Владимир Весенский (под псевдонимом Карлоса Кастанеды)

Отшельник

Эта книга – визионерская фантазия известного русского журналиста Владимира Весенского, раскрывающая подробности жизни выдающейся личности в истории Мексики, Хуану Диего, Святому Шаману, жившему пятьсот лет назад, во времена испанской конкисты. Хуан Диего, будучи самым влиятельным шаманом, во многом способствовал утверждению христианства в Мексике и, по существу, ренессансу христианства в мире.

      Книга написано в сюрреалистичном стиле и полна странных аллегорий. Сам автор преобразовывается в Карлоса Кастанеду (или в него вселяется его дух?), а в диалогах участвуют Айзик Азимов, Октавио Пас, Сартр. Дополнена книга таинственными стихами Галины Голубковой.

 

      «Недавно наше внимание было привлечено к тому, что в России издается книга, написанная человеком, который утверждает, что он является Карлосом Кастанедой. Этот человек также заявил, что он появится в Москве как "сам автор". Книга называется "Отшельник" и написана под "псевдонимом Карлос Кастанеда". ЭТОТ ЧЕЛОВЕК - САМОЗВАНЕЦ.

     Эти события являются ЯВНЫМ МОШЕННИЧЕСТВОМ.» --- CLEARGREEN 

Это произошло не в глубинах континента и не в открытом море, это произошло не в отдельной реальности и не в повседневной, будничной суете.

     Берега мирового Океана обрушили ветры на утесы, плоскогорья и горы.

     То, что случилось, случается только в подлинном Одиночестве человека без следов, каким он был всегда.

     На его языке: «Ее голос стал тише, сделался едва слышным, а потом совсем умолк.

     Я подождал еще мгновение на ближайшем повороте, солнце скрылось, потеряв нас из виду, и Она, моя Небесная Дева, и я — мы остались наедине». Вот вам образ его восторга. Что означает: Это была Встреча.

     Дон Хуан Сердечная тоска — это неописуемое мучение, если она не увенчивается розами.

     Аспиду — змее — и Кецалю* хорошо известно страдание, говорящее: благословенны шипы кактусов, мы — плоды пустыни, звездное небо.

     * Кецаль — птица американских тропиков, обладающая необыкновенно красивым, переливчатым зелено-красным оперением. (Здесь и далее примечания переводчика.)

    

     Одни пронзены ветрами, другие ранены беспрестанным дождем или бурей песчаников, изнемогающих от жажды, а некоторые из нас пронзены закатами, и все, в конце концов, увенчаны, полны миражей и Пейзажей. Жизнь, которая питается свежей водой, которая пьет там же, где пьют волки и собаки, — из благословенных луж, из трогающих душу рек, из водопадов и дождей, а некоторые из нас несут в себе синюю кровь, окрашенную кровью гриба камоте, и в ее биении заключен покой, позволяющий нам уснуть. У тех, кто окутан тайной, нет век. Таковы мы, такими мы были и такими пребудем. Дон Хуан Может, это неплохая мысль — притворная или искренняя — это не важно, мне взбрело на ум растянуться там, на плитах, снаружи, на лестнице любого из чердаков любой обители, в какой-нибудь пещере или просто сидя верхом на дереве.

     Хуан Диего

Омоченный росой, ты все еще дрожишь от рвения, такой хрупкий.

     Ты словно Океан-Земля, затерянный в бесконечности небес. .     Дон Хуан

Они собираются позевать, чихая, легки ангелы в своих глубинах.

     К. Кастанеда

     ЧТО МОЖНО СКАЗАТЬ О КАРЛОСЕ КАСТАНЕДЕ

¦>  Первая встреча

Среди всех неудач и неприятностей, поджидавших меня в Мексике, мне невероятно повезло. В который раз я поехал в эту страну, совсем по другим делам, совершенно не имевшим ничего общего с литературой. Там, в городе Салтильо (столица мексиканского штата Коауилья), я встретился с моим партнером по бизнесу доктором Бланкой Англии. Шел 2000 год, а мы с ней познакомились в 1995-м — не так давно, но и не вчера. Так что, когда она сказала мне, что со дня на день ожидает приезда Карлоса Кастанеды, ее близкого друга, я хотя и не сразу, но поверил, что такая встреча может состояться прямо на этих днях. Ведь самое главное в профессии журналиста — доверять источнику информации. Доктор Бланка Англии была достойным источником. Врач по профессии (была известна даже руководству страны), она принимала активное участие в спасении людей во время землетрясения в Мехико 1985 года. С Карлосом познакомилась примерно в то же время и знала его хорошо.

     Я знал обо всех сомнениях и слухах о смерти Карлоса Кастанеды в 1998 году, ходивших в читательской и особенно в литературной среде. По версии, опубликованной в печати, он умер от рака в возрасте 72 лет. Но поскольку я был далек от этих пересудов, да и документа о смерти Кастанеды так и не появилось (кроме сообщения, что прах был развеян над пустыней), повода разбираться, жив Кастанеда или нет, у меня не было. Думаю, факт отсутствия нотариально заверенного документа и сомнения, которые каждый раз сопровождали известия о смерти Карлоса, дали нашему замечательному писателю Виктору Пелевину право усомниться в верности такого сообщения и в этот раз. На смерть писателя Пелевин опубликовал довольно своеобразный оптимистичный, если вообще можно поставить рядом эти два слова, некролог. Высказав сожаление по поводу кончины «величайшего поэта и мистика двадцатого столетия», Пелевин предположил, а можно сказать, и предсказал, что поскольку Кастанеда объявлял о своей смерти несколько раз, то он может снова появиться на свет божий года через три...

     Вот что Пелевин писал в некрологе: «Мало кто из писателей вызывал такой восторг и такое раздражение. Этот восторг понятен — многие из нас помнят, каково было читать самиздатовекую ксерокопию Кастанеды в Москве, увешанной портретами черных магов из Политбюро, или закупать оптовые партии декоративного кактуса Lophophora Williamsi у ошалевших кактусоводов с Птичьего рынка — под подозрительным и растерянным взором патрульного милиционера. Понятно и раздражение — мир полон закомплексованных неудачников, которые подходят к его книгам со своей меркой. Этой меркой являются они сами, поэтому о Кастанеде всегда будут спорить. Но я сомневаюсь, что кто-нибудь станет спорить об этих спорщиках.

     Кастанеда величайший поэт и мистик XX века. Миллионы людей обязаны ему мгновениями прозрений и счастья, и если даже потом выяснилось, что эти прозрения не ведут никуда, то в этом не его вина. Он сам писал в своей лучшей книге «Tales of Power» («Сказки силы»): «В этом проблема слов. Они заставляют нас испытывать озарение, но, когда мы поворачиваемся лицом к миру, они всегда подводят, и кончается тем, что мы стоим перед миром такими же, как раньше, без всякого озарения».

     Так и получилось. Ровно через три года. Карлос прилетел в Салтильо. Мы быстро подружились. Единственно, о чем он меня просил: не говорить без надобности, кто стоит за его литературным псевдонимом. Причин для этого у него было, насколько я знаю, несколько, и первая из них:

     Карлос занимался бизнесом. А кому из суеверных людей будет приятно узнать, что его партнер — шаман (для мексиканца все равно что колдун), да еще самый главный шаман Мексики. К таким вещам в этой стране относятся весьма серьезно. Карлос приезжал из Мехико повидаться с Бланкой Англии несколько раз. Постепенно из разговоров очертания его жизненного пути более или менее прояснялись. Картину его юности по моей просьбе написала для меня Патрисия Родригес, литературный секретарь Октавио Паса — нобелевского лауреата. После смерти Октавио она начала работать с Карлосом. Вот как выглядит то, что она и близкие друзья Карлоса написали для меня. Это будет интересно для тех, кому еще предстоит познакомиться с творчеством этого удивительного человека и писателя.

     Карлос Кастанеда родился в Мехико 10 октября 1945 года в мексиканской семье традиционных католиков. С юных лет отказался от католицизма, стал активным атеистом, участвовал в левом молодежном движении Мексики. С годами признал существование Бога и, как известно, создал свою модель понимания бытия. Кастанеда-юноша много читает, знакомится лично с выдающимися писателями, философами столетия. Среди его близких друзей Азимов, Сартр, Октавио Пас. Много пишет, не всегда под псевдонимом. Кстати, псевдонимом Кастанеда (Castaneda вместо Castaneda) он обязан старой пишущей машинке «ремингтон» с английским шрифтом, где отсутствовала буква п. И псевдоним получился довольно необычный и редкий, поскольку Кастаньед в Мексике как Сидоровых в России.

     Долгое время Карлос путешествует: посещает Японию, проходит пешком Китай, задерживается в Тибете... Под псевдонимом Кастанеда появляется серия книг «Путешествие в Истлан». Эти книги — отражение опыта, полученного во время походов с мексиканским шаманом доном Хуаном Матусом и связанных с ними приключений на севере Соноры. О своих наблюдениях он пишет скорее как студент-этнограф, чем как писатель и философ. Но его записи сразу же вызвали огромный интерес публики. Примечательно, что первоначально они были

     изданы в Соединенных Штатах Америки на английском языке, поскольку Карлос считал, что в этой стране легче воспримут его необычные мистические опыты, чем в католической Мексике. Была тому еще, как минимум, одна причина. И может быть, самая главная. Первым редактором и переводчиком его произведений была женщина, родным языком которой был английский — это его жена Лиска Ребекка. Она оказала на юного Кастанеду огромное влияние. Не знаю, чего больше — положительного или отрицательного — привнесла она в его творчество, в его понимание мира. Но одно ясно — она сделала его знаменитым. И сейчас популярность Кастанеды чрезвычайна. Стоит заглянуть в Интернет, как увидишь объявления о семинарах и сборах поклонников и знатоков его творчества и философии, причем с каждого участника собирают немалые деньги. Семинары бывают национальные и международные. По всему миру, и особенно в Соединенных Штатах, действуют клубы его имени. Как корреспонденту «Литературной газеты», мне было бы чрезвычайно интересно узнать, насколько менялся стиль и текст тех первых произведений Карлоса, ведь влияние женщины на десять лет старше автора могло быть огромным. А если бы этого влияния не было, то, может быть, мы сейчас знали бы только талантливого этнографа, антрополога, а не поэта, философа и мистика.

     Когда по возвращении в Москву я рассказывал моим коллегам, журналистам и литераторам, что познакомился и подружился с Карлосом Кастанедой, первым вопросом был: разве он жив? А вторым: ему, наверное, сто лет?

     Нет, не сто. Хотя трудно поверить, что человеку, который в шестидесятые годы своими первыми публикациями потряс души миллионов людей, было всего около 20 лет. Может быть, в этом и состоит загадка Кастанеды? Ведь после смерти от рака его жены Лиски Ребекки в 1972 году он не опубликовал ни одной книги. Тридцать лет молчания такого автора могут говорить о многом. Правда, интервью с ним в прессе появлялись. Интервью, которых Карлос не давал, но, как он говорит — готов нести за них ответственность. Впрочем, была опубликована одна по крайней мере новая книга, «Колесо времени». Книга, которая составлена из некоторых сентенций, удачных фраз и отдельных пассажей, набранных из ранее опубликованных произведений Карлоса. Я спросил Карлоса: почему он не писал все эти годы со дня смерти жены? Это было такое потрясение, которое не позволяло писать? «Нет, — ответил Карлос, — я писал все это время. Только не публиковал». И что же это были за произведения? На этот вопрос Карлос ответил мне в письме, которое послал уже в Москву на мой электронный адрес.

     Краткое содержание его ответа можно выразить с помощью книги «Чужие жизни» («Vidas Ajenas») — это несколько историй жизни различных людей, объединенные описанием сложных состояний психики. Книга может понравиться людям с хорошим вкусом, склонным к интеллектуальному чтению. Сюжеты как бы отдельных рассказов сходятся в конце книги, и чужие жизни становятся понятными. (Кстати говоря, один из рассказов этой книги — «Письмо» — мы опубликовали в «Литературной газете»). В документальном кино есть правило, которому должен следовать автор сценария: не включать в дикторский текст то, что показываешь на экране, то есть то, что зритель и сам увидит. В нашем случае читатель сам может прочесть рассказ в приложении к этому материалу, поэтому отмечу лишь то, что связано с этим эпизодом у самого Кастанеды. Когда я был в очередной командировке в Мехико, Карлос пригласил меня прогуляться по городу вблизи российского посольства. Оказалось, место было выбрано не случайно. Неподалеку находится католический собор, на территории которого похоронены его отец и мать. Года за полтора до этой прогулки я спросил у Карлоса о его отношениях с родителями. Исходя из того, что он ушел из семьи ортодоксальных католиков в юном возрасте, жил один и стал атеистом, можно было понять, что речь шла о конфликте с отцом. Карлос тогда не ответил на этот не очень, как я почувствовал, тактичный вопрос. Я не настаивал. Он вообще не шел на разговоры, темы которых, по прилипчивой журналистской манере, я ему предлагал. Но, как выяснилось позже, никогда не забывал

     о том, что меня интересовало, и отвечал так, как ему представлялось нужным. Вот и теперь он вел меня по чистым, уютным улочкам центра Мехико и говорил об отце и матери. Говорил с такой нежностью, что становились понятными его отношения с родителями. «Вот здесь в храме они похоронены», — сказал он и показал рукой на большие деревянные двери старинной церкви. Он хотел сам посетить могилы и показать их мне. Как бы познакомить меня с ними, давно умершими... Но было воскресенье, и двери храма оказались закрытыми. А теперь я позволю себе привести упомянутый рассказ Кастанеды как раз об этом, о его отношениях с матерью и отцом. В этом рассказе нет ничего сказанного напрямую, но читатель все поймет. Я в этом уверен.

     ооо Письмо В самом конце дня — уже почти вечером — в городе, на который наводит дремоту безветрие, отсыревшее от бесконечного дождя, я бреду мимо последних кучек одиноких (так и хочется сказать — покинутых на произвол судьбы) домов: почти вечером очередного, самого обычного, бессильно клонящегося к концу дня. Я прислушиваюсь к сбивчивому эху своих шагов, к собственному дыханию, ко всему, чем напитан этот холодный предвечерний час, к доносящемуся издали шуму поезда... Поезд — электричка — замедляет ход у остановки на углу; звонит колокольчик, возвещающий о его прибытии. На станции никто не ждет поезда, но он все равно останавливается. Просто так, для порядка, открывает и закрывает свои тяжелые двери и дает свисток перед отправлением. Снова лязгают рельсы, и электричка исчезает вдали, неторопливо рассекая пространство. Я подхожу к дому. От дверей меня отделяют десять ступенек, таких скользких, что, поднимаясь по ним, мне приходится крепко опираться на невысокую каменную стенку, отделяющую вход в мой дом от входа в соседний. Весь этот район — сплошные лестницы, целый квартал лестниц, ведущих в стоящие рядом дома, все похожие друг на друга, как квартал поставленных в ряд декораций, за которыми на самом деле не кроется ничего опасного. Это десять сдвоенных домов, выстроившихся четкой шеренгой, одинаковых, как будто нарочно, чтобы сбивать с толку почтальонов: они отличаются только дверями — деревянными или стеклянными — да почтовыми ящиками. Во избежание лишних расходов было решено устроить везде одинаковое освещение, и теперь это тусклое освещение заключается в небольших фонарях с полупрозрачными шарообразными плафонами; временами это создает какую-то мрачную атмосферу, хотя иногда, в сумерках, выглядит довольно уютно. Я слушаю, как в соседнем доме часы с кукушкой отмечают мое прибытие механическим звуком, напоминающим постукивание дятла. Ровно девятнадцать часов. Тот самый пресловутый час, когда предметы теряют четкость очертаний, а свет смешивается: нулевой час. Серое вещество постепенно становится зеленовато-черным, и чувства всех живых существ погружаются в дрему. Скафандры обыденности заключают глаза в какой-то неясный гул, присущий искусственной жизни, как будто находишься в палате реанимации с трубкой в горле, искусственно вдыхая и выдыхая миазмы стрелки, которая прикасается к мозжечку и погружает тебя во все ближе подступающий, пронизывающий насквозь сон...

     Все мы, окрестные жители, обитая в своих камерах искусственного дыхания или изящно украшенных клетках, сделанных из какого-то вещества, напоминающего дрожащее желе, подвержены беспрестанным позывам застарелой привычки насыщения. Некоторые ученые говорят, что это похоже на вселенную, заключающую в себе пределы того, что, как принято полагать, существует.

     В щели почтового ящика торчит письмо. Письма торчат и в щелях других ящиков. Железнодорожная станция извещает, что будет ликвидирована остановка на углу, где никто не садится и не сходит. Экономические соображения: город будет нести на столько-то процентов меньше расходов, если ликвидировать половину подобных станций. А еще это поможет избежать целого ряда потерь, о которых мы и не подозреваем, связанных с обслуживанием обычных призраков, предпочитающих пройтись пешком до другого угла, чтобы по пути читать объявления в газетах и оказываться поблизости от телефонной будки каждые три квартала.

     Говорят, сэкономленные средства пойдут на устройство новой системы канализации. В извещении также содержатся рекомендации по улучшению гигиенической обстановки в районе: каждому из его жителей рекомендуется посетить поликлинику на предмет регистрации своих жалоб. Письмо из Японии. Странно: требуются приемные родители для пострадавших вьетнамских детей, еще не охваченных заботой. Интересно... Вьетнам — до сих пор? Победители в общем-то оказались побежденными: они не сумели в полной мере оценить нанесенного им ущерба и вот теперь просят международное сообщество взять на себя заботу о детях, попавших, как выясняется, в плачевное положение. О неопубликованных детях. Повторяю: неопубликованных. Ничего себе словечко!.. Вот уж не думал, что его можно применить по отношению к человеческому потомству. Хотя, может, они и правы. Или там, в ООН, чего-то не рассчитали, а может, это вообще какая-то неудачная шутка. Тем не менее речь идет о насилии — насилии со стороны бывших солдат армий-победительниц, оказавшихся в обстоятельствах подлинного экзистенциального кризиса: насилие и война до такой степени вошли в плоть и кровь покрытых славой ветеранов, что они могут только постепенно рушить свои семейные отношения, пока не запугают окончательно своих отпрысков или вообще не сделают из них котлету. Список детей, молящих о помощи и защите, нескончаем. Это превентивная работа. Во всяком случае, так говорят. Дилан — это еще не все. На ближайшей распродаже в «Сиерс» будет десятипроцентная скидка. Так говорится в рекламной листовке, присланной по этому случаю. Это настоящее бедствие почтовой системы: в твоем домашнем ящике может оказаться что угодно — от неопубликованных детей до одежды секонд-хенд со скидкой. Дебют симфонического оркестра из Филы в память великого Сибелиуса и его «Титана». Будут бесплатно раздаваться соответствующие постеры и полиэтиленовые воздушные змеи шведского производства. А также упаковки немецких презервативов. И еще: тех, кто первыми забронировал себе места в ложах, угостят шампанским. Фирма, производящая презервативы, — новый лидер в этой области, говорится в листовке. Кроме того, сообщается, что эти презервативы снабжены какой-то штукой, которая называется «гиперион». Будьте человеком, убежденным в том, что «дело не только в соблюдении необходимой осторожности, но и в получении заслуженного удовольствия». А вот еще повод поудивляться: предлагается в подарок одноразовый шприц плюс четыре пары билетов на представление балета на льду Большого театра. Русские катаются по льду и согреваются; мало-помалу они воспламеняют трибуны, посредством чудесных пируэтов, передавая им тонкую теплотворную энергию, пока сам не начинаешь ощущать себя феей или охотником, героем или чистой героиней... или чистым героином. Рай, творимый иммигрантами. Еще один почтовый бланк, на сей раз угрожающий: вы поставили машину в запрещенном месте, сумма штрафа такая-то, если будете упорствовать, вам будет предъявлен иск и у вас отберут права. Не расписывайте граффити стены метро, за нарушение — сутки за решеткой. Десять бонусов — скидка на кока-колу в жестянках. А вот еще один бесплатный конвертик: горчица — ни больше ни меньше как из Хорватии! Специальное предложение от «Сони», скидки на полеты на «Конкорде», чтобы вас не пугала эта проблема. Он возобновит свои полеты, а каждому путешествующему туристическим классом причитается бутылка шампанского. Бесплатные посещения дискотеки «Майя Верде» в Канкуне (прекрасная Мексика!), если вы оплатите вперед недельное пребывание в отеле «Лас Велас». И вот так каждый день. Такая вот почта. Или что-нибудь другое в том же роде. American Dream — американская мечта. Наконец побит рекорд Проста с Шуми. Горячий кофе со вкусом шоколада из Колумбии только для престижных клиентов (два конверта). Спасибо.

     Но это же было предательство?!.. Потому что в этот такой уже поздний час одиночества она позволила себе заполучить этот рак. По какому праву? Она послала меня к черту. Она отказалась от своего обещания, что мы будем вместе всегда, до самой смерти, и послала меня к черту. Что я ей сделал?.. я просто-напросто посвятил ей жизнь, а ей это оказалось все равно, как будто речь шла о тех ягодах, что мы собирали возле дороги на Куэрнаваку в пятидесятые годы, или о плодах техокоте, совсем раздавленных, но некоторые она все же складывала в корзинку, чтобы сварить из них повидло, или о тех чудесных воскресеньях, об этом посоле (кукурузном густом супе. — Примеч. пер.), дымящемся, вкусном, который мы пили ранними утрами, и о столь желанном эликсире — любимой текиле — святого тоста в стаканчике «кабальито», двойная порция, на краю нашего счастья. Святые ночные скитания, когда мы готовились к той поездке в Чальму, чтобы увенчать цветами счастливые головы, которым ни к чему задумываться о жизни, чтобы находить счастье в наполненных зернами колосьях льна, и в сонатах, извлекаемых из чудесной скрипки Страдивари, и в огне лампады, скрепляющем обет. И в бегстве. Эти остановки возле прекрасных маленьких озер Семпоалы, посреди старого, густого леса, чтобы насладиться извилистой дорогой, бегущей через него, это «остановись», словно бы начертанное на сплошной стене недвижной, мрачной листвы, и мой отважный Отец — Ты, друг, привезший нас отсюда туда, чтобы принять участие в неслыханном познании сферического мира, который начиная с тех прекрасных лет детства медленно открывался каждым градусом своей громадной окружности, пока не открыл все свои 360 градусов... полные и круглые, без определенного направления в погоне за звездами (о Господи, как же я благодарен своему Отцу за эту погоню за звездами почти на уровне мира!), и моя Святая Мать, одетая в муслин, как королева, готовая соскользнуть со своего алтаря... Опять?!.. Да, опять, снова и снова, столько, сколько нужно... к морю, каждую пятницу или почти каждую пятницу — к морю, куда угодно, только бы к морю, эти таинственные пятницы на дорогах, где мой Отец отважно вел машину — целыми часами, без сна — по направлению к морю. И оно, море, всегда синее и голубое. В вихрях тайны на грани раскрытия. Карта. Это место мы уже проехали, и это, и это. Я наизусть знаю дороги, по которым мой Отец вел машину ночами, они отпечатывались на карте моего сердца, всегда находившегося начеку, на карте, являвшей собой благословенную гигантскую заводь на круглой земле, озаряемую в ночи полной луной; тридцать градусов вправо — покинутое имение под названием «Моя любовь». А потом, приблизительно в двух сотнях метров, на половине высоты холма, знак «стоп», потому что дальше идет однорядный мост. Господи! Я до сих пор знаю наизусть тогдашние дороги, стремительно несясь по которым я дремал среди своих сестренок на заднем сиденье машины, карта вен, где пробегала моя кровь и где мои грезы встречались с таинственным рассветом или умиротворенными сумерками. А мой Отец всегда улыбался — это просто невероятно, — смеялся, очарованный своей семьей, влюбленный в нее. «Будь умницей, — говорил он мне, — ты не знаешь ничего и не являешься никем, если не знаешь своей Родины». О Господи, я узнал ее как никто другой. Я познал ее как никто другой! Этим взглядом сонного ребенка, этим неблагоразумием юнца, обходящего ее дороги и тропы, этим упорством молодости, чье сердце полно карт. Одинокое и дикое сердце, накапливающее километры и километры в бортовом журнале своих синих морей, и незнакомых берегов, и миров, озаренных солнцем, и неисследованных территорий затмений. Тогда!.. Мой Отец задает себе вопрос: «Откуда, черт побери, взялся у нее этот рак? Ведь она даже не водила машину, ведь я ей дал все...» А в Париже, вечерами, моя мать, очарованная звучанием «Besame mucho» по-французски, по-английски и по-немецки, танцевала на гребнях волн и на спинах лебедей — тех самых, с озера, летала на райских птицах, слушала Болу де Ньеве, кубинского музыканта, с его джазом и Рэя Чарльза с его блюзами... но почему?!.. а по пятницам пировали — за столом множество друзей, самые лучшие друзья за столом — весь квартал — вся семья — все друзья, дальние и близкие...

     Путь становился двухрядным, и отец предоставлял мне выбирать... «Если хочешь, поедем длинной дорогой...» Разумеется, это предложение было соблазнительным, и я выбирал длинную дорогу, потому что таким образом я переносил карту в неизвестное, к вершинам Акультсинго, и к гигантскому Ситлатепетлю, или в Халапу, и сундучок с кружевами — впервые в жизни у бродяги появляются кружева?! Но была и другая, более длинная и незнакомая, и мы ехали по ней «вплоть до самых последних последствий» и останавливались там, где нам взбредало на ум, чтобы поесть кокосов и попить крепкого ромпопе, и моя мать — роза в волосах, изящное ушко, — и мой отец — не понимаю, как ему это удавалось, — неутомимый. Ежедневно вся семья общается с друзьями... «Вот он... смотри-ка... На этом снимке он собирается забраться на дерево, чтобы нарвать огромных «мамеев» (это восхитительные плоды). Фотографию, которую я тебе показываю, я стащила из его архива». Он был весьма элегантным мужчиной, всегда в идеально отутюженных костюмах, сшитых на заказ, у него были тысячи галстуков и целый обувной магазин в его чудесной и торжественной гардеробной, где тебя прямо-таки шантажировали ароматы лосьонов и тайн. Его часы, его ежедневная церемония одевания, его безупречные рубашки, его телевизор, он слушает своего любимого Гленна Миллера и, как всегда, шепчет матери: «Под эту пьесу я влюбился в тебя». Слыша это, я преисполняюсь почтения и даже не могу представить себе подобной присяги на верность и выражения признательности. «Ну иди... — говорит моя мать. — Подойди, я благословлю тебя, и иди прямо в школу, не теряй времени по дороге, постарайся не опоздать, ради этого ты и выходишь на полчаса раньше». И я пулей вылетаю по направлению к школе, иногда вместе с сестренками: старшая командует и ведет, а другая подчиняется (так и будет всю жизнь). И вот я иду, пересекаю главный проспект, прохожу через парки. Останавливаюсь на углу, потому что там мой отец в своем огромном «паккарде» ждет, когда я подойду. «Держи», — говорит он и отдает мне камешек, который мы нашли накануне в поджаренной муке. Мне захотелось взять его себе, и он припрятал его. О Господи!.. Конечно же я прихожу в школу со своим талисманом вне себя от счастья, все идет так прекрасно, просто идеально. А вдруг вся жизнь тоже сложится так? Идеальные стены, идеальные окна, идеальный пейзаж, голоса учеников, идеально созвучные пению птиц, хорошенькие девочки, солнце, льющееся в окно, голос учительницы, волшебный дар понимания... и кино, как минимум раз в неделю кино, «Глория», «Лидо», «Ипподром» — идеальные кинотеатры, и до всех можно добраться пешком. Всю дорогу пешком. Вот куда меня заводят мои детские дела. Когда мы шли пешком, я вечно терялся, попадал в самые неожиданные места и тогда выбирал такие длинные пути, что, ведомый своим воображением, шел то вверх, то вниз, оказываясь в музеях, мысленных пробелах, парках, зоопарках, храмах, больших и маленьких магазинах, привлекательных местах со странными мавзолеями и в библиотеках... я сам открыл для себя библиотеки и их содержимое. И с ранних лет моей бродяжнической жизни я ходил пешком в библиотеку имени Бенджамина Франклина, в «Цитадель, библиотека Мехико», тогда я начал разбирать первые буквы чудесного слова моего второго, более взрослого «я», и из стен библиотеки являлось что-то вроде ангела, переводившего мне книги, которых я не понимал, и беседовавшего со мной о вещах, о которых не было написано ни в одной книге. В десять лет я носил под мышкой иной мир, открытый и услужливый: «Моби Дик», Хемингуэй, Сенкевич, жесткие и неподвластные воображению Капоте, Бальзак, «Царская почта», завоевание Запада, добыча на борту, подпольные фотоснимки Луны, подпольные снимки моих лучших книг, Нью-Йорка, игра в поддавки с Чеховым, Камю, Достоевским, стоящими в единой шеренге на том самом пути, откуда нет возврата, пути, который я избрал в своих ужасных, смертельных, кочующих и обольстительных мыслях, бросая книги под кровать, чтобы скрыть их от проницательного взгляда моего отца, объявившего себя врагом номер один такого количества ядовитого чтива. Миропомазание каждые выходные, когда мы никуда не выезжали, снова, хочешь не хочешь, взлетно-посадочные полосы на протяжении всего моего детства — абсолютно всего моего детства, прошедшего в разъездах по стране и за ее пределами, — с полновластием юности над собой и над остальными, и ее порвавшаяся блузка. Порвавшаяся о какую-то проволочную изгородь или во время корриды, где все соучаствовали в смерти, в криках «Оле!», в ужасном финальном жертвоприношении, в параде блесток и золотого шитья, в божественном, бесценном Рождестве в белые ночи, смутном и спутанном, но которое невозможно спутать ни с чем, в наводящей ужас полной луне над сумрачным озером Катемако, долгие дни и блистающие азартные игры, когда моя мать играла со своими подругами в канасту и покер, в разгар карнавала, на лестницах, за руку с ней к центру города, вдоль сточной канавы, проложенной среди гром-коголосья и кошмарной вони жилого квартала, и моя мать прикрывала меня, говоря: «Не дыши» — и мы брели не дыша, а по дороге время от времени плыли и временами исчезали, когда требовалось, она говорила мне: «Ты должен научиться исчезать». И нам это удавалось. Мы закрывали себе нос и рот или заходили в какой-нибудь ресторанчик угоститься желе и другими яствами.

     Где она могла надышаться этой пыли? Ведь, наверное, не я был причиной того, что она дышала этим тальком, этим шелком, этим жемчужным ожерельем... о мама!.. если это был я, ты должна простить меня, или, когда мы смотрели вдаль, может, она взглянула на смерть? Я показал ей смерть?.. Тоскует и мучается мой отец. Его силой была она.

     Мой отец, такой отважный, так никогда и не научился жить в одиночестве, у него не было этого Дара. А тем временем его сын странствует по пустотам, и волосы встают дыбом от мысли, что неопытный молокосос в ранней юности побывал у Сартра и что этот великий гений издалека проявлял к нему внимание и иногда писал ему по-французски. Но у меня была подруга-француженка, которая переводила мне мысли, блистающие льдом и агонией. «Ну и подруги у тебя!» — сокрушался мой отец. А она звонила ему по телефону оттуда, из другого мира, чтобы потребовать плату, а мой отец отвечал: «Я не буду разговаривать! Но скажите ей, чтобы берегла себя и чтобы, если соберется туда, шла по шелковому пути, если найдет его, но пусть позвонит мне снова, чтобы потребовать платы, даже если я не буду разговаривать». И снова — о Господи! Волосы дыбом... хищные зверьки, пересеченные границы, корсары, пираты, стены, перекрестки, повсюду развалины, повсюду разрушенные цивилизации, Апокалипсис, парадигмы, мосты, эшафоты, реки, замки, усадьбы, храмы, воздух мира странствий, которым наполнены эти пустоты и который необходим, чтобы дышать космическим вакуумом, и я набираю полные руки карт и знаков, пересекающихся как линии моих прежних рук, с тех пор бороздящих горизонты, протягивающих ветрам опавшие с них розы и прокладывающих борозды на земле. Мой отец пусть нехотя, но поддерживал мои эскапады. Я же был заботлив и пренебрежителен — бунтарь по жизни, одиночка по преимуществу и по вере.

     Интересно, прибыл ли уже поезд на заснеженную станцию?.. до смерти замерзший в этот нудный снежный день, по всему проспекту разбросаны перья диких гусей, которых нигде даже не видно и которые, оставаясь невидимыми сами, по крайней мере провозглашают собственную неистребимость, несмотря на долгие перелеты, пока замороженное солнце дрожит чуть выше безмолвного горизонта. Мой отец придумал воздушного змея, того, тех, стольких и стольких, которых мы запускали. «Хватит читать, — повторял он мне всякий раз, когда представлялась возможность. — Ты останешься без друзей, — повторял он с тоской. — Без меня», — сокрушался он. А я втайне, но каждый день принимал в ванне свою ежедневную дозу цикуты, вскрывал себе вены, стрела ранила меня, попадала в цель, в центр моего сердца, моя душа рвалась на части, в то время как полярное небо все яснее проявлялось в моем рассеченном мозгу, изливающем кровавые потоки северных сияний.

     Потом, всю оставшуюся жизнь, мы всегда наслаждались великолепным присутствием моего отца, озеро, его дом, по-прежнему полный друзей, семья, мои двоюродные братья, мои красивые кузины, мои сестры... струи за кормой лодок, узы любви, непоправимо иссыхающие в пустыне Господней. Хиросимская бомба, которая взрывалась в моем мозгу, и рассыпались в прах глубины Ису, снега Килиманджаро, освобожденный единорог, незыблемый Ватикан, стена... которую было видно с Луны. И внезапно всякий поэт, всякий мыслитель, всякое вместилище, всякий пир, всякие развалины... исчезающие виды, музыка — безжалостная, растаптывающая, мучительная, жестокая. Блуждающее дыхание. Без возраста и так рано. Равнины небосвода, невообразимые бесконечности, солнца, подобные цветущим бутонам, полным дрожащей и ревущей жизни, живые сердца, трепещущие в руках, идиотское неистовство и откровенное, дикое отвержение. Пустыня львов-анахоретов, пустыни Моря бурь, пустыни Плутона, пустыни великого, неизмеримого ничего, и вдруг, в одночасье — наконец-то — гром, порыв ветра, удар молнии — дон Хуан. Тот, другой.

     Как ты подошел?! Я не подходил, это ты окружил меня собой. А мой отец? Невинные, они навсегда исчезли с твоего горизонта. Тебе больше нельзя терять ни минуты, мы идем к пределам. Идем безвозвратно. Идем не оглядываясь. И мы пошли зеркалами, тропинками, лепестками, при солнце, под дождем, ночами, ибо под рукой не было дней, всегда ночами, бесконечностью звезд.

     Моргая, мы слишком скоро оставили мир. И покинули друг друга. «Когда ему пришло в голову оставить меня одного?» — взывает мой отец к моей отсутствующей матери. Он говорит с ее пеплом.

     Письмо. Последнее письмо моей матери отцу. «Дорогой мой, мы с тобой делили хлеб и вино и, как велит мой святой, были вместе всегда и везде, и я никогда не представляла себе, что мир так велик и что можно чувствовать себя так надежно рядом с тобой. Я никогда не боялась. А ведь вспомни, сколько раз бывало, что мы" застревали в пути вместе с детьми, ночью, совсем одни, под защитой только благословенного Господа и твоей силы. Моя мать, если ты помнишь ее, поняла, что я буду счастлива с тобой, пока у меня хватит сил, чтобы жить в твоем ритме, она обожала тебя, твое неслыханно теплое отношение к ней, и ежедневно возносила благодарность за него и молилась, чтобы моим детям никогда не пришлось плакать и страдать от какой бы то ни было боли, но мои дочери, став взрослыми девушками, разошлись, а мой сын-бунтарь пропадал в чужих краях. Моя сестра, твоя свояченица, восхищается тобой. Мои племянники любят тебя. Мои дети удивляются твоему непобедимому и счастливому характеру. Ты очень хороший. Однако никто не знает, как знаю я, что произошло с моим сыном. Мне не хотелось бы говорить тебе этого, пусть бы он сам рассказал тебе, но все же выслушай. Мои дочери очень скоро остались без своего любимого брата.

     Я была счастлива рядом с тобой. Спасибо, и да пребудет с тобой всегда благословение Господа, нашего Спасителя, я очень тревожусь о тебе, я знаю, что ты не сможешь жить один, и очень сожалею, я горячо желала, чтобы ты ушел из этого мира прежде меня. Чтобы ты избежал этого горя и тебе не пришлось жить, блуждая как призрак. Мы были очень, очень сильными, мы всегда жили очень интенсивно, очень хорошо. Я рухнула, побежденная. Как будто внезапно закрылись занавески на окнах моей комнаты. Как будто мною завладело нечто странное и чуждое. Голуби больше не кружат, как прежде, возле нашей террасы. Расстояния, которые я проходила столько раз, с каждым днем становились для меня все более громадными, и моим дочерям очень скоро пришлось страдать, и я испугалась, что недостаточно многому научила их, испугалась настолько, что каждое их рыдание, каждая слеза на их лицах ранили меня до глубины души, в то время как этот милый, нежный мальчик обратился в молнию, шквал, вспышку, и его порывы поразили мое сердце, и я ощущаю, как мне больно — может быть, из-за ошибки, но именно так оно и есть. Ты слишком велик, слишком великолепен для меня. Ты всегда боролся. Что произошло с миром? Я вдруг перестала выигрывать в карты, небеса вдруг закрылись для меня, мое трепещущее тело внезапно предало меня, и я уже не находила в себе того неистовства, которое нужно, чтобы быть рядом с тобой.

     Твоя Алисия. (У меня нет ответов, и у тебя их тоже нет. Я сожалею об этом. И помню тебя, кажется, наш сын повстречался с ангелом)».

     Теперь вам, читатель, хоть немного понятен этот очень сложный человек. И правда, в этом рассказе он не кажется сложным?

    

     Дон Хуан Матус Потом Карлос провел меня ко входу в парк Чапультепек где он совсем мальчишкой познакомился с шаманом до-ном Хуаном Матусом и вырезал дату знакомства на одном из деревьев. Это знакомство и перевернуло всю его жизнь О реальной жизни Кастанеды известно чрезвычайно мало Американские университеты даже проводили специальное исследование на эту тему, но ничего путного не выяснили и не опубликовали. Так считает сам Карлос. Слишком много было претендентов на известное имя-псевдноим автора

     «Отшельник» «Отшельник» — это готовая к изданию книга, которую он предлагает издательству в России. По существу, эта книга была готова в конце 2001 года. Но литературный секретарь Карлоса, уже известная нам Патрисия Родригес, убедила его позволить отредактировать книгу. Дело в том, что Кастанеда пишет книги от руки — почерком, который очень трудно читать. Работает по 18—20 часов в день и никогда не правит текста. Поэтому их сначала переводят в электронный вид, а потом он проверяет текст. На наши с Патрисией просьбы о редакции книги Карлос возражал: она для людей, понимающих мистику, принимающих ее, книгу трудно читать, поскольку там есть повторения, но это особый язык, и упрощения, редактура может повредить читателю. Поэтому желательно издать книгу, не тронутую редакторской рукой.

     Вторая книга — это книга рисунков, схем и карт экстрасенсорного характера третьего измерения, писал мне Карлос. Рисунки сопровождаются текстом типа хайку, написанным в японской буддистской традиции. За ними следуют короткие истории с описанием состояний сознания с необычной точки зрения. (Маленький комментарий Пат-рисии Родригес: «Карлос чрезвычайно талантлив. Я знала авторов, которые могли сочинить хайку. Одну, две, три в неделю. Иногда в месяц... Из Карлоса они вываливаются просто как из рога изобилия. Эти его стихи прекрасны».)

     Третья книга — «По живому мясу» или «Жизнь без кожи», может быть, ее в конце концов назовут просто «Нагишом» — это история-новелла о том, как человек с момента его создания постепенно через обычные события в его жизни приближается к божественному.

     Четвертая книга — «Ночь и день». Как говорит Карлос, довольно странный, как бы отдаленный от жизни роман о контакте с Адамом посредством некой маски из яшмы, которая вторгается в жизнь одной женщины и постепенно, сначала звонками по сотовому телефону, знакомит ее с человеком в возрасте пяти миллионов лет. Книга является фактическим повествованием о самом раннем, древнем состоянии сознания человека...

     Пятая — это книга упражнений хатха (упражнения для лечения людей) в фотографиях, по типу опубликованной ранее книги «Магические пассы». Карлос дает такие уроки публично. Я присутствовал на одном из таких уроков.

     С шестидесятых годов по настоящее время книги Кас-танеды, популярные в России и на Украине, издавались многократно, отдельными книгами и томами-сборниками. Только в 2001 году были изданы издательством «София» и «ЭКСМО-Пресс»: «Второе кольцо силы», «Дар орла», «Огонь изнутри», «Искусство сновидений», «Активная сторона бесконечности», «Магические пассы», «Колесо времени», «Учение Дона Хуана» и другие.

     Но это книги, написанные 30 лет назад. По всей видимости, права на эти книги были проданы или переданы одному американскому издательству Лиской Ребеккой. Карлос и сегодня не занимается юридической и финансовой стороной издания своих книг, предоставляя эти заботы своим близким друзьям — женщинам.

     Права на книги, насколько я мог понять, были переданы на 30 лет. Лиска Ребекка умерла, и переоформить права, как видно, никому не пришло в голову. Так права на издание книг Кастанеды попали в руки счастливых издателей еще на неопределенный срок и, как говорят в США, должны были давать доход сиротским домам. Но вне Соединенных Штатов это условие могло не соблюдаться. Впрочем, ответственность за эту информацию на себя не беру и пишу об этом только для того, чтобы дать лишнюю зацепку тем, кто захочет исследовать жизнь и деятельность Кастанеды. Что касается самого Карлоса, то он совершенно не обеспокоен судьбой денег, которые мог бы получить за свои книги в прошлом. Его больше заботит издание новых книг, и первая из них готова к выходу в свет. Это «Отшельник» или «Одинокий». На сегодня, когда я пишу эти строки, ни я, ни издатель еще не решили, какое название дать этому замечательному произведению.

     «El Solitario», «Отшельник» или «Одинокий», — эта книга (окончательный текст утвержден автором в январе 2003 года)    посвящена выдающейся личности в истории Америк, и особенно Мексики, Хуану Диего, Святому Шаману, жившему в миру пятьсот лет назад, во времена испанской кон-квисты Американского континента. Человек и религиозный деятель Хуан Диего во многом способствовал, будучи самым влиятельным шаманом, утверждению христианства в Мексике (Новой Испании) и, по существу, ренессансу католического христианства в мире.

     Огромная заслуга Хуана Диего в том, что он не допустил восстания индейцев против конквистадоров и тем самым спас миллионы индейцев от полного уничтожения.

     Вокруг имени Хуана Диего — Святого Шамана — было много споров. Церковь, по указанию которой он был тайно убит, не признавала его заслуг. Видимо, поэтому книга начинается с беседы автора (для мистика не препятствие смерть в миру) с Жаном Полем Сартром («заглянувшим в колодец Земли и ее внутренний ужас»), с Айзеком Азимовым — одним из тех людей, которые нашли в себе мужество заглянуть в иные миры, и с нобелевским лауреатом мексиканцем Октавио Пасом.

     По существу, их беседа определяет основной ход книги — почему никто из современников не знает, кто такой Хуан Диего, шаман, святой... В беседах участвует и дон Хуан Матус. Тот, кто читал ранние книги Кастанеды, знает этого мексиканского шамана, увлекшего юного Карлоса, студента университета, в исследование практик мексиканских шаманов. Автор книги, начиная с этих бесед, берет на себя лишь роль регистратора, как бы летописца происходящих событий. Эта позиция выбрана потому, что Кастанеде по ходу развития сюжета приходится описывать действительно необычайные события.

     Как и почему Шаман Хуан Диего уверовал в Матерь Бо-жию, Деву Марию Гуадалупскую, не предал ли он древних индейских богов, которые усыновили его, дали ему знание и сделали Шаманом? (Здесь автор и применяет ход для введения мистических практик.) Они научили его переходить в иные миры, показали ему тот самый «мост» перехода. Ведь с установлением христианства в Мексике и во всех Америках старые боги Тонанцин — Мать мира звезд,

     Кецалькоатль — Отец мира небес глубоких освященных — должны были умереть...

     Мексиканский, лучше сказать индейский Святой Шаман, веривший в своих богов, разгромленный и униженный захватчиками, вдруг поверил, глядя на МАТЬ МИРА — ДЕВУ МАРИЮ, что именно Она принесла в мир Иисуса Христа — бога из костей и мяса...

     Почему мексиканский шаман поверил Деве Марии?

     Кастанеда находит ответ на этот вопрос: ЛЮБОВЬ — ее Дева Мария принесла со своей верой.

     Книга «Отшельник», по замыслу автора, должна способствовать возрождению и возвращению имени Хуана Диего — Святого Шамана — на должное, почетное место в истории Америк.

     Произведение состоит из четырех глав, которые автор называет «книгами». И если первая глава посвящена в основном постановке вопросов, был или нет подвиг Хуана Диего, то в трех последующих главах мы становимся свидетелями возвращения святого шамана на Землю, его встречи с доном Хуаном, его старинным другом, а потом и его встреч с Девой Марией, становимся как бы свидетелями их бесед. Мы знакомимся с тем, как испанская Курия организовала его тайное убийство, как прошло его последнее свидание с индейскими богами, как происходят его перемещения в мире земном и космическом... Подвиг Хуана Диего косвенно связывается с подвигом Иисуса Христа. И тот и другой знали о том, что их земная гибель и страдания неизбежны, и тот и другой ничего не сделали, чтобы себя защитить, ибо на то была воля Божья.

     Описание этих событий, в которых автор неизменно играет роль лишь свидетеля-летописца, перемежается авторскими поэтическими описаниями природы Мексики, рассуждениями о роли любви в вере, в процессе познания («только то познается, что любишь...»).

     Отшельник не имеет последователей и верующих в него. У него нет ни дома, ни шалаша... «Это скандал, — пишет автор, — такой же, как с Христом, у которого нет истории». И дальше: «Хуан Диего превращается, достигает положения Святого, как и большинство святых, вознесенных вместе с Христом на высоту, на которую может вознести человека в этом мире только КРЕСТ».

     По всем четырем книгам среди описаний событий читатель и почитатель Кастанеды, как и во всех его книгах, найдет примеры мистических практик, тексты заклинаний, молитв... описания способов мистических полетов в другие миры.

     В то же время сам текст книги не церковно-мисти-ческий, а литературно-поэтический. Часто встречи и беседы персонажей книги сопровождаются описанием звуков индейских ритуальных барабанов. Кастанеда пишет: «В звуках этих барабанов отражается движение звезд и шорох лунной пыли, эхо темноты и биение пульса Солнца...» Заканчивается книга «Одинокий» несколькими эпилогами. В одном из них автор пишет о том, как он идет по улице в Мехико и спрашивает у прохожих, кто такой Святой Шаман Хуан Диего. И никто не знает...

     С появлением этой книги и с работой над ее русским изданием связаны, я бы сказал, некие курьезы и совпадения, необычные обстоятельства. Отсутствие избыточных средств у Карлоса — состояние довольно обычное. Ведь даже когда к нему приходит какая-то значительная сумма, он старается от нее избавиться как можно скорее. И не то чтобы истратить, но как бы передать ответственность за деньги друзьям, любимой женщине... Поэтому, когда он позвонил мне из Мексики (дело это недешевое, поскольку Карлос коротко не разговаривает), я насторожился. А он с ходу начал рассказ. В прошлый уикенд он в сопровождении своих собак — волкоподобных овчарок Дунги и Антара — отправился, как всегда, в горы. Надо сказать, что шаманы Мексики всегда ходят в лес, в горы в сопровождении подобного рода собак или волков. Он забрался на самую высокую вершину гор, окружающих мегаполис, разжег костер, и только устроился в шалаше, как с неба упал большой метеорит и срубил тысячи деревьев горного леса. Этот факт подтверждается множеством фотографий. Карлос понял, что ему был подан знак, и стал ждать. Около полуночи у его костра появился дон Хуан Матус, его учитель, пролился яркий свет, и в этом свете возник Хуан

     Диего — великий шаман. Они начали беседу, и с этого момента Карлос не спал почти две недели и только записывал разговор и события, происходившие вокруг. Так появилась рукопись «Отшельника». Через некоторое время Карлос позвонил мне снова. Теперь он звонил от своих друзей из местечка Т. «Как дела?» — спросил я. «У нас проливные дожди», — ответил он. «А у нас в Москве дым и нечем дышать, горят болота». — «Болота не могут гореть», — ответил он. «Но если нет дождей — могут», — сказал я. «Ну что ж, — произнес Карлос, — мы пришлем вам немного наших дождей». Эта фраза прозвучала как шутка. Однако наутро в Москве пошел дождь. Конечно, это совпадение, но...

     Если откровенно, то в совпадения я не верю. Вот еще одно. По существу «Отшельник» был закончен в 2001 году. Один из главных персонажей книги, дон Хуан Матус, говорит в беседе с Карлосом: «Только когда Папа Римский признает Хуана Диего Святым, он получит разрешение умереть...» Посвященные знают, что человек не может умереть по своему собственному решению, на это есть воля свыше. И вот, как будто зная об этом, в августе 2002 года, во время посещения Мексики, Папа Иоанн Павел Второй объявил о решении Католической церкви причислить Хуана Диего, Святого Шамана, к лику святых. Вот такие совпадения... А может быть, нет?

    

     О Кастанеде будут спорить

И наконец тот или не тот Карлос Кастанеда предлагает к изданию свою книгу. Тот, который написал путешествие в Истлан, или это новый автор, пользующийся этим псевдонимом. Тот ли это Кастанеда? Этот вопрос будет будоражить умы и карманы (ведь права на книги дорого стоят) еще долгое время. Нет ничего проще объявить себя обладателем псевдонима. Правда, книги писать, даже подделываясь под стиль, труднее. Но для друзей Карлоса, людей, знающих его близко, — это он, тот самый Кастанеда. Для экспертов издательств, которые пользовались правами издания его книг, конечно — нет. Не будем разбираться в этом. Тем более что автор сам этого не хочет. И все же, как мне кажется, некоторые предположения высказать необходимо. Почему Карлос Кастанеда не публиковал своих книг в течение трех десятилетий. Он объясняет это тем, что просто жил, работал и развлекался вместе с доном Хуаном Матусом, шаманом, вовлекшим его в мексиканский шаманизм. Они вместе путешествовали, посещали псевдо-Кастанед, даже брали у них интервью и потешались над ними. Карлос не раз спрашивал меня: «Как ты думаешь, почему среди этих Кастанед есть перуанцы, бразильцы, нет только мексиканца. Может быть, потому, что мы более скрупулезны?» На этот счет (я имею в виду вопрос о подлинности Кастанед) есть забавная короткая история, которую мне поведала Патрисия Родригес, а ей в свою очередь — жена Октавио Паса. Однажды к Октавио пришел человек и назвался Карлосом Кастанедой — перуанцем. Они побеседовали, и человек ушел. А Октавио вышел к жене и, между прочим, сказал: «И этот чудак думает, что я поверю, будто он и есть Карлос Кастанеда». Однако эти слова, за отсутствием свидетелей в этом мире, можно считать лишь косвенным подтверждением подлинности личности Кастанеды. Но тогда соберем еще несколько косвенных подтверждений. Говорят, что Карлос, 1945 года рождения, не мог быть так умен, чтобы писать такие философские или теософские произведения. Но тогда Карлосу могло быть около 20 лет. А одному из претендентов на его псевдоним и авторство в шестидесятых было где-то под сорок, ведь он умер 72 лет от роду. Мог этот автор бегать по горам за шаманом и испытывать на себе влияние наркотиков? А потом писать об этом, как пишут в отчетах студенты на практике, — приглядитесь к первым книгам Кастанеды. И не мог взрослый человек дать себя провести шаману. Ведь первые шаманские практики, пока Карлос не стал действительно посвященным, были ненастоящими. Это были псевдопрактики, — для смеха, для проверки устойчивости, приверженности шаманизму. Вспомните, кто читал «Путешествие в Истлан», как Карлос говорит дону Хуану: «А ведь ты меня обманул». — «Да, — соглашается дон Хуан, — но ведь и меня обманули. Мне сказали, что если я стану шаманом, то у меня будет много денег и женщин... Иначе шаманами не становятся». Могло это произойти со взрослым человеком? Думаю, нет.

     И еще один вопрос. Почему мы не находим ни одной книги Кастанеды, написанной на испанском языке. А ведь он мексиканец. Карлос разговаривает и пишет по-английски, как, может быть, и другие претенденты на его псевдоним, но не на таком же поэтическом уровне. В конце концов, Владимир Набоков один из немногих в мире! Дело в том, что по-английски писала Лиска Ребекка. Это I был ее родной язык. И она могла переводить Карлоса и править его как хотела. Я думаю, это был один псевдоним на двоих. Вот что могло сдерживать Карлоса. После смерти Лиски Ребекки он не находил в себе силы расписываться за двоих. Тем более что права на книги были проданы. И продавал не он.

     Я спрашивал Карлоса: а как мы докажем, что это ты Кас-танеда? И он всегда отвечал: только одним способом публикациями, талантом  и  подачей читателю книги за книгой. По этой причине он хочет изменить псевдо-ним, поскольку считает, что он пишет, а рукой его водит его старый друг и учитель дон Хуан Матус — мекси-канский шаман, дух которого вселяется в него и живет и творит в нем.

     На самом деле ничего доказывать нет необходимости,, документы об авторстве и имени (псевдониме) официальны И УТВЕРЖДЕНЫ на самом высшем уровне государства Мексики: Министерством культуры, Управлением по авторским правам. Вот что представляют собой эти документы: Нотариально заверенная Копия оригинала и перевод Государственного регистра Мексики по авторским правам на имя Карлоса Кастанеды (псевдоним) и назначение юридического, официального представителя автора — Хосе Луиса Санчеса Лад-рона де Гевара.

     Копия оригинала авторского свидетельства на книгу «Отшельник» на Карлоса Кастанеду (псевдоним) и перевод текста на русский язык. Копия оригинала и перевод на русский язык доверенности юридического представителя автора на имя Владимира Весенского. Документ заверен консулом России в Мексике. Копия публикации отрывка из книги «Отшельник» в «Литературной газете» (в течение четырех лет протестов не последовало). Копия письма Карлоса Кастанеды на имя Владимира Весенского, в котором автор поручает Владимиру Весенскому подписывать контракты, получать деньги за книгу «Отшельник». Русский, заверенный консульством России в Мексике перевод доверенности, которая определяет права Владимира Весенского в отношении книги «Отшельник».

     Копия документа, удостоверяющего личность официального представителя автора.

     Вот такие дела.

     А теперь — как он выглядит, этот Кастанеда, который не позволяет себя фотографировать.

     Это плотного телосложения, широкоплечий, спортивный человек небольшого роста. Энергичный, сильный, ловкий в движениях. Занимается плаванием, экстремальным туризмом. Почти каждую субботу и воскресенье он идет со своими собаками в горы. Однажды в горах Карлос начал

     соскальзывать в пропасть по сыпучему грунту, и только собака спасла его. Она бросилась к Карлосу и легла на него, остановив своим весом скольжение. Вместе они выползли на край горной тропы.

     В заключение приведу полностью текст, написанный о Карлосе, наверное, самым ему близким человеком, док- i тором Бланкой Англии. И не важно, что некоторые факты биографии Карлоса Кастанеды упоминаются еще раз. Для] нас важен этот источник.

     Владимир Весенский

     Без ограничений

Карлос Кастанеда, человек, с гордостью называющий себя мексиканцем, сын Солнца и Пернатого Змея, с душой, сотканной из судеб его мексиканских праотцев. Человек, чьи поры пронизаны легендами и мифами истории древнего Мехико, человек, получивший в наследство культуру и религию своего народа, безграничную любовь к Богу и самой жизни, глубокое уважение и любовь к своим предкам.

     Карлос Кастанеда жил со своими родителями в Колонии Кондеса, в федеральном округе города Мехико. Мальчик с детства отличался невероятным бунтарским характером, что было неизбежно при тех традициях свободы, в которых он воспитывался. Абсолютно свободный доступ к любой информации: дозволенной и недозволенной для его возраста, академической и универсальной. Он в раннем возрасте начал создавать свое собственное мировоззрение, хотя до конца еще не сознавал того, что с ним происходит. Он отдалился от семейного очага и своей веры, чтобы пройти через все опасности абсолютного атеизма и поиска своего собственного взгляда на мир. И, только пройдя через этот экзистенциальный кризис в раннем возрасте, развил в себе гениальную личность.

     В отрыве от веры, традиционного в семье католицизма, проявляется его противоречивый бунтарский характер. Он бросается в бесконечные приключения, которые неизменно описывает в своих дневниках, очерках, книгах. Над этими записями он упорно, неустанно и увлеченно работает. Он пишет обо всем, что чувствует и видит. Он пытается раскрыть все тайны бытия, но эти открытия только ведут его к другим загадкам, которые он также неизменно описывает. Он все еще не знает, не чувствует, что это отразится в свою очередь и в свое время на нашей культуре и литературе. Он отдаляется от обычного стиля жизни в поиске убедительных ответов на свои вопросы и стремится к встрече со своим истинным Я.

     На этом пути его сопровождает дон Хуан, его верный учитель и самый суровый судья, его лучший друг и защитник. Дон Хуан знакомит его с будущей женой, женщиной, сыгравшей ключевую роль в его личной жизни. Она дала ему любовь и поддержку, стала его редактором и переводчиком, открыв ему международные горизонты. Она поведала миру о том, что писал он о своих открытиях, путешествиях в Сонору и в бесконечность этой Вселенной, сохраняя человеческое и перемещаясь в магический мир мексиканского шаманизма.

     Не избалованный ни в пище, ни в быту, он развил в себе железную дисциплину труда, постоянно практиковал вольное и невольное голодание, наполняя свою душу непосредственным контактом с природой. Он вернулся к своей вере и своему Богу. И тогда началось его собственное странствие по жизни, из которой он черпал безмерно свои встречи, опыты прикосновения к священному, магическому и земному, невероятному и невообразимому. Для своих последователей он описал часть этих опытов, он отразил свои открытия в черном и белом для всех тех, кто чувствует ту же необходимость и то же горячее желание познания жизни и хочет начать этот долгий и трудный путь навстречу самому себе.

     Так он начал эту работу под своим собственным именем. Но не нашел того отклика у публики, который искал, и решил принять другое имя. Он сам нашел это имя, когда в один из моментов кризиса подумал, что встречи с доном Хуаном сводят его с ума и что место ему скорее в психиатрической больнице «Ла Кастаньеда» в Микско-аке. Потом он решил сохранить это имя как фамилию для защиты своей личности и своей семьи, а также по той простой причине, что фамилия эта, написанная на его пишущей машинке с английским шрифтом, не имела этого значка «энья». Под этим именем и начал свои первые публикации «Истлан». Под этим именем он и теперь продолжает писать свои произведения. С той же энергией, что идет из самого центра Земли, он работает в Мехико, в Соноре, Теотиуакане, он посвящает свои труды своим последователям, находящимся в этом круге силы как на территории Мексики, так и за рубежом.

    

     После публикации «Истлана» он начинает серию путешествий по миру. Если говорить о наиболее важных — это Япония. Это путешествие вызывает его первое исчезновение. Он поселяется в одном из буддистских храмов. Здесь он принимает решение о том, что его «ЭГО» должно умереть, для того чтобы он мог достичь внутреннего мира, который необходим, чтобы отрешиться от человеческого тщеславия. Он убивает свое «ЭГО» и хоронит его в Киото, в Японии, на одном из кладбищ. Вот тогда и возникает слух о том, что сам Карлос Кастанеда умер. В действительности умерло его «ЭГО», а Карлос Кастанеда, целый и невредимый, с любовью к жизни и Богу, выезжает из Японии, возвращается в Мехико. И в это время умирает его жена, его опора и поддержка в Истлане. Он принимает решение отойти от мира литературы.

     По дороге в Мехико он посещает несколько важных культурных и религиозных центров этой планеты. В частности, он посещает Ламастерио в Лассе, пересекает Гималаи, совершает путешествие наподобие того, что описано в «Истлане», но большей длительности, что позволяет ему сделать несколько открытий, подтверждающих ограниченность наших знаний о Земле, об истоках происхождения человечества... Естественно, путешествия и бесконечные раздумья об увиденном, пережитом опыте усиливают его любовь к Божественному, к жизни, его уважение к культуре в ее самых разных проявлениях.

     Он путешествует в необычной форме, используя различные уровни сознания во времени и пространстве, сохраняя, как обычно, привычку описывать все, чему является свидетелем. Он накапливает оригиналы своих произведений, которые ждут издания.

     Он замечает, обдумывает, изучает и ассимилирует всю красоту Вселенной, рассматривает Землю с другой позиции, устанавливает контакт с вселенской энергией, пространством и космической материей, через личные ощущения и с ясным видением мира, он описывает увиденное в своих книгах.

    

     Мир суетный «похоронил» Карлоса Кастанеду по той простой причине, что он не публикует своих произведений и не дает о них знать, хотя никто не видел ни мертвого тела, ни свидетельства о его смерти. Тогда автор решает возвратиться из своей добровольной изоляции и предоставляет нам возможность разделить с ним его жизненный опыт, в котором отражена культура и жизнь нашего народа. Опыт, который одни воспримут с восторгом, другие едва ли смогут переварить. Но так было всегда.

     Д-р Б. Б. Англии

     ОТШЕЛЬНИК

     ОПИСАНИЕ СОБЫТИЯ

     Призрак, удалившийся в сотрясаемую судорогами пустыню, возвратился, изможденный. Он не захотел предаться покою и невольно омывался пеплом, вновь обретая утраченный рассудок, — наваждение исчерпанного до конца безграничного времени, сталкивающего между собой скалы и рвущего в клочья отрясенную с них пыль; и тогда шестое чувство камней, пыли, кактусов, судорожного воздуха, солнца в зените, густых лесов, звездного дождя, окоченевшего костра ожило и поднялось в пустыне души, суровой и угрюмой, непростительно обреченной на экстатическое молчание.

    

      

     Примечание

Приписывать себе родство с Хуаном Диего может любой тупица: люди любят выставлять напоказ свои родственные связи, дабы чувствовать себя увереннее и уютнее. Однако все это чепуха. Хуан Диего — один из тех, кто очень рано перерезает свою пуповину, чтобы ринуться на поиски Правды Жизни, и если он обрел ее — а так ли это, никто не знает, — это замечательно. А если не обрел — что ж, мне очень жаль, что делать, значит, он ошибся, избрал неверный путь, и это никого не касается.

     Однако Хуан Диего с раннего детства наблюдает за перипетиями жизни своих сородичей, сокрушаясь до самой глубины души. Никаких сказочек о том, что якобы Пресвятая Дева нашла в какой-то Богом забытой деревушке некоего бедолагу и отметила его и что якобы это и был Хуан Диего. Да ради Бога! Кто поверит в эту историю, сочиненную разными историками, которым не терпится выяснить личность и разоблачить того, кто по определению одинок"?

     Да ради Бога! Пусть они рассказывают эти байки друг другу. Но нашей земле, земле пыли и молнии, незачем верить всей этой дурацкой чуши (именно так!). Прошу прощения. Довод, что у него якобы имелись родственники, — такое же вранье, как словоблудие Курии**, а потому и то и другое следует послать куда подальше.

     Хуан Диего — носитель факела, вкрапляющего в Божественное память Мира, память обеих наших Америк. Вы можете указать мне какого-нибудь другого сильного человека — сильного духом и характером, обладающего сильной индивидуальностью, — который сделал бы сутью I и основой надежды Мира наш Континент Обеих Америк? Такой только один, и это Святой-Шаман. Разумеется, его личность соответствует духу и стилю Америк, ставящих Высшую Правду превыше интересов любой из своих составляющих.

     * Испанское название этой книги — El Solitario — дословно означает «одиночка».

     ** Курия — система правительственных учреждений, возглавляемая Папой Римским и управляющая Католической церковью и государством Ватикан.

    

     Человек хранит воспоминания, сложив их наподобие веера, и порой раскладывает их, чтобы освежиться. Уже миновали времена, когда ответом на «Скажи мне» было «Я скажу тебе как». Я вернулся к самому себе. Меня душило это варварство — разные уловки и хитрости в деле наставничества, формулы и формулировки тут и там; я задыхался от них, мне было скучно. Очень скучно. Наконец-то я освободился от необходимости давать готовые рецепты. Все это было похоже на цирк (а я — на клоуна), цирк с тремя аренами. На первой являлись экземпляры в процессе вымирания, на центральной происходили разные колдовские трюки и сальто-мортале без страховочной сетки, а на третьей — одна буффонада за другой. Очень смешные. Кто может выглядеть серьезным, шаля и прикрываясь маской? Тот, кто притворяется богом. Я помню его. Усталого от всего этого цирка — наконец-то я возвращаюсь, — в одиночестве, без свидетелей.

     Я собираю данные и наблюдаю. Я словно бы действовал на полюсах, где «тень» моей личности удлинялась, как бывает при свете постоянно отступающего солнца. Лед полюсов питает границы северного сияния. Наконец спустя тридцать лет, накопив большой опыт, я вхожу в мир и выхожу из него без всякого притворства, без всяких волшебных сказок и бесконечных пустых игр. Я серьезно приступаю к совершению действа, которое проходит, раскрывается, объемлет, овевает и движется дальше.

    

      Вступительный пассаж

Как-то раз я перечитал пролог, написанный Октавио Пасом* по заказу. Вскоре ему предстояло получить Нобелевскую премию. Он ее вполне заслужил, однако подбирался к ней украдкой, добивался ее с помощью удивительных азартных игр, пряча карты в рукаве; он таился в окопах, летел с трамплинов, ему до смерти хотелось получить ее. И оттого что он так ее желал, и тысячу раз представлял ее себе, и в жадном, исступленном сердце рисовал свою фигуру, облаченную во фрак ради этой неслыханной церемонии, и саму эту церемонию — получение премии, оттого что он столько раз воображал все это — в конце концов оно материализовалось. Хроника мечты. «О желание, куда впрыснуть тебе этот яд?» Мир и покой** для Октавио наступили поздно. Мой мир и мой покой, напротив, наступили слишком рано. Это случилось в тот день, когда я отказался продолжать участвовать в маскараде в цирке с тремя аренами. Я отказался и дальше ходить в учениках, отказался и дальше быть подмастерьем. Шаман удалился. Я ушел с ним. Наконец я замолчал. Нужно уметь уходить с цирковых арен. Потому что в один прекрасный день, точнее, вечер вместе с исступлением хорошо темперированной агонической музыки — этого хорошего конца повторяющихся уступок — приходит The End*** и закрывается занавес стольких и стольких театральных представлений. То была церемония изгнания призрака, длившаяся пять лет, до тех пор пока иссохшая змеиная кожа не отделилась от новой, увлажненной случайным, неожиданным и не-предвиденным, и сухие, растрескавшиеся погремушки не остались валяться в пыли. Дон Хуан исчез со сцены, цирк закрылся и остался стоять, безымянный, безвестный, под открытым небом, перед лицом Стихии. Я не вернулся в пустыню. Пустыня вышла из берегов, и в дельте космического Нила, в безжалостном ничто, произошла имплозия.

     * Пас Октавио (1914-1998) — мексиканский поэт, эссеист, прозаик, философ, лауреат Нобелевской премии 1990 года, один из крупнейших литераторов Латинской Америки.

     ** Фамилия Пас (paz) дословно означает: мир, покой (исп.). *** The End — конец (англ.).

    

     И не осталось ничего, кроме пустыни безграничного Бога.

     Кстати, лик у вселенной яркого серовато-коричневого цвета, на нем выражение глубокого покоя, и он высечен в неизмеримости пространства, где он отделяется от себя и выглядит восхитительно темным, — вот таков он.

     Предполагалось, что я поднимаюсь по перипетиям шаманского знания, однако на самом деле это не я всходил по лестницам — это солнце опускалось, и я вместе с ним. На меня обрушивался аромат влажной травы пастбищ, я узнавал красоту мира и его цвета. Я на-учился исчезать и растворился в воздушной засаде, в дельте космического Нила, впадающего в моря, наполненные жизнью и межзвездной синевой. И тогда я узнал себя: дон Хуан Матус «открыл» свои глаза без век и улыбнулся.

     На церемонию встречи я пригласил троих друзей, которые могут считаться моими сообщниками. Азимова*, Сартра** и Паса: каждый из них — коктейль «Молотов» в сверхчувствительном бокале из чувственного хрусталя, и каждый бокал до самых краев наполнен хмелем, и каждый разбит. Они сами взялись исправно пить ядовитое зелье, которое было их кровью, и за этим столом, накрытым на счастье или на беду, возникла идея книги об Отшельнике. На этой вечере не было ни Христа, ни Грааля***, ибо речь шла о феномене жизни без любви, без той любви, которую невозможно отложить «на потом». И тогда содержимое бокалов было признано цикутой. Итак, добро пожаловать на этот горестный пир.

     •Азимов Айзек (1920-1992) — американский писатель-фантаст, популяризатор науки. *• Сартр Жан Поль (1905-1980) — французский писатель, философ и публицист, глава французского экзистенциализма. **• Грааль — в западноевропейских средневековых легендах: таинственный сосуд, ради обретения которого и приобщения к его благости рыцари совершали свои подвиги. Считалось, что это чаша с кровью распятого Иисуса Христа или чаша для причащения, служившая Христу и апостолам во время Тайной вечери.

    

      

     Пас: —   Почему меня пригласили на эту странную церемонию, посвященную чему-то, чего мы не увидим? Ты говоришь, что через тридцать лет после удивительной истланской эпопеи будет издана фантастическая книга о Святом Покровителе Обеих Америк, ушедшем от нас и ставшем таким чужим.

     Дон Хуан: —   Так оно и есть. Тебя пригласили за твою внешность, в которой запечатлено безжалостное отсутствие. Пудра, которой ты посыпаешь лицо, чтобы казалось, что оно пышет молодостью, не действует, ты больше не тот юноша, что наслаждался покоем у церемониальных источников в своем обожаемом селении, в своей потрясающей Мексике.

     Пас: —   Мои улицы, мои переулки, их углы. Перекрестки из глины, из моей глины, железные брусья в моей келье. Поэт, навсегда изгнанный, оторванный от единственного напитка, могущего утолить его жажду: от жизни. У меня отбирали жизнь по кусочкам — отнимали, отрывали зубами. Я знал об этом, я притворился глупцом, поэзия расчленяла мой дух, который, заполоненный далью, покидал мое тело: жизнь — это агония. Все остальное — безрассудство.

     Дон Хуан: —   Ты достойный представитель классиков, ты — их голос. Твою статую воздвигнут на площади Великого Кирико*, чья задумчивая тень заставит умолкнуть мятежный иероглиф твоего олимпийского сердца. Я не знаю, какой славой ты пользуешься, но слава тебе. Я не знаю, на какую вершину ты можешь взойти в империи тела, столь чуждого тебе самому, столь наполненного икрой, столь беспомощного, столь чуждого солнцу... тебе никогда не приходило в голову окунуться в ближайшую реку?

    

     Найти какое-нибудь уединенное местечко? Поваляться на солнце?.. Пас: —     Подолгу — нет. Немного на Канарах. На Ямайке — только изредка.

     Дон Хуан: А на своей асотее*?

     Пас: Ни за что!..

     Дон Хуан: —   Да-а... Ты был призрачен... я признаю это. Ты часто бывал призраком, подстерегал тайну как ягуар.

     Пас: —   Тайна. Она так велика. Она так и не стала мень ше. Так и не далась в руки. Не позволила прикоснуться к себе. Не позволила приоткрыть ее — даже ценой всех моих трудов...

     Дон Хуан: —   Благодаря Господу.

     Пас: —   Господу?.. Благодаря тайным кодам печатей, камен ным плитам, пластам, высохшим морям, безмолвию солн ца, теней, листьев, возмущающему покой безмолвию кро ви! Безмолвию могилы, волос, капли воды.  Безмолвие судьбы! О горе, боль — это классика, да; классическая боль Лаокоона**! Классическая боль Прометея! Боль, которая убивает!

     Дон Хуан: —   Поэт до мозга костей, до самой смерти.

     Пас: —   До смерти — поэт. А до жизни — мятежник, мятеж ный клич. И эта даль! Она приближалась ко мне, меня как будто настигали ее тень, ее пальцы, ее корона, потому что величайшей из всех королев, с которыми мне пришлось иметь дело, была она — даль!

    

      

     * Кирико Джордже ди (1888-1978) — итальянский художник, глава «метафизической школы» в живописи, один из родоначальников сюрреализма.

    

     * Асотея (azotea) — плоская крыша дома (исп.). ** Лаокоон (миф.) — сын троянского царя Приама, жрец Аполлона, задушенный вместе с сыновьями двумя гигантскими змеями.

    

     Пас: —   Почему меня пригласили на эту странную цере монию, посвященную чему-то, чего мы не увидим? Ты го воришь, что через тридцать лет после удивительной истланской эпопеи будет издана фантастическая книга о Святом Покровителе Обеих Америк, ушедшем от нас и ставшем таким чужим.

     Дон Хуан: —   Так оно и есть. Тебя пригласили за твою внешность, в которой запечатлено безжалостное отсутствие. Пудра, которой ты посыпаешь лицо, чтобы казалось, что оно пышет молодостью, не действует, ты больше не тот юно ша, что наслаждался покоем у церемониальных источ ников в своем обожаемом селении, в своей потрясающей Мексике.

     Пас: —   Мои улицы, мои переулки, их углы. Перекрестки из глины, из моей глины, железные брусья в моей келье.

     Поэт, навсегда изгнанный, оторванный от единственного напитка, могущего утолить его жажду: от жизни. У меня отбирали жизнь по кусочкам — отнимали, отрывали зу бами. Я знал об этом, я притворился глупцом, поэзия расчленяла мой дух,  который, заполоненный далью, покидал мое тело: жизнь — это агония. Все остальное —

     безрассудство.

     Дон Хуан: —   Ты достойный представитель классиков, ты — их голос. Твою статую воздвигнут на площади Великого Ки-

     рико*, чья задумчивая тень заставит умолкнуть мятеж ный иероглиф твоего олимпийского сердца. Я не знаю, какой славой ты пользуешься, но слава тебе. Я не знаю, на какую вершину ты можешь взойти в империи тела, столь чуждого тебе самому, столь наполненного икрой, столь беспомощного, столь чуждого солнцу... тебе никог да не приходило в голову окунуться в ближайшую реку?

    

     Найти какое-нибудь уединенное местечко? Поваляться на солнце?.. Пас: —     Подолгу — нет. Немного на Канарах. На Ямайке —

     только изредка.

     Дон Хуан: А на своей асотее*?

     Пас: Ни за что!..

     Дон Хуан: —   Да-а... Ты был призрачен... я признаю это. Ты часто бывал призраком, подстерегал тайну как ягуар.

     Пас: —   Тайна. Она так велика. Она так и не стала мень ше. Так и не далась в руки. Не позволила прикоснуться к себе. Не позволила приоткрыть ее — даже ценой всех моих трудов...

     Дон Хуан: —   Благодаря Господу.

     Пас: —   Господу?.. Благодаря тайным кодам печатей, камен ным плитам, пластам, высохшим морям, безмолвию солн ца, теней, листьев, возмущающему покой безмолвию кро ви! Безмолвию могилы, волос, капли воды.  Безмолвие судьбы! О горе, боль — это классика, да; классическая боль Лаокоона**! Классическая боль Прометея! Боль, которая убивает!

     Дон Хуан: —   Поэт до мозга костей, до самой смерти.

     Пас: —   До смерти — поэт. А до жизни — мятежник, мятеж ный клич. И эта даль! Она приближалась ко мне, меня как будто настигали ее тень, ее пальцы, ее корона, потому что величайшей из всех королев, с которыми мне пришлось иметь дело, была она — даль!

    

      

     * Кирико Джорджо ди (1888-1978) — итальянский художник, глава «метафизической школы» в живописи, один из родоначальников сюрреализма.

    

     * Асотея (azotea) — плоская крыша дома (исп.). ** Лаокоон (миф.) — сын троянского царя Приама, жрец Аполлона, задушенный вместе с сыновьями двумя гигантскими змеями.

    

     Дон Хуан: —   Ты отдал все, что мог — все, что могли дать твой мозг, каждая клеточка твоего тела и твоего сердца, — великолеп ному служению тайны жизни, и она закрылась.

     Пас: —   Закрылась, и закрылась навсегда. Другого случая |

     у меня не будет!

     Дон Хуан: Как у поэта — нет.

     Пас: Как у садовника.

     Дон Хуан: Может быть.

     Пас: —   Может быть, как у космонавта. Может быть, как у ка питана «Наутилуса»... но не как у меня самого. Как у меня самого — никогда. Я потерял время!

     Азимов: Не жалуйся. Не жалуйся больше. Хватит.

     Пас: Кто ты такой?

     Азимов: — Айзек Азимов. Еще один гость за столом неописуемо го и кошмарного предисловия этого негодяя.

     Пас: —   Что, прошу прощения?..

     Азимов: — Никакого прощения, даже не мечтай! Что за идиот ская манера обставлять свое возвращение? Да ради Бога!

     Приглашать к столу, чтобы поговорить о какой-то агони ческой книге, — это же надо было такое придумать!..

     Дон Хуан: —   Ты приглашен к столу, так что посмотри, что стоит перед тобой, — только руку протянуть...

     Азимов: Бокал.

     Дон Хуан: Мартини.

     Азимов:

      Мартини... сухой?

     Дон Хуан: Совершенно верно.

     Азимов: — Тогда можешь рассчитывать на меня, но объясни мне, о чем тут речь.

     Дон Хуан: О возвращении.

     Азимов: Откуда и для чего?

     Дон Хуан: Из бездны. Для того чтобы унять боль.

     Азимов: — Боль нельзя уничтожать, она — важнейшая часть жизни. Люди думают, что таинство креста — это страда ние, но боль происходит от знания; страдание, поднятое на крест, принесенное в жертву, — это боль, порожденная знанием того, кто ведает все. Это не физическая боль.

     Пас: Чтобы унять надежду.

     Азимов: Надежду — эту шлюху.

     Пас: Она шлюха, но услужливая — и такая реальная.

     Азимов: Я потерял ее — полагаю — очень рано.

     Дон Хуан: Ты жил в мексиканском сумасшедшем доме.

     Азимов: Нет.

     Дон Хуан: В гетто.

     Азимов: Да, в Гарлеме.

     Дон Хуан: Это то же самое. Тебе следовало уйти оттуда.

     Азимов: — Я не мог. Я ходил только в зоопарк и в Центральный парк Манхэттена.

    

     Дон Хуан: Ты катался там на коньках?

     Азимов: Да, очень часто.

     Дон Хуан: На льду?

     Азимов: Тысячу раз.

     Дон Хуан: Тебе бывало грустно?

     Азимов: — Голова у меня была полна логарифмами. Я пи тался ледниковыми периодами и историей. Я рано раз вился.

     Дон Хуан: —   И познал любовь.

     Азимов: — Да, так оно и было! Как я жалею, что не основал дру гого мира здесь! Какая потеря времени!

     Дон Хуан: —   Но ты наслаждался всем этим.

     Азимов: — Не то слово! Даже Парацельс* не получал от жизни столько удовольствия, сколько я...

     Дон Хуан: —   Тонны текилы...

     Азимов: — Откуда ты знаешь?.. Прошу прощения. Я знаю, что ты не такой, как все, совершенно особенный, но такие по дробности...

     Дон Хуан: А видео?

     Азимов: Что, ты и о видео знаешь?

     Дон Хуан: * Парацельс (наст. имя Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм; 1493-1541) — средневековый немецкий врач и естествоиспытатель.

    

      И о Третьей улице в Нью-Йорке, и о Венеции.

     Азимов: Ты знаешь Венецию?

     Дон Хуан: И о роскоши пещеры, и о туннеле, и о НАСА.

     Азимов: — И о парниковом эффекте. И о музыкальных пытках в нью-йоркских кабаках.

     Дон Хуан: Великолепные слова, ипостаси слова «прекрасное».

     Азимов: Божественное.

     Дон Хуан: —   Неожиданное, непредвиденное, случай, пленитель ность умения умереть.

     Азимов: Пленительность знания. Кто ты?

     Дон Хуан: Дон Хуан.

     Азимов: — Oh, my goodness!..* Сказал бы раньше! Что я делаю за этим столом?

     Дон Хуан: —   Ты дашь непосредственную, в свойственном тебе духе, оценку Святому Покровителю Обеих Америк, Хуану Диего.

