Гийу Ян

Путь в Иерусалим

 

 

 

     Главы 7-12

 

     Перевод со шведского А.Фаменковой и Т.Чесноковой под общей редакцией Т. Чесноковой

 

     Гийу Я. Путо в Иерусалим. М.: Текст, 2000, сс.241-428

 

 

     В квадратных скобках [] номер страницы.

     Номер страницы предшествует странице.

 

     Звездой * обозначены подстраничные примечания пернводчиков

 

 

 

 

 

[241]

     VII

 

     Соборный настоятель Торкель был человеком практического склада и хорошо умел считать деньги, особенно свои.

     Теперь он, спустившись с небес на землю после того, как ему удалось своими глазами наблюдать чудо Господне, начал оценивать последствия и прикидывать что и как. Его арендатор, Гуннар из Редеберги, очень некстати погиб во цвете лет, не оставив после себя наследников, будущих арендаторов. Самым спешным делом было сейчас найти нового арендатора в Редебергу.

     Поскольку Торкель был исповедником найденной и уже почти отданной замуж невесты Гудрун, то у него появились некоторые весьма простые идеи. Девушка желала смерти как себе, так и своему предполагаемому супругу, за что настоятель наложил на нее недельное мягкое наказание, но она также признала, что сильнее всего ее греховные мысли занимал молодой человек, которого тоже звали Гуннар.

     Как довольно быстро понял настоятель Торкель, этот Гуннар из Лонгавретен был третьим сыном своего отца и вообще не должен был жениться, потому что тогда пришлось бы разделить усадьбу на три ничтожные наследные доли. Однако Гуннар, здоровый и сильный парень, был склонен скорее к тому, чтобы заниматься земледелием, только бы не стать чьим-то дружинником.

     Вскоре Торкель призвал к себе молодого Гуннара, выслушал его исповедь, а потом придумал,

[242]

как можно все устроить. Молодой человек так же сох по Гудрун, как она по нему. Следовательно, наилучшим выходом из положения будет, если Гудрун выйдет замуж за Гуннара и молодые станут новыми арендаторами настоятеля Торкеля в Редеберге. Тюргильс из Турбьернторпа, отец Гудрун, возможно, желал для своей дочери лучшего мужа, чем какой-то третий сын в семье. Но в теперешнем положении, когда рассказы о ее кровавой свадьбе быстро распространились по всему Западному Геталанду, ее не так-то легко будет пристроить, сколь бы красива она ни была. Соборный настоятель в немалой степени сам способствовал этому, поскольку он старался, чтобы его рассказ о чуде как можно чаще упоминался в проповедях. Так что свободному бонду Тюргильсу выгодно отдать свою Гудрун замуж при первом же удобном случае.

     А для отца молодого Гуннара, Ларса Коппера из Лонгавретен, было и вовсе прекрасно женить своего сына, да к тому же на девушке, которая нравилась парню. А теперь, когда молодые поймут, какая на них упала манна небесная, они уж точно не оставят своих отцов в покое.

     Настоятель Торкель посеял первые семена во время задушевного разговора с Гудрун, потом поступил так же с Гуннаром, а затем уже было легко позвать к себе двух отцов, и вскоре дело было улажено. Можно было устраивать пир и объявлять о помолвке.

     На праздник святого Михаила, когда страда закончилась и не надо было чинить изгороди вокруг лугов, в Редеберге пировали в честь помолвки Гудрун и Гуннара. Пригласили самого настоятеля. Обращаясь к ним на пиру, пока гости были еще достаточно трезвы, настоятель Торкель напомнил жениху и невесте, что они должны почитать то чудо Божье, которое вопреки всему земному свело их вместе.

[243]

     Для Гудрун это был самый счастливый день в ее жизни. Пусть ее жизнь будет теперь проходить в худших условиях, чем те, к которым она привыкла в родительском доме. Зато сейчас она сидит на плетеном стуле для помолвленных вместе со своим Гуннаром, которого чуть было не потеряла навсегда. Как жаворонок, поднялась она из глубочайшего отчаяния к небесному блаженству. Гуннару, своему будущему супругу, она отдалась бы охотно, и девушка жалела лишь, что они должны подождать с этим до весны, когда сыграют свадьбу. Однако это легко пережить, ведь если бы все шло так, как она боялась, то каждый вечер ей пришлось бы лежать под отвратительным стариком, что было бы ужасно - по крайней мере, так описывали ее несчастное будущее замужние женщины.

     Теперь Гудрун и Гуннар могли встречаться так часто, как им хотелось, только чтобы кто-то при этом присутствовал. Пир продолжался уже несколько часов, и они ненадолго вышли на двор, посмотреть, как заходит солнце. Держась за руки, они ощущали и страх, и радость оттого, что отныне будут жить вместе, состарятся и умрут в этой скромной усадьбе.

     Суженый Гудрун не стал возражать против того, что предложила ему невеста, и она тут же почувствовала облегчение.

     Гудрун во веки веков будет благодарна Деве Марии, которая в последний миг вырвала ее из рук смерти. Она никогда не забудет упомянуть об этом в своих молитвах.

     Однако хотя человек - всего лишь орудие в руках Божьих, ничто не может произойти помимо воли Божьей и следует благодарить Господа за все, Гудрун не могла забыть о том юноше, который и был этим самым орудием. Он выглядел так жалко в своей потертой коричневой рясе, когда эти пья-

[244]

ные бонды хотели обезглавить его. Но потом он все же спас ее, спас их обоих.

     Поэтому она пожелала, чтобы они пожертвовали двух лошадей, полученных в качестве подарка к помолвке, монастырю в Варнхеме, а кроме того, сами отправились бы туда и высказали свою благодарность маленькому монашку, который устроил их счастье, рискуя собственной жизнью.

     Ее Гуннар счел, что это хорошая мысль; он похвалил Гудрун и тут же предложил сопровождать ее в поездке в Варнхем.

     Решение счастливых влюбленных должно было пролиться как бальзам на душу спасшему их юноше, который, однако, вовсе не был таким маленьким и жалким, каким запомнила его Гудрун.

 

     * * *

 

     Брат Гильберт шесть дней трудился в кузнице; он был либо в горячке, либо в ярости, либо на него снизошло божественное вдохновение. Он совершенно забыл о всех остальных своих обязанностях, но отец Генрих не говорил ему ни слова, так что в эти дни удары молота доносились из кузницы даже во время молитв.

     Давно уже брат Гильберт не ковал мечи новым способом. Продавать их северным варварам не имело смысла, они все равно никогда не заплатили бы настоящую цену за такую работу. Кроме того, у них не было нужды в мечах из дамасской стали - они с трудом могли обращаться дома со своими собственными.

     При изготовлении северных мечей он использовал три сорта железа, которые он сплавлял, многократно сгибал материал и снова его выравнивал. Таким образом, сплав получался достаточно упругим, а клинок - блестящим и узорчатым, как

[245]

хотели скандинавы. Они считали, что чем красивее узор, тем лучше меч. Больше всего им нравился узор в виде змеи, который проступал, если подышать на холодный клинок. Монаху удавалось добиться большей прочности сплава, чем обычно получали на этой окраине мира.

     Но для меча, над которым брат Гильберт работал сейчас в священном огне, он использовал только закаленную сталь. Скандинавы не владели искусством превращения железа в сталь. Для этой цели брат Гильберт взял лучшее железо и три дня расплавлял его, запечатав в уголь, кожу и кирпич, чтобы произошло превращение. Это благословенное стальное ядро он заковал затем в слой более мягкого железа. Острие должно было быть достаточно острым, чтобы побрить голову монаха. С каждым ударом молота по наковальне и с каждой молитвой он медленно, но верно создавал шедевр, равный которому можно было найти только в самом Дамаске или в Святой Земле, где он сам, как и другие, научился сарацинскому искусству. Брат Гильберт придерживался отличной от общепринятой точки зрения на сарацин, но об этом он не распространялся. Сколь бы сильно ни уважал он отца Генриха как самого умного и мягкого приора, под начальством которого оказался такой грешник, как он, в глубине души Гильберт был уверен, что даже с ним лучше не говорить о сарацинах.

     На шестой день, когда он уже довольно далеко продвинулся в своей работе, ему помешал послушник с испуганным лицом, который, очевидно, испугался еще больше, увидев брата Гильберта с горящими глазами и спутанными волосами. Послушник, однако, был послан отцом Генрихом, который звал брата Гильберта на срочную встречу.

     Брат Гильберт тут же прервал свою работу и отправился в лаваторий, чтобы предстать перед своим приором в достойном виде.

[246]

     Отец Генрих ожидал его в своем любимом скриптории. Осень еще только начиналась, но вечера уже стали прохладными. Отец Генрих так и не сумел привыкнуть к северному климату, поэтому для разговора вместо каменных скамеек в галерее у сада он выбрал скриптории.

      - Добрый вечер, мой милый Вулкан, - произнес отец Генрих шутливое приветствие, когда чисто вымытый, но все еще разгоряченный брат Гильберт нагнулся, чтобы пройти в низенькую дверь.

      - В таком случае, добрый вечер, мой дорогой отец Юпитер, - тем же тоном ответил брат Гильберт и без приглашения уселся перед пюпитром, за которым стоял отец Генрих, что-то записывая в свою тетрадь.

     Некоторое время царило молчание, пока отец Генрих заканчивал какую-то завитушку; затем он медленно вытер перья и отложил их. Наконец, прокашлявшись, - для брата Гильберта, как и для многих других в Варнхеме, это было сигналом к тому, что сейчас последует длинное объяснение, - он заговорил.

      - Через некоторое время я выслушаю исповедь нашего сына Арна, - начал отец Генрих с глубоким вздохом. - И я собираюсь дать ему отпущение грехов. Сразу же. Для него это будет неожиданно и непонятно, ибо он полон раскаяния, подавлен сознанием своего греха и тому подобное. Но ты, воистину любимый брат мой, должен знать, что я долго размышлял и пришел к выводу, который ни мне, ни тебе не будет приятен. То есть то, что случилось, не ошибка Арна, а, скорее, твоя и моя вина. Мы имеем конфликт между мирским законом, сколь бы варварским он ни казался нам, и законом Божьим. Ни мирской, ни божественный закон не покарает Арна. Что же каса-

[247]

ется нас с тобой, то тут дело более щекотливое, и ты знаешь, что я имею в виду.

      - Прости меня покорно, святой отец, но ведь я говорил, - быстро ответил брат Гильберт. - Мы должны были сказать ему, кто он такой. Если бы он знал, кто он, когда встретил этих пьяных крестьян...

      - То ничего плохого не случилось бы, я знаю! - прервал его отец Генрих, в голосе которого было больше отчаяния, чем раздражения. - Но в любом случае мы сделали то, что сделали, и теперь должны подумать о последствиях. Со своей стороны, я попытаюсь убедить Арна в том, что он прощен перед Богом, хотя не думаю, что это будет просто. Да поможет мне Бог, я действительно люблю этого мальчика! Когда он уезжал от нас, направляясь в дом своего отца, он являл собой столь редкое зрелище человека безгрешного...

      - Персеваль, - задумчиво пробормотал брат Гильберт. - Воистину юный Персеваль.

      - Кто? Ах он, ну пусть, - буркнул в ответ отец Генрих, ход мыслей которого был несколько нарушен. Прежде чем продолжить, он некоторое время молчал. - Теперь, брат Гильберт, как твой приор, я велю тебе следующее. Когда Арн придет к тебе от меня, ты должен рассказать ему, кто он такой, объяснить то, чего не могу объяснить я. Ты понимаешь, что я имею в виду?

      - Я полностью уверен в этом и в точности исполню твое приказание, - с глубокой серьезностью ответил брат Гильберт.

     Отец Генрих молча кивнул, а затем ушел, махнув на прощание рукой. Брат Гильберт долго еще оставался в скриптории. Он молил Господа, чтобы тот дал ему силы и научил, что сказать, когда он будет исполнять только что полученное приказание.

[248]

 

     * * *

 

     Арн провел десять дней в одной из гостевых келий Варнхема. Но он отказался от всего, что полагалось гостям монастыря, - от плотного соломенного матраса, красных тканых покрывал и овечьих шкур, наложил на себя обет молчания, а в пищу употреблял только хлеб и воду.

     Отец Генрих нашел Арна бледным, с застывшим от скорби взглядом. Было непонятно, ясен ли его рассудок и поймет ли он, что вскоре должно с ним случиться. Отец Генрих решил вести себя как и положено исповеднику, не демонстрируя ни жалости, ни строгости.

      - Я готов теперь выслушать твою исповедь, сын мой, - сказал он, сел на жесткое деревянное ложе и знаком показал Арну, чтобы тот сел рядом.

      - Прости меня, святой отец, ибо я согрешил, - сказал Арн. Голос его прервался, и Арн робко кашлянул, потому что после десяти дней молчания ему было трудно говорить. - Я совершил самый тяжкий из всех грехов, и мне нет прощения. Я убил двух человек, хотя вместо этого мог лишь слегка их поранить. Я убил двух человек, хотя знал, что для моей души было бы лучше, если бы я умер сам и встретил Господа Иисуса Христа, не отягощенный этим грехом. Поэтому я готов понести любое наказание, которое ты наложишь на меня, отец. И ни одно из них не покажется мне суровым.

      - Это все? И больше ты ни в чем не хочешь покаяться? - легкомысленным тоном спросил отец Генрих, но тут же пожалел об этом, опасаясь, что юноша подумает, что он смеется над его муками.

      - Нет... это все... то есть я хочу сказать, что у меня были злые и ложные мысли, когда я пытался

[249]

отвести от себя вину, но это уже я признал, - ответил Арн, заметно растерявшись.

     Отец Генрих тут же почувствовал облегчение оттого, что Арн смог контролировать себя, получив столь непонятный вопрос. Но теперь на Арна должна снизойти милость Божья, которая часто превосходит человеческое разумение. Отец Генрих сделал глубокий вдох и в последний раз обратился за советом к Богу, прежде чем произнести два решающих слова. Он чуть медлил, до тех пор, пока не почувствовал, что Бог дал ему необходимую поддержку.

      - Те absolve, я прощаю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, сын мой, - сказал он и перекрестил сперва Арна, а потом себя.

     Арн уставился на него, словно завороженный, не в состоянии понять то, что он только что услышал. Отец Генрих терпеливо ждал, когда юноша осознает смысл его слов. Потом он натужно закашлялся, предваряя начало объяснения.

      - Милость Божья воистину велика, и теперь ты действительно освобожден от греха, сын мой. Я, с Божьей помощью, простил тебя как твой исповедник и как смиренный служитель Господа. Возрадуемся же тому, что произошло, но не будем взирать на это легкомысленно. Знай же, что время, которое ты провел здесь в одиночестве и молитве, я тоже не потратил впустую. И если Бог, возможно, сказал тебе нечто иное, чем Он сказал мне, то в этом, наверное, также кроется глубокий смысл, ибо это было очень сложное дело, самое сложное для меня как исповедника. Муки раскаяния, которые ты испытал в течение этих дней, стали частью твоего испытания.

      - Но... это ведь... все равно невозможно... убийство?.. - перебил его Арн.

      - Слушай и не перебивай, - снова начал отец Генрих решительно, но уже более спокойно. -

[250]

     Мир Божий двойственен, и мы должны попытаться взглянуть на него с разных сторон. Там, снаружи, существует мир extra muros, со своими, иногда весьма странными, законами. Согласно этим законам, на тебе вины нет. Но есть высший мир intra muros, который предъявляет к нам значительно более высокие требования. Во-первых, в том, что касается этих убийств, гораздо больше греха на брате Гильберте и на мне, чем на тебе. Скоро я объясню тебе это подробнее. Во-вторых, мы должны попытаться взглянуть на твой поступок с высшей точки зрения, сколь трудно ни казалось бы это нам, грешным. Мы должны попытаться понять, каково было намерение Бога. Несомненно, он хранил тебя не для этого поступка, можешь быть в этом уверен. Главное дело твоей жизни, каково бы оно ни было, по-прежнему впереди. Но в тот день Бог использовал тебя как орудие, чтобы наказать людей, которые тяжко согрешили. Ведь было так: они, ради собственной похоти и выгоды, принуждали молодую девушку - Гудрун, которую ты впервые встретил там, на дороге, выйти замуж за человека, к которому она чувствовала лишь отвращение. Когда она в отчаянии убежала со свадьбы, они преисполнились гнева и, готовые убить любого, кто попадется им на пути, громко кричали о том, что первый же встречный - похититель невесты и по закону он должен умереть. Увидев это, Господь прогневался и поставил тебя на пути грешников, чтобы сурово их покарать. Настоятель собора Торкель не совсем был не прав, говоря, будто ангел направлял твою руку, хотя, разумеется, все его рассказы о чуде и тому подобном недостойны внимания. Ты был орудием в руках Божьих и исполнил Его волю, чего ты, может быть, и не сделал бы, если бы брат Гильберт или я не ввели тебя в заблуждение. Поэтому ты прощен и на тебе нет греха, сын мой. Твой пост за-

[251]

канчивается сегодня, но помни - вечером ты должен вкушать пищу умеренно, чтобы себе не навредить. Это все.

     Арн не произнес ни слова, и отец Генрих терпеливо ждал, когда все сказанное укрепится в сознании юноши.

     Арну нетрудно было увидеть формальную логику в том, что говорил отец Генрих, - все его утверждения основывались на абсолютной истине и смирении перед Богом. Арн устыдился своей первой мысли, возникшей после того, как он услышал слова прощения: ему показалось, что отец Генрих с чрезмерной любовью отнесся к своему духовному сыну, что именно ему он оказал особую милость, тогда как с другими он был бы строже. Плохо думать так об отце Генрихе, и Арн посчитал, что даже после прощения он вновь согрешил. Но подходящее время для того, чтобы заново исповедаться, еще не пришло.

      - Наконец мы подошли к вопросу о моем собственном грехе и грехе брата Гильберта, о нашей ответственности за то, что случилось, - вздохнул отец Генрих. - За стенами монастыря в мирской жизни людей отличают и оценивают не так, как здесь, где ты стоишь не больше, но и не меньше, чем твой брат. Там в человеке люди видят в первую очередь не ближнего своего, а то, кто он - раб или король, ярл или вольноотпущенник. Для них важно, есть ли у мужчины или женщины знатные родичи. Приблизительно так ты сам и брат Гильберт оцениваете лошадей.

      - Но ведь у всех людей есть предки, мы все происходим от Адама и Евы и рождаемся одинаково голыми, - возразил Арн с нотками удивления в голосе.

      - Разумеется, у нас у всех есть предки. Но у одних они более знатные, чем у других, и

[252]

одним достается более богатое наследство, чем другим...

      - Так что если человек рождается богатым, он и остается богатым, а если у человека есть знатные предки, ему ничего не нужно делать самому, он все равно будет знатным? И тогда не имеет значения, плохой человек или хороший, умный или глупый, если он все равно знатный? - задумался Арн, делая первые робкие шаги на пути к познанию мирской жизни.

      - Да, все именно так, поэтому некоторые и по сей день имеют рабов, ты ведь об этом знаешь? - сказал отец Генрих.

      - Знаю... - ответил Арн с сомнением. - У моего собственного отца были рабы. Я давно об этом не думал, гоня прочь воспоминания, больше всего во время вечерних молитв я думаю о матери, реже - об отце и никогда - о том, что у него были рабы. Теперь я вспоминаю, как однажды он отрубил голову рабу, не помню почему, но эту картину я никогда не забуду.

      - Боюсь, что у твоего отца и сегодня есть рабы. Он происходит из знатного рода, и это означает, что ты тоже знатного рода, подумай об этом хорошенько. На могиле твоей матери ты видел два знака, хотя мы никогда об этом не говорили. Один - голова дракона и меч, это герб твоей матери. Второй - стоящий лев, и это герб твоего отца, герб рода Фолькунгов, следовательно, ты - Фолькунг. Но ты, вероятно, не понимаешь, что это значит.

      - Не-ет, - протянул Арн.

      - Это означает следующее, - резко сказал отец Генрих. - У тебя есть право ездить с мечом, носить щит с гербом Фолькунгов, и, если бы эти невежды встретили тебя вооруженным, им бы и в голову не пришло на тебя напасть, а если бы у тебя не было меча и щита с гербом Фолькунгов, тебе сле-

[253]

довало лишь назвать свое имя, Арн сын Магнуса из Арнеса, и их боевой пыл тут же бы угас. Я никогда не говорил тебе об этом, никогда не рассказывал тебе, кто ты в глазах мирян, и это было моей ошибкой. И если я могу оправдывать себя, то только тем, что мы здесь, в монастыре, смотрим на ближнего своего иначе. И я не хотел вводить тебя в искушение и заставлять думать, что ты лучше других. Мне кажется, что ты можешь понять это и простить.

      - Но это не может сделать меня иным, чем я есть на самом деле, - задумчиво возразил Арн. - Я такой, каким создал меня Бог, как и все мы, такой, как ты или рабы из того мира, здесь нет ни моей вины, ни заслуги. И кстати, почему тех несчастных, которые хотели меня убить, должно было остановить мое имя? Для них я бы по-прежнему оставался монашком, который не умеет обращаться с мечом, так почему же они должны были испугаться моего имени?

      - Потому что если бы они подняли на тебя руку, то никто из них не прожил бы и нескольких дней после этого. Ни один. А именно: тогда их врагом стал бы весь род Фолькунгов, твой род. Ни один крестьянин в этой злосчастной стране и не помыслит о подобном безумии. Так обстоит дело в том мире, и ты должен привыкнуть к его законам.

      - Но я не хочу привыкать к столь неразумному и злому порядку, святой отец. И жить в таком мире я тоже не хочу.

      - Ты должен, - коротко сказал отец Генрих. - Ибо так решено. Скоро ты вновь отправишься в этот мир, таково мое приказание.

      - Я подчинюсь, но...

      - Никаких "но", - прервал его отец Генрих. - Ты не должен теперь брить голову. С этого момента ты прервешь свой пост, только подумай о том, чтобы вначале есть понемногу. Сразу же после

[254]

ужина ты отправишься к брату Гильберту, он расскажет другую сторону правды о тебе, ту сторону, которая тебе также неизвестна.

     Отец Генрих тяжело поднялся с ветхого деревянного ложа. Внезапно он почувствовал себя старым и немощным и впервые подумал о том, что его жизнь приближается к закату, что отпущенное ему время неумолимо тает и что, может, ему не дано узнать, какую судьбу уготовил Бог для Арна.

      - Но прости меня, святой отец, позволь задать последний вопрос, прежде чем ты уйдешь, - попросил Арн с таким выражением лица, словно он отчаянно пытался что-то понять.

      - Разумеется, сын мой, ты можешь задать мне сколько угодно последних вопросов, потому что вопросы все равно никогда не кончаются.

      - Я по-прежнему не могу этого понять, в чем заключается грех твой и брата Гильберта?

      - Очень просто, сын мой. Если бы ты знал, кто ты и из какого ты рода, тебе не нужно было бы убивать. Мы утаили от тебя правду, потому что думали, что ложью сможем защитить тебя, а Бог строго нам напомнил, что из дурного никогда не получится ничего хорошего. Все просто. Но так же и из хорошего не может получиться ничего дурного, и у тебя не было злого умысла. Ну вот и все, увидимся на всенощной!

     Отец Генрих оставил Арна одного на те несколько часов, которые были необходимы ему для благодарственной молитвы. Как только отец Генрих закрыл за собой дверь, Арн опустился на колени и возблагодарил Бога, Пресвятую Деву и святого Бернарда, ибо они своей непостижимой милостью спасли его душу. Во время молитв он почувствовал, что Бог словно бы отвечает ему. В его тело вернулась жизнь, словно теплая струя надежды, и наконец у него возникло столь земное чувство, как голод.

[255]

 

     * * *

 

     Ощущение своей доброты пьянило Гудрун и делало ее счастливой. Она и Гуннар хотели принести в дар монастырю двух красивых коней, которые составляли, пожалуй, половину того, чем владели она и ее жених, и отдать так много было для них совсем не легко. Но они должны были сделать это, и, по мере приближения к Варнхему, ни она, ни Гуннар не сомневались в правильности своего решения. Как считала Гудрун, Пресвятая Дева услышала ее сокровенные молитвы и не дала погибнуть, послав маленького монашка, который двумя ударами меча навсегда изменил ее судьбу и судьбу Гуннара. Теперь они будут жить вместе до тех пор, пока их не разлучит смерть, каждый день благодаря Пресвятую Деву за то, что она спасла их и дала им самое дорогое, что у них было в жизни.

     Но даже если монашек был всего лишь орудием, ничтожеством в сравнении с Пресвятой Девой, он все равно был единственным человеком, которого могли отблагодарить Гудрун и Гуннар, и он был из монастыря - единственного места в этом мире, куда люди приносили пожертвования. Отец Гудрун всегда много говорил о значении жертвы, хотя, кажется, сам благодарил не только святых.

     Когда она с Гуннаром, ее мать Биргит и сестра Гуннара Кристина въехали в рецепторий Варнхема, где принимали мирян, Гудрун почувствовала трепетное почтение к этим стенам, выложенным из камня сводам, под которыми эхо от стука копыт разносилось, словно музыка, к дивным цветам в маленьком внутреннем садике, где журчала вода. Душа ее преисполнилась торжественности - здесь как-то особенно ощущалось Божественное присутствие.

     Они спешились и привязали лошадей, а тот из

[256]

братьев, в обязанности которого входило принимать посетителей, любезно подошел к ним и спросил о цели их приезда. Выслушав объяснения Гуннара, монах предложил им сесть на каменные скамьи рядом с журчащей водой и послал за пивом и хлебом, который он благословил и разделил для всех, произнеся слова приветствия, а потом отправился за приором.

     Им пришлось довольно долго ждать, но за это время они не проронили ни слова, наслаждаясь спокойствием этого места. Гудрун думала о том, как тяжело будет возвращаться домой пешком. Но девушка была по-прежнему тверда в своем намерении, ибо что такое две гнедые лошадки по сравнению с даром любви, который она и Гуннар получили от Бога благодаря обитателю этого монастыря?

     Наконец в дальней части рецептория открылась низенькая, обитая железом дубовая дверь, и к ним вышел почтенный приор. Его волосы, лежавшие венчиком вокруг тонзуры, были серебристо-седыми, но приветливые карие глаза искрились жизнью, и это делало его моложе, чем он был на самом деле. Он благословил их, спокойно сел и, по обычаю, преломил хлеб, который он также благословил, а потом перешел прямо к делу, сказав, что хочет услышать, почему небогатые люди намерены принести служителям Господа столь ценный дар. Понять его было непросто, ибо он произносил много церковных слов, которые обычно говорят священники.

     Гуннар, который должен был говорить от их имени, смутился, и Гудрун тут же взялась за дело сама, при этом жених ничуть на нее не рассердился. Она рассказала отцу Генриху, как с последней в жизни надеждой обратилась к Пресвятой Деве, и как ей был послан избавитель в лице маленького

[257]

монашка, и как случилось так, что она и ее любимый теперь могут жить вместе до конца своих дней.

     Сперва приор слушал очень внимательно, иногда задавая вопросы, значения которых Гудрун не понимала. Вскоре почтенный старик просиял от счастья, которое, казалось, исходило из глубины его души. Он иногда кивал, словно в подтверждение своих мыслей, а потом прочел молитву на чужеземном языке.

     Затем он послал за огромным монахом, грязным и потным, который осмотрел лошадей, выражая то одобрение, то явное неудовольствие, а потом принялся что-то объяснять приору на непонятном языке.

      - Благослови вас Господь за ваш щедрый дар, - сказал отец Генрих, а они напряженно следили за тем, как монах-великан подошел к кобыле, взял ее за недоуздок и стал ласково с ней разговаривать. Статный жеребец, казалось, его совершенно не интересовал. - Ваша жертва велика, ваше желание подарить нам большую часть того, что у вас есть, заслуживает уважения, - продолжал отец Генрих. - Но мы можем принять только кобылу, а жеребец не может сослужить нам никакой службы. Однако вы не должны воспринимать это как пренебрежение, дар ваш уже принесен, и, возможно, Матерь Божья смилостивилась над вами, посчитав, что ваша жертва слишком велика. Итак, я прошу вас оставить жеребца себе.

     Пока они сомневались, думая, что ответить, отец Генрих подал знак брату Гильберту, который важно поклонился им и увел кобылу. Гуннар не скрывал радости, так как расстаться с жеребцом было для него труднее всего. Кобыла всегда была немного капризной, и Гуннар очень удивился тому, как легко чужеземный монах сумел взять ее за недоуздок и провести через узкую дверь, а она при этом никак не проявила свой норов. Всем из-

[258]

вестно, думал Гуннар, монахи не разбираются в лошадях, наверное, кобыла просто присмирела, оказавшись в доме Божьем.

     Когда отец Генрих обнаружил, что щедрые и благодарные гости приняли назад половину дара, он довольно опустился на скамью и, как обычно, спросил, не может ли он, в свою очередь, отблагодарить их или помянуть их в своих молитвах.

     Тогда Гудрун, краснея, попросила, чтобы ей разрешили увидеть того монашка, и тут же попросила прощения за свою дерзость, добавив, что ее жених поддерживает эту просьбу.

     Возможно, она ожидала, что старый священник разгневается. Но, к ее радости, он просиял, сказав, что это, пожалуй, прекрасная мысль, легко поднялся, словно был юношей, и повернулся, чтобы уйти, но вдруг о чем-то вспомнил и остановился.

      - Вы встретитесь с ним без меня, - сказал он и широко улыбнулся. - Юноша только напрасно смутится, если приор будет стоять у него за спиной, ему не так часто приходилось выслушивать слова благодарности. Но не волнуйтесь, он - один из вас и поймет все, что вы скажете.

     Отец Генрих на прощание благословил своих гостей и, слегка напевая, быстрыми шагами направился к дубовой двери.

     Некоторое время они сидели, рассуждая о том, как следует все это понимать, но так и не могли найти подходящего объяснения. Им показалось естественным, что молодой монашек останется наедине с гостями, пусть даже женского пола, как естественным было и то, что они одни приехали в Варнхем.

     И вот в рецепторий робко вошел Арн. Начав долгую благодарственную речь, Гудрун упала перед ним на колени и схватила его руки; она могла это

[259]

сделать, потому что ее жених, мать Биргит и сестра Кристина стояли рядом.

     Но постепенно она почувствовала, что руки, которые она держала, вовсе не были руками юнца. Они были грубыми и мозолистыми, словно руки ее отца или кузнеца. Светлый взгляд Арна, его по-детски мягкое лицо как-то не вязались с такими руками, и ей почудилось, что Пресвятая Дева послала ей не простого монаха, ибо руки его вовсе не были руками слабого юноши.

     Арн стоял, краснея, и не знал, как ему держать себя. С одной стороны, он должен был уважать искренние чувства этой девушки. С другой, ему казалось, что она чересчур пылко благодарит его. Несколько осмелев, он осторожно попытался от нее освободиться и попросил ее встать. Благословив ее благодарность, он напомнил о том, что подобные чувства должы быть устремлены к небесам. Гудрун немедленно с ним согласилась, уверив, что будет делать это, пока жива.

     Арн взял за руки и других, и все они почувствовали то же, что и Гудрун, ощутив его мозолистые ладони. Гости сели и на некоторое время умолкли.

     Тогда Гуннар понял, что он должен что-то сказать, прежде чем будет слишком поздно, ибо если он не сделает этого сейчас, то потом всю жизнь будет раскаиваться. Мужественный и честный бонд должен уметь прямо сказать то, что думает.

     И Гуннар стал объяснять, сперва короткими фразами и заикаясь, что они с Гудрун многие годы были тайно влюблены друг в друга, что они постоянно молили Бога о том, чтобы соединиться, хотя судьба была против них, а отцы отмахивались от их желаний, как от детских глупостей. Но он чувствовал, что не сможет жить без своей Гудрун. И она чувствовала то же самое. И в тот день, когда ее увезли на свадебный пир, он не хотел больше жить.

[260]

     И она тоже не хотела жить. И хотя Пресвятая Дева наконец смилостивилась над ними, все равно ее волю исполнил Арн.

     Перед этими словами, этой искренней попыткой простого человека на своем грубом языке выразить суть Милости, Арн ощутил глубокое уважение и благодарность. Будто вера Арна в то, что отпущение его грехов было настоящим, стала фундаментом дома, который еще был до конца не достроен. Но с даром любви, который получили эти простые крестьяне, столь искренне благодарившие его, ставшего ничтожным орудием в руках Божьих, дом словно был завершен, и все его стены, перекрытия и окна были готовы.

      - Гуннар, друг мой, - сказал он, ликуя в душе, - то, что ты мне сказал, навсегда останется в моем сердце, можешь быть в этом уверен. Но единственное, чем могу отплатить вам я, - это слова из Священного Писания, и не думай об этом плохо, пока не услышишь, что это за слова. Потому что любовь победила все, и Матерь Божья, увидев вашу любовь, смилостивилась над вами. Теперь слушайте слова самого Господа, и пусть они навсегда останутся в вашем доме и в ваших сердцах:

 

     Положи меня, как печать, на сердце твое,

     как перстень, на руку твою:

     Ибо крепка, как смерть, любовь;

     люта, как преисподняя, ревность;

     Стрелы ее - стрелы огненные;

     она - пламень весьма сильный.

     Большие воды не могут потушить любви,

     и реки не зальют ее.

     Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь,

     то он был бы отвергнут с презрением.

 

     Он прочитал стихи на их родном языке, и ему пришлось повторить эти слова несколько раз, чтобы они их запомнили, а потом он сказал, из ка-

[261]

кого места Священного Писания эти Божественные слова: Песнь Песней Соломона, 8:6-7.

     Расставаясь, они снова взялись за руки, и Гудрун спросила его имя. Арн попробовал в первый раз произнести свое имя, относившееся к другому миру: Арн сын Магнуса из Арнеса. Но он не смог этого сделать, оно казалось ему слишком напыщенным. Он лишь сказал им, что его зовут Арн.

     Когда Гуннар отправился в путь вместе с сидевшей перед ним на седле невестой, обняв ее за талию - теперь, когда у них остался сильный жеребец, им не нужно было идти пешком, - его грудь сильно вздымалась и ему казалось, что никогда еще осенний воздух не был столь свеж и приятен. Он ехал, держа в объятиях свою будущую жену, чувствовал тепло ее тела, слышал, как рядом с его рукой бьется ее сердце, и вместе они снова и снова повторяли слова Господа об их всепобеждающей любви.

 

     * * *

 

     В тот день быстро стемнело, и погода резко переменилась. Поднялась буря. Разговаривать на дворе было невозможно, и брату Гильберту и Арну сказали, что они могут встретиться в парлатории, рядом с залом капитула. Когда Арн в развевающейся на ветру рясе быстро шел по галерее, он молился о том, чтобы Гудрун и Гуннар нашли по дороге убежище от первой осенней бури, чтобы их могло согреть еще что-то, кроме любви. Хотя, думал он, любовь их настолько сильна, что защитит их как от жизненных тягот, так и от непогоды, которая сейчас бушевала на дворе.

     Когда Арн пришел в парлатории, брат Гильберт, чисто вымытый, со все еще мокрыми волосами, уже ждал его. Юноша быстро открыл и снова

[262]

закрыл дверь, и пламя трех свечей слегка заколебалось. Сперва они вместе прочли Патер Ностер, а потом стали молиться каждый про себя, перед тем как заговорить.

     Наконец брат Гильберт поднял глаза после своей молитвы. Взгляд его выражал нежную любовь к воспитаннику, но также и глубокую потаенную печаль, которую Арн замечал у него лишь иногда.

      - Я - брат нашего ордена Гильберт из Бона, ты это знаешь, - медленно начал он. - Но меня звали так и в другом ордене, родственном нашему, в нашем воинствующем братском ордене, у которого тот же духовный отец, что и у нас, и тебе известно, кто это.

      - Святой Бернард Клервосский, - кивнул Арн, положив руки на тяжелый дубовый стол и склонив голову в знак того, что теперь он будет только молчать и слушать.

      - Верно, он и никто другой, - продолжал брат Гильберт и глубоко вздохнул, - он и никто другой создал также Священное воинство Господне, орден рыцарей-храмовников, в котором я сражался во славу Господа двенадцать долгих лет. Это значит, что двенадцать лет я был рыцарем в Святой Земле, и в бою я встречал больше тысячи воинов, плохих и хороших, храбрых и трусливых, искусных и неумелых, и никто не мог победить меня. Как ты, наверное, понимаешь, этому есть теологическое объяснение, все зависело не только от моей физической силы. Но в данный момент я опускаю эти подробности. Следовательно, суть в том, что я никогда не встречал человека, который превосходил бы меня в искусстве владения мечом или копьем. Речь, однако, идет только о сражении верхом на лошади, и я говорю это не ради хвастовства, ты знаешь, что здесь никто не хвалится. Я говорю это потому, что так и было и чтобы ты ясно

[263]

уяснил себе, у кого ты учился искусству обращения с мечом, копьем, щитом, луком и, что важнее всего, с лошадьми. Прежде чем продолжить, я должен из чистого любопытства задать тебе один вопрос. Тебе это действительно никогда не приходило в голову?

      - Нет, - ответил Арн неуверенно, сбитый с толку мыслью, что в течение всех этих лет он скрещивал меч с превосходящим его соперником, у которого было благословение свыше. - Нет, во всяком случае, не сначала, ведь тогда были только ты и я. Но когда я впоследствии стал думать о людях, которые пытались убить меня, о том, как они по-детски неуклюже обращались с мечом, я удивился. Ведь ты и они, дорогой брат Гильберт, в своем искусстве далеки друг от друга, как небо и земля.

      - Да, давай здесь остановимся и немного поговорим об этом, я думаю, что для тебя это не опасно, а даже полезно. - Брат Гильберт словно собирался поменять тему разговора, как будто он уже сказал то, что должен был сказать. - Если я правильно понимаю, один из них заходил сбоку и сзади и целился тебе в голову, не так ли?

      - Да, кажется, так, - помедлив, сказал Арн. Ему не понравился тот оборот, который принял теперь разговор.

      - Ты, разумеется, ушел от удара и одновременно поменял руку, и тогда человек перед тобой открылся, его взгляд был направлен не на твой меч, а на голову, которая, как он думал, должна была упасть на землю. Ты увидел брешь в обороне и сразу же бросился в атаку. Но ты успел сообразить, что должен быстро обернуться и прыгнуть в сторону, чтобы второй снова на тебя не напал. Ты так и сделал. Второй человек успел поднять свой меч, но должен был поменять ногу, ты увидел открытым живот, от локтя до согнутого колена, и снова уда-

[264]

рил. Так все произошло, быстрее, чем ты или кто-либо другой успел бы подумать. Правильно?

     Брат Гильберт говорил с закрытыми глазами, сильно сосредоточившись, словно он наблюдал внутри себя то, что произошло.

      - Да, именно так, все верно, - ответил Арн, стыдясь. - Но я...

      - Нет! - прервал его брат Гильберт и поднял руку в знак предупреждения. - Не извиняйся больше за это, ты уже прощен. Вернемся теперь к тому, что велел мне разъяснить тебе отец Генрих. А именно: не имеет значения, будь эти мужланы втроем или вчетвером, ты мог убить их всех. Честно говоря, я не думаю, что там, за стенами монастыря, тебе есть равные с мечом, по крайней мере в этой стране. Теперь представь себе, что ты и я действительно стали бы сражаться не на жизнь, а на смерть. Как ты думаешь, что бы случилось тогда?

      - Ты бы ударил меня, прежде чем я успел бы моргнуть два... может быть, три раза, - ответил сбитый с толку Арн. Он не мог представить себе ничего подобного.

      - Вовсе нет! - фыркнул брат Гильберт. - Я не имел в виду наши упражнения, в которых я всегда приказывал, а ты повиновался. Но если бы тебе было разрешено думать самому, если бы ты был вынужден рассчитывать сам, как бы ты стал со мной сражаться?

      - Столь греховная мысль не могла бы прийти мне в голову, я никогда не посмел бы со злым умыслом поднять оружие на того, кого я люблю, - ответил пристыженный Арн, как будто он именно об этом и думал.

