Р.Б.Рыбаков

О ДУХОВНОЙ ПЕДАГОГИКЕ

и не только о ней

                                                                                                                   

 

 

В сегодняшней России юроди­вых больше, чем при дворе Анны Иоанновны. Во тьме невежества то и дело вспыхивают светлячки-од­номинутки: предсказатели, колду­ны, контактеры, вся нежить и нелюдь, которую не бывает видно при свете. Воздух пропитан истерической жаждой чуда, и чудеса происходят, но какие-то унылые — то появляется некто, к голому телу которого прилипают три пол-литра, то через какого-то хитрованца начинает вещать Будда (почему Будда, почему в Сочи, и неужели не нашел он другой рупор?) — но и Будда вещает что-то супонное, домотканое, много раз слышанное и читанное.

А между тем внутри этой первобытной малограмотной тьмы ежесекундно происходит настоящее чудо — рожда­ются дети. Полные нездешнего света, чистые, гениальные они приходят к нам вестниками будущего, и каждый из них способен овладеть всей сложностью распахивающегося перед ними мира в непостижимо короткие сроки — это ли не чудо?

Нам бы учиться у них, нам через них бы приобщиться к Богу, но давно уже стали для нас учителями шарлатаны и сумасшедшие, псевдодуховные шаманы и функционеры, загоняющие глупую паству в сети своих тоталитарно нетер­пимых сект, последнее прибежище тех, кто лишен творчес­кого огня.

И каким бы гениальным ни был каждый ребенок, но он от рождения слаб и во мраке ночи, лишенной воздуха духовной свободы, слепнет. У него еще нет иммунитета, нет опыта, нет, наконец, юмора, основанного на знании Высше­го, чтобы противостоять окружающей бесовщине. И пото­му так часто «духовное» воспитание калечит душу ребенка, душу человека следующего тысячелетия.

Увы, и религиозное воспитание в наших условиях способно породить лишь маленьких средневековых свя­тош. Не Истине, а организации, не Духу, а букве подчинены неокрепшие души испуганно крестящихся в церкви детей. Хорошо, если встретится им мудрый пастырь, который пробудит в них воспоминание о том божественном свете, с которым вошли они в этот мир — но хватит ли на всех таких пастырей в лоне нашей официальной церкви?

Мы чудовищно виноваты перед нашими детьми. Им, входящим, мы предоставили на выбор только два образа духовного мира — хаос дикого поля с вьющимися колдунами и шаманами и жесткие степи организованной религии.

                                                      В День независимости у Школы Ауробиндо Гхоша

                                                 

 

В конце XX столетия мы реанимировали удушающее Сред­невековье. А рядом кривляется мир материальный, тоже «учитель» для наших детей — улица с ее «бей по почкам?», телевизор с игрой (!) «Деньги. Деньги? Деньги!», политика с ложью, цинизмом, с проповедниками ненависти и нетер­пимости. И странно, и страшно слышать при этом самоубаюкивающие песнопения о наступающей Эре Водолея и о том, что Россия еще научит весь мир духовности.

Больное общество, больная страна, больные дети...

Не «перестройкой» и не «обустройством» назвал когда-то предстоящие нам задачи Николай Константинович Ре­рих, а ёмко и точно — исцелением России. Россия исцелит­ся своими детьми, нашими с вами детьми, если им будет дан шанс, если с семьи и со школьной скамьи им будет дана возможность реализовать свою врожденную приобщен­ность к Высшему.

Воспитание личности и создание характера должны стать краеугольными камнями педагогической лестницы. Ценностная ориентация, расширение сознания, самоусо­вершенствование человека и совершенствование общества во имя человека — все это не прекраснодушные слова, а реальные дисциплины образовательных учреждений бли­жайшего времени.