     Азимов: Кому?

     Дон Хуан: Подожди немного.

     Азимов: — Я  подожду столько,  сколько требует ситуация.

     В своих любимых нудистских клубах Манхэттена я на блюдал голых людей, непревзойденных в своем неистов стве и своей пленительности. В обсерватории я наблюдал, как являет себя миру ее величество сверхновая; я выносил долгие дни ожидания и поста... я следил за мириадами * Oh, my goodness! — О Господи! (англ.)

    

     перелетных птиц, чтобы определить вожака и маршрут полета. Я — как и Пас — проводил бессонные ночи в заводях иных, диких и прекрасных небес; я тысячи дней и тысячи ночей прожил в «ночах Шехерезады». Вдали, в круговороте звезд, вырисовывается вопрос: ради чего все это? Ради какой цели и есть ли она?.. Такие вопросы непременно возникают у новичков, у юродивых, у идиотов. Мы же, взрослые, не задаем подобных неуместных вопросов, мы искоса вглядываемся в отдаленную перспективу и превращаемся в сирен. Сирены и песни. Антропофаги. Пещерные люди... Нам приходится наблюдать за собой как за чужаками. Как бы нам ни хотелось вот так поскитаться, побродить по скользкой поверхности пространства-времени, превратившегося в космическое яйцо, мы не можем обмануть себя: это было удивительно. Я стал бесстрашным и невозмутимым. Все мы постепенно закатимся. Сначала один, потом другой, мы все полопаемся, как пузырьки, как шепот, без истории, без волнения, почти случайно. Дон Хуан: — А кто-то здесь слушает тебя, смотрит на тебя, проти рает очки, которые затуманиваются от твоих слов. Можно было бы сказать, что ты разбрызгиваешь слабый, сумереч ный, сказочный свет, но для него эти слова, произнесен ные таким мудрым и чуждым отчаянию человеком, как ты, весьма серьезны.

     Азимов: И кто же он?

     Дон Хуан: Сеньор Жан Поль Сартр...

     Сартр: — Подпольные разговоры тоже вполне в твоем духе. Ты высасываешь из меня сок, как некое зелье. Мыслящая кровь после смерти обретает неистребимый охряно-зеле-

     ный цвет (зеленый — это цвет гниения), серо-зеленый, красно-зеленый... как твои птицы.

     Азимов: — Это не мои птицы. Это птицы рая. Это биение кры льев, поднимающееся спирально, как дым из трубы, возникшее из основного жара горячей жизни, прекрасные крылья, похожие на крылья кецаля... Сартр: Это такая большая птица?

     Азимов: • Это птица Феникс.

     Сартр: Мексиканский миф.

     Дон Хуан: Совершенно верно.

     Сартр: — Я знаю, потому что разгадал твою маску, ты дон Хуан — всегдашний старый дон Хуан, похожий на гамак...

     Азимов: — На гамак? Как это?

     Сартр: — Сеть, подвешенная между двумя пальмами, вполне по-карибски. В устах вулкана, в ранний час, на рассвете, в новом диком мире. Распахнутое большое окно отвле кает от великолепной внутренней залы, которая тихонь ко вспоминает про себя о пирамидальных монументах коридора — пустой площади, — содержащего в себе статуи, монолитные сады, твои тропические леса, твои горы, твои пустыни — в конце концов, ведь тебя, как и нас, тоже породило ничто, — но тебе это доставляет удовольствие.

     Дон Хуан: —   Скажем так: мне это не доставляет неудовольствия.

     Сартр: — А он? Этот бедный анахорет?.. Великий Азимов все гда был таким. Его тень преднамеренно лепила странное поведение. То была тень добровольная, обладавшая силой свободы воли, обладавшая мудростью для воплощения этой воли, словно она была его душой, тогда как она была всего лишь его тенью. Великий, планетарного масштаба человек порождает гигантскую тень.

     Азимов: — Кто-то пытается пролить свет на мой характер, а это не удавалось даже мне, диссиденту.

    

     Сартр: — Дерзкому безумцу.

     Азимов: — Я был темпераментным — да и как не быть? Ведь ручками, за которые можно ухватить мир, были речушки, все скользило, и единственной реальной вещью было воз никновение повального увлечения космосом. Его неиз менная пассивность... в общем, еще одна тень.

     Пас: —   Теневой театр притворных богов, которые сейчас живы и монолитны, а завтра превращаются в яблоко, рай ские плоды, муку, а то и просто в яшмовые или платино вые маски.

     Сартр: — Ты говоришь об измеряемых постояНностях, сущест вующих в неизмеримом. А еще ты осуществляешь волю там, где не требуется никакой воли, где свобода есть осуще ствление акта высвобождения, движение без определенно го направления, отсутствие цели.

     Азимов: — Это отсутствие цели, за которое ты заслуживаешь порицания, так же как и сила тяжести, свойственная существованию, — всего лишь животный инстинкт. Оре ол щедрого дара. Во всем этом есть некая скрытая игра.

     Ее не может не быть. Как человеческие существа, кото рыми мы были, мы безмерно ограниченны и непред сказуемы.

     Пас: —   Отчаяние заключается в том, что человек избегает деконцентрации; за этим скрывается истощение, стрем ление избежать растворения в своеобразном тотальном удешевлении и развале ценностей.

     Сартр: — Еще бы! Было бы попросту невероятно считать неза конным выбор, принятие решения. И это действительно невероятно. Без личности в жизни можно обойтись, а без сущности мы — никто.

      Азимов: — А мы и есть никто.

    

     Пас: —   Но ведь никто — это никто; это формула вселенского масштаба. Никто не может стать кем-то.

     Сартр: — Это может только тот, кто испепеляет себя при жиз ни. Не совершая при этом самоубийства. Такое удава лось лишь немногим. Что касается меня, могу сказать, что тень Азимова великолепно разъясняет его неизбеж ное заявление, дающее ему право войти в состав мис сии провозвестников. Тех, что заглядывали в иные миры.

     Я же заглянул только в колодец, в землю, в ее внутрен ний ужас.

     Пас: —   И все же над мужеством витает призрак отчаяния.

     А отчаяние — это тень, отбрасываемая нами. У дона Хуана возникла великолепная идея — разломать эту тень и раз ложить ее по полочкам; скелет говорит о том чужеземце, которым мы являемся. Этот Никто...

     Дон Хуан: Хуан Диего.

     Азимов: Недоступное беспозвоночное существо.

     Сартр: — Чужеземец, созерцающий самый последний предел последней красоты.

     Пас: —   Пресвятая Дева.

     Азимов: — Красота, которая превосходит нас и которая доступна лишь некоторым.

     Сартр: — Ему. Если никто — это никто, то лишь кто-то подоб ный Хуану Диего может пасть ниц перед видением, он спо собен нести и передавать его и, в конце концов, пасть ниц перед красотой.

     Азимов: — ...И передать ее дальше. Меня восхищает, как он про ецирует ее. Никогда прежде не существовало такого фено мена: все в открытую, никаких объяснений; этот Хуан

     Диего просто молодчина. Я-то ринулся закладывать основы, а он поразвлекался в изначальной основе всех основ. Пас: —   На его стороне наследие стенающего, страдающего знания...

     Сартр: — Знания, приносящего жертву. За ним — бесконечное наслаждение. Сокровище. Нечто вроде венца. Сокровище.

     Азимов: — Салют! Выпьем же до дна наше зелье, и пусть дон Хуан не отвлекается!

     Пас: —   Салют! Давайте выпьем и забудем.

     Сартр: — Мы будем следить за его воскресением, доступ к ко торому открыт не каждому. Давайте же повернемся спиной ко лжи. Не будем поддаваться наваждению нашего явления здесь, подобного миражу. Мы будем следить.

    

     Войдем же, чтобы очутиться перед лицом Блаженства, каковы бы ни были понятия, существующие относительно этого «ментального» состояния, или того состояния серого вещества, которое заполняет все тело и изменяет его настолько, что приводит к психической целостности; она же превращается в состояние постоянного счастья, а кроме того, проникает в Другого (кем бы он ни был) и порождает Благо: высшее состояние понимания, благополучия и внутреннего покоя.

     Блаженство есть новое открытие Мира как единого целого, состояние бытия в мире и в Единстве с ним и — прежде всего — с его живыми существами; вся жизненная биосфера мира преображается в плоть и кровь чаши. (Я вынужден входить медленно, постепенно, стараясь избегать слов, порождающих предрассудки и даже скандалы или презрение — всегда по причине чрезмерного повседневного употребления этих слов, а также семантического невежества, свойственного состоянию каталепсии, которое под ними обычно подразумевается). Я не принадлежу ни к какой Церкви, но я также и не лжец, не скептик и не гностик. Наконец, и вопреки самому себе, я раз за разом буду прикасаться к парадигме и попытаюсь проникнуть в Тайну, заключающуюся в Блаженстве, если только оно заключает в себе какую-то экзистенциальную тайну, указывающую на присутствие изумления и предполагаемую им ментальную открытость. Скоро мы это увидим. А для этого что может быть лучше, чем идти по следам, которые

     невозможно спутать ни с какими другими, — по следам незнакомого человека, в общем-то чужого, отдаленного от нас временем и неизвестностью, человека, которого история отказалась охарактеризовать — точнее, история характеризует его именно как чужого и чуждого. Просто об этой почти легендарной фигуре не известно почти ничего, а то, что известно, явно не устраивает ленивых или педантичных историков. Они изменяют все по своему усмотрению, и, в конце концов, возникают нагромождения лжи. И никто не осмеливается задуматься над причиной парадигмы, над причиной Зимнего Солнцестояния, и завеса отделяет нас от того, кто был и является проводником, громоотводом, Делателем и Восприемником Видения явлений Пресвятой Девы Марии Гуада-лупской с Тепейякского холма*, независимо от того, верим мы в это или нет.

     В этом нет лицемерия, до сих пор это было вопросом веры, Доброй Воли или добровольного самообмана; многие верят в это, но есть и великое множество эссеистов-логиков (к ним относятся и представители Курии), которые абсолютно не верят в явления, непосредственно воспринятые Хуаном Диего. Никто не верит в святость Хуана Диего, даже те, кто свято верует в Смуглую Деву. В этом мы совпадаем, ибо о Хуане Диего не известно ничего. Вскоре мы вступим в бой, который будем вести на всем протяжении этого эссе: мы будем сражаться за него или отбиваться, отступая.

     Есть одна вещь, в которой не приходится сомневаться: так или иначе, этот антиисторический персонаж существовал, но его существование окутано плотным облаком незнания. Просто невероятно, чтобы целая страна верила в историю о добром индейце, не отличающемся храбростью, хитроватом и невежественном. До сих пор великие события человеческой истории были связаны с соответствующими им личностями, выдающимися по своему характеру, уникальными и подходящими каждая для сво- * Тепейякский холм, называемый также горой Тепейяк, находится к окрестностях нынешнего города Мехико.

    

     его случая; они не повторяли друг друга, да было и невозможно подражать им и повторить свершенное ими. Величие характера измеряется (впоследствии) в соответствии с природой пережитого события. Уже по одному этому Хуан Диего никоим образом не мог быть ни доном Никто, ни хорошим сыном, ни хорошим отцом, ни Добрым Индейцем. У него наверняка были свои причины и мотивы для того, чтобы внезапно появиться, сознавая, что его не услышат и не признают, что его подвергнут презрению, заставляя умолкнуть и исчезнуть навсегда.

     До сих пор ни у кого в истории обеих Америк не хватало храбрости встать перед узурпатором и без всякого метода, без всяких странных предсказаний подробно, во всех деталях показать Явление своего непосредственного Видения и того мощного контакта, который предполагает эта миссия. Он не пытался как-то защищаться (подобно тому как Христос, помазанный в свою Святость, не защищался, потому что ему нечего было защищать); ОН ТОЛЬКО ПРИШЕЛ, СДЕЛАЛ СВОЕ ДЕЛО И УШЕЛ ТАК ЖЕ ПРОСТО, КАК ПРИШЕЛ. И эта ПРОСТОТА закрывает все проблемы. Говоря о Блаженстве, я подразумеваю одно из состояний Святости, на существование которой едва ли возможно или, точнее, абсолютно невозможно закрывать глаза вне зависимости от того, признаем мы ее или нет; действие, как это присуще Святости, прямое и необратимое — проявление в полноте Видения. Для других оно — чудо, для огромного большинства — обман, а исторически — основное событие формального Рождения Америк и новая молодость Христа и Девы-Матери на обуреваемом страстями, очень непростом континенте, сквозь кажущийся Хаос которого проступает образ континента, можно сказать, старого и дерзкого.

     С исторической точки зрения: до Хуана Диего Мексика была одной, а после Хуана Диего — другой. Феодальная, колонизированная Мексика, где еще не совершилось или не завершилось духовное завоевание; Мексика, родившаяся уже зрелой, причем момент ее рождения покончил с доиспанской Мексикой, ибо в миг явления Видения Пресвятой Девы Гуадалупской погиб культ Древних Богов, и его гибель — гибель Тонанцин и Кецалькоатля, Вселенской Матери неподвижных звезд и Вселенского Отца освещенных ими глубоких небес, — стала началом ее собственного развития в слиянии с европейской Девой: испанской Пресвятой Девой Гуадалупской, увенчанной звездами. Это событие произвело мощный, подобный взрыву эффект в этой стране, среди этого завоеванного, страдающего, ожесточенного народа, жившего и плодившегося среди тысяч бунтов и мятежей. Наконец он смог лицезреть знак этого Видения, достояние своей близкой истории, теперь осознанной, преображенной и сияющей, подобной эмблематическому блеску Пресвятой Девы-Матери Господней Вселенной, непосредственной родительницы Единственного Невинного Существа, Сына Божия, пришедшего в мир из бездны, — Христа. Важно отметить, что для мексиканца распятие Христа — вещь повседневная, обычная и привычная, повторяющаяся каждый день, в каждом его действии; поэтому как бы само собой разумеется, что этот чудесный Бог, распинаемый вот так, всеми и везде по всей территории обеих Америк, — этот Бог находится здесь. Мексиканец воспринимает себя только существом из плоти и крови, каким-то случайным страшным помазанием обреченным Земле, Неведомой Матери; поэтому в своих традициях и привычках он почитает и превозносит Смерть как то, что она есть, — как некий грубовато поставленный спектакль Хаоса и соответствующей Тайны Жизни, который, однако, бесцеремонно расставляет по своим местам конечные истины.

     Картина первая: действие разворачивается на кладбище.

     Картина вторая: действие происходит под звездами.

     Картина третья: действие перемещается в какое-то страшно холодное место, откуда никому не убежать (единственное существо, которому удалось избежать этой ужасной западни, — это Христос).

     Картина четвертая: рядом с жизнью, которая продолжается, которая не оканчивается, снова вырастает трава и зацветают розы, вновь льется дождь и воскресает великолепие полей и лугов.

    

     Это Мистическая Мудрость предков, которые мыслят, присутствуют здесь своим разумом и своим сердцем и, без страха держа их на ладонях, с ужасом смотрят в Глаза Бессмертных. В этом изысканная мудрость ужасного, мудрость тех, кто умеет признавать свое поражение; и тогда завоеванный поедает завоевателя, проглатывает его, делает его частью себя, поднимается и выплевывает его; Ке-цалькоатль вновь обретает свои права. (Велика память о временах, высеченных в костях и запечатленных в крови.) Однако на сей раз все это происходит в Милосердии Нового и Неожиданного Знания: Любви. Является нечто дотоле неизвестное, на вершине Креста — ВСЕОБЩАЯ ЛЮБОВЬ. ЭТО НЕ ХРУПКАЯ ЛЮБОВЬ, НЕ ПРОНЗИТЕЛЬНАЯ СТРАСТЬ, НЕ НЕДОСЯГАЕМЫЙ БЛЕСК, НЕ РАЗУМ - ПРОДУКТ ТАЛАНТЛИВЫХ, МЫСЛЯЩИХ ГОЛОВ, НАВСЕГДА ОТСЕЧЕННЫХ ОТ ЖИЗНЕННОГО СТВОЛА, ЗАВЯЗШИХ В СВОИХ АБСТРАКЦИЯХ ОТНОСИТЕЛЬНО ЛОГОСА ПЛОДОТВОРНОЙ МАТЕРИИ, В СВОИХ УЖАСАЮЩИХ И ЧУДЕСНЫХ ЗАНУДНЫХ РАССУЖДЕНИЯХ И СТЫЧКАХ (уж если называть вещи своими именами). Хуан Диего знает эти причины, потому что они есть хлеб насущный его размышлений и его повседневных занятий, окружающая среда его существования; а кроме того, мы ведь говорим не о каком-то голодном индейце — мы стремимся не отклоняться от темы происхождения его Блаженства и причин его Видения; потому что оно, Видение, является только и единственно человеку, полному жизни, невероятно сильному и подготовленному к событию энтелехии*, которое предполагает и влечет за собой приближение и соприкосновение с Шаманом, исполненным Блаженства и собственной силы. Они позволяют ему хотя бы заглянуть в иной мир — предполагается, что он существует в столь же очевидной форме, как и этот. Шаман как бы прыгает туда-сю-да: и в бесконечную Вселенную, и в То, Другое, неведомое, но такое близкое, окруженное тысячью граней затмений, ' Энтелехия — философский термин, введенный Аристотелем. В некоторых случаях употребляется в качестве синонима слова «энергия» или обозначения жизни после смерти (гр.).

    

     ибо он знает и признает, что все мы, живущие существа, — лунные затмения. В любой вещи заключено нечто замкнутое и полное, но отдельное, занимающее определенное пространство и неизменное место во времени. Таким образом, все эти затмения каждой вещи составляют затмения лун и различных доиспанских лун, расширяющих и возвеличивающих реальный Мир. У КАЖДОГО СОЗДАНИЯ ЕСТЬ СВОЕ СОЛНЦЕ И СВОЯ ЛУНА, У КАЖДОГО СОЛНЦА -СВОЙ СВЕТ И СВОЯ ТЕНЬ, У КАЖДОЙ ЛУНЫ СВОИ ЗАТМЕНИЯ И ПРИЛИВЫ, СВОИ ПОЛЯ, СВОИ ТЕНИ, СВОИ ИМЕНА, СВОЯ СУДЬБА - И ВСЕ ЭТО И СОСТАВЛЯЕТ РЕАЛЬНЫЙ МИР. Солнце — это не Солнце: это все солнца каждого дня, каждого пастбища и каждой розы; луна — это Луна-Мать, чертог затмения, через которое появляется Вселенская Мать: она легко ступает на Луну, встает на Луну, чтобы удержаться во времени столько, сколько необходимо, чтобы явиться неведомой и блаженной в пространстве клонящегося к вечеру дня, которое ей так по душе, потому что Видение — это акт Любви. Это конкретная проекция Божественного, проявляющаяся в пространстве, куда заглядывает шаман.

     Только посредством интенсивной и постоянной мистической практики можно сделать доступным недоступное — непосредственное интуитивное феноменологическое знание, истинное содержание подлинного изумления, выливающегося в мгновенный сполох. ЭТОТ ТАЛАНТ ОБРЕКАЕТ ТЕХ, КТО ИМ ОБЛАДАЕТ, НА ОДИНОЧЕСТВО И ДЕРЗОСТЬ, НА ПОЗНАНИЕ ПРЕЖДЕ ВСЕГО САМИХ СЕБЯ, А ПОТОМ -НА ГАРМОНИЮ С МИРОМ, ПРИВОДЯЩУЮ К ГЛУБОКОМУ ДОВЕРИЮ И ТАЙНОЙ ЭНТЕЛЕХИИ ВЕЩЕЙ И ИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ. «Я - КЛИМАТ», - ВОСКЛИЦАЕТ ШАМАН. Тем или иным образом земная пища подпитывает Шамана исступлением, которого требует его поиск, и встреча становится столь естественной для его магической жизни, что Шаман может проявлять себя и раздваиваться, становясь кем или чем угодно. Особенно часто он ощущает жизнь через животных: если он желает подняться в воздух, то становится птицей; если желает подняться еще выше, то становится орлом; или мыслителем, если ему требуется

     разобраться в мелочах повседневной человеческой жизни; или даже ветром, если ему угодно познать лес. Он может стать оленем, из оленя — бабочкой, ягуаром, исступлением колибри или кактусом, одиноким волком, койотом пустыни, новой луной, прозрачной рекой, пересохшей рекой, радугой, громом, зарей или рассветом. Этот путь — тихая, невидимая тропа Психики, чудесным образом намагниченной красотой мира в мозгу Шамана, который перестал быть обычным человеком, чтобы превратиться в фиолетовый эффект света и ночи мира. Это Пещера, листва, заснеженная вершина и долина. ЯЗЫК, КОТОРЫМ ОН ПОЛЬЗУЕТСЯ, ОН УСВОИЛ НЕПОСРЕДСТВЕННО ОТ СВЯЩЕННОГО СЛОВА, А ЧТО ЕСТЬ СЛОВО, ЕСЛИ НЕ ОСОБЫЙ ТОН, СОЛ-НЕЧНЫЙ КОД КАЖДОГО ИЗ СОЗДАНИЙ МИРА, КОД СОЛНЦ?

     Шаман предупреждает: «Солнце — это не только Солнце, солнце — это перспектива его жара, жизненный дар и приношение всего того, что оно одушевляет, всего того, к чему оно прикасается. Солнце — это рыбы в море, это пастбища, это дождь, грозы, пустыни».

     Шаман — это жизненный сок солнца, ложе реки, зелень, фосфор, пламя, Повеление, плавание через океан, Мост — еще один бесконечный, еще один неправдоподобный и дающий свободу. ОСВОБОЖДАЯСЬ ОТ САМОГО СЕБЯ, Шаман проникает в Другого во всей его Бесконечности. Хуан Диего испытывает это задолго до Видения: еще при первой встрече, на которую он был призван, при близком общении с Владычицей Небесной, Изначальной Матерью, исполненной света, доныне неизвестного, о коем лишь отдаленно напоминает блеск Кецалькоатля. Но теперь это Дева-Мать, носительница Жизни Вселенной, в окружении своих видимых звезд, бесконечно прекрасная, прекрасная как никто, улыбающаяся, — она назначает ему встречу и запросто является на нее. На мирном юге Мексики, там, в вечернем Закате, полном галлюцинаций, порожденных ревностным горением шаманского мира, проявляет себя, явившись в снопе света, Вселенская Мать всех Мифов и всех времен.

     Носитель отражения, Восприемник света, Делатель Видения рано (перед тем как умереть) является на эту встречу,

     столь же драгоценную, сколь необыкновенную и вечную, которая творит новый мир, венчает Мексику новую и искупает Мексику древнюю — в этом снопе ослепительного света, возвращающего все цвета и дарующего внутреннее знание Вселенной звезд.

     ...При наличии самого обычного здравого смысла становится очевидно, что Хуан Диего мог быть кем угодно, только не простым, обыкновенным человеком.

     Шаман, составляющий величие Мексики тех лет, как никто испытывает на себе весь неслыханный ужас рождения этого нового мира, он присутствует при ежедневном кошмаре Бойни, развязанной завоевателем. Курия всегда проявляла мало рвения и веры — в лоне Церкви немного мистиков, им всегда удается оставаться чуждыми Империи Христианства. Но даже сама Курия вынуждена принять неожиданный, поразительный визит Шамана, которому суждено переплавить доиспанский Мир и соединить его с новым миром на благо новой нации и обеих Америк, слитых в единое целое. Доминиканцы и францисканцы собираются и с удивлением наблюдают полное искупление доиспан-ского Мира, еще такого живого в своей агонии: он вновь поднимается из пепла, возвращается, помолодевший, узнавший о милосердной природе истинной Любви к Христу и его непосредственного познания всеобщего и абсолютного Другого. Потому что ЛЮБИТЬ ОЗНАЧАЕТ ИДТИ К ДРУГОМУ, БЫТЬ ДРУГИМ: ЗНАТЬ МОЖНО ТОЛЬКО ТО, ЧТО ЛЮБИШЬ. Конституционализированное невежество тех, кто принадлежит к Курии, всегда мешает им продвигаться внутрь познанного мира, ставшего таким неприятным из-за человеческих интриг, и велит им просто воздерживаться от любви или снять с себя духовный сан. Это странно, однако именно так уложены кирпичи Собора: некоторые из многих умеют любить, некоторые умеют мыслить, тогда как остальные повинуются приказу, о котором Курия в своем большинстве и представления не имеет. А НАД ОТШЕЛЬНИКОМ НЕТ ИНОЙ КРЫШИ, НЕЖЕЛИ РАСПАХНУТЫЕ НЕБЕСА, У НЕГО НЕТ УЧЕНИЯ, ОН ИСПОВЕДУЕТ

     ТОЛЬКО БЛАЖЕНСТВО, ИМ ЖЕ И РУКОВОДСТВУЕТСЯ, У НЕГО НЕТ НИ НАПЕРСНИКА, НИ ИСПОВЕДНИКА, НЕТ НИ ДОМА, НИ ХИЖИНЫ, НИ ОБРАТНОГО АДРЕСА. Он — фигура скандальная, такая же скандальная, какой был бы Христос без истории. Единственный невинный человек, который был в этом мире, — это Сын Бога и Явленной Девы-Матери. Мы вольно или невольно присутствуем при Видении. Хуан Диего знает ключ: историю об испанском монастыре и о человеке, который крал хлебцы и прятал их в складках своей рубахи, но был разоблачен; ему велели показать, что спрятано у него под одеждой, он распахнул ее, и хлебцы выпали, но там был еще и образок Пресвятой Девы. Хуану Диего известна эта история, он готовится к Встрече и только ждет момента, когда Пресвятая Дева призовет его, однако вместо хлебцев он песет нечто совершенно другое — розы. Это полностью соответствует тому, что он решил и собирается сделать: роза — это мифический и первичный цветок страдающего Христианства и зарождающейся Любви; розы — теперь — это ожерелье древних богов и торжественный миф завоеванных алтарей, розы — это аромат радуги и сумерек. Пресвятая Дева в своем безмерном присутствии принимает знание жизни и традиций, несомое Шаманом по имени Хуан Диего: его имя Хуан — от Иоанна Крестителя, имя же ДИЕГО ОЗНАЧАЕТ «ЧЕЛОВЕК ВЕРЫ». Шаман хорошо знаком с традициями францисканцев, доминиканцев, августинцев, ОН ПИТАЕТСЯ БЛАЖЕНСТВОМ УМЕНИЯ ОСТАВАТЬСЯ НЕЗАМЕЧЕННЫМ И МОЛЧАТЬ.

     Тем не менее, похоже, его осудили на смерть, и он исчезает со сцены так же, как и пришел. Об этом в памяти людей из Курии (согласятся они с этим или нет) должна иметься мемориальная доска, напоминающая о том, что они назвали креативной выдумкой. Они попросту мало-помалу адаптировались, кто насколько смог, к сложившейся непривычной и неудобной ситуации.

     КУРИЯ НИКОГДА НЕ ПОНИМАЛА НИ ОДНОГО ИЗ СВОИХ СВЯТЫХ.

    

     Хуан Диего — Учитель Искусства Жизни и Приобщения к Исконному Знанию Мира. Каким же образом величие его личности могло свестись к какому-то выдуманному, бесцветному и малодушному персонажу? Таким его рисует воображение, взявшее себе в консультанты завоевателя, потому что его устраивает обесценивать богатство личности Шамана, его характер Пастыря, его живой образ неутомимого творителя новой нации и нового континента — континента, который начиная с этого мгновения рождает-ся для истории, освобождаясь от прошлого, полного горя и пропитанного кровью. Как почитать Святого? Кто по-нимает Святого в момент его полного исступления? Его горение таково, что он совершает это действие с величай-шим смирением, ибо Шаман знает, что это акт вселенский по своей сути и что он действует ПЕРЕД ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ в присутствии теней служителей Курии и их всегдашних приспешников, которые изо всех сил тщатся пра-вить миром, ускользающим из их рук. Миром, непонятным для их СЕРДЕЦ, ЗАКРЫТЫХ, ПАРАЛИЗОВАННЫХ В БЕЗУ-МИИ МИРСКИХ ИНТЕРЕСОВ, ПРИСУЩИХ ЗАВОЕВАНИЮ. БЕССОВЕСТНОМУ И БЕСПРИНЦИПНОМУ, КАК ВСЯКОЕ ЗАВОЕВАНИЕ.

     Хуан Диего предстает перед нами как Святой-Шаман и, подобно большинству Святых, восходит к Христу, на высочайшую Вершину, которой может достичь человеческое существо в этом мире: на Крест.

     Если Христа распяли, то образ Хуана Диего был окутан I молчанием. Где труп Хуана Диего, его могила, его мавзо-лей, его надгробная плита? Просто в каком-нибудь оврагесреди наших полей, среди роз. Или в порывистом вечер нем ветре — ветре его главной Встречи, там, в сумеречном видении, где на него смотрит из своего снопа света Пре-| святая Дева Гуадалупская с Тепейякского холма. В перспективе она направляется к Волшебному Холму, чтобы там, в своем безмерном милосердии, проводить древнюю Тонанцин и оттуда же отправиться к Новой Новой (это не ошибка: так у автора; имеется в виду астрономическое]

     понятие «новой». — Примеч. пер.). Зарождение братского восприятия Видения. Их договор о встрече происходит гайно — в указанный день, в указанный вечер, — и ее священный космический наперсник является на место, а она проецирует собственный нежный, но четко очерченный образ на Накидку Святого.

     ШАМАН МЯГКО ОСВОБОЖДАЕТСЯ ОТ ВСЕГО, ЧТО ЕГО ОКРУЖАЕТ; он чужой в своей семье, которая не узнает и не признает его, ибо всегда считала его чужаком и одиночкой, сосланным в не принадлежащий ему мир. Так он превращается в страдальца, терзаемого душевной болью при виде истребления, которое ежедневно и неизменно осуществляется во всех концах его земли, и, как всегда, его сердце ранит повседневное презрение к туземцам.

     Туземцы, истинные хозяева нового мира, и их дети, де-натели новой нации, еще далеки от надежды обещанного признания, которая скрыта в этом новом мире, наполненном богатством древнего накала чувств, наблюдающем за звездами и их изменениями, любящем Природу и поклоняющемся ей, хорошо знающем ветра и животных, обладающем тактом и мудростью. Это человеческие существа, привыкшие, а тем самым наученные воспринимать мир в его проявлениях посредством своих пяти чувств: эти пять чувств взрываются, и их обоняние осуществляет контакт с ароматом мира, их зрение осуществляет контакт со светом, который, разбиваясь, разрывает образы горизонтов, их слюна и язык переполнены вкусом плодов и грязи этого мира, кончики их пальцев прикасаются к его воздуху и его камням.

     Да, не так уж просто подступиться к новому миру (теперь это известно науке, ибо мир наполнен чувствами и мудростью видений), пять чувств обращаются в тысячи, потому что ШАМАН ВИДИТ, ОБОНЯЕТ, СЛЫШИТ ВСЕ СУЩЕСТВА, ОЩУЩАЕТ ИХ, ПРИКАСАЕТСЯ К НИМ. Все глаза, все носы, все руки и усики, рога и копыта, все языки, все контрасты всех созданий: весь Священный доиспанский Мир, такой, как есть, здесь — где? ВО ВСЕХ СЕРДЦАХ КРОВЬ МИРА И ВО ВСЕХ ТЕЛАХ - ЕГО ТЕЛО. Единственным наперсником Бога, этого непознанного Другого Бога, Хуан Диего признает Иисуса Христа; в голове у него всегда звучит фраза: «Я — Кровь и Тело Вечной Жизни»; и Хуан Диего зажимает руками кровоточащие уши, потому что узнает Христа. Он зачаровывает Шамана, который становится полным и абсолютным поборником признания Девы-Матери. Он уединяется на побережье Тихого океана, чтобы его овеяли голубые морские ветра, и там неожиданно впервые воспринимает Видение Девы-Матери, Новой Девы Гуадалупской. Ибо Хуану Диего отлично знакома европейская Дева Гуадалупская — названная по имени расположенного поблизости испанского города, — увенчанная звездами, облаченная в белое и черное и стоящая несколько в стороне от жизни. И тогда, уже в благом познании Природы Девы-Матери, Шаман превращается в Делателя Откровения и уносит его с собой. Однако не для того, чтобы оставить его себе, не для того, чтобы обратить его в тайну, не для того, чтобы наслаждаться Видением Вселенской Матери этого солнца и всех солнц, этого континента и всех континентов, этого мира и всех миров, явленным Жизни, Жизни уникальной и неповторимой, служащей небосводом другому Видению. «Я ДАЮ ТЕБЕ ЖИЗНЬ В ПРОБУЖДЕНИИ, И Я ДАЮ ТЕБЕ ЕЕ ВЕЧНО», — говорит ему Дева. В этом и заключается обретенная благодать. ВИДЕНИЕ — ЭТО НЕПОСРЕДСТВЕННАЯ ВСТРЕЧА С БЕЗОТЛАГАТЕЛЬНЫМ ФАКТОМ ЖИТИЯ ВО ВСЕЙ НЕОБЪЯТНОСТИ ЕГО ХАРАКТЕРОВ И ФОРМ ВО ВСЕЛЕННОЙ, ВНУТРИ НЕЕ.

     Даже если только попытаться представить себе приближение Шамана, призванного Девой, но еще не видевшего ее, к Тихому океану; даже если только попытаться представить себе, как он шел и как он достиг берега Мира-Океана, где синее море в своей бескрайней и ужасной реальности становится жизненной плацентой мира; даже если только попытаться представить себе весь этот долгий одинокий путь, становится страшно. Не каждый смог бы пройти его.

    

     А потом — возвращение от Тихого океана, дорога на встречу, назначенную на Священном Холме. Сколько тайных видений, от первого до последнего, является ему на этом пути? Никто не знает об этом меньше, чем Курия и ее историки, и ни для кого это не имеет меньшего значения, чем для них, с такой легкостью создающих видимость веры и другие иллюзии. А ведь куда легче создать видимость практики интеллекта и логоса, чем взвалить на себя труд истинного познания, путь к которому открылся неизвестному одиночке, именуемому Святым-Шаманом Хуаном Диего.

     Это признание другого, иной природы, абсолютно отличной от собственной, подразумевает именно любовь ко всему миру, столь мало свойственную человеку, к миру творения и созидания, ко Вселенской Матери, сотворившей все живые существа не только в этом мире, но и во всех возможных мирах. А если она является Матерью Христа, то она является и Матерью Вселенской Любви. Ничто не дальше от Курии и ее скептиков, чем встреча с одним-единственным необычным, необыкновенным фактом, встреча одного-единственного, одинокого и неизвестного человека с Пресвятой Девой Гуадалупской с Тепейякского холма, Марией-Богоматерью. Эта книга адресована не эрудитам; пускай эрудиты сами узнают все, что им нужно, или отрешатся от своего интеллекта. В познании Блаженства они невежественны именно в том, что владеет Святым-Шаманом, и это невежество делает их никчемными и бесполезными. После Видения человек может умереть спокойно.

     Какое иное возможное знание способно заменить это? Какое иное веление может заменить это? Однако Хуан Диего, обретя его, не удаляется ни в пески, ни в свои пещеры, ни в свой прекрасный, исполненный блеска мир, ни на побережье Тихого океана, ни в затерянную в пустыне обитель. Он не уходит — ему незачем было уходить, незачем снова возвращаться к своей шаманской природе, он уже предчувствовал то, что произошло. Его просто

     выбрасывают. Но Шаман знает нечто такое, что неизвестно временам: он знает, что образ Пресвятой Девы будет помещен во всех ущельях и на всех горных вершинах его Мексики, знает, что ее можно будет увидеть во всех родниках и водопадах его земли; Курия умерла — те, кто были свидетелями, умерли, и они будут продолжать умирать один за другим, но Хуан Диего, Шаман-Святой, знает, что он не умрет. Он знает, что не может умереть, он будет продолжать жить во Вселенной Видения, навечно зачарованный, хмельной от любви.

    

     КНИГА ПЕРВАЯ

     Непреодолима: таков ответ. Непреодолима притягательная сила возможности глубоко приблизиться к настоящему человеку, отбросив все предположения, отбросив легенду, принижающую его и устраивавшую завоевателя, потому что иначе он сам в конце концов оказался бы завоеванным. И действительно, Испания спасается от поглощения чужой культурой, изобилующей традициями, ориентированными на иной аспект нагуаля, который все мы несем в себе, на эпопею благодати жития, на присущий ей мятежный дух, который не подчиняется ни правилам, ни власти, для которого нет границ и который носится в воздухе свободно, как птицы. Это сокровенная мудрость континентального плоскогорья, чуждая обостренной рассудительности шизофренической Европы, различные возрождения которой всегда заканчиваются братоубийственными войнами. Европейские пространства закрылись, льды снова подступают, чтобы заморозить ее горячую кровь, повторяющиеся зимы парализуют ее мускулы, а ее виски тоскуют по средиземноморскому солнцу, палящему смертоносные берега Африки. Напротив, расположение Америк, где — на мексиканской территории и в ее окрестностях — царит иная цивилизация, привносит в мир совершенно отличное видение жизни и ее повседневной практики; однако МОЩЬ ЕВРОПЕЙСКОЙ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ, ЗАКОВАННАЯ В ДОСПЕХИ ИЗ ОБМАНА И ИНТРИГИ, БЕСПОЩАДНО ВРЫВАЕТСЯ В ЧУДО ПЕРЕЛИВАЮЩЕГОСЯ   ВСЕМИ   КРАСКАМИ  ПРОСТРАНСТВА

—        ВЕЛИКОГО ПЕРНАТОГО ЗМЕЯ, ДУШИТ ВОЛЮ ТЕХ, КОТОРЫЕ НАЗЫВАЛИ СЕБЯ - ЕСЛИ ПЕРЕВЕСТИ ЭТО НА ЕВРОПЕЙСКИЙ ЯЗЫК - «БРАТЬЯМИ МИРА»; ЭТИ БРАТЬЯ ВСЕ ЕЩЕ ВЕРИЛИ, ЧТО ВОЗМОЖНО ВПИСАТЬСЯ В ПРИРОДУ МИРА, НЕ СОВЕРШАЯ НАСИЛИЯ.

—        Наши предки знали, что означает слово «Эдем», и знали о падении того, что оно означает. Однако мы не можем ни безоговорочно восхвалить оба мира, ни безоговорочно отвергнуть один из них. МЫ МОЖЕМ ЛИШЬ ПРИНЯТЬ ЭТИ СОБЫТИЯ КАК НЕЧТО НЕОТМЕНИМОЕ, ФАТАЛЬНОЕ И НЕОБХОДИМОЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ЭТОТ МИР ПРОДОЛЖАЛ ВРАЩАТЬСЯ ВОКРУГ СЕБЯ, А ЕГО БЕДЫ И ГОРЕСТИ ОБЛЕГЧИЛИСЬ (ЕСЛИ ТОЛЬКО ЭТО ВОЗМОЖНО). Правда, в те годы нам приходилось объясняться и стараться понимать друг друга с помощью рисунков, различных предметов и иероглифов, которые, сначала немые, закрытые, постепенно раскрывались, но мы были очень молоды, так же молоды, как этот мир, и всей душой рванулись навстречу Судьбе — прикосновению к знанию Шамана, тысячу раз именуемого доном Хуаном Матусом. Именуемого так в честь — он сам поясняет это — Иоанна Крестителя и в честь всех тех людей, которые еще не завершили свои дела, еще не добрались до своего седьмого дня отдыха и потому живут долго, очень долго, как Мафусаил-долгожитель*.

—        МЫ ВОССТАЕМ ИЗ ПЕПЛА, КАК ПТИЦА ФЕНИКС.

—        Сегодня утром, спустившись с Асотеи мира, где я приземляюсь, готовый выйти на улицу, я заметил, что вверху кружит настоящий орел, и услышал, как он проклекотал мне: Стой, не двигайся!

—        Что ты делаешь здесь, в городе? Зачем так рисковать?

—        Ведь какой-нибудь сумасшедший может подстрелить тебя.

—        Ты в таком же положении: или ты выйдешь из этого дикого убежища — Асотеи, где тебе приходится призем ляться, или умрешь.

—        * Матус — сокращение от испанской формы имени Мафусаил (Matusalen).

—       

—        —    Улетай же, птица, улетай в горы... Не к стене по эту сторону горы — здесь для тебя опаснее всего: поднимайся ввысь, освободи вершины, углубись в таинственные горы, там тебе ничто не угрожает, давай лети, исчезни с моих глаз; возьми курс на густые кроны деревьев.

—        Птица повиновалась мне без возражений: перестав клекотать, она взмахнула крыльями и направилась в сторону стены, потом короткими спиралями поднялась вверх и растворилась в тусклом свете горной глуши. Я больше не тот, кем был, теперь все мои действия предваряет дон Хуан; я научился только превращаться в континент его свободы, где он бороздит бездны, подчиняясь лишь собственной прихоти.

—        А что же одиночка? Как его зовут?.. Помедленнее, пока что я не скажу вам его имени, хотя знаю, о ком идет речь. Сначала: «кровь агонизирующего тела — это чернила, чернила».

—        Мы удалимся туда, где одиночества Отшельника позволяют идти по его следам. Снова в Истлан? Есть столько Истланов! Столько печали во всех них!.. Знакомыми путями, по залитым светом площадкам на холмах, по берегам рек, вдоль болот, заросших ивняком, за этими червячками, начиненными фосфором, по следу копыт Единорога, которые заглушают шаги бредущего куда глаза глядят оленя Нантикобе и позволяют ему исчезать в чаще леса; за дымом из хижин, туда, где Никто пасет стадо гор и говорит языком глагола «жить»; к месту, препорученному Богу, Христу, являющемуся везде, на всех тропах моих раскрытых ладоней, карты моего иссохшего сердца, в которое проникает воздух отовсюду, сквозь все лучи и раны, застывшие от ледяного холода следы и линии. Их вычертило на моих ладонях исполненное ужаса поклонение, выпавшая мне судьба. Мы идем за Отшельником, я обещаю.

—        Пробудиться от сна.

—        Или подобрать несуществующий труп того, кто во шел в самое сердце пустыни, и вернуться...

—       

—        —    С ВЕКАМИ, ЕЩЕ СУХИМИ ОТ ЗЛОЙ ПЫЛИ ОГЛУШИ ТЕЛЬНЫХ РЕК МОЛЧАНИЯ И ОТ МЯУКАНЬЯ КОЙОТА -

—        ЛУНЫ. Всегда ощетиненные шипы, горный орел, пернатый змей. Миф. Пепел мифа.

—        Воплощение эпопеи таинственного Шамана, Святой он или нет.

—        Отшельника... ты ведь говоришь об Отшельнике?

—        Да.

—        А его труп? Где его могила, надгробная плита, мавзо лей или кладбище?

—        Его просто бросили где-то.

—        Его заманили в ловушку?

—        Его заманивали лестью, и он предался в их руки;

—        он все знал. Зачем бежать, куда бежать? Шаман всегда вну шал им ужас, а его знания — панику.

—        А если бы его не заставили исчезнуть?

—        Мы не можем говорить в сослагательном наклоне нии. Потому что, не случись так, как случилось, истории нашей Мексики была бы другой.

—        Бойней.

—        Бойней, которая решила бы ее судьбу, объявленной бойней...

—        Завоеватель насытился.

—        А в завоеванном бурлили отвращение и мятеж ный дух.

—        Но восстание было остановлено.

—        Его остановил Шаман.

—        Отшельник?

—        Да, он.

—        А где бросили его труп?

—        Спроси об этом у него.

—        Это его тень или он сам?

—        Он сам. Его тень исчезла вместе с его трупом. Любой шаман сбрасывает с себя свою тень, у него нет прошлого.

—        А Миф не требует доказательств: только вдохнуть ледяной воздух, а потом снова начать дышать — вот и все.

—        Его лицо непохоже на лицо трупа.

—        Так ведь это не труп — это он сам.

—        Он приближается.

—       

—        Он идет к нам; он явился на эту встречу, так же как в другой день на другую встречу.

—        У него нет морщин, он не боится.

—        Он ведь Святой-Шаман.

—        Да, он Святой-Шаман.

—        Ты сядешь на землю или подложить тебе что-нибудь?

—        Мне не нужны ни стулья, ни шнурки, ни ремни. Я предпочи таю вот этот камень.

—        Ну садись на камень. Солнце еще не добралось до него.

—        Почему вы назначили мне встречу в этом месте?

—        Спорим, тебе скоро придется идти к кому-то дру гому...

—        Почему бы и нет? Я могу приходить к любому, кто меня позовет. Я проникаю всюду, как ветер.

—        Я догадывался, что должно быть именно так. Мы пред почли встретиться с тобой в этом месте, подальше. В этом странном, тихом и знакомом нам месте.

—        Тебе нужна вода? А может, хочешь выпить?

—        Нет. Только вода.

—        Ты будешь ее пить или умоешься?

—        И то и другое.

—        Над теми кустами идет дождь.

—        Я схожу туда, не беспокойся, я схожу к кустам. И воспользу юсь случаем, чтобы помочиться.

—        Там, где мочится самый главный, мочатся все. Это вызывает симпатию. Отшельник (Хуан Диего) встал и направился к кустам, в которых шел дождь; он прошел через луч света, которым наслаждался, за Отшельником последовал дон Хуан, потом я, потом его черный волк, потом его золотистый волк, а потом и его серый волк. Волк, говорит дон Хуан, улыбаясь. Какое зрелище. Мы возвращаемся на площадку, он садится на камень, солнце уже начинает припекать. Над кустами по-прежнему идет дождь.

—        Я тоже знаю это место.

—        Нам это известно, потому мы и пришли сюда —

—        не только потому, что пригласили тебя на эту встречу.

—       

—        Не говори, что это за место — вот это, где мы собрались, рядом с кустами, где идет дождь.

—        Я не скажу.

—        Это сад цветущих черешен. Или сад их завершения. Одним словом, терраса. Любой сад возникает потом и покрывается зрением...

—        Ты наслаждаешься им?

—        Я всегда им наслаждался.

—        В первый раз ты пришел сюда сам?

—        Нет. Я пришел по следу львов вместе со своими волками.

—        Львы  и  волки. Анахореты.  Они  поладили друг с другом?

—        В те времена мы были так близки. Нам пришлось идти тай ными тропами, сокращая себе дорогу, и переходить реки по мос там, чтобы сбить со следа завоевателя и наших союзников.

—        Это было тяжело.

—        Это всегда тяжело. Любое восстание — дело трудное и же стокое. Аппетит приходит во время еды.

—        Расстояние между нами уже стало гигантским —

—        достаточным для того, чтобы вернуться или совершенно отдалиться друг от друга. Что в общем-то одно и то же. Мы говорим на разных языках.

—        Мы говорим на одном и том же языке.

—        Всеобщий, вселенский язык — это дыхание и слюна.

—        Дело в том, что, если мы говорим на каком-нибудь языке, слюна — это дыхание, приводящее в движение нечто.

—        ...Нечто? Мысль?

—        Нечто, которое плывет, которому повинуется дождь, кото рое согревает солнце, которое поддерживает камень, которое мы, соприкасаясь с языком, понимаем, слыша его ушами.

—        Это чувства мира, родники мира, часовые мира. Ве ликой ложью является утверждение, что есть три, четыре, восемь, двадцать сторон света. Каждая точка пейзажа — I это сторона света, каждый язык, каждое ухо, каждый нос и глаз, каждая рука, сердце, пупок и пасть, каждый зра чок, сумрак, шаг, поворот, движение, каждый танец, каж дое рвущееся солнце, каждый ветер... мы даже можем найти приложение слову «одинокий». Одинок Господь, перенесший муки, одиноки львы Святого Франциска,

—        львы Африки, азиатские львы, одиноки странствующие, одиноки пределы, одинока соль морей...

—        Я не убедил неверующих, неверующие так и умрут не верующими, приверженцы неверующих будут покоиться, чуждые собственным жизням — на самом деле они умерли еще при жиз ни, — и глупцы тоже не поняли ровным счетом ничего. Скептики придерживаются своих правил, ИХ ЗАКРЫТЫЕ ЗРАЧКИ ПОДКА РАУЛИВАЮТ ТЕНИ ХАОСА. Я не раздул костер. Я не смог. Меня предали. Им уже давно хотелось наложить на меня руки, а потом я стал их оленем. Их добычей. Которая оказалась совсем ря дом — только руку протяни. Да, в общем, мне было все равно.

—        После Видения человек может умереть спокойно.

—        Представь себе. Проглоти солнце. Вечернее солнце. Про глоти необъятность Ее света. Хотя бы попытайся представить себе всю полноту Ее красоты, лучезарное сияние Ее сверхъесте ственной улыбки.  Улыбки богини. Нежная,  мягкая, хрупкая, но твердая, как ангел, сильная, как сам горизонт, серьезная, как сама богиня — богиня, которой Она и является, которая во площает божественное и священное. Не будь так, этого события не произошло бы, а не случись все именно так, как случилось, Мексика не существовала бы — вот так, все очень просто.

—        Шабаш, резня, восстание, страх, ужас, пожар потускнели и ушли, стали маленькими; они причинили нам боль и нанесли раны, но мы выдержали эту боль и эти раны, потому что с нами, на на шей стороне вновь была Вселенская Мать. И с тех пор, когда их удары попадали по одной щеке, мы подставляли другую, оста вались равнодушными или поминали их матерей, а сами сосали из этих грудей, туго налитых молоком, готовых лопнуть — так полны они были, — чудесных, нежных, дрожащих, им нужны были наши рты и наша жажда.

—        Все, что говорит твой язык, — просто скандал. Насто ящий скандал.

—        А по-твоему, жизнь — это не скандал, жизнь — это не опь янение, в котором иные, безжизненные миры дрожат от холода, замыкаются в своих беспредельных границах, страшась самих себя, своих одиночеств, их судороги нескончаемы,  их без молвные голоса бесконечны и не знают эха? По-твоему, жизнь —

—        это такая вещь, к которой можно привыкнуть — просто привык нуть? Это химера! Мертвецы нападают друг на друга, ссорятся

—        друг с другом, галлюцинируют и выдумывают тысячи фантазии и саванов, выходят на свои улицы и воздвигают стены, устанав ливают законы там,  где заблагорассудится их деспотичным и инертным сердцам. Шаман, которого я несу в себе, знает это. Это знает мир. Это знает свет, это знает коралл, Она сказала мне об этом, сказала и повторила много раз, повторяла до тек пор, пока мои уши не начали кровоточить. Она сказала мне: «Ты не ошибся, жизнь — это исступление и площадка». Ты, Мать! — крикнул я. «Я люблю жизнь, ибо я создаю ее, и я создала ее вечной» — вот что Она сказала мне. Теперь я повторяю это — только теперь, не раньше, теперь я повторяю это вслух и на своем языке, раньше я молчал об этом, не говорил ни зву ка. Чего ради? Если уши глухи. И дате так, видишь. Они испу гались Шамана.

—        — Они ненавидят Святого. Разве Курия когда-нибудь понимала своих Святых? Никогда. Они замучивают их до смерти и унижают их. Они никогда не знают их. Блаженные историки исполняют веление своего хрупкого скептицизма; все так легко: это вода, говорят они; как будто это вода! В такой-то день, такого-то числа, до мельчайших подробностей. До подробностей, а не то, не дай Бог, кто-то испугается. Нет такого дня, нет такого числа, а ведь уже сколько раз мир обернулся вокруг своей оси! Всегда, в каждом «сегодня» есть день и есть ночь. Сегодня — это сегодня. Завтра — это никогда, и вчера — это тоже никогда. А сегодня — это навсегда...

—        Сегодня — это навсегда... я припоминаю нечто подобное.

—        Высасывай, впитывай, склонись, входи, это Блаженство!

—        Что ты сказал?

—        Исступление — это Блаженство. Кровь Кецалькоатля. Его исступление. Как же не вырасти крыльям у змеи, если они выра стают у волков и у собак? Если крылья вырастают у камней и у лесов? Если у Мира-Океана крылья вырастают везде, на всех горизонтах дней и звезд? «Мы на небе!» — сказала мне Она.

—        Сказала то, о чем я, будучи Шаманом, уже знал, мне был открыт доступ к этой огромной, бескрайней дыре. Почему не вырастают крылья у всего? Если кто-то не видит крыльев, значит, у него нет глаз — ему надо лечить глаза.

—        Или вырвать их из орбит.

—       

—        Вырвать их из их сонных ям, и отнести их к морю, и крикнуть им: Смотрите же, это лазурь! Это я и делаю. Я делаю это как Ша ман. И я буду продолжать делать это.

—        Святые не делают такого.

—        Еще как делают — и это, и многое другое. Блаженства у меня в избытке, и его хватит надолго. Ты думаешь, я могу уме реть после Видения? Эти глупцы. Они сбросили меня в какое-то ущелье, и, с тех пор как они меня сбросили, на вершинах моей Мексики явились кресты, и Ее образ, такой прекрасный и такой отстраненный, такой далекий и близкий, начертанный Ее соб ственной рукой, является в самых неожиданных уголках мо ей земли.

—        Где твои останки? У нас нет никакого знака от тебя —

—        ни косточки, ни горстки обугленных частиц, ни следа, хоть какого-нибудь.

—        Просто невероятно, что целая страна и поколения ее жите лей принимают за чистую монету историю о добром индейце.

—        СВЯТЫЕ НЕ БЫВАЮТ ВЯЛЫМИ  И  ПАССИВНЫМИ.

—        ЛЮБОЙ АНГЕЛ УЖАСЕН.

—        От того вялого и пассивного индейца не осталось ничего, потому что никогда ничего не существовало.

—        Шаман-невежда? Это столь же нелепо, сколь и глу по. Он был Шаманом еще до того, как стал Святым. Он не смог бы удерживать Видение, как не смог бы трус или невежда..Трус приходит в ужас, и у него схватывает сердце, невежда поворачивается спиной и напивается на первом же углу... Великие события истории Человека происходили и становились известны, когда их испытывали на своей Живой  Плоти те, кто обладал подходящим для этого характером, великолепным, уникальным, собственным, а не перенятым у кого-то, потому что его просто не возможно перенять, ему невозможно подражать. Величие характера измеряется лишь впоследствии, в соответствии с природой пережитого события. Хуан Диего не может быть человеком незначительным и заурядным — что впол не устроило бы Курию, — он не может быть ни хорошим сыном, ни хорошим отцом, ни лучшим из друзей, не мо жет развлекаться на дружеских вечеринках тот, кто был избран на роль Восприемника явленного Видения, тот,

     кто возымел само Видение. У него были свои причины и мотивы, чтобы явиться вдруг, заранее зная, что не будет выслушан, — и он не произносит ни слова, заранее зная, что не будет признан. Он поворачивается спиной и исчезает; а кроме того, он уже знает: ему устроят ловушку -и он без сопротивления предастся в их руки.

     —    Я сдержался. Да. Шаман, которого я несу в себе, ответил бы на насилие насилием — до Видения, но Блаженство...

     Святого.

     Человека, обретшего Благодать видения воочию Вселен ской Матери, Марии, Божественной Матери самого Христа и Со-

     здательницы Жизни Вселенной.

     Тонанцин; Тонанцин, помазанной Кецалькоатлю...

     Воскресшей. Другой Тонанцин, не той же самой. Другому Кецалькоатлю, не тому же самому.

     Должно быть, трудно все время перемещаться, яв ляться то тут, то там, везде, в любом месте, в любой вещи и предмете...

     Зачем беспокоиться об этом мне — Шаману, если у меня нет ни дома, ни хижины, ни колыбели, ни народа, ни рода... Я —

     все колыбели, их рыдания и напевы — все хижины, их двери, пол, крыша, все, что их окружает — все народы, их традиции и мифы;

     все рода — их пути и судьбы. Зачем же мне задумываться об этом? Я вошел — вдруг оказался внутри — в это восхититель ное естественное состояние судорожного ума, или назови его как тебе будет угодно, в состояние изменения основной материи, ко торое наполняет все тело светом и потрясает его...

     Внезапно Хуан Диего поднимается с камня, на котором сидел все это время, — вдали воет волк, — и говорит: Я должен уйти.

     Мы назначим тебе другую встречу в этом самом месте. Если только ты захочешь снова прийти на это же место.

     Хорошо.

     Он встал и так же бесшумно, как появился, быстро пошел в сторону зарослей. Птицы зачирикали. Мы остались | на месте, одни, в молчании, в ожидании, узнавая этот образ. Дон Хуан раскинул руки, сделал мне прощальный знак и удалился.

     Город Мехико внизу до краев заполняет чашу окружающих его гор. Истлан окутывается туманом. Прошли века. Века неизвестности и той чудесной тишины, что приняла меня в свое лоно. БЕЗ ВЕК Я НЕ СМОГ ЗАДРЕМАТЬ. ОНИ У МЕНЯ КАК ЗАНАВЕСКИ - ОНИ ПРОПУСКАЮТ СВЕТ, ПОТОМУ ЧТО ОЧЕНЬ ТОНКИ. И вот мне чудится, что скоро мы отдалимся. Я не могу ни угадать, ни объяснить себе, как мы отдаляемся. Так далеко. ¦ Пассаж о Мосте Сколько времени мы будем ждать, скажи мне? Столько, сколько понадобится. Ты можешь сказать мне, сколько, скажи мне, просто чтобы знать. А если ты будешь знать, что из этого? Просто мне любопытно. Тебе придется надеть зимнюю одежду. И что, мы так и будем торчать здесь, скучать, сходить с ума от безделья, как будто мы в заложниках у этого моста? Мы будем ждать здесь, хочешь ты этого или нет. А если он не придет или ему вздумается пойти другой дорогой, по другому мосту? Он пойдет по этому. Я знаю. Мост пересекает то, что некогда было рекой, теперь он пересекает ее высохшее ложе, реку из камней, с песчаными берегами, реку, под дном которой скрыты ископаемые окаменелости. Древние моря. Теперь этот мост заброшен, по нему никто не ходит. Прежде Шаман ходил здесь. Ты действительно думаешь, что он вернется? Он вернется. Ну раз ты так говоришь... Мы удаляемся, отводим глаза, заблудившийся ветер — единственный, кто проходит по разрушенному мосту.

     Вдали, среди Стихии, мерцает костер; похоже, его разжег Отшельник. Кто же еще? Костер горит уже много дней, и извивы его дыма, кажется, что-то означают. Это знаки. Он разговаривает с небесами. Небеса слушают его. Он озаряет звезды в море волков. В высохшем море одиноких волков. А чем он питается? Кореньями. Как ты, как я. Листьями, как и семенами. Листьями, как и плодами. Стеблями, наполненными кислым молоком. Он скоблит

      

      

     80

     Отшельник

     Карлос Кастанеда

     81

     Отшельник

     агаву. Скоблит и бредит. Бредит и скоблит. Он Шаман — такой же древний, как эта земля, не принадлежащая Ни кому. Океан потерпевшего кораблекрушение. Вон он — а ты боялся, что он не придет. Но он ведь не двигается. Двигается костер, но его пламя колеблется, перемещается: сейчас он здесь, завтра появится в другом месте. Он пе-рейдет через мост. Пусть он перейдет сам. Предоставим этот мост его судьбе. И мы оставляем его. Одинокий как никогда. Прекрасный мост-призрак.

     Он превращает дом в окна, двери становятся судьбами, столбы дыма — это колеблющиеся шаги Отшельника. Ладно. За окнами — возобновленное безумие мира. Мира, который, по его словам, очень молод, совсем молод. Так он говорит. Совсем молод. Как хочется, чтобы не было так холодно. Этот холод заполняет все низины и проникает даже в кости. Облаков нет, но солнце не греет. До земли доходит недостаточно тепла. Пустыня замерзает, покрывается льдом. Поэтому он разжигает один костер за другим. Ему даже не нужны спички. Он собирает сухие веточки. Потом разговаривает с ними, будто убеждая их загореться, или трет их одну о другую, похлопывает их по спине, стучит камнем о камень, кричит. Взывает. И костер зажигается. Его невидимые эмоции — это стигматы, которых никто не предчувствует, которых ни у кого нет, они подобны иероглифам на растрескавшихся камнях. Его эмоции исполнены суровости. Усталости.  Исполнены ничего. Это сливки ничего. Целое болото ничего. Болото, из которого вылетят бабочки. Что он делает? Уж не зарядку ли? Зачем, черт побери, он разводит еще один костер? Для него не существует времени. Он никуда не спешит. Он перейдет через мост тогда, когда ему вздумается. Ты уверен, что это Хуан Диего? Уверен. Сколько ему лет? Множество. Он как будто только что родился. Он родился уже стариком. Он родился вдали от всего и от всех; его словно породила Стихия. Как рождается Шаман, как рождаются Святые. Что-то заставляет их преследовать то  неизвестное,  которое они  подстерегают. Их жизнь — цепь поражений. Сколько печали там, где они проходят; они превращают ее в саван, сажают на этом кладбище благоуханные розы, прах оживает. Кажется, что Печаль исчезает в их присутствии; кажется, что эта болезнь — Печаль — излечивается одним их присутствием. Кажется, что их присутствие — такое далекое — беременно солнцем. Разноцветными солнцами. А их холод — кострами. Их ночи мерцают вспышками. Их небеса мерцают. Он поет или стонет. Среди воя и рева — и мантр — он варит мясо. Он кипятит свою кровь и отрыгивает.

     Это не для детей. Тот, кто страдал, как страдали немногие, так зачарован своей радостью, что даже дети пугаются. Каждое одиночество он превращает в миры. А каждый мир — в крик, а каждый крик — в песнь. Он молится. Поэтому он зажигает костры; потому что чего же ты хочешь — чтобы он поджег сам себя?.. ему открыт доступ к безграничной радости и к Необъятности небес, помни о его Видении. Я помню, я никогда о нем не забываю. Оно проникло во все поры его тела. Оно затопило все его подвалы, все его богатства раскрылись, печати слетели, все стены обратились в стекло, все его тайные убежища — а у Шамана повсюду были логова и пещеры — осветились подобно террасам. Воздух в его ушах приносит незнакомое эхо неправдоподобных дыханий и шепотов. А на его лице, напротив, улыбка. Мост все там же. И останется там. Однажды он перейдет через него. Может, он ждет, когда снова начнет расти зимняя луна. Чтобы определить свое местонахождение, он должен пройти через ограду. Погода так же непредсказуема, как и он сам. Может быть, идет снег. Я не знаю. Ему нужно, чтобы солнца съежились. Никакого ужина, ни кусочка пищи. Он не разговаривает ни с кем. Только со своими волками. Только с ангелами. Только с небесами. Он по-прежнему рядом с Ней. Он по-прежнему думает о Ней, смотрит на Нее. Для него не существует часов, его дни и ночи могут тянуться, удлиняться и достигать размеров вечностей. Он — Отшельник на мосту.

     Смотри, вон он идет, подошел. Он перейдет через Мост? Мы этого не знаем. Мы назначили ему встречу на этой стороне. Мы тоже разожгли свои костры. Мы тоже похоронили себя заживо. Мы тоже заставили замолкнуть тени. Он перейдет Мост и достигнет своего. Шаман не може перестать быть Шаманом, а Святой тем более не может перестать быть Святым. Какая ирония. Пребывать в про-буждении и изумляться в сумерках. Откровение было дано в одиночестве, как и все откровения. Какая ирония. Пере-мещаться в непостижимых одиночествах и найти Любовь.. в ее полноте. Дрожать от ледяного холода и пылать. Ос-таваться на месте и искать берега морей — и обнаружить, что горизонты — это врата небес. Он останавливается на середине Моста. Оставим его одного. Дадим ему воз-можность насладиться. Он это заслужил.

     На середине Моста: Переход. Пассаж* или пейзаж.

     Схема. Волшебство. Вернись обратно по своему следу. ОН НЕ ОСТАВЛЯЕТ СЛЕДОВ, ОН НЕ МОЖЕТ ВЕРНУТЬСЯ ПО СВОЕМУ СЛЕДУ, ПОТОМУ ЧТО НЕ ОСТАВЛЯЕТ СЛЕДОВ. Посмотри на песок, на песчинки, рассыпанные по мосту. На песок, который сыплется в стеклянных песочных часах — каждую минуту, каждую секунду, постоянно. Он не оставляет следов: ни в грязи, ни в кострах. Они будто загорелись сами по себе. Днем они напоминают подсолнухи, а ночью — дождь из падающих звезд. Метеориты. Черные дыры, знающие о неизмеримости небес. Внезапно он останавливается. Он все делает внезапно, он вздыхает, нюхает воздух; смотри, как он шевелит ноздрями, словно впитывая аромат ископаемой реки, словно ощущая запахи других садов, словно принюхиваясь к ветрам этих призрачных морей. Смотри, он раскинул руки, словно навстречу накатывающему на него волнами лазурному океану мира. Земля! — так кричат матросы на мачте, завидев вдали темную полоску. Смотри на него. Сохрани в памяти то, что видишь. Тебе уже больше никогда не смотреть на него, стоящего на середине Моста. Ты будешь смотреть на него с той или с этой стороны или будешь смотреть, как он переходит * Игра слов: в испанском языке словам «пассаж» и «переход» соответствует одно и то же слово — «pasaje», а им созвучно слово «пейзаж» — «paisaje».

    

     Мост, но на него вот такого, стоящего на Мосту, ты уже не будешь смотреть никогда. Он опирается на парапет Моста. У него нет ни жизни, ни смерти. У него нет ни бытия, ни небытия, он стоит на полпути, так что смотри на него. Он — то, что он не есть, и то, что он есть. Смотри на него как следует, его зовут Хуан Диего, Отшельник. Святой и Шаман.

     Я бросаю камешки с моста. Это было в другой день, раньше. Я бросал камешки, прицеливаясь, мне хотелось попасть в ствол засохшего дерева, стоявшего неподалеку. Я забавлялся. А дон Хуан? Куда, черт побери, он подевался? Это было три года назад. Мой вездеход стоял с Восточной стороны Моста. Мои неразлучные спутники — со мной. Волки дона Хуана. Это было три года назад, а кажется, что вчера. Он еще не умер — как говорят, — он еще бродил там, как говорят. И все же, не знаю, что-то сказало мне, что в один прекрасный день этот Мост станет частью радуги.

     Привет, как поживаешь?

     Как могу.

     Где ты находишься?

     Когда?

     Сейчас.

     На одной асотее.

     Что ты делаешь?

     Чудеса.

      Чудеса?

     Ну я их не делаю, я их выявляю. Асотея — это радар и мост.

     —    Когда происходят какие-то события, они происходят одно за другим. Орел, которого я видел утром. Ледяная буря, случившаяся на днях. Та ночь, такая легкая, такая восхитительная, святая ночь Отшельника.  Рождество после этой доброй ночи*. Доброй от слова «добро». Иде- * Игра слов: словосочетание «добрая ночь» по-испански означает сочельник (канун Рождества).

    

     альной ночи. Ночи родов и озарения. На другой день. я увидел его.

     —    Кого?

     —    Дона Хуана, разумеется.

     —    Где?

     —    Повсюду. Я повсюду ходил с ним, с ними. Они были счастливы, а я — очень рад. Пока он не сказал мне.

     —    Что он сказал тебе?

     —    Ты задаешь слишком много вопросов. Какая тебе раз ница, что он мне сказал?

     —    У нас ведь интервью.

     —    А можно узнать, кого ты интервьюируешь и по чему?

     —    Потому, что уже пора тебе снова выйти на свет.

     —    А как же миф?

     Любой миф возвращается. А теперь скажи мне, что тебе сказал дон Хуан.

     Он спросил, хочу ли я встретиться с близким другом;

     я ответил, что да, хочу. Если это друг, то само собой. Мы ус тали, нас все покинули, и, отдыхая, мы говорили достаточ но свободно — в разумных пределах. ОТДЫХАЯ ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ ОТ САМИХ СЕБЯ.

     И что же произошло?

     Он сказал мне — вот так, вдруг, — что Папа уже может умереть. Что его дело окончено. Я не понял. Какое отно шение имею я к Папе?..

     А что потом?

     Он сказал, что посредством Папы, может быть (хотя это прозвучало не слишком убежденно), прояснится тайна Хуана Диего, Святого-Шамана, но что бедный старик уже получил разрешение умереть. И что придет другой Папа —

     Мистик. Тут я расхохотался. Папа — Мистик! И Курия до пустит такое?.. Это не выйдет за пределы Курии, — сказал он. Конечно нет. Я возразил: а тогда откуда же...

     Это выберет Хуан Диего... Что?

     Вдруг мне показалось, что дон Хуан играет со мной.

     Да, — сказал он, — хотя ты и не веришь. Будет так.

     И будет братская трапеза.

     Праздник? — как дурак спросил я.

    

      Нет, — возразил на этот раз дон Хуан. — Это будет не праздник, потому что праздновать будет нечего: это будет братская трапеза. Знаешь, что означает «братская трапеза»? Это восхитительное счастье, великая священ ная радость. Сам Христос будет так рад, что даже поз волит себе удовольствие дать Папе — этому Папе — на ставника: Хуана Диего. Святого. Я недоумевал. И вдруг...

     вдруг я понял.

     Так значит, друг, который придет к нам, — это Мисти ческий Папа?

     Нет! — воскликнул дон Хуан. — Друг, который придет к нам, — это Хуан Диего.

     «О Господи», — произнес я про себя. Дон Хуан взглянул на меня, чуть улыбаясь, но его взгляд выражал счастье, если под счастьем подразумеваются сияющие глаза; он под-пял указательный палец и поманил меня.

     —    Иди сюда, — сказал он, и я пошел.

     Когда мы шли вместе с его волками, моими неразлучными спутниками, он поведал мне все в подробностях; в последнее время он держался именно так: мы были как один человек. Постепенно я начал понимать то, что могло показаться настоящей дерзостью, у меня мурашки бегали по спине. Ну и Рождество. Мы ушли очень далеко. От зари до зари мы преодолели около ста километров. Мы поднимались на вершины, вдыхали пространства, я подвернул правую ногу, чуть не сломал ее совсем, у меня чуть не рассыпались все кости. Мы шли так долго, что мне это стало казаться вполне естественным. Восхитительно будоражило меня то, что солнце бьет в лицо, что я дрожу от холода, что я повинуюсь, соглашаюсь, даже радуюсь неизбежной Встрече с Отшельником (так назвал его в первый раз дон Хуан в тот день), который был Шаманом и который, направившись к Тихому океану, внезапно превратился в Отшельника, пребывающего в Блаженстве. Хуан Диего не знал, что с ним произойдет, или знал, мы собирались прямо спросить его об этом. При мысли об этом волосы (увы,  немногочисленные) у меня на голове вставали

     дыбом, а кожа покрывалась мурашками. Так было суждс но. Очень скоро — я не знал точно, когда именно, — нам предстояло встретиться со Святым, единственным, кому предстала во всем естестве Владычица Небесная, Дева Мария Гуадалупская с Тепейякского холма. Странным и неприятным моментом было то, что из-за поврежденной правой ноги мне пришлось проваляться на асотее целых четыре безумно жарких солнечных дня.

     —    Полечи меня, — сказал я дону Хуану, — мне нужно ходить.

     —    Зачем? Что ты собираешься делать? Солнце и свет исцелят тебя.

     На четвертый день я уже был сыт по горло, а моя вывих» | нутая нога болела чересчур сильно. Тогда дон Хуан полечил меня, и я вновь смог ходить.

     —    Это солнце исцелило тебя, — сказал он.

     Пассаж о солнце (лежа на асотее)

     В добрый час — когда я подумал, что это уже последняя капля, та самая, которая наверняка переполнит стакан. Как вы, вместе со мной, можете видеть, не слишком-то мне рад этот дом, где, к вящему веселью дона Хуана, я обнаружил ту самую асотею, террасу, и, поскольку я не могу открыть окна и СЕРДЦА ОСТАЮТСЯ ЗАКРЫТЫМИ, я живу, валяясь на асотее «вынужденных — и открытых» (заявляет дон Хуан), наслаждаясь этой крайней ситуацией — посадок; такая тонкая линия. Он снова высказывает свое мнение. Тонкая линия лучше, чем гамак. Крайняя линия служит ножом. А лезвием ножа я рассеку тебя на лету. Хорошенький способ заставить человека не ослаблять внимания и быть начеку. Я так и валяюсь там.

     Погасший костер. Священный костер в честь той, о которой повествует Миф, костер, горевший всю ночь: осколки костей и пепел — в полной гармонии, — образующие звезду. Точное изображение мира американского Индейца, краснокожего: апача, навахо, сиу, чероки, тараумара, яки,

     уичоля. Тот самый точный священный образ погасшего костра, на который взирают небеса, как в серое зеркало своих изменчивых мыслей, своих рассеянных сигналов, своих астрофизических радаров, своих потрепанных знамен, своих скрипучих надгробных плит. Этот костер — побежденный — победил. Разве ты не слышишь исступленного ритма барабанов, и завывания танца, и постоянно звучащего хора, сопровождающего своей песнью ослепительное прохождение солнца? Барабаны выдувают звуки из своих вибрирующих отверстий, проделанных в дорогом дереве, покрытых натянутой до предела кожей. Они изливают вызывающие содрогание звуки, они словно загоняют ветра в свои плененные впадины — и они дрожат, когда по ним скользит ветер, напоминая о стаях летящих в никуда перелетных гусей, напоминая об орле, о неисповедимых судьбах, эти звуки барабанов напоминают о дыхании звезд и завываниях пыли, об эхе сумерек, о пульсациях солнца.

     Священный костер, разожженный на своем собственном мыслящем пепле, пылает, брошенный на солнце, и совсем разрушает асотеи, где мы горели как факелы, погруженные в себя. Кецалькоатль пятится назад. Я это знаю. Трава дымится, пастбище переливается светом, зеркала отражают зимнюю лазурь, я лежу на солнце, почти голый, только в тоненьких трусах из красного шелка, обтягивающих тело (наподобие «танги»), трусах дикого делателя меда, королевского меда, маточного молочка. В трусах, сотканных солнцем, цвета его пламени, цвета пожара и ожога. Потому что я горю там как Костер. Пока боль от вывихов и раздробленных костей переходит в набросок здоровья, превращающегося в мучительную легкость. Дон Хуан поставил меня на колени. В положение восприятия солнца. Я открыт, я высох, я превратился в серый мыслящий пепел, ничто не всплывает в памяти, зачем он заставляет меня находиться в этом невыносимом положении подгоревшей лепешки, обугленного кружочка? Может, для того, чтобы подготовить меня к другому восприятию, к приходу Шамана Хуана Диего, Святого? Я только потею и, чтобы не высохнуть окончательно, пью

     много воды, а время от времени обливаюсь из шланга, Меня пронизывает тепло, и оно укрепляет меня.

     «Пустыня пуста и уныла. Это нехорошо сказано?»  -таковы его слова... это свет, и солнце исцеляет его. Я по-ворачиваюсь и смотрю на него. Я различаю вдали его спину — слепящую глаза.  Его ослепительную спину? Он никогда не являл свою спину как ослепительную над-гробную плиту, что это такое? Солнце ударяет. «Дай-ка мне свою ногу, — говорит он мне на четвертый день. -Ступай за мной».

     Он приводит меня к реке, похожей на водяное зеркало: —  Вода в воде, вода омочит тебя и исцелит тебя.

     Он приводит меня к закрытой хижине индейца-яки и говорит мне: —     Дерево исцелит тебя.

     Потом он стонет, испускает крик, который закручивается, как облако, и говорит мне: —     Ветер исцелит тебя. Эта босая нога, переходящая реку, — твоя нога, эта нога, ступающая в грязь, — твоя нога, беги, беги быстро, ты можешь бежать быстро и без страха, прыгай, спрыгни со скалы, упади на стволы мягко го дерева...

     Потом он удалился — он, Шаман. Дон Хуан, такой же, как всегда. Тот самый, которого я впервые узнал в тот день, когда пылал в лихорадке, и он исцелил меня. Но он смеется.

     Это солнце и свет, а не я, — повторяет он, хохоча. —

     Кстати, — вспоминает он, — тот, с ослепительной спиной, которого ты видел, — это тоже был не я, ты видел Xyaна Диего, что может быть лучше?

     Пойдем на площадку на вершине, — и мы пошли на следующий день после того, как я пролежал четыре дня, и направились к вершине, к нашей такой любимой площадке.

     Встреча состоится здесь, — говорит он. — Он приди на это место погреть свои кости. Ему понравится солнце, Он уже много лет не валялся на солнышке. Вот увидишь.

    

     А еще он велел мне спрятаться за камнями, унять свое любопытство и не высовываться, потому что Хуан Диего может просто повернуться и уйти. Я послушался его — наполовину. Хуан Диего появился неизвестно откуда. Из травы пастбищ, из сплетения ветвей, из перьев птиц, из стволов деревьев, из цветов, появился неизвестно откуда—я так и не понял — и растянулся на солнце рядом с доном Хуаном, почти голый, как и он. На обоих были красные Трусы. Загорелые, смуглые, с дубленой кожей, они были похожи на два брошенных на землю винных бочонка. На два островка в открытом море. На двоих потерпевших кораблекрушение, которых вынесло на мелководье. На два листка, на опавшую листву, брошенную на солнце. В течение всего этого прекрасного дня я потел, я засыпал, я мочился, я кашлял, я боялся. Потом, когда солнце, еще полное жара, уже начинало клониться к закату, дон Хуан окликнул меня.

     —    Пойдем! — сказал он.

     Я перескочил через камни.

     Он уже ушел? — вырвалось у меня.

     Так ты подглядывал!

     Я не сумел сдержаться: взглянул один разок.

     Ладно, пошли назад; наши неразлучные спутники уже отправились в обратный путь.

     Долгие спазмы заставляли меня останавливаться во время того, что в окружающей нас атмосфере воздействовало на меня подобно молнии. Как ни привычна для меня была практика эфемерной и непосредственной интеграции с доном Хуаном, сказывалось приближение к великому обстоятельству, на него указывало естественное сопротивление окружающей среды; мне лишь с огромным трудом удавалось подступиться к нему. Дон Хуан был настойчив, он вводил меня в Кому столько раз, сколько это было возможно. Эта Кома отличалась тем, что я оказывался совершенно обессиленным. Мне нужно было питаться, но точность каждого «входа» вынуждала меня воздерживаться от еды. Не мог же я одновременно нести наперевес набитое брюхо и сердце: или одно, или другое.

     То были многообещающие времена этого неимовер-ного присутствия, и тогда активность Благодати возрос-ла. Пропорционально этому усилилось и истощение, Особенно мне не хватало жидкости. Мне приходилось по-стоянно пить: это составляло главную потребность при каждом обязательном посещении. Силы совсем покидали меня. И я находился в опасности. Это было очевидно.

     Я СОЗНАВАЛ ВЕЛИКУЮ ВАЖНОСТЬ ВСЕГО ПРОИС-ХОДЯЩЕГО;   ЧЕМ ДАЛЕЕ,  ТЕМ  С  БУЛЬШИМ  ТРУДОМ ОНО ВПИСЫВАЛОСЬ В ПОВСЕДНЕВНУЮ ДЕЙСТВИТЕЛЬ. НОСТЬ; ПО ДОСТИЖЕНИИ СООТВЕТСТВУЮЩЕГО УРОВ-НЯ МНЕ НАДЛЕЖАЛО РАЗОРВАТЬ ВСЯКУЮ СВЯЗЬ С НЕЙ, ЧТОБЫ ЦЕЛИКОМ И ПОЛНОСТЬЮ ПОСВЯТИТЬ СЕБЯ РАС-ПОЗНАВАНИЮ НЕПРЕДСКАЗУЕМЫХ ЗНАКОВ И ОТВЕТУ НА НИХ. Я ДОЛЖЕН БЫЛ БЕЗ ОШИБОК И КОЛЕБАНИЙ ОТСЛЕЖИВАТЬ ПОДХОДЯЩИЕ СЛОВА, ОДНАКО НЕ МОГ СПРАВИТЬСЯ С НЕПОЗНАВАЕМОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ.

     Я выходил из хижины. Выходил в любое время. Хуан Диего выходил из своего тайного убежища. Дон Хуан, который вел бродячую жизнь, являлся — также выйдя из своего пристанища, — и я тоже выходил в любой час, в любой ситуации, и потому старался быть поближе к моим нераз-лучным спутникам, чтобы они могли предупредить меня о донесшемся зове и мне было проще ответить на него. Как говорил дон Хуан, это были не встречи, а совместная жизнь; мы одновременно оказывались в одном и том же месте (где угодно), чтобы направиться к ближайшей реке.

