Михаил Бейлькин

Секс в искусстве и в фантастике

 

Знаменитая “Лолита” – что Владимир Набоков хотел сказать в ней читателю? Что собирался скрыть от него? О чём не догадывался и сам автор книги?

Гениальные фильмы – “Солярис” Андрея Тарковского и “Заводной апельсин” Стэнли Кубрика – о чём они?

В чём сущность любви? Какие критерии позволяют отличить её от любых иных видов половой психологии и сексуальных взаимоотношений людей?

Как половые извращения: садомазохизм и педофилия выглядят в свете искусства? Что помогает мужчинам подавлять опасные и преступные сексуальные желания, не позволив им реализоваться?

Каковы печали и радости людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией и как они отражены в искусстве? Как избавиться от невротических расстройств, словно тень сопровождающих девиации?

Михаил Бейлькин обсуждает эти проблемы, анализируя творчество Владимира Набокова, Оскара Уайльда, Урсулы Ле Гуин, Эдуарда Форстера, Гая Давенпорта, Гора Видала, Ежи Анджеевского, а также фильмы, снятые по романам Станислава Лема и Энтони Бёрджесса.

“Секс в искусстве и фантастике” – шестая по счёту и самая интересная из книг, написанных врачом-сексологом.

 

 

Вступление

Несколько лет назад мне удалось записать на телевидении передачу из цикла “Секс и культура”, посвящённую фильму Андрея Тарковского “Солярис”. Накануне её выхода в эфир я узнал о приезде в Челябинск знакомой журналистки, работающей на московском телевидении. Её заслуженно считают знатоком мирового кинематографа вообще и фильмов Тарковского в особенности. Уж её-то тема “Соляриса” заинтересует наверняка, решил я. Однако известие о предстоящей передаче было встречено с обескуражившей меня сдержанностью:

– Как странно, что вы надумали искать сексуальные проблемы именно в “Солярисе”! – пропела журналистка в телефонную трубку. – То есть, конечно же, там есть место и для взаимоотношений между полами, но это вовсе не главная тема фильма. Тарковский выше секса, он – прежде всего философ.

В тоне моей собеседницы угадывалась снобистская уверенность в том, что я взялся не за своё дело.

– Впрочем, – продолжала она, – знаменитый священник отец Александр Мень опубликовал статью с богословской трактовкой “Соляриса”. Почему бы, в конце концов, и сексологам не проявить свой профессиональный интерес к Тарковскому?! Что ж, спасибо за приглашение. Я посмотрю вашу работу!

После выхода передачи в эфир тон моей знакомой заметно потеплел. Она нашла анализ “Соляриса” крайне интересным и попросила у меня видеозапись для более тщательного просмотра. То, что последовало за этим, оказалось полной неожиданностью: она обратилась ко мне за врачебной помощью, посвятив меня в свои нешуточные сексуальные трудности.

Запреты, принятые в советское время, делали недоступным для российских читателей и зрителей огромный пласт первоклассных произведений литературы, кинематографа, театральных постановок, посвящённых печалям и радостям людей с нестандартной сексуальностью. Многие из деятелей искусства с необычайной искренностью и правдивостью открыли миру свои собственные тайны. Их творчество выявило и те душевные переживания, которые зачастую не осознавались самими писателями, поэтами, сценаристами и режиссёрами, вытесняясь из их сознания по особым психологическим законам. Между тем, они-то задевают за живое читателей и зрителей больше всего.

Кто-то воспринимает такие откровения как нечто очень важное и нужное, кто-то, напротив, видит в них пропаганду разврата, попытку самооправдания “моральных уродов и извращенцев”. С неизбежностью возникает почти библейский вопрос: “Что есть истинная норма в сексе?” Ссылки на естественность или неестественность тех или иных форм полового поведения не выдерживают никакой критики. Если гомосексуальная активность наблюдается у представителей почти всех животных видов, то можно ли говорить о её неестественности у человека? “Понятие сексуального поведения, укладывающегося в границы нормы, является более широким, чем понятие типичного сексуального поведения”, – предупреждает знаменитый польский сексолог Казимеж Имелинский.

В качестве критерия нормы логичнее принять чисто человеческое свойство половой психологии, неизвестное в животном мире и появившееся в процессе эволюции вида Homo sapiens. Речь идёт о способности к любви. Её атрибутами, то есть качествами, присущими лишь ей, являются избирательность и альтруизм. Именно они лежат в основе половой доминанты влюблённого: он испытывает радость, когда поступается собственными интересами ради интересов любимого человека, затмившего в его глазах всех других возможных объектов сексуального влечения.

Подобный подход позволяет провести границу между девиацией (латинское de – “от” и via – “дорога”) как отклонением от стандартного типа полового влечения и поведения, и половыми извращениями – парафилиями (греческое para – “около, рядом” и philia – “любовь, влечение”). Лицам с девиациями (например, гомосексуалам) любовь вполне доступна. Тем же, кто страдает парафилией, – нет. В быту  их именуют “сексуальными маньяками”. Им свойственна труднопреодолимая тяга к аномальному сексуальному поведению; чувство дискомфорта вне подготовки и реализации половых эксцессов; повторяемость, серийность этих эксцессов, приобретающих преступный характер.

Обсуждение проблемы девиаций обычно приводит к вопросу, не являются ли они той творческой силой, которая движет художником и воплощается в его произведениях? Если да, то этично ли касаться подобных тем? Хотя анализ девиации того или иного автора – часто самый подходящий ключ к расшифровке его творчества, копаться в интимной жизни не всегда уместно. “Лезть в постель” к человеку, в том числе, к художнику, избегающему публичного разбирательства собственных интимных особенностей, непозволительно. Но со временем многое успело утратить покров тайны, став всеобщим достоянием, а кое-кто из знаменитых людей, не афишируя свою принадлежность к сексуальному меньшинству, не очень-то скрывал её и сам. Словом, о чём-то можно рассуждать вполне открыто, на иные сюжеты приходится накладывать табу. Во всяком случае, сексуальные проблемы самих писателей и режиссёров – не главная тема книги; гораздо важнее то, что они думают о жизни и переживаниях людей, любящих иначе, чем это принято у большинства.

Психологический анализ произведений, посвящённых нестандартному сексу, всегда вызывал интерес у любителей литературы и искусства. Сексолог, вооружённый профессиональными приёмами, способен разглядеть за вымыслом художника то, что порой ускользает от внимания даже самых проницательных и искушённых читателей или зрителей. Комментарии врача делают эмоции, до того неосознанные, яснее и понятнее, не обесценивая их при этом. Разговор с позиций сексологии и психотерапии приобретает профилактический и даже лечебный эффект, когда речь заходит о невротических расстройствах, часто сопровождающих девиации. А это крайне важно, так как невротическое развитие сближает девиации с парафилиями, наделяя половое поведение индивида аддиктивностью (навязчивостью, сродни наркоманической), блокируя его способность любить и обрекая его на промискуитет (беспорядочную смену партнёров). Важность и полезность подобных обсуждений подтвердил, в частности, успех передачи, посвящённой “Солярису”. Её выход в эфир вызвал самые благожелательные отклики зрителей.

К сожалению, по мере коммерциализация телевидения, времена таких телепередач безвозвратно ушли. Их сменили своеобразные шоу, посвящённые транссексуализму и гомосексуальности. Обычно им сопутствует досадная многоголосица, связанная со скудостью научной информации у её участников. Сексолог вносит ясность в проблемы, выявившиеся по ходу дискуссии, но из-за недостатка времени всякий раз множество вопросов повисает в воздухе. Несмотря на изъяны, присущие таким передачам, их полезность не вызывает сомнений. Благодаря им геи и транссексуалы получили  возможность обсуждать свои проблемы сообща с участием врача и иных экспертов. К сожалению, и эти передачи исчезают из программ телевидения.

Научно-популярные книги по сексологии воспринимаются также неоднозначно: интерес, вызванный ими, часто сопровождается странной критикой позиций врача. Автор поначалу с недоумением, а затем с всё большим пониманием сути подобной реакции, получает письма, в которых ему несправедливо приписываются либо гомофобные позиции, либо, напротив, преступные намерения совратить и “огомосексуалить” доверчивых читателей. Если переписка (в том числе и в Интернете) приводит корреспондентов к личной встрече с врачом, то беседа, начавшаяся с упрёков в адрес сексолога, как правило, заканчивается признанием факта, что в их сексуальной жизни всё обстоит далеко не так благополучно, как им хотелось бы. Оказывается, за чересчур эмоциональными нападками на врача чаще всего кроются невротические проблемы его оппонентов. Обычно речь идёт о гомосексуалах, страдающих усвоенной (интернализованной) гомофобией. Возникают споры и с теми, кто ненавидит геев и осуждает любые отклонения от общепринятых форм половой жизни. Оказалось, что их гомофобия имеет невротические корни, общие с их же сексуальными расстройствами.

Подобные беседы врача с его оппонентами принимают психотерапевтический характер и оказываются очень полезными. Выяснилось также, что и переписка с врачом, даже оставшись анонимной, приносит пользу корреспонденту. По-видимому, работа над письмом, хоть и в меньшей мере, чем личная беседа с сексологом, приводит к частичному осознанию причин невроза, блокирующего способность любить (вне зависимости от характера половой ориентации индивида). Подобные наблюдения анализируются в научных статьях, опубликованных за последние годы сексологами.

Очевидно, что людям, не соответствующим гетеросексуальному стандарту, необходимо получить возможность прямого участия в обсуждении их проблем. Личный опыт, оказывается, лучше обдумывать сообща, а дискуссия по поводу общих забот помогает каждому из её участников осознать и преодолеть свои собственные психологические трудности. Исходя из этого, книга, предлагаемая читателям, размещена в Интернете в качестве интерактивной публикации. Я, во-первых, прошу посылать на сайт sexolog-ru.narod.ru или по e-mail: sexolog-ru@yandex.ru критические замечания в её адрес, а, во-вторых, призываю обмениваться личными наблюдениями, относящимися к сфере половых взаимоотношений, и их анализом. Интересные сообщения будут публиковаться, сопровождаясь комментариями врача. Это будет полезным для всех и, в первую очередь, для самих корреспондентов. С благодарностью и вниманием будут приняты все подсказки и предложения, относительно фильмов, пьес, романов, картин и скульптур, интересных в плане сексологического анализа. Таким образом, есть все основания ожидать продолжения книги, причём её вторая часть в гораздо большей мере, чем первая, будет отвечать интересам читателей, ставших соавторами.

Разумеется, в предлагаемой публикации дело не ограничивается разговором о книгах и фильмах, посвящённых любви, как обычной, так и однополой. Обсуждаются и такие крайне непростые темы, как педофилия и садизм. Обмен мнениями на сайте по поводу этих парафилий тем более ценен, что люди, страдающие ими, больше, чем кто-либо избегают встреч с врачом. Между тем, они-то нуждаются в консультации, хотя бы и заочной, в первую очередь.

Перечисляя причины, заставившие меня приняться за работу, я не упомянул, что удовольствие прочесть отличную книгу, а потом поговорить о ней – великая радость для книголюбов. Похоже, что эта мотивация руководила мной не в последнюю очередь.

Надеюсь, что книга получилась полезной и занимательной.

Марка Пашкова, Сергея Шевякова, Александра Рябкова и Александра Манойлова, а также моих сотрудников – Валерия Фасхеева, Александра Ковальчука и Давида Ящина прошу принять мою глубокую признательность за помощь в работе над книгой.

Глава I. Опасное обаяние садомазохизма

 

Видели,

как собака бьющую руку лижет?!

***

Я показал на блюде студня

Косые скулы океана.

Владимир Маяковский

 

Космический сводник

Обсуждение важной темы предварим шуткой. Станислав Лем, замечательный польский писатель, приводит примеры безудержных литературных фантазий на темы секса в космосе. Так, в романе дамы-фантастки Ноэми Митчинсон, две землянки, попавшие на Марс, обсуждают особенности общения марсиан:

“ – Ой, что это они делают?

– Разговаривают, – ответила я. – Ну да, половыми органами.

И принялась объяснять, что обнажённые и подвижные половые члены невероятно чувствительны и способны передавать и воспринимать тончайшие оттенки мысли. Я и сама прибегала к их помощи, когда нужно было выразить какие-то особо тонкие нюансы.

– Знаешь, поначалу наши обычаи страшно шокировали марсиан. Они всё не могли смириться с тем, что мы закрываем то, что должно быть всё время открыто, и решили, что у нас действует какое-то особо гнусное табу на общение. Марсиане же не хотят, чтобы участки тела с самой высокой тактильной чувствительностью были закрыты. Это мешает коммуникации”.

С дамами-землянками марсианские собеседники изысканно учтивы. “Надеюсь, – произносит в конце каждого разговора один из них, – я нечаянно не оплодотворил одну из ваших яйцеклеток?! ”

Шутки шутками, но когда к теме космического секса обратился сам Станислав Лем, он написал замечательный роман “Солярис”, волнующий воображение уже третьего поколения читателей и породивший две экранизации, Андрея Тарковского и Стивена Содерберга.

Правда, дело не обошлось без обид на русского режиссёра. Лем не принял и не оценил его интерпретации своей книги. Фильм получил международное признание и “Большой специальный приз жюри” Каннского кинофестиваля, но это так и не примирило писателя с Тарковским. Много лет спустя после смерти режиссёра Лем рассказывал в своём интервью: “Я просидел шесть недель в Москве, пока мы спорили о том, как делать фильм, потом я обозвал его дураком и уехал домой.

– А в чём было дело? – спросил журналист “Московских новостей”, бравший интервью у писателя.

– В том, что Тарковский в фильме хотел показать, что космос очень противен и неприятен, а вот на Земле – прекрасно. Но я-то писал и думал совсем наоборот”.

Актриса Наталья Бондарчук, сыгравшая в фильме роль главной героини, объяснила разлад писателя с режиссёром более правдоподобно:

«Роман Станислава Лема и фильм Андрея Тарковского разнятся в главном: Лем создал произведение о возможном контакте с космическим разумом, а Тарковский сделал фильм о Земле, о земном. В конструкции его “будущего” основными проблемами незыблемо остаются проблемы Совести, вечная оплата грехов человеческих, которые, материализуясь, предстают перед героями “Соляриса”».

Впрочем, и эти размышления актрисы не совсем логичны: относить каждое из произведений лишь к одной из двух сторон, космической или земной, вступивших в весьма нетрадиционную связь, по меньшей мере, несправедливо.

Разумеется, конфликт мастеров интересен не в силу своей скандальности. Гораздо важнее, что, сопоставив два взгляда на один и тот же сюжет, можно полнее понять суть обоих произведений.

Напомню содержание фильма Тарковского. События происходят в далёком будущем, когда человечество освоило полёты к звёздам. Оказалось, что одна из планет в чужой галактике покрыта океаном, состоящим из протоплазмы и представляющим собой гигантский мозг.

Долгожданный контакт с космическим разумом, казалось бы, должен был вот-вот осуществиться; на планете была оборудована научная станция, рассчитанная на сотню учёных. Увы, прошло около ста лет, а Океан не замечал людей. Земляне были обескуражены. Число обитателей станции сократилось до трёх. Чтобы окончательно решить её дальнейшую судьбу, на Солярис был командирован психолог Крис Кельвин.

Прибыв на планету, он столкнулся с загадочными явлениями. Гибарян, один из учёных, работавших на станции, покончил с собой. Крис был знаком с ним ещё на Земле. В комнате покойного хранилась видеозапись, сделанная им перед самоубийством и обращённая к Кельвину. Просматривая её, психолог обнаружил рядом со своим другом 11–12-летнюю девочку, присутствие которой на станции было абсолютно невозможным. Потом он увидел её, спокойно разгуливающей по коридору.

Оба оставшихся в живых учёных ведут себя более чем странно. По временам они запираются, прячась друг от друга, причём Кельвину удалось подсмотреть в комнате одного из них, Сарториуса, странного карлика, то ли ребёнка, то ли взрослого. В комнате Снаута Крис краем глаза видит затылок лежащего мужчины, причём кинокамера фиксирует крупным планом ухо гостя из космоса.

Когда же психолог, предварительно забаррикадировав изнутри дверь отведенной ему комнаты, улёгся спать, то, проснувшись, обнаружил рядом с собой свою покойную жену Хари, покончившую с собой десять лет тому назад.

Крис обманом заманил Хари-2 в ракету и запустил её на космическую орбиту вокруг Соляриса. Тут-то Снаут, один из старожилов станции, объясняет ему суть происходящего. Оказалось, что Океан, прозондировав мозг обитателей станции во время сна, нашёл некие изолированные островки памяти, составляющие суть половых желаний каждого. По ним изготовлялись биороботы, материализующиеся по утрам рядом с тем, кто послужил для них матрицей. Копии почти во всём походили на оригиналы, но были и существенные отличия: способность к мгновенной регенерации и, следовательно, абсолютная неуязвимость; полная нечувствительность к ядам и к действию снотворных; неумение спать и отсутствие необходимости во сне; настоятельная потребность постоянно находиться рядом со своим “хозяином”, ни на минуту не оставляя его. В противном случае “гость” испытывал тревогу, переходящую в панический ужас: такой уж была программа, заложенная в биороботов.

Океан, наконец-то заметивший людей, оказался идеальным сводником. Он поставлял землянам любовниц или любовников, максимально соответствующих их индивидуальным сексуальным предпочтениям. И тут случилось парадоксальное: каждый, кто получил столь роскошный подарок, вовсе не обрадовался своему приобретению. Все прятали своих “гостей” друг от друга и, улучив момент, отправляли их в космос. Это не помогало, так как утром точная копия “гостя”, как ни в чём не бывало, заново ждала каждого из них. Драматизм происходящего заключался в том, что биороботы сделали явными девиации землян, хотя те всегда искренне считали себя вполне нормальными людьми.

“ – Нормальный человек… Что это такое – нормальный человек? – рассуждает Снаут. – Тот, кто никогда не сделал ничего мерзкого. Но наверняка ли он об этом не думал? У кого не было когда-нибудь такого сна? Бреда? Подумай о фетишисте, который влюбился, ну, скажем, в грязный лоскут; который, рискуя шкурой, добывает мольбами и угрозами этот свой драгоценный омерзительный лоскут… Это, должно быть, забавно, а? Который одновременно стыдится предмета своего вожделения и сходит по нему с ума, и готов отдать за него жизнь, поднявшись, быть может, до чувств Ромео к Джульетте. Ну, а теперь вообрази себе, что неожиданно, среди бела дня, в окружении других людей встречаешь это, воплощённое в плоть и кровь, прикованное к тебе, неистребимое…”.

После рассказа Снаута становятся понятными мотивы самоубийства Гибаряна. Судя по ожившему образу его тайного сексуального желания, он всегда был неуверен в себе, в своей потенции, мужественности. “Несмотря на мужественную наружность, я ужасно робок”, – признаётся его собрат по педофилии в знаменитом романе Владимира Набокова “Лолита”. Потому-то с взрослыми женщинами Гибарян всегда чувствовал себя неуютно, испытывая подлинный душевный комфорт лишь рядом с неполовозрелой девочкой. Мало того, выходя за узкие рамки сексуальной сферы, неуверенность в собственных силах отравляла его существование в быту, в контактах с другими людьми.

В подобной ситуации вступает в силу особый механизм психологической защиты – гиперкомпенсация. Вопреки собственной слабости и неуверенности в себе, Гибарян стал “космическим волком”, зримым воплощением мужества. Он и в постели, наверное, играет роль “крутого” любовника. Но всё это лишь видимость; по-настоящему полюбить женщину он не способен. Тут они с набоковским Гумбертом похожи друг на друга как близнецы. В остальном же их девиации существенно различаются.

Герой “Лолиты” обречён на пристрастие к девочкам-подросткам в силу врождённых особенностей своей нервной системы. Именно они сделали Гумберта способным на импринтинг – “запечатление” (от английского imprint – отпечатывать, запечатлевать). Так называют особую избирательность к внешним стимулам, которая возникает в критические периоды обучения животного или человека. В детстве Гумберт испытал безумную страсть к двенадцатилетней девочке, что и сформировало его сексуальные предпочтения на всю оставшуюся жизнь. Застыв в своей половой доминанте, герой Набокова прекрасно осознаёт собственную сексуальную нестандартность и, по мере возможности, удовлетворяет её всеми доступными ему средствами и любыми способами. Заполучив в своё распоряжение Лолиту, он растлил девочку, разбил её жизнь (как признаётся сам), а заодно и свою собственную. Ведь, в сущности, Гумберт, с его блестящей образованностью, изысканными манерами, безупречным французским, артистичной внешностью и тонкой нервной организацией, в свои 37 лет всё ещё оставался безответственным угловатым подростком.

В отличие от него, Гибарян никогда не решился бы не только реализовать свою педофилию, но даже подумать об этом. Самый выбор героической профессии, сделанный им, отчасти объясняется его стремлением обезопасить себя от любых соблазнов: в космосе неполовозрелых девочек нет.

На станции Солярис скрытое стало явным. Впервые Гибаряну пришлось признать для себя тот факт, что в основе его научных и космических достижений лежат слабость, сомнения в собственных мужских достоинствах, вечный самообман. Оказалось, что стремление к инопланетному контакту тоже зиждется всё на той же слабости и неуверенности в себе. Об этом говорит Снаут:

“ – Мы отправляемся в космос, приготовленные ко всему, то есть к одиночеству, борьбе, страданиям и смерти. Из скромности мы не говорим об этом вслух, но думаем про себя, что мы великолепны. А на самом деле нам нужно зеркало. Мы хотим найти собственный идеализированный образ. Между тем по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. Мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, не только героический монумент Человека! Прилетели сюда такими, какие мы в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность – ту её часть, которую мы замалчиваем, – не можем с этим примириться. Мы добились этого контакта. Увеличенная, как под микроскопом, наша собственная чудовищная безобразность. Наше шутовство и позор!”

Снаут и Гибарян считают, что все достижения человечества, его этика, культура, наука выросли из чувства неполноценности, свойственной людям; ведь зеркало, льстящее глядящемуся в него, нужно лишь тому, кто нуждается в самообмане и в утешении. Отсюда чувство стыда перед Океаном, стоившее жизни Гибаряну и мучающее Снаута.

Но Снаут оказался не слишком последовательным в своём самоуничижении. Учёный решил оправдаться перед космическим разумом, уговаривая Криса послать Океану наложенную на пучок рентгеновского излучения энцефалограмму, то есть адресовать ему мысли бодрствующего, а не спящего мозга. Кельвин усомнился в том, что такая “рентгеновская проповедь о величии человека” уместна, особенно если она исходит от него, Криса. Он не без оснований винит себя в смерти жены, рассказывая об этом в следующих словах:

“– Мы поссорились. Собственно… Я ей сказал, как говорят со зла… Забрал вещи и ушёл. Она дала мне понять… не сказала прямо… но если с кем-нибудь прожил годы, то это и не нужно… Я был уверен, что это только слова… что она испугается и не сделает этого… так ей и сказал. На другой день я вспомнил, что оставил в шкафу яды. Она знала о них. Они были мне нужны, я принёс их из лаборатории и объяснил ей тогда, как они действуют. Я испугался и хотел пойти к ней, но потом подумал, что это будет выглядеть так, будто я принял её слова всерьёз, и … оставил всё как было. На третий день я всё-таки пошёл, это не давало мне покоя. Но… когда я пришёл, она была уже мёртвой”.

Ни один суд присяжных не обвинил бы Криса Кельвина в убийстве. Поэты, когда речь идёт о садомазохизме, прозорливее:

Любимых убивают все,

Но не кричат о том.

Издёвкой, лестью, злом, добром,

Бесстыдством и стыдом,

Трус – поцелуем похитрей,

Смельчак – простым ножом.

(Оскар Уайльд)

Появление в доме ядов, инструктаж Хари по их применению, ссора, уход из дому вопреки угрозе жены покончить с собой – всё это складывается в цепочку отнюдь не случайных событий. Самоубийство Хари было спровоцировано Крисом: подсознательно он желал её мучений и смерти.

О том, что дело обстоит именно так, свидетельствует поведение Хари-3. Даже несмышлёный гость Сарториуса знает, как выйти из его комнаты. Не то Хари – ей, случайно оказавшейся однажды в разных помещениях с Крисом и потому впавшей в панику, надо открыть дверь вовнутрь. Но она с нечеловеческой силой (а сила у этого порождения Океана гигантская!) толкает её наружу, сгибая и ломая сталь. Окровавленная, с разорванными кожей и мышцами, Хари вываливается сквозь образовавшуюся дыру к ногам Криса. Ещё ужаснее сцена её самоубийства с помощью жидкого кислорода (правда, она сопровождается сладострастными позами и судорогами полураздетой мученицы!). Наталья Бондарчук рассказывает, как Тарковский инструктировал её перед съёмкой:

“ – Понимаешь, что такое выпить жидкий кислород? У неё даже нутра нет – всё сожжено…

Целую неделю после съёмки у меня болело горло, и я еле выговаривала слова, настолько сильно было психическое влияние этой сцены”.

Хари-3 не просто калечит себя и умирает; каждый раз она воскресает: её тело тут же регенерируется. Бесценная партнёрша для садиста! Оказывается, что девиация Криса, увы, гораздо более тяжка, чем латентная (скрытая) педофилия Гибаряна или гомосексуальность Сарториуса. И всё же он согласился участвовать в затее Снаута.

О том, удался ли план умиротворения Океана, выясняется в финале кинофильма. Вначале мы видим Кельвина, идущего с собакой к отчему дому. Его глазами мы смотрим через окно на отца, находящегося в доме, а затем вышедшего навстречу Крису. Далее следует сцена, повторяющая сюжет картины Рембрандта “Возвращение блудного сына”.

Всё это поначалу вызывает оторопь у зрителя, который знает, что такое попросту невозможно: в соответствии с теорией относительности, космонавт, вернувшийся из чужой галактики, не может застать отца живым. Странной кажется сцена, когда на отца, находящегося в комнате, льётся то ли вода, то ли кипяток, на что старик не обращает никакого внимания. Наконец, коленопреклонённая поза Криса, обнимающего ноги отца, слишком уж театральна; то, что хорошо в живописи или на сцене, неуместно в фильме. Но постепенно всё становится на своё место: камера отходит, и с высоты птичьего полёта мы видим уменьшающихся в размерах отца, Криса, собаку, дом, островок. Наконец, остаётся лишь бескрайний Океан. Оказывается, всё это – и дом, и собака, и Крис, и его отец – создано Океаном. Крис получил возможность наблюдать за поведением своего двойника, каким, по мнению космического супермозга, оно было бы, вернись Кельвин на Землю. Контакт с инопланетным разумом осуществился во славу человечества: Океан не только простил землянам их девиации, но и выразил это в духе библейской морали в образах, близких к живописи Рембрандта. В этом суть фильма.

Тарковский почти не отклоняется от сюжета повествования; он очень бережно сохраняет диалоги Лема. Внесённые режиссёром изменения, даже самые существенные, отнюдь не противоречат смыслу роману; напротив, они делают его более логичным и точно аргументированным. Скажем, по Лему, “гость” Гибаряна – некая громадная экзотическая негритянка, одетая лишь в соломенную юбку. Как объект детских или подростковых эротических фантазий такой образ вполне уместен. Но можно ли объяснить самоубийство учёного появлением подобного биоробота? На взгляд сексолога, конечно же, нет, даже если бы образ туземки стал фетишем и лёг в основу соответствующей девиации Гибаряна. Любая материализация детских сексуальных фантазий была бы с восторгом встречена учёным как научный факт установления контакта землян с Океаном. Тарковский логичнее Лема: педофилия – явный грех, заслуживающий гораздо большего осуждения, чем привязанность к фетишу. Только в этом случае оправданны слова Гибаряна, обращённые к Крису и записанные на видеокассету в момент самоубийства учёного: “Я сам себе судья. Это не сумасшествие. Речь идёт о совести”.

“Гость” Сарториуса в фильме тоже изменён, но это сделано по рецепту самого Лема. В романе он – мальчик в широкополой соломенной шляпе, топающий босыми ножками и по временам заходящийся детским смехом. В то же время, в одном из эпизодов романа Крису Кельвину при мысли о “госте” Сарториуса почему-то на ум приходит смутное представление о каком-то карлике. Что ж, Тарковский подчёркнуто покорно превращает этого биоробота в некий странный гибрид – карлика со взрослым лицом и детским тельцем.

На то, кто приходит к Снауту, в книге нет и намёка. Известно лишь, что его “гость” обладает высоким интеллектом: при заочном коллективном обсуждении природы биороботов менее всего сдержан Сарториус; Крис Кельвин, вынужденный считаться с присутствием возле него Хари-3, намного старательнее в выборе выражений; самый же осторожный из всех – Снаут. Именно он больше остальных опасается, что его “гость” способен понять, о чём идёт речь в беседе учёных. Уместно напомнить, что тот же Снаут – единственный из всех землян, кто не отрицает эротического наслаждения, подаренного ему его “гостем”. Отправив своего очередного посетителя в космос (“разведясь с ним”, чтобы получить возможность личного общения с обитателями станции), он признаётся Крису: “Со вчерашнего дня я прожил пару лет. Пару неплохих лет, Кельвин. А ты?”. И он же больше, чем кто-либо из обитателей станции (разумеется, исключая покойного Гибаряна) мучится из-за своей девиации.

Тарковский материализовал любовника Снаута. Как уже говорилось, проследив за взглядом Криса, мы видим мужской затылок и ухо, почему-то снятое очень крупным планом.

Сарториус, тщательно скрывающий своего уродца от чужих глаз, нашёл эффективный способ психологической защиты: он подчёркнуто рассматривает “гостя” в качестве объекта научных исследований, ставя на нём жестокие эксперименты, доходящие до степени садизма. Недаром Хари-3, биоробот, упрекает учёного в бесчеловечности!

Акцентируя внимание зрителей на садистских чертах Кельвина и Сарториуса, Тарковский наделяет своих героев девиацией, которая логически вытекает из романа, но в нём самом отсутствует. Собственно, вся вторая часть книги Лема – мелодрама, не слишком-то убедительная для читателя. Её главный стержень – несчастная любовь Криса к Хари-3. Именно поэтому тот поначалу отвергает идею своего ходатайства перед Океаном в защиту человечества: “А вдруг я хочу, чтобы она исчезла. У меня этот кисель (Океан. – М. Б.) и так уже вот где сидит!” (цитата из фильма, логично уточняющая мысль Лема). Хари-3 в тайне от Криса настояла на собственном самоуничтожении с помощью прибора, созданного Сарториусом. В полном соответствии со своей мазохистской программой она в точности повторила судьбу земной Хари. В романе покинутый любовник собирается остаться на станции после того, как остальные космонавты вернутся на Землю. Он ждёт от Океана новых чудес. Будет ли такое ожидание одинокого психолога занятием продуктивным и профессиональным, Лем почему-то не обсуждает. Между тем, как напоминает Кельвину Снаут, вокруг планеты вращается ракета с Хари-2, обречённой в своём одиночестве на вечные муки. Может быть, вполне логично предлагает Снаут, стоит вернуть её на станцию?! Крис уклоняется от ответа.

Мелодраматическая линия Лема, изрядно сдобренная мистицизмом и освобождённая от философских размышлений, положена в основу американской экранизации “Соляриса” Стивеном Содербергом. Несмотря на полное единодушие писателя и режиссёра, не похоже, что этот фильм когда-нибудь получит хоть какую-то премию. Основным его достоинством можно счесть то, что Гибарян снова стал Гибарианом, утратив армянское происхождение, кавказский тип лица и акцент, невольно приобретённые им благодаря неправильной транскрипции его фамилии в русском переводе с польского. Она, как и фамилия “Сарториус”, явно восходит к латинским корням и, возможно, имеет свой скрытый смысл. Gibba – “горб”; gibberosus – “запутанный”, “сложный”, а также “горбатый”; иначе говоря, слово “Гибариан” ассоциируется с тайным и запутанным дефектом, ставшим явным и уродливым, как горб.

Тарковский сводит мелодраматические мотивы романа к минимуму; его Крис больше ничего не ждёт от Океана и навсегда покидает станцию.

Самое большое отступление от текста книги – введение в число действующих лиц отца Кельвина. Оправданность этого шага очевидна: с его помощью стал возможным апофеоз фильма – сцена “возвращения блудного сына”.

Но если Океан простил и Криса Кельвина, и всех остальных обитателей станции, и человечество в целом, то сам Тарковский пессимистически самокритичен. В конце его фильма Кельвин жёстко признаётся, повторяя слова, ранее уже сказанные им в связи с самоубийством земной Хари: “В последнее время наши отношения с ней совсем испортились”. Теперь он произносит их после самоустранения Хари-3. Круг замкнулся: Крис остался садомазохистом, неспособным любить. Таков неутешительный итог фильма Тарковского.

Пессимистом предстаёт перед читателем и Ежи Анджеевский. Речь идёт о его повести-притче “Врата рая”, экранизированной знаменитым режиссёром Анджеем Вайдой. И этот польский писатель, подобно Снауту и Тарковскому, видит в девиациях, гомосексуальности, педофилии и садомазохизме, – движущие силы истории человечества. Но, в отличие от Тарковского, Анджеевский чужд самой идее, что прогресс покупается отказом от реализации всех видов полового влечения, отвергаемых обществом, и что он достигается в ходе преодоления людьми их слабостей. Чем сильнее тяга графа Людовика, садомазохистского героя его повести, к любви и к добру, тем глубже вязнет он во зле, тем больше окружающих он губит. Врата рая оказываются входом в ад.

С точки зрения сексолога, такая постановка вопроса не совсем справедлива, но она заслуживает самого внимательного анализа.

“Будь ты дитя небес иль порожденье ада…”

Повесть Анджеевского написана своеобразно. Она состоит всего из двух предложений, второе из которых гласит: “И они шли целую ночь”. Первое же – весь остальной текст; оно передаёт ритм непрерывного шествия огромной толпы, включает в себя диалоги безымянного священника с каждым из его спутников, отражает их мысли, точнее, поток их сознания, сопровождаемый комментариями рассказчика. Особый синтаксис книги, разумеется, скрупулёзно сохранённый мной в цитируемых из неё отрывках, – мастерский приём Анджеевского: “…на исходе была уже пятая неделя с того предвечернего часа, когда Жак из Клуа, прозванный Жаком Найдёнышем, а в последнее время называемый Жаком Прекрасным, покинул свой шалаш над пастбищами, принадлежащими деревне Клуа, и сказал четырнадцати деревенским пастухам и пастушкам: Господь всемогущий возвестил мне, чтобы, противу бездушной слепоты рыцарей и королей, дети христианские не оставили милостью своей и милосердием город Иерусалим, пребывающий в руках нечестивых турок, ибо скорее, нежели любая мощь на суше и на море, чистая вера и невинность детей могут сотворить величайшие деяния…”

Речь идёт о так называемом крестовом походе детей. В ходе первого похода в 1099 году Иерусалим был завоёван рыцарями-крестоносцами. Христианский мир не стал от этого ни лучше, ни счастливее. Сто лет спустя арабы отвоевали город, и участники последующих крестовых походов уже ничего не могли с этим поделать. Четвёртый же из походов так и не достиг Палестины. Христово войско вместо Иерусалима захватило столицу Византии Константинополь, вырезав, изнасиловав и ограбив тысячи православных христиан. Культурные ценности и книги безжалостно уничтожались; драгоценности, золотые изделия и церковные реликвии выгребали из дворцов и церквей; рыцари вывозили награбленное в Европу, причём большая часть богатств погибла в пути или была отнята другими грабителями, турками, печенегами, половцами и болгарами. (Робер де Клари “Завоевание Константинополя”).

Случилось это в 1204 году, оставив в памяти Алексея Мелиссена, грека из Византии, воспоминания, поведанные им в пешей исповеди священнику: “…ночью я проснулся средь трепещущих отблесков огня, среди гула, бряцания оружия, воя, женского плача и стонов умирающих, возле меня стояли женщина и мужчина, когда я проснулся, позади, за окном пылало яркое зарево, я помню только это зарево и мужчину с женщиной, стоявших у моего огромного ложа, как они выглядели, не помню, это были мой отец и моя мать, но я не помню их лиц, не слышу их голосов, помню приближающийся в трепетном зареве гул, бряцание оружия, женский плач и стоны умирающих я помню, в ту минуту внезапно раскололась огромная дверь, она была так высока, что казалась мне и не дверью вовсе, не помню, чем она казалась, но когда внезапно, будто переломившись надвое, дверь раскололась, и темнота обступила меня, я впервые увидел его, он был юный, сияющий, и я сразу полюбил его, помню короткие вспышки его меча, потом, помню, на мои стиснутые у горла руки брызнули струйки, то была кровь моих родителей, не знаю, кровь отца или кровь матери, кровь была у меня на руках, на губах, мне хотелось кричать, но я не кричал, а потом, вот это я помню, будто случившееся вчера, он ко мне наклонился, я зажмурил глаза, почувствовал его ладонь на мокром от пота лбу, мне хотелось плакать, но я не мог, так как чувствовал тошнотворный вкус крови на губах, помню он взял меня на руки, помню его склонившееся надо мной лицо, но что было дальше, не помню…”

Так восьми лет от роду Алексей попал к Людовику Вандомскому, графу Шартрскому и Блуаскому, к одному из тех, кто, движимый жаждой наживы и власти, грабил и поджигал город; к тому, кто на глазах мальчика убил его родителей, кто стал затем его наставником и опекуном, сделав единственным наследником старинного графского рода Франции.

Мальчик рос крепким, выносливым и умным; фехтовал, скакал верхом, стрелял из лука, во всём превосходя своих друзей-сверстников. Приёмный отец “рассказывал мне, тогда уже подростку, что в ту кошмарную ночь резни и пожаров, он, двадцатилетним юношей поклявшийся все свои богатства и дарования отдать делу освобождения из под ига неверных Гроба Христа, в ту ночь словно очнулся и понял, что совершено тяжкое преступление, и меня, потерявшего отца и мать, спас, вынеся на руках из горящего дома, специально, чтобы искупить хоть малую толику зла, причинённого христианскими рыцарями, <…> а той весной он подарил мне пурпурный плащ со словами: через два года ты получишь золотые шпоры и золотой рыцарский пояс… <…> однажды, той же весной, он взял меня с собой в баню, он отослал прислуживавших нам при купании челядинцев, вначале мне было немного неловко, но я стеснялся не своей наготы, а тишины, которая царила вокруг, ведь я привык, что в бане всегда стоял гомон, мне недоставало этого гомона и недоставало моих друзей, кажется, я ни о чём не думал, разве только чувствовал небольшую усталость от того, что провёл целый день в седле, так как спозаранку уехал один в лес, горячая вода, однако мгновенно смыла с меняя усталость, потом я лёг на низкое ложе и, кажется, по-прежнему ни о чём не думал, я даже тогда ни о чём не думал, когда он, приблизившись к ложу, лёг рядом и, без единого слова меня обняв, притянул к себе, я почувствовал его наготу подле своей, а его лицо, узкое и сухое, ещё молодое, хотя изрытое тёмными бороздами, с острым носом и глубоко посаженными глазами, до того светлыми, что они казались нагими, увидел так близко, как шесть лет назад, когда это лицо впервые надо мной склонилось…”.

В разговоре, последовавшим потом, Алексей ответил утвердительно на вопросы графа, стал ли он уже мужчиной и хорошо ли ему сейчас с ним, а тот, не дрогнув, сказал “да”, на вопрос, он ли убийца его родителей: “…да, это правда, я совершил это страшное злодеяние, поскольку, исполненный веры и надежды, считал, что если на нас плащи крестоносцев и мы дали обет пожертвовать всем ради освобождения Гроба Христова из-под ига неверных, то и всё, что мы делаем, правильно и необходимо, ибо служит этой единственной и высочайшей цели, то было заблуждением моей святой веры…”.

Алексей грезит в объятиях Людовика; он видит его в длинной чёрной тунике, перехваченной золотым поясом, окружённым духовенством, рыцарями и дворянами в сверкающих доспехах в готическом соборе Шартра. Граф, касаясь мечом Библии, клянётся отдать жизнь освобождению Святого Гроба; Алексей в красивой одежде пажа стоит рядом с ним; ангелы под куполом храма внимают словам присяги. Между тем, исповедь его приёмного отца, лежащего рядом, была покаянной и горькой: “он говорил: теперь мне уже трудно сказать, когда я понял, что совершаю преступление и не только не приближаюсь к желанной цели, а, напротив, от неё отдаляюсь, превращая в почти недостижимую, будто на пути к вершине высокой горы скатываюсь в пропасть, может быть, впервые эта догадка озарила меня, когда, сам запятнанный кровью, я увидел тебя на огромном ложе, тоже обагрённого кровью, которую я пролил, тогда, с опозданием на несколько часов, с опозданием на одну эту ночь я понял, что лишь перед теми, чьи мысли чисты и чьим поступкам сопутствует чистота, могут открыться врата Иерусалима, но сейчас, по прошествии лет, полных лишений и самоистязания, когда я делал больше, чем желал, дабы искупить причинённое мною в ослеплении веры зло, сейчас, обняв тебя, я вновь, теперь уже добровольно, закрываю перед собой врата далёкого Иерусалима, так как сильнее всего, что во мне есть, моя тёмная к тебе любовь, к тебе, который должен был стать моим сыном и наследником, но которого давно уже вижу я в мыслях своим любовником, можешь делать со мной, всё, что хочешь, – сказал я, когда он умолк, он же спросил: тебе это будет приятно? можешь делать со мной, всё, что хочешь, – повторил я, – что б ты ни сделал, мне будет приятно, и тогда это произошло, но, когда произошло, я не почувствовал себя счастливым, меня лишь переполнило неведомое прежде блаженство и обуяло желание снова его испытать, счастливым же я себя не чувствовал, потому что тогда уже понял, что он не любит меня, что ему нужно лишь моё тело, знаю, что и он это понимал, хотя старался обмануть и себя и меня, и говорил, что любит, но, говоря так, говорил неправду…”

Чувства неистового Людовика к Алексею схожи с теми, что выразил в своих стихах Шарль Бодлер:

Я люблю тем сильней, что как дым ускользая,

И дразня меня странной своей немотой,

Разверзаешь ты пропасть меж небом и мной.

Уступив своей страсти, он вновь скатился с горы в пропасть. По-крайней мере, так это виделось воину Христа. Он тщетно пытается разорвать порочные узы, закрывающие перед ним врата вожделенного Иерусалима. Потому-то мечется Людовик, ища других партнёров, способных вытеснить из его души преступное влечение к Алексею. Это хорошо понимал его любовник, такой юный и такой взрослый: “ибо только к моему телу вожделел, он жаждал любви, но не способен был меня полюбить, ненасытное вожделение было его единственным настоящим чувством, знаю, не раз, обнимая меня и говоря, что любит, он думал: пустое всё это, я не могу его любить, но и жить без него не могу, а я, когда насытившись мной, он внезапно оставлял меня одного, думал: я – его собственность, его вещь, поэтому ему проще презирать меня, чем себя, я ненавижу его, но и себя ненавижу, так как покорно соглашаюсь на всё, чего б он ни захотел, мне это приятно, а поскольку, приятно я не могу от этого отказаться, за что и ненавижу себя, я знал, что кроме меня ему нужны были другие тела, он их искал и находил, но потом снова возвращался ко мне, а я, хотя знал, что он придёт, ещё согретый теплом другого тела, его ждал…”.

Достигнув шестнадцати лет, Алексей и сам попытался однажды разорвать их связь. Он сделал это из отчаяния, зная, что его любовник прячется в пастушеском шалаше Жака, прозванного Прекрасным. Отчаявшегося юношу встретила Бланш, девушка, влюблённая в подростка-пастушка и только что отвергнутая им; “…она спросила: можешь сделать так, чтобы я перестала думать о нём? я сказал: раздевайся, и она разделась, я стоял над ней…”.

Надо признать, что, настраиваясь на секс с женщиной, Алексею прибег к психологической уловке: “я тоже, сбросив с себя одежду, стоял над ней и думал: вот перед тобой лежит Жак, поспеши, ибо через минуту Жак перестанет быть Жаком, она лежала обнажённая на моём плаще, я впервые ступил босыми ногами на этот плащ, впервые потому, что до сих пор он служил не мне, а моему ожиданью, я ступил на свой пурпурный плащ и сказал: он тебя прогнал?, сказал так, потому что не нашёл других слов, а не потому, что лежащая передо мной незнакомая обнажённая девушка пробудила во мне желание, единственно от тоски, от неутолённой жажды и одиночества я это сказал и ещё раз, вовсе об этом не думая, повторил: он тебя прогнал?, тогда она попросила: сделай так, чтобы я больше не думала о нём, и тут я внезапно почувствовал, что моя мужская сила – моя мужская сила, и я лёг на незнакомую девушку, и когда потом пробудился от глубочайшего сна, и грудь моя горела в огне, а руки обнимали чужое тело, вот тогда, открыв глаза, затуманенные тяжёлым сном, я увидел его: он стоял над нами, слившимися в любовном объятии, но гнева не было на его тёмном лице, его глаза, такие светлые, что казались нагими, теперь были наги больше обычного, он бил нас тем кожаным арапником, который выронил второпях, когда я затрубил в рог, а он поспешно спрятался от меня у Жака в шалаше, он нас бил, она, как и я пробудившись от тяжёлого сна, попыталась найти защиту от первых ударов во мне, поскольку я был ближе всего, но потом, увидев его, увидев, что мы наги, а он одет и бьёт нас арапником, стремительно выскользнула из моих объятий и, крича, будто её резали, убежала, я продолжал лежать на своём плаще, он стоял надо мной и без устали меня бил, я лежал, принимая сильные, до крови рассекающие кожу удары, внезапно он перестал меня бить и, стоя надо мной, замер, я спросил: почему ты меня бьёшь? потому, что я переспал с этой шлюхой, или потому, что, спрятавшись от меня у Жака в шалаше, ты вынужден был меня обмануть?, тогда он отбросил арапник, опустился рядом со мной на колени и, желая убежать от меня, а также, наверное, и от себя, заключил меня в свои объятья, я знал, что он обнимает меня в последний раз, и, когда он делал со мной, то, что привык делать всегда, закрыл глаза, чтобы он не видел моих слёз…”.

Исповедь Алексея продолжалась; слышались шаги двух с лишним тысяч детских ног; беззвучно колыхались в темноте хоругви и чёрные кресты; где-то в хвосте колонны скрипели телеги, на которых везли выбившихся из сил участников похода. Старый человек, который три дня исповедовал детей, очищая их от всяческих грехов и проступков, “был большим и грузным мужчиной в бурой рясе монаха-минорита, он шёл впереди, шёл медленно, поступью очень усталого человека, неуклюже припечатывая землю тяжёлыми отёкшими ступнями, старый человек думал: если юность не спасёт этот мир от гибели, ничто больше не сумеет его спасти, потому-то все надежды и чаянья я возложил на этих детей…”. Ни фанатиком, ни честолюбцем старик не был; он ничем не походил на Петра Пустынника и других проповедников, идейных вдохновителей крестовых походов. Религиозный экстаз, порождённый юным пастушком Жаком, застал его врасплох. Он слышал правду и ложь из уст тех, кто боготворил Жака и любил его. Став в голове шествия, исповедуя детей и подростков, монах мучительно размышлял, можно ли надеяться на чудо, и если нет, то сможет ли он предотвратить их гибель?

Алексей, примкнув к участникам похода, стал его движущей силой. Он заколол своего бесценного андалузского жеребца, чтобы накормить изголодавшихся детей; он заставляет их исповедоваться монаху (в том числе свою любовницу Бланш: “убью, как собаку, если не исповедуешься и не получишь прощенья, лги, но будь такая, как все”); он облачил Жака в свой знаменитый пурпурный плащ, подарок графа, который из символа надежд юного грека превратился в любовное ложе его отчаянья, на котором Бланш отдавалась ему, на котором он в последний раз сам отдавался Людовику.

Что направляло стальную волю Алексея? Что стало причиной религиозного озарения Жака? – эти вопросы мучили старого исповедника.

Роковая ночь, когда Людовик наткнулся на костёр, разведенный пастухом, оказалась поворотным пунктом в судьбах множества людей. Исповедуясь, Жак рассказывает: “я стоял, наклонившись к огню, и тут он появился передо мной на великолепном вороном жеребце, появился нежданно-негаданно, я не знал кто он такой, судя по облику и одежде, то был рыцарь благороднейшего рождения, ты знаешь дорогу в Шартр?, Шартр там, – сказал я и показал рукой, – там, где полуночная звезда, если без промедления отправитесь в путь, к утру попадёте в Шартр, ночь была очень светлая, так что полная луна уже восходила над лугами внизу, я подумал, что сейчас он уедет, взмолился в мыслях, чтобы этого не случилось, и сказал: если не хотите ехать в темноте, в Клуа можно найти удобный ночлег, я предпочёл бы воспользоваться твоим гостеприимством, – сказал он в ответ, а у меня сильно забилось сердце, шутите, господин, мой шалаш убог, ты его не любишь?, – о нет!, – воскликнул я, – я очень его люблю, тогда он улыбнулся, и его светлые глаза показались мне ещё светлее, значит, твои чувства превращают его во дворец, – сказал он, – подумай, что толку от великолепия, если оно вызывает презрение или неприязнь? Богатство в таком случае утрачивает свой блеск, красота – привлекательность, а мощь – силу, только любовь способна какую угодно вещь, даже наискромнейшую, сделать прекрасной…”.

Так граф Людовик попал в шалаш Жака. Их свиданию дважды помешали. Вначале послышался охотничий рог Алексея. Граф приказал Жаку привлечь юношу обычным пастушеским кличем и сказать ему, что всадник, которого он ищет, ускакал в Шартр. Тот так и поступил, впервые в своей жизни солгав, но Алексей не поверил ему: “он всё ещё не сводил с меня своих тёмных угрюмых глаз, ты уверен, что тот рыцарь уехал?, – не веришь?, верю, – сказал он, обогнув меня, подъехал к шалашу, с чего бы мне не верить, – сказал он громче, чем говорил до сих пор, – у Людовика Вандомского, графа Шартрского и Блуаского, нет причин скрываться от своего питомца и наследника, после чего внезапно нагнулся до самой земли и, подняв ременный арапник, лежавший на траве у входа в шалаш, подъехал, держа в руке этот арапник, ко мне, ты прав, – сказал он, мой господин, должно быть, в самом деле спешил, иначе бы заметил потерю, с минуту мы молча смотрели друг другу в глаз, до тех пор мне неведомо было чувство ненависти, но в ту минуту я его ненавидел, до свидания, Жак, – сказал он, – мы ещё встретимся, и, хлестнув арапником своего жеребца, поскакал вниз по склону…”.

Второй помехой стала Бланш, убежавшая с деревенской свадьбы к Жаку: “ …кого ты ищешь? – спросил я, тебя, – ответила она, – поцелуй меня, я промолчал, и она подошла ближе, уходи, – сказал я, боишься? – засмеялась она, – если у тебя ещё никогда не было девушки, я тебя научу, увидишь: возьмёшь меня один раз, и тебе захочется делать это со мной каждую ночь, уходи – повторил я, она стояла так близко, что я видел, как она побледнела и глаза её потемнели и сузились, кто у тебя в шалаше? – спросила она, никого, – ответил я, врёшь, – и хотела меня ударить, но я помешал ей, схватив за запястье, она рванулась: пусти, – и, когда я разжал пальцы, сказала, быстро дыша: ты ещё будешь на коленях умолять меня, чтобы я тебе отдалась, мне не пришлось в третий раз повторять: уходи, потому что, резко повернувшись, она побежала вниз, к лугам…”.