      - Я приказываю тебе подумать, мы занимаемся теорией, а не какой-то ерундой. Ну, как бы стал драться со мной в теории?

      - Я бы, пожалуй, не стал прямо нападать на тебя, - с сомнением начал Арн. Некоторое время

[265]

юноша размышлял, прежде чем послушно искать ответ на заданный вопрос. - Если бы я совершил прямое нападение на тебя, то твоя сила и опыт быстро решили бы исход дела. Мне нужно дольше от тебя уклоняться, кружить вокруг тебя, ждать и ждать до тех пор, пока...

      - Да? - сказал брат Гильберт, чуть улыбаясь. - До тех пор, пока - что?

      - До тех пор, пока удача не окажется на моей стороне, до тех пор, пока передвижение не утомит тебя и твоя тяжесть и сила не будут больше твоим преимуществом. Но я бы никогда...

      - Так ты поступил бы, если бы имел возможность думать самостоятельно, - прервал его брат Гильберт. - Перейдем теперь к более важным вещам. Намерение отца Генриха никогда не говорить тебе, кто ты есть на самом деле, было легко понять с чисто логических позиций, не так ли? Мы должны любой ценой уберечь мальчика от гордыни, спасти его от тщеславия, особенно когда дело касается вещей, которые считаются низменными в монастыре, но не там, где я был прежде, чем оказаться здесь. В бытность мою в Святой Земле я обучал многих братьев, когда война утихала. Но все же я видел мало людей, у которых был бы твой талант, данный от Бога, в обращении с оружием; к тому же у тебя есть два секрета, которые делают тебя очень сильным противником, и мне кажется, что один из них ты знаешь.

      - Я могу менять правую руку на левую, - ответил Арн, смотря в стол перед собой. Он словно стыдился, сам не понимая чего.

      - Именно, - подтвердил брат Гильберт. - И теперь я открою тебе второй секрет. Ты не такой высокий, как я. Поэтому большинство людей, которых ты, возможно, встретишь с мечом в руке, будут выглядеть выше и сильнее тебя. Но единственное, чему ты учился в течение всей своей

[266]

жизни, - это именно драться против того, кто больше тебя, и это у тебя лучше всего получается. Поэтому никогда не бойся человека, который выглядит более сильным, скорее, нужно опасаться того, кто твоего роста или ниже. Но есть еще одно очень важное обстоятельство. Та опасность тщеславия, которой столь страшился отец Генрих, действительно существует, хотя, возможно, не в той форме, в какой он себе ее представляет. Я видел, как многие люди погибали именно потому, что были тщеславны, потому что в середине боя против уступающего им противника или того, кто просто выглядел меньше их, они преисполнялись высокомерия. Клянусь Богом, я видел людей, умиравших с тщеславной улыбкой на устах. Запомни это, и запомни хорошенько! Ибо даже если все твои соотечественники уступят тебе в воинском искусстве, в чем я уверен, любой из них сможет ранить или убить тебя в тот момент, когда тебя поразит тщеславие. Кара Божья падет на главу того, кто грешит с оружием в руках. Ибо так же происходит, когда речь идет о гневе и жадности. Это говорю тебе я, и ты не должен забывать этого: искусство, которому ты научился в этих священных стенах, - благословенно. Но если ты поднимешь меч во грехе, то кара Божья будет неотвратима. И в третий раз повторяю тебе, никогда не забывай этого. Аминь.

     Когда брат Гильберт закончил свое объяснение, они некоторое время сидели молча - Арн отвлеченно смотрел на три дрожащих огонька свечи, а брат Гильберт украдкой поглядывал на Арна. Они сидели и словно чего-то ждали друг от друга, и никто из них не хотел нарушить молчание первым.

      - Тебе, наверное, интересно, какой грех заставил меня перейти из тамплиеров в цистерцианцы? - спросил наконец брат Гильберт.

[267]

      - Да, разумеется, - ответил Арн. - Хотя я не могу вообразить тебя грешником, дорогой брат Гильберт. Этого просто не может быть.

      - Ты говоришь так просто потому, что не представляешь себе низкий мир, а он полон греха и искушений, он как трясина, как поле, по которому расставлено множество капканов. Моим грехом была симония - самый тяжкий грех в уставе тамплиеров. Ты вообще знаешь, что это такое?

      - Нет, - честно ответил Арн, которым овладело любопытство. Он слышал о множестве грехов, тяжких и мелких, но никогда не слышал об этой симонии.

      - Это означает брать деньги за исполнение службы Господу, - со вздохом ответил брат Гильберт. - В нашем ордене всегда в ходу было много денег, и поэтому иногда сложно было решить, что является грехом, а что нет. Но я не буду себя оправдывать, я признал свой грех и искупаю его по сей день. Я не удостоился умереть с мечом в руке, сражаясь за веру. Вот так. Но если бы мой грех не привел меня на эту мирную службу, то ты никогда бы не встретил меня и стал бы совершенно другим человеком, нежели ты есть сейчас. Об этом также можно поразмышлять - за всем, что происходит, стоит воля Божья.

      - Я обещаю, что не обману твое доверие, не разочарую тебя, любимый брат мой, - быстро проговорил Арн, обуреваемый нахлынувшими чувствами.

      - Гм, - произнес брат Гильберт, наклонился вперед и участливо заглянул в открытое по-детски лицо Арна, в его большие наивные глаза. - Пожалуй, тебе стоит подождать с обещаниями, потому что тебе придется давать их раньше, чем ты думаешь. Однако теперь наш разговор окончен, и я приказываю тебе провести ночь, с полуночной службы до заутрени, в нашей церкви. Ищи Бога в

[268]

сердце своем в эту ночь, это повеление отца Генриха. Поспеши, до всенощной ты успеешь поспать несколько часов, и там, может быть, мы увидимся.

      - Я повинуюсь вашим приказаниям, - пробормотал Арн, встал, поклонился своему учителю и пошел в келью, приказав себе проснуться ко всенощной и не проспать. После этого он сразу уснул.

     Брат Гильберт некоторое время оставался сидеть в задумчивости рядом с дрожащими язычками пламени. Потом он задул свечи и широкими шагами направился в кузницу, где все еще трудились два послушника. Он еще не совсем закончил свою работу, теперь ему нужно было пустить в дело тайные масла, которые он привез с собой из Святой Земли, а также немного подправить орнамент.

 

     * * *

 

     После всенощной Арн остался один в церкви Варнхема и провел первые часы на коленях перед могилой своей матери, у алтаря. Для долгих коленопреклоненных молитв можно было взять мягкие подстилки, которые находились в ризнице.

     Арн не узнавал себя, он чувствовал, что в нем словно живут два человека. Один из них, которого он знал и которым себя ощущал, - послушник Арн, скорее из Школы Жизни, чем из Варнхема. А вторым был Арн сын Магнуса из Арнеса, малознакомый, в общем чужой, представитель знатного рода. В эту ненастную ночь он молил Бога, чтобы Он помог ему найти то хорошее, что есть в этих двух лицах, он просил святого Бернарда, чтобы он направил его по верному пути, чтобы ему не погрязнуть в грехах, которыми, кажется, полон мир, и, прежде всего, не впасть в грех тщеславия.

     То, что стараться избегать тщеславия так важно, он понял недавно, ибо не чувствовал за собой этого

[269]

греха. Знание Арна об этом проистекало из того, что отец Генрих и брат Гильберт страшились тщеславия так, что даже пытались сохранить некоторые вещи в тайне от него.

     Молясь, он не слышал бури, время остановилось. Или скорее, времени больше не существовало, когда он всем своим существом погрузился в молитву. Наконец забрезжил свет, и на заре буря утихла.

     К удивлению Арна, в церковь вошел весь хор и встал за алтарем, и несколько певчих дружески и загадочно подмигнули ему. Он догадался, что сейчас будут служить прощальную службу, как обычно, когда из монастыря уезжал кто-нибудь из более важных братьев, чем он сам.

     Но тут по скрипу талей и веревок он определил, что рядом со входом в церковь спускают вниз большую купель, и когда он обернулся, то увидел, что позади готовят для нее святую воду. Теперь он совершенно перестал понимать, что происходит.

     Хор внезапно запел один из самых сильных псалмов, гимн о вечном царстве и вечной власти. Арн тут же заметил, что певчие настроены серьезно и поют действительно замечательно: во время некоторых песнопений, которые он тоже пел про себя, закрыв глаза, у него возникало чувство, что в груди теснятся и жар и холод, что душа наполняется высшим светом и тайная сила гимна возносит его к Господу.

     Но, взглянув вверх, он обнаружил, что несколько певчих, вытянув шеи, смотрят на купель, разумеется не нарушая при этом стройности пения. Обернувшись, Арн увидел картину, которая показалась ему самой странной и неожиданной из всех, виденных им в жизни. Там стоял отец Генрих и благословлял меч, который держал перед ним брат Гильберт. Меч окроплялся святой водой, как будто

[270]

его крестили. Оружие в храме Божьем - это было неслыханно!

     Когда величественный гимн Те Deum был пропет до конца, отец Генрих и брат Гильберт приблизились к алтарю. Брат Гильберт нес перед собой меч на вытянутых руках, словно это была облатка или другой священный предмет. Меч был осторожно возложен на алтарь, отец Генрих начал читать Патер Ностер, и все повторяли за ним слова молитвы. Потом он повернулся к Арну и знаком показал, что тот должен подойти к могиле своей матери. Когда Арн повиновался, хор запел по-французски новый гимн, которого юноша никогда в жизни не слышал и который певчие знали не так хорошо, как все остальное. Арн был настолько поражен странностью происходившего, что до него не доходили слова гимна. Он неотрывно следил за тем, что совершалось перед ним.

     Тем временем меч был взят с алтаря и помещен прямо перед ним, над могилой его матери; рукоять была направлена к алтарю, а острие - на Арна. Это был меч необычайной красоты, он отливал белой закаленной сталью, подобной которой Арн раньше не видел. Рукоять меча была выполнена в виде креста, и на ней была выгравирована надпись, которую нельзя было истолковать неправильно: IN HOC SIGNO VINCES, "Сим победишь", то есть только во имя этого знака можно победить, сразу же понял Арн.

     Рукоятка меча была сделана как раз по руке Арна, он сразу понял, что она будет лежать как влитая в его ладони. Оружие сверкало новой позолотой, и при ярком солнечном свете блеск золота будет помогать отражать удары, ведь позолота эта делалась не ради богатства или тщеславия.

     Отец Генрих и брат Гильберт опустились на колени, повернувшись к Арну, по другую сторону мо-

[271]

гилы его матери, и в церкви стало совершенно тихо, будто все затаили дыхание. Отец Генрих шепнул брату Гильберту, что будет лучше, если тот возьмет на себя все остальное. Монах ответил ему быстрой, понимающей улыбкой, преисполнившись величия происходящего. Затем он повернулся к Арну и взглянул ему в глаза.

      - Арн, возлюбленный брат наш, - начал он по-французски, а не на латыни, и его громкий голос зазвучал под церковными сводами, - клянись и повторяй за мной следующую клятву:

 

     Я, Арн сын Магнуса, клянусь перед Иисусом Христом,

     Пред Гробом Господним и Храмом,

     Что меч, который я принимаю,

     Никогда не будет занесен в гневе

     Или ради собственной выгоды.

     Этот меч послужит добрым делам,

     истине, чести братьев и моей собственной.

     С этой верой и этим знаком

     Я буду побеждать.

     Но если я не устою в своей вере,

     Бог справедливо покарает меня.

     Аминь.

 

     Арн дважды повторил клятву по-французски, а в третий раз на латыни, держа меч двумя руками. Затем отец Генрих взял меч в свои руки, поцеловал его и некоторое время держал, вытянув перед собой, читая про себя молитву с закрытыми глазами. Закончив, он повернулся к Арну, чтобы произнести несколько слов:

      - Никогда не забывай своей клятвы, данной Господу, сын мой. Этот меч, который теперь будет твоим до конца жизни, - священный, его можешь носить только ты или рыцарь-храмовник. Этот меч и ему подобные - единственные, которые могут находиться в храме Божьем, запомни и это. И носи его, не колеблясь в своей любви к Богу и не нарушая чести оружия.

[272]

     Чуть дрожащими руками отец Генрих протянул меч Арну, который, казалось, колебался, прежде чем принять его. Он словно боялся, что меч обожжет его.

     Когда Арн взял его в свои руки, хор начал другой хвалебный гимн, которого он не знал и который также исполнялся по-французски.

 

     * * *

 

     Арн уехал в тот же день. Но этот отъезд из Варнхема был подготовлен лучше, чем его первая поездка, которая быстро закончилась несчастьем. Теперь он сидел верхом на жеребце Шимале, который уже сослужил свою службу в табуне на год вперед и не был нужен до тех пор, пока в нем снова не возникнет необходимость. Арна одели в серо-красную одежду, как человека из низшего мира; сам он не мог вспомнить того времени, когда носил иную одежду, чем одеяние послушника. Его волосы были коротко пострижены и равномерно покрывали голову; следы тонзуры исчезли.

     Брат Ругьеро снабдил его тяжелой котомкой, которую в этот раз уже никто не смог бы отнять у него за воротами монастыря. В ней лежали также упакованные во влажные кожаные мешочки черенки, семена и косточки плодов.

     На боку у Арна висел чудный меч в простых кожаных ножнах, меч, который был столь легок в руке, что казался частью его самого, и который был так идеально сбалансирован, что Арн мог без труда стоять прямо и чистить им ногти на ногах, не держа при этом меч двумя руками.

     Брат Гильберт с плохо скрываемой гордостью рассказал ему все о подобных мечах и о том, что отличает их от обычных. Ну, может быть, не совсем

[273]

все, добавил он стеснительно. Но остальное Арн узнает сам.

     Юноша долго и взволнованно прощался со всеми. Он остро ощущал их любовь к себе, особенно глубоко почувствовав ее в последние минуты, когда услышал пение хора в красивейшей из прощальных служб.

     Наконец в рецептории остались только он, отец Генрих и брат Гильберт. Отец Генрих молча кивнул ему, чтобы он садился на коня, и Арн быстро взлетел на нетерпеливо пританцовывавшего Шималя.

      - Подумай напоследок еще об одном, теперь, когда ты лучше, чем в первый раз, подготовлен к встрече с другим миром, - сказал отец Генрих, но остановился, потому что чувства, казалось, переполняли его. - У тебя в ножнах могущественный меч, и ты знаешь об этом. Но помни также слова святого Бернарда: "Смотри, воин Божий, каково твое оружие? Разве это прежде всего не щит веры, шлем спасения и кольчуга смирения?"

      - Да, святой отец, клянусь, что никогда не забуду этого, - ответил Арн и посмотрел в глаза отцу Генриху.

      - Au revoir mon petit chevalier Perceval*, - сказал брат Гильберт и сильно шлепнул нетерпеливого жеребца, который тут же, стуча копытами по мощенному камнем узкому переходу, вылетел в мир, лежащий за монастырской оградой.

      - Все-таки как неосторожно с твоей стороны, ведь он мог упасть с лошади! - воскликнул отец Генрих.

      - Арн не падает с лошадей, вряд ли ему угрожает именно это, - ответил брат Гильберт и с улыбкой покачал головой, насмехаясь над ненужной заботой своего приора.

      - Кстати, не нравятся мне эти глупости о Пер-

----------------------------------------

     * До свидания, мой маленький рыцарь Персеваль (фр.).

[274]

севале, Святом Граале и подобные вульгарные песни, - недовольно заметил отец Генрих, развернулся и сделал несколько шагов к дубовой двери. Но, как это часто случалось, ему в голову пришло еще что-то, и он остановился на полпути. - Всякие Перегнали и тому подобное, все это скоро будет забыто, как и прочие низкие истории, это просто чепуха!

      - Однако ты, святой отец, кажется, прекрасно знаком с этой низостью, - засмеялся брат Гильберт с дерзостью, которую он обычно не позволял себе в разговоре с приором.

     Оба монаха были явно тронуты прощанием с Арном, хотя и не хотели этого показывать. Но брат Гильберт, в отличие от отца Генриха, твердо верил в то, что встретит Арна снова. Ибо, в отличие от своего приора, он догадывался, какую судьбу уготовал Бог юному Арну.

 

 

 

     VIII

 

     Господин Магнус среди бела дня сидел дома и, нахмурившись, пил пиво. Его мучали угрызения совести - он никак не мог полюбить своего второго сына, Арна, который был единственным утешением блаженной памяти госпожи Сигрид.

     Магнусу было трудно признаться самому себе, хотя он и пытался сделать это при помощи пива, что оба его взрослых сына не приумножили честь и славу, достойную их рода. Что из того, что в жилах их текла королевская кровь, если люди показывали на них пальцем и насмехались.

     Что касается Эскиля, то Магнус давно уже смирился с существующим положением вещей. В конце концов, за старшим сыном - будущее, даже если людям это трудно понять: Эскиль знал толк в торговле, умел обрабатывать землю, и в его сундуках

[275]

копилось серебро, так что благодаря своему уму он оставит после себя вдвое больше, чем получит в наследство. А те, кто высмеивал Эскиля за отсутствие мужских добродетелей, были просто глупцами и ничего не смыслили в Божием промысле. Ведь Эскиль будет по-настоящему мудрым и богатым господином в Арнесе, и в этом нет никаких сомнений.

     То, что его старший сын не стал воином, еще можно пережить, да и сам Эскиль, к вящей радости всего Арнеса, проживет дольше, не держа в руках щит и меч.

     Гораздо хуже было то, что и второй сын не обладал этими самыми мужскими добродетелями. И это был настоящий позор! Магнус слышал, о чем шептались его дружинники: они называли Арна монашкой из Варнхема, и отец готов был скорее проглотить обиду, чем показать, что он слышит такие слова. Самое неприятное, что он соглашался с дружинниками! Магнус никак не мог понять, что же такое сделали монахи с тем малышом, которого он помнил как жизнерадостного и шаловливого и который с малолетства держал в руках лук и стрелы. С тех пор как Арн вернулся домой, за трапезой зазвучали красивые молитвы, но больше чести в доме не прибавилось.

     Юноша приехал в погожий осенний день верхом на тощей кляче, которая вызвала смех, но что еще хуже, на боку у него висел меч, пригодный разве что для женщин, если только можно представить себе нечто подобное. Меч был слишком длинный, легкий, плохой ковки, слишком блестящий. Магнус сразу же поспешил распорядиться, чтобы злополучный меч убрали подальше в башню, дабы он не вызывал злых насмешек в адрес невинного мальчика.

     Отец должен любить своих единокровных сыновей, это непреложный закон Божий. Но столько разочарований и обид могут обрушиться на чело-

[276]

века, что он перестанет в конце концов испытывать это чувство по отношению к своим детям.

     Другой вопрос в том, можно ли будет сделать из мальчика человека? Казалось, что он был так долго у монахов, что стал во всем походить на них. Отца вовсе не радовало, что в доме у них теперь будто поселился священник и нельзя уже больше говорить о чем угодно вечером за столом, приходилось все время следить за собой, чтобы с языка не сорвалось что-нибудь неподобающее.

     Пить его сын был тоже не мастак. Это стало ясно при первой же встрече, когда Арн вернулся домой. А ведь отец так хотел устроить ему настоящий праздник! Прямо как в притче о блудном сыне, Магнус заколол откормленного теленка, а если быть точным, откормленного поросенка, что было большим лакомством. Все принарядились к пиру, и Арн надел на себя одежду, из которой уже вырос Эскиль, ибо старший братец уродился в своего прадеда Фольке Толстого.

     Но в тот вечер, пожалуй, каждый заметил, что Арн не слишком-то проявляет свои мужские качества: выпил он всего лишь две кружки пива, а лакомого поросенка ел, словно женщина, держа куски кончиками пальцев. Как он ни старался угодить своим родичам, все равно было видно, что он с трудом понимает, о чем говорят за столом, не смеется шуткам, не умеет поддержать разговор, даже когда ему пытаются помочь в этом. Будто бы он и не унаследовал от своей матери ни живость мысли, ни острый язычок.

     Пиво дурманит голову так же, как и развязывает язык, и Магнусу вдруг взбрело на ум, что Арн действительно в монастыре превратился в женщину. О таких историях он был наслышан от всяких богохульников, перемывавших косточки некоторым грешным монахам.

     Порастеряв за пивом свою проницательность,

[277]

     Магнус теперь силился рассудить, что раз уж Арн легко находит общий язык с женщинами, то это означает либо мерзость греха, либо просто то, что он более склонен общаться именно с женщинами, а не с мужчинами.

     Нет, все-таки есть в этом грех, сперва решил он. Потому что такие падшие мужчины похожи на женщин, а поэтому лучше чувствуют себя в их обществе.

     Да нет же, все наоборот, поправился затем он. Ибо если мужчина становится жертвой такой мерзости, как скотоложство, и распутничает с телками, то разве не будет он втайне искать именно их общества? В Арнесе предостаточно молодых рабов, но люди глаз не спускают с чудаковатого блудного сына, и любая его попытка свести знакомство с каким-нибудь юношей мгновенно вызвала бы бурю сплетен и пересудов.

     Нет, роль женщины он не исполнял. Это было бы самым страшным бесчестьем, которое он навлек бы на свой дом и на родичей. В таком случае его следовало бы убить, чтобы восстановить честь рода.

     Магнус гневно рявкнул своим перепуганным слугам, чтобы они принесли еще пива, и те беспрекословно повиновались.

     Поразмыслив над своим последним открытием и опрокинув очередную кружку пива, Магнус разрыдался от нахлынувших на него чувств. Он так плохо думает об Арне, а ведь это его родной сын, сокровище его любимой Сигрид. Что же задумал сотворить с ним Господь? Сперва Арн, еще ребенком, должен был быть посвящен Богу, все предвещало это, и не было в том никакого сомнения. Ну ладно, пусть Арн всю жизнь служит Богу, и все будет хорошо, так как Магнус вовсе не относился к тем, кто отрицал добро, которое принесли монахи людям в Западном Геталанде. Напротив, он

[278]

признавал, что многие улучшения в усадьбе Арнес происходили именно благодаря монашеской мудрости.

     Но получалось так, что Арн вместо того, чтобы служить Богу в монастыре, вернулся в свой отчий дом. Зачем же оставаться полумужчиной-полумонахом? Вот уж поистине верны слова о том, что пути Господни неисповедимы.

     А хуже всего было то, что мальчик упорно желал трудиться в усадьбе, как простой раб. Сразу же через несколько дней после возвращения сына в Арнес кругом принялись копать, возводить каменную кладку, ковать. И ничего не изменилось, когда Магнус осторожно намекнул сыну, что тот не обязан так надрываться, потому что всегда в это время года можно нанять рабов. Уговоры отца не помогли, и Арн продолжал метаться, как угорелый, хватаясь то за одну работу, то за другую. Что выйдет из этого - неизвестно, но было бы неразумно сердиться, пока не поймешь, в чем тут дело.

     Лишь одно признали в Арнесе все безоговорочно, даже самые ехидные из дружинников. Арн заново подковал всех коней в усадьбе, причем новенькими, невиданными доселе подковами, с заклепками по переднему краю копыта, которые удерживали саму подкову. Так что теперь стало гораздо лучше, чем прежде. Магнус расспрашивал и дружинников, и кузнецов, и все в один голос признали заслугу Арна.

     Дело было полезное, а то, что менялось в Арнесе к лучшему, было хорошо. Так понимали это и Магнус, и Эскиль. Но одно было плохо: родной сын стоял в кузнице, весь в копоти, и работал, словно какой-нибудь раб. Причем это его ничуть не смущало. Напротив, в молитве, которую он отныне произносил за столом на настоящем церковном языке, он обычно благодарил Бога за благословенную работу, совершенную днем.

[279]

     Эскиля, в отличие от его отца, такие сомнения не терзали, и он только приговаривал, что, во-первых, никогда не надо презирать чужое умение и, во-вторых, умение и искусный ручной труд, которому Арн, несомненно, научился у монахов, могли послужить и другим. Если бы Арн обучил рабов, то они потом смогли бы взять всю работу на себя. Но сперва-то они должны поучиться у Арна, ибо он - единственный, кто может им в этом помочь. Так что глупо презирать труд, который улучшает жизнь в усадьбе. Движение вперед пойдет на пользу всем.

     Возможно, утешал себя Магнус, Арн многое перенял у монахов, и теперь его знания сделают Арнес сильнее и богаче. Во что бы то ни стало нужно проследить, чтобы рабы поживее научились работать так, как Арн, и тогда уж он сам перестанет надрываться наравне с ними, позоря свой род.

     Гораздо лучше то, думал теперь Магнус, когда пиво сделало его чувствительным, что Арн поладил с Эрикой дочерью Юара. Магнус не знал в точности, что такое делали в поварне Арн со своей мачехой, ибо сам он там никогда не показывался, но Эрика, похоже, ходила радостная и довольная. Это хорошо, что хоть кто-то из хозяев умел ладить с Эрикой, ведь Эскиль с трудом терпел свою мачеху. Магнус все пытался зачать с ней детей, но только на третий раз ей удалось родить сына, и Магнус решил, что уж этот-то сын не будет отдан на воспитание монахам, но с детства будет расти воином и настоящим дружинником.

     У Эрики был изъян, всем заметный. С виду она была пригожая, но лишь откроет рот, как сразу было слышно, что она гнусавит: из-за расщепленного нёба звук шел больше из носа, а не изо рта. Дурно воспитанные люди принимались смеяться над ней, и поэтому Эрика старалась не открывать рот в присутствии незнакомых и держалась очень стеснительно, когда в доме устраивали пир и ей

[280]

приходилось занимать жен гостей. Магнус едва переносил свою жену и частенько вспоминал Сигрид, самого близкого для него человека - так он мог сказать лишь о Боге и о самом себе.

     Но нельзя было забывать, что Эрика приходилась племянницей королю и в ее жилах текла королевская кровь, а потому две дочери и сын, рожденные Эрикой, также были королевского происхождения, со стороны как матери, так и отца.

 

     * * *

 

     Ангел почтил своим посещением Арнес. Все, чего бы он ни коснулся, сразу же становилось лучше, красивее. Он единственный из всех тех, кого встречала когда-либо Эрика дочь Юара, говорил с ней понимающе, как с равной. Он никогда не обращал внимания на то, что речь ее была неразборчивой, напротив, он сам извинялся, что подзабыл свой родной язык, потому что слишком много общался с данами. И он никогда не показывал, как его старший брат Эскиль, что Эрика дочь Юара была для них чужой, занявшей место их родной матери.

     Рано утром, на рассвете, когда все мужчины еще спали после пира в его честь, Арн, трезвый, умытый, заглянул в поварню, где Эрика с прислугой уже приступила к долгой дневной работе. Он учтиво и осторожно попросил ее показать свои владения, за которые она отвечала как хозяйка дома, и они вместе обошли все поварни и кладовые в усадьбе. Из вопросов, которые задавал ей Арн, Эрика вскоре поняла, что он гораздо больше других мужчин знает, как следует подвешивать, коптить и хранить мясо, как варить рыбу, и это его совершенно не смущает.

     Понемногу все в их хозяйстве начало меняться, хотя Арн предоставлял Эрике возможность прини-

[281]

мать решения самой: он только брал ее под руку, водил по кладовым и объяснял, что надо сделать сразу, а с чем можно повременить.

     Арнес с обеих сторон окружала вода. На берегу озера Венерн стоял замок с крепостными стенами - там, где два водных рукава сужались и образовывали ров. Нечистоты из дубилен и отхожего места, от забоя скота и варки пива попадали в оба потока, и Арн был уверен в том, что именно это было причиной болезней, часто поражавших детей рабов: у них были покрасневшие глаза, слюнявые рты, сыпь на коже, а грудные младенцы порой даже умирали.

     Арн установил новый порядок. Теперь надлежало сбрасывать нечистоты только в восточный поток Арнеса, тогда как западный должен был оставаться чистым. Арн нарисовал Эрике на песке, как все должно быть устроено, повел ее к воде, описал детали: вот так следует провести водный поток с чистой стороны - сперва через поварни, а потом уже вывести его на нечистую сторону. Благодаря водопроводу можно будет выиграть время в работе, да и поварни будут поддерживаться в чистоте, а пища станет более пригодной для употребления. Кроме того, необходимо переустроить сами поварни: пол надо выложить камнем на строительном растворе поверх утрамбованной земли, и камень этот надо класть немного с наклоном, чтобы получался сток.

     Все эти нововведения требовали времени. Быстрее пошло дело с устройством огорода между поварнями. Арн принялся расчищать все пространство между бараками рабов, а собранные отбросы отвозились к месту посадки, где они утрамбовывались или сжигались - вроде рыбных объедков и костей, которые не сразу смешивались с землей, становясь удобрением. Арн тщательно следил за тем, чтобы Эрика всем заправляла и отдавала при-

[282]

казания слугам, принимая решения на правах хозяйки.

     Сложнее всего обстояло дело с канализацией. По мнению Арна, человеческие нечистоты были столь же хорошим удобрением, как и навоз, хотя от них было больше вреда, попади они в воду или пищу. И если раньше каждый раб в усадьбе справлял свою нужду где придется, то отныне всех заставляли ходить к специальным выгребным ямам с жердью, а тот, кто справил нужду в неположенном месте, наказывался.

     Рабы тихо роптали, но Эрика дочь Юара была строгой хозяйкой и поддерживала нововведения, ибо доверяла Арну больше, чем другим.

     Так как она провела пять лет послушницей в монастыре, прежде чем отец не забрал ее оттуда и не выдал замуж, она действительно знала многое из того, о чем рассказывал ей Арн. Однако она раньше считала, что в пределах монастырской ограды царил совсем другой порядок, и этот лучший порядок принадлежал к высшему миру, и что все там, в монастыре, должно было быть гораздо чище, чем снаружи, будто бы чистота имела только духовное содержание. Но вот появился Арн и открыл ей глаза, и теперь она стала думать, что этот чудесный порядок можно поддерживать не только в монастыре, но и в миру, в повседневной жизни. Она слегка краснела при воспоминании о своей оплошности, когда она при первой встрече с Арном заранее приготовила несколько латинских фраз, словно бы латынь каким-то образом могла скрасить ее физический недостаток и сделать ее лепет благозвучнее. В тот раз Арн радостно ответил на ее приветствие длинными фразами, из которых она поняла лишь половину, и ей пришлось притвориться, будто она поддерживает разговор. Но Арн быстро разгадал причину ее замешательства и перешел на их родной язык и при этом громко, чтобы слышали

[283]

другие, заявил, что во всем Арнесе только они оба владеют латынью, а потому было бы неучтиво исключить всех остальных из общей беседы.

     Теперь, когда она узнала его получше и они каждый день подолгу разговаривали друг с другом, она напомнила ему о своей оплошности, и они вместе посмеялись. Арн, в свою очередь, рассказал забавную историю о том, как он впервые встретился со священником в Форсхеме. Когда он увидел святого отца, ему показалось естественным заговорить с ним на церковном языке, и он учтиво приветствовал священника, назвал свое имя и сообщил, что рад вернуться в церковь своего детства. Вокруг стояли люди, и священник немедленно ответил ему, будто бы говоря по-латыни, хотя на самом деле это было не так. Арн воспроизвел его абракадабру, весело передразнивая своего собеседника, и они с Эрикой долго хохотали. А он продолжал описывать самого себя, каким озадаченным он выглядел, когда услышал из уст священника латинообразную болтовню и не сразу нашелся с ответом. Священник же воспользовался его замешательством и снисходительно пояснил окружающим, что латынь, конечно же, не так-то проста для молодых людей, - а потом извинился и, озорно подмигнув Арну, заспешил по своим делам на другой конец церковного двора.

     Арн с Эрикой смеялись до слез, так что упали друг другу в объятия, и Эрика с материнской нежностью погладила его по щеке. Но тут он испугался и отпрянул от нее, стеснительно попросив прощения.

     Итак, с появлением Арна в усадьбе жизнь Эрики дочери Юара стала светлее, а хозяйские обязанности сделались более легкой ношей. Теперь она поднималась рано утром, испытывая радость, о чем раньше и подумать не могла. А когда вскоре мужчины в господском доме поняли, что на

[284]

столе появляется кое-что новенькое, вкуснее прежнего, они стали нахваливать хозяйку, чего прежде никогда не бывало. И главное - за тот самый копченый окорок.

     У Арна были с собой колбасы и копченые окорока, когда он вернулся из Варнхема, и, хотя почти все было съедено за пиршественным пивом, так что никто уже и не помнил о монастырской пище, Эрика все же спросила его, как это готовится. И вскоре Арн занялся постройкой коптильни из просмоленных бревен. Когда коптильня была готова, он прокоптил в ней пару кусков свинины и показал ей, как это надо делать, и вот уже Эрика сама, вместе с прислугой, могла коптить свинину так, словно она получена прямиком из монастыря.

     А тем временем Арн затевал уже что-то другое, и он объяснял ей, что если для простой коптильни достаточно просмоленных бревен, то для многого другого в хозяйстве требуется кирпич. И Арн на некоторое время исчез, занимаясь строительством мастерской для обжига кирпича. На восточном берегу, что выше дубильни, было много глины, которая годилась для этого. Арну пришлось потратить неделю на то, чтобы объяснить нанятым рабам, как они должны месить глину в деревянных формах, чтобы каждый кирпич получался одинаковых размеров, и как после этого следует ее обжигать, будто бы выпекаешь хлеб, хотя тут требуется больше времени и больше огня для кузнечных мехов. И вскоре рядом с поварней начала расти новенькая кирпичная кладовая. Арн часто брал Эрику с собой, показывал ей строительство и даже поднимался с ней на леса, чтобы все объяснить и описать, как будут брать лед с озера Венерн, чтобы охлаждать кладовку в жаркие летние дни. Сперва она лишь посмеялась над ним, ибо всем известно, что летом льда на озере не сыскать. И тогда впервые Арн показался ей обиженным: он молча опустил голову, словно

[285]

сдерживаясь, чтобы не сказать чего-нибудь гневного. А потом мягко и терпеливо объяснил ей, как будет храниться лед и что в том, что лед можно использовать даже летом, нет никакого чуда.

     В своих вечерних молитвах Эрика дочь Юара неустанно благодарила Бога за то, что он послал ей этого блудного сына, который, не приходясь ей родным, все равно обходился с ней как с матерью и сделал ее жизнь в Арнесе радостной, наполнил ее смыслом. Но она не осмеливалась признаться Богу в том, о чем думала ежедневно: Арн явился в Арнес как ангел.

 

     * * *

 

     Эскиль был в нерешительности, он просто не знал, что и думать о младшем брате, который вдруг в один прекрасный день появился в усадьбе верхом на своей ужасной кляче.

     Первым чувством, которое испытал Эскиль, была братская любовь. Он прекрасно помнил тот день, когда расстался с младшим братом у ворот дома и когда он бежал за повозкой, увозившей Арна и, плача, упал на дорогу, прямо на колею от колес, глядя сквозь пелену слез и дорожную пыль, как Арн, по какому-то неведомому Божьему повелению, исчезает навсегда.

     И когда он обнял вернувшегося Арна на том самом месте, где они некогда разлучились, он сперва подумал, до чего же его брат хрупкий, вроде как истощенный. Но потом он ощутил медвежьи объятия Арна, который так обхватил его, что Эскиль чуть не задохнулся. Это был миг настоящей радости.

     Однако уже за праздничным столом в первый же вечер Эскиль почувствовал смутное беспокойство за младшего брата, который будто бы и не пи-

[286]

ровал вместе со всеми, неучтиво отказывался от угощения, мало пил, прямо как женщина, да и в остальном держался несколько странновато.

     Это беспокойство усилилось, когда отец и старший брат отдалились от Арна, а тот, в свою очередь, разгадал их неприязнь, но вместо того, чтобы общаться с мужчинами, начал искать общества хозяйки и рабов. Дружинники первыми насупились и, закатывая глаза, насмешливо щелкали пальцами за спиной у Арна. У Эскиля тогда возникло желание строго поговорить с братом, но он не решился, потому что сам испытывал те же чувства, что и недовольные дружинники.

     Отец отзывался об Арне односложно, и единственно разумное, к чему они пришли вместе с Эскилем, - это то, что надо подождать, и пусть пока Арн занимается делами женщин и рабов, а там можно будет уговорить его начать что-нибудь другое.

     Между ними легла словно пелена - ни света, ни тьмы, - каждый был занят своим, и ни Магнус, ни Эскиль не беспокоились о том, чтобы проверить, чем там занят Арн с рабами в поварнях, в южной части Арнеса, куда сами-то они наведывались редко.

     Но не заметить изменений было невозможно. На столе появились новые мясные блюда, и Эскилю особенно пришелся по вкусу копченый окорок, не такой сухой, жесткий и соленый, как из запасов на зиму, а необычайно сочный, даже слюнки текли при одной мысли о нем. И еще нельзя было не заметить, как изменилась хозяйка усадьбы Эрика, как громко, без стеснения, она говорила теперь, невзирая на свой дефект речи, и как смеялась и радовалась за столом, когда отвечала на вопросы о новых блюдах к обеду.

     Эскиль всегда был за перемены, и довольно скоро он начал понимать, что его мать Сигрид

[287]

была куда смышленее отца. Перемены создавали богатство, если они были на пользу, ну, а если не на пользу, так ведь их самих можно переменить. Так всегда было и должно быть в Арнесе, и именно поэтому их усадьба богаче и лучше других, где ничего не менялось.

     А потому Эскиль не смог утерпеть и попросил Арна, чтобы тот показал ему, что же нового было сделано. Арн обрадовался, он был так счастлив, что готов был вскочить прямо из-за стола, чтобы показать все свои новшества старшему брату.

     Они обошли всю усадьбу, и то, что увидел Эскиль, заставило его изменить свое мнение о брате. Арн был вовсе не глуп, он твердо знал, что делает, и Эскилю пришлось признаться самому себе, что он поступил неразумно, поспешно осудив младшего брата.

     Когда они подошли к баракам рабов, Эскиль обнаружил, что и здесь все теперь иначе: отбросы и нечистоты убраны, все вычищено, как в хлеву зимой. Можно было даже не смотреть себе под ноги, боясь наступить в какую-нибудь грязь.

     Эскиль сперва пошутил, что, мол, выглядит-то все красиво, но не стоит так уж позволять рабам жить лучше других, но тут же пожалел о своей шутке.

     Арн серьезно ответил ему, что теперь, когда кругом чистота, рабы стали меньше болеть и выживает гораздо больше их детей, а здоровые рабы, разумеется, лучше, чем рабы больные, так же как живые рабы лучше, чем мертвые; и еще что зараза от больных рабов могла распространиться по всей усадьбе, и потому чистота здесь будет на пользу всем. Затем Арн поведал брату о состоянии двух водных потоков - один из них должен стать чистым, и еще о выгребных ямах, где будут копиться нечистоты, которые могут использоваться как

[288]

удобрение и опять-таки послужить на пользу, а не быть во вред.

     Та серьезность, с которой Арн рассуждал о столь низменных вещах, как нечистоты рабов, произвела на Эскиля двойственное впечатление. С одной стороны, это выглядело смешным, почти шуткой, а с другой - звучало настолько убедительно, что просто голова кружилась. Неужели изменения к лучшему могут происходить от таких простых вещей? Вот уж действительно, от такой малости - столько пользы, и это не будет стоить ни одной марки серебра.

     Когда они поднялись к поварням, Арн показал, как отбросы будут удобрять почву на маленьких участках огорода, где можно выращивать лук и прочую зелень, в которой Эскиль мало что смыслил. Когда же он вошел в поварню и увидел, как кладут пол, его прежде всего удивило, зачем наводить такую красоту там, где работают лишь рабы да женщины. Но тут Арн впервые улыбнулся, словно солнечный луч наконец пробился сквозь облако его серьезности, и пояснил.что это делается не для красоты и не ради рабов, а для чистоты и более вкусная пища за столом пойдет на пользу всем без исключения.