В области духовной педагогики, к счастью, работают сейчас многие — но силы их разрозненны, и большинству не хватает информации о том, что делают их единомышлен­ники у нас и за рубежом. И твердо зная, что не учить и тем более не «Учительствовать» нужно всем нам, полуобразо­ванным, а «учиться, учиться и еще раз учиться», беру на себя смелость предложить вниманию читателей некоторые наблюдения за опытом близких нам по духу педагогов других стран.

Тьма сгущается перед рассветом — будем помнить об этом и надеяться. «Трудимся ночью» — назвал одну из своих картин С.Н.Рерих. Будем помнить и об этом.

А когда-то педагогика совсем не интересовала меня, и мне было странно то упорство, с которым Святослав Николаевич Рерих заставлял меня заниматься ею. В част­ности, он был просто одержим мыслью, что я должен изучить опыт Бангалорской школы и рассказать о нем. И надо сказать, чем больше я погружался в атмосферу этой школы, тем интереснее становилось и хотелось узнать как можно больше, до самых глубин, до мельчайших деталей.

И первое впечатление как раз об атмосфере. Мы сидим с директрисой в тенечке в углу просторного внутреннего двора. На другом его конце, достаточно далеко от нас, нескончаемой струйкой вливаются в классы веселые отдох­нувшие дети. И почти каждый, заметив издали нас, специ­ально делает крюк и, подбежав, радостно здоровается с директрисой. А та, улыбаясь, говорит каждому ласковые напутственные слова.

Можете вы представить что-либо подобное в какой-либо из наших школ? Чтобы детям доставляла радость встреча с директором? Чтобы специально подойти и поздо­роваться, хотя для этого надо пробежать под палящим солнцем не один десяток метров?

Вся школа звенит от счастья, вся школа цветет улыбка­ми. Все вежливы, хотя никто не ходит по струночке, учителя не рявкают, ученики не дерутся, чужой человек проходит по светлым коридорам как долгожданный гость, не боясь, что по нему пробегут старшеклассники, как стадо несущихся бизонов.

У нас знающие о существовании этой школы обычно называют ее Бангалорской школой Рериха. Формально это не так — Рерих не был ни ее создателем, ни руководителем. Ее создали ученики и последователи видного философа и йога Ауробиндо Гхоша, его имя она и носит. Но по сути Рерих, действительно, в течение тридцати лет был истин­ным наставником и учителей, и учеников, их вдохновите­лем и другом. Он жил их ежедневными интересами и обсуждал с ними долгосрочные концепции существования школы, размышлял над архитектурными планами здания и участвовал в школьных праздниках и конкурсах. Он даже проводил в классах своего рода «политинформации», зачи­тывая детям статьи из журнала «Советский Союз». Его присутствие вносило в светлые солнечные помещения какую-то благородную нордическую необыкновенность и особую праздничность.

Носящая имя Ауробиндо, созданная воспитанниками его ашрама и находившаяся под ежедневным неотступным вниманием Рериха, школа тем не менее не учит ни интег­ральной веданте Ауробиндо, ни принципам «Живой Эти­ки», ни догмам какой-либо из существующих в штате Карнатаке религий. И это при том, что именно морально-нравственное воспитание лежит в основе всей ее програм­мы.

Существует она с 1962 года, многие воспитанники прошлых лет вернулись в нее преподавателями, другие привели в нее своих детей. Школа эта частная, но общий объем знаний дается по государственным стандартам. На более чем 2100 учеников приходится примерно 130 учите­лей. Не время и не место сейчас вдаваться во все детали — их у меня, благодаря Святославу Николаевичу, накопилось множество (учебники, дневники, фотографии, записи, по­собия) — хочу остановиться лишь на некоторых, бросив­шихся в глаза и запомнившихся.

В школу принимают с трех лет. Здесь проходит и детство, и юность — в одном здании, среди тех же товари­щей, от детсадовского несмышленыша до без пяти минут взрослого, без травматического разрыва, без смены обста­новки и требований, в условиях спокойной поступатель­ности развития.