Жак вернулся в шалаш и лёг на подстилку рядом с графом, спросившим: “это была твоя девушка?, у меня нет девушки, – ответил я, – почему? – спросил он, не знаю, – ответил я, – наверное потому, что я никого не люблю, зато тебя любят, – сказал он”. И тут возникла ситуация, почти повторяющая историю двухлетней давности, только на этот раз Людовик уже не сокрушался из-за греховности своего любовного выбора. Как когда-то Алексей, пастушок в трансе слушал любовные признания. Слово в слово Жак повторял их потом в исповеди: “ты молод, красив, а взгляд твоих глаз сразу, едва я увидел тебя, сказал мне, что душа твоя тоже прекрасна и чиста, чувства меня не обманывают, я тебя вижу, касаюсь рукой твоего плеча, трогательно вздрагивающего от моего прикосновения, ты живёшь, двигаешься, существуешь, а если кажешься сотворённым из иной нежели все прочие люди, материи, то потому, наверно, что природа благодаря божественному вдохновению, которым она наделена, единожды только способна из обычных элементов создать столь совершенное существо, после чего, поскольку я молчал, мягко повернул меня к себе и спросил: тебе ещё никто не говорил, что ты прекрасен?, я ответил: так как вы, господин, никто, и сказал правду, потому что не знал своего лица, и, хотя слышал, что в деревне меня всё чаще называют не как прежде, Жаком Найдёнышем, а Жаком Прекрасным, никто до сих пор так, как он, об этом не говорил, он сказал: может быть тебе это неприятно?, нет, что вы, господин, говорите, мне вовсе не неприятно, – ответил я, потому что так оно в самом деле и было…”. Как когда-то Алексей, Жак грезил в гипнотическом трансе. Ему виделись мощные ворота и громадные стены Иерусалима, ведь в эти минуты Людовик, говорил ему, как некогда Алексею, о том, что ему самому никогда уже не осуществить благородную и святую задачу освобождения Гроба Господня, ибо: “не с обагрёнными невинною кровью мечами и затаёнными в сердце и в мыслях тёмными и неистовыми страстями, а лишь в броне невинности и с чистым сердцем под этою бронёю можно достичь ворот Иерусалима, которые должны распахнуться перед теми, кто душою близок покоящемуся в одинокой могиле Христу, тогда, восемь лет назад, на исходе той, самой тягостной в моей жизни ночи, я понял, что противу бездушной слепоты рыцарей, герцогов и королей, только христианские дети в своём милосердии могут спасти город Иерусалим …”.

Как когда-то Алексею, Жаку впору было сказать: “можете делать со мной, всё, что хотите, господин”. Утром он понял, что рядом никого нет: “…я лежал на своей подстилке и чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо прежде, хотя я всегда просыпался в своём шалаше один, я подумал: всё это мне приснилось, и, подумав так, даже пожелал, чтобы это был только сон, но едва пожелал, в ту же минуту меня обуял страх, я сел на подстилке и вдруг увидел на своей руке этот драгоценный перстень, должно быть, уходя, он надел мне его на палец, когда я спал, поняв всё, я преклонил колена и возблагодарил всемогущего Бога, что это не было сном…”.

А потом угрызения совести стали мучить и самого пока ещё безгрешного Жака. Узнав от Алексея, что граф Людовик утонул в Луаре, разбушевавшейся в весеннем полноводии, “…я спросил: ты был с ним?, да, – ответил он, – весенние реки коварны, и не смог спасти?, не смог, – сказал он, – это произошло очень быстро, так камень идёт на дно, он говорил, а я думал: будь я с ним, я сумел бы его спасти…”. “Я обязан был пойти с ним и спасти его, но остался в шалаше и теперь ничто не возместит мне эту утрату!” – терзался угрызениями совести пастух, забывая, что Людовик сам не позвал его с собой. Зато потом это сделал сверстник и соперник Жака, ставший Алексеем Вандомским, графом Шартрским и Блуаским, ещё совсем недавно желавший лишь одного: “чтобы он (Людовик) был рядом и своим телом защитил меня от одиночества, потерянности и страха, делай со мной всё, что хочешь, что б ты ни сделал, мне будет приятно”. Теперь он сам предлагал Жаку: “если ты пойдёшь со мной и при мне останешься, я сделаю всё, что ты пожелаешь, буду служить тебе и тебя защищать, буду для тебя всем, чем ты разрешишь мне быть, потому что люблю тебя с первой минуты, с тех пор, как увидел тебя, склонившегося над догоравшим костром, люблю, хотя и не знаю, рождена ли моя любовь только тобой и мной, только нами двумя, или её пробудил из небытия тот, кого уже больше нет, и тут Жак сказал: уходи, ты не пойдёшь со мной? – спросил я, нет, – сказал он, я вышел, сел на коня и, во второй уже раз, поскакал вперёд, к влажным пастбищам, лежащим внизу, но если тогда, в ту первую ночь, меня переполняли любовь и ревность, то теперь я чувствовал только отчаянье в сердце да пронзительный холод в пальцах и на губах, потом я остановился на краю луга возле того самого дерева, под которым он бил меня, лежащего на земле своим арапником, а потом в последний раз обнимал, девка та появилась неожиданно, подошла ко мне и сказала: этот страшный человек опять будет нас бить?, раздевайся, – ответил я, – его уже нет, он лежит в тяжёлом гробу и единственное, что может делать, – поспешно гнить, потом, лёжа подо мной, обнажённая, она спросила: он тебя прогнал?, я взял её, ничего не сказав, она смеялась и стонала, я входил в неё, как в широко разлившиеся, жёлтые и вспененные воды Луары, но перед моими открытыми глазами стояло лицо Жака, я растягивал медленно нараставшее наслаждение, чтобы подольше не исчезал этот образ, она смеялась и стонала, вдруг я услышал под собой, но как бы из дальней дали донёсшийся её короткий вскрик, прозвучавший как стон настигаемого смертью зверя, и, услыхав этот короткий вскрик, почувствовал себя властелином и повелителем этого тела, мною преобразованного в покорность и стон…”. Его вопрос: – “ты пойдёшь со мной?” – был теперь обращён к Бланш, согласной на всё, на графскую опочивальню, лес или пустыню.

Казалось бы, Алексей мог теперь стать новым человеком, освободиться от мазохистской зависимости от графа, от гомосексуальности (навязанной ему, как это кажется читателям, в ночь резни). Увы, ещё в шалаше Жака он понял: “ты, придавленный тяжёлыми могильными плитами, я не думаю о тебе, но от тебя не освободился”.

Близким к полному преображению счёл себя перед своей смертью и сам Людовик. Влюблённый в Жака, он впал в эйфорию и наговорил Алексею много наивных, глуповато-напыщенных, убийственных для них обоих слов, повторённых юношей на исповеди: “обогащённый чувством, дотоле ему неведомым, чувством пленительным и новым, чувством, которое из пучины сомнений и горя выносит его на простор безудержной радости…”. Алексей, жизнь которого сразу лишалась смысла, с горечью рассказывал монаху: “только одно я понял: в его жизни мне нет больше места, я должен вернуться в город, из которого он вынес меня на руках, когда мой родной дом пылал, а руки и губы были окроплены кровью моих родителей, которую он пролил, он говорил, это я помню и никогда не забуду: сейчас всё сошлось на том, чтобы нам расстаться и чтоб моя жизнь перестала быть твоей жизнью, а твоя моей, я спросил: когда мне уйти?, он сказал: ты получишь всё, что причитается человеку, который должен был стать моим наследником, когда мне уйти? – спросил я снова…”.

Если бы даже граф остался живым, он вскоре убедился бы, что и любовь Жака не может изменить ни его сути, ни судьбы. Все трое, Людовик, Алексей и Жак, несвободны в своём поведении; сами того не зная, они запрограммированы и обречены на гибель.

Свобода выбора и “запрограммированность” в сексе и жизни

Проще всего проследить механизмы программирования на Алексее. Подобно Гумберту из романа “Лолита”, он – продукт импринтинга. Трагическая ночь резни навсегда запечатлелась в памяти Алексея. Мало того, пережитое оказалось спаянным с его сексуальностью. Страх смерти, крики умирающих, бряцание оружия и появление “юного, сияющего” Людовика на фоне зловещего зарева – всё это неразрывно слилось вместе на всю жизнь, “и я сразу полюбил его, помню короткие вспышки его меча, потом, помню, на мои стиснутые у горла руки брызнули струйки, то была кровь моих родителей”.

В отличие от животных, импринтинг связан у человека, как правило, не только с пережитыми им сверхсильными эмоциями, но и с особым складом его нервной системы, обусловленным заболеваниями мозга, асфиксией (удушьем), травмами, в том числе родовыми. С Алексеем нечто подобное случилось в младенчестве. Об этом рассказал ему его воспитатель, разыскав юного грека во Франции: “ты тяжело заболел и бредил в беспамятстве, лекари, все до одного, сомневались, можно ли тебя спасти, я же днём и ночью бодрствовал подле тебя, и, когда на третью ночь, не приходя в чувство, ты стал умирать, окостенел, а стопы твои и кисти рук, несмотря на жар, сделались холодными, как лёд, я взял тебя на руки и сказал: ты должен жить, ты должен услышать, что я говорю тебе: ты должен жить, не помню, сколько раз повторял я эти слова, может быть, десять, а может быть, сто, зато помню, что в конце концов ты открыл глаза и посмотрел на меня, держащего тебя на руках, ясным взглядом... ”.

Как бы то ни было, сексуальность Алексея была прочно спаянна с чувством полного подчинения сильной личности, мужчине, способному принести своему избраннику боль и унижение, но могущему также дать ему чувство безопасности, утолить тревогу, спасти от одиночества. Любовник был рыцарем зла, поскольку его появление сопровождалось смертью близких и крушением мира, привычного мальчику. Задолго до того, как они стали близки физически, он вполне постиг мятущуюся душу Людовика. Так не мог понять себя и сам крестоносец. Ведь увидев в детстве реальное воплощение религиозного фанатизма, Алексей раз и навсегда понял ложность идеи освобождения Гроба Господня. Сама она была ересью: согласно евангельскому мифу, Христос был положен в пещере завёрнутым в саван. Из склепа он исчез на третий день пасхи, воскреснув и вознесшись на Небо. Кому, как не крестоносцам, около ста лет правившим Иерусалимом, не знать о том, что гроба Господня и в природе-то никогда не было. Воспринимая лишь тёмную ипостась Людовика и понимая ложность всего, во что тот верил, Алексей, отрицал и само существование Бога, о чём сам недвусмысленно признался монаху на исповеди.

Итак, импринтинг сделал юного грека садомазохистом и гомосексуалом. Его любовь к Людовику ни для кого не была тайной; Алексей ни за какие блага не желал бы отказаться от неё. В этом убедился воспитатель, спасший его когда-то от неминуемой смерти: “в его голосе была печаль: значит, ты любишь человека, руки которого обагрены кровью твоих родителей, я повторил, не поднимая глаз: не хочу тебя больше видеть, и если ты ещё раз появишься на моём пути, я убью тебя или прикажу убить, хорошо, сказал он, помолчав, – я уйду, и ты меня больше не увидишь, но прежде чем уйти одно хочу тебе сказать: я проклинаю, Алексей Мелиссен, ту минуту, когда тебе, умирающему, крикнул: ты должен жить…”.

Когда, повстречав Жака, Людовик прогнал Алексея, всё для него пошло прахом; с горечью он подумал: “Жака, о котором он ничего не знал, он смог полюбить, меня же, о котором он знал всё, полюбить не смог, хотя и говорил вначале, что любит, а теперь, так и не полюбив, думает, что может жить без меня…”. Но ещё до того мгновенья, “как его сжатый кулак в последний раз мелькнул среди жёлтых и вспененных вод Луары”, Алексей попытался сам освободиться от своей зависимости. Увы, осуществить это намерение было не под силу даже ему, с его сильной волей, физической неутомимостью и способностью ясно мыслить, ему, не остановившемуся перед убийством. Ведь смерть любовника лежит на его совести: “я мог спасти его, я знаю, что мог его спасти, среди своих ровесников я плаваю лучше всех и мог его спасти, потому что жёлтые, стремительно несущиеся вперёд волны не в одну секунду его поглотили, он тонул неподалёку от берега и долго противился смерти, прежде чем исчез, наконец, в пучине жёлтых вспененных вод, конечно он не хотел умирать, а когда почувствовал, что теряет силы и идёт на дно, конечно же в заливаемых водой глазах у него стоял образ Жака, и с этим видением он шёл на дно, в холод и шум смертоносных вод, я мог его спасти, но не двинулся с места, я думал: теперь я буду свободен, так пусть же это свершится, ведь если его не станет, я буду свободен, я буду избавлен от власти его тела и вожделения плоти, однако, когда это произошло и передо мной были уже только разлившиеся, жёлтые и вспененные воды Луары, я не почувствовал облегчения, сожаления, правда, я тоже не чувствовал, внутри меня всё оледенело, холод закрался в сердце, холодом сковало пальцы и губы…”.

Этот холод уже однажды в детстве сковывал Алексея, но отступил, а сейчас, хотя юноша и стремился всеми силами выжить, его возвращение означало близость смерти, сначала душевной, а потом и физической.

Освобождаясь от заложенной в него программы, он пытается вытеснить любовника из своей души, из собственной жизни, из жизни окружающих, заменив покойного самим собой; именно этим объясняется внезапно вспыхнувшее чувство к Жаку, которое Алексей называет любовью. Но не любовь движет им; к тому же влечение, которое он испытывает к Бланш, трудно назвать гетеросексуальным: на её месте он представляет себе Жака, “хрупкого невысокого юношу в полотняной тунике с открытыми ноги и шеей, светло-каштановыми волосами, отливающими золотом и ресницами, такими длинными, что их тень падала на его щёки”. Слыша стоны и крики Бланш, порождённые женским переживанием оргазма, он мысленно приписывает их Жаку, представляя себя его любовником, повелителем и господином. И хоть сам он не отдаёт себе в этом отчёта, не любовь, а ненависть питает Алексей к избраннику Людовика. Он легко погубил бы Жака, если бы тот пошёл с ним в графский дворец. Его отказ лишь отдалял время смерти пастушка и умножал её цену: он вынуждал Алексея отказаться от владения графством и предопределил неотвратимость его собственной гибели. Примкнув к шествию детей и понимая его обречённость, Алексей делает всё, чтобы даже ценой собственной жизни привести к смерти Жака. Именно такой исход предстал в провидческом видении исповедника: ему привиделись двое детей, один со светлой, а другой с тёмной шевелюрой, бредущих по безжизненной пустыне. Светлый был слеп. Черноволосый остался лежать на песке, он послал своего спутника к якобы виднеющимся вратам Иерусалима, которых на самом деле не было и в помине. Вместо них впереди была смерть.

Так воля покойного Людовика, слившаяся с волей Алексея, стала вдвойне смертоносной.

При жизни крестоносец, полагая, что любит окружающих, приносил им лишь гибель. Между тем, он не вызывает ненависти ни у своего окружения, ни у читателей. Он – убийца и насильник; но его страстное стремление к недостижимому идеалу и нравственные муки, порождённые сознанием собственной порочности, глубоко трогают окружающих. Жак, например, с первого же взгляда на незнакомого рыцаря понял, что тот много страдает.

Как ни странно, здесь можно обнаружить сходство “Врат рая” с “Солярисом”, как с романом, так и с фильмом. Но очевидна и пропасть между ними: если, по Тарковскому, процесс преодоления человеческих слабостей и садомазохизма, лежит в основе прогресса человечества в целом, хотя и не приносит победы и счастья каждому в отдельности, то, по Анджеевскому, невозможно и это. Благородная в глазах средневековых христиан, но в действительности ложная цель – освобождение Гроба Господня, породила реки крови и горы трупов, разорение городов, гибель культурных ценностей.

Крестовые походы детей не были исключением. В 1212 году они стихийно и практически одновременно возникли во Франции (его вдохновителем был 12-летний пастушок Этьен из деревни Клуа, прототип Жака) и в Германии (во главе с 10-летним Никласом). Оба мальчика, объявив себя избранниками Бога, собрали многотысячные толпы последователей (Этьен, например, вёл за собой более 30 тысяч). Разумеется, дети шли в сопровождении взрослых – фанатиков, мошенников, бродяг, убийц. По дороге они грабили и убивали беззащитных людей, начав со своих соотечественников-евреев. Многие паломники сами были убиты крестьянами и горожанами, охранявшими своё добро; многие умерли от голода и болезней. Средиземное море должно было расступиться, пропустив шествие к Иерусалиму, но, вопреки обещаниям идейных вдохновителей похода, этого не произошло. Дети были обмануты работорговцами, владельцами кораблей; их заманили на суда и продали на арабских невольничьих рынках. (Сведения об этом можно найти, в частности, в книге Михаила Заборова “Крестоносцы на Востоке”).

“Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой” для современного читателя приобрели особый смысл. На ум приходят идеи более близкие нам, гораздо более справедливые и честные, чем завоевание Гроба Господня. Такова в нашей отечественной истории социальная подоплёка Октябрьской революции с последовавшим за ней ужасным террором, творимом всеми участниками конфликта. Кто усомнится в благородстве помыслов бескорыстного польского рыцаря Феликса Дзержинского, не щадившего себя ради торжества социальной справедливости и отправившего на тот свет сотни тысяч людей?! Герои гражданской войны, рыцари революции, поэты и правдолюбцы, жертвовавшие собой ради светлой идеи, становились убийцами.

Похоже, прогресс человечества связан с чередой целей, которые поначалу представляются святыми; реализуясь, они вызывают всплеск варварства и гибель множества людей, а, став достоянием истории, оказываются порой весьма сомнительными или попросту ложными. Переломные моменты в развитии общества принимают характер социальных катаклизмов и сопровождаются эпидемиями садизма. История человечества полна примерами высочайшего благородства и неслыханной жестокости, вызванной к жизни как алчностью, властолюбием и садизмом, так и самыми справедливыми и светлыми идеями.

Средневековый армянский поэт Наапет Кучак написал однажды стихи, которые я приведу в подстрочном переводе (очень уж многое теряется в известных мне стихотворных переложениях этого айрена):

Господи, в каждый час и в каждую минуту

спаси меня от людского зла.

Людское зло – это так страшно,

что и зверь от него бежит.

Лев, царь зверей,

закован в цепи,

орёл, страшась человека,

парит в поднебесье.

Люди, а не животные изобрели мучительную смерть от усаживания на кол, от сдирания кожи с живого человека, от зашивания во вспоротый живот жертвы голодных крыс… Этот список можно продолжать бесконечно. Увы, с развитием возможностей человечества возрастают масштабы его злодеяний. Войны становятся кровопролитнее, множатся людские потери. Вооружённый террорист безмерно рад тому, что способен отправить в небытие сотни и даже тысячи незнакомых ему людей, не сделавших ему ничего дурного. Не задумываясь, жертвует он своей жизнью, убивая как можно больше неверных… А их программисты-вдохновители предпочитают посылать на подвиги во имя Аллаха женщин и девушек, казалось бы, самой природой созданных для милосердия и любви.

Благородный мечтатель Людовик (кстати, реальный персонаж истории, участник четвёртого крестового похода) превратил безгрешного Жака в фигуру более губительную, чем Крысолов, который увёл в никуда детей из Гамельна. Этот символ вдвойне выразителен: пастух, увлекающий доверившихся ему людей на гибель.

Жак – тоже жертва садомазохизма, хотя его чувства так похожи на настоящую любовь. Как же отличить любовь от бесчисленных подделок под неё, о которых предупреждает в своей максиме французский мыслитель Ларошфуко?

Формула любви

Все любят и боготворят Жака (или, по крайней мере, думают, что любят его), по-разному объясняя своё чувство. Мод, девушка из Клуа, первая поверившая в богоизбранность пастушка, говорит на исповеди: “я люблю его улыбку, которая не улыбка даже, а как бы робкое её обещание, его улыбка открывает передо мной Царство Небесное, всем собой он открывает Царство Небесное, я всегда могла молиться ему, как небесам, я верю, что Жак приведёт нас в Иерусалим”. В день мессианского прозрения она увидела его таким: “он был бледен той чистой и вдохновенной бледностью, которая кажется отражением особого внутреннего света, побледневший, он сходил с холма, который возвышался над пастбищем на краю леса, потом она увидела его среди пастухов, онемевших от изумления, столь странным было появление его среди них, тогда он впервые сказал: Господь всемогущий возвестил мне противу бездушной слепоты рыцарей…”. Поэтическая природа Жака, позднее породившая его религиозный экстаз, и его особая одухотворённая красота сделали его избранником графа; пастух рассказывает: “…мы лежали рядом на моей жёсткой подстилке, помню, он говорил: когда я ехал один в лесу, мне было чертовски грустно, мир казался мне огромной скуделью нужды и страданий, человек – заблудшей тварью, жизнь – лишённой надежд, но едва я увидел тебя, стоящего у костра, тотчас же мрак, объемлющий мир, сделался не таким беспросветным, участь человека – не столь безнадёжной, жизнь – ещё не растерявшей остатки тепла, подумай, какими богатствами ты владеешь, если одним своим существованием способен воскрешать надежду, я чувствовал, как под незакрытыми веками у меня закипают слёзы, мне было хорошо, как ещё никогда в жизни, ты не знаешь меня, господин, сказал я”. В ответ Людовик разразился собственным объяснением природы любви, чем-то перекликающимся с “Пиром” Платона и, по-видимому, в чём-то близком самому Анджеевскому: “если человек только непостижимая тайна, другому человеку трудно его полюбить, но если в нём нет ничего потаённого, полюбить его невозможно, ибо любовь – поиск и узнавание, влечение и неуверенность, торопливость и ожидание, всегда ожидание, даже если ждать невмоготу, любовь это особое и неповторимое состояние, когда желания и страсти жаждут удовлетворения, но не хотят переступать той последней черты, за которым оно будет полным, ибо любовь, по природе своей будучи неистовой потребностью удовлетворения желаний, с удовлетворением себя не отождествляет, любовь не удовлетворение и не способна им стать, зная тебя, я б не мог устремить к тебе свои желанья, так как для них только неведомое вместилище пригодно, однако, если б я ничего о тебе не знал и ни о чём не мог догадаться, я бы тоже отпрянул от тебя, словно от предательского ущелья в горах или стремительного речного водоворота, любовь – зов и поиск, она хочет подчинить себе всё, но всякое удовлетворение желаний её убивает, она вечно томима жаждой, но всякое удовлетворение желаний умерщвляет её, любовь – отчаянье средь несовместимых стихий, но вместе с тем и надежда, неугасимая надежда средь несовместимых стихий…”.

Людовик во многом прав, но за его рассуждениями скрывается невротический страх перед любовью, страх садомазохиста, неспособного любить и боящегося очередного крушения надежд. Его поэтический панегирик Жаку можно перевести на язык нейрофизиологии и эволюционной биологии; правда, прежде всего, он должен быть дополнен определением главных атрибутов любви.

Эта тема обсуждается практически во всех моих книгах (“Об интимном вслух”; «Глазами сексолога. (Философия, мистика и “техника секса”)»; “На исповеди у сексолога”; “Секреты интимной жизни. Знание. Здоровье. Мастерство”; «Тайны и странности “голубого” мира»).

Предки человека относились к полигамным животным; в их стае на одного самца приходится несколько самок. Самцы таких видов отличаются агрессивностью и половым поисковым поведением – стремлением вступать в половые связи со всеми самками стаи. Подобное поведение вызывается мужскими половыми гормонами, андрогенами. Если кастрировать взрослого самца, то, сохраняя способность к спариванию, он теряет половой поисковый инстинкт и агрессивность, становясь мирным и спокойным животным. Именно с этой целью человек холостит (кастрирует) жеребцов и быков, превращая их в рабочую скотину – меринов и волов. В естественных условиях животные-гипогениталы обречены на гибель, и, понятно, не способны иметь потомков.

Чтобы выжить самому и оставить после себя потомство, самцы должны быть агрессивными и похотливыми. Доминирующий (главенствующий) самец терроризирует тех самцов, что слабее его, не давая им спариваться с самками. Очевидно, что такое поведение носит приспособительный характер. Ведь агрессивность и половой поисковый инстинкт позволяют наиболее приспособленному самцу оставить после себя более многочисленное потомство, а это определяет качество популяции и, отчасти, влияет на её численность. (Количество животных в большей мере контролируется самками, ведь именно от их числа зависит численность потомства). Если в ходе мутации самец приобретает какое-то ценное преимущество перед другими самцами, то, став более приспособленным к условиям существования, он с помощью полового поискового поведения и агрессивности способен стать прародителем нового вида.

Наши далёкие предки, судя по их найденным окаменевшим останкам, насчитывающим почтенный возраст в 8 миллионов лет, обладали чертами, общими для человека и для нынешних обезьян. Речь идёт и о строении их челюстей, и черепа, и об особенностях строения их скелета в целом. (Об этом можно прочитать, например, в книгах Дональда Джохансона и Мейтленда Иди  “Люси. Истоки рода человеческого” и Натана Эйдельмана “Ищу предка”).

Именно в то далёкое время и произошло первое в истории разделение приматов. Часть из них осталась в лесах, продолжая жить на деревьях. Они стали предками нынешних обезьян. Часть же популяции высших приматов (это точнее, чем называть их просто обезьянами) оказалась вне привычных для них условий обитания, не в тропическом лесу, а в африканской саванне, в поймах рек и на берегах озёр (Ян Линдблад “Человек – ты, я и первозданный”). Приматы (от латинского слова, означающего “первые”) – название высших млекопитающих, объединяющее человека и человекообразных обезьян.

Скелеты и черепа приматов, обитавших в саванне спустя ещё четыре миллиона лет, свидетельствуют о том, что наши предки научились к этому времени ходить на двух ногах, пользоваться камнями и крупными костями животных при добыче пищи и при защите от хищников. Они не были ещё людьми. Учёные присвоили им имя австралопитеков (“южные обезьяны”). Разумеется, прямохождение и прочие приспособительные механизмы были приобретены нашими предками в результате случайных мутаций и естественного отбора, а не в ходе их работы над собой во исполнение их собственных прогрессивных замыслов.

Шли тысячелетия. Естественный отбор продолжал отбраковывать виды животных, рвущихся в люди. Этих видов было много. Останки приматов находят не только в Африке, за пределы которой они к тому времени вышли, но и в нынешних Европе и Азии. Это были виды, представлявшие собой уже не обезьян, а обезьянолюдей (именно так переводится на русский язык термин “питекантроп” – “обезьяночеловек”).

В основе наших знаний о происхождении человека лежат не только археологические находки, но и наблюдения учёных за бытом первобытных племён обитающих в наше время. Правда, современным людям, даже если они ещё не вышли из каменного века в силу своей изоляции, живётся неизмеримо легче, чем их пращурам. В саванне и по берегам водоёмов наши предки были беззащитны перед многочисленными врагами. Очевидную опасность представляли не только быстрые и сильные хищники из семейства кошачьих (львы и саблезубые тигры). В гораздо большем количестве, чем в пасти хищников, наши предки гибли под ударами, нанесенными им их же “родственниками”, высшими приматами. “Кандидаты в люди” были самыми опасными врагами друг для друга, поскольку были умны и вооружены крупными трубчатыми костями, дубинками и камнями. Перед нашими предками стояла сложная задача выживания.

В ходе жестокого естественного отбора, продолжавшегося много миллионов лет, природа экспериментировала над приматами. Одни из них в ходе эволюции стали крупнее и сильнее своих родственников из ближайших видов. Казалось бы, уж они-то могут дать отпор любому врагу. Недаром учёные, обнаружившие их останки, назвали их гигантопитеками (“гигантскими обезьянами”). Это была, однако, тупиковая ветвь эволюции, истреблённая более смышлёными и коварными обезьянолюдьми.

Самым выгодным направлением в приспособлении приматов было их “поумнение”. Но для того, чтобы выжить и стать доминирующим видом, этого было мало. Творческой лаборатории природы надо было решить, казалось бы, неразрешимую задачу: создать вид, который не просто был бы умнее своих ближайших родственников-приматов, но превосходил бы их способностью обуздывать собственные агрессивные инстинкты, направленные на соплеменников, а также умением подчинять свои интересы интересам стаи ради совместного выживания.

Подобной эволюции наших предков мешал характер их сексуальности, унаследованный ими от животных предков. Ведь, как и в стаде животных, мужские половые гормоны делали их агрессивными и склонными к половому поисковому поведению. Самый сильный самец стада (увы, он всё ещё был самцом, наш далёкий пращур!) терроризировал остальных прамужчин, не давая им спариваться с самками. Из-за этих распрей стая не могла быть достаточно крупной, чтобы дать отпор врагам.

Главное препятствие, стоящее на пути наших предков в люди, – сочетание агрессивности с поисковым инстинктом, обусловленное действием андрогенов, удалось преодолеть приобретением нового для высших приматов качества – мужской избирательности. Это стало возможным, когда в ходе эволюции половое влечение необычайно усилилось. Именно на этой ступени развития наши предки получили способность к максимальному подкреплению полового инстинкта чувством удовольствия, что привело к возникновению оргазма, неизвестному ни одному виду животных. Эйфория, сопровождающая оргазм, тем полнее и острее, чем мощнее избирательное половое влечение.

Став доминантным, влечение к одной-единственной избраннице лишало мужчину интереса ко всем остальным представительницам женского пола. Потребность же служить интересам собственной избранницы является альтруистической мотивацией (альтруизм – качество, противоположное эгоизму); любовь подавляет стремление к удовлетворению эгоистических инстинктов. Любовь, следовательно, – сочетание избирательного влечения и альтруистической мотивации. При этом удовольствие и душевный подъём, связанный с влюблённостью, усиливаются при совершении альтруистических поступков, дарящих радость любимому человеку. Эти два качества: альтруизм и избирательность – главные атрибуты любви, те признаки, которые позволяют отличить настоящую любовь от тысячи подделок под неё. Любящий не может нанести ущерб любимому человеку, а, тем более, убить его. Чувство Хозе к Кармен можно назвать сексуальным влечением, страстным наваждением, чем угодно, но только не любовью.

С появлением способности к мужской избирательности появилась возможность сплочения первобытной стаи, её превращения в племя.

Неандерталец – подвид того самого “Человека разумного”, к которому относимся и мы, современные люди. Появившись на земле около 400 – 500 тысяч лет тому назад, он достиг полного владычества среди остальных животных. Выйдя из Африки, он заселил Европу и Азию. Тогда был ледниковый период. Неандерталец научился строить жилища и шить одежду. Он искусно охотился на крупных животных, положив начало их истреблению. Он же впервые приручил и одомашнил их. Неандертальцы порой обеспечивали защиту покалеченных и ослабленных соплеменников, о чём свидетельствуют обнаруженные останки людей, долго ещё живших после полученного ими увечья. Имея мозг такого же объёма, что и современный человек, неандерталец владел речью, обладал зачатками религиозных представлений, хоронил покойников. Словом, он был достаточно умён. Внешне это был коренастый мощный субъект с низким лбом и крупными надбровными валиками. Встретив такого в современном транспорте, любой принял бы его за человека, хотя и не вполне нормального.

Умел ли неандерталец любить? Вряд ли. Любовь “изобрёл” кроманьонец.

Кроманьонец появился в Африке 40 тысяч лет тому назад. Биологически это был уже полностью современный человек. У него был иной, чем у неандертальца, мозг, округлый, с большими лобными долями. От своего собрата он отличался тем, что изобрёл искусство, расписывая стены пещер сценами охоты и изображениями животных, вырезая фигурки из кости, высекая из камня скульптуры, украшая одежду бусинками. Главное же в том, что он превосходил неандертальца своей способностью к альтруизму и коллективизму. Кроманьонцы оберегали стариков, сделав их хранителями мудрости, они обожествили альтруистические принципы поведения, получая мощный гедонистический (основанный на чувстве удовольствия) стимул от их реализации. Они же положили начало культам, связанным с сексуальной магией, которые способствовали возникновению искусства секса; они обожествляли любовь. Неандерталец, будучи не глупее кроманьонца, уступал ему во всём этом, как современный психопат уступает нормальному человеку. Это и позволило кроманьонцу за несколько десятков тысяч лет победить своего конкурента (частично ассимилировав его, а частично съев). Он заселил все обитаемые континенты, в том числе и Америку (перейдя в Новый Свет по суше, исчезнувшей 10 – 12 тысяч лет назад). Став на Земле доминирующим видом, он создал цивилизацию и вышел в космос.

Таким образом, в конкурентной борьбе двух подвидов человека разумного (Homo sapiens) победу одержал тот, кто в большей мере был наделён способностью к альтруистическому поведению по отношению к “своим” (будь то взаимопомощь или любовь, что в одинаковой мере шло на пользу всему племени). Но, констатируя этот факт, мы менее всего можем сделать ликующий вывод о полной победе любви и альтруизма на земле.

Альтруизм вовсе не покончил с человеческой агрессивностью, а способность любить часто не реализуется, порой вопреки страстному желанию индивида.

Альтруизм может подменяться мазохистским подчинением партнёру-садисту; садистское унижение и подчинение партнёра стимулирует извращённую сексуальность, приобретая при этом черты аддиктивности, навязчивости, сродни наркотической.

Садистские намерения часто принимают маску альтруизма. Обольщая Жака, Алексей утверждает: “Я никогда не перестану тебя любить, ибо если я существую, то лишь затем, чтобы, нелюбимый сам, всей душою и плотью своей утверждать потребность в любви, буду для тебя всем, чем ты разрешишь мне быть, буду далёк от тебя, если ты потребуешь, и близок, если позволишь, буду беречь твой сон и разделять любые печали, потому что люблю тебя и твоё присутствие мне нужно, как воздух”. Жак в тот момент не поверил ему, и был прав. Подлинные мысли Алексея совсем иные: “любовь это только клубок недостижимых желаний, любовь приносит только страдания, а вот тёмное наслажденье, рождается и живёт среди ненависти и презрения”.

Людовик признаётся Жаку: “Я совершил множество тяжких проступков, не знаю, в слепой ли вере не замечая вокруг себя зла или оттого, что зло сидело во мне, а я своею верою хотел его усыпить, как бы то ни было, жертвою ли зла я стал или творил зло потому, что этого требовало моё естество, в том пространстве времени, что уже у меня за спиной, мои поступки навеки останутся моими поступками, и ни первоначального их образа, ни различных превращений в дальнейшем не в состоянии изменить ни моя добрая, ни моя злая воля”. Страстное покаяние Людовика не может освободить его от зла; неспособность любить служит безошибочным индикатором этой беды. Внезапная и быстрая смерть позволила бедняге сохранять иллюзии до конца его жизни; он надеялся, что любовь к Жаку, казавшемуся ему земным ангелом, окажется подлинной любовью и освободит его, наконец, от зла. Анджеевский убеждён в противном. Реализовав свою страсть с новым избранником, Людовик почувствовал бы те же разочарование и раскаянье, которые прежде уже испытал с Алексеем.

В отличие от Людовика и Алексея, Жак не был садомазохистом; что же касается его сексуальной ориентации, то, по-видимому, она изначально была направлена на собственный пол. Гомосексуальное влечение к графу он почувствовал, едва увидев его, ещё до беседы с ним. Его чувства к Людовику избирательны и альтруистичны. Беда, однако, в том, что он подпал под гипноз опасного обаяния садиста, и, видя лишь светлую сторону своего избранника, счёл себя наследником религиозных устремлений рыцаря. Жак рассказывает: “Жизнь моя началась лишь недавно, после того как однажды бессонной ночью я услышал во тьме голос, говоривший: покинь свой шалаш, Жак, пойди к детям, где бы ты их не нашёл, в малом или большом числе, скажи им: Господь всемогущий избрал вас, и в этом голосе я узнал голос человека, который первый и единственный поведал мне о печальной участи города Иерусалима и об одиночестве Гроба Господня, после чего я, прежде живший как слепой и глухой, благодаря этому человеку прозрел и обрёл слух”. Любовь к Людовику определила судьбу Жака, но она должна была пройти суровое испытание на подлинность: альтруистично ли чувство юноши, способно ли оно остаться светлым и человечным или может обернуться соучастием в убийстве?

Наследие графа претерпело любопытное расщепление: Жак наследовал светлую, а Алексей – тёмную сторону Людовика. Оказалось, что воля покойного победила его смерть и обрекла на гибель тысячи людей. Первым смертоносную силу союза двух подростков почувствовал на себе старик-исповедник. Убедившись в том, что крестовый поход порождён парафилией (половым извращением) и злой волей покойника, старик раскинул в стороны руки и, повернувшись лицом к толпе, “вскричал зычным голосом: дети мои, мои милые дети, поверните, пока не поздно, назад и возвращайтесь домой, именем всемогущего Бога и Господа нашего Иисуса Христа запрещаю вам следовать за тем, кого я ни благословить не могу, ни простить!” Тут Алексей и Жак переглянулись, и, взявшись за руки, пошли впереди толпы, а чтобы заглушить голос старика, стали петь гимн Деве Марии, сразу же подхваченный фанатичной толпой. Старика повалили на землю и затоптали насмерть; “босые и грязные, землёй и потом пахнущие детские ноги входили в его живот, в его грудь и плечи, погружались в него, как во влажную землю, всё глубже и глубже втаптывая его во влажную землю”. Так поэт и альтруист, дотоле безгрешный Жак стал убийцей. Подпав под обаяние садиста, он навсегда утратил способность любить.

 

Глава II. Сексуальные фантазии Урсулы Ле Гуин

 

Сними ладонь с моей груди,

Мы провода под током.

Борис Пастернак

 

Другому как понять тебя?

Фёдор Тютчев

Оборотни с планеты Зима

При всей неповторимости и кажущейся суперсовременности их фантазий, писатели-фантасты нередко пересказывают мифы и сказки, пришедшие из глубины тысячелетий. И тогда то, что волновало людей в древности, будоражит воображение наших современников. Автор может приоткрыть завесу над потаёнными желаниями и опасениями, свойственными человечеству в целом, начиная с древнейших времён и кончая нынешними днями.

В романе Урсулы Ле Гуин “Левая рука тьмы” события происходят на планете Гетен, прозванной землянами Зимой: очень уж суровым был её климат. Он-то и стал причиной формирования у аборигенов особого типа сексуальности. Компенсируя высокую смертность новорождённых, эволюция позаботилась о возникновении у гетенианцев таких мощных всплесков сексуальной активности и плодовитости, на которые не способны уроженцы Земли. Потому-то для обитателей планеты стали типичными сценки, подобные этой: “Рядом с домом, среди размокших клумб, луж, покрытых ломкими ледяными корочками, и быстрых, нежноголосых весенних ручьёв, прямо на покрытой первой зеленью лужайке стояли и нежно беседовали двое юных влюблённых. Их правые руки были судорожно сцеплены – одна в другой. Первая фаза кеммера. Вокруг них плясали крупные снежинки, а они стояли себе босиком в ледяной грязи, держась за руки и ничего не замечая вокруг, кроме друг друга. Весна пришла на планету Зима”.

Главной особенностью половой системы жителей Гетена, впрочем, были не циклические подъёмы сексуальности. Чудо заключалось в её полной периодической переориентации: гетенианцы превращались в периоде кеммера то в мужчин, то в женщин. В промежутках между таким сексуальным перевоплощением они, по словам Урсулы Ле Гуин, оставались андрогинами (“андрогины” – “мужеженщины”, от греческих слов “андрос” – мужчина и “гине” – женщина). На взгляд сексолога, это утверждение автора не совсем точно. Большую часть своего полового цикла гетенианцы, скорее, были бесполыми гипогениталами, то есть люди с гормональной недостаточностью.

“Из полевых записей исследователей межпланетной экспедиции, высадившейся на планету Гетен (Зима).

Сексуальный цикл гетенианцев колеблется от 26 до 28 дней. В течение первых 21-23 дней индивид входит в состояние кеммера – период наибольшей сексуальной активности. В первой его фазе он по-прежнему андрогинен. Половые признаки и потенция у него не появятся, если он окажется в изоляции. Таким образом, гетенианец в первой фазе кеммера к половому акту не способен. Однако сексуальная активность уже в этой фазе весьма сильна, она оказывает в этот момент решающее влияние не только на личность данного индивида, но и на его социальную и духовную жизнь и деятельность. Когда индивид обретает партнёра по кеммеру, его гормональный статус получает дополнительный стимул (по всей вероятности, за счёт прикосновения, при котором возникает не выясненная пока секреторная деятельность, а может быть, и появляется особый запах), и в итоге один из партнёров приобретает гормонально-половой статус, мужской или женский. Половые органы при этом претерпевают соответствующие внешние изменения, усиливаются эротические ласки, и второй партнёр, подстёгнутый переменой, происшедшей с первым, обретает все признаки противоположного пола. Исключений практически не бывает. Если же и возможно проявление у обоих партнёров одних и тех же половых признаков, то эти случаи настолько редки, что их можно и не учитывать. Если у первого из партнёров кеммер успел достигнуть своего полного развития, то второй проходит первую фазу значительно быстрее; если же оба вступают в состояние кеммера одновременно, то развитие фаз происходит медленнее. Нормальные индивиды не имеют предварительной предрасположенности к мужской или женской роли; то есть они даже не знают, кем будут в данном конкретном случае – женщиной или мужчиной, и не способны выбирать. Когда половая определённость достигнута, она не подлежит изменению до полного окончания кеммера. Кульминационная фаза продолжается от двух до пяти дней, во время которых половое влечение и потенция достигают своего максимума. Эта фаза завершается почти внезапно, и, если зачатия не произошло, индивиды в течение нескольких часов возвращаются в бесполое состояние.

Если же у индивида, выступившего в женской роли, наступает беременность гормональная активность организма, естественно, продолжается, и в течение 8,4 месяца беременности, а также всего периода кормления грудью (6-8 месяцев), молочные железы максимально развиты; бёдра становятся шире. С прекращением лактации индивид постепенно возвращается в бесполое состояние до следующего цикла. Не прослеживается никакого физиологического привыкания к роли, так что мать, родившая нескольких детей, может с тем же успехом стать отцом ещё нескольких”.

Подобные метаморфозы показались первым контактёрам с цивилизацией Гетена поначалу удручающими. “Что значит друг в этом мире, – размышляет землянин Дженли Ай, посланник на планету Зима, – где любой друг может стать твоей возлюбленной с новым приходом луны? Навсегда запертый в рамках своей мужественности, я не мог бы стать другом никого из этой расы, то ли мужчин, то ли женщин. Ни тех, ни других, но тех и других одновременно, подчинённых странным циклическим изменениям, зависящим от фаз луны, меняющих свой пол при прикосновении ладоней. Оборотни уже с колыбели. Не может быть между нами ни дружбы, ни любви”.

Гетенианцы, в свою очередь, не жалуют землянина. Король Арговен говорит: “Я не знаю, что за чертовщина сидит в вас, господин Ай: то ли вы сексуальный извращенец, то ли искусственно созданное чудовище, то ли действительно пришелец из великой пустоты космоса”. От этого безумного беременного короля и зависит судьба героев романа – Дженли и его спасителя гетенианца Эстравена, чьё полное имя звучит роскошно: Терем Харт рем ир Эстравен, лорд Эстре.

Эстравен, который с риском для жизни ценой нечеловеческих усилий и жертв спас Дженли, выкрав его из концентрационного лагеря одного из государств планеты, относится к землянину с заботливой материнской нежностью. Верзила-негр, которому он едва по грудь, кажется гетенианцу “хрупким, незащищённым, открытым, уязвимым; даже половые органы его всегда находятся снаружи, он не может втянуть их в брюшную полость, спрятать. Его имя – крик боли”.

Так что размышления землянина об оборотнях были с его стороны верхом неблагодарности. И, ночуя в одной палатке с инопланетянином, с которым они вместе бегут, пересекая вечный ледник, из тоталитарного государства Оргорейн, Дженли, в конце концов, отказался от прежних предубеждений ради дружбы со своим спасителем. Мало того, их взаимное влечение переросло в любовь.

Превратности майората, или “Ромео и Джульетта” в “голубых” тонах

В Европе был когда-то обычай майората. Чтобы не дробить феодальное владение, оно целиком наследовалось старшим сыном властителя. Младшие братья получали дворянский титул, указывающий на их происхождение, но право на владение родовым гнездом переходило к ним только после смерти прямого наследника.

На планете Гетен система майората пробрела особую сложность. Ведь властелин феодального поместья (“очага”) мог быть не только отцом, но и матерью своего потомства. “Родными по крови” считались лишь те из его сыновей, которых он сам родил и выкормил грудью. Например, все дети князей Эстре носили родовое имя Эстравен (то есть “выходца из очага Эстре”), но прямым наследником мог быть лишь старший из “родных” сыновей. Порой такая система майората давала сбои, что ставило властелина и его подданных в щекотливое, а иногда и в опасное положение.

Ле Гуин создала подлинный шедевр, рассказав о соперничестве за право наследовать очаг Эстре. Эта история случилась с далёким предком героя “Левой руки тьмы” Терема Эстравена.

“Давным-давно между княжеством Сток и княжеством Эстре земли Керм шла тяжкая распря. Налёты и грабежи с обеих сторон продолжались в течение трёх поколений, и конца этому спору не предвиделось, ибо спор был связан с земельными владениями. Хорошей пахотной земли в Керме мало, и слава любого княжества – в протяжённости его границ, а правят там люди гордые, вспыльчивые, отбрасывающие чёрные тени.

Случилось так, что родной сын и наследник лорда Эстре во время охоты бежал на лыжах по Ледяному озеру в первый месяц весны, попал в трещину и провалился под лёд. Однако, положив поперек полыньи одну лыжу, он всё-таки выбрался из воды. И оказался в не менее ужасном положении: он промок насквозь, а было очень холодно, к тому же близилась ночь. Юноша не чувствовал в себе сил, чтобы добраться до дому, – до Очага было не менее десяти километров вверх по склону холма, – а потому направился к деревне Эбос на северном берегу озера. Когда наступила ночь, всё затянуло туманом, спустившимся с ледника, и над озером спустилась такая мгла, что он ничего не видел перед собой, не видел даже, куда ставит лыжи. Он шёл медленно, опасаясь снова провалиться, холод пробирал его до костей. Он понимал, что скоро не сможет двигаться. Наконец сквозь туман и ночь он разглядел впереди огонёк. Он снял лыжи, потому что берег озера здесь был неровным, каменистым и местами совсем лишённым снега. Едва держась на ногах, из последних сил устремился он к этому огоньку, находившемуся явно в стороне от Эбоса. Оказалось, что это светится окно одинокого домика, со всех сторон окружённого густыми деревьями тор, единственными, что могут расти на земле Керм. Деревья тесно обступили домик, и, хотя они были невысоки, он буквально тонул в их ветвях. Юноша застучал в дверь и громко позвал на помощь; кто-то впустил его в дом и подвёл к огню, пылающему в очаге.

В доме оказался только один человек. Он раздел Эстравена, одежда которого задубела на морозе, словно превратясь в железный панцирь; потом завернул его голого в меховые одеяла и, согревая собственным телом, изгнал ледяной холод из заледеневших членов. Потом напоил горячим пивом, и юноша в конце концов пришёл в себя и вгляделся в своего спасителя.

Человек этот был ему незнаком; они были примерно ровесниками и смотрели друг на друга. Оба были красивы, стройны, хорошо сложены, смуглы, с тонкими чертами лица. Эстравен заметил в чертах незнакомца пламя кеммера. И сказал:

– Я Арек из Эстре.

– А я Терем из Стока, – откликнулся тот.

При этих словах Эстравен рассмеялся, потому что был ещё слишком слаб, и сказал:

– Значит, ты отогрел меня и спас от смерти, чтобы потом убить, Стоквен?

– Нет, – ответил тот, протянул руку и дотронулся до Эстравена, чтобы убедиться, что холод совсем покинул тело юноши. И тут Эстравену, хотя ему оставалось ещё день или два до наступления кеммера, показалось, что в душе его разгорается огонь. И оба они застыли, едва касаясь друг друга руками. – Смотри, они совсем одинаковые, – сказал Стоквен и положил свою ладонь на ладонь Эстравена, и ладони действительно почти совпали: одинаковой длины и формы – словно левая и правая рука одного человека, просто сложившего их вместе. – Я тебя никогда раньше не видел, – сказал Стоквен. – И мы с тобой смертельные враги.

Он встал, подбросил дров в камин; потом вернулся к своему гостю.

– Да, мы смертельные враги, сказал Эстравен. – Мы заклятые враги, но я дал бы тебе клятву кеммеринга.

– А я тебе, – сказал Стоквен.

И тогда оба поклялись друг другу в вечной верности, а в земле Керм – как тогда, так и сейчас – клятва эта нерушима и неизменна. Ту ночь и следующий день и ещё одну ночь провели они в хижине на берегу замёрзшего озера. Наутро небольшой отряд явился из княжества Сток, и один из пришедших узнал наследника лорда Эстре. Не говоря ни слова, он без предупреждения вытащил нож и на глазах у юного Стоквена, на глазах у всех зарезал Эстравена, вонзив клинок ему в грудь и горло. Юноша, обливаясь кровью, замертво рухнул на холодную золу в очаге.

– Он был единственным наследником Эстре, – сказал его убийца.

Стоквен ответил:

– В таком случае кладите его в свои сани и везите в Эстре: пусть его с честью там похоронят.

А сам вернулся в Сток. Однако убийцы хоть и пустились было в путь, но не повезли тело Эстравена домой, а оставили в дальнем лесу на растерзание диким зверям и той же ночью вернулись в Сток. Терем в присутствии своего родителя по крови лорда Хариша рем ир Стоквена спросил их:

– Сделали вы то, что я велел вам?

– Да, – ответили они.

И Терем сказал:

– Вы лжёте, ибо никогда не вернулись бы из Эстре живыми, если бы выполнили мой приказ. Итак, вы не выполнили его и вдобавок солгали, чтобы скрыть это; я требую изгнать этих людей из Стока.

И по приказу лорда Хариша убийцы были изгнаны из Очага и княжества и объявлены вне закона.

Вскоре после случившегося Терем покинул родной дом, сказав, что мечтает некоторое время пожить в Цитадели Ротерер, и на целый год исчез из княжества Сток.

А в княжестве Эстре всё это время тщетно искали юного Арека в горах и на равнинах, а потом оплакали его гибель: горько оплакивали его всё лето и осень, ибо он был единственным родным сыном князя и его наследником. Однако к концу месяца Терн, когда тяжёлым снежным покрывалом накрывает землю зима, пришёл со стороны гор некий лыжник и подал стражнику у ворот свёрток, закутанный в меха, сказав:

– Это Терем, сын сына лорда Эстре.

А потом, подобно камню, скатывающемуся по крутому склону горы, он ринулся на своих лыжах вниз и исчез из виду прежде, чем кому-то пришло в голову задержать его.

В свёртке оказался новорождённый младенец. Он плакал. Люди отнесли его к лорду Сорве и передали то, что сообщил незнакомец; и душа лорда, исполненная тоски, узнала в младенце своего утраченного сына Арека. Он приказал объявить ребёнка сыном своей семьи и дал ему имя Терем, хоть подобное имя никогда раньше не встречалось в роду Эстре.

Ребёнок рос красивым, умным и сильным; это был смуглый и молчаливый мальчик и все видели в нём сходство с пропавшим Ареком. Когда Терем вырос, он был объявлен лордом Сорве наследником Эстре. И тут ожесточились сердца многих сводных его братьев, отцом которых был старый князь; каждый из них обладал своими достоинствами и силой, каждый претендовал на наследство. И они сговорились устроить юному Терему засаду, когда тот в одиночку отправился поохотиться в первый месяц весны. Юноша оказался хорошо вооружён, и заговорщикам не удалось застать его врасплох. Двоих он застрелил в тумане, что толстым покрывалом укутывает Ледяное озеро в начале весны, а с третьим дрался на ножах и убил его, хотя и сам оказался тяжело ранен – в грудь и в шею. После схватки он бессильно стоял над телом брата и смотрел, как на землю спускается ночь. Терем слабел и страдал от боли, раны его обильно кровоточили, и он решил обратиться в ближайшую деревушку Эбос за помощью, однако во тьме и тумане сбился с пути и забрёл в густой лес на восточном берегу Ледяного озера. Там в зарослях деревьев тор он заметил уединённую хижину, открыл дверь, вошёл, но был слишком слаб и не смог разжечь огонь в очаге, а без сил упал на его холодные камни и лишился чувств. Кровь же продолжала сочиться из его открытых ран.