     Когда же Эскиль увидел новую коптильню и Арн рассказал ему, как там коптятся окорока, и еще кирпичную постройку, где планировалась новая кладовая-ледник, в которой летом будет поддерживаться холод и полумрак, - он был так взволнован, что на глазах его показались слезы. Больше он ни в чем не сомневался. Да, это точно, Арн научился в монастыре разным премудростям, хотя и не стал мужчиной, достойным уважения дружинников. Благодаря его знаниям в Арнесе теперь произойдут полезные перемены. По правде сказать, многие годы тут все стояло без движения,

[289]

и, хотя дела в усадьбе шли лучше, чем у других, все равно не хватало движения вперед.

     Эскиль обнял Арна и немедленно попросил прощения за то, что не разглядел в нем сразу своего настоящего брата - такого же, как он сам. Арн поспешил утешить его и сам чуть не прослезился, ибо они были весьма чувствительными. Проходившие мимо рабы с изумлением взирали на них.

     Едва Эскиль заметил это, как тотчас выпрямился и строго взглянул на рабов, и те поспешили удалиться. А он предложил Арну подняться в башню и пропустить пару кружечек пива.

     Арн сперва попытался сказать что-то о занятости, о работе, о том, что только в конце дня можно наслаждаться плодами рук своих, добытыми в поте лица, но тут же изменил свое намерение, поняв, что не стоит навязывать правила монастырской жизни своему брату. Ведь он сам ждал этого признания, молился о нем и страдал, чувствуя прохладу и неприязнь со стороны брата и отца. И Арн надеялся, что они со временем поймут: он делает все правильно. Так что не будет большим прегрешением, если он выпьет сейчас пива со своим братом, хотя и в разгар рабочего дня.

 

     * * *

 

     Магнус искал оправданий тому, что не брал с собой Арна в Норвегию, где надо было решить дела о наследстве родичей. К норвежской родне опасно было брать даже Эскиля, ибо норвежцы, принимая гостей, быстро хватались за оружие, едва их крепкое пиво начинало оказывать свое действие, и тот, кто был недостаточно проворен и ловок или же недостаточно стар, чтобы отказаться от юных забав, рисковал своей жизнью в стычке с хозяевами. Несмотря на это, он все же хотел взять с собой

[290]

     Эскиля, ибо дело представлялось сложным и необычным, а Эскиль, даже после многих кружек пива, сохранял способность к трезвому расчету и мог вычислить, что сколько будет стоить в серебре. Они подробно обсудили это дело и решили, что разумнее всего будет продать норвежское наследство, даже если кому-то это придется не по вкусу. В Норвегии, как и в Западном Геталанде, считалось делом чести сохранить свое наследство в целости и не дать ему распылиться среди прочих родичей, однако выгода от двора на берегу большого фьорда невелика, коли сам там не живешь. Если же жить в Норвегии постоянно, то можно пользоваться тем, что фьорд круглый год не замерзает, а потому вести торговлю там выгоднее, чем на озере Венерн.

     Конечно, можно было бы посадить в усадьбе наместника или норвежского родича, но Магнус и Эскиль полагали, что такой порядок превратит их владения в совершенно неприбыльное дело и останется лишь удовлетвориться самим правом собственности, тогда как получить ничего не удастся, ибо ни один норвежский родич не в состоянии будет платить хозяевам выгодную аренду.

     Если же продать усадьбу, то можно будет выручить за нее серебро и потратить его на что-нибудь стоящее. Ибо теперь, когда Арн вернулся домой, предстояло подумать о будущем его наследстве. И в таком случае неплохо было бы прикупить земли вблизи от Арнеса или на границе с Эриковым родом, к югу от Скары. Или почему бы не купить землю у рода Поля, возле Хусабю? Любая такая возможность была бы уж наверняка лучше и надежнее для Арна, чем жизнь в усадьбе среди воинственных норвежцев.

     А тем временем вопрос о том, что сказать Арну о поездке в Норвегию, чтобы при этом не обидеть его, отпал сам собой. В ту осень раб Сварте и его

[291]

сын Коль охотились на оленей и кабанов. Они вернулись домой со знатной добычей. У Арна с Эрикой прибавилось дел в новой коптильне - Арн был уверен, что мясо диких животных лучше всего коптить, а не солить или сушить. И как раз перед поездкой в Норвегию, когда приближался неприятный разговор между Магнусом и Арном о том, что неразумно показывать норвежцам мягкотелого сына, Арн сам пришел к отцу. Он хотел сопровождать Сварте и Коля на охоту, чтобы поучиться этому искусству.

     Магнус обрадовался невероятно. Теперь-то он уж точно избежит мучительного объяснения по поводу норвежских родственников, пива, мечей и секир. А кроме того, Арн впервые проявил интерес к тому, что относилось к жизни хевдингов. Хороший охотник пользовался большим уважением, даже если он был рабом.

     Впрочем, Магнус не питал особых надежд на то, что Арн, наполовину монах, сумеет научиться сложному и чисто мужскому искусству охоты.

     Сварте тоже не верил в это, однако повиновался. Услышав, что он должен взять с собой младшего сына хозяина, он сразу понял, что ему предстоит. Однажды, две осени тому назад, его заставили взять на охоту старшего, Эскиля, который тогда еще не стал круглым, как пивная бочка, но все равно был охотникам в тягость, и потому их охота окончилась ничем. Нелегко сговориться с хозяйским сыном, который берется за то, в чем ничего не смыслит.

     Младший сын, Арн, вызывал у Сварте еще большие сомнения, чем господин Эскиль, который все же походил на своего отца. Другие рабы много рассказывали об Арне, отмечая, что он человек дельный и умеет многое такое, чего не умеют сами хозяева, и к тому же мягкий по нраву. Он ни на кого не поднимал руку, никого не при-

[292]

казывал выпороть, даже ни с кем не разговаривал грубо.

     Сварте полагал, что эта особенность была как-то связана со странной верой хозяев, а вовсе не с тем, о чем поговаривали дружинники. Ибо вера хозяев была во многом непостижимой. У них было так много богов, что за ними не уследишь, и эти боги постоянно наказывали людей ни за что ни про что, и что самое странное, наказывали даже за помышления. Словно боги могли подслушать, о чем думает человек! И словно они, если и подслушали бы что-то, стали бы раздавать наказания за всякую ложную мысль!

     А что касается этого самого Арна, то Сварте хорошо помнил, как тот, еще мальчиком, стоял наверху, на башне, высматривая галку, а потом упал оттуда, но ему повезло, и он угодил в сугроб. Разумеется, мальчик какое-то время был без сознания, и хозяева молили своих богов сохранить ему жизнь, обещая им все возможное и невозможное, а закончилось все тем, что они отослали мальчишку в монастырь, то ли в наказание себе, то ли ему. Сварте трудно было разобраться в этом.

     Теперь наказание закончилось, и Арн вернулся домой, но стал непохожим на других. Сварте видел, как Арн работает в кузнице, и невольно должен был признать, что ему, собственно, и научить-то нечему этого парня, хотя сам он считался в Арнесе лучшим кузнецом. По правде говоря, это было даже обидно, и проглотить обиду было нелегко.

     Когда они собирались вместе на охоту, произошло еще много такого, что сильно озадачило Сварте. Так как с ними шел хозяйский сын, им было позволено выбрать в башне оружие. Наблюдая за тем, как Арн выбирал себе лук, пробуя тетиву, причем без малейшего усилия, Сварте понял, что сын хозяина привык держать в руке оружие. Решив,

[293]

какой именно лук он возьмет, Арн стал тщательно выбирать стрелы. У Сварте были весьма смутные представления о том, чем занимаются верующие в Белого Христа в своих монастырях, и то, что они совершенно определенно умели стрелять из лука, явно не совпадало с едкими шуточками в их адрес, которые отпускали и Сварте, и другие рабы.

     Когда они вывели верховых лошадей, чтобы седлать их, Коль осторожно намекнул, что Арн, как господский сын, вправе выбрать себе коня по вкусу, и он уж точно будет лучше, чем его неказистая монастырская кляча. Но Арн только посмеялся в ответ, впрочем беззлобно, и сказал, что как только они выедут на открытую местность, он им покажет, что это вовсе не обыкновенная кляча.

     Сварте был знатоком лошадей не больше, чем другие, но и не самым плохим. Он обычно подковывал лошадей в Арнесе, теперь уже новыми подковами, которые, по правде говоря, были гораздо лучше прежних, и ездил верхом, как и все остальные - свободные люди или рабы, бонды или дружинники. Но так, как скакал Арн, Сварте скакать не умел, и это он сразу же признал. Когда они отъехали от Арнеса на некоторое расстояние, Арн начал проделывать со своим конем такие вещи, которые никто другой не сумел бы, и в этом Сварте и Коль согласились между собой. Его лошадка, которая с виду была неказистой, пока стояла смирно, на самом деле оказалась сильной и быстроногой, едва Арн сел в седло, и, глядя на нее, невольно думалось о коне Одина.

     Охотникам не всегда было легко понять Арна, они часто переспрашивали друг друга, и их это смущало, так что в первые часы они ехали почти не разговаривая.

     Как только они достигли дубравы Чиннекулле возле Хусабю, выяснилось, что Арн все же был некудышным охотником, как и его брат. Но его от-

[294]

личало от господина Эскиля то, что он понимал, когда совершал ошибку, извинялся и расспрашивал, что и как надо делать.

     Так было, когда они впервые приблизились вплотную к оленям, отдыхавшим в лесной прогалине. Сильный ветер дул охотникам в лицо и шуршал сухой осенней листвой. Это обмануло чуткий слух животных, и охотникам удалось приблизиться к ним на расстояние выстрела. Сварте и Коль уже давно заметили оленей, но Арн увидел их внезапно и возбужденно заговорил. Животные, услышав голос Арна так же отчетливо, как Сварте и Коль, тут же вскочили и унеслись прочь.

     В тот вечер у костра Арн задавал много детских вопросов. Сварте и Коль терпеливо отвечали юноше, не показывая, что они думают на самом деле. Да, охотник всегда должен подбираться к зверю против ветра, иначе олени и кабаны, да и все остальные заметят его. Да, они слышат человека на расстоянии полета стрелы, если вокруг тишина и безветренно. В противном случае - на полпути. Нет, нельзя убивать оленей с рогами, такие хуже всего на вкус, особенно в этом году, когда только что прошла течка. Да, течка - то время, когда самцы покрывают самок, и тогда их мясо сильно пахнет мочой. То же самое относится и к кабанам. Не следует убивать боровов, лучше - кабанчиков средних размеров. Если удается подстрелить свиноматку с поросятами, то это хорошо, ибо, когда она умирает, вокруг нее собираются все поросята, и если повезет и боги помогут, то можно убить и поросят, а мясо их на вкус - лучше не найти.

     Пока они сидели у костра и учтиво отвечали на наивные вопросы хозяйского сына, неподалеку в дубовой роще вдруг послышался страшный рев. Арн в страхе вскочил и схватился за лук, вопросительно взглянув на Сварте и Коля. Но те сидели

[295]

молча и улыбались. Увидев, что они не напуганы, Арн удивленно сел на место.

     Сварте объяснил, что темные люди называют этот рев всем, чем угодно, начиная от воинственного клича горного короля и кончая воплями троллей, которые мстят людям. Конечно, вся эта нечисть существует, но на самом деле так рычит старый олень-самец. Звук этот пугает многих, ибо он самый громкий в лесу, но для охотника - большая удача услышать его, это значит, что через несколько часов, когда забрезжит рассвет, можно будет найти оленух, за которыми бегает старый самец. Если следовать за оленем, за его силуэтом в темноте, особенно ранней осенью, то можно добраться до оленух с оленятами, а мясо их годится для жарки, соления и вяления.

     Незадолго перед рассветом они тихо и осторожно вступили в лес, чтобы, прислушавшись, попытаться определить, где находится старый олень и его оленухи. Трудно было идти тихо, так как ночью случились заморозки и под ногами шуршали подмороженная дубовая и буковая листва и желуди, даже когда почти неслышно двигались Сварте и Коль. Когда же шел Арн, то казалось, будто по лесу едет целая дружина в полном вооружении. Охотники думали про себя, не смея высказать это вслух, что для чутких оленей топот Арна вообще походил на гром.

     Сварте не решался приблизиться к оленям, и охотники вышли на поляну в дубовой роще, возле небольшого озера. Им навстречу дул слабый ветерок - Сварте, а тем более Коль всегда шли против ветра. Однако озеро лежало на другой стороне поляны, в направлении движения ветра, и от воды поднимался плотный туман, а потому охотники могли слышать призывный рев старого самца совсем рядом, но едва различали оленух, время от времени мелькавших в тумане. Они были слишком

[296]

далеко, и ничего нельзя было поделать. Если бы охотники попробовали подкрасться поближе и выйти на поляну, они тотчас обнаружили бы себя. Оставалось не двигаться с места и надеяться на лучшее.

     Прошло немного времени, и Арн, наученный горьким опытом, спросил как можно тише, почему они не стреляют. В ответ охотники прошептали, что расстояние слишком велико и оно должно сократиться вполовину, чтобы выпущенная стрела попала в цель. Недоверчиво посмотрев на них, Арн возразил, что он мог бы попасть и отсюда.

     Сварте хотел было поспорить с ним, но разумно рассудил, что пусть уж лучше Арн учится на собственных ошибках, чем согласится с рабом, и лишь коротко повторил то, о чем уже говорил вечером у костра. Целиться под лопатку, в легкие. Тогда, при метком выстреле, олень остается неподвижен. Ниже под лопаткой находится сердце. И если попасть в него, то олень вскидывается от страха, и этот страх передается другим животным. Когда же стрела попадает в легкие, олень замирает на месте и можно успеть подстрелить еще одного.

     Арн вложил стрелу в тетиву, зажав ее большим пальцем левой руки, и перекрестился. Охотники замерли в ожидании.

     И вот через некоторое время, которое показалось Арну дольше, чем двум другим, в тумане стали различимы три оленя. Они чутко вслушивались в лесные шорохи. Видны они были хорошо. Арн легко тронул Сварте за плечо, спрашивая глазами. Сварте тихо шепнул, что олени стоят удачно, но слишком далеко. Арн кивнул ему в знак того, что он понял.

     Затем он внезапно натянул тетиву, прицелился в олененка, стоявшего ближе всех, и не колеблясь выстрелил. Охотники слышали, что стрела попала

[297]

в цель, а олененок стоял неподвижно, словно не понял, что смерть уже настигла его. Арн выстрелил снова. И еще раз, не мешкая ни минуты. Теперь было слышно, что олени понеслись прочь.

     Арн хотел сразу же броситься к озеру, в туман, чтобы взглянуть, что там. Но Коль ухватил его за рукав, сам же испугавшись своего жеста. Однако Арн нисколько не разгневался и лишь кивнул в знак согласия. Им пришлось еще долго дожидаться, когда наконец солнечные лучи рассеют этот танец эльфов, как зовут в народе туман.

     Сварте и Коль устроились около дерева и задремали. Арн сел поблизости, но спать не мог. Он стрелял с меткостью, на какую только был способен, и точно знал, что первые две стрелы попали в цель, но сомневался в третьем выстреле, чувствуя, что здесь что-то неладно. Может, он поторопился или слишком нервничал. Сердце его билось так громко, что, казалось, олени слышали этот стук.

     Когда солнце было уже высоко и разогнало туман, Сварте проснулся и разбудил сына. Все вместе они отправились на поляну, взглянуть на убитых оленей.

     Тот олененок, которого Арн подстрелил первым, лежал там, где его настигла стрела; иного и нечего было ожидать, как объяснил Сварте, глубокомысленно взирая на тушу. Стрела прошла через легкие и вышла с другой стороны. Поэтому олененок упал там, где стоял. Он не почувствовал боли и не успел убежать.

     Оленухи не было видно, но Сварте и Коль сразу же обнаружили кровавый след. Изучив кровь, они кивнули друг другу. Коль сказал Арну, что эта оленуха тоже бьша поражена в легкие и она наверняка лежит где-нибудь поблизости, так что они ее быстро найдут. Коль воткнул в землю стрелу там, где они увидели кровь, а потом вместе с отцом медленно, наклонившись к земле, они

[298]

дошли до того места, где, как они помнили, стоял третий олень, когда Арн выпустил в него стрелу. На траве виднелась кровь, и охотники потерли ее между пальцами, понюхали и понимающе переглянулись.

     Сварте пояснил, что эта оленуха была не убита, а смертельно ранена и сейчас где-то бьется в агонии, поэтому они могут пойти и не торопясь забрать своих коней, так как не стоит слишком рано отправляться на ее поиски. Она должна спокойно умереть.

     Все оказалось именно так, как говорили охотники. Вторая оленуха, которую Арн уложил последним выстрелом, лежала мертвой на большом расстоянии от поляны. Сварте показал, что стрела Арна прошла слишком низко, но, когда Арн начал извиняться, он не смог скрыть улыбки. Сварте серьезно объяснил, что, даже если олень стоит в удобном для охотника месте, в момент выстрела он все равно мог сделать маленький шаг вперед, пока летела стрела. Именно это и произошло.

     До самых сумерек они охотились на оленей, но безуспешно. Как сказал Сварте, ветер стих и животные теперь чутко улавливали все движения человека.

     Тем не менее, когда наступила ночь, охотники пребывали в хорошем настроении, и три убитых оленя висели в ряд на крепкой дубовой ветке. Удача все же улыбнулась охотникам.

     У костра Сварте и Коль в надежде, что господский сын не поймет, чем они занимаются, принесли в жертву своим богам сердца оленей, повернувшись к Арну спиной и бормоча над огнем что-то на своем языке. Когда же они собрались ужинать, Коль принес гибкие ореховые прутья и подвесил их над уже затухающим костром, нанизав на них кусочки печени и почек вместе с луком, который Сварте достал из своей кожаной сумы. Сварте и его

[299]

сын засомневались: всем было известно - такая еда не годится для господ. К изумлению рабов, Арн сразу же изъявил желание отведать их пищи и ел с тем же аппетитом, что и оба охотника, да еще попросил добавки, отодвинув в сторону свое сало. После совместной трапезы охотники стали гораздо меньше стесняться хозяйского сына.

     Насытившись, они довольные лежали у костра, завернувшись в свои плащи, и тогда Сварте осмелился спросить, действительно ли можно научиться стрелять из лука в монастыре Белого Христа. Арн, поняв, что охотник одобряет его выстрелы, повеселел. Он подумал о том, что недолго довелось ему брать уроки у такого учителя, как брат Гильберт, и ответил, что случается это нечасто. Обычно монахи не стреляют из лука, но ему самому повезло, ибо у него был искусный учитель. Сварте и Коль добродушно рассмеялись, а Коль прибавил при этом, что хотели бы они повстречать такого учителя. Но когда Арн ответил им в том же веселом тоне, что такая встреча возможна, если Сварте и Коль примут святое крещение, то оба раба помрачнели и молча уставились на огонь.

     Пытаясь загладить неловкость, Арн уверил их, что, как бы они ни думали о монастыре Белого Христа, - это мир, в котором нет рабов и каждый имеет равную ценность и достоинство с другими людьми. На это ответом ему было молчание. Но ему не хотелось менять тему, и он спросил, стараясь выражаться понятно и просто, отчего это Сварте и Коль до сих пор остаются рабами, как и во времена его далекого детства, ведь многие другие уже стали свободными людьми.

     Сварте был вынужден что-то ответить, и он очень неохотно пояснил, что те рабы, которые обрабатывали землю, получали свободу легче, чем те, которые строили или охотились. Крестьян используют, чтобы распахивать новые земли для Арнеса,

[300]

к они получают свободу в обмен на аренду. Однако охота - добывание шкур зимой и мяса осенью - непосредственно относится к ведению хозяйства в самой усадьбе, и потому невозможно стать свободным человеком, если ты охотник, так как постоянно приходится трудиться на Арнес. То же самое относилось и к плотникам, и к кузнецам. Словно бы решив, что он зашел слишком далеко и заговорил неподобающе смело, Сварте прибавил, что он вовсе не жалуется и что многие плотники - в таком же положении.

     Охотники молча ждали, что им ответит хозяйский сын, и Арн, подумав, сказал, что находит эту систему несправедливой, потому что, если он правильно понял, шкурки горностая и куницы приносят столь же хорошую прибыль, как ячмень, репа и пшеница. Тут Коль рассмеялся прямо ему .в лицо, и, когда Арн спросил, почему он смеется, тот с издевкой в голосе ответил, что, пожалуй, трудновато будет найти способ сделать рабство справедливым. Сварте толкнул его ногой, чтобы заставить умолкнуть.

     Но Арн нисколько не рассердился на дерзкие слова Коля, даже наоборот, молча кивнул своим мыслям и попросил прощения за то, что ошибся. Сам же он никогда не хотел и никогда не захочет иметь рабов.

     Сварте и Коль не нашлись что ответить, и их беседа иссякла. Арн прочитал за всех вечернюю молитву, завернулся в свой плащ и шкуры, и было видно, что он раньше спал под открытым небом и знает, как надо укладываться, чтобы не замерзнуть. Он сделал вид, что не слышит, о чем шепчутся между собой охотники.

     А Коль и Сварте никак не могли уснуть. Они лежали, прижавшись друг к другу, чтобы подольше сохранить тепло, и все говорили об этом странном хозяйском сыне и о его странных богах.

[301]

 

     * * *

 

     Из-за ночных заморозков они поднялись рано, еще до рассвета, и позавтракали похлебкой, которую Коль начал готовить с вечера и которая всю ночь варилась на костре. Сварте и Коль по очереди подкладывали дрова в огонь и подливали воды в котелок. С похлебкой, сваренной из луковиц и оленьих желудков, они ели грубый коричневый хлеб, и вскоре тепло вернулось в их тела.

     Утро было прекрасным, и они, на тяжело навьюченных лошадях, ехали вниз по склонам Чиннекулле, покрытым редким дубовым лесом, а у их ног расстилался весь Арнес от края до края. Охотники скакали в лучах восходящего солнца, которое окрасило озеро Венерн сперва в серебро, потом в золото. Арн радостно вдыхал свежий воздух. Он заметил, как вдали блестит церковь Форсхема, и смог отыскать взглядом место, где находилась его усадьба, хотя она была еще не видна.

     Вдоль горных склонов тянулись густые дубовые и буковые леса, а у подножия гор лежали обширные пашни. Сейчас они были черные, слегка посеребренные инеем. Арн ехал и думал, что никогда мир не был бы таким красивым, если бы Бог не создал Своей любовью все эти горы, дубравы, поля. Он даже запел от радости, но, заметив, что это пугает Сварте и Коля, вскоре перестал. Арн преодолел желание спросить, почему им не нравится его пение, почему боятся они Белого Христа. Он сдерживал себя, понимая, что должен запастись терпением в общении с ними, ибо внутренне эти люди оставались рабами и свобода скорее пугала их, чем прельщала.

     Пока они ехали, восходящее солнце растопило иней, и железные подковы коней теперь уже не цокали так звонко. Волны Венерна сделались сини-

[302]

ми, но охотники уже спустились с горы, и озеро пропало из виду.

     Они приехали в Арнес около полудня, и их встретили радостными возгласами: ведь после такой короткой охоты они привезли с собой трех оленей! Все слуги радовались, что именно Арн подстрелил оленей, они поднимали вверх все, что было у них в руках, - разные плошки, поварешки и стучали ими над головой, издавая при этом трели. Так выражали рабы свое ликование. Видя, как их встречают, Арн не мог не преисполниться гордости, но тотчас обратился к святому Бернарду с мольбой о помощи и избавлении от опасного высокомерия.

     Охотники быстро содрали с оленей шкуры и разделали туши. Шкуры отнесли в дубильню. Теперь они уже были не в лесу, где Арн выступал их учеником, нет, теперь речь шла о мясе, и здесь все решал только Арн. Сварте и Коль учили его искать следы крови и осторожно ступать по промерзшей земле, а он может научить их, как надо подвешивать и коптить мясо, и потому считал совершенно естественным распоряжаться единолично.

     Ноги и лопатки были отправлены в коптильню. Спины Арн приказал подвесить на новеньких железных крюках в новой же кирпичной кладовке. То, что осталось от сердец, печени, почек и желудков, он не колеблясь послал домой Сварте и Колю. Затем он подробно описал Эрике дочери Юара и ее прислуге, сколько времени требуется для копчения ног и лопаток, а сколько - для мяса. Когда все приказания были отданы, он учтиво спросил Сварте и Коля, не лучше ли будет снова отправиться на охоту, тогда они успеют добраться до леса к вечеру и смогут поохотиться уже завтра утром. Рабы удивленно посмотрели на него и согласно кивнули в ответ. Коль захватил с собой новые овечьи шкуры

[303]

и свежеиспеченный хлеб, и они отправились в путь.

     По дороге к Чиннекулле Арн осторожно выспрашивал, не слишком ли быстро они поскакали в лес и не собирались ли охотники заночевать дома, в теплой постели, или же они тоже хотели поохотиться. Рабы отвечали Арну уклончиво, и он понял, что они вовсе не жаждали так скоро снова отправиться в путь. Он догадывался, что их уклончивость была вызвана тем, что они никогда и ни с кем не говорили честно и искренне. И он подумал, что сразу они не изменятся. Он сам должен давать им хороший пример, это единственно верное. Нельзя спасти эти души, строго приказывая.

     Когда охотники достигли склонов Чиннекулле, они заметили в отдалении кабанье семейство. Сварте увидел кабанов первым, придержал коня и показал пальцем в их сторону. Арн долго всматривался в дубовый лес, прежде чем увидел животных, причем они оказались гораздо ближе, чем он предполагал. Кабаны стояли тихо, повернувшись в сторону охотников, словно почуяли опасность и выжидали теперь, что предпримет враг. Вокруг росли редкие могучие дубы, так что пространства для коней хватало.

     Арн на своем Шимале приблизился вплотную к сильному северному жеребцу Сварте и спросил, не следут ли подстрелить кабанов прямо сейчас. Сварте постарался как можно вежливее ответить, что если они подъедут ближе, то спугнут животных. Арн нетерпеливо возразил, что он все понимает, но неужели маленькие кабанчики бегают быстрее коня?

     Услышав этот глупый вопрос, Сварте напрягся, чтобы сохранить вежливость, и Арн заметил это по его тяжелому дыханию. Словно объясняя ребенку, Сварте сказал, что на равнине конь, может, и до-

[304]

гонит кабана - особенно такой, как у Арна. Но здесь лес, это во-первых. И во-вторых, даже если он догонит кабана, то что он сможет делать дальше, верхом на коне?

     Арн заулыбался и молча снял со спины лук. Он легко тронул тетиву, будто бы это был не самый тугой лук во всем Арнесе, достал из колчана несколько стрел и засунул их под руку, державшую лук, затем снял с коня часть поклажи и отдал ее Сварте. Потом он спросил, каких кабанов подстрелить лучше, когда он их догонит. Сварте опустил голову и, незаметно кусая себе губы, чтобы не рассмеяться, ответил, что лучше убить тех, что средних размеров или даже поменьше.

     Арн кивнул ему и спокойно пустил коня рысью прямо на кабанов, словно думал, что они так и будут стоять на месте, дожидаясь смерти. Сварте и Коль молча обменялись насмешливыми взглядами и пожали плечами.

     И в тот же миг конь Арна рванулся вперед, так что показалось, будто он взлетел над землей. Сварте и Коль успели заметить, как Арн выпустил первую стрелу, стоя в седле, и она попала в цель. А потом слышался только стук конских копыт, шуршание дубовой листвы на горном склоне да кабаний визг.

     Сварте и Колю требовалось время, чтобы во всем разобраться. Они видели, как Арн подстрелил первого кабана, нашли убитое животное и быстро освежевали тушу. Но потом пришлось потрудиться, чтобы заставить молодого господина рассказать, где он находился, куда стрелял и в какую сторону метнулся раненый кабан. Арн был возбужден и не мог толком объяснить, как было дело. Однако когда стемнело, все три кабаньи туши уже висели на ветке, как и положено.

     Охотникам пришлось разбить лагерь гораздо ниже по склону Чиннекулле, чем они думали, но

[305]

это было оправдано. Ведь они так удачно и легко подстрелили целых трех кабанов! И туши надо было везти побыстрее в Арнес, ибо кабанье мясо портится гораздо быстрее оленьего.

     У костра им снова было трудно начать разговор. Но в конце концов Сварте, опустив глаза, признал то, что нельзя было не признать. Ни один человек не смог бы скакать быстрее и одновременно стрелять из лука так, как Арн, особенно в лесу. Это можно сделать только при помощи колдовства.

     Арн сперва испугался, поняв было, что колдовство столь же тяжкий грех для язычников, как и для христиан. Он пустился в долгие рассуждения о том, что никогда бы не стал прибегать к такому средству, потому что это грешно. Но вскоре Арн обнаружил, что рабы его отца вовсе не считали колдовство грехом и даже, наоборот, проявляли любопытство и желание им заняться, коль скоро это полезно на охоте. Для них колдовство было делом хорошим.

     Сделав это открытие, Арн стал размышлять, что же им ответить. Наконец он заговорил, пытаясь объяснить, как многие годы упражнялся в стрельбе на отличных скакунах, таких, как Шималь, и учил его отличный знаток лошадей, и только поэтому он умеет стрелять, стоя в седле.

     Но вскоре он почувствовал, что рабы ему не верят. Коль, который был откровеннее своего отца в общении с Арном, говорил загадками, словно считал, что Арн просто не желает делиться своими секретами, но оно и понятно, ибо он, Коль, и его отец - рабы, тогда как Арн господин.

     На это Арн просто не нашелся что ответить и лишь долго молча молился в душе, прося святого Бернарда сделать так, чтобы Сварте и Колю когда-нибудь все-таки открылась истина и чтобы эта истина была свободна от всяких подозрений.

[306]

 

     * * *

 

     Альгот сын Поля из Хусабю владел многими дворами и угодьями, но сам он считал, что у него есть два главных сокровища. Это его дочери Катарина и Сесилия, юные девушки, которые расцвели, как два нежных цветка. Они - свет его очей, как он любил с гордостью повторять. Однако девушки были крутого нрава и шаловливы, особенно старшая, Катарина, и отца это очень огорчало. Но об этом он вслух не говорил.

     Когда Катарине исполнилось двенадцать лет, отец попытался обручить ее с Магнусом сыном Фольке из Арнеса. Вот было бы счастье в Хусабю, и свет просиял бы во тьме, которая настала со смертью жены Альгота, Доротеи дочери Рюрика; она умерла при родах, а с нею - и сын Альгота.

     Если бы он выдал старшую дочь за человека из рода Фолькунгов, то он бы сравнялся с королевским родом или даже, учитывая все его владения, окруженные землями Фолькунгов и Эрикова рода, возвысился бы над ним. Конечно, он являлся наместником короля Карла сына Сверкера в Хусабю, королевской усадьбе. И была та усадьба, раскинувшаяся на склонах Чиннекулле, гораздо больше и красивее его собственных владений.

     И все же находиться в таких тесных отношениях с королем Карлом сыном Сверкера было вовсе не безопасно, если живешь в Западном Геталанде, ибо род Сверкера был столь же силен в Восточном Геталанде, как слаб - в Западном. Карл сын Сверкера не осмеливался называться здесь королем, он был лишь ярлом Западного Геталанда, и с этим пока соглашались Фолькунги и Эриков род. Но даже самый беспечный человек, думающий лишь о себе, должен был бы поразмыслить о том, что может случиться в будущем. В тот день, когда ко-

[307]

роль Карл будет убит, как обычно бывает с королями, станет не так-то легко жить в Хусабю.

     А потому все бы устроилось к лучшему, если бы Катарина стала хозяйкой Арнеса. Тогда бы уж точно Альгот подстраховался и не сложил бы все яйца в одну корзину. Кто бы в итоге ни победил в борьбе за власть, его род оказался бы связан семейными узами с другими родами и сохранил бы себе жизнь и богатства.

     Но все развалилось, так как Магнус сын Фольке предпочел жениться на женщине из рода Эрика. Альгот не мог упрекнуть Магнуса за этот разумный шаг, и ему оставалось лишь сетовать на собственное невезение. Они с Магнусом обсуждали эту тему, и Альгот знал, что оба они думают одинаково и придают особое значение тому, что их земли граничат друг с другом.

     Было еще не поздно упрочить свое положение. У Магнуса был сын, одного возраста с Катариной и Сесилией, и сын этот, Эскиль, в свое время станет хозяином Арнеса. Такой вариант был даже лучше, не то Катарине пришлось бы выходить замуж за человека в летах, тогда как сама она была еще почти ребенком.

     Оставалась проблема с шаловливостью дочек. Ни та, ни другая не вели себя с молодыми людьми скромно, чего вправе был требовать каждый отец, и, когда их поведение начало вредить их репутации, а в худшем случае могло и испортить ее окончательно, сделав невозможным замужество, Альгот решил разлучить дочерей. Катарина оставалась дома, Сесилия же была отдана послушницей в монастырь Гудхем. А когда Сесилия вернется домой, то настанет очередь Катарины отправиться в Гудхем на воспитание, и к тому же получить множество полезных знаний, которые пригодятся будущей хозяйке Арнеса. Последними не стоило пренебрегать, ибо знания возвысили бы дочек в глазах ок-

[308]

ружающих, хотя сами они не выражали отцу особой благодарности за то, что он разлучил их и поочередно отправлял в монастырь. Теперь настал черед Катарины, и ее это вовсе не радовало.

     Содержание дочерей в Гудхеме стоило немало серебра, и именно серебро было единственным, что принимали в качестве оплаты монахини. Но Альгот считал, что его затраты не напрасны, ибо, когда девочки удачно выйдут замуж, все окупится с лихвой. А кроме того, у него теперь появился вполне естественный повод чаще общаться с Магнусом сыном Фольке, у которого было несметное количество серебра в сундуках. Продав Арнесу дубовую рощу, Альгот получил столь нужное ему серебро, да вдобавок прекрасную возможность потолковать о добром нраве своих дочерей, на которых тратятся эти деньги. Тем самым он лишний раз напомнил Магнусу о состоявшейся было помолвке и намекнул, что Катарина и Сесилия могли бы помочь им заключить хорошую сделку.

     Альгот сын Поля слышал разговоры о том, что второй сын Магнуса сына Фольке, который еще в детстве был отправлен в монастырь, вернулся теперь в Арнес. Люди отзывались о нем не очень-то лестно, говорили, что он остался наполовину монахом.

     Арн, так его звали, своим видом вначале подтвердил слухи, когда он однажды холодным и туманным осенним вечером приехал верхом к Альготу, за две недели до большого ландстинга в Аксевалле. С ним было два раба, и они привезли в Хусабю долю от своей добычи - оленей и кабанов. Магнус сын Фольке и Альгот имели между собой соглашение, что когда люди из Арнеса охотятся на земле Хусабю, где угодья получше, так как множество кабанов приходит осенью в дубраву полакомиться желудями, то за это четверть добычи должна посылаться Альготу.

[309]

     Похоже, в этот раз охота их оказалась очень удачной, и они привезли в Хусабю тяжелую ношу. Сняв поклажу с коней, гости тут же собрались в обратный путь, ибо старший из рабов уверял, что найдет дорогу даже ночью.

     Но Альгот немедленно возразил ему. Негоже отпускать на ночь глядя гостей, которые привезли столь знатную добычу. А кроме того, быстро смекнул он, может, это само провидение посылает Катарине одного из сыновей хозяина Арнеса, хотя и худшего. Будь что будет, думал Альгот, кто знает, может, Катарина скорее обратит внимание на старшего сына.

     Вот так случилось, что в Хусабю устроили пир прямо перед днем Всех святых, в канун зимы. Расседлали лошадей, отвели их в конюшню, унесли оленину и кабанов: мясом этим теперь займутся в поварнях Хусабю, - и спутники Арна отправились в помещение для рабов. Тут к отцу подошла Катарина и с самым невинным видом заявила, что не следует вынуждать гостя ночевать в длинном доме, вместе с другими, ибо в Арнесе привыкли к большим удобствам. Она решила, что юный Арн будет спать в отдельной постели, в одной из хижин, которые сейчас как раз закрываются на зиму. Альгот лишь буркнул в ответ, что согласен, не понимая или не желая понять.что замышляет его дочь.

     Арн чувствовал себя очень стесненно, ибо он никогда еще не гостил у чужих людей и не знал, как себя следует вести. В Арнесе он успел заметить, что хозяева недовольны, когда их гость ест и пьет слишком мало, и с тяжелым вздохом он, расседлав и самолично почистив Шималя, решил, что попробует есть и пить до отвала. Его отец не должен стыдиться сына даже за пределами Арнеса. Еще повезло, что они успели проголодаться, - в пути у них не было времени поесть, ведь мокрая от дождя земля не лучшее место для привала.

[310]

     Итак, Арн решил есть и пить как свинья, как бы ни тяжело ему было вести себя не по-христиански. Он вышел на двор к колодцу, чтобы умыться. Там стояли рабы, и, едва сполоснувшись, Арн заметил, что рабы эти, испуганно фыркая и показывая на него пальцами, убежали. Пусть как хотят, сами-то не приучены к чистоте, подумал он. Даже если он и собрался наесться как свинья, то вовсе не обязательно иметь такой же запах.

     Арн прилег отдохнуть в низенькой бревенчатой хижине, которую ему определили, и лежа смотрел в потолок, где в прыгающем пламени огня ему виделись олени и кабаны. Он был рад, что удачно поохотился и добыча его, даже больше, чем кирпичи, заставит отца смотреть на сына добрее. С этой утешительной мыслью и видениями диких зверей он уснул.

     Когда слуга осторожно разбудил его, на дворе было темным-темно, и ему показалось, что он проспал много часов. Он испуганно вскочил, опасаясь, что его поведение сочтут неучтивым, будто бы он отказывается от трапезы, и хозяева будут сердиты. Но слуга успокоил его, сказав, что пир только еще начинается и что он пришел как раз позвать гостя. Потребовалось немало времени, чтобы зажарить мясо.

     Когда Арн вступил в полутемный зал усадьбы Хусабю, ему показалось, что он очутился в далеком прошлом. В длинной полутемной комнате стояли два ряда резных столбов, и Арн догадался, что крыша из дерна слишком тяжелая, а значит, ей необходимы опоры. Вдоль конька крыши располагались три дымовых отверстия с заслонками, и все равно на его лицо упали дождевые капли, когда он проходил через центр зала мимо длинного очага, в котором пылал огонь. На четырехугольных столбах со всех сторон были красные узоры из колец дракона и сказочных зверей, и так же были украшены

[311]

почетные сиденья и другие сиденья в конце зала, в углу между длинной и короткой стенами. Жилище показалось Арну языческим, мрачным и холодным.

     Он заметил, что Альгот и его дочь Катарина одеты в нарядные одежды, как и еще четверо незнакомых ему людей, которые сидели вокруг почетного места хозяина, и это его смутило, ибо сам он был одет как охотник, в одежду из грубой шерсти и оленьей кожи. Но делать было нечего. Все смотрели на него и словно чего-то ждали. Тогда он приветствовал их миром Божиим, поклонился им, но прежде всего - Катарине. Он увидел, как она улыбнулась ему несколько презрительно, и понял, что сделал что-то не так.

     Альгот сын Поля не видел больше причин держать своего важного, но неуклюжего гостя в затруднении. Он спустился с почетного сиденья, взял Арна под руку и повел его к месту справа от себя, на котором обычно сидели знатные гости. Затем он велел принести большой рог, который хранился в Хусабю со времен Улофа Шеткорольа, и торжественно подал его Арну, чтобы начать наконец пир.

     Арн поднес рог ко рту, не позволяя себе рассматривать его резьбу. Сперва он, правда, подумал не о его тяжести, а о языческих образах, которыми рог был украшен. Еще он подумал: от него, наверное, ждут, что он выпьет содержимое рога залпом, - и он, глубоко вздохнув, попытался сделать все от него зависящее: он тянул и тянул из рога, пока не поперхнулся, а в это время все не сводили с гостя глаз. Когда же он, задыхаясь, оторвался от рога, оказалось, что там оставалось еще больше трети пива, но тут Альгот быстро схватил рог и выплеснул остатки на пол, а потом повертел рогом перед гостями. Все застучали ладонями по столу в знак того, что гость почтил их дом, выпив пиво до

[312]

дна. Арн уже понял, что будет вспоминать этот пир без особой радости.