Родители, узнав о существовании школы (в частности, из объявлений в газетах) приводят своих детей на беседу с директрисой. Эта первая беседа остается в памяти ребенка как забавная игра — добрая тетя показывает ему картинки, шутит с ним, причем на его родном языке, немаловажная деталь для многоязычной Индии. Для директрисы же эта беседа — исходный момент определения личности будуще­го школьника. Показывая картинки, она отмечает его реакцию. Смеясь и играя, определяет степень его развития. Результаты беседы находят отражение в первом описании характера, со всеми плюсами и минусами. Записи эти она сохраняет у себя навсегда, но ни родителям, ни детям, даже по прошествии времени, не демонстрирует.

Раскрытие личности, построение характера — вот цель школы. Не просто дать знания, а научить учиться. Научить думать, приучить размышлять («когда тебе нечего делать, то вместо прогулок, суеты, бессодержательных разговоров, сядь спокойно и, глядя на небо или на море, на деревья, постарайся сконцентрировать свои мысли на вопросах:

зачем я живу? Как надо жить? Чего я хочу и что нужно делать?). Проводятся уроки медитации, уроки памяти. Один час в день советуют проводить в молчании, говоря лишь самое необходимое. Советы учителей иногда бывают неожиданными, как например: не хочется учить по учебни­ку, возьми сугубо научную книгу на ту же тему и заставь себя прочесть хотя бы половину; после этого учебник будет читаться легко и с интересом.

Наряду с общеобразовательными предметами учат йоге, учат терпению и терпимости, учат даже улыбаться. Не стыдятся проявлять свою любовь к детям, обнимают их, глядят, шутят — при этом нет ни чувства превосходства над учениками, ни избирательности и любимчиков. «Каким должен быть учитель?» — спросил я директрису. «Три момента важны, — ответила Адити Васшитха, — самоуважение учителя, но и понимание относительности своей

 

                                                                       С.Н.Рерих с ученицей

                                                    

   

важности; самоконтроль, не позволяющий ни гнева, ни обиды; жизнь в соответствии с проповедуемыми принципа­ми. И еще одно, — добавила она, помолчав, — надо сделать так, чтобы учителя, у которых плохо дома, черпали бы силы в школе».

Моральное обучение ненавязчиво расцветает в этой атмосфере добра и взаимоуважения. То в виде еженедель­но меняющихся «лозунгов» на стене, то утренней надписи на классной доске, то россыпью букв на обороте тетради или дневника (где у нас либо таблица умножения, либо Гимн Советского Союза) сопровождают ребенка изрече­ния, заставляющие думать о несуетном. Вот некоторые из них, которые я второпях списал себе в блокнот:

— «Наша жизнь должна управляться любовью к Истине и стремлением к Свету»

— «Бесцельная жизнь всегда жалка»

— «Нам, каждому из нас, предстоит сыграть определен­ную роль, выполнить определенную работу, занять место, которое только мы можем занять»

— «Выше, всегда выше! Никогда не успокаивайтесь на достигнутом»

— «Вы должны воздерживаться думать о тех, о ком вы не можете думать хорошо»

— «В других мы находим то, что есть в нас, и если мы всегда видим вокруг себя грязь, значит где-то в нас самих есть грязь»

— «Мир оглох от бесполезных слов»

— «Какие бы трудности на нас ни обрушились, но если мы будем истинно спокойными, решение придет само»

— «Тело должно так же решительно отторгнуть бо­лезнь, как разум отторгает лживость»

— «Великая красота скрыта в простоте»

— «Если вы сможете всегда улыбаться жизни, то жизнь в свою очередь будет всегда улыбаться вам»

— «Нет большего мужества, чем признать свои ошиб­ки»