Среди ночи кто-то тихонько вошёл в хижину. Увидев окровавленного юношу, лежавшего у очага, человек так и застыл на пороге. Потом торопливо устроил удобное и тёплое ложе из меховых одеял, вынув их из сундука, развёл в очаге огонь, промыл и перевязал раны Терема. Заметив, что юноша пришёл в себя и смотрит на него, он сказал:

– Я Терем из Стока.

– А я Терем из Эстре.

И оба вдруг умолкли. Потом юноша улыбнулся и спросил:

– Ты перевязал мои раны и спас меня, чтобы потом убить, Стоквен?

– Нет, – ответил старший из этих двух Теремов.

Тогда Эстравен спросил:

– Как случилось, лорд Стоквен, что ты, правитель княжества, оказался здесь один, в столь опасном месте, на спорной земле, из-за которой идёт вражда?

– Я часто прихожу сюда, – ответил Стоквен.

Он взял юношу за руку, чтобы проверить нет ли у него жара; на какое-то мгновенье его ладонь легла на ладонь юного Эстравена – каждый палец, каждая линия этих двух рук в точности совпали, словно то были руки одного человека.

– Мы с тобой смертельные враги, – сказал Стоквен.

– Да, мы смертельные враги. Но я никогда не видел тебя раньше.

Стоквен чуть отвернулся.

– Когда-то очень давно я однажды видел тебя, – сказал он. – Я очень хотел бы, чтобы между нашими Очагами установился мир.

И Эстравен сказал:

– Клянусь, что между мной и тобой всегда будет мир.

Оба они поклялись хранить мир и больше уже ни о чём не говорили. Раненый уснул. Рано утром Стоквен покинул хижину, но вскоре из деревни Эбос за Эстравеном пришли люди и перенесли его домой в Эстре. Больше ни один человек не осмеливался оспаривать волю старого князя: справедливость его решения доказана была кровью троих сыновей, пролитой на льду замёрзшего озера; и после смерти старого Сорве лордом Эстре стал Терем. Уже через год он прекратил распрю, передав половину спорных земель княжеству Сток. За это, а также за убийство трёх своих братьев его прозвали Эстравен-Предатель. Однако имя его, Терем, по-прежнему очень часто дают детям княжества Эстре”.

Нравы андрогинов на планете Гетен

Гетенианский жест соприкосновения ладоней, переходящий, по мере развития кеммера, в их судорожное сжатие сцепленными пальцами, – великолепная художественная находка писательницы. Это – ёмкий и многогранный символ. Если даже самым сексуально одарённым землянам (подобно Марине Цветаевой) суждено лишь

краснеть удушливой волной,

едва соприкоснувшись рукавами,

то для гетенианцев касание тел и ладоней становилось началом неминуемой страсти и половой близости.

Характерен эпизод совместного перехода Дженли Ая с Эстравеном через бескрайнее ледяное плато. У гетенианца наступил кеммер. Находясь в тесной палатке с землянином, он, как впоследствии вспоминал Ай, “смотрел на меня прямо и нежно. Всё это время он старался избегать меня настолько, насколько в таких условиях возможно избегать друг друга”.

Землянину было проще. По гетенианским меркам, на сильную и необоримую страсть он вовсе не был способен. “Должно быть, – размышляет Эстравен, – это весьма странное и не слишком активное половое влечение, раз оно растянуто на целый год и всегда точно известно к мужскому или женскому типу оно относится”. Кроме того, землянин, по крайней мере, в ту пору чувствовал себя самым обычным гетеросексуальным мужчиной. С одной стороны, он и не очень-то понимал женскую психологию. “Харт, ну не могу я объяснить тебе, что такое женщины! Тебе этого не понять. В некотором смысле женщины для меня куда более чужие, чем ты. Куда больше "инопланетяне". С тобой я как-никак одного пола…” С другой стороны, для него, как и подобает гетеросексуалу, не приемлема гомосексуальная связь: “Я тогда совсем не желал отдавать свою веру, свою дружбу мужчине, который одновременно был женщиной”. Словом, Ай вёл себя хоть и несколько противоречиво, но, по крайней мере, без особых мук.

Между тем, Эстравена, буквально трясло от сексуального желания.

“– Я не должен тебя касаться, – сказал он очень напряжённо и отвернулся

– Понимаю. И полностью с тобой согласен, – ответил я, ибо мне казалось, как возможно и ему, что именно из того сексуального напряжения, что возникло тогда между нами, – теперь допустимого и понятного, хотя и неутолённого, – и родилось ощущение той уверенности во взаимной дружбе, той самой, что так нужна была нам обоим в этой ссылке и так хорошо была доказана долгими днями и ночами нашего тяжкого путешествия. Преданность и дружба эта вполне могла бы быть названа более великим словом: любовь”.

Итак, соприкосновение телами или ладонями в физиологии гетенианцев означает некую стадию полового цикла, схожую, например, с тем безусловным рефлексом, который заставляет самца-лягушку сжимать в своих лапах самку.

“С появлением первых тёплых весенних дней, – пишет русский физиолог И. Р. Тарханов, – наступает, как известно, и весьма горячая половая жизнь у лягушек; в ту пору самцы этих животных, побуждаемые половым инстинктом, приближаются к самкам, обхватывают их своими передними лапками и судорожно держат их в этом положении в течение нескольких дней. Самец выжидает в таком положении выхода яиц из клоаки самки и тут же оплодотворяет их выбрасываемой им семенной жидкостью. По выведении самкой всех яиц заканчивается, по-видимому, половой акт самца, и он, сходя с самки, освобождает её совсем и больше к ней не возвращается”.

Физиолог рассказал о немилосердных опытах Спаланцани и Гольца, проведенных этими учёными на спаривающихся лягушках. Самцу можно было перерезать хребет с проходящим в нём спинным мозгом, отрезать голову – ничто не могло заставить его разжать любовное объятие и выпустить из цепких лап подругу. Стоило, однако, удалить у страстного любовника его семенные пузырьки или, что ещё проще, выдавить из них семенную жидкость, и “любви” как не бывало.

Так неужто нет никакой разницы между “любовным” объятием самца-лягушки и магическим жестом гетенианцев, соприкасающихся ладонями?! Ведь и тот и другой из обоих рефлексов относятся к разряду безусловных, не зависящих от психики и, тем более, от высших переживаний, называемых любовью.

Но, конечно же, у гетенианцев дело обстоит намного сложнее, чем у наших земноводных. Гетенианский жест приобретает у каждого отдельного гетенианца особое эмоционально окрашенное значение, становясь выражением индивидуального выбора объекта любовного влечения. Словом, кеммер, подобно двуликому Янусу, приобретает двойное значение. Разумеется, он – проявление стихийной силы, похожей на ту, что овладевала когда-то греческой поэтессой Сапфо:

Эрос вновь меня мучит истомчивый –

Горько-сладостный, необоримый змей.

К мощной стихии полового влечения на планете Гетен относятся с полным уважением и пониманием. “У каждого гетенианца раз в месяц бывает отпуск; ни один из жителей, кто бы он ни был по своему положению, не обязан работать, если он находится в кеммере (во всяком случае, его нельзя насильно заставить трудиться). Никто не может быть изгнан из "дома любви", даже если у него нет денег или он кажется кому-то неприятным. Всё как бы отступает перед регулярно появляющимися "томлениями страсти"”.

И всё же, так ли уж неодолим и неизбежен секс в периоде кеммера? Как он ни силён, половой инстинкт вполне поддаётся сознательному контролю гетенианцев. В этом плане весьма характерна история с неким Гаумом, который произвёл неизгладимое впечатление даже на землянина Дженли. “Он был поразительно хорош собой по меркам любой расы и любого пола; я просто глаз от него не мог отвести”, – признаётся Ай. Так вот, этот самый Гаум работает в контрразведке и пытается соблазнить Эстравена, чтобы выведать у него какие-то секреты, ценные для “ФБР” его страны. На сей счёт есть дневниковые записи героя книги:

“Гаум полагает, что меня можно подкупить, и явно намерен попытаться сделать это, действуя своими собственными, весьма любопытными методами. Он либо следил за мной, либо приставлял ко мне наблюдателей – во всяком случае, я был у него под присмотром, – так, им известно, что я, например, вступлю в первую фазу кеммера на двенадцатый или тринадцатый день этого месяца. Именно поэтому он, якобы случайно, и подвернулся мне в самом расцвете собственного кеммера, явно стимулированного гормонами, чтобы соблазнить меня. “Чисто случайная” встреча на улице. – “Харт! Я вас целых полмесяца не видел! Где это вы прятались? Пойдёмте, выпьем по кружке пива”.

Он выбрал пивную рядом с одним из государственных Домов любви. Но заказал не пиво, а “живую воду”: явно не собирался терять время даром. После первой рюмки он положил руку мне на ладонь и, приблизив своё лицо к моему, страстно прошептал: “ведь мы не случайно встретились сегодня: я ждал вас. Молю: будьте моим кеммерингом!” – и назвал меня моим домашним именем. Я не отрезал ему язык только потому, что с тех пор, как покинул Эстре, не ношу с собой ножа, и сообщил, что намерен в ссылке блюсти воздержание. Он продолжал ворковать и цепляться за руки. Гаум в состоянии кеммера особенно красив и очень рассчитывал на свою красоту и сексуальную неотразимость, зная, по-моему, что я никогда не принимаю средства, снижающие половую активность, так что особо упорствовать не стану. Он забыл, что отвращение действует порой не хуже иного лекарства. Я освободился из его объятий – разумеется, не совсем оставшись равнодушным – и предложил ему воспользоваться услугами ближайшего Дома любви. И тут он посмотрел на меня с ненавистью, достойной сострадания, потому что, как бы недостойны ни были его цели, сейчас он находился в глубоком кеммере и был очень сильно возбуждён”.

Вот тебе и безусловный рефлекс соприкосновения!

Теперь понятно, почему не сработал этот инстинктивный механизм при встрече обоих Теремов, Эстравена и Стоквена, его отца (точнее, матери!). Дело, похоже, не только в том, что они оба были, возможно, далеки от кеммера. На планете Гетен инцест (половая связь родителей с детьми) категорически запрещается.

Иначе обстоит дело с братской любовью, если она перерастает в плотскую. В подобных случаях гетенианский брак (кеммеринг) разрешён, но в отличие от супругов, не состоящих в родстве, братья-любовники не могут обменяться обетом вечной любви. Как только у одного из них рождается сын, второй должен покинуть и своего бывшего супруга, и родной очаг. Так, по-видимому, гетенианцы борются с накоплением генетических сбоев, которыми чреваты близкородственные браки.

Тут мы сталкиваемся с важной сюжетной линией романа Ле Гуин.

Любовь братская и не только…

Читатель знакомится с Эстравеном в тот момент его жизни, когда герой романа занимает важный пост главы правительства в королевстве Кархайд. В то время он вёл холостяцкий образ жизни, обходясь без кеммеринга. Между тем, так было не всегда. Главным событием, во многом определившим характер гетенианца, была его любовь к старшему брату Ареку (Ле Гуин мастерски играет, наследственными повторами имён своих персонажей и циклическим повторением роковых событий в их жизни!). Когда у кеммерингов родился сын Сорве, то, следуя строгим предписаниям обычаев, отец новорождённого Терем должен был немедленно покинуть своего брата-супруга и оставить родной очаг. Арек, родивший их сына, остался дома и был провозглашён лордом-наследником Эстре.

Вынужденный разрыв любящих братьев чем-то напоминает горькую судьбу андрогинов из платоновского мифа, разорванных надвое суровым Зевсом. Старший брат так и не пережил разлуки с любимым. Он умер, прислав своему бывшему кеммерингу предсмертные строчки, полные поэзии и боли:

Двое – в одном, жизнь и смерть.

Всегда они вместе,

нераздельно сплелись,

словно руки любимых,

как конец и начало времён.

И хотя Арек ушёл из жизни, Терем по-прежнему чувствовал ладонь брата в своей руке; он поминутно вспоминал любимого, вёл с ним бесконечные беседы во сне. Он так и не возвратился в родной очаг, посылая лишь письма отцу, старому князю лорду Эстре, и своему сыну. Когда Аше встретил и полюбил Эстравена, тот пошёл навстречу чувству этого очень достойного человека. Целых семь лет они были кеммерингами, причём Терем стал отцом двух сыновей, рождённых Аше. Увы, всё это не стёрло из памяти старую любовь. Аше, страдая от неразделённого чувства к супругу, покинул его, приняв обет целомудрия. Когда рескриптом безумного короля Эстравен был объявлен предателем, и любые контакты с ним стали смертельно опасными, Аше, пренебрегая запретом, пришёл на помощь опальному министру.

Из дневника Эстравена:

“В течение последних трёх лет мы не виделись, и всё же, когда я заметил его в вечерних сумерках под каменной аркой ворот, мне сразу вспомнилась прежняя теплота наших отношений, словно расстались мы лишь вчера; я сразу понял, что в нём живы любовь и преданность; именно эта любовь и послала его навстречу в час невзгод. И чувствуя, что вновь запутываюсь во всём этом, я рассердился: любовь Аше всегда заставляла меня идти против собственной воли.

Я прошёл мимо него. Мне необходимо было быть жестоким, так что нечего было тянуть, нечего притворяться добреньким.

– Терем, – окликнул он меня и пошёл следом. – Терем, я пойду с тобой.

Я не ответил.

– Десять лет назад тоже был месяц Тува, и мы дали клятву …

– А три года назад ты первым нарушил её и покинул меня. Впрочем, ты поступил разумно.

– Я никогда не нарушал клятву, которую мы тогда дали друг другу, Терем.

– Что ж, верно. Нечего было нарушать. Всё это было неправдой. Во второй раз такую клятву не дают. Ты и сам это знаешь; да и я тогда знал. Единственный раз по-настоящему поклялся я в верности, так никогда и не произнеся этого вслух, потому что это было невозможно; а теперь тот, кому я поклялся в верности мёртв, а моя клятва давно нарушена, так что никакой обет нас не связывает. Отпусти меня.

Я говорил гневно, но обвинял в нашей трагедии не Аше, а, скорее, самого себя; вся прожитая мною жизнь была словно нарушенная клятва. Но Аше этого не понял, в глазах его стояли слёзы, когда он сказал:

– Пусть нас не связывает клятва, но я очень люблю тебя”.

Встреча с Дженли, круто переменившая жизнь Эстравена, была для него вдвойне судьбоносной. Землянин был посланцем Эйкумены, федерации планет, намного опередивших в своём развитии Гетен. В союзе с ней Эстравен видел прямой путь к тому, чтобы исцелить социальные язвы своей родины. Терем посвятил свою жизнь благородной цели – вступлению Гетена в галактическое содружество. Эта задача оказалась неимоверно трудной и смертельно опасной, приведя Эстравена к опале. “Я стал изгнанником ради вас, Дженли”, – признался гетенианец. Землянин не понял тогда, что это было своего рода признанием в любви. Терем стал изгнанником повторно; впервые он пошёл на это из-за своей любви к брату Ареку. Два человека – покойный брат и землянин – совместились в чувствах и в судьбе Эстравена. Недаром в телепатической связи, вступать в которую Дженли обучил Терема, землянин говорил с ним голосом Арека. Эстравен достиг поставленной им цели: ценой сверхчеловеческих усилий он спас Дженли от гибели, выкрав его из концентрационного лагеря; он заставил короля Арговена заключить договор с делегацией из космоса. Всё это досталось непомерно высокой ценой: он погиб, оставаясь “Эстравеном-Предателем”, объявленным вне закона в пределах своего государства и родного очага. Лишь с его смертью землянин понял, что потерял не только союзника, верного друга и спасителя, но и горячо любящего человека. И тогда Дженли Ай, пытаясь избавиться от горечи утраты, отправился в путешествие к домашним Терема Эстравена.

“Я зря надеялся обрести утешение в Эстре. Здесь утешения быть не могло; да и что могут изменить странствия по местам детства и юности моего покойного друга, как могу я заполнить пустоту в своей душе, обрести утешение и умерить сожаления? Теперь уже ничего изменить нельзя. Мой приезд в Эстре имел, однако, и вполне конкретную цель, и это дело я решил довести до конца.

– Мы с вашим сыном прожили вместе несколько долгих месяцев. Я был с ним рядом, когда он умер. Я принёс вам его дневники. И если бы я мог что-то рассказать вам об этих днях…

Лицо старика по-прежнему ничего не выражало. Это спокойствие трудно было нарушить. Но тут неожиданно из затемнённого угла на освещённое пространство между огнём и камином вышел юноша; неяркие отблески пламени плясали на его лице; он хрипло проговорил:

– Его ещё называют Эстравен-Предатель.

Старый князь посмотрел сперва на юношу, потом на меня.

– Это Сорве Харт, – сказал он, – наследник Эстре, сын моего сына.

У них не существует запрета на инцест, я достаточно хорошо это знал, но всё же мне, землянину, трудно было воспринять это сердцем и странно было видеть отсвет души моего друга на лице мрачного, с яростно блестящими глазами мальчика. А когда я, наконец, снова заговорил, голос мой слегка дрожал:

– Король намерен публично отказаться от своего приговора. Предателем Терем не был. Разве имеет значение, как его называют глупцы?

Князь медленно и спокойно ответил.

– Имеет, – сказал он.

– Вы прошли через Ледник Гобрин вместе с ним? – спросил Сорве. Вы и он? Вдвоём?

– Да, прошли.

– Мне бы хотелось послушать историю об этом переходе, господин Посланник, – сказал старый князь очень спокойно.

Но мальчик, сын Терема, с трудом, заикаясь, проговорил, перебивая старика:

– Вы ведь расскажете нам, как он умер? Расскажите о других мирах, что существуют среди звёзд … и о других людях, другой жизни?”

Это весьма многообещающая и символическая встреча. Речь идёт не только о новых горизонтах, открывшимся перед жителями планеты Гетен и представителями древнего рода Эстре. Новыми чувствами проникся и землянин: “Я даже думаю, – размышляет Дженли, – что в итоге окажется возможной и супружеская любовь между гетенианцем-андрогином и однополым гуманоидом, хотя подобный союз, безусловно, будет бесплодным. Это, разумеется, ещё нужно доказать; Эстравен и я не доказали ровным образом ничего, если не считать области высших чувств”.

Интерес землянина к юному Эстравену – отнюдь не свидетельство его педофилии (девиации, выражающейся в половом влечении к детям, не достигшим половой зрелости). Мальчиком Сорве назван весьма условно. На самом деле он – <…> “стройный мрачноватый юноша лет девятнадцати-двадцати; во внешности и движениях его была девичья грация, однако ни одна девушка не могла бы так долго хранить столь мрачное молчание”. “Мальчик” и “девичья грация” – слова, которые в равной мере подходят к лорду-наследнику Эстре и к Гермафродиту из “Метаморфоз” Овидия Назона. Их назначение – оправдать в глазах читателя гомосексуальные чувства, которые каждый из обоих юношей будит, казалось бы, у вполне гетеросексуальных мужчин. Наличие влагалища делает как бы несущественным тот немаловажный факт, что комплект гениталий и того и другого включает половой член!

Но в отличие от женоподобного героя греческой мифологии, обладать которым не прочь все похотливые мифологические существа, наделённые мужской агрессивностью, юный гетенианец обладает вполне зрелым и сложным мужским характером. Об этом свидетельствует его мрачность, так не свойственная, по мнению Ле Гуин, молодым леди. Лишённый с детских лет родителей, подавленный несправедливой клеветой, преследующей его отца, Сорве вполне созрел для высокой и преданной любви к землянину. Ведь тот в глазах юноши – герой, восстановивший честь отца и совершивший вмести с ним немыслимый подвиг, но одновременно – он человек, вобравший в себя отцовский образ. Мало того, юный Эстравен угадывает тоску землянина по утраченному другу и его горькие сожаления о нереализованных чувствах обоих. Оба, землянин и юный Сорве, неудержимо тянутся друг к другу, причём “мрачная молчаливость”, так не вяжущаяся с “девичьей грацией мальчика”, растаяла при первой же их встрече, сменившись восторженными расспросами об отце, о совместном подвиге Ая и Эстравена, о Космосе.

Нельзя забывать и о том, насколько изменился за время пребывания на Гетене старший из обоих – Ай Дженли. Он настолько “огомосексуалился”, что лица и голоса людей, прибывших в составе галактической делегации, кажутся ему странными и “извращёнными”. С трудом ему удалось совладать с подобными чувствами, и лишь общение с молодым врачом-гетенианцем вернуло Дженли утраченное им душевное равновесие. “Его спокойный голос, его лицо – молодое, серьёзное лицо не мужчины и не женщины, а просто человека! – принесли мне облегчение; его лицо было таким, как надо…”.

Разумеется, столь полное гомосексуальное обращение Дженли выглядит несколько наивно. Оно отражает распространённое мнение о том, что совращение (или перевоспитание) способно изменить сексуальную ориентацию человека. Это вовсе не так. Выраженность гомо- или гетеросексуального потенциала и их сочетание друг с другом у каждого индивида определяется биологическим причинами. Совращение (и воспитание) может лишь выявить то, что изначально (со второго триместра внутриутробной жизни) заложено в человека его природой. Если Дженли оказался слишком чувствительным к любовным чарам гетенианцев, это свидетельствует о достаточной выраженности его собственного гомосексуального потенциала.

Метаморфозы вечной темы

Тема двуполости отнюдь не нова ни в мировой литературе, ни в религиозных культах. Её корни уходят в глубь тысячелетий, во времена, когда у человечества и письменности-то ещё не было. Вариант подобного мифа, записанный римлянином Овидием, имеет сравнительно недавнюю историю: ему “всего лишь” 2000 лет. Поэт рассказывает о 15-летнем сыне богов Гермеса и Афродиты. Красивый мальчик неосторожно забрёл на берег прозрачного озера, где жила нимфа Салмакида.

Та увидала его и огнём загорелась желанья.

“О мальчик прекраснейший, верю, ты из богов!

Я невеста тебе, войдём в нашу общую спальню!”

Молвив, замолкла она, а мальчик лицом заалелся,

он и не знал про любовь. Но стыдливость его украшала.

Нимфе, его без конца умолявшей ей дать поцелуи,

братские только, рукой уж касавшейся шеи точёной, –

“Брось, или я убегу, – он сказал, – и всё здесь покину!”

Та испугалась. “Тебе это место вполне уступаю!” –

сказала она, и вот отходит обратно,

но озиралась назад и, в чащу кустарника скрывшись,

спряталась там и, присев, подогнула колено. А мальчик,

не наблюдаем никем, в муравах луговины привольной

ходит туда и сюда и в игриво текущую воду

кончик ноги или всю до лодыжки стопу погружает.

Вот, не замедля, пленён ласкающих вод теплотою,

с нежного тела свою он мягкую сбросил одежду.

Остолбенела тогда Салмакида; страстью пылает

к юной его наготе; разгорелись очи у нимфы.

Жаждет объятий его; обезумев, сдержаться не может.

“Я победила, он мой!” – закричала наяда и, сбросив

с плеч одеянья свои, в средину бросается влаги,

силою держит его и срывает в борьбе поцелуи,

под руки снизу берёт, самовольно касается груди,

плотно и этак и так прижимаясь к пловцу молодому.

Сопротивляется он и вырваться хочет, но нимфой

он уж обвит, как змеёй. <…>

Так в морской глубине осьминог, врага захвативший,

держит его, протянув отовсюду щупалец путы.

Мальчик меж тем упирается, нимфе не хочет

радостей чаемых дать. Та льнёт, всем телом прижалась,

словно впилась, говоря: “Бессовестный, как не борись ты,

не убежишь от меня! Прикажите же, вышние боги,

не расставаться весь век мне с ним, ему же со мною!”

Боги её услыхали мольбу: смешавшись, обоих

соединились тела. <…>

Стали не двое они по отдельности, – двое в единстве:

то ли жена, то ли муж, не скажешь, – но то и другое.

Только лишь в светлой воде, куда он спустился мужчиной,

Сделался он полумуж…”.

Скульпторы любили изображать Гермафродита прекрасным юношей с женской грудью и мужским половым членом. В любовных сценах он всегда пассивен. Мне приходилось видеть скульптурные группы, изображающие сатиров, похотливо преследующих или насилующих Гермафродита, но сам он в мужской роли в произведениях искусства не представлен.

В отличие от этого юного и нежного создания, двуполые герои более древних мифов в полной мере наделены и мужской мощью, и женской плодовитостью. Именно такими предстают андрогины в знаменитом диалоге древнегреческого философа Платона. Даже боги испугались их могущества:

“Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Прежде всего, люди были трёх полов, а не двух, как ныне, – мужского и женского, ибо существовал ещё третий, который соединял в себе признаки этих обоих, сам он исчез, и от него осталось только название – андрогины, из которого видно, что они сочетали в себе оба пола – мужской и женский. Кроме того, тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у этих двух лиц, глядевших в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно себе представить по всему, что было сказано. Передвигался он либо выпрямившись – так же, как мы теперь, но в любую из двух сторон, – либо, если торопился, колесом, занося ноги вверх и перекатываясь на восьми конечностях, что позволяло ему быстро бежать вперёд. Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на власть богов.

И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не знали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-то гигантов, – тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и мириться с таким бесчинством тоже нельзя. Наконец Зевс, насилу кое-что придумав, говорит:

– Кажется, я нашёл способ и сохранить людей, и положить конец их буйству, уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых, станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их удвоится. И ходить они будут прямо, на двух ногах.

Сказав это, он стал разрезать людей пополам, как разрезают перед засолкой ягоды рябины. И у каждого, кого он разрезал, лицо и половина шеи поворачивались в сторону разреза, чтобы, глядя на своё увечье, человек становился скромней. И бог поворачивал лица и, стянув ото всюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемому теперь животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие – оно и носит ныне название пупка. И вот когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь. Тут бог Зевс, пожалев их, придумывает другое устройство: он переставляет вперёд срамные их части, которые до того были у них обращены в ту же сторону, что прежде лицо, так что семя они изливали не друг в друга, а в землю, как кузнечики. Переместил же он их срамные части, установив тем самым оплодотворение женщин мужчинами, для того, чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался род, а когда мужчина сойдётся с мужчиной – достигалось хотя бы удовлетворение от соития и они могли передохнуть, взяться за дела и позаботиться о других своих нуждах. Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу.

Итак, каждый из нас – это половинка человека, рассечённого на две камбаловидные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своём принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, и их больше привлекают женщины. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечёт ко всему мужскому; уже в детстве они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Такой человек непременно становится любителем юношей.

Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно, хотят друг от друга. Ведь нельзя же утверждать, что только ради похоти столь ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то другого, чего именно она не может сказать и лишь туманно догадывается о своих желаниях. <…> Таким образом, любовью называется жажда утраченной целостности и стремление к ней”.

Платон, живший за пятьсот лет до Овидия, не сам придумал этот миф; он стал ему известен от орфиков – последователей древнейшего культа Диониса. Так что миф об андрогинах пришёл к нам из глубины тысячелетий, возникнув на самых ранних этапах развития человеческой культуры. Сказания о беременных богах, также как и статуэтки богинь, наделённых мужской бородой, были и у древних египтян, и у греков. Известен, например, миф о беременности Гора, одного из самых главных богов египетского пантеона! Всё это свидетельствует о том, что тема двуполости играла важную роль в религиозном мировоззрении первобытных людей.

Сейчас трудно установить назначение этих мифов. Наверняка можно утверждать лишь то, что с их помощью уточнялась роль каждого из полов в деторождении.

Миф, пересказанный Платоном, утверждает, что половое разделение пришло в наш мир на смену эре андрогинов, неспособных к размножению. В его основе лежит историческое открытие: люди узнали о том, что у ребёнка есть не только мать, но и отец. То, что сейчас известно даже малым детям, долгое время оставалось тайной для наших предков. Роль материнства была всегда очевидной, но то, что зачатие – результат полового акта и что оно вызвано попаданием спермы в половые пути женщины, стало известно людям лишь в ходе их наблюдений над одомашненными животными. Мы можем предположить вероятное время подобного открытия и возникновения мифов, его формулирующих: это случилось в эпоху перехода от собирательства к скотоводству и земледелию. Между тем, то была переломная эра в истории человечества, когда власть в первобытном обществе стала переходить от женщин к мужчинам. Смена матриархата патриархатом сопровождалась тем, что дети, которые прежде учитывались по линии матери, стали причисляться к родне отца. Одновременно возникло и право наследования отцовского имущества.

Становление новых отношений и понятий не обходилось без ожесточённой борьбы. Из глубины веков до нас дошли легенды и сказания, пытающиеся поставить под сомнение роль каждого из полов в деторождении. Многим религиям присущи мифы о непорочном зачатии. Их идеологическая направленность очевидна: участие отца в деторождении, мол, вовсе не обязательно. Сохранились в памяти людей и контрмифы, придуманные мужчинами. Так, нартский богатырь Сослан был рождён не женщиной, а каменной глыбой, на которую упало семя отца героя, охваченного похотью. Подобные же мифы есть и у других народов.

Разумеется, древние идеологические споры сейчас не актуальны, их идеологическая подоплёка давным-давно позабыта. Живучесть же мифов объясняется двумя причинами: их связью с религиозными культами и с какими-то неизменными особенностями человеческой психологии. Эти сказания задевают некие вечные струны в половом самосознании людей. Кто из мужчин, если и не завидовал яркости оргазма, переживаемого женщиной, то уж, по крайней мере, не желал бы хотя бы приблизительно получить представление о том, что она в этот момент испытывает?! Из психоанализа известен женский комплекс зависти к мужскому члену, который берёт своё начало из детских наблюдений девочек. В отрывке из романа Ле Гуин, процитированном ранее, этот комплекс претерпел весьма красноречивую метаморфозу. Эстравен якобы не завидует наличию члена у своего друга-землянина, а, напротив, испытывает жалость к его владельцу (весьма комичную, если подумать). Но, если бы столь энергично отрицаемой зависти не было бы на самом деле, то не возникла бы и нелепая забота гетенианца о том, что верзила-негр может повредить свой чересчур громоздкий орган!

Самое же интересное, что мифические произведения, подобные легендам о Гермафродите, создаются и в наши дни, причём людьми, вовсе не знакомыми ни с языческой мифологией, ни с диалогами Платона, ни с “Метаморфозами” Овидия Назона. Один из моих пациентов, например, создал компьютерное изображение собственной жены, снабжённое грудными железами и фаллосом (мужским членом в состоянии возбуждения и готовности к половому акту). Он наслаждается, наблюдая половой акт этого андрогина с собственным изображением, создавая из обеих подвижных компьютерных фигурок самые замысловатые позы. Что же такое гермафродитизм и приносит ли двуполость счастье?

Гермафродитизм – причины и клиника

У всех позвоночных животных генетический пол определяется в момент оплодотворения яйцеклетки их матери сперматозоидом отца. Всё зависит от возникшего сочетания половых хромосом. (Напомню читателю, что хромосомы – структуры ядерного вещества клеток, содержащие гены, которые программируют развитие организма). Женские зародыши получают по две женские Х-хромосомы, названные так из-за своей формы. У женщин (и у самок животных), следовательно, определяется ХХ (“икс – икс”)-хромосомный набор. Мужчины (и самцы) имеют по одной женской Х-хромосоме и одной мужской, получившей из-за своего сходства с буквой латинского алфавита название Y (“игрек”)-хромосомы. Иными словами, мужской пол определяется наличием ХY (“икс – игрекового”)-хромосомного набора.

До третьего месяца развития в утробе матери будущие мальчики и девочки ничем не отличаются друг от друга. Разный набор хромосом (ХХ или ХY), свойственный эмбрионам обоих полов, поначалу ничем себя не проявляет. После 7-ой недели начинается половая дифференцировка – развитие зародыша идёт или по женскому, или мужскому типу. Её сроки у разных видов животных, разумеется, не совпадают, зато неизменна суть: наличие ХY-хромосомного набора влечёт за собой закладку зародышевых яичек, а сочетание двух Х-хромосом – закладку яичников.

Зародышевые яички (в отличие от женских половых желёз эмбриона) с момента своего возникновения начинают функционировать как эндокринные железы. Иными словами, они продуцируют и выделяют в кровь мужские половые гормоны. Гормоны – это высокоактивные вещества, вырабатываемые организмом в очень малых количествах и влияющие на обмен веществ, рост и развитие всех органов и тканей. Они получили своё название от греческого hormao – “возбуждать”, “двигать”. Вырабатывают их железы внутренней секреции, названные так потому, что секреты, то есть продукты их выделения, не выводятся из них наружу или в полости организма, а поступают в кровь и разносятся по всему телу. Мужские половые гормоны (андрогены) вырабатываются в основном в мужских половых железах – в яичках. Красноречив перевод этого греческого слова: “андроген” – “рождающий мужчин”.

Кроме того, зародышевые яички выделяют вещество, формирующее развитие тканей плода. Это приводит к исчезновению (редукции) так называемых мюллеровых протоков, и, напротив, вызывает рост и развитие вольфовых протоков, дающих начало важным органам мужского полового аппарата.

В отсутствие яичек, то есть при их очень ранней гибели или при ХХ-хромосомном наборе, развиваются не вольфовы, а мюллеровы протоки, которые преобразуются в матку, маточные трубы и влагалище.

В норме к концу внутриутробного развития рождается либо мальчик с генетическим набором XY и половыми органами, сформированными по мужскому типу, либо девочка с женскими внутренними и наружными половыми органами и с ХХ-хромосомным набором во всех клетках тела.

Случается, однако, что нормальный ход событий нарушается, например, из-за неправильного распределения хромосом по клеткам. Оплодотворённая яйцеклетка может при этом оказаться не со стандартным, а, положим, с XXY-хромосомным набором. В таких случаях рождается мальчик, но его яички в дальнейшем окажутся неполноценными. Могут быть и другие нарушения хромосомного набора, что вызовет те или иные отклонения в строении половых органов.

Наконец, уродства гениталий могут быть вызваны не сбоями в хромосомном аппарате, а гормональными нарушениями. При этом чаще всего речь идёт о ложном гермафродитизме, когда женское строение гениталий сочетается с гипертрофией (чрезмерным развитием) клитора и ростом волос на лице и на туловище. Если в организме беременной женщины чересчур возрастает уровень гормонов коры надпочечников (то ли по причине повышенной функции этой парной железы внутренней секреции, то ли в связи с проведением по недосмотру гормональной терапии), возникают уродства женского полового аппарата плода. К подобным же изменениям приводит и адреногенитальный синдром самого плода – врождённое заболевание, сопровождающееся гипертрофией (избыточным развитием) коры надпочечников (жизненно важных эндокринных желёз). При этом рождается девочка с чрезмерным развитием клитора, который выглядит как недоразвитый член; с той или иной степенью заращения влагалища; с уродством половых губ. Подобная беда объясняется тем, что надпочечники при адреногенитальном синдроме вырабатывают избыток метаболитов (промежуточных продуктов обмена веществ), близких по своему химическому строению к мужским гормонам (надпочечниковые андрогены).

Однако бывают и истинные гермафродиты, у которых есть и влагалище, и половой член. Истинный гермафродитизм возникает в случаях закладки зародышевых желёз обоих полов – мужского и женского. При этом в хромосомном наборе, кроме женской хромосомы, должна быть также и мужская (либо хотя бы её часть). В подобных случаях, новорождённый чаще всего появляется на свет с уродливым строением половых органов: той или иной степенью приближения гипертрофии клитора к недоразвитому половому члену; с мочеиспускательным каналом, открывающимся на нижней поверхности такого аномального члена; с уродством половых губ, напоминающих как бы раздвоенную мошонку; с заращением влагалища.

Итак, истинный гермафродитизм чаще всего не приносит особой радости, поскольку он сопровождается гормональной недостаточностью, требующей врачебной коррекции. Изредка всё же бывают индивиды, которые могут вступать в половую связь с представителями обоих полов, используя и мужскую и женскую свои ипостаси. Такой случай наблюдали знаменитый немецкий учёный Рудольф Вирхов и его сотрудники Шульц и Фридрейх. “Эти авторы описали гермафродита Катарину Гоман, который считал себя мужчиной и с 16 лет имел половые сношения с женщинами. В 20 лет у него появились менструации, увеличились грудные железы, и он стал жить с мужчинами как нормальная женщина. В 42 года после прекращения месячных, переменив имя Катарина на Карл, он женился и имел сына. При его обследовании, Вирхов нашёл живых сперматозоидов; в то же время правильные менструации свидетельствовали о существовании функционирующего яичника”. (Ауслендер; цитирую М. Б. Медведеву).

У истинных гермафродитов, подобных Карлу (Катарине) Гоман врачи констатируют наличие как зрелого яичника, так и яичка (расположенных каждый на своей стороне тела, слева или справа). Подобный феномен вызван, во-первых, соответствующей хромосомной аномалией (наличием участка Y-хромосомы, встроенного в Х-хромосому), а, во-вторых, необычным механизмом взаимодействия гипоталамуса, гипофиза и половых желёз обоих типов.

Классические андрогины из мифа, пересказанного Платоном, отличались удвоенной мужской и женской мощью, но они, будучи самодостаточными в половом плане, вовсе не нуждались в сексуальных партнёрах извне. Такая особенность андрогинов представлялась верхом счастья для любителей плотских утех, живших в средние века. Великий пересмешник Франсуа Рабле придумал для украшения Гаргантюа, героя своей бессмертной книги, озорную эмблему. К его кокарде “была приделана эмалевая фигурка, изображавшая человека с двумя головами, повёрнутыми друг к другу, с четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя задами, ибо, как говорит Платон в "Пире", такова человеческая природа в её изначальной мистической сущности. Вокруг этой фигуры было написано ионическими буквами: "Любовь не ищет своей выгоды"”.

Словом, в ироническом французском варианте (в отличие от текста самого Платона) андрогин предстаёт созданием, вечно совокупляющимся с самим собой. При этом Рабле пребольно лягнул святого Павла, пародийно “проиллюстрировав” проповедуемый апостолом идеал христианской любви к ближнему: “Любовь <…> не ищет своего”.

Гермафродит в поэме Овидия имеет все возможности, чтобы вступать в любовные связи как с мужчинами, так и с женщинами. Между тем, ему, скорее, свойственно девичье поведение. Овидий рисует своеобразный и, в то же время, легко узнаваемый образ – юношеское начало определяет эротическую привлекательность Гермафродита не столько для женщин, сколько для бисексуальных мужчин, тех, кого возбуждает как женское, так и мужское тело. Примечательно при этом, что сам Овидий явно предпочитал женщин (то есть его половая ориентация была, скорее, гетеро- , чем бисексуальной):

Любо мне слышать слова, звучащие радостью ласки,

слышать, как стонет она: “Ах, подожди, подожди!”

Любо смотреть в отдающийся взор, ловить, как подруга,

изнемогая, томясь, шепчет: “Не трогай меня!”

Я ненавижу, когда один лишь доволен в постели

(вот почему для меня мальчик-любовник не мил).

В “Метаморфозах” поэт конструирует особо соблазнительный для себя сексуальный объект (нельзя забывать, что вкусы Овидия были сформированы духом императорского Рима, известного своей гедонистической погоней за наслаждениями). В его изложении похотливая нимфа Салмакида, вешаясь на шею своего избранника, отнюдь не вызывает полового желания ни у него, ни у читателя. Юношеское начало, привнесённое сыном Гермеса, облагородило эротичность андрогина. Преображённого Гермафродита Овидий находит сексуально гораздо более привлекательным, чем женщину или гомосексуального мальчика, взятых по отдельности. Наличие у андрогина полового члена и влагалища, его способность испытать чувственное наслаждение в обеих ипостасях, женской и мужской, вовсе не смущают утончённого римлянина.

Очевидно, что Гермафродит из античного мифа – предел мечтаний бисексуалов всех времён и народов. Им кажется, что, обладая таким партнёром и отдаваясь ему, они могли бы обрести всю мыслимую полноту счастья. Это вполне соответствует ответам, которые сексолог получает, спрашивая иных своих пациентов о том, каков их эротический идеал.

– Я мечтаю встретить юношу с влагалищем! – выпаливают они, не задумываясь.

Порой подобный ответ ни что иное, как способ психологической защиты. Он призван оправдать гомосексуальность, если та не соответствует стремлению гомосексуала быть “нормальным, таким как все”. Наличие у партнёра влагалища как бы снимает в глазах мятущегося человека разницу между девиантным и гетеросексуальным типом влечения. В реальности же наблюдается совсем иное. Наличие у возможного любовника (как, например, у танцора из шоу транссексуалов) грудных желёз, скорее, отталкивает гомосексуалов, чем привлекает их (в отличие от истинных бисексуалов). Встретив свой надуманный идеал, гомосексуал не испытает никакой радости от лицезрения у партнёра женских половых признаков.

Гермафродит Карл (Катарина) Гоман, в отличие от мифологических андрогинов, вполне реальное существо. Рассказ о подобных объектах любви будоражит мечты людей совсем иного склада, чем истинные гомо- и бисексуалы. Способность полноценно жить как с мужчинами, так и с женщинами, сопряжённая к тому же с возможностью оплодотворения партнёрши и к отцовству, вызывает зависть у многих представителей обоих полов, вполне нормальных в плане собственного сексуального влечения. По своей сути, это инфантильное чувство, родственное детским переживаниям. Ведь мальчики и девочки, испытывающие любопытство к анатомическим особенностям женщин и мужчин, нередко мысленно ставят себя на место представителей противоположного пола. Подобное любопытство, сохраняясь во взрослом состоянии, приобретает оттенок завистливых переживаний. Оно чрезвычайно распространено как среди мужчин, так и женщин, что нашло своё отражение в мифах и сказках многих народов.

В полном соответствии с удвоенными половыми возможностями Гомана, его половая ориентация носила истинно бисексуальный характер. Поведение этого знаменитого гермафродита идеально соответствовало особенностям ситуации – в период влюблённости в мужчину он вёл себя по-женски, после женитьбы стало доминировать его мужское начало. Казалось бы, как не позавидовать такому счастливцу, который не ведал никаких ограничений в своих сладострастных похождениях! На деле, однако, всё обстоит гораздо менее радостно и гармонично.

Повторяю, людей, подобных Гоману, очень немного, точнее, их единицы. Чаще всего пациенты, родившиеся истинными гермафродитами и обладающие, как яичником, так и яичком, не способны к полноценной половой жизни ни с мужчинами, ни с женщинами, поскольку их половые органы, как правило, недоразвиты. Если же речь идёт о ложном гермафродитизме, который встречается в практике врача не столь уж редко, то о сексуальной гармонии при нём не может быть и речи. Член у таких пациентов обычно недоразвит; скорее, он представляет собой гипертрофированный клитор. Наличие влагалища вовсе не радует больных, поскольку влечения к мужчинам у них нет. Словом, суровая реальность свидетельствует о том, что зависть к гермафродитам, по меньшей мере, не оправдана.

Как соотносятся реальные и мифологические андрогины с фантастикой Ле Гуин? И насколько вероятен тип сексуальности, придуманный писательницей?

Сравнительная сексология: земляне и гетенианцы

Человеческая сексуальность – чудо, сотворённое биологической эволюцией и усовершенствованное культурой. Надо помнить, что появилась она не на пустом месте, а возникла в ходе усложнения механизмов, свойственных многим животным видам.

Гипоталамус стал играть ведущую роль в регуляции полового поведения на том этапе эволюции земной фауны, когда появились птицы. Гипоталамусом (“подбугорьем”) называется отдел мозга, в котором осуществляется контроль за жизненно важными функциями организма. Сюда поступают “сводки” из всех клеток тела о наличии в них питательных и энергетических веществ, а также о соотношении электролитов. Здесь же находятся и “лаборатория” по постоянному контролю над эндокринным балансом.

Конструируя сексуальность птиц, естественный отбор учитывал множество факторов: сезонность размножения, участие обоих родителей в питании прожорливых птенцов и, у многих видов, – обитание в составе стаи. В обеспечении сезонности размножения первую скрипку играет гипоталамус птиц. Именно в его ядрах замыкаются нервные цепи, по которым передаются сигналы о длительности дневного освещения. В клетках его ядер вырабатываются специальные вещества, нейросекреты, которые стекают в гипофиз – эндокринную железу, находящуюся прямо под гипоталамусом. В зависимости от нейросекретов гипоталамуса гипофиз вырабатывает свои секреты – гонадотропные гормоны (от слова “гонады” – половые железы).

Гипофиз – дирижёр эндокринных желёз. Под влиянием его гонадотропных гормонов семенники самцов начинают вырабатывать мужские половые гормоны. Попадая с кровью во все клетки организма, андрогены вызывают развитие вторичных половых признаков (у петуха – это гребень, шпоры и особое оперение хвоста), а также определяют соответствующее половое поведение. Самцы певчих птиц, например, под влиянием андрогенов ведут ожесточённую борьбу за самку и за территорию (с запасами продовольствия, необходимыми для питания будущих птенцов), своим пением привлекая подругу и отпугивая соперников. Петух по мере выработки андрогенов начинает кукарекать, ухаживать за курами и драться с другими петухами, то есть приобретает агрессивность и проявляет врождённый половой поисковый инстинкт.

У самок гонадотропные гормоны гипофиза стимулируют выработку их яичниками женских половых гормонов. Те обеспечивают развитие яйцеклетки и её созревание после оплодотворения, в том числе образование питательных веществ яйца и его скорлупы. Курам свойственно миролюбие и пассивная избирательность – они достаются самым агрессивным и сексуально предприимчивым самцам.

У человека роль гипоталамуса и гипофиза в регуляции полового поведения и в размножении чрезвычайно важна. Гипоталамус запускает половое созревание женщин и мужчин, стимулируя выработку гипофизарных гормонов. Достигая зрелости, гонады сами включаются в процесс гормональной регуляции. Возникает саморегуляция, основанная на прямом (у женщин) или обратном (у мужчин) типе связи периферических половых желёз (гонад) с гипофизом и гипоталамусом. Если уровень мужских половых гормонов в крови слишком низок, клетки соответствующих центров гипоталамуса посылают нервные импульсы в гипофиз, усиливается выброс гонадотропных гормонов, стимулирующих яички, и уровень андрогенов выравнивается. При повышенной функции яичек в ход вступает противоположный процесс: торможение гипофизарной активности.

У женщин существует иной, циклический тип выработки периферических гормонов, приводящий к установлению месячных циклов. Этот процесс также регулируется гонадотропными гормонами гипофиза, но, в отличие от мужчин, по механизму прямой связи.

Яйцеклетка, вышедшая в момент овуляции и попавшая в брюшную полость, опускается в полость матки по маточным трубам. Если оплодотворения не наступило, то слизистая матки отторгается, выходя через влагалище в виде кровянистых выделений. Гинекологи порой не чужды поэзии; они называют месячные “кровавыми слезами, пролитыми по поводу несостоявшейся беременности”. После менструации наступает новый месячный цикл, во время которого развивается очередной фолликул.

У мужчин и у женщин химическое строение нейросекретов гипоталамуса и гонадотропных гормонов гипофиза одинаково. Разница определяется лишь при их взаимодействии с органами-мишенями, то есть с яичниками или с яичками. У мужчин они регулируют выработку андрогенов и развитие сперматозоидов, у женщин – выработку женских половых гормонов (а вместе с тем, рост грудных желёз), определяя месячный цикл. Если в организме есть и яичник, и яичко, то их преимущественная активность будет зависеть от степени их зрелости и чувствительности к гонадотропным гормонам гипофиза. Обычно андрогены подавляют месячный цикл.

Поначалу именно так шла гормональная регуляция у Карла – Катарины. Гонадотропные гормоны стимулировали работу как яичка, так и яичника, но месячных при этом не наблюдалось. Гоман предпочитал мужскую роль, называя себя Карлом. В возрасте 20 лет чувствительность яичника выросла настолько, что появились регулярные месячные. Гоман предпочёл мужскому образу жизни женский, став Катариной. На 40-м году жизни яичник утратил свою ведущую роль. Яичко же продолжало чутко подчиняться гипофизу, вырабатывая андрогены и продуцируя сперматозоиды.

То, что Гоман вновь предпочёл близость с дамами и женился, определялось не только тем, что изменился его гормональный статус. Речь идёт и об особой способности его мозга испытывать влечение как к мужчинам, так и к женщинам. В подобном случае функционируют нервные центры гипоталамуса, определяющие как мужское, так и женское половое поведение; Гоман был бисексуалом. К этому вопросу мы ещё вернёмся.

Полагаю, что приведенный обзор как механизмов, регулирующих стандартное половое развитие, так и тех сбоев, что порождают отклонения от нормы, вполне достаточен, чтобы определить степень фантастичности идей Ле Гуин.

Напомню, что сочетание истинного гермафродитизма с бисексуальным влечением и способностью к размножению является абсолютной нормой в придуманном ею мире, но в реальных условиях Земли оно наблюдается чрезвычайно редко. И всё же, при всей фантастичности, подобное положение вещей не столь уж невозможно. Гораздо более сказочной представляется идея писательницы о циклической смене пола. Нечто подобное по земным меркам совершенно немыслимо. Между тем, сексологу не составляет большого труда представить гормональный механизм, обеспечивающий такой тип сексуальности. Достаточно предположить, что половые железы гетенианских гермафродитов способны продуцировать гормоны, подавляющие секреторную активность желёз противоположного типа. Иными словами, если в ходе кеммера (полового цикла гетенианцев) первой пробудилась активность яичек, то они выделяют не только андрогены, но и вещества, снижающие чувствительность яичников к гонадотропным гормонам гипофиза. Если же по тем или иным причинам (скажем, из-за наличия партнёра в мужской фазе кеммера), яичники опередили развитие мужских половых желёз, то развитие пойдёт в противоположном направлении. Интенсивный рост полового члена и простаты, или, напротив, матки, влагалища и молочных желёз, позволяющий этим органам достигать максимального развития в течение нескольких недель гетенианского цикла, не столь уж невозможно.

И всё же, если само по себе наличие нейроэндокринного механизма, обеспечивающего подобный тип сексуальности, представляется врачу вполне логичным, то эволюционные процессы, выработавшие у гетенианцев циклическую смену пола, вызывают сильнейшее сомнение. Дело в том, что эволюция создаёт новые формы лишь на основе тех, что уже имеются у более примитивных животных. Между тем, наличие у всех достаточно высоко организованных животных двух полов – необходимость, вызванная интересами эволюции: половая специализация земных животных является важным фактором, обеспечивающим их выживание и видообразование планетарной фауны. При этом самки отвечают за количественную сторону популяции, а самцы контролируют качество потомства.

Суть эволюционной теории Дарвина в двух словах сводится к следующему.

Природа – огромная лаборатория, где создаются новые виды животных, а старые либо изменяются, либо исчезают. Происходит это из-за жестокой конкуренции животных в борьбе за выживание. Скажем, менее быстрые антилопы, отстающие от стада, станут добычей хищника и не оставят потомства.

Наследуются лишь те признаки, которые вызваны изменениями (мутациями) в молекулах ДНК (в веществе наследственности, находящемся в ядрах клеток). Любые мутации носят случайный характер. При этом в популяции остаются либо полезные, либо нейтральные изменения, так как носители вредных мутаций отбраковываются естественным отбором, не оставляя после себя потомства. Полезные мутации, делая животное более приспособленным (более быстрым, сильным, незаметным или ядовитым и т. д.), приводят к тому, что его потомки станут в популяции (в совокупности особей одного вида, живущей на одной территории) более многочисленными, чем потомки остальных животных. В конце концов, это приводит к появлению нового вида, представители которого не способны к скрещиванию с животными родственных видов. (Я опускаю детали процесса видообразования – степень изоляции популяции и т. д.).