     Во время наших встреч волк и мои неразлучные спутники, подобно часовым, стояли на страже на камнях. Меня призывали на эти встречи на рассвете — в любой час дня и ночи, — и мы становились Рассветом, свежие и бодрые. Еще холодные. Дул ветер, на вершинах лежал снег, в хорошие дни этих непредвиденных рассветов бывало по нескольку кряду (даже на протяжении десяти часов),

     Мы двигались точно на пять градусов впереди солнца, всегда сохраняя и поддерживая рассвет там, где проходили. А Хуан Диего зажигал свои костры. ЭТО БЫЛИ СИГНАЛЫ; ДОН ХУАН ЗАМЕЧАЛ ИХ В ПОЛУСВЕТЕ НЕМЕДЛЕННО, Я ЖЕ РАЗЛИЧАЛ ИХ ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА ДРОВА УЖЕ ПОЧТИ СГОРАЛИ, МОЯ МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ ПРИВОДИЛА МЕНЯ В ОТЧАЯНИЕ. МОИ НЕРАЗЛУЧНЫЕ СПУТНИКИ, НАПРОТИВ, ПРИБЕГАЛИ РАНЬШЕ, А ВОЛК - ВСЕГДА, В КАЖДОЕ МЕСТО - ДАЖЕ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ХУАН ДИЕГО УСПЕВАЛ РАЗДУТЬ ОГОНЬ. Он извергал из себя огонь на ветки, он плевался огнем, и, таким образом, они всегда горели, даже если были мокрыми; даже ископаемые окаменелости. Они тоже горели. Я смог убедиться, что даже камни, оказавшись в огне, превращались в пылающие угли. Вот что значит шаман-одиночка. После этого вы можете поверить, что этот Святой-Шаман был просто неприкаянным бедолагой? Ближе всего к его истинной природе стоял Дракон!.. или, по крайней мере, так казалось. Однако он, улыбаясь, шептал: —     Нет, не Дракон, просто я знаю недра огня с тех пор, как в совсем юном возрасте стал языком пламени, его легким бри зом, раскаленным угольком, каплей раскаленной лавы, тонким, почти невидимым лучом молнии.

     Услышав это, дон Хуан разражался хохотом и говорил мне: —    А чего же ты ожидал — луны? Тут речь идет еще об од ном солнце!

     Тот, кто Освещает сам себя, — шаман. Дон Хуан, год шестьдесят девятый.

     Слова трескаются и раскалываются у меня посередине лба, между глаз. От этого я испытываю резкую колющую боль. ЦЕЛЬ БЫЛА ЯСНА: РАЗОБРАТЬСЯ В МАТЕРИИ, ИЗ КОТОРОЙ СОСТОИТ ОТШЕЛЬНИК, ПЫЛАЮЩЕЙ, ЗАМЕРЗШЕЙ ИЛИ ПОХОЖЕЙ НА МОЛОКО, ТВЕРДОЙ КАК АЛМАЗ ИЛИ РАССЕЯННОЙ, КАК ТУМАН. НЕОБХОДИМО УКАЗАТЬ, ЧТО ЕГО МОЗГ ЦЕЛИКОМ РАСПОЛАГАЕТСЯ ВО ВСЕМ ТЕЛЕ. Перед нами уникальный человек, и потому приблизиться к нему, как приближаешься к другим, просто невозможно.

    

     Это все равно что мериться силами с утесом; и я сам отве-чаю себе: тогда нужно попробовать приблизиться через эмоции, нужно отыскать струны его сердца,  вневременные — кстати — и, пожалуй, непостижимые. Главное заключалось в том, чтобы пожить рядом с ним.

     Мы будем идти, мягко раскачиваясь и скользя, в по-исках пути к Тихому океану, пути к окончательной и бес-поворотной встрече:  мягко, нежно, туда, где  Видение! Вселенской Матери склонилось с убывающей луны в ее зимнем положении. Мы быстро отдаляемся и вернемся] домой уже поздно вечером.

     Через окно, следом за вожаком, за ним, который умел возвращаться по своему следу, за моим черным волком. За самым большим из моих неразлучных спутников. Этот опыт был самым главным.

     Каждый день уводил нас все дальше.  Целью этого скольжения (по словам дона Хуана) было оживить ею, стимулировать его присутствие в радуге, чтобы он ОТДОХ НУЛ ОТ САМОГО СЕБЯ.

     Возвращайся домой, — просил меня дон Хуан.

     Что, я выгляжу таким усталым?

     Ты и правда устал! Уходи к себе и постарайся поле жать на солнце на асотее.

     Пассаж об Ожидании Жуткая, призрачная зона. Похожая на адскую. Подобная ей. Жуткая темнота воздуха. Боли в позвоночнике. Затылок словно упирается в каменную подушку. Нет ни судьбы, ни небосвода, ни тоски в этом колодце молочно-белого болота хаоса. И все-таки ложе из диких трав, запах диких трав, трепет диких трав и благодатная близость моих нераз-лучных спутников поддерживали во мне надежду вернуть-ся к свету.

     И тогда я слышал, как без всякого дуновения ветра во рочаются и шуршат камешки на узких темных тропинках

     среди зарослей травы и кустарника; эти тропинки были так незаметны, что казалось, их вовсе нет, но они были. Они были, мои волки находили эти невидимые борозды; нужно было вырвать следы из песка, по которому Хуан Диего проложил свои пути.

     Укажи мне направление, чтобы следовать за ним, —

     умолял я дона Хуана.

     Что тебе нужно — пунктир? Волшебная палочка? Ком пас на кладбище? Теодолит, который уловит его магнетизм и приведет тебя к той стороне света, где, может быть, нахо дится его мир?.. Я ДАМ ТЕБЕ КЛЮЧЕВОЕ СЛОВО, КОТОРЫМ ПОЛЬЗУЕТСЯ ОН: ПЕЙЗАЖ. СМОТРИ,  НАБЛЮДАЙ,  ИЩИ В КАЖДОМ ПЕЙЗАЖЕ ДРУГОЙ, ПОГРУЖЕННЫЙ В НЕГО.

     А найдя, вспомни, что его Пейзажи растворяются, расплы ваются, и тогда ты придешь к его Пейзажу — к тому, где бы вает и бродит этот чужак, человек дождя, добрый и ужасный Хуан Диего. Всякое место, к которому он прикасается, ста новится философским камнем, помогающим обнаружить его там, среди отполированных камней его галлюцинаций, оплодотворивших его встречи великолепием своих озарен ных изгнаний. Может, тебе удастся собрать лунные образцы каждого из его затмений. И так, постепенно, время и его воспоминания повисают на шее ожерельями. Четками, которые запечатлеют у тебя на шее свои северные сияния.

     Эта система данных — нечто вроде компьютеров, которые в некий предвидимый срок дадут тебе представление о Кар те его сердца, точное настолько, насколько это возможно.

     Не забывай, что он бороздил русла древних рек, наполненных Эйфорией его восторженного сердца, все время глядя вдаль, вперед, на Распятого. Как будто сам Христос-Искупитель вел его за руку или пальцем указывал ему его маршруты. Встреча с Матерью-Прародительницей, Владычицей Небесной, не была случайной. То была его судьба. Мы будем постепенно входить в этого человека, чтобы ощутить его вспышки, открыть костры его солнц и таким образом вместе с Шаманом — не столько с человеком, сколько с Шаманом — вернуть себе Святого.

     Я не знаю, выдержишь ли ты странствия по Пейзажам, это язык, который мы будем мало-помалу истолковывать

      

—        и понимать. Сейчас, в этот момент, в твоем мире две надцать часов ночи — полночь, и СВАЛЕННЫЕ НА ЗЕМЛЮ НЕПОГРЕБЕННЫЕ ТРУПЫ  ИСПУСКАЮТ ОТВРАТИТЕЛЬ-. НУЮ ВОНЬ, НО ВМЕСТЕ С НЕЙ ИЗ НИХ ПОСТЕПЕННО ИЗОЙДУТ ИХ БЕДЫ И СТРАДАНИЯ, И ОНИ НАЧНУТ ПОД-НИМАТЬСЯ, ПО МЕРЕ ТОГО КАК СВЯТОЙ-ШАМАН ИСКУ ПАЕТ ИХ БЕЗУМСТВА. Время от времени Хуан Диего нам щает доиспанские руины Мексики и их хрупкие луны Он будет рисовать на камнях, словно возвращая себе рисунки древнего человека, но нет, краска на этих шеро-ховатых стенах — это кровь Хуана Диего. Иногда тайные убежища будут оставаться открытыми, и кто-нибудь будет задавать себе вопрос: чей это костер, еще горячий, на наве-сах над внутренними дворами заброшенных монастырей? Или на радужных пространствах тропинок. Это он, это его костер. Но успокойся, он также навещает свои нынеш-ние убежища, похоже, он собирает свои воспоминания Или сражается. То же самое он проделал и с тобой. Куда он повел тебя? Далеко?

—        Очень, очень далеко. Я уже едва волочу свои босые ноги, они как будто вытянулись, все кости вывихнуты, ступни невыносимо болят. Ужасная усталость доказываем, что мы без отдыха движемся вдоль позвоночника... чьего.., Почему ты остановился?

—        Ты мне не поверишь. И все же это ты вел меня. Дон Хуан, я спрашиваю тебя: как такое возможно?

—        Да, возможно и необходимо, для того чтобы понять Святого-Шамана, пришлось рассечь Трупы его Древних Богов, как бы проложить в них туннель. Мы войдем и уг лубимся  в  них,   НЕСМОТРЯ  НА ИСПУСКАЕМОЕ ИМИ ЗЛОВОНИЕ, ОНО НЕЗАРАЗНО, УВЕРЯЮ ТЕБЯ, НАПРОТИВ, ОНИ ДАЮТ, Я   БЫ  СКАЗАЛ, ДЬЯВОЛЬСКОЕ ЗДОРОВЬЕ, Ха-ха-ха-ха... НЕКАЯ АУРА ОРОШАЕТ ИХ ТЕЛА. Нам придет ся шаг за шагом обойти дворец неподвижных бабочек их Храмов, окропленных отвратительной бурдой из ископае-

—        мого Жизненного Сока, некогда струившегося в их жилах.

—        Вступим же на их тропы и пойдем туда, куда они поведут нас, пойдем по их следам. Он поведет нас, освещая путь

—        факелом, он не позволит нам превратиться в ошалевших стервятников.

—        Дон Хуан, меня тошнит.

—        Ну так сделай это. Облегчись настолько, чтобы перестать испытывать отвращение, потому что тебе пред стоит пройти по всему трупу, вдоль позвонков Тонан-

—        цин, Богини-Жимолости, прародительницы погребен ных солнц.

—        Мир Хуана Диего очень далеко, я не смогу проникнуть в его пейзажи, Пейзажи, являющие такое запустение.

—        МИР, КОТОРЫЙ ДВИЖЕТСЯ И  ВРАЩАЕТСЯ ВСЛЕД ЗА СОЛНЦЕМ, - ЭТО ВСЕ РАЗРУШАЮЩИЙ ГИГАНТ, ОН СТИСКИВАЕТ СЕРДЦЕ ШАМАНА И ВЫЖИМАЕТ ЕГО СОК.

—        Это мир, полный червей, еще трепещущих рассечен ных сердец, всех до последнего червей, которые грызли го ловы на их околдованных Смертью пирамидах, в арках, на дорогах, на лестницах, в их покрывалах, в их кострах; я это знаю. Они обожали забирать головы.

—        Они были опытнее вас; не важно, что вы поддержива ете безжалостные сети абсолютной трусости и кичитесь своим многознанием... сети проволочных заграждений, предназначенные удерживать пленников, невероятные виртуальные сети, ваши.улицы — сети, ваши живые изгоро ди, ваши страхи, ваши приливы и отливы — все это сети, вы даже не умеете любить так, как надо, вы похожи на зомби и довольствуетесь своими мирами неоконченных литаний (жертвоприношений, litar — приносить жертву. — Примеч.  ред.) — только для трусов. Вы забыли Богов. Вы даже не зна ете Пресвятую Деву. Ту, что пленила Хуана Диего.

—        У меня болит спина.

—        Это страх. Это положение пугала. Есть способ —

—        ты можешь унять эту боль и стряхнуть с себя прекрасный ужас, который вызвал у тебя наш Святой-Шаман. Про склоняй слово «Камень». И ляг, ты больше не нуждаешься в разъяснениях на эту тему, считай, что ты изучил равно удаленные точки параллакса, стратагему и перипетии.

—        Ты — не тот, не ученик.

—        Я знаю. Я буду бродить, как Камень. А его скакуны?..

—       

      

     — Это дикие кошки.  Это прыжки пумы и резвою ягуара. Его кошки. Его одежды, его постели, его ложа, его логова. Зачем ему спальный мешок, или палатка, или про стыня, или пушистое шерстяное одеяло, зачем ему оста-навливаться на постоялом дворе или обрывать колокол, если у него есть — были всегда — логова его волков и его кошек? Где можно «провести» зиму удобнее всего? Где можно созерцать звездный дождь? Где можно спастись от такого количества хищников человеческой породы?..! скажи мне: ведь даже под навесом асотеи они не остав-I ляют тебя в покое. И не оставят, покуда ты жив. А между тем наш Святой Шаман продержался пятьсот лет в не-сказанном покое и наслаждался совершенством Видения; плодов его Блаженства и его непознанной тайны — це лые гроздья. Это все оттого, что он умеет жить в невиди-мом мире своих убежищ! Он может странствовать где-то среди сфер, и в то же самое время его благословенное тело может находиться в каждом птичьем гнезде. Что он от-ветил тебе, когда ты спросил его, где убийцы бросили его тело?

     Он сказал, чтобы я не беспокоился, что его останки в зарослях кустарника, в шипах кактусов, в скелетах розо вых лепестков и в аромате Грома.

     Ну так дополни свой список: Хуан Диего скрывается за любым камнем в поле, независимо от его размера.

     Потребуется  перевернуть миллионы  миллионом и триллионы триллионов камней, чтобы обнаружить его за одним из них.

     Вот что называется тонкий Ум; но Хуана Диего легче найти, чем Бога! Этого невидимку...

     Еще он сказал, что нередко может скрываться за Свя тым Крестом вершин его Мексики.

     Так оно и есть. Видишь, как у него много убежищ.

     Я чувствую себя лучше.

     Ты же рухнул, как камень. Представь, как чувствует себя Хуан Диего в неизвестности своего безымянного ми ра! Он может заняться раскрашиванием горизонтов, никто не требует его присутствия, а знаешь почему?

     Не имею ни малейшего понятия.

    

     —    Просто Святой (как и многие другие, кого призыва ют мириады нуждающихся в них) защищен хитростью и искусством Шамана. Никогда не забывай этого. Не все Святые, прежде чем обрести Блаженство, овладели муд ростью Шамана. Это двойной туз в рукаве. Это как его двойное имя — Хуан Диего; потому он так легко раздваи вается, если ему захочется — вещь совершенно невероят ная,  — он может появиться, рыгающий или сонный, в Сикстинской капелле. Или внезапно захватить Теотиуакан*. Однако я не думаю, что он это делает. Он обожает постоянно переходить от одного к другому... не старайся оценить его как человека, ибо Хуан Диего Безжалостен, как гроза с громом и молниями, и потому неуловим, как зачарованный легкий ветерок, покачивающий полевые цветы. А вот это совершенно точные данные, я припас их для тебя.

     ...Я сообщу тебе совсем немного точных данных, дело в том, что Хуан Диего вполне может находиться за свечками — теми, что любой человек бессознательно возжигает перед Пресвятой Девой на любом из алтарей мира. Он воздерживается от перехода границ, для него обе Америки — это колыбель, а Мексика — его гнездо, его чары освобождают его от уплаты пошлин и совершения формальностей, однако ему приходится принимать во внимание, что существуют и другие границы, и в особенности — поверь мне, что это так, — иностранная Курия.

     Мы немного отклонились от его тропы или по-преж нему идем по его следу?

     Мы двигаемся на приличествующем случаю расстоя нии от его долгой воскресной прогулки, не торопись, зачем торопиться? Он остановится.

     * Теотиуакан — важный религиозный и культурный центр дохристианской Мексики, насчитывавший большое число храмов и пирамид, из которых до наших дней дошло лишь несколько.

    

     Тропинка почти теряется, я ее плохо различаю.

     Он хищен, как орел, и непознаваем, как волк.

     Физически Хуан Диего, пожалуй, выглядит моложе, чем можно предположить.

     Он молод. Как Святой — чересчур молод. Но как шаман он владеет той кривой, по которой движутся все далекие луны... Он рывком распахивает дверь в изгороди, и Святой-Шаман подходит к Хуану Диего. Они идут ря дом — вдвоем, вчетвером (Святой, Шаман, Хуан и Диего).

     Ты можешь сказать, какая линия разделяет их? Нет ни чер ты в воде, ни натюрмортов.

     Что он делал все эти годы?

     Я задавал себе этот вопрос; похоже, он глубоко вды хал собственное Блаженство и взорвался, но он не желает говорить об этом. Вспомни, ты ведь тоже взорвался пять лет назад. Ты чуть не умер.

     А ты, дон Хуан, ты взрывался?

     Как сверхновая... тысячу раз... тысячелетия.

     А Христос?

     Один раз и навсегда. Он — сын Бога. А мы рядом с ним просто карикатуры.

     Я очень одинок.

     Не настолько. Вот Отшельник — он действительно одинок.

     Он остановился.

     Я вижу. Давай и мы остановимся. Может, он остано вился, чтобы помочиться. Или проливает слезы.

     Если он примется лить слезы, я этого не выдержу.

     Я захлебнусь в его морях.

     Кажется, нет. Он не мочится и не льет слезы.

     А что он делает?

     Он разглядывает облако светлячков, которые кружат вон над той равниной.

     Какое чудо...

     И Святой, и Шаман боготворят мир.

     Как ты думаешь, он и дальше будет стоять там?

     Стройность ночи достигла своего полного величия.

     Он способен остановиться, чтобы созерцать и другие небесные лампады, посмотри.

    

     Шквал звезд. Мерцание оглушает. Мы резко остановились и застыли как камни, целиком превратившись в Глаза. Мы отдалились от пройденной тропы и, подобно запущенным снарядам, пересекли Орион — словно просто дошли до ближайшего угла, — чтобы погрузиться в огромность Фантастического радужного глаза его ягуара, взметнувшегося в прыжке.

     Держи под контролем любовь к конкретным реально стям — не растворяйся, не взрывайся. Если он взорвется, мы вернемся, подождем, пока он не вернется туда.

     А если он не вернется?

     Этого не может быть. Книга резко прерывается, и скажи спасибо за то, что это возможно. Ибо ты преоб разишься, Святой-Шаман подобен цианистому калию, жидкому огню, глотку плазмы из Грааля...

     ...он просто возмутитель — это говорю тебе я, дон Хуан.

     Он содрогается и умолкает. Внезапно я оказался один. Брошенный, как камень на землю. Вот так просто. (Это врата солнца, состояние духа Хуана Диего, где он под-питывается жизнью и смертью.) Разве об этом нужно говорить? Когда он свалил ограду, я понял, что его смерть бессмертна, а его жизнь вечна. Как порыв ветра, как вспышка света, как молния. (Его двойное имя означает именно это.)

     Снаружи нет никого. Дверь, что никогда не закрывается, абсолютно спокойна — недвижная разорванная завеса. Иллюзия цепляется за ее глубину, похоже, мои неразлучные спутники решили прибегнуть к испытанному средству — вырыть собственную нору, чтобы мы смогли восстановить свои силы, и там, в этом логове, я собираюсь устроиться поудобнее и расколоть озаренную ночь, где взорвался дон Хуан. Вселенная не отдыхает, она расширяется. Свечи кружатся. Некоторые свечи, зажженные в полночь на некоторых алтарях, сонно мерцают — это их колышет легкое дыхание дующего на них Хуана Диего.

    

      Мы спускаемся, расслабляемся, просим передышки. Звенья памяти могут заставить замолчать призрак, поэтому необходимо отдохнуть: немного поразвлечься склонением, растянуться на ежедневном перекрестке, где СПОРЯ I И БЬЮТСЯ В БОЛИ И НАДЕЖДЕ ЛЮДИ И НЕПОЗНАННЫЕ СУЩЕСТВА, ИМ НЕВЕДОМА - ВЕРНЕЕ СКАЗАТЬ, ОТ НИХ СКРЫТА - СУБСТАНЦИЯ БОЛИ, А ЕЩЕ БОЛЕЕ ТОГО УПОРСТВО НАДЕЖДЫ В ИХ ЖИЗНЯХ, БРАТСКИХ, ТО ЕСТЬ ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ ТЕНЯМ. Дон Хуан прислоняется к тени стены асотеи и отхлебывает воды, сочащейся лазурью.

     — Красивый водопад, — шепчет он.

     Я был ошеломлен, обнаружив водопад именно там, где мои неразлучные спутники обычно устраивались, чтобы подремать. Это же надо — я никогда не замечал, что он там есть! СКОЛЬ ЖЕ МНОГОГО НЕ ЗНАЕТ ЧЕЛОВЕК, ЭК) ОДНА ИЗ ФОРМ ЗАМКНУТОГО ИЗМЕРЕНИЯ, В КОТОРОМ МЫ ПРИВЫКЛИ ЖИТЬ, ОТДЕЛЕННЫЕ ОТ ЧУДЕСНОГО Вот это сюрприз! Разумеется, я подождал, пока дон Хуан отвлечется, потом он сделал мне свой такой милый знак — поднял указательный палец... и скоро мы увидимся. Он исчезает. Он становится на Клюв Ахускского Орла — без рубашки, только в своих красных Трусах, — и бросается вниз... Потом, насколько я понял, он «входит» и превращается в один из камней неподалеку от Креста, где непринужденно растянулся, тоже в красных Трусах, Хуан Диего: о Боже!

     На уровне асотеи дрожат листья клена. Дрожат виски мира.

     Дай Пикассо понять, что ему известно о существовании Вершин, он стал бы предтечей их изображения, написал бы их на холстах вместе со всем тем, что есть на них и вокруг них, вместе с ведущими к ним таинственными тропинками, вместе с их ручьями, их тайными проходами, которые так легко забываются, их пещерами и парой-тройкой обнаженных нимф.  Вместе с рогами.

    

     Волков с рогами, бабочек с рогами, воды с рогами, нимф с рогами. Бога Пана с рогами и флейтами. Всех с флейтами.

     Одна-единственная линия очерчивает Вершины с их мягкими изгибами — так можно сказать. Лук. Стрела, цель. Все так просто. Изгибы, расположенные на разных уровнях, и фигура Чак-Мооля*, лежащего как на угольях. Крик... Похоже, начинается церемония: древний владыка, Солнце; нет, еще более древний — огонь. Это ты? И он приближается, переступая еще немного затекшими ногами, среди этого рассвета в семнадцать часов (время Ахус-ко). В старом лесу полным-полно голубых птиц.

     — Твоя одежда, твои тряпки. Они некрасивы, они не сверкают, они лишь прикрывают. Это тряпки из обрывков облаков. Они пахнут исступлением вершин и нор, они пахнут плодоносным молоком, залитыми солнцем трясинами, пастбищами, напитанными спорами лаванды. Твои тряпки. Можно сказать, что ты сражаешься в Твоих тряпках. Что они — благословенный шатер, внутри которого, в этом пустом пространстве, возрождается слово Бога. Твои тряпки. Дай мне хоть одну ниточку, хоть один клочок от его тряпок, и я смогу вместить и укрыть в них полмира. «Это шелковые нити», — высказывает свое мнение шмель. «Это таверны таинственных пьяных чужестранцев», — полагает дятел. «Это водяные тряпки», — считают гуси. «Это металлические нити, сделанные из ртути и вольфрама», — говорит волшебник. «Нет! — заставляет всех умолкнуть агонизирующая Владычица, Тонанцин, — это пестики воплей светлячков и фаллосов. Слышатся — я не могу избежать этого — звонкие рога. Морские раковины, издающие звуки, и рога с отполированных голов. Головы отполированных птиц, образующие нечто вроде свистков из все еще поющих костей. Цветы, воющие от спермы, сковавшие флейты из того, что осталось от скелетов койотов и кецаля».

     * Чак-Мооль — бог Дождя у древних майя (тольтеков). Его изображали в виде лежащей мужской фигуры с приподнятыми головой и плечами и подобранными коленями.

    

     Все это — утонченная бойня диких красок, криков и воплей, пересохших мук, лавы, засохшей на пальцах, как чернила, полированной ляпис-лазури, пущенной на булавки, серьги и брачные ложа. Лазурные ложа защищают глаза, маски — носы, затычки — уши, от глухоты. Их делают из ляпис-лазури, чтобы уничтожить призраки й рассечь — раз и навсегда — столбы дыма. НА ПЛОСКОГОРЬЯХ, НА БЕРЕГАХ МОРЕЙ, В ИХ ПРЕДЕЛАХ, НИКТО НЕ БОИТСЯ НИЧЕГО. ЭТО ЗЕМЛЯ, КОНТИНЕНТ, ОСТРОВ, СВОБОДНЫЙ ОТ ГОРЕСТЕЙ И БЕД, ГДЕ ЦАРИТ УЛЫБАЮЩАЯСЯ ТОНАН-ЦИН, - ЧТО ОЗНАЧАЕТ КОД СОЛНЦА И ТЕНИ.

     Шаман предчувствует опасность... Задумавшись, он отходит в угол. Кто угрожает Тонанцин?.. Шаман взывает; он просит помощи; а прекрасная дама, несмотря на то что она слышит проникновенные призывы своего друга, почитателя и наперсника, не отвечает. Как всякая женщина, она презирает его. Тогда шаман уходит в один из своих тайных уголков, расположенный под Куйей — хлебным деревом. Там он берет плод, высушивает его, измельчает в порошок, похожий на тальк, а потом посыпает себя этим тальком, омывается в нем, чтобы очиститься. Так, весь белый, он снова изучает чары, и стигмат указывает на то же самое, он подтверждает и поглощает его. Проглатывает его. Совершенно определенно: Тонанцин остается совсем немного дней славы.

     Мрачные и строгие астролябии стервятников, сидящих на сторожевых башнях, беспокойны. Отчетливый аромат благовоний раздражает глаза и щиплет горло. Это тайна, о которой кричат. Шаман доволен, когда Тонанцин признается ему в любви и приглашает на свое ложе. Однако вместо той, какой была она в молодости, ему является старуха, ее голос едва слышен, она закатывает глаза, ярко-красные и голубые, как вода.

     — Да, — молит она, — обними меня, в последнее время мою грудь пронзает молния.

     И Шаман обнимает ее, охваченную огнем. Агонизирующую. Скальпель звуков диких рогов и раковин входит в Перигей стенаний, и лишь немногие робко подозревают,

     в чем тут дело, и предоставляют Шаману делать то, что ему угодно, а сами бросаются наутек, или вешаются на ветвях деревьев, или топятся в речках, или бросаются с утесов. Симптом, о котором дотоле никто не подозревал, — скрытая боль, пронзающая — даже — годы.

     В этих горизонтах мира, именуемого Америками, одна-единственная раса была свидетелем Гибели своих Богов и засвидетельствовала ее своей судьбой; эта раса — матка Девы и воскрешение ее встречи; эта раса похоронила Тонанцин и стерла последние предсмертные хрипы Божественного и чудесного Ангела-Бога: Кецалькоатля. Эта раса есть аспид, орел и змея.

     По эту сторону морей мы были единственными, кто испытал на своей Живой Плоти Муки, Славу и закат могилы Богов. Святой-Шаман спас нас от катастрофы и повел нас в будущее прекрасной жизни на протяжении последующих десяти тысяч лет, навстречу Видению и возрождению Нового Мира в биении небес Пресвятой Девы Гуадалуп-ской с Тепейякского холма. Все мы несем в себе эту братскую и близкую Гибель наших Богов, заклинаемых, уничтоженных, испепеленных и изгнанных... и Хуан Диего подталкивает нас, запускает нас, как снаряд, в жизнь вечного настоящего Богини-Матери Распятого Христа.

     Мы — возрождение Вселенской любви и братства, ни больше ни меньше.

     И ВСЕ ЭТО БЛАГОДАРЯ ИНДЕЙЦУ, СЛАВА БОГУ. СУДОРОГИ, ОТГОВОРКИ, КРИКИ, ШЕПОТ, ОБМОРОКИ, ПРЕЗРЕНИЕ, РАВНОДУШИЕ, НАСМЕШКИ СЫНОВ ТЕХ, УЖЕ УШЕДШИХ ТЕНЕЙ. МНОГИЕ ИЗ НАС ТАК НИКОГДА И НЕ ОСМЕЛИЛИСЬ ПОДНЯТЬСЯ ИЗ ПЕПЛА; И ОНИ ПО-ПРЕЖНЕМУ ТАМ, В СЕРОСТИ - БЕЗ ВСЯКОЙ ВЕРЫ, БЕЗ ВОСТОРГА, БЕЗ МЕДА- И ПО-ПРЕЖНЕМУ НЕДОВЕРЧИВЫ. НО ВСЕ ОНИ В КОНЦЕ КОНЦОВ ОБРАТЯТСЯ В ПРАХ, ТАК И НЕ ВЫЙДЯ ИЗ СВОЕГО УНЫНИЯ. ЗАВТРА СЕГОДНЯШНЕГО

—       

—        ДНЯ НАСТУПИТ ПОД ЗВОН ЛУКОВ, ПОД ЗВУКИ СТВОЛОМ ПОД ЗВУКИ ДЕРЕВА, СТРУН, ВЕТРОВ, АРФ, ГОЛОСОВ И ХО-РОВ. УТРО СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ ВЕРНЕТСЯ НА КОЛЕНЯХ, ЧТОБЫ УВИДЕТЬ, КАК МЫ СНОВА ВОЗРОДИМСЯ С УЛЫБ-. КОЙ НА УСТАХ И ВЫСОКИМ ЧЕЛОМ.

—        Куда ты ведешь меня, друг? — спрашиваю я дона Хуана.

—        Мы вместе пройдем каждое из звеньев скелета не движной Матери.

—        А мы не можем уклониться от этого начинания?

—        Не можем.

—        Почему?

—        Потому, что иначе мы не поймем самоотречения и боли Хуана Диего и потеряем из виду величие возрожде ния и пришествия Смуглой Девы.

—        Ладно, согласен, но зачем торопиться?

—        Этот глоток горек, но любой глоток в конце концов проглатывается...

—        Пассаж об Отсутствующем Трупе Доиспанской Матери Мы уже прожили несколько тысячелетий, нося на шее колокольчик с подвязанным язычком. Он был подвязан с тех незапамятных времен, в которые единый континент как бы существовал в реальности, напитанной здоровыми знаками, те долгие времена были временами многознания. Однако эти начинания длились совсем немного. Мы были как дети, мы размножались как дети и покоились как безбородые юнцы. Этот короткий период обучения был Водо- воротом, и поколения быстро сменялись одно другим, рождаясь на свет в блеске и благодати. Это было похоже на Рай. Это было ближе всего к нему. Сегодня одни руки мешали уголья в костре, а завтра жар того же костра мешали другие руки.

—        ДЛЯ СТЫЧЕК И ПРИВИЛЕГИЙ НЕ БЫЛО ВРЕМЕНИ; НЕ БЫЛО ВРЕМЕНИ НА ТО, ЧТОБЫ ТЕРЯТЬ ВРЕМЯ. Тот,

—        кто развлекался чем-либо еще, помимо хмеля, не возвращался. Не было времени на то, чтобы сбивать со следа летящих наобум, не было времени укладывать в постель сломанную ногу, вагинальный спазм или выбитый глаз. Это означало потерять жизнь. В исступлении, даже сейчас, наилучший возраст, чтобы родить ребенка, — это двадцать лет, не более того. Не было времени. И все же некоторые сопротивлялись страху, другие же к пятнадцати и более годам «переноса» на солнце созревали беспорочно среди полной вакханалии, гигантские покрывала разума развевались открыто, без всякого сомнения. После того как нас пронзили стрелы из лука, немного радуг наблюдали мы на протяжении этих таких коротких жизней. Может быть, двенадцать. Хотя некоторые, может, двадцать или тридцать. Все зависит от обстоятельств. От траектории презрения или счастья. И вот Владычица Мать, такая молодая, такая радостная, медленно является и постепенно поедает своих детей, создает и поедает, прожорливая, милосердная. Она никогда не гасит все. Никогда не забирает все. Никогда не истребляет какой-либо народ полностью. Никогда не доводит свое равнодушие до пресыщения. Она движется везде в арке своей благодати, не тая своей вагины, не пряча вздрагивающего клитора, не унимая жажды своей вульвы, не скрывая ни нежных, радужных переливов своих грудей, ни сладострастия твердых сосков. Она — мать. Жаркая, кипящая, плодоносная, дикая, изысканная на вкус и роскошная даже при одной мысли о ней, свежая, доверчивая, дерзкая, она, не зная меры, прикасается к лазури, проходит сквозь сумерки и напитывается тайной грустью своих ночей, светлых, осиянных, пронизанных мерцанием звезд, — она, Мать неподвижных звезд, Тонанцин, верная. Ибо, если тебя мучает жажда, она освежает тебя, ибо, если ты тоскуешь, она налетает на тебя как Порыв Ветра и заботливо дает тебе то, чему ты будешь рад: любимых, род, борьбу, передышку, раковины, черепах, змей... леса. Если ты просишь лесов, она дает тебе леса, если тебе хочется пошевелить мозгами, ты сойдешь с ума — она тебе это гарантирует. Если ты отлучишься, уйдешь — будешь чужаком, если ты  друг оленей — будешь человеком-оленем, если ты лк> бишь сов — превратишься в луну-сову, если ты в охоте — она овладеет тобой, если попытаешься завоевать другом народ — она пойдет с тобой, лишит сознания дозорных, обратит в пыль их острые стрелы, остановит их дыхание, угасит их огонь, заткнет кляпами рты их призракам и отдаст тебе женщин, их судьбы и их семена. ОНА ДЕРЖИТ В РУКАХ НИТИ СУДЬБЫ ВСЕХ ВЕЩЕЙ, ОНА ЗНАЕТ ЭТО,. ОНА РАДУЕТСЯ  И  СМЕЕТСЯ.  ОНА ВСЕГДА СЧАСТЛИВО ОПЬЯНЕНА ХМЕЛЕМ ЖИТИЯ.  ОДНАКО,  СОЗДАВАЯ ЖИЗНЬ, ОНА НЕ СОЗДАЕТ СУДЕБ. ОНА НЕ ВЕДАЕТ ИХ НЕ ЗНАЕТ ИХ. Ибо Тонанцин — та, которая укрывает, га, которая питает, та, которая воодушевляет. Тонанцин — ночь, она оставляет себе тепло своей земли, свои заботы и тревоги, она никому не отдает отчета, никому не на шептывает о своих минутах безграничной дерзости, она не нуждается ни в ком.

—        Сейчас она, обнаженная, стоя в реке, встряхивает волосами.

—        Сейчас она предчувствует странную тоску, изумление, невидимый призыв и резко стряхивает с себя это беспо-койство. Окропляя им темноту.

—        Немилосердие времени, происходящего вблизи и внутри человеческого существования, состоит в том, что несчастья случаются одно за другим. Таковы веления Сокровенного. Сколь бы невероятным это ни казалось, именно так оно и есть. Асотея некоторым образом защищает нас от нам подобных. Однако она должна была бы принадлежать нам, а пока это не так, мы не отдохнем. Про- i блема в том, что, стань она нашей, мы покинем ее. Нам необходима каменная подушка, чтобы приклонить на нее голову ветра.

—        ХУАН ДИЕГО ЯВЛЯЕТСЯ, ЧТОБЫ ПОБИТЬ СВОИХ ВРАГОВ,   КОТОРЫЕ  НЕ  ОТДЫХАЮТ  НИ   ЕДИНОГО   МГНОВЕНИЯ. ОНИ ИЛИ ПОДЖИГАЮТ, ИЛИ БЕРУТ ТО, ЧТО ИМ   | НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ, ИЛИ УСТРАИВАЮТ РЕЗНЮ. ЗАНЯТЫЕ СВОИМИ ИНТРИГАМИ, ОНИ НЕ СПЯТ, А ИХ УГРОЗЫ ВСЕГДА ИСПОЛНЯЮТСЯ, И С ЭТИМ НИЧЕГО НЕВОЗМОЖНО ПОДЕЛАТЬ. Но чего же еще? Чего же еще они хотят? Они высасывают кровь, высасывают золото, высасывают семена, уводят животных, забирают наших подростков — даже детей, они не знают отдыха, и их нужно остановить. Необходимо изменить историю.

—        —    Я убежден, — говорит Хуан Диего, в очередной раз ле жа на солнце, — что иногда абсолютная искренность бывает возможна.

—        Это можно истолковать как попытку утешить, и потому это унизительно. Нам нужно, чтобы он сделал для нас что-нибудь — что-нибудь такое, что воодушевило бы нас. Когда я шепотом высказываю эту мысль, дон Хуан разражается хохотом, вспугивая стаю птиц, уютно расположившуюся на ветках, и говорит: —    Ты что, не помнишь ту дверь в ограде, через которую Хуан-Святой и Диего-Шаман вышли вместе, бок о бок, погруженные в себя, и удалились? Уважение к его благора зумию только возрастает. Он не возглавил битву восстания.

—        Сколько людей превратились в горячих и верных почитате лей Марии, Владычицы Небесной? (Хуан Диего сделал это, делает это и будет продолжать делать это...)

—        ...Я получаю удар в сердце...

—        Впервые Хуан Диего прикоснулся кончиками пальцев к моему телу.

—        Вот, — повторяет дон Хуан, — его дар. Тебе стало яснее или тебе требуются другие, последовательные или поверхностные, чудеса? То чудо, в которое он превращает тебя...

—        Мария слушала меня очень серьезно (когда я рассказывал ей о моей Мексике, такой великой и такой вожделенной стра не — о стране, белой от молока и воды).

—        В какой части солнца ты проявляешь себя, ша ман?.. — внезапно спрашивает его дон Хуан.

—        В его членах... — И он продолжает: — Чистые пространства неба, мы добрались до них, силой шаманского воздействия — гак

     и надлежало быть — я отступал назад как только мог, я отстранял ся. Я не слышал пения жаворонка, не видел жалоб моих братьев, я останавливался и прислушивался к шуму близкого водопада, воды, жидкости, похожей на плазму; я останавливался в воздухе, ¦ парализованный... я мог пойти и проникнуть за эту прозрачную завесу, и, когда я проходил сквозь нее, щелчок моего языка во зобновлял поток воды, и она лилась, разбиваясь о камни и о мои плечи; все это объединяет меня с Марией, все это — Она. Это бы ла Она. Она была каждой реальностью, каждым мгновением, я двигался и делал все как Шаман, но под водопадом Блаженства. Марии нужны все силы моего существа для того, чтобы подго товить меня к передаче Ее в себе, для того, чтобы у меня не начи нали литься слезы и не лопались мозги в голове, ей нужно было подавить мой ужас и превратить его в точный штрих — я уже был убежден, что происходит нечто необъяснимое. Что должно что-то случиться оттого, что я пошел по этой тропе, такой отличной от всех прочих, совершенно не похожей ни на темную мап<\ Тонанцин, ни на слепое сияние Кецалькоатля; я был ошеломлен, охвачен ужасом, думаю, я должен был принять решение.

     —    И ты принял его, — поясняет дон Хуан.

     Хуан Диего поудобнее прислоняется к камню, у которого сидит, и продолжает: — Природа иллюзий и мечтаний нашего жития никогда прежде не была для меня столь очевидной. Как и то, что ЖИТЬ ОЗНАЧАЕТ ПРЕДАВАТЬСЯ ИЛЛЮЗИЯМ В ЖИЗНЕННОМ ПРОСТ-

     РАНСТВЕ, КОТОРОЕ НЕВОЗМОЖНО ПОСТИЧЬ ДО ДНА, В ПЛА ЦЕНТЕ ВОДЫ,  В ПРИХОТЛИЫХ ОЧЕРТАНИЯХ ГОР И ХОЛМОВ, ГДЕ И ОТКУДА АТАКУЕТ БЕЗДНА, А В ТАКОМ СЛУЧАЕ СУЩЕСТ ВОВАНИЕ ЕСТЬ ВОПРОС СМЕШЕНИЯ СЛУЧАЙНОСТЕЙ В ПРОСТ РАНСТВЕ СВЕТА И ОГНЯ; ЗА ПРЕДЕЛАМИ ВИДИМОГО ТОЛЬКО ТЬМА — тогда у меня было впечатление, что я прохожу через зо ну, в которой свет иллюзии еще делает желанным существова ние и борьбу за его битву. Однако было нечто такое, что приво дило меня в недоумение и растерянность, каждая заповедь, каждое слово, каждый шаг, каждый укус, каждый вздох, каждый столб дыма оставляли за собой след печали. И тогда, чтобы из бежать ее, потому что она прямо-таки набрасывалась на меня, я входил в транс. Я принимал Шамана. Я даже испытывал по-

     требность встретиться с кем угодно, чтобы продемонстрировать

     ему, ДО КАКОЙ СТЕПЕНИ ИЛЛЮЗОРНА ВСЯКАЯ ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ И ОЧЕВИДНОСТЬ, ВОЗДУШНЫЙ ПОКРОВ, НАПОЛНЯЯСЬ СВЕТОМ, ОБРЕТАЛ ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ФОРМЫ, РАЗОБЛАЧАЯ ПРИСУТСТВИЕ ПОКРЫВАЛА.

     Так, значит, ты показал нам славу Марии Гуадалуп-

     ской с Тепейякского холма.

     Наверное, так... звезды, свет звезд. Закат, свет неба, раз бивающийся, чтобы родиться... я стараюсь ограничить свои мысли пределами этого пребывания — сейчас, здесь, я с вами.

     Площадка — это окно. Отсюда можно воспринимать другие сады и их окна.

     Каждое окно, каждый цветочек, каждый камень заставля ют нас чуточку осветить наше существование.

     Сказав это, Хуан Диего потягивается. Потягиваются мои неразлучные спутники. Потягивается его волк. Мы зеваем — все мы, те, кто пришли, и зевок, икота и слезы сливаются в звук, подобный рыданию.

     Нами овладел восторг садов, нами овладело ОЩУЩЕНИЕ ОПРЕДЕЛЕННОСТИ ВЕЩЕЙ,  К КОТОРЫМ МЫ ПРИКАСАЕМСЯ, нами овладел восторг красок, испарений, нашего дыхания...

     И все это — Блаженство.

     Блаженство с нами и за нами.

     А тьма бьет крыльями, — прибавляет в заключение дон Хуан.

     Нет, она остановилась. Дело в том, что, когда появляется Блаженство, тьма тихонько отступает; она спокойно раскрывается и вздрагивает...

     И тогда?

     И тогда эта гигантская тьма, заполонившая вселенную, всю ширь вселенной, входит в ее руки. Дева могла бы держать что-ни будь в руках, но из-за этого они были пусты.

     Мы содрогаемся и молчим.

     —    Из-за этого они были пусты и молитвенно сложе ны, — подтверждает дон Хуан, держа свои соединенные руки на высоте груди, и мы с Хуаном Диего сделали то же самое, это было как благодать — держать вот тут, внутри, между ладонями, темные Пространства, озаренные и не ведомые.

    

     И мы поднесли руки к груди, оказавшись в той же самой церемониальной позе: а вдруг эта огромная тьма развали -ся на кусочки.

     Хуан Диего замечает это и шепчет: Ты все-таки настаиваешь на том, чтобы убрать мои развалины.

     Мы уничтожим расстояния, века, отделяющие тебя от нас. И прости, я тысячу раз прошу у тебя прощения за то, что приобщаю тебя ко времени разрушения и галлюци наций...

     По крайней мере, ты взял на себя труд разводить свои но стры, это подбодрило меня. Я оставил горы камней на камнях —

     эти камни были дровами для моих костров. Повсюду горы кам-

     ней, которые оказались там уже сваленными в кучи, их собирал не ветер, их складывали в кучи не руки веков, не сотрясения земли, не судьбы троп, каждый ископаемый камень — это ку-

     сок дерева, шнур, загоревшийся потому, что он загорается сам по себе. Он только ждет, чтобы на него подули. Или чтобы другой, подобный мне, подул на камни. Это костры моей Мексики, ее чувствительные точки, она вспыхнула когда-то давным-давно и стала Гореть. И горела днем и ночью, каждый день и каждую ночь, озаренная, пока костры постепенно не высохли, не пре вратились один за другим в дикие руины, гуси улетели в другие края, а кецаль погиб.

     Дон Хуан с улыбкой делает мне знак, и я понимаю, что тон ужасно странного голоса Хуана Диего немного изменился, внезапно стал более человеческим. Похоже, Отшельник приободрился.

     Когда-нибудь будут возжигать свечи в твою честь.

     Пусть мне возжигают костры, а не свечки; костры перед храмами и среди развалин. Костры на своих террасах и на своих асотеях. Днем, ночью, неугасимые костры, чтобы они гасли и пре вращались в пепел мучения, — не свечки, — если захотят, чтобы я вернулся или чтобы открыл глаза...

     Подобные нашим, — заключает дон Хуан.

     Подобные твоему сердцу, друг, — отвечает Хуан Дие го, — твоему сердцу, брат.

    

     Шаги в зарослях. Пойдет дождь. Пойдет снег. Уже появляются северные сияния зимы. Его зимы. Зимы, наполненной горением Отшельника и его удивительными затмениями, его лунами и этим великолепным солнцем, которое дрожит в безумии зенита, понемногу начиная клониться. И, не сказав больше ни слова, он поднимается, его волк следует за ним, и он снова внезапно покидает нас, он исчезает, однако на сей раз он направился к кронам леса, и листья, вздрогнув, раскрывались и прогибались под шагами Шамана, идущего через мост, к его другому, запредельному концу.

     ПОКА ЕЩЕ ЕМУ С ТРУДОМ УДАВАЛОСЬ ВЫРАЖАТЬ СЛОВАМИ НЕКОТОРЫЕ ИЗ СВОИХ СОКРОВЕННЫХ МЫСЛЕЙ, ПРОСТОТУ СВОИХ ВОСПОМИНАНИЙ, ОНИ НАПОМИНАЛИ ПОТОКИ РАДИАЦИИ, ИЗЛУЧАЕМОЙ СИЯНИЕМ ЕГО ОДИНОКОЙ НОЧИ, ГДЕ ОН СТАНОВИЛСЯ ПЛАВУЧИМ, КАКИМ И БЫЛ, КАК БЫ РАССЕИВАЯСЬ ПО СОБСТВЕННОМУ МОЗГУ И НАКОНЕЦ ИСЧЕЗАЯ, ЕГО МЫСЛИ БЫЛИ НАСТОЛЬКО МОЩНЫ, ЧТО ОН НЕ МОГ ВЫРАЗИТЬ ИХ.

     Дон Хуан зевнул. Это было невероятно. Дон Хуан зевает, мои неразлучные спутники, довольные и счастливые, бродят среди цветов, а я просто пропадаю. Тем временем. И тут дон Хуан нарушил молчание: — Он будет склонять свой голос, а его язык — мало-помалу находить подходящие слова. Помни, что его молчание было самым главным и что его одиночества столь же велики, сколь и неправдоподобны. И все же, это заметно, ему очень хочется постепенно привыкнуть к нам. Не бойся. Он не уйдет. — Дон Хуан выражает словами мои подозрения.

     ОН ПОСТУПАЕТ КАК ЙОГ, ТОЛЬКО НАОБОРОТ; ОБЫЧНО ЙОГ СТРЕМИТСЯ ДОСТИГНУТЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ И ГАРМОНИИ, ХУАН ДИЕГО ЖЕ, НАПРОТИВ, УЧИТСЯ ВЫХОДИТЬ ЗА ПРЕДЕЛЫ САМОГО СЕБЯ, МЯГКО, БЕЗ СУДОРОГ И СПАЗМОВ. ПОТОМУ Я И ГОВОРЮ ТЕБЕ: С НИМ ВСЕ В ПОРЯДКЕ, ОН ХОРОШО УМЕЕТ ПРОДЕЛЫВАТЬ ЭТО СВОЕ УПРАЖНЕНИЕ. РОСТКИ ЗЕМЛИ НЕ ПРИЧИНЯЮТ ЕМУ ВРЕДА, ОН  ОБЛАДАЕТ  ЧУДЕСНЫМ  ТАЛАНТОМ   ПОНИМАНИЯ,

—        К СЧАСТЬЮ, ВСЕ ЧЕТЫРЕ ЕГО ПРИРОДЫ СООТВЕТСТВУ ЮТ ДРУГ ДРУГУ: СВЯТОЙ - ШАМАНУ, ХУАН - ДИЕГО. СЕЙ ЧАС САМАЯ ДРАГОЦЕННАЯ  ЕГО МЕЧТА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТОБЫ БЫТЬ ПОЛЕЗНЫМ, ПОТОМУ ЧТО ШАМАН -ОДИНОЧКА, И СВЯТОЙ - ТОЖЕ ОДИНОЧКА.

—        Мы позволим себе немного отвлечься от его качеств и положения и протянуть ему руку. Будем надеяться, что это не окажется слишком трудно, поскольку он встречается с Христом и прикасается пальцами к его пальцам. Кончик одного из его пальцев соприкасается с кончиком одного из пальцев Христа. Будем надеяться, что и нам удастся проделать с ним то же самое. Это было бы идеально. Как обычно, после подъема на крутизну он прикоснулся пальцем к пальцу Иисуса Христа, будем надеяться, что Орел наконец спустится к нам и коснется наших раскрытых ладоней. Так оно и есть.

—        — Ладно, я пошел, береги себя. И их тоже береги, это мои архангелы, я препоручаю их тебе, — и он ушел.

—        Как ушел дон Хуан?.. Мои неразлучные спутники прово-дили его до самого дна небольшой долины, которая есть на площадке; вернулись они примерно через час. (Я никогда не пользуюсь часами, но хорошо ощущаю время.) Как чудесно это одиночество леса, небеса, окрашенные в голубые и розовые тона, ледяной воздух, аромат роз — аромат роз? Каких роз?.. Тут только до меня дошло, что С ПРИБЛИЖЕНИЕМ ХУАНА ДИЕГО В ВОЗДУХЕ ВОЗНИКАЕТ, ЗАПОЛНЯЯ СОБОЙ ВСЕ, АРОМАТ РОЗ, ОН И СЕЙЧАС ЕЩЕ ОЩУЩАЕТСЯ, ОН ОСТАЛСЯ, КАК ШЛЕЙФ ИЛИ СТРУЯ ЗА КОРМОЙ КОРАБЛЯ.

—        Первый разговор т —     Вы были там?

—        —    Был.

—        —    Что вы там делали?

—        —    Мне назначили встречу.

—        —    Кто?

—        —    Священник.

—        —    Для чего?

—       

—        Мы должны были встретиться с одним мятежником.

—        Этот мятежник был знаком вам?

—        У него не было друзей.

—        Он командовал каким-нибудь отрядом, бандой, груп пой, предпринимал какие-либо инициативы?

—        Насколько мне известно, нет. Однако он был опасен.

—        Почему?

—        Потому, что он был признанным Шаманом и умел постигать мысли, он делал все, и он знал.

—        Что он знал?

—        Он знал все, я же сказал вам, он был туземным Ша маном.

—        Туземным?

—        Ну, в общем, он был туземцем.

—        Вы знали о нем?

—        Да.

—        Каким образом?

—        Мы следили за ним, изучали его, расспрашивали доносчиков, подсылали ему друзей. Мы шпионили за ним.

—        И как — успешно?

—        Нет.

—        Почему?

—        Я же сказал, он был Шаманом. В конце концов все пугались и уклонялись от поручений.

—        Вы назначили ему встречу или — как это было?

—        Это он назначил нам встречу.

—        Вы пошли на встречу с человеком, которого считали врагом?

—        Да, именно так.

—        Почему?

—        Из-за священника. Нужно было избавиться от него, а тут как раз представился случай, а кроме того, не пойди мы, он был способен на все. Я уже говорил: лучше было пойти.

—        о Второй разговор А кем были вы?

—        Я занимался деньгами и разными светлыми и темны ми делами.

—       

—        Вы явились на встречу ночью или днем?

—        Днем, ближе к вечеру.

—        Почему?

—        Потому, что речь шла ни больше ни меньше как о встрече с Делателем, с Шаманом.

—        А другие были?

—        Но не такие, как он.

—        Почему?

—        Другие уклонялись от общения, они были колдунами, вы же знаете.

—        А он?

—        Он — нет, он не был колдуном, он был хуже, чем кол дун. Он был Шаманом. Шаманом, и притом хорошим человеком.

—        Почему?

—        Откуда мне знать? Мы пытались подкупить его, но он не поддался. Мы пытались устроить ему ловушку, но он избежал ее. Мы шпионили за ним, но он исчез. Он был невероятен, как ветер, он был пришельцем и жрецом своей веры, вы представляете себе?

—        Нет, не представляю.

—        Ему помогали ветры, он пользовался ими, меня никто не слышит, правда?

—        Никто.

—        В общем, я панически боялся его. И мои женщины, все, тоже были в ужасе. А другие, самые лучшие, хотели быть с ним.

—        Угроза? Он угрожал вам?

—        Нет?

—        А тогда что же?

—        САМО ЕГО ПРИСУТСТВИЕ ИЛИ, СЛАВА БОГУ, ОТСУТ СТВИЕ - ОН ВСЕГДА БРОДИЛ ГДЕ-ТО - БЫЛО УГРОЗОЙ НАШЕЙ СТАБИЛЬНОСТИ.

—        ВАШЕЙ СТАБИЛЬНОСТИ?

—        ПУСТЬ НЕ СТАБИЛЬНОСТИ - ПОРЯДКУ. РЕЧЬ ШЛА О ПОРЯДКЕ. О НАШЕМ ПОРЯДКЕ.

—        ТАК, ЗНАЧИТ, ОН ЯВЛЯЛСЯ УГРОЗОЙ ВАШЕМУ ПО РЯДКУ?

—        ЕДИНСТВЕННОМУ ДОЗВОЛЕННОМУ ПОРЯДКУ.

—       

—        А туземцы шли за ним?

—        Нет.

—        А что же?

—        Туземцы подчинялись ему. Он был их Шаманом.

—        Единственным.

—        Единственным?

—        -Да.

—        Почему?

—        Я уже говорил, остальные были не Бог весть что —

—        он же знал слишком много. Потому что у него были знако мые среди францисканцев, доминиканцев и августинцев.

—        Многие хотели привлечь его на свою сторону, но ОН ВСЕ ГДА БЫЛ САМ ПО СЕБЕ - ОДИНОЧКОЙ.

—        Одиночкой?

—        Да. Поэтому все оказалось легко.

—        Поэтому. Вам это дорого обошлось?

—        В общем и целом, не так уж дорого, дело стоило того.

—        Вы знали, что произойдет? Для чего он назначил вам встречу?

—        Нет, мы не знали, поэтому пошли несколько человек, а снаружи притаились еще несколько.

—        Вы приняли верное решение.

—        Гораздо раньше, еще за год до этого. Это решение было неизбежно.

—        То есть вы уже держали его под прицелом?

—        Или он — нас. В этом все дело; а он не был никем, он был чужаком.

—        Что он представлял?

—        Он воспламенил бы сердца против нас, он не рас суждал, для него все сводилось к одному: действовать и решать. И он погиб.

—        Его люди не взбунтовались?

—        Они ни о чем не узнали, узнай они, я не находился бы здесь.

—        Кто-то из туземцев был связан с вами?

—        Да, были — предатели. Они были мерзавцами. День ги, одна усадьба, две усадьбы — такова была их цена.

—        Понимаю.

—       

     ЛУЧШИЙ СПОСОБ ОБЕЗВРЕДИТЬ ВРАГА- ЭТО УНИЗИТЬ ЕГО, ОБЕСЧЕСТИТЬ, ПОРОДИТЬ ПРЕЗРЕНИЕ И РАВНОДУШИЕ. ИГНОРИРОВАТЬ ЕГО. Так и было сделано. Были составлена декларация, и всех, кто пытался высказаться против, просто смели с пути. Правда, кое-кто раскаялся в содеянном, но позже. Со своей точки зрения, они победили. ОНИ СОЗДАЛИ «ХИМЕРУ»: НЕСУЩЕСТВОВАНИЕ СВЯТОГО-ШАМАНА.

     Я возвращаюсь домой. В то, что считается домом. Я воз-вращаюсь на асотею. Развести костер. Мне это необходимо. Чтобы избавиться от страха. Я хожу с открытым ртом, я об наруживаю, что похудел, я не ем, плохо одеваюсь, плохо выгляжу, наверное, — но я очень доволен. Это заметно.

     — Пошли, — кричу я своим любимым неразлучным спутникам и вожаку с черной как ночь шерстью. — Ищи тропинку, и давайте возвращаться.

     Они сами идут вслед за идущим впереди вожаком и заi нашим благословенным любимым и веселым наперсником, который объединяет и направляет нас. Вон он идет за вожаком, на мгновение останавливается и смотрит на меня, чтобы удостовериться, что я следую за ним. День. клонится к вечеру, и я невольно понимаю те «страх и трепет» Кьеркегора*, когда вершина приглашает и побуждает к жертвоприношению жизни. Пребывание, наши приходы, встречи — все это совершенно непостижимо.

     Я не знаю, сколько они будут продолжаться и будут ли продолжаться вообще. Я не угадываю ни результата, ни тона голоса, ни — сквозь его сдержанность — возможного понимания и принятия. Но я присутствую. Я делаю это. Дон Хуан дает себе волю — продолжает наставлять меня, он бьет меня, толкает, пинает ногами: я благодарен ему за это.

     * Кьеркегор (Киркегор) Сёрен (1813—1855) — датский теолог, философ-идеалист и писатель. Вел замкнутую жизнь одинокого мыслителя, заполненную интенсивной литературной работой; в конце жизни вступил в бурную полемику с официальными теологическими кругами. Один из его трудов называется «Страх и трепет».

    

     Он не знает, до какой степени. Или, если знает, ему это безразлично. Я спускаюсь с вершины, почти кубарем, в глазах темно от блеска, я возвращаюсь. Судороги, усталость, упадок сил. Это означает не только исторгать, побуждать, продвигать, прикасаться и превращать, это упражнение заключается не только в этом, необходимо уловить тон.

     Появление и присутствие Хуана Диего обращается в счастливое ожидание и Радостную Встречу. Это означает сосредоточиваться на его близости, чтобы он мог прямиком, никуда не отклоняясь, попасть сюда. Одно дело — верить, и совсем другое — констатировать перед кем-то его существование, симулировать этот мощный контроль, это безумие, уравновешенность, а также определить, что этот мощный контроль и эта уравновешенность реализуются в полной мере в ужасном, удивительном и истинном присутствии Святого-Шамана, благодаря которому было совершено чудо из чудес, уникальное, неизмеримое, бесценное и которое не может быть повторено никогда и никем.

     Я ВХОЖУ В ПРЕБЫВАНИЕ, В ДРУГОЕ - ОДИНОКОЕ, ИЗГНАНИЕ, ЧУЖИЕ КРАЯ, УТОПИЯ, КОШМАР, МАВЗОЛЕЙ... ЗНАМЕНИТАЯ ХИМЕРА НЕЛЕПОЙ РУТИНЫ НАВОДЯЩЕГО УЖАС И РУДИМЕНТАРНОГО ЗАНЯТИЯ: ЖИТИЯ. Я настолько обессилен, что едва замечаю мягкое сияние этого факела, освещающего мое убежище. Я СНИМАЮ БАШМАКИ, Я БЕРЕГУ ИХ, ОНИ ХОРОШО МНЕ СЛУЖАТ, Я БЛАГОСЛОВЛЯЮ ИХ. МОИ НЕРАЗЛУЧНЫЕ СПУТНИКИ НЕМЕДЛЕННО СВОРАЧИВАЮТСЯ В КЛУБОК, УСТРАИВАЯСЬ НА ОТДЫХ. ВСЕ ТАК ВЕСЕЛО, ТАК ДОВЕРЧИВО, ТАК ЕСТЕСТВЕННО, ЧТО МЕНЯ ПЕРЕПОЛНЯЕТ ВОСХИЩЕНИЕ: ДО ЧЕГО ЖЕ ОНИ ТАЛАНТЛИВЫ! Я нахожусь рядом с краем мира, совсем близко, может, даже на самом краю. Я знаю это. Может, это как раз мой Мост. И Истлан, эти веселые годы, эти неописуемо яркие рассветы, эти игры, эти подъемы в горы, эти прыжки, посещения, дерзости, взгляды, капризы, открытия... Где сейчас след этого угасшего небосвода? Бесконечная грусть, но все превращается в Пейзаж... крик: Блаженство. И повсюду — небеса.

    

—        ооо Третий разговор Значит, в тот день ты пошел, и ты знал, что совер шишь убийство?

—        Я знал.

—        Ты хорошо знал свою жертву?

—        Я не знал его, я впервые увидел его там.

—        А когда увидел, каково было твое впечатление?

—        Я испугался. Я раньше слышал о нем, но все-таки дрожал.

—        Почему?

—        Но ведь он пришел таким свежим, таким открытым, таким радостным, без всякой торжественности — и вдруг сделался таким серьезным, таким, как бы это сказать... озаренным, что ли. Он словно плыл по воздуху. Он показался мне таким довольным, что я сказал себе: да он же просто человек!

—        И что же произошло?

—        Он не был просто человеком. В тот день я обнаружил, что перед нами настоящий шаман. Это правда.

—        И что же случилось?

—        Ну, придя, он заставил всех нас замолчать и сказал, что должен выполнить некую миссию, сказал, чтобы мы постарались не испугаться, потому что во исполнение этой миссии он принесет нам дар такой ценности, что в сравне нии с ним жизни всех и каждого из нас, и его жизнь тоже, не стоят ровным счетом ничего.

—        А потом?

—        Потом он заставил отойти на несколько шагов всех, кто стоял перед ним, и распахнул свою накидку, она была большой и великолепной.

—        А потом?

—        У меня закружилась голова, со мной случилось что-

—        то вроде сердечного приступа, а потом судороги. Это правда.

—        Мне потребуется место, чтобы последовательно описать эти события; они вспыхивают одно за другим как звезды и слепят мне глаза.

—       

—        Временами у меня начинают литься слезы, а временами меня охватывает невероятная эйфория, и мне даже хочется вытворить что-нибудь эдакое, но я не буду. Может, меня беспокоит перспектива одной из следующих неожиданных встреч, они переворачивают все во мне, и мне уже не терпится, чтобы встреча состоялась. Но у меня нет ключа от ограды, от двери — она такая огромная, старая, как дверь в хлев, она скрипит, этот звук напоминает шипение раскаленного металла, а сама ограда — это словно разлука, которую невозможно ни отодвинуть, ни избежать. Ключ у дона Хуана. Потому что Хуан Диего не пользуется ключом, он просто толкает дверь ногой, и она открывается. Чтобы выгнать усталость из своих костей, я принимаю горячую ванну, потом открываю дверь ванной и вижу, что мои неразлучные спутники, как ангелочки, крепко спят.

—   

—        Пассаж о Присутствии Как я выразился бы в те годы — я устоял. Я сдерживаю дыхание. Возвращение домой предполагает необычный, всегда повторяющийся и верный маршрут. Как минимум. Дон Хуан отряхивается от бриза, который омочил его.

—        Куда ты подевался?

—        Бродил.

—        Ты все намочил.

—        Это не вода.

—        А что?

—        Подожди несколько секунд.

—        Влажные пятна — от воды — начали ярко фосфоресцировать.

—        Куда ты подевался? — повторил я. — Ты был у Хуана Диего! Да, и эти капли — это капли его Блаженства. Святая вода. Его тело?

—        Нет, не его тело, его ореол, чтобы как-нибудь назвать это. Его воздух. Его атмосфера. Куда он забирается как в гнездо. Это его нора, его убежище.

—        Но зачем ты пошел за ним?

—        Мне хотелось найти подтверждение кое-чему.

—       

     Можно узнать — чему?

     Он провел столько времени вблизи Девы, что напи тался ее светом. Когда он один — с нами он прикрывается и ведет себя осмотрительно, — он наслаждается этим всеподавляющим светом, купается в нем. Он как в бреду.

     Он входит в свою личность и растворяется в ней.

     Он «взрывается»?

     Да. ОН НЕ ВЫНОСИТ НИКАКОЙ ГРАНИЦЫ, ОТДЕЛЯ ЮЩЕЙ ЕГО ОТ БЛАЖЕНСТВА.

     О! Битва плоти и тоски, восторга и отчаяния Шамана и ослепительного света была решена в пользу Блаженств!!, которое досталось ему. Поглотило его. Он проглотил его. Выражаясь его языком, слился с ним. Поскольку он ша ман, его мозг и дух совершали экспедиции к пределам реальности всей вселенной, и он вторгался — почти ос-корбительно — в Обширность всякой поверхности, в неопределенность всякой бесконечности, и такова была cm судьба, но он возвращался на свое ложе — в свою любимую Мексику — из диких трав. Из его звезд, поверяющих ему свои тайны, из его снегопадов и пещер. «Луны», — объявля-ет он. Его Слава заключалась не в помазании Блаженству, а в возвращении из Блаженства. Однако его возвращение становится все более невероятным, его Мексика теряется в его судьбе. Шаман страдал как никто, и Святой страдал как никто. Его раскаленные докрасна костры, следствие одиночества, выработали в нем привычку держаться на расстоянии, на иных берегах, в иных океанах; Видение, очарование Видением пропорционально перспективе миров.

     Хуан Диего сам выбирает, вернуться ему или нет. Это зависит только от него самого. Духовная дистанция между ним и всеми остальными огромна, он отделен ею от всех. Общение с необыкновенным захватывало его на целые века, которые в каждое мгновение являются Временами без Границ. Безмолвно страдая, он покрывает голову. Он сидит у Нее за спиной, и у него возникает ощущение, что Космическое облако превращается в одеяние Девы, в Блаженство Космоса. Путник, шагавший по полям Заката после захода солнца, проходит без всякого предупреждения, проходит сквозь ледяной холод и полумрак звездной ночи. Его окатывает, как волной, стоящим в воздухе радужным ледяным жаром, который вдыхает его нос. От его дыхания возникает нежность ледяных пастбищ, а в дрожащих кронах как будто бы все еще сверкает солнце, несмотря на присутствие уже взошедшей луны.

     — Не останавливайся, — слышу я.

     На него производит впечатление то, как Мария, Небесная Дева-Мать, ведет себя с ним (он ничего не знает об этом). Он внимает Ее сияющему присутствию, он по-прежнему шаман, но его эмоции перехлестывают через край, его знания превосходят сами себя и превращаются с состояние неизреченного света. Это та самая вода, которую он разбрызгал. Он дает полную волю своему огромному желанию прикоснуться к Ней (к Деве) рукой, он наклоняет голову, словно желая рассмотреть Ее, наполнить себя Ею, объять Ее, его заливает ощущение бесконечного Блаженства. А Она молчит. Она ждет. Ждет, когда Хуан Диего вновь обретет свою обычную уравновешенность. Мы понимаем, что он как бы находится внутри явленного ему видения. Как только он приходит в себя, возвращаясь из своего экстатического состояния, Она, бесконечно осторожная и мудрая, несказанно одаряет его, и Ее дар питает воображение Святого-Шамана, который изо всех сил роется в мыслях и памяти, пытаясь произнести хотя бы одно слово, но не находит ни своего горла, ни шеи, ни слюны, ни языка, ни рта. Он по-прежнему молчит, ему никак не удается начать причащение. Он охвачен восторгом, стыдом и блаженством, и потому этот момент все не наступает. Он переполнен чувствами и смятением в присутствии этой подавляющей реальности.

     Он был ограничен и знал это. Никакое движение с его стороны, никакая перспектива его мира не сочетались с Видением. Мария, Владычица Небесная, появлялась и исчезала в любой момент без всякого предупреждения, в самый неожиданный и невероятный момент; Хуан Диего делал все что мог, стараясь понять, расставить все на свои

—        места, никто из них не смотрел на другого: Она — из Блп гочестия, он — из-за крайнего волнения. Однако он решил, что должен заговорить достойно, когда наступи! момент, если только он наступит, и поймать подходящее мгновение, найти подходящее слово, точное слово и да же подходящее место, уловить какой-то знак в выражении Ее лица. Его мозг был ошеломлен, перед глазами все мешалось, жаркий воздух (воздух пустыни или моря, сопровождавший Ее присутствие), великолепие вечера, превосходившее многие чудеса, цветы — а может, и не цветы, — плавающие в воде. Сквозь тело Марии скользили плывущие облака, вздымались гигантские волны Прибоя, алые и золотые из-за выглядывающих из них рыб, если это был Океан, накатывали волны горячего воздуха, если это была пустыня, и выглядывали койоты, волки, шипы, цветы, изумленные птицы, и все было охвачено потрясающим молчанием. Причащение продолжалось, он знал, что Она ждет слова.

—        Он всячески старался уловить этот видящий его взор, он смотрел на этот взор, проникавший сквозь него, заставлявший его мгновенно осознать смысл Откровения в экстазе этого присутствия, такого близкого и знакомого, этот взор принадлежал ему — он знал это, — он узнавал его, он не мог уклониться от него, и все же он знал, что волен в любой момент разрушить Видение, и его несказанно страшило даже самое малое предчувствие того, что это может случиться. Любая непредвиденная мелочь, неудачно сказанное слово, ошибка могли вызвать отдаление. От угрозы этого у него мурашки бежали по телу, Дева же могла одним только своим словом успокоить его, и Она раскрыла губы, и он услышал Ее проникновенный голос: «Ты должен прийти ко мне, найди свою тропу и приходи, поешь, напейся, насыться и приходи. Закончи свои походы и дела и приходи. Исцеляй, изучай, кричи, обратись в гром или в журавля и потом приходи. Узнай меня. Приблизься, дай мне увидеть тебя. Это смысл нашего одиночества. Не покидай наших благословенных, удались от деревни, от хижины и приходи в поля жить со мной и с нашими благословенными».

—       

—        Мария была погружена в божественное созерцание своего мира, в восхищение им. Она поднимала взор и, довольная, созерцала свой мир. Чтобы напитать этим память Святого-Шамана и вдохновить его, чтобы он смог нести свое одиночество сквозь невозмутимое и бесконечное время. И так Она сидела, отражаясь в заводях вместе с облаками, среди красоты мира, в лазурном пространстве, складками охватывающем Ее тело.

—        Дон Хуан выпалил мне все это с умопомрачительной скоростью, ему было все равно, что может случиться с нами в будущем, ему на это наплевать. Перемены рудиментарны. Перемены в жизни у всех людей общие. Он навещал Хуана Диего после Видения и рассказал все мне — вот так, запросто.

—        Четвертый разговор Так, значит, это вы добились осуждения и привели приговор в исполнение?

—        Да, именно так.

—        Что вы имели против индейца?

—        Индейца? Он не был индейцем.

—        Он был туземцем?

—        Нет. Разумеется, он не был туземцем, он был Наслед ником, неведомым высшим жрецом, который получил посох еще в детстве. Просто он ходил в лохмотьях, потому что отказался от всякого благосостояния и очень рано пре дался жизни аскетов и ученых.

—        Он не был индейцем?

—        Такого человека, как он, нельзя классифицировать: где бы он ни появлялся, его личность подчиняла себе все и вся.

—        Он был Шаманом?

—        Просто его голос, его взгляд, его жесты были непре клонны.

—        А вы были судьей и палачом?

—        Палачом и судьей были все мы, те, кто понимал, что Порядок невозможен, пока этот Гений будет пасти свое стадо как пастырь; вот нам и пришлось уничтожить этого пастыря.

—       

     Омерзительный способ добиться мира.

     Но эффективный. Кровавые битвы разыгрывались на полях Новой Испании, и мы предполагали, что Корона должна возобладать. Однако этого не случилось. По вине этого мошенника.

     Хуана Диего?

     Его самого.

     Но ведь вы его убили.

     Да, но слишком поздно. Он достиг своей цели.

     Мятежа ведь не было, вы получили то, чего хотели.

     Не было мятежа?! Еще как был!

     Так что это такое — ложь или страна, совершенно отличная от Новой Испании?

     Страна и нация.

     Значит,  шаман исполнил свое Предназначение Он повиновался какому-то высшему существу?

     Какое там высшее существо, он сам все придумал.

     Он раздавал отпечатки с изображения своей Владычицы, своей Девы, прежде чем встретиться с нами, он уже ус пел завладеть сознанием некоторых привилегированных лиц — среди тех же самых францисканцев, доминиканцев, августинцев, гностиков того времени, умных, смелых;

     по большей части они были метисами. Хуан Диего был их вожаком. Он был Шаманом. Святым.

     Святой надевает Корону.

     Святого Корона не интересует. Во всем виновата Курия.

     Курия?

     Да, они боялись и трусили, они даже бежали, как крысы, они молчали, устроили возню на задворках, как пре ступники.  Мы сожгли бы его живьем на площади.

     НО КУРИЯ ОТДАЛА ПРЕДПОЧТЕНИЕ ИНТРИГЕ, ОНИ ОБО ЖАЮТ ИНТРИГУ, ОНИ ПРОСТО ДЕМОНЫ. И ТРУСЫ. ОНИ ТАК И НЕ ПОНЯЛИ, ЧТО САМИ ПОДГОТОВИЛИ МЯТЕЖ, РАЗРЕШИВ ЭТО ВОЗРОЖДЕНИЕ ХРИСТИАНСТВА, OHO СМЕШАЛОСЬ С ЕЩЕ ГОРЯЧИМИ ОСТАНКАМИ ЭТОЙ НЕ ПОНЯТНОЙ,    СТРАННОЙ,    ЧУЖДОЙ    ЦИВИЛИЗАЦИИ, СУЩЕСТВОВАВШЕЙ В МИРЕ, СОВЕРШЕННО ОТЛИЧНОМ ОТ НАШЕГО. ОНИ БЫЛИ ИЗ ДРУГОГО МИРА. Курия не проявила храбрости в противостоянии с Шаманом. Мы обвинили бы его в разврате или в чем угодно. Но они запаниковали. Помнится, за несколько мгновений до того, как его схватили, он вроде бы подошел ко мне, чтобы уговорить меня дать ему возможность продолжить свой путь. Тогда, признаю, я заколебался, я уже готов был отступить. Я сам был одним из тех, кто стал наносить ему удары в спину, кто потом завернул его в плащ, а затем сбросил в глубокое ущелье, в заросли. С ним погиб и его волк. Мы задали им.

     Сколько их было?

     Множество теней.

     Каков был результат?

     Одни покончили с собой, другие ушли в монахи, из третьих не вышло ничего путного, а четвертые, в том числе и я, до конца своих дней наслаждались богатством и даже добились положения в обществе, которое позволяет заправлять всем на матери-родине, и наше влияние еще больше возросло. Государственное преступление. Курия, трясина, многие из туземцев и еще другие.

     Другие?

     Да.

     Кто же?

     Колдуны. Варвары, свиньи, убийцы. Вы же знаете.

     Нет, не знаю.

     Пассаж о Происшедшем у Моря Я не знаю, где бродил дон Хуан, таких мест было много. Он скрывал, что доволен, он приносил фрукты и приходил ко мне, чтобы поваляться на солнце. Он ловил солнца, как рыбу в сеть. Он говорил, что ловит эти солнца в идеальных окружностях, надетых на шею Хуана Диего. Мы отдыхали уже три дня, открывая безжалостные механизмы состояния в ужасных, тяжелых и трудных разговорах, которые проводил дон Хуан, разыскивая тут и там свидетелей Откровения. Видение породило катастрофу: где-то в религиозной, духовной и интеллектуальной атмосфере тех лет культура этого времени прилагала громадные усилия к тому, чтобы истолковать язык Откровения. Это усилие, родившееся

     из удивления, разделилось на части, разделились эмблемы, разделились различные стадии познания — параллельно, по размышлении, однако был ГРЕХ: БЛИЗОРУКОСТЬ.

     Легионы держали под контролем дороги, потенциальные противники обдумывали свои маневры, феодальное господство усилилось. Хуан Диего был ловок. Теперь, когда он отсутствовал, его ловкость заключалась в умении исчезать. Однако некоторые ждали его, как будто он мог вер нуться. Наступала месть, испанская Корона переживала период угрызений совести и беспредельных раздоров,. То были тяжкие, роковые дни. Роковые годы, и они обеща ли отойти от чар и полностью посвятить себя познанию Девы; они знали, что без Делателя, без Святого Она уже больше никогда не явит себя столь непосредственно и ощутимо Тогда возросло величие Святого-Шамана, и в равной степени уменьшилась бедность преданных ему. Это было нечто вроде непрекращающейся войны. Некоторые колдуны об наружили следы Хуана Диего и свято уверовали в Откровение. Другие — их было больше — удалились в пустыни, в леса или в уединенные хижины. Этот процесс продолжается. Он еще не закончился. Есть целая армия серых неверующих, нищих духом, для которых важнее то, что срочно, а не то, что важно, которые утешаются, становясь конформистами, армия трусов, верящих, что они веруют. И все же ни один из них не взял на себя труд признать, что благодаря жертве Святого-Шамана Откровение являет себя в полной мере.

     Начало этого последнего стратегического века пове дет тебя к южному вектору Тихого океана для того, чтобы снова найти его останки, то, что осталось после кораб лекрушения,  и его  неслыханные сокровища,  таимые Небесными Вратами. Ты знаешь, о чем я говорю?

     Я слышу тебя. Слушаю тебя. Я хочу понять.

     Небесные Врата, которые ищут все. Которые дух человеческий искал с самого своего появления в мире, и он находит их тайные убежища; разные мелочи, отраже ния, миражи. Целые жизни расходуются и изнашиваются в бесплодных поисках таинственного туннеля, ведущего на Небо. Туннеля, по которому — по своей воле и повинуясь инстинкту — передвигается Святой-Шаман. Они настороже, целые народы постоянно настороже, вследствие этого развилась настоящая пиратская охота за полученными знаниями и технологическим инструментом, они подстерегают его и в этом своем стремлении заглядывают даже за пределы сфер — тех и этих шаров.

     Шаров?

     Да, шаров. Шаров, которые, отскакивая, внезапно появляются внутри их космических кораблей, снаружи их космических кораблей, внутри их телескопов, снаружи их телескопов, внутри их радаров, их антенн, их сотрясаемых судорогами лабораторий, молекулярной структуры, внутри и снаружи — умные наставники, учащие их зажигать свои костры на темной стороне луны. Принимать их сферы.

     С удивительным энтузиазмом: морской бриз.

     Мы реализуем парадигму, нечто вроде восточного коа-на*, доминиканцы обожают биологию, живые существа. Они входят внутрь живых существ, чтобы разобраться с их памятью, потому что теперь они считают, что у нас, живых существ, воспоминания в виде шариков вкраплены в костный мозг. Эта пламенная сердцевина — сверкающая вода, Блаженство Хуана Диего. Я еще храню на коже тончайшую татуировку этой воды, сверкающей, как солнечное масло. Превыше всех наук жизнь есть шутка — волшебство — основное событие вселенной, Малиновый эффект. Говорю вам, эффект «как», «почему», «для чего» и «каким образом» возникает из радужной химии безжалостного и изумленного Ничего, жизнь, исступление.

     —    Нужно было бы спросить у Хуана Диего.

     —    Он все.еще во власти чар.

     —    Но ведь он скажет нам.

     * Коан — в дзен-буддизме: вопрос-загадка, вопрос-головоломка. По утверждению наставников школы Риндзай, занимавшейся распространением дзен-буддизма в Японии, если ученик, усиленно сосредоточившись на разгадке коана, перейдет от формально-логического мышления к подсознательно-ассоциативному, может наступить «внезапное озарение», «внезапное постижение смысла бытия» и состояние «сатори» — буквально «душевное спокойствие», «ощущение небытия», «внутреннее просветление».

    

     Если захочет.

     Она это знает.

     Конечно, знает. Ведь это она создала жизнь. Жизнь необходимую или пустую, жизнь удивительную или скуч ную, жизнь, сознающую самое себя или спящую, жизш.

     дикую или мечтательную, жизнь, заставляющую бурлить все вокруг себя или бесконечно легкую, исступление, ду новение, дыхание...

     Дева владеет всеми тайнами, которые обретает в своем Блаженстве Хуан Диего. Сам Христос, Единственный, получил жизнь от Девы. Этим все сказано.