     Внесли жаркое и новое пиво в больших кружках для каждого, и оказалось, что жаркое-то приготовлено из оленины, зажаренной на вертеле, и лежалой свинины. Как Арн и ожидал, оленина оказалась сухой и жесткой, ничем не приправленной, кроме соли, которой насыпали весьма щедро. Значит, они зажарили зверя, который утром был еще жив, а такое брат Ругьеро расценил бы как тяжкий грех, наравне с кощунством. Но Арн обещал себе, что будет стараться пребывать в хорошем настроении и ни на что не жаловаться. Он похвалил жаркое, жадно выпил пива и довольно зачмокал, по примеру всех остальных. Однако ему было трудно найти тему для разговора, и Альгот вынужден был прийти ему на помощь, расспрашивая об охоте, ибо каждый мужчина, похваляясь своими охотничьими победами, делался красноречив, как скальд, будь он даже отъявленный молчун.

     Арн не знал, что говорить, когда призывают хвалиться, и отвечал кратко, немногословно, гораздо больше нахваливая своих рабов, искусных охотников, чем вызвал недоумение среди сидевших за столом. Поэтому в начале пира разговор тянулся, как улитка по высохшей тропинке. Когда же Альгот спросил Арна, не подстрелил ли он сам кого-нибудь на охоте, - хотя вопрос его был коварный, ибо гость был обязан слегка приврать, но не настолько, чтобы вызвать к себе недоверие, - Арн, тихо, опустив глаза, ответил, что убил шесть оленей и семь кабанов, а потом поспешно прибавил, что рабы его убили почти столько же. За столом воцарилось молчание. Но Арн не понял, что оно означает: на самом деле никто ему не поверил - все считали, что гость, конечно же, вправе слегка присочинить, но нельзя же так откровенно врать.

[313]

     Один юноша, родство которого с Альготом Арн плохо себе уяснил, спросил насмешливо, промахнулся ли Арн хоть раз, или ему посчастливилось уложить всех с первого выстрела. Арн, не заметив подвоха, совершенно искренне признался, что убил всех зверей с первого раза. Тогда молодой человек издевательски захохотал и попросил позволить ему поднять кубок за столь удивительную меткость. Арн серьезно выпил за его здоровье, но щеки его запылали, едва он увидел издевку в глазах окружающих. Он догадался, что отвечал не умно на вопросы хозяев. Но ведь он говорил чистую правду, как же можно быть умнее, если лжешь? Над этим следовало подумать, и он был почти готов соврать что-нибудь половчее, чтобы погасить насмешки в глазах других.

     Альгот сын Поля поспешил к Арну на помощь, заговорив о новых растениях из монастыря, о которых он был наслышан. Может, Арн расскажет о них поподробнее? Но молодой человек, посмеявшийся над Арном, не захотел дать ему сорваться со своего крючка и, многозначительно взглянув на Катарину, громко сказал, что будет худо, если такие вот хвастуны получат себе в жены славных девушек, не заслужив их своей силой и разумными речами. Из этого Арн сделал вывод, что враждебно настроенный юноша влюблен в Катарину, но до этого самому Арну не было никакого дела.

     Альгот вновь повторил попытку заговорить на мирные монастырские темы, лишь бы не возвращаться к стрельбе из лука, которая могла вызвать еще больше негодования за столом. Однако Торд сын Гейра, как звали насмешливого юношу, стремился уложить Арна на обе лопатки. Желая показать свою силу Катарине, он предложил принести лук и поупражняться в стрельбе прямо здесь, благо что зал был длинным. Арн тут же дал согласие,

[314]

краем глаза заметив, что Альгот сын Поля старается предотвратить состязание.

     Послали рабов за луком и стрелами, а возле самой двери поставили пук соломы. Мишень находилась на расстоянии двадцати пяти шагов от людей. Торд сын Гейра взял лук со стрелами и громко сказал, что это не слишком большое расстояние для того, чтобы подстрелить кабана, и что, возможно, господин Арн, столь ловкий на охоте, захочет первым показать, как ему это удается. Тогда он сам, Торд, будет стрелять вторым.

     Почувствовав холодную решимость, Арн встал. Ему не нравилось, куда завела его искренность, и он желал изменить положение, увидев в состязании выход. Медленно подойдя к Торду сыну Гейра, он почти вырвал у него лук, быстро подтянул тетиву и тщательно выбрал три стрелы. Одну из них он вложил в тетиву, натянул ее как можно сильнее, чтобы выстрелить в полную силу и чтобы стрела минимально отклонилась от цели. Арн попал в центр мишени, но на дюйм ниже, чем самая середина. Все вытянули шеи, глядя на пук соломы, и зашептались. Теперь Арн знал, как надо стрелять из этого лука, и не торопясь подготовился к двум остальным выстрелам. Стрелы его попали прямо в цель. Затем он молча протянул лук Торду сыну Гейра и сел на свое место.

     Торд сын Гейра стоял, побледнев, уставившись на три стрелы, торчавшие совсем рядом из пука соломы. Он уже понял, что проиграл, но не знал теперь, как ему выйти из трудного положения. Любой путь представлялся постыдным, и он выбрал не лучший. Гневно отшвырнув от себя лук, он молча удалился под громкий хохот окружающих.

     Арн молился про себя, чтобы гнев Торда утих и юноша извлек урок из своего высокомерия. И за себя он помолился, вспоминая слова святого Бер-

[315]

нарда о гордыне, дабы не впасть в искушение и не оценить свою победу выше, чем должно.

     Когда Альгот сын Поля оправился от изумления, увидев таланты Арна, он выказал бурную радость и тотчас пригласил всех опять за стол, чтобы выпить за меткого стрелка. Принесли еще больше пива, и Арн начал чувствовать себя свободнее. Вскоре он решил, что жесткая оленина вовсе не так плоха на вкус. Пиво же он пытался пить как настоящий мужчина.

     Катарина теперь сама подавала Арну пиво, что служило выражением почтения, хотя она должна была делать это с самого начала, ибо сидела на месте хозяйки дома, а Арн был почетным гостем. Сперва она нашла его нерешительным и ничтожным. Теперь же она считала.что он слишком уж важный.

     Вскоре Катарина вытеснила своего отца с почетного сиденья и оказалась рядом с Арном так близко, что он ощущал ее тело, когда она говорила с ним, все более оживляясь и показывая, как она ценит те умные вещи, которые сообщает ей Арн. Время от времени ее рука, словно бы невзначай, касалась его руки.

     Арн был в восторге и пил кружку за кружкой. Его очень радовало, что Катарина, сперва державшаяся с ним так холодно и насмешливо, теперь сияла и тепло улыбалась ему, так что теплота эта заполняла все его существо.

     Если бы Альгот сын Поля показал себя учтивым хозяином, он сделал бы порицание своей дочери, тем более что сам он не одобрял ее игривости. Но Альгот решил, что все хорошо. Одно дело, когда неприличное для юной девушки кокетство направлено на гордого, но бедного родича Торда сына Гейра, и совсем другое - на молодого господина из Арнеса. Так что он смотрел на происходившее сквозь пальцы, хотя, как любящий отец, и должен был бы строго одернуть свою дочь.

[316]

     От выпитого пива у Арна закружилась голова, его мутило, и он бросился к выходу, чтобы скрыть ото всех свою слабость. Холодный ветер ударил ему в лицо, и он рванулся вперед, выплевывая жесткий кусок оленины. Вслед за этим из него вылетела добрая бочка пива. Наконец ему полегчало. Арн горько раскаивался в том, как он провел этот вечер.

     Он тщательно утерся, глубоко вдохнул свежий воздух, признаваясь себе, что вел себя глупо, и вернулся в зал, где пожелал всем доброй ночи и мира Божия. Поблагодарив за щедрое угощение, он пошатываясь, но решительно двинулся к выходу, а там прямиком к колодцу, окруженному темнотой и влажным туманом. Арн плеснул на себя ледяной воды, громко разговаривая сам с собой. Бормоча что-то строго и невнятно, он побрел к своей хижине, нащупал в потемках постель и рухнул на нее, словно оглушенный обухом бык.

     А когда наступила глубокая ночь и в длинном доме раздавался дружный храп, Катарина тихонько скользнула за порог. Альгот сын Поля, который спал плохо из-за больших возлияний, услышал, как она прокралась на двор, и прекрасно понял, куда она направилась. Как хороший отец, он должен был бы остановить ее и подвергнуть суровому наказанию.

     Но, как хороший отец, он на все закрывал глаза ради того, чтобы дочь его все-таки стала хозяйкой Арнеса.

 

 

 

     IX

 

     Тому, кто ничего не знал, могло показаться, что Фолькунги отправляются из Арнеса на войну. И даже для тех, кто все знал, это выглядело вполне вероятным.

     Большое войско толпилось на внутреннем

[317]

дворе замка, и меж каменных стен разносилось эхо от цокота копыт и лошадиного фырканья, бряцания оружия и тревожных людских голосов. Всходило солнце, день обещал быть холодным, но бесснежным, так что дорога будет хорошей. Две тяжело нагруженные повозки проехали за ворота, скрипя дубовыми колесами, обитыми железом. Они сразу освободили место для всадников. Люди ожидали хевдингов рода, которые совершали молитву в высокой башне, и некоторые шутили, что молитвы будут долгими, раз за дело взялся монах. Чтобы согреться, а может, победить волнение, четверо дружинников из Арнеса принялись биться друг с другом на мечах. Испуганные рабы удерживали под уздцы их норовистых коней, а родичи подбадривали сражавшихся радостными возгласами и добрым советом.

     Действительно, Арн совершал молитву вместе со своим отцом, дядей Биргером Брусой и братом Эскилем, ибо следовало испросить помощи Божией и покровительства святых перед этим путешествием, которое могло либо закончиться благополучно, либо привести к войне по всему Западному Геталанду.

     Когда Арн вышел на двор и увидел четырех сражавшихся дружинников, он просто онемел от изумления, так как понял, что эти воины, казалось бы лучшие среди остальных, совсем не умели владеть мечом. Он даже представить себе не мог ничего подобного. Взрослые люди, одетые в длинные, до колен, кольчуги и боевые рубахи цвета Фолькунгов, воины эти выглядели как мальчишки, имевшие самое смутное представление о щите и мече.

     Магнус, заметив растерянный вид сына, подумал, что Арна, наверное, напугали дикие игрища, и тихо положил ему руку на плечо, пытаясь утешить и объяснить, что не надо бояться этих людей,

[318]

пока они у него на службе. Они славные воины, и это для Арнеса главное.

     Но Арн застыл на месте, и вид у него был при этом глупый и непонимающий. Он выглядел так впервые за долгое время. При словах отца он словно очнулся, нерешительно улыбаясь, а потом начал уверять его, что вовсе не испугался и, конечно же, чувствует себя в безопасности, видя, что воины одеты в те же цвета Фолькунгов, что и он сам. Не желая огорчать отца, Арн не стал говорить ему, что эти люди не умеют владеть мечом. Он уже научился тому, что в этом мире не всегда надо высказывать правду.

     Однако Магнусу пришлось огорчиться по другому поводу. Он увидел, что Арн, ничего не подозревая, берет с собой тот самый меч, который получил от монахов и который у всех вызывал лишь смех. Отец тотчас бросился в башню и выбрал там славный норвежский меч, чтобы предложить его Арну. Но Арн заупрямился, как и тогда, когда он отказался от великолепного северного жеребца и предпочел ему свою тощую монастырскую клячу.

     Магнус попробовал объяснить, что Фолькунги собрались в войско, чтобы нагнать страху на врага, и Арн, одетый в цвета рода, тоже должен внести свою лепту в общее дело, ни у кого не вызывая насмешек. А эти насмешки неизбежны, если сын из знатного рода держит в руках меч, пригодный разве что для женщин, и конь его никуда не годится.

     Арну пришлось долго сдерживать себя, прежде чем спокойно ответить отцу. Он как можно мягче предложил, что сменит своего коня на одного из этих медлительных вороных жеребцов, но меч не отдаст ни за что на свете. Уж лучше ему остаться вовсе без меча. И Магнусу пришлось отступить. Он был не совсем доволен, но все же удовлетворился тем, что, по крайней мере, конь его сына не вызовет издевательских ухмылок.

[319]

     И вот наконец рать Фолькунгов выехала из Арнеса, направляясь на общий тинг гетов. Этот тинг назывался теперь ландстингом, потому что король Карл сын Сверкера лично участвовал в нем - впервые за два года - и ему приходилось выбирать между войной и миром.

     Впереди всех ехал вождь дружины, и на высоком его копье реял флажок Фолькунгов. За ним скакали бок о бок Биргер Бруса и Магнус сын Фольке, одетые в серебристо-синие цвета, закутавшись в свои широкие плащи, подбитые мехом куницы. На головах у них сверкали островерхие шлемы. Слева у седла они прикрепили свои щиты, на которых был изображен золотой лев Фолькунгов, поднявшийся для битвы. Далее следовали Эскиль и Арн, одетые и вооруженные так же, как и главы рода, а за ними - двойной строй дружинников, и у всех - копья с цветными флажками Фолькунгов, реявшими на ветру.

     Столько же Фолькунгов должно было примкнуть к ним из южной и западной части страны, а под Скарой они должны были объединиться с Эриковым родом, чтобы продемонстрировать, когда приедут сильнейшими на тинг, что война будет стоить королю Карлу слишком дорого, если он наживет себе врагов из рода Фолькунгов и Эрика, ибо эти два рода были связаны не только кровными узами, но и общим стремлением не подчиняться. Тинг гетов должен был проходить возле королевской усадьбы в Аксевалле.

     Двое юношей, если бы это были не Эскиль и Арн, скача бок о бок, обсуждали бы дорогой борьбу за власть, в которой они участвовали. Но Эскиль предпочел поведать Арну о делах в Норвегии.

     Арн ехал задумчивый, молчаливый. Таким он был с тех пор, как вернулся из Варнхема. На следующее утро после пира в Хусабю он немедля поскакал в монастырь, чтобы исповедаться у отца

[320]

     Генриха, а когда наконец приехал домой, то угрюмо взялся за переделку шлемов для себя и брата. Снаружи все осталось по-прежнему, но внутри эти шлемы были утеплены войлоком, так что теперь ему и Эскилю не грозило отморозить себе уши.

     Негоже двум братьям молчать всю дорогу, думал Эскиль. Сообразив, что ему надо первому сломать лед, он заговорил о том, что его больше всего заботило. Так легче было бы выпытать у Арна, что того угнетает.

     А потому Эскиль начал рассказывать о норвежских делах, которые шли хорошо, ибо им с отцом удалось оставить владения за одним родом и к тому же получить за них много норвежского серебра, что как нельзя лучше для Арнеса. И главное, удалось совершить продажу без всяких распрей и недовольства.

     Гораздо больше Эскиль думал теперь о другом - о вяленой рыбе, которую в Норвегии называют сушеной треской. В море у берегов Северной Норвегии водится множество рыбы. В одном местечке, которое называется Лофотены, ее ловят в огромных количествах - больше, чем успевают съесть и продать по всей Норвегии, и потому там теперь много сушеной трески. Ее можно дешево купить, перевозится она без труда и прекрасно хранится, не портясь, пока не размочишь ее в воде. Эскиль горел желанием закупить эту норвежскую треску и потом продавать ее в землях гетов. Надо ведь соблюдать церковные посты, и самый длинный из них - сорокадневный пост перед Пасхой, когда не дозволяется вкушать мясо. А той рыбы, которую можно выловить в морях и озерах Геталанда, не хватит на всех - особенно тем, кто живет вдали от озер, например в городах Скара и Линчепинг.

     К удивлению Эскиля, Арн сразу же дал понять, что ему знакома эта рыба, хотя называл он ее не

[321]

сушеной треской, a kabalao. Арн сказал, что ел ее не только в пост, этой рыбой часто питались в монастыре. Арн считал, что если бы убедить горожан в полезности вяленой рыбы, - что дело не простое, так как сам он невысокого мнения о горожанах, - то это наверняка принесло бы много серебра первому, кто возьмется за дело. Все сказанное - чистая правда: рыбу удобно хранить, перевозить и употреблять в пищу, она вкусная, а потребность в хорошей еде вырастает, особенно в пост и долгие зимы. Когда, разумеется, люди живут не в монастырях.

     Эскиль обрадовался несказанно: он был уверен в том, что затевает прибыльное дело и вскоре получит много серебра. Он уже видел перед собой орды неряшливых горожан, которые жадно поглощают его рыбу, и тут же решил послать к норвежским родичам повозку с крупным заказом на треску. За рыбой - большое будущее, в этом нет никаких сомнений.

     Могущественная рать Фолькунгов подъезжала к церкви Форсхема. Уже появились первые всадники, но хвост войска терялся где-то вдали. Церковный колокол звонил словно к несчастью, а может, наоборот, приветственно, и бонды выстроились в ряд, чтобы поглазеть на это зрелище. Они стояли молча, испуганно, ибо никто не ведал, пришла ли эта орда сюда, чтобы ввергнуть страну в войну или же для сохранения мира. Понять это было трудно. Хотя простым бондам рать Фолькунгов внушала скорее страх, чем надежду.

     Совершив на полпути привал и отдохнув, в ожидании скорой встречи с сородичами, число которых удвоит войско, Эскиль начал осторожно выспрашивать у Арна, что тяготит его, что бьшо причиной поездки в монастырь Варнхема, после которой брат подверг себя десятидневному покаянию, питаясь лишь хлебом и водой и нося влася-

[322]

ницу, которую заметил Эскиль, хотя Арн и пытался скрыть ее. Эскиль поспешил заверить брата, что вовсе не собирается выпытывать у него тайну исповеди, но он все-таки ему не чужой. Брат может говорить с братом о гораздо более деликатных вещах, нежели только рыба и серебро.

     Тогда Арн без обиняков выложил ему, что он покрыл себя позором: напился, его стошнило, а ночью после пира в Хусабю он совершил нечто такое с женщиной, что совершается только в браке, и очень раскаивается во всех этих глупостях.

     Однако Эскиль вовсе не встревожился, услышав слова брата. Напротив, он громко расхохотался, так что отец, скакавший впереди, повернулся в седле и строго взглянул на них. Ведь Фолькунги ехали на тинг отнюдь не веселиться.

     Понизив голос, но по-прежнему весело Эскиль сказал, что он все понял и догадаться об этом не составляло труда. Насчет обильной пищи и возлияний и беспокоиться нечего, даже если все это вылетело вон. Это лишь показывает, что гость оценил угощение, таков хороший обычай. И потом, что касается Катарины, ему ведь понравилось? Даже если ничего не решено, все равно может статься, что сам Эскиль или брат Арн вступят в брак либо с Катариной, либо с Сесилией... Альгот сын Поля из Хусабю стеснен в средствах, серебра у него маловато - он разбирался в делах неважно, - так что могло случиться, что земли его в конце концов отойдут к Арнесу безо всякого брака. Тем не менее в Хусабю только и ждут, как бы заключить брачную сделку, и если уж Катарина затеяла такое, так просто для того, чтобы поторопить Господа Бога в этом отношении. Не следует хмуриться, ведь это достойно лишь смеха.

     Однако Арну трудно было заставить себя смеяться. Как ни старайся, все равно выходит, что он несет личную ответственность перед Богом за то,

[323]

что совершил своей свободной волей. Даже если эта самая воля случайно пошатнулась от выпитого пива. Как и Эскиль, отец Генрих посмотрел на этот грех более спокойно, чем ожидал Арн, и сделал те же выводы, что и Эскиль. Похотливая, алчная женщина соблазнила Арна пивом и пошла на уловки, на которые горазды женщины, хитрые, как змеи. А наивный Арн не сумел уберечься от ее сетей.

     Поэтому он и отделался таким мягким наказанием, как десятидневный пост, и теперь чист перед Богом. Но ему было трудно порадоваться этому облегчению. Словно он тяжко согрешил вновь, не покаявшись. Его беспокоила мысль, что грех его, даже прощенный, сидит где-то в нем самом. Он хорошо помнил, что не заставил себя долго упрашивать, когда Катарина пришла к нему той ночью.

 

     * * *

 

     Король Карл сын Сверкера стоял на крепостной стене Аксеваллы и вместе со своей свитой смотрел, как скачут к месту тинга Фолькунги и Эриков род. Они были подобны волнам синего моря, ибо цвета Фолькунгов - синий и серебряный, а Эрикова рода - синий и золотой. На копьях реяли синие флажки, и были эти копья словно густой лес, которого и взглядом не охватить. Оба рода пожаловали на тинг как хорошо вооруженное войско, а вовсе не несколько дюжин вассалов, и было нетрудно догадаться, что они этим хотели сказать. Но что еще хуже: впереди скакали не только Юар сын Едварда и его зять Магнус сын Фольке, как и следовало ожидать, но и Биргер Бруса из Бьельбу. И это тоже было понятно. Род Бьельбу, самая мощная ветвь Фолькунгов, примкнул к врагам короля. Одно было хорошо: претендент на престол, юный Кнут сын Эрика, чей отец - король Эрик

[324]

сын Едварда - не присутствовал в синем войске. Иначе бы мира на тинге не сохранить. То, что Кнут сын Эрика не приехал, было добрым знаком стремления к миру.

     Король Карл был теперь вынужден держать совет со своими людьми. Провозглашение самого себя королем Западного Геталанда на этом ландстинге придется отложить на будущее - эти планы неосуществимы против желания Фолькунгов и Эрикова рода, демонстрировавших силу.

     Но следовало также не показывать свою слабость и испробовать другой вариант: тинг должен избрать ярлом Западного Геталанда первенца короля, Сверкера, который был еще грудным младенцем.

     Затем можно надеяться на выгодное разрешение спора между Эмундом Ульвбане* и Магнусом сыном Фольке. Здесь была отличная ловушка: Магнус являлся самым слабым звеном в цепи Фолькунгов, и если бы это звено удалось порвать, то король бы победил.

     Фолькунги и род Эрика встали лагерем к западу от места тинга, и даже на расстоянии вид у них был воинственный, что и требовалось показать.

     Когда поставили палатки и разгрузили повозки, с востока пришел род Сверкера с королевским младенцем. Родичи присоединились к сводным братьям короля, Колю и Болеславу, и численность их войска стала тоже огромной. Так что теперь на западе все переливалось синим, серебряным и золотым, а на востоке - красным, золотым и черным.

     На севере и юге собрались те роды, которые не присоединились ни к одной из сторон, и выглядели они бледнее; цвета у них были пестрые, ибо многие, как подобало, приехали на тинг Западного

----------------------------------------

     * Букв.: волчья смерть. (Примеч. перев.)

[325]

     Геталанда не в полном вооружении, а в крестьянской одежде.

     Тинг должен был начаться не раньше полудня, когда солнце стоит высоко в небе и наступает благоприятное время для того, чтобы держать совет. Возле самой большой палатки в синем лагере развевался флаг Фолькунгов с золотым львом и еще новый флаг рода Эрика, на котором сияли три золотые короны на фоне голубого неба. Это было прямым оскорблением короля Карла сына Сверкера, ибо род Эрика, получается, славит Эрика сына Едварда как своего короля. Всем известно, что три короны были его, и ничьим другим, флагом. А те, кто прославлял короля Эрика сына Едварда, считались врагом королю Карлу сыну Сверкера. Вражда была тем более явной, что теперь все знали наверняка: именно Карл сын Сверкера стоял за убийством Эрика сына Едварда и несчастный датчанин Магнус сын Хенрика был всего лишь орудием в руках Карла и сам погиб в тот же миг, когда Эрик сын Едварда пал мертвым на землю. Ибо в тот день, когда Магнус сын Хенрика возомнил себя победителем Восточного Ароса, видя убитого короля у своих ног, он лишился поддержки Карла сына Сверкера из Линчепинга. Тот нарушил свои обещания и выступил против своего же ближайшего помощника, убийцы короля.

     Вот как было, когда Карл сын Сверкера завоевал себе королевскую корону. Поговаривали, что тот, кого он послал на помощь Магнусу сыну Хенрика, чтобы убить Эрика сына Едварда, был Эмунд Ульвбане и что именно Эмунд держал в руках меч, которым и отрубил Эрику сыну Едварда голову.

     Если слухи эти были правдивы, то Магнус сын Фольке находился в тяжбе, как оказалось, с убийцей короля, и следовало хорошенько подумать, как уладить дело, ибо всем было ясно, что речь здесь идет не только о хуторах на границе владений Ар-

[326]

неса и земли, которую сводный брат короля Болеслав недавно пожаловал Эмунду.

     Если размышлять хладнокровно, не горячиться, не позволять взвинтить себя тем, кто этого хочет, то можно было бы выиграть тяжбу без особого труда. Ибо сам лагман, Карле сын Эскиля, внук лагмана Карле из Эдсверы, был тоже родичем Фолькунгов. И теперь он пришел на совет в их палатку.

     Там уже находились Юар сын Едварда, Биргер Бруса, Магнус, двое его сыновей и еще четверо хевдингов Фолькунговой и Эриковой дружины.

     Следовало обсудить две вещи, и слово взял лагман Карле, самый знатный в палатке. Он говорил сдержанно, кратко, не тратя попусту время. Если сейчас король Карл попытается провозгласить себя правителем всего Западного Геталанда, к чему он всегда стремился, а Фолькунги и Эриков род препятствовали ему в этом, - тогда дело ясное. Ни один лагман и ни один епископ его не одобрят. Но вдруг, если верить слухам, король Карл обратится к тингу, чтобы избрать своего сына Сверкера ярлом Западного Геталанда: что тогда?

     Биргер Бруса высказал свое мнение. Он считал, что это будет хорошо. Король Карл избежит насмешек и поубавит свой воинственный пыл. Западный Геталанд не окажется в его власти, а если он хочет увидеть младенца ярлом, то это, скорее, льстит его самолюбию, но значения не имеет. Малолетний ярл еще долго не сможет служить своему королю. Таким образом можно избежать самой худшей из всех войн - войны между равными по силе противниками.

     Юар сын Едварда и Магнус сын Фольке согласились с Биргером Брусой. Они тоже считали, что войны между равными следует избегать любой ценой. Тот, кто победит в этой войне, заплатит

[327]

слишком дорого за свою победу, оставшись среди вдов, сирот и разоренных земель.

     Лагман Карле заявил, что в этом вопросе все согласны, и никто ему не возразил.

     Тогда стали обсуждать второй вопрос - тяжбу о собственности между Магнусом и ставленником юного Болеслава, Эмундом Ульвбане. Здесь крылся какой-то подвох. Дело-то было пустячным, и странно, что решалось оно на ландстинге. Значит, кто-то пытался затеять ссору, которая полыхнула бы пожаром и раздула войну. За Эмундом Ульвбане стоял сводный брат короля Болеслав. Но он был еще ребенок, даже не юноша, и не мог самолично строить козни. За Болеславом стоял король Карл, и это значило, что именно он хотел ссоры.

     Лагман Карле прекрасно понимал, что тяжба может быть разрешена очень просто, если стороны пожелают сохранить мир. Но так как стороны эти способны привести за собой равные дюжины вассалов, причем до бесконечности, если потребуется, то существует вероятность, что тяжба выйдет за рамки закона. Какой же избрать путь? Что думает об этом сам Магнус?

     Магнус выступил кратко и по-мужски, заявив, что думает точно так же. С вассалами распря останется на том же месте, и конец ее вернется к началу. Поэтому он собирался предложить примирение и уплатить тридцать марок серебра за те хутора, которые стали предметом спора. Стоят они, пожалуй, марок на десять дешевле, но Магнус за ценой не постоит, если именно такую сумму требуется уплатить за прекращение тяжбы. Коль скоро можно купить мир в стране всего за десять марок серебра, то он это сделает.

     Лагман Карле задумался и одобрительно кивнул, сказав, что так они и поступят. Сперва принесут клятву, чтобы все видели, что тяжба еще не закончена. А потом Магнус предъявит тингу свои

[328]

тридцать марок серебра и предложит примирение. Для лагмана и его присяжных дело окажется легким. Они тотчас вынесут решение о примирении, и никто не посмеет им возразить.

     На том и решили в палатке. И все, довольные, расстались друг с другом, чтобы пройтись по лагерю и пообщаться с сородичами.

     Эскиль и Арн проверили коней и оружие и пошли навестить своих родичей из Фолькунгов, которых Эскиль знал, а Арн - нет, и еще людей из Эрикова рода, которых не знали они оба, и по дороге Эскиль рассказывал Арну, как обычно проходит тинг. Арн должен знать, что нельзя проносить меч через белый, очерченный известью круг, служивший границей места тинга, и что, когда он будет произносить клятву, он обязан знать ее наизусть и выговаривать слова четко и внятно, без запинки, иначе произведет впечатление ненадежного человека.

     Слова клятвы таковы: "Воистину будут боги милостивы ко мне, если я говорю правду".

     Арн повторил за братом слова, но потом возразил, что клятва противоречит первой заповеди Божией, ибо что это за боги, которые будут милостивы? Как можно приносить клятву идолам?

     Но Эскиль лишь посмеялся над его сомнениями и объяснил, что, даже если слова клятвы сохраняются с незапамятных времен, - ее содержание говорит только об одном Господе, и, чтобы доказать это Арну, он процитировал первые строки закона гетов: "Христос - первейший в нашем законе. Потом - христианское вероучение и все христиане: король, бонды и все жители, епископ и все ученые люди".

     Арн удовлетворился его объяснением, и ему стало весело, что по закону Эскиль относится к бондам, тогда как он сам ухитрился попасть в раз-

[329]

ряд ученых людей. Во всяком случае, было ясно, что закон на их стороне.

     Когда пришло время, приехал епископ Бенгт из Скары и благословил мир на тинге, а лагман Карле громко возвестил, что тинг начинается, и тот, кто нарушит мир, будет объявлен вне закона. Усилился гул тысячной толпы, напряженно следившей за тем, как король Карл медленно продвигается к скале тинга, где стоял лагман. Скоро все узнают, быть миру или войне.

     Когда король, поднявшись на холм, стал виден всем, люди заметили, что он держит на руках младенца, и многие, поняв, что это значит, испустили вздох облегчения. Мир был сохранен, ибо Карл сын Сверкера не намерен с мечом в руках требовать себе корону Западного Геталанда.

     Затем все пошло так, как предсказывали Карле и Биргер Бруса. Карл сын Сверкера высоко поднял сына над головой, чтобы все могли видеть его, и попросил тинг одобрить нового ярла в Западном Геталанде, Сверкера. Из рядов рода Сверкера и тех, кто собрался вокруг королевских сводных братьев, Коля и Болеслава, мгновенно послышались утвердительные возгласы, и вслед за этим напряженные взгляды устремились в ту сторону, где синело Фолькунгово войско, а впереди стояли Юар сын Едварда, Магнус сын Фольке и Биргер Бруса.

     Биргер Бруса, улыбаясь, шепнул, что надо выждать пару минут. Они стояли молча, молчали и люди у них за спиной. Гул голосов смолк, и стало вдруг так тихо, что слышался шум ветра над местом тинга. Но вот три главы рода воздели руки к небу, как один, и за ними вырос лес рук. Вскоре уже над тингом пронеслось ликование, люди выражали свое облегчение и радость. Епископ Бенгт благословил нового ярла, который слабо пищал, будто на крестинах, а не на избрании первого человека Западного Геталанда.

[330]

     Затем на тинге полагалось рассмотреть несколько дел, связанных с убийствами и нанесением ущерба. Потом повесили парочку воров церковного имущества, дабы повеселить собравшихся, которые проделали долгий путь, чтобы попасть на тинг. Лишь ближе к вечеру принялись обсуждать тяжбу между Магнусом сыном Фольке и убийцей короля Эмундом Ульвбане. Едва подошел черед этого дела, как над тингом словно подул холодный ветер, и люди, одетые в цвета рода Сверкера, со всех сторон стали стекаться поближе к скале. Было ясно, что они ожидали чего-то большего, чем стоила эта ничтожная тяжба.

     Вначале все шло именно так, как и предполагали Фолькунги. Дюжина добрых людей с каждой стороны принесла клятву, уверяя своих милостивых богов, что земля, о которой спорят с давних пор, принадлежит именно их господину.

     Потом тоже все шло как положено. Магнус сын Фольке выложил свое серебро, заявив, что готов пойти на мировую и просит своего противника принять мир, ибо цена за него хорошая и мир между соседями дороже серебра. Эмунд Ульвбане упрямо стоял на своем и отказывался примириться, но лагман Карле и его присяжные вынесли решение о примирении, даже не удаляясь на совещание. Разочарованные люди начали было расходиться, увидев, что дело это больше ни к чему не приведет.

     И тут вперед выступил Эмунд Ульвбане. Он презрительно швырнул полученное серебро себе под ноги и поднял правую руку в знак того, что хочет говорить. Все сразу стихли, напряженно застыв, ибо вид у Эмунда Ульвбане был грозный и недовольный.

      - Как и любой другой, я вынужден подчиниться решению тинга, - начал он зычным голосом, так как он был очень сильный человек. - Но

[331]

тяжко видеть, что серебро ценится выше чести и права. Тяжело примиряться с таким нечестивцем, как Магнус сын Фольке, ибо ты, Магнус, не настоящий мужчина, да и сыновья твои не лучше тебя. Оба они - сукины дети: один - монашья дочка, другой - пивная бочка.

     Затем Эмунд Ульвбане сделал знак одному из своих дружинников, и тот подошел и взял серебро, а сам он продолжал стоять на своем месте, подбоченясь и презрительно глядя в сторону врагов. Один из тех, на другой стороне, кто встретился с ним взглядом, был как раз из "сукиных детей" - юноша с глуповато-наивным видом. Он смотрел на Эмунда, испытывая вовсе не страх, а скорее удивление и сострадание.

     На тинге раздались выкрики, все зашумели, заволновались, и многие поспешили скрыться подальше, ибо мир, казавшийся таким прочным, теперь был в опасности.

     В палатке Фолькунгов собрались на совет; настроение у всех было испорчено, ибо и Юар сын Едварда, и Биргер Бруса имели недобрые предчувствия. Они хорошо знали, что по законам предписывается тому, кто открыто произнес ругательства на тинге, и что нужно предпринимать в таком случае. Тут серебром не откупиться.

     Следовало подождать, пока не придет лагман Карле и не прочитает закон. Люди сидели в мрачном ожидании, изредка перебрасываясь словами. Эскиль распорядился, чтобы в палатку принесли бочку пива и кружки, и люди пили молча, словно на поминках.

     Когда лагман Карле вошел в палатку, он был печален и озабочен, и все это заметили. Коротко приветствовав собравшихся, он сразу перешел к делу:

      - Братья, вы хотите знать, что гласит закон, когда на тинге звучат ругательства. И я скажу вам,

[332]

а потом вы сами решите, что лучше делать, ибо в этом я вам не советчик. О словах, которые вы слышали из уст Эмунда, закон говорит столь четко, что я не думаю, будто бы Эмунд действовал неумышленно. Итак, послушайте, что сказано в законе.

     Тут он заметил, что в палатке есть пиво, взял себе кружку и сделал несколько больших глотков. Вид же у него был такой, словно он уже в мыслях проговаривал текст закона. Поставив кружку, лагман вытер рот тыльной стороной ладони и громко, нараспев начал читать текст закона:

      - "Если кто-то оскорбит другого такими словами: "Ты не мужчина", то должны они встретиться на перекрестке трех дорог. Если придет тот, кто оскорбил, а другой не придет, значит, оскорбленный таков и есть. Отныне не смеет он приносить клятву или свидетельствовать - ни в пользу мужчины, ни в пользу женщины. Если же тот придет, кого оскорбили, но не оскорбитель, то первый трижды воскликнет: "Вне закона!" - и начертит знак на земле. Значит, сам оскорбитель хуже, чем его слова, за которые он не осмелился постоять. Но вот встречаются оба с оружием в руках. Падет оскорбленный - за него платят половину штрафа во искупление убийства. Падет оскорбитель - он останется неотомщенным, ибо слово - худшее из преступлений и язык - это зло".

     В палатке воцарилась тишина. Все молча обдумывали сказанное лагманом. А Карле сел и снова взял себе кружку пива. Взгляды присутствующих устремились на Биргера Брусу, сидевшего с поникшей головой. Он понял, что должен высказать худшие предположения, которые вертелись на языке у остальных. Его брат Магнус сидел неподвижно, побелев лицом.

      - Встретиться с Эмундом Ульвбане в поединке для всякого славного воина, даже более искусного, чем мы, - это все равно что идти на верную

[333]

смерть, - начал он, тяжело вздохнув. - Верно и то, что король Карл со своими советниками хитро придумали это, специально подстроив так, чтобы Эмунду пожаловали приграничные с Арнесом земли. Мой брат Магнус вынужден выбирать: либо поединок с Эмундом, либо - бесчестие. Выбор таков, что и худшему врагу не пожелаешь. Но выхода нет, и ничего лучше я не могу посоветовать.

     Магнус не отвечал, и, судя по всему, он и не собирался отвечать. Тогда взял слово Юар сын Едварда.

      - Плохо же вознаградил король Карл наше стремление избежать войны, - начал он. - Все-таки войны не миновать, раньше или позже, как показал нам Карл сын Сверкера, и все мы, сидящие здесь, понимаем это. Мой племянник, претендент на престол Кнут сын Эрика, не приехал на ландстинг, потому что иначе было бы трудно сохранить мир. Но Кнут лишился отца и короны из-за этого лжеца и убийцы, Карла сына Сверкера, а потому мы знаем, что придет время, когда мы потребуем отомщения. И тогда я спрошу вас, родичи, в чем польза, если Магнус сын Фольке сейчас пожертвует своей жизнью? Все в этой палатке и за ее пределами понимают, что выпад со стороны Карла сына Сверкера нацелен на то, чтобы убить главу Фолькунгов Западного Геталанда прежде, чем начнется война. Тем самым он многое выиграл бы, а мы - многое бы потеряли. Магнус сын Фольке сумеет повести людей в бой под знаменем Фолькунгов, но простите меня за откровенность, я не уверен, что люди пойдут за Эскилем сыном Магнуса. И коль скоро Магнус должен умереть за наше общее дело, если этого хочет Бог, то пусть уж лучше он умрет на поле брани, в будущей войне. Мы все теперь - и Фолькунги, и Эриков род - можем разом сняться с места и отправиться в путь.

[334]

     Так мы покажем, что намерены делать дальше. Вот что я хотел сказать.

      - Разумные речи, дорогой брат, - сказал Биргер Бруса и недовольно заерзал. - Однако закон совершенно определенно предписывает, что надо делать. Если Магнус не явится на поединок, то он - вне закона, человек без чести, который даже не может свидетельствовать на тинге. Такой человек не вправе вести за собой Фолькунгов - этого никогда не было и не будет. Вы это знаете, и Карл сын Сверкера знает это, как и его коварные советники, которые поставили нас в такое положение. Магнус должен сделать выбор - тяжело говорить такое брату, но я обязан сказать правду. Либо он сохранит себе жизнь, но лишится чести, либо изберет поединок, где лишь чудо святых может спасти ему жизнь. Последнее - лучше. Ибо никогда исход поединка не решается заранее. Но все уже решено с тем, кто трусливо уклоняется от поединка. Так вот бывает.

     Лагман Карле тяжело поднялся и заявил, что ему нечего больше прибавить к сказанному, так как в законе все выражено понятно и ясно, и что трудное решение, которое должны принять три главы рода, легче не станет, если людей вокруг них будет больше. И он вышел из палатки, печально покачивая головой.

     Воцарилось молчание. Все теперь ждали, что скажет сам Магнус, ибо его слово было решающим, если не единственным. Речь шла не только о его собственной жизни, но и о чести Фолькунгов.

      - Я принял решение, - молвил он наконец, когда ожидание сделалось уже нестерпимым. - Завтра на рассвете я выйду на перекресток трех дорог сразиться с Эмундом, как то предписывает закон. Да поможет мне Бог, и вы молитесь обо мне. Иного пути у нас нет, никто из нашего рода не из-

[335]

берет себе путь бесчестия, и верно также, что никто не пойдет за человеком без чести.