Ле Гуин – не биолог, порой это подводит её. Так ли уж разумно, что она почему-то сделала своих гетенианцев темнокожими? На студёной планете они вряд ли могли бы выжить, да ещё и стать доминирующим видом. Меланин, красящий пигмент клеток кожи, защищает человека от палящих лучей солнца. При дефиците ультрафиолета в организме не образуется витамин Д, без которого люди не могли бы выжить. Тот самый негр Дженли, посланный на Гетен из-за своего сходства с аборигенами, – потомок южного (африканского) народа. Современные американские негры могут выжить в северных широтах только за счёт витаминов, принимаемых извне. Кстати, напомню, что наши отдалённые предки, были темнокожими (хотя и не неграми, раса которых появилась сравнительно поздно). Из Африки, прародины человеческого вида, на север уходили те, кто в силу мутаций имел мало пигмента. Так образовалась белая раса, заселившая Европу и выжившая там, несмотря на ледниковый период.

Для нас важнее, однако, не столько проблема цвета кожи гетенианцев, сколько отрыв их сексуальности от всего, что могло бы иметь место в животном мире.

Может быть, смелость фантастического замысла Ле Гуин состоит в том, что она придумала более радикальную мутацию, чем та, что привела к появлению на Земле кроманьонца? Что бы произошло, если бы у наших предков появилась не только мужская избирательность и способность любить, но и сама половая принадлежность стала бы не постоянной, раз навсегда определённой сутью человека, а менялась бы в ходе следующих друг за другом половых циклов? Может быть, такое человечество стало бы более человечным?

Бисексуальная утопия Ле Гуин

Разумеется, как всякое талантливое произведение искусства, “Левая рука тьмы” не исчерпывается несколькими темами или целями, которыми, возможно, руководствовался автор в ходе работы над романом. И всё же, главные мысли этого шедевра фантастики нетрудно “вычислить”.

Писательница создала гомосексуальный мир. Даже при наступлении кеммера, гетенианцы остаются юношами или мужчинами. Гаум и Эстравен, охваченные эротическим влечением к Дженли, – оба сохраняют свой мужской облик и склад мышления. Одно лишь позволяет догадаться, какого пола гениталиями они располагают на этот раз: наличие мужского типа гениталий у объекта их влечения. Настоящими женщинами гетенианцы становятся на очень короткий период – на время беременности, родов и вскармливания младенца грудью. Итак, Гетен – обитель мужчин-гомосексуалов. Стала ли их планета более мирной и счастливой по сравнению с Землёй? Похоже, что ненамного: гетенианцы избежали больших войн, им неизвестно атомное оружие, но о том, что такое убийство, коварство, вооружённые стычки из-за земельных угодий, какова жизнь в концлагерях, они знают не хуже землян.

Возможен ли мир менее агрессивный и более сплочённый? Как этого достичь? Ле Гуин создала три модели мира, не ведающего убийства: хайнскую сверхцивилизацию, покончившую с войнами; землю “зелёных человечков”, анализирующих сны и потому избегающих насилия в реальной жизни (роман “Слово для «леса» и «мира» одно”) и бисексуальное сообщество планеты О, все члены которого сплочены узами любви и родства (рассказ “Ещё одна история, или Рыбак из Внутриморья”).

Читатели (и почитатели) Ле Гуин знакомы с её удивительно красивой и печальной новеллой “Ожерелье”, которую писательница включила в качестве пролога в роман “Мир Роканона”, написанный в самом начале её писательской карьеры. В возрасте 65 лет она вновь вернулась к этой теме, но решила её по-новому, придумав счастливый конец истории. К тому времени ей стала известна японская легенда, удивительно похожая на “Ожерелье”. Речь шла о рыбаке Юрасиме, таком красивом, что в него влюбилась морская царевна и увлекла его в свои подводные чертоги. Он провёл с ней несколько ночей, но дома его ждали жена и голодные дети. “Отпусти меня ненадолго домой, а потом я вернусь к тебе”, – попросил он морскую царевну. “Царевна потупила очи. Горе её было безмерно, но противиться она не стала. "Возьми с собой вот это, – молвила она, подавая возлюбленному прелестную крохотную шкатулку, запечатанную сургучной печатью. – И не открывай её, возлюбленный мой Юрасима"”. Рыбак вышел на берег, но не узнал родной деревни и не нашёл никого из родных. Ему поведали, что в незапамятные времена жил рыбак по имени Юрасима, сгинувший в морской пучине. Прошёл век с тех пор, как умер последний из его потомков. Бедный юноша вернулся на берег моря и раскрыл шкатулку. “Белый дымок вырвался изнутри и развеялся по ветру. В тот же миг волосы Юрасимы стали белыми, а сам он начал дряхлеть и обратился в глубокого ветхого старца. В бессилии он пал на песок и тут же умер”.

В рассказе “Ещё одна история, или Рыбак из Внутриморья” речь идёт о талантливом юноше Хидео, жителе одной из деревень аграрной планеты О. Как и все аборигены, он вырос в очень дружной семье. Родственные чувства членов этой сложной семьи были такими глубокими и всеобъемлющими, что любовные гетеро- и гомосексуальные приключения Хидео, покинувшего родную планету ради карьеры учёного, не могли их компенсировать.

Когда молодой человек ненадолго посетил родительскую семью, то, по закону относительности, он оказался намного моложе своих сверстников. Девушка, любившая его, вышла замуж, но осталась бездетной; прежний друг-любовник женился; родители одряхлели. Несмотря на все печальные перемены, он был счастлив в семейном очаге. Когда же Хидео снова вернулся к любимой научной работе, он почувствовал себя таким несчастным и одиноким, что разразился рыданиями и впал в депрессию. Между тем, изобретение, над которым работал коллектив сотрудников, включавший Хидео, позволяло мгновенно перемещать живой объект из одной точки вселенной в другую. В ходе экспериментальных исследований на родную планету О отправили его самого. Хидео достиг цели, оказавшись в нужном месте, но из-за сбоя во времени это событие произошло на много лет ранее вылета, опережая самый момент проведения эксперимента. Молодой человек перенёсся в тот самый день, когда он ещё только улетал учиться на другую планету. Окружающие, хотя они и заметили его явное возмужание, подумали, будто он и не покидал родного очага. “Мать, увидев меня, естественно, решила, что я не сел на борт корабля, что в последний момент мне отказали мужество и решительность – так подсказывало её первое же порывистое объятие. Неужели сын действительно отказался от судьбы, ради которой собирался пожертвовать всем и вся? – о, я хорошо знал, что творится сейчас у матери в голове и на сердце. Прижавшись щекой к её щеке, я шепнул: – “Я уезжал, мама, но я вернулся. Мне уже тридцать один год. Я вернулся, мама…”

Возникла парадоксальная ситуация: лаборатории Хидео ещё не существовало, об изобретении, над которым он работал, пока ещё никто не знал. Другой, на его месте, отправился бы назад, явился бы с почти законченным открытием, которое поразило бы весь учёный мир, поставив его впереди всех сотрудников, в том числе и действительных руководителей научного проекта. Вместо этого, Хидео, помолодевший на десять лет, остался дома, вступил в очень сложный брачный союз, сделавший для него возможной любовь как с девушкой, так и с парнем. Он нисколько не жалел о скромной судьбе фермера, с которой связал себя на всю оставшуюся жизнь. Таков сюжет рассказа.

Юноша избежал судьбы Юрасимы в силу парадоксального случая и дорожа особой притягательностью семейного уклада, сложившегося на планете О. Вот каким придумала его Ле Гуин, вложив его описание в уста Хидео: “Основой социального устройства на О – мира с невысоким и стабильным уровнем населения – служат не столь города и страны, сколько рассеянные деревни или ассоциации фермерских хозяйств. Всё население состоит из двух половин или каст. Всякий новорождённый относится к материнской касте, а в целом все аборигены делятся на Утренних, чьё время от полуночи до полудня, и на Вечерних, чьё время соответственно от полудня до полуночи. Изначальная социальная функция каст заключалась предположительно в соблюдении экзогамии и предотвращении инбридинга на удалённых, изолированных от внешнего мира фермах, – в силу того, что вступать в связь или брак на О допустимо только с представителем противоположной касты. Для индивида принадлежность к одной из каст не менее значима, чем собственные половые признаки, и играет решающую роль в его сексуальном выборе.

Брачный союз, именуемый седорету, включает две пары – одну Утреннюю и одну Вечернюю; гетеросексуальные пары именуются Утренними или Вечерними в зависимости от кастовой принадлежности женщины, а гомосексуальные – женские Дневными, а мужские – Ночными.

Столь негибкая структура семейного устройства, в котором каждый из четвёрки должен быть сексуально совместим со всеми остальными (а двое из них могут оказаться абсолютно ему незнакомыми), требует, естественно, некоторой предварительной подготовки. Составление новых седорету – излюбленное занятие моих соотечественников. Поощряется экспериментирование, новые четвёрки складываются и распадаются, парочки то и дело, "пробуют" одна другую. Множество браков начинается с любви одной парочки, не суть важно, гетеросексуальная она или гомосексуальная, к которой потом "подшивается" ещё одна или два отдельных кандидата.

Разумеется, есть множество людей, никогда не вступивших в брак. Учёные, странствующие проповедники, бродячие актёры и специалисты Центров крайне редко обрекают себя на гнетущую неизменность сельского седорету. Многие присоединяются к бракам своих братьев и сестёр в качестве дядюшек и тётушек с весьма ограниченной и чётко очерченной мерой ответственности; они вправе вступать в связь с любым из супругов, подходящим по касте – таким образом седорету разрастаются порой с четырёх до семи-восьми участников. Дети от подобных связей называются кузенами. Дети одной матери считаются братьями и сёстрами; дети Утренних находятся в свойстве с детьми Вечерних. Братья, сёстры и двоюродные кузены не вправе вступать в браки между собой, свойственники же – вполне”.

К примеру, Дохедри, отец Хидео, Утренний мужчина, полюбил его мать Исако, принадлежащую к касте Вечерних. До этого он долгие годы был гомосексуальным партнёром парня по имени Кап. Создавая седорету, все трое выбрали девушку Тубду. Та вначале была против, так как Кап пришёлся ей не по душе, но она слишком привязалась к девушке Исако, чтобы отвергнуть брачное предложение всей троицы. К тому же младший брат Капа Тобо так очаровал Тубду, что стал её любовником и дядюшкой седорету. Как свидетельствует Хидео: “Пословица “Браки заключаются Днём” гласит о связях между женщинами. А вот как раз любовь между отцом и матерью, отличавшаяся подлинной страстью, всегда была нелёгкой и балансировала на краю душевной муки. Ничуть не сомневаюсь, что счастливым и лучезарным своим детством мы обязаны той непоколебимой радости и силе, которую Исако и Тубду черпали одна в другой.

У Тубду, Утренней жены нашего седорету, было двое детей от Капа: Исидри, годом старше меня, и Сууди, на три года моложе. Дочки Утренних, они доводились мне свойственниками, как и их кузен, сын Тубду от дядюшки Тобо, брата Капа. С вечерней стороны нас, детей, было двое – я и моя младшая сестрёнка Конеко (Котёнок)”.

В детстве особой привязанностью друг к другу отличались Хидео, Исидри и Конеко. Став постарше, Хидео не обходил любовными забавами почти всех Утренних сверстников окрестных деревень, но постоянно он был привязан к “дорогому сердцу юноше” по имени Сота из соседнего поместья. Между тем, перед самым его отъездом из дома на другую планету, в любви к своему Вечернему брату-свойственнику призналась Исидри. Брачный расклад, существовавший до временного сбоя, включал замужество Исидри с неким пожилым проповедником, а также брак Соты с Конеко. Известие о последнем вызвало у прежнего Хидео жгучую ревность, сменившуюся затем чувством трогательной благодарности к обоим, к любовнику и к сестрёнке.

Вернувшись как бы неизменившимся, а на самом деле повзрослевшим и умудрённым знаниями, Хидео вступил в седорету с Исидри и Сотой; последний же стал мужем Конеко (как это случилось и в прежнем варианте). Новая семья оказалась счастливой и многодетной. Хидео, трудясь на ферме, не пренебрёг и своими познаниями в темпоральной физике. Он написал научное исследование, отослав свою работу тем, с кем прежде был знаком и дружен, но кто в новой реальности из-за случившегося сбоя во времени так никогда не встретился с ним. Анализ подобных парадоксов и стал темой теоретической разработки Хидео.

Мир, придуманный Ле Гуин, крайне интересен, но, на взгляд сексолога, утопичен. Забегая вперёд, скажем, что писательница переоценила распространённость и возможности бисексуальности. Истинная бисексуальность, когда оба потенциала, гомо- и гетеросексуальный, одинаково выражены – большая редкость. Кроме того, многие “ядерные” гомо- и гетеросексуалы попросту неспособны на бисексуальную активность, ограничиваясь, часто вопреки своему желанию, одни близостью с представителями собственного, а другие – противоположного пола. Наконец, у многих мужчин бисексуальность носит, скорее, инструментальный характер. Геи вступают в связь с женщинами, чтобы замаскировать характер своей ориентации, неодобряемой обществом (“камуфлирующая гетеросексуальная активность гомосексуалов”). Однако, по мере их выхода из периода юношеской гиперсексуальности, их половые связи с женщинами перестают удаваться. Большинство же гетеросексуалов, практикующих транзиторную или заместительную гомосексуальную активность, при первой же возможности переключается на женщин, вовсе не соблазняясь прелестями бисексуального образа жизни. По-видимому, для того, чтобы мир, придуманный писательницей, стал реальностью, одних лишь перемен в отношении общества к однополой любви мало; столь кардинальные отличия объяснимы лишь перестройкой на биологическом уровне, а это вряд ли возможно вне рамок фантастики.

Но если спорны сексологические аспекты утопии Ле Гуин, то её человечность и справедливость не может не вызывать уважения. В её мире есть место для всех. “Ядерные” гомосексуалы могут легко пристроиться к мужскому составу седорету, избегая близости с жёнами. “Ядерные” гетеросексуалы вольны поступать совершенно противоположным образом. Влюблённые по всем правилам избирательности могут подобрать себе точно такую же пару, замкнутую друг на друга. Гомосексуальные связи в таком случае легко заменятся чисто дружескими, что, конечно же, не угрожает стабильности семьи.

После знакомства с “Рыбаком из Внутриморья” читатель видит “Левую руку тьмы” совсем в другом свете. Действительно, гомосексуальный мир Гетена ничуть не счастливее земного, где правит гетеросексуальное большинство. Но в романе Ле Гуин гомосексуальное влечение Эстравена к Дженли приносит пользу в общепланетарном масштабе, позволив аборигенам приблизиться к сообществу сверхцивилизованных планет, достигших гармонии и покончивших с агрессией.

Не вызывает сомнений гомосексуальная (гомогендерная) направленность романов Урсулы Ле Гуин. “Левая рука тьмы” – ни что иное, как апология (защита) геев. Зачем это понадобилось писательнице?! Будь она мужчиной с гомосексуальным половым влечением, её мотивация была бы вполне понятной – каждый кулик хвалит своё болото. Но, слава Богу, абсолютное бескорыстие замечательной романистки не может вызвать подозрений ни у кого. Нельзя заподозрить её и в нездоровом пристрастии к порнографическим вывертам, которыми страдают иные фантасты. Цитата из опуса дамы-фантастки Ноэми Митчинсон, приведённая в начале первой главы, наглядно демонстрирует разницу между опусом, порождённым эротической графоманкой, и талантливым произведением мудрого и честного мастера. Всё дело в стремлении Урсулы Ле Гуин к справедливости. Недаром “матриарх научной фантастики”, как принято её именовать, по духу принадлежит к движению шестидесятых годов прошлого века, отстаивавшему равноправие и человеческое достоинство во всех сферах человеческой жизни. Его представители боролись с расовой сегрегацией, с военным вмешательством США во Вьетнаме. В эти же годы началось движение за отмену позорного уголовного преследования гомосексуалов, за равные права геев с гетеросексуальным большинством. Гомосексуалы остро нуждались в поддержке честных творчески одаренных людей. Ле Гуин не обманула их надежд.

Своё отношение к сексуальному инакомыслию пришлось показать и писателям-геям. Во все времена (исключая античность) их мучил страх перед остракизмом гетеросексуального большинства; к тому же над многими из них довлели невротические комплексы, связанные с их гомосексуальностью. Всё это отразилось в их произведениях. Анализ творчества таких писателей, на взгляд сексолога, чрезвычайно интересен.

Глава III. Как Морис Холл лечился от “врождённой гомосексуальности”

 

Но какая же у вас болезнь?

Ж-Б. Мольер

Диагноз: “интернализованная гомофобия”

Недолюбливающих научную фантастику успокою: роман Эдуарда Форстера “Морис” написан в сугубо реалистической манере. Перефразируя стихи Пушкина, можно сказать о нём так: “роман классический, старинный, без фантастических затей”. Классик английской литературы намеренно наделил своего героя чертами заурядного парня: “Мне хотелось бы, чтобы он получился красивым, здоровым, физически привлекательным, умственно не изощрённым, неплохим бизнесменом и немного снобом”. Правда, на взгляд нашего современника, умственно не изощрённым Мориса Холла можно назвать лишь по меркам позапрошлого века: он окончил университет, читал в подлиннике латинские эпиграммы Марциала (“порнографическую литературу” питомцев Кембриджа) и “Диалоги” Платона. Правда, по утверждению автора, его древнегреческий был далёк от совершенства; семейный же доктор Холлов заметил банальности в докладе своего питомца, составленном и прочитанном на этом языке.

К нему-то и обратился Морис с просьбой об интимной консультации:

“– Это по поводу женщин …

– О, эти женщины! Не бойся, мой мальчик. Это мы живо вылечим. Где ты подхватил заразу? В университете?

Морис ничего не понимал. Потом лицо у него помрачнело.

– Это не имеет ничего общего с подобной мерзостью, – сказал он запальчиво. – Худо-бедно, но мне удаётся сохранить чистоту.

Казалось, доктора Бэрри это задело. Он пошёл запирать дверь, говоря:

– Хм, значит импотенция? Давай посмотрим.

– С тобой всё в порядке, – таков был его вердикт. – Можешь жениться хоть завтра. А теперь прикройся, тут сквозит.

– Значит вы так ничего и не поняли, – сказал Морис с усмешкой, скрывавшей его ужас. – Я – выродок оскаруайльдовского типа.

– Морис, кто вбил тебе в голову эту ложь? Тебе, кого я всегда считал славным юношей. Чтобы больше об этом разговоров не было. Нет! Это не обсуждается.

– Мне нужен совет. Для меня это не вздор, а жизнь. Я всегда такой, сколько себя помню, а почему – не знаю. Что со мной? Это болезнь? Если болезнь, я хочу вылечиться, я больше не могу выносить одиночества. Я сделаю всё, что вы скажите. Вы должны мне помочь.

– Вздор, – раздался уверенный голос. <…> Самое худшее, что я могу для тебя сделать, – это обсуждать с тобой подобные вещи”.

Консультация подошла к концу.

<…> “Доктор Бэрри, встретив его на следующий день, сказал: “Морис, тебе надо найти хорошую девушку – и тогда исчезнут все твои заботы”.

Старый врач искренне считал гомосексуалов развращёнными подонками; юноша, которого он знал с момента его появления на свет, выходец из хорошей семьи и обладающий хорошей наследственностью, не мог иметь с ними ничего общего.

У одного гея, давнего своего знакомого по Кембриджу, Морис выпросил адрес доктора, лечившего гипнозом. Тон знакомого при этом был дружеским, но слегка насмешливым.

Доктор Джонс встретил Мориса приветливо; с полным вниманием вошёл в суть его проблемы. Узнав о многолетней любовной связи своего пациента с другом, он “пожелал знать, совокуплялись ли они хоть однажды. В его устах это слово прозвучало совершенно необидно. Он не хвалил, не винил и не жалел. И хотя Морис ждал сочувствия, тем не менее, он был рад, что ничего подобного не дождался, поскольку это могло отвлечь его от цели.

Он спросил:

– Как называется моя болезнь?

– Врождённая гомосексуальность.

– Врождённая гомосексуальность? То есть, можно ли что-то сделать?

– О, конечно, если вы согласны. Исцеления не обещаю. Только в пятидесяти процентах подобных случаев я добиваюсь успеха. Я проведу опыт, чтобы понять, насколько глубоко укоренилась в вас эта склонность. А для регулярного лечения вы придёте позже”.

Доктор Джонс погрузил Мориса в гипнотический транс и спросил его:

“– Теперь, когда вы отключились, что вы можете сказать о моём кабинете?

– Хороший кабинет.

– Не слишком темно?

– Довольно-таки.

– Но вам всё же видно картину, не так ли?

Тут Морис увидел картину на противоположной стене, хотя знал, что никакой картины там нет.

– Взгляните на неё, мистер Холл, Подойдите ближе. …А теперь скажите, что, на ваш взгляд, изображено на этой картине? Кто?

– Кто изображён на этой картине?

– Эдна Мей, – подсказал доктор.

– Мистер Эдна Мей.

– Нет, мистер Холл, не мистер, а мисс Эдна Мей.

– Нет, это мистер Эдна Мей.

–Не правда ли, она прелестна?

– Я хочу домой к маме.

Оба засмеялись этой реплике, причём первый засмеялся доктор.

– Мисс Эдна Мей не только прелестна, она привлекательна.

– Меня она не привлекает, – с раздражением возразил Морис.

– О, мистер Холл, какая неэлегантная реплика. Посмотрите, какие у неё очаровательные волосы.

– Мне больше нравятся короткие.

– Почему?

– Потому, что их можно ерошить…

И он заплакал. Очнулся он сидящим в кресле”.

Повторный сеанс гипноза и вовсе не удался. “Доктор намеривался приступить к очередному пациенту. Его не волновал морисов тип. Он не был шокирован, как доктор Бэрри, просто ему наскучило. Больше он никогда не вспомнит о молодом извращенце”.

Точность описания сцен, посвящённых общению Мориса с врачами, объясняется их автобиографичностью. Доктор Джонс верно определил природу гомосексуальности Мориса (в наше время её принято называть “ядерной”). Проведенный сеанс гипноза был вполне оправдан: врач сравнивал силу обоих потенциалов пациента, гомо- и гетеросексуального. Ошибочным было его намерение лечить гомосексуальность. Доктора можно упрекнуть и в том, что, убедившись в невозможности приобщения пациента к половой жизни с женщинами, он бросил его на произвол судьбы. Такой уж была медицинская парадигма начала ХХ века: гомосексуальность расценивалась как болезнь, а стремление “стать нормальным” считалось абсолютно естественным и не подвергалось сомнению.

Современные сексологи поумнели; гомосексуальность давно исключена из перечня психических заболеваний, но проблема лечения гомосексуалов со временем отнюдь не стала проще. По меньшей мере, каждый четвёртый гей хотел бы сменить свою сексуальную ориентацию и стать “таким, как все”. В подобных случаях говорят об эго-дистонической форме девиации. Отрицание собственной нестандартной сексуальности, конечно же, объясняется тем, что гетеросексуальное большинство не терпит инакомыслия в сфере половых взаимоотношений. Представители сексуальных меньшинств в той или иной мере подвергались дискриминации во все времена. Когда гомофобные предрассудки усваиваются самими гомосексуалами, говорят об их интернализованной (усвоенной) гомофобии. Она порождает неврозы, требующие лечения.

В рамках интернализованной гомофобии возможны разные варианты.

Тот факт, что Морис именовал себя не иначе как “выродком оскаруайльдовского типа”, свидетельствует о невротическом неприятии им собственной гомосексуальности. Причиной возникновения невроза стал разрыв с давним любовником Клайвом, неожиданно для него самого ставшим гетеросексуалом и разлюбившим Мориса. Вот тогда-то молодого человека обуял страх перед гомосексуальностью, вполне, впрочем, понятный: его угнетала перспектива одиночества и бездетности. Испугался он и внезапно вспыхнувшего влечения к юноше, весьма далёкому от однополого влечения. В отчаянии Морис твердит: “Я хочу быть как все остальные мужчины, а не как эти отщепенцы, с которыми никто не желает…”. Всерьёз думает он о самоубийстве.

Очевидна сложная структура переживаний молодого человека: толчком к отрицанию им собственной сексуальности стала психическая травма, вызванная любовной изменой; в основу же этого отрицания легли гомофобные установки общества. Речь идёт, таким образом, об интернализованной гомофобии, вылившейся в преходящую, хотя и затяжную, невротическую реакцию.

Иная форма интернализованной гомофобии наблюдается у 25-летнего теннисиста Джима Уилларда, героя романа Гора Видала “Город и столп”. У него богатый опыт гомосексуальных контактов; он мечтает о встрече со школьным другом Бобом, интимная близость с которым стала самым ярким событием в его жизни. Тем не менее, молодой человек вовсе не считает себя гомосексуалом и, как выясняется, презирает геев похлеще, чем иные представители сексуального большинства. Вот, например, позорная сценка в гей-баре: Джима “снимает” гомосексуал, разменявший четвёртый десяток, а тот играет с ним в поддавки и исподтишка издевается над ним. Всё закончилось садистским выпадом Уилларда с последующей нервной реакцией, выдавшей невротическую природу его гомофобии:

“Джим в упор поглядел на Уолтера.

– Может, ты решил, что я профи? Может, ты решил, что я куда-то пойду с таким вонючим гомиком, как ты? Или ты надумал, если я нормальный, напоить меня и оттрахать в задницу?

<…> Уолтер ушёл, а Джим принялся хохотать. Он смеялся на весь зал несколько минут, а потом замолчал – ему захотелось плакать, выть, кричать”.

Интернализованная гомофобия Джима лишает его способности любить. “Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь полюбить мужчину, – говорит ему его любовник-бисексуал. – Поэтому, я надеюсь, ты найдёшь женщину, которая будет тебя устраивать”. Но Джим неспособен на физическую близость с женщинами и, конечно же, не любит их.

Морис счастливее Джима. Любовь к Алеку, молодому егерю из усадьбы Клайва, дала ему силы не только остаться самим собой, но и подтолкнула к совершенно не принятому в те времена решению. Он счёл необходимым впредь не скрывать от общества свою гомосексуальность, открыто жить с любовником и пожертвовать своим социальным статусом, порвав с прежним окружением. Форстер – не только автор одного из первых романов, посвящённого гомосексуальности; он впервые заговорил о публичном признании геями своей сексуальной нестандартности (так называемый “coming out”), как о самом достойном способе их поведения. Правда, Морис лишь планирует совершить подобный поступок; Алек и читатели находят этот шаг совершенно излишним. Зато автор полагает, что только таким и должен быть счастливый конец романа: его герой обретает верного любовника и решается на coming out.

Так ли уж нужен геям хороший конец?

“Морис” Эдуарда Форстера, начатый в 1912 году, через год был подготовлен к печати, но автор так и не решился на публикацию. Согласно его воле, роман и рассказы, посвящённые теме однополого влечения, вышли в свет лишь спустя год после смерти писателя.

Когда, наконец, самое исповедальное детище английского классика стало доступно читателям, оно было встречено ими весьма прохладно. Андрей Куприн, переводчик Форстера, пишет: “Многие полагали, что роман безбожно устарел. Некоторые ждали более автобиографической книги, иные – более откровенных любовных сцен. <…> Интересно, что ожидали критики от романиста, действительно отличавшегося благородной сдержанностью стиля, – не иначе, как порнографии?”.

Подобный приём, возможно, не удивил бы автора. Он полагал, что отвержение его книги предопределил счастливый конец романа, который, однако, был “непременным условием, иначе бы я не взялся писать вообще. Я придерживался того мнения, что хотя бы в художественной прозе двое мужчин должны влюбиться друг в друга и сохранить свою любовь на веки вечные, что художественная проза вполне позволяет <…>. Счастье – основная тональность всей вещи, и это, кстати, возымело неожиданный результат: рукопись стала вовсе непечатной. <…> Имей она несчастливый конец, болтайся парень в петле или ещё как-нибудь наложи на себя руки – вот тогда всё в порядке, ведь в ней нет ни порнографии, ни совращения малолетних”.

Форстер не вполне логичен: хороший конец книги мог бы объяснить ярость представителей гомофобно настроенного “нормального” большинства, но отнюдь не разочарование читателей-гомосексуалов. Они-то должны были бы ликовать по поводу обретения героями романа “вечной” любви, такой редкой в реальной жизни геев. В то же время, и геи, и гетеросексуалы с одинаковым чувством восхищения встретили “гомосексуальные” новеллы Форстера, охотно прощая им их печаль и беспросветность.

Похоже, не хороший конец, а что-то иное снижало популярность “Мориса”. Об этом свидетельствовал и успех американца Гора Видала. Конец его романа был печальным, но вовсе не пораженческим – сочетание, казалось бы, способное вызвать противоположные эмоции у геев и у представителей сексуального большинства. Написанный на тридцать лет позже, чем “Морис” Форстера, “Город и столп” был опубликован на 23 года раньше его. Книга Видала, вызвавшая поначалу протесты консервативно настроенных людей, вскоре была высоко оценена читателями и критиками вне зависимости от их сексуальной ориентации.

Этот феномен требует обсуждения, хотя бы и краткого. Герой романа Джим, даже не подозревая о собственной гомосексуальности, был влюблён, как уже говорилось, в своего школьного друга. Боб, окончивший учёбу на год раньше Джима, собирался стать моряком и оставить родной городишко. На прощанье ребята провели вместе уик-энд на лоне природы. Они купались нагишом, боролись, обсуждали планы на будущее; под вечер борьба возобновилась. “Они прильнули друг к другу. Джима переполняло чувство близости с Бобом, его телом. С минуту оба делали вид, что борются. Затем они остановились. Долго никто из них не шевелился. Их гладкие подбородки соприкасались, пот смешивался, и дышали они быстро и в унисон.

Внезапно Боб отпрянул. Секунду они откровенно смотрели в глаза друг другу. Потом Боб медленно, печально закрыл глаза, и Джим осторожно коснулся его, как он это делал в своих мечтах много-много раз – без слов, без мыслей, без страха. Когда глаза закрыты, мир обретает своё истинное лицо.

Когда их лица соприкоснулись, Боба пробрала дрожь, он глубоко вздохнул и заключил Джима в объятия. Теперь они стали одно, один перешёл в другого, их тела соединялись в первородной страсти – подобное к подобному, металл к магниту, половинка к половинке, восстанавливая целое. <…>

Боб лежал, не двигаясь, глядя в костёр. Но, заметив, что Джим смотрит на него, Ухмыльнулся:

– Ничего себе мы повеселились! – сказал он, и всё закончилось.

Джим взглянул на своё тело и как можно непринуждённее сказал:

– Вот уж точно.

Потом ребята молча искупались. Боб нарушил молчание, только когда они возвратились к костру. Говорил он резко:

– Знаешь, мы вели себя как последние дураки.

– Наверно. – Джим сделал паузу. – Но мне было хорошо. Теперь, когда его мечта стала явью, он чувствовал необычайную смелость. – А тебе?

Боб уставился в желтоватый костёр.

– Понимаешь, с девчонками это по-другому. Не думаю, что это хорошо.

– Почему?

– Считается, что парни не должны этим заниматься друг с другом. Это неестественно.

– Может, и неестественно. – Джим посмотрел на освещённое костром тело Боба – стройное, мускулистое. Смелости теперь ему было не занимать, и он обнял Боба за талию. Страсть снова завладела ими, они обнялись и упали на одеяло”.

Перед отъездом Боб обещал писать, но ему уже было не до Джима. А тот, чтобы разыскать друга, тоже стал матросом. Корабль ему пришлось покинуть. На пару с сослуживцем они пошли к проституткам. Поскольку половое возбуждение у юноши так и не наступило, он ретировался, слыша вслед убийственную для него реплику своего спутника:

“– Пусть педик идёт! Меня хватит на двоих”.

Потом Джим работал тренером по теннису, служил в армии, стал совладельцем спортивной фирмы в Нью-Йорке. Его спортивность и красота привлекали всех, так что недостатка в поклонниках и поклонницах он никогда не испытывал. Среди его любовников попадались люди достаточно интересные и даже талантливые; впрочем, часто дело сводилось к случайным партнёрам, найденным в барах. Он “…никак не связывал то, чем занимались они с Бобом, с тем, чем занимались его новые знакомые. Многие из них вели себя по-женски. Часто, побывав в их обществе, он изучал себя в зеркале – нет ли каких-либо женских черт в его внешности или в манерах. И всегда с видимым облегчением отмечал – нет. <…> И женщины по-прежнему жаждали его любви, и когда он не оправдывал их ожиданий, (он сам до конца не понимал – почему?), они считали, что это их вина – не его. Никто не подозревал, что каждую ночь он мечтал о высоком парне, с которым был на речном берегу”.

В поисках Боба прошло девять лет. Наконец Джим узнал, что его друг вернулся в родной городок и женился. Состоялась долгожданная встреча. Боб только что обзавёлся сыном и гордился тем, что почти не изменяет любимой жене. Джима он встретил сердечно, но, казалось, напрочь забыл о происшествии у реки. Они вновь расстались; Боб ушёл в море, а Джим вернулся к своему теннису. Он был уверен, что когда-нибудь непременно вернёт любовь друга. Прошёл ещё один год ожидания новой встречи, пока Боб не появился в Нью-Йорке и не пригласил его к себе в отель.

Джим всё-таки навязал Бобу воспоминание об их юношеском уик-энде.

“– Да, что-то вспоминаю. – Он нахмурился. – Мы тогда такие дураки были.

Конечно же, он не забыл. Теперь всё вернётся.

– Да. Неглупые такие дураки.

Боб хмыкнул.

– Наверно, все мальчишки что-нибудь такое вытворяют. Хотя и чудно, но, слава богу, больше со мной такого не случалось.

– Со мной тоже.

– Я просто думаю, что мы с тобой в душе были два маленьких гомика, – Боб ухмыльнулся.

– И ты что, больше никогда этого ни с кем не делал?

– С другим парнем? Чёрт, конечно, нет! А ты?

– И я нет.

– Ну тогда давай ещё выпьем!

Вскоре оба были пьяны, и Боб сказал, что хочет спать. Джим сказал, что тоже хочет спать и, пожалуй, пойдёт домой, но Боб настоял, чтобы Джим переночевал у него. Они сбросили одежду и в одних трусах забрались на незастеленную кровать. Боб, явно вырубившись, лежал на спине, закинув руки за голову. Джим смотрел на него – точно ли он спит. Затем он смело положил руку на грудь Боба. Кожа была гладкой, как прежде. Он легко коснулся медных волосков ниже пупка. Затем осторожно, словно хирург, делающий сложную операцию, расстегнул шорты Боба. Боб пошевелился, но не проснулся, когда Джим, распахнув шорты, обнажил густые светлые волосы, ниже которых – его вожделенная добыча. Его рука медленно сомкнулась вокруг члена. Ему казалось, что он держит его целую вечность. Потом он кинул взгляд в изголовье и увидел, что Боб проснулся и смотрит на него. Сердце у Джима остановилось.

– Ты что, сука?! – Голос был резкий. Джим не мог произнести ни слова. Явно наступил конец света. Его рука замерла, где была. Боб оттолкнул его, но не мог двинуться. – Отпусти меня, гомик вонючий!

Нет, это кошмарный сон, подумал Джим. Ничего такого не может быть. Но когда Боб с силой ударил его в лицо, боль привела его в чувство. Джим отодвинулся. Боб вскочил на ноги. <…>

– Убирайся отсюда к чёртовой матери! – крикнул он. <…> – Пошёл отсюда вон, понял?

Боб, сжав кулаки, двинулся на него, готовясь ударить ещё раз. Внезапно ярость, смешанная с желанием, охватила Джима, и он набросился на Боба. Сцепившись, они упали на кровать. Боб был силён, но Джим был сильнее. <…> Ещё одно, последнее усилие – свободной рукой Джим стащил с Боба шорты, обнажив его белые, упругие ягодицы.

– Господи, – простонал Боб. – Нет, не делай этого!

Закончив, он некоторое время лежал на неподвижном теле – тяжело дыша, опустошённый, осознавая, что дело сделано, круг замкнулся.

Наконец Джим встал. Боб не шелохнулся. Пока Джим одевался, он лежал лицом вниз, уткнувшись в подушку. Потом Джим подошёл к кровати и взглянул на тело, которое он с таким постоянством любил столько лет. Неужели это всё? Он положил руку на потное плечо Боба. Боб отстранился – со страхом? с отвращением? Теперь это не имело значения. Джим прикоснулся к подушке. Она была мокрой. Слёзы? Прекрасно. Не говоря ни слова, Джим подошёл к двери и открыл её. Он ещё раз оглянулся на Боба, потом выключил свет и закрыл за собой дверь”.

Почему этот жестокий конец романа не вызвал отвращения и протеста у гетеросексуальных читателей? Сами того не замечая, они сопереживали Джиму. Автору удалось, казалось бы, невозможное: он заставил их увидеть в гее “своего”, почти “нормального” парня. По-видимому, их бдительность усыпляли те качества молодого человека, которые традиционно считаются мужскими: его спортивность, умение постоять за себя, а главное – его гомофобия. То как он, вглядываясь в зеркало, убеждал себя, что не похож на “гомика”, позволяло гетеросексуалам идентифицировать себя с ним. Гомофобы угадывали в нём родственную душу, лишь случайно и временно заплутавшую. И, надо признать, герой романа даёт для этого заблуждения весьма серьёзные поводы, достаточно вспомнить его выходку в баре. То, что при этом он сам готов “плакать, выть, кричать”, осталось незамеченным большинством читателей, считающих, подобно Джиму, “что, если он переспит с женщиной, то станет нормальным”. Это абсолютно необоснованное ожидание мирило их с его реальным поведением, ошибочно заставляя считать его гомосексуальность транзиторной (преходящей).

Джим постоянно вглядывался назад, в прошлое, тем самым обесценивая настоящее. Увы, любовь, которая вела его по жизни, оказалась обманом и обернулась мстительной ненавистью к Бобу.

Страсть, обратившаяся в гнев,

Приносит много зла….

(Р. Киплинг).

Всё это было печальным, вызывая у большинства читателей сочувствие. Впрочем, у гомофобов подобный поворот мог встретить и одобрение: Джим, конечно же, изнасиловал парня, но ведь сам-то он при этом показал себя стопроцентным “мужиком”, а не каким-нибудь слабосильным “гомиком”!

Но каково геям?! Какой уж там “хороший конец”, если на глазах читателя очень милый и неглупый юноша превращается в монстра и садиста!

Объяснение надо искать в прошлом Джима, в событиях его жизни произошедших задолго до злосчастной встречи в отеле. Разумеется, его неспособность любить была следствием интернализованной гомофобии, но это лишь полуправда. Цепочка бед Джима состоит из нескольких последовательных звеньев, замкнутых в один порочный круг.

Неспособность любить уходит своими корнями в его детство. Родительская семья была авторитарной; отец садистски помыкал женой и сыновьями, причём Джиму как старшему доставалось куда больше обид, чем его брату. Мать после рождения второго ребёнка сосредоточила на нём все тёплые чувства, лишив первенца последних крох родительской любви. Ненависть к отцу заставила Джима отказаться от учёбы в колледже, поскольку она потребовала бы помощи родителей. За девять лет, прошедших с момента его ухода из родного дома, он обменялся с матерью лишь одним-двумя письмами. Ни смерть отца, ни долгая разлука с матерью и младшим братом не вызывали у него ни малейшего желания съездить в родной городок. Это событие произошло по другой причине – появилась возможность встретиться с Бобом.

Дефицит родительской любви был первопричиной душевной холодности Джима, но этим дело не ограничилось. Неспособность любить усугубилась любовным опытом, приобретённым в Голливуде, а затем в армии. Джим видел, как секс становится средством достижения успеха, способом самоутверждения, сопряжённым с унижением и подавлением других, наконец, он мог вылиться в особый вид паразитирования. Даже страсть одарённых людей, с которыми он сходился, вряд ли можно было назвать любовью. Взаимоотношения партнёров неминуемо принимали садомазохистский характер, хотя дело пока что обходилось без прямого физического насилия. Всё это окончательно деформировало душу Джима.

Любовь к Бобу стала средством психологической защиты, помогая ему отмежеваться от “гомиков”; она позволяла ему оправдывать собственную неспособность любить, объяснять неудачи с женщинами. Встреча с Бобом развеяла все иллюзии молодого человека, показав, что подростковое чувство не было настоящей любовью. Гор Видал старается подсластить горькую пилюлю, используя метафору реки. Если, по Гераклиту, нельзя войти в воду дважды (более драматичен библейский вариант – притча о жене Лота, оглянувшейся на гибнущий город Содом и превратившейся в соляной столб или “столп” в архаичном написании), то следует уподобиться течению рек, впадающих в море. Это слабое утешение. Джим и раньше плыл по течению; отныне он был обречён делать то же самое, но уже без утешительной мысли о любви к Бобу.

По инерции сочувствия читатели недоглядели прогрессирующей зловещей метаморфозы молодого человека.

Кто посмеет обвинить автора романа в гомофобии, если, описывая гей-бары и нравы “голубой” богемы Голливуда, он ни разу не погрешил против истины? Устами писателя Кристофера Ишервуда, близкого знакомого как Форстера, так и Видала, гомосексуальным читателям пришлось признать, что роман “Город и столп” “лишён сентиментальности, он честен и откровенен без всякой претензии на сенсационность или стремления шокировать читателя. А это, безусловно, самые подкупающие и бесценные достоинства”.

Именно такой почти документальной достоверности, свойственной Видалу, зачастую не хватает роману Форстера. Читатель не очень-то верит счастливому концу, запланированному автором; его раздражают нестыковки, на которых строится книга. Он не замечает, что все эти её особенности неслучайны и крайне интересны. Ключом к их пониманию может служить фраза Освелла Блейкстона: “Форстер писал “Мориса” в качестве самотерапии, и это подавляло его творческий импульс”. Я уточнил бы эту мысль: любое честное творение писателя – акт его самопсихотерапии. (Вспомним хотя бы признание Гёте, что Вертер покончил с собой вместо него; повествование о трагической судьбе его героя исцелило самого поэта и спасло от самоубийства). То, что работа над книгой оказывала психотерапевтическое воздействие на Форстера, нисколько не снижало его творческий импульс. Напротив, по мере освобождения от невротических комплексов и сексуального зажима, писатель избавлялся от всего, что подавляло его творчество. Свидетельством этому являются новеллы Форстера, особенно написанные в конце его долгой жизни. В частности, “На том корабле” – одна из вершин мировой литературы. “Плохой” конец новеллы не мешает ей потрясать всех читателей, независимо от их сексуальной ориентации.

Впрочем, автор романа рассмотрел и иные версии возможного холодного приёма, уготованного его детищу. Он писал: “Книга определённо устаревает. Один мой друг недавно заметил, что у нынешних читателей она способна вызвать лишь временный интерес. Я такого утверждать не стал бы, но книга действительно в чём-то устаревает, и не только благодаря многочисленным анахронизмам…”.

Анахронизмами были и собственные невротические комплексы Форстера, спроецированные им на его героев. Они-то и обескураживали читателей “Мориса” в гораздо большей мере, чем счастливый конец романа. Между тем, повторяю, невротические проблемы автора, отражённые в его книге, не менее ценны для понимания темы, поднятой им, чем художественные находки. Было бы ошибочным приписывать им лишь историческое значение; они актуальны и сегодня, хотя формы их выражения в произведениях наших современников совсем иные, чем у английского классика. Книга Форстера помимо её художественной ценности хороша тем, что позволяет узнать, что мучило гомосексуалов в прошлом и уточнить, так ли уж изменились их невзгоды в наши дни.

Прежде чем перейти к разговору об этом, уточним вкратце, кто такие гомосексуалы, почему они практикуют нетрадиционную сексуальную активность и что отличает их, с одной стороны, от “нормальных” гетеросексуалов, а с другой – от транссексуалов?

Биологические и психологические причины гомосексуальности

В литературе, особенно старой, гомо- и транссексуальность часто именуют “психическим гермафродитизмом”. Возникает важный вопрос: насколько родственны оба эти явления – гермафродитизм и девиации (отклонения от стандартных форм полового влечения, два из которых – трансвестизм и гомосексуальность, – лежали в основе поведения моего пациента-компьютерщика)? На первый взгляд они не имеют ничего общего. Ведь гермафродитизм относится к отклонениям, вызванным особой анатомической структурой. У девиантов же физическое строение гениталий (половых органов) такое же, как у всех людей его пола. Между тем, как показали исследования головного мозга мужчин, женщин и гомосексуалов (Саймон Левэй и другие учёные), девиации могут быть следствием особой морфологической структуры нервных центров, регулирующих половое поведение.

Мало того, психологические особенности девиантов порой способны привести их к телесным отклонениям, как две капли воды похожим на те, что присущи гермафродитам.

Приведу в качестве примера наблюдение отечественных сексологов Георгия Васильченко, Ирины Ботневой и Вячеслава Маслова (“Частная сексология”). Они рассказали о Кирилле М., который, уклоняясь от службы в армии, с помощью женских половых гормонов вызвал у себя рост грудных желёз и даже лакторею (выделения молока, точнее, молозива) из сосков. При вызове в военкомат, он явился туда в женской одежде, заявив, что он женщина и что у него четырёхмесячная беременность! “В подтверждение он продемонстрировал военкому развитые молочные железы, из которых при надавливании выделялось молозиво. Доказательство оказалось убедительным – юноша был снят с военного учёта. Ободрённый успехом, он то же проделал и в милиции и добился смены всех документов на женское имя”.

Налицо явная симуляция. Кирилл, правда, инсценировал беременность, однако, поскольку его прежняя принадлежность к мужчинам не вызывала сомнений, у военкома могли быть все основания заподозрить наличие у своего подопечного двуполости. Мало того, если бы он настоял на осмотре призывника, то убедился бы сам, что у того были и женские грудные железы, и нормальный половой член. Словом, Кирилл невольно и ненамеренно симулировал гермафродитизм.

Между тем, попытка уклониться от службы в армии не была для него самоцелью. Всё становится ясным, если сопоставить поведение юноши в периоде, предшествовавшем призыву, с его поступками, последовавшими за сменой документов. Речь идёт о транссексуальности, девиации (точнее, парафилии), связанной с нарушением половой идентичности, не совпадающей с паспортным и генетическим полом (человек чувствует себя, например, мужчиной, живущим в женском теле).

“Кирилл М. хотел стать девочкой с тех пор, как помнит себя. Играл в куклы. Предпочитал общество девочек; играя с ними в “дочки-матери”, всегда исполнял роль матери. В школу ходил в тренировочном костюме, а в остальное время, насколько было возможно, стремился одеваться как девочка. В школе мальчики презирали Кирилла и дразнили “Манькой”, называли “оно”. Девочки, наоборот, дружили с ним, посвящали в свои тайны. С 5-го класса начал обращать внимание на мальчиков, кокетничать с ними, надевать бюстгальтер с ватой, подкрашиваться. В 12 лет безответная влюблённость в мальчика, который испугался, что за дружбу с “Манькой” его тоже станут дразнить. Интересовался медицинской литературой по вопросам полового развития, читал “Гормональные нарушения у мужчин и женщин” Тетера. Стал посещать “Клуб юных медиков” при медицинском институте, где его внимание привлекали вопросы смены пола, половых признаков и т. п. В 16 лет окончил школу. Изменил в документах имя, отчество и фамилию, стал Кариной М. В женской одежде уехал из города и под видом девушки поступил на отделение воспитателей дошкольных учреждений в педагогическое училище. Одетый девушкой, встречался с юношами, при ласках испытывал оргазм. Материальной помощи из дома не получал. Устроился работать санитаркой в больнице, где тайком принимал женские половые гормоны. Под их влиянием стали увеличиваться молочные железы и появилась лакторея. Методично боролся со всеми признаками своей мужской принадлежности: перетягивал и привязывал к промежности половой член, чтобы замаскировать эрекции; с 16 лет обесцвечивал пробивающиеся усики, а с 17 лет ежедневно тщательно брился. В 18 лет беспокоили рост волос на лице и огрубление голоса. Решился на самокастрацию: добился анестезии обкалыванием мошонки новокаином и скальпелем пытался удалить яичко, но не смог остановить сильное кровотечение. С трудом добрался до больницы, где ему оказали помощь.

В связи с предстоящим призывом в армию был вызван в военкомат, где утверждал, что он девушка. Был госпитализирован в психиатрическую больницу, где по поводу “странностей в поведении” в течение нескольких месяцев лечили сильными нейролептическими препаратами и инсулиновыми шоками. Первое время подтверждал желание сменить пол, но затем понял тщетность своих усилий, “публично отрёкся” и был выписан домой с “выздоровлением”. В тот же день дома переоделся в женскую одежду и возобновил приём женских половых гормонов”.

Именно к этому периоду относится повторный вызов Кирилла в военкомат, где он успешно симулировал беременность.

“После официальной смены пола Карина М. вступила в постоянную половую связь. При этом фрикции полового члена партнёра проводились в пространстве между промежностью и притянутым к ней бинтами половым членом. Никаких сомнений в нормальности строения её половых органов у партнёра не возникало, так же, как и в истинности беременности (которая имитировалась) и рождении дочери (в действительности удочерённой). Партнёр предлагал зарегистрировать брак официально и уехать после окончания училища с ним. Однако необходимость оперативной смены пола заставила Карину М. ехать в Москву. Перед операцией прошла психопатологическое обследование в психиатрическом стационаре, в ходе которого было исключено наличие шизофрении”.

Хирургическая операция включала ампутацию полового члена, кастрацию и формирование влагалища из кожи мошонки. Второй этап хирургического вмешательства сводился к формированию искусственного влагалища из сигмовидной кишки. В дальнейшем последовали вступление в брак, воспитание дочери и работа воспитательницей в детском садике. Обманутый наивный супруг остался в полном неведении относительно подлинного пола своей жены. Авторы заканчивают описание своего наблюдения словами: “Втайне от мужа Карина М. намеривается усыновить ещё одного ребёнка”.

Оставим в стороне моральную оценку поведения Кирилла-Карины. Мои пациенты, сменившие пол хирургическим путём, в обязательном порядке посвящают своих избранников в тайны собственных половых метаморфоз. Манипулировать доверчивостью супругов и усыновлять детей без их ведома непозволительно и преступно. Проделки, подобные тем, на какие была горазда Карина, категорически запрещены; они отнюдь не являются непременной особенностью транссексуалов.

Рассказ о транссексуальности был затеян с одной целью – нагляднее показать градацию отклонений от гетеросексуальных стандартов у представителей разных девиаций. Сравним поведение гомо- и транссексуалов.

Вот анонимное письмо юноши, опубликованное в газете “Комсомольская правда”:

“Это было, когда я учился в 4 классе. У нас во дворе жил один парень. Он учился в 8 классе. Назвать его своим другом я не могу. Но он был мне больше, чем просто товарищ. Однажды нам на глаза попались гомосексуальные порнографические журналы. На меня большого впечатления они не произвели. Я был ещё слишком мал. Но вот моего друга они взбудоражили. Он предложил мне попробовать. Всё произошло как-то быстро. Я не испытал от этого большого удовольствия. Но моему другу понравилось. Он стал меня шантажировать. И я уступал. Было трудно избегать человека, с которым живёшь в одном доме.

Когда я уже учился в 8 классе, он готовился уйти в армию. Он затащил меня к себе в квартиру. Стали пить чай. Он провёл меня по всей квартире и показал, что никого нет. Потом мы зашли в его комнату. Он разделся и заставил раздеться меня. Это было как-то неожиданно: при наших встречах мы никогда не раздевались. Я насторожился, но и видел, что квартира пуста. Пришлось раздеться. Кровать стояла так, что если на неё ляжешь, то не видно входной двери в комнату. И вот, когда я уже лежал под ним и мы совершали половой акт, я почувствовал, что мы не одни в комнате. На стуле сидел и смотрел на нас какой-то парень. Это было страшное унижение.

Серёжа предложил меня этому парню. Мне уже было всё безразлично. Этот парень не отказался. Но именно в тот день я понял, что мне становятся приятными половые сношения с одноимённым полом.

Он сделал из меня женщину. Не в том плане, что я стал как баба. Нет. Я мог также бить в морду своему сверстнику и даже более старшему. Я был физически очень крепок. Занимался атлетизмом. И сейчас занимаюсь. В компании меня все знают как любителя девушек, но об этом чуть ниже. Так вот, этот парень меня поцеловал. Он гладил меня, возбуждал, и я невольно стал возбуждать его. Я почувствовал его главную роль. Я поддался ему, но это было сладостное чувство. В постели я стал женщиной.