     «Мы вновь превращаемся, переходим в состояние упоения», — шепчу я дону Хуану. ЭТА МЕТАМОРФОЗА ОПАСНА, МЫ УЖЕ ПЕРЕЖИЛИ ЭТО И УСКОЛЬЗНУЛИ ОТ БЕДЫ, БЛАГОДАРЯ ЧЕМУ СДЕЛАЛИСЬ НЕВИДИМЫМИ. МЫ - КАПЛЯ OКЕ-AHA, МЫ ОБЛАДАЕМ ВСЕМ ПРАВОМ И ИНСТИНКТИВНЫМ ЗНАНИЕМ ЕГО БЕРЕГОВ, ВСЕМ ПРАВОМ ЗНАНИЯ ВСЕГО ОКЕАНА, ЕГО БЕЗДОННЫХ ГЛУБИН И ЕГО СИНЕВЫ, НЕВЕДОМОЙ ЛАЗУРИ И ЛЬДОВ. КАПЛЯ НЕ ЗАСТАВИТ СОСУД РАЗЛИТЬСЯ, ОНА - СОДЕРЖИМОЕ СОСУДА И САМ СОСУД. И губы, и жажда. И причащение, полная общность со всем этим.

     Дон Хуан...

     Что?

     Ты говоришь о Граале: о Чаше.

     Я говорю о содержимом Чаши: о Блаженстве.

     Теперь я понимаю, почему Святой-Шаман все время держится в отдалении.

     Он вовсе не далеко, он погружен в себя. Пожалуй, он не может даже пошевельнуться. Ты помнишь, чту он ска зал, когда находился в членах солнца?

     Помню... Как ты думаешь, он уже покинул нас?

     Но его костры пылают, я знаю это, потому что не разлучные каждую минуту выходят на асотею и воют —

     я ощущаю это — они лают на орла — и это он — они лают на колибри — и это он — они лают на кецаля, что делает кецаль в самом центре Мехико? Что делает метеорит, про носящийся на бреющем полете? Что делают тут эти мириады прекрасных зеленых попугаев? И журавли? А гуси разве улетают зимой? А Феникс? Ты уже видел Феникса?

     Я видел его, входя. Здесь, перед асотеей, я увидел Феникса — вымирающую птицу, окутанную легендами.

     Это члены солнца. Это чудесный инстинкт его клювов, его перьев, его подсолнухов, его камней, несомых птицами...

     Так, значит...

     Его костры.

     Значит, он поблизости.

     Он уже близок к тому, чтобы вернуться на площадку.

     Когда, сейчас?

     Нет, не сейчас; сейчас он — скажем так — ратифици рует свое посвящение Деве.

     Я должен снова услышать его. Надеюсь, ты подкарау лишь его, так же как подкараулил ягуара.

     Ты ведь знаешь, если я подстерегу его, как ягуара, я поймаю его.

     Он же шаман.

     Его связи настолько важны, что он должен и не мо жет не скользить в сиянии, не окроплять им...

     Он разведет свой костер?

     Разведет, но было бы отлично, если бы огонь погорел несколько дней.

     Ну так скажи ему, что мы готовы к восприятию дымо вых сигналов.

     Кипящая лава.

—        Волк его пустыни, таящей в себе множество пещер. Волк несет факел и спокойно обходит внутренность пещеры, он ведет за собой Шамана. А Шаман следует за ним, предусмотрительно держась на некотором расстоянии, чтобы его не сбили с толку сияние факела и изменчивые отражения теней, возникающие каждое мгновение и играющие на сталактитах, на стенах и в расщелинах... Таким образом шаман не сбивается с пути. А кроме того, пещерный волк перекладывает факел в другую лапу всякий раз, когда ощущает ледяной ветер, который обжигает мрак и вливает его во внутреннюю кровь, сине-алую от жизненного сока матери-земли. Что делает там Шаман? Он пришел к То нанцин; он ощутил это жжение, когда купался в леднике заснеженного вулкана, и сразу же отправился туда... Именно туда, где рождаются ее создания — во мраке, черпая из него и впитывая жизненные силы. Он пришел в этот черный сосуд, в темный, наполненный тенями рог, в за-тмение урны, где в матке бурлит плодоносная смесь, из которой появляются на свет ее птицы.

—        Ее птицы?

—        Все мы — создания странствующие, перелетные;

—        с крыльями.

—        Похожие на ребенка под Девой?

—        На Хуана Диего.

—        Это Хуан Диего в детстве?

—        Нет, не в детстве, сразу же после рождения, на грани затмения — Тонанцин породила его, как светящуюся крас ками птицу гуакамайо*, благочестивого ангела, который еще не вполне стал ангелом, но уже заявляет о своем новом состоянии и происходящих в нем процессах, освежаясь купанием в лужах.

—        Его крылья безумно ярких цветов.

—        Внутри он гуакамайо. А снаружи — темно-коричневая летучая мышь. Знаменитая мифическая летучая мышь —

—        шаман, которая, не имея глаз, воспринимает все интуитив но. Ее порождает матка луны — она же матка Тонанцин, а если она недоглядит, рождается кролик.

—        Он еще не ангел...

—        Но у него уже есть крылья, и он происходит от Бо жественного.

—        Ангел окончательно становится ангелом, когда его благочестие достигнет зрелости. Будь он ангелом уже сей час, его крылья были бы белы чистотой Святого Духа.

—        Однако он возникает из рождающей его матки, и по тому его присутствие еще более впечатляет: это присутст вие птицы — носительницы призмы, которую мы именуем по-своему — Кецалькоатлем.

—        * Гуакамайо (guacamayo) — попугай ара, крупная, очень ярко окрашенная птица американских тропиков (исп.).

—       

—        Дева проявила уважение к шаманскому происхожде нию Святого.

—        Тонанцин и Кецалькоатль усыновили ребенка.

—        Ты хочешь сказать, что Хуан Диего — приемный сын древних Богов, Тонанцин и Кецалькоатля?

—        Конечно. Ты думаешь, кто-либо другой стал бы Наследником, смог бы в указанный ему и самый печаль ный миг его существования отнести на кладбище и по хоронить своих отца и мать? И встретиться со Смуглой Девой? Только Приемный Сын агонизирующих Богов:

—        Шаман.

—        И все это — в одном человеке, в одной судьбе, НА ПРЕ ДЕЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПОЛНОТЫ.

—        Все это — в одном человеке, вышедшем за пределы человеческого,  а сейчас погруженного  в  Блаженство.

—        Теперь ты понимаешь. Раскол, результатом которого стали обе Америки, освобождение, благословение и обретение Небесных Врат. Печати ломаются.

—        Начинает вырисовываться профиль Отшельника. Скоро мы увидим его лицо, улыбающееся как ни в чем не бывало.

—        Ты уже пришел в себя?

—        Еще нет. Я едва могу дышать, у меня болит грудь, горло тоже болит, спина согнута, сердце разорвано..

—        Дон Хуан улыбается и тихо произносит: Ты ведь хотел обойти труп его Братской Матери, и те бе это удалось.

—        Я же не знал, что произойдет.

—        —    Этого не знал никто.

—   

—        Пассаж об Агонии  Очень уж все это мощно. Все это. Но еще мощнее по ток Блаженства, укрывающего Шамана покрывалом Девы.

—        Так что выдержи истину такой, как она есть.

—        Этот Пейзаж согнул меня.

—        Я знаю.

—       

     Кто вел тебя за руку?

     Это была или твоя рука, или его; но я думаю, что, будь это его рука, она сжалась бы, и потом, у него рука более морщинистая, чем у тебя, и я почувствовал бы разницу;

     она более жесткая — менее влажная, чем у тебя.

     Так, значит, это ты вел меня за руку?

     Так оно и было.

     Как ты сумел провести меня там?

      Это чтобы ты понял. Чтобы ты понял его. И в полной мере оценил Возрождение и Откровение.

     Разве ты не мог доказать мне это иначе, менее жестоко?

     Таково уж презрение. Можно было этого избежать, но я хочу, чтобы на этот счет не оставалось ни малейшего сомнения.

     Я же чуть не умер.

     Ты был в агонии, вот и все, а потом стал таким легким.

     ...Тучи над полем. Темные клубы туч и пробивающийся сквозь них свет луны — ее настоящий матово-желтый цвет. Пустые глазницы тысяч черепов презрительно глядят на это парализующее очарование, их еще не занесло доверху ни пылью, ни паникой. Они еще не закрывают ртов, не пытаются состыковать свои затылочные и теменные горизонты, не собирают осадок от своих пересыпающихся через край, высохших мозгов, давая настояться пище, необходимой для того, чтобы удерживаться там, рядом    с безднами оцепеневших, исполненных изящества цветов, отдающих себя цикадам и пчелам, чтобы сотворить из пыльцы мед. Пищу королей.

     Все, ароматы гардений, яд хлева, семя фаллоса; матка ящерицы, разнеженная, наполненная лихорадкой бабочек в разгаре преображения. Черепа являются один за другим, предоставляя себя на выбор Шаману, чтобы он утр-лил свою жажду, смертную и непреходящую, и вознес священный огонь костра, зажженного с помощью воска из медовой воды, сока сосновых лесов и воска ульев. Глупый, пустой огонь.

    

     Матка Тонанцин после приступов боли, возвестивших ей о наступлении агонии, приняла в себя, в самую темную пещеру, своего любимца — будущего — Святого-Шамана и его волка-факелоносца.

     Атеисты — это те, в ком нет внутреннего света, факела*. Это они образуют хвост тени мира, извивающийся под солнечным ветром, шлейф пещеры мертвых, такой длинный, что он простирается, подобно килю бездны, пронизывая тьму.

     Покроем лицо белым порошком; тем, что рождается из несказанного божественного цветка, и из извести, и из белой соли потеющих морей. Покроем кожу пещерными татуировками, чтобы ощущать хоть какой-нибудь свет там, где не загорается никакого света. Тонанцин не любила солнца, которое с хрустом ломалось в ее руках, иссушая ее сказочную скользкую кожу и впрыскивая в ее желудочные соки смертельную кислоту молочно-белого ила. Тонанцин сама уже не выдерживала вони, исходившей из ее подмышек, ее рта и самого носа, а еще более того — кислоты своей израненной вульвы, своего сморщившегося ануса и своего дыхания, от которого столь любимые ею лисы и совы, приближаясь к ней, дохли как мухи. Ей самой уже было невмоготу от горького привкуса собственной разлагающейся слюны. Что с ней происходило?

     И она призвала Шамана, своего избранника. Он не солжет ей. Воздух сделался шершавым от продолжающейся вибрации, это не невидимые лучи солнца, пронзающие тела, это печаль агонизирующей, безмолвно стонущей Матери. Она не может вынести звука, с каким трескается ее спинной мозг, иссыхающий в наполненном ужасом Космосе. Богиня агонизирует.

     Вспыхивают темные костры. Ее дети страдают, их преследуют, им отрубают головы. Они напары- ' Игра слов: по-испански слово «ateo» (атеист) можно истолковать и как «не имеющий факела» (факел — tea).

    

      

     ваются на любую низко растущую ветку, провали-ваются в любую, даже самую маленькую яму, их колени не гнутся, их давит тоска, они глотают слюну и давятся, горло у них смыкается, и они задыхаются, не зная отчего. Их кровь стала как вода, она тут же начинает бить струей из любой раны — их кровь, некогда густая и страждущая, а теперь ставшая легкой, как язык пламени от вспыхнувшей циновки. Они тоже мрут как мухи под позорным гнетом чужестранной Империи, творящей произвол и не знающей, что дело не в том, что ее сыны направляют лезвия своих острых мечей, а в том, что Богиня-Мать индейцев, творцов песен и мук, потрясающих своим вдохновением и красотой, агонизирует, бесплодная. И забирает с собой в иной мир многих из своих детей.

     Нужно остановить это множество бессмысленных и преждевременных смертей, иначе беда в конце концов сотрет с карты расу Триумфа Кецаля и Змеи. Животные, столь близкие к Матери, ощущающие ее, начинают убивать себя. Олень мчится, охваченный ужасом, пока не рухнет на землю, когда сердце взорвется у него в груди. Благословенный ягуар взбегает на утесы и бросается вниз или совершает жертвоприношение, удушая самого себя в развилках деревьев. Кецаль разбивается о скалы. Орел камнем падает вниз и разбивается о песок. Волк изливает свою тоску в вое и воет так, что проглатывает луну целиком и превращается в расширяющийся воздух; а все остальные, ее приближенные, ее дети, бегут или летят, ведомые воображением, надеясь последовать за ней в никуда, и тогда в пещере раздается крик о помощи, ужасный, тоскливый вопль! Это Тонанцин стонет, умоляя Шамана остановить резню и немедленно явиться к ней, чтобы наконец засвидетельствовать ее бессмертную смерть.

     Шаман вместе со своим волком является на этот зов, он мчится как ветер над стволами горящих деревьев и врывается в пещеру в тот самый момент, когда она,

     Тонанцин, в последний раз открывает глаза — темная роговица, темные зрачки, — собственными руками вырывает их и бросает в воду, в бесконечную бездну.

     В этот миг все создания стряхивают с себя эту странную жгучую тоску и обращают лица к своим норам и убежищам, чтобы там, в одиночестве, найти утешение — теперь, когда пуповина разорвана. Алый мир осиротел. Головы пирамид закрыли свои рты, черепа сочли за благо вырвать из кладбищ память о себе; храмы с этого мгновения стали просто руинами; а печати, лишенные памяти, обратились в каменные иероглифы и закрылись.

     Иди сюда, приблизься, пойдем. Все мы, мексиканцы, ходим в этот день на кладбище, сами не зная почему. Обе Америки в этот день приходят к своим неподвижным призракам, сами не зная почему. Это безусловный рефлекс той невыразимой печали. Миф смерти, белый, как молоко, летучий сок, часовой на страже у запечатанного Входа в Матку. С тех пор судьба стала сурова.

     После прекращения бойни Шаман должен был реализовать кульминацию почти вселенского Miserere* темного грома, который, отдаваясь эхом, подавлял это солнце. Были мгновения настоящего траура, настоящего летаргического оцепенения. Столбы дыма от костров, обратившихся в пепел. Серый пепел в глазах. Шаман убежал оттуда, убежал и понесся как молния к гигантскому Южному Океану. Его вели за руку неимоверность этой печали и надежда на Возрождение. Призыв. Тропы сами бежали вперед под его ногами, казалось, на пятках у него выросли крылья. Он изнывал от безутешного горя и от странной надежды, упорно гнавшей его к Закату, к вечерней заре.

     — Теперь иди сюда и следуй за мной. Мы пойдем в пещеру, где лежит труп Тонанцин, — говорит дон Хуан. — Даже ' Miserere — дословно: помилуй; начало одного из католических псалмов (лат.).

    

      

     не пытайся представить себе границы этого трупа, потому что их нет. Это пустоты, которые до сих пор находятся в ожидании, они разбросаны повсюду, в пространствах, которые, взорвавшись, поглотили сами себя.

     Останки Тонанцин целые вечности плыли сквозь пустынное ничто. Иной Бог будет ждать их, что бы благословить. А Дева-Мать, зачаровывающая все и вся, будет собирать эти цветы и поливать эти сады и наполнит матку нежной спермой нежданных радуг; и тогда Тонанцин будет собрана и перенесена в чудесное пространство между сложенными ладонями Девы, и утешится там, и вернется к тайне своего изначального благоухания. До того, как это случится, пройдет несколько миллионом лет «переноса» на солнце, столько же, сколько их миновало до агонии и смерти Тонанцин.

     Иди и не останавливайся, твои неразлучные спутни ки, мои волки, пойдут вместе с нами, если ты завязнешь там, в отвратительной трясине ее первородного жира, все мы останемся там навсегда или разожжем из остатков тру па костер, и, может, Хуан Диего явится нам на выручку.

     Если он вернется. А если не вернется, по крайней мере мы проведем несколько вечных дней, разводя костер за ко стром, как в начале времен мира.

     Иди, не сходи с тропы, как ты делал там, в горах, по тому что ты заблудишься, один из наших волков потеряет тебя из виду и тоже заблудится, а тот, другой, который ведет, уже не будет вести никого, и мне будет очень трудно найти вас. Не отходи чересчур далеко от нас и кричи, если потеряешь след; ты ведь знаешь, как надо кричать: чтобы воздух гремел от раскатов твоего крика.

     Пассаж о Недвижном Трупе ...У двери в пещеру поднимается столб из взвихренных листьев, каждый из них вопит и стонет от горя, столб содрогается, они сшибаются между собой, крошатся, их надтреснутые голоса не смолкают; это горестный хор

     шуршащих спазмов. Как только я ощущаю смрад сухого воздуха, все волоски у меня на коже встают дыбом. Мои волки сглатывают слюну, и этот звук сотрясает их кишки, дон Хуан улыбается, по его мраморному, алой белизны лицу скользят, как по надгробной плите, ломающиеся листья. Мы входим. Мы идем в таком молчании, что наши незримые шаги отдаются многократным эхом. Мы карабкаемся на густую тьму так, будто, связанные одной веревкой, взбираемся на край пропасти, если сорвется один, упадем мы все — так было сказано. В чернильной темноте ничего не видно и не слышно. Я продвигаюсь дальше, следуя за тем, что вроде бы идет вперед. Я ощущаю легчайшую дрожь и тепло шерсти одного из моих неразлучных спутников. Мы вздрагиваем от глухого звука, напоминающего звук падения неживого, обмякшего тела. Я впервые за все время слышу голос дона Хуана: — Это всего лишь один из закоулков трупа, не надо бояться, он пустой и сгнивший. Просто из него вырвалось что-то вроде гнилостного газа.

     Но нас обрызгивает какая-то отвратительная завеса. Не останавливайтесь, настаивает дон Хуан.

     Мы входим в извилистый лабиринт. Рассеченный продольно труп изрыгает прекрасные звуки, похожие на звуки фанфар, неслыханное Miserere плоти, предсмертные хрипы раздирающихся органов, некогда великолепной памяти, лихорадочно вырывающей из гнили свои самые тайные и необходимые крохи. Это кислотный дождь ее застывшего горла; ее позвонки с острыми, как клыки, выступами, подобные еще не утратившим своей органической природы стенам, рассыпаются, разлетаются без ветра, как бусины гигантского ожерелья, и съеживаются. Вокруг столько слизи, что нас начинает тошнить, мы почти превратились в призраков, оцепеневшие с раскрытыми ртами, готовые проглотить собственные головы, чтобы спрятать их от этой отвратительной мерзости. Я не хочу ни смотреть, ни подглядывать, ни подозревать, не хочу ничего, ничего, ничего — только выбраться отсюда и броситься бежать так, как бегут, спасая свою жизнь, но никто не осмеливается разорвать нашу цепочку, потому что иначе нас всех затопит ужас.

     Дон Хуан предупреждает, что скоро наши глаза различат тьму безудержной ночи угасшего небосвода, царящей в трупе. Так и случается: возникают огромные долины сморщенных головокружений, стены которых образуют ее легкие, потом уже окаменевшие обломки темных солнц из черного коралла и миллионы чудовищных волокон — остатки того, что некогда было ее желудком, питавшимся солнцами, которые падали ей в руки как дикие плоды. Тонанцин так же необъятна и безгранична, как Богиня, которой она была, внутренность ее трупа, вырванная из теней, — это один мост за другим, безумное переплетение туннелей и переходов из тонкой, скользкой ткани. Хлюпающая, белесая грязь, бальзам из жидкого гелия, ртуть, грызущая ставшие похожими на желе кости, и дон Хуан предупреждает меня: Не прикасайся! Труп до сих пор еще гиперчувствителен.

     Пойдем! — слышу я.

     Смотрите! — раскатывается эхо его низкого голоса.

     Это заросли адских амарантов, пятна всех необходимых цветов, подобные лавинам разлагающихся мысленных пустот, это отпрыски ее генеалогического древа, шевелящиеся, как змеи, и поглощающие друг друга. Цепь ошеломленных веков, которые на наших глазах превращаются в воющие призраки.

     Давайте остановимся, — приказывает дон Хуан. —

     Это самое счастливое место трупа и вместе с тем самое печальное. Это ее Мозг, который судорожно и бесстрашно рвется навстречу неизвестному и когда-нибудь сольется с Богом, прилепится к Нему.

     Ты видишь этот кусок хряща?

     И я вижу рядом с собой отвратительный язык и содрогаюсь. Это один из ее сосудов, одно из основных морей ее внутренних вод.

     —    Возьми кусок от него, сколько сумеешь захватить, наверное, он очень мягкий, так что осторожно, давай.

    

     Я подчиняюсь и, хотя все во мне противится этому, отделяю кусок.

     —    Зажми его в кулаке. Давайте возвращаться.

     Тогда наш вожак становится впереди, и дон Хуан приказывает ему: —     Давай, ты, который вместе со мной странствуешь по мирам, веди нас назад, только ты знаешь, куда идти.

     Наш неразлучный волк-вожак бросается было в направлении выхода, однако дон Хуан останавливает его, говоря: — Но только медленно, с той же скоростью, с какой мы шли сюда, без малейшего шума, ничем не выдавая на ших шагов, так же, как мы вошли...

     Так все и случилось. Мы вышли.

     Мы раскидываем руки. Мы дошли до следующего факела наверху. Наши неразлучные спутники встряхиваются, мочатся, зевают, потягиваются, и дон Хуан окатывает их из шланга и благословляет их. Через некоторое время они устраиваются каждый на своем месте. Звезды мерцают.

     Смотри, — говорит он мне, — вон там. Видишь, по лыхнул вулкан, это он зажег костер, а вон и другой.

     Да, — говорю я. — Он знает о том, что мы сделали?

      Нет, — отвечает он, — он все еще в своем Блаженстве.

     А теперь вот что, у тебя в руке тот кусок хряща...

     Да, — подтверждаю я.

     Хорошо, — говорит он. — Проглоти его.

     Что?

     Проглоти его!

     Это же горчица, огненная горчица!.. — пытаюсь со противляться я. — Это хуже яда, воняет черт знает чем, что это ты выдумал?

     Тебе ведь приходилось есть напалм, дерьмо, сандал, кости и костный мозг всех видов существ, пейот, корни всех смесей. Глотай! Я тоже его ел.

     Он поднимает палец и уходит.

     —    Увидимся завтра!

     Я сижу, ошалевший. У меня в горле застревает Тонанцин, сабля, отвратительный язык пламени из волос и перьев

     проникает во все клетки моего тела, взрываясь, как стремительно расширяющаяся сверхновая, и все границы заливает красным, это как бесконечная колючая цепь снарядов, слившихся в жутком ядерном взрыве...

     Меня рвет четыре часа подряд. Мои руки сжимают голову, глубоко засунутую в унитаз, я снова и снова пью воду, чтобы смыть эту отвратительную кислоту. Глаза у меня закрыты, их жжет, из них текут слезы, в носу горит от едкого смрада колючих обломков позвоночника, от кислотного дождя взорвавшихся звезд, температура моего тела быстро опускается до нуля, оно стынет и худеет от той кошмарной ярости, которую я извергаю, чтобы изгнать из себя незахороненный труп, его проглоченный мною кусок; ядерная радиация, должно быть, кажется сладкой на вкус по сравнению с этим первородным илом, меня рвет четыре часа подряд, без перерыва, без отдыха, и под конец меня сотрясает дикая последняя судорога, она пронизывает меня насквозь, и мне кажется, что я уже в плену смерти. Я разрываюсь от омерзительного поноса и снова пью благословенную воду из унитаза, холодную, как я сам, как стена, как пол, как лед, как застывшая от холода жажда, и меня продолжает нести до тех пор, пока от меня не остается лишь пустой скелет.

     Собрав последние силы, я ползу на четвереньках, забираюсь в постель и съеживаюсь среди моих неразлучных спутников, дремлющих в этом жутком леднике, несущемся  в никуда,   ИСПЕПЕЛЯЕМОМ ТЕМПЕРАТУРАМИ ДРЕВНЕГО ПОЗОРА И БЕСЧЕСТЬЯ. Если я сейчас заберусь под шкуру живого бизона, он замерзнет насмерть. Поэтому я решаю довольствоваться тем, что исторг из своего тела эту темную облатку, невзирая на принудительное искупление этого хаотического Причастия Божеству спя-шей Тонанцин. Мне все еще не верится. Я изверг из себя все до последнего: из моего рта вперемешку вылетали железы, органы...  Сложенные руки Девы, пространство между ними, там, в нем, я закрыл глаза, плача, утопая в целом море слез.

    

     Пассаж, Опрокинутый во Времени Чудо — любое — совершается только в одиночестве Бога.

     На самом деле даже события нашей собственной жизни нам неизвестны во всех подробностях. Где уж нам надеяться познать события жизни человека, именуемого Хуаном Диего. Однако все же он единственный, кому Пресвятая Дева явилась во всей своей Славе, не только ему, но и всему его народу. НО В АТМОСФЕРЕ ДУХОВНОЙ НИЩЕТЫ, СТОЛЬ ХАРАКТЕРНОЙ ДЛЯ ВЛАСТИ, ПРАВЯЩЕЙ НА ЗЕМЛЕ, КОТОРОЙ ОН ПРИНАДЛЕЖИТ, В КОТОРОЙ НАХОДЯТСЯ ЕГО КОРНИ И ИСТОКИ ЕГО ШАМАНСКОЙ МУДРОСТИ, ВЕСЬ НАРОД ПОВЕРНУЛСЯ К НЕМУ СПИНОЙ, НЕСМОТРЯ ДАЖЕ НА ТО, ЧТО СВЯТОЙ ПОЖЕРТВОВАЛ СОБОЙ РАДИ НЕГО.

     ПУТЬ НАЗАД СТОЛЬ ЖЕ ИЗВИЛИСТ, СКОЛЬ И ОЧЕВИДЕН. Медленно, один за другим, появляются сигналы его костров, а мы своей живой плотью приближаемся к его присутствию; он оставляет тут и там достаточно знаков, или надломленную ветку, или привязанный камень, или же дон Хуан бросает одну из своих сфер, и мы тут же спотыкаемся. Значит, мы идем правильно. Солнце пылает как сумасшедшее, посреди Зимы оно жжет, подобно космическому факелу, пришло время вытащить на солнце все простыни и развернуть их; так исцеляет Шаман.

     Тогда я «достаю» то немногое, что у меня осталось, и раскладываю все это на асотее, так что она становится похожей на лагерь беженцев, или на шатер какого-нибудь арабского рода, или просто на место расположения жарящихся на солнце. Разумеется, я развожу костер и лью на раскаленные камни достаточно воды, чтобы поднялся густой пар и тяжелый сон обратился в легкий, прилетающий издалека бриз.

     Не происходит ничего, просто я прихожу в себя. Дон Хуан высовывается сверху, из-за облака, и спрашивает: — Ты уже сошел с ума?

    

     Я просто прихожу в себя; мои неразлучные спутники пользуются Случаем и сладко засыпают, задрав все лапы кверху, временами подергивая спиной, чтобы почесать ее об пол. Внезапно, пытаясь помолиться, я произношу вслух, громко, имя Хуана Диего, и из стены, в четырех метрах от которой я лежу в своих красных Трусах, доносится «Хуан Диего Хуан Диего Хуан Диего» — имя за именем, как зернышко за зернышком, падает и отзывается- эхом, отдается в антенне напротив. Она, наполненная электричеством, громыхает и упруго раскачивается, и вновь слышится «Хуан Диего», и провода извиваются, а простыни развеваются без ветра и спрашивают (они, простыни): «Что тебе нужно?» Опять высовывается дон Хуан.

     Ничего, ничего, — говорю ему я. — Это просто эхо.

     Какое там эхо, — возражает он, — ты же позвал его.

     Мне просто пришло в голову прокричать его имя.

     Ты не прокричал его, ты положил его на музыку, те перь, после твоего причастия Тонанцин, всякий раз, как ты заговоришь, в твоих словах будет музыка. Ты сотворил мантру, заклинание. Какое еще заклинание?

     Хуан Диего — повелитель вечерних пространств. Вечеру принадлежит Хуан Диего, повелитель пространств.

     Повелитель вечерних пространств — Хуан Диего. Повелитель вечера — Хуан Диего, принадлежащий пространствам.

     И оно отдалось эхом*. Вот и все. Отдалось эхом в камнях, в металле, в зное и в красках, в свете и его молниях.

     Отдалось эхом, говоришь?

     Да, эхом...

     В этот момент мои неразлучные спутники бегают за неизвестно откуда взявшимся мячом — он просто упал на пол, отскочил и ударился о стену, — они играют с ним.

     • Далее игра слов: используемый испанский глагол «rebotar» означает одновременно и «отдаться эхом», и «отскочить».

    

      Вот видишь, как оно бывает, поясняет дон Хуан, —

     что-то упало или прозвучало, отскочило или отдалось эхом, и я должен объяснить тебе кое-что: вот ты лежишь на солнце, и это похоже на лепестки Хризантемы или Под солнуха, ты только посмотри, как дрожат и излучают свет твои тряпки! Ты что, не понимаешь, что он погружен в свое Блаженство, а ты нарушаешь его восторг? Это все равно что плеснуть воды в костер, чтобы пошел пар.

     И это тоже.

     Что «тоже»? — спрашивает, на этот раз очень спокой но, дон Хуан.

     Воды в костер я тоже плеснул.

     Ничего себе! Ты позвал его; и он придет. Теперь уж ему придется явиться, напой еще раз свою мантру, только прихлопывай ладонями в такт.

      Для чего?

     Для того, чтобы, если он придет, он пришел в твой лагерь, раз уж ты здесь, и тут нам будут весьма кстати про стыни и лепестки хризантемы. Разведи костер, чтобы ему не пришло в голову появиться на улице.

     У меня нету под рукой дров.

     Воспользуйся тем, что есть.

     Есть книги.

     Ладно, жги книги. Но только будь осторожен. Чтобы не попалась никакая книга из его времени. Никакая древ няя книга. А ничего другого у тебя нет?

      Несколько масок на стенах, но они не мои.

     Ну возьми какие-нибудь из них. Но только осторожно, смотри, чтобы это не были маски его любимых животных, а то за ними последуем мы, имей в виду.

     А зачем нам принимать его сейчас?

     Ты же позвал его, и я только надеюсь, что он в хоро шем настроении. Не думай, что Святые, а пуще того шама ны любят ходить в гости.

     А теперь что мне делать, что жечь?

     И тут мне пришло в голову записать свое заклинание на листке бумаги, и я понес его к огню; бумага вспыхнула, но она не сгорала, не обугливалась. Так что я поспешил

     исписать заклинанием все пожелтевшие листки, сколько их было под рукой, а потом поджег их. Костер получился небольшой, я и не рассчитывал на то, что он будет большим, однако огонь ровно и ярко горел на солнце, почти не давая дыма.

     А что ты делаешь теперь?

     Жду, — ответил я дону Хуану, который «вышел» из сво ей комнаты (как всегда, с довольным выражением на лице).

     Что ты жжешь?..

     Мантры.

     Хорошая идея. Только надеюсь, что тебе не пришло в голову сжечь сферу.

     Одна сфера упала, она у них... но это был мяч.

     Они знают, что делают, а ты — нет.

     Меня направляет твоя рука...

     —    Моя рука? Может быть. Но в этом я уже не направ ляю тебя полностью, ибо «все» мы покорствуем воле Свя того-Шамана и исполняем ее, поэтому ты ведешь себя не по собственной воле и делаешь странные вещи. Но не беспокойся — и я тоже. Мы все есть все. Мы всегда были ими, еще до того, как он появился в наших жизнях. По следствия его психического воздействия, в каждом случае разного, и его влияние настолько очевидны, что я сам —

     такой, как я есть, — удивлен и благодарен ему за это упор ство, в котором нет и следов двусмысленности. Его дейст вия чисты и цельны. Без всяких приманок. Нечто, что было еще более великим, налагает полное молчание. По верхностная жизнь истории, рассказанной, записанной, занесенной на скрижали, не может даже осмелиться при коснуться к Гибели Богов.  В этот момент неугасимые костры всех храмов континента, которые еще пылали, распахнувшись навстречу небу, на вершинах особых небольших пирамид в центре всех площадей родной и такой древней  Мексики, рассыпали свои раскаленные угли и потухли.

     Даже в обычных домах потухли жаровни, где дымились копаль — ароматная смола сосновых лесов — и мирра. Ни корица, ни ваниль не смогли более наполнять своим

     благоуханием внутренние террасы, игравшие роль главной комнаты в хижинах. Эти подробности, как и безудержное таяние исчезающих видов, навсегда утерявших связь с существованием, никогда не будут подтверждены ни одним документом, удостоверяющим жестокую тоску, в которую впала потрясенная Природа. Беды жертв завоевания очевидны; мир, где обретается шаман, своею благостью превращая тот мир, что принято называть невежественным, в священную атмосферу повседневного восторга, отныне существует лишь для Приобщенных к еще живому исступлению Кецалькоатля, который остался один. Без своей Тонанцин.

    

      Берега Тихого океана на юге Мексики — это грохочущие отвесные скалы и точно просеянные сквозь тончайшее сито пейзажи потрясающей красоты, никогда не перестающей утешать волнения Океана, великолепного, живительного, который разбивается о песчаные пляжи Закатов — таких нет более нигде, и каждый из них уникален.

     Едва ли можно найти подобные Закаты где-либо еще в этом мире или в каком-нибудь из возможных миров. А точнее — попробуйте произнести это слово по буквам — н-е-в-о-з-м-о-ж-н-о. Они бывают всегда, но никогда не похожи один на другой. Неведомые звезды, пронизывающие их сумерки, во время нежданных появлений Смуглой Девы образуют сине-зеленое покрывало, окутывающее ее тело. Она носит это покрывало, одаренное собственной красотой и идеально соответствующее ее собственной внутренней и внешней красоте. Это хорошо известно Шаману. Ибо он знает мир как собственную ладонь, он берет в руки судьбу, хрупкую и ускользающую, как розы, которые очень скоро, увянув, превращаются в аромат; повсюду дикие сады, подобно ручейкам, впадают в лазурь и разбиваются искрами света, того самого света, что укрывает наготу Девы-Матери, Создательницы Жизни вселенной.

     Можно считать, что все берега всех миров проникнуты ее присутствием, ее жизнью, такой сильной и такой хрупкой, но столь отдаленной в своем проявлении, столь необычной в своих странствиях, оставляющей иные миры,

     чтобы явиться в разорванных в клочья небесах этого мира, единственного одаренного кипением Чудесной Жизни.

     Но как это возможно? Пройдут миллионы скандальных лет, в течение которых науки — если они просуществуют достаточно долго — так и не сумеют открыть этой Тайны, хотя они и кичатся тем, что уже почти уловили ее в материи. Они ставят опыты, создают смеси и даже научились производить кое-какие клоны живых тел, они уже пользуются преимуществами работы с живой субстанцией, которой у них в изобилии, им уже известны признаки, параметры и математические данные, координаты и плотность, и у них полным-полно электрических розеток.

     Однако Создания исходных, первородных ядер среди неизвестности и одиночества, огромных, летаргических, не происходит; отсутствие жизни привычно нам, как лед, и нам кажется, что, скорее всего, мы во веки веков останемся одни. Это самое вероятное.

     Но вот же она — жизнь, такая же истинная, как и сама Дева, проходящая по вершинам и долинам, мостам, садам и окнам, пикам, впадинам, снам, воде, воздуху, пыли, Дева-Мать, Создательница Жизни: привлекаемая, следуемая, воображаемая, касаемая, несомая и служимая...

     ...Святым-Шаманом, и только им.

     В плену тончайшего и глубокого нектара вдохновения пребывает одаренный неслыханной силой приемный сын Древних Богов на своей страждущей и зачарованной земле, именуемой Мексикой: кровь, лицо, миф; колыбель, корень, воздух; судьба, воображение, жертва; упорство, суровость, поведение, сын земли, которую он благословил; сын золотого прибрежного песка, на который он ступал, сын, покинутый на чужбине, молчаливый — и замкнувшийся в себе — как никто другой.

—        Пассаж об Извилистой Реке — Кто бы мог подумать. Посмотри-ка на нас. Валяемся тут на солнце и с солнцем. В одиночестве — и такие довольные собой. Неведомые мифу. Вдали от «аллилуйя». За пределами всех подступов. На заброшенном железнодорожном вокзале старого Истлана, словно в колыбели, где в сердце и в мозгу буйно цветут подсолнухи.

—        Покрытые пылью савана, пользуясь тем, что можем, оставаясь в неизвестности, касаться струн сердца тайно, не возбуждая подозрений; а теперь — кто бы мог подумать! — возле горы подушки плывущих мимо облаков. Всего в нескольких шагах. Вблизи реки, километрах в четырех, вблизи огромных окон и их склепов. Вблизи медовой воды и ее пчел. Без страха перед безднами. Без ужаса перед границами. Без испуга перед лупанариями*. Без передышки. В пределах. В заброшенных скитах; полных, погруженных в себя, мыслящих, зависимых, нескромных, обнаженных, задумчивых, тайных и разорванных — идентичных Скелету Отшельника.

—        Этот крик: ты помнишь?.. Вначале даже в желудке у меня ничто не шевельнулось. Потом, предвещая, зарокотало эхо, глаза ослепило неведомое дотоле никому сияние. А из него явился, в полете, он и стал колдуном, стал магом, воззрился, увидел, что мы смотрим на него, остановил континенты, встреча с потерянным, смрад его благовоний, благоухание его убежищ, он перепрыгивает крыши, атакует пределы, овладевает мостами, тональными тонами нагуаля и висящего подглядывающего глаза: луны! Пока тогда, в шестьдесят девятом, те, кто находился в моем заднем дворе, чванились тем, что попирают ногами луну, мне же пришлось ретироваться и одеться, потому что иначе они обнаружили бы меня в красных Трусах, валяющегося там словно какая-то ископаемая окаменелость, вот они перепугались бы!

—        Потом, среди зарослей чертополоха Бесконечности, мне пришлось продолжать отрабатывать шаги, воссоздавать пейзажи и распарывать швы судеб. Убирать балласт. Грызть дерево, переплывать неудержимые разливы, заполняющие пещерные пространства Млечного Пути.

—        Сколько мелочей у забвения? Сколько покинутых усадеб? Сколько мифов, которые бродят как призраки? Замерзшие руки, двери, распахнутые и закрытые настежь,

—        пределы... Сколько их? Все они помнят и немедленно узнают тайные шаги, чары — это соприкосновение с доброй волей Добра, — как Сигнал*. Сигнал тревоги, сигнал трубы, сигнал фанфар. Стук в двери костяшками пальцев. Привкус матово-зеленой травы, свитой в спирали и вдыхаемой. Отзвук классической музыки. Отзвук сдержанности, расстояния, радости. Отзвук вершин. Прикосновение к судьбам в их зените и надире. Прикосновение к разорванным сердцам. Чудесный вибрирующий звук дерева, звук громов и молний, звуки камней, развалин, пирамид, голов, безмолвия.

—        И среди всего этого, неожиданно, ангел.

—        Или как я говорил?

—        Прости, я не расслышал.

—        Тогда, в первый раз. В тот первый раз. Среди всей этой возни с раскопками и золотой пылью.

—        Что ты ищешь? Яшмовые маски, сокровище Мок-

—        тесумы? Печати из Мертвого моря, спящую Атлантиду?..

—        коралл, изумруды, саркофаги, свернувшуюся кровь, первые звенья цепи, позвонки, орхидею, небесного сокола, лотос, варварство, Бесконечность, Сигнал, Прикосновение?

—        Снова раздается гром, превращаясь в однообразный стук церемониального Индейского барабана. Это отзвук.

—        В моих барабанных перепонках еще звучит бум-бум, бум-

—        бум, бум-бум грохочущего извечного барабана. Та пляска, священная пляска, ты помнишь ее?  ...Без плюмажа, без перьев, без свечей, без людей, без свидетелей, без хи мер. Священная пляска Отшельника, пляска до полного изнеможения и даже после того, как он полностью и без возвратно вошел в транс, пляска пыли, пляска солнц, пля ска одиночеств и льда. Бум-бум, бум-бум, бум-бум, беско нечно, беспредельно, до катарсиса от иного мира. Отри нув иной мир, без цепей, приковывающих к иному миру, без якорей, привязывающих к иному миру, без возврата...

—        «Прикоснись к нему», — сказал ты мне тогда.

—       

—       

     * Лупанарий (от лат. lupanarium) — публичный дом.

      

     * Текст построен на игре слов: повторяющееся в нем испанское слово «toque» может означать «сигнал», «стук», «звук», «отзвук», «привкус», «прикосновение».

    

     - Что?

     Прикоснись к нему...

     Что это такое?

     Это случай... птичье перо; это тайна, сумрак.

     Оно холодное, холодное как лед, оно металлическое.

     Просто это призрак. Лабиринт. Монолит. Желчь времен.

     Я протянул руку к той, другой руке, и на моей руке, там, где я прикоснулся к нему, навсегда осталась Печать.

     Это было все мое Тело. А ты в мгновение ока оказался на вершине холма напротив. Помнишь, я крикнул тебе:

     «Это чудесно! Как ты это сделал?» И я проснулся. Барабаны смолкли, пляска продолжалась, застывшая в колдовстве непрекращающегося движения, я видел себя там, обессиленный, я выписывал спирали и круги, преклонял в нужный момент колени, затмевал солнца и луны, но так далеко — я обнаружил это — было уже поздно. «Ты уже видишь его?» — спросил ты меня, мне не верилось, но все было именно так. Всегда и везде. В любом месте. В любом времени. Снаружи или внутри. В тот или другой день. И они повторялись — без пути, без удержу, эти полеты исступления. Постоянно.

     Это похоже на исповедь.

     Это ты виноват, — говорю я дону Хуану, и он смеется.

     Шаги: ты слышишь? Это снова он. Он идет босиком, или кто его знает. Он идет так, как идет. И он уже пришел, уже пришел. Он пришел, ушел и снова пришел. Он уже здесь.

     Почему не идет дождь над кустами? — Это говорит Хуан Диего, беззаботный, как ни в чем не бывало.

     Алая материя ломается в руках на мелкие кусочки и трескается или содрогается, как судьба, которая течет, не нуждаясь ни в колодах карт, ни в галлюцинациях, ни в нактоузах, ни в книгах записей, и исполняется. Такая, как есть. Блаженство. Для нее нет ни времени посещений, ни консенсусов, ни объяснений, ни дозволений; ни правил, ни мыслей, ни ожерелий, надетых на шею, ни колеблющихся, уклончивых ответов, ни трагического или счастливого вида, ни внешности, ни символов, ни бьющих колоколов, и она исполняется — такая, как есть, — и отделяется.

    

     Жизнь появляется там, где ее меньше всего ждут (в этом мире).

     Тогда для чего нужны телескопы, так стремящиеся обнаружить жизнь в иных мирах? Пока в этих иных мирах, рассеянных везде — и сверху, и снизу, и на улице, и даже в кронах деревьев, — над кустами идет дождь?

     —    Он уже идет — смотри.

     И тогда Хуан Диего преспокойно раздевается до своих красных Трусов и купается в проливном потоке дождя над кустарником. Его волк и наши стоят в очереди, как вдруг неизвестно откуда появляется олень, а с какой-то ветки спрыгивает радостный орангутан (откуда он здесь взялся?), а из-за камня выходит единорог Нантикобе (смотри-ка, кто пришел). Все становятся в очередь — долой одежду, — все мы направляемся туда (последними — дон Хуан и я) и входим под настоящий водопад, обрушивающийся на заросли посреди ливневого леса.

     Это мы знаем.

     Мы все и каждый из нас освежаемся в грозу.

     Так было, и так будет.

     Это называется Блаженством.

     Можно назвать и так.

     Удачные времена восхитительного одиночества, когда мы можем как ни в чем не бывало и без свидетелей перейти Мост.

     —    Как они усыновили тебя?.. — внезапно выпаливает дон Хуан — что за глупость. Однако Хуан Диего нимало не смущается. Вот что значит этот неожиданный и не исповедимый Дар моего бесценного друга дона Хуана...

     Какое поведение! Достойное этой наготы в мокрых крас ных Трусах.

     Хуан Диего отвечает столь же прямо, сколь и учтиво, он даже доволен, потому что освежился как следует, — и он говорит, обращаясь к площадке, — так, будто лес слушает его и удивляется, Хуан Диего обращается к кому бы то ни было:

     — Они меня усыновили в тот день, когда помазали меня. А помазали меня в тот день, когда я вдруг почувствовал себя от деленным и потерянным. А отделили меня потому, что я бродил, вынюхивая солнце, которое пряталось среди листьев, а я раска чивал листья, чтобы взять их в руки, потом прикасался к солнцу, а взяв его в руки, нес к реке и бросал в воду, и оно было как сверкающая сфера желтого цвета, колышущаяся на воде, а я забирался в воду, чтобы поиграть с солнцем и с рыбами в водопадах, там, далеко.

     Они усыновили меня, когда я обернулся и не знал, как дойти до своей хижины; они усадили меня перед костром и укутали меня чем-то, и оказалось, что это облака, и я перестал дрожать — я не боялся, они были добры со мной. Я не знал, кто они, они усыновили меня, когда увидели меня таким одиноким.

     Мы сидели тихо, эти слова произносил его голос, такой же настоящий, как звон ветра в арфе, как грохот лавины, которая беспрепятственно низвергается, накрывая леса, как шорох морского бриза, рвущего и сдувающего легкий туман.

     Таков был его голос.

     Мы с доном Хуаном затаили дыхание, стараясь не упустить ни одной, даже самой мельчайшей детали. Его голос по-прежнему плыл, вращался, проникая в барабанные перепонки леса. Мои руки были разомкнуты, они как будто тоже слушали. (Я вдруг обратил внимание на это.) Мои неразлучные спутники сидели, насторожив уши, вслушиваясь в звуки этого голоса. Повествующего о таких важных вещах. Это был одиночка, познавший Блаженство, а теперь одаренный жизнью. Прямо перед нами, словно нарисованный красками — кистями благословенного времени, — поблекший, милостивый, свежий и отдаленный.

     Значит, они полностью открылись тебе, с того дня ты стал наперсником Богов, они усыновили тебя, и ты су мел выдержать это?

     Я знал, что они нездешние, потому что никогда прежде не видел их там; мне не оставалось ничего другого, кроме как

     принять их распростертые для объятия руки, их привет и приглашение в их стихию... я понял это сразу же. Их происхождение было таким же очевидным, как и ожерелья из гигантских драгоценных камней у них на шее. Их кожа состояла из чешуек, которые каждое мгновение изменяли цвет, словно отражая в себе порывы безудержных радуг, они вроде бы были покрыты какой-то странной татуировкой — так мне показалось, — но потом я понял, что это никакая не татуировка и что если присмотреться, сосредоточить взгляд на какой-нибудь точке их тел, то становится видно, что каждая крохотная чешуйка содержит в себе пейзажи, полные, сияющие, то есть пейзажи на каждой чешуйке каждого из созданий этого мира и даже полные пейзажи всего нашего возможного и изменяющегося мира; все это отражалось в каждой из тысяч тысяч их чешуек, и все это происходило на них.

     Я понял, что внутри каждой из этих чешуек происходит то, что происходит. Там. На их коже. Желая отыскать тот пейзаж, который занимал сам, я внимательно осматривал чешуйки одну за другой, и все, что я видел, входило в меня, запечатлевалось во мне. Они смотрели на меня этими своими пустыми глазами — пустыми, как глубокие моря в их глазных впадинах. Это очень понравилось мне в них. Они всегда были довольны и никогда не спали, они были со мной, и я тоже был доволен, и не спал, и ходил с ними везде и повсюду. Они исчезали с моих глаз, когда случайно появлялся кто-нибудь из людей моей расы, но я знал, что они здесь, рядом. Стоит только руку протянуть. Но дотянуться до них могу только я.

     Мало-помалу я накапливал опыт видений, опыт каждого из них, и наслаждался ими, всеми по очереди, одновременно усваивая их, уже усыновленный — я узнал об этом позже — То-нанцин — такой доброй и радостной — и Кецалькоатлем — таким отважным и преходящим.

     У меня не было родителей, у меня не было счастливого младенчества, но у меня был этот контраст — все же. Меня усыновили, чтобы я не сгнил подобно клубню батата. Потом я научился разводить грибы там, где мне заблагорассудится, или колокольчики там, где мне заблагорассудится, и я превращался — это открывалось мне постепенно, по мере того как я превращался, — во что захочу. Мне нужно было просто сосредоточиться на той

     ешуйке, где находился желаемый пейзаж, и я оказывался в нем, так же как оказался здесь, сейчас. Царство моих Богов было самой большой территорией, где я мог бегать или ночевать.

     И тогда я избрал эти странствия от океана до океана, от Севера до Юга, чтобы надо мной были все звезды, чтобы я мог бро-дить среди самых коренных звезд центра замерзших голов, участвующего в медитации мира. Делая это, я не претендовал ни на что, моим единственным стремлением было совершенно су зить мир, который я считал до такой степени своим; и я подсте регал его, захватывал его врасплох. — Как тебя убили?

     Ни с того ни с сего дон Хуан снова его перебивает. Он так несдержан, и это побудило всех, кто пришел сюда, обращаться друг с другом совершенно свободно, чтобы растянуть ту магнетическую силу, которая, как мы знали, все еще имела огромную власть над Хуаном Диего, — потустороннюю силу.

     Эти скоты бросили меня именно туда, где мне хотелось умереть. В глубокое ущелье, на мои корни, крапиву и орхидеи.

     Эти глупцы не рассчитали — еще прежде чем мои убийцы верну лись домой, я уже снова возник в кронах деревьев и мчался вер хом на благоуханном ветре.

     Нечто подобное произошло и тогда, — прервал его дон Хуан, — с Христом, с единственным не усыновленным Сыном Бога и Девы-Матери, твоего Видения; его убили, подняв на Благословенный Крест, на самую высокую и са мую близкую к небесам вершину, он испустил дух, вышел из этого мира и явился одесную своего Отца.

     Просто убийцы не ведают, что творят.

     Почему же в таком случае ты смирился со всем про исходящим?

     Дон Хуан снова задает вопрос в лоб Хуану Диего, чтобы унять его явное волнение и дрожь, мы все замечаем ее, и, если мы допускаем какую-нибудь оплошность, все это превращается в порыв ледяной вьюги.

     —    ПРОЗРАЧНОСТЬ.  ВОТ ПОВЕДЕНИЕ ШАМАНА.  ПРОЗРАЧ НОСТЬ, ЗАКЛЮЧАЮЩАЯСЯ В ТОМ, ЧТОБЫ УМЕТЬ НАХОДИТЬСЯ ГДЕ УГОДНО В ЛЮБОЙ ВОЗМОЖНЫЙ МОМЕНТ И В ЛЮБЫХ ОБ СТОЯТЕЛЬСТВАХ.

    

     —    В трех измерениях и в четвертом, — осмеливаюсь вставить я.

     И они смеются. Этим своим странным голосом, к которому самые потаенные фибры прислушиваются, как к бегу ветра крови по жилам. Хуан Диего продолжает рассказывать, нежась — можно сказать — в иле драгоценного времени, так заражающего энтузиазмом, фибры сердца волнуются, и извиваются, и сцепляются в его руках, он отправляет их прямо к себе в желудок и выкручивает его, чтобы выжать из него все, что может выжаться, до последней капли.

     Ради того чтобы позволить себе войти в пучину болотистого времени, где ил создает лотос, водяные лилии, орхидеи, нарциссы, плавающую на поверхности жизнь в любом месте галактик, в тех кустах скоплений звездных облаков, где идет дождь, так же как над нашими зарослями...

     —    Когда ощущаешь себя живым, ощущаешь, что находишься здесь, подавляя огромное желание уйти туда, хочется остаться тут на тысячу лет, — и это понятно. Тысяча лет для того, чтобы стран ствовать по миру, — это еще ничто. Когда понимаешь, что есть мосты, источники, родники, окна, сторожевые башни, маяки и что с помощью каждого из этих холмов — ведь во все это заглядыва ешь, — даже с помощью ласки или взгляда ты можешь оставаться там, странствуя; тогда не понимаешь всех тех, других.

     Которые дрожат от холода при одном лишь намеке на ветер, которые закрываются от солнца, от его самого тонкого лучика, или пугаются при легчайшем дуновении грозы, или страдают от малейшего проявления презрения к их желаниям и сокрушаются так, словно речь идет о химере. Это непонятно.

     Как можно не любить львов? Как можно не внимать дождю? Как можно не наслаждаться пределами юности и ее плодами? Стихией и неведомыми одиночествами?.. Вот я здесь — на несколько мгновений, — лежу на солнце. ..И в конце концов понимаешь, как постепенно сам учишься уходить из других миров, где на террасах безграничных пастбищ валяешься голым на солнцах — на трех, на четырех одновременно, и лучи каждого из них, вступая в заговор между собой, оглушительно взрываются на твоем теле, и оно обретает невесомое изнеможение вечной благодати.

    

     Если ты ложишься здесь, на площадке этого прекрасного леса, и тебя уже не клонит в сон, потому что ты так наполнен здоровь ем и жизнью, то представьте себе, что происходит, когда ложишь-ся где-нибудь в этих иных мирах, словно для того чтобы тысячу лет пробуждаться и никогда более не спать.

     Все вокруг наслаждалось этим голосом. Хуан Ди его, Отшельник, такой молчаливый и невиди-мый, превратился в присутствие своего звучащего голоса, о котором никто прежде не подозревал. Все животные и бактерии, личинки и кролики, гномы и феи, гусеницы и ласки, только нарож дающиеся, или взрослые, или агонизирующие, поднялись со своих лож, прервали свои дела, потому что интуитивно чувствовали и знали, что этот голос принадлежит Святому-Шаману: сок березы, райский плод, океанская птица, волшебное дуновение...

     ...и что имя ему — Хуан Диего. Отшельник.

     Некая естественная и загадочная торжественность возрождалась в тенях — скитающиеся и странствующие тени излучали свет — из этого мерцающего света возникали бездны — из бездн восходили волны радужных переливов — и этот нежный ураган счастья преображался вдали, готовый вот-вот превратиться в явное и видимое Блаженство.

     — Я здесь, я так далеко, что, даже проверив, что по Мосту можно идти, иногда я все же не решаюсь перейти на эту сторону. Я очень далеко. Туман, окутывающий большинство звезд, скры вает меня еще больше. Поэтому, находясь здесь и говоря с вами открыто, без утайки, я повторяю: я доволен. За все эти годы произошло бесчисленное множество рудиментарных событий, но не было смысла возвращаться, поскольку Ей было хорошо и Она была видима многим, некоторые приближались и видели Ее лицо. Невольно они удостоверились в природе Ее пречистой красоты. Потребуй Она чего-нибудь от меня, я немедленно выполнил бы

     Ее повеление. ОНА БЫЛА ОЧЕНЬ ДОБРА КО МНЕ, ОНА ПОЗВОЛИЛА МНЕ НЕ ДЕМОНСТРИРОВАТЬ ВНЕШНЕ СВОЕ ПОЧИТАНИЕ И БЫТЬ ПОД ЕЕ РУКОЙ. ТАК ЧТО Я НЕ ИСПЫТЫВАЮ НА ЭТОТ СЧЕТ НИКАКИХ УГРЫЗЕНИЙ СОВЕСТИ.

     Несколько мгновений назад ты попросил меня о помощи, когда потерял письмена, в которых заключается этот рассвет обновленного завтра, а еще ты испытал на себе то зло, которое царило на всей моей любимой земле, вдоль и вширь. Там, где некогда почти не возникало раздоров, потому что лесной ветер очищал воздух от всех колючек и уносил с пастбищ пучки засохшей травы и обломанные шипы, подтачивающие стены, теперь мои люди дышат с трудом, а их глаза слепы к действительности.

     Мгновение назад ты попросил моего вмешательства, и я благодарен тебе за твою тревогу, но я не покинул бы тебя в этой попытке расставить все на свои места, в результате должно получиться то, что, по словам дона Хуана, называется малиновым эффектом, создать который может только Дева. Храни Бог Ее Благодать. Аминь.

     Хале эль Митхаб Упсала Дамасутра.

     Точное положение площадки в колыхании чудесных, таких близких звездных волн соответствует тому, что считается первой великой стеной, откуда становятся видны границы. Так сказал ты.

     —    Мы говорим о разбитых сердцах? Или о чем-то дру гом?.. — перебивает дон Хуан.

     И Хуан Диего продолжает: —  Сердца трепещут в своих желудочках, привлекая дуно вения бесценной гибкости, готовые исчерпать себя до конца.

     Воздушная вода. Вследствие этого любая близость тревожит сердца, кажется им незаконченной. Но там столько сладкой нежности, там, между такими близкими телами и такими сход ными душами... ха-ха-ха... что даже мои овцы чувствуют себя неловко.

     Ты понимаешь, дорогой друг, до каких пор мы встречались, почему мы встречались и когда мы встретимся полностью, мы, древние... — шепчет Хуан Диего дону Хуану.

     Тот молчит. Потрясенный великой необыкновенностью этой встречи и явным пониманием.

     — Мы с тобой дули во флейту и в свирель, эхо их звуков отдавалось от затвердевшей пыли, покрывающей пол, мы наигрывали   музыку, в ритме которой движется гигантская манта , когда она поднимается из своих морских вод, чтобы плыть по воздуху, чтобы качаться на поверхности неописуемо знойных морей, и скитается, голодная, и иссыхает в смерче, подхватывающем ее и уносящем к морям, которые все еще колышутся в ее древ-ней памяти, и она не находит их, потому что они превратились в пустыни.

     Подобно этой манте, мы были и остаемся верны растрес кавшейся Колыбели, которая безостановочно раскачивается на своей хенекеновой (хенекен — разновидность агавы — Примеч. ред.) веревке с кошмарным скрипом, он наводит ужас, но мы зачарованы восхитительной сонной атмосферой большой комнаты, которая защищает родной уголок, как и лив ни, готовые разразиться в кронах деревьев. Это постоянное и подсознательное колыхание как бы внутри непрекращающе гося покачивания колыбели происходит от вращения Земли, без помощи рук, это колыбель, в которой мы начали ощущать, в себе ритм природы, в которую нас выбросило кораблекру шением, блаженных,  без снастей и инструментов,  на волю стихии.

     Потому что именно там, в этой колыбели, мы впервые ощуща ем запах влажной земли, излучающей жар своей неудержимой нежности. Мы — дети этой одинокой хижины, стоящей на краю пропасти безумцев. Это наш род.

     Ты говоришь обо мне, — заключает дон Хуан.

     О нас; о луне. О ее высохших морях и о ее скрытой стороне.

     О площадке и об олене. О бабочке, убаюкивающей тех, кто ка чается в этой колыбели, жестокой, но подготавливающей нас к чувству, объединяющему десять тысяч чувств, которые атакуют нас и ставят перед лицом реальности без стен; а еще я говорю тебе о том, как избежать горького глотка.

     О том, как избежать сна.

      О том, как переходить стремнины и как падать в водопады, когда течение захватывает нас.

     О том, как оседлывать облака.

     *Manta — гигантская рыба (ucn.).

    

      О том, как произносить по буквам слово «открытие» и уметь довести до конца спряжение глагола «открывать», и заключенное в нем действие, и его прикосновение.

     О веревке, на которой качается колыбель.

     О том, как становиться спокойными, прозрачными, даже не дышать, чтобы демон перестал содрогаться и чтобы он, бед няга, даже не подозревал, что мы находимся в пределах его досягаемости.

     О комале* и копаловом дыме.

     О нопале** и змее. О камнях, сожженных солнцем. О слезах благословенного и омерзительного гриба камоте, о круге серого пепла, оставшегося от костра, о дыхании домового.

     В реке, лежа на солнце, валяясь кверху брюхом, чуть не рожая диких червей, которые поползут жевать помет сумеречных койотов.

     В затмениях.

     В раскатах грозы и бури.

     Плененные там... усеченные там, зрячие беглецы и ана хореты.

     Забравшиеся в пещеру.

     И погрузившиеся в сводящие с ума чувства роз.

      Шуршащие рядом с Владычицей Небесной, обратив шейся в вихрь.

     Сотрясаемые Ее блеском и распятые на нем.

     Вот на таком языке говорили, ведя каждый сам по себе этот диалог — шаманский монолог, дон Хуан и Хуан Диего, временами появлялся Святой, временами — Шаман (весь этот диалог в форме монолога поддерживала в глубине постоянная левитация эха священного бум-бум, бум-бум, бум-бум).

     Да, вакханалия...

     Да, прощальный ужин...

     * Комаль (comal) — глиняный диск, на котором пекутся тонкие кукурузные лепешки — тортильи (ucn.). Традиционный предмет мексиканской домашней утвари, использовавшийся индейцами задолго до прихода в Америку европейцев.

     ** Нопаль (nopal) — кактус опунция, иначе называемый индейской смоковницей. Его плоды съедобны (ucn.).

    

      

—        В братской трапезе...

—        И в посте, в таинственном посте.

—        Вот так они разговаривают, приветствуя друг друга при этой встрече, а я — разумеется — не говорю ничего. У этих ответов нет вопросов. Между ними не существует вопро-сов, потому что они разговаривают друг с другом на ран-ных, на «ты», упоминая и вспоминая о том, что с ними было, и эти воспоминания становятся неопровержимыми фактами, и не всегда удается сразу определить, Святой ли это или опять Шаман; сотрясение, сверкание, блеск, по-том уход.

—        И приходится ждать возвращения Хуана Диего. Святость сияет, когда он молчит; никогда не знаешь, уходит ли он, чтобы больше не вернуться, или только отдаляется, чтобы возвратиться в виде молнии. Однако на самом деле неизвестно, ни почему, ни куда он уходит, скажем так,. со сцены.

—        Период молчания может повернуться спиной или удвоиться, чтобы сияние стало ярче, УЛЫБКА — ЭТО ВОСТОРГ ИНТОНАЦИЯ СВОЕОБРАЗНОГО И ТОНКОГО ВНУТРЕННЕГО ПЕСНОПЕНИЯ, СКОЛЬЗЯЩЕГО ШЕПОТА НЕУДЕРЖИ МОГО MISERERE ИЛИ GLORIA*- А бывает, что этот шепот создает стратегию донесшего-ся откуда-то крика или оглушительного молчания. Внезапно по зарослям скользит шорох, напоминающий шепот прибоя... вот он идет — на это указывают лесные животные — появляются его волки вместе с нашими, и дон Хуан восклицает: —     Куда он идет, приближается он или удаляется, — это го не знает никто; отдохни, вздремни, это может затянуть ся; помни, что одна наша секунда, такая, к которым мы привыкли, — для него часы и дни. Так что он вполне может задержаться на пару сотен лет.

—        «О Боже, для «них» времени не существует, а для меня оно всегда приходит к концу!» — думаю я про себя.

—        * Gloria — дословно: слава; начало одного из католических псалмов (лат.).

—       

—        —    Ты входишь или выходишь?.. — говорит вдруг дон Ху ан. — Тогда уж входи, и дело с концом.

—        На камне появляется Хуан Диего, он словно зачарован и шепчет: —     Я немного побродил там. Все волки с ног валятся от уста лости.

—        Наши волки подходят и лижут меня. «Да, — думаю я, — добро пожаловать» (мы так никогда и не узнаем, как они пробрались сюда).

—        —    Каждое солнце содержит в себе окружности других солнц, которые накатывали волнами, а потом, расширяясь, они погибают одно за другим, становясь кострами, столбами дыма, бескрайней,  волнующейся поверхностью моря. Неко торые из них, заблудившись, оказались в кувшинах или в мав золеях, некоторые ускользнули... но они будут существовать тысячелетия — так долго, что их можно отыскать в начале зате рянных времен.

—        Так говорил Хуан Диего, а в это время кусты, над которыми шел дождь, «вошли» в нечто вроде отдаления, и в дождевом пространстве появилась радуга; а Хуан Диего продолжал: В угасшем ореоле каждого солнца — неувядаемый поток его излучения. Каждое создание несет в себе это солнце, на рождающееся и заходящее, его надир, его перигей, его апогей и его зенит... его солнечные температуры, его водяные затме ния и его луны светлых и темных ночей — ведь есть столько солнц, и все они сверкают.

—        Он пользуется зонтами, как и мы. Когда нам надо едает блеск и сияние, мы поднимаемся на асотеи, террасы или смотровые площадки, а там уж его забота. Он показал мне. В безмерных безднах мы ставим зонты и растягиваем ся в их щедрой тени наподобие Святых, ха-ха-ха-ха (дон Хуан, очень довольный, говорит Хуану Диего, что мы похожи на Святых под зонтами, вот потеха). И тогда мы «видим», как идет поезд... как он останавливается на за брошенных вокзалах (их тысячи по всей территории обеих Америк), «видим» аэролит, Новую, или Посейдона, «Аура-

—        Мазду», или Гипериона... к нам часто приходят те, кому нужен зонт.

—       

      

     Тогда давайте сделаем перерыв, заберемся под эти зонты.

     Приготовь все к завтрашнему дню, — приказывает мне дон Хуан. — Террасу из тех, на которые обычно спус кался наш отшельник, найди ее.

     Ту, на перекрестке дорог...

     Значит, мы увидимся завтра, на рассвете, до восхода солнца, на террасе, что на перекрестке дорог, — подтверж дает дон Хуан.

     Все произошло неожиданно.

     У меня ушло пять часов на то, чтобы вернуться по лесной тропе, вдоль реки, вместе с моими неразлучными спутниками, при мысли об этой таинственной встрече у меня волосы вставали дыбом, мне нужно было подготовить эту дальнюю террасу, а кроме всего прочего, принести туда зонты. В тотi момент, когда заходит разговор об этих встречах, все кажется мне исполненным печали, это как перейти через улицу и оказаться в другом мире, где все не такое, иное — иное отношение к разным вещам, гул иных голосов, иные солнечные системы, иные жилища. Снова сарказм необъявленного визита — неурочного и неуместного — хозяйки асотеи. В конце концов, я одет кое-как, неряшливо и странно. Да и выгляжу плохо, я безумно устал и печален, потому что меня покинули. Объяснения? Это невозможно! Нет никакой причины откладывать подобную встречу, это все равно что забраться в жерло извергающегося вулкана, в безумие небольшого пространства между безднами лавы и пропастями. Этот перерыв между встречами сводит меня с ума, мы не знаем, сколько продлится полученная благодать.

     Я, естественно, нервничаю — а дон Хуан, глядя на меня, улыбается, — хоть бы уж наша тайная встреча продлилась

     достаточно для того, чтобы я сумел преодолеть свое ошеломленное состояние и воспринять ее. Все началось со странного Рождества. Нет никакой причины, я знаю это, но моя тревога не уходит; ужасная, неожиданная, она словно вышла из времен оранжереи, полной орхидей — как сказал дон Хуан, — орхидей с роскошными ароматами, из которых рождается (священная) ЧЕРНАЯ ОРХИДЕЯ. Речь идет о черной орхидее из мифа, о той, что каждый день на рассвете Кецалькоатль срывал в своем саду, чтобы подарить этот странный цветок — знак безграничной нежности — Тонанцин, своей возлюбленной. Лесные тропы, проложенные волей Шамана; они открываются и закрываются в такт шороху кустов. Его обычные тропы.

     ЗАГАДКИ, ПЛЕНЕННЫЕ ИЕРОГЛИФЫ, ЧЕРНАЯ ОРХИДЕЯ СРЕДИ МИЛЛИОНОВ ДРУГИХ ОРХИДЕЙ ПОХОЖА НА ОБРЕТЕННОЕ ПРОЗРАЧНОЕ БЛАЖЕНСТВО.

     Наконец у нас новая встреча. Я снова перестаю принадлежать миру. Я не знаю, отступаю ли я назад во времени или растворяюсь в черных тучах, застилающих небо, наверное, мое поведение выглядит странным и экстравагантным. Я не знаю, что я думаю о себе самом. Я не знаю, что думают обо мне другие. Я не знаю, чтб я делаю, потому что я ступаю по раскаленным углям, и развожу костры — всякий раз, как могу, — и пощусь.

     Я перестаю принадлежать повседневному солнцу (и мне очень жаль), где каждое окно — это безумие всех тех, кто гоняется за химерой, в конце концов пережившее обязанность, сформулированную или не сформулированную разными, но абсолютно ограниченными дозволенным определениями.

     Я не могу даже отступить в промежуток братской трапезы, где на асотее продолжает гореть костер мантры; мои неразлучные спутники с удовольствием прогуливаются там, в Стихии Отшельника. Я никогда не исчезну совсем из мира, вдаль от человеческого фактора и его бед. Эти способы действия и методы сильно отличаются от моих (так сказал мне однажды, много лет назад, в приступе какого-то странного милосердия дон Хуан).

    

     Вот мы и на террасе заброшенной усадьбы на перекрест-ке дорог. Он пришел.

     В эту новую субботу благословенной благодати, -

     повторяет, смеясь, дон Хуан. — Наливай, — приказывает он мне. Мы пьем «Саусалито», в конце концов, мы же не едим камоте.

     Твои методы, — говорит Хуан Диего, — это методы Шамана. Ты запечатлеваешь оттисни копыта, запечатлеваешь взмахи крыла, вдохи клюва, настороженность заостренного уха, тьму пещеры, голос фазана.

     Пассаж о Террасе под Зонтами После соприкосновения с мистической интуицией она неистребимо остается внутри и благословляет — это благословение скрыто уже в самом присутствии Святого-Шамана, лежит ли он на площадке или приходит на асотею, скользит ли во воздуху или по волнам или, может быть, является прямо на улице — на пустынной улице, похожей на то место, где Хуан Диего всходит на мост, где скрытно входит и выходит, проникая в промежутки, где происходит человеческая жизнь, когда луна находится в фазах затмения. Сегодня же полнолуние, двадцать восьмое января две тысячи второго года, густой туман. Уже поздно. Календари указывают на огонь в небе.

     Поэтому луна заливает светом местность вокруг пустынной террасы и еще больше защищает ее от браконьеров, которые вытворяют что хотят. Бескрайнее любопытство к формам этого знания под полной луной, шаманской и святой.

     Вот я здесь, под лучами сияющего солнца и луны во всей полноте ее окружности, обращенной лицом к планете Океан. А площадка? Она так одинока. А асотея? Она как хижина отшельника-одиночки. А Дева? Она ждет. В этом заключаются параметры истинной антропологической теологии — источники уверенности находятся здесь. Святой в сумерках отходит в сторону, чтобы все миры направили свои взгляды и свой пыл на Нее, а не на него. Площадка вместе со всеми происходящими на ней откровениями

     сверкает и содрогается, взрываясь, и становится как бы явлением внутри явления. Каждый крест на вершинах и каждый алтарь Девы — где бы и по какой бы причине он ни появился — это площадка.

     Хуан Диего «запечатлевает» во всех подробностях присутствие Девы — Ее ожидание — и там, внутри, благословляет. Это Хуан Диего приглашает на братскую трапезу, встречает и принимает путников, заблудившихся, беглых, тех, кто проходит мимо. Это он открывает дверь, обращенную к закату; явленное Откровение. Асотея на площадке. Площадка на террасе. Мост на террасе. Крест. Содрогающийся. Воздвигающийся. Являющийся. Безмолвствующий.

     Вселенское совершенство, явленные Небесные Врата: это Она, наша Мать — Дева Мария Гуадалупская с Тепей-якского холма, Владычица Небесная и Богиня Жизни.

—        ИММАНЕНТНОЕ СОЗНАНИЕ, БОДРСТВУЮЩЕЕ ПОВСЮДУ. ПРЯМАЯ ИНТУИЦИЯ ЭТОГО ЗНАНИЯ, ЖИВОТВОРНАЯ И СТОЛЬ РЕАЛЬНАЯ В НАСТОЯЩЕМ, ЧТО, В КОНЦЕ КОНЦОВ, ОНА «ПРИКАСАЕТСЯ» К ПСИХОЛОГИЧЕСКОМУ ОПЫТУ КАЖДОГО ИЗ ВЕРЯЩИХ В НЕЕ. ВМЕСТИЛИЩЕ ОЗАРЕНИЯ ЕЕ ВНУТРЕННЕЙ УВЕРЕННОСТЬЮ - НИ БОЛЬШЕ НИ МЕНЬШЕ. Вживе. Так она воплощает свой блеск, и тогда воздействие этого опыта удваивается — Хуан Диего обладает им, переживает его как реальный факт и проецирует его на других живущих в мире, — чтобы каждый занял свое место перед лицом Девы и обрел свой собственный — частный — доступ к опыту Откровения. Подобным же образом Бог создал мир и звезды; чтобы каждый осознал это, ощутил расстояние, прочность и восторг; чтобы оттуда он двинулся навстречу реальности — такой обширной — и избрал направление своего движения, пробудившись к присутствию Бога. Все зависит от самого человека. Вселенская Мать жизни снова и снова идет по этой прямой дороге к божественному, засевая живыми существами каждую тайную тропу мрака и сияющих солнц, каждое пространство нежности или запустения, каждое окно. Она различает каждую тень, возникающую во вселенной случай ного, распростертой на голубой планете цвета океана — жизнь пробуждается повсюду.

—        Кто вздрогнет; кто удивится каждому волокну этого цветка, вырастающего из глубин пережитого, — каждый его лепесток пробивается как последняя и самая чудесная его частица; кто стряхнет с себя слепой случай, полный светлячков, которые зажигаются внутри каждого взволнованного и зрячего живого существа, и обнаружит: ПОМИМО ТОГО, ЧТО ТЫ ЖИВЕШЬ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, ПОВСЮДУ ПРОИСХОДИТ ЖИЗНЬ - СВЯЩЕННАЯ ЖИЗНЬ.

—        Чувства этого мира, от первого до последнего, мучительны, когда они открываются, а закрываясь, они превращаются в ужасные одиночные камеры; чувства же Святого-Шамана открыты, подобно хризантемам, во всех возможных направлениях, во все возможные миры.

—        В глубинах Космоса — жизнь, шуршащая, ярко сияющая, действенная, реальная, и каждая из этих жизней есть Сигнал и Прикосновение.

—        — Прикосновение? — говорит Хуан Диего. — Прикосновение каждой жизни и каждого существа, жизненный центр ощущения, которое просыпается внутри, когда ты одинок. Единственная возможная ближняя вселенная. Есть другая вселенная, безграничная, бесконечно огромная, но лишенная жизни. А если кто-то хочет удостовериться в этом, флаг ему в руки. У него кишка тонка, чтобы найти в иных мирах жизнь, такую, как эта. Каждое существо — это блеск Прикосновения. Таким его и благословляет Дева, таким Она его и создала, чтобы оно сияло, блистало и горело. Свет возникает из света. Солнце воссоздается тысячи раз. И это Она: «свет посреди вечной ночи».

—        Дай мне из твоего кувшина, — говорит ему дон Ху ан, — дай мне из твоих рогов, дай мне из твоих запасов, до рогой друг, таков мой тост.

—        Я должен был прийти на эту обетованную террасу*.

—        * Игра слов, основанная на сходстве испанских выражений «tierra prometida» (Земля обетованная) и «terraza prometida» (обещанная терраса).

—             Мы держим ее в качестве площадки для вынужден ных посадок, такой, как твоя зачарованная хижина и твои пляжи, как асотея и подвалы.

—        Подвалы, — шепчет Хуан Диего.

—        Подвалы и чердаки, темные холмы, где происходило приближение твоих шагов. Я хочу сказать тебе, что внача ле твои шаги звучали курлыканьем диких журавлей, потом они стали приглушенными стонами ягуара, потом шумом речушки и хрипом хижины. А потом в этой дальней хижи не происходило столько посещений, что наши бормочу щие и беспокойные головы стукались друг о друга и были словно в дурмане от изумления. Потому что мы не знали причины, не знали, для чего и когда... И меня, дорогой друг, и меня ты застал врасплох, ты подшутил надо мной.

—        Ты разводил свои костры, а я не знал, кто это дерзает зажи гать свои ничтожные костерки в пустынях небес Мексики, мощной и поражающей воображение...

—        Я не знал, что найду отражения костров и того, кто сумеет прочесть их сигналы, и уж никогда не мог представить себе, что обрету такого наперсника, как ты; это сюрприз как для тебя, так и для меня. Нет, не было и, думаю, не будет другого столь близко го наперсника.

—        Очень жаль.

—        Но мы должны принять эту ситуацию и справиться с ней. Не ужели ты и правда думаешь, дон Хуан, что у меня была бы хоть ма лейшая возможность разглядеть в стенке эшафота отверстие, сквозь которое я смог бы проникнуть в застенки, подобно лучу све та? Ты, который никогда не отступаешь, когда нужно состыковать между собой реальные события, происходящие сами по себе, ты, который умеешь улавливать само добро в биении сердец и в тенях, неужели ты думаешь, что я мог хотя бы надеяться отыскать доступ на такую террасу, как эта? Я — Шаман, и я не лгу себе. Святой, ка ким я являюсь, хотел бы узаконить эту надежду. Нам нужно осо знать, что этой возможности нет. То, на что я смотрю и что отража ет свет, — это всего лишь зеркала, призрачные диссонансы или вера, иногда такая мощная и огромная, а в большинстве случаев такая слабая, настолько слабая, что становится невозможным перейти Мост с помощью сомнительных стремлений и фальшивых приемов. Помни, что я передам тебе свои отпечатки пальцев.

—       

      

     Мы же предвидели это. Отшельник, каким ты явля-

     ешься, сохранит и подтвердит свою природу в тех измере-

     ниях, которые управляют им.

     Да, все так. Значит, мы договорились, что это подразуме вает совместную жизнь вблизи друг друга и тут, и там. Я имею в виду, дон Хуан, что, похоже, я больше не могу постоянно прихо дить просто так, для этого необходимо, чтобы другие переходили Мост отсюда туда.

     Принятие эликсира означает то, чтобы пойти и посметь, в оди ночестве поднимаясь на развалины, которые, все еще будучи преждевременными, предвещают приближение потустороннего. Они разбросаны по различимым вдали полям. Ключ означает то, \ чтобы вот так постепенно разворачиваться, раскрываясь видимым полям во всей их бестелесности. Поля отражают все свои тени, весь свой блеск, всех их карты содрогаются от воспомина-ний и забвений, это их даль, их порабощающие дни, их сумрачные ночи и их луны.

     Ночи и луны, похожие на эту, ночи, созерцающие эти дни, и луны, отражающие эти солнца.

     Эта самая луна, да, полная и чудесная в своем необыкно венном блеске. Потому что эта луна, такая хмельная, — это та са мая, что напитала меня светом, что подняла меня из руин; ЭТО ТА САМАЯ ЛУНА, ЧТО РАССЕКЛА МЕНЯ, СТЕРЛА ЧЕРТЫ МОЕЙ МАС КИ, ПОДОБРАННОЙ ИЗ ПРАХА, НА КОТОРОЙ НЕ БЫЛО НИКАКОГО ВЫРАЖЕНИЯ, И ТОЛЬКО ЛИЦО БЫЛО УДИВИТЕЛЬНО ВЫТЯНУТО В БЕЛОМ СВЕТЕ ЕЕ СЛАВЫ.

     Мы были одними из первых, кто находил утешение в родниках под этой луной, застывшей, белой, как лед, но сладкой на вкус, как «Саусалито», и легко касающейся лба исступлением дождя Блаженства.

     Мы были одними из первых, кто сбился со следа в крис тально чистых водах и упал туда — это было свободное падение в яму. Мы не заметили, что было дерзостью напитаться белым благоуханием лунного света, который стирал профиль берегов, а пастбище отражалось в такой гармонии с этой ЧИСТОЙ ПОЛНО ТОЙ, что мы вступили в эти хрустальные воды, думая, что все еще ступаем по пастбищу, — и мы провалились. Довольные и радост ные, убаюканные этой безжалостной белизной, не зная, где начи нается наше тело или где кончается покрывающая нас вода.

    

     Для этих отражений нет границ, они до сих пор еще не кончаются — и вот мы здесь. Вокруг нас колышутся тени, они проникают в нас, и как же прекрасно это знание, что мы есть то, что мы не есть.

     Знание того, что мы — тьма, приход которой предчув ствуешь, но которой у нас нет; и того, где, в конце концов, начинаются истинные границы.

     Знание жизни и смерти. Знание того, что здесь, и того, что там, за пределами. Кто мы?

     ЭТА ПОЛНАЯ ЛУНА,   ВДРУГ  НАПОЛНЯЮЩАЯ   НАС, СОВЕРШЕННОЕ ОТРАЖЕНИЕ ЯСНОСТИ - ОТКРЫТОЙ И ПО ГРУЗИВШЕЙСЯ В ГЛУБИНУ. КОНТРАСТИРУЮЩЕЕ ОТРАЖЕ НИЕ СТРОЙНОСТИ ТОГО ТЕМНОГО, ЧТО ТАК ЧИСТО, мы -

     береза у обочины дороги, мы — застенок, ветка и дым...

     Сосуд. Мы — вот этот сосуд. Этот сосуд, который я беру в ру ки и прикасаюсь к его устам своими устами, устами жажды, уста ми слов, устами лепестков, раскрытых в вопле и вое.

     Добро пожаловать в твой дом.