— «Переделайте себя, если вы хотите переделать мир» Но, разумеется, моральное обучение не ограничивается разбросанными сентенциями. Оно идет по хорошо разра­ботанной программе, по специально написанным учебни­кам. Их читают дети дома, вперед, а потом на уроках идет обсуждение прочитанного материала, делаются попытки примерить его на себя. В младших классах читают истории всех времен, разбитые по разделам, например, истории о мужестве — какая возможность вспомнить и своих героев, и отдать должное героям других стран! Но учебник идет дальше, и ребенок узнает, что есть мужество не только физическое, но и еще более трудное — внутреннее, духов­ное. Мужество не согласиться, мужество заступиться, му­жество пойти против толпы. Другие главы рассматривают такие темы, как искренность, терпение, строительство и разрушение. Более старшие изучают такие непривычные для нас тексты, как «Дисциплина», «Отношение к еде», «Как учиться?», «Как развивать свое тело» — а рядом с ними и совсем уже серьезные темы: «Идеал», «Смерть» и т.д. Учитель не тратит время урока на изложение темы, его дело завязать и направить дискуссию, вовлечь в нее всех — и разве не учится при этом педагог у своих собственных учеников?

Из моего рассказа может сложиться впечатление, что школа живет по законам свободной вольницы. Это совсем не так, свобода эта вполне управляемая, хотя, конечно, ни о какой палочной дисциплине и речи быть не может. Дискус­сии и споры заканчиваются жесткими экзаменами два раза в учебном году, кроме того пять раз в конце месяца прово­дятся тесты. Более того, ежемесячно на общем собрании выдают сертификат лучшим ученикам и особые «карточки успехов» тем, кто улучшил за этот месяц свои отметки.

И вот здесь я хочу остановиться на одном моменте, на мой взгляд, имеющем принципиальное значение. «Карточ­ка успехов» выдается (под аплодисменты всей школы) не тому, кто обошел других, а тому, кто превзошел свои собственные результаты прошлого раза, не тому, кто «луч­ше всех», а тому, кто стал лучше самого себя. Я соревнуюсь не с зубрилой Клавой с первой парты, а самим собой прошлого месяца. И пусть Клава получила две «карточки успеха», а я только одну, но я поднялся над самим собой вчерашним!

И с этим связано еще одно, очень тонкое обстоятельст­во: всем родителям раз в два месяца рассылается информа­ция об успехах их чада и — внимание! — только положи­тельная, чтобы ребенок гордился своим табелем, а не стыдился его.

От родителей ждут помощи, чтобы не получилось так, что они сдали ребенка, а дальше отдувается только школа, и потихоньку воспитывают и их, рассылая им специальные педагогические бюллетени. Родителей приглашают в шко­лу, и они рассказывают детям о своих профессиях. Если у них проблемы, то по субботам (день не учебный) они приходят к учителям и беседуют с ними без детей и без директрисы.

Кстати, еще одна деталь. В каждом из двух зданий школы есть, помимо ведущих уроки педагогов, еще по два учителя — один из них всегда сидит в кабинете и готов ответить на любые организационные вопросы, а другой ходит по этажам, чтобы прийти на помощь, если потребу­ется — вдруг, объяснили мне, у кого-то из учеников заболит голова или живот.

По субботам собираются все учителя, слушают лекции, обсуждают события в школе и стране, обсуждают «Правила поведения» — нет, не учащихся, а учителей! Вот некоторые из них:

— «Никогда не требовать от других того, что не делаете сами»

— «Никогда не говорите ребенку — это тебе пока нельзя, вот вырастешь, тогда...»

— «Школа — семья, страна — семья, человечество — семья»

Когда я рассказывал нашим российским педагогам о Бангалорской школе, почему-то всегда задавали один и тот же вопрос: о наказаниях. В очередной приезд в Бангалор я спросил об этом госпожу Адити Васиштху. И вот, что она ответила: «Матерь (Мирра Ришар, сподвижница Ауробин-до — Р.Р.) учила, что наказание бессмысленно. Учитель должен поставить себя на место ребенка и постараться понять, почему тот так поступил, ведь многие проступки — это просто ошибки». И удивительно важное, на мой взгляд — даже когда директрисе приходится вызывать «на ковер» нашкодившего школьника, она обязательно улыбается ему и — самое главное — он разговаривает с ней сидя! Ни в коем случае нельзя унижать ребенка, нельзя заставлять его стоять перед директрисским столом — это правило соблю­дается неукоснительно.