Меня начало тянуть к сильным и красивым парням. Это чувство наслаждения меня мучило. Я хотел его повторить. Но как? С кем? К этому времени у меня появились девушки. Но чем чаще и больше я занимался сексом с девчонками, тем больше хотелось мужчину. И я решил пойти на охоту. Всё оказалось легче, чем я думал.

Потом меня призвали в армию. Там было проще. Не надо было искать и уговаривать. Я общался только с теми, кто гарантировал мне тайну.

Так прошли два года. Я вступал в половые связи не только с солдатами, но и с офицерами. Сейчас я уже 2 года, как отслужил, живу дома. Последние полгода вообще никого нет. Есть девушки. Получаю огромное наслаждение от половых контактов с ними. Но постоянно присутствует желание поваляться с каким-нибудь парнем. Возбуждают меня накачанные симпатичные парни. Но я больше не хожу на плешку.

(Без подписи)”

Насколько реальны усилия, предпринимаемые автором письма, в его попытках преодолеть собственное девиантное влечение? Будет ли он в этом удачливее Мориса и Джима? Наконец, насколько прав юноша, объясняя своё пристрастие к мужчинам половым опытом, полученным в детстве?

В отличие от героев Форстера и Видала, он располагает обоими потенциалами полового влечения – гомо- и гетеросексуальным, то есть может вступать в близость как с мужчинами, так и с женщинами. Однако его бисексуальность носит особый характер: гомосексуальный потенциал явно преобладает над гетеросексуальным. Это, в частности, выявляют характерные оговорки юноши. “Последние полгода у меня никого нет”, – заявляет он, проговариваясь, что встречи с девушками служат для него лишь суррогатом половой жизни. Вместе с тем, налицо желание автора письма выдать собственное гомосексуальное влечение за нечто навязанное ему извне, как результат его двухэтапного совращения в детстве. Этим объясняется отказ юноши, вернувшегося из армии, от посещений “плешки” (мест, где ищут партнёров гомосексуалы). В основе подобного поведения лежат понятные мотивы: быть гомосексуалом гораздо более хлопотно и менее престижно, чем утверждаться в роли “бабника”.

Уточним, о каких формах гомосексуальности идёт речь в письме.

Доказано существование людей, обладающих исключительно либо гомо-, либо гетеросексуальным потенциалом; бисексуальное поведение им одинаково чуждо. Подобные строгие “ядерные” гомо- или гетеросексуалы находятся на противоположных полюсах шкалы полового поведения, предложенной американским сексологом Альфредом Кинси.

“Ядерный” характер гомосексуальности исключает гетеросексуальное влечение полностью (или почти полностью) у 4 % мужчин. Такие люди с детства испытывают влечение к сверстникам мужского пола или к взрослым мужчинам. Вид чужого члена вызывает у них эрекцию, в то время как женская нагота оставляет равнодушными. Их волнуют запахи мужского тела, особенно полового члена, промежности, спермы.

Транзиторная (преходящая) гомосексуальность ограничена во времени и наблюдается лишь в возрасте так называемой юношеской гиперсексуальности (от латинского слова “гипер” – “чрезмерно”). Заместительная гомосексуальность тоже носит временный характер и практикуется при недоступности половых партнёров противоположного пола, особенно в армии, тюрьме или в иных однополых коллективах.

Следовательно, бисексуальное поведение может иметь различную природу. Истинная бисексуальность, когда гомо- и гетеросексуальный потенциалы полового влечения равны по силе, встречается, как уже говорилось при обсуждении творчества Ле Гуин, не так уж часто. Это особый феномен, в основе которого лежит одинаковая (или почти одинаковая) функциональная активность обоих центров – того, что определяет влечение к женщинам и, того, который определяет влечение к мужчинам. Для подобных людей сексуально привлекательными оказываются абсолютно противоположные качества их избранников и избранниц.

Чаще же всего бисексуальное поведение связано с заместительной или транзиторной гомосексуальностью и вызвано тем, что подростки или молодые люди, лишённые возможности половых контактов с женщинами, вынуждены довольствоваться более доступной для них однополой связью. Иногда, впрочем, речь идёт о противоположном явлении: молодой человек, испытывая влечение к лицам своего пола, стремится подавить гомосексуальное влечение, заменив его гетеросексуальной активностью, более престижной и социально одобряемой.

Сексуальная ориентация Сергея, самого первого партнёра автора письма, была, скорее всего, гетеросексуальной (но не “ядерной”); его гомосексуальная активность носила вначале транзиторный, преходящий, а затем заместительный характер. Как только у подобных молодых людей появляется возможность половой жизни с лицами противоположного пола, они за ненадобностью легко отказываются от однополого влечения.

У автора письма, напротив, заместительным является гетеросексуальное поведение. Скорее всего, перерыв в гомосексуальной практике, которым хвастает анонимный корреспондент, имеет характер временного успеха. Отчасти юноше помогает известная половая универсальность, свойственная молодым людям. В периоде юношеской гиперсексуальности мужчинам легче удовлетворять половой инстинкт заместительными способами, далёкими от истинного характера их половой ориентации и не совпадающими с их сексуальными предпочтениями. По мере выхода из периода юношеской гиперсексуальности, связи с девушками удовлетворяют таких людей всё меньше, половое возбуждение вызывается всё с большим и большим трудом, пока гетеросексуальная жизнь не сводится к минимуму или не прекращается вовсе.

Подведём некоторые итоги. Очевиден известный параллелизм между видом гомосексуальной активности и функцией (а также, как выяснили наблюдения нейробиологов, и строением) нервных центров, определяющих сексуальную ориентацию и половое поведение. Чем в большей мере оно отклоняется от типично мужского или женского, тем ближе оно к “ядерный” гомосексуальности. В полной мере это относится и к другим девиациям – к транссексуализму (идентификации с противоположным полом) или трансвестизму (потребности переодеваться в одежду противоположного пола). Если эти отклонения от полового поведения, присущего лицам со “стандартно” функционирующим мозгом, перечислять по нарастающей степени, то они выстроятся следующим образом: трансвестизм, гомосексуальность, транссексуализм. Те же особенности функции и строения половых центров, которые свойственны  автору письма, в гораздо большей степени выражены у Кирилла М., чувствующего себя женщиной, по ошибке природы заключённой в ненавистное тело, снабжённое мужскими гениталиями и лишённое вожделенных грудных желёз и влагалища. Подобное раздвоение привело М. к хирургической смене пола и к появлению на свет Карины.

Исследования многих нейробиологов, в том числе немецкого учёного Гюнтера Дёрнера показали: для включения центра, ответственного за мужское половое поведение, необходимо воздействие на мозг зародыша андрогенов, вырабатываемых зародышевыми яичками. Если в критическом периоде имел место дефицит мужского полового гормона тестостерона, или если животному были введены антагонисты андрогенов (препараты, нейтрализующие их действие), а также, если у него была разрушена группа клеток, образующих мужской половой центр, то при последующем половом созревании самца обнаружится его гомосексуальная ориентация. При этом могут выявляться некоторые атрибуты женского полового поведения. Скажем, пёс, получивший в критическом периоде инъекцию препарата – антагониста мужского полового гормона, по достижении взрослого возраста будет испытывать половое возбуждение не в присутствии самки, а при виде самца. Он будет мочиться не “по-кобелиному” (поднимая заднюю лапу), а “по-сучьи”, приседая на обе лапы (эксперименты Нойманна и Штейнбека; на русском языке описание их опытов можно найти у Александра Резникова и в моей книге “Медицинские и социальные проблемы однополого влечения”, опубликованной на сайте sexolog-ru.narod.ru).

Если андрогены ввести суке, как это делали Мартинс и Валле, то, повзрослев, она будет мочиться подобно заправскому кобелю. Такие животные, вопреки своему женскому строению тела, проявляют интерес лишь к самкам.

Похоже обстоит дело и с крысами. Если кастрировать новорождённого крысёнка, то с возрастом у него не наступит половое созревание. Если потом вводить ему мужские половые гормоны, то при абсолютно нормальном развитии его полового члена (благодаря введению андрогенов извне), поведение подопытного будет гомосексуальным. Эрекцию у него будет вызывать присутствие другого самца, причём это сопровождается принятием женской позы со специфическим прогибанием спины (лордозом), характерным для рецептивной самки, готовой вступить в половой акт. Одна-единственная инъекция тестостерона может предотвратить такое гомосексуальное поведение (обзор литературы по этому вопросу можно найти в книгах Вундера и Резникова). Разумеется, сделать её надо вовремя – в первый день после рождения крысёнка (крайний срок критического периода половой дифференцировки у крыс).

Характер строения и функции центров, определяющих тип сексуальной ориентации и полового поведения, определяются в ходе половой дифференциации зародышевого мозга. Подобным образом формируются предпосылки полового поведения у самцов и самок всех видов млекопитающих, а также и у людей.

Процесс формирования половых центров головного мозга у человека приурочен ко второму триместру внутриутробной жизни зародыша. Гормоны, воздействуя на мозг в критические сроки внутриутробного развития, определяют тип функционирования его нервных центров на всю жизнь. В периоде полового созревания сексуальная ориентация индивида лишь проявляется, а не формируется на пустом месте под влиянием его исключительно мужского или женского гормонального профиля. Характер сексуальной ориентации не могут изменить ни психологические, ни социальные факторы.

Основным фактором, определяющим у мужчин развитие их будущей девиации (отклонения от гетеросексуального стандарта), является низкий уровень андрогенов, вырабатываемых зародышевыми яичками. Это чаще всего вызывается стрессом, переживаемым будущей матерью во втором триместре беременности. Выраженная андрогенная недостаточность зародыша в дальнейшем приводит к формированию “ядерной” гомосексуальности. Сравнительно умеренный дефицит андрогенов в процессе внутриутробного развития приводит к более мягким формам девиации, когда возможно бисексуальное поведение мужчины. Именно таким механизмом и объясняется поведение автора письма, опубликованного в газете (хотя он, разумеется, по своей природе ближе к “ядерным” гомосексуалам).

К подавлению функции зародышевого гипофиза (и, следовательно, к понижению функции зародышевых яичек) может привести, например, приём будущей матерью женских половых гормонов (в частности, с целью сохранения беременности) и определённых медикаментов (резерпина, снотворных, нейролептиков). Прямое отношение к развитию у потомства гомосексуальности имеют многие заболевания беременной: ревматизм, токсикоз беременности, гипертония, сахарный диабет, болезни надпочечников и гипофиза.

Для будущих девочек опасность таят либо заболевания собственных зародышевых надпочечников (тот самый адреногенитальный синдром, о котором уже говорилось), либо заболевания матери, сопровождающиеся повышенной выработкой гормонов с андрогенной активностью. К такому же эффекту приведёт и ошибочное назначение беременной гормональных препаратов с целью её лечения.

Гомосексуальность может сопровождаться выраженной феминностью (женственностью), физической и поведенческой, но такое наблюдается далеко не всегда. Гомосексуалами бывают и атлеты, и внешне грубые “мужчины-самцы”, задиры и драчуны. Автор письма, кстати, весьма гордится своими успехами в атлетизме и умением драться. Иногда же внешность и манеры приобретают своеобразный мозаичный характер: утрированная мужественность накладывается на проступающие сквозь маскировку женственные черты.

Психологические факторы влияют на формирование полового поведения, накладываясь на биологические особенности строения мозга индивида. Если бы Сергей получил жёсткий отпор в своих попытках реализовать заместительную гомосексуальную близость, то его половая жизнь, возможно, была бы строго гетеросексуальной. Иначе обстоит дело автором письма. То, что именно его выбрал в качестве своего партнёра Сергей, а также то, что он находил близость с мужчинами всё более и более привлекательной по мере своего созревания, говорит о том, что его выход на однополые связи был неслучайным. В прежние годы, когда гомосексуальность преследовалась законом, а информация о ней была крайне скудной, девиация автора письма могла бы остаться латентной (нереализованной). Как правило, такое положение вещей приводит к невротическому развитию и к различным отклонениям в сексуальной сфере. Впрочем, по мере осознания собственной сексуальной нестандартности, многие из “ядерных” гомосексуалов, в зависимости от этических принципов, социальных установок и реальных возможностей, в том числе определяемых типом половой конституции индивида, всё-таки всегда находили приемлемые для них формы однополых контактов.

Форстер и персонажи его романа

Каждое новое поколение убеждено в том, что оно умнее и прогрессивнее старого. Если речь идёт о сфере половых взаимоотношений, это утверждение кажется бесспорным. Европейцы, выросшие после второй мировой войны и воспитанные сексуальной революцией середины ХХ века, разительно отличаются от своих предшественников по срокам начала половой жизни, по отношению к браку, по степени информированности в области “техники секса”, контрацепции и т. д. Но стали ли люди от этого более здоровыми и счастливыми?

Ответ на этот вопрос очень непрост. На ум приходит банальная фраза о неоднозначности прогресса, о том, что за него надо платить, и что, выигрывая в одном, люди теряют в другом. Врач знает об этом больше, чем кто-либо: триумфальное вторжение антибиотиков в медицину вызвало появление новых штаммов микроорганизмов, устойчивых ко всем антимикробным препаратам. Чего стоит так называемый патоморфоз хламидий или туберкулёзной палочки!

Что же касается неврозов, в частности, сексуальных нарушений психогенного характера, то так ли кардинально изменились причины их возникновения?

Сравним печали и радости Мориса и Джима. Их поведение соответствует духу разных эпох. Но в главном они одинаковы: оба – “ядерные” гомосексуалы; оба безуспешно пытались стать “нормальными” и переключиться на женщин (правда, это желание, будучи постоянным у Джима, для Мориса стало актуальным лишь в периоде его душевного кризиса). Джим близко подружился с любовницей своего бисексуального партнёра, но, увы… “он испытывал отвращение к нежному, податливому женскому телу”. Морис лишь однажды сделал шаг в сторону прекрасного пола. Его избранница тут же почувствовала: “тут что-то не то. Его прикосновение показалось ей отталкивающим. Это было прикосновение трупа”. Порываясь порвать со своей гомосексуальной ориентацией, чтобы жениться и завести детей, Морис остро чувствовал опасность подобного шага. Он “взял из библиотеки биографию Чайковского. Эпизод с женитьбой композитора мало что сказал бы нормальному читателю, который смутно предположил бы: не ужились, мол, – но Мориса он взволновал чрезвычайно. Он знал, что означала та трагедия, и понимал, как близко подвёл его к ней доктор Бэрри”.

На этом сходство молодых людей исчерпывается. Джиму свойственна интернализованная гомофобия, не вполне им самим осознанная и понятая. Морис пережил тягостный этап невротического отвержения собственной гомосексуальности, но свой невроз победил. Между тем, степень информированности обоих молодых людей в области половых взаимоотношений, казалось бы, обеспечивала явные преимущества Джиму. Если он обладал весьма богатым сексуальным опытом, то Морис был близок лишь с двумя партнёрами. Если американца учила сама жизнь, то англичанин по части гомосексуальности получил старомодное “классическое образование”. Он – наивный “теоретик”. Осознавая собственную гомосексуальность и ведомый старшим другом и воспитателем Клайвом Даремом, Морис читает античных авторов, штудирует диалоги Платона “Пир” и “Федр”.

Правда, чтением дело не ограничивается, ибо их с Даремом тянет уединяться, обниматься, ерошить волосы друг другу. Лишь спустя год после их знакомства, Клайв решается, наконец, сказать Морису:

– Я люблю тебя.

В ответ раздаётся возмущённый возглас друга:

“– Какой вздор! Ты англичанин, Дарем. И я англичанин. Перестань нести чушь. Я не обижаюсь на тебя лишь потому, что знаю: ты совсем другое имеешь в виду, ведь это переходит все границы, и ты сам это понимаешь. Это – тягчайший из грехов, ты не должен говорить об этом. Дарем! Право, какая мерзость…

Но друг его уже ушёл – ушёл, не сказав ни слова, он летел через двор к себе, и звук захлопнувшейся за ним двери раздался сквозь весенний шум”.

Понадобилось несколько недель, чтобы Морис в муках осознал факт собственной гомосексуальности и понял, что любит Клайва не только как друга. И тогда он поступил как романтический герой: забрался ночью через окно в комнату любимого и наклонился над его постелью.

“– Морис…

Он услышал своё имя, названное во сне. Его друг позвал его. Минуту он стоял потрясённый, а затем новое чувство нашло для него слова, и, осторожно положив руку на подушку, он ответил:

– Клайв!”.

Подобная “давидкопперфилдовская муть” (как сказал бы Холден из знаменитого романа Сэлинджера) донельзя возмущает современных молодых читателей. Их, воспитанных на принципах потребительского гедонизма (“мы берём от жизни всё и покупаем пиво фирмы имярек!”), бесит поведение двух влюблённых молодых людей, которые вопреки всякой логике занимаются чем угодно, только не сексом. Сценку ночного свидания они воспринимают с удовлетворением: уж теперь-то ребята наверстают упущенное и “оттянутся на всю катушку”! Форстер, казалось бы, многозначительно намекает на любовные радости его героев. “Юношей не сдерживали никакие традиции. Никакие условности, устанавливающие, что поэтично, а что абсурдно. Они были поглощены страстью. <…> В течение следующих двух лет Морису и Клайву досталось столько счастья, сколько может лишь примечтаться мужчинам под их звездой. Они были нежны, сходны по характеру и, благодаря Клайву, чрезвычайно благоразумны”.

Упомянутое благоразумие настораживает читателя, но, конечно же, не настолько, чтобы заподозрить, что 24-летний Морис, как это выяснилось потом из его беседы с доктором Бэрри, по-прежнему горд своей девственностью! “Господи, чем же занимались эти недоумки целых два года?!” – с раздражением спросил меня мой пациент, читая Форстера. Подобная критика кажется сексологу чересчур резкой, но вполне обоснованной. Часами продолжающаяся эрекция, не заканчивающаяся семяизвержением, способна привести молодого человека в плачевное состояние: его яички распухнут, появятся боли внизу живота и в пояснице; многократное повторение такого “неудовлетворённого полового возбуждения” (irritatio frustrana) может спровоцировать воспаление придатков яичек и простаты, тяжёлые сексуальные расстройства и нарушения спермогенеза. Между тем, Морис с Клайвом предавались “холостым” любовным ласкам не реже раза в неделю на протяжении целого ряда лет.

Словом, Клайв в своём “благоразумии” перещеголял Платона. Тот признавал в “Федре”, что лучше было бы, если бы взаимоотношения влюблённых оставались платоническими, но, поскольку реальный мир уступает в совершенстве идеальному, то обычно они не отказывают друг другу в физической близости. Клайв же был решительным противником любых поблажек, соблюдая в любви строгую нравственность.

Они с Морисом как бы поменялись ролями. Если когда-то его возмутил лепет друга о том, что англичанам не пристало уподобляться древним грекам, то сейчас он сам проповедовал: “Единственное извинение любых отношений между мужчинами состоит в том, что они сохраняются чисто платоническими”.

После женитьбы друга Морис признаётся ему:

“– Я разделил с Алеком всё, что у меня есть. <…> Включая моё тело. Алек спал со  мной.

Клайв вскочил со всхлипом отвращения. У него было желание ударить это чудовище и убежать.

– Морис... О Боже мой!”.

Впрочем, Дарем уже давно не был прежним Клайвом. После двух лет платонической любви он почувствовал вдруг, что утратил интерес к мужчинам и не питает прежних чувств к Морису. “Вопреки своей воле я стал нормальным”, – жаловался он. <…> Это произошло во время болезни и, может быть, благодаря болезни. Оно произошло без предупреждения – это перерождение духа. Просто было объявлено: “Ты, который любил мужчин, отныне и впредь будешь любить женщин. Понимай как хочешь, мне всё равно”. <…> Проходя по улицам, он останавливал взгляд на женщинах. Незначительные детали: шляпка, то, как они подбирают юбки, запах, смех, осторожные шаги по лужам – всё соединялось в очаровательное целое, и он с удовольствием обнаружил, что на его взгляды часто отвечают столь же благосклонно. <…> Клайв так и сиял! До чего же счастливо живут нормальные люди! И как мало он испытал в свои двадцать четыре года!”

Борясь с этими переменами, Клайв “разработал два плана: один детский, другой отчаянный. Первый – поездка в Грецию. Второй – о нём он не мог вспомнить без отвращения”. Следуя этому второму плану, Клайв пришёл в постель к другу, но так и не мог ему отдаться. Путешествие в Грецию тоже ничего не изменило; Дарем стал гетеросексуалом и через год женился. Отчёт о том, как новый Клайв, пожертвовав девственностью, выполняет супружеские обязанности, написан Форстером с убийственной иронией: “Их соитие совершалось в мире, не имевшем никакого отношения к повседневности, и эта секретность потянула за собой многое другое в их жизни. Много о чём ни в коем случае нельзя было упоминать. Он никогда не видел её обнажённой, равно как и она его. Они игнорировали детородные и пищеварительные функции”.

Полная смена ориентации “ядерным” гомосексуалом, с точки зрения сексолога, возможна лишь в рамках фантастического романа в духе Ле Гуин. С Даремом, однако, дело обстоит особым образом. Форстер уверяет, что определённого прототипа у его героя не было, что он – сборный портрет, чьи черты подсмотрены у нескольких знакомых автора по Кембриджу. Тем не менее, как это бывает с талантливыми писателями, автор настолько точно очертил патопсихологию персонажа, словно сам был психиатром. Подобное явление отнюдь не редкость в истории литературы. Когда Маяковскому понадобилась метафора, отражающая его инаковость, он написал стихотворение “Вот как я стал собакой”, абсолютно верно воссоздав при этом картину кристаллизации бреда “метаморфоза”. Чтобы убедиться в способности Форстера мыслить клинически, о чём сам он даже не подозревал, изложим историю его персонажа, стилизуя рассказ под медицинскую карту больного:

К. Д. происходит из аристократической английской семьи, представители которой на протяжении многих поколений были законоведами и сквайрами. Отца потерял в раннем детстве; мать считает “чёрствой, иссохшей и пустой”, испытывая к ней чувство “отвращения и вражды”. В то же время она руководит им даже после того, как он достиг совершеннолетия. “Ему недостаёт чувства реальности”, – так определяет она характер сына, рассчитывая, что после его женитьбы продолжит управлять им через его жену.

В детстве К. Д. рос одарённым, но странным мальчиком. Глубоко религиозный, он рассматривал собственную очень рано осознанную им гомосексуальную ориентацию как испытание, посланное ему Богом. Он усердно молился и постился, всячески избегая тех мужчин, к которым его влекло. В шестнадцать лет из-за первого нервного срыва ему пришлось бросить школу; к этому периоду относится его влюблённость в молодого кузена, возившего его в больничном кресле на прогулки. После знакомства с “Диалогами” Платона пришло озарение. “Благоразумный язычник”, как назвал его подросток, дал ему новый ориентир в жизни. К. Д. порвал с христианством, так объяснив матери свой отказ от причастия: “Если я пойду причащаться, мои боги убьют меня!”

В Кембридже он считался лучшим студентом курса, славился умом и логичностью суждений. В спорах замечал все ошибки своих оппонентов, легко убеждая их в правильности собственной точки зрения. Хорошо разбирался в литературе и философии, любил музыку, играл на фортепьяно. В совершенстве знал и высоко ценил древнегреческую поэзию и драматургию, в мельчайших деталях трактовал мистическую символику поэмы Данте “Божественная комедия”.

Найдя единомышленников по сексуальной ориентации, почувствовал себя намного уверенней, но в половой контакт ни с кем не вступал. Влюбился в студента-первокурсника и подружился с ним. Убедил друга в ложности христианской религии и в правоте древних греков, в мировоззрении которых, как полагал К. Д., гомосексуальность была краеугольным камнем. Дружба закончилась обоюдным признанием в любви. Партнёры ограничивались в сексе лишь объятиями и поцелуями, сохраняя свою “чистоту”, поскольку именно таким был идеал однополой любви по Платону. Любовник был вынужден согласиться с запретом К. Д. на полноценную половую близость вопреки собственному желанию. По окончании университета молодые люди встречались, согласно заведенному ритуалу, раз в неделю в поместье К. Д., проводя ночь в одной постели, о чём не подозревали их близкие.

Связь, сохранявшаяся на протяжении двух лет, оборвалась после нового приступа заболевания. Вначале К. Д. перенёс грипп и несколько дней провёл в постели с высокой температурой. После инфекции осталась астения и появилась нервная взвинченность, показавшаяся странной окружавшим его людям. Будучи в гостях у друга, он во время обеда внезапно потерял сознание, а когда пришёл в себя, залился неудержимым плачем. Прибывший врач счёл, что речь идёт об истерической реакции на фоне постгриппозной астении, и назначил пациенту успокоительное. Чтобы избежать транспортировки, друг оставил больного у себя. Ухаживал за ним, подкладывал ему судно, сочувствуя его физической и душевной слабости, а также поражаясь его непривычной требовательности и привередливости. Однажды он застал больного в ступоре: его глаза были открыты, но он никак не реагировал на присутствие друга, не отвечал на его вопросы, не проявлял никакого интереса к окружающим, оставив без внимания и появление в доме нового лица – сиделки.

Выйдя из этого состояния, больной, вопреки своему болезненному виду и необычной бледности, почувствовал вдруг небывалый душевный подъём и необъяснимый восторг. Одновременно он обнаружил, что его мироощущение стало иным, чем до болезни. Если раньше женщины были для него “столь же далёкими, как лошади и кошки, причём все эти создания казались в равной степени неразумными”, то сейчас он открыл для себя эротическое очарование собственной сиделки. “Первые несколько часов он слышал сверхъестественные звуки, которые затем исчезали по мере того, как он привыкал к человеческим традициям”. Необъяснимый восторг перемежался с отчаяньем: вспоминая о предстоящей встрече с любовником, К. Д. почувствовал своё отвращение к любому виду близости с ним.

С целью возвращения привычного трепетного отношения к античности, а также восстановления столь ценимой им прежде гомосексуальной ориентации, К. Д. предпринял поездку в Грецию, где, как он полагал, обитают его боги, спасшие его когда-то, но был разочарован, увидев “лишь умирающий свет и мёртвую землю”. Между тем, восторг, связанный с новым мироощущением, остался. Раньше К. Д. воспринимал искусство лишь сквозь призму собственной гомосексуальности – по его словам, красоту картин, изображавших женское тело, он понимал только умом, зато картины и скульптуры Микеланджело приводили его в двойное восхищение, в равной мере волнуя и его душу, и разум. После перенесенной болезни его радовал “даже невыносимо слабый фильм, поскольку человек, который его сделал, мужчины и женщины, которые его смотрели – они понимали его, и он был один из них”.

Изменилось и отношение к людям, облечённым властью. Прежде он презирал их и манипулировал ими: “Эти люди не заслуживают другого отношения. До тех пор, пока они будут толковать об отвратительном пороке древних греков, им не стоит рассчитывать на честную игру”. Теперь, получив профессию адвоката, К. Д. сам стал одним из них, политиком и законником, готовым карать любое отклонение от морали и “нормы”.

Женитьба, последовавшая через год, потребовала отказа от предубеждений к физической близости: “она имела право на существование, поскольку природа и общество не против. Подчиняясь неизбежной условности, К. Д. осуществлял её в полном молчании”. Гомосексуальный потенциал со временем тоже давал о себе знать: К. Д. позволял себе целовать “большую смуглую руку бывшего любовника”, принимавшего теперь подобные ласки с отвращением.

Форстер мастерски представил клиническую картину достаточно мягкого шизофренического процесса; описал шуб (так психиатры называют приступы шизофрении, от немецкого Schub – “приступ”, “сдвиг”), спровоцированный вирусной инфекцией и сопровождавшийся вначале неврозоподобной симптоматикой, затем кататоническим ступором (специфической обездвиженностью) и, наконец, гипоманиакальным синдромом (немотивированным подъёмом настроения, эйфорией).

Умный, но странный мальчик, ненавидящий мать, не по-детски увлекающийся философией и античной литературой; одарённый юноша с расщеплённой эротичностью, одновременно экзальтированный и асексуальный; молодой человек, явно деградировавший после перенесенного им шуба; мужчина средних лет, в ком трудно найти прежнего одарённого юношу, упрямый и педантичный законник, кто, сев в кресле судьи, становится лютым гонителем геев – такими рисует автор жизненные этапы Клайва Дарема в своём романе и в послесловии к нему.

Сексологу остаётся лишь признать, что метаморфоза, описанная Форстером, в принципе возможна: после перенесенного шуба личность больного кардинально меняется; в таком случае не исключена и смена соотношения силы обоих потенциалов – гомо- и гетеросексуального.

Что же касается Мориса, он пошёл своим путём. Историю его сближения с Алеком стоит напомнить читателю.

В отличие от домашних Клайва, слуги из его поместья хорошо знали о том, что друзья спят вместе. Кроме того, в руки молодого егеря как-то попала любовная записка, адресованная Морису. Алек был бисексуалом, прежде имевшим лишь половые контакты с женщинами. Морис очень понравился ему, заставляя фантазировать о любовном свидании с ним. Егерь оборудовал в лодочном ангаре любовное гнёздышко, предвкушая близость с другом своего хозяина. Морис в это время тяжко переживал разрыв с любовником и посещал гипнотические сеансы доктора Джонса. Дело кончилось тем, что Алек влез в окно комнаты, в которой прежде спали оба друга. Морис оказался хорошим любовником, способным доставлять и получать наслаждение; Алек же очаровал его. Однако, получив от него телеграмму, открытым текстом предлагавшей ему прийти в лодочный ангар, молодой человек испугался возможного шантажа. Он стал наводить справки о егере, а тот, узнав об этом, не на шутку оскорбился и, действительно, решился на шантаж, не столько, с тем, чтобы раздобыть денег, сколько чтобы наказать своего обидчика. Морис назначил ему встречу в Британском музее. Дело кончилось полным примирением молодых людей, причём Морис признался:

“– Господи, если бы ты выдал меня, я бы тебя уничтожил. Быть может, это обошлось бы мне слишком дорого, но я раздобыл бы денег, а полиция всегда на стороне таких, как я. Ты ещё не знаешь. Мы бы упекли тебя в тюрьму за шантаж, а уж после… я бы пустил себе пулю в лоб.

– Убил бы себя?

– Потому что к тому времени я понял бы, что люблю тебя. Слишком поздно, всё, как всегда, слишком поздно”.

Беда была в том, что Алеку через пару дней предстояла эмиграция в Аргентину, где они с отцом и братом собирались открыть собственный бизнес. Просьбы любовника о том, чтобы бывший егерь остался с ним, ведь теперь им нельзя терять друг друга, остались без ответа. Придя в день отплытия юноши, чтобы проводить его и расстаться с ним навсегда, Морис нашёл на корабле лишь его раздосадованных родных: Алек потерялся. Но Морис знал, где искать друга; он направился в лодочный ангар. Таким был счастливый конец книги, заранее запланированный автором.

Освежив в памяти сюжетные нити романа, вернёмся к вопросу о причинах его холодного приёма читателями. Претензии к автору со стороны гомосексуальной части читателей понятны: геев раздражало неправдоподобное поведение Мориса и Клайва. Им приходило в голову, что Форстер неспроста изобразил столь нелепый любовный союз: таким образом он заигрывал с “нормальным” большинством, мол, глядите, как нелегко даётся геям решение вступить в половую близость! Подобные подозрения не имеют под собой почвы; независимость и честность автора бесспорны, да, кроме того, для подавляющего большинства гетеросексуальных читателей моральные колебания геев глубоко безразличны. Для них все “гомики” одинаковы, чем бы они ни занимались в постели друг с другом. На их взгляд, сексуальная “переориентация” Клайва отнюдь не сделала его мужчиной; переключившись на женщин, он лишь испортил жизнь своей жене. Вот если бы Морис его изнасиловал, это несколько оживило бы читательский интерес к роману (как на грех, тот и вправду жалел, что не овладел любовником, когда тот накануне отъезда в Грецию лёг в его постель!). По-настоящему же книга стала бы бестселлером, если бы в ней речь шла о реальном политике. Обсуждать интимные тайны знаменитостей и осуждать их куда интереснее, чем вникать в нюансы переживаний выдуманных персонажей!

Поскольку странные поступки героев романа вызывали возмущение одних и были безразличны другим, кому же тогда предназначалось их описание? В первую очередь, самому Форстеру и всем тем, кто за странностью и архаичностью героев романа мог разгадать тревоги и заботы автора. Если, следуя совету Освелла Блейкстона, рассматривать книгу как средство самотерапии Форстера, то её персонажи предстают в новом свете. Их странная девственность – девственность самого писателя; их характеры включают его собственные черты, как те, от которых он хотел бы избавиться, так и те, которые он стремился сохранить и упрочить или обрести. Наконец, можно выделить особенности характера и физические качества, которые в его глазах были максимально привлекательными. Ими он наделил Алека; мы можем судить об этом по дневниковым записям писателя: “Я хотел бы любить сильного молодого мужчину из низших слоёв общества, быть им любимым и даже сносить от него обиды. Таков мой жребий”. К ним надо добавить и желательную бисексуальность избранника; таков Алек, таков и реальный возлюбленный Форстера Боб Бакингем, лондонский полицейский. Многими из этих черт наделён и Морис.

Что касается Клайва, то, разумеется, автор вовсе не собирался представлять его шизофреником; так уж получилось в процессе работы над романом. Форстер, наделяя героев книги своими невротическими комплексами, старался избежать их явного сходства с собой. Пришлось конструировать иные психологические особенности, правдоподобно объясняющие блокаду сексуальной самореализации. Между тем, подобный выбор ограничен: либо невроз, либо органическое заболевание мозга, либо, наконец, неврозоподобный синдром в рамках шизофрении. Форстер всех этих медицинских тонкостей не знал, но он их угадал удивительно точно.

Клайв и Морис – символы того, что отвергал и к чему стремился он сам; духовное развитие Мориса – линия, намечавшая развитие его самого. Об этом свидетельствует фраза Форстера: “Клайв не мог осознать, что они с Морисом вышли из того Клайва, который был два года назад”.

Морис избавился от комплексов и заблуждений, присущих Клайву и усвоенных им самим, обрекавших его на вечную девственность: оторванность от реальной жизни, привязанность к литературным и философским схемам, асексуальность. Свободными от них хотел стать и Форстер. И герой, и автор романа, возможно, архаичны. Книга английского классика, по нынешним меркам, менее занимательна, чем, скажем, поэзия Ярослава Могутина. Поэт с гордостью говорит в своих стихах, что над ними онанирует пол-России. Непонятна его излишняя скромность – будучи бисексуалом, он вправе претендовать и на вторую половину читающей России! Форстер, в отличие от него, даже не пользуется ненормативной лексикой. Но он прекрасный писатель; тонкий, честный, добрый и умный психолог; простим же ему его старомодность и задумаемся над тем, как Морис, герой его романа, умудрился стать счастливым? Дело, разумеется, не в том, что он случайно повстречался с Алеком. На наших глазах он вырос и душевно созрел настолько, что смог превратить случайную встречу с заурядным, хоть и очень приятным партнёром в любовь, преобразившую жизнь обоих. Разумеется, при этом не обошлось без наивного максимализма: “Он воспитал в Алеке мужчину, и теперь был черёд Алека воспитать в нём героя”. Но какую зависть должен бы вызвать этот наивный максимализм у Джима Уилларда и у подавляющего большинства наших современников, таких “продвинутых” и таких несчастливых в любви!

Главная победа Мориса – преодоление им невротических комплексов, заставивших его обратиться к врачам, хотя те и неверно их истолковали. Джиму это не удалось хотя бы потому, что он даже не осознавал собственной интернализованной гомофобии. Между тем, это – самая распространённая беда геев, причём она прослеживается, хотя порой очень неявно, в творчестве почти всех современных гомосексуальных писателей, таких как Евгений Харитонов, Дмитрий Лычёв, Стивен Фрай и т. д.

Глава IV. Загадки “Лолиты”

Из чего только сделаны девочки?

Из конфет и пирожных,

Из сластей всевозможных.

Вот из чего сделаны девочки.

Самуил Маршак

Самый загадочный роман Набокова

Подобно апостолу Петру, трижды отрёкшемуся от Христа, Владимир Набоков открещивался от своего героя и клеймил его девиацию, по крайней мере, тремя способами.

Во-первых, он вложил покаянное самоосуждение в уста самого педофила: псевдоним “Гумберт Гумберт” или Г. Г. выбран героем “Лолиты” потому, что “лучше всего выражает требуемую гнусность”. В русском переводе, сделанном самим Набоковым, инициалы Г. Г. превращаются в “г. в квадрате”, воспринимаясь особенно двусмысленно и обидно. Не дожидаясь суда, бедный Гумберт сам приговорил себя “к тридцати пяти годам за растление”. Набокову и эта кара показалась слишком лёгкой: он обрёк преступника на смерть от разрыва аорты накануне начала судебных заседаний, отдав его на суд Божий.

Во-вторых, Набоков строго осуждает героя “Лолиты”, выступая под маской Джона Рея, мифического редактора рукописи и автора предисловия к ней: “У меня нет никакого желания прославлять господина Г. Г. Нет сомнения в том, что он отвратителен, что он низок, что он служит ярким примером нравственной проказы, что в нём соединены свирепость и игривость, которые, может быть, и свидетельствуют о глубочайшем страдании, но не придают привлекательности некоторым его излияниям”.

Наконец, в-третьих, Набоков публично отрекается от Г. Г. непосредственно от своего имени: “мною изобретённый Гумберт – иностранец и анархист; и я  с ним расхожусь во многом – не только в вопросе нимфеток”. Набоков осуждает и любимого им с детства писателя Льюиса Кэрролла, автора “Алисы”, отчасти похожего на Г. Г., “за его несчастное извращение” и “за двусмысленные снимки, которые он делал в затемнённых комнатах”.

“Мой роман содержит немало ссылок на физиологические позывы извращённого человека – это отрицать не могу”, – сознаётся писатель, но, оправдываясь, он утверждает далее, что, сочиняя его, руководствовался лишь такими весьма отвлечёнными целями “как Взаимодействие между Вдохновением и Комбинационным Искусством”; сама же по себе девиация, мол, его нисколько не занимала. Выбор темы, по Набокову, тоже оказался чистой случайностью: его вдохновила случайно попавшая ему на глаза газетная заметка об обезьянке, изобразившей кусочком мела, попавшим к ней, прутья решётки собственной клетки. Тут-то Набоков и приступил к рассказу о педофиле, женившемся на матери “нимфетки” – хорошенькой неполовозрелой девочки, сексуально привлекательной для взрослых мужчин (термин, изобретённый самим писателем и попавший с его лёгкой руки в словари). В номере гостиницы его герой пытается осуществить близость с падчерицей и после неудачи бросается под колёса грузовика. Впоследствии эта тема была радикально переработана, а рассказ вырос до размеров романа. Причём, будучи уже написанной, “Лолита” стала писателю настолько безразличной, что тот решил уничтожить рукопись. Лишь жена спасла роман от гибели. Вот и всё.

– Нет не всё! – замечает писатель Виктор Ерофеев, уличая Набокова в забывчивости и даже в том, что он намеренно путает карты. Сюжет “Лолиты” был изложен в книге, изданной задолго до появления газетной заметки об обезьяне. Мало того, образ “нимфетки” кочевал из одного романа Набокова в другой и до, и после публикации “Лолиты” (“Дар”, “Приглашение на казнь”, “Камера обскура” и т. д.). Словом, тема “нимфеток” всегда была близка сердцу писателя, как бы он от неё не отрекался и какими бы нейтральными и отвлечёнными творческими мотивами он не прикрывался.

Если дело обстоит именно так, то каковы подлинные мотивы творчества Набокова, с какой целью написана его книга?

Эта загадка кажется, на первый взгляд, неразрешимой, тем более что сам автор, похоже, “темнит” и “водит читателя за нос” (выражаясь словами Виктора Ерофеева). Джон Рей, пародийный двойник Набокова, в своём предисловии к роману подчёркивает его моральную значимость: «“Лолита” должна бы заставить нас всех – родителей, социальных работников, педагогов – с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надёжном мире». Набоков, как истинный эстет, последователь великого Оскара Уайльда, с презрением отметает эту педагогическую версию. “Я не читаю и не произвожу дидактической литературы – пишет он – и чего бы ни плёл милый Джон Рей, “Лолита” вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали. Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением…”.

Виктор Ерофеев приводит свою бесспорную и, казалась бы, исчерпывающую трактовку романа: “Страсть к нимфеткам – пожизненный удел Гумберта Гумберта, но если в детстве его любовь к пра-Лолите, Аннабелле, была, пусть запретной, но не криминальной любовью подростка, то теперь великовозрастный мужчина оказывается силою вещей обыкновенным преступником.

Вся любовно-эротическая связь Г. Г. с Лолитой получает значение развёрнутой метафоры, тем самым, на мой взгляд, получая художественное оправдание. Самая же метафора возводится до символа, означающего не только этическую, но и эстетическую, а также экзистенциальную катастрофу, ибо у Лолиты и Г. Г. нет другого будущего, кроме будущей катастрофы. <…> С другой стороны, порочный Гумберт лишён взаимности, как лишён и творческого дара, оставаясь эрудитом и компилятором. Его любовь к Лолите способна породить только великолепный роман отчаяния, не имеющий иного продолжения, кроме тюремной камеры. (Заметим ложность этого “только” в высказывании Ерофеева: Г. Г. не просто порочный герой любовного романа с Лолитой, он, по условиям книги Набокова, – автор самого романа “Лолита”! А чудесные стихи, которые он пишет? Его ли упрекать в отсутствии творческого дара?! – М. Б.).

“<…> Другой вопрос, осудил ли Набоков своего Гумберта Гумберта в достаточной мере? Я полагаю, что да, поскольку он покарал этого эстета-извращенца всеобъемлющим отчаянием”.

Сказано отлично, но, на взгляд сексолога, Ерофеев не полностью разрешил главную загадку “Лолиты”; многое осталось за рамками его трактовки романа.

Между тем, неугомонный Набоков приготовил для читателя ещё одну головоломку. Если он и впрямь полагает, что “физиологические позывы” его героя – ничто иное, как “извращение”, то почему бы Г. Г. не обратиться за врачебной помощью? Джон Рей нисколько не сомневается в том, что “пойди наш безумный мемуарист в то роковое лето к компетентному психопатологу, никакой беды бы не случилось”. “Всё это так, – но ведь тогда не было бы и книги”, – со вздохом добавляет он.

Г. Г. свой человек у психиатров и психоаналитиков: время от времени в связи с его невротическими срывами он лечится в психиатрических отделениях и санаториях для душевнобольных. Вот только делиться с врачами тайной своей гибельной страсти он не собирается. Мало того, по мере выхода из депрессии (“меланхолии и невыносимого томления”, по его определению), пациент начинает самым немилосердным образом разыгрывать врачей. “Я открыл неисчерпаемый источник здоровой потехи в том, чтобы разыгрывать психиатров, хитро поддакивая им, никогда не давая им заметить, что знаешь все их профессиональные штуки, придумывая им в угоду вещие сны в чистоклассическом стиле, дразня их подложными воспоминаниями о будто бы подсмотренных исконных сценах родительского сожительства и не позволяя им даже отдалённо догадываться о действительной беде их пациента”.

Нетрудно догадаться о настроениях самого Набокова, проглядывающего из-под личины Г. Г. и поражающего нас своей прозорливостью: он приписал некоему эскулапу “способность заставить больного поверить, что тот был свидетелем собственного зачатия”. Писатель как в воду глядел. И вправду, нашёлся мошенник по имени Рон Хаббард, “изобретатель” дианетики или саентологии. В рамках этой фальшивой “науки” пациенту предлагается “вспомнить” ощущения, испытанные им в качестве зародыша, когда, при совокуплении родителей, он получал в утробе матери толчки отцовским членом!

Чтобы не быть голословным, приведу протокол “лечения” некоей фантастической больной. Она, по словам Хаббарда, обладала “настолько разболтанной эндокринной системой”, что “превратилась в старуху в свои 22 года”. Больная долго и безрезультатно лечилась, пока, наконец, не обратилась к одиторам дианетики. Одитор (пародия на психоаналитика) заставлял её вспомнить и осознать травму, полученную ею в периоде пренатального (внутриутробного) развития. Больная сопротивлялась на протяжении, ни много, ни мало, 75 часов одитинга, уверяя, что причиной её болезни была травма, полученная гораздо позже пренатального периода.

– Брат изнасиловал меня, когда мне было пять лет. Я уверена, что это было в моём детстве, гораздо позже. Моя мама меня очень ревновала.

Но “целитель”, не слушая ложные признания, был неумолим. И его упорство увенчалось успехом, когда его внимание привлекли подозрительные слова больной “гораздо позже”. Заставив больную беспрестанно повторять эти слова и “отослав” её память в пренатальный период, он сломил сопротивление “пре-клира”.

В переводе этот термин означает “больной” (“пре”– “до”, “клир” – “чистый, ясный”). “Клиром” фантаст Хаббард означает человека, “очистившегося от инграмм” с помощью дианетики и ставшего умным, весёлым, свободным от “соматики” (болей и болезней), то есть в мгновение ока превратившегося в супермена.

Итак, стенограмма одитинга (лечения) этой “преждевременной старухи”, которая после “стирания инграмм” тут же “сбалансировалась”, как утверждает Хаббард, обретя молодость и здоровье:

«Одитор: “Скажите: “гораздо позже”. Возвратитесь в пренатальную область.

Пре-клир: Гораздо позже. Гораздо позже... и т. д. (Неохотно и со скукой в голосе).

Одитор: Продолжайте, пожалуйста.

Пре-клир: Гораздо позже. Гораздо... Я чувствую соматику на лице! Похоже, что меня толкают.

Одитор: Установите более тесный контакт и продолжайте повторять.

Пре-клир: Гораздо позже. Гораздо позже. Становится сильнее. Одитор: Продолжаете

Пре-клир: Гораздо... Я слышу голос! Вот он. Ой, это голос моего отца!

Одитор: Прислушайтесь к словам и повторите их, пожалуйста.

Пре-клир: Он разговаривает с моей матерью. Мне неудобно, потому что что-то давит по лицу. Больно!»

(Напомню читателю слова известного анекдота: “Ну и маньяк же вы, доктор!” Ведь то, что сейчас излагает Хаббард, перещеголяло даже графоманские бредни Ноэми Митчинсон: отец насилует собственную дочь в утробе своей беременной жены; в памяти дочери оживают толчки папиного члена в её лицо; изнутри матки она слышит чавканье, сопровождающее половой акт родителей! Но продолжим цитату из “Дианетики”).

«Пре-клир: Он говорит: “О, дорогая, я не буду в тебя кончать. Лучше подождать и завести ребенка гораздо позже. (Ну вот, читатель, наконец-то мы узнали, откуда взялись эти “ключевые слова”! – М. Б.). Как давит – мне больно! А сейчас сильно ослабло. Интересно, ослабло в ту минуту, как я услышала его голос.

Одитор: Что говорит ваша мать, пожалуйста, если вы слышите её?

Пре-клир: Она говорит: “Тогда я тебя вообще не хочу!” Она злится! Ой, соматика остановилась (половой акт к тому моменту закончился).

Одитор: Пожалуйста, вернитесь к началу и пройдите ещё раз

Пре-клир: (Находит начало, соматика возвращается). Интересно, что они делают? (Пауза). Я слышу чавкающий звук! (Пауза и застенчиво) О-о!

Одитор: Пройдите инграмму ещё раз, пожалуйста.

Пре-клир: Тут этот слабый ритм сначала, потом он становится быстрее. Я слышу дыхание. Теперь давление усиливается, но оно слабее, чем в первый раз. Потом оно ещё меньше, я слышу голос отца: “О, дорогая, я не буду кончать в тебя сейчас. Лучше подождать и завести ребенка гораздо позже. Я не так уж уверен, что люблю детей. Кроме того, моя работа... “Мать, должно быть, толкнула его, так как соматика стала вдруг острей. “Тогда я тебя вообще не хочу. Ты холодная рыба”!

Одитор: Возвратитесь к началу и пройдите всё опять, пожалуйста.

Пре-клир: (проходит инграмму несколько раз, соматика, в результате, исчезает. Она веселеет по поводу этой инграммы)».

Хаббард на полном серьёзе утверждает, что стоит больному несколько раз повторить разговор, “записанный” когда-то прямо на клетках зародыша, как с последними словами исчезает боль, мучившая пациента долгие годы, и, исцелившись, он начинает безудержно смеяться. Охотно верю, поскольку я смеялся все три дня, пока читал эту книгу. А, высмеявшись, погрустнел. Жалко стало времени и денег, затраченных на эту хаббардятину.

Но, как бы ни был прозорлив Набоков, дианетика – лишь пародия на психоанализ; Зигмунд Фрейд не в ответе за мошенников типа Хаббарда.

Между тем, отношение писателя к творцу психоанализа – ещё одна загадка. Психологическими открытиями, сделанными в рамках психоанализа, Набоков руководствуется на каждом шагу (то, что “Лолита” скроена по всем правилам фрейдизма, видно невооружённым глазом). Это не мешает писателю время от времени выступать с обличительными заявлениями в его адрес: “Пусть верят легковерные и пошляки, что все скорби лечатся ежедневным прикладыванием к детородным органам древнегреческих мифов. Мне всё равно”. И тут же, не задумываясь, он прибегает к яркому образу, почерпнутому из психоанализа: Г. Г. говорит, предвкушая убийство врага в “логовище зверя: там оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка – я всегда был верным последователем венского шамана”. Как странна, согласитесь, эта любовь-ненависть писателя к Фрейду! Словом, “Лолита” – роман, полный загадок и противоречий. Разматывая их клубок, вдумчивый читатель находит ключи как к пониманию этого литературного шедевра, так, пожалуй, и к разгадке душевных тайн самого автора.

 Две девочки

“Лолита”, в отличие от грустного рассказа “Волшебник”, в котором незадачливый педофил-растлитель гибнет под колёсами грузовика, во многом написана по законам сказки. Гумберт, женившись на матери своей малолетней избранницы, разработал хитроумный, но нереалистический план, с помощью которого собирался регулярно удовлетворять свою преступную страсть. Он планировал усыплять снотворными обеих, мать и дочь, переходя из супружеской кровати в детскую. В постели с падчерицей (Долорес, Долли, Ло, Лолитой) педофил собирался ограничиваться лишь петтингом, дабы не лишать девочку невинности. Но Г. Г. сказочно везёт. Столь сложно задуманная и, конечно же, невыполнимая схема преступления так и не понадобилась ему. Автор любезно устранил главную помеху любовных желаний своего героя, умертвив его жену в автомобильной катастрофе. Отпала и необходимость усыплять Лолиту. Набоков скроил её по особым меркам: взрослые мужчины (“старики”, в её представлении) нравятся ей гораздо больше, чем сверстники. Мало того, в десятилетнем возрасте, за два года до встречи с Г. Г., она влюбилась в педофила Клэра Куильти. Узнав стороной о своеобразном характере половых предпочтений своего избранника, девочка охотно принимала его поцелуи и ласки.

Гумберт, с его красивой артистичной внешностью, привлёк внимание девочки с момента своего появления в доме её матери. А он с первого взгляда, брошенного на Лолиту, узнал в ней свою первую любовь Аннабеллу и тут же почувствовал к ней безудержную страсть. Г. Г. наивно полагал, что приёмная дочь не замечает эротического характера его ласк, которыми он доводит себя до оргазма. Между тем, девочка вовсе не считает их обычной вознёй взрослого с ребёнком. Она наслаждается ими, принимая их по всем правилам комплекса Электры – ревнивого соперничества с матерью. Речь идёт об аналоге знаменитого Эдипова комплекса; первый развивается у мальчиков, второй – у девочек:

“Вот бы мама взбесилась, если бы узнала, что мы с тобой любовники!”