     Голос моего приемного Отца сковывал меня молчанием;

     его уста вместе со слюной извергали огонь. Уста моей прием ной Матери, когда она говорила со мной, источали раскаленную лаву. Уста же Смуглой Девы, Матери Христа, Сына Божия, еще одного Бога здесь, на земле, те же самые уста, которыми Она говорила с Ним, говорили и со мной, и произнесенные ими сло ва еще звучат в моих барабанных перепонках. Эти слова, этот голос, дивный, мягкий, нежный, и эти уста, говорившие и с Хри стом, истинным Богом, и со мной. И потому, услышав слова, исходившие из уст Девы, я сошел с ума, я сошел сума от любви и в это мгновение, в то же самое мгновение, слился Воедино с миром. В то самое мгновение, ни раньше, ни позже.

      Я поднимаю тост за это твое пребывание, сколько бы оно ни продлилось; за твое пребывание здесь, с нами, на твоей земле, в твоей колыбели и с твоим народом: здесь и сейчас.

     Та же самая луна, те же самые уста. Та же самая луна, тот же самый тост. Без жажды, сосуд, по стенкам которого сколь зит и скатывается на дно лунный свет...

     Зонты укрывают нас нежной тенью даже сейчас, ког да стемнело. Но подвинься, выйди из этой тени.

     И Хуан Диего подвинулся.

    

     —    Отлично. Эта терраса великолепна под белой луной. Теперь ночью сияет солнце. Великолепна эта волшебная луна и эта ночь, случайная, как любая другая в затмении Земли-Океана, она ви дела, как мы прошли здесь, через перекресток дорог.

     —    В апогее наших ожиданий.

     —    Жестокая реальность стала еще более жестокой, но мы сражаемся с ней лицом к лицу, эта ломка увеличивает то, что уже дано.

     —    После смерти твоих приемных Родителей.

     Их скорое воскресение, принадлежавшее уже к иному миру, постепенно заменяла собой определяющая реальность, исполненная существенной неопределенности; еще никогда не происходило подобного состязания, турнира, в котором встре тились бы столь необыкновенные, гениальные силы, отправной точкой послужило то блуждание теней, которое вылилось в уход моих предков, в антикульминацию их истины, явленной впослед ствии — так мгновенно, — которой предстояло одним броском окончательно вознестись на вершину уверенности.

     Идя через этот перекресток, Шаман уже предощуща ет скорое наступление восторга.

     Еще нет.  ЧЕРЕЗ ЭТОТ ПЕРЕКРЕСТОК, ГДЕ СХОДЯТСЯ ДОРОГИ, ШАМАН ИДЕТ НАЛЕГКЕ, ТОЛЬКО С ГРУЗОМ ЗНА НИЯ, НЕСУЩЕГО С СОБОЙ ОТДАЛЕНИЕ, ВЕЧНОЕ, НО ТАКОЕ ЭФИРНОЕ, У НЕГО БОЛИТ ВСЕ ТЕЛО, ИЗРАНЕННОЕ, ОНЕ МЕВШЕЕ, КАЖДАЯ РЫТВИНА ПОДЖИДАЕТ ЕГО, ЧТОБЫ ОН УМЕР ТАМ, РУХНУВ В ТРЯСИНУ ЗЫБУЧИХ ПЕСКОВ, ВДАЛИ ОТ ОЖИДАВШЕЙ ЕГО ПОЛНОТЫ.

     Крик переходит в стон, а стон, обратившись в курлы канье журавля, улетает к Океану, унося тебя с континента как перелетную птицу.

     Любое воскресение дается тяжело.

     Я помню.

     Как сейчас в этом пребывании, на этой террасе с зонтами, раскрывающей мой мозг под этим дождем, потому что на меня изливается дождь кроткой луны и дождь пылающего солнца, это связано с глубоко двойственным существованием этого перекре стка дорог и с Океаном Заката, настолько чуждым мне на этом перекрестке, насколько он может считаться преображением.

     Сейчас мы говорим со Святым Хуаном Диего.

    

     — Так оно и есть, Шаман. Святой оказался здесь прежде, чем добрался до берегов моря по тропе своей связи с Божественным и с Благом Откровения. Он выбирал человека, чтобы передать ему весь шаманский гений, заново воздвигнув в нем ПОЗВОНОЧНЫЙ СТОЛБ БЛАЖЕНСТВА. Странник на перекрестке дорог пал духом, за этим таился его позвоночник, пронзающий казнимого Шамана. Это главным образом туземное яство: Кецалькоатль, которого так же трудно проглотить, как солнце, является открыто и на этом перекрестке предается своему восторгу, потрясению своего добровольного исчезновения, самоубийства.

     И тогда они останавливаются, останавливают этот шквал судорожных слов — они оба. И оба, вместе, произносят нараспев: СВЯТАЯ МАРИЯ, БОГОМАТЕРЬ, МЫ ИЗБИРАЕМ ТЕБЯ СВОЕЙ ВЛАДЫЧИЦЕЙ И МАТЕРЬЮ.

     Эффект этих слов — глубокое, ошеломленное безмолвие, терраса словно зачарована; волки поднимаются и вздыбливают шерсть до самого потолка, весь окружающий пейзаж светится и пылает как факел. Тишина становится гигантской. Внезапно мы все исчезаем. Не знаю, терраса ли поднимается и повисает в воздухе, или пейзаж, или все мы. Охваченные снопом света, похожего на свет Заката, который в этот миг исходит от Владычицы Небесной, — безжалостный, прекрасный свет, пленяющий нас.

     Вселенная, в которую мы впечатаны как в изогнутую поверхность, — на самом деле это горизонты мира Океан-Земля. Не вогнутая, будь она такой, она вытолкнула бы нас из себя. Она выпуклая, поэтому мы сходимся на том, что оказались в небе сфер дона Хуана, и испытываем это восхитительное ощущение, малиновый эффект. Мы превращаемся в миры, в сферы — и повсюду небеса.

     Мы медленно, с трудом возвращаемся из света заката, мы находим его там, как дрожащий ореол. Терраса все еще переливается оранжевым, желтым, фиолетовым, алым, зеленым, синим, всеми оттенками играющего на ней света, и они разбиваются в воздухе этой прекрасной планеты Пла центы, она поражает нас, мы сливаемся с корнями, служа щими ей границами. Хуан Диего, Отшельник, стоит на са мом краю кривой, где соприкасаются выпуклые и вогнутые небеса; выпуклый посох и вогнутая чаша, лук и натянутая тетива, свод и дно колодца. Встреча: хором...

     ПРЕКРАСНАЯ МАТЕРЬ МАРИЯ ГУАДАЛУПСКАЯ ИЗ ТЕ-ПЕЙЯКА, ВЛАДЫЧИЦА, МАТЬ ХРИСТА, СЫНА БОЖИЯ, БУДЬ ВСЕГДА БЛАГОСЛОВЕННА БОГОМ.

     Птицы, отряхиваясь, с трудом начинают высвобождаться из сита сумерек, снова поглощенных атмосферой террасы, которая опять становится тихой и хрустально-прозрачной; птицы щебечут, волки встряхиваются, дон Хуан и Хуан Диего улыбаются, чары все еще владеют нами, и пока никому не удается найти выход из них.

     Вдруг, отделившись от левитации, в которую вошло все и вся, наверное, благодаря сгустившейся атмосфере, Хуан Диего отдаляется, поднимается выше и левитирует там, рядом с нами, но выше нас, настолько, чтобы заглушить голоса и сдержать прибой шепота, шорох свежего бриза, долетающего как дуновение веера. Он медленно опускается на террасу, открывает глаза и шепчет: — Вся Мексика — это терраса под зонтами.

     Его смуглое лицо, побледневшее от света Заката пробуждения, приобретает легкий голубоватый оттенок.

     —    Она смотрит на нас, — говорит он.

     Дон Хуан наслаждается, стоя на эллипсе встречи обоих миров, ореол Святого и радужные переливы Шамана — это все, что осталось от перекрестка дорог.

     —    Святой и Шаман всегда воссоздают друг друга; пол нолуние подчеркивает Блаженство Святого, а во время за тмений усиливается или ослабевает присутствие Шамана.

     Луна — это судьба, одинокий друг, — говорит ему дон Хуан.

    

     Хуан Диего наслаждается ощущениями, окутывающими террасу, от легкого столба пыли до солнца, плененного в камнях, которые были покрыты узорами и изображениями тысячу лет назад, а потом их разобрали и привезли из Теотиуакана с его шумными храмами, чтобы построить крепости, которые назвали усадьбами. ИНТРИГА И УЖАС, ПАНИЧЕСКИЙ СТРАХ ПЕРЕД ЖИЗНЬЮ ВСЕГДА ВЛИЯЮТ НА ПЛАНЫ ИСПАНЦЕВ, НА ИХ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ ПОВСЕДНЕВНЫЕ ДЕЛА И ЗАНЯТИЯ, В КОТОРЫХ ТАК МАЛО ЧЕТКОСТИ, ПОТОМУ И УСАДЬБЫ ИХ ТАК ОТЛИЧАЮТСЯ ОТ САДОВ, ПЕРЕУЛКОВ И ПЛОЩАДЕЙ, ГДЕ ШАМАН ЧЕРПАЛ УТЕШЕНИЕ - В СВОИХ ТАЙНЫХ ВСТРЕЧАХ.

     —    Это просто невероятно, — говорит Хуан Диего, — Шама ну приходилось скрываться от своих ближних, и от людей своей расы, и от других. Это подобно человеку, который видит перед со бой дерево, отягощенное персиками или сливами, и его природ ная склонность ко злу не выдерживает соблазна. Голоден ли он, нет ли — человеческая природа бестолкова и зла, и он начинает мучить дерево, пока не убьет его. Святой тоже вынужден скры ваться, потому что на него нападают и плюют ему в лицо. Когда они вышли на свет, как один, так и другой, их стали преследовать.

     Преследовать, как оленя или колибри. Человек по природе своей — хищник, он отвергает всякую возможность знания, ведущего к доброте, частью которой является и щедрость природы к нему. Единственное, что его интересует, — это его обычные знания, касающиеся эксплуатации и разбазаривания ресурсов, ему неведомо, что знание — это причащение Миру, путь к слиянию с ним воедино.

     —    Ты входил и в монастыри, где Святой изнывал от тос ки по свободным голубым просторам за пределами любого эшафота, и в пещеры, где Шаман бился, как летучая мышь, в поисках отверстия, которое вело бы на волю.

—    Моим любимым местом были террасы.

—   

     Пассаж о Пепле Мы покинули террасу, когда солнце, уже клонившееся к закату, начало побуждать нас не прерывать контакта с далью, ставшего почти жизненно важным для каждого. Хуан Диего уже довольно естественно вписывался в этот разгул

     непредвиденного, мы — все трое — успели немного при-выкнуть к присутствию друг друга, не стесняли и не стес-нялись друг друга. Им приходилось делать усилие, чтобы держаться рядом, чтобы не упасть в зовущие их горизонты и раствориться в них, незаметно для кого бы то ни было. но сами, воспринимая во всех подробностях свои безграничные импульсы, они держались точно в ИЗМЕРЕНИИ ПЕРЕКРЕСТКА ДОРОГ.

     Так что я вернулся в комнату, удалившись от мирского шума и хрипов жизни. Я расположился там отдохнуть, на-лил себе апельсинового сока, а мои неразлучные спутники тем временем млели от несказанного счастья, для них это означало находиться в зените полной жизни.

     Собаки и волки словно родились на свет для того, чтобы повсюду преследовать своих лучших дру-зей, а если эти друзья скитаются в поисках таинст-венного странника, они улавливают Блаженство Святого и Шамана.

     Итак, я отдыхаю, сижу спокойно, почти голый, ночь, подруга мира, кротко входит в состояние духа своих бесконечных затмений. Я закрываю глаза: очень далеко, за Плутоном — этой металлической сферой, такой блестящей и такой темной, — дон Хуан ведет меня с собой в направлении звезд, составляющих созвездие Ориона. Там он останавливается и говорит: Мне пришлось завести тебя так далеко, чтобы ты уловил вот это, — и он указывает пальцем на нечто вроде пращи, нацеленной на океанскую землю.

     Это послания, — поясняет он, — и они пришли вот отсюда. — Он снова указывает на одну из звезд, такую про стую, но вместе с тем такую яркую, что она как будто под талкивает нас. И вдруг мы возвращаемся.

     У меня складывается впечатление, что метод Пейзажей удлиняет интенсивность для того, чтобы эта же самая интенсивность постепенно восстановила в прежнем виде психическое тело, обозначающее личность Хуана Диего, и чтобы усилилось понимание этого его СОСТОЯНИЯ, ЧУДЕСНО ПРОЗРАЧНОГО, КОТОРОЕ СМЕШИВАЕТСЯ С ЗАБВЕНИЕМ ИЛИ НЕСУЩЕСТВОВАНИЕМ. Таким образом можно разложить по полочкам загадку Отшельника, как бы развернуть ее веером, чтобы обнаружились ее скрытые стороны и мотивы.

     В момент, когда он оказывается в этой Колыбели, в хижине, стоящей на одном из холмов, принадлежащих клану шаманов в Мексике, на их священных землях. Эта хижина такая же, как все и каждая из хижин, в которых рождаются туземцы (что касается меня, я знаю из них только дона Хуана и Хуана Диего), это почти пещеры, и эти уголки в большинстве своем неприступны. В этой Колыбели, такой близкой к самому сердцу мира, в этой Колыбели, из которой клубился густой, призрачный туман, несмотря на то что окно было всегда распахнуто, хижина словно плела заговор, наполненная Климатом (поэтому дон Хуан говорит: «Я — Климат». Поэтому Хуан Диего с самого начала объявляет: «Я — Климат»). Там, внутри души и мозга тоналя и нагуаля, именно там, от появившейся тогда шаманской мистики, питается Пейзаж, складывающийся так глубоко в сердце младенца, качающегося в колыбели.

     Когда появляется солнце, поднимаясь над горизонтом к Востоку от хижины, сумерки сопротивляются, но постепенно в них проникает слабый свет, предшествующий солнцу, большая комната с земляным полом — запах этой земли будет сопровождать его всю жизнь, он наполняет ноздри ребенка, качающегося в колыбели, тихо обволакивает Шамана, и, наконец, наступает день.

     А потом гора — там, так близко к сердцу, к желудочку сердца; потом птицы, которые баюкают его, проникнув в самое сердце. И тогда он обретает ощущение абсолютной подлинности, земной и зрящей внутренние небеса, и пробуждается навстречу своему здравому смыслу, такому отличному от любого другого, которому учит его мир. Мир учит его этому здравому смыслу, который и вручает ему.

     Это лучший способ учиться мгновенно, разом, с помощью творческой интуиции. Учиться для Хуана Диего значит пережить период обучения, он учится, как принять

     в руки мир, учится постепенно воспринимать и усваивать его, бороздить его. Его призвание, великолепие его вокаль ного дара: голос. Тон голоса. Сигнал. Тон Сигнала.

     Солнечный код для любого, кто поймет, что течение рек,. и ветров, и крови, течение повседневной жизни существ имеет некий тон, этот вокализованный звук, свой музы кальный тон, и территория континента, где происходи: этот тон, становится тональной. Синтония*, вибрирующая корона синтонии жизни, ее арфы, ее натянутые струны, туннели ее ветров и ее тростник: «В общем, флейта», — по вторяет дон Хуан. Эхо тональности вводит внутрь нее, в ее глубины и основы, добраться до которых иначе невозмож но. Поэтому Хуан Диего являет себя в прекрасной ипоста си звуков, ужасных или нежных, но необыкновенных.

     Поэтому он стонал тогда, на террасе с зонтами, подходя к высокой башне, с которой мы любовались пейзажем, он тихонько стонал. И по мере того как стон становился гром че, он наклонялся, сгибался, пока не опустился на колени прижимая руки к области желудка, как будто у него что-то болело... В тот миг он издавал изначальный планетарный тон Земли-Океана этого мира, потому что держал этот мир держал его в своих глазах, в своих зрачках — сферу с обла ками, морями, полюсами, он держал весь мир, лишь слег-ка поддерживая его кончиками пальцев.

     И наслаждался этим, потому что мир раскрывал ему свои тайны — все. Вот так, на половине расстояния от пла вающего мира, воспринимая его всем своим существом подавая ему священный сигнал.

     Umale-sale octa, hasta, basta, pronto, toma; aire, awe, aire... -такие звуки издавал он.

     Umale-sale octa, capta, soja, hondo, hondo, hondo... — таков был его крик.

     Отпечатки его пальцев, следы его рук. Каждая кожаная сандалия, которые носят все, кто ходит по своим тропам.

    

     к своим хижинам. Все эти растения и пальцы — это его следы. Оленя — прозрачного — даже не слышно, лес внезапно озаряется, и является он, со своим влажным носом и влажной, подергивающейся шкурой, он, олень, как молния влажной тени. На лбу у него букеты, и листья, и лепестки фиалок и лесного дурмана, они прилипли к нему, пока он бродил по оврагам — наши неразлучные спутники прибежали все мокрые, сильно пахнущие лавандой. Их едва слышные голоса повторяли: Umale. В клубах густого тумана, того тумана, что колышется везде в мире, и того, другого тумана, что неспешно колышется в межзвездных пространствах, и в нем почти угадываются контуры диких островов, которые как ни в чем не бывало плавают в пустоте; того тумана, что проникает везде и даже несет с собой накидки из шкур волков, которые, вместе с леопардами и дикими гусями, пожертвовали жизнью, чтобы дать Шаману Хуану Диего ложе, где он мог бы приклонить голову, — Umale — вот что означает Umale. Если попытаться перевести это слово, его можно истолковать так: тайна питающего корня, корня, питающего воздух, которым дышит лес, смуглый сосок, источающий особое, чудесное молоко, первозданный туман: Сома. Umale означает все это, а также многое другое.

     Sale octa — сложный звук, обозначающий выход из миров, которые ожидают там, вдали, чтобы он проник в них один за другим. Иной, неразгаданный, неописуемый, неуловимый, обильный... он идет вперед, идет вперед, блуждая, идет вперед, изменяясь, идет вперед... Кажется, что он идет на ощупь, но это не призрак, он идет, перешагивая потоки, даже не глядя на них, идет там и не там, и вдруг этот звук: sale octa, обещание проникнуть там, на своем пути, во все. Он идет вперед, но об этом никто не знает, потому что он идет, изменившийся, по сферам других миров, и выходит* единым и двойственным, вот так: sale — octa; ему приходится быть таким, но эта двойственность восхитительна и трогательна, птица-облако, олень-бабочка, мост-водопад.

    

      

     * Синтония (sintonia) — одинаковая длина волны; настройка (исп.).

    

     * Игра слов: слово «sale» по-испански означает «выходит».

    

     Ой, мамочка, — бормочет дон Хуан при виде идущей навстречу красивой девушки.

     Держи себя в руках, — шепчет идущий рядом с ним Хуан Диего.

     Мы в самом сердце Мехико, мы прошли уже квартал (около двухсот метров). Мы идем по одному из проспек тов (ну и «проспекты»), на этот путь у нас ушел почти час. Целый час на то, чтобы пройти двести метров! Но какой это был час! Я не знаю, что за люди проходили мимо нас, они уносили с собой ореол присутствия Святого-Шама на. Болото — это не проспект. Болотом были мы. А про спект был ветром, потоком ветра, едва удерживающимся на веточках деревьев, проспект держится на ветках.

     Ты видишь?

     Это хорошо заметно, — подтверждает дон Хуан.

     Это все равно что бродить тут в компании пещерного льва и пещерного тигра. Все равно что вывести на улицу Посейдона, чтобы он прогулялся и, если по дороге попадется какой-нибудь фонтан, окунулся в него, чтобы освежиться.

     —    Пахнет травой, — говорит дон Хуан. Один из тех, что так быстро идут мимо нас, курит марихуану. — А вот от это го пахнет хлебом. Уф! Этот проспект похож на сточную ка наву. На трубу канализации.

     Они не выносят воздуха проспекта, а я умираю со смеху, ведь этот проспект — один из самых чистых в городе! И я говорю им (они не могут скрыть своего отвращения и прикрывают нос рукой): — Да-а! Вот уж не повезло так не повезло! Мы сумеем добраться до угла?

     Они останавливаются как ни в чем не бывало.

     Надо, чтобы пошел дождь, — говорит Хуан Диего.

     Только не дождь, — умоляю я, — день сегодня такой чудесный.

     Выведи нас отсюда, — приказывает дон Хуан. — Отве ди нас в какое-нибудь уединенное место на какой-нибудь из улиц, — предлагает он. — Или в какое-нибудь святили ще, или в библиотеку.

     Или на пустую площадь, — подсказывает Хуан Диего.

    

     —    Зачем им эти зарешеченные сады? Я этого не по нимаю, — говорит дон Хуан, останавливаясь перед домом со страусами — со страусами? Я имел в виду пеликанов!

     Но как только я произнес слово «страусы», мы оказались на другом проспекте, в другой стране, и я надеялся, что никто на прежнем проспекте не заметил нашего исчезно вения. А этот новый проспект, расположенный в другой части света (от него так и «пахло» Европой), вымощен ный камнями, спускался к морю, и находился он ни боль ше ни меньше как в Сиднее, в Австралии.

     Воздух освежал нас, сухой ветер был очень горяч, но все же давал немного влаги. Наверное, мы выглядели как ночные гуляки. По этому проспекту мы не пошли. Думаю, они не захотели идти, чтобы не дышать пылью или вонью. Дон Хуан указал на очень яркую луну — она находилась в фазе затмения — и сказал: —  Давай срежем путь и отправимся на твою асотею.

     И мы пошли. Пошли в гости. Наши неразлучные спутники встретили нас так, словно мы вернулись из другого мира, — радостным гвалтом.

     Орел бороздит равнины, — шепнул Хуан Диего.

     Равнины были плоскими и тянулись в сторону моря, —

     продолжает шепотом рассказывать Хуан Диего, и дон Хуан делает мне знак, чтобы я молчал. Вдали, на равнинах, про стиралось его отсутствие. Я скучал по нему. Это было все равно что идти на ощупь. — Мне было тяжело, я ведь уже на столько привык к полноте, а Кецалькоатль, теперь это очевидно, исчез насовсем. Я шел вниз, Океан ждал меня. Она ждала меня.

     Не знаю, поздно или рано я пришел, но, когда я пришел, ог ромные волны бились о берег; я, уже не такой удрученный, немного прошелся по этому длинному пляжу, расположенному на самом краю моих диких земель. Я твердо решил погрузиться в это море. Однако чайки начали шумно кружить надо мной, они — почему-то — были очень рады, и пребывание вскоре ста ло изменяться. Ветер сменился легким бризом, море утихло, как будто стало продолжением равнин, а Океан начал меняться в цвете, и его краски, обрываясь на прибрежном песке, про должались, достигая гор,  и там раскидывали невероятные покрывала своих светящихся тонов — я даже подумал, что вот-          вот появится Кецалькоатль. И тут я понял, что слышу какой-то чудесный голос, и обратил взор к морю...

     Это был первый раз, когда я увидел Ее, такую радостную, пре-красную, лучезарную; Она назвала меня по имени; Она просто видела и видела меня; Ее горло слегка трепетало, но Она не произносила ни слова, я Ее созерцал, а Она меня — видела!

     ЭТО МГНОВЕНИЕ ДЛИЛОСЬ ВСЕ ВРЕМЯ — ОНО ТАК И НЕ КОН-ЧИЛОСЬ. Шелест бриза простерся у Ее ног, птицы простерлись у Ее ног, море едва не касалось Ее ног, Она легко стояла на лун ном затмении, словно охватывая Бесконечность, которая быпа Ею самой. Ее лицо было нежно и прекрасно, Ее руки были сложены ладонь к ладони, и Она улыбалась — счастливой улыб-кой, — я сразу же понял, что это Владычица Небесная. Сама Богиня, Хуан Диего теперь был менее сдержан, по-своему, своим языком рассказывая об Откровении. Он говорил, буд-то вспоминая, заново переживая вслух то, что произошло тогда.

     — Ее взгляд словно растекался по всему тому, что окружало нас, Она созерцала свой мир и улыбалась его красоте, Она смо-трела на Океан, Ее взгляд наполнялся любовью, а временами — я замечал это — Она обращала его на свое звездное покрывало и созерцала самое себя, погружаясь в интроспекцию. И в Ее взгляде светилась Ее возвышенная сущность, а потом Она вновь обращала его на море, а на золотом пляже, как часть его, стоял я, стоял и смотрел на нее; и Она тоже видела меня. Так мы и стояли, не знаю сколько времени, пока Она не сказала мне: «Не прячься больше, где бы ты ни был и куда бы ни шел, я найду тебя».

     И Она исчезла на фоне своих звезд, потом рассеялся свет радуги, в которую Она вошла, а потом море, вернувшись к свое му естественному состоянию, снова начало биться о берег всей своей синей мощью. А я остался там, с расширенными от боли глазами, с пронзенным сердцем, я бросился на песок, словно в агонии бесконечного восторга, и в конце концов уснул.

     Я думал, что этот первый раз будет и последним. Поэтому, проснувшись, я собрал на большом пляже высохшие куски дере ва — то, что осталось после кораблекрушений, на пастбищах — сухую траву и все, что могло гореть. Я нашел камень размером с мой кулак, водорослями перевязал его накрест (как бы разделив

     на четыре части), и бросил в огонь, чтобы разжечь костер. Костер вспыхнул как пожар, кусков дерева было много, и они были крупные, так что добрую часть пляжа будто окрасил закатом «треск» пламени, а во мне бились его отблески. Мой энтузиазм был так велик, и чары еще не отпустили меня, все мое существо сотрясалось, и я решил станцевать в честь Владычицы Богини, которую мне довелось увидеть.

     Я ощущал благоухание Ее исступления и Бесконечность Ее существа, парящего там, сохраняющегося там, укрытого покрывалом. Ее творения — Она создает жизнь, чтобы медленно рассеивалась тайна тумана, окутывающего нас до взрыва исступления, порожденного созерцанием Ее.

     Я мог бы созерцать Ее целые века, века, на протяжении которых время, отпущенное мне на целую вечность созерцания Ее Блаженства, не уменьшилось и не увеличилось бы, и я наслаждался бы тем, что вижу Ее.

     Я начал танцевать, хватаясь за языки пламенного сияния, прикасаясь сердцем и мозгом к вздыбившемуся пеплу, к загоревшимся волнам, к гладко легшему песку, к священному звуку тишины и вечному ритму дыхания: бум-бум, бум-бум, бум-бум... До полного изнеможения, наступившего в конце этой ночи, когда угасший костер распростерся серой звездой, как либидо священного пепла, в который я зарылся, чтобы не превратиться в скелет на холодном, как камень, рассвете.

     Там я и лежал, солнечный свет уплывал в открытое море; солнце еще не встало, и только что занявшаяся заря напитывала своими красками рассвет, когда Владычица явилась снова — Она показалась мне еще прекраснее, чем прежде, — Она была той же самой, на этот раз мои глаза глянули в глубь нектара Ее зрачков, и на этот раз Она простерла руку и сказала: «Благословен мир Океана-Земли, и благословенны мои дети, и ты, Хуан Диего».

     После этого Она сразу же убрала простертую руку и опять соединила свою ладонь с ладонью другой руки, жестом милосердия, держа внутри этого пространства биение бесконечного Океана—я заметил это, — и ушла. И тогда я покрылся Ее Благодатью, я вдыхал ее, я прикасался к ней, это был светящийся туман, это было небо во всем, небеса во всем, осиянные молнией во всем, внутри, внутренние небеса внутри, а снаружи — снаружи безграничные небеса. Я дышал воздухом, и это не был воздух: я дышап небесами, которые входили в меня отовсюду, и пепел осыпался с моего тела, слетел кротким вихрем и лег на свое место в угас шей звезде зажженного костра.

     Потом последовали другие встречи в самых разных местах, даже на дне непроходимых ущелий или на вершинах никому не из-вестных холмов. Повсюду. Хале эль Митхаб Упсала Дамасутра.

     Хуан Диего кричит и поет, он несказанно весел и радос-тен, а дон Хуан, внимательно слушавший его, улыбается, он встает, подходит ко мне и говорит: — Мы были пилигримами, бродягами, странниками,и нам стоило завязать эту дружбу. Сохрани в глубине свое го существа все услышанное и испытанное, даже если вес это будет переполнять тебя, старайся держать себя в руках, потому что я не хочу потерять тебя, не хочу, чтобы тебя со чли сумасшедшим, достойным смирительной рубашки Пиши, я знаю, ты будешь писать. Напиши немного обо всем этом, только о том, на что я тебе указываю пальцем и что говорю тебе своими устами, но не обо всем, пол вергай цензуре то, что я велю тебе подвергать цензуре, и ты узнаешь, Хуан Диего уже идет по Мосту. Будем на деяться, что наши костры не угаснут, потому что он дви-жется в иных мирах, они — его задние дворы, его вытянунв-шиеся равнины, его беспредельные моря. На границах с помощью своих камней, укрощенных и перевязанных, он будет зажигать и зажигать огни и флейты. На самом деле мы не знаем, когда с него сойдет этот хмель. Одинокие дали, в которых он колышется как в реках, полных роз.

     Что-то странное происходило с голосом дона Хуана, пока он говорил это: он немного изменился, казалось, я никогда раньше не слышал его настоящего голоса, он стал пронзителен, как звук льда, обращающегося в пар. Я был удивлен и даже немного испуган. Я подумал, что эти странники по мирам и временам — похоже, они и были ими — сейчас снимутся с места и отправятся в путь.

     — Чужаком становишься, — говорил тем временем дон Хуан, — когда обнаруживаешь, что слился с миром воедино.

    

     Пассаж о Переливающемся Океане — Каждая соленая капля морской воды содержит в себе неведомые слезы цвета охры, сумеречные рассветы и вечер ние зори, такие же невиданные и неслыханные, как воздух —

     волшебная атмосфера, — что, подобно загнанному вовнутрь ореолу, питает и сохраняет жизнь, которую даровала нам Все ленская Мать, низведшая на эту цветущую планету небеса, полные садов, и вот мы здесь, коленопреклоненные, погружен ные в себя: Хале эль Митхаб Упсала Дамасутра.

     —    Мы — вихри цветов, — продолжает Хуан Диего, — мно гострадальные цветы улавливают свет, реки цветов текут по всему миру, которому Дева-Мать каждое мгновение дарует свое невесомое дыхание, и цветы раскрываются; их шейки, их лбы, их уста, кончики их пальцев, их сердца наполняются Ее дыхани ем, Ее душой, Она становится переливами и оттенками каждого из них, они дышат и впитывают целые реки света; жизнь повсю ду, повсюду в лепестках разлившихся по миру цветов: недра.

     Нам нужны успокоительные средства, когда опасность подступает отовсюду к этому дому, столь отличному от любой стороны света, мы возложили свою веру на эту вершину, на асотею, окутанную мягким покрывалом тайны, влияния иного мира — без комментариев. Суровость этой юдоли бедствий и ее площадки для вынужденных посадок, не известные никому. Здесь у нас нет адреса. Кто может хотя бы заподозрить, что происходит? Напрасны попытки убеждать кого-то в существовании этого места изгнания, такого близкого к площадке и к Мосту, граничащего с перекрестком дорог и с обителями отшельников. После появления Хуана Диего с его звездным Покрывалом в мир проникло священное имя Пресвятой Матери Марии Гуадалупской с Тепейяк-ского холма, и это оказало мощное влияние на формальное становление обеих Америк, они — молодость мира, общий язык мира и его стратосферных колыханий.

    

     г

     Слабой стороной образа Хуана Диего является фальсификация его личности, он всегда был От тельником и одиночкой. Вследствие этого могут возникать истории, в которых одни и те же факты изложены по-разному; однако его сильная сторона заключается в том, что Хуан Диего всегда дейст-вовал отважно, с глубоким чувством исступле-ния к реальности, преобразующейся перед ним, над ним, через него и в его свидетельстве. Знание этого факта связано с занятой им позицией — осо-бенно умной — и идет от Милосердия. От его вну-треннего милосердия, лишенного эгоизма, от его смирения, и это прямой эквивалент красоты Видения, приводящего его к восторгу. Хуан Диего обладает ресурсами, необходимыми для совершения акта преображения Богов, и потому, когда его психика прикасается к какой бы то ни было анафеме, он немедленно разводит костры, наклоняется, омывается в пепле и вновь обретает силы и спокойствие.

     Новое понятие мира, данное ему, так же тонко, как и окутывающее его Блаженство. На самом деле Хуан Диего являет собой последний и самый великолепный плод генеалогического древа предшествовавших ему поколений, верхнюю чувствительную точку этого древа. Его ведет надежда, воплотившаяся во встрече, поэтому он отделяет себя от своих приемных родителей, собирает их и прощается с ними.

     Он признает, что его родители умерли, и отправляется к Океану в поисках воскрешения новой эры, он останавливает Космическую резню, которая могла бы развязать Хаос Безбожия. Святость неизбежно предстоит ему, и она реализуется в акте самоотвержения перед лицом Откровения. РЕАЛИЗУЕТСЯ ЕГО ПОБЕДА В КАЧЕСТВЕ ШАМАНА -ПЕРЕД НИМ, ВНУТРИ МИРА, ВО ВСЕХ ВЗБУДОРАЖЕННЫХ ЧУВСТВАХ И ОЩУЩЕНИЯХ ЕГО ТЕЛА. КАЖДЫЙ ВЕКТОР,  КАЖДОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ,

     КАЖДОЕ СОЛНЦЕ, КАЖДАЯ ТЕНЬ, КАЖДОЕ ДЫХАНИЕ, КАЖДЫЙ САВАН УГРОЖАЮТ САМОМУ СУЩЕСТВОВАНИЮ ПЛАНЕТЫ, НА КОТОРОЙ ПРОИСХОДИТ ЖИЗНЬ. СВЯТОСТЬ ХУАНА ДИЕГО -ЕГО ВЫСОЧАЙШЕЕ, НАИБОЛЕЕ ВОЗВЫШЕННОЕ ШАМАНСКОЕ КАЧЕСТВО. Когда жизнь вдохновляет его, это качество, это Прикосновение, этот Сигнал становится благословением. На антенне сидит птица Феникс, сидит и поет, она прилетела с берегов Нила, она облетела вокруг всего мира, я не знаю, в каком из его уголков она проникла в сердце Святого-Шамана и когда родилась эта симпатия. Оперение птицы сливается с оранжевым цветом облаков, ее золотистая грудка и головка глубокого синего цвета ляпис-лазури напоены дикими песнями пустыни Космического Нила. Ее резкий голос так непохож на голоса лесных птиц, он словно вздымает пастбища, летя на бешеной скорости параллельно бегу Гиты. Птица оправляет перья. На Западе солнце уходит за голубоватое облако и сзади ярко высвечивает его контуры золотом. Прекрасная птица вдруг умолкает и прислушивается к звенящему хору птиц, подпевающему ей на разные голоса.

     Хуан Диего — вдали, охваченный окружностью солнца, — потягивается. Дон Хуан медленно двигается в отдалении синей горы и встряхивается в такт ее внутренней дрожи, как под дуновением бриза. Вдруг, обернувшись, я замечаю, что птица Феникс взмыла в небо. Я не знаю, куда она направилась. Может, к солнцу, чтобы уютно устроиться в его священном сиянии, там, где оно «касается» атмосферы, ее самых верхних частей, непрерывно изливая струи света.

     Мои неразлучные спутники тоже встряхиваются, они наелись до отвала, устроили себе братскую трапезу после всех последних дней, проведенных в дозоре. Я не смог вновь найти ни того элемента клинописных шифров, ни великолепного логоса иероглифов

     майя, ни подходящего «климата», чтобы проскользнуть внутрь неведомого наркотика, из которого мы происходим, чтобы обнаружить там, под песчаным покрывалом, многострадальную реку из роз, о которой упоминает Хуан Диего, называя ее кровью мира. Я должен извиниться: возможно, было сумасбродством, когда дон Хуан послужил Святому-Шаману тропой, чтобы разглядеть его, пока он совершает переход; нам пришлось воздерживаться от самих себя. И я повторяю: Хуан Диего никогда не обращается ко мне. Я даже не претендую на то, что он видит меня во время наших случайных и неслучайных встреч, он вообще не воспринимает меня. Они говорят только между собой и являются тогда, когда «сваливают ограду».

     Мои неразлучные спутники входят в состояние покоя, беспокоящее меня, потому что оно предвещает это странное ощущение близости Шамана.

     Птица Феникс ускользнула у меня из рук и приле тела, — подтверждает мне дон Хуан.

     Так оно и есть. Она сидела вон на той антенне.

     Странно. Она хотела забраться в лесные сумерки, чтобы искупаться в одном из водопадов, а потом я увидел, как она полетела в неизвестном направлении, и увидел, как она, пересекая небо, летит к солнцу.

     Так все и было. Может, она прилетала, чтобы вер нуться, чтобы соприкоснуться с чувствами, с этим отдале нием асотеи.

     Или чтобы направить тропу Отшельника, который сейчас, в эту самую минуту, словно язык пламени внутри солнца.

     Что с ним происходит?

     Он горит. Вместе с солнцем, погруженный в солнце.

     И опьяненный. Таким образом Хуан Диего уходит от само го себя, на то он и Отшельник, он всегда был таким. Одна ко не думай, что в нем царит только опьянение светом.

     В любой момент он может взорваться в других солнцах

     и стать планетами на закате, и рассеяться в чужих и странных рассветах.

     Я оборачиваюсь и там, на антенне, снова вижу нашего Феникса.

     Смотри-ка. Так уютно устроилась. Как ни в чем не бы вало. А сама только что вернулась с противоположной сто роны земли через «отверстие» в воздухе, рядом с антенной.

     Где она пролетает?

     Вдоль реки, она летит вслед за солнцем. Это птица, возвещающая о присутствии Хуана Диего, его воздушный волк. И орел, видишь?

     Где?

     Мне не сразу удалось разглядеть его, он как раз пролетел над вершиной Заката, чуть не задев пик Сан-Мигель.

     Ага, вижу, он такой большой.

     Большой?.. да он просто гигант. В два раза больше Феникса. Посмотри-ка хорошенько.

     Он кричит?

     -Да.

     И этот колокольный звон, Богу ведомо, что здесь нет никаких церквей и никогда не раздается звон коло колов.

     Это Закат бредит, а может, Пресвятая Дева заглянула сюда. Иногда она заглядывает так, не являясь. Может, Она как раз смотрит на нас.

      Она смотрит на все.

     Смотрит на все в томном свете этого Заката.

     Феникс наконец улетел.

     И орел тоже.

     Лучи солнца куют прекрасную корону для этого Космического заката, происходящего здесь и сейчас.

     В это мгновение в этой части мира все листья на всех деревьях и все листья, разорванные ветром, дрожат. Они удерживают солнце, которое глотали весь день; все лепестки всех цветов нежно удерживают тепло гнезда солнца, которое оказалось в их руках, они сжимают руки и проглатывают его. Все леса входят в сумерки тихого вечера,

     который уже дремлет в каждой внезапно остывшей кроне. Волки в своих логовах опускают веки. Орлы поудобнее устраивают свои тела на сторожевых башнях, откуда они оглядывают горизонт. Это происходит здесь, сейчас — и это происходит с Шаманом, и он сменяет собой Святого; греясь на солнце, он знает, что его земля цвета корицы, похожая на его кожу, дрожит от холода.

     Почему Дева не появляется без Хуана Диего?

     Между ними, — отвечает дон Хуан, не обращаясь конкретно ко мне, — были проницательные, проникаю щие в самую глубь глаза; слова и факты, которые не могли не свести их вместе. Она не оставила бы его в горе и тоске после Заката его Богов. Она ни за что не оставила бы его в этом состоянии, Она ждала его — еще раньше, — чтобы заново возникнуть во всей своей полноте и укрепиться в новом мире; Она любила всех членов его семьи. А семьей Шамана были все существа. Его народ с кожей цвета кори цы, вызывающий беспокойство, определенно вызываю щий беспокойство и удивление очевидностью своей древ ней цивилизации и поразительным жизненным опытом невредимого завоевателя. Его народ, живущий вблизи солнц, в агоническом предвечерии. Народ с кожей цвета корицы. А он, Хуан Диего, разводил свои костры.

     «Разве я не рада отдавать все, что имею?» — сказала ему Дева. Такова была связь между ними — посредством глаз, — проницательных, проникающих в самую глубь.

     «Они, твои братья, всегда одеваются в яркие цвета или в самые тонкие оттенки моей радуги», — повторила Она.

     «Я исполнена мыслей, я дала жизнь каждому живому существу, и они мои дети. Я исполнена любви ко всем моим существам, которых озаряют твои костры», — прошептала Она.

     «Я готова к тому, чтобы они смотрели на меня собственными глазами», — обещала Она ему.

     Он не знал, как они смогут смотреть своими глазами в Ее глаза. Однако он промолчал, думая: «Как это может быть?» Хуан Диего понимал, что эти мгновения никогда

     не повторялись прежде и никогда не повторятся более, к каким бы вершинам ни вознесло его волнение, он не знал, как смогут его братья с кожей цвета корицы смотреть на Нее своими глазами.

     Этот факт сам по себе говорит о Ее щедрости к нему. Он — Хуан Диего — не обращал на это внимания, он смотрел на Нее как зачарованный. Ему казалось, что он настолько близко связан с Ней, что может даже приклонить голову Ей на плечо. Любой, в любом месте, в любое время, в любой момент — даже сам Христос, — положив голову на Ее звездное плечо, знал, что Она поймет все тайны его сердца, — Она, излучающая непроницаемое спокойствие истинной любви.

     Эта излучаемая Ею любовь сразу же стирала всякую покорность. Найти утешение на Ее плече — это ли не высшее счастье для утешенного, восторг в себе. Новое поколение могло узнать об этом месте утешения; возвысить свои деяния и свое отношение к миру, к существам, которые являются детьми Девы-Матери, которые родились для счастья. Это и означал жест Ее рук, поэтому Она и держала их в таком положении, они готовы были раскинуться, чтобы охватить пределы безграничного исступления существования в любом месте, где оно расцветало, порождая удивление и изумление.

     «Ради тебя и твоих людей я готова наполнить горизонт небесами, которые всегда со мной и в которых я существую», — сказала Она ему.

     Все эти слова Хуан Диего пересказывает, когда мы путешествуем к окраинам иных миров.

     — Ему нравится бродить там, — говорит он. — Это один из инстинктов моей природы! — восклицает он. — И я наслаждаюсь этими пределами, которые также несу с собой.

     Дон Хуан рассказывает мне обо всем этом после того, как вдали угас самый большой из видных нам костров; Хуан Диего ищет для себя Блаженства в действии своего жизненного опыта и сливается с ним, как сливается ночь со своими звездами, «покрывало»,— говорит он.

    

     —    Прежде чем уйти, — говорит мне дон Хуан, — Хуан Диего сказал: Дон Хуан, Она любит тебя.

     Я знаю, — ответил дон Хуан.

     Никому не под силу истолковать ни звуки, издаваемые жаворонком или кукушкой, ни свежее благоухание реки роз, ни гортанную песню Феникса, ни волчий вой — тем более странное пощелкивание камней и вихрь, в котором начинают кружиться пастбища, когда поблизости появляется Хуан Диего. Что уж говорить о его голосе, похожем на голос метельного ветра, и о его дыхании, похожем на солнечный ветер!

     Ты похож на привидение, — вдруг сменил тон дон Хуан.

     Просто я сильно худею с самого первого дня года.

     Ты говорил, что дело тут в малиновом эффекте, — отве чаю я.

     Кто заставляет тебя разводить костер и вступать в за говоры с тьмой?

     Я ничего не требую, но ты ведь знаешь, в любом слу чае я люблю выражать то, что со мной происходит.

     Еще бы я не знал! Все эти твои походы в обители и хи жины, и этот твой безумный поход к самой высокой хижи не, я знаю, ты не хотел, просто ты начал пробуждаться.

     Я же не знал, что это его хижина, и тем более не знал, что это Хуан Диего.

     А ты думал, что это мавзолей над скелетом Адама?

     Именно так я и подумал. Я был в таком ужасе, что у меня волосы на голове встали дыбом. А кроме того, что, как тебе известно, я испугался, я заблудился ночью в лесу.

     Я ведь шел вместе с тобой.

     Я знаю. Потому я и пошел. Ты шел со мной, и при знай, что ты вел меня.

     Я сделал то, что было нужно, что было необходимо, и вовсе не собирался давать тебе каких-либо объяснений.

     Но я не думал, что эти твои дальние походы вблизи его тер риторий поднимут его из забвения, и уж никогда не поду мал бы, что он примется разводить свои костры.

    

      Стать таким древним и одиноким, — может быть, это равнозначно.

     Все дело в том, чтобы хоть немного понять, через что ему довелось пройти.

     Ты говоришь о превращении Шамана в Святого?

      Скорее о преображении бабочки в свет.

     И вдруг дон Хуан восклицает: Нынешняя ночь будет странной и не такой, как все!

     Я был ошеломлен. Он вошел в комнату, погладил по голове наших неразлучных спутников и удалился.

     Пассаж о Странной Ночи Этот пассаж — пассаж об одиночке. Таком, как ты или я. Не о таком, как Отшельник, который в конце концов преобразился. А мы — нет. Мы не отправимся к океану, чтобы воскреснуть, по нашим жилам не струится кровь наших предков [sic]* — солнц. Мы не пытались воссоздать Гибель Богов нашей любимой ничейной земли — в конце концов мы (ты и я) поймем это, когда проклянем себя на каком-нибудь углу наших роскошных «благоуханных» проспектов и без всякого ущерба не будем присутствовать ни ты при моей второй мифической смерти, ни я при твоей смерти под открытым небом, где от тебя не останется даже пыли. Ты не способен испачкать палец пеплом, черт побери, даже пеплом сигары. Тогда с кем я вообще говорю? К кому, в конце концов, я обращаюсь? К призракам?

     У всех нас на коже играют оттенки корицы (у кого больше, у кого меньше), привитые на березу, на охру, на желтое, на красное. Кожа у нас робкая, наполовину белая, наполовину черная, испятнанная тенями; мы — никто. Никто из нас не верил в Отшельника. Теперь, когда Папа вдруг стал слабеть, он ввел моду на Святого, однако нам неизвестны его истинные намерения. Может, он сделал это ради 1 Sic — так (лат.).того, чтобы искупить одну из своих ошибок, загладить преступление, подогреть страсть нашей Америки. А может быть, это очередная интрига — всегда интригующего странного поведения, замкнутого, фальшивого и ненадежного, интрига тех, кто царит в Ватикане, на вершине подземелья, где они сами приковали к забвению нашего бесценного Шамана. А ведь скольким они ему обязаны! — приемному сыну наших извечных Богов, которые агонизировали на руках Святого-Шамана по имени Хуан Диего.

     Слава Отшельнику, делателю креста возрождения, подведшему нас так близко к Владычице, Богине, Вселенской Матери Жизни, Матери Христа. Слава Шаману. Мы с тобой — кем бы.мы ни были, Божественное сохранит образ того, что мы есть, мы, перелетные птицы в этом плавающем мире небес. И да будет известно, содрогнемся мы от этого или нет, при том что большинство людей даже не испытывает волнения, оттого что находится здесь, мы находимся на небе; на это они не могут возразить. Когда-нибудь кто-нибудь поймет, кто ты такой, кем ты был и кем ты будешь, тебя примут или снова устроят тебе жизнь в клеточку. В общем, слава Хуану Диего.

     По крайней мере, он благословил землю, на которой мы родились (лучше, чем все мы).

     — Странная ночь, — сказал дон Хуан. Уходя, он оставил меня одного. Оставил мое тело одно. Без костров. Он увел с собой моих неразлучных спутников. Конечно, я не жалею об этом, только вот я — мифический — остался в пепле. И я кашляю. Я вспоминаю одно из его последних слов и дрожу: «Плачьте не обо мне, плачьте о себе и о своих детях». Я действительно дрожу. Что будет с нами?

     История показывает, что мы бесконечно малодушны, мы, граждане с бумажником и всем таким прочим, и что нас похоронит неизвестно кто и неизвестно где, в общей яме, где окажемся все мы. И там, среди ночных теней, будет лежать какая-нибудь паршивенькая надгробная плита, а если кого-то это не устраивает, пусть велит сжечь себя в крематории.

    

     Ночь затмения. Мои камни не загораются. Из моего рта не исходят заклинания. Я не изрыгаю бабочек. Мне нужны деньги, чтобы жить и платить налоги. Из-за пумы пропадет следующее воскресенье. Идет дождь. Эта ночь тридцать первого января две тысячи второго года... и я осеняю себя крестом: Христос, Боже благословенный, прости нас всех и благослови нас.

     Это какой-то странный дождь, он кислый, и от него гаснут костры. Мое настоящее имя — Никто. Говорят, что я удалился в пустыню. Так оно и было, потому что моих останков не нашли и не найдут, конечно же нет. Я забрался в самую глубь Божией пустыни, чтобы утолить жар Костра. Потому что я некоторым образом тоже воспламеняюсь. Ночь-перебежчица. Ночь печали. Ночь без братской трапезы. Она даже не в одиночестве Бога, это ночь отступления. Озноб.

     Вдали какая-то собака скулит от боли, наверное, получила от кого-нибудь пинок, если бы этот человек знал, что пес, которого он пнул ногой, вполне может быть Хуаном Диего!

     Что случилось?.. дело в том, что Хуан Диего надумал побродить там и унес с собой всякое вдохновение, проблема в том, что и дон Хуан, и мои неразлучные спутники последовали за ним. Оставив меня в ожидании до завтра.

     Маримба* арок порталов порта Веракрус громыхает — до завтра, оставь все до завтра; весьма по-мексикански. Тревога, тоска.

     История — надувательство, — говорю я, — сплошное надувательство. А что же Тонанцин?

     Она знает. Кому какое дело?

     А Кецалькоатль?..

     Этот миф...

     Еще по стакану для всех, я угощаю. Еще одна путаница. Еще по стакану для всех и для хозяйки дома. В конце концов, никто ни в кого не верит. История нашей Мексики.

     * Маримба (marimba) — традиционный латиноамериканский музыкальный инструмент, напоминающий ксилофон (исп.).

    

     Потому им и приходилось зажимать себе носы посреди проспектов Инсурхентес, Сур и Кеведо. Они категорически запретили мне давать консультации для какой бы то ни было книги на эту тему, вступать в какие-либо контакты и спрашивать чьего бы то ни было мнения, однако же — ничего себе контраст — велели мне издать свою книгу как можно скорее, пока Его Святейшество Папа не протянул ноги (несмотря на все уважение, которое я к нему испытываю, он волей-неволей протянет ноги, если только не захочет, чтобы его поместили в доиспанский сосуд, потом в плаценту, в матку, и отвезли в Сочикалько*).

     Опасность этого издания заключается в том, что оно может открыть миф и обнажить клык койота из мифа, обнаружив, что известный архитектор [sic], археолог из Калькуттского университета (даже если он называется UCLA**), отправился вслед за миражом в пустыню есть кактусы, не взяв с собой ничего, с надеждой не вернуться. Но койот, который сосал его кровь, проглотил его, потом изверг обратно, и он снова появился неподалеку от Теотиуакана, почти на уровне истории Истлана (Астлана), возникшей там же. Мои прежние друзья узнали об этом. Или по крайней мере смогли себе это представить. Приходится ходить везде с удостоверением личности, таская его за собой, как обезьяна уистити свой хвост. Ну и ночка!

     ...Дождь перестал. Промокла только развешанная одежда, намокло и мое распростертое сердце. Я понемногу, словно речь идет о заклинании, сплетаю и расплетаю бельевую веревку, голова, кости, ногти (точно так, как говорил Сартр), каждый повешенный там эшафот, то ничтожество, которым являемся мы. Каждый полярный член голубого стада Северного Оленя — этого оленя-молнии, — который в это мгновение приходит в себя после обморока странной ночи и освобождается: кто знает, как и почему (о Боже!) на спине у него выросли крылья, и он взмывает в воздух.

     * Сочикалько — место древнего поселения индейцев-тольтеков, расположенное к югу от нынешнего мексиканского города Куэрнавака. ** UCLA — аббревиатура от англ. the University of California, Los Angeles (Калифорнийский университет, Лос-Анджелес).

    

     У меня болят кости, и у меня болит душа. Глаза как студень, сетчатка как разорванная занавеска, потрескавшиеся губы, зверски ноющие ноги стали похожи на палочки, руки — еще одно перо, которое следует выбросить на помойку.

     Они действительно ушли в иной мир, вот уже наступает полночь, мы делили этот период учения, обучения тому, что некогда было вырезано на камнях Теотиуакана: все мы на земле кецаля и змеи делили этот иной мир. Помним мы об этом или нет, но у всех нас было другое солнце, у всех нас, ведомых или нет, уклонявшихся или подталкиваемых. Луки, стрелы, потоки муравьев, сборище спящих мертвецов — мы были сплошным паучьим переплетением стычек, уловок и хитростей.

     Мы были инстинктом самосохранения некоего вымершего вида, который сами же и разграбили, мы вступали в заговор с призраками, все мы на этой земле, дикой и алой, прошли по Дороге Мертвых, некоторым из нас приходило в голову переночевать при солнце и время от времени разводить костер. А поскольку мы не находили ни масел, ни дров, чтобы разжечь его, ни даже признаков высохших кустов, мы сами вдруг инстинктивно улеглись в позу Чак-Мооля и загорелись.

     Одни из нас поняли, что речь идет о том, чтобы вернуться Богами, и стали подниматься на эти камни, на скользкие священные плоскогорья, и увидели их сигналы. Другие даже не ощутили всей этой вакханалии и разбрелись по пляжам, точнее, предались странной церемонии поедания друг друга во время многочисленных и пышных визитов. Мы и по сей день продолжаем заглатывать и эксплуатировать друг друга. Однако некоторые, объятые ужасом, вышли из Теотиуакана и принялись похлопывать друг друга по спине. Нужно принимать историю на свои плечи.

     Немного было нас, любопытствовавших увидеть врата Хуана Диего, если только шаман открыл их. Ладно. Вот так все обстоит. Вот таковы мы. Ночь-перебежчица. Ночь странствий и суеты. И правда что-то происходит, откуда взялись эти стены плотных туч? Они ушли?..

    

—        Так же как в первый раз, когда я пришел в этот дом, у меня возникло впечатление, что его двери всегда закрыты, чтобы весь мир оставался снаружи. Просить или умолять бледное небо, чтобы оно наполнилось блеском с этой стороны, да еще в эту странную ночь, значит просить слишком многого. Чудо, которого мы ждали, затянулось тучами. Этой ночью горизонт становится следом ножа, полоснувшего по горлу. Расчлененное тело. Я подожгу самокрутку из кукурузного листа — у меня нет желтоватых листков, чтобы поджечь заклинание и загореться самому, — а лучше я подожгу все самокрутки. Я не пойду на встречу; мое «я» — в положении йоги, здесь нет никого — он ушел туда.

—        Пассаж о Точке с Запятой* — Его тоже понесет сын, который родится. Мы не знаем, будет ли этот сын, которому предстоит родиться, сыном, помазанным — наконец — присутствием Святого-Шамана в качестве его Святого Покровителя, в качестве его хлеба насущного, иначе он будет навсегда, на все времена изгнан из священной колыбели.

—        Воздух, которым тут дышишь, — это воздух бесконечных проклятий. Вон она полулежит на мягком подоконнике окна, забранного решеткой, уцепившись за эту металлическую завесу: со своими пальцами в кольцах, со своими вечно не в склад, не в лад надетыми ожерельями из драгоценных камней на шее, в своем порыжевшем до шафранового оттенка темно-коричневом платьишке. Кузина не кузина, седьмая вода на киселе, ростом добрых полторы тысячи метров, матовая ваниль, переплетение сетей, укрывающих ее в этом колыхании ее нынешней злополучной инерции, сетей, которые рвутся в эту трагическую, такую странную ночь (как будто Бог внезапно покинул мир), и остаются только пришельцы-скорпионы типа Толедо, цвета оахак-ского шоколада, выбравшиеся из своих обычных лабирин- * Этот Пассаж построен на игре слов, основанной на двойном значении испанского слова «coma»: «запятая» и «кома».

—       

—        тов. И яд их раздора разливается повсюду по этой ничейной, уже такой измученной земле, столь далекой от благословения и чуждой традиции Святого.

—        Ну так вот, вон она лежит — в коме, — я спрашиваю ее, чувствует ли она в себе призвание снова ступить на тайную тропу, которая — она это знает — по-прежнему открыта и находится на площадке для вынужденных посадок, на ее асотее. Чары ее слегка поблекшей красоты создают образ в духе Суньиги — такой мексиканский, — вон она лежит и тихонько дремлет внутри самой себя, отгородившись закрытыми окнами от всех тех возможных причин для беспокойства, которые могут за ними возникать; ее ежедневно сопровождает кортеж теней, среди которых она купается в глиняной, украшенной рельефами ванне, пространств не существует, если верить науке, их высыпали в цветочные горшки.

—        Кома — и точка.

—        Случилось так, что они ушли, как будто устали. От всей страны, от ее бедности и бед. От классовой борьбы. От работы под названием «жизнь». От ежедневного недомыслия, особенно от этого «недомыслия бытия». От подавленности. От атеизма. От материализации, распространяющейся все шире и шире.

—        Они устают — такое в один прекрасный день случалось с каждым из нас — от массы тривиальных коленопреклонений. Они устают от недостатка способности испытывать восторг, они заняты просто выживанием. Точка. И кома.

—        И разговаривают иным тоном, без тоналя и без эха.

—        И достают из кармана предпосылки и крошки, которые каждый день, голодные, словно осужденные на смерть, мы привычно прячем туда, как будто совершая преступление. Не дай Бог, нас поймают на воровстве — или у нас украдут то немногое, чего (мы всегда так считаем)

—        мы заслуживаем, или то многое; и что (по нашему убежде нию) мы зарабатываем — самое большее — мы скрываемся

     в убежище, под защитой закона. Мы оглядываемся — к сожалению — на середине подъема по этой зловещей лестнице.

     По какой?.. по той, в базилике с куполом? Я не по мню ее названия.

     Где они лежат в спичечных коробках: это спичечные коробки, серебряные ящички или просто жестяные ведер ки? Пепел моих родителей, оба они были святыми по сво ей наивности. (Говорят, что наивные и святые попадают на небо.) Мои родители были ими, и они доказали это всей своей жизнью. Пока они радовались, они были счастливы;

     а когда опечалились, началась их агония. А потом говорят, или кто-нибудь может посметь сказать, что мы не являем ся климатом. Купол, о котором мы говорим, та базилика, называется Ла-Сабатина*. Она совсем недалеко от цветов Чапультепека**.

     Со времени пожара ее так и не красили. И купол так и не закончили, а денежки текли прямиком в карман похотливого сеньора Шуленбурга — что означает — гамбургер, биг-мак (круглый кусок дерьмового фарша).

     Мы оглядываемся. Чтобы увидеть перспективу дороги впереди: тенистый сосновый лес.

     Подъем по зловещей лестнице — не по лестнице Ла-Сабатины, там еще в незапамятные времена, когда устанавливали крест на вершине купола, бедняги священники забыли убрать последнюю лестницу, которая вела к самой верхней части креста. С тех самых пор он так и стоит — крест вместе с лестницей.

     Но мы сделали это сознательно, — наконец говорит дон Хуан, — вспомни-ка, о чем мы говорим. Мы постави ли лестницу (заложили фундамент ее забвения), которая была необходима для того, чтобы ее не убирали, и сделали доминиканцев Ла-Сабатины францисканцами. Крест Ла-

     Сабатины вместе с лестницей и две коробочки с пеплом —

     останками твоих родителей являют собой требуемый фран цисканский символ: два черепа в ногах.

     Дон Хуан... ты дон Хуан?

     * Сабатина (sabatina) — буквально: субботнее богослужение (исп.). ** Чапультепек — парк в Мехико.

    

      Да, а что?

     Ты много лет назад ушел вместе с моими любимыми неразлучными спутниками.

     Мы отсутствовали три твоих часа плюс еще три для круглого счета, в ночи, окутанной туманом.

     Это было настоящее бедствие, нужно, чтобы ты знал, что были серьезные последствия.

     Могу себе представить, не касайся своими руками ниче го из происшедшего, отойди в сторону, и более того — то, что все эти беды случились, дает нам огромное преимущество.

     Я не понимаю, в чем заключается преимущество, я признаю это. Я знаю, ты считаешь, что здесь и так уже было сказано чересчур много, куда больше того, чем по желал бы сказать Отшельник.

     Мы прошли ближний видимый мир с безмерным об легчением, сами обстоятельства будто подталкивали нас, а потом мы вернулись в твой лагерь, который ты называ ешь местом изгнания, вернулись вовремя, чтобы увидеть, как происходит бедствие. Мы допустили небольшое усиле ние напряжения, так что прости, что мы таким способом постарались облегчить неукротимую скорбь и муку.

     Ты едва успел, чтобы не дать нам тут пропасть, все уже было готово рухнуть.

     Мы там немножко поразвлекались, управляя возлюб ленным Царством... а еще, действуя мудро, обследовали заброшенные территории.

     Нужно помнить, что эта севшая на мель сирена была чудесной девчушкой, и она по-прежнему упорно наводит порядок в своем мире, благословляя асотею. Она это уме ет, не беспокойся. Может, ее мозг не способен «отметить»

     этого, зато отлично умеет ее тело, и если ее душа бродит, то эта душа похожа на ведро. Обращенное в сторону «Чи-

     лам-Балама»* и «Пополь-Вуха»**.

     * «Чилам-Балам» («Книги Чилам-Балам») — хроники, написанные неизвестным автором на языке майя после завоевания Центральной Америки испанцами. До наших дней дошло только девять книг. ** «Пополь-Вух» — священная книга гватемальских индейцев киче, содержащая запись преданий, наследуемых в устной традиции. Известна по версии середины XVI века.

    

     Она знает, почему, как и когда, в истории, полной тлеющих углей, все еще царит печальная ночь; нужно пролить немного мирры на сердце, и нужно обладать большим чувством искрящегося юмора, чтобы общаться с разыгравшимся бесенком. Ты отлично знаешь, что хозяйка уединенного приюта начинает скользить, как только закрывает ограду.

     Заброшенный вокзал поблизости от Моста, по которому ходит туда-сюда Хуан Диего, заполу-чил телеграфный тик, потому что он, как лунатик, получает — без проводов и без электроэнергии — и собирает обрывки сообщений азбукой Морзе, идущих неведомо откуда неведомо куда. Нет ни приемников, ни пропеллеров, ни про-чей техники, маятник принимающего устройства улавливает «трис-трас, трис-трас, трис-трас». И призрачный поезд тащится, не останавливаясь, бесконечной, непрерывной линией. Вот это «трис-трас» с помощью сверхчувствительного приемника, оставшегося от подсознательного радара заброшенных подъездных путей, улавливает появление Хуана Диего на Мосту. Но в обшарпанном кабинете покинутого вокзала нет никого, кто принял бы основное послание. Только лисы укладываются на шпалы и наблюдают за благословенным странником...

     Пассаж о Рассвете Новой Встречи И вот я валяюсь там, совершенно измочаленный, ошалевший и, как естественное следствие этого, исполненный сладострастия, — воды нет. Ночь иссушила источники текущей с гор струи, сумрачная ночь иссушила мозги у колибри и сов, и они остались, как и я сам, висеть на ветках, высушенные, как неподвижные песчаные тела.

     Но по мере того как колдовство ослабевало — ведь нет такого зла, которое длилось бы тысячу лет, — мускулы тела начинали отвечать мне, уснувшие органы пробуждались,

     пока в конце концов, незадолго до рассвета, вдали, около Истаксиуатля, между Попокатепетлем* и знаменитым — проклятым — Проходом Кортеса, не появилась тень, которую я узнал. Удивление первой молнии: Меркурий. Дон Хуан наливает напиток, подает мне стакан и говорит: Ладно, давай, собирайся с силами. Мир продолжает плести заговоры, нужно радоваться, чтобы произошло совпадение с его кострами. La dama inmovile**, хозяйка лестниц, уже вся изнылась по поводу твоего позорного существования. Она считает тебя не таким, каков ты на са мом деле, а таким, каким ты кажешься, а она кажется не такой, как есть, а такой, какой она себя считает. Вот так. Настоящая басня. Так что давай-ка встряхнись, сбрось эту наводящую тоску маску, которая так мешает, и вернись к радости жизни, — не ровен час, Святому-Ша ману взбредет в голову заглянуть сюда. Постарайся убе жать, если можешь, прежде чем он надумает послать тебя куда подальше. Беги в Аргентину, будь уверен, Хуан Диего ни за что на свете не сунется туда, чтобы бродить по их сонной пампе и вместе с ними травить себе душу их тоск ливыми танго. А то еще, не дай Бог, он окопается на Ог ненной Земле и примется за какую-нибудь аргентиночку, свихнется из-за нее и превратится в разнежившегося юн ца. Представь себе, этот камень, этот кирпич...

     Юмор у тебя действительно черный.

     Это из-за твоей жалостной физиономии. Спорим, я угадаю: если ты поздороваешься с ней, она обольет тебя презрением.

     Ты угадал.

     Послушай, бесполезно надеяться, что ей что-то понра вится, если ей так неуютно от самой себя, жребий брошен.

     Вулканы мычат. Это идущее из их нутра мычание слышно издали, наверное, это он ходит там, разжигая свои костры. Я вместе с нашими неразлучными спутниками ухожу в Гималаи, я это хорошо придумал. Хилый рассвет. Надо захватить его врасплох и плеснуть себе в лицо водой, • Истаксиуатль, Попокатепетль — знаменитые мексиканские вулканы. ** La dama inmovile — неподвижная дама (ит.).

    

     отпереть птичьи клетки, пойти в зоопарк и там освободить, рискуя, что нас схватят на месте, нескольких диких животных, чтобы восстановить биосферу; идти вслепую, чтобы не слушать, не видеть, не слышать. Китайский синдром — эта страна революционизируется, когда ее гражданам становится совсем плохо, — предложение: не вызывать сегодня Хуана Диего. Предпосылка: пусть всем займется дон Хуан.

     Они посмотрели в глаза друг другу — мы смотрим в глаза друг другу — на их сетчатке еще виднелись легкие очертания фигур, окружностей, плывущих одна за другой, оставшихся от ночного путешествия. По эту сторону миров (в то время как по другую сторону некоторые обсерватории заметили галактический мусор) — странная направленная пертурбация — она словно повиновалась некой умной воле, едва не касаясь всех девяти планет Солнечной системы. Наверное, это была гроза из одиноких метеоритов, превратившихся в бродячие кометы. А может, это просто стрела последнего мощного солнечного выброса в этом году, предвещающем бури в Короне. Кто-то запустил одинаковые зонды, потому что одновременно появились пять следов, перемещающихся в направлении планет, кто может осуществлять такие запуски?

     Когда чего-то не принимают, когда его происхождение неизвестно, его просто стирают из книги записей постановлений, согласно которым линзы, радары и радиотелескопы шарят наобум, без конкретной цели.

     — Сначала мы остановились, — рассказывает дон Хуан, — на разумном расстоянии от планеты, где произошла Революция, мы видели ее лазурь. Лазурь, смешанную с зеленью. Лазурь, смешанную с сепией. Она возникла перед нами как гигантская, полная жизни садовая статуя. Это можно понять, если любой из вас отправится в какой-нибудь сад, где есть статуи, и вдруг обнаружит там Афродиту, мраморную, обнаженную, бегущую. Так и хочется прикоснуться к ней. Она вся напитана мхом, сеном, хлопком, глотками темных и светлых течений омывающего ее почти бесконечного Океана, этими северными сияниями, этими время от времени возникающими ореолами, этими ночами затмений. Тут и там влажные кусты, пустыни, охваченные пламенем, мягкие линии бризов и пены, несколько заснеженных вершин, берега моря, обведенные белой кистью, радостная земля — хотя и немного сухая — и холодная в своей верхней части, плотно сбитая и потная внизу. Вот она. Чудесно. Чудо в безмерной бесконечности темных небес.

     Мы смотрим друг на друга так, что глаза чуть не вылезают из орбит. Это заметно, если посмотреть со стороны на эти глаза. Хуан Диего учил нас взгляду Девы перед лицом безжалостного и абсолютного удивления Ее мира, где в каждый невесомый миг Она творила жизнь в морях, которые видела, в облаках, которых касался Ее взгляд, в ущельях и на вершинах, куда обращался Ее взор, в сель-вах и на островах, где улыбались Ее щеки, — Она творила жизнь повсюду.

     И наконец Она приблизилась к этой планете, приблизилась так же, как и Ее Сын, но все-таки еще ближе, еще теснее, чтобы проникнуть в озаренное сознание Шамана, вышедшего Ей навстречу. Мы поняли: и его волк, и наши были зачарованы. Потом Она посмотрела на Луну, и мы полетели к Луне, и остановились на таком расстоянии, с которого она казалась точно такой же величины, как и Океанская Земля.

     И вот она, Луна, цвета охры, мягкого желтоватого оттенка, без всяких клочьев, без всякого особенного света, вся она — просто лицо, похожее на лицо гейши, напудренное тальком, печальным тальком, пустынная, безжизненная, но дарящая миру утешение, прекрасная Луна и ее безусловная дружба в точных половинах ее затмений, наконец известных, наконец измеренных, повторяющихся, Луна, отраженная блеском ужасного солнечного ветра, который сечет ее, невидимый в темном пространстве, но такой ощутимый на этой поверхности, покрытой высохшими пузырями и призрачными кратерами с неподвижными гранями.

     Мы описали плавную дугу над необъятным запустением Луны, однако она не казалась такой уж отсутствующей

     и мертвой, словно жизнь могла возникнуть там подобно молнии. Но мы знали, что это отражение — всего лишь следствие тех долгих лет, что мы смотрели на нее. Она никак не могла послужить гнездом, хотя Дева точно так же любила и всю Луну; но у нее была своя, так сказать, роль, она являлась частью Откровения. Это непрерывное, тонкое отражение лунного климата, частью которого являемся все мы, ни с чем не спутаешь на ощупь.

     Потом мы отдалились на головокружительной скорости, мы неслись со скоростью молнии, но все же скользили плавно, пока не оказались напротив Меркурия, планеты, ближайшей к самой близкой из звезд, к нашей звезде: к Солнцу. Нам пришлось немного изменить скорость, но в конце концов мы оказались — так же, как и перед Луной, — перед этой планетой. Она предстала нам в игре солнечных видений, они разбивались о ее поверхность, изъязвленную неимоверно высокими температурами, которые ей приходится выдерживать. Мы облетели ее широким веерообразным движением, чтобы должным образом обозреть ее удивительное и странное существование. Можно было уловить одинокое безумие скорости ее неутомимого бегства: она не останавливается, потому что, если она остановится, Солнце поглотит ее, она не может замедлить своего бега, потому что, сделай она хоть маленькую передышку, она упадет на Солнце и превратится в язык пламени. Находясь так близко от звезды, она не может даже надеяться на возникновение хоть какой-нибудь жизни; ее сминают и комкают обугленные полосы, ее обжигают более темные точки, сияющий блеск спокойствия, возмущаемого и сотрясаемого неукротимыми бурями, которые хлещут по ней, словно подвешенной в окружающем мраке, сведенном ледяным спазмом. Безжалостный холод и сухой пожар.

     Две такие близкие, но такие разные планеты. Толстый, плотный слой (как окружность над другой окружностью, что похоже на слои луковицы, наложенные друг на друга) укрывает этот гигант, окутанный сплошным покрывалом

     туч, а под этим слоем — сплошные бури, бушующие с неукротимой яростью. Этот мир предстает перед нами на том же уровне, что и Меркурий, но этот разлохмаченный, хаотический пожар гор и горных цепей, лишенный каких бы то ни было морей, этот неописуемый вихрь и смерч, все это вечерняя звезда — Венера, соседняя планета.

     Свет ударяется об огромную массу плотно сомкнутых туч, отскакивая от нее, как от раненого зеркала, эту массу пронизывают странные, мрачные извилины, она издырявлена следами древних адских метеоритов, которые иссушают это безмерное светящееся опустошение. Никакое многострадальное излучение не может найти себе выхода — это сплошной рой сине-фиолетовых туч, ядовитых и беззащитных. Они сталкиваются с поверхностью солнца, которое набрасывается на них сверху и застревает в адской стуже, потому что слой туч не выпускает в пространство ни томящего планету жара, ни терзающего ее холода. И она тоже была перед нами, невероятная, но вполне реальная.

     Таким вот образом мы приближались к небесным телам и зависали над ними, а тем временем взгляд Хуана Диего с тревогой и изумлением отмечал отсутствие жизни. Это был самый верный способ увидеть, насколько отличается от своих соседей мир Земли-Океана. Не стоит вдаваться в какие бы то ни было умозрительные построения: это было только изумление.

     Пассаж об Осени Хуан Диего говорит с доном Хуаном в одиночествах своих странствий, а потом дон Хуан приходит ко мне и рассказывает о самом значительном или о том, что приходит ему в голову воспоминанием или сном о том невероятном исследовании, проведенном так быстро благодаря близости Отшельника. Иногда он бывает робким, нерешительным, уходит в себя (как будто за ним никто не наблюдает), однако дон Хуан воспринимает его настроения, сны и воспоминания так же реально, как будто все это происходит у него на глазах. «В этом великолепие Шамана и его талант», — подчеркивает дон Хуан, сознавая неизмеримое расстояние, отделяющее нас от того, кто должен был бы занимать самое необыкновенное из мест, являясь Ангелом Америк.

     Кстати, вчерашняя ночь была только для того, чтобы продемонстрировать тебе хотя бы часть того хаоса, в котором жила наша благословенная Мексика, с тех пор как узурпаторы отняли у нас Святого-Шамана. Для того чтобы осудить скудость и равнодушие, они страшнее, чем то непосредственное преступление, жертвой которого он стал.

     Я ужасно удручен предыдущими утверждениями и опечален. НАШИ АМЕРИКИ ОСТАЛИСЬ БЕЗ ПРЯМОЙ СВЯЗИ, БЕЗ МОСТА, ПО КОТОРОМУ ПРИХОДИЛ СЮДА ОН, ТОТ, КТО МОГ ИСЦЕЛИТЬ ВСЕ, СОХРАНИТЬ ВСЕ, ОБЪЯСНИТЬ ВСЕ, МОГ ПРИСМАТРИВАТЬ ЗА СВОИМ КОНТИНЕНТОМ. НА САМОМ ДЕЛЕ ОН БЫЛ ИССУШЕН, КАК ПАСТБИЩЕ, А ЕГО КОРНИ СОЖЖЕНЫ ЗАВОЕВАТЕЛЕМ, КОТОРЫЙ ТАКИМ ОБРАЗОМ ЗАВЛАДЕЛ ПСИХИКОЙ КОНТАКТА С БОЖЕСТВЕННОЙ БЛАГОДАТЬЮ ВСЕЛЕНСКОЙ МАТЕРИ.

     Все это понятно, завоеватель пишет историю, манипулирует ею по своему усмотрению, а раса с кожей цвета корицы, раса, чьи корни вспыхивают от солнца, раса, владеющая реальными элементами магической интроспекции, погружения в мир, сейчас плывет по воле волн. Поэтому ей приходится «следовать» за другими колокольчиками. У нее были свои собственные, но их оторвали от тела вместе с мясом. Хуан Диего находился ближе всех к душераздирающему мистическому познанию неизвестного — был Мост.

     Мне жаль, мне жаль поколений, предшествовавших нам, нынешних и тех, что последуют за нами.

    

     Без своего Святого-Шамана, сотворившего столько добра, помазанного самой Вселенской Матерью Христа и Вечной Жизни посредством категорического утвердительного «Да», внушающего благоговейный трепет своим исступлением и глубиной, без своего Святого они жили, живут и будут жить, потому что отвернулись от него. Тот, кто пожелал игнорировать его существование, играет на руку узурпатору и открывает дорогу бесконечной духовной бойне. Дон Хуан предупреждает нас, что эта связь разорвана и будет очень трудно восстановить ее. Он намеренно меняет тему, чтобы это обстоятельство оказалось незамеченным.

     — Наблюдай за его действиями, — повторяет он мне, — только за его невидимыми действиями, ты должен быть бесконечно мудр и восприимчив, только тогда ты поймешь, какова та Прозрачность, которую он практикует.

     Я развожу костер — костер несказанной печали. Ведь нас скрывали в течение самого важного времени: в годы рождения этой Нации. По крайней мере, в Америках появились утвердительные ответы на надлежащее нам достоинство. Мы — мексиканцы — много раз становились Обещанием, исполнение которого отложено на потом, как будто наша прошлая жизнь вообще не оплодотворяет нас, мы словно засыпаны землей, огромными кусками долгов, за которые предстоит рассчитываться, это узурпатор отнял у нас Хуана Диего. И своей психикой, ее слоем забвения мы были вынуждены безоговорочно принять навязанную сказку, мы уверовали в нее, как последние слизняки, безропотно (и притом любой из нас, пожалуй, готов убеждать себя и всех остальных в том, что это мы ошибаемся, но перед нами непосредственный жизненный опыт Хуана Диего и разорванная завеса явленной тайны). В нас ни разу не шевельнулось беспокойство, и это при том, что мы вроде бы достигли зрелости. Нам еще только предстоит уяснить себе свое истинное измерение, в психическом плане наша судьба затуплена.

     Но куда там. Я имею в виду, что нам следовало бы обзавестись по меньшей мере одной на сто процентов мексиканской орбитальной космической станцией, которая послужила бы катапультой для волнующей нас молодости, и жаль, что ее нет. (Вся Мексика лопнет от смеха, услышав это.) Но из твоего и моего искусств я предпочитаю свое. Нам нужно стать экстравагантными. ОДНО ДЕЛО — ЛЮБИТЬ КРАСОТУ ИЛИ ПРЕТЕНДОВАТЬ НА ОБЛАДАНИЕ ЕЮ, А ДРУГОЕ ДЕЛО - ПОГИБНУТЬ И ОТДАТЬ ЖИЗНЬ РАДИ КРАСОТЫ, ЧТОБЫ ОБЛАДАТЬ ЕЮ КАК ПОВЕРЕННОЙ МИРА.

     Что произошло бы, не опубликуй я много лет назад свои книги за границей и не покинь добровольно Мексику? Как чистопородный мексиканец с кожей цвета корицы, да еще в компании дона Хуана, я готов схватиться с кем угодно. Все это — я и не подозревал — уже никогда больше не повторится. Я не знаю, просочится ли Святой-Шаман сквозь промежутки света эшафота нашей обыденной жизни, в повседневность, где должно было бы царить Поклонение Владычице и Ее приближенному, близкому, ближнему, принадлежащему к расе с кожей цвета корицы, может быть, к высшей расе Америк, который сам, на ощупь, достиг полноты человека. Однако по крайней мере мы должны согласиться с тем, что один из нас — и не чужак — был там.

     И он доказал это. Говоря без обиняков, ОТКРЫТИЕ ТАЙНЫ ВСЕГДА СТОИЛО НАМ ЖИЗНИ.

     Он не открыл — так уж случилось — ни электрического света, ни полюсов мира, ни кибернетики, ни Юпитера... никто не сможет повторить того, что довелось пережить ему.

     А другие будут — хорошо ли, плохо ли — пользоваться прожекторами и электрическим светом; другие смогут побывать в Антарктиде или на Северном полюсе, или поедут туда в качестве туристов, или будут ночевать там, вместе с белыми медведями, ради развлечения охотясь через отверстие во льду за «Наутилусом». Другие будут в свое удовольствие пользоваться кибернетикой, эксплуатируя своих ближних; а некоторые, как минимум, во время ночных кутежей будут тыкать пальцем в Юпитер, даже не зная, на кого

     указывают. Но никто в этом мире не сможет так естественно и так самоотверженно поддерживать Покрывало Владычицы Небесной, чтобы Она смотрела на нас и чтобы каждый мог СМОТРЕТЬ НА НЕЕ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ.

     Мы находимся перед Марсом, Красной планетой, такой странной, обещающей нам достижимую чужую орбиту, по другую сторону от Солнца — это нужно понять, — вдали, в холоде, она лишена химеры защитной или несущей ужас атмосферы (если любая планета поддерживает на поверхности своей окружности какую-нибудь атмосферу, это значит, что она просит, просто умоляет, чтобы там, внутри, произошло чудо). Атмосфера Красной планеты запечатана и чужда, она так одинока со своими ранами и грамматическими рисунками, как будто эту неправдоподобную карту нарисовал на ней какой-нибудь великан-людоед, или Ван-Гог, или кто-то похожий на нас, но такой же чуждый нам. Заметно, что это был мир варварства, расшатанный, изломанный, разлаженный, к нему нет никаких подступов, он выглядит очень старым, запятнанным, металлическим, застывшим в ледяной стуже, но в нем нет ни льда, ни воды. И если даже на его полюсах некое светлое пятно кажется льдом, это другой, мертвый лед. Мы не смеем произнести ни единого слова. Мы молча созерцаем в течение трех наших часов, а потом отворачиваемся от этого заброшенного мира с той же печалью, с какой мы отворачиваемся от равнодушных. Жизнь там была бы жестоким извращением — любая жизнь.