     Эскиль и Арн сидели рядом в углу палатки, и старики не обращали внимания на юношей. Теперь, когда их отец высказался, обрекая себя на смерть, Эскиль прерывисто вздохнул, и вид у него был такой, словно он вот-вот разрыдается. В тягостной тишине никто не возразил Магнусу, и это означало, что все согласились с ним и намерены принести его жизнь в жертву.Тут поднялся Арн и с мужеством отчаяния заговорил.

      - Простите, что мы, сыновья, тоже вмешиваемся в это дело, - начал он несколько неуверенно. - Но нас оно касается так же, как и всех остальных. Я так считаю, во всяком случае. Ведь нас оскорбили, как и нашего отца Магнуса, когда Эмунд назвал нас сукиными детьми, или как там?

      - Да, это верно, - мрачно ответил Биргер Бруса, - тебя и Эскиля оскорбили точно так же, как и вашего отца Магнуса. Но это его дело - защищать вашу честь.

      - Но разве у нас по закону не равное право с отцом защищать свою честь? - спросил Арн с детской наивностью, так что старшие не смогли сдержать улыбки, несмотря на серьезность момента.

      - Немного чести для Магнуса, если он вместо того, чтобы, как подобает мужчине, защищать себя, пошлет на заклание кого-нибудь из этих юнцов, - кисло буркнул Биргер Бруса и вышел из палатки, оставив других в молчании.

     Поколебавшись немного, Арн вышел вслед за Биргером Брусой. Он вглядывался в темноту, которая рано сгустилась после короткого зимнего дня, пока они сидели в палатке, и потом решительно двинулся вперед, прямо к брату своего отца, который тем временем справил нужду. Арн заговорил с ним властно, с убеждением в голосе:

      - Должен сказать тебе что-то очень важное,

[336]

дорогой дядя. А ты должен поверить мне, ибо пришел час, когда нет места пустым словам. Дело не только в том, что я лучше владею мечом из всех нас, кого оскорбили. Но и в том, что я уверен: я легко смогу победить этого самого Эмунда, или тебя, или кого угодно из наших дружинников. Поэтому ты должен устроить так, чтобы именно я участвовал в поединке, а не мой бедный отец.

     Биргер Бруса просто лишился дара речи и замер, едва натянув штаны. То немногое, что он знал об Арне, вызывало всеобщие насмешки, да и Эмунд Ульвбане тоже обозвал его монашкой. И теперь этот верующий в Бога, очень серьезный молодой человек стоит перед ним и говорит такое, во что невозможно поверить, однако в лице его нет ни тени лжи. Биргер Бруса не знал, что и думать, и, хотя речи юноши показались ему безумными, сам Арн не производил впечатления сумасшедшего. Сомнение дяди было столь очевидным, что Арн сделал нетерпеливый жест рукой и внезапно предложил:

      - Дорогой дядя, ты гораздо сильнее меня, примерно как этот Эмунд. - Арн говорил запальчиво, все более загораясь какой-то идеей. - Возьми меня за руку и встань рядом, - продолжал он и протянул руку Биргеру Брусе, который, сам не ожидая того, взял ее и удивился ее силе. А тем временем Арн повернулся так, что они теперь стояли наискосок друг от друга, как обычно, когда хотят померяться силой. - Вот так! - весело воскликнул Арн. - Попробуй-ка теперь повалить меня. Ведь ты сильнее!

     Биргер Бруса сделал неуверенную попытку, не возымевшую никакого действия и лишь рассмешившую Арна. Тогда он повел себя решительнее, но в следующий же миг упал прямо в грязь. Изумленно поднявшись на ноги, он снова схватил сильную руку Арна. И вновь покатился на землю. Этот

[337]

мальчик вертел его, как игрушку. После третьей попытки Арн поднял руки, останавливая дядю.

      - Послушай теперь, - сказал он. - Точно так же я могу справиться с Эмундом или с кем угодно, и я скажу тебе почему. Все эти годы в монастыре я упражнялся ежедневно, больше кого бы то ни было. Владеть оружием меня учил человек, который прежде был тамплиером в Святой Земле. Клянусь Пресвятой Девой и святым Бернардом, моими небесными покровителями, что я владею мечом лучше всех вас, и тебе следует знать, что в такой серьезный миг я никому не солгу, тем более своим родичам.

     Биргер Бруса почувствовал, как убедительность и искренность Арна передались ему и словно озарили его светом. Он вдруг понял, что все сказанное Арном - чистая правда. Поразмыслив еще немного, он просиял и радостно обнял Арна. Биргер Бруса, у которого был острый ум, особенно в том, что касалось борьбы за власть, наконец-то понял, что для Фолькунгов черное может обернуться белым, причем независимо от того, кто на рассвете выиграет поединок - Арн или Эмунд Ульвбане. Либо Арн выиграет, либо он проиграет, но с большей честью, чем Магнус. И тогда победа Эмунда будет считаться постыдной.

     Однако уже заранее скорбящие родичи испытали сомнения и недовольство, когда Биргер Бруса вернулся в палатку и объявил, что Арн - тот человек, который может сразиться с Эмундом Ульвбане, что надо всем сообщить: Арн оскорблен больше других, ибо Эмунд не только обозвал его, но и произнес хулу на дом Божий, в котором воспитывался Арн.

     Терзаемый сомнениями, Магнус возразил Биргеру Брусе. Он видел, что жизнь его спасена, хотя он уже было начал прощаться с ней, но вместе с тем понимал, что потеряет сына, и сетовал, что ему

[338]

не подобает так поступать: взрослый мужчина должен сам защищать свою честь и не посылать на верную смерть юношу-сына. Осторожные уверения Арна в том, что разумнее послать на поединок того, кто лучше владеет мечом, он не принял всерьез.

     Юар сын Едварда, растерянный, оставил Фолькунгов на ночь и вместе с четырьмя дружинниками удалился. Вид у них был смущенный, когда они, опустив глаза, попрощались, прося Божьего благословения на юного Арна, у которого еще виднелся пушок на щеках.

     Когда Фолькунги наконец остались одни, Магнус предложил молиться всю ночь, кто сколько выдержит. Арн нашел предложение хорошим, но как же удивились его родичи, когда он начал с того, что помолился об Эмунде Ульвбане, его грехах и гордыне.

 

     * * *

 

     На рассвете того утра, которое надолго запомнят все жители Западного Геталанда и о котором расскажут столько саг, собралось множество народа, будто на тинг. Люди толпились вокруг того места, которое называлось встречей трех дорог: оно находилось в трех выстрелах из лука от скалы тинга, и здесь уже не действовали законы мира. Мало кто уехал накануне домой, хотя тинг и окончился, - все желали посмотреть на сражение, которое могло стать причиной войны.

     Не уехал домой и никто из Фолькунгов или Эрикова рода, все как один должны были показать людям короля, что убийца их родича нанесет удар им всем без исключения. Еще важнее было находиться рядом с человеком, который решил пожертвовать своей жизнью во имя чести. С родичами

[339]

следует быть вместе от рождения до смерти, и вот теперь настал смертный час.

     Молча и торжественно пришли с запада к месту поединка Фолькунги и род Эрика. С востока тянулись люди и родичи короля: они веселились и смеялись, ибо знали, что победа - за ними. Если Магнус сын Фольке не явится, спасая свою жизнь, то все равно победят люди короля, так как Фолькунги будут посрамлены. А если Магнус сын Фольке встретится с Эмундом Ульвбане лицом к лицу в поединке, то и тогда их ждет верная победа, и к тому же будет на что посмотреть.

     Впереди Фолькунгов шли Биргер Бруса, Магнус сын Фольке и оба его сына - все завернулись в свои толстые, подбитые мехом куницы синие плащи, в шлемах и со щитами на левой руке. На щитах был виден лев Фолькунгов. Четверо воинов встали в ожидании несколько впереди своих сородичей. Эмунд и его люди намеренно опоздали.

     Утро выдалось холодное, и восходящее солнце окрасило небо позади людей короля в цвет крови. Славный день для того, чтобы умереть, - так думали люди, собираясь под нетерпеливый ропот и ожидая, когда же просияют первые лучи солнца, ибо с восходом должен начаться поединок.

     Едва на горизонте показался пылающий край солнца, люди короля издали воинственный клич, а Эмунд Ульвбане сбросил свой плащ, вытащил из ножен тяжелый меч и, ступая медленным, могучим шагом, вышел на середину.

     То, что произошло следом, оказалось для всех неожиданностью: младший из сыновей Магнуса сына Фольке, тот, кого прозвали монашкой, снял с себя плащ, шлем и перевязь, достал длинный, тонкий меч и, поцеловав его, произнес клятву, которую никто не расслышал. Затем он перекрестился и медленно, но решительно вышел навстречу Эмунду.

[340]

     Сперва среди тысячи собравшихся воцарилось молчание, потом начал усиливаться недовольный ропот. Все видели, что этот монастырский парнишка даже не потрудился надеть кольчугу, так что малейший удар мог свалить его мертвым на землю. Он даже шлем свой снял!

     Для Эмунда Ульвбане это было тяжким оскорблением: его вынуждали отказаться от поединка либо без всякой чести убить этого беззащитного монаха, ибо так и произойдет, в этом были уверены даже Фолькунги, которые изумились не меньше людей короля, увидев юного Арна, вышедшего на смертный поединок вместо своего отца. Что за безумная затея! Ведь все знали, что Эмунд Ульвбане не из тех, кто проявит мягкость или откажется от боя с предрешенным исходом. А паренек этот имеет мужество, если готов пожертвовать жизнью ради спасения отца и чести рода, - так думали люди короля.

     Эмунд Ульвбане решил не вызывать насмешек и побыстрее окончить бой, которым Фолькунги задумали оскорбить его. И он ринулся с занесенным мечом прямо на Арна, чтобы отрубить ему голову.

     Но вдруг оказался на земле. Наверное, он слишком поспешно замахнулся и потому совершил ошибку, а противник увернулся от его меча. Парень этот настолько глуп, что даже не воспользовался дарованной Богом возможностью. Он просто стоял и молча ждал, когда разъяренный воин короля поднимется и нападет на него снова.

     Трижды пытался Эмунд поразить мечом своего противника, но все безуспешно. Арн круговыми движениями уворачивался от его меча, даже не отражая удары. Те, кто стоял далеко от места поединка и плохо видел, что происходит на самом деле, сперва думали, что Эмунд играет с противником в кошки-мышки. Но люди, стоявшие ближе, ясно понимали: происходит что-то не то.

[341]

     Среди Фолькунгов и Эрикова рода начали раздаваться отдельные смешки, и вскоре они переросли в громовой хохот, издевательски обрушившийся на Эмунда Ульвбане, который, несмотря на яростные наскоки, лишь рубил мечом воздух.

     Арн уже почувствовал в себе уверенность, ибо хотя его противник был сильным и могучим, но все же не столь могуч, как брат Гильберт, и уж тем более не столь искусен. Надо было прежде всего пощадить Эмунда, сохранить ему жизнь, обуздать собственную гордыню и скорее перейти в контрнаступление, как только сопение Эмунда станет чаще и тяжелее. Арн был доволен, что он, несмотря на все добрые советы и уговоры, проявил волю и не надел кольчугу и шлем. Если он хотел победить, не убивая своего противника, то должен был двигаться быстро и хорошо все видеть, иначе малейшая оплошность могла бы привести к смертельному исходу.

     Когда Арн внезапно начал обороняться, Эмунд был уже настолько измотан и неповоротлив, что все без труда заметили это. Арн изматывал его еще больше, встречая теперь его удары своим мечом или щитом, но все время наискось, направляя меч Эмунда вниз, к земле. Раз за разом тяжелый меч Эмунда высекал искры, ударяясь о камни. Арн притворялся, что встречает его удары прямо, но постоянно поворачивал руку так, что меч противника скользил по инерции дальше. Арну недолго пришлось прибегать к этой уловке, ибо Эмунд вновь упал на землю от собственной тяжести. Тогда Арн подскочил к нему и приставил острие меча к его горлу, заговорив с противником. Эмунд стоял на коленях, задыхаясь, и казалось, настал его последний час.

     Оба воина находились в центре избранного для поединка места, вдали от гомонящей толпы, и никто не смог расслышать, о чем там они говорят.

[342]

     У людей была только одна догадка: тот человек, которого все называли монашкой, предлагает Эмунду жизнь в обмен на то, что тот сдастся и в знак этого отдаст свой щит. Но Эмунд внезапно отпрянул от грозящего ему меча, поднялся, и бой продолжился.

     Теперь даже люди короля поняли то, что они вначале отказывались понимать. Этот Фолькунг, которого Эмунд оскорбил, превосходил его, и не было в этом ни чуда, ни колдовства, ни случайности, ибо все убедились воочию, как идет бой. Бывалые воины, стоявшие поблизости, пытались уследить за тем, как Арн отражает и наносит удары своим мечом. Они уже были единодушны в том, что искусство его велико и что Эмунд нашел достойного противника. Со стороны Фолькунгов издевки звучали все громче, а из рядов людей короля раздавались отдельные выкрики о том, что Эмунду надо отступить и отдать свой щит. Все видели собственными глазами, что его пощадили, и уже не раз.

     Однако Эмунд Ульвбане высоко ценил свою честь и не мог просто так сдаться какому-то щенку. Он часто дрался на поединках и знал: даже самое безнадежное положение может внезапно измениться, причем безо всяких чудес. И, продолжая бой, он стал более осторожным и двигался, экономя силы.

     Арн сперва несколько растерялся, поняв, что не сможет закончить поединок капитуляцией Эмунда, что было бы самым разумным. Ведь должен же заметить его противник, что удары его ни разу не достигли цели, тогда как сам Арн мог поразить Эмунда в любой момент. Арн сознавал, что обязан вести себя хладнокровно, не поддаваться искушению гордыней, каким бы беззащитным ни казался сейчас Эмунд. И он решительно положил свой щит на землю, чтобы вызвать новые неистовые наскоки Эмунда и вконец измотать его.

[343]

     Вздох ужаса пронесся по толпе, когда все увидели, что Арн положил щит, да еще взял меч в другую руку, ибо теперь возможности Эмунда нанести смертельный удар увеличились вдвое. И Эмунд клюнул на эту приманку. Собравшись с силами, он ринулся в наступление, испытывая одновременно отчаяние и ярость. Арн, двигаясь по кругу и постоянно обманывая Эмунда, легко мог отрубить противнику голову, и многие видели это, не понимая, почему же он медлит.

     Но у Арна были свои планы. Он намеревался отрубить Эмунду не голову, а правую руку, как раз в том месте, где кончалась скандинавская кольчуга, оставляя кисть без защиты. И чем дольше он кружил вокруг Эмунда, тем чаще тот показывал свою обнаженную руку. Арн выжидал, пока она не оголится окончательно. И тогда со всей силы нанес свой первый удар.

     И опять тысячная толпа содрогнулась от ужаса, когда все увидели, как огромный меч Эмунда пронесся по воздуху вместе с его правой рукой, по-прежнему сжимающей рукоять.

     Эмунд тихо упал на колени, отшвырнул щит и левой рукой схватился за рану, чтобы остановить бьющую кровь.

     Арн подошел к нему и приставил меч к его горлу. Все замерли, разом умолкнув, ожидая смертельного удара, на который Арн имел полное право.

     Но вместо этого он поднял Эмундов красный щит с черной головой грифа, повернулся к поверженному спиной, взял свой щит и, подойдя к своему отцу, отдал ему щит противника.

     Несколько людей королевского брата Болеслава подбежали к Эмунду и спешно унесли его.

     Со слезами гордости и облегчения на глазах Магнус сын Фольке триумфально поднял завоеванный красный щит к небу, и Фолькунги застуча-

[344]

ли своими мечами о щиты так, что поднялся страшный грохот.

     Ни один из тех, кто был там, никогда не забудет тот день. А те, кого там не было, услышат так много рассказов о поединке Арна и Эмунда, что им будет казаться, словно они видели все своими глазами.

 

 

 

     X

 

     Как осенняя буря, налетел на Западный Геталанд претендент на престол Кнут сын Эрика, возвращаясь из Норвегии. Сперва он поехал к брату своего отца, Юару сыну Едварда, и отпраздновал у него адвент, выразив благодарность за возвращение в церковь Эриксберга. Затем он гостил у многих других родичей, говоря, что приехал поохотиться. В Западном Геталанде стояла суровая, "волчья" зима, когда снега не слишком много для коня и бредущего по сугробам раба, но чересчур - для бегущего волка. В такую зиму, по обычаю, молодые и смелые охотники ездили от двора к двору, собирая людей на облаву на волков. Но и кроме охоты было что обсудить - конечно, все говорили о победе Фолькунгов и Эрикова рода на ландстинге в Аксевалле. А Кнуту было о чем поразмыслить, чтобы легче собрать урожай, когда подоспеет время жатвы.

     Его первейшей и главной целью во время этой охоты на волков стало посещение Арнеса. Когда он и его люди прибыли туда, их уже ждали, ибо накануне хозяева получили весть от гонцов Кнута. И Магнус заранее послал Сварте, Коля и других рабов, кто подвернулся под руку, в лес, севернее Арнеса, чтобы окружить волков. Там были отличные места для охоты.

     На двор въезжали ловкие, сильные молодые парни, половина из них - норвежцы. Кони их

[345]

звонко цокали копытами, а навстречу уже спешили слуги, беря коней под уздцы. Кнут сын Эрика первым соскочил с коня и с распростертыми объятиями двинулся к хозяину - Магнусу. Арна он обнял вторым, дружески тряхнув его за плечи. И сказал при этом, что встреча действительно радостная, ведь именно Арна он помнит лучше всех с самого детства. Арн сперва не понял, что за воспоминания детства тот имеет в виду, но Кнут весело напомнил ему, как они вместе прятались в этом самом доме, чтобы послушать норвежского скальда, которого привез с собой отец Кнута, святой Эрик, и как этот самый святой король ненароком окатил их, справляя нужду.

     Теперь Арн наконец-то вспомнил, о чем идет речь, и заявил, что само по себе событие гораздо приятнее в воспоминаниях, чем в действительности. И оба весело посмеялись, словно добрые друзья, встретившиеся через много лет. Обняв Арна за плечи, Кнут, как почетный гость, первым вошел в дом. Юноши громко переговаривались, к великому удовольствию окружающих, так как было занятно, когда один говорит как норвежец, а другой - как датчанин.

     Словно Божие благословение просияло над праздничным пиром, ибо ничего лучшего тогда не было в Арнесе.

     Магнус являлся теперь уважаемым отцом, сын которого сразил самого Эмунда Ульвбане, завоевав славу своему отчему дому и всему роду. Эскиль был тоже несказанно рад тому, что его оклеветанный брат теперь стал тем, о ком говорят с уважением. Все недоразумения в отношениях между отцом и сыновьями исчезли. И Арн ощущал, что он, словно блудный сын, теперь действительно вернулся в свой дом. На пиру Эрика дочь Юара тотчас услышала со всех сторон слова похвалы и почтительности в свой адрес, ибо запеченная оленина с за-

[346]

морскими специями и маленькие кабанчики с медом, которых она поставила перед гостями на стол рядом с лучшим в доме пивом и медовухой, вызвали громкие возгласы восхищения и изумления, и гости только и делали, что пили за Магнуса, прославляя его счастье - такую хорошую хозяйку в доме. Никто больше не замечал, что речь Эрики была невнятной.

     Кнут сын Эрика встретил в усадьбе самый радушный прием, и он теперь мысленно рассматривал Арнес как наиважнейший оплот во всем Западном Геталанде. А потому он тоже испытывал великую радость на пиру.

     Когда все наелись до отвала и могли только пить, зашел разговор о том, о чем должен был зайти рано или поздно, - о поединке на ландстинге в Аксевалле.

     Арн смутился, умолк и сказал лишь, что он победил просто неумеху с плохим мечом и дело не стоит того, чтобы много говорить о нем. Но Кнут попросил хотя бы показать ему меч, а просьба королевского сына и почетного гостя должна быть исполнена немедленно. И слуга быстро принес меч.

     Кнут с удивлением вытащил меч из ножен и взвесил его сперва на руке, а затем прошелся по залу и испытующе рубанул мечом воздух, так что стало понятно, что он и прежде держал в руках меч. Кнут нашел, что меч Арна слишком легок и хрупок, как ему и рассказывали, и он попросил объяснить, в чем тут дело.

     Арн сначала воспротивился, говоря, что нечего о мече рассуждать за кружкой пива. Но потом увидел заалевшее лицо Эрики дочери Юара, упрямо просившей его показать меч, и покорился.

     Он подошел к Кнуту, спросив разрешения обнажить его меч, и взвесил его на руке.

      - У тебя тяжелый, искусно украшенный нор-

[347]

вежский меч, дорогой друг детства, - сказал он и задумчиво помахал мечом в воздухе. - И если ты не промахнешься, то даже шлем врага не устоит. Но вот взгляни!

     Он поднял меч, словно желая ударить им плашмя прямо по очагу, и тогда бы меч этот сломался прямо посередине. Кнут вскрикнул от страха. Но Арн удержался от удара и, засмеявшись, почтительно протянул Кнуту меч, добавив, что он, разумеется, ни за что не посмеет разбить этот меч, которым, возможно, будет завоевано целое королевство.

     Потом он взял из рук Кнута свой собственный меч, поднял его и со всей силой ударил о камни, так что сталь зазвенела.

      - Теперь ты видишь разницу, дорогой друг Кнут, - сказал он насмешливо, сгибая острие своего меча. - Наши северные мечи сделаны из твердого каленого железа и могут лопнуть. Их тяжело держать в руке. А мой меч - гибкий, упругий, он не разбивается, и им легко рубить.

     Слова Арна пробудили не недоверие, а изумление. Кнут предложил Арну обменяться с ним несколькими ударами и снова обнажил свой меч, а Арн послушно поднял свой. Он несколько раз встретил в воздухе удары Кнута, продемонстрировав, насколько тяжелый меч проигрывает в сравнении с упругостью легкого. Арн просто стоял и как будто даже не прилагал усилий, тогда как Кнут вкладывал всю свою мощь в каждый удар, не достигавший цели. В конце Арн внезапно согнул руку в одном из отражающих ударов, так что меч Кнута заскользил вниз и сам его владелец повалился на землю вслед за ним. Норвежским родичам этот прием Арна особенно пришелся по душе.

     Кнут поднялся без гнева, восхищенный, подошел к Арну и обнял его, сказав, что взывает ко всем святым, чтобы меч этот был всегда на его стороне,

[348]

ибо не хотел бы он, Кнут, иметь Арна своим врагом.

     Они вместе дружно выпили за эти добрые слова, и все ощущали, что связаны чем-то большим, нежели просто кровным родством.

     Когда немного погодя Эрика дочь Юара поднялась, чтобы пожелать всем доброй ночи, - первым подошел к ней Эскиль, похвалил ее и поблагодарил, пожелав напоследок хорошего сна. Прежде такого никогда не бывало, и Эрике казалось, будто бы наконец, как поздней весной, вскрывается лед, который слишком долго сковывал воду.

     Когда же к ней подошел Арн, она довольно фыркнула и тихонько шепнула ему, что никогда не слышала столько похвал за приготовленную не ею пищу. Арн сказал в ответ, что гостям понравилось, как готовят в этом доме, и оба они много трудились над тем, чтобы теперь все так получилось. И, подмигнув, добавил, что это останется их тайной, иначе норвежцы снова будут судачить о его немужском поведении. На том мачеха с пасынком и расстались, питая друг к другу искреннюю любовь.

     Эскиль нашел способ продолжить пир наверху, в одной из башен. Там было холодно, но слуги должны были вскоре принести огонь. Так что все, кто хотел спать, улеглись без помех, а те, кто еще был в состоянии пить пиво и мед, делал это, не беспокоя хозяйку.

     Молодые люди выбрали башню. Магнус же благоразумно покинул их, пожелав всем доброй ночи.

     Сперва в башне ощущался холод, пока не принесли огонь, да и стужа на дворе, вероятно, делала свое дело, и, когда теперь юноши снова стали пировать, тон разговора изменился.

     Кнут повел хитрые речи о том, что не надо было Арну щадить Эмунда-убийцу. Хотя, с другой стороны, было неплохо, что Арн поступил так, а не

[349]

иначе, тут же поспешил заверить Кнут. Ведь после свершившегося Эмунд обречен на вечные насмешки, и зовут его теперь Эмунд Однорукий вместо Ульвбане. Но все же убийца короля не достоин жизни, и Кнут, как сын своего отца, обязан завершить то, что не сделал Арн.

     При этих словах Арн побледнел и ничего не ответил. Впрочем, ему и не нужно было говорить, потому что в дело вмешался Эскиль, причем самым неожиданным образом.

     Прежде всего Эскиль подтвердил, что прекрасно понимает Кнута и ничего не имеет против его намерений. Однако есть одно дельце, которое можно решить, будучи добрыми родичами.

     Он встал и принес пергамент. Это была карта. Он расстелил ее на столе и, поднеся свечу, попросил всех подойти и взглянуть. Гости с любопытством столпились вокруг Эскиля.

     А тот ткнул сперва пальцем в Арнес, а потом указал в направлении реки Тидан, вплоть до Аскеберга, места тинга на востоке, и здесь его палец замер у Форсвика, на берегу озера Веттерн, - там, где была усадьба Эмунда Ульвбане, то есть Однорукого, как поправился Эскиль.

      - Взгляните сюда и подумайте, - сказал он и обвел пальцем земли Эмунда. - В Форсвике живет Эмунд, один в стране врагов, да к тому же с одной рукой. Радости это у него не вызывает, да и чувства уверенности тоже. От щенка Болеслава помощи он не дождется, и пройдет время, прежде чем Карл сын Сверкера покажет свой нос в Западном Геталанде. Смотрите же! Если мы сможем купить его владения, то все эти земли, от Венерна до Веттерна, будут принадлежать нам. В наших руках окажутся все дороги и вся торговля!

     Эскиль торжествующе посмотрел вокруг, думая.что все его поняли, но это бьшо не так. Кнут

[350]

мрачно буркнул, что одно вовсе не связано с другим.

     Тогда Эскиль осторожно возразил, что, может, стоит сначала провернуть это дельце, а потом уж пусть убийца короля получает по заслугам. В противном случае его земли унаследует вражеский Арнесу род. Сейчас же положение таково, почти прошептал Эскиль, что Эмунд сам не станет противиться мысли о переезде в более безопасное место, и поэтому ему можно будет предложить за Форсвик низкую цену. Договориться-то будет не сложно.

     Тут два норвежца, из свиты Кнута, которых звали Гейр сын Эрленда и Эллиннг Силач - прозвище это он получил не случайно, - захохотали громовыми голосами, едва они поняли, о чем идет речь. И вскоре уже все в зале смеялись до слез - все, кроме Арна, который совершенно не видел здесь ничего веселого.

     Гости выпили за Эскиля, за его блестящую идею, и тут же на месте, как хорошие родичи, пообещали приложить все усилия, чтобы дело было сделано наилучшим образом.

      - Редко же ты, брат Эскиль, делал кому-нибудь столь простое предложение, - фыркал Гейр сын Эрленда в свою кружку с пивом. - Эмунд Однорукий, пожалуй, не сможет отказать тебе, даже если цену ты назначаешь низкую. А потом ты преспокойно позволишь нам довершить это дело и, может, еще получишь обратно добрую половину своего серебра!

      - Я ваш хевдинг и будущий король и клянусь, мы отблагодарим наших славных родичей! - воскликнул Кнут сын Эрика, и снова все засмеялись, а Арн так и не понял, что за дела решаются сейчас в башне.

     Пока еще было не поздно - ведь назавтра они отправляются по снегу в обратный путь, - нор-

[351]

вежский родич Эйвинд сын Иона решил, что пора послушать скальда. Пусть он поведает об отцах и дедах и укрепит дух собравшихся. Скальда звали Орм сын Регнвальда, он вышел вперед, ожидая, когда все нальют себе пива и сядут поудобнее, а потом начал рассказывать. Родичи из Западного Геталанда ожидали услышать истории о походах викингов на Запад, которые особо ценились мужчинами. Но скальд рассказал им совершенно новую сагу, и звучала она так:

     "Это случилось в праздник Вознесения Господня, и многие знамения были видны на небе. В тот день святой Эрик был на мессе в церкви Пресвятой Троицы - там, на Горе Господней в Восточном Аросе. Он получил послание от одного из своих людей. Враг стоит у городских стен, гласило послание, и надо без промедления вооружиться и выйти ему навстречу. Рассказывают, что король ответил: "Дослушаем в мире эту праздничную мессу. Я уповаю на Господа и верю, что мы торжественно будем слушать Его Божественную литургию в другом месте". После таких слов он обратился с молитвой к Богу, осенил себя крестным знамением и, выйдя из церкви, вместе со своими людьми вооружился. Невзирая на малое число воинов, он мужественно двинулся с ними вперед, навстречу врагу.

     Закипела битва, и враг всей своей силой обрушился на короля. Когда удалось поразить помазанника Божия и тот упал на землю, злодеи стали наносить ему одну рану за другой. Он был уже при смерти, но еще более жестокие враги приблизились к нему. Вперед выступил Эмунд Ульвбане, наемник Карла сына Сверкера, и отрубил королю голову. Так святой Эрик торжествующе перешел из земной юдоли в небесное блаженство. А там, где пала его голова с плеч, тут же забил чистый источник, и течет он до нынешнего дня, называясь источником святого Эрика. Воды его совершили

[352]

множество чудес. Так живет святой Эрик среди нас и будет жить вечно".

     Когда скальд Орм сын Регнвальда закончил свой рассказ, в зале было совсем тихо, не слышалось даже стука пивных кружек о столы, которым гости просили еще пива. Кнут пожелал, чтобы Арн прочитал молитву о его отце и для большей силы произнес ее на церковном языке. Арн исполнил его просьбу, охваченный печалью и гневом после того, что услышал из уст скальда.

     Между тем сам Кнут сын Эрика нанял ученого Орма, чтобы тот рассказывал сагу в каждом доме, где они останавливались погостить. Все до единого жители этой страны должны услышать ее, таков был замысел Кнута.

     На другой день они славно поохотились в Арнесе, убив восемь волков. Волчьи шкуры лучше всего зимой.

 

     * * *

 

     Праздничная рождественская заутреня в этом году должна была проходить в церкви Хусабю, которая являлась королевской. Однако король там не покажется - западные геты защищали от него свои земли. Но в Хусабю должен прибыть лагман Карле, самый знатный из всех в Западном Геталанде. Поэтому Фолькунги тоже отпразднуют Рождество в Хусабю, а не в своей церкви в Форсхеме.

     За несколько дней до праздника в Арнес пришло послание, в котором королевский священник из Хусабю, зная об Арне как о чудесном певчем, приглашал его приехать в Хусабю пораньше и поупражняться с церковным хором, чтобы рождественская месса удалась на славу. Арн решил, что от доброго предложения он отказаться не может, отложил свой мастерок и начал собираться в путь.

[353]

     Магнус хотел было послать с ним дружинников, ведь Арн стал таким человеком, сразиться с которым было почетно и смерть которого могла бы порадовать Сверкерову свору. Но Арн отказался, заявив, что при свете дня, когда он едет верхом, никто не посмеет напасть на него, - по крайней мере, когда завидят его тощую монастырскую клячу, добавил он со смехом.

     Теперь-то Магнус тоже мог усмехнуться его шутке, ибо знал, что заблуждался насчет лошади Арна и его меча, что недооценивал способностей своего сына управлять конем и владеть мечом. Магнус тогда извинился за свою ошибку, и больше они это не обсуждали.

     На следующее утро, на рассвете, Арн отправился в путь. Он был вооружен, закутан в волчью шкуру, а в сумке, привязанной к седлу, лежало церковное облачение. Стоял сильный мороз, но всадник скакал быстро, так что ему и его коню Шималю удавалось сохранять тепло. Уже в полдень Арн достиг церкви и пасторской усадьбы в Хусабю. Сразу же после того, как он отвел Шималя на конюшню, выпил немного пива и, как того требовал обычай, преломил хлеб, поданный женою священника, он отправился в церковь, самую большую во всем Западном Геталанде после кафедрального собора в Скаре. Церковь эта выделялась своей огромной западной башней, построенной в незапамятные времена.

     Арн был в хорошем настроении, ему нравилось петь, и он верил, что каждый знает наизусть дивные рождественские гимны, а кроме того, само Рождество было столь радостным праздником, что петь было легко всем, даже тем, кто не очень-то умел это делать.

     Однако среди певчих он оказался не единственным, кто обучался пению у цистерцианцев, - на хорах стояла и Сесилия дочь Альгота, которая в

[354]

последние годы воспитывалась по очереди со своей сестрой Катариной в монастыре Гудхема, возле озера Хурнборгашен.

     И первое, что услышал Арн, войдя в холодную церковь, - это ее голос. Чистый, ясный, он звучал выше всех остальных голосов, и Арн изумленно приостановился, вслушиваясь в него. Он никогда не слышал такого прекрасного пения и подумал, что это сопрано какого-нибудь мальчика. Так и он сам пел когда-то в детстве в Vitae Scholae, Школе Жизни, но сейчас ему казалось, что этот голос звучит лучше, в нем было больше полноты и жизни.

     Арн остановился вдали от хора и не мог видеть, кому принадлежал этот небесный голос, да его это пока и не волновало. Он опустил глаза, глядя на каменные плиты пола, чтобы ничто не отвлекало его от слушания, от мельчайших нюансов пения.

     Когда хор пропел четыре из шестнадцати стихов, из которых состоял гимн, священник прервал певчих, чтобы сделать замечание второму голосу. Тогда Арн подошел поближе и поприветствовал священника, робко поклонившись певчим.

     И тут он впервые увидел ее. Перед ним была словно Биргитта из Лимфиорда, но уже взрослая, - та самая Биргитта, из-за которой ему пришлось так много каяться, из-за которой он чуть не рассорился с отцом Генрихом, выясняя, что же значит любовь. Те же густые рыжие волосы, заплетенные в длинную косу, те же живые карие глаза и прекрасное белое лицо. Наверное, он слишком пристально смотрел на нее, и она досадливо усмехнулась, привычная к взглядам молодых людей. Она не знала, кто он, - священник утаил от них, что пригласил еще одного певчего, так как сам не знал наверняка, захочет ли сын хозяина Арнеса затруднять себя и приехать только ради того, чтобы поупражняться вместе с хором.

     Конечно же, священник из Хусабю обрадовал-

[355]

ся: даже если этот Арн окажется вполовину таким искусным певчим, как похвалялся болтливый священник из Форсхема, то и тогда праздничная заутреня выйдет необычайно красивой. Тем более что он уже заполучил для своего хора великолепное сопрано первого голоса. А так как он был скорее веселым, чем строгим пастырем и не чурался розыгрышей, то он, пользуясь случаем, решил пошутить.

     Он коротко заявил, что из церкви Форсхема прибыл еще один певчий - Арн нашел такое представление несколько странным - и что теперь можно попробовать спеть еще раз то же самое, но только с двумя певчими и на два голоса. И священник махнул Сесилии, которая послушно выступила вперед, забавляясь этим глазеющим на нее бондом из Форсхема.

     Арн понял, что именно она владеет таким ангельски прекрасным голосом, и от этого еще более глупо уставился на нее.

     Начав петь, Сесилия нарочно взяла на тон выше, чтобы сразу поставить новичка из Форсхема на место. Но, услышав или даже скорее ощутив всем телом, как этот новый певчий, поющий вторым голосом, следует за ней, ведет ее словно в танце, как их голоса сплетаются и переходят друг в друга, будто бы они всегда пели вместе, она не могла не поднять глаза и не встретиться с ним взглядом. Он смотрел прямо на нее, и оба почувствовали, будто глас Божий обращается к ним в этом пении. Тогда Сесилия начала усложнять мелодию, но Арн по-прежнему следовал за ней, оставаясь вторым голосом, все с той же легкостью, как и прежде, и оба они уже не видели, не замечали других певчих священника, которые пребывали в молчании, пораженные этой красотой, струящейся как свет под церковными сводами. Арн и Сесилия

[356]

видели лишь друг друга и умолкли только тогда, когда пропели все шестнадцать стихов гимна.

     Они упражнялись в пении почти целый день. Священник был добр со всеми и находился в таком приподнятом настроении, в каком его никто раньше не видел. Если он и поправлял кого-то, то делал это мягко, и вскоре все научились хорошо исполнять гимны, так как теперь двое певчих пели на два голоса. Певчие научились петь хором с двумя запевалами и хором с сопрано, вторым голосом и даже третьим голосом, ибо Арн мог петь и за третий голос в этих простых и радостных рождественских песнопениях.

     Все были довольны и разошлись только к вечеру. Наконец Арн и Сесилия смогли поговорить друг с другом. Они оживленно обсуждали, кто где учился, рассказывали друг другу о монастыре Гудхем, о Школе Жизни и Варнхеме. Так вместе они вышли на паперть, где Сесилию поджидали два дружинника, с ее плащом и лошадью, чтобы без промедления отвезти ее домой, в усадьбу Хусабю, как строго приказал им ее отец Альгот.

     Один из дружинников гневно шагнул к дерзкому певчему, стоявшему слишком близко к этой девице, честь которой он был обязан защищать. Но второй дружинник, помнивший ландстинг в Аксевалле, предупреждающе схватил его за руку и сам кинулся вперед, учтиво приветствуя господина Арна из Арнеса.

     Сесилия дочь Альгота прервала свою оживленную речь о монастырском пении, решив, что ослышалась. Этот милый юноша с мягким взглядом - неужели он тот самый, о котором говорят за каждой кружкой пива по всему Западному Геталанду?

      - Как твое имя, певчий? - с сомнением в голосе спросила она.

      - Арн сын Магнуса из Арнеса, - быстро ответил Арн и тут же подумал, что он впервые в жизни

[357]

назвал свое имя полностью. - А кто ты? - добавил он, помедлив, не отводя от нее глаз.

      - Я - Сесилия дочь Альгота из Хусабю, - застенчиво ответила она.

     Оба они были охвачены одним чувством и поняли теперь, что их встреча угодна Господу. Они ощутили это еще там, в церкви, когда голоса их слились в общем пении.

 

     * * *

 

     Рождественская заутреня в церкви Хусабю в год Божией милости 1166 останется в памяти людей. Все были согласны в том, что прекраснее пения Господу никогда прежде не слышали в этом храме. И ни разу на праздничной службе никто не почувствовал ту усталость, которая обычно одолевала долго стоявших на каменном полу.

     Глаз радовало то, что этот юный Фолькунг в синем плаще, с белокурыми волосами, стоял рядом с рыжеволосой дочерью Альгота из рода Поля, разодетой в шелка зеленого родового цвета, и они вместе радостно пели гимны, так что все могли видеть, что Господь уготовал их друг другу. Даже если присутствующие здесь их отцы не замечали очевидного, то многие на пиру в Хусабю охотно открыли бы им эту истину. Ибо все также знали, что речь - не о серебре или какой-нибудь выгоде, так как у Альгота сына Поля дела идут плохо. Словно сам Господь наш Христос обратился ко всему приходу, позволив небесным голосам этих юноши и девушки нести радостную весть о Рождестве Христовом, о примиряющей силе любви, о том, что любовь одолевает зло и что любовь друг к другу сильна: это видели и слышали все на рождественской заутрене.

     Конечно же, Альгот сын Поля видел это, как и

[358]

другие, стоявшие гораздо дальше него в церкви. Будучи королевским наместником в усадьбе, он стоял в переднем ряду, рядом с лагманом Карле сыном Эскиля и господином Магнусом. И то, что видел он и все остальные, разумеется, вселяло в него надежду. Однако по опыту он знал, что с господином Магнусом и его сыном Эскилем вести дела непросто, тем более теперь, когда все только и говорят о младшем сыне Арне, который стал близким другом Кнута сына Эрика, по слухам - будущего короля страны. Так что вполне могло оказаться, что пылающая надежда очень скоро превратится в пепел, едва они заговорят об этом деле. Может, обитатели Арнеса строят большие планы на более выгодный брак; может, они хотят упрочить связи между родами Фолькунгов и Эрика, а может, подумывают о какой-нибудь дочери норвежского короля. Мечты Сесилии и Арна, словно птицы, летали и пели высоко в небе, но это вовсе не означало, что им действительно суждено сбыться.