“Господи, Лолита, как можно говорить такие вещи?”

“Но мы с тобой любовники, правда?”

“Никак нет. Не желаешь ли ты мне рассказать про твои маленькие проказы в лагере?”

О них Гумберт узнал уже в постели. И вновь сказочное везение: вопреки его наивной уверенности, девочка оказалась отнюдь не целомудренной!

“Сперва мы лежали тихо. Я гладил её по волосам, и мы тихо целовались. <…> Она слегка откинулась, наблюдая за мной. Щёки у неё разгорелись, пухлая нежная губа блестела, мой оргазм был близок. Вдруг, со вспышкой хулиганского веселья (признак нимфетки!), она приложила рот к моему уху – но рассудок мой долго не мог разбить на слова жаркий гул её шёпота, и она его прерывала смехом, и смахивала кудри с лица, и снова пробовала, и удивительное чувство, что я живу в фантастическом, только что созданном, сумасшедшем мире, где всё дозволено, медленно охватывало меня по мере того, как я начал догадываться, что именно мне предлагалось. Я ответил, что не знаю о какой игре идёт речь, – не знаю, во что они с Чарли играли. “Ты хочешь сказать, что вы никогда – ?”, начала она, пристально глядя на меня с гримасой отвращения и недоверия. “Ты, – значит, никогда, – ?”, начала она снова. Я воспользовался передышкой, чтобы потыкаться лицом в разные нежные места. “Перестань”, гнусаво взвизгнула она, поспешно убирая загорелое лицо из-под моих губ. (Весьма курьёзным образом Лолита считала – и продолжала долго считать – все прикосновения, кроме поцелуя в губы да простого полового акта, либо “слюнявой романтикой”, либо “патологией”). 

“То есть, ты никогда”, продолжала  она настаивать (теперь уже стоя на коленях надо мной), “никогда не делал этого, когда был мальчиком?”

“Никогда”, ответил я с полной правдивостью.

“Прекрасно”, сказала Лолита, “так посмотри, как это делается”.

Для неё чистомеханический половой акт был неотъемлемой частью мира подростков, неведомого взрослым. Как поступают взрослые, чтобы иметь детей, это её совершенно не занимало. Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было бесчувственное приспособление, со мной никак не связанное. Ей, конечно, страшно хотелось поразить меня ухватками малолетней шпаны, но она совсем не была готова к некоторым расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своём положении, прикидывался безнадёжным дураком и предоставлял ей трудиться – по крайней мере пока ещё мог сам выносить моё невмешательство”. 

Тот факт, что Лолита приобрела половой опыт со своим сверстником Чарли, вызвал у Г. Г. обиду, гнев и ревность. В его пересказе дело обстояло так: ежедневно трое подростков – она, её подруга Барбара и Чарли, уходили из летнего лагеря для скаутов в лес. Лолита оставалась стоять “на стрёме”, пока её спутники занимались в кустах сексом. «Сначала моя Лолита отказывалась “попробовать”; однако, любопытство и чувство товарищества взяли вверх, и вскоре она и Барбара отдавались по очереди молчаливому, грубому и совершенно неутомимому Чарли, который, как кавалер, был едва ли привлекательнее сырой морковки. Хотя, признавая, что это было “в общем ничего, забавно”, и “хорошо против прыщиков на лице”, Лолита, я рад сказать, относилась к мозгам и манерам Чарли с величайшим презрением. Добавлю от себя, что этот блудливый мерзавчик не разбудил, а, пожалуй, наоборот, заглушил в ней женщину, несмотря на “забавность”». 

Разумеется, чувства Г. Г. определялись, в первую очередь, ревностью, но дело этим не ограничивалось: ссылками на Чарли он пытается объяснить серьёзную проблему, осложнившую их отношения с девочкой после того, как, покинув номер в мотеле, где стали любовниками, они начали своё автомобильное турне по Америке.

“При движении, которое сделала Лолита, чтобы влезть в автомобиль, по её лицу мелькнуло выражение боли. Оно мелькнуло опять, более многозначительно, когда она уселась подле меня. Не сомневаюсь, что второй раз это было сделано специально для меня. По глупости, я спросил, в чём дело. “Ничего, скотина”, ответила она. <…> “Кретин!” проговорила она, сладко улыбаясь мне, “Гадина! Я была свеженькой маргариткой, и, смотри, что ты сделал со мной. Я, собственно, должна была бы вызвать полицию и сказать им, что ты меня изнасиловал. Ах ты, грязный, грязный старик!”

Она не шутила. В голосе у неё звенела зловещая истерическая нотка. Немного погодя она стала жаловаться, втягивая с шипением воздух, что у неё там внутри всё болит, что она не может сидеть, что я разворотил в ней что-то. Пот катился у меня по шее. <…> Холодные пауки ползли у меня по спине. Сирота. Одинокое, брошенное на произвол судьбы дитя, с которым крепко-сложённый, дурно пахнущий мужчина энергично совершил половой акт три раза за одно утро”.

Сказка закончилась; Г. Г. пришлось покинуть облака, в которых он витал, и спуститься на грешную землю. Семейная жизнь педофила с неполовозрелой любовницей грозила обернуться трагедией. Но, конечно же, в холодности Лолиты и в бедах, свалившихся на Г. Г., менее всего виновато пристрастие Чарли к механическому сексу.

Увы, новоиспечённый отчим не разбирался в подростковой психологии. Его высокопарные тирады о любви словно продиктованы форстеровским Клайвом, (“Придёт день, милая Ло, когда ты поймёшь многие чувства и положения, как, например, гармонию и красоту чисто духовных отношений”). Лолита расценивает их как ханжество и ложь. Остатки её влюблённости в отчима окончательно улетучились, как только она поняла, что против собственной воли обречена выполнять его сексуальные прихоти. Г. Г. пришлось выслушать в непечатных выражениях всё, что она о нём думает: “Она сказала, что я несколько раз пытался растлить её в бытность мою жильцом у её матери. Она выразила уверенность, что я зарезал её мать. Она заявила, что отдастся первому мальчишке, который этого захочет, и что я ничего не могу против этого”.

Их первая семейная сцена (как и великое множество последующих), закончилась перемирием. В новой гостинице Г. Г. снял номер с двумя комнатами, “…но среди ночи она, рыдая, перешла ко мне и мы тихонько с ней помирились. Ей, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти”. Однако проблема осталась.

Г. Г. ошибался, отождествляя обеих двенадцатилетних девочек, Аннабеллу, свою первую любовь, и Лолиту.

Двадцать пять лет назад на морском побережье всё происходило иначе. “Внезапно мы оказались влюблёнными друг в дружку – безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно; я бы добавил – безнадёжно, ибо наше неистовое стремление ко взаимному обладанию могло быть утолено только, если бы каждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и души другого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, как без труда находят дети трущоб. После одного неудавшегося свидания у неё в саду, единственное, что нам было разрешено, в смысле встреч, это лежать в досягаемости взрослых, зрительной, если не слуховой, на той части пляжа, где было больше всего народу. Там на мягком песке, в нескольких шагах от старших мы валялись всё утро в оцепенелом исступлении любовной муки и пользовались всяким благословенным изъяном в ткани времени и пространства, чтобы притронуться друг к дружке: её рука, сквозь песок, подползала ко мне, придвигалась всё ближе, переставляя узкие загорелые пальцы, а затем перламутровое колено отправлялось в то же длинное, осторожное путешествие.

<…> Однажды поздно вечером ей удалось обмануть злостную бдительность родителей. Она вздрагивала и подёргивалась, пока я целовал её в уголок полураскрытых губ и в горячую мочку уха. Россыпь звёзд бледно горела над нами промеж силуэтов удлинённых листьев: эта отзывчивая бездна казалась столь же обнажённой как была она под своим лёгким платьицем. Её ноги, её прелестные оживлённые ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, что искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности – не то боль, не то наслаждение – появилось на её детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге тянулась к моим губам, причём голова её склонялась сонным, томным движением, которое было почти страдальческим, а её голые коленки ловили, сжимали мою кисть, и снова слабели. Её дрожащий рот, кривясь от горечи таинственного зелья, с лёгким придыханием приближался к моему лицу. Она старалась унять боль любви тем, что резко тёрла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась с порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и позволяла мне питаться её раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовый ей подарить всё – моё сердце, горло, внутренности, – давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти… а четыре месяца спустя она умерла от тифа на острове Корфу. <…>

Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. Я был крепкий паренёк и выжил, но отрава осталась в ране, и вот я уже мужал в лоне нашей цивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней. <…>

Не оттуда ли, не из блеска ли того далёкого лета пошла трещина через всю мою жизнь? Или, может быть, острое моё увлечение этим ребёнком было лишь признаком моего извращения?”.

Конечно же, оттуда, но, главное, оба они были необычными детьми. Дело не только в юном возрасте любовников. Говоря: “...моя Аннабелла не была для меня нимфеткой: я был ей ровня; задним числом я сам был фавнёнком, на том же очарованном острове времени”, – Г. Г. не в силах понять, что “нимфеткой” и “фавнёнком” их делал не только их возраст, но и присущий им обоим особый склад нервной системы. Страсть обоих тинэйджеров и то роковое влияние, которое она оставила в их душах по механизму импринтинга, не укладывается в рамки нормы.

Совращение малолетних и импринтинг

Неизвестно, знал ли Набоков о клинике, обусловленной низким порогом возбудимости глубоких структур головного мозга, но он наделил её симптомами обоих детей – Г. Г. и Аннабеллу. Её поведение во время любовной сцены – феномен, попросту несвойственный обычному ребёнку. Это относится и к её малолетке-любовнику. Итогом же их любви стал импринтинг: отныне и на всю оставшуюся жизнь Г. Г. обречён любить лишь неполовозрелых девочек.

Сам этот термин заимствован из зоологии. Учёные заметили, что птенцы гусей, уток и других птиц, живущих стаей, идут след в след за первым движущимся объектом, который попался им на глаза после их появления на свет. Обычно это – их мама, гусыня или утка, но в выборе птенцов могут быть и сбои, и тогда выводок будет гуськом сопровождать, например, человека.

Импринтинг был описан у представителей многих животных видов. Кроме того, обнаружилось явление полового импринтинга, по механизму которого складываются прочные супружеские пары, например, у серых гусей. Зоолог Конрад Лоренц исследовал его сбои у животных и у птиц. Оказалось, что с наступлением половой зрелости самцы начинают ухаживать за представителями того вида, среди которого прошло их детство, а не того, к которому они сами принадлежат. Самец галки, выращенный учёным, по словам Лоренца, “влюбился в меня и обращался со мной точно так, как если бы я был галкой-самкой. Эта птица часами пыталась заставить меня вползти в отверстие шириной в несколько дюймов, избранное ею для устройства гнезда. Точно так же ручной самец домового воробья старался заманить меня в карман моего собственного жилета. Ещё более настойчивым самец галки становился в тот момент, когда пытался накормить меня отборнейшими, с его точки зрения, лакомствами – дождевыми червями. Замечательно, что птица совершенно правильно разбиралась в анатомии, считая человеческий рот отверстием для приёма пищи”.

Человек, став жертвой импринтинга, обычно испытывает влечение к представителям собственного вида, но раздражители, сигналы, запускающие его эротическое возбуждение, имеют девиантный характер.

Вот, скажем, история, рассказанная Збигневом Старовичем, польским сексологом. Речь идёт о 35-летнем пациенте Ж., обратившемся к врачу, чтобы избавиться от своей педофилии.

Система его подхода к малолетним девочкам с целью совершения с ними развратных действий, безотказна: “Около жилого дома высматриваю одиноко гуляющую девочку, подхожу к ней, и, улыбаясь, заговариваю. Рассказываю, что я из управления жилыми домами и прошу её помочь проверить список жильцов, при этом интересуюсь одной семьёй, которая живёт в их доме, и называю вымышленную фамилию. Разговаривая с девочкой, глажу её по головке и плечам. Если она воспринимает это спокойно, то я присаживаюсь рядом на корточки, моя рука помещается ниже – глажу её ножки, начинаю говорить с ней о любимых детских играх. Если контакт устанавливается и вижу, что она меня не боится, то прошу проводить меня и завожу девочку в подвал или на чердак. Там, продолжая разговаривать, свободнее прижимаю к себе малышку, глажу её по животу, аккуратно развожу ей ножки и проникаю рукой к половым органам, нежно их ощупываю и поглаживаю. Потом мы вместе выходим и дружелюбно расстаёмся. Некоторые дети не хотят таких ласк, другие сами поднимают платье и с удовольствием позволяют делать с собой, всё что угодно. Я всегда хотел, чтобы мне попадались такие девочки, которые будут воспринимать такие ласки охотно и с удовольствием и отвечать на них взаимностью. Например, совсем недавно я обычным способом познакомился с 8-летней девочкой. Всё происходило как обычно, она не возражала против самых смелых ласк. Воодушевлённый этим и сильно возбудившись, я аккуратно ввёл ей во влагалище палец. Она сразу умолкла, начала мелко дрожать и я почувствовал, что введённый палец стал увлажняться. Ломающимся от возбуждения голосом спросил, приятно ли ей, ответила, что очень. Спросил, хочет ли, чтобы было ещё приятнее, ответила утвердительно. Дрожа от возбуждения, положил её на спину, раздвинул ножки, ввёл во влагалище палец и стал совершать им движения, как половым членом при сношении. Она выгибалась и щебетала от удовольствия, и я ощущал, как ритмично сокращается её влагалище. Попросил в награду сделать приятное и мне – она сразу же согласилась. Я обнажил половой член. Она долго рассматривала его и сказала, что никогда этого ещё не видела. По моей просьбе она стала его трогать руками – развилась эрекция, возбуждение всё нарастало. Спросил – хочет ли она, чтобы из него вылилось молочко? Она ответила, что хочет. Этого оказалось достаточно, чтобы произошло семяизвержение. Ей это понравилось и она попросила повторить выделение “молочка”, но я уже обессилел”.

В своих педофильных выдумках Ж. невероятно изобретателен. Однажды, например, съев с девочкой куски торта, он сказал ей, что “к её пипиське прилипли вкусные крошки, и под предлогом слизывания их, стал манипулировать языком в области клитора”.

В детстве Ж. наряду с обычными играми, например, “в доктора”, практиковал и особые забавы. По ходу одной из них он изображал корову: мальчик стоял на четвереньках обнажённым, а 5-летняя сверстница “доила” его за половой член в ведёрко, в которое он по условиям игры должен был помочиться. Игра же “в доктора” сопровождалась яркими эротическими эмоциями, особенно когда он делал “уколы” в обнажённые ягодицы лежащей девочки. С 7 лет Ж. начал онанировать, представляя себе эпизоды детских игр. К моменту начала лечения он был женат (именно с будущей женой Ж. совершил в 23 года свой первый половой акт). Что же касается развратных действий с детьми, то у него было более 40 эпизодов с разными девочками, причём ни по одному из них не было возбуждено уголовного дела. По-видимому, ни одна из его жертв ничего не рассказала своим родителям.

Сами по себе забавы Ж. особенно не отличались от типичных детских игр. Однако, в отличие от обычных детей, удовлетворяющих таким образом своё любопытство, Ж. испытывал необычно яркие эротические эмоции. Очень раннее начало онанизма (7 лет); необычный характер фантазий, которыми он сопровождался; лёгкость вызывания семяизвержения даже по достижении Ж. взрослого возраста (эпизод с девочкой), – всё это свидетельствуют о том, что, во-первых, у него имеет место низкий порог возбудимости глубоких структур мозга, и, во-вторых, его девиация возникла по механизму импринтинга. Если для обычного мужчины эротическими раздражителями являются половые признаки, свойственные зрелой женщине (грудные железы, характерное распределение жировой клетчатки, причёска, типичные манеры повеления и т. д.), то Ж. возбуждала незрелость девочки, как гормональная, так и психологическая. Всё это было приобретено им, в, казалось бы, обычных детских сексуальных играх в силу особых свойств его нервной системы.

В ходе импринтинга могут запечатлеться раздражители, которые в норме не имеют к сексу никакого отношения. Их выбор – чистая случайность, так как они сопутствовали половому акту или другим развратным действиям вне непосредственной связи с эротическими действиями.

Малолетние дети могут точно и эмоционально насыщенно запомнить все нюансы того, что с ним делали при совращении, и что они сами при этом чувствовали. Мало того, из-за низкого порога возбудимости центров, ответственных за половые ощущения, эротическую окраску в подобных случаях приобретают такие сопутствующие эмоции, как боль и страх. В дальнейшем именно они и будут вызывать половое возбуждение, придавая влечению садомазохистский характер.

Иллюстрацией к сказанному служит история Миши-Соски, интервью с которым опубликовал журналист Дмитрий Лычёв. Прошу прощения у читателей, уже знакомых с ней и с её анализом, за подробную цитату из моей книги “Медицинские и социальные проблемы однополого влечения”, в которой приводятся клинические примеры импринтинга в сексологии.

Солдаты целого автомобильного батальона еженощно выстраивается в очередь перед Мишей, прозванным Соской, для минета (цитирую текст интервью, в котором “Он” – Миша, а “Я” – Дмитрий Лычёв):

“Он: Я стал посещать любимую казарму ежедневно. Очередь становилась всё длиннее, работать приходилось до утра.

Я: Рекордом похвастаешься?

Он: Никогда не подсчитывал. Да и многие по два раза подходили. Думаю, человек 30. Рот уставал настолько, что я не мог ответить на вопрос, когда приду в следующий раз.

Я: Они похлопывали по плечу, благодарили? Сопровождали твой уход словами?

Он: В основном хотели, чтобы пришёл ещё. Другие, особенно те, кто два раза, вопили: “Вали отсюда!”. Иные молча отходили, застёгивая штаны. Было, правда, очень редко, когда говорили “спасибо”. Человек пять за всё время.

Я: Спущёнку всегда глотаешь?

Он: Не-а. Конечно, когда в экстазе засунут в самую глотку, вырваться не успеваешь. Приходится сглатывать. У первых пяти глотаю обязательно, чтобы получить заряд бодрости на всю ночь. На втором десятке уже поташнивает.

Я: Солдаты, насколько я помню, не имеют возможности каждый день принимать душ. Следовательно…

Он: От моих шоферов, равно как и от их членов, пахнет машинным маслом и бензином. Меня этот запах сильно возбуждает.

Я: Как ты думаешь, сколько минетов ты отстрочил, осчастливливая автобат?

Он: Я тебе уже говорил, что не считаю. Тыщи три будет”.

Этим ежедневным посещениям казармы с сексуальным обслуживанием автобата предшествовали весьма характерные события, о которых Миша поведал Дмитрию:

“Он: Сколько я себя помню, всегда жил рядом с лесопарком. Когда мне было 6 лет, я беспрепятственно и почти безо всякого присмотра ходил в этот самый парк гулять. Благо, родители иногда посматривали на меня из окна. И вот однажды, именно тогда, когда они не смотрели, меня и заловили два солдата (часть стройбата была по соседству), которые без лишних слов изнасиловали меня, предварительно затащив в кусты. Один держал меня за руки и зажимал рот, другой трахал сзади. Потом поменялись местами, и я ощутил во рту вкус собственных экскрементов. Называли меня женскими именами и балдели вовсю. Вдобавок порвали мою маленькую попочку и занесли туда инфекцию. Сначала я пытался сопротивляться, но потом затих. Под конец разревелся, особенно после того, как они пригрозили, что убьют, если я кому-нибудь расскажу. Это сейчас я вспоминаю о них с долей нежности, тогда же я жутко испугался.

Я: И что, родители не заметили кровь на трусиках?

Он: Нет. Они поняли, что что-то не так, когда у меня там вырос полип. Повели к врачу, обследовали.

Я: Но врачи-то догадались, что тебя трахнули?

Он: Они всего лишь высказали удивление, что в таком раннем возрасте у меня что-то выросло. Говорили, что это большая редкость. А родители так до сих пор о той истории правды не знают.

Я: А с этими ты ещё встречался?

Он: Нет. К сожалению. Но именно после этого случая появилось желание повторить подобное ещё раз. Позже заинтересовался мужским телом, стремился подглядывать за пиписьками в туалетах. Представлял своих насильников в ещё более извращённых вариантах. <…> Будто ключик повернули у заводной куклы. Потянуло к ребятам постарше. В 8 лет уже вовсю минетничал. В 11 лет произошёл контакт со взрослым мужчиной. <…> Начались регулярные походы в бани и клозеты, контакты с ребятами лет 20”.

Миша удивительно точен, когда сравнивает себя с заводной куклой. Он – жертва импринтинга, но предпосылки для готовности к сексуальному программированию были заложены ещё в момент его рождения. По-видимому, роды у матери протекали неблагополучно. Либо они сопровождались наложением щипцов, либо ранним отхождением околоплодных вод, либо чем-то иным, в результате чего мозг ребёнка был травмирован. У таких детей повышено внутричерепное давление. Если к ним приглядеться, то можно заметить припухлость их век, увеличение размеров черепа, чрезмерную выпуклость лба, слишком выраженную венозную сеть лица (“усиленный венозный рисунок”). Такие дети непоседливы, они вертятся как ртуть, за всё хватаются, легко раздражаются и впадают в безудержный плач; они часто срыгивают (повышен рвотный рефлекс); у них обычны немотивированные повышения температуры тела (следствие нарушений гипоталамических центров терморегуляции). Они слишком чувствительны к охлаждению, плохо засыпают, иногда просыпаются с криком от головной боли, страдают ночным недержанием мочи (энурезом).

Сексуальные проблемы у таких детей возникают порой уже с первых месяцев их жизни. Они обладают слишком высокой готовностью к сексуальной разрядке. Мише в полной мере было присуще основное свойство таких детей – очень ранняя способность испытывать сексуальное возбуждение. Сексологи называют это явление низким порогом возбудимости глубоких структур мозга, ответственных за сексуальное поведение. Речь идёт не о ранней способности к эрекции, это – самое обычное дело, а о том, что она сопровождается у них эротическим чувством и приводит к оргазму, в норме немыслимому в этом возрасте. Похоже вела себя и та девочка, о которой с особенным восторгом рассказывал Ж. Для неё эпизод совращения не пройдёт бесследно; скорее всего, он сформирует у неё влечение к взрослым мужчинам, возможно даже к пожилым (девиация по типу геронтофилии).

Такие дети чаще других становятся объектами совращения или изнасилования: они льнут к взрослым, демонстрируют им своё удовольствие, когда те тискают и ласкают их; мальчики не скрывают своей эрекции, тем самым провоцируя старших на предосудительные, а иногда и преступные сексуальные действия. Возможно, что стройбатовцы (заметим, что оба – “нормальные” гетеросексуалы, недаром же они называли свою жертву женскими именами!) были спровоцированы на преступление чересчур ласковым мальчиком.

Шестилетний Миша запомнил всё: погоны и солдатское обмундирование своих “партнёров”; их грубость и запах немытых тел; запах и вкус собственных фекалий; боль, чувство беспомощности и страха, которые неожиданно приобрели сладостный оттенок. Очень скоро ребёнок научился доводить себя до оргазма сам (разумеется, ещё без эякуляции), сопровождая мастурбацию фантазиями, в которых фигурировали его растлители. С 8 лет он вступает в половые контакты со старшими ребятами, а с 11 лет – со взрослыми, всё более и более приближаясь к ситуации, максимально повторяющей его первый сексуальный опыт.

В казарме автобата Миша свёл воедино основные сигналы, закреплённые импринтингом: солдатскую форму, запах немытых гениталий и солярки (всё это заменяет ему запах и вкус собственных фекалий, запечатлевшийся в тот злосчастный день), грубость партнёров, состояние собственной беспомощности, унижения, страха. Характерна наблюдательность Миши: он замечает, что наиболее агрессивно к нему относятся те, кого больше всех возбуждает садистский характер этого “массового минета”. Именно они выстаивают к нему повторную очередь.

Счастлив ли Миша? И да, и нет. Ведь его ежедневная унизительная каторга не даёт ему того удовлетворения, которым сопровождается самая обычная половая близость. Однако, выполнение навязчивого ритуала, сходного с действиями заводной куклы, приносит Мише своеобразное облегчение, словно он выполняет кем-то заданную программу.

Если жертвой педофилов становится обычный здоровый ребёнок, то вред, наносимый совращением, не слишком велик. Именно так, без особых последствий для их дальнейшей жизни, воспринимало большинство девочек развратные действия Ж.

Вполне нейтральными могут быть эмоции и мальчика, ставшего жертвой совращения. Таковы воспоминания одного подростка в романе американского писателя Майкла Тёрнера. В возрасте шести лет его совратил их сосед Биллингтон. “Мистер Биллингтон просовывает руку через щель в заборе. В руке – корневище лакрицы; Биллингтон покачивает им как маятником. Я спрашиваю его, можно ли мне взять корень, и он отвечает, что да. Я протягиваю руку, но он с коротким смешком быстро его убирает и говорит, что я должен сначала помочь ему кое-что выяснить. Я спрашиваю, что именно. Он говорит, что у одного его знакомого мальчика проблемы с попкой и что он, мистер Биллингтон, читал в газете, что лакрица очень помогает в таких случаях. Это для меня новость. Кроме того, у меня никогда не было проблем с попкой. О чём я и говорю ему. Он отвечает, что рад слышать это и даст мне лакрицу, если я покажу ему, как выглядит здоровая попа. Потому то когда он увидит, как выглядит здоровая мальчишеская попа, он сможет помочь тому мальчику. Я спрашиваю, почему этот мальчик не сходит к доктору, чтобы его вылечили. Биллингтон объясняет, что семья мальчика слишком бедна и не может себе позволить визит к доктору. Я думаю про себя, что это звучит разумно, и, поскольку очень люблю лакрицу, спрашиваю мистера Биллингтона, что именно от меня требуется. Всё, что я должен сделать, отвечает он, – повернуться к забору спиной и спустить штанишки. Он говорит, что это очень просто. Так я и делаю: поворачиваюсь задницей к забору и спускаю штаны.

Мне нравится прикосновения его рук, как они щекочут мою попу, потом спускаются вниз и играют моим пенисом. Мне нравится, как они трогают мой анус. Потом мистер Биллингтон говорит мне, что собирается смочить палец и ввести его внутрь, чтобы почувствовать, какова здоровая попа изнутри. Это тоже оказывается приятно. Потом он предлагает мне повернуться и просунуть руку через изгородь. Я просовываю руку и прикасаюсь к чему-то живому, очень приятному на ощупь. Я спрашиваю, что это, и мистер Биллингтон говорит, что это животное, которое он выписал из Австралии. Когда оно просыпается, говорит он, оно становится похоже на сосиску. Я говорю, что хочу посмотреть на него. Он отвечает, что сейчас неподходящее время, но если я буду себя хорошо вести, он как-нибудь покажет мне его изображение, а потом, если оно мне понравится, то, может быть, он позволит мне взглянуть на него и даже поцеловать”.

Из романа известно, что это детское приключение не сказалось на дальнейшей жизни её героя. Возможно, писатель просто-напросто придумал всю эту историю. Но она, как и история с Ж., удивительно точно отражает реальность, высвечивая два существенных аспекта педофилии: во-первых, великолепное знание детской психологии педофилами, а, во-вторых, тот факт, что совращение не воспринимается обычными детьми как психотравмирующее событие.

Это особенно характерно для мальчиков, даже если речь идёт об изнасиловании. Врачи, принимающие участие в судебно-медицинской экспертизе подобных преступлений, порой поражаются, насколько полно и быстро потерпевшие, если они не достигли подросткового возраста, вытесняют из своего сознания воспоминания о случившейся с ними беде.

С подростками дело обстоит по-разному: всё зависит от характера изнасилования, числа участников преступления, выраженности садистского компонента в ходе насилия, наличия или отсутствия гомосексуальной ориентации потерпевшего и т. д. Но общая закономерность сохраняется и для них: мальчики реагируют на изнасилование гораздо меньшими переживаниями, чем девочки. Девочки-подростки, как правило, воспринимают насилие как очень тяжёлую травму. Вину за происшедшее они приписывают самим себе, ошибочно считая, что сами спровоцировали беду своими скрытыми желаниями и эротическими фантазиями. Поэтому насилие приводит к развитию у них невротической (чаще всего депрессивной) реакции.

Девочки же, страдающие, подобно Аннабелле, повышенной нервной возбудимостью, реагируют на совращение взрослыми, а тем более на изнасилование, особенно болезненно; их сексуальность отныне приобретает девиантный и притом аддиктивный (навязчивый) характер. Совершенно очевидно, что дети обоих полов, страдающие низким порогом возбудимости глубоких структур головного мозга, вне зависимости от их сексуальной ориентации, больше других нуждаются в защите от растлевающего влияния старших детей и тем более взрослых.

С учётом всего сказанного, легче понять переживания героев набоковского романа.

Юные Аннабелла и Г. Г. отличались низким уровнем возбудимости глубоких структур мозга. (Кстати, последнее подтверждается тем, что он, достигнув вполне солидного возраста в 37 лет, способен, словно подросток, испытать оргазм среди бела дня в условиях обычной возни с девочкой). Поскольку ни о каком совращении речь не шла, у обоих тинэйджеров остались самые светлые и яркие впечатления от их первой страсти, но в ходе импринтинга произошло запечатление по типу педофилии: половое возбуждение у Г. Г. вызывали лишь неполовозрелые девочки, “нимфетки”, как он их окрестил.

В отличие от этой любовной пары, Лолита была вполне нормальной, хотя и педагогически запущенной девочкой. Её бедой с раннего детства была ненависть матери, удивившая и возмутившая Г. Г. Девочка, лишённая любви, искала её у взрослых мужчин, способных заменить ей покойного отца. К этому чувству примешивался и протест против матери по типу комплекса Электры. На первых порах это способствовало её сближению с Г. Г. и даже спровоцировало её на эротические игры с ним.

И раннее начало половой жизни с Чарли, и бесшабашное поведение в постели отчима – всё это проявления реакции протеста, менее всего продиктованные сексуальными потребностями самой Лолиты. Надо учесть, что роман Набокова относится к временам, далёким от сексуальной революции. Даже сейчас в возрасте около двенадцати лет половой опыт получают менее 5 % девочек, да и то, почти исключительно под давлением гораздо более старших партнёров. Когда роман увидел свет, поведение его героини казалось психопатическим почти всем читателям. Но, разумеется, ни о каком уродстве характера Лолиты речь не идёт. От природы она была разумным, покладистым, даже одарённым ребёнком. Она не сразу распознала принудительный характер секса, навязанного её отчимом, но, как только это произошло, последовал полный крах авторитета Г. Г. Его любовь, воспринимаемая Лолитой как сексуальное принуждение, лишь усиливала её негативизм. Психотравма, полученная ею, приняла затяжной характер невротического развития, тормозя психологическое и сексуальное развитие девочки.

 

Семейные беды педофила

В своей реакции протеста Лолита отвергала все ценности Г. Г. Нежность она считала фальшью и глупостью. “Никогда не вибрировала она под моими перстами и визгливый окрик (“что ты, собственно говоря, делаешь?”) был мне единственной наградой за все старания её растормошить. Чудесному миру, предлагаемому ей, моя дурочка предпочитала пошлейший фильм, приторнейший сироп. Подумать только, что выбирая между сосиской и Гумбертом – она неизменно и беспощадно брала в рот первое”, – жалуется её любовник. Все попытки привить ей интерес к литературе, встречали упорное сопротивление. “Мне удавалось заставить её оказывать мне столько сладких услуг – перечень их привёл бы в величайшее изумление педагога-теоретика; но ни угрозами, ни мольбами я не мог убедить её прочитать что-либо иное, чем так называемые книги комиксов или рассказы в журнальчиках для американского прекрасного пола. Любая литература рангом повыше отзывалась для неё гимназией”, – сокрушался наивный Г. Г. Он не понимал, что именно её вынужденная уступчивость в оказании “сладостных услуг”, сводила на нет все его педагогические усилия в области литературы.

Своими успехами Лолита была обязана кому угодно, но не Г. Г. – теннису её обучил специально нанятый тренер; удачи в актёрском мастерстве пришли с работой над пьесой Куильти. Кочевая жизнь вызывала у неё тоску и упрёки в адрес своего “папаши” (“…она спросила меня, сколько ещё времени я собираюсь останавливаться с нею в душных домиках, занимаясь гадостями и никогда не живя как нормальные люди”). Ей, познавшей самые скрытые стороны взрослой жизни, вскоре стала ненавистной и школа. Оседлое существование с Г. Г. также больше не привлекало девочку. “Уехать и никогда не вернуться, – потребовала она у отчима. – Найдём другую школу. Мы уедем завтра же. Мы опять проделаем длинную прогулку. Только на этот раз мы поедем куда я хочу, хорошо?” За этим “куда я хочу” скрывался план измены и побега; но её любовник пока ещё ничего не подозревал.

Как им всё-таки удалось прожить вместе два года?

Жизнь с Лолитой сделала влюблённого Г. Г. изобретательным и терпеливым. “Ежеутренней моей задачей в течение целого года странствий было изобретение какой-нибудь предстоявшей ей приманки – определённой цели во времени и пространстве – которую она могла бы предвкушать, дабы дожить до ночи. Иначе костяк её дня, лишённый формирующего и поддерживающего назначения, оседал и разваливался. Поставленная цель могла быть чем угодно – маяком в Виргинии, пещерой в Арканзасе – всё равно чем, но эта цель должна была стоять перед нами, как неподвижная звезда, даже если я и знал наперёд, что когда мы доберёмся до неё, Лолита притворится, что её сейчас вырвет от отвращения”.

Ещё более действенной была система взяток и подарков. Г. Г. не скупился в своих тратах на гардероб девочки. Это действовало безотказно. Набокову нравился эпизод романа, в котором Лолита принимала купленную ей одежду. “Она направилась к раскрытому чемодану, как будто в замедленном кино, вглядываясь в эту далёкую сокровищницу на багажных козлах. Она подступала к ней, высоко поднимая ноги на довольно высоких каблуках и сгибая очаровательно мальчишеские колени так медленно, в расширившемся пространстве, словно шла под водой или как в тех снах, когда видишь себя невесомым; затем она подняла за рукавчики красивую, очень дорогую, медного шёлка, кофточку, всё так же медленно, всё так же молча, расправив её перед собой, как если бы была оцепеневшим ловцом, у которого занялось дыхание от вида невероятной птицы, растянутой им за концы пламенных крыльев. Затем стала вытаскивать (пока я стоял и ждал её) медленную змею блестящего пояска и попробовала на себе.

Затем она вкралась в ожидавшие её объятия, сияющая, размякшая, ласкающая меня взглядом нежных, таинственных, порочных, равнодушных, сумеречных глаз – ни дать, ни взять банальнейшая шлюшка. Ибо вот кому подражают нимфетки – пока мы стонем и умираем”. 

Увы, дело не ограничивалось скрытыми взятками в виде одежды (эти подарки Г. Г. делал от души, вкладывая в них много любви и эротических переживаний). “Хорошо учитывая магию и могущество своего мягкого рта, она ухитрялась – за один учебный год! – увеличить премию за эту определённую услугу до трёх и даже четырёх долларов! О читатель! Не смейся, воображая меня, на дыбе крайнего наслаждения, звонко выделяющим гривенники, четвертаки и даже крупные серебряные доллары, как некая изрыгающая богатство, судорожно-звякающая и совершенно обезумевшая машина; а меж тем, склонённая над эпилептиком, равнодушная виновница его неистового припадка крепко сжимала горсть монет в кулачке, – который я потом всё равно разжимал сильными ногтями, если, однако, она не успевала удрать и где-нибудь спрятать награбленное. Раз я нашёл восемь долларов в одной из её книг (с подходящим названием “Остров сокровищ”), а в другой раз дыра в стене за репродукцией оказалась набитой деньгами – я насчитал двадцать четыре доллара и мелочь – скажем всего двадцать шесть долларов, – которые я преспокойно убрал к себе, ничего ей не сказав. Впоследствии она подтвердила величину своего интеллектуального коэффициента тем, что нашла более верное хранилище, которого я так никогда и не отыскал…”.

Трагикомические денежные сделки и операции по изъятию “награбленного” свидетельствуют не о жадности семейной пары, а о том, что деньги в их отношениях приобрели характер своеобразного символа. Требуя их, Лолита демонстрировала “папаше”, что их секс не имеет ничего общего с любовью; отбирая их, Г. Г., напротив, отчаянно сопротивлялся порочной системе купли-продажи. Кроме того, деньги олицетворяли надежду Лолиты на освобождение из-под тягостной опеки отчима-любовника, что сам он хорошо понимал: “Я больше всего боялся не того, что она меня разорит, а того, что она наберёт достаточно много денег, чтобы убежать. Мне думается, что эта бедная девочка со злыми глазами считала, что с какими-то пятьюдесятью долларами в сумке ей удастся каким-нибудь способом добраться до Бродвея или Голливуда”.

Пока же Лолиту удерживало понимание безвыходности её положения. Донеся в полицию на своего сожителя, она обрекла бы его на десятилетнее тюремное заключение; однако ей самой пришлось бы жить в сиротском приюте, где у неё “отберут наряды и косметику, заставят вязать всякие вещи, распевать религиозные гимны и в качестве лакомства по праздникам будут кормить оладьями, сделанными на прогорклом масле”. Всё это и разъяснил девочке её опекун: “Никаких больше гулянок! Ты будешь жить (поди сюда мой загорелый розан…) с тридцатью девятью другими дурочками в грязном дортуаре (нет, пожалуйста, позволь мне…), под надзором уродливых ведьм. Не находишь ли ты, что при данных обстоятельствах, Долорес должна оставаться верной своему старому папану?”

Как бы то ни было, девиантный семейный союз сохранялся, причём Г. Г. слепо не замечал невротического развития Лолиты и считал себя вполне счастливым человеком: “странник, обладающий нимфеткой, очарованный и порабощённый ею, находится как бы за пределом счастья! Ибо нет на земле второго такого блаженства, как блаженство нежить нимфетку. Оно вне конкурса, это блаженство, оно принадлежит к другому классу, к другому порядку чувств. Да, мы ссорились, да, она чинила мне всякие препятствия, но, не взирая на её гримасы, не взирая на грубость жизни, опасность, ужасную безнадёжность, я всё-таки жил на самой глубине избранного мною рая – рая, небеса которого рдели как адское пламя, – но всё-таки рая”.

Г. Г. умудрялся строить фантастические кровосмесительно-педофильные планы на необозримое будущее: “я переходил в течение одного дня от одного полюса сумасшествия к другому – от мысли, что через несколько лет мне придётся тем или иным способом отделаться от трудного подростка, чьё волшебное нимфетство к этому времени испарится, – к мысли, что при некотором прилежании и везении мне, может быть, удастся в недалёком будущем заставить её произвести изящную нимфетку с моей кровью в жилах, Лолиту Вторую, которой было бы восемь или девять лет в 1960-ом году…”.

Между тем, если бы бедный Г. Г. мог предвидеть самое ближайшее будущее, он сказал бы словами Арсения Тарковского о своей слепоте накануне катастрофы:

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

Г. Г. начал, было, подозревать что-то неладное. Его насторожили разговоры о неведомо откуда всплывшем Клэре Куильти, давнем знакомом Лолиты, но его любовница подняла ревнивца на смех: «“Что?”, возразила Лолита, напряжённо гримасничая; “Ты меня, верно, путаешь с какой-нибудь другой лёгкой на передок штучкой”».

Началась фантасмагория преследования, наглое издевательство Лолиты и, наконец, её похищение. Это совпало с тем, что оба свалились с тяжёлым гриппом – сначала она, и её пришлось уложить в больницу, а потом и он. Когда Г. Г. оклемался от болезни, оказалось, что некто (оставшийся для бедного Гумберта инкогнито), будучи в сговоре с Лолитой, выдал себя за её дядю и увёз из больницы.

Впоследствии, отметая упрёки Г. Г. в том, что она его предала, Лолита сослалась на шутливый характер заговора, приведшего к её побегу. Но их разлад в то время был далеко не шуточным. С её губ непрестанно срывались выражения: “Грубый скот!”, “Ты просто отвратительно туп!” и т. д. Бедный “папочка” делал вид, что ничего не замечает, прибегая к заискивающим, глуповатым, жалким и беспомощным фразам, резавшим слух его строптивой падчерицы: “Ах, прости меня, моя душка – моя ультрафиолетовая душка!”. Хорошо подготовленный побег был не предательством, а проявлением реакции эмансипации. Психиатр Андрей Личко, знаток подростковой психологии, пишет: “…эта реакция проявляется стремлением освободиться из-под опеки, контроля, покровительства старших – родных, воспитателей, наставников, старшего поколения вообще. Реакция может распространяться на установленные старшими порядки, правила, законы, стандарты их поведения и духовные ценности. Потребность высвободиться связана с борьбой за самостоятельность, за самоутверждение личности”.

План побега был изначально ущербным. Освобождение от одного взрослого с помощью другого грозило тем, что девочка попадала из огня в полымя. Так оно и случилось.

Обманутый Гумберт бросился в погоню за беглянкой и своим самозваным “братом”, заранее приговорённым им к смертной казни. Напряжённые поиски в течение трёх лет оказались бесплодными. Не помог даже нанятый частный детектив. Своё горькое раскаянье и упрёки, адресованные “нимфетке”, Г. Г. высказал в печальных стихах:

… – bien fol est qui s’y fie! <…>

Lolita, qu’ai-je fait de ta vie?  

(… – безумен тот, кто поверил ей! <…>

Лолита, что сделал я с жизнью твоей?).

Наконец пришло письмо от падчерицы с просьбой о материальной помощи; Г. Г. заполучил её координаты, попутно узнав о замужестве беглянки.

Лолита, представшая перед ним, “была откровенно и неимоверно брюхата. Любопытно: хотя в сущности её красота увяла, мне стало ясно только теперь – в этот безнадёжно поздний час жизненного дня – как она похожа – как всегда была похожа – на рыжеватую Венеру Боттичелли – то же мягкий нос, та же дымчатая прелесть. <…> “Дик, это мой папа!” крикнула Долли звонким, напряжённым голосом, показавшимся мне совершенно диким, и новым, и радостным, и старым и грустным, ибо молодой человек, ветеран войны, был совершенно глух. Морского цвета глаза, чёрный ёжик, румяные щёки, небритый подбородок”.

Билл, общий друг супругов, оказался одноруким калекой; тем не менее, хвастая тем, как ловко владеет единственной рукой, он открыл банку пива, но при этом порезался, так что Лолите пришлось его врачевать.

Когда бывшие любовники вновь остались одни, Г. Г. узнал, наконец, имя похитителя своей Лолиты; им оказался драматург Клэр Куильти.

“Он, оказывается, был единственным мужчиной, которого она любила. Позволь – а Дик? Ах, Дик – чудный, полное супружеское счастье, и всё такое, но она не это имела в виду. А я – я был, конечно, не в счёт?

Некоторое время она смотрела на меня, будто только сейчас осознав неслыханный и, пожалуй, довольно нудный, сложный и никому ненужный факт, что сидевший рядом с ней сорокалетний, чуждый всему, худой, нарядный, хрупкий, слабого здоровья джентльмен когда-то знал и боготворил каждую пору, каждый зачаточный волосок её детского тела. В её бледно-серых глазах наш бедненький роман был на мгновенье отражён, взвешен и отвергнут, как скучный вечер в гостях, как в пасмурный день пикник, на который явились только самые неинтересные люди, как надоевшее упражнение, как корка застывшей грязи, приставшей к её детству.

Нет. Она не предавала меня. Дело в том, что он видел насквозь (с улыбкой), всё и всех, потому что он не был как я или она, а был гений. Замечательный человек. И такой весельчак”.

Этот “весельчак” пообещал Лолите, что он отвезёт её в Голливуд и сделает кинозвездой. Но пока суд да дело, он свёл девочку со своим окружением, группой подростков и взрослых обоих полов, чья “жизнь состояла сплошь из пьянства и наркотиков”. Лолита, как оказалось, была нужна Куильти для порносъёмок. “Дикие вещи, грязные вещи. Я сказала – нет, ни за что не стану – (она наивно употребила непечатный вульгаризм для обозначения прихоти, хорошо известной нам обоим) твоих мерзких мальчишек, потому что мне нужен только ты. Вот и вышвырнул он меня”.

В течение двух лет она работала посудомойкой и официанткой в придорожных кафе; потом встретила молодого механика Дика. Сейчас им позарез нужно совсем немного денег, чтобы добраться до места, где ему обещали работу.

Г. Г. снабдил Лолиту деньгами и документами на получение наследства, оставленного её матерью. Осталось лишь одно – найти и застрелить негодяя, погубившего их жизнь (так, по крайней мере, казалось бедному Г. Г.). Совершив это, он написал в тюрьме книгу “Лолита”, подарив бессмертие своей любимой.

Нетрудно заметить, что история с Куильти стала новой загадкой романа. С чего бы это Лолите, его жертве, после всего с ней случившегося, считать его гением и любить? И так ли уж нужно было Г. Г. убивать своего обидчика, обрекая себя на тюремное заключение?

Разгадка “Лолиты”

Сцена убийства Куильти вылилась в фарс. “Он и я были двумя крупными куклами, набитыми грязной ватой и тряпками. Всё сводилось к бесформенной возне двух литераторов, из которых один разваливался от наркотиков, а другой страдал неврозом сердца и к тому же был пьян.

– Моя память и моё красноречие не на высоте нынче, но право же, мой дорогой господин Гумберт, вы были далеко не идеальным отчимом, и я отнюдь не заставлял вашу маленькую протеже присоединиться ко мне. Это она заставила меня перевезти её в более весёлое прибежище.<…>

Я произвёл один за другим три-четыре выстрела, нанося ему каждым рану, и всякий раз, что я это с ним делал, его лицо нелепо дёргалось, словно он клоунской ужимкой преувеличивал боль; он замедлял шаг, он закатывал полузакрытые глаза, он испускал женское “ах”, и отзывался вздрагиванием на каждое попадание, как если бы я щекотал его… <…> Он отступил в свою спальню с пурпурным месивом вместо уха…<…> Я выстрелил в него почти в упор, и тогда он откинулся назад и большой розовый пузырь, чем-то напоминавший детство, образовался на его губах, дорос до величины игрушечного воздушного шара и лопнул”.

Очевидно, что Лолита безмерно преувеличивала достоинства Куильти. Он – отнюдь не гений; он – безответственный и бессовестный клоун. Её слова о любви к нему можно расценить как психологическую защиту, к которой прибегла бедная девочка. Она, увы, не способна полюбить никого, и к этому приложили руки все – её мать, Куильти, и, конечно же, Гумберт. Бедняжка чувствует себя калекой; они все втроём – глухой Дик, однорукий Билл и она, – заключили между собой симбиотический союз, помогая друг другу выжить. (“Lolita, qu’ai-je fait de ta vie?” –  “Лолита, что сделал я с жизнью твоей?”).

Гумберт – близнец Куильти, его тёмная ипостась; они оба – литераторы, лингвисты, педофилы, оба – преступники, только Куильти не способен понять свою вину и осудить себя. Между тем, его имя и фамилия (слегка замаскированные: Clear Guilty заменено на Clare Quilty) в переводе означают “ясно, очевидно виновен” – подсказка для суда присяжных. Казнь Куильти – замещающий акт самоубийства Г. Г. Сам он, прежде чем умереть, должен ещё выполнить свой особый долг перед Лолитой.

Эта сцена – апофеоз романа: “и вот она передо мной (моя Лолита!), безнадёжно увядшая в семнадцать лет, с этим младенцем в ней, и я глядел, и не мог наглядеться, и знал – столь же твёрдо, как то, что умру – что я люблю её больше всего что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал увидеть на том. От неё оставалось лишь легчайшее фиалковое веяние, листопадное эхо той нимфетки, на которую я наваливался с такими криками в прошлом… Но, слава Богу, я боготворил не только эхо. Грех, который я бывало лелеял в спутанных лозах сердца, сократился до своей сущности: до бесплодного и эгоистического порока; и я его вычёркивал и проклинал. Вы можете глумиться надо мной, но пока мне не вставят кляпа и не придушат меня, я буду вопить о своей бедной правде. <…> Всё равно, даже если эти глаза её потускнеют до рыбьей близорукости, и сосцы набухнут и потрескаются, а прелестное, молодое, замшевое устьице осквернят и разорвут роды – даже тогда я всё ещё буду сходить с ума от нежности при одном виде твоего дорогого осунувшегося лица, при одном звуке твоего гортанного, молодого голоса, моя Лолита”. 

Конечно же, на его просьбу уехать с ним, “чтобы жить-поживать до скончания века”, его любовь ответила отказом.

“Я прикрыл лицо рукой и разразился слезами – самыми горячими из всех пролитых мной… “Ты совсем уверена, что, не поедешь со мной? Нет ли отдалённой надежды, что поедешь? Только на это ответь мне”.

“Нет”, повторила она. “Об этом не может быть и речи. Я бы скорее вернулась к Куильти. Дело в том, что – ”.

Ей не хватало, видимо, слов. Я мысленно снабдил её ими – (“…он разбил моё сердце, ты всего лишь разбил мне жизнь”).

И, наконец, заключительные строки романа, обращённые к Лолите: “Надеюсь, что муж твой будет всегда хорошо с тобой обходится, ибо в противном случае мой призрак его настигнет, как чёрный дым, как обезумелый колосс, и растащит его на части, нерв за нервом. И не жалей К. К. Пришлось выбирать между ним и Г. Г., и хотелось дать Г. Г. продержаться месяца два дольше, чтобы он мог заставить тебя жить в сознании будущих поколений. И это – единственное бессмертие, которое мы можем разделить с тобой, моя Лолита”.

Гумберт пошёл по следам Шарля Бодлера. В своём стихотворении “Une charogne” (“Падаль”) поэт, обращаясь к любимой, утверждает:

Да, мразью станете и вы, царица граций,

Когда, вкусив святых даров,

Начнёте загнивать на глиняном матраце,

Из свежих трав надев покров.

 

Но сонмищу червей прожорливых шепнёте,

Целующих как буравы,

Что сохранил я суть и облик вашей плоти

Когда распались прахом вы.

Вильгельм Левик в своём переводе чуточку сгладил откровенность некрофилии и садомазохизма, сфокусированных в переводе С. Петрова:

И вас, красавица, и вас коснётся тленье,

И вы сгниёте до костей,

Одетая в цветы под скорбные моленья,

Добыча гробовых гостей.

 

Скажите же червям, когда начнут, целуя,

Вас пожирать во тьме ночной,

Что тленной красоты навеки сберегу я

И форму и бессмертный строй.

Надо ли говорить, насколько альтруистичней и человечней чувство Г. Г. к Лолите в книге, подарившей ей бессмертие? Это – один из ключей к разгадке тайн романа.

Напомню читателю загадку сказочных подарков, сделанных Набоковым своему Г. Г. в самом вначале его любовных похождений с Лолитой: смерть жены; уступчивость девочки, уже утратившей свою девственность; слепоту и глухоту окружающих, так и не спросивших у автомобилиста, кочующего с неполовозрелой девочкой, документы на право опекунства; наконец, чудесную застрахованность их двухлетней половой жизни от зачатия. Подобно джинну, устраняющему на пути своего повелителя все преграды, автор позаботился о том, чтобы его Г. Г. не разменивался на лишние заботы и хлопоты. Набоков, убрав всё побочное и несущественное, написал роман-исследование; он честно хотел выяснить главное: так ли уж преступна педофилия и нет ли ей оправдания? Насколько совместимы эти два понятия – “педофилия” и “любовь”? Способны ли педофилы, без помех удовлетворяющие свою страсть, не губить жизнь своих жертв, не глумиться над ними, а искренне любить их?

Набокову удалось доказать, что педофил способен достичь зрелости половой психологии и полюбить по-настоящему (разумеется, такое открытие относится лишь к меньшинству представителей этой девиации; образец подавляющего большинства – тот же Куильти). Любовь преобразила Гумберта, преодолевшего свою педофилию: он продолжает любить повзрослевшую Лолиту, давно перешагнувшую возрастной барьер “нимфетки”. Подобно тому, как Ле Гуин написала апологию гомосексуальности, Набоков написал апологию педофилии. Правда, с оговорками – ведь если сам педофил в исключительных случаях способен полюбить по-настоящему, то о его жертве такого не скажешь. Отчего это зависит?