     Левитируя, я видел, как они возвращаются один за другим. Мои кости — был такой момент — распрямились от радости, когда я увидел их; и они собирались разжечь костер. Я сделал глубокий вдох, чтобы сдержать подступающую эйфорию. Пустыня вспыхнула. То был вечер неподалеку от Реаль-дель-Каторсе, и они уселись там, потому что дону Хуану захотелось положить голову на травы пустыни, наполненной жизнью. Было бесконечно приятно улечься в пустыне, такой отличной от других пустынь — пустынь зловещих и неподвижных миров.

    

—        Эта трепещущая пустыня, этот осенний Пейзаж, почти идентичный Карте трепещущей в нас души. Перед этим пейзажем дон Хуан затаивает дыхание, вспоминая, что на его веках, как капли пота, выступают струпья век, подобно тон-кой шелковой шелухе, что падала, когда он моргал от переливов света и дышал Зимой той пустыни, любимой пустыни индейца яки, апачей, чероки и скитальца-ацтека.

—        Мои ноги тан же крепки, как эта лежащая в перекрестьях земля. Они также стары, так же покрыты пятнами, как слои влаж-

—        ного ила времен, образующие скалу. Я признаюсь в этом... —

—        говорит он своим голосом, похожим на голос вьюги.

—        Я люблю мир, и я приглашаю тебя, дон Хуан, хотя мне из-

—        вестно, что ты знаешь все это наизусть, прояснить этот мир и дру-

—        гие миры, ибо на твоих и моих глазах выделится Океан-Земля.

—        плацента, на которую Дева возлагает свои бессмертные мысли.

—        Она сказала мне: «Хуан Диего, среди заброшенных миров и их беспредельных пустынь жизнь — это блеск травы, костер, подобный далекому свету в открытом море, остров в одиноких пространствах».

—        Когда Она шепотом высказывала эти мысли, я не мог понять. Она ли это говорит со мной или я с Ней, все эмоции во мне били через край и были обострены, я сознавал, что являюсь поверен ным, необходимым Ей, чтобы вновь утвердить красоту Ее тво-рения наилучшим образом. Я был ошеломлен и растерян, ведь, говоря со мной так, Она открывала мне доступ к своим сокровен ным мыслям. Она говорила со мной так, как говорила бы с кем угодно, но со мной не было никого, значит, Она говорила именно со мной. Она сказала мне, что создает своих детей не где попало. А еще сказала, чтобы придать сил моему сердцу — это было оче-видно,  — что не собирается знакомиться больше ни с кем, поскольку ни к кому другому у Нее нет такого доверия, как ко мне. и что Она просит всего моего внимания и всей моей воли, чтобы проявить Себя.

—        Дон Хуан перебивает его: — Я не могу себе представить, чтобы такое предложение прозвучало из Ее уст. Никогда не было и никогда не будет клана Хуанов Диего.

—       

—        Я ощутил твое исступление. — Дону Хуану было уже невмоготу выносить столько истин, как и ту крайнюю позицию, которую позволил себе занять Хуан Диего, я по нимал, что, когда дон Хуан прерывает монолог Хуана Ди его, он делает это, чтобы тот немного поостыл, а мы пере дохнули.

—        Я могу проникнуть в твое Блаженство, а там, Свя той-Шаман, мы очень разные. Я — отшельник прост ранств и вершин, пустынь, рек и морей Стихии; ты же помазан. Досточтимый Хуан Диего, ты чужд всякому малозначительному признанию, ты принадлежишь к Се мье, наиболее близкой к Создателю Вселенной — неза висимо от того, признаем мы это или нет, — это не имеет значения. Святой-Шаман, живи ты в другие времена, со звездие Орион называлось бы созвездием Хуана Диего или Медведицей. Обители отшельников были бы сейчас увиты розами и наслаждались бы крохами от братской трапезы; в них еще звучало бы эхо шагов твоих босых ног.

—        Скажи мне что-нибудь, Хуан Диего, скажи нам что-ни будь, досточтимый Шаман, я прошу тебя об этом, я тебя прошу, потому что знаю тебя и позволяю себе просить у тебя ответа: как могут люди с кожей цвета корицы или люди любой другой расы иметь доступ к своему Святому-

—        Шаману?

—        А для чего вы хотите раздвинуть дымовую завесу, кото рую сами же и повесили? Ведь мы уже много веков живем с этим закрытым занавесом, почему это вдруг вы так развол новались?

—        Потому, что мы должны учиться у тебя. Потому, что мы — никто из нас — не можем позволить себе роскоши лишиться тебя. И если уж по какой-то причине мы тебя потеряли, то должны найти в своей памяти следы сущест вования того, кто достиг вершин крон деревьев — генеало гических древ, — произрастающих на нашем Континенте.

—        Досточтимый Шаман и Святой, мы должны воспользо ваться преимуществами, которые нам дает твое безмерное, настолько свойственное тебе благоволение, мы должны проникнуться ощущением его и тем или иным образом

     броситься в распахнутые пространства, чтобы нас озарило сотрясающее тебя сияние. Я действительно думаю, что это сблизит нас с миром. И тогда мы сможем узнать друг друга в мире, хотя и не имели этой великой удачи — ночевать вместе с твоими извечными Богами и учиться тому, что открывает их «чешуя». Мы должны признать нашего достопочтенного и благословенного Святого-Шамана, исчезнувшего, но неуничтожимого, Святым Покровителем Америк. Для того чтобы питаться от мира, который ты любил, и отражаться в нем, нам нужна краска из твоих корней цвета корицы. Быть может, досточтимый Шаман, мы, некоторым образом похожие на тебя цветом нашей кожи, принадлежим к твоей семье, и мы признаем себя равнодушными. Но мы, так же как и ты, являемся частью глубокой Мексики, а ты — Мост.

     Я — отшельник, заблудившийся в необъятности своей хижины.

     Волки вместе с тобой в твоей хижине, и люди с кожей цвета корицы, безумцы, обитающие в затерянных уголках на краю пропастей, — они тоже с тобой, ибо они принадле жат тебе.

     Мои волки были со мной всегда. Безумцы никогда не по кидали меня. А хижины, в которых меня качала моя колы бель, — они в моем сердце. Льды — это границы моих костров, а мой «климат» — это те магические, вызывающие нежность места, где я могу растянуться во весь рост, мои вершины и до лины — это следы моих рук. Я сейчас говорю с тобой как Свя той, которым я являюсь, я был незаметен, и мои люди забыли меня, я решил, что они умнее, когда они отвернулись от меня, повернулись ко мне спиной, но ведь именно там, на спине*, мы, отшельники, обычно ходим по тропам... И меня приводит в смя тение отчаяние, превратившееся в море между берегами, меня так и подмывает крикнуть им в самое ухо. Но я не хочу кричать им в уши, потому что от моего крика у них лопнут барабанные перепонки и польется кровь. Мне не хочется никого пугать, * Игра слов: испанское слово «espalda» («спина») может также иметь значение «обратная сторона». По-видимому, здесь имеется в виду обратная сторона горы Тепейяк.

    

     ха-ха-ха-ха. Я должен смеяться, чтобы наслаждаться этим миром равнодушия, лежащим между нами, и противостоять ему.

     Я просил тебя ответить, как можем мы, как могут они постепенно приблизиться к тебе.

     Дай мне убедиться... Моя Госпожа сказала мне: «Хуан Диего, ты будешь долгое время оставаться вдали от земли, которая видела твое рождение, долгое время...» Я не понимал Ее. Я не желал оставаться на долгое время, я не был тем, кому хотелось оставаться. Я не хотел оставаться — зачем? — это Она поставила передо мной эту бессмертную дилемму.

     Шаман постепенно превращался в язык пламени, это пламя было голубого цвета — и вдруг стало оранжевого цвета, потом зеленого, а потом фиолетового. Святому пришлось проснуться и выйти из жара пламени, чтобы превратиться в сноп света без призм. Затем белое пламя превратилось в прозрачное пламя, и в тот момент, когда оно пылало ярче всего, оно исчезло.

     Мне жаль, — шепчет дон Хуан, — но именно благо даря этому бессмертному недостатку мы и нашли тебя.

     Мне приходится противостоять, и принимать, и постигать, потому что, если я нахожусь в диадеме с головы бессмертных, досточтимый дон Хуан, я вполне могу соскользнуть и перейти через Мост.  Борозды, оставляемые кончиками пальцев,  —

     они остаются навсегда, если вкладываешь в них сердце. Она пленила меня. Но Она сказала мне об этом, я шел по долине, довольный и радостный, как вдруг, в разгар прекрасного дня, без всякого намека на грозу, молния расколола огромное дере во прямо передо мной, и там, в темном следе ожога от ледяных слез на опаленной коже рассеченной коры, в плаче и стоне дерева и в сверкании молнии, пронзившей воздух, Она сказала мне: «Мое сердце — с моими детьми; я прикасаюсь к их тропам и знаю об их одиночестве в изгнании. Я буду протягивать им руку, когда они будут приближаться к краям пропастей, и там я буду воздвигать мосты под их ногами. Когда они будут спать, я буду тихонько, совсем тихонько будить их. Я буду раскидывать для них каждую ночь пределы моих небес, чтобы они

      

      

     могли бежать и ложиться там, вместе с моими птицами и моими волками, с моим покрывалом и моими звездами, с моими облаками и бутонами моих молчаний».

     Пусть пройдет время. Так вырастает плод случая. Время растягивается, обращаясь во вневременность. И тогда иди и собирай плоды, которые вырастают сами по себе, потому что невидимые небеса не имеют привычки заглядывать в окна. Полагаю, вы понимаете меня.

     Выглянув в окно, мы видим вдалеке, в долинах, борозды на земле и обнаруживаем, как можно добраться туда и дышать, поддерживая себя в воздухе. Вдыхая воздух, мы задерживаем его, а затем выталкиваем его из себя, мы как будто взлетаем... но любое выглядывание или заглядыва-ние — это приключение, мы заглядываем даже в закрытые места, такое упражнение вырабатывает это ощущение, это чувство, эту способность смотреть сквозь воздух, сквозь тела, сквозь границы и стены.

     — 8 ответ на твой вопрос — как и где кто бы то ни было мо-жет приблизиться ко мне: это очень просто. А вот достигнуть это-го приближения довольно сложно. Оставь на пересечении вер-шин камень, чтобы он мог наблюдать твои шаги. В монастырях и храмах, везде, где есть образ Девы, стань как воздух, вдыхай глубоко, зажги огонь и укройся, чтобы никто не смог ни видеть тебя, ни наблюдать за тобой. Не говори ни с кем. Там, незави-симо от скопления людей и шума, если ты один, мы останемся одни — пусть никто не заметит ни тени рвения на твоем лице. И посмотри на себя издали, а потом и я буду смотреть на тебя, — и если это возможно (все зависит от пространства, до которого ты доберешься в одиночестве), я увижу тебя таким,  какой ты есть: без седины, без дырок в зубах, без бед и печалей. Без какой бы то ни было славы, без костей и без страхов. Я уви-жу тебя без имени и без возраста, без комплексов и без всяких отношений с другими; я буду смотреть на тебя такого, как ты есть, — и ты сможешь смотреть на меня.

     Шаман, которым я являюсь, такой близкий матери-земле цве-та корицы, радуге, которая есть я, и такой близкий лазури неба, которая в этом мире есть я, — это Мост: дерево, постучи по дереву, если оно у тебя есть, — по дереву любой породы, — прикоснись к кресту, если у тебя есть крест — любой крест, — прикоснись к своему сердцу, и было бы прекрасно, если бы ты прикоснулся к другому сердцу, вытяни одну руку с помощью другой, если у тебя под рукой нет ни дерева, ни креста, ни какого-нибудь сердца — прикоснись ко мне — я кожа твоих рук, кожа твоих рук цвета дерева — я крест из этого дерева — и сердце. Эта кровь, что бежит по всему твоему телу, и ты слышишь, что она бежит, потому что находишься в долинах, одинокий, слушая, как бежит вода в ручейке, — это кровь, бегущая по твоему телу, и это моя кровь. Я — Святой-Шаман. Прикоснись ко мне. Этот куст — тог самый куст, где, может быть, идет дождь; омочись там, если можешь, или принеси цветок или камень любого размера, чтобы я смог открыть тебе мою радость и смог победить любое препятствие, возникшее на твоем пути, я — твои шаги, и я могу развеять сумрак, давящий тебя...

     Положи свое сердце на лоб и склони свой лоб до уровня шеи, слегка согнутой, чтобы благословить свою голову — дочь неба. Если ты — в любом месте твоего тела — ощутишь словно бы прикосновение ветки, или дуновение легкого ветерка, или прикосновение кончиком пальца, или мягкое сияние, озарившее тебя, это будет означать, что я охватил тебя взглядом и вижу тебя.

     ЗАБОТЬСЯ О САМОМ СЕБЕ, А НЕ О ДРУГОМ. ПУСТЬ НИКТО ДРУГОЙ НЕ ЗАБОТИТ ТЕБЯ. НЕ ОБИЖАЙ НИ СЛОВОМ, НИ ПОСТУПКОМ НИ МОИХ СОБАК, НИ МОИХ ПТИЦ, НИ МОИХ ВОЛКОВ, НИ МОИХ КОРОВ, НИ МОИХ ОВЕЦ, НИ МОИХ ОЛЕНЕЙ. ВСЕ ЖИВОТНЫЕ МИРА — МОИ САМЫЕ БЛИЗКИЕ СУЩЕСТВА, И ЦВЕТЫ МОЕГО САДА, И ПЛАМЯ МОЕГО КОСТРА, И ОНИ БЛАГОСЛОВЕННЫ. ОНИ ЗНАЮТ ПОКОЙ БОГА. И ОТЛИЧНО ЗНАЮТ МОЮ ДЕВУ, СОТВОРИВШУЮ ИХ.

     ОНА СМОТРИТ НА ТЕБЯ ВСЕГДА; Я ЖЕ — ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ. Я выразился ясно, я — молния и блеск грозы. Я — солнце, и облако, и луна.

     Бум-бум, бум-бум, бум-бум.

     Как ты видишь и смотришь, Шаман и Святой прошли длинный путь и много странствовали по миру, и если Он — путь, то мы — перекресток.

     ПОМНИ, ЦЕРКОВЬ, КОТОРАЯ СУЩЕСТВУЕТ СЕЙЧАС, — ТЕЛО. ТЫ — ТЕЛО. ТЫ — СВОД, ТЫ — ОТВЕСНАЯ СКАЛА, ТЫ — КРЕСТ НА ВЕРШИНАХ. ЭТОТ СВЕТ-МОЛНИЯ В ПОДЗЕМЕЛЬЯХ, ЭТОТ МЯГКИЙ СВЕТ, ОЗАРЯЮЩИЙ ТВОЕ ЖИЛИЩЕ, ЭТИ ТАЙНЫЕ, ЕДВА СЛЫШНЫЕ

     ШАГИ И ЭТОТ КРИК — ТОЖЕ ТЫ. ХУАН ДИЕГО БУДЕТ РЯДОМ С ТО-БОЙ, ДАВАЯ СИЛЫ ТВОЕМУ ТЕЛУ, ДАВАЯ РАДОСТЬ, ЗДОРОВЬЕ И БЛАГОПОЛУЧИЕ; ХУАН ДИЕГО БУДЕТ ЭХОМ ОТЗЫВАТЬСЯ В ТВО-ИХ ОДИНОКИХ СВОДАХ, ДЫША СВОБОДОЙ ПРЕДЕЛОВ ТВОИХ СВО-ДОВ, И Я БУДУ ТАМ, НА СКАЛАХ ВСЕХ ТВОИХ УГОЛКОВ, ПОТОМУ ЧТО ТЫ — ДЛЯ МЕНЯ — ЭТО КРЕСТ НА ВЕРШИНАХ.

     Апокрифические и неизвестные подробности твоей жизни, радуг твоей жизни — исполнись счастья — этот свет-молния, который пронзает твои подземелья и который тебе удается разглядеть в густом тумане, потому что это тайные подземелья, наверное за крытые для тебя. Я — этот тонкий свет, который просачивается и оживляет эти пространства темной сутолоки, он говорит тебе о Святом, которым я являюсь, я рядом с твоим жилищем, каким бы оно ни было, я в шагах, которые ты делаешь, где бы ты их ни делал, каждый твой шаг будет как мой шаг, и не важно, во что ты обут. в сандалии, ботинки или сапоги — а может, еще во что-нибудь, откуда мне знать, — это не важно: я иду босиком.

     Если дорога извилиста и мучительна, я надену уарачес*, и тог-да каждое биение шагов по тропе я буду ощущать как свои собст-венные шаги, а твою судьбу — как свою судьбу; если ты будешь говорить или молчать и если ты будешь близко от меня и будешь знать об этом, я буду кричать от радости, и я буду присутствовать в твоих словах, как и в твоих молчаниях, буду присутствовать. громким голосом произнося для нас имя нашей Смуглой Девы, и Она будет улыбаться оттого, что Ее глаза и мои глаза смотрят на тебя, и, если я буду слышать тебя, Она будет слышать тебя как шепот, а когда Она нас услышит, мы скажем хором, вдвоем, или я один скажу: Хале эль Митхаб Упсала Дамасутра.

     И он запел.

     Часто мы оказываемся в потоках рек, мощных пото ках, наполняющих нас страхом и ужасом, как нам перехо дить речные потоки?

     Если ты переходишь реку, время от времени останавли-

     вайся. Наблюдай за рекой, смотри на реку. Смотрись в реку.

     Смотри на свои одежды, на свое лицо. Каждый камень возле * Уарачес (huaraches) — индейские сандалии из сыромятной кожи (ucn.).

    

     тебя, каждая капля воздуха, который колышется над рекой вокруг тебя, который ты глубоко вдыхаешь, который мягко обволакивает поверхность реки и проникает в воду, каждый водопад, каждый мягкий изгиб, каждое течение реки, будь она большой или маленькой, — можешь быть уверен, это Шаман. Святой скользит в прозрачности воды, внутри нее. И тогда перейди реку, если тебе захочется перейти ее, или иди рядом с ней, если тебе захочется идти рядом с ней, иди, прочувствуй ее характер, ее берега и излучины. Перейди реку по камням или войди в нее, не тревожься и не бойся, это Шаман. А если почему-либо ты остановишься посреди реки, воспользуйся этим, чтобы всмотреться в прозрачную воду или в бурую воду (если вода цвета сепии, это значит, что Шаман помазан ее грязью). Понаблюдай, как течет вода, течет без всяких секретов и тайн, так, как должны были бы течь наши жизни, она почти летит, вглядись в ее игру, в отблески неба в ней, оно бороздит ее там, внутри, берега, облака, воздух: Прикосновение воды. Или наклонись с берега, зачерпни воды обеими руками и выпей, или хотя бы просто омочи в ней лоб, но будь настороже, и ты уловишь на другом берегу дуновение легчайшего ветерка, или заметишь птицу, или услышишь пение ветвей или вой волка. Ты со мной, это я.

     А если мы стоим на углу?

     Если мы стоим на углу, сколько улиц пересекается там, сколько проспектов и вихрей, сколько ветров, от которых стано вится трудно дышать, сколько недоумений, подавляющих шумов, или ничто. Ты видишь самого себя с другого угла, ты делаешь уси лие, чтобы посмотреть на себя, над собой или у себя за спиной, задержись на мгновение. Это перекресток дорог Хуана Диего, и ты найдешь меня там — где-то там, — однако не ищи меня чересчур усердно, потому что я прячусь. Следуй своим путем, я уже увидел тебя. Только повтори два, три, четыре раза: угол.

     И все. И я уже понял тебя. Иди своей дорогой. Потом ты узнаешь, когда и как я подойду к тебе.

     Не выспрашивай у меня, что еще делать, это очень просто. Америки — это моя родная земля, там ты легко найдешь меня в столбах дыма, в ветре, в зное и в кострах. Лечение подобно реке, ибо столбы дыма, ветер, зной и костры — это река и это углы. Отдельные слова — это дело Шамана и его тайны. И если я подойду и явлюсь, кто бы ни позвал меня и кому бы я ни явился или

     как-то ответил, он узнает об этом. Это явление — явление Шамана, который превращается в тот благословенный Мост, что влечет меня. Конечно, в одиночестве я гораздо более доступен... Оставь дверь приоткрытой — чтобы я вошел. Оставь окно приоткрытым, для того чтобы я вошел и мог дышать, помни, что я движусь в Стихии. И если ты действительно захочешь увидеть меня или захочешь, чтобы я ответил тебе, спи как можно ближе к Стихии. Или отпусти себя. Отпусти себя немножко, подальше от себя самого, отпусти себя, стань похожим на облака, дай ветрам дуть свободно: я — Климат. Не строй козней, не плети интриг.

     Этот человек, Отшельник, не рыбак, он не носит сандалий. Только не перепутайте ничего, не подумайте, что этот человек имеет какое-то отношение к этой эпопее, — в общем-то, легенде. Этот Святой-Шаман с кожей цвета корицы бродит по горам цвета корицы и обожает рыб. Он позволяет рыбам дышать в воде, выпускать пузырьки, он «открывает» им другие воды, дает им плавать в свое удовольствие по его благословенному миру. А если им захочется познакомиться с Духом воды, он знакомит их с ним. Если же им захочется выйти из воды, что ж, он тоже помогает. Он всегда и везде ходит босиком. Ступнями своих ног он касается каменных плит, касается пастбищ, касается камней, касается пыли. Он с удовольствием оставляет там следы босых ступней своих ног.

     Он не пользуется сандалиями, он пользуется копытами, копытами своих животных. Он пользуется четырьмя, пятью, шестью пальцами и плавниками. Пальцами оленя, собаки, пантеры, ягуара, рыси, курицы, змеи, сороконожки, стрекозы, цветка и камней. Пальцами ветра. Поэтому он не может пользоваться сандалиями. А если вдруг ему захочется наловить рыбы, он просто входит в воду, туда, к рыбам, и ныряет. ЭТОТ МИР - ЕГО МИР, В ЭТОМ ВСЕ ДЕЛО. ПОЭТОМУ ОНА УВИДЕЛА ЕГО СВОИМ ГЛУБОКИМ ВЗОРОМ, ИБО СРЕДИ ВСЕХ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ СУЩЕСТВ В СКОРБЯЩЕЙ НОВОЙ ИСПАНИИ И В НЕПРИЗРЕННЫХ АМЕРИКАХ ТОЛЬКО ОН НЕ СМОТРЕЛ НА САМОГО СЕБЯ. ПОТОМУ ОН И МОГ СМОТРЕТЬ НА НЕЕ, А ОНА - НА НЕГО. ОН МОГ СМОТРЕТЬ НА НЕЕ ГЛАЗАМИ ВСЕХ ЕЕ ДЕТЕЙ, ОНА ЖЕ МОГЛА СМОТРЕТЬ НА НЕГО И НА ВСЕХ СВОИХ

     ДЕТЕЙ В ЕГО ГЛАЗАХ. Это и значит смотреть внутрь себя, от звезд до радуги, от мозга костей до кожи цвета корицы, и до воздуха, и до ветров. Так было. Таков Хуан Диего.

     Когда дон Хуан умолкает, я тоже молчу. Он садится на стул напротив меня, и к нему подходят мои неразлучные спутники, они ложатся у его ног и вздыхают. Вздыхают шелковые нити; бродят радары шелковых нитей; шелковые нити, рассыпавшиеся, как гуси, как ветки цветущих черешен, как колокола дальних обителей, полные страсти, юности и безграничного желания разодрать невозмутимый лик правды — если она только существует — францисканцев, так ожидавших прихода Шамана.

     Пассаж об Обители Они старалась усадить его поближе к алому сиянию костра, чтобы задержать его подольше, они очень суетились, организуя этот прием, потому что его визит был очень уж странным, ведь было известно, что он детально исследует пределы своего континента; потому что они, обитатели пустыни львов — все монахи всех видов львов всех пустынь — на следующий день дремали после своих принудительных работ, после дней, заполненных выслеживанием и подкарауливанием. Они так долго не двигались, что стали подобны кладбищам, издали они казались разбросанными крестами, они не трогались с места, они были подобны тем садам, что сами же и возделывали. Они наверняка могли бы проторчать в своих обителях до следующей зимы, но разве возможно удержать тайну убегающих ночи и дня?

     Таково было для них отсутствие Шамана, столь же скрытого, как слово Бога, которое услышишь не каждый день.

     Они оповещали друг друга звоном с колоколен, если в какой-нибудь из тысяч рассеянных повсюду обителей его замечали на тропах его старого леса. Бывало, что его поджидали у тропы, ведущей в обитель, а он вдруг являлся

     вместе со своими оленями там, где не было никаких дорог, а были только скалы. Было очень трудно задержать em внимание, не было ума, способного приблизиться к нему и не отдаляться, но, когда это случалось, монахи — по странному совпадению, Львы* — воспринимали этот мед, несомый Шаманом, он капал даже с его губ. Их просто за чаровывало присутствие Хуана Диего.

     Бога можно вновь обрести только в свободе чувств и ощущений, он врывается в них, подобно красоте. Мед на губах. Это дар шаманского При-косновения.

     Жившие в обителях еще никогда не были так близки и так далеки от него, как в то последнее время. Они знали и предчувствовали, что потеряют его. Многие из них лома ли себе голову, стараясь придумать, как отвести его от пути, начертанного неумолимой судьбой. Как спасти ему жизнь. Вот такова была тогдашняя францисканская, доминикан-екая и августинская «атмосфера».

     Монахи отдаленных обителей, отшельники, мятежные, дерзкие и склонные в крайним мерам, а также некоторые из менее значительных шаманов, еще слишком привязан-ных к своим извечным богам и упорствовавших в своих хижинах, на вершинах и в мистических пещерах, вдали от доиспанских руин и повседневности храмов, воздвиг-нутых Курией, усиленно размышляли в тишине, как полнее постичь Шамана Хуана Диего. Но — опять «но» — все они, так или иначе, были беглецами, усталыми или дерзкими, отправляющимися в отдаленную миссию или приход, или доминиканцами, которые переоделись Львами, — они, овцы. Как будто антиподы могли вместе усесться за стол в этом столь зависящем от обстоятельств и столь сложном мире таких разных человеческих обычаев. Они усаживались, особенно когда точно знали, что Хуан Диего — его ближайшие друзья-мистики называли его оленем-бабочкой, собакой-волком, совой-дятлом, птицей-орлом, благословенным кецалем-змеей — появится. Может быть, в последний раз, этого никто не мог угадать. Пересекая пределы своих пространств, они, монахи (как бы все они ни назывались), были Львами и встречали его так, как встречают рассвет, — так, словно наступает последний день мира.-

* Имеются в виду монахи — рыцари ордена Льва. Орден Льва — специальное подразделение ордена тамплиеров, предназначенное для защиты святых реликвий Запада. Тамплиеры (от фр. temple — храм), или храмовники, — члены военно-религиозного ордена Бедных рыцарей Христа и Соломонова храма, основанного в Палестине в 1118-1119 годах.

    

    

     Складывая вот так костер, все они радостно сознавали, что рискуют всем, вплоть до жизни, из-за ожесточенных преследований, которым подвергался Шаман (единственной роскошью монахов были их жизни, и они рисковали ими, чтобы принять его). Они собирали множество веток и сучьев, разбросанных повсюду, — однако никто из них не рубил деревьев, поскольку шаман запрещал им опустошать леса, — чтобы разжечь костер, если приблизится тот, кого они называли Спасителем Пределов.

     Шаман распахивал руки, охватывая ими пределы своего мира, потому они и называли его так. Это более всего приближалось к благоуханию Христа на Кресте. Шаманы же его расы с кожей цвета корицы называли его собакой-оленем, потому что с незапамятных времен, когда шаман чистит свои копыта, он чистит их целыми годами, или трет их о траву на пастбищах, или вылизывает их языком. Вот так. Это был новый вид, пульсирующий в пределах горизонтов, дикий день в грозовую ночь. Христос, разбившийся на зори и сумерки мира.

     И приемный сын Кецалькоатля и Тонанцин — монахи очень даже учитывали это, потому что знали, что Хуан Диего несет с собой эту горсть ослепляющих потоков, которые есть он, неожиданных решений и случая, который есть он, и завес, снятых с тайны, которая есть он.

     На самом деле Львы и шаманы были соком того дерева, из которого построен плывущий корабль нового мира, все еще готовый развалиться у них под носом. Завоеванная территория, еще такая нетронутая, была полна остроконечных рубцов уже кровоточивших ран, ран, которым, разумеется, не суждено было затянуться легко и просто. Если бы не вмешался Шаман Хуан Диего. У них — непосредственных, мятежных, хаотичных — это было в крови. Этой непосредственности, присущей им радости жизни, предстояло обратиться в печаль, тоскливую, замкнутую, в этот эшафот индейца. Мятежный дух еще владел ими, потому что они обожали свободу своих пределов, и всему этому предстояло вылиться в неустанный мятеж. И они были хаотичны, потому что старались читать знаки столбов дыма и пепла своих агонизирующих Богов, этого наследия будущих мексиканцев. («Бог велик!» — говорил в этой связи Хуан Диего.) Львы собирались принять его, как Пожар, как солнце пересохших пастбищ. И еще прежде, чем приближалось это солнце, они уже принимали его в своем сердце, чтобы согреться этим его извечным жаром и немного сократить ужасающую смертность среди своих людей, как монахов-чужестранцев, так и местных, как монахов, так и шаманов, которые падали, замерзшие, как падают спелые плоды с ветвей зимы, отказываясь, к несчастью, от любого выбора в пользу выживания. Все мистики срочно нуждались в этом солнце и его тепле, оно приближалось к ним, создавая, кроме того, площадку из его пространств — площадку для разведения костра, даже после его вынужденного или добровольного ухода этот костер продолжал бы гореть в течение еще нескольких лет.

     Дон Хуан сказал мне: представь себе, все это было столь тайным, столь присущим природе Шамана, в то время не дающим даже намека на то, что он станет Святым; призадумайся, это еще одна из причин, по которым Дева указала на него как на избранника своего мира, к сожалению окутанного тенями.

     Некоторые из монахов, узнав о его приближении, уже заранее боялись ужасного помазанника древних Богов, их приемного сына, и заявляли об этом вслух. «Вот идет садовник подрезать свой сад», — говорили они. Так они смотрели на него, ты понимаешь, он обладал привилегиями знающих на вершине мира. Курия устанавливала порядок во всей Новой Испании, за исключением мыслящих обителей, не говоря уж о пещерах отшельников, — Курия нервничала.

     Проблема заключалась в том, что Шаман, плод веков, понимал язык обеих сторон и их тайны. Он не торопился. Он не разжигал мятежа. Он не разжигал сопротивления. Он не разжигал восстания против террора убийц. Нужно было, чтобы шаман сделал неверный шаг, и тогда они могли бы схватить и сжечь его — в случае необходимости, — в Европе сжигали и за меньшее. Шаман был в осаде — Курия это чувствовала, — потому что его колдуны с легкостью предавали его, и тогда он отошел от своих колдунов. Единственным гнездом, где он действительно мог укрыться, точно зная, что его не выдадут, были пределы разбросанных обителей. Туда уходили зачарованные знанием Того, что не имело ни малейшего значения для Короны, поэтому Курия содержала эти замаскированные места ссылки для мятежников из Европы, не зная, что там бродят другие мятежники. Корона засылала своих шпионов, однако монахи, сведущие в подобных военных хитростях, немедленно обнаруживали этих «кротов» и притворялись, что ничего не замечают, а сами оповещали друг друга с колокольни. Эта обитель-островок была не-касаема. Тем же, кто движим глупой идеей преследовать знание несуществующего Бога, было лучше там, в крайних точках изгнания, от этих деструктивных посредников Корона не получала ничего, кроме колючих преград, где должны были застрять все.

     Однако насколько они затрудняли дело, настолько же они были необходимы, поэтому им отдали на откуп кладбища, чтобы они там развернулись во всю ширь. Они считались признанными ворами, которым предоставлялась территория, где они могли без зазрения совести вершить свои дела, это давало возможность избежать позора ограбления. Корона поступила умно: действительно, все больные, страдающие судорогами, восторженные, мистики и педанты из породы шизофреников и слабоумных добровольно или принудительно пересекли океан, чтобы

     очистить континентальную Испанию, разделенную и бившуюся в раздорах. Таким образом соблюдались интересы Королевства, это было главным для победы. Следует признать, что Львы были высшей и лучшей частью подготовленных. К несчастью, они со своими знаниями, со своими откровениями и оккультными науками обладали большой притягательной силой. Вот так.

     Обители были запрещенными территориями, куда они отправлялись, скорее всего, для того, чтобы собственными руками выкопать себе могилы и освободить Империю от бурь своих эмоций, столь таинственных, что они вызывали ужас. Но один из них постепенно возвышался над всеми, уже было известно, что у него кожа цвета корицы и что он так же смертен, как все мы, и вот это непостижимое звено должно было рухнуть, и была раскинута сеть для охоты на Льва.

     Худшим из всего было то, что на этой земле, проклятой для завоевателя — а из-за анафемы ее невозможно было завоевать, — планировалось Возрождение Христианства.

     Однако никто не мог объяснить, когда и каким образом. Пока все это происходило, завоеватель постепенно копил преступления и злоупотребления, а также СКЛАДЫВАЛАСЬ СТРАННАЯ И ОПАСНАЯ РАСА, РОЖДАВШАЯСЯ ИЗ ВРАЖДЕБНЫХ СМЕСЕЙ. Пока процесс разрушения и эксплуатации природных ресурсов оправдывал злоупотребления Короны, нужно было только замалчивать эксцессы, выходившие из-под контроля, включая и постоянное истребление коренных жителей, оказывавших сопротивление непрекращающемуся потоку зверств. Были поставлены границы, которые постепенно сужались вокруг этого проклятого, такого скользкого мятежника. Было известно, что он слишком образован, что он умен, а в своих действиях столь же отважен, сколь и независим, что он не такой отшельник, как все, и что его всегда сопровождают животные — явный признак того, что он колдун. Но именно поэтому его и боялись. Его имя было тайной, о которой знали все. Это было и хорошо, и плохо для Короны. Хорошо, потому что одиночке трудно организовать сопротивление, а плохо потому, что одиночке легко проскользнуть

     где бы то ни было незамеченным. Его называли Пастырем червей — его называли Делателем радуги, его называли луком и стрелой. Его считали Предвестником. Но никто не знал, как и с помощью каких средств он собирается раздуть уже давно ожидавшийся мятеж, и потому были распространены письма и объявления о том, что его ищут живым или мертвым, и ищут так срочно, что готовы заплатить за него столько золота, сколько он весит. Корона при помощи настоящей шпионской сети очень старалась разузнать о действиях преступника.

     В то же время испанцы не так давно находились на этой территории и их присутствие не могло испугать непугливых, а к тому же считалось, что речь идет не об одном человеке, а о целом клане. Поэтому преследовали любого, кто практиковал культ Кецалькоатля, сатаны. Так считала Курия. Любой знающий, выделявшийся из мутного потока, мог оказаться им, переодетым. А значит, нужно было придать бойне еще больший размах, и дело дошло до того, что стали убивать на месте всех подряд, лишь бы сохранить прочный контроль над индейцами. Однако завоеватель не мог так легко проникать в глубь территорий. Женщины с кожей цвета корицы вставали на его пути, защищая своих детей.

     Монахи, сведущие в геометрической науке и занимавшиеся составлением столь необходимых карт, внешних и внутренних, описанием и регистрацией территорий, людских масс, влияний, родов, племен, рас, храмов и даже второстепенных чуждых Богов, смотрели на деление Новой Испании как на диалектическую систему источников — долин, где можно собирать урожаи, и воды, необходимой для жизни, и охоты, дичь для которой всегда под рукой.

     Эти монахи-геометры делили со Львами всех рас как тайны медведя, так и тайны золота, как тайны оленя, так и тайну серебра, а также Tedeum*, особый бальзам — ляпис- лазурь, янтарь, мудрость, цитрусовые, драму ягуара и такое прозрачное поведение жрецов-воинов, сеньоров орлов, сеньоров ветров, сеньоров раковин — и бесчисленные Величия потрясающей психической мощи. Однако составители карт ничего не могли возразить на то, что, несмотря на все их точки и промеры, так называемый Хуан Диего ускользает от них. Потому что на этого Делателя смотрели как на сторожевую башню, и его называли покойным дозорным воздуха, оленем-бабочкой, орлом-змеей. Карта не могла считаться законченной, если этот неукротимый, дикий ветер, ветер Шамана, носился — per s6* — в воздухе.

* Tedeum или Те Deum — дословно: «Тебе, Боже», католический благодарственный псалом (лат.).

    

    

     Поэтому, когда они занимались тем, что НАЗЫВАЛИ НАУКОЙ - ПРОИСХОДЯЩЕЙ ИЗ НАДЗОРА НАД ОРГАНИЗОВАННЫМ ПОНИМАНИЕМ ПРИРОДЫ ВЕЩЕЙ, — они готовились поймать беглеца, а еще лучше — схватить его живым, чтобы под пыткой вырвать у него его знания.

     Была организована целая сеть для слежения за его странствиями. Это было все равно что искать иголку в стоге сена. В эту сеть редко попадался кто-нибудь из клана, хотя в нее попадались тысячи. Было известно, что он доберется до обителей поближе к зиме, потому что знали, что, как ни странно, этот чужак, претендующий на необыкновенность, считает время рождения Христа священным.

     Они прикидывали, где он должен пройти, и было известно, что этот самозванец знает расстояние от Земли до Солнца и что он покрывает себя шрамами — так о нем говорили. И за то, что он подвергал себя этой древней муке, его считали подобным проклятым жрецам культуры разграбленного континента и знали, что он любит бродить голым по льду лесов, которые бичуют его своими ветвями, — так говорили. Однако у Львов из обителей была другая история, независимо от того, являлись ли они доминиканцами, августинцами, францисканцами или каким-то иным видом расы сумасбродов (потому что были и такие) и чужестранцев-авантюристов, рассеявшихся среди множества мистиков, и они смеялись над этим обманом.

     * Per s6 — сам по себе (ит.).

    

     И, говоря об этом между собой, они лопались от смеха: бичевать себя — он? Да такого даже в шутку не может случиться. Он не бичует себя. Он не впал в древнее варварство хаотичного мира, он достиг великого знания Шамана, вернувшегося на землю, да не будет никаких насмешек и издевательств над его поведением и ведущим его пылом. Вот его песнь, одна из его любимых, которая кажется нам выдающейся: «Исступление сельвы, благоухание яда зелени кецаля и крон деревьев, на которые он садится». Где тут мученические наклонности? Да ими и не пахнет! Важно отметить, что шаман Хуан Диего был либо настоящим просвещенным, либо по-настоящему умным обожателем мира. Когда его замечали, колокольни обителей надрывали свои колокола.

      Пассаж об Обители Льва Он появлялся внезапно и всегда там, где его ожидали меньше всего. Иногда руки, шея и лицо у него были исцарапаны.

     — Просто я иду напрямик, под сплетенными ветвями, по пути лавины, скатывающейся с горы, и, избегая этих тайных туннелей, я падаю свободно, как камень, пробивая туннели, которых никто не знает, по которым обычно ходят мои волки, убегая от охотников: один из них черный, и он — вожак; другой — золотистый, он не дает странникам потерять друг друга, а третий — серый, и это дозорный. ОДНАКО Я ПРИШЕЛ, И МЕНЯ НЕ МУЧАЕТ ЖАЖДА. Я ПИЛ ИЗ РЕЧЕК. Я НЕ ГОЛОДЕН, Я ЕЛ ПЛОДЫ И КОРНИ, Я ПРИШЕЛ, ЧТОБЫ УВИДЕТЬ ВАС, КОТОРЫЕ СЫТЫ ПО ГОРЛО: НАВЕРНОЕ, ВЫ УСТАЛИ ОТ СВОИХ МОЛИТВ, УСТАЛИ ОТ РАВНОДУШИЯ СВОЕГО НЕВИДИМОГО БОГА, УСТАЛИ ОТ САМИХ СЕБЯ. Я ПРИШЕЛ ПРЕДЛОЖИТЬ ВАМ НЕМНОГО СОЛНЦА, КОТОРОЕ УДРУЧАЕТ ВАС, А ВЕДЬ ОНО ТАК ПРЕКРАСНО, Я ПРИШЕЛ ДАТЬ ВАМ НЕМНОГО СВЕЖЕСТИ — ВАМ, ТАКИМ ГОРЬКИМ. МОЖЕТ БЫТЬ, ВЫ ЗАХОТИТЕ ПОЙТИ СО МНОЙ В ЧАЩУ ЛЕСА, ВЫЙТИ ИЗ СВОИХ ПОТНЫХ СТЕН, БЕЗ ВАШИХ ОДЕЯНИЙ, ЧТОБЫ ВЫ ШЛИ СО МНОЙ БЕЗ ЦЕПЕЙ, БЕЗ КЛЯПОВ, ЧТОБЫ ВЫ НЕМНОГО ОСВОБОДИЛИСЬ ОТ САМИХ СЕБЯ, ТАКИХ НАГРУЖЕННЫХ, И БЕЗ СТЫДА, ПОТОМУ ЧТО ВСЕ ВЫ СЧИТАЕТЕ СЕБЯ ПРЕСТУПНИКАМИ. ВОТ ДЛЯ

     ЧЕГО Я ПРИШЕЛ. Но сначала приготовьтесь и разведите костер, потому что начинается братская трапеза.

     Костер был не тем огнем, плененным в каминах келий, монахи, когда приходил Шаман, разводили вне своих стен настоящий костер. Языки пламени были так велики, что их можно было разглядеть на контрастном фоне окружающего леса или в воздухе окружающей пустыни, как на стенах, и там были волки, олени, еноты, несколько леопардов, собаки, лисы, койоты и странные птицы, — может быть, они пришли издалека вместе с Шаманом. Монахи радовались жару пламени и пользовались этим — таким особым — моментом, сбрасывали свои тяжелые сутаны, свои трусы — у кого какие, — рваные ли, целые ли, но не такие маленькие, как Трусы Шамана, те, красные, и они либо пугались, либо умирали со смеху. Большинство из них были в сандалиях или босые. Они вытаскивали свои сокровища, открывали свои припрятанные таверны, и лилось столь драгоценное вино. Да, они давали себе волю так, как им говорил Шаман, или следуя его примеру, они не могли сопротивляться его силе.

     Многие признавались Шаману в различных недугах своих тел и душ, и дикий отшельник приказывал им растянуться на солнце, и в этой позе, такой неудобной для них, «садовник подрезал свои цветы» — так он говорил. А потом просил их занять другое положение и обмазывал их увлажненным пеплом и грязью, любой грязью — он разжижал ее своей слюной или брал из лавы. Некоторым он плевал прямо на страждущие части тела или на иссеченные спины. Изношенные сандалии он бросал в огонь. Монахи молились и молча просили прощения у Святого Франциска, и просили, чтобы он позволил им воспринять Благодать Божию. Тогда шаман, услышав этот гвалт, царивший в их умах, еще таких юношеских, несмотря на их возраст, привел Святого Франциска — лично, живого и в цвете, чтобы он раздал собственной пастве свои розы, свои веточки ванили, проса и душицы, а также по колокольчику каждому. Колокольчики нужны для того, чтобы они надели их на

     свои шеи, они должны были напоминать им, что движение звука этого странного звона соответствует той радости, которую необходимо испытывать всегда, при любых обстоятельствах, которую они потеряли.

     Шаман и Святой Франциск некоторое время беседовали в их присутствии: «Тебе не нужны ни молитвы, ни церковные службы, ни крапива, ни колокольчики. Ты так радостен и так легок, ты обладаешь властью, позволившей тебе привести меня сюда, подобно доброй воле, раздвигающей мрак, — тебе стоило только явиться и прошептать мое имя. Мне хотелось бы странствовать с тобой, я тоже люблю животных, солнце и луну. Но тебе повезло больше, чем мне, ибо ты станешь Делателем Нового Мира». Это происходило в обители, и монахи страшно перепугались, услышав столь грандиозное обещание, а Святой Франциск — живой и в цвете — прислонился спиной к дереву, и оно изогнулось, и на нем появились плоды — хотя это была сосна, — и монахи удивились еще больше. Шаман взял гроздь плодов, и это оказались персики. Все сорвали по персику и, отправив плод себе в рот, насладились им. Облегчение и благоухание вернулись на их измученные лбы.

     В старые времена в бесчисленных песчаных пустынях держали Обители, чтобы пустыни всегда были ухоженными, чистыми, помазанными каждая своему звездному небосводу. Теперь же, в этой неисследованной пустыне, Обители поддерживали благоухание в темных уголках, чтобы звезды могли немного прийти в себя от своих одиноких пределов. Это было что-то вроде обсерваторий, где монахи наблюдали за небесами снаружи и изнутри. Шаман, знавший об этом, сам был пределами и был отшельником.

     Сосуд, наполненный глазурью со звездами на дне, и сосуд, наполненный водой, спокойной, чтобы удержать внутри истинные потоки и реки, в которые заглядывают бездны. Это различный язык. В Обителях не говорят ни языком, ни слюной, там не поют ни голосом, ни горлом, климат внутри них — это воздух и равнозначное ему безмолвие, не нарушаемое даже молитвой, а отсутствие голосов — это хор, позволяющий окутать себя лесом. Итак,

      он пришел в свой сад и заглянул в него. Шаман изучал это молчание и хранил его как свое собственное, он сжимал его в руках как орех, ел его и усваивал всю ту бездну, что была в нем. Он вручал каждому монаху перевязанный камень и говорил: «Когда ты почувствуешь, что умираешь от холода, возьми камень в руки и разведи огонь, излучи его из своего сердца, камень — это костер. Или положи на него голову, и поднеси его к уху, и погрузись в сон, который он передает тебе, и насладись приливами и отливами вулкана, извергающего лаву, подобно раковине, в которой слышен шум моря, в древних камнях слышно биение сердца мира. Его отрыжка».

     Шаман взял крест, который поставили на холме, и сказал им, что отнесет его на самый верх ближайшей вершины, чтобы этот крест оказался как можно ближе к небесам, ибо там ему и место. Монахи сопровождали его; хотя подъем был очень тяжелым; склон — очень крутым; крест — очень высоким; день — очень ясным; братская трапеза на истерзанной земле; земля радовалась; и они увидели, как он, к их великому сожалению, ушел — очень скоро, как уходят счастливые мгновения, им словно не сидится на месте. Он ушел в другую сторону, его волки — вместе с ним, и все его дикие животные одновременно исчезли из виду, только несколько птиц в таинственных и невидимых кронах тихо — очень тихо — пели, молясь.

     Отшельник был подобен золоту, а Шаман был субстанцией золота и еще одним солнцем.

     ВЕРШИНА ОДИНОЧЕСТВА - НЕ СМЕРТЬ, А ЖИЗНЬ. ХАОС ЕСТЬ ОТСУТСТВИЕ РАВНОДУШНОГО БОГА. ОДНАКО ТО, ЧТО БОГ ОТСТРАНЯЕТСЯ ОТ ВСЕГО, - ЛОЖЬ, ЕГО ОБИТЕЛЬ - ЖИВЫЕ СУЩЕСТВА: ВСЕ. Шаман скоро будет держать в своих руках, на своей Накидке Небесные Врата. Он знает, что Кецалькоатль и Тонанцин теряют силы и то, что происходит там, в отдалении, — это их агония. Его посещение Обители Львов состоялось за двадцать лун до этого. Однако событие было уже так близко, что ощущалась его

     безжалостность, а одиночество и без этого каждую ночь усиливалось повсюду.

     И тогда Шаман заметил знак, который должен был повести его к настоящей зиме. Это был гром среди безоблачного неба.

     И он содрогнулся. Ему хотелось бы оборвать свою сдержанность и свое одиночество, немного побыть в Обители вместе с теми, другими дикими животными. Но он должен был идти по иным, скользким тропам, идти куда глаза глядят.

     «Иди, приблизься к своим приемным родителям, ты нужен им».

     — Иду, — ответил он. — Пыльные каштановые волосы. Моя кожа освежается. Я не теряю годы, наоборот, у меня их становится больше. Я иду так же, как лягушки прыгают из одной лужи в другую. Стрекозы балуют меня, они так меня любят, они приносят в своих ротиках пыльцу от пчел-маток и кладут ее мне в рот.

     Все это дон Хуан рассказывает шаманским голосом, и я замерзаю от каждого слова, которое исходит из его рта как дыхание снежной лавины. Жизнь Шамана — это неведомое, неисповедимое исступление пернатого змея и выстрел в упор в возбужденную вульву, омачивающую взвихренную опавшую листву. Роза ветров теряет свою девственность и свежесть.

     Ясновидящий взывает к Радуге. Разорванное пространство безжалостно, вскоре будут другие Явления женского вечного, которое возвышается в самом себе — погруженное само в себя.

     «Это не я иду, меня ведут».

     Нарождающаяся бесконечность является элементом Климата: любой покой есть суета.

     Странный дождь, зимняя тьма. Обители — колыбели леса. Монахи не узнали птицу Феникс и сказали: странная птица, но какая красивая! Монахи — пока еще лесные плоды в пшеничных и кукурузных полях, они пока еще — мягкий металл по сравнению с золотом и серебром, они пока еще не обратились ни в рыб, ни в цвета, они еще молоды, эти Львы Божией пустыни, и у них еще нет памяти

     курганов и песчаников, которые, взвихряясь, становятся бурями в пустыне и ее миражами. Но память, насчитывающая несколько тысяч миллионов лет с момента переноса на Солнце, не забывает, ее ближайший поверенный — это Шаман, у которого нет возраста; вообще нет возраста. Это реальность, на которую нечего возразить, он мог бы стать ископаемым и оставаться незамеченным, как ископаемое в слоях Океана-Земли; он мог бы стать прожилкой яшмы и оставаться незамеченным, как любое драгоценное вещество, высеченное в лучах пылающих солнц; он не мог бы существовать так, будучи безмолвной прожилкой яшмы в неведомой оливковой зелени цветущих времен, этом покрывале долгожителей — кусков аэролита, чье краткое существование лишено всякого обещающего смысла, потому что они упали на неукротимую землю. Далеко. Покинь мир — снова, — чтобы напитаться другими одиночества-ми. Это радуга северного сияния, которое в магнетизме полюсов кажется волшебным покрывалом.

     ...И тогда: — Подожди, — повторяет дон Хуан. — Подожди немного. Позволь Пассажу об Обители достигнуть конца, я еще ощущаю его как эхо, и волны, порожденные колыханием этих событий, достигают поверхности моей кожи; оставшееся с нами эхо — это шаги Хуана Диего по Обителям и Хижинам. Даже сейчас, после этого отсутствия, длившегося пятьсот лет, если измерять его в часах, минутах и секундах твоего мира, пятьсот лет, в мире сфер обратившихся в вечности, достаточные, чтобы тысячу раз выйти из Млечного Пути и снова проникнуть в него, проникнуть в такт со щедрым биением Блаженства, даже сейчас, после этого столь долгого времени, его отлично помнят леса пустыни тех Львов, его отлично помнят пустыни, где шипы, койоты и кактус пейот, жестокий и благословенный, его помнят эти ущелья, темные, влажные, где затаился во мраке благословенный камоте — может быть, он остался там после какой-нибудь братской трапезы или упал со стола Кецалькоатля, того, что ушел.

    

     Шаги его босых ног грохочут как взрывы, отдаваясь от заброшенных склонов.

     Это нужно понять. Я храню молчание, об этом просит меня дон Хуан, а он продолжает...

     Как вдруг на фоне тумана, против света, вырисовывается фигура Хуана Диего: — С Нею и со мной произошло вот что: мы абсолютно поняли друг друга. И мы совпали в Закате, потому что Ее радуга — это аго ния и воскресение. Слава и Miserere. Моя шаманская половина под сказывает: родиться — эта невероятно. И подсказывает: Рожде ние — это свет. И все то, что он несет с собой, волнение оттого, что ты существуешь, разрушение оттого, что прикасаешься ты и прикаса ются к тебе, можно прикоснуться к свету молнии, можно искупаться в радуге и войти в воду — потому что жизнь питается жизнью.

     Удивительным образом — мы этого не заслужили — мы превращаемся в мираж, в зеркало воды, в отражение воды, в водяной континент, в сосуд с водой. И в огонь. В живую воду, наполненную светом, она как стратосферическое покрывало чистого существования. А Шаман, которым я являюсь, знает, что если любое рождение — это нечто невероятное, то, пережив это потрясение свидетельством невероятного, можно удостоиться Рождения свидетелем происходящей повсюду вечности. Жить без этого знания означает потерять жизнь, потерять жизнь, не ведая этого события, это означает стать слизняком без всяких мыслительных способностей, омерзительно прилипать где угодно, жить бесполезно и умереть без стыда, и тогда трудишься на благо Короны или ее прихвостней или вслепую, каждое мгновение предавая Смуглую Деву; забывая, что мы находимся на небе (для современных знаний это просто стыд и позор).

     Бум-бум, бум-бум, бум-бум...

     Продолжается тайна этого благословенного звука и низкого звука трепета бездн Пространства, это вихрь крови, пульсирующей в сердце, что за пределами, там, внутри: бум-бум, бум-бум, бум-бум...

     —    Каким ты представлял себе Хуана Диего?

     - Я никогда не думал о том, какой он.

    

     — Его двойственная личность идентична двойственному миру света-тени, дня-ночи. Шаман — это оборотная сторона Святого, иногда Святой бывает для Шамана днем, и он бродит наобум во мраке бездн; а временами Шаман становится днем для Святого, и Святому приходится соскальзывать в вечную ночь. Когда Шаман крепко держится за слепой свет небосвода, это ночь для Святого, и таким образом они составляют полный, круглый мир.

     С другими святыми такого не происходит, их природа обладает лишь одной стороной чар, поэтому им приходится должным образом входить в затмение, чтобы понять другую сторону вещей, знать только ослепительный свет света дня — это чудесно, однако Хуан Диего движется еще и по небосводу звезд (познавая этот небосвод звезд, обладая им, преследуя его, открывая его, любя его и живя в нем).

     Изучение иных солнц, бесконечного Пространства и ослепительного света лазури, присущей дню, наполненному множеством красок, дало ему огромное преимущество перед другими святыми. Только ему из них всех Дева продемонстрировала такое величие и полноту любви — явилась перед его взором, чтобы исполнить обещанное: сделаться зримой, чтобы другие глаза увидели Ее глаза и смогли смотреть на Нее.

     Это не стало возможным ни для какого другого святого. Святой созерцает Блаженство, а Блаженство созерцает его и проникает в него. Но он не может открыть источник божественного, его Благодати, не может сказать кому-нибудь: смотри, узри, смотри, и на тебя тоже устремлены глаза. А Святой-Шаман опирается на свою магическую культуру и возвращается озаренным и указывает на источник своего Блаженства.

     Поэтому Курия избегает его. Потому что она еще не понимает его, потому что Курия не соучаствует в братской трапезе, она ревнива, от нее мало толку, она близорука, лжива и чужда. В Ватикане никогда не стремились к смирению. Это нечто несообразное, но именно так оно и есть, это заставляет Курию отделять себя от Блаженства, чтобы продолжать существовать, по их словам, потому, что они

     не доверяют своей вере, потому, что их вера легковесна, она не выдерживает присутствия невинных и простодушных, и они завладевают ими, но их общность крепка, как свинец мрамора их основ.

     Блаженство, которое не сопутствует своей Короне, а только носится со своим логосом, — это все равно что желание разделить с Христом ту вечерю без стола, без хлеба и без вина. Наш терпеливый и беспокойный Святой-Шаман отходит в сторону, чтобы его Народ мог непосредственно созерцать Ее глаза. Потому что если Она выполняет свое обещание — он так и не понял, как могло произойти это невероятное событие, — когда Она выполняет его, он тоже выполняет. Он становится прозрачным и незаметным, без всякого обмана или ego, в полном Блаженстве акта милосердия. Она знает об этом. Поэтому Она доверяет ему, ибо знает, что он не столкнется ни с какой надобностью, Она находит и пленяет его, чтобы свершился акт созерцания его Ею и Ее — им.

     ...Он останавливается. Его голос меняется, временами говорит Хуан Диего, а временами — дон Хуан, и оба, беседуя в моем присутствии, разрывают таинственную завесу.

     Курия не может извиняться. Они способны — так же как они делали это в других случаях — заявить: «Мы приносим свои извинения Америкам». Ты увидишь, до какой степени они способны делать подобные лживые заявления. Ты увидишь, как их действия постепенно приводят к их ежедневному умыванию рук. Но для нас это не имеет значения. Нам наплевать на них. Мы тоже повернулись спиной к Святому-Шаману. Мы поверили в сказку, однако основное случилось, тайное преступление налицо, главная встреча состоялась, и судьба братской трапезы решена...

     ...но мы на все эти годы потеряли Святого Покровителя Америк.

     Мы говорим это вот так, вдруг, потому что еще не компенсировали нанесенного вреда, понадобятся годы планетарного сознания — до тех пор, пока каждый из нас, Ее

     детей в обеих Америках, проснувшись, не узрит Ее взгляда и не признает, что мы находимся на небе. Даже если волосы у нас станут дыбом, даже если мы содрогнемся, выходя на улицу или опуская голову на подушку, и это содрогание окутает нас сном падших ангелов, это будет началом нашего постепенного поднятия до уровня сознания Хуана Диего. Его мощь, его независимость и отвага вызывают уважение к его личности. Мы должны изучать Святого-Шамана, мы — индейцы, смесь рас, которую мы образуем, сила чар встреч эмигрантов, чар, которые овевали свежими ветрами наши лица, наша Страна, довольная или недовольная, внутри границ или за их пределами, — пусть все это поможет нам достаточно укрепиться в радости.

     Но пусть обе Америки, от льдов Северного полюса до льдов Южного полюса, знают, что Святой Покровитель Америк (их позвоночный столб), отошел в сторону, чтобы позволить нам созерцать Ее глаза. Мать Христа, уста которой говорили с Ее Сыном, теми же нежными устами говорила с Хуаном Диего, и вот так, лично, Она явилась только избранному Ею континенту: Она, Владычица Небесная.

    

      Наше занятие вызывает в памяти бесчисленные состояния души, испытанные на протяжении того времени, когда мы были свидетелями этих ужасных, но благословенных событий, которые сейчас...

     — Ты открываешь для себя? Думаешь, это точное слово?

     Потому что во всем этом, когда это понимаешь, существует глубокая, неслыханная боль.

     И я уверяю тебя, досточтимый дон Хуан, я никогда не представлял себе ничего подобного. Разумеется, я очень рад, я просто очарован. Я бесконечно счастлив, но пронизан прикосновением измороси, воздуха, речки, любой мелочи, в которой звучит Глагол мира, все это лишь усиливает контраст: я чувствую себя оторванным, потому что тогда я повернулся к нему спиной.

     Нам уже известно, что его не знал никто, но неведение — это не утешение. Дева, которая есть Небесные Врата, никогда не явилась бы без прямого вмешательства Святого-Шамана. «Они» взяли все на себя и действовали в своих интересах, не ущемляя ничьих.

     Святой Дух — это Время, которое проясняет все, теперь мы утверждаем то, что произошло столь неожиданно, непосредственно и ошеломляюще, этот чудесно простой и реальный факт. Именно таков он и есть.

    

     Хуан Диего облачен в свои обычные золотые и синие (цвета ляпис-лазури — таким я вижу его, видел тогда, когда мне случалось его видеть) тона.

     Твоя накидка золотая?.. она не белая.

     (Может, она и была белая.)

     Она стала золотой от времени?

     Золотой цвет — это цвет времени, цвет дерева без коры, которое соприкасается со льдом и становится серебристым, а со временем — золотым. С психикой происходит то же самое, что и с древесиной... а дон Хуан хохочет.

     Какое тебе дело до этого?

     Мне есть дело до этого...

      Может, ты и прав. Накидка у него золотая, вся его одежда золотая, это из-за того, что он так приближается к свету своего солнца. А ведь оно еще и обжигает. Мы долж ны отметить, что он подпоясан узенькой бело-красно-си ней ленточкой и что она всегда при нем. А еще мы должны отметить, что его лицо цвета корицы становится синева тым, как невесомый лед, — это из-за пределов, которые он несет в себе, межзвездных пространств и того, что находит ся за ними. Коричный цвет его лица идеально сочетается с его золотой одеждой.

     А нам описывали его по-другому.

     Это невежество или обман — не важно, преднамерен ный или нет. Он не был, ты же знаешь, тем импозантным индейцем в одеяниях цвета крыла белой голубки, свер кающих, как блеск молнии. Он был шаманом, которому было бы легче легкого стать серым, как его пепел, или об лачиться в темно-коричневое — цвет ила и грязи его зем ли, или в благословенные яркие цвета жрецов кецаля, —но нет, бессмертный одет в тряпки, хорошо выдубленные на солнце. И сам шаман, плод своей матери-земли, вы дублен солнцем времен. Он пронизан своими Закатами.

     Полон своими пустынями. Чужд истории.

     А этот синий цвет льда? Когда небеса покрываются зимней лазурью, он выбирает белый цвет и золотисто-

     красные тона, чтобы его перевязанные камни загорались.

     Ты прав, я несколько раз видел его таким. Он же святой и шаман, это глубинные нити зимы и отражение его зари.

    

      Это излучение его пульсации. В золотом цвете таит ся смягченная чернота угля и вечной ночи, в его яркой желтизне — густой туман, космическая пыль, что обвола кивает его, синева льда, этот цвет дает ему долговечность.

     Когда радость или волнение сотрясают его тело, его тем пература опускается, и его ярко-синяя кровь наполняется скрытой и бесконечной тьмой любой крови.

     Птица Феникс.

     —    Шкура его волков: природа черного вожака, который видит во тьме ночи, а при свете дня, не видя, находит след.

     Природа того, кто постоянно следует за ним и кто не дает путникам потерять друг друга, он золотистый, золотой, как само золото, он связан с солнцем и его опаляющим жаром;

     и другой волк, не такой, как эти, волк, помазанный пеплом Шамана, памятью слоев пожаров и времени, особый волк Хуана Диего, одинокий волк. Как, по-твоему, удается со единиться цветам радуги, чтобы войти в мир? Не верь этим россказням, что, мол, это явление физическое, связанное с преломлением в природной призме, «этот мир — мир мысли и нагуаля», этот мир — мир ласки, он рождается и умирает в каждом из своих созданий. Как разрываются солнца, кровь солнц, тот жар, что проникает в глубь негос теприимной материи, все время изрыгающейся материи, замерзшей материи, как, по-твоему, солнца должны про никать туда и открывать эти ограды? Древние знали это, друг мой.

     На протяжении всей короткой истории нашего нахождения вблизи друг друга, бурной и прекрасной, но в общем-то тривиальной, мы встречались и разговаривали во время наших долгих странствий, нам пришлось постепенно обретать смысл древних, присутствующих и отсутствующих, всех их рас, через все воспринятые коллапсы.

     Этот особый синий цвет есть лазурь шаманского величия. Он содержит в себе границы состояния, именуемого Святостью. Мы никогда прежде не говорили того, что говорим. Этот ореол святости и близости к зимним небесам, пустынным, таким глубоким. Эти тона, сияющие в центре миров, которых коснулась жизнь, все они — это золотой цвет и тот, другой, синий, глубокий, отдаленный; в этом состоянии вещей, которые тяготят или радуют нас на перекрестке дорог, наших пересекшихся дорог, наполненных непредвиденным, Плутон, это море. Нужно, чтобы ты смотрел на эту такую отдаленную сферу как на последний из редутов берегов и их песчаных пляжей, где кончаются небеса и их пустыни; это их цвета.

     Глаза Хуана Диего зелены, как яшма.

     Так оно и есть. Они зеленые, как извечные камни, как сосновые леса и зелень, которая отряхивается, потея водой и светом. Ярко-зеленые, светло-темно-зеленые, как све жие листья крон в ущельях, зеленые, как сельва его Конти нента, как зелень его лесов.

     Его волосы не седеют.

     Просто в нем царит молодость. Молодость его черепа.

     Эта радость жизни настолько мощная, что просто невоз можно, чтобы на этой голове появилась печальная седина.

     Он никогда не бывает в угнетенном состоянии. Ни до От кровения, ни после.

     Он силен и крепок, как дуб. Он такой живой, муску листый, худой, но мускулистый.

     Это его неутомимые странствия, постоянный дождь, омывающий его, и солнце: пост.

     Кожа у него совсем другая.

     На ней нет пятен, она гладкая, влажная. Словно по ней не прошли годы...

     У него нет возраста, Дева однажды обещала ему это, и Шаман не стареет.

     —    Бессмертие приходит к нему как налетающая вьюга, и вследствие этого он дышит Блаженством. Видимым и невидимым. Вся вселенная — тайна. Сама вечность сто рожит эту тайну. Думаю, рядом с Девой нельзя дышать нормально, нельзя кашлять или зевать. Ведь ты нахо дишься перед Матерью всего живущего, и это Она. Она обещала ему это, когда он однажды отдыхал днем, стара ясь, однако, не уснуть, но все же уснул, потому что очень устал, и Она сказала: «Почему бы тебе не приклонить голову на мою руку или плечо? Я не позволю тебе изнемочь и упасть, я нежно, насколько можно нежно, вручу тебе вечную жизнь, это будет для тебя так

     же просто, как дышать воздухом и освежаться в воде. Ты даже ничего не заподозришь, когда она придет к тебе, ты уже бессмертен, так что отдыхай».

     Мозг Хуана Диего повторял, подобно эху тех пределов, где он дышал: «Я больше не умру», но ведь сама Тонанцин и Кецалькоатль впали в агонию. Дева ответила ему: «Их смерть принадлежит не смерти, а бессмертию, — такому же, как твое».

     А когда он уходил от берегов Океана, поднимаясь на вершину, где умерла его Тонанцин, все произошло при его возвращении...

     Так оно и есть. Все происходило во время этой встре чи, и они шли рядом и смотрели друг на друга. Она появля лась время от времени, но постоянно, то тут, то там. Он шел рядом с Ней. Их приятные встречи могли бы продол жаться столько, сколько они захотели бы. Но он не хотел откладывать выполнение своей миссии, хотя и не знал по дробностей, он был так рад, что они смотрят друг на друга, что не обращал на это внимания. Она хотела остановить его и несколько раз приглашала его отдохнуть, погружая его в тихий, дотоле неведомый ему сон. Это был Океан иного моря, называемого Блаженством. Она сияла безгра ничной и безусловной Святостью. И Шаман улыбался, растворяясь в кротком сне.

     Возникают мысли и тоскливые желания, порождающие горечь. Многочисленные перемены так легки и неощутимы, биение сердца так трагично, что это перевоплощение человека, являющегося Шаманом, в Святого становится одобрением его судьбы. Луч шаманского инстинкта скользит на рассвете ночи, всю ночь дон Хуан бдит, не позволяя себе приклонить голову. Дверь открывается. Я привязываю дверь арканом, чтобы она была как запертая. Я надеялся удержать их у себя, и дон Хуан подтверждает мне это: «С тобой останутся только твои неразлучные спутники».

    

     И все же — Дева, Владычица Небесная, застала его врасплох. Восторг был его природным инстинктом. Благодать вводит его в состояние блаженства, но не сна.

     Подобные слова слышатся веками. Мы, на протяжении всей своей жизни, даже старались изо всех сил не произносить их. Повсюду поднялись холмы и огромные Пирамиды, сторожевые башни и так далее, и все это устремлено вверх. Устремлено к Ней и посвящено непосредственно Ей, Владычице Небесной, но не на алтарях, не в каких-либо вместилищах человеческого величия, а посреди Стихии, такой, как она есть. Шаману для его искусства — необходимо, чтобы мы поняли это, — нужны только его собственный инстинкт и страсть его экзистенциального ощущения, он должен распахнуть свои чувства, чтобы улавливать ими весь мир — сверху донизу, неусыпно.

     Он вынимает свои глаза и кладет их где-то. Он вынимает свое сердце, отделяет его от вен и кладет его где ему вздумается, чтобы оно дышало, или засовывает его в листья или в тростинку, или делает в нем отверстия, чтобы оно служило ему флейтой, и бредило вспышками его чувств, и облегчало его дыхание, и танцевало.

     Она знает все это. Иногда, когда Она появляется рядом с ним, он даже не смотрит на Нее, или Она замечает, что он смотрит на Нее глазами своих волков.

     «Ты знаешь мои солнца, погруженные в трепещущие жизнью закаты», — сказала Она ему.

     «Ты знаешь, как дойти до моих закатов, и я видела, как ты вглядываешься в пределы одиночеств моего сердца, поддерживая огонь в своих кострах. Я знаю тебя, ибо я всегда видела, как ты странствуешь там».

     Хуан Диего понимает, что Она знает его. Это любовь. Переведи: Необъятность — это любовь. Она — Любовь.

     Если тот, кто любит, знает то, что он любит так глубоко и проникновенно, — Она знает его как никто другой. И он знает Ее во всех Ее созданиях, потому что любит жизнь, сотворенную Ею. Он восхваляет жизнь, которую любит Она,

     и входит в реки времени, которое любит Она. Она знает Бога, а он — нет. Знать Бога невозможно. Он знает Блаженство, которое наполняет и отравляет его. Она родила Христа — не распятого, свободного, без цепей, — родила Его из своего чрева, и Она знает Его как никто другой. Он любит Христа, ибо считает Его единственным, кто знает Бога, он знает Блаженство, происходящее из соприкосновения с Божественным. Он знает Благодать, исходящую от Бога, однако лицо Бога и сам Он ускользают от него. А от Нее — нет. Медленно, но верно Шаман понимает свою миссию и посвящает себя Деве.

     Она точно уловила момент этого всплеска чувств и улыбнулась. А потом сказала ему: «Теперь, когда ты восстановил свои силы, пойдем».

     И они пошли.

     —    Хале эль Митхаб Упсала Дамасутра... — Хуан Диего бор мочет эти слова, его искренность была столь реальной, а его рвение — столь неподдельным, что я почувствовал себя отделенным от мира, который был его миром. Рассто яние между ними не позволяло им разговаривать слишком много, однако, будучи так близко, они не переставали об щаться; когда он собирался сделать глоток воды, Она отра жалась в воде. Она появлялась на его руках, на его ладонях, вблизи холма у основания большого пальца, и появлялась на радужных оболочках глаз всех созданий, всех своих бла гословенных животных, которые видели Ее. Естественно, они встречались и этой зимой, и он бежал, а Она останав ливала его: «Давай будем идти медленно».

     —    Мы же никогда не дойдем.

     «Считай, что мы уже почти дошли» —    Еще нет, пока не произошло то, что должно произойти, а после этого мы должны вернуться.

     «Тогда иди медленно, потому что, когда мы будем возвращаться, я окутаю тебя своим покрывалом».

     Он понял. И пошел медленнее. Долгое путешествие казалось ему таким долгим, присутствие Девы — таким ускользающим, естественное в подобном странствии изнеможение — таким бесконечным, а Ей нужно было каким то образом сделать так, чтобы его глаза смотрели на Нее.

     «Обратив свои глаза к моим», — сказала Она ему.

     «Отряхнув со своих глаз завесу сна» — это Она тоже сказала ему.

     «Отстранившись немного от своих дел и нужд», — шепнула Она ему.

     «Они увидят меня, как ты увидел меня в первый раз», — подтвердила она.

     И тогда Хуан Диего попросил Пресвятую Деву, чтобы они немедленно отправились на Тепейякский холм, чтобы таким образом проститься с памятью Тонанцин, Кецалько-атля и его народа. А особенно — проститься с животными, и Она сказала ему: «Не бойся за своих животных, ты будешь ближе к ним, чем когда бы то ни было, ты даже сможешь гулять с ними в полях, когда тебе заблагорассудится. Не бойся, Хуан Диего, за них, благословенных».

     — Я знаю, что они сильны, они невинны, они знают Бога, но я действительно очень беспокоюсь, что на них будут так мно го нападать.

     И тогда Дева сказала ему: «Хорошо, я знаю, что ты любишь жизнь как никто другой и любишь моих детей как никто другой, но, для того чтобы они были с тобой, тебе придется отделиться также и от них, как я некогда отделилась от Иисуса».

     И тут он понял.

     «А теперь иди в одинокую обитель на обратной стороне Тепейяка и жди там. Пока не поднимайся в горную обитель, я скажу тебе, когда».

     Так он и сделал. Эта обратная сторона была не чем иным, как недавними, еще горячими, заброшенными развалинами Теотиуакана, но там, поблизости, была одинокая хижина, и она по воле Смуглой Девы стала его убежищем. Поэтому он шел довольный и радостный и даже позволил себе некоторую вольность — обошел некоторые из долин своей самой сокровенной Карты. Он отправился к термальным

     источникам, чтобы укрепить свои силы, а на ходу тихонько разговаривал со своими приемными родителями, чтобы укрепить свое сердце. Там, в кипящей воде источников, Хуан Диего и простился с миром. Но он чувствовал себя не совсем хорошо, потому что Дева ушла семь дней назад.

     Семь дней, ставших семью огромными пустотами, а Хуан Диего тем временем играл со своими животными и изнемогал, исполненный уже созревшей в нем прозрачности, погружаясь — он не мешал этому погружению — в нежный эликсир Блаженства Девы, он каждое мгновение входил в него не выходя, и проникал в него все глубже, и проникался им. Его искали повсюду. Можно сказать, что Курия не могла унять своего беспокойства, но искали его безуспешно, везде где угодно, только не там, где он очищался в пылающих источниках: один день — в одном, другой — в другом. Было семь источников, послуживших ему Мостом для предстоящего посещения, он не имел ни малейшего представления о том, что случится. «Но это случится», — говорил он себе.

     То были прекрасные времена, чудесные дни, дни проснувшейся, но еще не окрепшей внутренней тревоги, дни праздника, намеренно откладываемого, потому что уже приближалась зима. Его костры уже тянулись как перелетные птицы, парили над горизонтом, солнце мягко плавилось в пыли горизонта степей, окружавших кипящие источники, подступала невесомость, присущая этому окрашенному легчайшей лазурью состоянию восторга, и его сознание, обретая все большую легкость, рассеивалось, подобно облаку, в струях кипящей воды, которые в ужасе вырывались из земли и, взметнувшись, опадали, склонялись в глубоком поклоне, мир прощался со своим Шаманом.

     Дон Хуан временами умолкал. Было заметно, что ему очень трудно рассказывать и сопереживать эти события, присутствовать и не присутствовать, разделять с Хуаном Диего состояния его души и его странствия, а в его отсутствие ему приходилось позволять себе становиться свидетелем и впитывать опыт Святого-Шамана, стремящегося поскорее достичь Вершины. И — вдруг — дон Хуан сказал мне: «Запиши это и не теряй».

     Птицы готовятся к перелету рядом с Шаманом, уже Святым, они чувствуют, что им хочется уцепиться за его присутствие и удержать его в памяти, а в его глазах остаться напитанными ливнем, исходящим из этого, иного солнца. Многие животные, каждое по-своему и в своем мире — и каждое охвачено его чувствами, — отправляются к пустыням на обратной стороне священного холма, где, как они уже знают и догадываются, Хуан Диего проникается своей благословенностью.

     Кое-кто из его старых друзей подозревает, где он бродит, но лишь несколько из них пошли к нему за время этого последнего семидневного паломничества, одни отыскали его, другие — нет. Потому что животные отлично знают обо всех подробностях происходящего еще до того, как это произошло. И они приходят, их приходит — даже — много. Кроме того, костры, разведенные вдоль этого пути, были постоянными источниками света. Их было видно издале-ка, и животные, отражаясь в них, успокаивались.

     Полярные медведи стонали вдали. Северные олени громогласно мычали. Тюлени и морские львы ныряли, стре-мясь достичь в глубинах синевы бездн Хуана Диего. Шаман был уже Святым, и он купался.

     Все животные мира широко раскрыли глаза, их сердца звучали, раздирая воздух, раздирая землю, раздирая воду; все они — и каждое из них — превратились во вспышки костра, где четко отражалась Вселенская Мать.

     Это происходило вдали от мира и от луны, радуга, про-тянутая в Бесконечности пространства, как Мост, как ко-вер из тончайших переливов цветов и оттенков, чтобы Владычица Небесная могла пройти через свой небосвод и достичь там, вдали, глубины бездны, мира, которому Oна собиралась явиться — такая, как есть. Все животные мира превратились в костер Ее встречи. Нужно понять то, что недоступно пониманию.

    

     Это не было делом человеческим. Она изливала свою любовь на этот мир, и пространствам в их бездонных глубинах оставалось только взирать, как Она пройдет по тайне радуги, чтобы запечатлеть себя на накидке Святого-Шамана.

     Единственным, кто не знал, как осуществится все это, был Хуан Диего: что и как произойдет между ним и Ею. Как и животные, он тоже предчувствовал, что случится нечто чудесное, однако не беспокоился и не думал о том, что могло произойти, охваченный величайшим и прекраснейшим Блаженством, которое наполняло его и которое он видел разлитым в небесах. По мере того как приближалось событие, он все яснее понимал, что оно будет, и знал, что не потеряет никого из своих любимых, не потеряет ни своих пейзажей, ни своих пределов. Ибо это из них, как из пузырьков, складывалась радуга, по которой Великой Вселенской Матери предстояло пройти босиком, чтобы в неслыханной тайне войти в совершающееся во времени мира.

     Семь дней продолжалось строительство тропы из глубины небес до другой глубины звездных небес, в пределах крошечного благоухания этой капли моря и соответствующей ей Бесконечности тончайшей жизни, прекрасной плазмы, выплеснутой туда, чтобы полностью воскресить себя. Святой-Шаман сдерживал восхищение, вызываемое у него присутствием этой невиданной радуги в таких огромных небесах — будущей тропы прихода. Предстоящее Явление уже было не только предчувствием, потому что готовилась братская трапеза. Его волки и орлы словно обезумели от радости. Монахи-Львы также пребывали в полном восхищении, ибо предчувствовали некий выплеск Божественного, но вместе с тем не скрывали своей тревоги, ведь они могли только едва соприкоснуться с таким странным событием, некоторым образом они участвовали в поведении всей природы. На Луну обрушилась целая серия таинственных встреч с аэролитами, которые ударялись о ее поверхность, над Океаном-Миром-Землей постоянно проливались звездные дожди.

     «Произойдет нечто великое», — говорили между собой монахи. Курия опасалась только огромного взрыва вулка

     на, который составляли индейцы и их соучастники, новая, такая молодая скрещенная раса. Однако перекресток еще не был равноудаленной точкой, не был даже эхом, народ был против любого события, так или иначе связанного с бойней. Было ли это тем мятежом, которого уже давно ждали? И тогда они получили послание, где говорилось о возможности встречи, и оно стало окончательным знаком того действия, которое собирался совершить мятежный Отшельник.

     Он не мог бы увеличить свою силу, назначив встречу раньше, и ослаблял себя этим избытком доверия. В конце концов, он ошибался, он собирался явиться один, как это было указано в просьбе о встрече, переданной от его имени третьими лицами, он отправлялся прямо в пасть к ненасытному завоевателю.

     До встречи оставалось всего семь дней, и нужно было все подготовить. Однако интрига финального удара должна была завязаться только после встречи и приема, чтобы прежде целиком и полностью выяснить, с чем он пришел. Успех этой интриги решал проблему предполагаемого контроля над Новой Испанией, а также поимки и убийства невидимого вождя давно предчувствуемого мятежа — грозового орла и наследника ужасного сатанинского культа. Наконец-то он собирался явиться.

     Но Курия также умирала от смеха, нервного, бешеного, утробного, ее мозг скользил в этом наркотике, в этом насыщении еще до грабежа: заранее пережить свой яростный удар, заранее ощутить вкус первичной пытки. Это вызывало в подсознании завоевателя даже эротические выражения, мастурбации массируемой власти, готовой наброситься на жертву, повторение жестокого метода завоевания Гуакамайо, этого дурацкого Кецаля, невежественного древнего Бога с его идиотскими выходками — «вот ведь сукины дети» — так судили они.

     Таков был круг спирального лабиринта ненависти, столь жгучей, что она туманила разум Короны, которая снова была близка к тому, чтобы засиять новым блеском, воздвигнувшись на единственный живой алтарь, признававшийся в качестве предназначения хроники агонии завоеванного.