     Итак, Альгот сын Поля ощущал в себе то надежду, то отчаяние, обдумывая все мыслимые и немыслимые возможности. И еще он испытывал страх перед предстоящим пиром, ибо это все равно что сжечь за собой все корабли на берегу, как делали их предки, согласно сагам, когда не было возврата назад. Так и для Альгота возврата теперь не было.

     Его обязанности наместника в королевской усадьбе заключались в том, чтобы следить за порядком; король мог приехать сюда когда пожелает, с какой угодно свитой, и их всех надо было кормить. В любой момент усадьба должна быть готова к пышному пиру.

     И если сам король, Карл сын Сверкера, послал бы гонцов с сообщением, что он и его свита едут на Рождество в Хусабю, как это делалось множест-

[359]

во раз, то все должно было быть приготовлено как следует. Но неразумно забывать и о том, что произошло с отцом короля, Сверкером Старым, как раз по дороге на рождественскую мессу. Да, Западный Геталанд теперь не самое безопасное место для людей из рода Сверкера.

     Вместо этого пришла весть, что Фолькунги, во главе с лагманом и господами из Арнеса, с большой дружиной, будут праздновать Рождество в Хусабю, словно они уже получили королевские права. Отказать им было бы глупо, особенно если привести одну-единственную причину: королевская усадьба принадлежит не Фолькунгам, а Карлу сыну Сверкера. Высказать эту истину - все равно что пойти на верную смерть.

     Но согласие Альгота сына Поля тоже могло оказаться равносильным смерти. Конечно, стояла зима и выпало много снега, так что королевское войско сможет добраться сюда не раньше весны, да и то сомнительно. Но даже если его войско дойдет и одержит победу, как объяснить, что враг вытеснил короля из его собственной усадьбы? Единственное, на что уповал Альгот сын Поля, так это на то, что к весне Фолькунги и их родичи сами уже победят короля. Иначе, пожалуй, жить Альготу останется недолго. Обо всех этих трудностях он ни словом не обмолвился с дочерью Сесилией, он и представить себе не мог, что она своей девичьей головкой сообразит, что происходит.

     Тем не менее пир удался на славу. Поначалу, правда, Альгот сын Поля чувствовал себя словно зажатым между двумя щитами, сев на почетное сиденье между лагманом Карле и тремя знатными Фолькунгами из Арнеса, которые сидели соответственно своему положению. Было несложно догадаться, о чем они думают, нахально поедая королевские запасы и расположившись, словно у себя дома. Они даже не стеснялись громко отпускать

[360

шутки по этому поводу и время от времени пили за короля, смеясь при этом все оглушительнее.

     У Сесилии и Арна не было никакой возможности поговорить на этом пиру. Они лишь обменивались взглядами, сидя в нескольких шагах друг от друга. Но такой способ общения был весьма заметным: казалось, будто в зале звучали колокола.

     Магнус и Эскиль вскоре смекнули, что перед ними возникают трудности, но, пошептавшись, они договорились, что сейчас не место и не время толковать об этом деле - ни с Арном, ни между собой.

     После рождественского пира в Хусабю Фолькунги со своей дружиной поскакали на юг, в Эриксберг, - погостить несколько дней у Юара сына Едварда, Кнута сына Эрика и их родичей.

     Их ждало обильное угощение, и потом они, усталые, вернулись в Арнес. Но тут к ним опять нагрянул Кнут сын Эрика со своими буйными норвежскими дружинниками, вооруженными так, словно речь шла не только об охоте на волков в Тиведене. Хотя именно охота была как будто причиной их приезда.

     Погода явно не подходила для охоты, и казалось, это вполне устраивало Кнута сына Эрика, ибо ему о многом надо было поговорить с Фолькунгами. Он хотел обсудить с Эскилем, какими делами ему, будущему королю свеев и гетов, стоит заняться, и Эскиль дал ему разные советы. Прежде всего сын Магнуса считал, что тот, кто правит и Свеаландом, и Восточным Геталандом, обязательно должен вести дела с Саксонией и Любеком, причем больше, чем прежде. Раньше недооценивалось значение Балтийского моря, будто бы оно кончалось там, где после смоландских лесов начиналась Дания. Но морская торговля могла бы стать очень выгодной, если удастся вести ее мирно и заключить договор с любекцами. Надо чеканить и

[361]

новую королевскую монету, ведь прошло уже то время, когда заморские товары выменивали на мех куницы. Затем следует проложить торговый путь между Норвегией и восточными землями страны, который шел бы из Ледесе, через Венерн, в земли Арнеса и потом Веттерн. Эскиль прежде всего считал, что по этому пути можно с большой выгодой для себя вывозить с Лофотенов вяленую рыбу. Там ее можно купить за бесценок, а продать здесь - с прибылью.

     Эти торговые планы вдохновили Кнута сына Эрика, и он решил, что Эскиль будет его главным советником во всем, что касается торговли и денег, как только он, Кнут, завоюет три королевские короны.

     Ну, а сейчас из всех их грандиозных планов могло решиться одно-единственное дело - дело Эмунда Однорукого из Форсвика, ибо его земля была как раз недостающим звеном в торговом пути между Норвегией, Свеаландом и Восточным Геталандом. Но это самое дело могло бы стать крайне выгодным для одной стороны и менее выгодным - для другой, как справедливо полагал Эскиль, и потому следовало начинать его с письменной сделки. В Арнесе найдется немного пергамента и письменных принадлежностей, но все же их хватит на такой документ, и все спросили у Арна, не возьмется ли он написать его. И в Школе Жизни, и в Варнхеме Арн частенько трудился у архивариуса: в обоих монастырях хранилось множество писем подобного рода о всяких дарах и покупках. Если Арну скажут, кто покупает, что продают и за какую сумму, он сразу сможет составить документ.

     Выслушав объяснения Эскиля, Арн поднялся в башню, взял там все необходимое и остаток дня провел в работе над письмом. К ужину он вернулся с очень красивым пергаментом, на котором была

[362]

уже восковая печать Магнуса сына Фольке. Так как письмо было составлено по-латыни, как обычно и делалось, чтобы придать документу законную силу, то Арну пришлось зачитать его несколько раз на северном языке:

      - "Во имя святой и нераздельной Троицы. Я, Магнус, хозяин Арнеса, и два моих сына, Эскиль и Арн, извещают как ныне живущих, так и потомков, что позорная долгая распря между нами и Эмундом Ульвбане отныне прекращена и мы с помощью Божией и по взаимному согласию кладем ей конец следующим образом: Эмунд Ульвбане передает нам усадьбу Форсвик со всеми ее землями, полями, лесами, рыбными водоемами и прочим, что относится к усадьбе, так что она свободно и навсегда останется в нашем владении. К этому договору прилагается пятьдесят марок серебра.

     Также и я, Кнут сын Эрика, который после Бога является инициатором соглашения, со многими свидетелями принимал участие в передаче усадьбы. Чтобы договор стал утвержденным и неоспоримым, мы скрепляем его печатями Магнуса и Кнута, и того, кто нарушит его, мы, данной нам властью от Господа нашего Иисуса Христа, Его матери и Пресвятой Девы Марии и всех святых, объявляем вне закона.

     Свидетели сей сделки - Эскиль и Арн, сыновья Магнуса, Эйвинд сын Иона, Орм сын Регнвальда, Рагнар-пробст из Форсхема и многие другие, имена которых долго перечислять".

     Арн трижды прочитал текст, пока наконец все не поняли его содержание, и присутствующие принялись оживленно обсуждать его. Норвежские родичи считали, что следует называть Эмунда не Ульвбане, а по справедливости - Однорукий. Магнус возразил им, что Эмунд охотнее поставит печать на письме, где его величают Ульвбане. Конечно, прозвище Однорукий он заслужил, но главным

[363]

сейчас были не оскорбления, а заключение сделки. Однако норвежцы продолжали ворчать, уповая на посмертный суд или что-то вроде того.

     Сам Кнут желал называться не просто отцовским именем, а с прибавлением титула - гех sveorum et gothorum, что по-латински означает: "король свеев и гетов". Его слова понял вначале один лишь Арн и воспротивился этому, ибо считал, что такой титул должен сперва стать действительным, получить законную силу, что вовсе не следует называться им прежде времени, ведь это все равно что делить шкуру неубитого медведя.

     Никто не понимал, о чем они спорят, пока Арн не объяснил им, что значат латинские слова, и тогда взял слово Магнус: он сказал, что все присутствующие здесь надеются, что титул этот станет действительным уже в самом недалеком будущем и, может, стоит называться им прямо сейчас, но все-таки слишком много этих самых свеев и гетов не знают об этом обстоятельстве и считают, что король Свеаланда и Восточного Геталанда - Карл сын Сверкера. А мы составляем всего лишь письменную сделку, и чем правдивее она написана, тем более законна. Правда же заключается в том, что Кнут сын Эрика - это Кнут сын Эрика и останется таковым даже после того, как станет королем. Если на документе будет его печать, то он не потеряет своей законной силы и в будущем, несмотря на то что в нем отсутствует пресловутый титул.

     Но Кнут не желал сдаваться в этом вопросе, и тогда Арн указал, что он фактически отразил в письме королевское достоинство Кнута. Вот эти многозначительные слова, которые Арн еще раз, медленно и с расстановкой, прочитал: "... того, кто нарушит этот договор, мы, данной нам властью от Господа нашего Иисуса Христа, Его матери Пресвятой Девы Марии и всех святых, объявляем вне закона".

[364]

     Арн пояснил, что если читать это "мы" как относящееся лишь к Кнуту сыну Эрика, то, значит, именно он и имеет власть от Бога, а такую власть получает только король, и кроме того, только король имеет право объявить кого-то вне закона. Конечно, можно прочитать это "мы" и как относящееся ко всем лицам, перечисленным в письме, и тогда с натяжкой предположить, что угроза должна быть одобрена тингом. Но фраза составлена так, что трудно истолковать ее буквально. Целью Арна было сказать, что Кнут сын Эрика является королем Божией милостью, и в то же время не сказать этого.

     Кнут примирился с доводами Арна, дал ему свою печать с тремя коронами и попросил поставить ее на документ. Теперь не хватало только печати Эмунда, но то, что она вскоре будет стоять рядом с другими печатями, считалось делом решенным, не смотря на то, что сам Эмунд в данный момент не имел ни малейшего понятия о готовящейся сделке.

     На другой день Эскиль и Кнут, вся норвежская дружина и половина дружины из Арнеса должны были выехать в Форсвик. Арн спросил было, зачем так вооружаться, когда едут заключать мирную сделку в обмен на серебро, но Эскиль объяснил ему, что лучший способ избежать ссоры - это позаботиться о том, чтобы тот, с кем предстоит непростой разговор, сам меньше всего хотел бы поссориться. Норвежские дружинники подействуют на Однорукого остужающе. Когда Эмунд будет ставить печать на документ, он должен пребывать в добром здравии и спокойном расположении духа, иначе все провалится. Арн решил, что все понял, и успокоился.

     Тут его отвел в сторону Кнут и шепнул, что Арну не стоит ехать с ними: его присутствие плохо отразится на настроении Эмунда. Предстоит за-

[365]

ключить сделку, и это - дело Эскиля, а не Арна. Но скоро уже наступит время, когда, напротив, Арн будет полезнее своего брата.

     Арн быстро и легко согласился - так быстро, что это даже удивило Кнута, беспокоившегося перед началом разговора. На самом деле у Арна были свои планы, и он осторожно намекнул, что пока его родичи отлучатся на озеро Веттерн, сам он отправится по делам в Хусабю. Кнут мгновенно смекнул, о чем идет речь, - Эскиль успел рассказать ему о Сесилии и тех хлопотах, которые могут возникнуть в связи с ней и Арном.

     В воздухе ощутимо пахло весной, снега было немного, но ледоход еще не начался. Тяжело нагруженные и вооруженные люди выехали из Арнеса. Поклажу они везли на спине или в сумках, привязанных к седлам, так как повозка или даже сани увязли бы с тяжелым грузом в подтаявшем снегу. Время для поездки, сразу же после дня святой Гертруды, было выбрано намеренно, так как Эмунд и его люди не ждали гостей и это значительно упрощало дело.

     Сперва всадники скакали на север и добрались до Тидана, покрытого льдом. Оттуда было легче доехать до Аскеберги, места тинга, где они и заночевали в оставленных там палатках. На следующий день выехали с восходом солнца, чтобы прибыть в Форсвик в сумерках и проникнуть на двор усадьбы прежде, чем люди Эмунда обнаружат гостей.

     И это им удалось. Изумленные Эмунд и его люди были быстро схвачены и разоружены. Дружинников хозяина, у которых могло быть оружие, заперли в кладовых и кузницах, и сторожили их суровые норвежцы. Таким образом, в господском доме остались только Эмунд, его взрослый сын Гермунд, жена Ингеборг и трое малолетних детей. Еще в доме находились слуги, но гости тщательно проверили, нет ли у них оружия.

[366]

     Эскиль и Кнут угощались, громко, без стеснения переговариваясь; Эмунд и его люди отвечали на все вопросы односложно и с подозрением.

     Эскиль, судя по всему, был в отличном настроении и с самого начала заявил, что приехал по делу и что они наверняка договорятся, но обычай требует, чтобы сперва они разделили трапезу и выпили вместе. Так будет легче разговаривать. Поев немного, Эскиль велел принести ларец с серебром, который поставили на стол между ним и Эмундом. Хозяин дома явно подобрел, но не потому, что жаждал заполучить себе серебро, а скорее просто перестал бояться за свою жизнь и жизнь детей. Серебро на столе говорило о сделке, а не о смерти. Однако разговор все равно не клеился.

     Поели еще немного, и Эскиль как можно учтивее предложил, что пора перейти к делу, а потому пусть в горнице останутся только мужчины. Ингеборг с детьми было позволено удалиться. Повиновалась гостям и прислуга.

     Оставшись втроем с Эмундом и Кнутом, Эскиль изложил дело просто и понятно. Он сказал, что цена, возможно, низковата, ибо Форсвик стоит больше пятидесяти марок серебра, это каждому ясно. Тут он остановился и, открыв ларец с серебром, достал документ, который и был им зачитан на родном языке, но при этом Эскиль не стал называть всех имен в конце письма, и особенно имени Кнута сына Эрика. Эмунд еще больше уверился в том, что дело действительно касается купли-продажи, хотя и невыгодной для него лично.

     А Эскиль тем временем указал, что самая приемлемая сумма теперь - те тридцать марок серебра, которые предлагались Эмунду на ландстинге в Аксевалле. Тогда Эмунд не пошел на мировую, но сейчас-то он должен быть более благоразумным и примириться.

[367]

     Эмунд согласно кивнул в знак того, что понимает Эскиля, но осторожно заметил, что достаточной суммой были бы в таком случае восемьдесят марок серебра, особенно если речь идет о примирении в ходе сделки. Эскиль выразил радость, что им так легко удалось понять друг друга.

     Но Эмунд отказался поставить свою печать и принять серебро, прежде чем не получит определенных гарантий. Как-то сомнительно совершать сделку, когда твои собственные дружинники заключены под стражу воинственными норвежскими берсерками. И потом, он не может понять, что это за человек сидит с ними за столом и называется Кнутом. Не знает он никакого Кнута.

     На это Эскиль ответил, что может понять опасения Эмунда. И предлагает следующее: пусть назавтра семья Эмунда и дружинники, которые захотят остаться с ней, погрузятся в сани и уедут. Мы дождемся, когда они окажутся на безопасном расстоянии, и только тогда довершим дело. Эмунду не придется бояться за жизнь своих родичей.

     Тот согласился, но прибавил, что в этом случае его собственная жизнь - под угрозой, коль скоро он остается в Форсвике один, окруженный людьми, которые вовсе не являются его друзьями.

     Эскиль понимающе кивнул и сказал на это, что жизнь хозяина и сейчас под угрозой. Но если родичи Эмунда окажутся вне пределов досягаемости, то это все же большая разница в сравнении с теперешним положением, когда их всех могут убить, если сделка не состоится.

     Эмунд выразил пожелание договориться. Но он предлагал одно условие: серебро, которое он получает, должны заблаговременно увезти с собой его родичи.

     Это условие Эскилю не понравилось, ибо не годится платить за то, что еще не получил. И если вдруг Эмунд откажется от сделки, то серебро про-

[368]

падет понапрасну. И они пошли на уступки, обсудив дело со всех сторон. Половина суммы будет увезена семьей, а вторую половину Эмунд получит после того, как скрепит письмо своей печатью. На том и порешили и отправились спать, хотя для многих в Форсвике эта ночь была неспокойной.

     Наутро половина дружинников была выпущена из-под стражи, их покормили, и они снарядили в дорогу сани. Эмунд простился с женой Ингеборг и детьми, отнес в их сани половину серебра, как и договорились с Эскилем, и положил его рядом с женой. Сани понеслись по льду Веттерна.

     Люди в молчании ждали, когда сани удалятся от усадьбы на такое расстояние, что их невозможно будет догнать. Теперь пришло время довершить дело. Эмунд был подавлен и бледен, его левая рука дрожала, когда он, с помощью Эскиля, прикладывал печать к документу. От его правой культи, обмотанной полотняной тряпицей, плохо пахло.

     Когда все было готово, Эскиль бережно свернул пергамент и сунул его под рубаху. Он подвинул ларец со второй половиной серебра к Эмунду и попрощался, заявив.что ему лично нечего больше делать в Форсвике. Но его люди останутся в усадьбе до лета, а потом им на смену приедут из Арнеса другие.

     Затем Эскиль вышел, учтиво простившись с Эмундом, собрал часть дружинников и, сев в седло, неспешно тронулся в путь.

     Однако никто в доме не позволил Эмунду сесть в свои сани, стоявшие наготове. Едва прошло достаточно времени для того, чтобы Эскиль исчез из виду, Эллинг Силач и Эгиль сын Улафа вышли на двор и тотчас убили дружинников, поджидавших своего хозяина, а тела их побросали в сани.

     Когда с этим было покончено, они вернулись в дом и молча сели на место, так как слова были из-

[369]

лишни. Все в доме слышали, что творилось на дворе.

     Повернувшись к Эмунду, Кнут заговорил тихо, с холодной ненавистью в голосе:

      - Ты спрашивал, Эмунд Однорукий, кто я такой, и сказал, что не знаешь никакого Кнута. Теперь я отвечу тебе, что я не просто какой-то норвежец, я - Кнут сын Эрика, и мой отец - Эрик сын Едварда. И если ты теперь ничего не должен Эскилю сыну Магнуса, то ты остался должен мне.

     Эмунд понял, что это за долг, и сразу вскочил, словно намереваясь бежать, но тут же был схвачен радостно галдящими норвежцами. Под тычки и затрещины они выволокли его на двор и там пинали его и издевались над ним, растянув на земле и связав ему руки и ноги так, что он лежал на спине с поленом в изголовье.

     Гейр сын Эрленда считал, что следует положить его спиной вверх, и тогда Кнут смог бы увидеть добрый норвежский обычай - врезать кровавого орла тому, кто заслужил смерть в муках. После того как ребра у негодяя и убийцы короля будут сломаны, выдернуты и, наподобие крыльев, будут волочиться по земле, Кнут сможет голыми руками вырвать у него сердце.

     Однако Кнут сын Эрика и слышать не желал об этом, ибо он не хотел марать руки в крови злодея. Вопреки Священному Писанию, этот убийца умрет той же смертью, что и его жертва-король: ему отрубят голову.

     Эмунд Ульвбане держался мужественно и не просил пощады. Одним ударом Кнут сын Эрика отрубил ему голову и водрузил ее на копье посреди двора, чтобы показать оставшимся слугам: отныне в Форсвике будет новый хозяин. Тело же Эмунда он велел бросить в сани, рядом с телами убитых дружинников, а затем пустил сани на лед, чтобы сжечь их подальше от дома.

[370]

     Кнут сын Эрика и его люди задержались в Форсвике еще на день. Они посмотрели, чем можно поживиться в кладовых и клетях, и нашли кое-что для себя. В одном из сараев было предостаточно пиленых дубовых досок. Эйвинд сын Иона, Ион сын Микеля и Эгиль сын Улафа остались в Форсвике, чтобы построить лодку, прежде чем вскроется Веттерн. Это славная и нелегкая работа, с которой справятся лишь норвежцы.

     С остальной дружиной и частью дружинников Арнеса Кнут сын Эрика вернулся в Западный Геталанд. Он сделал первый шаг на пути, который должен привести его к трем королевским коронам.

 

     * * *

 

     Голос возлюбленного моего!

     Вот, он идет, скачет по горам, прыгает по холмам.

     Друг мой похож на серну или на молодого оленя.

     Вот, он стоит у нас за стеною, заглядывает в окно,

мелькает сквозь решетку.

     Возлюбленный мой начал говорить мне:

встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!

     Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал...

     (Книга Песнь Песней Соломона, 2:8-11)

 

     Снова и снова шепча библейские слова о том, что переполняло его, Арн скакал в Хусабю, и комья земли и снега летели из-под копыт Шималя. Конь был разгорячен, весь в мыле, но Арна сжигало внутреннее пламя, и он надеялся, что весенний ветер охладит его пыл, если он будет скакать во весь опор. Смутно он чувствовал, что он не в том состоянии, которое подобает для того, чтобы пребывать в доме Божием и петь хвалу Господу, а не кому-то другому. И он совершенно точно знал, что отец Генрих отнесся бы к нему со всей строгостью.

[371]

     Но он все равно скакал как безумный, потому что не мог иначе. Его переполняли чувства к Сесилии, и все остальное, кроме Господа, не имело сейчас значения. Будто лукавый искушал его злыми помыслами, вопрошая, как он поступит, если придется выбирать между любовью к Господу и к Сесилии. Нечистые помыслы теснили его душу, как ни пытался он уберечься от них, - словно лукавый нашел себе жертву.

     Арн был вынужден остановиться, сойти с коня и просить прощения за те дурные мысли, которые не покидали его. Он молился до тех пор, пока не замерз, однако и тогда не прекращал молитвы. Затем он продолжил путь, но скакал теперь медленнее: он уже подъезжал к Хусабю и его могли увидеть.

     Оказавшись у церкви, он соскочил с коня, отвел Шималя на пасторскую конюшню и почистил его, а потом покрыл коня грубым сукном, чтобы тот не остыл после быстрой езды. Шималь задумчиво взглянул на него, будто был обижен и видел своего хозяина насквозь.

     Было Благовещение, время, когда в Западный Геталанд прилетали журавли и когда, должно быть, в Дании, в Школе Жизни, уже начали пахать землю. На этот праздник Арн умел петь так же хорошо, как и на Рождество. Пресвятая Дева Мария была небесной покровительницей монастыря в Варнхеме, и его певчие знали праздничную службу наизусть.

     Во время пения в церкви Арну по-прежнему казалось, что он грешит. Они с Сесилией пели так же чудесно, как и в прошлый раз, но при словах, которые говорили о любви к Госпоже Небесной, он смотрел на Сесилию и обращался к ней, чувствуя, что она во время пения испытывает то же, что и он.

     Не отдавая себя отчета в том, что проявляет неуважение к Альготу сыну Поля, Арн сам предложил, что останется на несколько дней в королев-

[372]

ской усадьбе Хусабю, чтобы поупражняться с Сесилией в пении. Понятное дело, Альгот сын Поля не мог отказать сыну хозяина Арнеса и сразу принял предложение Арна. Но затем началась тайная борьба между двумя влюбленными и теми, кто хотел или был обязан сторожить их. Арн и Сесилия пытались употребить всю свою хитрость на то, чтобы поговорить наедине. Но Альгот и старшие женщины в доме не спускали с них глаз. Они не имели ничего против, пока молодежь благонравно сидела в зале вместе с другими и пела дивные церковные песнопения. Терпение Арна и Сесилии было велико, но не больше, чем терпение их надзирателей. Домочадцы пристально следили за тем, чтобы они сидели не слишком близко друг к другу. За ужином Арн и Сесилия красовались на почетном сиденье, но между ними, словно большой волнорез, восседал Альгот, и они никак не могли приблизиться друг к другу, если только Сесилия не подносила гостю еще пива, которое пробуждало в нем угрызения совести, ибо он решил никогда больше в жизни не пить столько, сколько было выпито пива на его первом пиру в Хусабю.

     В канун Благовещения пастор Суне из Хусабю присутствовал на коллегии у епископа Бенгта в Скаре. Несмотря на распутицу в это время года, туда съехалось гораздо больше священников епархии, чем ожидалось, и это служило признаком беспокойства, охватившего весь Западный Геталанд после ландстинга в Аксевалле. Все понимали, что король Карл сын Сверкера не удовлетворится потерей власти над Западным Геталандом и что главный противник короля - Кнут сын Эрика. Если случится худшее, то король Карл придет в Западный Геталанд со своим войском, и тогда нелегко будет угадать, кто из них победит. Знали наверняка лишь одно: такая война разорит страну.

     Епископ Бенгт хотел обсудить на коллегии

[373]

только один вопрос: надо ли церкви выступать на стороне того или другого в их борьбе за светскую власть. Священники разделились, и одни поддерживали короля Карла, в том числе и сам епископ, а другие - Кнута сына Эрика. Однако большинство считало, что самое разумное для церкви - не включиться в борьбу. Если церковь начнет участвовать в этой игре, все может обернуться очень плохо. На коллегии у епископа решили оставаться в стороне, и Суне из Хусабю был из тех, кто громче всех поддерживал это мнение. Ведь его самого втягивали в борьбу за власть, когда он был вынужден служить рождественскую мессу в королевской усадьбе для Фолькунгов.

     На коллегии говорили также и о других вещах, и настоятель собора рассказал всем, как он оказался свидетелем чуда: маленький беззащитный монашек из Варнхема с помощью архангела Гавриила уложил двух рослых воинов.

     Теперь же священник Суне сидел за ужином в Хусабю и, увидев за столом Арна, вспомнил эту историю. Он пересказал ее так, как слышал от настоятеля. Люди за столом зачарованно внимали его словам - все, кроме Арна, которому, как было видно, она не понравилась. Тогда священника осенило, что Арн, возможно, знает больше об этом событии, раз он сам из Варнхема и, следовательно, слышал эту историю прежде или знал лично того монашка. Суне спросил Арна об этом.

     Все заметили, что вопрос его Арну неприятен, но никто не мог понять, в чем тут дело. Трудно поверить, что Арн испытывал зависть к другому монаху.

     Между тем Арн отвечал с трудом, не умея лгать и чувствуя себя застигнутым врасплох. Он сказал, что отец настоятель превратно понял это событие. Никакого чуда не было, и тем более никакого беззащитного монашка, ибо он сам и был тем, о ко-

[374]

тором рассказывалось. А случилось так, что пьяные бонды, пировавшие на свадьбе, ошибочно обвинили его в умыкании невесты, хотя он всего какую-то пару часов находился за пределами монастырской ограды. Бонды пытались убить его, но, чтобы это убийство выглядело не столь гнусно, они вручили ему меч для защиты.

     Тут Арн остановился, чтобы обдумать, как ему дальше продолжить рассказ. Охотнее всего он на этом бы и закончил, считая, что уже все сказал. Он вовсе не гордился тем, что тогда совершил, - напротив, он чувствовал раскаяние. Но чем больше он узнавал, как думают люди в миру, тем больше ему казалось, что его упрекнут в хвастовстве. На самом же деле тот, кто хвастал, был отец настоятель, высокомерно считавший себя свидетелем чуда Божия там, где было всего лишь несчастье. Но и об этом трудно было сказать. И тогда в невыносимой тишине Арн, похоже, решил больше ничего не рассказывать. Сесилия все же попросила его продолжить. Он поднял глаза и встретился с ней взглядом. Словно Пресвятая Дева Мария обращалась к нему, объясняя, как он должен рассказывать и какие слова говорить, чтобы превратить плохое в хорошее.

     Арн миновал неприятные детали. Пьяные бонды ошиблись, думая, что смогуть убить беззащитного с виду монашка, которого сам рыцарь Храма Господня учил искусству владеть мечом. И потому сражение было недолгим. А чуда тут нет, как не было его и в Аксевалле.

     Однако в этой истории было другое чудо - чудо любви. Ибо здесь можно было действительно узреть несказанную доброту Девы Марии и заботу о тех, кто уповает на Нее, хотя настоятель не видел или не понял этого. Арн застыдился своих дерзких слов об отце настоятеле, но никто в зале не рассер-

[375]

лился и не прервал его, так что он уверенно продолжил рассказ.

     Долго молились Пресвятой Деве девушка по имени Гудрун и юноша Гуннар. Они так любили друг друга, что скорее желали умереть, нежели отказаться от счастья быть вместе как муж и жена, с благословения Господня.

     Но Гудрун насильно выдали замуж за другого. В мрачном отчаянии она убежала со свадебного пира, прежде чем молодые должны были отправиться в спальню, и выбежала на дорогу, где ей навстречу попался тот самый монашек, который ничего не ведал, но которого Пресвятая Дева Мария послала на помощь Гудрун. Так девушка была спасена от горькой доли с нелюбимым мужем, ибо он был из тех, кого убил в сражении монах.

     Настоятель собора нуждался тогда в новом управляющем в своей усадьбе, где происходила та самая свадьба, и им сделался Гуннар. Они с Гудрун смогли пожениться и теперь счастливо жили вместе. Их любовь с помощью Пресвятой Девы Марии победила все запреты, обычаи, правила, ибо любовь сильнее всего на свете. Именно это и показала Пресвятая Богородица, ответив на сердечные молитвы Гудрун и Гуннара и вознаградив их за то, что в самые трудные времена они возложили все упование на Нее.

     В конце рассказа Арн прочитал стихи из Священного Писания о всепобеждающей силе любви: он знал их наизусть на своем родном языке и мог процитировать когда угодно. Своим чтением он произвел огромное впечатление на сидевших за столом, и больше всего - на Сесилию. Именно на это он и рассчитывал.

     Священник из Хусабю, задумавшись, подтвердил, что прочитанные Арном стихи - действительно слова Божий. Любовь - такое чувство, прибавил он, что она поистине способна совершить

[376]

чудо, и в Священном Писании - множество тому примеров. Однако гостям это было понять трудновато, ибо большинство людей, живших по заведенным в Западном Геталанде обычаям, играли свадьбы по совершенно иным причинам, нежели те, которые были у Гудрун и Гуннара. Однако Арн поведал всем эту историю в очень хорошем церковном истолковании, и потому священник из Хусабю присоединился к его мнению. Пресвятая Дева воистину явила чудо любви и веры, а не меча и насилия. Здесь есть чему поучиться.

     Сидящие за столом смутно представляли себе, чему же можно поучиться, даже если рассказ был чудесным. Однако священник не стал вдаваться в подробности, а после ужина и совершения молитвы он отозвал Альгота в сторону и завел с ним беседу, которая осталась никому не известной.

     Вероятно, эта беседа заставила Альгота изменить направление его мыслей, и на следующее утро он сам спросил Арна, не хочет ли тот в этот прекрасный весенний день взять Сесилию с собой на прогулку. Юношу не пришлось долго упрашивать.

     Так и случилось, что в этот первый по-весеннему теплый день, когда дул легкий ветерок, Арн и Сесилия ехали верхом, бок о бок, взбираясь по южным склонам Чиннекулле. Распустилась верба, повсюду звенели ручьи, и лишь местами на земле лежал снег. Сперва они будто бы не осмеливались заговорить друг с другом, несмотря на то что наконец оказались наедине: дружинники, сопровождавшие их, держались на почтительном расстоянии и не могли их услышать. Все то, что Арн говорил ей в ночных жарких мыслях или во время бешеной скачки на Шимале, когда он выкрикивал признания в любви в небо, сквозь ветер, - сейчас сказано не было. Вместо этого он запутался в ребяческих описаниях достоинств своего коня и

[377]

того, почему кони из Святой Земли гораздо лучше других.

     Сесилию, казалось, все это мало интересовало. Но она слушала, улыбаясь, словно поощряя его говорить. Она тоже вела долгие мысленные беседы с Арном в своих ночных грезах, хотя всегда представляла себе, что это он первым произнесет заветные слова, а она ответит ему. Но, обсуждая свойства лошадей, она стала немногословной.

     Арн был уже близок к отчаянию из-за своей застенчивости и робости, не зная, как ей сказать самое важное, и он начал внутренне молиться Пресвятой Богородице, чтобы получить хоть каплю той силы, которую имела Гудрун. И сразу же ему на ум пришли нужные слова, будто Госпожа Небесная мягко направила его на верный путь. Он придержал Шималя, беспокойно обернулся на дружинников, державшихся на расстоянии, и, глядя на Сесилию и чувствуя в душе ликование, прочитал такие стихи:

 

     Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста;

     пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих,

     одним ожерельем на шее твоей.

     О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста;

     о, как много ласки твои лучше вина,

     и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!

     Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста;

     мед и молоко под языком твоим,

     и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!

     (Книга Песнь Песней Соломона, 4:9-11)

 

     Услышав слова Божий, которые были и словами юноши, обращенными к ней, Сесилия остановила коня и взглянула на Арна, ведь с самого начала она говорила с ним именно глазами, и взгляды их до сих пор выражали все самое откровенное. Она молча сидела в седле, и грудь ее вздымалась.

[378]

      - Если бы ты знал, Арн сын Магнуса, как я ждала этих слов, - сказала она наконец, глядя на него. - Я ждала их с тех пор, когда наши глаза впервые встретились во время пения. И больше всего на свете я желала бы быть твоей.

      - Я - твой, Сесилия дочь Поля, навсегда твой, - ответил Арн, и его торжественные слова звучали как молитва. - Это правда, что ты взяла мое сердце при первом же взгляде, как говорят стихи. И я ни за что не хочу разлучиться теперь с тобой.

     Влюбленные молча ехали еще некоторое время, пока не увидели старый, наполовину засохший дуб, склонившийся над речушкой. Они сошли с коней и сели на землю, прислонившись к дубу. Дружинники из Хусабю сперва в сомнении остановились и, казалось, заспорили о том, приближаться им или нет. Шум воды заглушал голоса, и они ничего не слышали на таком расстоянии. Наконец они все же решили остаться на месте, но не терять Сесилию с Арном из виду.

     А те взяли друг друга за руки, не говоря ни слова. Оба они ощущали в себе чудо.

     Наконец Арн промолвил, что должен вернуться в Арнес, как бы ни было трудно им разлучаться, и все рассказать своему отцу Магнусу. Может быть, полагал Арн, они успеют уже к лету объявить о помолвке.

     Сесилия сперва обрадовалась его словам, но потом словно тень пробежала по ее лицу.

      - Скорее всего, мы столь же нуждаемся в заступничестве Пресвятой Девы Марии, как и те Гудрун с Гуннаром, о которых ты так красиво рассказывал, - серьезно произнесла она. - Ибо наша любовь должна преодолеть суровые испытания и большие препятствия, о которых ты, наверное, и сам знаешь.

      - Нет, я ничего не знаю, - ответил ей Арн. -

[379]

     Больших препятствий не бывает, как не бывает горы, слишком высокой, или леса, слишком густого, или моря, слишком широкого, которое не переплыть. С помощью Божией мы все одолеем на своем пути.

      - Вот о помощи этой нам и надо усердно молиться, - сказала она, опустив глаза. - Мой отец - человек Карла сына Сверкера, а твой - человек Кнута сына Эрика, это все знают. Поэтому мой отец опасается за свою жизнь, и, пока Карл жив, он не осмелится породниться с Фолькунгами. Мой любимый Арн - какое счастье называть тебя так! - получается, что наша любовь имеет больше препятствий, чем если бы мы переплывали море, пока Карл сын Сверкера остается королем и мой отец служит ему.

     Однако Арн вовсе не опечалился. И не только потому, что вера его была велика и он уповал на Пресвятую Деву Марию. Но и потому, что, много зная об Аристотеле, святом Бернарде Клервосском, о высшем и низшем мирах Платона, об уставе цистерцианцев - о чем люди в Западном Геталанде даже не ведали, - он столь же мало знал о правилах, которые определяли борьбу за власть и о которых в Западном Геталанде знали все.

     Арн верил, что превыше всего - любовь.

 

 

 

     XI

 

     Магнус и Эскиль сидели в башне, и разговор их был нелегким. Их очень устраивало, что у Арна сейчас горячие деньки. Он находился на озере Венерн, где выпиливал ледовые глыбы, такой же формы, как строительный камень для стен. Лед тянули затем на санях в Арнес и складывали в новый ледник. Арн настаивал на том, что именно этим надо заняться в первую очередь, пока лед не сде-

[380]

лался слишком тонким. Вот и прекрасно, что он так занят. Было бы трудно вести этот разговор в его присутствии.

     Магнус с Эскилем знали по личному опыту, что юноши, а иногда, как говорят, и молодые девушки, подвержены искушениям. Такова жизнь, и ничего другого не оставалось, как ждать, пока эти искушения пройдут, вроде весеннего насморка. Магнус припоминал нечто подобное из своей ранней юности, и при этих воспоминаниях он расчувствовался, признавшись Эскилю, что та женщина, которая была первой хозяйкой Арнеса и матерью Эскиля и Арна, поначалу значила для него не больше, чем пара гнедых или какое-нибудь другое полезное приобретение в хозяйстве. Но со временем Сигрид стала ему дороже всего на свете. И то, что Арн называл любовью, могло появиться позже, когда люди поживут вместе, в благополучии и согласии. Поразмыслив, Магнус добавил, что даже Эрика дочь Юара в последнее время стала для него красивее и приятнее и с ней сейчас легче иметь дело. По крайней мере, никогда прежде не было с ней так легко, как теперь. Разве это не то, что Арн называет любовью?

     Но мудрость старших не передашь молодым. Бессмысленно пытаться толковать о разуме там, где его нет и в помине. Это все равно что прийти к тому, кто недавно похоронил родича, и сказать ему, что время лечит все раны. Утверждение справедливое, но бессмысленное, когда еще столь сильна скорбь об умершем.

     Что же делать им с Арном, который чуть ли не завтра намерен мчаться в Хусабю и объявлять о помолвке?

     Эскиль считал, что надо стараться быть хладнокровными, пока с ними нет Арна. Уж он-то - как раскаленное железо. Есть доводы за и против об-

[381]

ручения, и следует спокойно взвесить их, как серебро, чтобы увидеть, что перевешивает.

     Против предложения Арна было очень многое, ибо никто не знал, кто возьмет королевскую власть в свои руки в ближайшие два года. Во всяком случае, пока королем остается Карл сын Сверкера, Альгот сын Поля должен остерегаться связывать себя узами родства с врагами короля. По крайней мере, если Альгот - человек с умом. Да и с их стороны было бы неразумно играть свадьбу с представительницей рода, враждебного Кнуту сыну Эрика. А ведь королем вместо Карла, конечно же, будет он, Кнут сын Эрика.

     За предложение Арна было тоже немало. Теперь, когда Форсвик на Веттерне принадлежал Арнесу, Фолькунги оказались владельцами всей северной части Западного Геталанда - той самой части к югу от Тиведена, где пройдут торговые пути между четырьмя странами. Слабым звеном были земли Альгота у Чиннекулле. Будет очень важно приобрести себе Чиннекулле и берег Венерна к югу от него. Когда придет время совершить эту сделку, Альгот, пожалуй, заупрямится, и тогда его можно было бы уговорить отдать земли в качестве приданого, вдвое большего, чем принято давать за невестой.

     Планы казались неосуществимыми, пока оставался жив Карл сын Сверкера. Но тем покладистее будет Альгот в таких вопросах, чем быстрее Карл сын Сверкера покинет этот мир, как предполагал Кнут сын Эрика.