В своих сексуальных фантазиях Гумберт любил представлять себя, то турецким султаном, ласкающим преданную ему малолетнюю рабыню, то жителем безлюдного острова, новым Робинзоном, которому судьба подарила не Пятницу, а Лолиту. С завистью вспоминает он и средние века, эпоху Возрождения, чувства Данте к своей малолетней избраннице. Действительно, поэт любил Беатриче с детства, но любовь их была платонической.

Ещё совсем недавно европейская культура была вполне терпимой к юному возрасту невесты. Казимеж Имелинский пишет: “Во Франции лишь во второй половине XIX века граница возраста, в котором девочка могла вступать в брак, была увеличена с 11 до 13 лет, а в Англии только в 1929 году был упразднён обычай, по которому 12-летняя девочка считалась способной вступить в брак”. Законодатели, поднявшие планку, определяющую возраст наступления половой зрелости женщины, поступили мудро: они защищали права детей. Ведь десяти-двенадцатилетняя невеста вступала в брак, конечно же, не по любви, а исходя из денежных, династических или иных интересов своих родителей.

В каждой из перечисленных ситуаций (прошлые века, жизнь в условиях изоляции, принадлежность к полигамной семье восточного типа) любовь девочки-подростка и взрослого мужчины вполне может быть взаимной. Но обычная девочка, воспитанная в русле современной европейской культуры, неминуемо должна осудить взрослого человека, вступившего с ней в половую связь. Его авторитет терпит крах; их связь становится болезнетворной, делая девочку калекой психологически, а, возможно, и физически (Лолита умерла, родив мёртвого ребёнка, ещё до того, как ничего не знающий об этом Гумберт, закончил свою книгу о ней).

Иное дело – “нимфетка” с низким порогом возбудимости глубоких структур мозга. Она-то в полной мере способна ответить на сексуальные чувства своего взрослого любовника. Но тут возникает новая проблема: если бы Лолита во всём соответствовала бы Аннабелле, то Куильти растлил бы её окончательно, превратив в порномодель.

Словом, на лицо, казалось бы, непреодолимое противоречие: если педофил любит по-настоящему, он не должен вступать в половой контакт с объектом своей любви. Дело, однако, в том, что слово “непреодолимое” в данном контексте не совсем уместно: лучшие педагоги мира, часто лишённые собственной семьи, бескорыстно и безоглядно любят своих питомцев, причём им и в голову не приходит их растлевать. Да что уж там великие педагоги? – психологические исследования с помощью датчиков, регистрирующих эрекцию, показали, что очень многие зрелые мужчины реагируют сексуальным возбуждением в ответ на стимуляцию педофильными раздражителями (фотографии, рисунки, сцены из кинофильмов и т. д., представляющие детей в эротическом ракурсе). Между тем, подобная латентная педофильная готовность остаётся неосознанной и никогда не реализуется. Именно к таким людям относился и Гибарян из “Соляриса”. Всё объясняется действием защитных психологических механизмов, в том числе, обусловленных социокультурными табу.

Если, эти социокультурные запреты, достаточно эффективные для абсолютного большинства мужчин, не помогают,  и болезненные механизмы настойчиво толкают человека к реализации его педофилии, он должен, не задумываясь, обратиться к врачу. Странная игра Г. Г. с психиатрами, его непоследовательная критика в адрес психоаналитиков – доказательство его страха перед ними и нежелания лишаться собственного педофильного Я. Если бы, преодолев свой невротический страх, он посвятил врача в тайны своей девиации и получил бы психотерапевтическую помощь, то не было бы ни трагедии Лолиты, ни его собственной беды. Но, как предупреждал Джон Рей: “тогда не было бы и книги”.

У нас нет оснований приписывать Набокову половое извращение по типу педофилии. Но то, что влечение к “нимфеткам” было для него серьёзным поводом для беспокойства и, в то же время служило мощным стимулом для его творческого воображения, сомнений не вызывает. Похоже, как и Г. Г., он не зря побаивался проницательности врачей.

Именно педофилией объясняется малопочтенный грех Набокова – его гомофобия. Уместность подобного эпитета очевидна в свете биографии писателя. Его родной брат Сергей был “ядерным” гомосексуалом. Он не уступал Владимиру по степени образованности и, может быть, даже по уровню литературного дарования (его стихи, пропавшие, к сожалению, во время войны, находили высочайшую оценку у современников). В отличие от своего брата и его жены-еврейки, успевших бежать от немцев в Америку, бедный Сергей угодил в фашистский концлагерь и был там замучен. (Фашисты в своих лагерях смерти умерщвляли гомосексуалов, так же, как и евреев). Казалось бы, в память о нём Владимир Набоков должен был бы подходить к теме гомосексуальности с особой деликатностью и осторожностью. Между тем, он не терпит геев, немилосердно обличает их при каждом удобном и неудобном случае, третирует их в быту, в переписке, в творчестве. Его перу принадлежит “Бледное пламя” – один из самых гомофобных романов во всей мировой литературе. Этот предрассудок, странный для образованного и независимо мыслящего человека, каким был Набоков, можно объяснить двумя причинами, относящимися к области патопсихологии.

Во-первых, нападки на геев служат для писателя своеобразным способом психологической защиты. Дескать, по сравнению с гомосексуальной педофилией, гетеросексуальная выглядит гораздо пристойнее. Чтобы не быть голословным, процитирую размышления по этому поводу Г. Г. Он осуждает некоего Гастона Годэна, преподавателя французского языка, описывает в карикатурных тонах его внешность и манеры и, наконец, признаётся: “Я бы и вовсе не упомянул его, если бы его существование не представляло бы такого странного контраста моему собственному случаю. Он необходим мне теперь для защиты. Вот, значит, перед вами он, человек совершенно бездарный; посредственный преподаватель; плохой учёный; кислый, толстый, грязный; закоренелый мужеложник, глубоко презирающий американский быт; победоносно кичащийся своим незнанием английского языка; процветающий в чопорной Новой Англии; балуемый пожилыми людьми и ласкаемый мальчишками – о, да, наслаждающийся жизнью и дурачащий всех; и вот, значит, я”.

Автор, похоже, не замечает сомнительно-комичного парадокса: он сам, отрекаясь от Г. Г., называет его “иностранцем и анархистом”; теперь те же самые упрёки адресует Г. Г. Годэну! А разве сам он, Владимир Набоков, не иностранец и, по американским меркам того времени, не анархист?! И насколько порядочны донос на бедного Гастона и провокационные обвинения его в антиамериканизме? Тем более что они исходят от человека, который сам подпадает под все статьи этого доноса, исключая лишь пресловутое “мужеложство”?

Во-вторых, Гумберт испытывает чёрную зависть к гомосексуалам; он не может простить французу того, что его охотно “ласкают мальчишки”, в то время как к нему самому Лолита досадно равнодушна.

И впрямь, подростки расценивают гомосексуальную связь со взрослыми иначе, чем их ровесницы. Если со стороны старшего не было ни малейшего насилия, то гомосексуальные отношения как бы уравнивают партнёров в статусе, особенно если они оба попеременно выступают в активной роли. Подросток – “ядерный” гомосексуал чувствует себя в половой связи со взрослым более комфортно и уверенно, чем со сверстниками. Он не опасается, что его пассивная роль, доверчивая привязанность, нежность и романтическая любовь встретят насмешки и осуждение. Как долго сохранится такая связь, обычно зависит от деликатности и верности старшего партнёра.

Если же на транзиторную или заместительную связь со взрослым согласился гетеросексуальный “фавнёнок”, то и тогда в отношениях между партнёрами устанавливается взаимная приязнь. Некоторое чувство превосходства над старшим («я-то нормальный, а не “гомик”!») и ощущение определённой власти над ним, позволяют подростку отвергнуть любое подозрение, что его используют в качестве объекта сексуального принуждения. В его представлении всё обстоит прямо противоположным образом: скорее, он сам пользуется сексуальной уступчивостью партнёра. Кроме того, авторитет старшего в большей мере зависит от его профессиональных, физических и иных качеств, наличие которых в глазах гетеросексуальных подростков с лихвой компенсирует те или иные отступления от общепринятой половой морали, допускаемые их взрослым партнёром. Это в значительной мере отличается от того, насколько безжалостно и жёстко относятся подростки к своим гомосексуальным сверстникам в молодёжных группах. Там третирование “пидора” является обязательным и неизбежным ритуалом.

Как только у гетеросексуальных подростков появляется возможность реализовать половую связь с женщинами, они без сожаления прекращают любовные взаимоотношения со старшими партнёрами, при этом, как правило, не порывая дружеских взаимоотношений с ними.

Уже сама по себе способность таких подростков выступать в активной роли, свидетельствует о степени их половой зрелости. Их взрослые партнёры должны, следовательно, квалифицироваться не как педофилы, а как эфебофилы (то есть люди, чьи половые предпочтения направлены на поздний подростковый – ранний юношеский возраст). Существует чёткая возрастная граница, определённая законом, нарушение которой является преступлением. Вступление в половую связь с подростком моложе 14-ти лет, если даже он сам (или она сама) провоцирует взрослого к осуществлению полового акта, не является смягчающим обстоятельством в суде, так как в этом случае речь может идти о больных детях, страдающих низким порогом возбудимости глубоких структур головного мозга. Их надо лечить, а не использовать в качестве любовников и любовниц.

Разумеется, вовлечение молодых людей обоих полов в проституцию или порнобизнес является уголовно наказуемым преступлением (ещё раз к вопросу о виновности Куильти).

Итак, ответим на главную загадку “Лолиты”: вполне вероятно, что знаменитый роман Набокова, подобно “Морису” Форстера, послужил автору средством самолечения. Оба писателя в той или иной мере справились со своими проблемами самостоятельно, одарив нас при этом отличными книгами. Конечно же, каждая из них может быть использована в целях библиотерапии и в наши дни. Но даже самый прилежный читатель с помощью чтения “Лолиты” не избавится от своей девиации. Чтобы избежать беды, надо преодолеть иатрофобию (невротический страх перед врачами, присущий девиантным личностям, в том числе Г. Г. и отчасти самому Набокову) и пройти курс лечения у сексолога.

Зато как удивились бы педофилы, узнав, что их предосудительную страсть, разумеется, облагороженную и свободную от сексуальных посягательств к детям, предложит в качестве главного принципа полового воспитания Гай Давенпорт!

Глава V. Сага Гая Давенпорта о половом воспитании

…Не пытайтесь исправить то, что неисправимо, не отдавайте свою жизнь невеждам, пошлякам и ничтожествам, следуя ложным идеям и нездоровым стремлениям нашей эпохи. Живите! Живите той чудесной жизнью, что скрыта в вас!

Оскар Уайльд

Давайте жить, во всём друг другу потакая, –

Тем более что жизнь короткая такая.

Булат Окуджава

Притча о гончей, гнедой кобыле и голубке

Американскому писателю Гаю Давенпорту присуща особая манера письма. Из одной его новеллы в другую кочуют одни и те же притчи, мысли, персонажи. От их повторения что-то видится по-иному, мысли автора становятся яснее, а большинство его произведений сливаются в одну метановеллу.

Один из таких сквозных мотивов – притча, рассказанная древнекитайским мыслителем Мэн-цзы, переосмысленная затем американским писателем-философом Генри Торо и по-своему пересказанная Давенпортом.

“Давным-давно я потерял гончую собаку, гнедую кобылу и дикую голубку и до сих пор иду по их следу. Со многими путниками заговаривал я о них, описывал их следы, рассказывал, на какие клички они отзываются. Мне встретились один или двое, кто слышал лай гончей, конский топот и даже видел, как голубка скрылась за облаком, и им, казалось, хотелось их вернуть, словно они сами их потеряли”.

“Великий итог обучения – не что иное, как умение искать потерянные врождённые чувства”, – так Торо осмыслил притчу Мэн-цзы. В этом он близок к английскому писателю-моралисту Джону Рёскину, который заметил однажды: “Детство часто держит в своих слабых пальцах истину, которую не могут удержать люди своими мужественными руками и открытие которой составляет гордость позднейших лет”.

Давенпорт грустит о неизбежной утрате подростковой универсальности и способности к творчеству: “в двенадцать лет понимаешь всё на свете. А потом вынужден от этого отказаться и специализироваться на чём-то одном”.

Задача педагогики – помочь человеку хоть в какой-то мере сохранить его врождённую способность принимать жизнь в её разнообразии, сложности и в индивидуальной неповторимости восприятия. Мать одаренного двенадцатилетнего мальчишки Аллена (новелла “Барсук”), полагает, что “если научит своих детей не упускать ничего из того, что им предлагает мир, её долг будет выполнен”. Марк Бордо, филолог и поэт, репетитор троих подростков из повести “Кардиффская команда”, уточнил эту мысль. Одному из своих питомцев он говорит: “Когда мне было столько же, сколько тебе, я понял одну вещь: отыскивать то, что в книжках, и то, что в реальном мире, да ещё чтобы в трусах при этом клёво было, – неразрывные вещи. Разум и тело живы вместе”.

Марк, чьими устами говорит Давенпорт, не столь уж оригинален. Ведь и главная цель психоанализа – научить человека мыслить независимо, быть счастливым и уметь максимально реализовывать собственную сексуальность. Чтобы выполнить эту задачу надо высвободить людей из паутины невротических комплексов и всевозможных ложных табу, навязанных им обществом.

Именно такую цель наметил писатель, поэт и драматург Оскар Уайльд. Он решил, что человеку следует жить согласно философии гедонизма, считающей, что высшее и единственное благо жизни – удовольствие. Он счёл, что наслаждение жизнью может быть подлинным лишь в том случае, если оно ориентировано на красоту, искусство, то есть, является эстетическим удовольствием. Правда, будучи честным писателем и мыслителем, Оскар Уайльд решил проверить собственную гипотезу на жизнестойкость. С этой целью он провёл уникальный психологический эксперимент, написав роман-исследование.

“Новый гедонизм” Оскара Уайльда

Великий ирландец энергично отрицал право регламентировать духовную жизнь людей, узурпированное английской ханжеской буржуазией; он сомневался в правомочности общества требовать от своих сограждан отказа от их индивидуальных особенностей. Скептик и умница, он не брал на веру ни одного из общепринятых принципов морали. “Нужно заставить прописные истины кувыркаться на туго натянутом канате мысли ради того, чтобы проверить их на устойчивость”. Он нашёл их лживыми, пошлыми и своекорыстными. Один из героев его романа “Портрет Дориана Грея”, лорд Генри, говорит своему другу:

“– Не тратьте понапрасну золотые дни, слушая нудных святош, не пытайтесь исправить то, что неисправимо, не отдавайте свою жизнь невеждам, пошлякам и ничтожествам, следуя ложным идеям и нездоровым стремлениям нашей эпохи. Живите! Живите той чудесной жизнью, что скрыта в вас!

– Не очень-то слушайте лорда Генри, – предупредил Дориана художник Бэзил Холлуорд. – Он на всех оказывает дурное влияние.

– А хорошего влияния не существует, – ответил лорд Генри. – Всякое влияние уже само по себе безнравственно. Цель жизни – самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность – вот для чего мы живём. А в наш век люди стали бояться самих себя, они забыли, что высший долг – это долг перед самим собой. Мы утратили мужество. Боязнь общественного мнения – эта основа морали и страх перед Богом, страх, на котором держится религия – вот что властвует над нами. А, между тем, мне думается, что если каждый человек мог жить полной жизнью, давая волю каждому чувству и выражению каждой мысли,– мир ощутил бы такой могучий порыв к радости, что забыты были бы все болезни средневековья. Новый гедонизм – вот что нужно нашему поколению. И вы могли бы стать его зримым символом. Я открою вам великий секрет жизни – лечите душу ощущениями, а ощущения пусть врачует душа”.

Лорд Генри не случайно счёл потенциальным символом гедонизма именно Дориана: у того были все возможности для жизни, полной наслаждения красотой, искусством и общением с прекрасными людьми – он был молод, богат, сказочно красив и бесконечно обаятелен. И самое чудесное – красота и обаяние Дориана не увядали с годами. Лорд Генри приписывал это чудо этическому принципу “нового гедонизма”, который предполагал не примитивное и грубое, а артистичное наслаждение, преображение всех явлений окружающего мира и собственной жизни в нечто, подобное произведению искусства.

Восхищённый вечной молодостью и ослепительной красотой друга, он говорил ему:

“Какой же вы счастливец! Жизнь ничего не утаила от вас. И всё в ней вы воспринимали как музыку, поэтому она вас не испортила. Вы тот человек, которого наш век ищет. Я очень рад, что вы не изваяли никакой скульптуры, не написали никакой картины, и вообще ничего не создали вне себя. Вы положили себя на музыку. Дни вашей жизни – ваши сонеты”.

Между тем застывшая во времени ослепительная молодость и красота Дориана Грея вызывали у людей подозрение и страх. “Уже скоро восемнадцать лет, как Прекрасный Принц сделал меня тем, кем я сейчас есть, а он за столько лет почти не изменился. Он хуже всех, кто таскается сюда. Он, говорят, продал душу за красивое лицо”, – рассказывала проститутка в притоне.

Художника Бэзила беспокоила репутация друга.

“– Дориан, я вовсе не верю слухам о вас, ваше честное, открытое и светлое лицо, ваша чудесная, ничем не омрачённая молодость мне порукой, что дурная молва о вас – клевета. Но… лорд Глостер, мой старый университетский товарищ. И он показал мне письмо, которое перед смертью ему написала жена. Это страшная исповедь. Ничего подобного я не слышал. И она обвиняет вас. Действительно ли я вас знаю? Но чтобы ответить на этот вопрос, я должен был увидеть вашу душу. А это может только Господь Бог.

– Можете и вы. Идёмте же. Я покажу вам свою душу”.

Крик ужаса вырвался у художника, когда он увидел жуткое лицо, насмешливо ухмылявшееся на него с холста. Он не узнавал изображения Дориана, написанного когда-то им самим. Тайна портрета состояла в том, что с годами изображение менялось вместо оригинала.

Поначалу это чудо забавляло Дориана. Он жил, находя удовольствие в светских салонах, в тайных притонах для наркоманов и в собственной квартире, превращённой в музей искусства.

“Часто Дориан, крадучись, шёл наверх, в свою бывшую детскую и, отперев дверь ключом, с которым никогда не расставался, подолгу стоял с зеркалом в руках перед портретом, глядя то на отталкивающее, всё более старевшее лицо на полотне, то на прекрасное лицо, улыбавшееся ему в зеркале. Чем разительнее становился контраст между тем и другим, тем острее Дориан наслаждался им. Он всё сильнее влюблялся в собственную красоту и с всё большим интересом наблюдал разложение своей души”.

Но вечно наслаждаться безобразным невозможно. Дориан возненавидел свой портрет. Мало того, баловень судьбы решил исправиться и отринуть то зло, что он нёс в себе и причинял окружающим – оно бумерангом возвращалось к нему самому. Возможно, сработал, наконец, рецепт-заклинание лорда Генри. “Лечите душу ощущениями” – посоветовал он когда-то Дориану, хотя, давая свой совет, создатель нового гедонизма, подразумевал нечто совсем иное, с чем столкнулся его последователь.

Он уничтожит портрет, решил Дориан, и тогда умрёт всё безобразное, что делало его жизнь тревожной и опасной. “Он убьёт прошлое, и когда прошлое умрёт, Дориан Грей будет свободен. Он покончит со сверхъестественной жизнью души в портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретёт покой. Дориан схватил нож и вонзил его в портрет. Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжёлого.

Утром слуги, войдя в комнату, увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всём блеске его молодости и красоты. А на полу с ножом в груди лежал мёртвый человек во фраке. Лицо его было морщинистое, увядшее, отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто это”.

Печальной притче, рассказанной Оскаром Уайльдом, исполнилось больше века. Роман сразу же вызвал ненависть респектабельной английской публики. Ещё бы! “Семья, спорт, религия, простота души, мужественность характера, все табу национального идеализма им явно или неявно отрицались”, – пишет в своей книге об Оскаре Уайльде французский писатель Робер Мерль.

В наши дни роман переведен почти на все языки мира, он известен не меньше шекспировского “Гамлета” или “Фауста” Гёте, но продолжает вызывать споры и раздумья до сих пор.

Многие считают его декадентской проповедью аморализма. Но эти упрёки несостоятельны: если бы это было так, роман завершался бы торжеством зла. Заканчивается же он крахом героя и его гибелью.

Уайльд оказался острым и беспристрастным мыслителем и исследователем, проницательным психологом. Он искренне хотел обрести философию, которая помогала бы человеку сохранить собственную неповторимость и уникальность, а, главное, делала бы его мышление устойчивым к своекорыстной государственной пропаганде, к яду фанатичных проповедей, “зомбирующих” людей, к пошлости, царящей в общественном мнении и в искусстве, к тому, что сейчас приобрело название китча в поп-арте. Но, предложив свою концепцию нового гедонизма, Уайльд, как уже говорилось, не преминул честно испытать её на прочность в психологическом эксперименте, в романе-исследовании.

Он не знал заранее, к какому выводу придёт.

Суть концепции нового гедонизма сформулирована в рецепте лорда Генри. Согласно ему, наслаждение красотой и искусством способно обеспечить безграничное духовное развитие (“лечите душу ощущениями”), а интеллектуальное и эмоциональное совершенство, достигнутое личностью, обеспечит верный и целебный для души выбор прекрасного в жизни и в искусстве (“пусть ощущения врачует душа”).

Но из психологии известно, что потребности человека вовсе не исчерпываются восприятием прекрасного; само по себе оно не способно обеспечить ему абсолютное наслаждение. Представим себе исключительно красивую планету, где один прекрасный пейзаж сменяет другой. Допустим, на эту планету попал один-единственный человек. Если его в избытке обеспечить всем жизненно необходимым, то и тогда, зная законы психологии, можно уверенно сказать, что очень скоро созерцание прекрасных пейзажей ему смертельно надоест, и он почувствует себя глубоко несчастным. Ведь он не сможет удовлетворить две насущные человеческие потребности – общение с себе подобными и возможность любить и опекать кого-то.

Люди стали для Дориана лишь источником и средством получения эгоистического наслаждения. Он губит всех, кто доверился ему: зарезал своего друга Бэзила, довёл до самоубийства влюблённых в него девушку Сибиллу и талантливого юношу. Подавив в себе альтруистические чувства, потеряв интерес к людям с их обычными достоинствами и слабостями, он подверг себя самоизоляции, придя в итоге к душевному одиночеству и к деградации. Ведь известно же, что длительное заключение в одиночной камере приводит заключённых к тяжёлым психическим расстройствам.

Оба рецепта лорда Генри не сработали: гедонизм, основанный на эгоизме, ведёт к утрате способности сопереживать, что, в конечном счёте, делает невозможным подлинное наслаждение прекрасным. Символом этого в романе Оскара Уайльда стало извращённое эмоциональное и эстетическое восприятие Дориана: только себя любит он, красоту своего лица и безобразие души в портрете. От его эстетских увлечений веет холодом. Коллекционирование драгоценных камней и тканей, экзотических музыкальных инструментов с необычным варварским звучанием, чтение книг, посвящённых описанию оргий и садомазохизма, увлечение мистикой – всё это стало эрзацем прекрасного.

Таков “Эффект Дориана”, открытый Оскаром Уайльдом – эгоистический гедонизм, положенный в основу самореализации личности, ведёт к душевной деградации и к потере способности любить вопреки красоте и искусству.

Принципы воспитания по Давенпорту

Принцип гедонизма, согласно которому наслаждение – единственное благо в мире, подвергся уничтожающей критике ещё философом древности Сократом (в передаче Платона). Английский философ Джордж Мур также полагает, что удовольствие не может считаться единственным благом; оно является лишь частью сложных психических переживаний, сопровождающихся чувством удовольствия, но при этом представляющих гораздо большую ценность, чем само удовольствие:

“Предположим, что мы имеем только сознание удовольствия и сознаём только удовольствие и ничего другого, даже не отдавая себе отчёта в том, что мы сознаём удовольствие. А теперь зададим вопрос: “Очень ли желательно такое состояние вещей независимо от того, как бы ни было велико количество удовольствия?” Никто, я думаю, не может не считать такое состояние желательным. С другой стороны, совершенно ясно, по-видимому, что мы считаем весьма желательным многие сложные психические состояния, в которых сознание удовольствия соединено с сознанием других вещей, состояние, которое мы называем “удовлетворением от чего-то” или “наслаждением чем-то”. Если это правильно, следовательно, сознание удовольствия не является единственным добром, и многие другие состояния, в которых они содержатся как составной элемент, имеют гораздо большую ценность”.

Рассуждения философа представляются вполне подходящими для оценки наслаждения в сексе. Удовольствием сопровождается удовлетворение любых естественных человеческих потребностей; практически оно неразрывно связано с сексом, как у животных, так и у человека. Но максимальное наслаждение испытывают именно влюблённые. Любовь и есть то сложное психическое состояние, составным элементом которого является наслаждение. Любовь, как и чувство оргазма, – продукты эволюции человека; животным они неизвестны. Степень выраженности и яркость оргазма зависят от наличия или отсутствия любви. У многих женщин, например, близость не сопровождается оргазмом, если они не влюблены. У мужчин оргазм достигается гораздо легче, но и у них чувство наслаждения снижено или отсутствует вовсе, если половой инстинкт удовлетворяется в случайной связи или с нелюбимой женщиной.

К подобным же сложным чувством относится и счастье; оно включает в себя наслаждение как составной элемент.

Гай Давенпорт вовсе не отрицает принцип наслаждения, он смело вводит его во взаимоотношения детей, подростков, взрослых. Но, подобно Джорджу Муру, он не считает его самоцелью. В системе его взглядов удовольствие уступает пальму первенства альтруизму, взаимовыручке, чувству дружеской эмпатии, соединяющей людей. Давенпорт считает симбиоз и взаимовыручку (“дружественные отношения”), самыми важными связями в природе. Осознаваясь человеком, межличностные контакты, основанные на этом принципе, воспринимаются как источник высшего наслаждения.

По мнению молодого скульптора Гуннара Рунга, героя новеллы “Гуннар и Николай”, природа не терпит зла и исключает его из себя; она – “дружественное место”, по его терминологии. Ель не может расти сама по себе, для её роста необходима микориза, выделяющая азот в корнях горной сосны; взаимоотношения обеих пород деревьев симбиотичны, дружественны. Его собственная художественная мастерская – тоже “дружественное место”, ибо Гуннар умножает добро в мире: его скульптуры посвящены доброму духу воздуха Ариэлю или писателю-педагогу Янушу Корчаку и его питомцам, еврейским сиротам из детского приюта, отправленным фашистами вместе с их наставником в газовую камеру на смерть.

Словом, мироощущение молодого датчанина тождественно восприятию природы Борисом Пастернаком:

Ирпень – это память о людях и лете,

О воле, о бегстве из-под кабалы,

О хвое на зное, о сером левкое

И смене безветрия, вёдра и мглы.

 

О белой вербене, о терпком терпеньи

Смолы; о друзьях, для которых малы

Мои похвалы и мои восхваленья,

Мои славословья, мои похвалы.

 

Пронзительных иволог крик и явленье

Китайкой и углем желтило стволы,

Но сосны не двигали игол от лени,

И белкам и дятлам сдавали углы.

 

Сырели комоды, и смену погоды

Древесная квакша вещала с сучка,

И балка у входа ютила удода,

И, детям в угоду, запечье – сверчка.

Для двенадцатилетнего мальчика, позирующего скульптору и влюблённому в него, мастерская его кумира – самое дружественное место:

“– Я счастлив оттого, что я здесь Гуннар. Можно так сказать? Есть много хороших мест, лес Троллей, моя комната дома, комната Миккеля и чего только нет, но тут – моё самое лучшее место”.

Это удовольствие от дружбы вполне может сочетаться с эротическим наслаждением. Позируя нагим, мальчик нисколько не скрывает от скульптора своей эрекции. Мало того, он способен без смущения обсуждать причины, её вызвавшие.

“– Эй! Ты прекрасен, Гуннар. У тебя всегда такие большие плечи были под свитером и замызганные джинсы, и башмаки сорок четвёртого размера, а под одеждой ты просто олимпийский ныряльщик”, – во весь голос провозглашает мальчик, когда скульптор, посадив его себе на плечи, несёт по лесу. “Пальцы ерошат Гуннару волосы. Ноги вытянуты, Гуннар придерживает за лодыжки.

Очи долу, притворное изумление.

– У меня, наверное, встаёт, когда я счастлив”.

Любимая девушка Гуннара, Саманта, тоже любит мальчика.

“– Что мы будем делать, когда ты закончишь Ариэля и у нас не будет больше Николая и некому будет показывать очаровательный стриптиз, быть прекрасным, непристойно трепаться?”

Иногда ситуации бывают довольно острыми, но взаимная дружественность всех троих, вознаграждённая чувством удовольствия, безошибочно подсказывает им верный выход. Всё это вполне укладывается в рамки полового воспитания по Давенпорту.

Однажды мальчик вошёл к Гуннару без стука, “...хотя и прокричал ломким дискантом, что он уже тут.

Тишина, но та, что возникла только что.

– Эй, это я. Ариэль. Николай.

Молчанье гуще.

Шёпот наверху.

– Вот чёрт, – сказал Николай. – Слушайте, я пошёл. Когда мне вернуться?

Ещё шёпот.

– Подымайся, – сказала Саманта. – Ты тут не чужой.

– Совсем не чужой, – добавил Гуннар. – Ты – член семьи.

– Я не собираюсь влезать в ваши дела, – ответил Николай с жалобной честностью, имитируя речь взрослых. – Могу вернуться и попозже.

– И подняться тоже можешь. Мы одеты как Адам и Ева перед тем, как они наткнулись на яблоню, но ведь и ты сам большую часть времени разгуливаешь здесь в таком костюме.

Николай сунулся было в приотворённую дверь спальни, и у него перехватило дыхание.

– Веселье кончилось, – сказала Саманта. – Целых два раза – это я Гуннаром хвастаюсь. Мы просто баловались напоследок и бормотали друг другу в уши.

Гуннар перекатился на спину, закинув руки за голову, глупейшая ухмылка, и для пущей выразительности зажмурился. <…>

– Американский социолог, – промолвила Саманта, – много чего бы в свой блокнотик записал, если б я сейчас сказала, что нам надо одеться для того, чтобы Николай мог раздеться и позировать. <…>

– Пописать надо, – сказал Гуннар.

– Раздевайся, быстро, – сказала Саманта. – Ныряй в постель.

Он развязывал шнурки так, будто их в жизни не видел, а пальцы на пуговицах, пряжке и молнии вдруг стали бессильны, как у младенца. Он едва успел нырнуть под одеяло, приподнятое Самантой, в трусах и носках, сердце колотится как у загнанного кролика, когда вернулся Гуннар. <…>

Николай поцеловал Саманту в щёку и получил поцелуй в ответ.

– Так не честно, – сказал Гуннар.

Тогда он и Гуннара поцеловал, и тоже получил поцелуй. <…>

– Обнимемся  ещё разок, уткнёмся  друг  в дружку, – сказал Гуннар – и за  дело”.

Когда беременная Саманта уехала на остров Фюн, Николай остался ночевать у Гуннара.

“Солнечные лучики сквозь простыни. Двадцать пальцев на ногах. Телефон.

– Буду ли я разговаривать с Фюном? Конечно. Алло, алло! Да, я, кажется, проснулся. Тут со мной в постели Николай. <…> Постыдно, да, и психологи с полицией не одобряют, но очень здорово. Духовенство на этот счёт, кажется, ещё не определилось. Он уснул, когда мы обсуждали, насколько это по-дружески – спать в одной постели. Даю ему трубку.

Основательно прокашляться вначале.

– Алё, Саманта. Я ещё не так проснулся, как Гуннар. Поздравляю с беременностью. Гуннар мне сегодня ночью сказал. Ты должна мне показать, как менять пелёнки и присыпать ребёночка тальком. Сегодня ночью ничего не было, понимаешь?”.

В новелле есть и детективный момент. Оказывается, Николай – самозванец. Он – Миккель, друг настоящего Николая, чья мать договорилась с Гуннаром о том, что пошлёт ему своего сына позировать для скульптуры Ариэля. Но Николай предпочёл потратить выделенное ему время для любовных встреч с подружкой (он постарше Миккеля).

“ – А твои родители знают, где ты?

– А у меня их нет. Я живу с дядькой, у которого крыша поехала. Вся одежда, которую я сюда надевал, – Николая. Теперь и кое-какая своя появилась – на твои деньги за позирование”.

Похоже, дело идёт к усыновлению “дружественного” мальчика Гуннаром и Самантой.

В других новеллах Давенпорта налицо точно такое же уважение взрослых к эротическим переживаниям детей и к их сексуальной ориентации.

Два плаката

Дружная шведская семья: папа, мама и двое сыновей.

Первый плакат в детской:

“Сорок сантиметров в ширину, шестьдесят в длину, <…> из Амстердама, прикнопленный по четырём углам к стене между этажеркой и комодом, через весь верх <…> – надпись: BAAS IN EIGEN BROEKJE (с голландского: “Хозяин того, что у него в штанах”), и изображены двое обнажённых светловолосых симпатичных хорошо сложённых пареньков с открытыми взглядами, рука одного – на плече другого, оба ещё неполовозрелые, но уже с надеждой пробивается микропушок”.

Отец сказал ребятам, “…что кто-то где-то понимает, как обстоят дела”.

Второй плакат:

“На внутренней стороне двери в чулан, сорок два на шестьдесят сантиметров, также четырёхцветный, с надписью JONG GELEERD (“Юный учёный”) и текстом, о котором у них было самое смутное представление, поскольку в голландском ни бум-бум, изображён встрёпанный голубоглазый мальчишка, спустивший джинсы и трусики до середины бёдер, а тремя пальцами оттянувший крайнюю плоть своего напряжённого и загибающегося вверх пениса”.

<…> “Мама стучала, если дверь была закрыта, спрашивала разрешения войти, не зная толком, чего именно она может не увидеть, папа – временами, если не забывал, Адам – никогда. Поэтому Питер на кровати забавлялся сам с собой, довольный, как мило и без сучка без задоринки это происходит, когда Адам с Кристианом ввалились, наигравшись до одури в футбол, растрёпанные, в одних носках, неся заляпанные грязью башмаки в руках. Здорово, Питер! – пропели оба, и Кристиан, нагнувшись поближе посмотреть, заметил, какая представительная у Питера дудка, с розовым набалдашником. А что, добавил он, если бы мы были не мы? Нам можно, сказал Адам, раздеваясь перед душем. <…> Под душ вместе пойдём, да? Так дружелюбнее”.

Адам с отцом в бассейне. Адам: “...люди, в конце концов, лучше выглядят в одежде. А папа говорил, что он имел ввиду, что в чём мама родила поджарые загорелые скауты и ровесники лучше смотрятся, а не банкиры и торговцы недвижимостью. А Адам сказал, что папа в чём мама родила хорошо выглядит, сколько же ему лет? Двадцать девять. Я зачал тебя, когда мне было семнадцать, и зачинать тебя было восхитительно прекрасно, да и Питера тоже”.

<…> “Свен и Расмус в нашем скаутском отряде много всего про греков знают. И сами на греков похожи. У Расмуса большой, как у папы. Они со Свеном лучшие друзья, влюблены друг в друга. Ничего себе не позволяют, говорят, что контролировать себя – завидное свойство характера. Поэтому ведут себя прилично, по крайней мере – говорят, что ведут себя прилично. Им бы с Питером познакомиться – краснеть будут неделю.

Папа сказал, что знает отца и тётю Расмуса”. 

Расмус со своими скаутами Адамом и Кристианом загорали нагишом на берегу реки. К ним подошёл незнакомый подросток, и, посмотрев на ребят, снял свои мокрые трусы, чтобы выжать их и высушить.

“– Зачем, интересно, вы с себя одежду сняли?

– Нам нравится  ходить голыми, – сказал Кристиан.

– Ты такой же голый, как и мы, а показать тебе есть что, – сказал Адам.

– Я не собирался ходить по воде в джинсах, а они сказали, что надо”.

Подросток Джеремия сбежал из своего отряда, куда против собственной воли попал по настоянию “тётки из инспекции для несовершеннолетних”.

Комментарий сексолога: если в Швеции нудизм запрещается “тётками из инспекции по делам несовершеннолетних”, то у нас его противниками почему-то выступают андрологи, промышляющие на ниве сексологии. Их практика незаконна, потому что в перечне врачебных специальностей и должностей отсутствует термин “врач-андролог”. Обычно – это урологи, которые, пройдя краткий курс по “андрологии”, полагают, что познали все тайны мужского организма и могут без труда исцелять нарушения потенции и бесплодие. Но это противоречит здравому смыслу и принципам сексологии – науки о взаимоотношениях партнёров, мужчин и женщин: сексуальные расстройства надо лечить в паре. Кроме того, чтобы обеспечить полноценную консультацию по вопросам половых взаимоотношений и размножения и успешно лечить половые расстройства и бесплодие, надо хорошо знать эндокринологию, психиатрию и собственно сексологию. Андрологи всех этих тонкостей не ведают и потому до смешного самонадеянны.

Включив однажды радио, я услышал безапелляционные рассуждения андролога:

“Больно смотреть на голых детей, загорающих на пляже. Неужто у их родителей не нашлось лоскутка материи, чтобы сшить им плавки? Ведь кругом песок; что если он ненароком попадёт на гениталии?! А прямое воздействие солнечных лучей на детскую мошонку?! Оно губительно для неё, так как перегрев яичек приводит к бесплодию”.

Все подобные опасения несостоятельны с научной и практической точки зрения. Если у мальчика головка члена плотно закрыта крайней плотью, то никакой песок внутрь не попадёт. Если же головка легко обнажается, то ничего не стоит промыть внутренний листок крайней плоти. Что касается мошонки, то она устроена по принципу радиатора: в холоде она подтягивается, чтобы предотвратить переохлаждение яичек, а чем жарче воздух, тем больше тепла она отдаёт. Африканские дети бегают целыми днями голыми и, как показала тысячелетняя история, жаркое солнце отнюдь не делает их бесплодными и сексуально неполноценными. Ношение тугих плавок не только не способствует правильному функционированию яичек, но и вредит ему.

Полезность же пребывания детей на нудистском пляже, где все загорают и купаются нагими, объясняется, прежде всего, психологическими причинами. Дети привыкают к наготе, своей и чужой; они научаются видеть особую красоту полностью обнажённого человеческого тела, не стыдясь её. Наблюдения, сделанные на нудистском пляже, могут дополнить знания, полученные любознательным мальчиком (“юным учёным”), изображённым на голландском плакате в новелле Давенпорта. Подобные дети никогда не станут визионистами или эксгибиционистами (так называют девиантных людей, подглядывающих за нагими женщинами или, тех, кто, внезапно появившись из-за укрытия, демонстрирует им собственные гениталии).

Словом, пропаганда нудизма в новеллах Давенпорта представляется сексологу вполне оправданной и психогигиенической.

В целом же, принцип альтруистического гедонизма, царящей в симпатичной семье из этой новеллы, бесспорно, может быть положен в основу, как полового воспитания, так и воспитания вообще.

Трудный подросток Джеремия стал объектом педагогических забот Расмуса, а также фру Оверсков, матери Адама и Питера. Пока что он весьма далёк от совершенства и, в частности, ворует деньги у своей воспитательницы. Расмус, однако, видит и явно обнадёживающие признаки: подражая новым друзьям, Адаму, Кристиану и Питеру, Джеремия усваивает их культурный лексикон.

“– Сродство дружбы, – сказала фру Оверсков. – Кажется, ты прав. Я тем временем, учусь вытаскивать из бумажника ровно столько банкнот, чтобы создавалось впечатление, будто ничего не произошло”.

Труднее всего привить Джереми цивилизованные манеры; очень уж энергично он их отвергает.

«– Я пробовала застольные манеры. <…> Как бы случайно болтала с ним о том, что знать какие-то простые повседневные вещи обходится дешевле, чем невежество. Моряк знает свои узлы и лини, солдат – команды, а молодой человек – застольные манеры. Я говорила, что у нас с Питером и Адамом такое правило: пока чему-то учишься, оно является самым важным на свете до тех пор, пока не станет твоей второй натурой. Мы это в игру превратили – с карточным столиком, приборами и тарелками. Ломоть морковного пирога был у нас бифштексом. Меня посетило вдохновение, и я предложила ему меняться: он научит меня чему-нибудь в обмен на то, чему научу его я.

– И чему, Гертруд, он тебя научил?

– Воровать в магазине “Ирма”».

То, с какой теплотой и с каким терпением оба, фру Оверсков и Расмус, возятся с мальчиком, даёт уверенность в том, что они своего добьются, и он станет настоящим человеком.

Дети сексуальной революции

В новелле “Кардиффская команда” полно секса, масса доброжелательства и любви, хотя само это слово произносится крайне редко. Герои новеллы – парижане “Уолт и Сэм, обоим по двенадцать, друзья, похожие на братьев. <…> Аккуратные летние стрижки, белые футболки, линялые джинсовые бриджи, как у Андре Агасси, адидасы, толстые белые носки, спущенные на лодыжки; отхлёбывают кока-колу”; оба сидят в кафе на Плас Альма. “Сэм снял травинку с воротника Уолта, ухмыляясь, подталкивает того ногой под столом. Уолт, самоуверенный и счастливый, выудил какой-то крохотный листик из волос Сэма. У каждого по ухмылке”.

Судя по мимике и жестам, оба демонстрируют друг другу следы их пребывания в укромном месте на лоне природы, где они занимались сексом или же имитировали его. Вскоре к их столику подсел их ровесник Сайрил. Его тут же посвятили в семейные тайны: что “мать Сэма – художница, а Уолта – пишет о живописи, философии и о чём только не пишет; что Сэм и Уолт, – незаконнорожденные ублюдки; что секс – это что-то вроде секретной игры, и очень весёлой; что мама Уолта пишет со своим ассистентом Марком научную работу о картине Робера Делонэ “Кардиффская команда”; <…> что у матери Сэма есть клёвый друг по имени Кристофер – он норвежец и плохо говорит по-французски, зато росту в нём семь футов, х..ст как конь и симпатичный; что все они сполна пользуются домиком в деревне по выходным, где можно бегать голышом по саду; <…> что древние греки любили и мальчиков, и девочек; что у Пенни (матери Уолта), Дэйзи (матери Сэма) и Марка нет ни автомобиля, ни телевизора; <…> что существует фильм и запись поэта Аполлинера; что по каким-то причинам – тут они ухмыльнулись – Сэм и Уолт посещали то одну школу, то другую, ни в одной не задерживаясь подолгу, и учились в основном у собственных матерей да время от времени у репетиторов вроде Марка; что однажды у них была репетиторша, но через неделю, уязвлённая до глубины души, сбежала…”.

Собственно, Марк Бордо и стал причиной знакомства Сайрила с его новыми друзьями. Этот восемнадцатилетний юноша был просто кладезем премудрости – учил латыни, знал греческий, писал французские стихи, мог назвать любое растение, разбирался в искусстве, особенно в живописи и в литературе, и был прекрасным педагогом. Отец Сайрила, человек, обладающий большим весом в финансовых кругах Франции и Европы, отдал сына на обучение Марку. В школе в это время были летние каникулы, жена удрала с любовником, а сам он не мог уделять своему отпрыску достаточного внимания. В качестве компенсации к Сайрилу был приставлен шофёр с автомобилем; если возникали какие-то проблемы, то мсье Бордо мог связаться с личным секретарём своего нанимателя.

“– А что они делают, – спросил Сайрил, – мсье Бордо с твоей матерью?

– Ну, – ответил Сэм, отвечая за Уолта, чей рот был набит, – они вместе читают книжки, делают заметки, обсуждают прочитанное. Насчёт эпохи и стиля. Сидят очень близко друг к другу. Пенни вплетает свои пальцы в волосы Марка, а тот целует её в затылок. Марк ей печатает на машинке, книги приносит, ищет что-нибудь в библиотеках. А ближе к вечеру трахаются. Если у них получится ребёнок, мы с Уолтом будем менять ему пелёнки, присыпать тальком и брать с собой в разведку”.

Разведкой на их сленге называлось шастанье по улицам; восхищение всем неординарным и красивым (классной немецкой овчаркой, длинным мальчишкой в телефонной будке, чьим единственным одеянием были воздушные штанишки до колен, так низко съехавшие с бёдер, что бумажник, заткнутый одной половинкой сзади за пояс, стягивал их почти на самые ягодицы; его плоским как доска животиком и грязными босыми ногами; колесом обозрения Ферриса, да мало ли чем ещё?). Непременным развлечением обоих был эпатаж примерных граждан и членов добропорядочных семей. “Вчера мы вогнали в фонарный столб один костюм-тройку в котелке тем, что целовались и хватали друг друга за промежности. <…> Мы увлекаемся городской антропологией, анархией и сексом”, – так подытожила эта парочка свои любимые занятия в разговоре с Сайрилом.

Было бы несправедливым умолчать, что неугомонные тинэйджеры не очень-то церемонятся и со своими матерями, и с их любовниками. Уточним сначала, что Сэм – на самом деле Би и что это – девочка. Её демарш, принявший характер трансвестизма (переодевания в одежду противоположного пола), поначалу предназначался Марку. По его словам: “Когда я познакомился с Пенни, меня привели как домашнего жеребца, любовника, и мне давались поблажки, будто я невыдрессированный щенок”. Марк был настороже, поскольку Пенни предупредила его о присутствии в доме её сына. Когда, наконец, в их ласках наступил перерыв и Марк, облачённый в женский халатик Пенни, покинул её любовное гнёздышко, “…и – что я вижу? не одного отпрыска, а двоих в совершенно одинаковых жёлтых спортивных рубашках и нечестиво коротких джинсиках, с идентичными причёсками и босиком. Казалось, Пенни веселится, знакомя нас”.

“– Мы знали, что ты не знаешь, и презирали тебя настолько же сильно, насколько нам хотелось, чтобы тебя здесь не было, но игра оказалась весёлой. Ты был напуган, и мы надеялись, что напугали тебя мы”.

В дальнейшем норовистые тинэйджеры подружились со своим репетитором и любовником матери Уолта по совместительству, но они то и дело испытывают долготерпение старших своими проказами и трансвестизмом. “Он непременно хотел быть гадким, – рассказывает об Уолте Марк, – вскоре после того, как я видел, как они с Би облизывали друг друга у Пенни, куда я пришёл днём с ней потрахаться. Потом, когда я выходил пописать, не заметить их было невозможно – кролик с крольчихой, а дверь, разумеется, настежь”.

Не стоит забывать и о любовнике Дэйзи. Дети осведомлены обо всех его положительных качествах, вплоть до гигантских размеров полового члена, но Кристофер ущемляет семейные права Би: “он лютеранин и робеет”, а потому, всякий раз, когда он остаётся ночевать у своей любовницы, Би и Уолту приходится спать в его собственном доме. Словом, вольные сексуальные нравы обоих тинэйджеров – проявление реакции протеста и против их матерей (кстати, Уолт придерживается версии, что он –“сын моряка, фамилию которого мама забыла спросить”), а также их сожителей, и всех тех, кто счастливо живёт в нормальных полных семьях. По мнению юных анархистов, их имитация любовных нежностей особенно обидна для случайного наблюдателя, если они выдают себя за геев. Этим-то и объясняются и упорный трансвестизм Би, и её постоянные превращения в Сэма. Вот, скажем, сцена в кафе, за одним из столиков которого расположилась семья американцев – “…папа лысый, у мамы волосы голубые, две дочери постоянно поправляют длинные причёски. <…>

Уолт и Сэм повернулись друг к другу, обнялись и поцеловались.

– Это игра, – сказал Марк Сайрилу. – Чтобы американцы понервничали. Присоединяйся, если хочешь. Я к этому привык.

Сайрил организовал подобие улыбки.

– Доедайте, пока официант нас отсюда не попросил.

– Ты думаешь? – спросил Уолт, встал и, наклонившись, поцеловал Марка в уголок рта. – А ведь мы ещё не поласкали друг у друга краники”.

Игры с переодеванием понравились и самим подросткам. “Мы с Сэмом всё время носим одежду друг друга, так что уже не знаем, где чьё, а наши мамы и не пытаются различать. Когда маман мне что-нибудь покупает, то берёт сразу пару”.

Реакция протеста представителей младшего поколения ставит старших в достаточно трудное положение. Они вынуждены потакать тинэйджерам и не обращать внимания на их сексуальные забавы. А что, собственно, им остаётся делать? Сказать, что, мол, нам, взрослым, это можно, а вам, малолеткам, ещё рано? Это будет воспринято молодыми анархистами, как явная дискриминация, нарушающая все завоевания сексуальной революции, что грозит нешуточным бунтом! По словам Уолта: “Маман говорит, что я полиморфно перверсивен или перверсивно полиморфен, поэтому Би одевается мальчиком, который может сойти за моего брата или лучшего друга по имени Сэм”.

Простодушная Пенни не скрывает и свои собственные положительные эмоции, связанные с забавами её сына и Би:

“Когда ты впервые одел Би в свою одежду и придумал Сэма – я вспомнила, как сама завидовала мальчишкам, их одежде. Такие интуитивные грёзы как-то связаны с источниками искусства, поскольку мои исполнены духовидческой интенсивности…”.

Марк гибче остальных; вот, скажем, его полушутливый диалог с Уолтом:

“– А я тебе нравлюсь?

– Нет, конечно. Ты – тошнотворный пацан, который чёрт-те чем занимается в свои двенадцать лет при полном одобрении своей милой умницы-мамы, у которого феноменальный коэффициент интеллекта, и потому, насколько меня поставили в известность, рукоблудит, рассматривая голландские издания, иллюстрированные голландскими мальчиками, которые начали теребить свои стручки ещё в подгузниках, а теперь вступили в развитую фазу счастливого идиотизма”.

Похоже, что и Уолт раздобыл голландские плакаты вроде тех, что украшают собой комнату Адама и Питера. Представители старшего поколения отнюдь не в  восторге от подобной изобразительной продукции Амстердама. Тем не менее, Марк тоже подыгрывает “полиморфной перверсивности” Уолта, и, когда поражённый Сайрил спросил: “ Что это Уолт делает?”, он ответил: “Вдыхает аромат моих плавок, предположительно – ощутимый”. Они оба, и Марк, и Уолт, бисексуальны (только у подростка гомосексуальный потенциал несравненно сильнее гетеросексуального). Любопытен их диалог о детстве французского режиссёра, писателя и художника Жана Кокто, известного своей гомосексуальностью.

“– Когда Кокто был моложе тебя, он впервые в жизни увидел обнажённого мальчика в деревне, на ферме, и моментально грохнулся в обморок.

– Симпатичный, наверное, мальчишка был, а? <…> А от меня бы Кокто в обморок грохнулся?

– Намертво”.

Эта история понадобится нам в дальнейшем, поэтому стоит докопаться до её сути. Кокто упал в обморок не оттого, что нагой мальчик был красавцем, а потому что впервые увидел половой член другого подростка. Став взрослым художником, он без устали изображал любимый орган в любых состояниях и положениях, разумеется, вместе с их владельцами – молодыми людьми всех профессий и сословий: моряков, актёров, акробатов и художников. Так уж устроена психология гомосексуалов – мужской член является для них мощным эротическим раздражителем. Для юного Кокто его вид и вовсе стал запредельным испытанием, приведшим впечатлительного подростка к глубокому обмороку. Уолт во многом сходен с Кокто: своей гомосексуальностью, одарённостью, но сексуальная революция позволила ему найти выход собственным сексуальным интересам в более раннем возрасте, так что никакие обмороки ему не грозят. 

Трансвестизм для Би – явление временное и несущественное; своей затянувшейся игрой девочка лишь потакает гомосексуальности Уолта. К тому же она почувствовала эротический интерес к их новому другу, вполне гетеросексуальному Сайрилу.