    

     Монахи-Львы и другие умные провозвестники континента были заражены странным и чудесным великолепием небес, пылавших в час алых закатов. Исполненные света, дни тоже загорались в кругах солнц, словно изливавшихся одно за другим. Влияние этих пространств, полыхавших молниями среди бела дня, при ярком солнце, не предвещало ни химеры, ни бойни, ни агонии, ни прочих невзгод.

     Не было никого, кто думал бы то же, что и всегда, ужасная привычка человеческого существа, напрягающая закоренелых мистиков, конец времен; на сей раз все было по-другому, они погружались в сон, вдыхая этот воздух, напоенный ароматом цветов. Что-то произойдет, и причиной этому Делатель. Наконец на четвертый день седьмого* они обнаружили его и засели в своих обителях, полностью предавшись молитве и разводя костры от имени Шамана.

     Обе Америки были проникнуты чарами Благовещения, извещения о чем-то таком, что должно было потрясти их до основания. Негромкий, но постоянный звук от горения костров сливался с отдаленным кличем всех поверенных Шамана, которые без устали стучали в свои — у кого какой — барабаны: бум-бум, бум-бум, бум-бум.

     А Хуан Диего в это время находился у другого источника с кипящей водой. Как Святой, он был полностью сосредоточен на том, чтобы проникнуться непреодолимым блаженством. И одновременно, как всякий шаман, он сливался с чарами кипящей воды, становясь единым целым с центром земли, чтобы поддержать эту точку, необходимую его существу, как ось, чтобы никогда и никоим образом не отделяться от жизненного центра, где он мог двигаться в небесах, на равном расстоянии от бездн, сколь бы далеки они ни были. Память Шамана излучала все эмоции, испытанные им начиная от рождения мира, и укрепляла свои корни в сердце. А это было непросто после неизреченно прекрасного неба Блаженства.

     Он тихо разговаривал с мощной, испепеляющей струей, кровью земли, ища склоны центра мира, чтобы навсегда, на все времена поместить его в свою память.

    

     Костер, пылающий вдалеке, на фоне синей горы, растворяющейся в вечерних сумерках. Огромная, необыкновенная тишина, мягкая синева, лазурь, ожидающая сигнала и прикосновения.

     Мы вместе, еще костры у подножия горы, и еще, и еще, и еще. Это Львы зажигают свои сигнальные огни. Непрерывно гремит «бум-бум, бум-бум, бум-бум», теперь в этот звук вплетается пение раковин, они тоже извещают о скором погружении Отшельника в недра звездного Покрывала Девы. По всему континенту раздавался стон свирелей, флейт, рогов и всех прочих инструментов, способных напомнить о пламени.

     Эти звуки возникали от самого легкого дуновения ветерка на горизонтах, раскинувшихся на границе воздуха, они накатывали как волны неимоверных сотрясений, заставляя Мир-Океан-Землю пульсировать, как радужный путь, по которому Дева должна была пройти от последнего берега бесконечного Океана до утеса сердца, возвышаю-щегося на горе Тепейяк. Дни идут за днями, яркие и наполненные, горные цепи и холмы всего мира вибрируют -под солнцем ли, в тени ли, при ветре и без ветра, при чистом ли, затянутом ли тучами небе, эти содрогания также вызывают исступление молний, которые постепенно раз-рушают сад, где царит предчувствие Ее.

     Мерцающий костер в небе. Мерцающий костер на тем ном силуэте горы. Доступный пониманию диалог психиче-ской природы истинного мира с глубью небес, откуда Она наблюдает за радугой и решается пройти этим путем, что бы запечатлеть в мире свой образ, и смотреть, и быть созер-цаемой вблизи. Костер на земле превращается в рой светлячков. Костер в небесах окутывается звездами.

     Пятый разговор: Размышления Поверхностного Стороннего Наблюдателя «Я хотел, чтобы встреча была назначена на утро, а не на вторую половину дня. Однако никто не высказывал своих соображений, создалась атмосфера истерии, как будто нам предстояло встречать целое войско, а ведь речь шла всего лишь о каком-то голодранце. Я не понимал того,

     что, с разумной точки зрения, следовало бы учитывать. Меня зовут Хосе Вальдовинос, я профессиональный и потомственный грабитель. Говорят, что никто не обращается с индейцами хуже меня. Что я — проклятый негодяй. Но что именно поэтому я им нужен».

     А если это так, то нетерпеливая Курия вполне могла на него положиться.

     «Честно говоря, я решил, что они там немножко сошли с ума».

     Потом оказалось, что этот Вальдовинос являлся хозяином всех палаток, расставленных наподобие пограничных постов, чтобы собирать разные налоги, рекомендовать шпионов, надлежащим образом делить и размещать полномочия и семьи и задерживать подозрительных.

     «Все, что у меня было, я поставил на службу Короне, эта сеть была организована лучше, чем ее войска. Вот это фиаско. Договариваться о встрече явился немногословный монах, доминиканец, в сопровождении кучки оборванцев, называвших себя тамилями, делателями тамалей*, или еще кем-то наподобие этого. Одним словом, распроклятая страна. Нам, чужестранцам, нравилась эта предательская земля, потому что на ней можно было делать то, что не допускалось нигде в Европе, даже запросто насиловать две-надцати-тринадцатилетних мальчиков и девочек. Здесь же было самым обычным делом отдавать их в этом возрасте в надежде отделаться от лишнего рта, да к тому же завести знакомство с чужестранцем, они были способны на все. Думаю, я выгляжу эгоистом, но кто-то должен был хоть немного контролировать это всеобщее безумие. Эта земля — грязь, либо камень, либо пыль. Она — пламя, какие-то непонятные праздники, координирующие программы и календари горечи. Она подавляет, она однообразна и огромна, бесполезно пытаться пересечь ее из конца в конец, потому что никто не может разглядеть ее границ. И она кажется еще больше, потому что в последних профилях происходит * Тамаль (tamal) — традиционное мексиканское блюдо, нечто вроде кукурузного пирожка, обычно с мясной начинкой, который перед выпечкой заворачивают в кукурузный или банановый лист (исп.).

    

     захватывающая соседская встреча, где границы тянутся к морю полюсов или к морям Востока или Запада. Индейцы повсюду, верьте мне, куда ни кинешь взгляд. Кажется, что никого нет, и вдруг из-за какого-нибудь куста, холма или пересохшей реки возникает нечто странное и непредвиденное: ошалевший индеец. Я успокоился, когда придумал, как соблюдать нейтралитет с помощью своего старого ремесла и сети моих пограничных лавок. Втихомолку, еще до того, как появился этот мятежник, я договорился с ним, потому что так мне было удобнее. Мне было плевать на его дело. Я был с ним, чтобы уравновешивать и сдерживать ту тупость, в которую впадает завоеватель, когда теряет контроль над собой. Было совершенно очевидно, что он нежелателен. Так же как Корона или как я.

     Итак, я прикинул все плюсы и минусы своего соучастия, исходя из того, что этот мятежник — никто. Мой опыт подсказывал мне, что есть смысл быть на стороне слабого, который обещает и прилагает усилия, и что мне следует дать ему возможность осуществить свои планы, какими бы они ни были, поскольку та сила, против которой, как предполагалось, он восставал, уже была знакома мне. Она была подвержена загадке его известных ограничений. Я держал это в тайне, потому что любопытство сильнее службы компромиссу палача или свидетеля. По моим соображениям, стоило подвергнуть себя столь незначительному риску, а если бы этот мятежник достиг своих целей, я занял бы рядом с ним привилегированное место. Послужить свидетелем мнимого преступления, задушенного в зародыше? Они действовали грубо и были глупы. Им нужны были не свидетели, а соучастники. Доверять словам проклятого негодяя и предателя трудно, поэтому я взял плату заранее. И заблаговременно явился на встречу, чтобы посмотреть, послушать и раскинуть мозгами. Проклятые знаки предательских времен. Уже ввязавшись в это, я счел за благо не придавать делу большой важности, а вдруг по той или иной причине все это (засада и все остальное) будет отложено?

     — Не будет, — говорили мне. — Потому что у палача уже есть пленники — на случай, если произойдет резня или он оставит нас с носом.

    

     Единственной проблемой, беспокоившей меня, были эти трубные звуки раковин, которые слышались постоянно и повсюду. Эти Распроклятые индейцы вечно устраивают черт-те что, когда у них начинает подводить живот. Ну да ладно. Я ни во что такое не верил. Это нужно увидеть, чтобы поверить. Разумное мнение человека, не имеющего никакого отношения к ситуации, хотя я и беру на себя вину. Я вижу все так: мятежник; Корона. Все очень просто. Корона далеко — и это плохо. С обеих сторон много неведения — это тоже очень плохо. Эта Новая Испания гигантски велика — и это создает неудобства. Мистики, их скитания и затворничество в изгнании — это опасно. Курия не проявляет ничего, кроме нерешительности, — и это уже совсем из рук вон. Призрачные индейцы — это жестоко. Смешанная ни в склад ни в лад раса идолопоклонников — это позор. Континент ломается на куски и тонет, как очередная легенда, и еще один распроклятый корабль дрейфует и пропадает — это интересно, но, честно говоря, не так уж важно. У нас есть Африка, безфаничный колдовской Восток, от которого у меня волосы становятся дыбом, гигантская Азия с ее буйными и непредсказуемыми слепыми порывами и Европа, старая, колдовская и злобная. Кому охота погрузиться в недра Левиафана*? Этим взбалмошным французам?» Взгляд скользит по неведомым звездам...

     Зимний Пассаж — Вершина небес находится в темных впадинах, откуда можно разглядеть их яркий внутренний свет, звезды теснятся, висят гроздьями, заслоняя то, что предположительно является огромной бездной. Каждый из нас наверняка окажется в самой темной и неизвестной из этих дыр. КАЖДОМУ - СВОЕ. КТО-ТО ОБИДИТСЯ. ОДНАКО НИКТО НЕ МОЖЕТ ДОКАЗАТЬ ПРОТИВОПОЛОЖНОГО. Кому-то станет больно, и он будет голосить впустую. Кто-то заранее прикажет * Левиафан — морское чудовище, описанное в Библии, в Книге Иова. В наши дни это слово служит синонимом чего-то огромного и ужасного.

    

     отполировать свою надгробную доску и купит третьесортного поэта, чтобы тот настрочил ему идиотскую эпитафию. Кто-то будет тревожиться понапрасну, кто-то — кричать и проклинать все на свете. Кто-то — даже — решит не ждать и сам устремится в эшафоту. Кто-то совершит насилие над самим собой, кто-то ужаснется и постарается пропустить вперед других. Кто-то захочет утащить с собой любимое кресло. Кто-то заплатит за химеру и захочет уничтожить препятствия, подмазав бедных священников, которым и так уже стыдно за дешевизну своих соборований. Кто-то не сможет воздвигнуть пирамиду и построит отхожее место. Человеческий фактор подвержен тысяче случайностей. Но никто не принимает неопровержимой истины. Лишь тому, кто заглянет в самую глубь небес, откроется величие Покрывала Смуглой Девы. Однако это страшно, а в одиночестве — трагично. Я — дон Хуан, и я признаюсь, что меня глубоко впечатлила красота Девы.

     Моему другу, прославленному одиночке-отшельнику, я желаю добраться туда, где он обретет свое собственное братство и удовлетворение, мы оба возникли из безвестности покинутой земли и высекли в своих сердцах лик Стихии. Было так прекрасно находиться с ней лицом к лицу. Нет большего пыла, чем здесь, на эшафоте бесценного одиночества, где мы погружаем руки в сердце светлячков и вынимаем их покрытыми радужным фосфором.

     Я молча слушаю дона Хуана. Голос внезапно вырывается из распахнутой двери, когда в нее ударяет крыльями ледяная вьюга: дикий лебедь...

     — Друг троп мира, обитель неведомых индейцев, дон Хуан, я шел по кипящей воде, в которой чуть не утонула моя шаманская природа. Но я благодарен импульсу внутреннего огня моего мира, обугленного в своем очаге, где сфера пульсирует густым жидким огнем, как радужная оболочка, из которой исходят миллионы ско-пившихся там миражей. Не знаю, какое бурление предпочитаешь ты, но все они, кипящие, говорят на одном и том же языке.

     Какой из них захочет стать источником или выплеснуться за пределы судорог лавы? Я проникнут Блаженством, и я лечу,

     подобно серебристому озеру в отдалении угасших огней, покрывшихся пеплом. Я был и есть не столько весел, сколько радостен. Будь я веселым, моя Дева превратила бы меня в светлячка или просто в летний бриз островов везения. До которых люди не добираются. В других мирах тоже есть подобные острова, ожидающие, когда ангелы соберут их, как гроздья винограда. Ты знаешь это, дон Хуан.

     Ты знаешь, на какие зверства и жестокости оказались способны мы, люди. Курия не может не воспринимать Христа только как самого дальнего из всех чужаков, Христа нельзя не воспринимать как вершину утешения песни о прощении.

     В моей душе отдаются глубокой болью Его страдания на Кресте, сколько бы они ни длились. Будь я тогда свидетелем этого, я обратился бы в птицу, ринулся бы на Крест и разбился о него, чтобы освободить Его от ужасных колец Сатурна, удерживавших Его вместе с гвоздями. Будь я там, я обратился бы в ветер, потому что я прекрасно знаю сердце ветра. Я обратился бы в ураган и подхватил бы Его на руки, чтобы опустить на песок самого далекого берега, положить Его, овеваемого ветрами, и тут же отправиться на Крест, дабы заменить Его собой, и наполнить пространство мощными порывами ветра, которые сотрясли бы до самых корней людское злословие. Будь я в тот момент Его волком, я стал бы выть, чтобы у Его убийц полопались барабанные перепонки и раскололись головы. А потом, после того как это произошло, луна подняла бы меня из праха, чтобы я обернулся облаком и снял Его с Креста, незаметно подменив Его тело своим и Его стоны — своим воем.

     Но, к несчастью, меня не было там, и я не мог вмешаться издали — что произошло, то произошло. Я не мог вмешаться ни как листок дерева или куст, ни как легкая пыль, ни как цветок, чтобы изменить Его предначертанную судьбу. Я не был там, в этой высшей боли, рядом с болью Смуглой Девы, которая в смятении и потрясении видела Его агонию и в своей Благодати проявляла волю любви, склоняясь со своих бессмертных небес, проникая в расползавшийся по всем швам мир. Она сама создала эту жизнь, чтобы она приняла свое пробуждение и напиталась любовью, восстав после сокрушительного удара о края ущелий, сотрясаемых разбивающимися о них беспредельными океанами.

    

     Друг мой, дон Хуан, я исчезаю в этом кипении, я едва могу удержать слезы. Я понимаю соль сфер морей, разбившихся там на крохотные частички межзвездного света, изошедшего из сердца Девы, чтобы смягчить эти заброшенные части Млечного Пути, уже пульсирующие ужасами той безвестности, которая становится жизнью, когда она вырывается из мрака и снова встречается с судьбой, признавая ее необыкновенные истоки.

     Я исчезаю, как любой человек, как химера. Я слишком скоро уничтожаю себя в Блаженстве. Моя Дева говорит мне: «Скоро ты будешь вместе со мной в своих горах, тогда ты увидишь меня вне себя и сможешь смотреть мне в глаза так же, как будут смотреть на меня мои дети. Значит, ты еще не перешел Мост».

     «Мы вместе пройдем по радуге, протянувшейся в пространствах, и пойдем по тропе звезд».

     —    Тебе решать, — прошептал я, — я иду за Тобой. С закры тыми ли, с открытыми ли глазами я буду следовать за Тобой, не теряя из виду шлейфа Твоих знаков. Я знаю, что мы не можем бродить по нашим степям и пределам, потому что иначе мое те ло начнет рушиться, истощенное пыткой наслаждения, которым является для меня Твоя дружба до конца моих дней. Я признаю, что даже не смог бы вынести этого, я так рад, но так истощен, эликсир испаряется, сама жизнь уходит.

     Тон голоса Хуана Диего меняется в зависимости от того, о чем он рассказывает, он громыхает целыми симфониями климатов. Но дон Хуан перебивает его: —  Полное безветрие, разочарование. Медовая вода, ша манские премудрости, слюна улитки, слюна пауков, слюна волка, слюна клитора, ты плевал на больное место —

     вспомни все это.

     И Хуан Диего, изнемогая и деля свое внимание между Мостом, дверью, асотеей, кострами и воспоминаниями, без всяких лицемерных уловок отвечает: —    Моя слюна излечивает тех, кто страдает от боли в желудке, от отвращения их рвет, и они исцеляются. Она воздействует на призраки, беспозвоночные, которые бродили вокруг, пугая не винных. Они лопаются, и погружаются в пузырьки пены, и тонут в них. Моя слюна поднимала умерших от спазмов: после того как

     я плюну им в лицо, их мертвенно-бледные лица начинают улыбаться. А уж тем более моя слюна пробуждает спящих. Не раз, когда я плевал себе на ладони и смазывал слюной лбы, она изменяла роковые судьбы, превращая их в летнюю прогулку. Она гасила костры, успокаивала судорожные ветра; она создавала дотоле неведомые источники света и творила в темной воде синюю кровь.

     Это увело Хуана Диего с опасного склона, где он так естественно наклонялся к кипению термальных источников...

     — Дон Хуан, я надеюсь, что нынешняя встреча поможет выстроить другие Мосты и другие Хижины. Поможет оглядеть Америки, погруженные в сон, и разбудить тех, кто не спит, чтобы они поставили на голубятнях радужные шпили. Те, кто повернулся ко мне спиной, вряд ли сумеют победить инерцию привычки, породившей их, а те, кто даже ничего не слышал обо мне, может быть, высунутся из своих скучных жизней и немного взбодрятся, узнав, что по свету бродит отшельник-одиночка, исполненный радости. Может быть, они узнают, что на этих землях существовали шаманы с такой же, как и у нас, кожей цвета корицы и что они будут существовать и дальше даже после того, как принесли себя в жертву. Это средства Шамана и помазанного Святого, обе его природы — каждая по-своему, — скрещенные и овеваемые солнечным ветром. Возмущенные равнодушием пространства, темного и ограниченного, и недостатком белесого порошка, они взбунтовались и пошли путем собственной судьбы.

     Когда Земля-Океан, двигаясь по своей необыкновенной, безумной и чудесной орбите, отдаляется от ее оси — Солнца, вдалеке появляются следы Зимы. «Но, — скажет кто-то, — это происходит на Севере планеты». А я приглашаю их поразмыслить, не оттого ли холоднее южная весна, что она происходит как раз в крайних точках отдаления планеты от Солнца. И тогда давайте разберемся с простыми катастрофическими состояниями здравого смысла и их оценками. И, пробудившись насколько возможно, взглянем другими глазами, умными, чуждыми всякой злонамеренности глазами животных, которые смотрят на все. Этого

     сделать нельзя?.. это действительность, превосходящая нас. Но по крайней мере, хоть кто-то осмеливается взглянуть оттуда на объективную реальность, которая проходит незамеченной; потому что, не будь это так, реальность существовала бы только привязанной к презренному, несносному, скучному человеческому рассудку, битком набитому факторами пустых интересов. Открытие тонального сознания различает и другие средства. Десять миллиардов альтернативных средств. Так, значит, этого сделать нельзя?.. А еще можно вынуть глаза из занимаемых ими орбит и положить их перед лазурью, перед алым или зеленым. И тогда они увидят, что происходит в мире, это совсем не то, что видят их глаза, когда они заняты близорукостью привычек своих прирученных головок. Это шаман вынимает у них глаза или мозги и уносит их туда, к моросящему дождю, падающему с потолка, или к морским террасам — к мельчайшим брызгам моря, — или к измороси цветущих долин. Мы — сам пол и его орган, а не один пол и другой пол. С глазами. Мы — то, чего мы по привычке никогда не видели. И мы потеряли целый мир. Но теперь Отшельник, застывший от холода и все такое, вот он, здесь. Жив-живехонек, бодрый и свежий, бодрый Святой, и такая нежность. Осьминожьи чернила на кончике еще одного пера вот-вот кончатся. Когда это случится, я вполне могу выбросить их в мусорное ведро. Но не чернила истребления и кровотечения. Осьминог может выделять чернила из нижней части своего тела и не кончает с собой при каждом выбросе; солнце плавится, не возвращаясь к прежнему состоянию, оно уходит в пещеры и, подобно ангелу, вновь засевает моря присутствием своего волнующего существования. Нечто подобное происходит сейчас с чернилами, свободно летающими над пределами. Дон Хуан (а иногда Хуан Диего), если на этом птичьем пере кончатся чернила, возьмет другое перо

     Г

     и станет прислушиваться к чистокровным словам, чтобы отыскивать явные и тайные следы Святого-Шамана, который, пробудившись, сказал, как преодолевать углы и пересечения рек, лишать зубы твердости и прививать в сердце горизонты. Ему не важно, что к нему повернулись спиной, мы, такие послушные, остались без перьев. Его чернила сохранят на грядущие века другие кипящие смерчи, взвихряющие океаны. Друзья ли, враги ли, свои или чужие, это Зима, но теплица распахивает свои окна и стряхивает с себя извечные испарения, туманившие Сад Эдема.

     Наш Святой-Шаман возвращается исступлением закрытых сундуков, где чердаки уже пропахли нафталином. Он не тот. Не другой. Он этот, и он проявляется в двойной ипостаси оленя-бабочки.

     —    Дева, Вселенская Мать Звезд, радостно проводила время с Хуаном Диего, как никогда близкая себе самой, —

     во всяком случае, в этом мире. Она не только видела Хуана Диего, Она радостно видела весь мир и созерцала самое се бя. Ее Сдержанность уходила. Ее отдаление уменьшалось.

     Для Нее было наслаждением оказаться вблизи мира, слы шать, ощущать, становиться своим собственным сиянием.

     Хуан Диего отлично знал о Ее наслаждении и поэтому охотно согласился на этот семидневный перерыв. Однако Она появилась: «Хуан Диего, пока не превращайся в того, кто станет утешенным и ободренным».

     —    Почему ты говоришь мне это? — спросил Хуан Диего Деву.

     «Потому, что перед нами стоит задача».

     Я не забыл об этой задаче, — настаивал он.

     «Я напоминаю тебе о ней, чтобы ты напомнил мне».

     «Ты больше не хочешь, чтобы тебя видели?

     «Хочу».

     А тогда почему же? — воскликнул он.

     «Я готова выразить тебе свою радость, если ты захочешь идти один».

    

     — Нет, я не хочу этого, я не хочу рассказывать о Тебе, я не хочу ничего говорить о Тебе, о Твоем Блаженстве. Я предпочитаю, чтобы они увидели Тебя, потому что хочу, чтобы они видели Тебя так, как вижу я, а меня -- не видели. Я не хочу мешать; потерять Тебя было бы слишком страшно, я ведь смотрел на Тебя, я молю Тебя, Благословенная Дева-Мать, пусть они тоже смотрят на Тебя так же, как смотрел я.

     Это очень обрадовало Смуглую Деву Марию Гуадалуп-скую с Тепейякского холма.

     Святой говорил, говорил с Девой, говорил своим голосом, ледяным от одиночества и дали, а Дева говорила с ним своим чудесным голосом, тем самым, которым говорила со своим Сыном. И тогда Дева-Мать поняла, что Хуан Диего достиг Блаженства, и возрадовалась за него, за Себя и за мир.

     «Хорошо, омойся еще в источниках, облегчи свои голову и сердце, ибо ты полетишь со мной по радуге на мои небеса» — вот что Она сказала ему.

     Хуан Диего промолчал. Он уже почти не говорил, он отправился к другим источникам, но он уже насладился таким долгим отдыхом, какого у него не было еще никогда, у него, Святого-Шамана, уже лишенного век. Свежие, кипящие и ледяные воды его обителей и пустынь омывали его, очищали от шипов и пыли, от грязи, ила, измороси и ураганов. Теперь он наслаждался мощным соприкосновением с Блаженством, скрытым глубоко в небесах, и, погружаясь туда, обнаруживал, что кровь в его жилах все еще трепещет. Он был готов. И тогда он пришел к обители на обратной стороне Горы Креста, горы Тепейяк, к избранной им равноудаленной точке, откуда он был уже готов подняться, чтобы спуститься.

     Пассаж о Теотиуаканской Обители Осторожно. Будь осторожен с Голосом, потому что неудержимый Святой-Шаман говорит очень издалека и совсем близко, его поникшая Спина привычна к равнодушию, но время от времени он оборачивается и, повернувшись лицом, поднимается на невероятный склон небосвода,

      

     и пробивает туннели времени, и переходит Мост своего пространства, чтобы приблизиться к дону Хуану.

     Ты здесь, друг?.. — окликает Хуан Диего дона Хуана.

     И тот восклицает: Я здесь. Дверь открыта, море спокойно. Планеты мерцают, похоже, зимние ночи приближаются, чтобы мы немного насладились легкими словами воспоминаний и тайны, такими легкими, что мы можем задувать свечи, укрываясь в муках асотеи с твоим серым волком и с моими.

     Тогда подожди. Ты знаешь, что я шел к Теотиуаканской Оби тели извилистым путем, словно колеблясь, стараясь не пуститься по прямой, норовя на каждом шагу останавливаться на ночлег?

     Я представляю себе это и понимаю. Ведь ты шел к последней обители, чтобы возложить там след и пепел последнего костра и получить там последнее средство, припасенное для тебя Девой.

     Да, ты знаешь об этом, и я благодарю тебя за то, что ты ви дел и видишь меня.

     Я вынимаю свои глаза из орбит. Обеими руками вы нимаю их и вкладываю в твои; в пастбище и в стены оби тели, к которым ты вот-вот прикоснешься; в пригорки и задумчивые камни дороги Мертвых и осыпавшейся пи рамиды Солнца и Луны, которые видят, как ты приходишь и уходишь, и содрогаются от этой тайны. Мои глаза сопро вождают тебя везде, куда бы ты ни забрался, и я не поте ряю тебя, и я смотрю на тебя.

     В конце концов, я шаман.

     Ты — усердный и прозрачный Святой Нового Христи анства. Ты — Делатель. Олень-бабочка, светлячок-поток.

     Ты же знаешь, я всегда был со своим волком; бабочки пор хали, я видел их; светлячки звездами освещали тропу и ее пыль, и потоки волнения моего орла и моего другого солнца излива лись легким дыханием.

     Я вижу всех вас, вы у меня перед глазами.

     Точное значение всего этого вне пределов нашей досягаемости. Если кто-то умеет смотреть глазами, вынутыми из орбит, пусть он рассмотрит и увидит значение происшедшего. Действительность превзошла наше понимание

     вещей. Изложенного здесь никто не осмелится судить, и тем не менее большинство людей предпочло бы возразить против самого существования Хуана Диего. Это из-за его безупречно Прозрачного поведения и смиренного принятия своей судьбы, ведь речь шла о том, чтобы Пресвятая Дева-Мать Мария Гуадалупская с Тепейякского холма воссияла во всем своем блеске, и так оно и случилось.

     Так вот, большинство людей без всякого основания, без достаточных аргументов скажет: все это — сказка, и ничего больше. Потому что он не требует никакого ответа на свое прозрачное поведение, и, в конце концов, так уж была запрограммирована эта Нация, лишенная предназначения, чуждая обязательствам. Но вот он, Святой-Шаман, протяни руку — и сможешь дотронуться.

     <Ю0 Шестой разговор: Рассуждения Интеллектуала «Им требовалось самое верное мнение с учетом потребностей момента, ведь подобные кризисы повторяются; эта тенденция к повторению происходит из замкнутой системы, навязанной Короной великолепным альтернативам, которые Новая Испания может выложить на стол и довести до конца. Однако разрушение намного превосходит строительство империи. Больше нет испанцев, готовых надрываться на этой обширной земле, сколь бы богатой она ни была. А значит, необходимо подготовить промежуточную расу, чтобы она вмешалась в дело на пространствах территории, потому что, если бойня будет продолжаться с нынешним размахом, Новая Испания вскоре останется беззащитной. Северные территории, занятые ордами индейцев-кочевников, которые держатся вместе, сбившись в кучу вокруг своего государства-галлюцинации и наверняка вдруг исчезнут, или же они сами перебьют друг друга. Территория Севера так и останется дикой пустыней. Да и на Юге такое же положение. Тропический лес — естественная преграда всякому организованному акту мятежа. Проблемой является обжитой Центр, это здание не успеет укрепиться, как снова разваливается, ни Корона, ни Курия не допускают никакой истинной концепции Новой Испании. А теперь еще и террор. Как вести к изменению уже

     выстроенное Христианство, которое по определению должно было бы торжественно провозгласить независимость своих данников, а на самом деле творит в отношении туземцев полный произвол? Что можно укрепить, когда все еще существует столько необходимых диалектов, что кастильский испанский застревает в горле? Что можно построить с помощью одной только рабочей силы, бесплатной рабочей силы, и таким образом двигаться вперед, порабощая, строя повсюду усадьбы, которые вскоре будут покинуты и заброшены? Захворай кто-то, его смерть обходится дешевле, чем его жизнь, уже ни за чем не нужная Короне. Эта дилемма с трудом поддается решению, которое, возможно, придет только со временем. Почему нападают на этого возмутителя спокойствия, которого называют Делателем, и не позволяют ему делать то, что он должен делать, и используют в своих интересах его волю и его действия, втихаря извращая суть его ходатайств? Почему бы не воспользоваться этим шансом для продвижения чего-то, что можно было бы назвать понятным?.. Я не согласен и никогда не буду согласен с бойней. А еще более того — с убийством человека, который может стать вожаком. Мы сами не доверяем друг другу и таим друг на друга злобу. Это мы, а не они, ведем войну. Она у нас в крови. А их кровь была обожжена усталостью и старостью их Богов, это ведь так очевидно. Отсюда столько сарказма и бесконтрольных истолкований. Если исходить из наших понятий о том, что значит хорошо, этот оборванец может вывести нас из себя, но он же, как никто другой, может решить множество наших проблем, если мы будем советоваться с ним и предложим ему нечто такое, что пойдет на благо его народу. Мы встретимся с одним из них, мы собрали многих других, которые ничего не стоят. Но этому, которого, как и других, называют Шаманом, стоило бы дать оружие и немного власти, потому-то у нас все и идет так, как идет».

—        В воздухе разносятся бесконечные завывания раковин; словно весь континент проникся эхом раковин, его заволокло густым туманом, исходящим из луны, а в небесах протянулась странная радуга. Предположительно усиливается блеск знания и планет, приближающихся к Земле-Океану. Похоже, наступает смена времен. Однако мы не знаем, ни какая смена, ни каких времен, ни где она произойдет, ни откуда придет.

—        Я закрываю глаза, и они закрыты. Я наполнился светом молнии. Костер — это тот самый костер, что инстинктивно загорается в каждом живом существе. Или должен был бы загораться под влиянием инстинкта или восторга. В мозгу. В его галлюцинациях. В его чарах. Некто. Во вдохновениях и волнениях бытия и небытия. Вдохновения и волнения зажигают этот мир бесчисленными огнями. Я иду по тропе — по великой тропе, — что привела меня к кустарнику, над которым идет дождь, и извивается среди сосен и белок в глубоком «наброске» леса*, раскрашенного туманом и красотой. Вдали медленно вырисовывается та знаменитая пустошь, где (никто не знал, каким образом) должно было произойти милосердное и ужасное прибытие Святого Покровителя Америк, столь же близкого, сколь и неизвестного.

—        Ну и сюрприз приготовил мне дон Хуан. Он так настаивал на том, чтобы добраться до вершин, а еще на том, чтобы найти исток восхитительной, холодной как лед речушки. Он настаивал, чтобы мы ступали на каждую тропинку, любой брод мог превратиться в новую тропинку, и таким образом сети идущего расширялись, и, обнажая гору, ее самые потаенные уголки, мы вырывали у нее столь ревностно таимые секреты, тысячи далей.

—        И мы проникали все глубже, не зная ни границ, ни пределов, чтобы окунуться в эту великолепную, пронзительно холодную ночь. Тьма ослепила нас (если можно так сказать), небо раскололось на куски, как будто рушились изначальные небеса, гора превратилась в белое сияние. Задул ледяной ветер. Точно проснулась спящая Антаркти- Игра слов, основанная на созвучии испанских слов «bosquejo» («набросок») и «bosque» («лес»).

—       

—        да, заброшенный, обледеневший полюс мысли. И тогда, в тот первый раз, дон Хуан сказал мне: — Кто-то развел костер и подает нам сигналы.

—        Этот кто-то появился медленно, как крадущийся ураган. А может, мы увидели бы то, что было гигантской стеной или оградой.

—        Ужасной стеной, воздвигнутой в наших произвольных действительностях, скроенных исходя из наших пяти чувств, пресыщенных и судорожных; иными глубинами реальности, которые обширны, как то, чем они являются, и которые постепенно открывались на той старинной карте И стлана.

—        Разве что дон Хуан будет с нами. Тогда они становятся такими же видимыми и конкретными, как ты и я. Или как ты миллион лет тому назад, или как я через миллион лет — мы, которых не было, но которые все-таки уже были — задуманные, принимаемые в расчет, — все это так просто для дона Хуана. Незнакомец, зажигавший эти костры и подававший сигналы, грохотал неразборчивыми звуками от Плутона до горы. Правое и левое плечо. Он или выходил на свет, или терзал гору.

—        —    Разожги еще один костер у моря, вблизи Тихого океана.

—        Он сказал это несколько дней назад, и вот он уже раз водит его. Гора грохочет. Голос горы.

—        —    Поднимись на нее по любой из обнаруженных троп, и пойдем к нему. Нужно выяснить, он ли это. Мы нахо димся в неприятном положении: нам приходится на блюдать, не будучи видимыми. Разве что, разведя другой костер, мы укажем ему, где находимся. Нужно покричать ему. Ему требуется Мост. Он находится неимоверно дале ко, он как будто пребывает в неком мифическом состоя нии. Как ты и как я. Так же.

—        Нам было легко, потому что толпа невнимательных людей не может обнаружить летящую стрелу. Мы превратились     в дым. В пепел дыма. Толпа невнимательных никогда не сможет уловить тона истины и его неистощимого импульса, потому что они движутся в своем тайном мире уклончивости и притворства. Они заняты своим состоянием сомнамбул, отчаянно старающихся остаться собой. Мы находимся в секретном путешествии, и наши переходы через границы выглядят как тайные исчезновения.

—        До сих пор у нас был только один поверенный наших тайн. Теперь же у нас еще две компании. Такие замечательные и уважаемые, что мы ощущаем себя целым, полным миром. То были славные времена, и мы дышали неясной свободой, чье веяние, преодолевая разложение, отовсюду доносилось до нас, чтобы мы воздвигали перекресток за перекрестком, пересекая Истлан, который лежал там, на раскаленных углях, уже изнемогая, с раскрытым ртом, сочившимся слюной и затягивавшимся радарами паутины.

—        Даже там мы не поднимали вихрей. Мы вознамерились исчезнуть, и это нам удалось, однако теперь, с этим дикарем, мы не знаем, что и как получится. Он способен появляться где угодно, и он выйдет оттуда только весь покрытый личинками и лепестками, целой завесой из лепестков.

—        Совершенный образ, как тот, внезапно и неожиданно представший нам единорог, дикий и ангелоподобный, когда он выходит, как наши неразлучные волки, из таинственной чащи, окружающей водопад. На его волосах, на его плечах и лице — завеса из цветочных лепестков. Если бы с нами были Хемингуэй или Саган, если бы мы пригласили нашего дорогого Азимова или Сартра! Они помогли бы нам устроить для него висячие мосты, чтобы противодействовать обрушивающейся на нас дикости. Похоже, он собирается разнести ограду в щепки. Ты знаешь, что я редко называю конкретные имена, но сейчас тебе это необходимо в качестве отправной точки.

—        Тайна начинает рушиться, потому что Святой-Шаман разрывает сеть и выпрыгивает из нее как дельфин.

—        Он придет сейчас?

—        Нет. Я не хочу беспокоить его, он погрузился в кипя щий источник последней Обители, там, в твоих прежних

—        полях, исполненных великой неторопливости, где мы купались в радуге, помнишь?

—        Ты тоскуешь по иным временам, и это странно.

—        Это влияние Святого-Шамана наполняет меня тос кой и возбуждает во мне дух новой встречи с состояниями, предшествовавшими нашей разорванной завесе. Теперь, когда вокруг столько глупостей типа твоих пресловутых «сотовых», атмосфера переполняется самой обычной три виальностью. Ты уже понял, о каких отверстиях я веду речь?.. О местах выброса струи, о дыхательном отверстии твоего белого кита?

—        Временами они немного выводят меня из себя.

—        Хочешь, я немного поясню вам, как вы можете истол ковать мои слова, чтобы лучше понять их?

—        Если тебе угодно.

—        Когда по мне хлещут бесконечности содрогающихся безмолвии — я не слишком настаиваю, — я соскальзываю в тоску.

—        И тебе хочется приблизиться.

—        И меня охватывает тоска, когда я долго нахожусь в южной части Тихого океана твоего мира. Вблизи сияюще го Арктура. В последнее время твой мир наводнен множест вом горячих женщин, которые беременеют даже от взгляда и зачинают детей по поводу и без повода, словно их мучает тревога, им нужно ухватиться за что-нибудь, что пребудет всегда. Какое горе!

—        Ожидая финала чудесного процесса, он уже готов принять Накидку, сначала он набрасывает ее на спину, а потом, повинуясь слову Девы, переворачивает ее наперед на Святой горе (кстати, она не выше, чем его пустыня, заросшая крапивой), он еще не вышел из своего зачарованного состояния, ты знаешь, что находится внутри последней Обители?

—        Не имею ни малейшего представления.

—        Орган. Да. Серьезно. Музыкальный инструмент —

—        орган, на нем играет монах, который шел за ним вслед за волком.

—        Ты хочешь сказать, что кто-то следует за ним и был свидетелем всего того, что происходило в местах его горя чих омовений?

—       

     Я хочу сказать, что некто следует за ним — как раз «от»

     мест его горячих омовений, а теперь пользуется моментом отсутствия и транса Святого-Шамана и играет на его орга не, — и что это иностранец, принадлежащий к иному наро ду, и что он немец.

     Что? То, что слышишь. По его следам идет немец...

     он идет за ним потому, что наконец, после ужасных —

     многолетних — поисков, нашел Святого.

     Похоже, он монах, но кажется, что нет. Он человек беспокойного ума и потому находит землю в океане, он идет, следуя сознанию находящейся перед ним Святости, которая никогда не закроется, потому что Святой-Шаман медленно превращается в Делателя Небесных Врат. Этот человек — тоже — хочет предупредить его о западне. Однако Хуан Диего не обращает внимания на его слова. Он находится под потолочным окном на террасе Обители, где монахи, еще сохраняющие немного сил, размышляют о полученных милостях. Трое монахов присматривают за Обителью, они настороже, им известно, кто он, потому что они знали его раньше. Они не хотят, чтобы кто-то узнал о его присутствии, — они опасаются за его жизнь — им хотелось бы, чтобы Святой-Шаман остался там. Они уже знают о его святости и ощущают ее. Вся долина дрожит от волнения, и озаряется прекрасным розовым светом, и наполняется ароматом роз. Мир уже находится в Шлейфе законченной радуги, откуда Смуглая Дева пройдет по небесам, чтобы соединиться с Накидкой, когда Хуан Диего распахнет ее перед взорами призванных.

     Наполняющий воздух аромат облегчает последние дни тревоги, сотрясавшие природу, и природа знает, что сияющая Дева-Мать вдали, но поблизости, однако никто не знает точно, чту произойдет, — мы движемся в разных мирах, в различных измерениях слоев, мы рассказываем не историю их прошлых времен, мы находимся там и здесь, сейчас еще более, чем когда бы то ни было. Это свидетельство об Отшельнике обретает соответствующее измерение-время. Пусть никто не ошибается и понимает ясно, я — шаман и могу без проблем преодолевать препятствия пространства и времени. Я вынимаю свои глаза и ставлю их на колени перед Святым, левитирующим вдали. Тот, кто следует за ним, словно насквозь пронзен звуками магической музыки, исходящей из его рук. Нельзя долгое время выдерживать Святость в этом состоянии на грани восторга и не перейти грань, но он не рожден для того, чтобы перейти грань и понапрасну уничтожить самого себя. Что-то должно произойти. Она уже идет...

     «Хуан Диего, я готова. Возьми это покрывало, надень его, чтобы оно по пути защищало тебя от их стрел и копий, никто не увидит тебя и даже ничего не заподозрит о тебе, выходи, иди на свою гору».

     Святой-Шаман немедленно отвечает на это действием: он берет Покрывало, поднимается, то есть выходит из Обители, и ступает на твердую землю, чтобы испытать дивное ощущение пыли и веса своего тела.

     Неизменный звук «бум-бум, бум-бум, бум-бум»... он слышен во всех сторонах света, листья дрожат без ветра, вершины содрогаются без подземных толчков, голоса животных превращаются в песнь неудержимой радости и в тишину, воцаряющуюся для того, чтобы облегчить призванному Отшельнику приближение к обратной стороне горы Тепейяк. Он подходит так близко (с обратной стороны), что, вместо того чтобы подняться к верхней обители, он спускается с вершины, до которой уже добрался, и является на встречу как раз к назначенному времени. Он появился так внезапно, что ожидавшие его невольно (а может быть, и вольно) принялись бить в свои колокола, извещая о его окончательном приближении. Свидетели и соучастники сбились в кучу, а он пришел такой же одинокий, каким был, пришел так тихо, будто из другого мира, он испугал всех. Разумеется, на его чарующем лице был восторг, в котором он пребывал. Более половины пришельцев (ибо за многие мили было видно, что Шаман является хозяином и господином) тут же безусловно присоединились к нему и восхищались легкостью его присутствия — некоторым из них он даже показался похожим на мифическую птицу Феникс (сопровождавший его благословенный волк не отступал от него ни на шаг, отдаляясь лишь настолько, чтобы

     не мешать ему идти). Кроме того, это был всем волкам волк, просто великан по сравнению даже с крупными собаками, и было понятно, что любой, кто вздумает приблизиться, рискует жизнью. Это сдерживало все выплески эмоций как «за», так и «против». Вокруг обоих — Хуана Диего и его волка — отчетливо виднелся ореол, состоявший словно бы из густого ледяного тумана. Раковины смолкли. (Даже там, в зале, где должна была состояться встреча, было слышно, что раковины умолкли.) Барабаны продолжали изливать все тот же ритм, но уже тише, как будто полумрак затаил дыхание. Потому что Небесная Радуга распахнулась.

     Пассаж об Убывающей Луне Вестница-луна заливает странными излучениями Землю-Океан, связывает ее с все подавляющей памятью об осеннем 'присутствии зимы, в которой Космос наполняется, чтобы воспротивиться ходу времен, их шагам, шуршащим в каждой из сфер солнц и их оледенелых планет. Луна сохранила целый веер затмений, распахнутых в каждой дуге ее света, и оплодотворяет всех самок, сколько их ни есть на свете. Есть (некоторые) виды, которым для воспроизводства не нужны мужчины. На них оказывает воздействие некое магическое продолжение самих себя, жизненный опыт каждого живого существа накапливается в памяти их внутреннего, потаенного существа, где Дуновение Девы оплодотворяет матки и плаценты, вместилища, переполненные вихрями, жаждущими появления нового рассвета посреди затмений, недра неведомого присутствия, свойственного вновь утвердившемуся Космосу. Луна наблюдает, не имея глаз, и медитирует, не имея головы, ее титаническое, вдохновленное Плутоном присутствие пронизывает необъятность, в которую стремится мир, захваченный вихрем постоянного волшебства Возникновения жизни. Это странное присутствие того, что находится за пределами «здесь», сливается с атомным содроганием, преобладающим в недрах планеты Земля-Океан, цветущей и еще более благословенной нынешним зримым присутствием Девы Вселенской Матери и Богини Жизни, Марии Гуадалупской. Поэтому Она ступает на неизвестную луну и оттуда благочестиво заменяет Агонию межзвездного Хаоса безжизненных и бесконечных одиночеств межзвездной Агонией, присущей одиночествам благословенным и бесконечным, которые пронзены безжалостным светом, в которых есть пустоши, мосты и окна, тысячи точнейших чувств (каждое из них драгоценно), потрясенных красотой откровения озаренного Космоса. В миг, когда луна своим мощным влиянием мягко изменяет живые существа, обращает их в ритмы и паузы, в голоса и сады, в террасы и колодцы, даруя им невероятную способность ощущений и выражения себя, все эти существа оказываются под защитой Покрывала Блаженства — там, в недрах, не принадлежащих никому, в недвижных одиночествах вселенной, бесконечно пустынной и неимоверно холодной. Это пространство должно оставаться темным — холодным и прозрачным, — похоже, оно служит бесконечным вместилищем проявления зажженных солнц, которые в подлинной агонии своей славы взрывают все, и таким образом Блаженство, пребывающее в постоянном равновесии, готово создавать природу жизни, преобладающей здесь и сейчас (это измерение радостно отдающей себя природы называется «готовностью» — щедростью). (Поэтому человеческие существа насилуют и разоряют ее, потому что не понимают ее.) Среди существ, относящихся к человеческому виду, есть такие, кто поднимается над стремлением выжить и ломает его рамки, подавляя свое собственное, чтобы слиться с миром воедино. Среди этой странной пустыни Господней, заваленной льдом с самых границ Космоса, Блаженство, как сущность небес, открывается в необыкновенном откровении шаману и святому. В долгом и бесконечно огромном измерении времени те, кто идут навстречу распростершейся там, как скользкая поверхность, глубине, недоумевают, обнаружив равноудаленность в обоих направлениях — параллельных и непротивоположных.  Благословенная сущность святости и шаманская структура разрушения баррикад; это случалось крайне редко на протяжении такой короткой истории человечества. Однако еще никому не удавалось удержать Благодать, воспринятую с обеих троп, составляющих основу Блаженства (внутренне присущего Космосу, в его глубинах, являющих себя в каждой поверхности), одновременно непосредственно приблизившись к сиянию Владычицы Небесной, когда шаман сливается с Космосом воедино. И зовется он Отшельником.

     Отшельник, Хуан Диего — таково его имя. Святой абсолютно признает главенство Сына Божия, Иисуса Христа, Единственного. И тогда Мать Христа смотрит (внимательно) на Святого-Шамана, и находит его в безмерности миров, и приближается к нему, открывая Себя — такая, как есть. В своей Славе. Она будет взирать на человеческие существа прямо с его Накидки, на которой Она запечатлевает свой Священный образ во всей полноте его красоты, напитанной солнцами, составившими радугу Зимних Сумерек. Там, на Накидке, сияет Ее Слава, грозная, Космическая, близкая. Потому что это Божественное, принявшее облик Человека, — Небесные Врата.

     Для всех нас, и особенно для живых существ этого мира, или любого мира, которого так же коснулась Благодать, Она распахнула Небесные Врата (и вот мы здесь), там, за пределами «здесь», в недрах вселенной, небеса во всем. ОТ ТАЛАНТА КАЖДОГО И ОТ СИЯНИЯ ЛЮБВИ КАЖДОГО БУДЕТ ЗАВИСЕТЬ, СМОЖЕТ ЛИ ОН НАЙТИ ЕЕ ТАМ, СМОТРЕТЬ НА НЕЕ. Ее Благосклонность потрясает. Ее Слава сияет. И все же многие проходят, не замечая Ее, чуждые Мосту, протянутому там, где Небеса дышат Блаженством.

     Пассаж о Сиянии Оленя-Бабочки Большинство человеческих существ не замечают луну, она для них — что-то случайное и непонятное. Это относится к огромному большинству обитателей планеты Земля-Океан. Луна просто не имеет для них никакого значения, они являют собой что-то вроде некоего физического явления, столь же инертного, сколь и необъяснимого. К несчастью, у многих ум настолько рудиментарен и замкнут, что, будучи связаны с миром, они не понимают сложившейся ситуации, ее плюсов и минусов, и преспокойно

     грабят сначала самих себя, а потом и всех подряд. На их герметично закупоренные головы ни разу не упало ни единой капли дождя, для них это просто вода, они даже представления не имеют, что это за вода. Вода, несущая в себе следы всех тех миллионов лет, что она циркулирует повсюду: в соли, в жилах, в дереве, в облаках, в реках, в песке, вода, содержащая плазму, вода, которая поглощает солнце и увлажняет воздух, касаясь ультрафиолетовых зон, чтобы превратить их в Купель Крещения. Мария Гуадалупская — это Святая Вода. Прекрасный океан благословенной воды, превращающейся в Жизнь, освященной Небом.

     Разумеется, они несут в себе облик Луны и Земли; они не задумываются над положением, которое занимают в мире, а еще менее — над положением, которое занимают в ближней вселенной Солнечной системы, им абсолютно неизвестно о необыкновенном отсутствии жизни там, в этих чудесных сферах, лишенных голоса и эха. Поэтому человек ощущает себя потерянным. Его сбивает с толку любой взрыв зеркал, тех бесполезных зеркал, в которых он (по его мнению) находится, и он цепляется за любую химеру, потому что у него нет карты его собственного мира.

     Планета Земля-Океан со своей луной, плывущей в прекрасном и полном согласии с ней, описывают круг в застывшем от ледяного холода пространстве вокруг Солнца, где Святой-Шаман вершит повседневное Действо своего планетарного сознания на карте своего сердца, на карте своей Головы, на карте своей кожи, на карте недр своего тела.

     Однако его голос и его прикосновение проявляются втайне. Когда олень-бабочка приближается сзади к горе Те-пейяк, он уже не принадлежит к сфере этого мира — ни он, ни его волк. Вся судьба необъятной Дуги оленя-бабочки превращается в Святого-Шамана, когда он останавливается на этой высокой вершине. Он с восхищением созерцает долину внизу и другие отдаленные вершины и заснеженные зубцы гор, так и пышущие мощью жизни, невероятные озеpa и реки, леса и долины, где плодится и множится олень-бабочка, отражаясь в луне воды, которая, подобно зеркалу, отражает усыпанные звездами небеса.

     Это его хижина. Она была его хижиной и его колыбелью. Тогда, перед спуском к обители, где мы его нашли, произошло нечто необычное: перед тем как исполнить волю Смуглой Девы (он уже предчувствовал, что Она приближается среди бесконечных Пространств, уже идет по Радужному Мосту среди мириад солнц, удивительным образом застывших от холода в своих кострах), Хуан Диего молит Ее благословить его Континент — его колыбель и хижину.

     Все и каждое из существ, живущих ныне и всегда, подобно цветам и плодам ее Эдемского сада. Дева вдали улыбается и говорит ему: «Именно это я и собираюсь сделать, — и мягко предлагает: — Иди, продолжай свой путь, ты зажжешь этот костер так, как никогда даже не представлял себе».

     И тогда Святой-Шаман осуществляет свой любимый переход, спускаясь к месту столь ожидаемой Встречи. Он надевает на себя спереди защитную Накидку и подбирает ее, одновременно заворачивая в нее розы, которые падают в это мгновение, появившись неизвестно откуда. «Твой сад», — шепчет ему издали Дева. Он медленно спускается, и рядом с ним, шаг в шаг, идет его волк. На Западном горизонте уже появляется луна, появляются и звезды Покрывала Девы, они мерцают, отчетливо видные, расположенные точно так же, как во время того первого Явления на берегу Южного Океана; и посреди этого вечера Хуана Диего охватывает восторг. Он уже предчувствует Ее, такую близкую, в Ее звездах, он знает, что в любой момент Она явит себя, великая в своей Славе, какой он знает Ее. Он почти теряет сознание, но тут шаман-дикарь вновь стряхивает с себя чары Катарсиса и делает глубокий вдох, чтобы не исчезнуть, и глубоко вдыхает воздух своей долины, чтобы не взлететь.

     «Хуан Диего, когда ты явишься перед теми, кто, собравшись, ожидает тебя, стань перед ними и разверни Накидку с розами», — шепчет Она ему на ухо.

    

     Смотри повсюду. Смотри отовсюду. Смотри с вершин. Смотри из всех пределов. Смотри из всех глаз. Смотри из всех лбов. Смотри с полной ясностью мыслей, просветленный, на всю Долину, на моря по ее сторонам, на волны, на луну, на снега, на столбы дыма, на плеяду звезд, в которых идет Она, из которых выходит и шествует, с каждым шагом спускаясь все ниже, когда он вступает в передний двор, воцаряется великая, потрясающая тишина, которая парализует тела, а сердца дрожат, пронзенные этим присутствием, дверь открывается, и он входит в Зал Встречи.

     Порою мир проходит через зоны тишины, где сияние Божественного потрясает, ослепляет и проникает в душу и тело. Но действительно невозможно, чтобы случилось невозможное, чтобы оно произошло так, как произошло, когда существует взятый камень, Пробный камень, камень Сигнала и Прикосновения*, воспринимающий и ошеломляющий.

     Хуан Диего — камень — приходит на Встречу только однажды. Он не будет давать абсолютно никаких объяснений. Дева не явится, как являлась ему. Сам Шаман-Святой не знает, что произойдет, — он знает, что горизонт засиял так же, как во время Ее предыдущих явлений, и тогда он пересекает бесконечную радугу, улыбающийся и одновременно серьезный, и, миновав собравшихся людей, застывших в изумлении, обращается к главному из них...

     Тайные барабаны убаюкивают свой непрестанный грохот в преддверии момента кульминации, который вот-вот должен наступить. Даже волк, по-прежнему держащийся вплотную к нему, находится в ожидании, как и все присутствующие, иногда он лижет его босые ноги в сандалиях, чтобы дать понять, что он рядом. И Хуан Диего восклицает: — Добрый вечер вашим милостям, я принес для вас розы из Эдемского сада...

     Игра слов: испанское выражение «piedra de toque» может быть истолковано как «пробный камень» или «камень прикосновения».

    

     Они потрясены этим восклицанием и этим голосом, в котором они ощущают истинный восторг, однако бросают на него колючие взгляды демонстративного равнодушия и, черпая из своих вен вновь ожившую ненависть, бормочут в ответ выражения недоверия. И тогда, прерывая внезапное изумление, выходит вперед, проложив себе путь, монах, который следовал за ним, такой же отшельник, как Хуан Диего, становится на колени, а потом садится на пятки перед Святым-Шаманом и громко, чтобы было слышно всем собравшимся, произносит, обращаясь к нему: «Некоторые из нас готовы принять дары твоего Сада, подрезанного тобою, мы посадим их в своих садах, чтобы они цвели там, наполняя своим благоуханием наши преходящие жизни, Святой Шаман Хуан Диего».

     В это мгновение была подтверждена личность Отшельника. И от этой речи раскрылась завеса сдерживаемого оцепенения, и они вышли из своего смятения от слов монаха-чужестранца, такого же оборванца и отшельника, как Хуан Диего. Дальше все произошло так, как не мог предвидеть никто.

     Розовые щеки и неподвижность пришельца, казалось, не соответствовали ситуации и вызвали несказанное удивление всех присутствующих. Один из них — сведущий — воскликнул: «Как ты смеешь претендовать на величие того, что в твоих руках? Руки, срезающие цветы в Эдемском саду, не такие, как твои, которые подрезали другие сады, те, что растут на иле и питаются болотной водой. И ты не Святой, потому что, будь ты Святым, ты выглядел бы иначе и принес бы в своей изодранной Накидке одни только розы, без стеблей и без шипов, и притом неувядающие».

     Это немного сняло напряжение, но люди уже начали ощущать легкую дрожь — это сказывалось воздействие присутствия Святого-Шамана, и тогда, войдя в мысленный контакт с Девой, Хуан Диего услышал: «Разверни накидку и стой неподвижно».

     Он развернул Накидку. В то же мгновение собравшиеся отскочили, монаха-чужестранца охватил восторг... — Это розы из Эдемского сада!

    

      Владычице Небесной! — Хуан Диего заметил, что На кидка сверкает ослепительным блеском, и он ощущал Ее так же живо, как и всегда, и повторил то, что ему подска зывала Дева: Это Ее уста, и это Ее глаза, и вы можете смотреть на Нее, ибо Она сейчас смотрит на вас.

     • Она не говорила, но они и не слышали, они пребывали в растерянности и восхищении.

     —    Я оставляю вам Накидку, образ Ее истинного облика, Ее фи гуры, Ее взгляда, Ее лба, чтобы вы смотрели на Нее. Известите весь мир, что Владычица Небесная, моя Госпожа, Дева Мария Гуадалуп-

     ская с Тепейякского холма, Явила себя, чтобы благословить мир, мой Континент, океаны, своих любимых и своих детей.

     В этот момент собравшиеся разделяются, трое из двенадцати выходят, а отшельник-чужестранец оказывается единственным, кто прикасается к Накидке и получает ее из рук Хуана Диего.

     —    Ты будешь благословен, — шепчет ему Хуан Диего и го ворит ему: — Ты тот, кого будут ждать, когда время позволит —

     как сейчас, — пастырь одинокого волка; я буду с тобой, чтобы ве сти тебя сквозь пространства и помазывать животных, я явлюсь на встречу, ты позовешь меня. Тогда Она, Небесные Врата, протя нет Мост, и многие пройдут по нему, чтобы погрузиться в Блажен ство в колыбели Ее рук. Это будут времена радости для моей Гос пожи, Девы-Матери Жизни. Займись этим. Ты и твои люди, мои братья — Львы. Те, кто со мной, будут наслаждаться Ее присутст вием, а ты тем временем посади Эдемские розы на вершинах и на Кресте — мою, твою, моего волка, оленя-бабочки и кецаля-

     змеи. Возьми это на себя. Будьте благословенны, сеньоры, с ва шего разрешения, я удаляюсь. Каждый из вас исполнит свою судьбу точно так, как она предначертана. Не теряйте времени.

     Моя Дева благословила вас, будьте счастливы, не нужно бояться ничего, кроме нас самих.

     И он удалился. Коснувшись внешней стены Обители, он поднял взгляд и прошептал: - Задача выполнена. Надеюсь, она принесет плоды.

    

     «Она принесет плоды, — шепнула ему Дева. — Ступай вместе со своим волком прямо на Тропу Святого Духа, ибо я встречу тебя там, мы возрадуемся в ущелье».

     И он пошел. Поспешил. Чтобы предаться в их руки.

     На пути он находил отпечатки пальцев своей собственной судьбы. Он не мог даже и подумать о том, чтобы свернуть на другую тропу, или принять другой облик — что было для него легко и просто, — или спрятаться — любое дерево с радостью предложило бы ему свои ветви и свою тень, — или взлететь, чтобы укрыться в горах, на морском берегу или где угодно. Необходимо было как можно скорее воссоединиться с Девой, которая ожидала его, чтобы завершить возвращение по тропе радуги и увидеть — наконец, — как раскрываются Небесные Врата; он и его любимый волк должны были пройти по этой тропе. Поэтому он сразу же пошел по тропе, ведшей к ущелью, считавшемуся убежищем разного темного люда. Те трое, что покинули зал встречи, уже разошлись по тропам, которые считали путями возможного спасения для него, и крайне удивились, увидев, что Хуан Диего выбрал самый известный и считавшийся опасным путь. Это подтолкнуло их к решению действовать как можно быстрее, прежде чем проклятый дикарь успеет раскаяться. Они казнили его быстро и ловко, ведь у них был огромный опыт преследования и казней индейцев, которых они прозвали «мятежниками».

     Любого можно было обвинить в подстрекательстве к мятежу по самой незначительной из причин, по подозрению или даже без него — просто за то, что у него была красивая женщина или имущество, достойное внимания. У этого же не было ни дома, ни пищи, ни места, где упасть мертвым. Значит, его следовало объявить мятежником — именно — за то, что он бунтарь. Те, кому предстояло привести приговор в исполнение, вооружились старыми аркебузами, острыми мечами и огромными дубинами, которые были усеяны шипами, — они служили для того, чтобы забивать людей насмерть. Сперва они собирались прикончить волка, а для этого нужно было как следует постараться.

    

     Долгий Закат еще не угас, когда раздался предсмертный вой его волка, которого он ни на мгновение не отпускал от себя, так что они оба неотрывно смотрели на зажженный костер вдали, в тот последний из своих вечеров.

     Оба сдержали глубокие рыдания неслыханной боли, порожденной слепотой жестокого мира человеческой расы, и обменялись последним, исполненным улыбки взглядом великого прощания. Как грязные тряпки или мешки с мусором, они рухнули в ущелье, и их тела громко ударялись о вертикальные каменные стены, пока не достигли дна.

     Звук раковин возвещал о Новой Новой* Рождения Америк и о встрече Владычицы — Девы Марии          Гуадалупской с Тепейякского холма с теми, кто близок Ей.

     Вдали — столбы дыма долгожданного Возрождения. Не сразу и еще не скоро воссияет Слава бесконечной цепи событий уже свершившейся судьбы; еще должно произойти множество обстоятельств, чтобы Сияние Девы укрепилось на земле, порабощенной завоевателем, который теперь сам завоеван; уже благословенны берега всего Континента, от его островов до других полярных пределов уже установлена свобода, и она волнует души и сердца, свершилось признание Нового Мира и его извечных корней, его истинных основ, данных шаманским Знанием, Святой уже пребывает в Славе Небес, ведомый за руку самой Девой, которая некогда нашла его в ущелье, омытого радугой, исполненного радости существования; теперь он и его волк, преображенные, впервые поднялись над событиями мира, вошли в Небесные Врата — они, их Делатели.

     Раковины этого дня великолепной Славы и события, столь же великого, сколь и замалчиваемого, вливали эхо своего грома в раскаленное докрасна эхо, потому что они также возвещали об отсутствии Отшельника, Садовника Эдемского сада, ушедшего туда, за пределы «здесь», за пределы своей Колыбели цвета Корицы. За ними наблюдали издалека, их держали в тайне, их Вершина получила под- * Так у автора.

    

—        тверждение. Было сделано множество копий подлинного изображения, одна из них — говорили, что это тот самый, первоначальный образ, — оказалась даже на территории, где (Корона замечала это) влияние старого мира все ослабевало, пока наконец Новая Испания не распалась на части, получившие названия собственных государств и отечеств; все графства разделились. А его Слава остается.

—        Прозрачность Святого-Шамана породила печальную легенду, решительно переделанную в сказку о полуголодном индейце, которую, к сожалению, все мы, из-за мозговой усталости или из равнодушия — прах к праху, — приняли, покорно склонив головы под ударами бича и дубины. Львы окутали себя неизвестностью. Некоторые воспользовались избытком послаблений, поскольку Корона уже не так налегала на ярмо, и ушли как можно дальше, даже от покинутого Тепейяка.

—        Ибо никому не хотелось замечать и признавать этот обман, эту ошибку, это дерзкое убийство. Ему пришлось угаснуть, в то время как вершины оленя-бабочки, Святого-Шамана и даже человека-волка медленно заселялись по мере того, как по ним разбредались монахи; а еще они уничтожали их; это была мука жертвы Блаженного самоотвержения его прозрачности, жертвы, принесенной ради бесконечности его восторженного присутствия.

—        Седьмой разговор «В тот день, я не знаю почему, убийца потерпел поражение, как только перед нами оказалось это благословенное чудо. Кое-кому из нас пришлось признать, что они не готовы к этому настоящему, и тогда мы добровольно отстранились, умыв руки, мы не поддержали раздора, потому что он стал казаться нам идиотским после того, как мы побывали в присутствии Святого-Шамана. Это было нечто бесконечно удивительное, я никогда не думал, что у меня в голове все настолько перевернется, что я чуть не сойду с ума. Я потерял равновесие, и сердце просто выскакивало у меня из груди при воспоминании о его словах, запечатленных в глубине моей души, в тот день разорвавшейся на куски. Тогда я продал имение и роздал все, что имел, своим родным. Они окрестили меня сумасшедшим. Однако то, что я увидел в тот день, не позволяло мне продолжать жить по-прежнему, у меня больше не было на это сил, и все это длилось вплоть до дня, когда, обливаясь слезами, сокрушаясь обо всей этой интриге, снедаемый гневом и ужасом, порожденными этим преступлением, я потерял сознание. И вот теперь, когда возникает хоть малейший повод для огорчения и расстройства, я пересекаю границы Анд в направлении Южного моря, чтобы снова и снова поразмышлять там о лишившем меня сна Видении Владычицы Небесной. Оно зачаровывает меня, превращая мое тело, с одной стороны, в ведро воды, а с другой — в реку света, в борозду чудесного потока неудержимого счастья. Поэтому мне и пришлось бежать из долины, которая теперь была Хижиной, и от воспоминания о том, что (я понял это позже) было жатвой разожженного им костра».

—   

—        ¦ Пассаж о Мосте Принимающем Я Хуан Диего. Ты опять все видел, друг мой дон Хуан...

—        Не все. Я видел, но не все.

—        Все видеть невозможно, но если ты хочешь воспользоваться моими глазами, чтобы на них посмотрели твои глаза, возьми их.

—        Мне не нужно, чтобы ты отдавал их мне, Святой-

—        Шаман. Я видел достаточно. И теперь мои глаза наполни лись Пеплом. От радости, а еще из-за дали, далекой, слов но тайная мгла, поднимающаяся вечером — этим вечером, похожим на тот, другой. Ты не видел, как вершины брали одну за другой, потому что задолго до этого ушел вместе с Девой...

—        Ты прекрасно знаешь, что Блаженство разделить невоз можно, что оно, непреодолимое в своей кротости, побеждает все и поглощает тебя.

—        Да, я знаю.

—        Я больше не мог позволить себе ни единого мига промед ления, сопротивления Ее зову. Она — Дева-Богоматерь. Мой

     волн здесь, вместе с твоими, обезумевший от счастья. Он любит свою расу так же, как я люблю свою. И я готов перейти Мост, чтобы принять на себя боль его усталых лап, коснуться его кожи, чтобы облегчить его пределы, мои тропы, мои террасы, мои сады...

     Те твои цветы, розы, прижились в некоторых обите лях, они до сих пор дают бутоны и дышат предвечерним ветром.

     А что со Львами?

     Они исчезли. Постепенно.

     А доминиканцы?

     Они спустились с вихрей и решили окопаться в своих церквах или покинули род человеческий и целиком посвя тили себя добродетели познания истинной любви.

     Истинной любви?

     Да, именно так. Единственная истинная любовь, воз можная в этом мире, — это любовь ко всему. Все осталь ное — это желание, химера и горечь.

     Я ощущаю радость жизни.

     После стольких веков.

     Я ушел от вас, чтобы вы увидели все это без моей опеки и чтобы снова смотреть на это; я сдержал свои рыдания, но не свою великую радость. Теперь я зажигаю истинный костер возле Южного моря, моего Тихого океана. Ведь моя Госпожа, Дева Мария, так любила ходить в свете багряного заката — стольких закатов — по воде этого моря.

     Она благословила его берега.

     Да, Она благословила их.

     Твои ущелья и твои пляжи.

     Места моего уединения.

     И ту пустыню — мою пустыню. Западную пустыню.

     Индеец-яки. Шаман, знающий слои памяти, друг Бога и Христа, скажи мне, сколько же нам ждать, чтобы распростра нился этот документ, именующий меня Отшельником.

     Ты уже понял...

     Я до сих пор еще растерян и ошеломлен. У меня отовсюду растут крылья, и я ничего не могу с этим поделать. Птицы повсю ду — терраса — вот что я такое. Мой Континент. Прекрасные и благословенные птицы повсюду на моем Континенте.

    

      

     Хуан Диего возвращается в тело птицы Феникс, которая снова уселась у меня за спиной — на свою любимую антенну, — и улетает.

     — Глаз-олень-бабочка... это произошло. Так же как взмахиваешь вуалью, как задергиваешь занавеску на окне, — бормочет (нечто наподобие длинного монолога) дон Хуан, вспоминая Вершину и ее чары, — как распахиваешь окно, как смотришь, не глядя, вдаль, так же отличаешь себя от того, кем ты был, и одна за другой раскрываются охапки облаков, и из них вырывают Закаты, которые они несли в себе; одним глотком проверяется эта капля воды и та, другая, и слегка онемевает тело, дрожащее от алого холода при каждом откровении памяти облаков.

     Это обостренность чувств оленя-бабочки, вспоминающего бездонные ущелья, где он бродил, пересекая исступление зарослей и дикого свинчатника, то тут, то там ощущая нёбом восхитительную пытку плодов, жуя семена и листья с горьким вкусом, который ударяет в голову оленю, и он, гордо выпрямившийся, неоспоримо благословенный, проходит по самому сердцу старого леса своего мира, пересекая даже солнечные лучи, тающие в игре светотени, и останавливается там, и из его рогов вылетают бабочки. Это его сердце, разрывающееся от истинной любви — той, о которой он говорил, — он бабочкой пролетает сквозь вихри тайн и устремляется к клубам озаренного тумана, — как вдруг — внезапно и удивительно — протягивается нежная рука, и олень-бабочка делает шаг, и поднимается, и исчезает на раскрытой ладони Девы Марии Гуадалупской с Тепейякского холма.

     Это произошло в тот самый миг, когда тело, ударяясь о каменные стены, падало на дно ущелья — потому что на самом деле засада оказалась легким толчком, и оба они, волк и Отшельник, взлетели, чтобы вместе оказаться на благодатных ладонях Смуглой Девы.

     Глаз-шоколад-сова... это произошло. Лесная птица, наизусть знающая вечные тени леса и лунной стихии, вращает

     1 

     головой, словно прожектором тревоги, и бредит в направлениях пронзаемых им теней, и обнаруживает мерцающую гроздь бобов какао, таких восхитительных на вкус. Сова не может ухватиться за ветку рядом с лакомством и взлетает, распахнув свои крылья, созданные, чтобы планировать без ветра, тихо, на бреющем полете, под кронами деревьев, так, чтобы никто не заметил ее, не ощутил ее присутствия. Она не может устоять перед соблазном, она на лету отщипывает один стручок и заглатывает его, ее твердый язык расщепляет оболочку, которую клюв и нёбо, действуя как идеальные рычаги, выбрасывают в воздух, и наслаждается вкусом этой священной пищи. Она растворила ее во рту и проглотила, еще прежде чем вернулась на свою любимую ветку, однако в тот момент, когда ее огромные когти касаются ветки, та оказывается вытянутым пальцем цвета розового дерева — пальцем Смуглой Девы, и Она уносит сову с собой в свой сад.

     Это произошло, когда волк и Святой-Шаман — их тела — падали, предчувствуя, что они не падают, а летят над равниной к радуге, погруженной в ущелье, чтобы ухватиться за Покрывало Девы и превратиться в перелетных гусей разорванных Небес.

     Глаз-ягуар... это произошло.  В дебрях сельвы ягуар жертвовал своим голодом ради наслаждения, которое он испытывал (КРАСОТА ЕСТЬ КВИНТЭССЕНЦИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ), и видел вдали, как разгорается закатное небо. Ягуар, обрызганный пятнами сельвы, впечатавшимися в его шкуру, потому что при каждом удобном случае он валялся там, на влажных, увядших листьях, на узкой полоске земли у водопада, под ползучими лианами, где он так любит прятаться, мяукая, как котенок, или издавая стоны, как ягуар. Он лежал там, как брошенное угасающее солнце, чтобы освещать лесную ночь и поддерживать костер пробуждения. Он растягивается среди фиолетовых теней, чтобы его астральное тело побродило по великолепному, ослепительному закату. Но вдруг грохот далеких небесных барабанов, отдаваясь эхом, опустошает его распростертое

     тело, забытое там, как отблеск солнечного луча, и перемещает его в другое тело, мощное, крылатое. И тогда ягуар делает огромный скачок и падает, не падая, на тыльную сторону руки Девы и останавливается там, не скользя, и, еще не пришедший в себя от изумления, лижет благословенную руку, которая забирает его из сельвы и уносит с собой на радугу...

     Это произошло, когда волк и Отшельник подмигнули друг другу за миг до того, как распластаться, словно развернутые простыни, над зарослями равнины, над краем ущелья.

     Глаз-орел-змея... это произошло. Шаман в исступлении своего самоотречения, когда он уходил после самого большого отдыха, такого мгновенного, что он и его волк (на какой-то сокрушительный миг) застыли в воздухе. Когда их тела были сброшены в ущелье-равнину, покрытую кустарником, камнями и крапивой, птица взлетела из своего гнезда на краю утеса ветра и в мгновение ока, беззвучно, оказалась над небольшим пригорком и, царапнув крылом покрывавший его золотистый песок, схватила гремучую змею. Бреющий полет — перо-сосуд, — распластанный на синих зимних небесах, крылья неизвестного орла. И вот, будучи уже единым существом, орел-змея, всепре-данный Деве стряхивает с себя тайну своих границ, и взмывает в воздух, и поднимается, пока на немыслимой высоте его не выбрасывает из мира и он превращается в нарцисс-розу на Покрывале, о которое он ударился, когда Дева, дунув на орла-змею, поймала его.

     Глаз-волк-луна... это произошло. Неожиданно. Вой пронзил лунный свет, и сердце волка взорвалось, возвращая ему лед пространств, которые он пересекал столько раз во время своих долгих скитаний, в глуши старого леса, и стыл в густом тумане на испещренном следами ковре инея, ведомый инстинктом тайных времен. И они, развернувшись, стали волками и приобщились к мудрому миру Отсутствия Космоса, который, не умея выть, стонет от неслыханного одиночества.

    

     Волк-кочевник — это уклончивая луна холмов, на которые она поднимается, чтобы говорить на «ты» с Богом. Это происходит сейчас, пока мы с тобой пребываем здесь, а Святой-Шаман и его волк ступают на первую каплю росы бесконечной радуги, на которую они взошли.

     Глаз-обитель-колокольня... это произошло. В колокола уже никто не бил, и они раскачивались по своей воле, блестящий холодный металл, колючий, низкий звук, накатывающий волнами хор. Монахи восприняли и уловили блеск этого звука только как тревожную тишину, от мерцания которой разгорался закатный пожар, — так они узнали о смерти Святого-Шамана и его любимого волка. Монахи горестно пели, потому что они еще не знали, что и как произошло, и Святой Дух не мог проникнуть в их головы, потому что он таился в верхней части Обители, подобно голубю-вестнику, таился, не взлетая, пока сами стены обителей не заскрипели в непрерывном молении, которое было слышно на пастбищах, в стволах деревьев, в заблудившемся ветре, в плену сумерек диких теней, в Западном полушарии. В его камнях отдавалось эхо шагов волка и Святого-Шамана: Хале эль Митхаб Упсала Дамасутра... хотя на самом деле оно доносилось вот как: Хааалееее ээээль Миииитхаааб Ууупсааалааа Дааамааасууу-трааа...

     Хааалееее ээээль Миииитхаааб Ууупсааалааа Дааамааасууу-трааа...

     Хааалееее ээээль Миииитхаааб Ууупсааалааа Дааамааасууу-трааа...

     Этот ледяной вихрь был чем-то вроде иного, извечного языка сфер, и монахи вспомнили, что Святой-Шаман изнывает от любви к Бесконечному Безмолвию Космоса.

     Это произошло, когда они отделились от своих тел, а сами тела были подняты из глубины ущелья руками Девы, которая, улыбнувшись, шепнула:

     «Теперь иди и следуй за мной, Хуан Диего, и ты, волк». Но он услышал этот шепот барабанными перепонками своего тела, а волк, удивленный, повел острыми ушами, и оба они очень осторожно подобрали свои тела, снова войдя в них, и так, шагая по дну ущелья-равнины, они удалились, направляясь к сердцу Девы, ожидавшей их там, вдали, на Западе вечера.

     Дон Хуан дрожит в раскрытых дверях асотеи и дышит, немного отдыхая от своих слов, а наши неразлучные спутники настораживаются — их тела крепко спят, — и они выходят из них и направляются к двери, чтобы ласково потереться о ноги дона Хуана, они узнали его голос. Барабаны вновь начинают вдыхать звук, как будто снова затрещало пламя.

     Летний Пассаж о Сокрытии Печали не существует ни рядом, ни близко, ни вдалеке, когда на нее смотришь оттуда — печаль исчезает, и вдруг ощущаешь, как тебя пронзает тишина, содрогающаяся от его благословенного Присутствия. Это происходит сейчас. Тем же, кто остался там, перед Накидкой, сначала пришлось прийти в себя от контакта с таким близким, находившимся непосредственно перед ними Образом, который, спокойно улыбаясь, видел их. И тогда они поняли, что те трое ренегатов уже убили его, но не смогли разузнать, что и как произошло, главной их заботой в тот момент было спрятать Священную Накидку, как можно лучше укрыть от людских глаз.

     И тогда, поразмыслив, Монах-Чужестранец сделал знак еще двум, стоявшим ближе других, и втроем они осторожно подняли Накидку, положили ее на стол и свернули. Даже не зная, не сотрется ли Образ, не повредится ли ткань, да и мало ли что еще могло случиться, они позаботились только о том, чтобы спрятать ее. Остальные собрали Эдемские розы и осторожно сложили их в большие переметные сумы, оказавшиеся под рукой. Так они перешли в другую

     комнату, постаравшись стереть все следы ужасного события, ибо знали, что Явление Девы ее Делателю, Святому-Шаману, завершило собою Блеск времен. Охваченные восторгом, пораженные, они никак не могли придумать, как же им следует поступить. Тогда Монах предложил, чтобы двое-трое из них вышли вместе с ним и отправились в Койоакан, в тамошнюю Обитель, чтобы спрятать Священную Накидку и хранить ее там, дабы защитить ее от любых преступных посягательств, поскольку ее цена могла даже возвысить Корону или любую другую империю до самой верховной власти. Вслед за этим предложением Монах протянул руку и сказал: — Клянусь Богом, Христом, Его Сыном, и Матерью Его, Нашей Владычицей Девой Марией Гуадалупской с Тепей-якского холма, хранить эту тайну теперь и всегда (и осенил себя крестом).

     Другой, Густаво Кампосанто Гонсалес, принес ту же клятву. И Торкемада. И Сантиэстебан. И Арсенио де Севилья. И Арнульфо Мармолехо. И Гранадос. И Абисинио Сьенфу-эгос. И Таблада. И последний, Херардо Торребланка, также поклялся.

     Трое избранных и Монах вышли через кузницу и направились к задней Вершине, потому что Монах, Абисинио, Таблада и Торребланка были сильнее и выносливее всех, и им не с кем было посоветоваться, что делать, а остальные тем временем разошлись по своим домам. Вот так Священная Накидка пересекла долину. Встретившись на другой день, в полдень, они решили затаиться на тридцать дней, чтобы пресечь любые подозрения и таким образом приступить к сокрытию.

     То, что сделали Львы, облегчило задачу августинцам. Втайне, молча, жизнью поклявшись не выдать своего дела, они разостлали чудесный Образ в закрытом Святилище Койоакана. И лучшие из них, обрекшие себя на молчание под страхом анафемы, явились, чтобы постепенно (так они говорили, за этим они пришли) как можно тщательнее скопировать образ по частям, чтобы таким путем содействовать медленному процессу принятия, сохраняя в тайне весь

     Образ до тех пор, пока не воссоздадут его целиком. И даже в сумерках он лежал перед ними такой свежий и яркий, словно это была Она сама, и, увидев Ее, все падали на колени, пораженные, охваченные восторгом.

     Так тихо прошли эти тридцать дней, когда Империя странным образом отступила от своего упрямства и собиралась снять с непокорных Осадное положение. А за это время из тайного храма вышли три или четыре копии, которые были срочно разосланы в разные места, чтобы утвердить ставший очевидным приход Нового Христианства и его видимый результат.

     Там была устроена пещера Хуана Диего, а Образ перенесли в пещеру Святого из Чальмы, с тем чтобы хранить его под огромными сводами. За ними наблюдали на расстоянии, с высоты священных холмов, оставшихся еще с доиспан-ской эпохи, — за пещерой наблюдали, глаз с нее не сводили несколько монахов, счастливых обретенным благом, и они допускали к нему лучших и самых надежных людей из числа индейцев. Индейцы сначала признали Ее Новопомазанной, Новоявленной наполовину неосознанно: как Бабочку-Владычицу. Так они назвали Ее, зная, что речь идет ни больше ни меньше как о Матери Христа. И, только узнав, как и почему совершалось сокрытие, можно понять, отчего Курия пришла в такое смятение при виде явного доказательства Святости своей жертвы. То было время, когда и Курия, и Корона — обезумев от страха — охотились за ликом Святого-Шамана, который им было необходимо скрыть навсегда. К несчастью. Тогда началось преследование Львов, и костры на островах стали угасать один за другим.

     Поначалу сокрытие, хотя и втайне, шло громкими и радостными шагами, но постепенно они стали глохнуть, и спустя девяносто дней после того бурного двенадцатого декабря их сочли заглохшими окончательно. По крайней мере, появилось некоторое поверхностное самообладание, хотя дилемма тайны на самом деле заключалась в том, чтобы забрать Образ и как можно скорее вернуть на Тепейяк; но это было очень маловероятно.