     Значит, так тому и быть. Пока король Карл сын Сверкера надежно сидит в своем замке на Веттерне, ничего не поделаешь. Если же он почит в бозе, можно сразу же с выгодой для Арнеса провернуть это дельце.

     Во всех своих расчетах Эскиль усматривал один недостаток. Он не знал планов Биргера Брусы и

[382]

родового тинга. Однажды уже случилось так, что Магнус сам подумывал о свадьбе с Сесилией либо Катариной, и по тем же самым причинам, о которых они говорили сейчас. Но вместо этого он получил в жены Эрику дочь Юара, ибо родовой тинг счел, что такой брак будет полезнее.

     Но Магнус сказал Эскилю, что вроде бы не слышал о каких-то других планах. С Эриковым родом они породнились через Эрику дочь Юара, и, хотя у Кнута была сестра Маргарета, она уже стала женой норвежского короля Сверрира. А так как брат Магнуса Биргер Бруса был женат на Бригиде, дочери короля Харальда Гилли из Норвегии, то их норвежские связи тоже достаточно крепки. Нет, в данный момент Магнус не видит лучшего выбора, чем Катарина или Сесилия - не важно, которая из них. Хотя сам Арн считал, что Сесилия ему дороже жизни.

     Оставалось решить, кто скажет все это Арну. Дело ясное: пока жив король Карл - никакой помолвки.

     На словах-то все было просто, но гораздо труднее убедить в этом юного сына или брата, живущего в бреду, который он называет любовью.

     Говорить должен Магнус, так как он - отец и ему давать согласие на свадьбу. А может, лучше сказать Эскилю, он все-таки брат и безо всякого давления все растолкует Арну. Они поворачивали это деликатное дело и так и этак и наконец решили, что говорить с Арном будет Эскиль.

 

     * * *

 

     За неделю до дня святого Тивуртия, когда на земле местами еще лежал потемневший снег, в Арнес без предупреждения нагрянул Кнут сын Эрика. Он прискакал в обществе Гейра сына Эрленда, скаль-

[383]

да Орма сына Регнвальда и Берсе Силача. Кнут объездил весь Западный Геталанд, и его скальд потрудился на славу, а теперь они возвращались из Скары, где у Кнута было много глаз и ушей и где он купил ценные сведения у одного человека, только что оставившего службу у Карла сына Сверкера в Висингсе.

     Не сообщив, зачем приехал, Кнут принялся разыскивать Арна, которого нашел печальным, среди слуг в поварне. Кнут счел, что подобное место и настроение не достойны такого воина, как Арн.

     К беспокойству Арна, его друг тут же изъявил желание состязаться в стрельбе из лука, поставив мишень из связки соломы. Арн не хотел отказываться, но никакой радости в этой игре не находил. Они установили мишень во дворе, на расстоянии сорока шагов. Арн счел, что это сложно для Кнута, но тот воспротивился. Стрелки выбрали себе тугие луки, и люди высыпали на двор поглазеть на состязание, ибо все знали, что стрелять собираются будущий король страны и сын хозяина Арнеса.

     Когда они встали рядом, с луками наготове, хотя Арн с нежеланием подчинился просьбе друга, Кнут обнял его за плечи и сказал то, что тщательно продумал заранее:

      - Теперь, дорогой друг детства, ты должен выстрелить, чтобы выиграть у своего короля. От этих стрел зависит все. Вспомни о Сесилии, да-да, я знаю о вас. Подумай, что я твой король и могу отдать ее тебе, если ты только одержишь победу. Смотри, вот я стреляю первым. Можешь не отвечать мне, главное - попади в цель.

     И пока Арн, потрясенный услышанным, собирался с силами, чтобы не ударить лицом в грязь, Кнут послал в цель десять стрел, вызвав всеобщее восхищение, ибо никто не думал, что он такой отличный стрелок.

     После него стрелял Арн - хладнокровно, со-

[384]

средоточенно, словно действительно все его будущее зависело от состязания. И люди смогли убедиться, что Арн владеет луком лучше Кнута.

     Тогда Кнут снова обнял его за плечи, заявив, что Арн сейчас добыл себе в жены Сесилию дочь Альгота. Покинув двор, оба они направились в башню, куда Кнут попросил принести пива.

     Оставшись с Арном наедине, Кнут объяснил ему, как обстоят дела. Пришло их время. Для него самого речь идет о короне, для Арна - о Сесилии. По всей стране у Кнута сына Эрика были свои соглядатаи, и потому он знал все, что важно было знать, и даже такое, что представлялось менее важным, вроде новости о Сесилии и Арне.

     Арн хмуро ответил ему, что, пожалуй, может понять важность таких донесений для того, кто стремится получить королевскую корону, но он не понимает, зачем было затевать состязание в стрельбе из лука. Ведь будущий король подвергал себя риску и мог проиграть, а потом бы об этом все только и говорили.

     В этот момент вошли слуги с пивом, и Кнут широко улыбнулся. Похоже, он хорошо понимал причину недоумения Арна. Они учтиво выпили друг за друга, как того требовал обычай, и Кнут видел, что Арну не терпится получить ответ. Однако он не спеша заговорил о своем отце, святом Эрике, который со всеми был добр, ничего не просил для себя, а придворной жизни предпочитал власяницу и долгие молитвы, помогал слабым и противостоял сильным и умер как святой от руки злодеев. Возможно, Арн много слышал об этом прежде, но теперь следовало прибавить еще одну вещь.

     Отец Эрика, Едвард с Оркнейских островов, плавал вместе с Сигурдом Крестоносцем в Святую Землю и оказал там большие услуги норвежскому королю. В благодарность за это Сигурд подарил Едварду две частицы Креста Господня. Сам же ко-

[385]

роль получил святые частицы от короля Балдуина Заморского, правившего в Иерусалиме.

     Тут Кнут остановился и спросил у Арна, слышал ли тот когда-нибудь об Иерусалимском королевстве. Арн радостно закивал в ответ.

     Так вот, потом отец Кнута, Эрик сын Едварда, стал владельцем этих частиц Святого Креста. Он вставил их в свой золотой крест, который всегда носил на шее. Когда Эмунд Однорукий отрубил ему голову, священная реликвия упала на землю, а коварный злодей взял ее и отнес тому, кто стоял за этим убийством, - Карлу сыну Сверкера. Так что он не только убийца короля, но и святотатец, присвоивший себе чужую святыню. Тот самый золотой крест носит теперь на шее он, Карл сын Сверкера. Ведь это мерзость перед Богом, разве можно усомниться в этом?

     Арн тотчас согласился с Кнутом, сказав, что надо восстановить справедливость.

     При этих словах Кнут сын Эрика улыбнулся Арну и тихо повторил, что пришло их время. Но для того, чтобы добраться туда, где сейчас находится святая реликвия, нужно уметь терпеть холод, ходить под парусом, метко стрелять из лука и хорошо владеть мечом, а на это способны немногие.

     Вот почему он устроил состязание, продолжал Кнут. Ибо другие люди, которые метко стреляют, если им мешает гнев и страх, в нужный момент промахнутся. Арн, когда он стрелял, был взволнован, думая о Сесилии, однако он сумел отправить все свои стрелы прямо в цель.

     Теперь и ни минутой позже необходимо сделать то, что должно быть сделано, продолжал Кнут и спросил небрежно, не хочет ли Арн отправиться с ним в эту поездку, как один из восьми избранных воинов. При этом Кнут тут же заверил его, что, когда станет королем, он первым благословит брак Арна с Сесилией.

[386]

     В третий раз Арну говорили, что он не получит Сесилию, пока жив Карл сын Сверкера. И если в первые два раза он колебался, то теперь его больше не мучили сомнения.

 

     * * *

 

     Приехав в Форсвик, на берегу Веттерна, они увидели, что Эйвинд сын Иона, Ион сын Микеля и Эгиль сын Улафа построили маленькую ладью - красивую, широкую в середине, с тремя парами весел. Она лежала на мелководье. Норвежские дружинники горевали, что не успели вырезать на ладье магические руны, но они очень торопились, чтобы ладья была готова прежде, чем начнется ледоход. Построенная по норвежскому образцу, ладья могла идти под парусом быстрее всех остальных кораблей того времени, особенно в Западном Геталанде. Ею можно было очень ловко управлять, тем более что на веслах сидели норвежские гребцы, и ее легко было перетаскивать волоком по льду. Кнут остался доволен увиденным и подробно объяснил все детали Арну, который никогда не был в Норвегии, в отличие от своих родичей.

     После трехдневного ожидания пришло время спускать ладью на воду. Они отслужили мессу, которую Арн для пущей убедительности пел на церковном языке. Затем Кнут сын Эрика обратился к ним с речью и призвал их к решительным действиям. Их сила в том, что они, восемь славных воинов, переправятся через Ветгерн, когда никто не ожидает внезапного нападения. Там, на южном мысе, в Висингсе, сидит убийца короля, Карл сын Сверкера, со своей дружиной и думает, что он в безопасности. Но Господь не станет помогать тому, кто убил святого ради своей выгоды. И когда мы

[387]

сделаем то, что должно быть сделано, каждый будет вознагражден по заслугам.

     Больше ничего сказано не было. Ладью вывезли на лошадях из того разводья, где она лежала, набухая обшивкой от воды. Потом лошадей отвели в конюшню, и люди погрузили поклажу в судно. Каждый из них взял конец веревки, чтобы вытащить ладью в открытое море. Широкая, она легко скользила по льду, да и восемь человек - это немало.

     Был уже полдень, когда они добрались наконец до трещины во льдах, за которой плескались волны Веттерна. Вдали виднелся Висингсе. Дул западный ветер, как обычно в это время года, и они вскоре поставили парус. Чем дальше плыли они на юг, тем больше расширялась трещина. В приближавшихся сумерках они различили, что южный мыс Висингсе омывали волны и льда там не видно. Они поняли, что Бог - на их стороне. Если бы они приплыли сюда на день раньше, то вынуждены были бы оставить ладью прямо на льду, и при свете дня ее тотчас заметили бы. А днем позже лед на Веттерне уже тронется, и тогда в королевской крепости выставили бы на стенах стражу - вести наблюдение за тем, не грозит ли опасность с озера.

     Спустив парус, они медленно шли на веслах к Несу и причалили к берегу только после того, как наступила ночь. Им удалось спрятаться в маленькой бухте, поросшей ольхой. Натянув на ладью парус и замаскировав ее, они разожгли в двух железных чанах огонь и послали на сушу лазутчиков, чтобы те проверили, не видно ли пламя. Весенние ночи на Севере очень холодные, и им хотелось погреться.

     Кнут был в хорошем расположении духа, будто бы все самое трудное уже позади. Сидя рядом с Арном, он говорил, что это либо их последняя ночь вместе, либо первая на долгом пути.

[388]

     Затем он заговорил о человеке, убившем его отца и пытавшемся убить хитростью, в неравном поединке, отца Арна, однако Арн сразу прервал его, заявив, что эти слова неуместны. Ведь все это он уже знал и много думал над этим.

     И все-таки его одолевали сомнения, признался он Кнуту. Он дал клятву не брать в руки меч из чувства гнева или ради собственной выгоды, и теперь ему казалось, что он нарушает клятву. Со смертью Карла сына Сверкера он лично многое выигрывает. Арн сказал еще, что только сейчас понял: дело не просто в том, чтобы вернуть назад святую реликвию, которая по праву принадлежит другу Кнуту и которая несправедливо висит на шее у Карла сына Сверкера, но и в том, что едва они заберут себе крест, как с этой шеи упадет и голова.

     Кнут ничего не сделал, чтобы развеять сомнения Арна, так как сказанное им было чистой правдой. Вместо этого он вкрадчиво и проникновенно заговорил о Сесилии и той радости, которую он сам испытает, когда, став их королем, он торжественно введет их в любую церковь. А если они захотят, то смогут предстать перед архиепископом в Восточном Аросе. Арн размяк и подобрел, ему даже жарко стало, несмотря на сырую холодную ночь, и он ответил, что ему все равно, в какой церкви венчаться, лишь бы она была поблизости. Оба они расхохотались, и Кнут, все еще смеясь, бросил, что Арн, если на то пошло, может выбрать себе славный норвежский меч, над которым не произносилась торжественная клятва.

     Затем Кнут, понизив голос, объяснил, что должно произойти. В Скаре они платили многим осведомителям, но главные сведения им сообщил человек, который недавно оставил службу у Карла сына Сверкера в Несе. От него они узнали, что когда Несу не грозит явная опасность - как теперь: лед подтаивает, но еще не тронулся, - то

[389]

     Карл сын Сверкера каждое утро в одиночестве совершает небольшую прогулку вдоль берега. Никто в точности не знал, зачем он это делал, но прогулка повторялась ежедневно. Король выходил на берег, едва забрезжит свет, когда уже можно видеть в темноте.

     Вот за эти-то важные сведения предатель Карла сына Сверкера и получил награду.

     Если им поможет Бог, то все произойдет на исходе ночи, ибо теперь - последняя ночь перед ледоходом. Потом Карл сын Сверкера начнет опасаться вражеских кораблей. Так что им остается лишь помолиться и попытаться немного поспать.

     Они выставили дозор. Ладья их была хорошо спрятана за ольхой на берегу.

     Арн спал плохо в эту холодную ночь, да и все остальные тоже, хотя они и были норвежцами, которых мало пугает, что следующий день может оказаться последним в их жизни.

     Однако все происходило так, словно Бог решил не оставлять их. Арн стоял наготове, с луком и стрелами, когда было еще совсем темно. Начало светать, и он перебрался в местечко поудобнее. Рядом с ним находились сам Кнут, Ион сын Микеля и Эгиль сын Улафа. Было холодно, и они надели толстые волчьи шкуры и двойные обмотки на ноги. Они стояли так близко к крепости, что, выпусти они стрелу, она долетела бы до верхушки крепостной стены. У Арна был с собой норвежский меч. Свой собственный он взять не пожелал. Они почти не говорили друг с другом.

     Когда тяжелые дубовые ворота в стене отворились, им показалось, что от волнения они перестали чувствовать холод. Из ворот вышел человек, его сопровождали еще двое. Они видели, как трое людей идут прямо к берегу, туда, где они стояли. Арн сделал движение, натягивая лук, но другие удержали его.

[390]

     В предрассветной тьме было сложно различить цвета. Но когда эти трое из крепости прошли всего в нескольких шагах от непрошеных гостей, те увидели, что на шедшем впереди всех был красный плащ, а на груди его поблескивал золотой крест.

     Кнут сын Эрика предупреждающе поднял руку, чтобы никто не двигался и не стрелял, хотя все уже поняли, что мимо них прошел сам король.

     Карл сын Сверкера спустился к берегу Веттерна. Остановившись, он наклонился над водой, зачерпнул рукой воды и выпил ее, а потом упал на колени, чтобы в последний раз поблагодарить Бога за то, что озеро еще на одну ночь спасло ему жизнь.

     Земля была мягкой. И поэтому Кнут сын Эрика смог подскочить к троим на берегу так быстро, что они не услышали его шагов. Он мгновенно отрубил королю голову, а потом - и одному из дружинников. Но второго он не убил. Вместо этого он приставил меч к его горлу и махнул, чтобы к нему подошли Эгиль и Ион, что те и сделали, предварительно шепнув Арну, чтобы он оставался на месте.

     Арн видел, как его дорогой друг детства нагнулся за золотой цепью и омыл ее от крови в водах Веттерна. Затем он, шепнув что-то своим норвежским дружинникам, подбежал к Арну, а те, зажав рукой рот оставшемуся в живых, потащили его за собой.

     Столкнув ладью в воду, они сели в нее. Норвежцы были на веслах, а Кнут стоял у кормила, удерживая одной рукой пленника. В другой у него была золотая цепь со святой реликвией. Когда все было готово к отплытию, он выпустил пленника и громко обратился к нему:

      - Теперь ты свободен. Я дарую тебе жизнь, но ты должен знать, кто после Бога может даровать тебе ее. Я - Кнут сын Эрика и отныне твой король. Иди же к мессе в честь святого Тивуртия и благо-

[391]

дари Бога за спасение, ибо как Всевышний сохранил тебе жизнь, так Он привел нас сюда. Да поспеши, чтобы никто не подумал, что это ты убил Карла сына Сверкера!

     Затем Кнут сделал знак рукой, и гребцы взялись за весла. Сильными движениями они вывели ладью в открытое пространство, где их уже не могли настичь стрелы врага, а тем временем пленник, брошенный Кнутом сыном Эрика, словно котенок, в воду, добежал что есть мочи до приотворенных дубовых ворот королевской крепости, - той крепости, которая была построена так надежно, что никто не мог проникнуть в нее и убить короля.

     Гребцы отдыхали на веслах ожидая, когда дружинники Карла сына Сверкера появятся на берегу. Они, выбежав с арбалетами и длинными луками, тщетно посылали свои стрелы в сторону ладьи, а король Кнут, в знак победы, держал высоко над головой священную реликвию.

     Затем они взяли курс на Форсвик, идя против ветра. Никто во всем Западном Геталанде не сумел бы грести против ветра столь искусно, как норвежские родичи короля Кнута.

 

     * * *

 

     Через неделю после дня святых Филиппа и Иакова, когда скот выпустили на пастбища и починили изгороди, весна сразу вдруг перешла в лето. Дул теплый южный ветер, появилась молоденькая листва, а меж дубов на склонах Чиннекулле белел ковер из анемон. На западе куковала кукушка.

     Арн неторопливо ехал в Хусабю. Он словно хотел продлить сладкую муку - теперь, когда знал, что Сесилия будет его. Ему надо было о многом подумать - отныне он был занят выполнением по-

[392]

ручений Кнута сына Эрика, но Арн был не вполне уверен, что понимает цели и намерения Кнута.

     Когда они вернулись в Форсвик после своей успешной вылазки в Висингсе, им удалось причалить прямо к берегу. Ледовый покров изменился всего за один день. Кнут тут же велел послать эстафету в Арнес, Магнусу сыну Фольке, который должен был переслать ее дальше, Юару сыну Едварда в Эриксберг. Прежде всего следует известить о случившемся собственных родичей, ибо вскоре предстоит собирать войско.

     Арн был готов самолично скакать с эстафетой, полагая, что известия должны прийти как можно быстрее. Но Кнут сказал ему, что есть более важные вещи, в которых Арн должен помочь своему королю, а когда все будет сделано как надо, он сможет поехать к Сесилии.

     Прежде всего Кнут вместе с Арном снова переправятся через Веттерн, с лошадьми и дружинниками, и поскачут в Бьельбу, к Биргеру Брусе. Нельзя было терять ни дня, так как незнание могло обернуться смертью и все родичи должны были успеть объединиться, прежде чем на них нападет враг. Кроме того, будет правильнее, если Биргер Бруса узнает о том, что случилось, от своего, от человека, участвовавшего в отмщении злодею из Висингсе. Столь же важно, по мнению Кнута, было встретиться с архиепископом Стефаном из Восточного Ароса. Кнуту необходимо привлечь на свою сторону и Биргера Брусу, и архиепископа, с которыми был в дружбе Арн. И возразить на это было нечего.

     Когда они прискакали в Бьельбу, Биргер Бруса принял их как родственников и извинился, что вынужден их покинуть на следующий день, так как у него важное дело в Линчепинге. Но, узнав, что произошло, он и думать забыл про все свои дела. Никто из Бьельбу и носа не покажет в Линчепинге,

[393]

этом городе Карла сына Сверкера, теперь наверняка ставшем оплотом Болеслава и Коля.

     Биргер Бруса сидел молча, задумавшись, и лицо его было непроницаемо. Вдруг он поднялся и сказал, что у них есть лишь один путь. Весь род Фолькунгов должен поддержать Кнута сына Эрика в его стремлении отвоевать корону своего отца. Надо объединиться против рода Сверкера и их датских сторонников, надо показать им свою силу и решительность, используя преимущество во времени, о чем уже благоразумно позаботились.

     Лед тронулся в день убийства Карла сына Сверкера на берегу Ветгерна, и еще день прошел, прежде чем об убийстве узнали на материке. Биргер Бруса счел своим долгом использовать эту весть в Восточном Геталанде, но предложил, чтобы Кнут тоже действовал быстро и отправлялся в Восточный Арос - увидеться с архиепископом Стефаном и, если получится, склонить его на свою сторону, а затем попытаться собрать свеев на тинг в Муре, чтобы те провозгласили его новым королем. Действовать нужно немедленно, теперь не время для отдыха. Как сказал Биргер Бруса, так и сделали.

     Кнут сын Эрика во всем согласился с Биргером Брусой, зная, что он был самым опытным в том, что касалось борьбы за власть. Когда же они собрались в путь, Кнут вдруг изъявил желание, не совсем понятное Арну: он захотел, чтобы в Бьельбу им дали щиты Фолькунгов, синие плащи и флажки на копья, да еще дружинников в придачу. Биргер Бруса глубокомысленно кивнул, выражая согласие, будто бы понял, что имел в виду Кнут сын Эрика. Арну это желание показалось одновременно пустячным и важным. Но в дальнейшем он убедился, что такие люди, как Кнут и Биргер, думают совершенно иначе, чем он.

     В Восточном Аросе архиепископ Стефан сперва отказался принять Кнута сына Эрика, когда

[394]

тот вместе с Арном прибыл в его усадьбу. По слухам, архиепископ был сердит и сказал нечто вроде того, что этот человек только и делает, что плетет интриги.

     Однако, узнав, что Кнут приехал вместе с Арном сыном Магнуса, он принял обоих. Когда гости вступили в сумрачные покои архиепископа, Арн преклонил колени и поцеловал его руку, пока Кнут колебался, не сделать ли ему то же самое. К неудовольствию Кнута, разговор велся на церковном языке, и поэтому он ощущал себя менее значительным, чем двое других. Его разбирала злость на Арна, хотя дело-то было в архиепископе.

     То, что архиепископ Стефан мог сказать Кнуту сыну Эрика, понять было просто, даже если эти слова были малоприятны для Кнута. Церковь не может и не желает участвовать в начинающейся борьбе за власть. Как архиепископ, Стефан заботится о Царствии Божием, а не о внутренних распрях между претендентами на земной престол. Не может быть и речи о том, чтобы встать на сторону родичей Кнута, или Карла сына Сверкера, или кого-то еще, кто вскоре придет с юга. Мирская власть - это одно, а власть Божия - совсем другое.

     Кнут сын Эрика держался достойно, когда понял, что здесь ничего не добьется, и тогда он попросил Арна выразить пожелание причаститься вместе из рук архиепископа на завтрашней мессе. Не видя никакого подвоха в этой просьбе, Арн передал слова Кнута архиепископу. И архиепископ Стефан ответил согласием, впрочем подозревая, что у Кнута иное на уме. Возможно, Стефан посчитал, что это хороший способ закончить спор с человеком, который может стать будущим королем страны. Церковь не участвует в борьбе за королевский трон, но ей все-таки следует поддерживать дружеские отношения с властью.

[395]

     Едва гости почтительно простились с архиепископом, как Кнут снова исполнился силы и рвения и заявил, что еще не все потеряно. Они вернулись к поджидавшим их людям, которые пока не надели на себя синюю одежду Фолькунгов, и Кнут велел им пойти в город и распространить там кое-какие слухи.

     На другой день Кнут вместе с Арном скакали на мессу впереди строя дружинников, одетых в синие плащи. На их копьях реяли синие флажки. Кнут и Арн были при полном вооружении. На щитах красовались лев Фолькунгов и три короны.

     Слухи сделали свое дело, и на мессу стеклось столько народу, что большинству не нашлось места в церкви и они остались стоять у ворот. Кнут и Арн поднялись по лестнице в храм, а их дружина осталась снаружи, держа лошадей.

     Они вошли в церковь, и люди почтительно расступились, давая им дорогу. Еще в притворе Кнут, как и полагалось, снял свой меч. И он был крайне удивлен тем, что Арн не сделал того же. Кнут шепнул ему об этом, но Арн лишь загадочно улыбнулся и покачал головой. Когда же они подошли к архиепископу за причастием, Кнут сын Эрика вновь изумился тому, что произошло. В дальнейшем это сослужило ему хорошую службу. Арн обнажил свой меч, и прихожане в страхе содрогнулись. В следующий миг он протянул меч архиепископу, который с почтением взял его, приложился к нему и окропил меч святой водой, а затем вернул его Арну. Тот поклонился и, вложив меч в ножны, упал на колени, шепнув Кнуту, чтобы тот следовал его примеру.

     Люди расступились, и оба они коленопреклоненно ждали, когда их причастит сам архиепископ. Затем, еще до конца мессы, они тихо вышли из церкви, приняв Святые Дары.

     На паперти было большое волнение, ибо до

[396]

людей уже дошла весть о том, что архиепископ благословил меч, хотя никто и не знал, чье это было оружие.

     Тут Кнут вытащил свой меч из ножен и громко крикнул, что это оружие, которое он держит в своей руке, осенено благословением Божиим и именно этим мечом он убил злодея, который когда-то, на этом самом месте, убил короля Эрика. Затем Кнут снял с шеи золотую цепь, высоко поднял ее, так что крест засиял на солнце, и заявил, что это святая реликвия, которую он по праву вернул себе, отняв у святотатца Карла сына Сверкера. И так как он, Кнут, питает столь же глубокое уважение к свеям, как некогда его отец Эрик, то он призывает их через пять дней собраться на тинг и просит передать это лагманам и хевдингам Свеаланда.

     Когда он умолк, вновь поднялся шум, исходивший скорее от его дружинников. Однако вслед за ними заволновались и остальные. Все теперь думали, что сам архиепископ решил вопрос о том, кто будет избран королем Свеаланда. Слух об этом распространялся быстрее ветра.

     Позже, в тот же день, когда они вернулись в свой лагерь, куда Кнут велел принести воды из источника святого Эрика, чтобы самому окропить всех приходящих, он наконец отпустил Арна.

     Кнут отвел его в сторону и сказал, что теперь предстоят томительное ожидание и переговоры с разными людьми. На это у Арна не хватит терпения, как считал Кнут. Не лучше ли ему отправиться к Сесилии? Кнут не хотел проявлять бессердечие и препятствовать счастью своих друзей.

     Арн обнял друга, и они расстались. Арн уехал во имя своей мечты, а Кнут остался ради власти.

     Поездка в Хусабю заняла у Арна меньше времени, чем могла бы отнять у любого другого на всем Севере, ведь скандинавские жеребцы гораздо мед-

[397]

лительнее его Шималя. Хозяин быстрого скакуна даже успел завернуть в Арнес, чтобы рассказать своим новости и сменить одежду.

     Но вот наконец он скачет прямиком в Хусабю, и усадьба уже открылась его взору. Он едет медленно, опустив поводья, и Шималь пританцовывает в нетерпении, порываясь вперед. Чем ближе Арн подъезжал к Хусабю, тем меньше он думал о странностях, открывшихся ему в борьбе за власть.

     Альгот сын Поля был приглашен в Арнес, чтобы договориться о приданом, и родня Арна порадовалась, что все разговоры ведутся в отсутствие жениха, только между Эскилем, Магнусом и Альготом.

     Такое положение вещей вдвойне устраивало самого Арна. Во-первых, его совершенно не волновало, хорош или плох его брак с Сесилией с точки зрения их отцов. Во-вторых, ему не терпелось встретить Сесилию наедине и сказать ей все, что он хотел, без подозрительных взглядов ее отца или дружинников.

     Все было слишком уж хорошо, чтобы казаться правдой. Скоро он будет у нее. Скоро он будет держать ее в своих объятиях и скажет ей, что обручение состоится в Хусабю, на день святого Эскиля.

     Магнус с Экилем решили, конечно же не спрашивая Альгота, так: обручение - в Хусабю, свадьба - в Арнесе; Сесилия получит в подарок от жениха Форсвик. А о ее приданом теперь надо договориться с Альготом. И они полагали, что он не будет противиться их предложениям.

     Арна вопрос о приданом не занимал. Леса или берег - что может сравниться с великим чувством, дарованным человеку Богом?

     Пусть Альгота не заботили чувства дочери, пусть Магнус не принимал всерьез чувств младшего сына. Но Альгот благодаря этому браку сохранял

[398]

себе и своему роду жизнь и состояние. Так понимал это Арн, наблюдая борьбу за власть.

     То, что еще недавно, при их последней с Сесилией встрече, выглядело мрачным и безнадежным, теперь превращается в свою противоположность. Как Гудрун и Гуннар, Арн и Сесилия всегда неустанно будут благодарить Пресвятую Деву Марию за вновь явленную силу и за то, что еще раз Она показала людям, что превыше всего - любовь.

     Когда Арн подъехал к усадьбе, его заметили рабы, сажавшие репу. Они побежали в дом сообщить о его приезде. На дворе поднялась суета, и скоро слуги и дружинники выстроились в два ряда перед воротами в усадьбу. Когда Арн въезжал в усадьбу, слуги ликующе восклицали; дружинники гремели оружием, а рабы стучали всем, что попадалось им под руку.

     Выйдя на крыльцо, Сесилия бросилась было навстречу Арну, но сдержала себя и, выпрямившись, ожидала, когда он приблизится. Ее бабушка Ульрика вышла следом, со строгим выражением лица, но, увидев Арна и ряды прислуги, остановилась в ожидании, точь-в-точь как ее внучка.

     В душе Арна бушевали страсти. Он соскочил с Шималя, которого взял под уздцы подбежавший слуга. Арн чувствовал, что краснеет, сердце громко стучало в его груди, и юноша решил, что вот-вот потеряет сознание. Он должен собрать всю свою волю, чтобы учтиво подойти к Сесилии под взглядами окружающих. Ведь она ожидает его спокойно и чинно, опустив глаза.

     Но вот она мельком взглянула на него, и их глаза встретились. Откинув всякое приличие, они бросились друг к другу в объятия, что в общем-то не подобало молодым людям, которые еще не объявили о помолвке. Но тут снова раздались ликующие возгласы прислуги, и поднялся такой шум, что нельзя было разобрать ни слова.

[399]

     В Хусабю уже знали.что должно произойти в скором времени, и многие из слуг надеялись последовать за Сесилией после свадьбы. Все считали, что у Сесилии и молодого господина Арна с ними будут обращаться лучше, чем где бы то ни было. Об Арне рассказывали только хорошее. И речь шла вовсе не о том, как он владеет мечом и луком, - об этом говорили за кружкой пива господа. Известно было, что Арн обращается с рабами как со свободными людьми.

     Бабушка Ульрика кашлянула в третий раз, и Сесилии с Арном пришлось оторваться друг от друга. Они вошли в дом, чтобы гость, по обычаю, выпил и преломил хлеб. Ульрика начала выспрашивать о подарке для невесты, о приданом, о том, где будут праздновать помолвку. Арн вынужден был собраться с мыслями, чтобы толково ответить на все ее вопросы, будто они действительно занимали его, и ему пришлось описать местоположение Форсвика, количество мыз, размеры главной усадьбы, число рабов в доме и прочее, о чем он и сам-то не знал в точности. Только после этого Ульрика задала вопрос о более важных вещах: как настроены Фолькунги в Восточном Геталанде и есть ли еще у свеев свой тинг. Арн уверил ее, что Фолькунги Восточного и Западного Геталанда объединились с Эриковым родом и он думает, что Кнут сын Эрика будет избран королем на тинге свеев. Арн сам слышал об этом, проезжая по Свеаланду, и похоже, в этом нет никаких сомнений. Короля Эрика сына Едварда в Свеаланде очень любили, и как понял Арн, к Карлу сыну Сверкера подобных чувств не испытывали. Кто же такие братья Коль и Болеслав, об этом у свеев мало что знали. Возможно, что Кнут сын Эрика уже избран королем свеев, и теперь он должен прибыть на ландстинг в Западный Геталанд, чтобы его и здесь избрали королем.

     Госпожа Ульрика порадовалась добрым вестям

[400]

и поняла, что она замучила расспросами молодых людей. Они придавали мало значения тому, что, конечно же, было важнее их нежных чувств. И как же она удивила их, когда сказала, что погода стоит прекрасная и им стоит совершить прогулку верхом в Чиннекулле. При этих словах Сесилия вскочила и обняла свою строгую бабушку.

     Девушка сразу велела седлать смирную кобылку и переоделась: на ней был широкий, теплый зеленый плащ, застегнутый пряжкой на груди и спадавший до пят. Привычно перекинув подол через руку, Сесилия живо вскочила в седло, прежде чем Арн или кто-нибудь из рабов успел ей помочь. Пришпорив свою кобылку, она быстро поскакала прочь, пока Арн брал суму с хлебом, свининой и деревянными кружками для воды, приготовленными служанкой на случай, если прогулка затянется, как она сказала ему, нескромно рассмеявшись. Оказавшись на расстоянии, Сесилия повернулась в седле и крикнула Арну, чтобы он догонял ее. Арн, опьяненный счастьем, засмеялся в ответ и, нежно похлопав Шималя по крупу, пошутил, что они отправляются на охоту с удачным исходом. Одним махом вскочив в седло, так что стоявшие рядом зашептались в изумлении, Арн поскакал за Сесилией. Он пустил Шималя коротким галопом, чтобы не сразу догнать развевающийся вдали зеленый плащ и рыжие кудри.

     Когда же королевская усадьба скрылась из виду, он пустил коня во весь опор. Быстрее ветра Арн обогнал Сесилию, повернул Шималя и снова понесся к ней, но в последний миг свернул в сторону и начал скакать кругами вокруг нее, наслаждаясь нежным смехом любимой, который делал его лихим и смелым. Он поднялся в седле, балансируя в воздухе руками, и вновь промчался мимо нее на полном скаку, а она, дивясь его искусству, придержала кобылку. Но когда он, смеясь, обернулся,

[401]

раскинув руки, то не заметил толстую дубовую ветку, и она смахнула его на землю, словно рукавицу.

     Это было досадное падение. Он неподвижно лежал на земле, и Сесилия, в испуге сойдя с лошади, бросилась к нему, в отчаянии гладя его лицо. Он открыл один глаз, потом второй и, смеясь, заключил ее в свои объятия. Они оба покатились по ковру из белоснежных анемон, и она ругала его за то, что он так напугал ее.

     Потом они разом смолкли и, сев на траву, обнялись в долгом молчании, будто никаких слов и не требовалось, только пение птиц над головой.

     Так они сидели, пока их тела не заныли от неудобного положения. Сесилия высвободилась первой и откинулась на траву, а он лег рядом с ней, гладя ее лицо, и, борясь с робостью, осторожно поцеловал ее в лоб, а затем в щеки и губы. Она начала отвечать на его поцелуи, и их робость словно унесло летним ветром.

     Они вернулись в королевскую усадьбу Хусабю поздно вечером.

 

 

 

     XII

 

     Доброта Сесилии навлекла на них большую беду. Кто-то возразит, что это Господу Богу решать - быть добру или злу, что счастье или несчастье настигает людей вслепую, по воле рока, как настигает человека смерть, когда норны* вдруг обрезают нить его жизни.

     Подобный взгляд на Христово учение был довольно распространенным в Западном Геталанде, но для цистерцианцев или для Арна это было не

----------------------------------------

     * Норны - в скандинавской мифологам "небесные пряхи", которые прядут нить человеческой жизни.

[402]

что иное, как пережиток старого язычества, почти кощунство, потому что в таком случае надо было считать, что доброта или злоба людей, их грехи или благодеяния, их разум и заблуждения, как и любовь к Богу, ничего не значат. Своей свободной волей, как и любовью к Богу, мужчина или женщина во многом определяют собственную судьбу. И Арн горевал, что их несчастье более чем что-либо другое имело своим истоком именно доброту Сесилии. Достаточно было только сравнить ее с сестрой Катариной, чтобы понять это.

     Для Катарины счастье Сесилии означало ее собственное несчастье. Когда та больше не вернулась в Гудхем для продолжения занятий, Катарина поняла, что она теперь останется замурованной в этих ненавистных ей стенах. Ее злоба только усилилась, едва она узнала, какое большое приданое дает за сестрой их отец Альгот ради того, чтобы одна из его дочерей породнилась с Фолькунгами. Маловероятно, что теперь Альгот позволит выйти замуж еще и Катарине, и она боялась, что навеки останется в монастыре, увянет здесь старой девой среди других старых дев.

     Сесилия и Арн пока только обручились, и это промедление зависело не от них самих, а от борьбы за власть в стране. Кнуту сыну Эрика с большим трудом удалось заставить свеев избрать его королем в Муре. И когда наконец это свершилось, он не смог вовремя приехать на ландстинг в Западном Геталанде из-за того, что Болеслав послал против него войско, так что он был вынужден отправить свеев в поход - это первое, что они сделали для своего нового короля.

     Болеслав думал, что время будет работать против него, если он не поторопится и не сумеет собрать достаточно большое войско. С ним были лишь датчане и его собственные родичи. Выступив против Бьсльбу, ои тотчас был разбит Кнутом

[403]

сыном Эрика и его свеями, а также Биргером Брусой и Фолькунгами из Восточного Геталанда. Победа была на стороне Кнута, но время шло, и лето близилось к концу.

     Магнус сын Фольке из Арнеса вбил себе в голову, что на свадебном пиру должен сидеть король, и поэтому ждал, пока Кнут не приедет на ландстинг Западного Геталанда.

     Теперь, когда Арн и Сесилия ехали в Гудхем, они могли быть мужем и женой перед Богом. Но они пока оставались женихом и невестой, хотя Сесилия уже носила под сердцем ребенка Арна.

     Арн в волнении советовался об этом с Эскилем, ибо тот хорошо разбирался в мирских законах страны, но Эскиль лишь посмеялся и сказал, что в таком случае закон предписывает следующее: если отец Сесилии захочет поднять шум и довести дело до тинга, то Арн будет обязан уплатить шесть марок серебра в качестве штрафа. Эскиль, таким образом, отмахнулся от вопроса, ссылаясь на то, что Альгот сын Поля вряд ли затеет спор из-за такой мелочи. Глупее не придумаешь.

     Из сестринской любви Сесилия желала встретиться с Катариной, чтобы, если возможно, утешить ее. Ей было нетрудно понять, как страдает Катарина в стенах Гудхема, ведь она хорошо знала свою сестру.

     Как оказалось, она все же знала ее недостаточно хорошо. Иначе она никогда не переступила бы порога Гудхема, чтобы утешить Катарину.

     Когда сестры встретились в монастырском саду, Сесилия постаралась не особенно-то упиваться описаниями своего счастья перед сестрой и сосредоточилась на том, что она обязательно поможет Катарине и, когда будет сыграна свадьба, поговорит с отцом, который более серьезно отнесется к ее словам, коль скоро она породнится с Фолькунгами. Можно придумать кое-что, чтобы заставить

[404]

     Альгота образумиться. Хотя бы сыграть на его жадности и намекнуть, что содержание дочери в монастыре требует много серебра и стоит им дубовой рощи. Эти деньги просто выбрасываются на ветер, тем более что Катарина ни капли не ценит отцовскую любовь и заботу. И обе они рассмеялись этому доводу.

     Но тут Сесилия неосторожно заговорила о своем счастье, о том, как они будут жить сначала в Арнесе, пока дороги непроезжие, а потом переселятся в Форсвик, на Веттерне, и как они с Эскилем поедут навестить норвежских родичей, и о всяких прочих вещах. Катарина ярко представила себе свободную, счастливую жизнь за пределами монастыря, и ее глаза сузились от злобы и зависти. Сесилия была слишком переполнена своим счастьем, чтобы заметить это. Когда же Катарина словно невзначай спросила, уж не много ли гостей было в последнее время в усадьбе, что Сесилия потолстела в талии, то сестра не смогла скрыть своей радости и выдала тайну. Это грех, но его можно искупить всего-то шестью марками серебра и несколькими Патер Ностер и Аве Мария и, возможно, еще ношением власяницы и неделей на хлебе и воде, из чего будет состоять покаяние. Да, это правда, она беременна. И, говоря об этом, она была одновременно счастлива и напугана, потому что боялась рожать.

     Но Катарина уже не слушала детского лепета младшей сестры. Она размышляла о том, как этот поворот событий может послужить ее собственному спасению.

     Когда настало время разлуки, она нежно обняла Сесилию и попросила ее быть осторожнее в ее нынешнем положении, а также передать горячие пожелания счастья Арну.