И последнее, самое трогательное, открывающее всю тонкость индийской души.

В школе принята форма, и за ношением ее строго следят (другое дело, что в отличие от наших школ, у них есть свой портной, и поэтому их форменные платья не похожи на безразмерные балахоны).

Придти на занятия (кроме дополнительных в субботу) не в форме — немыслимо. И только один раз в году каждый ученик приходит в обычной, не форменной одежде. Это происходит в его собственный день рожденья. И он идет по коридорам, и все поздравляют его: ведь школа — это большая семья. Как вся Индия. И как все человечество.

В предыдущем очерке речь шла об обычных детях из так называемых «приличных семей». Но индийское общество традиционно отягощено огромной армией париев, — непри­касаемых, низведенных обычаем до положения ниже жи­вотных. Сколько бы ни выступали против института непри­касаемости лучшие люди страны, как бы ни запрещала их дискриминацию Конституция Республики, какие бы квоты для них в школах и университетах ни открывало бы прави­тельство Индии, каждый из 120 миллионов неприкасаемых и посегодня всю свою жизнь проходит через изощренное унижение, освященное традицией. Газеты пестрят сообще­ниями о насильственных актах (вплоть до убийства) в отношении неприкасаемых. За что ? Да за что угодно — за то, что выпил воду из деревенского колодца, за то, что его тень упала на «дважды рожденного» брахмана, за то, что вошел в не предназначенный для них храм, за то, что плюнул на дорогу, как все остальные деревенские жители, а не в специально подвязанную под подбородком мисочку, как это предписано делать неприкасаемым. В глухих углах им до сих пор запрещают готовить горячую пищу — ведь огонь свяще­нен! И веками (неприкасаемость, как и каста, наследственна) матери подбирают на пыльных дорогах коровьи лепешки, выковыривают из них непереварившиеся зерна и из них толкут холодную кашицу для своих детей.

Ясно, что здоровыми эти дети быть не могут. А если рождается слепой малыш, что ждет его, как не ранняя смерть?

К этим обреченным детям приходит на помощь Миссия Рамакришны. Так происходит встреча самого страшного, что есть в Индии, и самого лучшего. Высокие интеллектуалы, философы, поднявшиеся над всеми религиозными различи­ями, сделавшие девизом своей жизни великую формулу бытия «единство в многообразии», монахи Миссии Рама­кришны деятельно служат ближним своим, в том числе и несчастным слепым детям, которых угораздило появиться на свет на самом темном дне индийского общества.

Миссия отстроила неподалеку от Калькутты целый город знания — Нарендрапур, названный в честь Вивекананды (Нарендранатх — его до-монашеское имя). В этом городе спокойно и деловито, без помпы и излишних сентиментов идет ежедневная работа по спасению беднейших из бедных — слепых детей. Конечно, здесь мало общего с престижной Бангалорской школой — здесь идет борьба с бедой, отверженностью, смертью. Но и тут ученики встре­чают вас широкими улыбками счастливых людей.

Монахи решают задачу прежде всего практического плана — слепой не должен быть в тягость своей нищей семье, он должен сам зарабатывать на жизнь. Поскольку школа объединяет детей городских трущоб и из сельской местности, ученики разделены на два потока. Выросшим в городе помогают приобрести специальности городские — они работают на станках, учатся на механиков. Страшно смотреть, как орудуют маленькие слепые возле бешено вращающихся маховиков, но травматизм и среди обучаю­щихся, и среди устроившихся на работу равен нулю! Все стены увешаны дипломами и благодарственными письма­ми от хозяев фабрик — уровень обучения здесь таков, что фабриканты охотнее берут на работу слепых, чем зрячих. Те, кого по каким-либо причинам пока не удалось устроить на постоянную работу, трудятся в мастерских Миссии и получают за это плату.