    

     Дева созерцает нас и замечает каждое движение, — вдруг говорит Хуан Диего, появляясь — неведомо откуда — перед доном Хуаном.

     Она хочет спуститься на первый этаж и дает понять, что ты должен завершить то, что пишешь... (Ну и дела!)

     Какое поведение диктует тебе чувство чести?

     Еще одна обитель, — отвечаю я дону Хуану.

     Но ни в коем случае — еще одно сокрытие, — серьез но говорит он.

     Тень его пальцев может своим осязанием предвидеть движение разорванной завесы, — напоминаю я, имея в ви ду Хуана Диего.

     Он нетерпеливо отвергает любую мешающую ему тайну, — говорит дон Хуан.

     Но чтобы избежать переливания из пустого в порожнее или хитростей тривиального обмана игры видимостей общественной жизни, голоса стратегии должны имитировать смысл — чтобы была подлинная ясность на этот счет.

     В воздухе вибрируют странная легкость и присутствие Хуана Диего; обучение, полученное на протяжении жизни, — это объективно единственное средство сделать следующий шаг.

     Это лицо и изнанка. Сокрытие происходит сейчас и тогда. Не важно, кто именно принимает в этом участие, я могу битком набить этот документ какими-нибудь именами, чтобы он выглядел более убедительно, но это означало бы проявить неуважение к той прямой линии, которая просит о вознаграждении жертвенности. Следует понять, что имя Отшельник, или Одиночка, выбрано не случайно. Это состояние согласия Святого-Шамана.

     Мы не можем разбить хрустального купола его мозга, потому что, случись это, его присутствие разлетится на мелкие кусочки, а мы станем просто горе-комедиантами. Бессмертный свет Девы превосходит границы мечты. Мы не будем руководствоваться ни авторитетными заключениями, ни результатами углеродного анализа Священного Покрова, который теперь висит в качестве «того самого», потому что если он и вправду тот самый, отлично,

     примите поздравления, а если нет, то все равно отлично, примите поздравления. Она — это Она. И Накидка — хранит в себе — необыкновенное и достоверное присутствие того, кто передал ее вместе с Эдемскими Розами Ее Сада. У него завет велик и благороден.

     Пассаж о Дне, Идущем к Зимней Ночи «Мост заброшенной железнодорожной станции заскрипел от предчувствий в тот самый миг, когда я появился там.

     Я взглянул на пути, еще целые, непоправимо покинутые химерой завтрашнего поезда, который стал просто призраком.

     Я заглянул также в инициативу утраченной перспективы, где крайняя точка указывала невозвращение — вечное — этого Зова прочерченного пути. На всем долгом протяжении путей, сплетающихся по всему скелету Америк, столько же покинутых вокзалов и станций, сколько жестокости было вложено в уничтожение призраков.

     Желая самоидентифицироваться, мы вынесли века страха без метафизического посыла, без прямой линии, которая вела бы в иной мир, без киля в бесконечном Океане, без собственного острова, откуда мы могли бы ринуться на завоевание самих себя — сильных, осознающих себя. Нам нужно было обрести страсть восторга перед жизнью, коль скоро именно здесь, у нас, произошло Видение Явленного Откровения и с Нею мы лучше, чем без Нее. Устремляя (каждый из нас) взгляд на пути, ведущие к Невозможному, мы признаем заброшенность и запустение вокзалов, где нам следовало бы хлопать крыльями в пространстве. Нужно снова полюбить восторг».

     Мост переходит Хуан Диего, пойдем к Мосту, чтобы подать ему руку на середине Моста, а не оставаться такими же беспомощными, занятыми и хилыми, как до сих пор. Мы — храм, Она — Дева, а Хуан Диего — Святой Покровитель. Все это для того, чтобы восхищаться им: он отступает в сторону, чтобы подсказать нам тропу, ведущую наш взгляд прямо к Ее глазам.

     Вспомним: в здании заброшенного Вокзала есть теле-графнцй аппарат, который улавливает шаги по Мосту.

    

     Это был очень долгий день. Мы сбились с ног с самого начала. Начиная с того самого момента, как спросили, который час. Начиная с одежды, когда мы принялись искать, что надеть на себя. Начиная с интриги и борьбы, которые нам предстояли. Начиная с того, куда сесть и по какой дороге пойти. Чтб и сколько съесть на завтрак. Кто смотрит на нас. Как мы хотим, чтобы на нас смотрели. Кто судит нас — и кого судим мы. Кому мы подаем знаки, кого зовем, кому назначаем встречи, раскаиваемся ли во вчерашнем дне или помним, что все в нем было непредвиденным. Пожалуй, еще немного, и мы начнем вспоминать свои сны...

     Она смотрит на нас. Хуан Диего, Святой-Шаман-ди-карь, вынимает свои глаза и благословляет берега, луга, равнины, химеры, благословляет воспоминания долгого дня, идущего к ночи...

     Я кашляю. Меня рвет. Я мочусь. Телесные чувства усыпляют душу. Зачарованный, я купаюсь в воде. Я освежаю кожу, однако не понимаю, что речь идет о моем теле и о жизни в новом рассвете нового дня, который, возможно, окажется бурным или скучным, или, может, я поскользнусь на какой-нибудь мрачной могильной плите и упаду, а может, взлечу в воздух, уцепившись за воздушный шарик.

     Есть ли в нас (или нет) что-то от Святых, или мы просто пребываем в невинном неведении относительно положения луны и мира в этот невозмутимый, затаенный миг странной гонки за Божественным, зачаровавшей весь Космос? Являемся ли мы (или нет) обитателями сферического (полные триста шестьдесят градусов) мира или плоско живем в ежедневной рутине, лишенной очарования долга и боли, неразлучных спутников этой работы — жизни? Пинаем ли ногой первого встречного пса? Принимаемся ли материть первого встречного дурака, которому пришло в голову зачем-то обратиться к нам? Повторяем ли, включив международные новости: что там опять за дерьмо происходит в этом Афганистане? Или где-то еще?.. дерево

     печальной ночи засыхает. Мексиканские церкви по-прежнему закрыты, замкнуты, атеист Шуленберг множится в этих сведенных судорогой дверях, лишенных Бога и жизни — закрытых для всех — наших чувств. Запечатанных, как мушкеты, как будто мы скрываем солнечный код. Как будто прячем сокровища под мышкой или в гениталиях. Шутка заключается в том, что мы пока еще — никто. Вот такое веселье. Ничего себе...

     Мы восхищаемся обманом завоевателя, а может, он даже приводит нас в негодование. Однако мы даже не улыбаемся, а еще менее того обращаем на Нее взгляд и узнаем как некий удобный и защитный нимб, нет. Мы узнаем Ее как то, чем Она является: Небесные Врата. И равнодушно припоминаем: Хуан Диего?.. тот индеец? «Ох! Проклятые расисты. Плебеи», — скажет кто-то... Эй, ты! Педераст!

     Глаз-стрекоза.

     Угол... «его» угол.

     Собака... «его» собака.

     Дождь... «его» дождь».

     Солнце... «его» солнце.

     Углы... его углы.

     Собака... его собаки.

     Дождь... его дожди.

     Солнце... его солнца.

     Бредящие. Его молитва: угол, собака, дождь, солнце... благословенные.

     И он, окутанный благоуханием, повторяет: «Углы, собаки, дожди, солнца... да благословят они нас».

     — Да встретят нас углы счастливыми и благословят нас. Да считают нас собаки существами своего мира и благословят нас. Да омочат нас дожди и благословят мир.

    

     Да зажгут нас солнца, чтобы мы могли ходить по углам с собаками под дождями.

     — Святы шаманские глаза углов, которые встречают нас, собак, которые смотрят на нас, дождей, которые окропляют нас, и солнц, которые оживляют нас ливнями всех цветов.

     Так приговаривал Хуан Диего, танцуя на своем костре.

     Уже так поздно, я чувствую, что Хуан Диего приближается по заднему двору дома. Здесь, в Мехико, поздно, но посреди Тихого океана еще так рано, что я ощущаю, как Святой-Шаман купается на склонах коралловых хребтов и окунается по самые глаза, а вокруг дрейфуют огромные куски плавучего льда.

     Начнем полет на воздушных змеях в Париже, чтобы вернуться, а потом отпустить веревки, даже если нам придется жестоко ободраться в малиннике... (тон твоего голоса меняется; от твоего ледяного голоса до твоего молчания).

     «Пресвятая Богоматерь, Дева Мария Гуадалупская с Те-пейякского холма... помилуй нас».

     Пассаж о Ближнем Обучении СЛАДОСТНОЕ ЗНАНИЕ ИСТИНЫ ИСЦЕЛЯЕТ ОТ ЛЮБОЙ СУЕТЫ. Это ансамбль ее инструментов, Космическая Симфония ее ЯСНОСТИ. Я вел себя как последняя скотина — моя Дева знает это. На тропах Ее Поля Зрения я могу только препятствовать тому, чтобы на Нее перестали смотреть.

     Теплый рассвет. Река роз.

    

     Когда понимаешь, что Она — это самое близкое, потому что мы находимся на Небе, хочется броситься бежать куда угодно, чтобы как угодно и где угодно отыскать Хуана Диего, чтобы начать разводить костры.

     Чудесная ночь с ними. Они похищают звезды, а потом говорят, что то, что мы видим, уже не существует. О да. Понимаю. Чарующий нас свет приходит из такой дальней дали, что оттуда, где мы сейчас видим блестящую точку, этот свет вышел десять тысяч лет назад. Значит, десять тысяч лет спустя звезда уже не там, где она видна сейчас, а может, ее уже вообще нигде нет, значит, и тебя нет, потому что, когда я вижу тебя, ты приходишь или берешь и исчезаешь, и никто не выдерживает этого потока...

     ...Только Она. И Хуан Диего. Она выдерживает его, потому что находится там, где хочет, смотря на того, на кого хочет, в этот или в любой другой момент, десять тысяч лет назад или сейчас. Может быть, та исчезнувшая звезда — это роза из Эдемского сада, или заброшенный путь, или заброшенный вокзал, или отблеск внутреннего света, горящего в пещере, где волк Хуана Диего и Святой-Шаман разжигают костер среди стихии пространств Космоса. То, что за пределами «здесь» и «сейчас», становится чудесным, если вынуть себе глаза. Луна становится безжалостной, более истинной, чем угол, она останется и пребудет, пока мы, словно мираж, исчезаем со скоростью света, такие легкие, что, может, моя Смуглая Дева даже не смотрит на нас, а просто предчувствует нас, может, мы выглядим чуть ли не призраками в Ее глазах, которые смотрят на все с истиной.

     Или мы стремительно несемся в воде, которая исчезает, когда после падения с зачарованного камня вздымаются глубокие волны, а потом скрежет исчезает, и волны стихают. (Еще есть методичные люди, которые выполняют свои скучные обязанности.)

     Единственное истинное, что есть на мексиканских кладбищах и в городах, — это кресты и образ Пресвятой Девы Марии Гуадалупской с Тепейякского холма. Все остальное — прах и пыль. И если поискать, то там, в каком-нибудь уголке, найдешь Хуана Диего, сажающего свой лес. Или купающегося под дождем, который льется над кустарником.

     В Обители, удаленной от любых ответвлений того пути, которым шел Святой-Шаман, направляясь в Тихому океану, некий монах, лежа на солнце в красных Трусах, теряет последние силы: ...он уже приближается к ста годам своего юного возраста. С улыбкой говорит он: «я еще ребенок»; настаивает он: «стары эти холмы»; шутит он: «и Хуан Диего». «Ох уж этот старый лис, — громко смеется он беззубым ртом, — он научил меня ловить мух, ломать себе голову, подниматься на вершины, встречать первый проблеск зари; я следовал за ним. Я был для него призраком. У него я научился разводить костры. Раздеваться догола. Валяться на солнце. Странствовать. Не совершать глупостей. Не носить с собой слишком много. Есть мало или не есть совсем, чтобы испражняться мало или не испражняться совсем. Вызывать у себя рвоту, чтобы освободиться от всего. Чтобы чувствовать себя легким, как вихрь. А еще я научился у него молчать. И говорить умными словами с существами природы, с деревьями, кустами, потоками; с камнями, ветками, листьями; а с животными — важными словами. У него я научился разговаривать с животными. Громко разговаривать с ветром. А кроме того, он научил меня тому, чему учила его Дева Мария Гуадалупская с Тепейякского холма; и я жил у его ног. Сажая его розы. Ты слышишь меня?..» (Слышна только тишина, приятная, исполненная тайны.) «Если ты молчишь, это значит, что ты меня слышишь. Этому я научился у тебя. И я благодарю тебя за это, дикарь Отшельник. А еще я благодарю тебя за то, что ты дал мне возможность иметь волка, собаку, этого лучшего из друзей — навсегда. Он есть у меня, я уже не знаю, ни сколько лет ему, ни сколько лет мне. Я был терпелив. Этим кодом солнца и тишины власти прозрачности я обязан тебе. Моя собака, мой волк бредит, умирая. Я тоже, в тот миг, когда он уйдет из этого мира, я тоже уйду вместе с ним; в то же

     самое мгновение, чтобы не вышло, что он побежит и потеряется. Ты слышишь меня?..» Монах-Чужестранец так и не нашел свою родину и принял Колыбель Хуана Диего. Он агонизирует.

     Разве Хуан Диего не перешел Мост, чтобы быть рядом с ним? — спрашиваю я дона Хуана.

     Он был там, он поджидал его по ту сторону ограды, держа в руке горсть винограда, чтобы насладиться им вмес те с умирающим Монахом, который был отшельником, пришедшим с севера Калифорнии. Он родился неподалеку от Мюнхена, а потом вместе с пионерами-первопроходца ми оказался в снежных горах, возле серебристого горного озера и соленого озера. Он с детства любил странствовать по миру; однажды в сожженной солнцем пустыне он полу чил сотрясение мозга, и его спас францисканец-Лев, нахо дившийся в то время в бегах. Там, в обители-убежище, он научился бредить надлежащим образом, чтобы обрести власть над своими призрачными предками. Он научился бредить миражами, а оттуда тайными тропами и пересох шими речушками, колючими зарослями, медленно, его ше стое чувство, ведомое звездой или безумным исступлением, приблизило его к Святому-Шаману, чтобы, раздвинув заве су неведения, он учился у него, и он стал как бы его тенью.

     Потом он постепенно отдалился, чтобы иметь возможность разглядеть угрозы; так он завоевал для Америк доверие пришельцев и монахов, которые облекли его высочайшим достоинством восприемника и хранителя дивной Накидки, пришедшей со звезд. Он агонизирует там и умирает. Хуан Диего освобождает его от его дела и приводит его к исступлению Двери-Алмаза.

     Двери-Алмаза?

     Да. Двери, открывающей тропу будущих Небес, что бы разлить по кубкам вино со стола, Вино со Стола.

     Его кровь.

     Изначальный свет радуги — ореола Девы.

     Так он говорил. Прекрасный низкий звук барабанов уже проник в пыль нашего ила и грязи, уже превратился в грохочущую кровь наших ветров.

    

     Я встречаю Хуана Диего — без Накидки, — созерцающего долину, когда всхожу на окрестные вершины, и спрашиваю его: Ты разводишь костер или поднимаешься в пепле?..

     Я иду по облакам, — отвечает он.

     Спокойно, без малейшего усилия я насчитал тридцать два изображения моей Девы, висящих тут и там. Одно — на низкой стене напротив. Другое — на окошке двери сторожа. Третье — на повороте, там, где проспект выходит на скоростное шоссе. Еще одно — в витрине аптеки. Еще одно — в лифте, рядом с кнопками. Еще одно на серебряном медальоне на восхитительной шее (плавно переходящей в великолепную грудь) телефонистки. Еще одно — при входе в узкий проход, ведущий в задний сад. Еще одно — среди цветов, рядом с садом, на дереве. Я прошел по всем тридцати двум местам. Однако нигде не заметил Хуана Диего. Его Прозрачность до сих пор наблюдает за тем, чтобы наши глаза скользили к Ее глазам, и исчезает. Но я обнаружил, что на меня чарующе воздействует это прекрасное, такое музыкальное имя, которое я повторяю, как дон Хуан и Хуан Диего: «Пресвятая Дева Мария Гуадалупская с Тепейякского холма, Небесные Врата».

     Сегодня я собирался отдохнуть. Но я жду призыва, чтобы в эти выходные, как и во все предыдущие, взойти на гору — высокую или среднюю, выйти в лес или на равнину. Я очень доволен. Я только жду, чтобы подали сигнал к отправлению, чтобы наконец покинуть вакханалию этой уединенной пропасти — асотеи — и наконец оставить ее хозяйку в покое, а ее асотею — свободной, чтобы она никогда больше не дрожала. Оставить все на волю судеб.

     Наши личные дела, похоже, почти ничего не значат.

     Так оно и есть. Определенность порабощает.

     Дева Мария Гуадалупская с Тепейякского холма мог ла бы поместить нас внутрь роя звезд, как тех, у кого есть выбор — открыть Небесные Врата. У нас нет информации, получал ли кто-нибудь другой подобный дар. Обратим

     взгляд на окно, за которым, как веер, развернулся его пейзаж. «К любому месту в мире я обращаю свои глаза — или глаза другого», — сказал Хуан Диего. Есть много подробностей — притом важных, — о которых тебе не стоит писать, таково наше пожелание. Оставим это до лучших времен. Разумеется, если кто-нибудь будет спрашивать, нужно уметь решительно отвечать на любое странное предложение или тревожную мысль, важно понять, что было бы бесполезно утверждать, что здесь сказано все, потому что это не так. Просто в тот душераздирающий момент засады мы созерцали шаманскими глазами кое-что из того, что произошло с момента нападения до того мгновения, когда тела раскрылись, словно развернутые простыни. А сколько же это длилось в человеческом измерении времени?.. это длилось целые века лжи. Целые века. До сих пор существует отверстие, сквозь которое можно видеть темноту камеры, куда поместили Хуана Диего, а потом заткнули отверстия — полагая, что он находится внутри. Но это было не так. Он был Шаманом, которого невозможно подстеречь; и он был Святым, которого невозможно злодейски стереть с карты.

     При этих словах дон Хуан делает легкое движение, ничего, однако, не говоря; в его молчании кроется эта странная боль, аромат цикуты, одиночество и отчаяние, отвага.

     Следует вспомнить, что, когда в официальных сферах разнеслось, подобно грохоту взорвавшегося пороха, известие: жаворонок попался в силки (это был шифр), многие в ту ночь откупорили свои лучшие вина и вывели напоказ своих лучших девушек, а те и не подозревали, что их нарядили для того, чтобы они утолили болезненную страсть узурпаторов. В далекой Короне умирали со смеху, потешаясь над именем этой взбунтовавшейся страны, пожелавшей называться Мексикой, что значит «пупок луны».

     «Ты представляешь себе, как эти сукины сыны именовали себя пупками?»... Дожили бы они до наших дней... Святой-Шаман этой земли цвета корицы устремился к кульминации человеческой жизни. В то время или в другое. Всегда.

    

     Дон Хуан...

     Да?

     Прости, что перебиваю тебя.

     Ты учишься; но не извиняйся.

     По-моему, Хуан Диего разжигает костер.

     Вечером — нет. Он лежит там, на одном из своих пляжей, в ожидании Зеленой Волны. Многие, посмотрев на него, скажут, что он просто бездельничает...

     Вот так же многие говорят, что я перестал встречаться с кем бы то ни было из-за своих зверей...

     Ха! Так и говорят?

     Да, меня считали коммерсантом, контрабандистом, ха-ха-ха...

     Он умирает со смеху. Мне нравится его чувство юмора.

     Когда тебя застанут в таком положении, сразу же на чинай рассуждать о старых итальянских мастерах... Это всегда срабатывает.

     Но откуда у тебя подобные идеи?

     Из твоего мира, дорогой мой. Из твоего несчастного мира.

     Для разнообразия, я очень устал.

     Тогда отдохни. А потом, через несколько минут, я бу ду присутствовать на одной Церемонии. Мы будем вместе на площадках, там великолепные места. И предупреждаю, завтрашний поход покажется тебе очень трудным: ты за мерзнешь, замерзнешь от его дыхания.

     Площадки — это замечательные отверстия, где Солнце отдыхает и обнаженным — в красных Трусах — бросается на пастбища. Волнистые круги выдохов Солнца, брошенного на волю судеб, чтобы опуститься здесь, но в своей Солнечной системе оно только тут не остается бесприютным.

      Пассаж о Юпитере Удержать Бесконечность не удалось, иногда она взрывается, эта планета столь же огромна, сколь и таинственна, потому что ее пронзают бури размерами с самые гигантские Океаны других миров. Ну и странное же это тело! Оно

     словно одержимо своей собственной потребностью расширяться, как будто ему нужны миллионы лет, чтобы сконцентрироваться в порыв. Оно не позволяет себе ни покапризничать, ни даже просто отвлечься, оно так быстро вращается вокруг себя, и оно так громадно, что несется, защищенное весьма отдаленным от его болотистой поверхности слоем редких металлов. Оно наполнено удушающими газами, способными уничтожить все. Как будто этот великан бьется в судорогах. Или превращается в звезду. Перед нами (будут перед нами) два солнца. Одно потрескивает и шипит, второе агонизирует. Удачный костер, но он пришел поздно... Даже его великое присутствие не смогло сделать так, чтобы Дева прошла там, сея Жизнь. Нет. Космос столь же терпелив, сколь безмерно тонко слово Божие, и если кто-нибудь услышит его, у него вполне может уйти тысяча лет на то, чтобы его понять; и все-таки слишком поздно, мы не увидим твоего блеска на террасах, многоуважаемое другое солнце... словно тебя нет.

     — В общем, нужно дать Бесконечности созреть. Я понял, что Она позволит одному из нас стать Делателем. Я даже и представить себе не мог, что речь идет обо мне. Знаешь ли ты, дон Хуан, сколько раз я приходил к озерам Пупка Луны, моей Мексики, чтобы насладиться наставлениями кецаля, и сколько раз умирал со смеху, глядя на искаженные ужасом лица лучших из монахов, их самых блестящих голов, которые, по их словам, думали, не принимая в расчет положения луны? Зимней поры? Параметров мягкой решимости крокодилов отдохнуть после обеда, пока на горизонте восходит Юпитер? Ты можешь поверить, что они не принимали в расчет даже того, что клали себе в рот? Или прелестной мастурбации дев? Они похожи на дефективных детей. Я не могу поверить. И при всем при том они смеют утверждать, что знают Христа? Ну и ну!.. Однажды я спросил одного из них: скажи мне, где находится Юпитер? Ты знаешь, кто это? Юпитер? Вы дали ему это имя, а ну-ка давай покажи, где на небосводе находится Юпитер? И он не мог в себя прийти от изумления. Я плюнул себе на ладонь фосфором, сделал сферу, которая выглядела как огненный шар, хотя в ней не было огня, и сказал: вот это Юпитер, дружище. И у него девять лун! Это чтобы ты обделался

     от удивления, ты, краб. Краб? — переспросил он, краснея от гнева. Да, крабы знают Юпитер. Советую тебе отправиться в какое-нибудь ущелье, и посмотреть на мир их глазами, и почесать себе гениталии их клешнями. И этот бедняга убежал. Он был какой-то важной шишкой у доминиканцев. А я ему такое!.. Соси апельсины, друг мой, если тебе холодно. Соси фиги, если тебе нужно поскорее переместить свое сердце в сердце птиц. А если не будешь, тебе никогда не удастся этого сделать!

     Здесь, на площадке, тихо и спокойно. Мы лежим тут, вдали от Господа Христа, а он полеживает на других площадках, в иных мирах, отдыхая от своих забот. Просто невероятно, что мы его распяли. Совершенно невероятно! Ты представляешь себе, что произошло бы, окажись они с Хуаном Диего за одним и тем же столом в одной и той же таверне в одно и то же мгновение своих костров?

     Здесь, на этой площадке, тихо и спокойно. На небольшом костерке греется вода, закипает чай и вино, видом похожее на молоко.

     Что это такое?

     Яд!

     Для чего?

     Чтобы намазаться им.

     Зачем? Что, тебя укусила змея?

     Меня укусил алебрихе*.

     Чудовище?

     Это был алебрихе, и я смажу свою иссушенную кожу на случай, если он снова надумает напасть на меня, тогда он поскользнется, опьянеет, у него закружится голова, и он упадет в кувшин. А я тут как тут — разогну ему лапы, при держу его раскрытую пасть и намажу его той же гадостью, которую он впрыснул мне в ранку. Тогда он перестанет шалить и, вот увидишь, всего за несколько секунд превра тится в цикаду.

     Костер греет несильно, однако он прогорит весь вечер, пока солнце не уплывет, я сую в его гигантское тело кро- * Алебрихе (alebrije) — персонаж индейских легенд, дракон, питающийся огнем (ucn.).

    

     шечные молекулярные кружочки огня, чтобы он немного ожил и занялось белесое пламя, которое ослепит его.

     Взгляни на тот столб дыма.

     Я вижу его.

     Это соседи наших предков, живших за миллион лет до твоего времени, они потерялись.

     Но как это произошло?

     Дело в том, что они стали разводить костры, и им по нравился один, потом другой, и так они разожгли одно временно семь костров, и тогда их увидел волк, он завыл, разбросал огонь, и они вдруг появились здесь, миллион лет спустя, как ни в чем не бывало. Многие из них до сих пор растеряны и не знают, что они делают в этом мире.

     Повседневность дикой жизни повторяется так же, как лю бой из углов твоих улиц.

     А что же с ними будет теперь?

     Они немного позабавятся, давай оставим их в покое.

     Пусть они будут поосторожнее.

     Это удовольствие Шамана. Чистое, жидкое, пышное, воздушное золото. Воздушный фосфор. Золотая атмосфера воздуха.

     —    Добрый день вашим милостям...

     Хуан Диего входит в хижину, стоящую в северной части Пуэблы, далеко, на чудесной горе Мантаррайя, это, кстати, по пути к Куэтсалану.

     Они немного испугались. Я говорю «немного», потому что испугаться сильно они не успели. Все произошло так быстро. Можно сказать, что он возник в дверях, перекрыв собой поток холодного предрассветного воздуха, — просто появился, и все. Даже собаки на него не залаяли.

     —    Заходите, добро пожаловать. Мы только что развели огонь под комалем и собираемся напечь тортилий с перцем.

     А потом немного кофе, и покурим душистого гриба тлакуаче, завернутого в зеленую траву. Чтобы этот долгий день на сво ем пути к ночи благословил нас и чтобы сюда не нагрянули ни сильный ветер, ни полиция, ни олень-бабочка, который

     бродит на воле, и чтобы речные камни не покрылись зеленым мхом, чтобы мы не поскользнулись на них и не разбили себе голову. Проходите, проходите. Вы нездешний? А Хуан Диего, продолжая стоять на пороге, говорит: Я несу с собой плоды рожкового дерева и цветы тыквы, я не су с собой медовую воду и спички. Если я прохожу, я даю и получаю.

     Если не прохожу — даю и не получаю. Так мне пройти или нет?

     Проходи, чужестранец.

     Я не чужестранец.

     Нет, чужестранец.

     Я не чужестранец.

     Нет, чужестранец.

     Откуда ты знаешь?

     Ты шаман. Только Святой появляется так, как ты.

     Проходи и прими.

      Привет, негодяи, — говорит Хуан Диего в каком-то рос кошном свинарнике на проспекте Санта-Фе, в Мехико.

     Привет, негодяй, добро пожаловать в пещеру сорока разбойников.

     И он входит в банк. Как дым. В прозрачном шелковом галстуке.

     Давай зайдем в эту церковь. — (Время — восемь утра).

     Она закрыта.

     Мы свалим ограду.

     Нет, нет. Давай лучше зайдем в кафе.

     Мы свалим ограду.

     Пойдем, пойдем. Я знаю, что говорю. Не выдумывай глупостей. Пошли в кафе.

     Ладно, пойдем. Только потому, что это говоришь ты. Ты —

     мой друг.

     Колумбийский кофе.

     Колумбийский кофе? Пожалуй...

     Заказывай что хочешь.

     Дайте мне кофе и положите в него побольше шоколада.

     Чесночный хлеб. И сырое яйцо, вместе со скорлупой.

    

      Ничего себе завтрак!

     Это не завтрак.

     Приносят заказ и счет и уходят.

     Смотри, — говорит Хуан Диего дону Хуану.

     Этот горячий кофе-шоколад я пью медленно.

     —    Этот чесночный хлеб я крошу, чтобы его склевали канарейки и жаворонки.

     На столе появляется целый рой мелких птичек, и они моментально склевывают весь хлеб.

     —    А это свежее яйцо я кладу себе на ладонь, благословляю его и разрубаю его...

     Он берет нож и разрубает яйцо пополам.

     —    Одна часть — эта Северное полушарие, другая — Южное полушарие, и я глотаю его.

     Он проглатывает желток и белок.

     —    Осталась скорлупа, я соединяю ее, кладу себе на ладонь и плюю на нее.

     Он плюет на скорлупу у себя на ладони. Из скорлупы вылетает синяя птица и, освобожденная, улетает через дверь кафе.

     Над кустом идет дождь. Мокнет радуга, мокнут животные, и я невольно закрываю глаза, которые вынул у себя; я опускаю их на воздух, дую, и глаза рассыпаются на миллионы и миллионы миллионов мельчайших росинок над пустошью, окружающей место, где над кустом идет дождь...

     Это вибрирующий разнобой звуков уже наступившего вечера. Если всякий ангел ужасен, то всякий святой прозрачен. И всякий шаман предощущает себя неожиданно, как будто захваченный врасплох, вот так тонко все это.

     Волк Ночи и дня, вожак площадки и звезд. Какая удача, что ты есть у меня, ты объединяешь того, кто идет впереди, того, кто следует за ним, и последнего. Вы двое, мои неразлучные спутники, честь вам.

     Никто не выйдет из твоего загона — никто, — ты никогда не теряешь появившихся следов — никогда. Мы никогда не потеряемся — никогда. Мы никогда не расстанемся —

     никогда. Хуан Диего кует на своих кострах загон, молнии, высоты, впадины, тропу, вожака и того, кто отыскивает следы. Слышится — да, слышится — теперь наоборот: Хааалееее ээээль Миииитхаааб Ууупсааалааа Дааамааасууу-трааа...

     Хааалееее ээээль Миииитхаааб Ууупсааалааа Дааамааасууу-трааа...

     Хааалееее ээээль Миииитхаааб Ууупсааалааа Дааамааасууу-трааа...

     «Благословенна Пресвятая Дева Мария Гуадалупская с Тепей-якского холма, Мать Господа Христа».

       Восьмой разговор «Меня зовут Торребланка. Я настаиваю на этом, потому что это имя моих предков, которые были одарены премудростью и обширными землями, простиравшимися насколько хватало глаз. Я был воспитан в лучших традициях и науках Короны, которая вздымалась, подобно стене, перед порочной Европой, мы всегда находились там в большой опасности, защищенные только Пиренеями. Ее язык, ее горячие, вспыльчивые семьи, говорящие на разных диалектах, ее непоколебимые камни, ее грубые расы и обычаи, ее вакхический стол и ее пределы, пронзенные столькими горестями. Мы — Корона с Острыми Зубцами. Никто никогда не делал нам одолжений. Мы ведем Священную Войну за своих детей. Мы были рабами и призраками арабов на протяжении сотен лет проигранных яростных битв, эти годы покрыли нас сединой и породили в нас желание послать все в задницу. Мы без устали сражались с традиционной Европой, и кто угодно поклялся бы, что в качестве границы, достойной уважения, мы продержимся недолго; однако все вышло по-иному. Арабы смешались с нами, они дали нам проституток и Альгамбру*.

     * Альгамбра — одна из главных достопримечательностей испанского города Гранады, знаменитый дворец мавританских (арабских) султанов (начальная постройка была заложена в XIII веке). Гранада дольше других испанских территорий находилась под арабским господством, длившимся с 711 по 1492 год.

    

     Мы переняли их манеру думать и одеваться, их мягкость и их жестокость. Мы научились укрощать лошадей, птиц, чужестранцев, монахов, битвы, крепости, тайны, призраки, виноград, овощи, хлеб. «Мы боролись — никого из чужестранцев мы не считаем чужим», — сказал кто-то из нас. Теперь дальше. Когда мне явилось Видение — потому что это нельзя назвать иначе, — я сдержался, я проглотил раскаленные угли. Я знал, что это Она, Дева Гуадалупская, Владычица... но совсем другая, такая юная, исполненная такой Славы, совершенно иная... что с Ней произошло? Просто это было истинное деяние Святого Духа. Она, настоящая, эта, Единственная. Никто не мог бы так просто, без всякой особой радости и блеска, родить Христа-Искупителя, Владыку Владык. И Она была передо мной. Давайте постараемся понять. Передо мной была единственно возможная Дева — и нет другой такой же, как эта, — Непорочная Мать, родившая — ни больше ни меньше — всех нас! Вы представляете себе, что я увидел, ощутил, чего коснулся, удостоверился и что почувствовал, что пронзило меня? Разумеется — иначе и быть не могло, — я предоставил в Ее распоряжение все, что имел, все свои земли в Новой Испании и на родине. Добро пожаловать, Владычица, юная, легкая и божественная, Мать Солнца.

     На тропе желтого нарцисса, именуемой так, потому что это был прямой путь к стенам волшебного и священного блеска Сочимилько, через каждую десятую часть лиги*, то есть на расстоянии взгляда, развели на больших комалях костры, в которые бросали разные металлы и камни, и они, едва коснувшись раскаленных углей, вспыхивали разноцветным пламенем, и весь этот широкий путь вел к цветущим садам, более прекрасным, чем знаменитые сады Вавилона. Мы шли по этой цветущей дороге и несли огненные камешки. И так, среди этих повседневных занятий, нам явился Ее Образ. И мы опустились на колени. Наверное, это был какой-нибудь Лев * Лига — мера длины, равная 5572,7 м.

    

     или древний жрец, но не важно, кем бы он ни был, мы ви дели его. «Ты видел? Кто это?.. — Говорят, это Пресвятая Дева, о Боже!»    , Все священные вместилища и холмы, которые обратились в развалины, но к которым все еще приходят преданные, находятся под наблюдением, и их постоянно грабят. Поскольку индейцы и прочие знают об этом, они даже не останавливаются там. Так лучше. А самые умные из них, шаманы и другие, проникают в дома, обходят кордоны, бегут в покинутые обители или тайно отправляются к другим границам. Как и прежде, у всех них на шее драгоценные камни и Смуглая Дева.

    

      Предел неизмерим. Его нельзя оттенить коврами, потому что нам не удалось бы устлать все дороги мира великолепием лепестков обезглавленных цветов или благоухающими, даже специально надушенными и окрашенными опилками разграбленных гигантских лесов. Нам не удалось бы скрыть счастья, пришедшего словно из другого мира, такое оно странное и такое большое. Поэтому мы больше не будем разбрасывать оттенки — ни розовые, ни какого-либо иного цвета. Лучше будем вести себя так же, как Никто, Отшельник. И, если сможем, постараемся немного проникнуть в странную природу его Блаженства, чтобы лучше понять его, когда в пупке луны, отраженном в зеркалах воды, затмения разожгут Знание того, что находится за пределами «здесь».

     Нужно срочно поместить воду в воду, чтобы луна снова купалась там.

     Пусть каждый, кто бы он ни был, если он не может развести костер, пусть посадит зеркало воды, чтобы луна снова купалась в пупке мира.

     Святая Мария, Богоматерь, Дева Гуадалупская с Тепей-якского холма...

     ...Мать Вечной Жизни. Хлеб вечной жизни дай нам сегодня. ИСТОРИЯ НЕ КОНЧАЕТСЯ НИКОГДА, ЭТО ИС

     ТОРИКИ ЧАСТЕНЬКО КОНЧАЮТСЯ. ЭТО БОЛТУНЫ. ЭТО СКОМОРОХИ. ЭТО ЗАБАВА ИМПЕРИЙ, КОТОРЫЕ УКАЗЫВАЮТ ИМ, ЧТЬ ГОВОРИТЬ, О ЧЕМ, КОГДА И В КОТОРОМ ЧАСУ. Но судовой журнал весьма краток, он не обращает внимания на детали, он что-то вроде перечня критикуемых фактов. Он не отмечает ни их произвола, ни их воли, ни их благоразумия, ни их робости, ни их дерзости, ни характерных оттенков, ни интриги, не говоря уж о страсти к жизни или тоске, о восторге Святого или о совершенных и невыразимых, чистых и жизненно важных деяниях Шамана, Делателя Америк.

     Они похожи на тени, сосредоточенные и упрямые, старающиеся не дать Хуану Диего выйти на свет. Размышления поверхностного стороннего наблюдателя происходят словно в состоянии Комы. Но как это возможно, чтобы оказался стертым с карты тот, кто ее создавал, ее Делатель? С другой стороны, его слова и действия пропитаны нагуалем, и это удивляет. Владычица Небесная, Дева Гуа-далупская с Тепейякского холма не имеет никакого отношения к мечтам того, кто бредит происхождением мира или его концом. В свободное время Она является смертным — вот так запросто. В эти часы глубокой ночи, предшествующей рассвету предчувствуемого дня, никто не видит Тебя во сне и не мечтает о Тебе, Дева-Богоматерь, потому что все вышли из Твоего чрева и забыли свои корни, своих предков, заблудившихся и потерявшихся, но тут является Шаман, который «занимается именно тем, что вспоминает».

     У стариков мира (мораль) есть странная и стародавняя жалость к самим себе, как будто они — дурачки с безумными разноцветными шарами, наполненными газом. Это потому, что они сами чересчур состарились, а если нет, пускай они сходят к этому старому мошеннику, Монаху-Чужестранцу, и приобщатся к химере. Или пусть понаблюдают, как ведет себя молодой поэт и старый Покровитель обеих Америк, Шаман.

     Прозрачное поведение.

    

     Пассаж о Божественном Искупителе (Исступление Страсти)

     Много — это сколько? Мало — это сколько? Сколь ко и когда нам нужно, чтобы отделиться от самих се бя и отдаться миру в счастье и любовных встречах? Эй!

     Кто ты?..

     Я просто брожу сам по себе.

     Как истолковать последние знания человеческой на уки, которые объявляют Сатурн безжизненной планетой, Нептун — тем же самым, а Андромеду — чистой фантази ей, которая рассыпается в руках как звездная пыль?

     Им следовало бы зайти сюда, где мои дороги, бутоны, гигантские утесы, желудочки вскрытого стрекозьего серд ца, которыми я питаюсь.

     А знаешь ли ты, друг, я не знаю, кто ты, как могу я, вот такой, каким ты меня видишь, ловить стрекоз?.. старый лис, легкая добыча, тайная слюна, старый мошенник, улитка. На самом деле я даже не представляю себе, как это ты питаешься стрекозами.

     Не стрекозами, я же не хищник, только сердцем стрекоз.

     Но скажи, ты действительно говоришь мне правду?

     А если ты говоришь правду, значит...

     Ты ведь употребляешь в пищу икру рыб, икру крабов, сердцевину пальмовых побегов, шкварки, молоко?..

     Да, я ем это.

     Значит, ты не знаешь, что ешь. Скажи мне, как ты до бываешь то, что ешь.

     Потому что я, когда ем икру, подстерегаю лосося.

     Я подкарауливаю этих рыб и ставлю ловушки в морских ущельях, а потом я распластываю их, разрезаю их тела.

     Прежде чем разрезать их тела, я задерживаю дыхание и вдыхаю их души, я глотаю части этих тел, желтоватые от такого количества икры. Я ем мою икру в гамаке, на пастбище.

     Если кто-нибудь разрежет и съест меня, он обнаружит внутри моих костей, в их тайниках, желтовато-серое вещество, это что-то вроде виртуальной икры.

    

     Я собираю пальмовые побеги, кожуру выбрасываю, а себе оставляю их внутреннее тело и сосу, ем, глотаю их сердцевину, свежую и полную волокон. Для этого есть миллионы посаженных растений, дающих зрелую, веселую кору. Чтобы приготовить шкварки, я режу свиней (таких красивых и послушных), я убиваю их. Потом я вынимаю их внутренности, отделяю голову, снимаю шкуру и очищаю ее. Я ее сушу, потом кладу эту шкурку в растительное масло и ем шкварки, такие вкусные, такие питательные, завернутые в кукурузные тортильи, вместе с авокадо и лимоном. Королевское лакомство. А чтобы получить молоко, я кормлю коров, ухаживаю за ними, сосу их вымя, забираюсь между их ног и дою вымя, которое взрывается восхитительным Млечным Путем, это целый пир.

     — Ничего себе! А я-то считал себя гурманом. Ты просто привел меня в экстаз. Мне захотелось есть. А знаешь, я умею становиться фанатиком еды, я добиваюсь того, что стрекоза ползет ко мне, потому что я могу предложить ей ароматы, приводящие ее в безумие страсти, и она глотает зелье, мою слюну, она просто превращается в королеву вакхического великолепия. И тогда она идет на риск — не так, как твоя свинья, которая кажется тебе такой красивой, и не так, как корова, которая позволяет тебе сосать себя, а ты ведь не ее теленок.

     Я возбуждаю ее, я стараюсь, чтобы все ее либидо взорвалось. И тогда я получаю стрекозу, охваченную безумной страстью, туманящей ей мозг, и тогда я пью мед с ее губ, а потом жду, потому что мед моей желчи проникает в ее божественные мозги и сводит ее с ума. И тогда я приближаюсь — как можно тише и спокойнее, иногда мне это удается, а бывает, что стрекоза освобождается и становится костром. Но когда она становится медлительной, неразумной и тщеславной, я говорю ей на ушко: «Скажи-ка, кто самое прекрасное насекомое в лесу?..» И она сходит с ума, потому что я лижу ей головку и поедаю ее мозги (потом я их выплевываю). А потом, когда я уже могу делать с ее божественным трупиком все, что мне заблагорассудится, я предаюсь своей извращенности и соблазняю все чувствительные части ее тела, чтобы затем одним восхитительным глотком проглотить стрекозье сердце. Я закрываю глаза, убираю рожки, прячусь в свою ракушку и там вхожу в Блаженство, уделенное мне Святым-Шаманом за то, что я — его улитка.

     Поэтому находят столько высохших трупиков улиток, забившихся в свои ракушки, потому что мы одним рывком преодолели расстояния, отде- Досточтимая улитка, ты слышала что-нибудь о Хуане Диего?

     Конечно, ведь это мой Святой покровитель с тех са мых пор, как я стала видеть его слепыми глазами.

     Бесконечность столь же велика, сколь неведомы пределы жизни, когда она проникает туда, пробивая насквозь горизонты, дерзкая и прекрасная — время от времени извлекая из болотного ила орхидею, лотос или безмолвное дыхание орла. Но кто питает эту птицу, чтобы внушить ей мысль подняться к стратосфере? Что она ест, кто она?.. Каждое перо на шее, спине и крыльях гигантского орла — это заходящие солнца и всходящие рассветы, это лунные затмения, которые отделяются и оседают на каждом пере, окрашивая его зимней лазурью. Каждое двенадцатое декабря орлы разрывают пределы своих полетов и сливаются с ледяным воздухом высот, а там их ждет Дева-Мать, ждет, как Шамана — Священного младенца, покоящегося в лунной колыбели, и оттуда каждой зимней порой, двенадцатого декабря, Она забирает орлов с собой.

     Привет.

     Привет.

     Что ты здесь делаешь?

     Откуда бы я ни шел, мой путь — путь паломника.

     Сегодня ночью мы будем петь Ей маньянитас*. Это моя * Маньянитас (mananitas) — мексиканские серенады, исполняемые по утрам («mananita» дословно означает «утречко») (исп.).

    

—        Пресвятая Дева-Мать Мария Гуадалупская с Тепейякс-кого холма. Та самая Дева-Мать, которая возвышается на горе моего сердца, подобно сердцу орла.

—        Кто ты?

—        Индеец яки. Один из многих.

—        Ты идешь издалека?.. Это ведь очень далеко.

—        С Плутона, прикинь-ка.

—        А зачем ты пришел сюда?

—        Чтобы узнать Ее. Чтобы танцевать для Нее.

—        Для чего?

—        Для того, чтобы возблагодарить ее и сказать, что мы здесь, на ее холмах и в пропастях, в ее долинах, и попро сить, чтобы Она не забывала о нас.

—        Ты пришел, чтобы попросить Ее о чем-то?

—        Нет, ни о чем, я пришел благословить Ее. Сказать Ей:

—        будь Благословенна в женах.

—        А потом?

—        Я вернусь.

—        У тебя есть при себе деньги?

—        Зачем мне деньги?

—        Разве ты не ешь?

—        Нет, я не ем.

—        Почему?

—        Потому, что я странствую по Ее благословенной земле и пришел, чтобы увидеть Ее, мою Смуглую Деву.

—        Я пришел, чтобы сказать Ей с нежностью и любовью, так, как я всегда говорю с Ней: будь благословенна. Вот и все.

—        Это правда все?

—        Нет, есть еще кое-что.

—        Ты можешь сказать мне, о чем речь?

—        Чтобы Она пошла со мной. Если захочет. Здесь много людей. Людей, которые любят Ее, и людей, которые Ее не любят. Я приглашаю Ее пойти со мной. Уйти.

—        Это все?

—        Я не знаю, услышит ли Она меня, и это все. Я хочу, чтобы Она была благословенна и чтобы ушла со мной.

—        А если Она и вправду уйдет с тобой?

—        Тогда я брошу вас тут, как последнее дерьмо, так же как вы бросили нас; брошу, чтобы вы, странствуя, добрались до моих долин и вершин, если сможете и если захотите. И чтобы Она сама посмотрела, какая хижина придется Ей больше по вкусу. Эта, на Тепейяке, или моя.

—        На задней стене моей хижины и в моей руке — зажженная свеча и тени, подвижные, недвижные, тени от света свечи, а Хуан Диего отдыхает в мягком полумраке хижины, а я настороже и не сплю.

—        Послушай, ты слышал что-нибудь о Хуане Диего?

—        Ты спрашиваешь меня или ты пьян?..

—        Я спрашиваю тебя, и я не пьян.

—        Хуан Диего живет в моей хижине.

—        Спорим, что нет?

—        Спорим, что да!

—        А как ты можешь мне это доказать?

—        Приходи ко мне в хижину.

—        А если я не захочу идти?

—        Значит, не пойдешь, и все. Других вариантов нет.

—        Выбирай.

—        Это далеко?

—        Нужно дойти вон до того дома слева, свернуть, а по том идти все прямо и прямо, до следующего холма.

—        Спорим, что нет.

—        Спорим, что да.

—        Ну ладно, ладно. Ты хотя бы знаешь, кто такой Хуан Диего?

—        Я же сказал тебе: он живет у меня в хижине.

—        Ну не то чтобы я тебе не верю, но... ты случайно не пьян? Или что-нибудь еще?

—        Я не пьян и не что-нибудь еще. Теперь ты мне ска жешь, что я не знаю, кто живет в моей хижине.

—        Спорим, что не знаешь.

—        Спорим, что знаю.

—        Послушай...

—        Как ты меня достал!

—        Ну так скажи, какой он — Хуан Диего?

—        Такой же, как мы с тобой, только не такой недо умок.

—       

—        Ну спасибо.

—        Да не за что.

—        Хуан Диего входит в длинную пещеру — настоящий туннель, как будто спроектированный так, чтобы он мог удлиняться бесконечно — настолько, насколько Хуан Диего захочет проникнуть.

—        Это похоже на жизнь, бьющуюся в Мехико.

—        В темноте... [sic].

—        На ощупь... [sic].

—        Там нужно останавливаться, делать паузы, потому что если их не делать, то сходишь с ума из-за темноты или срываешься в несуществующие пропасти.

—        [Sic] А еще там нужно раздеться. Хуан Диего раздева ется.

—        В этом потоке тьмы он с поразительным спокойствием укрощает свое бесконечное желание напитаться этим мраком, который так близко — только руку протянуть, и он протягивает, и вот он у него на ладони, как твердый розовый, укрытый кожурой плод, и ему хочется вынуть мякоть этого плода и вонзить в нее зубы. Тогда ему приходится «прикрывать» свое поведение и хватать руками темную бесконечность пределов пещеры. Потом Хуан Диего прикасается к бездне, подобной его сердцу. И оно раскалывается, озаренное. (Нужно понимать, понимая, и слышать, слушая об этих действиях Святого-Шамана, занятого своими привычными, повседневными делами.) Охваченный внутренним восторгом, Хуан Диего делает шаг в бездну и содрогается. Он думал, что шагнет в бесконечность пещерных глубин, а шагнул в пещерную воду, как в зеркало своих висков, различая твердый пол пещеры под покровом хрустальной воды. Хуан Диего улыбается и идет по воде... Что поддерживает его отражение — водяной покров или пол пещеры?.. он дошел до центрального холма и в этом темном свечении увидел крест. (По календарю нынешнего мира это происходило миллион лет назад.)

—       

—        Девятый разговор «Предполагается, что я — зрелый мужчина. Зрелый — для чего? Для того, чтобы с юных лет заниматься любовью. Для того, чтобы еще до этого начать думать. Для того, чтобы всегда платить по счетам, жизнь — это занятие, заключающееся в том, чтобы оплачивать счета один за другим, они так и сыплются на тебя. Для того, чтобы замышлять зверства. Чтобы затыкать рот призракам, я пытаюсь это делать. Для того, чтобы умилять отца и мать, я это сделал. Для того, чтобы иметь детей, они у меня есть. Для того, чтобы нарушать правила, я их нарушаю. Для того, чтобы заклинать змей, я их заклинаю. Предполагается, что я — зрелый мужчина. Боже мой, какая же это глупость!» Ты можешь сказать мне, откуда, черт тебя побери, ты взял это свое прозрачное поведение?.. (Это говорит дон Хуан Хуану Диего, чтобы тот хоть как-то объяснился.)

—        От Бога.

—        Как это — от Бога?

—        Я стал подражать Ему. Плохо, неумело; но я стал подражать Ему по-своему.

—        Каким образом?

—        Бог невидим. Он находится везде, в любой момент, в лю бом пространстве, и никто, абсолютно никто не замечает Его.

—        Понятно?

—        Так, значит, это и есть прозрачность?

—        Это и есть прозрачность.

—        Когда тебя не ощущают?

—        Когда тебя не ощущают.

—        Когда тебя не видят?

—        Когда тебя не видят.

—        Когда ты не существуешь?

—        Если ты так хочешь.

—        Если я так хочу?

—        Так действует Прозрачность. Так она производит Блажен ство, а именно его она производит, и его можно обнаружить повсюду... скажи-ка.

—       

     Что я должен сказать?

     Скажи, что ты знаешь об этом, что знал всегда, но что де лать это — совсем другое дело.

     Да, я знаю.

     Это моя Пресвятая Дева-Богоматерь Мария, Пресвятая Дева Гуадалупская с Тепейякского холма, что тут еще скажешь?

     Она — единственно возможный источник Блаженства в преде лах Млечного Пути.

     Мы приближаемся к концу этого извилистого пути, который вел нас, покрытых пылью, ведь так всегда и случается в дороге, вольно или невольно мы поднимаем пыль; мы идем то вверх, то вниз, петляем, сворачиваем с тропы на тропу, идем сквозь густые леса, по равнинам, пересекая пределы. Мы прошли весь этот путь дюйм за дюймом, кругами, спиралями, растворяясь, вспоминая, вдыхая и выдыхая, прошли этот мрачный и наполненный галлюцинациями путь, ведущий туда, прошли — и вдруг нашли его, вот так запросто.

     Он сидел на холме или на ограде, за пределами твоего или моего дома, ожидая, что откроют дверь, хотя он не стучал в нее и не извещал о своем приходе; он не стремился войти или не выходил; он готовился идти дальше или попадал в ловушку, он бесстрашно карабкался вверх по скалам. Не нарушая ничего. Не моргая лишний раз, не предаваясь пустым забавам, не поднимая ни единой частички пыли.

     Нас становится меньше. Так лучше. Говорят, что Хуан Диего — Святой. Об этом никому не дано судить, кроме Пресвятой Девы. Говорят, что Хуан Диего — Шаман, об этом никому не дано судить, кроме Мексики. Говорят, что дона Хуана и Хуана Диего не существует... Oh, my goodness!

     Коровий Глаз. Мы Идем Доить Коров

     Из апельсинов — апельсиновый сок. Из винограда — выдержанное вино и шампанское. Из баранов — барбекю, баранина. Из кукурузы — поп-корн, тортильи, крахмал.

     Из каждой вещи — ей подобное. Из тебя — я. Из меня — ты — и другие. А из других, из тех, — чужестранцы. А из чужестранцев, из тех, других, — чужаки. Чужие. Другие. Коровий глаз — из Млечного Пути, внутри — светящаяся жизнь. Из жизни — жизнь других, не светящихся, чужих. Из «здесь» — то, что за пределами «здесь». А из того, что за пределами «здесь», — другое то, что за пределами. Не ошибешься.

     Сколько желудков? Семь. У Коровы семь желудков. А из тебя — моя мать. А из твоей матери — моя сестра. А из твоей сестры — еще одна моя сестра, и мой брат, и другая сестра. А из них всех — их дети. А из их детей — дети моих детей и так далее, твои дети, дети другого, и третьего, и четвертого. И их родители. Родители родителей и родители другого и третьего. Старый луг, где пасутся коровы. Далекий старый луг, откуда идут коровы. Они выходят из кустов? У них праздник?.. они спускаются с Тибета, они идут как буйволы, как северные олени, они идут, бегут, беспорядочно несутся, как будто за ними кто-то гонится. Они мычат. Коровы, дающие молоко, исступленно мычат. Мычат на луну.

     Пассаж о Времени во Вневременности

     Похоже, мы стали здорово смахивать на зевак.

     Хуан Диего... не говори этого вслух. Может, он про скользнул незамеченным, но чтобы он был зевакой? Вот ты здесь, на виду, и вправду смахиваешь на зеваку.

     Раскаты хохота Хуана Диего, и дона Хуана, и его волка, и моих волков, а поскольку смех — это плач и он передается, то я тоже лопаюсь со смеху.

     —    Ну и хватит. — Что сказано, пусть остается. — Но чего вы ожидали от меня? Что я заважничаю, начну строить из себя ученую личность, изощренного мыслителя, скучного и равно душного, принадлежащего к элите мафии, но уж никак не Ку рии? Конечно, я зевака! Я наблюдаю и вижу. Один телескоп,

     два телескопа, три телескопа. Тысячи поднятых знамен-телескопов. Перед моей Пресвятой Девой-Матерью я меньше песчинки, изумленный, пораженный. Так и стою, разинув рот, пуская слюни, — век за веком. Спорим, что у небес есть Владычица? Вот вы хотите, чтобы я остался, но как я могу остаться? Я просто застыну, занемею, вам хотелось, чтобы я начал пыжиться, или вскрыл себе вены, или приложил к вискам лед, а своим кровоточащим носом вдохнул атомную и космическую пыль. Здесь нет никого столь же важного, как никто. [Sic] Прежде чем стать Святым, я был Шаманом и бродил по пределам, разинув рот. И если Святому вдруг взбредет в голову заважничать или что-то в этом роде, как часто бывает, пошли они все подальше. Но Шаману обеих Америк не лгут!

     Дон Хуан то и дело изящным движением открывает дверь и восклицает: «А вот и я!» (Нет никаких сомнений в том, что дон Хуан — шаман с давних времен, потому что он вдруг появляется без предупреждения и пользуется чем угодно, чтобы выйти.) И говорит мне немного раздраженно: — В последние дни ты какой-то встрепанный. Ожидание Отшельника и поддержание ритма погони совсем свели тебя с ума. Ничто не должно выводить тебя из равновесия. Когда тебе станет получше, мы продолжим. Нам нужно научиться истолковывать язык Хуана Диего. На строгом и точном языке тонкого катарсиса. Поверь мне, я никогда не видел такого тихого воробышка. По крайней мере, он говорил с нами не на науатле*!

     Мы вырываем глаза. Панацея лазури. Мы найдем глаза, вырванные лазурью. Свод Небес — это Голова, этот свод — как две гигантских полуокружности, одна сверху, другая снизу, верхняя половина соответствует темени — Западу, а другая половина затылку — Востоку, в то время как незримый свод внизу соответствует мозжечку, половина на половину. Когда Западная сторона сообщается — * Науатль, или науатле (nahuatl, nahuatle), — язык мексиканских индейцев (ucn.).

    

     напрямую и беспрепятственно — с противоположной стороной, происходит пробуждение. Когда верхние части контактируют с мозжечком, происходит озарение и соответствующий ему транс. Это случается, когда полностью слившиеся части открывают кору мозга, идентичную плотностям и блеску звездных впадин. Тогда голова и ее мозг полностью отражают усеянный звездами свод Небес посредством огромного туннеля между частями; а гипоталамус отражает звезды снизу. Иногда одна из четырех частей доминирует над остальными, или две, или три. От этого зависит мощь и дерзость шаманского дара. Разве не наша забота сделать так, чтобы они совпали и чтобы пробудились для этого совпадения?

     Тайна Шамана способствовала тому, что Святой человек начал постепенно охватывать свой мир; согласие стало распространяться на Юге и Севере, частях четырех состояний исступления, которые соответствуют каждой четверти всего, а потом, в бреду транса...

     ...гипоталамус вручает Шаману, подобно дару, заключающемуся во всполохе внутреннего света, память всех времен и вневременность, эту редкостную паузу, эту непредвиденную дыру, это ничто, улыбку Святого, сияющую Блаженством.

     Такова есть и была тайна встречи с Отшельником. Вскоре мы снова встретимся с ним, перейдя Мост.

     — Да благословит навсегда Бог, этот неведомый, нашу Владычицу Деву-Мать Марию Гуадалупскую с Тепейякского холма!» — восклицает Хуан Диего.

     После чего он внезапно растягивается во весь рост, издав вопль, лишенный какого бы то ни было смысла, подобный кличу гор. Он нашел свои члены внутри солнца и теперь приходит в себя после пережитого Блаженства, пока его озаренная Святость рассеивается в этом мире и в многочисленных иных мирах, покоряя их.

     Конец

      Хуан Диего, упрямый и искренний, удаляется от нас и входит в здание заброшенной железнодорожной станции как луч слабого света, проникающий сквозь растрескавшиеся деревянные ставни, он прислушивается к летаргическому шуршанию телеграфного аппарата и улыбается; войдя, он сразу же уловил этот звук.

     Малиновый эффект заключается в распространении красоты, порождающей восторг.

     Это происходит от начала атомов до пределов слившихся атомов, которые превращаются в Другого.

    

     Все эти прилагательные, будучи связаны с вступлением ужасного дикаря-Отшельника в действительность, подразумевают приближение к его личности. Я преднамеренно не включаю сюда никаких чудес исцеления, потому что шаман лечит не как знахарь, он не знахарь и никогда им не был, все дело в том, что БОЛЕЗНЬ РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ ПОДОБНО ПЕЧАЛИ, А ВНУТРЕННЯЯ ПЕЧАЛЬ, ЕДКАЯ, КАК КИСЛОТА, СПОСОБСТВУЕТ РАЗРЫВУ С ОКРУЖАЮЩИМ МИРОМ.

     Святые, проникая в эту сферу, не атакуют болезнь, а выясняют факторы, порождающие печаль. Человеческое существо обладает на этой планете исключительными преимуществами, однако растрачивает их, становясь хищником по отношению к себе и к другим, и в этом — проклятие его судьбы, ведущее к вырождению. Поскольку Дева являет собою Небесные Врата, человеческому существу на этой планете следовало бы в своем поведении исходить из прямого, физического и существенного фундаментального знания того, что оно обретается в глубинах Небес, в их безднах.

     И тогда, таким образом, человеческое существо приблизится к пониманию того, что оно является путем и средством облегчения любого страдания в этом мире и изгнания любой печали — ему нужно только вдохнуть воздух Ее даров, обретенных для того, чтобы пробудить свой ум удивлением.

    

      Странник, врата в познание самого себя, творец обостренности чувств, дающей возможность ощутить занимаемое им место, чтобы с его явной и непосредственной помощью научиться любить существа этого мира.

     Хуан Диего — Покровитель обеих Америк. Слава ему во Господе!

     Он вошел в реальность Планеты, и это открывает перед обитающими на ней живыми существами путь к Деве — творительнице жизни Космоса. Его восторг, его жертвенность, его ум и его дар Шамана поражают воображение и порождают стремление действовать. Он знает все, потому что любит то, что знает, и в определенный момент это обращается в святость.

     Теперь, когда Хуан Диего — Отшельник по самой своей природе — так близко, он может приблизиться к любому из человеческих существ на любом углу или перекрестке, на любой террасе, в любом одиночестве.

     А потому давайте оставим его в покое. Он и Дева по-прежнему вместе, они говорят друг с другом, и так будет во все времена, до тех пор пока наконец не проникнет в сознание живых существ Вечность и не засияет Блаженство, которое есть жизнь.

     Дон Хуан

      Ситуации — это отдельная реальность. Случаются ситуации обычные или необычные. Но они всегда отдельны. Имеющие место факты не исчерпывают присутствия — так похожего на отсутствие — Шамана. Что касается людей, которые погибли или были преданы, можно найти тысячу доводов «за» или «против». Главное — он есть. Он был всегда. Все дело в том, что один шаман увидел другого шамана. Его деяние не требует объяснений: он (ныне и всегда) — Делатель Христианства, Откровения, являющегося реальным и правдивым свидетельством единственного человека, которому Дева Мария явила свой голос и свой облик. Это свидетельство, позволяющее нам, каждому из нас, общаться на «ты» с Владычицей Небесной.

    

     Пассаж о Пространстве Времени Мы немного остываем от пыла, сопутствовавшего встрече, поскольку Хуан Диего произносит: — Всякое возрождение, всякое воскресение тяжело. Языки его пламени горят повсюду.

     Есть множество людей, принадлежащих к клану нищих духом, типа сеньора Шуленберга, который является верхушкой айсберга, эквивалентом сумерек логоса. Дон Хуан говорит мне, что хотя бы из минимальных этических соображений Ватикану или сеньору Ривере следовало бы немедленно

     отлучить от церкви одержимых колоссальным неверием. Однако они не делают этого, — возможно, из боязни и отнюдь не из богобоязненности, в них куда сильнее другой страх, страх перед демонической человеческой интригой, которую развязало бы в Курии напоминание о преступлении.

     Что же касается земель обеих Америк, Хуан Диего, их Святой Покровитель, заботится обо всех начиная от Берингова пролива и кончая Патагонией, поскольку именно в этой стороне света произошло его затмение и воссиял его свет. И он будет все так же благословен, все так же молод, и все так же богато будет его воображение, питающееся красотой, и все так же велика его мощь.

     Все животные мира — его подопечные. Что касается других, обращающих свои взоры и молитвы к Мекке, к Востоку, для Хуана Диего это особая боль, потому что они поражены слепотой и следуют за миражами. Одно дело — обратиться к незнакомому Богу, другое — ощутить Его своим, и это очень важно.

     Разнообразие видов — след луча вечернего света, в круге которого стоит Владычица Небесная.

     Блаженство, источаемое Девой, изливается не только на все живые существа этого мира, оно распространяется также в пространствах времени. Если вы спросите меня, как они это делают или кому близко и с детских лет покровительствует Хуан Диего, кому из известных вам публичных людей его родины цвета корицы, а я отвечу: «Никому», — то я солгу. Есть люди известные, а еще больше неизвестных, которые ощущают его покровительство. Ты хочешь знать имена, ладно, я назову некоторые, хотя и с сожалением, потому что дела этих людей говорят сами за себя: им свойственна высокая жертвенность, они воспитаны в духе контакта и решимости, уверенности в себе — со всем, что из этого вытекает. Например, могу сказать, что Хуан Диего покровительствует сеньору В. Фоксу и сеньоре В. Паредес. Сеньору С. Креелю. И другим известным людям, обладающим выраженным магнетизмом; некоему Уго, спортсмену; некой Гевара, спортсменке. И многим другим сынам и дочерям своей родины цвета корицы. А Менчу? А Ригоберта? Она так близко от меня, что мы вместе дышим мраком. Каждый занимает принадлежащее ему место и подстерегает, как человек-ягуар. Некоторые из них принадлежат к грязи этой родины, это ее пыль и ее темная вода, ее огонь и ее плач — мы не знаем, к какой категории причислить это подлинно умное действие, которое назревает, чтобы превратиться в знамя. Мягкая сила вхождения в мир, пребывающий в мире и покое. Иногда дикое обладает полнотой, иногда — странным упорством. Такие человеческие существа есть около Хуана Диего, есть они и в других местах, особенно в его Америках. Потому что новый человеческий мир пейзажа мира был сохранен, чтобы Америки разожгли этот костер — намеренно, решительно и целеустремленно. Как ни странно, по вкусу это тебе или нет, он покровительствует также некоему Дж. Бушу-младшему и нынешнему Папе Римскому, который в тот день, когда ему было дозволено побыть наедине с Девой Тепейякской, услышал ток его крови — звук, сходный со звуком тока крови Девы. Так было. Очень близок Хуану Диего один из его любимцев, Самуэль Руис, которого он считает братом. Некоторые разожгли костер быстро, потому что им не пришлось бороться, чтобы преобразиться, а некоторым до сих пор еще не удалось развести его, потому что они пока всего лишь целина, засеянная надеждой.

     Другие же, как ни жаль, не разведут костер никогда. Это так. Однако мир Хуана Диего — это не только человеческий веер, он человеческий, потому что Хуан Диего — человеческое существо, человек, но самоотверженный, помазанный светом радуги всех возможных видов, он был истинным шаманом. И более того: святым.

     В конце концов, это не имеет никакого отношения к Ватиканской церкви и никак не связано с самим фактом его признания ею. Его масштаб в Блаженстве таков, что его квантовый дух [sic] уносит его за пределы Космического «здесь».

    

     Святость есть блаженное состояние пространства разорванного времени, рамки которого остались позади. Тогда оно сливается с вневременностью Бесконечности. Неисповедимы — так говорят — пути Господни. Пути любого господа, пребывающего в Небесах внутри неведомого Бога. Они далеки, говорит Шаман, так же далеки, как пламя, слюна улитки, хвост кометы, вой волка, лай собаки. Или нос. И Святой говорит: «Они так же неисповедимы и неведомы, как воздух, которым мы все дышим, и Небо, где мы все родились: Эдемский сад».

     Эта планета вошла в нечто вроде дуги, из которой она, постоянно подталкиваемая, выйдет навстречу контакту с другими мирами, но, в конце концов (это можно понять), было бы настоящей катастрофой наблюдать это вблизи, и это вряд ли случится. Следует понять, что поток пространств времени так и норовит помешать этому. Или если (допустим) в нем окажется трещина, в которую можно «рухнуть», как рухнули Хуан Диего и его волк в ущелье, на дне которого их поджидали острые камни и крапива, рухнули и развернулись наподобие простыней — то же самое случилось с Христом. Этот крайне важный и прекрасный момент ускользнул от внимания многих умных людей и еще большего числа людей преданных и даже восторженных, но в этот момент раскрытия, разворачивания наподобие простыни, он выходит и, отрясая себя, покидает бездну, сквозь которую летит. А значит, это могло случиться.

     Или это могло произойти неоднократно, нежданным и необъяснимым образом, в приватном мире пустыни, костра и его серого пепла. Шаман хранит это в памяти. Он обращается к этим особым моментам, когда время благословенной простыни раскрывается и вспыхивает сияние золотого тела. В результате самоотвержение Отшельника становится просто гигантским, потому что одно дело — ощутить Бесконечность как инстинкт и совсем другое — влиться в нее.

     Что произошло с Хуаном Диего? Просто сейчас он усиленно практикуется, переходя Мост сквозь свои Пейзажи.

    

     Он по-прежнему исполнен Блаженства. Однако даже так он способен открыть дверь и дохнуть своим ледяным дыханием.

     У тебя ушла целая жизнь на то, чтобы отыскать его, и вот ты видишь его благодаря его волку и нашим волкам. Без их непосредственного участия это было бы невозможно. Дверь была волком, луной, площадкой, квинтэссенцией одинокого леса и скитаниями по нему в полной отрешенности. В соприкосновении с Бесконечностью. Думаю, это мы сами наткнулись на ограду. Он же вовремя повернулся к ней спиной, но потом, поняв, что Мост уже совсем близко, воодушевился. Но не прежде того. Мы должны помнить, что Шаману и Святому вовсе не по вкусу, когда нарушают его блаженство. А если его все-таки заставили выйти из этого состояния, тут уж только держись.

     Если ты спросишь меня, есть ли у него среди человеческих существ другие любимцы, к которым он особенно привязан, ответ будет утвердительным. Если ты спросишь меня, постоянно ли он навещает своих животных, ответ будет таков: он никогда и не удалялся от них, потому что они являются существенной частью его священного ignoto*.

     Мы расстаемся (и в еще большей степени после этого вечера, этого другого светлого вечера дня Распятия, потому что, не будь этого вечера, уже являющегося составной частью памяти, которую вы именуете геномом человечества, вся последующая история была бы совершенно иной).

     Теперь возвращение — это путь, указанный мудрым Святым-Шаманом, и мы можем только с великой радостью и удовольствием пуститься в этот путь, ведущий прямо к Небесным Вратам — к Матери-Владычице. Конечно, мы можем всю жизнь продолжать копаться в неподвижных бесконечностях и кичиться этим, однако наше внутреннее и внешнее превращение в «Это» невозможно ни на * Ignoto — неведомый, неизвестный (ucn.).

    

—        каком другом пути. Это стратегический вопрос для человечества. И разумеется, невозможность невозможного происходит за пределами «здесь».

—        Ну ладно, уже поздно; пришло время закончить этот пассаж.

—   

—        Пространства Времени Это было путешествие за руку с доном Хуаном и Хуаном Диего по пределам «где» и «откуда», органический шаман превращается в неорганическое слово, в глагол «жить». Поэтому предпринятое нами дело заставило нас соединить органическое с неорганическим и наоборот, чтобы иметь возможность созерцать пределы, являющиеся желудочками сердца Космоса.

—        Ты здесь?

—        Здесь.

—        Ты следуешь за мной?

—        Я ни на миг не терял тебя из виду.

—        Я был в щегле.

—        Я знаю, я последовал за тобой и туда.

—        Он предвестник жажды и засухи, жертвой которой падут мои леса, если я не освежу их.

—        Так оно и есть. Нужно принять соответствующие ме ры, сделать так, чтобы дождь, идущий над кустарником, разлетелся долгим и теплым бризом по лесам и сельвам.

—        Я готовлюсь к этому. Но солнце, которое сейчас клонится, потому что Земля-Океан наклонена, очень скоро осеменит смер тоносными лучами воздух пылающей планеты.

—        Мы видим это. Так, значит, мы можем сделать так, чтобы этого не произошло, или отодвинуть его во времени, или смягчить его эффект?

—        Титаны делают все так, как их больше устраивает.

—        И бродят по свету в свое удовольствие, потому что считают себя хозяевами мира, однако это не так. Они должны усвоить, что это не так.

—        Моя Госпожа, Дева-Мать, не хочет, чтобы пожары испепе ляли леса, а мир сошел с орбиты.

—       

—        Значит, нужно организовать облака-зонты и ураган ные ветры, на которые не падет никаких подозрений.

—        Мы приведем их из далекой пустыни, мы возьмем бриз Красного моря, мы возьмем холод Гималаев, мы впитаем печаль страдающей Аравии, которая потеряет своих лучших сынов, спря гая глагол «сосуществовать в опасности».

—        Значит, мы раздобудем влагу, которая нам нужна, чтобы вдыхать носом жизнедательное дыхание. Слышен какой-то детский лепет, нам придется говорить со снегами, и с облаками, и с Верхней Волгой, и с далекой равнинной Сибирью, мы возьмем курс на туманный Китай, откуда ис ходит и взвивается вихрями воздух, исполненный надеж ды, поэтому нам нужна передышка, пусть даже опасно хрупкая.

—        Я сожалею, я так сожалею. Мы находимся в империи свя щенных чувств и выбираемся из зарослей, отклоняемся от изви листой тропы, по которой шли с самого детства. Вязать белую шерсть, не отрывая глаз от птицы, вышитой на каминном экране.

—       

      Старый шаман, где бы ты ни находился, ты всегда будешь отшельником-одиночкой, отблеском солнца на равнинах сумрака.

     В согласии с мыслящей категорией жизни, вибрирующей и магнетизированной, это все равно что оставить посреди пустыни изысканный и нежный цветок, одинокий, единственный в этом царстве песчаных смерчей. Тогда его способность чувствовать и ощущать неимоверно обостряется, становится экспоненциальной (чтобы назвать ее хоть как-то), поскольку он ощущает свое неизмеримое одиночество и пробуждается навстречу этому неопровержимому событию среди опасностей, подстерегающих его со всех сторон.

     Его глаза не тускнеют, его юность предвосхищает грядущую зрелость, он проецирует собственное существование на страшное неизменное зеркало, преображающее вокруг него катастрофический мираж. Саркофаг в изначальном песке. Реальность есть это проявление красоты посреди стихии. Проецируя себя таким образом, он обозначает свою жизнь как результат игры случая. Этот феномен отражается и оправдывается в самом себе.

    

      Прощание —   Ты ощущаешь спокойствие после этого приближения?

—    Я ощущаю радость, а между тем мне остается только по крыть себя Славой. Каждый вздох, каждый аромат, который вды хаешь, каждое чувство, о котором помнишь, предел листьев, кожа камней, профиль вершин, искры костра, холодный рассвет и иней.

—   

     Второе Прощание —  Помнишь, как мы купались в дали твоего мира?

     —    Помнишь, как мы купались на площадке, под дождем, иду щим над кустарником, под солнечным дождем, глаз-олень; и как лежали на солнце?

     —    Мне приятно слушать тебя, мне было приятно стран ствовать с тобой, слушать твои слова без агонии, бродить с тобой и твоими волками.

     —    Мы бродим по пустыням, я тоже чувствовал эту мягкую дрожь, я вновь испытал это сладчайшее ощущение, когда воздух царапает тело.

     Мосты наведены.

     Мы будем благословлять мосты, когда будем постоянно ходить по ним.

     —    Мантра — это пространства времени, завивающегося вихрем: это эхо. Это тот барабан, чей звук все время был с нами, благоуханный, словно второе дыхание равнин и долин.

     —    И крики птиц. Мой волк доволен.

     Луна творит затмения кончиками пальцев, как буд то на этой Земле-Океане близится конец времен. Или их начало.

     До этого еще далеко.

     Благослови тебя Бог. Мы увидимся там.

      Шаманская Молитва Тепейякской обители «Мы — точка на линии,.которая куется, чтобы отделить реальное от нереального, мы идем и приходим. Мы поднимаемся и опускаемся. Мы погружаемся и пробиваем по верхность. Гуси. Перелетные гуси, летящие к полюсам. Носители позвоночного столба огня и воздуха. Наша Госпожа и Мать, Пресвятая Дева Мария Гуадалупская с Тепейяк-ского холма, благословляет мир. Мы же благословляем Ее. Любя жизнь, сотворенную Ею в своем Саду, мы любим Ее Сад и Ее детей, каждый лепесток, каждое сердце. Кратчайшее расстояние от сине-зелено-черного Оазиса-источника до любого другого оазиса стихии — это Она: Небесные Врата».

    

     «Гранатовый цвет»... — размышляют под вечер деревья, Воздух шепчется с ветром, Горящее солнце, В норах дремлет земля, Падают реки в голубых каскадах, Поворот времени, чтобы кто-нибудь умер.

     Лестница развернула террасы, Поезда уезжают и возвращаются к станциям, Подсолнухи лик обращают к солнцу, Растянулись в песках улитки, Потрясенное время проснулось, мечтает, Устремляясь в полет, словно чайка... Словно пена, оно исчезает...

     На полках библиотек тушат пожары слоны, В прибоях трели дельфинов слышны, Буря бьет, заставляя дрожать занавески. И глаза мои, страданьем полны, Горят и пылают безумством, Загнанные отражением Видов, обликов, лиц и фигур, Устремляясь от этого дальше. Никогда этот взгляд не вернется, Погруженный в простор.

     Слепые часы зевают и тянутся, По степям проносится ветер-волк, К вершинам льда устремляется ветер-орел, Вместе с тенями прячется ветер-олень, Ветер-змея скрывается в безднах-пучинах, Канул в молчанье, пропал ветер-лебедь.

    

     Кружится в пепле огонь, Вода, прозрачная, Дыхание жизни, эхо. Есть ли рядом пришелец? Подглядывающий чужак.

     Как в полноводье дождей исчезают Реки из роз, Борозды от лавины камней, Влажные тела, испарения мака, Своды радуги на горизонте, Так в соленых слезах Утопают ностальгии и грусть эпитафий.

     Время от времени все повторяется: День предшествует ночи, А ночь пробуждает звезды, Заполняют молчания бездны. Когда время рассыпается в песках, Она, вечность, насыщается галактиками, Как ненасытный колодец.

     Так исчезают времена в васильках Глубоких вод, Так сменяются времена, Что запутались в низинах, Как низверженные дюны из подвижного песка.

     Не касайся, вся вода разбивается, Как пузырек воздуха.

     Следуй с великой осторожностью, Как по тонкому ледяному покрытию.

     Дыши глубоко, Раненый воздух кровоточит.

     Дыхание жизни ранит, как нож, Летящее время притупляет все чувства И внезапно, поставив запятую, кончается.

     Потому что время начинается внутри, Снаружи его не существует.

     В этом название вечности Как пустоты, Где время не существует без повода.

     Не касайся, иди...

     Не вкушай ничего, иди, оставляя...

     Возвращайся подобно пустым сферам из пустотот, Так продолжается оцепенение чувств В безграничном ничто.

     (Перевод Г. Голубковой)

    

     СЛЕДЫ (ХАЙКУ)

     I.   КАРЛОС КАСТАНЕДА Он легко угасает, объятый трансом и светом.

     Свет баюкает разум, похищая его, унося с собой.

     Вдали, в изгнании извечной памяти.

     Возникает Ангел — в общем-то шаман — Дон Хуан.

     5)   Носитель опыта, исполненного благоухания.

     Нежного и колючего.

     II.  ОБИТЕЛИ В ЛЕСУ ЛЬВОВ (МОНАХОВ И ИЗГНАННИКОВ)

     1)   Далеко, на самом краю миров.

     2)   Там, где нет никого, только парит страшный лес.

    

     Орлиное гнездо, обитель безумцев, Колыбель Видений.

     Там вьются одинокие тропы.

     Нежданные Обители посреди забвения.

     III. ХУАН ДИЕГО Во льду возникает обожженное солнце.

     Пространства движутся, трепещут и содрогаются.

     3)   Бездны бросают наугад застывший камень.

     4)   Это стонет отшельник.

     Его стон — его песнь.

     5)   Его лицо цвета золота.

     Он говорит на языке Блаженства.

    

     3)   У него есть голос, оно осязаемо, и оно — женщина.

     4)   Она является лишь тому, кому верит.

     5)   Смуглая Дева, исполненная горизонтов доброты жизни.

     V. СПИННОЙ МОЗГ ХУАНА ДИЕГО 1)   Это след потерянного,роза ветров.

     2)   Это блеск пламени, кипящего и ледяного.

     3)   Обостренность чувств.

     Повсюду—

     чье-то присутствие.

     4)   Глубокое дерево времени, познавшего себя.

     5)   Шаман, он стал Святым, увидев улыбку Девы.

    

      

     IV. ДЕВА

     VI. МАНТА

      

     Душа бездн обладает телом.

     Это дыхание полной красоты и жизненной силы.

    

     1)   Вода — это птица, это плазма, вода — это жизнь.

     2)   Жизнь разлагается на моря, на соли, на капли.

    

     Малиновый эффект, неясные плотные сферы.

     Выскакивая на поверхность, появляясь из ничего, жизнь сливается воедино.

     И в пределах, в ископаемых пустынях, проплывает манта.

     VII. ПУПОВИНА

     3)   Они загорают, лежа на солнце в красных Трусах.

     4)   Ничто не остается без луча.

     5)   Пастбища удерживают сияние.

     VII. ПУПОВИНА 1) Тропы ведут их, легко извиваясь.

     2)  Странников, идущих от обители к обители, от хижины к хижине.

     3)  Все они и каждый из них — простое сияние в затмениях луны и солнца.

     4)  Странные судьбы, пределы.

     5)  Исполняясь Блаженства, они образуют золотую пуповину.

      VIII. ПАСТБИЩА 1)  Дрожание солнца приводит в смятение.

     2)  Пепел, пламя, огонь, камень.

     3)  Они загорают, лежа на солнце в красных Трусах.

     4)  Ничто не остается без луча.

     5)  Пастбища удерживают сияние.