     Сесилия, попрощавшись, испустила явный вздох облегчения, заставив Катарину задрожать от

[405]

гнева, и едва за сестрой закрылись ворота монастыря, как Катарина, преисполненная холодной решимости, поспешила к настоятельнице, чтобы как можно быстрее изменить все в свою пользу.

     Гудхем был новым монастырем, он возник совсем недавно благодаря пожертвованиям короля Карла сына Сверкера, который, кроме того, подарил землю женскому монастырю Врета в Восточном Геталанде. Что думал Эриков род об обителях, основанных Карлом сыном Сверкера, никто в точности не знал, поэтому настоятельница Гудхема, мать Рикисса, сама из рода Сверкера и близкая родственница ныне убитого короля Карла, весьма опасалась, что Гудхем будет закрыт или же им придется переезжать. Если Кнут сын Эрика станет королем, как все говорили, то незавидная у нее будет доля - принадлежать к роду Сверкера в Западном Геталанде и сидеть в монастыре, основанном этим родом. Всем ведь известно, как в свое время Эрик сын Едварда протянул свои алчные руки к Варнхему.

     Мать Рикисса была женщина вспыльчивая, и некоторые звали ее забиякой. Иногда она бывала просто невыносима. Но, как близкая родственница короля, она хорошо разбиралась во всем, что касается мирской власти.

     Когда Катарина пришла к ней и неожиданно покаялась в старом грехе, о котором прежде умалчивала, - грехе плотской связи с молодым Арном сыном Магнуса, - то настоятельнице следовало бы проявить строгость. Но Катарина, опустив глаза и будто бы утирая слезы, объяснила, что грех ее усугубился тем, что Арн преследовал не только ее, обещая жениться, но и сестру Сесилию, которая теперь забеременела.

     Мать Рикисса сразу смекнула, какая великолепная возможность открывается перед ней. Очевидно, Катарина думала так же, ибо она скромно

[406]

напомнила, что соблазнитель - близкий друг Кнута сына Эрика, а значит, многое может измениться, если Арна сына Магнуса отлучат от церкви.

     Услышав эти слова, мать Рикисса поняла, что они с Катариной - одного поля ягоды. И она удовлетворилась очень мягким наказанием за запоздалое раскаяние Катарины, предписав ей недельное одиночество, молчание на воде и хлебе и обычный перечень молитв. Катарина покорилась, благодарно поцеловав руку матери Рикиссы, громко вознесла хвалу Пресвятой Деве за милосердие и удалилась с едва заметной улыбкой, не ускользнувшей от зоркого взгляда настоятельницы.

     А затем мать Рикисса, тяжело ступая (как боялись звука ее шагов послушницы Гудхема!), решительно направилась в скрипторий, чтобы сделать то, что должно быть сделано, и как можно скорее.

     Она написала два письма: Болеславу, где советовала ему обратиться с этим делом к архиепископу в Восточном Аросе, и епископу Бенгту в Скару, чтобы тот как можно быстрее объявил об отлучении, иначе какой-нибудь слуга Божий в епархии только усугубит тяжесть содеянного, обвенчав ненароком грешников. Она питала надежду заполучить епископа Бенгта на свою сторону, ибо знала, что он разделял ее беспокойство по поводу того, что времена щедрости к церкви и ее служителям проходят. Кроме того, епископ тоже был многим обязан роду Сверкера.

     Катарина и мать Рикисса получили желаемое, хотя и желали этого по разным причинам. Через две недели епископ Бенгт в соборе Скары произнес анафему Сесилии дочери Альгота и Арну сыну Магнуса. Ни один священнник во всем Западном Геталанде не имел лрава вступать в церковное общение с этими двумя. Единственное убежище, которое они могли себе найти, - монастырь.

[407]

 

     * * *

 

     Второй раз Арн и Сесилия ехали в монастырь Гудхема, но какой же печальной была теперь их поездка. Магнус отправил с ними дружину, и воины были одеты в цвета Фолькунгов. Отец не хотел, чтобы его сын ехал на покаяние, прячась, стыдливо, и достойно снарядил его в дорогу.

     Они почти не разговаривали в пути, все было сказано прежде. Сесилии трудно было простить Арна, как он ни объяснял ей, что был пьян в тот раз, когда Катарина пришла к нему, и едва понимал, что происходит. Сесилия возражала, что он все-таки умолчал об этом и она сама по незнанию совершила грех, которого могла бы избежать, если бы знала обо всем заранее. Он слабо пытался защищаться, говоря, что ему было нелегко рассказать той, кто дороже ему всего на свете, что он согрешил с ее сестрой и еще что он не знал закона, где было бы сказано, что это мерзость. В последнем она ему поверила, хотя ей показалось странным, что ему неизвестен христианский закон. Обсудив происшедшее, они начали думать о будущем. Как понимал Арн, дело затягивалось надолго, может, на год или более того, пока их грех не будет искуплен и исповедан в Риме. Сесилия смотрела на будущее еще более мрачно.

     Разлучаясь с ней у ворот Гудхема, он поклялся перед Богом, что вернется и заберет ее отсюда, поклялся на своем мече, чтобы еще больше убедить ее, но она нашла это ребячеством. Однако Арн упрямо повторял, что она должна верить ему, что, пока он жив, он всегда будет ждать того мига, когда они вновь будут вместе, и он заклинает ее не давать трех монашеских обетов, ибо их нельзя потом взять назад. Лучше жить в монастыре послушницей, а не монахиней, пусть даже в худших условиях. Она молча кивнула ему, вырвалась и побежала к воро-

[408]

там, где ее ждала мать Рикисса, суровая и презрительная. И когда обитые железом дубовые створки закрылись за Сесилией, Арн почувствовал такую скорбь, что, казалось, сейчас умрет. Упав на колени, он долго молился. Дружинники молча ждали, стоя в некотором отдалении. Они тоже горевали о нем, о Фолькунгах и о той радости, которую похитили у них и у Эрикова рода. Они ненавидели Сверкеров род. Ведь всем было известно, что он - причина несчастий.

     Арн ехал недолго в обществе дружинников Арнеса. Вскоре он остановился, сошел с коня и переоделся. Сняв Фолькунгову сорочку, он облачился в простую серую одежду из грубого сукна, с красной каймой. Он носил ее в первое время после того, как менее года назад выехал из Варнхема и вернулся домой. Тогда он хотел лучше узнать низший мир. За этот год он многому научился и понял, что часто здесь побеждает зло.

     Арн твердо решил, что поедет в Варнхем один и путь его будет пролегать вдоль восточного берега Хурнборагашен, через Биллинговы леса. Дружинники пробовали отговорить его - время теперь неспокойное, и никто не мог знать, что ожидает его в лесу. Но Арн холодно ответил им, что у него есть меч и что Господь защитит тех разбойников и прочий сброд, которые вздумают напасть на него. На этом он повернул Шималя и поскакал прочь, не проронив больше ни слова. Дружинники знали, что им не догнать его коня и что ничего другого не остается, как понуро отправиться назад в Арнес - без того, чью жизнь они поклялись защищать даже ценой собственной жизни, если бы это потребовалось.

     Арн долго ехал через болота и топи, и вокруг не было ни следа человеческого жилья. Дорога была тяжелой, и лишь в сумерках он наконец добрался до лесистых склонов горы Биллинген. Он знал, что

[409]

ему следует продолжать путь на север и тогда он вскоре окажется на земле Варнхема. Но было очень рискованно взбираться в гору ночью, да и небо было затянуто тучами, так что ни звезды, ни луна не освещали ему путь. Он равнодушно продолжал скакать до тех пор, пока виднелась дорога, но потом решил все же остановиться и заночевать в лесу. Вместо овчины у него был лишь тонкий плащ, и ночью он мог замерзнуть, но Арн расценил это как начало испытаний на пути к покаянию. Он был готов страдать, лишь бы это сократило время наказания и он с помощью Божией смог бы исполнить свою священную клятву и забрать Сесилию из Гудхема.

     Вдруг в сумерках он увидел крохотную избушку. В ней горел свет, а рядом стоял покосившийся хлев, в котором при его приближении беспокойно замычала корова. Он решил, что здесь живут вольноотпущенники или беглые рабы, но готов был заночевать даже в их избушке, лишь бы не спать под открытым небом в холодном лесу.

     Не раздумывая, он вошел в избушку, чтобы просить о ночлеге. Он ничего теперь не боялся, ибо хуже того, что с ним случилось, уже не могло быть. К тому же у него есть серебро, которым он честно и по-христиански расплатится с хозяевами, вместо того чтобы вламываться в дом силой, с мечом в руках.

     Тем не менее он был испуган видом сгорбленной старухи, сидевшей у очага и помешивавшей в котле какое-то варево. Голос ее был каркающим, и приветствовала она гостя вовсе не учтиво, а с издевкой и такими словами, которых он даже не понял, ибо подобные ему страшатся тьмы, а подобные ей общаются с нею.

     Арн спокойно сказал, что хотел бы получить ночлег, иначе рискует погубить коня, продолжая путь ночью через гору, и добавил, что хорошо за-

[410]

платит за услугу. Старуха молчала, и он вышел расседлать Шималя, поставив его в хлев рядом с тощей коровой. Вернувшись в избушку, он снял свой меч и бросил его на пустую лавку в знак того, что будет там спать, а затем подтянул маленький треногий табурет к огню и сел, чтобы погреть руки.

     Старуха долго и подозрительно щурилась на гостя, а потом наконец спросила, из тех ли он, кто имеет право носить меч, или из тех, кто просто носит его. Арн ответил, что дело это можно понимать по-разному, но ей, во всяком случае, нечего бояться его меча. Чтобы успокоить ее, он достал маленький кожаный кошелек, который получил на прощание от Эскиля, и, вынув оттуда две серебряные монеты, положил их поближе к очагу, чтобы на них падал свет от огня. Старуха точас схватила монеты и попробовала их на зуб, удивив Арна, ибо он и предположить не мог, что кто-то усомнится в его словах или добрых намерениях. Похоже, она осталась довольна тем, что подтвердили ей ее редкие зубы, и спросила, не пожаловал ли незнакомец сюда, чтобы узнать о своем будущем. Когда-то к ней приходили за этим. Арн сказал, что будущее находится в руках Божиих и никто не может предсказывать, что ждет нас в жизни. Но старуха так громко захохотала в ответ, что обнажился ее почти беззубый рот с почерневшими клыками. Она еще немного помешала в котле и потом спросила его, не хочет ли он ее похлебки. Арн отказался. Он не стал бы есть даже на королевском пиру, ибо уже приготовился долго сидеть на хлебе и воде.

      - Я вижу три вещи, которые ты встретишь в жизни, мальчик, - внезапно произнесла она, словно то, что она могла видеть, проявилось независимо от равнодушия Арна. - Вот два щита. Хочешь знать, что я вижу? - продолжала она, зажмурившись, будто стремясь лучше видеть то, что возникало перед ее Внутренним взором. Арна одо-

[411]

девало любопытство, и она поняла это, хотя глаза у нее были закрыты.

      - Какие же щиты ты видишь? - спросил он, уверенный в том, что услышит в ответ чепуху.

      - Один щит - с тремя золотыми коронами на фоне неба, другой - со львом, - произнесла старуха новым, певучим голосом, и глаза у нее по-прежнему были закрыты.

     Арн потерял дар речи. Он не мог взять в толк, как это старая одинокая женщина, живущая вдали от людей, в лесной чаще, может иметь хоть малейшее представление о таких вещах. И он был уверен, что по его одежде она ни о чем не могла догадаться. Арн припомнил одну историю, которой не придавал раньше значения. Однажды Кнут рассказал ему, как его отец, Эрик сын Едварда, во время крестового похода получил предсказание о трех коронах. Но это случилось давно и далеко отсюда, на другом берегу Восточного моря.

      - А что за третья вещь, которую ты видишь? - осторожно спросил он.

      - Я вижу крест и слышу слова: "Сим победишь", - продолжала она напевно, с неподвижным лицом и закрытыми глазами.

     Арн подумал было, что глаза у нее как раз более зоркие, чем он предполагал, и она наверняка прочитала латинскую надпись на рукояти его меча.

      - Ты имеешь в виду слова: "In hoc signo vinces"? - спросил он испытующе. Но она лишь качнула головой, словно эти слова ей ни о чем не говорили. - А видишь ли ты женщину в моем будущем? - спросил он с дрожанием в голосе.

      - Ты получишь свою женщину! - воскликнула она пронзительно и, открыв наконец глаза, вперила в него свой дикий взгляд. - Но все будет не так, как ты думаешь, совсем не так!

     И она хрипло рассмеялась. Похоже, ее настро-

[412]

ение изменилось, и ему больше не удалось добиться от нее ни одного разумного слова. Сдавшись-, он лег спать на том самом месте, куда положил свой меч. Завернувшись в плащ, он повернулся лицом к стене и закрыл глаза, но сон к нему все не шел. Арн продолжал ломать голову над тем, что сказала старуха, находя, что слова ее верны, но вместе с тем скупы. То, что она разглядела в нем представителя Фолькунгов и Эрикова рода, изумляло его, и он вынужден был это признать. Но в то же время она не сказала ничего такого, чего бы он сам не знал. Его утешало, что он получит Сесилию, и он верил в это. Но все в нем сопротивлялось ее словам о том, что будет совсем не так, как он думает. В конце концов Арн все же уснул.

     Когда он проснулся с рассветом, старухи в избе не было, но Шималь стоял на своем месте в хлеву. Увидев хозяина, он приветственно заржал, словно ничего не случилось.

     После полудня Арн въехал в ворота монастыря Варнхем, вдыхая знакомые запахи из сада и из поварни брата Ругьеро. Его прибытия ожидали, но все же он вызвал своим появлением небольшой переполох. Два брата бросились ему навстречу. Один взял Шималя, а другой молча провел его в умывальню и указал на одежду. Арн выразил непонимание, и тогда брат раздраженно ответил, что тот отлучен от церкви, а потому с ним разговаривать не разрешается, прежде чем он хотя бы не совершит омовение и не получит одежду послушника.

     Арн долго и тщательно мылся и под молитвы стриг свои длинные волосы. В одежде послушника, столь знакомой, он оказался затем у отца Генриха, сидевшего на своем любимом месте в крытой галерее. Отец Генрих смотрел на него сурово, но с любовью. Тяжело вздохнув, он вынул четки и сделал знак Арну, чтобы тот приготовился к исповеди. Арн упал на колени и помолился святому

[413]

     Бернарду, чтобы тот дал ему силу и искренность исповедаться в том, что не так-то легко выговорить вслух.

 

     * * *

 

     Король Кнут сын Эрика прибыл в Арнес со своей свитой и Биргером Брусой. Гостей было много, и потребовалось время, чтобы всех разместить. Голодных, уставших воинов приняли в ближайшей деревне.

     Биргер Бруса был в нетерпении, считая, что надо как можно быстрее держать совет. Нечего упиваться пивом и набивать себе брюхо. Даже в присутствии короля Кнута люди сразу же повиновались Биргеру Брусе, и все, кто имел отношение к делу, собрались в зале господского дома, лишь слегка пригубив пива.

     Прежде всего помолились о благословении Божием, чтобы на совете говорились только разумные, а не вздорные речи. Молитва была неуклюжей, и печаль об отсутствующем Арне, как дуновение ветра, пронеслась по залу. Но вопрос о нем был лишь одним из многих, которые предстояло решить.

     На совете главенствовал Биргер Бруса, и, когда все затихли, он начал с наиболее важного - с ландстинга в Западном Геталанде, ибо многое зависело от того, чтобы Кнут как можно быстрее получил вторую королевскую корону. Никто не был против.

     Довольно долго придумывали, как послать эстафету, как лучше и скорее распространить весть о тинге. Но так как об этом никто ничего нового сказать не мог, вопрос отпал сам собой.

     Следующее, что надо было решить, по мнению Биргера Брусы, - как поступить Кнуту, когда его

[414]

изберут королем, чтобы смыть то позорное пятно, которое оказалось на чести Фолькунгов из-за отлученного от церкви родича. Биргер Бруса считал, что Кнут сам должен высказаться.

     Кнут сын Эрика начал с уверений в том, что Арн, как всем известно, его лучший друг, что Арн оказал ему большую услугу, за которую следует отблагодарить, и что то добро, которое Эриков род и Фолькунги могут сделать друг другу, - превыше всего. Когда эти слова были сказаны, Кнут перешел к делу.

     Насколько он понял, архиепископ без труда мог отменить анафему, провозглашенную епископом Бенгтом в Скаре. Но ко всеобщей досаде, он уехал, и никто не знает куда. Во всяком случае, в Линчепинге его не было. Плохо, если он скрывается у прихвостней Сверкерова рода, но его не было и в Свеаланде. Иначе осведомители Кнута донесли бы об этом, ведь архиепископу спрятаться нелегко.

     Эти служители церкви стали на редкость несговорчивыми. Даже если мы узнаем, где прячется архиепископ, трудно сказать заранее, как он поведет себя, когда король потребует от него решения вопроса, в котором церковная власть ставит себя выше светской. Священникам надо постоянно угрожать, это ясно. Они народ алчный, пекутся о своих землях, жаждут получать новые дары, и это иногда делает их более уступчивыми. Но невозможно что-то предпринять, пока не будут завершены два дела. Кнут считал, что прежде он должен быть избран королем Западного Геталанда, как сказал уже его дорогой родич и мудрый советник Биргер Бруса. А потом он начнет вести переговоры с архиепископом, причем с позиций силы. Следует все-таки разыскать прелата, прежде чем мы сможем выяснить, что у него на уме.

     Магнус печально согласился с Кнутом, поняв,

[415]

что в этом вопросе сейчас не продвинуться. И все же он заговорил о том, что было не менее важным. Простым христианам не очень понятно, как эти дела решаются в церкви и в самом Риме. Известно лишь одно: волокита займет уйму времени. Так что следует уже сейчас подумать о ребенке Арна и Сесилии. Как говорят женщины, Сесилия должна родить Арну сына после зимнего солнцестояния. И можно не сомневаться в том, что мать Рикисса, эта Сверкером ведьма из Гудхема, постарается избавиться от ребенка как можно скорее. Что же делать?

     Кнут сын Эрика снова предложил, что, как только он будет избран королем Западного Геталанда, то не без удовольствия померится силой с настоятельницей Гудхема. Ей пора понять, что жизнь ее под угрозой, и тогда она станет более сговорчивой.

     Биргер Бруса нахмурился и заявил, что, во-первых, Кнут должен все хорошенько обдумать, прежде чем раздражать церковь, и брать пример со своего отца. Вместо угроз лучше избрать принуждение. Во-вторых, ребенок, рожденный вне брака, не может оставаться в монастыре. И это хорошо, ибо никто не будет использовать в своих целях те грязные сплетни, которые непременно возникнут в этом случае. Так что вопрос заключается в другом: кто позаботится о сыне Арна? И еще: станет ли незаконнорожденный сын законнорожденным, если впоследствии его родители вступят в брак?

     Эскиль сказал, что знает, как поступить. Плохо, если ребенок Арна и Сесилии, будь то сын или дочь, - лично он, Эскиль, не понимает, как это может быть известно заранее, - попадет к Альготу сыну Поля. Альгот уже высказался по этому поводу, пробормотав что-то вроде того, что вместо зятя в доме поселится внебрачный сосунок. Такие слова не свидетельствовали о добром отношении. Так что о ребенке должны позаботиться Фолькунги.

[416]

     Что же касается второго вопроса - будет ли он законнорожденным, - то ответ прост. Смогут они снять анафему и сыграть свадьбу, как было задумано между Арном и Сесилией, - значит, все будет устроено честь по чести.

     Биргер Бруса задумчиво проронил, что у него самого маленькие дети, их мать и еще две кормилицы, так что ему представляется, что ребенка лучше всего отдать к нему в Бьельбу. Никто ему не возразил.

     Последний вопрос, который предстояло решить на совете, был незначительным, но мешал, как мозоль. Альгот сын Поля не только скулил о будущем ребенке, но еще и горько плакался на то, что сын хозяина Арнеса сорвал сделку и свадьбе не бывать. Разумеется, Альгот не считался опасным врагом, да и сам он никогда не осмелился бы поднять меч против Фолькунгов. Но неприятно, если он будет вот так ходить и жаловаться всем подряд.

     Магнус угрюмо ответил ему, что дело в церковном послании в Рим и на это уйдет много времени. Если же все уладится быстрее, то они мирно и спокойно сыграют свадьбу, как и было задумано. Хуже, если дело затянется на несколько лет, что, по слухам, вполне могло произойти. В таком случае, полагал Магнус, свадьба все равно состоится. Но только с Катариной в роли невесты и с Эскилем в роли жениха. Она, Катарина, тогда выйдет из монастыря.

     Мысль Магнуса было нетрудно понять, но все сидевшие за столом опечалились. Они знали, что именно Катарина была источником всех бед, обрушившихся не только на Арна с Сесилией, но и на род Фолькунгов. Не хотелось бы, как вздохнул Эскиль, столь высоко вознаграждать Катарину за ее злой умысел.

     На это Биргер Бруса холодно заметил, что пред-

[417]

ложение Магнуса все же разумно и что молодому Эскилю следовало бы понять: речь идет о деле, а не о чувствах. И если с Арном ничего не получится, придется Эскилю готовиться к свадьбе с женщиной, к которой просто так не повернешься спиной, иначе получишь удар кинжалом.

     На том и порешили. За этим столом вели речь о делах, о борьбе за власть, и здесь любовь не была превыше всего.

 

     * * *

 

     Отец Генрих, выслушав исповедь Арна, не отпустил ему грехи. Ничего другого Арн и не ожидал, ведь такой приор, как отец Генрих, не имел права отменить анафему. Он очень коротко объяснил Арну суть греха и послал его в келью сидеть на хлебе и воде, как и следовало ожидать.

     За то время, что Арн провел в миру, он совершил три тяжких греха. Во-первых, он убил двух пьяных бондов, во-вторых, напился сам и вступил в связь с Катариной и, наконец, в-третьих, вступил в связь с Сесилией.

     Из этих трех грехов два первых были прощены очень быстро, так что Арн даже удивился. Но третий грех - связь с Сесилией - женщиной, которую он любил и на которой хотел жениться, - оказался таким тяжким, что его отлучили от церкви, да и Сесилию заодно с ним. Это было трудно понять. Убить двух людей - это ничего, вступить в связь с женщиной, которую он не любил, - тоже ничего. Но сделать то же самое с женщиной, которую он любил больше всего на свете, так, как описано в Библии, - оказалось страшным грехом!

     Ему послали текст закона из архива Варнхема, и в нем все было ясно и неумолимо. В архиве имелись только те тексты законов, которые касались

[418]

ведения Церкви, а все прочее - поединки, клевета, штраф, убийство рабов или кража скота - мало интересовало церковников.

     Тот закон, который нарушил Арн, был как раз церковным. В тексте брачного кодекса Западного Геталанда, в восьмой главе, было написано: "Спал кто-то со своей дочерью - это дело должно быть передано из страны в Рим. Спали отец и сын с одной и той же женщиной, или два брата, или сыновья двух братьев; или мать и дочь - с одним и тем же мужчиной, или две сестры, или дочери двух сестер, или дочери двух братьев - это противно закону".

     Буквы закона были красиво выведены по-латыни, а перевод его на родной язык, следующий ниже, выглядел более небрежным. Арну нетрудно было узнать эти слова, ибо они были взяты из Пятикнижия Моисеева.

     Получалось, что странные и непонятные запреты содержались в Библии, и все, что Арн истолковывал по своему разумению, теперь рухнуло. Ясно, что, если отец спит с дочерью, - это мерзость. Но немыслимо, чтобы то же самое относилось к его случаю, когда он в пьяном виде один раз переспал с Катариной - лишь телом, но без любви, как с Сесилией.

     Арн долго размышлял над законом, так ни к чему и не придя. Все размышления приводили его к тому же запрету в вестгетском законе, как он ни испытывал свои теологические познания, вспоминая Ветхий Завет. Арн видел в этом законе подобие того, как запрещалось носить одежду определенного цвета в месяц траура или стричь определенным образом волосы. Он хорошо помнил то почтение, с которым его родичи слушали, как лагман Карле читает закон. Там было так мало места для истолкований, что его собственный отец уже приготовился умереть ради буквы закона.

[419]

     Значит, он совершил преступление, которое по закону равносильно связи с собственной дочерью.

     И все же судить должна Святая Церковь. Священники видят мысли и намерения человека, стоящие за преступлением, иначе, чем западные геты.

     После долгих размышлений Арн остановился на том, что решать будет отец Генрих. Ясно, что судить Арна будет он, а не какой-то там тинг. Он даже фыркнул при мысли, как в этом случае ему было бы легко, защищаясь мечом или призвав на помощь бесконечных свидетелей из Фолькунгов.

     Нет, его будет судить церковь, поэтому можно рассчитывать на разум, на возможность взвесить плохое и хорошее. Арн колебался между надеждой и отчаянием.

     Надежда его укрепилась, когда за ним пришел брат и повел его к архиепископу Стефану. Арн даже не предполагал, что архиепископ находится в Варнхеме, и сперва было подумал, что это как-то связано с его делом, ибо Стефан говорил, что у Арна всегда будет друг, который поддержит его.

     Преисполненный надежды, Арн заспешил в галерею, где на своем обычном месте сидел отец Генрих. И вместе с ним был архиепископ Стефан. Арн пал на колени и поцеловал руку Стефана. Затем он сел, но лишь тогда, когда получил позволение.

     Однако в глазах архиепископа он заметил отнюдь не мягкость, когда тот молча взглянул на него. По этому взгляду Арн понял, что надеяться не на что.

      - Ты немало успел натворить за то короткое время, пока жил в миру, - начал наконец архиепископ. Голос его звучал строго, и отец Генрих не смотрел на Арна, а, казалось, созерцал собственные сандалии. - Ты хорошо знаешь, - продолжал архиепископ все так же строго, - что церковная власть не должна смешиваться с властью мирской.

[420]

     Между тем ты смешал их, причинив мне массу неприятностей. Причем сделал это совершенно сознательно и к тому же очень коварно.

     Архиепископ умолк, словно желая послушать, как Арн будет просить прощения или объясняться. Но Арн, совершенно уверенный в том, что будут разбираться его плотские грехи, чувствовал себя сбитым с толку. Он даже не понял, о чем говорил архиепископ, и так и сказал ему, попросив прощения за свое недомыслие. Архиепископ тяжко вздохнул, и Арн заметил на его лице беглую улыбку, будто он в самом деле не верил в недомыслие Арна.

      - У тебя ведь не настолько короткая память, чтобы ты забыл, что мы совсем недавно виделись в Восточном Аросе? - спросил он, и голос его зазвучал мягче.

      - Нет, Ваше Высокопреосвященство, но я не понимаю, в чем я тогда согрешил, - неуверенно ответил Арн.

      - Занятно! - усмехнулся архиепископ. - Ты явился ко мне с этим искателем королевской короны, одним из тех, которыми, к несчастью, кишит наша страна. Ты просил за него, чтобы я короновал его тут же, на месте. Когда же я отклонил просьбу по причинам, тебе хорошо известным, то что сделал ты? Ты украл у меня сорочку, как говорится, и выставил нагишом на посмешище - вот что ты сделал. Ты - один из нас и останешься таковым навсегда, и потому мы с отцом Генрихом спрашиваем тебя, о чем ты думал, когда так поступал?

      - Я особенно не раздумывал, - помедлив, ответил Арн, ибо до него начало доходить, в чем дело. - Как вы справедливо сказали, Ваше Высокопреосвященство, я знал, что и речи не может быть о том, чтобы Церковь сразу же поддержала Кнута сына Эрика. Но я не находил ничего дурного в том, чтобы Ваше Высокопреосвященство сами

[421]

объяснили это моему другу. Так и было на самом деле.

      - Допустим. Но потом, о чем же вы думали потом, когда разыграли весь этот спектакль, в который поверила глупая толпа у ворот храма, - будто я помазал и короновал этого негодяя?

      - Я плохо понимаю это, - со стыдом ответил Арн. - Мы не говорили о том, что будем делать, если Ваше Высокопреосвященство откажется поддержать Кнута сына Эрика. Он думал, что просьба его проста. И я не мог убедить его в том, что это не так, ибо он уже тогда считал себя королем. Тогда я решил, что пусть он услышит это от Вашего Высокопреосвященства. Так и случилось.

      - Да-да, ладно! - прервал его архиепископ, нетерпеливо махнув рукой. - Это ты уже говорил. Но я спрашиваю о том, что происходило после того, как я поставил негодяя на место!

      - Он попросил меня узнать у Вашего Высокопреосвященства, не могли бы мы оба удостоиться чести принять святые дары из ваших рук. Я не нашел в этом ничего неподобающего. И я не знал, что...

      - Так вы не говорили об этом заранее и ты не знал, какие выходки последуют за этим! - строго прервал его архиепископ.

      - Нет, Ваше Высокопреосвященство, не знал, - пристыженно ответил Арн. - Мой друг думал лишь о том, чтобы его первая просьба была удовлетворена. Мы не говорили с ним заранее даже о причастии.

     Два пожилых человека пристально смотрели на Арна. Тот не отводил взгляда, и в глазах его не было ни тени сомнения, ибо он говорил чистую правду, как на исповеди.

     Отец Генрих, легко кашлянув, взглянул на архиепископа, который утвердительно кивнул в

[422]

ответ. Они согласились в чем-то, что обсуждали заранее, понял Арн. Но что это было, он не знал.

      - Ну что ж, мой юный друг, иногда ты бываешь слишком наивен, должен тебе сказать, - заговорил архиепископ более дружелюбно. - Ты взял с собой меч и протянул его мне, и ты понимал, что я, разумеется, благословлю его. Вы оба были одеты, как воины. Что ты намеревался этим показать?

      - Мой меч освящен, и я никогда не нарушал обета. Я чувствовал гордость, что могу принести этот меч Вашему Высокопреосвященству, и я полагал, что вы будете испытывать те же чувства, ибо освящение меча происходило здесь, у нас, цистерцианцев, - ответил Арн.

      - И ты не думал, что твой друг, этот Кнут, сможет воспользоваться этим? - с усталой улыбкой спросил архиепископ и покачал головой.

      - Нет, Ваше Высокопреосвященство, но потом я уже понял...

      - Потом пошел шум по всему Свеаланду! - фыркнул архиепископ. - Пустили слух, будто я, прямо с кафедры, благословил тот меч, которым убили короля Карла сына Сверкера, будто я потом благословил Кнута сына Эрика и даже помазал и короновал его, и с тех пор я не знаю ни минуты покоя, ибо все эти мелкие корольки, полукороли и претенденты на трон бросились за мной по пятам! Я должен был на время покинуть страну, и вот почему я здесь, а вовсе не ради тебя, если ты так думаешь. Но я верю твоим словам и прощаю тебя за то, что случилось в Восточном Аросе.

     Арн опустился на колени перед архиепископом и вновь поцеловал ему руку, благодаря за проявленное милосердие, которого он не заслужил, ибо глупость его не может быть оправданием. В краткий миг счастья Арн вдруг подумал, что все позади и его грех - не в любви к Сесилии, а в том, что он

[423]

невольно помог Кнуту сыну Эрика одурачить архиепископа.

     Но это было не так. Когда Арн по знаку архиепископа поднялся и сел на место, прямо напротив двух старых друзей, ему был вынесен приговор.

      - А теперь послушай, - сказал архиепископ. - Тебе прощается обман твоего архиепископа. Но ты преступил закон Божий, обладая двумя сестрами, и за такой грех легкого прощения не бывает. Мы можем осудить тебя на покаяние до конца твоих дней. Но мы проявим мягкость, ибо верим, что в этом промысел Божий. Ты будешь искупать свой грех лишь полжизни, двадцать лет. То же самое касается и твоей Сесилии. Искупать грех ты будешь как тамплиер, храмовник, и имя твое отныне будет Арн Готский. А теперь ступай, и да направит Господь стопы твои и твой меч, да будет милость Его с тобой. Вот так! Брат Гильберт объяснит тебе все подробнее. А я уезжаю, но мы увидимся на пути в Рим, куда ты отправишься первым.

     У Арна закружилась голова. Он думал, что помилован! Полжизни - это больше того, что он прожил на свете, и он даже не мог представить себя старым человеком, около тридцати семи лет, когда наконец грех его будет искуплен. Арн умоляюще взглянул на отца Генриха, словно не мог уйти, не услышав от него ни слова.

      - Путь в Иерусалим бывает в начале тернистым, мой дорогой Арн, - тихо сказал отец Генрих. - Но на то воля Божия, и в этом мы оба убеждены. Ступай с миром!

     И когда Арн, с поникшей головой, нетвердо ступая, ушел, они еще долго сидели, беседуя о Его воле. Оба они ясно видели, что воля эта в том, чтобы отправить еще одного великого воина в святое воинство Господне.

     Но если бы Кнут сын Эрика успел стать королем раньше, если бы Арн и Сесилия уже были за-

[424]

конными мужем и женой? И если Сесилия не оказалась бы столь наивной и доброй и не навестила бы свою сестру Катарину? И если мать Рикисса не была бы из рода Сверкера и не бросилась бы с такой энергией и решительностью раздувать это дело?

     Если бы это и многое другое не произошло, то в воинстве Господнем было бы на одного воина меньше. С другой стороны, философ уже доказал, что подобный тип рассуждений неверен. Господь явил Свою волю, и следовало склониться перед ней.

 

     * * *

 

     Брат Гильберт вел себя осторожно. Ему поручили растолковать Арну, что его теперь ждет. И Гильберт не позволял ему заговаривать о своем наказании или о том, что он оставлял дома.

     Итак, Арну предстояло сопровождать архиепископа Стефана в Рим, но там их пути должны были разойтись: архиепископу надо было решить некоторые вопросы с Папой Александром III, тогда как Арн отправится в римский замок тамплиеров - самый большой замок этого ордена в мире. Именно в Риме принимались либо отвергались новички. Разумеется, многие чувствовали себя призванными сражаться в воинстве Господнем, и не в меньшей степени потому, что тем самым они искупали все грехи и шли прямо в рай, если умирали с мечом в руке. Но после испытаний лишь один из десяти принимался в орден.

     Испытания вряд ли могли представлять трудность для Арна. Для вступления в орден требовалось, чтобы человек принадлежал к роду с собственным гербом на щите, и это правило брату Гильберту не нравилось, ибо он повидал многих

[425]

воинов, которые стали бы славными братьями ордена, если бы не отсутствие у них герба. Для Арна такого препятствия не существовало, на щите его красовался лев Фолькунгов. Да и два других требования были легкими для него. Брат Гильберт сухо, но с улыбкой пояснил, что надо знать примерно четвертую часть из того, что знает сам Арн из Священного Писания, логики и философии. И может, хватит ровно четверти того искусства, с которым Арн владеет оружием. Необходимы, разумеется, письма от скандинавского архиепископа и от отца Генриха. Но это как раз не главное - все эти рекомендательные письма. Многие франки, графские сыновья, приезжают в Рим и привозят с собой такие письма, но познаниями Арна они не обладают. Так что воле Божией никто не может противиться.

     Арн тогда посетовал на волю Божию, которая столь жестока к нему. Почему, чтобы исполнить Его волю на поле брани в Святой Земле, он должен был сперва оказаться в беде и разлучиться со своей любимой Сесилией?

     Брат Гильберт сказал, что у него нет ответа на этот вопрос, но, возможно, со временем Арн сам узнает обо всем. И еще он сказал то, что давно уже понимал: все будет именно так. Брат Гильберт мало встречал таких, кто мог бы сравниться с Арном, и раз Господь одарил его столь редкими достоинствами, то в этом, несомненно, был свой смысл. Как и в том, что Господь послал Арна в Варнхем всего пяти лет от роду, чтобы тот обучился всему, что поможет ему теперь стать хорошим тамплиером.

     Арн видел логику в этих рассуждениях, но от этого ему не становилось легче.

     Брат Гильберт показал Арну новые боевые доспехи, над которыми он долго трудился по своим же образцам. Самой примечательной была кольчу-

[426]

га с более чем сорока тысячами колец в два слоя, с войлоком между ними и мягкой подкладкой изнутри. Кольчуга закрывала голову, спадала ниже колен, прятала целиком руки до запястий, и была она гораздо легче обычных скандинавских кольчуг. Под стать кольчуге были и штаны, защищавшие ноги и доходившие до щиколоток. Таким образом, воин в этих доспехах был защищен с головы до пят, а этого требовали новые условия ведения войны. Наконец, брат Гильберт достал черную рубаху с белым крестом, закрывавшим всю грудь. Черное и белое - цвета, которые Арну предстояло носить, когда он в качестве охранника будет сопровождать архиепископа в Рим. Кроме того, таким был наряд воина в ордене тамплиеров, и Арн прибудет в их римский замок в соответствующей одежде, архиепископ разрешил ему носить ее в течение всей поездки.

     Арн испытал благоговение и гордость, пощупав все эти вещи, но в глазах его не было радости. На это брат Гильберт и не рассчитывал. Но к отъезду Арна, через два дня он приготовил особый сюрприз, полагая, что произведет желаемое впечатление на своего юного ученика.

     Утешающе обняв Арна, брат Гильберт повел его вниз, к заднему пастбищу для лошадей, словно приглашая что-то обсудить. Когда они подошли к пастбищу, он остановился. Неподалеку стоял любимый жеребец Арна, Шамсин.

     Арн онемел. Потом радостно крикнул, и Шамсин, навострив уши, повернул к нему голову. В следующий же миг крупный жеребец галопом помчался к нему и встал на дыбы перед оградой, затем сделал пару кругов, снова встал на дыбы и заржал, словно жалуясь или приветствуя дорогого друга.

     Перемахнув через ограду, Арн обнял Шамсина и осыпал его поцелуями.

[427]

      - Теперь он твой, - сказал брат Гильберт. - Он - наш прощальный дар тебе, Арн Готский. Ибо я, тамплиер, хорошо усвоил, что в священной войне главное - уповать на Бога. Затем следуют смирение и тренировка. И потом - доброе оружие и такой конь, как Шамсин.

     Когда, отправляясь в долгий путь, Арн в своей черной одежде с белым крестом сел на Шамсина, лицо его выражало решимость, но и печаль, которая была в его душе с тех самых пор, когда он узнал о своем наказании.

     Отслужили все мессы. Произнесли все прощальные слова. Но отец Генрих и брат Гильберт все еще стояли рядом с Арном, словно желая что-то сказать. Им было тяжело расставаться, скорбь Арна печалила их самих, но они были уверены в том, что все происходит по воле Божией.

      - Во имя Бога, и смерть сарацинам! - воинственно сказал отец Генрих.

      - Во имя Бога, и смерть сарацинам! - откликнулся Арн. Он протянул свой освященный меч к небу, произнося эту новую клятву, а затем он медленно тронул коня.

     Отец Генрих собрался было назад в монастырь, но брат Гильберт предостерегающе поднял палец, словно говоря, что им надо подождать, и показал в сторону Арна.

     Они остались на месте, хотя отец Генрих не совсем понимал зачем, но брат Гильберт по-прежнему ждал чего-то.

     И тут они вдруг увидели, как конь Арна сделал несколько скачков вправо, затем влево, а потом седок заставил своего могучего жеребца перейти на галоп. Это было трудным искусством, как понял отец Генрих. И радость Арна от владения этим искусством была неподдельной.

      - Ты видишь то же, что и я, дорогой отец Генрих, - прошептал брат Гильберт почти благого-

[428]

вейно. - Да хранит Арна Господь, но да хранит Он и тех сарацин, которые попадутся нашему воину на пути.

     Последних слов отец Генрих не понял и посчитал их даже кощунством. Но теперь было не время выяснять это. Они стояли и смотрели, как самый любимый сын Варнхема уезжает от них навсегда.

     Отец Генрих, кроме того, хорошо знал, что у брата Гильберта был во многих отношениях странный взгляд на сарацин. Но он знал также, что душа Арна была чистой, как у Персеваля, и что он никогда не испытает подобных искушений. Да защитит Господь Арна!