Деревенских слепых обучают профессиям сельским — в основном, это птицеводство, рубка тростника (и снова становится жутко — при виде сверкающего лезвия), уход за крупным рогатым скотом. Всем выпускникам Миссия дарит корову и дает безвозмездно ссуду на обзаведение (около миллиона рублей по нынешнему курсу). Время от времени для приезжих устраивают спектакли — крохот­ный слепыш, изучающий птицеводство, на ощупь совер­шенно безошибочно определяет расставленные перед ним комбикорма. В программу обучения входит также специ­альная физкультура и обычные занятия по государствен­ной программе.

И все же рассказать я хочу совсем о другом. Не социальная и не экономическая сторона представляется мне наиболее интересной для нас в этом благородном эксперименте, а мировоззренческая.

Дело в том, что реабилитация слепых детей построена не на признании их инвалидности, их ущербности, а на полном преодолении их. Опытные педагоги терпеливо обучают их нашему, зрячему видению мира, несмотря на физическое отсутствие зрения. Их учат жить не вслепую, не в вечной темноте, а как бы в темной комнате, когда невидимый и, главное, никогда не виданный предмет узна­ется ими точно так же, как нами, видевшими его ранее при свете дня или лампы.

Поясню конкретным примером. Любой индийский маль­чик, слепой ли, зрячий, знает Джавахарлала Неру. Они знают его жизнь, его труды, его роль в истории — но зрячий знает еще и его облик, знает, как он выглядел, и узнает его даже без подписи. В Нарендрапуре слепые дети тоже знают, как выглядел Неру, какую он носил шапочку, знают черты его лица и неизменную розу в петлице, знают и не спутают его ни с кем. Конечно, они не смогут узнать его по фотографии, но скульптурный портрет им доступен, а главное, когда они слышат это имя, они внутренне «видят» именно Неру.

Достигается это чрезвычайно кропотливой работой и педагогов, и самих учеников. В распоряжении слепых огромный демонстрационный зал, где на столах стоят изображения людей, муляжи животных и растений, модели машин и зданий. Каждую свободную минуту слепые стара­ются провести в этом зале. Тысячи раз, сначала неуверен­но, потом решительнее, потом быстрее ощупывают они чуткими пальцами выставленные фигурки, и в конце кон­цов достигают мгновенного узнавания, как мы — при мимолетном взгляде на знакомый предмет.

У меня было там ощущение, что они видят и знают гораздо больше нас. Скажи мне «рыба», и я представлю себе нечто усредненное. Слепые дети Нарендрапура с легкостью различают 15 видов рыб, 26 видов птиц и даже 5 видов змей. Они знают, как выглядел Ганди и каким был Христос, они «видят» внутренним зрением своим все возможные типы зданий, включая даже эскимосское иглу, которое наверняка не видел в своей жизни не один из их соотечественников.

Они даже знают, как выглядит бенгальский алфавит, тот, которым пользуются их зрячие братья, хотя специаль­но для них, для недавно еще обреченных на смерть детей неприкасаемых, Миссия печатает книги особым шрифтом для слепых на 6 индийских языках. И я нисколько не удивился, когда крохотный худой и безглазый дитенок, узнав, что я из Москвы, с гордостью показал мне на выпуклой карте, где находится Москва.

Этим людям Миссия не только спасает жизнь, учит их, дает им профессию и устраивает на работу, монахи откры­вают им образы окружающего мира, не выпуклости и не вмятости, слагающиеся в картину, а именно образы.

И снова на мой вопрос — а преподаете ли вы им какое-то конкретное учение, скажем, учение Рамакришны? — прозвучало сдержанное: нет, это их дело потом выбрать, мы же стараемся дать им только общее представление об Истине через морально-этические положения.

И последнее — свои экзамены по государственной программе слепые школьники сдают вместе со зрячими и только диктуют, а не пишут свои ответы. Они не нуждаются в поблажках, школа Нарендрапура — это хорошая школа.

Нет слов, нам необходима совершенно новая школа — школа духовности, школа жизни. Собранный по крупицам опыт уже работающих в разных странах школ может и должен быть адаптирован к нашим условиям и нашим традициям. Мир уже входит в новое тысячелетие — тыся­челетие синтеза и единства, терпимости и надрелигиозной духовности; школа обязана помочь ребенку стать тем, кем он изначально («по образу и подобию») является. Гражда­нин Земли, соединяющий макро- и микрокосмос, он до­лжен обладать иммунитетом против зла, пошлости, насилия (не знак ли нам, что самый страшный бич конца века — это отнятие именно иммунитета?), он должен стоять над всеми различиями, но одновременно быть верным своим тради­циям, своей культуре. Он должен иметь все условия для реализации своего таланта, а талантлив каждый! Он должен быть деятелем, тружеником, работником, он должен слу­жить другим людям — сказано: «Если вы хотите найти Бога, то служите Человеку». «Все это очень сложно, — говаривал С.Н.Рерих, — но одновременно и очень просто. Надо найти Путь, и Путь сам выведет вас».

Но в заключение я хотел бы сказать о другом. И век, и Путь требуют знаний. Не случайно сказалось о нашей полуобразованности, грехе гораздо более серьезном, чем даже полная безграмотность. Половина наших бед — от невежества, от полузнания, оттого, что «что-то слышали», а по-настоящему не знаем. И хотя вся нормальная жизнь — это учение, и каждое событие и встреча — урок, но кто же даст основы знаний, как не школа?

Только не скучными и заумными рассуждениями, не тягомотиной взрослых диссертаций, не через зубрежку и цитаты. Так было, так есть, но так не должно быть.

И щедрый на технические подарки уходящий век по­дарил нам воистину фантастическое средство обучения — я говорю о видео. Конечно, сегодня им вовсю пользуются всегда более оперативные силы зла, и млеют подростки перед голубым экраном, с которого льется вся мыслимая и немыслимая грязь — но вспомним, что так начиналось когда-то и искусство кино, и ужасался великий воспита­тель Корней Чуковский: «Если бы я мог, я стихами воспел бы кинематограф, но одно в нем смущает меня: почему такая страшная власть, такое нечеловеческое, божеское могущество идет и создает «Бега тещ»? Почему «Бега тещ», а не «Анну Каренину»? К чему же нам всем это чародей­ство, если «Бега тещ» — его венец и предел?»

 

                                                        Видеосалон Музея Этнологии в г.Осаке (Япония)

                                                     

 

 Но в том, что видео сегодня — это хруст костей и беспомощная порнография — повинно наше нынешнее средневековье, повинна наша массовая культура, повинны, наконец мы с вами, отдавшие его в грязные руки. В окружающем нашу страну мире преобладают другие тен­денции.

Приведу только один конкретный пример. Япония, Осака, Музей Этнологии. Он похож на стихи Гумилева:

яркий, красочный, завораживающий, он будит воображе­ние. Сотни тысяч подлинных экспонатов разворачиваются в зримую картину разнообразия мира и народов. Щиты, прялки, скалящиеся маски и эбеновые скульптуры, «всам-делишняя» юрта из Казахстана, цыганские кибитки, одеж­да и куклы, украшения и орудия труда, и все реальное, осязаемое, не на иллюстрациях. Дети живут в этом по­даренном им мире, а не проходят по залам в чинной экскурсии. Экскурсии запрещены, так как голос экскурсо­вода мешает детям в их приобщении к предметному царст­ву. Более того, служители спокойно смотрят на то, что вошедшие в раж детишки хватаются за некоторые экспо­наты — это мимолетное прикосновение останется в памяти навсегда. Любознательные старательно считывают разве­шанные всюду объяснения — вряд ли бы они стали также внимательно читать обычный учебник.

 

 

 

Конечно, у музея есть и своя сверхзадача, отчетливо видимая свежим взглядом: постепенно знакомя посетите­лей с культурами Америки, Океании, Европы (в центре европейского зала почему-то доминирует огромный само­гонный аппарат), потом Азии — Западной, Восточной, Северной, Юго-Восточной, предлагаемый маршрут выво­дит, наконец, к залам Японии, воспринимаемой в этом контексте как вершина мировой культуры.

Музей наполнен голосами счастливых детей, как роща пением птиц (и никакой гробовой «музейной» тишины»). Но есть в нем и абсолютно тихое место — длинный коридор с десятками индивидуальных кабинок с видеомагнитофо­нами. В толстых тетрадях в каждой кабинке, одна на японском, другая на английском, вы выбираете название фильма, вставляете в щелочку билет в музей, нажимаете нужный вам номер, и механическая железная рука отыски­вает заказанный вами фильм в хранилище, бережно пере­носит его в вашу кабинку, вставляет его в видеомагнито­фон, вы надеваете наушники, и на экране телевизора перед вами начинается живое течение чьей-то экзотической жизни.

Я ткнул пальцем наугад и оказался на крохотном тихо­океанском островке. Почти голые первобытные люди за­жили передо мной обычной своей .жизнью, не обращая

С.Кузнецов. Детство

внимания на наблюдающий за ними объектив. Как Миклу­хо-Маклай, я на сорок минут поселился в этом племени, при мне они готовили еду, уходили на охоту, ссорились и мирились. Я видел их разрисованные лица и присутствовал при том, как их разрисовывали, я слушал их язык, наблюдал за их общением, я стал невидимым членом их маленького сообщества.

Боже мой, если бы мне было опять четырнадцать лет!

Неторопливое течение доисторической жизни, где не было актеров, где все дышало подлинностью, было, однако, отлично срежессировано. Молодые мужчины племени ста­ли вдруг строить под руководством старших лодку. Можно прочитать десятки книг, но совсем другое дело, когда это примитивное сооружение выдалбливается каменными то­порами прямо у вас на глазах. И вот она готова и спущена на воду, в бушующие волны океана, и горстка смельчаков готовится отплыть в неизвестность. И это не безликие дикари, это люди, которых вы уже успели хорошо узнать. А в деревне начинается торжественное действо — плачут женщины, и над уходящими в море совершается похорон­ный обряд, ибо никто не знает, вернутся ли они когда-нибудь или нет.

И тут самое время еще раз удивиться японской проду­манности каждой детали. Дело в том, что жители этого затерянного в океане острова, согласно легенде, когда-то очень давно мигрировали из Японии и показанная в фильме экспедиция имела целью проделать обратный путь. В конце фильма отважные островитяне, преодолев все невзгоды, доплывают-таки до своей прародины — но время поджима­ло, я вынужден был нажатием кнопки вернуться в Музей Этнологии.

Дух захватывает, когда представляешь, какой может стать школа, причем любая, даже сельская, если на смену традиционным методам придет видеообучение!

А пока по всем городам России ползет с видеоэкранов мутная жижа примитивных боевиков, изощренного наси­лия, животного секса...

 

                                                                                     * * *

 

«Зачем тебе столько книжек о Боге?» — строго спроси­ла меня пятилетняя дочь, проведя ревизию нашей библио­теки. И поделилась своим открытием — «Бога нет!». И, помолчав, добавила: «Бога нет. А совесть — есть».

Чему научит детей наша школа? Тому, что нет Бога? Или тому, что совесть — это романтическая химера? Или все .же тому, что голос совести в глубинах человеческого я есть голос Высшего, голос Истины, в разных культурах и в разных религиях носящий разные имена?