“– Она собирается отпустить волосы и носить платья. Мне кажется, Уолт из-за этого грустит, – признаётся Марку Сайрил, добавляя при этом: – У Би растут волосы на лобке, чем она гордится, и грудки – они прекрасны. Она прямо из “Георгик” Майоля. Я как во сне хожу”.

Подростки втянули в свою игру и Сайрила. Поскольку из дому он выходил в чересчур “буржуазной” одежде, донельзя раздражающей обоих малолетних анархистов, то его переодевают в общие “шмотки”. К эпатажным выходкам новых друзей мальчик привык не сразу, тем более что ребята посмеивались и над ним. Постепенно он всё же вошёл в их круг на равных, что повлияло на поведение всех троих: и Би, и Уолт почувствовали сексуальный интерес к Сайрилу; тот же отдаёт явное предпочтение Би, не слишком, впрочем, отталкивая Уолта. Марк нечаянно подслушал диалог мальчиков: “подбавь слюны для гладкости” и ответ Сайрила – “никто не возражает”.

Уолт самым откровенным образом пытается склонить к сексу и своего восемнадцатилетнего репетитора, например, подразнивая его рассказами об играх с переодеванием Би в мальчишескую одежду:

“– Как-то днём мы с Сэмом одевали и раздевали друг друга где-то с час, наверное. Пенни сказала, что в лечебнице для душевнобольных способны и не такое. Ты раздуваешься и увеличиваешься”.

Надо думать, что восемнадцатилетнему Марку Бордо хватит ума и такта, чтобы не злоупотребить явной влюблённостью в него обоих мальчишек. Это особенно важно по отношению к Уолту, явно добивающемуся от своего наставника половой близости. Тому трудно вдвойне, так как воспитание Уолта должно строится на двух противоположных принципах: во-первых, необходимо щадить гомосексуальную ориентацию подростка, предупреждая развитие у него комплекса неполноценности и интернализованной гомофобии; во-вторых, следует, по возможности, содействовать становлению его гетеросексуального потенциала.

Разумеется, с точки зрения педагогики, сексуальные игры Уолта и Би крайне предосудительны. Но как врач-сексолог по секрету шепну читателям: мальчику они пойдут во благо. Когда Уолт достигнет зрелости, именно эти его детские игры обеспечат ему относительную свободу выбора в половом поведении (конечно же, с явным преобладанием гомосексуального потенциала). Без гетеросексуального опыта, полученного в играх с Би, его шансы на близость с представительницами прекрасного пола были бы близки к нулю.

Сайрилу выход из одиночества и успехи на поприще учёбы у Марка Бордо пошли на пользу: за ненадобностью он выбросил свои очки и доказал в спортзале, что у него нет “ни порока сердца, ни астмы – ни единой штуки, которыми меня раньше пугали”. Всё это были проявления невротического развития одинокого мальчика, лишённого родительской любви.

С точки зрения сексолога, в новелле “Кардиффская команда” подняты чрезвычайно важные проблемы, связанные со сложностью, спорностью, но необратимостью сексуальной революции. Напомню читателям её причины: рост экономической самостоятельности женщин; успехи НТР (научно-технической революции); открытие противозачаточных препаратов; акселерация подростков и, наконец, достижение высокого жизненного уровня, в частности, обеспечившего молодежи широкий доступ к автомобилям. Недаром же американские социологи полушутливо утверждали: “Мы сделали нашу сексуальную революцию на задних сидениях автомобилей”.

В её рамках, вначале на Западе, а затем и в России, сложилось новое мышление и поведение:

1. В сознании нового поколения гедонистический аспект секса (потребность в половом наслаждении) уравнялся с двумя другими аспектами – биологическим (функция размножения) и психосоциальным (реализация потребности в межличностных контактах).

2. Произошел немыслимый ранее прорыв информации в средствах массовой коммуникации: прежде запретные темы попали в передачи телевидения и радио, они порой с излишней демонстративностью публикуются в газетах и журналах. Расширились лексические нормы в кино и на телевидении. Появились порнографические и полупорнографические издания. Открылись секс-шопы, в которых продаются фаллоимитаторы, искусственные влагалища и иные приспособления, предназначенные для усиления ощущений в гетеросексуальных контактах, а также для использования при мастурбации и в гомосексуальных половых связях.

3. Появились издания, рассчитанные на читателей, принадлежащих к сексуальным меньшинствам. Отменена уголовная ответственность за гомосексуальные половые контакты, если партнёры достигли совершеннолетия и вступают в половую связь без принуждения. Гомосексуальность была исключена из списка психических заболеваний.

4. Фактом стало отношение к семейному положению индивида, как к чему-то, что решает он сам. “Действительно, предпочтительно, но не обязательно вступление в брак, желательно иметь детей, но и бездетность не представляется аномальным состоянием. Короче, современная нормативность, будучи ответственным регулятором, в большей мере учитывает личное своеобразие человека, чем нормативность традиционная”. (Социолог Сергей Голод).

5. Наблюдается “омоложение секса”, – тенденция к раннему началу половой жизни, когда о браке не может быть и речи. Именно это мы видим в новеллах Давенпорта.

6. Активизировалась внебрачная рождаемость, растёт число материнских семей (“материнская семья ” – термин, обозначающий, что семья возникла не в результате развода, а вследствие решения матери иметь ребенка вне брака). Именно так поступили Пенни и Дэйзи, матери Уолта и Би в новелле Давенпорта.

7. Резко возросло число разводов. Коэффициент разводимости (количество разводов, приходящихся на 1000 человек населения) вырос в семь раз и не снижается. Растёт число неполных семей, возникших при разводе.

8. Отмечается тенденция к снижению рождаемости, к малодетности и сознательной бездетности в семьях.

9. Происходит смена авторитарной семьи, когда роль главы семьи принадлежит мужчине, на эгалитарный (от французского “эгалите” – равенство), когда муж и жена в равной мере разделяют руководство в семье.

10. Отмечается феминизация (ориентация на женственность в манере поведения и в одежде) юношей и маскулинизация девушек (ориентация их на мужские манеры). Именно так относятся окружающие к играм Би в трансвестизм.

Перечень этот может быть продолжен, хотя круг охваченных им явлений кажется и без того слишком уж широким. Общей основой для всех названных как позитивных, так и негативных тенденций является то, что идёт существенная ломка половой этики, происходят важные перемены в различных сферах социальной жизни, связанных, так или иначе, с половыми взаимоотношениями, с формами семьи, с половым воспитанием. По словам Сергея Голода: “…сексуальность раздвигает границы своего распространения. Выходя за пределы брака, она приобретает в равной мере существенное значение, как для мужчин, так и для женщин. Более того, происходит активная переориентация на возможности таких отношений вне института брака. Все названные перемены способствовали зарождению новой системы ценностей и отношений”. Противодействие этому процессу со стороны консервативной части общества (“отцов”) привело к “бунту детей”, потрясшему Европу в середине шестидесятых годов.

Можно либо соглашаться, либо спорить с Давенпортом, предложившим свою тактику взаимоотношений “отцов и детей” в мире, возникшем в ходе сексуальной революции. По словам М. Немцова: «Большинство критиков и обозревателей действительно поместило “Кардиффскую команду” в категорию “гомоэротики” и “мальчиковой любви”, <…> а самого Давенпорта зачислили чуть ли не в ряды певцов педофилии. Действие почти всех его рассказов из этой книги, правда, перенесено в “растленную” Европу, но критику  Кристоферу Кэхилу это не помешало съязвить, что если бы Гаю Давенпорту довелось публиковать свою прозу, критику и рисунки в Интернете, им бы быстро заинтересовалось ФБР. Но поскольку пишет он всего-навсего книги, к влиянию которых, как подразумевается, у американской молодёжи иммунитет, то эксцентрике его ничто не угрожает».

Это очень серьёзные обвинения, требующие тщательной проверки. Попробуем определить степень их справедливости.

Быть иными…

Складываясь в совокупности в метановеллу, многие новеллы Давенпорта сами как бы составлены из коротких кубиков-рассказиков. Их фабула и последовательность позволяют глубже понять смысл произведения в целом.

Первый кубик-притча из новеллы “Синева августа” повествует о способности видеть чудеса и творить их. Назовём её: “Чудесная буква алеф”.

Даниил, Иаков и Иешуа стояли под деревом, на котором росли самые вкусные фиги во всём Иерусалиме.

“– Вот если б фиги, – сказал Даниил, – можно было бы сбивать как яблоки, и был бы у нас шест. <…>

– Хотите фигу? – сказал Иешуа. – По одной на каждого. Закройте глаза и вытяните руки.

Он взмахнул рукой, и в ладони появилась сочная синяя фига. Он дал её Даниилу. Ещё один взмах и щелчок пальцами – и возникла фига для Иакова”.

Учитель Закхай рассказывал детям о букве алеф, с которой начинается еврейский алфавит.

“– Иешуа! – позвал учитель. – Разве пристало есть фиги, когда мы учим алфавит? <…> Так расскажи, что тебе известно об алефе, если ты закончил кушать”.

В пальцах Иешуа появилась фига.

“– Возьми себе фигу, о Учитель. И ещё одну. И вот ещё. Мой отец послал тебе их.

– Я поблагодарю его, когда встречу, – тихо произнёс Закхай.

– Алеф! – произнёс Иешуа звонко. – В алефе есть юд сверху, и юд снизу, а между ними линия. Как любая граница, эта линия объединяет и разделяет. Верхний юд – это Создатель Вселенной, Земли, Солнца, Луны, планет и звёзд. Нижний юд – мы, люди. Разделительная линия – Тора, пророки, закон. Это глаз, чтобы создатель видел, на что мы способны. Сам же он нагляден в своей работе, в мире. <…>

Алфавит состоит из картинок. Смотришь на них и видишь, что они изображают лошадь или верблюда. Алеф – изображение целого мира. Холодная вода на пыльных ногах – это прекрасно, и запах стружек, и виноградная кожица в вине, и мёд, и танцы под тамбурин и флейту. Эти чудесные вещи находятся здесь внизу, но появились они оттуда, сверху. Вот оттого-то и проведена линия между верхним юдом и нижним. <…>

Закхай застыл на табурете. Он запустил пальцы левой руки в бороду. В правой покоились три фиги. <…>

– Говорил я тебе, что Иешуа – мешуга (с еврейского – “сумасшедший”), – шепнул Даниил Иакову”.

Иешуа в какой-то мере прав: графика букв еврейского алфавита отдалённо ещё напоминают рисунки тех животных и предметов, от названия которых они произошли (алеф – “бык”, бет – “дом”, гиммель – “верблюд” и т. д.). Греки, заимствовавшие семитские знаки, вовсе не понимали их названий (альфа, бета, гамма – просто названия букв); в европейских же алфавитах они и вовсе стали звуками а, б, в, г… Но, право же, чтобы в графике буквы алеф увидеть то, что разглядел Иешуа, надо подлинно быть иным, чем окружающие, чудотворцем, обретя в награду за свою инаковость кличку “мешуга”!

Чтобы читатель мог сопоставить собственное восприятие алефа с тем вдохновенным толкованием, которое пришло в голову гениальному подростку, приведу эту букву в тексте. Вот она: א. Иешуа верно подметил, что над и под наклонной чертой, разделяющей алеф надвое, располагается буква י (йуд или юд).

Второй рассказ-кубик: “Чтобы не лишаться творческих способностей, надо защищать собственную инаковость”.

Лондонского профессора Джеймса Сильвестра пригласили преподавать в Виргинский университет в 1841 году. Вскоре он убедился, что его студенты – круглые неучи, высокомерные снобы и к тому же безнадёжные антисемиты.

Между профессором и его питомцами происходили следующие диалоги:

“– Мистер Баллард, вы можете привести эвклидово доказательство теоремы Пифагора о правильном треугольнике?

– Отсоси.

Ему пришлось справляться, что означает это слово и он вспыхнул от стыда. По совету знакомого профессора он приобрёл трость с клинком. На всякий случай. Платили ему пристойно, но беспокоило, что работы, которые он писал, становилось всё труднее закончить. Сильвестр славился тем, что обычно завершал математическую статью за месяц. Он был Моцарт математики. Эти вульгарные варвары со слугами и дуэльными пистолетами делали его бесплодным”.

Однажды он случайно повстречал на улице трёх своих студентов братьев Уикс, которые принялись оскорблять “жалкого профессоришку”, вовремя не снявшего перед ними, джентльменами, свою “жидовскую шляпу”.

Сильвестр грациозным движением выдернул клинок из трости и проворно воткнул в грудь Альфреда Уикса. Тот принялся верещать, остальные братья удрали. Вызванный врач констатировал лёгкую царапину, и уверил раненного, что, вопреки его истошным воплям об уже наступившей смерти, его жизни ничто не угрожает. Сильвестр же уехал в Нью-Йорк и основал там первый в США факультет математики. К восхищению коллег он снова смог писать свои талантливые труды.

Много лет спустя букву “алеф” (א) в память о Сильвестре стали использовать в математике как символ трансфинитности.

Третий кубик-рассказ из этой новеллы: “Приходится скрывать свою инаковость, прибегая к инкогнито”.

Знаменитый Томас Эдуард Лоуренс, вошедший в мировую историю как Лоуренс Аравийский (в одноимённом фильме его сыграл Питер О’Тул), посетил однажды английского художника Генри Скотта Тьюка: “Когда я впервые увидел вашу картину, Тьюк, я узнал родственный дух, а ведь жизнь не такая длинная, чтобы откладывать встречу с близким по духу”.

Лоуренс позировал нагим и на свет появился “Портрет рядового авиации Росса”. Пришлось прибегнуть к инкогнито. Генри Тьюк был известен своим пристрастием к однополой любви и изображал лишь красивых нагих мальчиков и юношей. Лоуренс, с его молодым тренированным телом, вполне соответствовал художественным принципам и вкусам художника, но он вовсе не собирался делать собственную гомосексуальность достоянием всех своих сограждан. Ибо, хотя инаковость может быть самой разной (поэтический мистицизм и чудотворчество Иешуа, математическая одарённость Сильвестра, гомосексуальность Лоуренса), все, отмеченные ею, расцениваются окружающими как “мешуга”, чудаки или даже преступники.

Новелла “Барсук” утверждает: “Призрачный пёс – не всегда галлюцинация”.

Мальчики Давенпорта – обычно фантазёры и чудотворцы. Вот, скажем, триумфальное прибытие Николая (точнее, Миккеля) в новелле “Гуннар и Николай”:

“У румпеля, как вскоре выяснилось, сидел парнишка  – симпатичный и подтянутый. Он срезал курс напрямую к берегу, прямо в песок между скал, о который, к изумлению сотни вытаращившихся на него курортников, и чиркнул нос яхты.

Искусно и с небрежной лёгкостью спустив паруса, он свернул их треугольниками, всё меньше и меньше, покуда не оказались с носовой платок. Затем, щёлкая тут и хлопая там, будто закрывая секции складного метра, насвистывая попутно мелодию Луиджи Боккерини, он сложил лодку – мачту, оснастку, каркас, киль, руль и всё прочее – в горсть реек и шнуров. Ещё раз перегнул пополам, ещё раз, заткнул салфетками парусов и сунул всё в карман своей штормовки на молнии. <…> Не глядя на ошеломлённых загорающих, один из которых уже как бы бился в припадке, и, не реагируя на прыжки и вопли мальчишек, требовавших повторения, он зашагал по берегу со всем апломбом своих двенадцати лет, пересёк дорогу и углубился в тёмную прохладу леса Троллей”.

У Аллена из новеллы “Барсук” фантазии менее мужественны, зато они у него намного утончённее, а его музыкальные пристрастия гораздо более серьёзны. Он уверен в существовании “непрерывной плёнки сущностей, толщиной в один фотон”. “Всё предвидимое располагается в континууме этой плёнки. Поэтому все соответствия, взаимоотношения одной информации с другой – в первую очередь различия. Цвета, формы, текстуры. То, что видишь, тем владеешь. Принимаешь это в себя. Всё – сущность”. Эти рассуждения изрядно истощили терпение папы Аллена, редактора очень серьёзного журнала. Зато пёс по кличке Барсук – весь внимание. Их диалоги с Алленом посвящены самым интимным переживаниям подростка.

“– Ты влюблён в Харальда? <…>

– Кажется, – ответил Аллен.

– Это хорошо или плохо?

– Я бы сказал, хорошо. Очень хорошо”.

Впрочем, Аллен использует своего пса не только для бесед, но и для более предосудительных занятий. Так, вроде бы по собственному почину Барсук обнюхал влюблённую парочку, чьи “рты паслись на губах друг друга медленными кругами, а джинсы запутались на лодыжках”, а затем доложил о характере запахов Аллену:

“– У него водоросли со сливками, – сообщил, он, смеясь. – У неё тунец под майонезом”.

У Барсука есть функция и поважнее – он служит как бы пробным камнем в отношениях близких друзей с Алленом.

“– Кто такой Барсук? – спросил Олаф.

– Пёс Аллена. Он уже здесь, друг Аллен?

– Пока нет.

– Как, – спросил Олаф, – может пёс сюда добраться, если Аллен его с собой не взял?

– Полегче, – ответил Харальд. – Я с Алленом ездил в долгие велосипедные походы, и Барсук был с нами, но я его толком не разглядел, ведь я не такой любитель приведений, как Аллен”. 

В конце концов, и Олаф стал воспринимать Барсука всерьёз, не подвергая сомнению рассказ Аллена:

“…в тот день, когда я, наконец, взял Барсука с собой в город, он с ума сошёл от счастья, всех осматривал, всё. <…> И стоило мне установить пюпитр и заиграть сонату Телеманна, как он тоже заиграл на виолончели, отбивая такт хвостом под музыку, которую никто из нас никогда не услышит.

– А мы разве её не слышим? – спросил Харальд.

– Если бы, Харальд, – произнёс Олаф, – ты этого не сказал, я бы разочаровался в тебе на всю оставшуюся жизнь”.

“Кто или что делает подростков гомосексуалами?”

Олаф, студент матери Аллена, преподавательницы университета, – скаутский вожатый Харальда. Подобно Харальду и Аллену, он – “ядерный” гомосексуал.

“Аллен подозревал, что люди создают себя сами, – только так он мог объяснить Олафа. Родители произвести его не могли. Родители так мыслить не умеют. Бог? Но чего ради Богу, чьи мысли чисты, вырезать верхнюю губу Олафа именно так, со складкой и ямочкой в уголках, и придавать ему настолько лукаво-эротическую форму и настолько совершенный стиль, что всё в нём стало именно таким, каким хотелось бы Аллену. Истина в том, – как жаль, что люди этого не понимают, – что Олаф создал себя сам. Ты должен знать, на что хочешь быть похож. А природа повинуется.

– По-моему, правильно, знаешь, – согласился Харальд. – Ты кое-что открыл. Однако тело Олафа – такое от плавания, бега и спортзала.

– Понятно, друг Харальд. Но его улыбка, и взгляд, и всё его дружелюбие – нет. Всё это – как он его получил? Ведь торчок у каждого есть, у всех мальчишек, но вот Маркус похож на чмо, а яйца у него с горошинку.

– Олафу семнадцать, Маркусу – десять.

– А ты можешь поверить, что у Олафа он был похож на Маркусов, когда ему было десять лет? Ни за что. Я бы сказал, что размером он был c колбаску, и торчал, как у тебя, приводя всех в восхищение. Олаф придумал свой торчок симпатичным чудовищем, вот он и стал таким.

– Я знаю, что у него друг был, когда он был маленьким. Он мне сам рассказал. Им никогда не нужно было говорить, что им хочется. Знали сами в одно и то же время. Вместе сбрасывали штаны, как по сигналу. Мне кажется, Олафу с тех пор грустно. Друг лет в четырнадцать почуял девчонок и с тех пор за ними ухлёстывает, горбатится там, соображение только и остаётся, как одну трахнуть и до другой добрести. Олаф говорит, что девчонки сами в себя обёрнуты, дружить с ними трудно. <…>

– Ну разумеется, я сам себя сделал! – сказал Олаф. – Аллен совершенно прав. Насколько незамысловат я был, говорить не буду. Лет трёх, должно быть, – насасывал себе большой палец, коленки вовнутрь, подвержен коклюшу, из носа постоянно течёт, и пироман к тому же – я начал переосмыслять себя. К шести палец сосать не перестал, но мне было видение. Я знал, что некоторые люди меня восхищают, а некоторые отвратительны. Как философ, я понимал, что люди, которые мне не нравятся, омерзительно намерено. Была, например, девчонка с жемчужной бородавкой в ноздре. Она заставила её там вырасти назло родителям – и назло мне. Ей нравилось тошнить в детском саду, без предупреждения. Нянечка просила её сотню раз, не меньше: показывай на ротик, когда блевать собираешься. Никогда не показывала. Ох, каким счастьем сияли её глазёнки, когда она заляпывала все свои книжки-раскраски, мои кубики, нянечкины туфли. Из этого следовало, что люди, которых я любил, сами сделали себя достойными восхищения. К восьми годам я был влюблён до официально признанного безумия в двенадцатилетнего с огромными карими глазами, копной кудрей и длинными ногами, который прилюдно щупал себе промежность. Я бы с радостью умер, только бы стать им, хотя бы на денёк. Я сделал лучшее из всего возможного: настроил себя желать, заставлять, колдовать так, чтобы стать им. Получилось. Получилось настолько хорошо, что, когда я встретился с Хуго в двенадцать лет, я понял, что он влюблён в меня, и сердце моё подскочило до самого горла. Так должно случится с каждым, хотя бы один раз. Мы стали друг другом. Носили общую одежду. У меня осталась пара джинсовых штанишек, я их спрятал подальше, совсем протёрлись, как марля, – мы их оба носили”.

Может быть, это Олаф своим примером злонамеренно совратил Аллена с Харальдом? Тем более что он явно попустительствует взаимным гомосексуальным привязанностям обоих друзей. “Барсук так смешно смутился, когда Харальд сначала не обратил внимания на вытертые старые джинсы, которые дал ему поносить Олаф с условием, что если он их потеряет или порвёт, то лучше бы ему тогда притвориться кем-нибудь совсем другим в чужой стране. Но ему хотелось, чтобы мы их носили.

– Но мы же понимаем, – сказал Харальд, да так серьёзно.

– Надеюсь, – сказал Олаф. – Очень не хотелось бы, чтобы только мы с Барсуком понимали, что здесь происходит”.

И не в скаутском ли походе была разбита палатка, внутри которой находились Харальд с Алленом, когда снаружи хлестал дождь?

“– Круче не бывает – сказал Харальд. – Долой одежду.

– Мы задубеем.

– В сухое, в смысле, пока баиньки не свернёмся. <…> Носки.

– Что там с носками?

– Над фонарём развесить. Сначала понюхать. Я твои, Олаф так и делает.

– На. Чёрт возьми, ты в самом деле как Барсук.

– Славно. Штука в том, чтобы узнать человека, который нравится. Олаф говорит о тайных запахах не для всех. Рубашку.

– А это меня не вгонит в краску?

– Всё сиренью пахнет.

– Жасмином. Маслом для тела, после ванны. Чтобы кожа не пересыхала и не чесалась.

– Какой ты всё-таки ещё младенец. Трусики.

– Трусики. Дай снять сначала. А я у тебя тоже должен? И если я нюхать буду, то что мне вынюхивать? <…>

– Олаф нюхает, чтобы себя с ума свести, как он говорит. Но он мило с ума сходит для начала. И балда у него встаёт, все двадцать сантиметров.

– А потом что?

– Слушай, какой дождь”.

Похоже, состав преступления налицо. Но дело, однако, в том, что Олаф менее всего демонстрировал свою гомосексуальность скаутам с гетеросексуальной ориентацией. Читатель может судить об этом из текста новеллы: “Беньямин спросил о Польше, о фашистах, о войне. Уге спросил, почему небо синее, а самое синее – в августе. Расмус <…> попросил Олафа снова рассказать им о внутренних органах девчонок, и о том, что именно там происходит. Исаку хотелось побольше послушать про ребят  в Дюссельдорфе, которые заправляли велосипедной мастерской, плевать хотели на любое начальство, заклятые враги капитализма, про семью и девчонок”.

При выяснении природы гомосексуальной активности Харальда и Аллена, ссылки на Олафа ни причём. Все трое – “ядерные” гомосексуалы, характер ориентации которых сложился в ходе половой дифференциации их головного мозга ещё в утробах их матерей. Тем ценнее их поддержка друг друга; они не чувствуют себя изгоями и, став постоянными партнёрами, могут не искать встреч с незнакомыми геями.

Это крайне важно для Аллена. Очень уж высока его врождённая эротичность; он слишком озабочен тем, чтобы все вокруг видели какой он симпатичный паренёк. Вот, скажем, его приготовления к свиданию с Харальдом в Ботаническом саду. “Аллен сорвал голубой  галстук, который мама заставляла носить под цвет глаз, и сунул в ранец. Стащил через голову рубашку, заменив её на серую футболку из ранца. Потом сменил короткие штанишки на совершенно коротенькие, молния которых даже не застёгивалась до верха.

– И с босыми лапами? – спросил Барсук.

– Да, друг Барсук, и без трусов. <…>

– Ах, какой красавчик – для мальчишки…”.

Словом, Аллен делает всё, чтобы выглядеть, по его понятиям, как можно более сексуальным. Предназначается это, разумеется, в первую очередь для Харальда, но Аллен не упустит и любой иной возможности, чтобы убедиться в собственной сексуальной привлекательности. Он примет такие доказательства от кого угодно, лишь бы этот любой ему самому казался симпатичным. Когда Аллен выходит “на охоту”, выражение его лица теряет прежние ангельские черты: “По тропинке, извивающихся среди голубых лилий и высокого кустарника, Аллен, глаза предположительно угодливы, губы надуты в догадках, с незастёгнутой ширинкой, словно собирается пописать”. Даже не скажешь, что этот двенадцатилетний мальчишка совсем ещё недавно краснел, когда Харальд нюхал его рубашку. А парней, готовых на него клюнуть, хватает с избытком. Вот, скажем, балтийский матрос:

“Незнакомец напротив Аллена был светловолос и подтянут. От напряжённого взгляда голубые диски его глаз, казалось, слегка косили. Рукава рубашки закатаны выше локтей. Джинсы смяты в паху и у колен. Лет двадцати, дружелюбен, сделано в Скандинавии”.

А вот и явная попытка соблазнить сверхэротичного Аллена:

“Молодой человек, словно свалившись с неба на траву розенборгского дёрна, лежал, раскинув руки и ноги, рубашка свёрнута под головой, джинсы расстёгнуты, трусы спущены на бёдра”. <…> Пёс-призрак не замедлил сообщить об этом Аллену:

“– Нами любуются.

– Мною, точнее говоря. <…>

– Тебе не кажется, что твой воздыхатель грубоват – из доков Кристиансхавна, что скажешь?

– Скажу, что так оно и есть.

– Грязь под ногтями. Но симпатичный. Вдоль носа – плоская косточка, спускается отвесно оттуда, где почти сходятся его бронзовые брови, до самого квадратного кончика”.

Своеобразный внутренний диалог, учитывая двенадцатилетний возраст Аллена! 

Такие гомосексуальные подростки как он, нуждаются в половом воспитании больше, чем кто бы то ни было. Но кому можно доверить подобную миссию? Священнику, который, запугивая Аллена греховностью его поведения, ввергнет его в тяжкую невротическую реакцию? Родителям, которые пока что пребывают в спасительном неведении по поводу сексуальной ориентации их любимого сына?

Гай Давенпорт, которого критики обвиняют во всех смертных грехах и явно относят к разряду “мешуга”, пытается ответить на этот вопрос притчей “о Товии, Архангеле и рыбе”.

В библейской “Книге Товита” речь идёт о праведнике, увезённом в плен в Ниневию. Там его братьев-иудеев подвергали злобным гонениям, причём под страхом смерти запрещали погребать казнённых согласно религиозному ритуалу. Благочестивый Товит, пренебрегая опасностью, хоронил тела мучеников; он тратил свои скудные средства на помощь всем нуждающимся и, в конце концов, сам впал в полную нищету. Ко всем своим бедам он ещё и ослеп.

Товит молит Бога о близкой смерти, но прежде ему надо позаботиться о собственном сыне Товии. Отец посылает мальчика в далёкую Мидию, где у него остались кое-какие сбережения. В долгом и опасном пути Товию сопровождают его верный пёс Нимврод и некий Азария. В волнах реки Тигр мальчик вступил в бой с напавшей на него огромной рыбиной; он вышел из схватки победителем и вытащил свою добычу из воды. Азария велел Товии вырезать желчный пузырь рыбы и взять его с собой.

Когда с серебром, принесенным из Мидии, все трое вернулись в Ниневию, мальчик, по совету Азарии, смазал рыбьей желчью глаза отца, от чего тот немедленно прозрел. Полные благодарности Товит с сыном просят Азарию взять себе половину принесенных денег, но тот отказывается. Приняв свой настоящий вид, он превращается в архангела Рафаила, специально посланного Богом, чтобы спасти праведника и его семью.

Голландский художник Геркулес Зегерс на своей гравюре изобразил Товию и архангела Рафаила двенадцатилетними пацанами, идущими в компании с псом Нимвродом. Об этом в своей новелле рассказывает Давенпорт:

“Товия нёс рыбу, которая была бы слишком для него тяжела, если бы Рафаил не подправил локально силу притяжения. Сквозь Рафаила пролетел воробей, но это заметил один Нимврод. <…>

– Идём, – сказал Рафаил, – идём. В Шарлевилле были целые деревья ворон. Или будут. Времена – не для ангелов. Мальчик по имени Жан Николя Артур. Как Товия. Я шёл, пойду, пойду с ним к чёрным деревьям в зимнее поле, ангелюс перезвоном с квадратной колоколенки маленькой церквушки. <…> И вороны вторили ему сотнями криков. Ветер разносил их карканье.

– Ветер, – произнёс Барсук.

– Ветер, – повторил Аллен.

– Сотня ворон!

– Что знает собака?

– Спроси Нимврода. Он – по запаху знал, что Рафаил – не человек. Никаких луковичных подмышек, одно небесное электричество, богатое озоном”.

Итак, архангел Рафаил ведёт речь идёт о великом поэте из Шарлевилля Артюре Рембо. Это на него каркают вороны, а ветер разносит их брань по всему свету. Кто они, эти вороны, догадаться не трудно. Скажем, французских писателей братьев Гонкуров возмутило восторженное внимание молодых читателей к поэзии гениального подростка; они пишут в своих дневниках: “О, славная молодёжь – чистоплюйствующая и одновременно восторгающаяся Рембо, этим убийцей и педерастом!” Критик Давенпорта Кристофер Кэхил очень близок по своим взглядам к Гонкурам.

Миссия архангела Рафаила, по Давенпорту, под ликующие звуки колокольного ангелюса во все времена (“времена – не для ангелов”) помогать гомосексуальным подросткам – Жану Николя Артюру Рембо, Аллену, Харальду и всем-всем другим.

Каким образом? Снимая слепоту ворон и всех остальных недоброжелателей-гомофобов желчью волшебной рыбы? Это – благородный замысел, но, во-первых, он вряд ли выполним, а, во-вторых, слишком односторонен.

Войдём в положение Кэхила: гомосексуальные чувства Аллена и Харальда, Свена и Олафа он не способен воспринять биологически; его мозг устроен по-иному. Допустим, думает он, ребята из “Кардиффской команды” не опускаются до педерастии, но обнюхивание одежды, мастурбация, поцелуи, объяснения в любви… Б-р-р-р! Секс Гумберта и Лолиты, всё-таки совсем другое дело: хоть это и преступная педофилия, но “нормальная”!

В 1992 году американский психолог М. Рохлин составил ироничный “Опросник для гетеросексуалов”, наглядно демонстрирующий односторонность претензий, предъявляемых геям. Вот часть вопросов из него:  (цитирую книгу “Розовая психотерапия”).

“ 1. Как вы думаете, что является причиной вашей гетеросексуальности?

2. Когда и почему вы впервые решили, что вы являетесь гетеросексуалом?

3.Уверены ли вы в том, что гетеросексуальность – не этап вашего развития, который вам предстоит преодолеть?

4. Если вам никогда не приходилось заниматься сексом с лицом своего пола, откуда вы знаете, что вы не предпочли бы гомосексуальную любовь?

5. Может быть, ваша гетеросексуальность – результат невротического страха перед лицами того же пола, что и вы?

6. Может быть, вам нужна лишь хорошая партнёрша (хороший партнёр) одного с вами пола?

7. Кому вы рассказывали о своей гетеросексуальности? Как люди реагировали на то, что вы им сказали?

8. Среди гетеросексуалов очень мало по-настоящему счастливых людей. Существуют методы, позволяющие изменить сексуальную ориентацию. Вам не приходило в голову воспользоваться ими, что бы сменить свою сексуальную ориентацию?

9. Подавляющее число развратителей малолетних – гетеросексуалы (95%). Как вы думаете, насколько безопасно для вашего ребёнка, если он будет общаться с учителем-гетеросексуалом?”

Подобно Рохлину, Давенпорт пытается объяснить своему критику и его единомышленникам, что двойная мораль в сексе несправедлива. Что гомосексуалам, особенно подросткам, точно также нужна литература, адекватная их видению мира, как и представителям сексуального большинства. Отсюда некоторый натурализм писателя: он пишет на языке эмоционально незрелых подростков, поскольку любой другой язык покажется им таким же фальшивым, неискренним и непонятным, как Лолите изысканные обороты речи Гумберта, именующие её “ультрафиолетовой нимфой” (вместо того, чтобы сказать: “Ты – загорелая классная девчонка”)!

В половом воспитании нуждаются все. Всем необходимо достичь зрелости чувств, избавиться от невротических комплексов, блокирующих способность любить, обрести способность к избирательности и к альтруизму, без которых не бывает подлинной любви. И хотя в этом нет особой разницы между представителями сексуального большинства и меньшинства, геям всё же приходится намного труднее. Они привыкли к тому, что их сексуальная инаковость осуждается, отождествляясь с извращённостью, с психической и биологической неполноценностью. Подростки, относящиеся к категории “ядерных” гомосексуалов, нуждаются в половом воспитании, предупреждающем развитие у них интернализованной гомофобии. Именно такой тактики придерживается Марк, воспитывая Уолта.

Представители же сексуального большинства нуждаются в профилактике гомофобии, ибо это тоже подвид невроза.

Обеспечить полноценное половое воспитание могут лишь педагоги (в том числе работники пионерских и скаутских организаций), прошедшие курс обучения основам сексологии у врача-сексолога. Те же, кто отягощены гомофобными предрассудками или страдают интернализованной гомофобией, вне зависимости от их возраста, нуждаются не столько в правильном половом воспитании, сколько в психотерапевтическом лечении. В полной мере это относится и к лицам, отягощённым педофилией: любой человек с парафилией (перверсией, половым извращением) нуждается в лечении, покуда ещё не стряслась беда.

Что же касается педофильных тенденций, остающихся латентными и не представляющих собой угрозы, то они не только не мешают педагогам, но порой делают их особо одарёнными специалистами. В этом отношении Гай Давенпорт прав. Кэхилу остаётся лишь поверить на слово, что описание чувств гомосексуальных подростков – не более эксцентрично, чем шекспировский рассказ о чувствах Ромео и Джульетты.

 

 

Глава VI. Печали и радости однополой любви

       Пожалуйста, поймите меня правильно – я сам себя не всегда понимаю верно.

Теннесси Уильямс

“Семижды заключив тебя в свои объятья!”

Литературные комментаторы порой чересчур дотошны. Шарль Бодлер похвастал в стихах, что за ночь он девять раз поимел Жанну Дюваль, свою ненасытную любовницу (в переводе Эфрона этот подвиг стал куда скромнее, сократившись до семёрки)! Литературоведам бы скромно промолчать, так нет же, они уточнили, что речь в стихах идёт не о реальных, а о мифологических событиях. Поэт сравнивает себя с подземной рекой Стикс, девятью кольцами спирали окружающей царство мёртвых у древних греков.

Дурной пример заразителен. И мне показалась отнюдь не случайной привязанность американского драматурга Теннесси Уильямса к магическим семикратным половым эксцессам. В своих мемуарах он то и дело сообщает, что будил своего очередного партнёра именно семь раз за ночь, причём сам всегда выступал в активной роли. Даже со случайно “снятым” на улице морячком, имени которого он так и не вспомнил, Уильямс оказался неутомимым любовником. “Я бы сам не поверил, но это досконально записано в моём дневнике – я трахнул его семь раз за одну ночь”. А уж его любимцу актёру Кипу и вовсе приходится туго; желание обладать им “…было столь ненасытным, что я ночью снова и снова будил его, чтобы заняться любовью. Я совершенно не понимал в те дни – и те ночи – что от страсти может устать даже пассивный партнёр”.

Свои литературные достижения драматург объяснял всё той же половой неутомимостью, ставя её в пример своим коллегам. Так, выслушивая из уст мэтра американской литературы Торнтона Уайлдера критические замечания по поводу своей пьесы, Уильямс мысленно пожалел его: “Думаю, что бедняге просто не удалось в жизни как следует потрахаться”.

Навязчивые напоминания Теннесси о собственной незаурядной сексуальности с неукоснительным выполнением активной мужской роли, перемежаются с эпизодами, в которых, напротив, он сам настойчиво предлагал себя незнакомым мужчинам в качестве пассивного партнёра. Вдвоём с приятелем они “снимали” любовников во время “круизинга” – специальной прогулки по местам, “…где группками собирались моряки и солдаты, и там я вступал с ними в грубые и откровенные переговоры. Я мог подойти к ним и спросить (стёрто автором) – иногда они принимали меня за сутенёра, ищущего клиентов для проституток, и отвечали: “Согласны, где девочки?” – и мне приходилось объяснять, что “девочки” – мой партнёр и я. Они разражались смехом, начинали о чём-то переговариваться, и – в половине случаев соглашались, после чего отправлялись на квартиру моего партнёра или в мою комнату в общежитии АМХ – Ассоциации Молодых Христиан”.

Несколько лет спустя, когда напарником Тома по круизингу был уже новый партнёр, снявший для этого случая номер в отеле, подобная история закончилась невесело. Они подцепили двух морячков, и когда с сексом “…было покончено, моряки внезапно вырвали из стены телефонный провод, меня поставили к стенке, а друга стали избивать, выбив ему несколько зубов. Потом к стене поставили его – угрожая ножом – а бить начали меня.

Верхним зубом мне насквозь пробило нижнюю губу.

Насилие и ужас лишили меня чувств. Мой друг отвёл меня в АМХ, но я был в бреду и ничего не соображал. В АМХ терпеливый молодой врач зашил мне губу”.

Впрочем, и сам Теннесси тоже не чурается криминальных проделок. По его рассказам, в голодное послевоенное время, переживаемое Италией, он и ещё два богатеньких американца, “…сопровождаемые бесстыдным австралийцем, подбирали римских мальчишек, продававших сигареты, и на моём джипе отвозили их в дикие места. Там мы припарковывали джип, и исчезали в чаще с кем-нибудь из продавцов сигарет. Всё это были скорее шалости. Но привели они к моей третьей ночи за решёткой”.

Кто же он, подлинный Том (Теннесси – его псевдоним) – активный и неутомимый сексуальный гигант, начисто лишённый феминных манер и интересов, или, напротив, крайне уступчивый партнёр, мечтающий отдаться грубому, а иногда и опасному самцу?

Противоречивость его поведения дополняется ещё и обычными для него демонстративными выступлениями в защиту общественной морали, попранной геями (странная привычка для человека, побывавшего в весьма двусмысленных переделках!). Так, он вздумал перевоспитать своих друзей – “педовок”, проповедуя им скромность. “Я говорил им – тем, кто слушал, что такое (развязное) поведение делает их “невкусными” в сексуальном плане для любого человека, заинтересованного в сексе… всё пролетало мимо ушей, конечно”.

Заметим в скобках, что сам поборник морали и скромного поведения постоянно чувствует “…косые и пренебрежительные взгляды со стороны персонала отеля, но меня это нисколько не трогало – мне никогда не удавалось ладить с персоналом отелей и с квартирными хозяйками”. Ещё бы, ведь он каждый вечер приводил в свой номер новых юнцов, чья профессия ни у кого не вызывала сомнений! А на скольких агрессивных представителей вооружённых сил или вечно пьяных представителей “голубой” богемы в обществе Тома насмотрелись консьержки и портье?! Пожалуй, лишь в Париже он чувствовал себя вполне комфортно, находя жильё, соответствующее его привычкам и вкусам: “Это был вполне беспутный отель; там ничего не имели против юных визитёров”.

Особенно комична одна из историй, рассказанных писателем Дотсоном Рейдером, любовником Уильямса, которую я передаю со слов Льва Клейна. Дело происходило на палубе плавучего ресторанчика в Италии. Однажды его посетители увидели, что к плоту, находящемуся неподалёку в лагуне, подплыли двое парней, скинули плавки и занялись сексом. Теннесси поднял крик, требуя, чтобы столь наглое нарушение нравственности было немедленно прекращено, а преступники понесли заслуженную ими суровую кару. Все уговаривали его угомониться, но он был вне себя. Вызвали метрдотеля, который направил к плоту официанта, наделённого карательными полномочиями. “Молодой официант разделся до плавок, – рассказывает Рейдер. – Мы увидели, как он подплывает к плоту. Он взобрался на него, постоял некоторое время, глядя на то, что проделывали два парня, а затем …скинул свои плавки и присоединился к забаве. Теннесси выскочил из отеля в праведном гневе”.

Чтобы понять трагикомическую подоплёку столь противоречивых поступков и суждений, надо проследить психосексуальное развитие драматурга с самого раннего детства.

Том воспитывался в авторитарной семье, где всем заправлял отец. Что же касается матери, миссис Эдвины, то сын и дочь постоянно находились под её жёсткой гиперопекой. Она лишила Тома контактов с его ровесниками, “с Альбертом или другими грубыми мальчишками”, мальчиками 8–9 лет, к которым он так тянулся, поскольку предпочитала, чтобы он играл с девочкой по имени Хейзл.

В пятнадцатилетнем возрасте с Томом произошла история, отчасти родственная той, что стряслась с Жаном Кокто. “Тем летом было полно мальчишек, от которых я не мог отвести глаз, когда они загорали на скалах у горной речки”. Попав в дождь, “...мальчишки разделись прямо передо мной, а я так и стоял в мокрой одежде, и им пришлось силой раздеть меня. Ничего скандального не случилось, но их красота неизгладима в моём похотливом сознании – как и их доброта”. Какие уж там скандальные происшествия?! В ту пору о них не могло быть и речи.

Бедный Томми как огня боялся близости именно с теми парнями, к которым его неудержимо тянуло. Вот, скажем его друг по студенческой жизни Смитти. Однажды Том был поражён и напуган, увидав детородный орган этого юного красавца: “…его ширинка была полностью расстёгнута, а его раздувшийся член стоял совершенно прямо… Он выглядел оружием, а не частью человеческого тела”. Как-то из-за наплыва выпускников университета, собравшихся на встречу, студентам пришлось спать в постели вдвоём. “Когда в спальне выключили свет, я почувствовал, что его пальцы гладят меня по руке и по плечу, сначала едва заметно, а потом, потом… Мы спали, прижавшись друг к другу, и он начал прижиматься ко мне сзади, а я начал дрожать, как осиновый листок. Но дальше дело не зашло.

<…> Я помню, как уже весной, ночью, мы лежали на широкой лужайке, он просунул руку мне под рубашку и гладил верхнюю часть тела своими длинными пальцами. Я, как всегда, вошёл в своё обычное состояние трясущегося осинового листка, и, как всегда, не сказал ему ни одного ободряющего слова”.

Однажды после особо нежных объятий, Смитти предложил: “Давай проведём ночь у меня”.

Мы поехали к нему на такси, и несколько раз, как бы в шутку, он пытался поцеловать меня в губы, и каждый раз я отталкивал его.

Не дурак ли, а? Я бы сказал – дурак.

Вскоре после того, как мы вошли к нему, меня вырвало прямо на пол.

Он полотенцем вытер мою блевотину, потом снял с меня одежду и уложил в постель. Когда он лёг вместе со мной, он руками и ногами крепко-крепко сжал меня, а я дрожал так сильно, что тряслась вся кровать

Он держал меня всю ночь, а я всю ночь трясся”.

Судьба дала влюблённому Тому ещё один шанс, но психологический блок оказался непреодолимым. На этот раз свидание проходило в пустой квартире Розы, родной сестры Уильямса.

“Мы с ним вместе спали на её двуспальной кровати цвета слоновой кости. И всю ночь мы лежали без сна; он – крепко обняв меня и делая вид, что спит; я – дрожа и стуча зубами.

Достаточно ли длинна жизнь, чтобы вместить всё сожаление, что у меня была эта – так фантастически отринутая, но такая странно сладкая – любовь?”. 

В 23 года Томми, наконец, твёрдо определился со своей гомосексуальной идентичностью и поставил перед собой ясную цель – вступить в половую связь с мужчиной. Объект страсти – “сияющий блондин” – нашёлся на пляже, “и любовная муха укусила меня в форме эротического влечения” именно к этому “красавцу”.

“Мне кажется, интерес был взаимным, потому что однажды вечером он пригласил меня на ужин в ресторан. Мы взяли пиво; сомневаюсь, что только пиво послужило причиной сильного сердцебиения, внезапно начавшегося у меня. Я запаниковал, блондин тоже. Вызвали доктора. Эта дама дала мне какую-то таблетку, но мрачно сообщила, что мои симптомы – самой серьёзной природы.

– Вам всё надо делать осторожно и очень медленно.

– Я так рад, что вы сказали ему это, – пролепетал бедняжка блондин, – а то он бегает по улицам слишком быстро для человека с сердечными проблемами”.

Подобные приступы у Тома бывали и раньше, “сопровождаясь жутким чувством, что я могу умереть в любую секунду. Это была инстинктивная, животная реакция, сравнимая с кружением кошки или собаки, сбитых автомобилем, которые носятся по кругу всё быстрее и быстрее, пока не падают замертво, или со страшным хлопаньем крыльев обезглавленной курицы”.

Итак, на этот раз неудача была вызвана не рвотой, а панической атакой. Будущий “неутомимый самец” (по крайней мере, в его собственной подаче), пример подражания для Торнтона Уайлдера и прочих асексуальных, по его мнению, литераторов, вновь остался девственником.

И с женщинами дело обстояло не блестяще. Лет в четырнадцать Томми пригласил свою подружку Хейзл покататься на речном пароходике. Дело было вечером; какое-то странное чувство охватило подростка; “я положил свою руку на эти соблазнительные плечи – и “кончил” в свои белые фланелевые брюки”. Хейзл, гораздо более зрелая, чем её робкий поклонник, однажды показала ему скульптурную достопримечательность их городка. Это была фигура древнего галла, под фиговым листком которого находился половой член. Она подняла фиговый листок и спросила: “У тебя похож?” Прозрачная уловка не сработала: у Томми в это время возникла особая фобия: “где-то глубоко в моей душе заточена девочка, постоянно вспыхивающая школьница, про которых говорят: “Она дрожит от одного косого взгляда”. Этой школьнице, заточённой в моём потайном Я – не нужно было и косого взгляда, ей хватало простого. Эта особенность заставила меня избегать глаз моей любимой подруги – Хейзл”. Подобная досадная оказия случилось внезапно, шокировав всех троих, Томми, Хейзл и её мать.

В 26 лет Тому, наконец-то, повезло. На него обратила внимание Салли, “нимфоманка и алкоголичка”, по словам Уильямса. Как только они оказались на диване голыми, началась обычная история: любовника одолела рвота. “Я помчался в туалет, меня вырвало, я вернулся, завёрнутый в полотенце, сгорая от стыда за провал своего испытания на зрелость.

“Том, ты коснулся самой потаённой струны моей души, материнской струны”, – сказала она”.

Умница Салли нашла единственно верную фразу. После этого дело пошло как по маслу. По крайней мере, так решил Уильямс. Совершив удачный сексуальный дебют, он, словно подросток, тут же похвастал первому же знакомому, встреченному им в мужском туалете:

“– Я сегодня трахнул девушку!

– Да? Ну и как?

– Всё равно, что трахать Суэцкий канал, – сказал я, ухмыльнувшись и почувствовав себя взрослым человеком”.

Так продолжалось около двух недель, а потом Том получил отставку.

“Когда я попытался её поцеловать, она сказала: “Нет, нет, беби, у меня во рту кошки переспали”. После того, как Салли оставила меня ради нового жеребца, я пытался встречаться с другими девушками. Только мне никак не везло”.

Сомнительно, чтобы в ряды жеребцов, вполне удовлетворяющих Салли, Том включал и себя самого. Гораздо позднее этих событий одна случайная знакомая пожаловалась Томми на своего жениха, намекнув на тёплые чувства к нему самому. “Она всё дальше и дальше забиралась на мою кровать, и, в конце концов, я решил проинформировать её, что с точки зрения замены её жениха от меня толку мало. И сказал почему. В конце концов, она вздохнула и поднялась.

– Тебе повезло, милый. Женский организм куда сложнее мужского”.

Этому объяснению предшествовала реализация в возрасте 29 лет долгожданной гомосексуальной связи. Стоя на балконе, Томми глядел вниз на компанию “голубых”, встречающих Новый год. Девственник поневоле в свете праздничного фейерверка увидал красивого десантника, манившего его вниз, в свою квартиру. Спустившись к нему, он попал в любовные объятия, впервые не вызвавшие у него ни рвоты, ни озноба, ни сердцебиений, ни панической атаки. Счастливый Томми, рассказывая об этом, обошёлся без обычной для него рекламы собственных мужских подвигов.

К ней он начнёт прибегать потом, и заметим, что сексуальная самооценка Уильямса с её фиксацией на магической семёрке явно завышена. Иначе не были бы столь противоречивыми его рассказы о любовниках, во множестве “снятых” на “плешке”. Похоже, доверительные интимные подробности, которыми делится с читателями своих мемуаров Теннесси Уильямс, не столько соответствуют действительному положению дел, сколько служат ему в качестве психологической защиты. Если дело обстоит именно так, то это свидетельствует о наличии каких-то серьёзных психологических проблем, не оставивших драматурга и после того, как он начал свою половую жизнь.

Психопатологический букет драматурга

По словам Теннесси Уильямса, “некоторые пытливые театральные критики уже подметили, что истинной темой моего творчества является инцест. У меня с сестрой были тесные отношения, совершенно незапятнанные никаким плотским знанием. Дело в том, что физически мы стеснялись друг друга. И всё же наша любовь была – и остаётся – самой глубокой любовью нашей жизни, что компенсировало, наверное, отказ от внесемейных привязанностей”.

Психологически брат с сестрой имели много общего, похожими были и их так называемые “невротические расстройства”. “В мужском обществе она испытывала состояние страха. На свиданиях она говорила как-то истерически оживлённо, и далеко не все мальчики понимали, что со всем этим делать”.

У брата были свои невротические симптомы, относящиеся к той же сфере, что и у сестры: “Я не мог говорить в классе. И учителя перестали спрашивать меня, потому что если меня спрашивали, я мог издавать только едва слышные звуки – горло буквально деревенело от панического страха”. Напомню, что потом у Томми появилась фобия, заставляющая его избегать чужого взгляда и неудержимо заливаться краской.

Увы, болезненные симптомы никак не укладываются в рамки банального невроза ни у брата, ни у сестры. “Первый настоящий припадок (шизофрении) произошёл (у Розы) вскоре после того, как у меня случился сердечный приступ, положивший конец моей карьере клерка.

В первый вечер, когда я вернулся из больницы, ко мне походкой сомнамбулы вошла Роза и сказала: “Мы должны умереть вместе”. Несколько дней она была совсем сумасшедшей. Однажды она положила в свою сумочку кухонный нож и собралась идти к психиатру – с явным намерением убить.

Кажется, примерно в это время наш старый мудрый домашний доктор сказал матери, что физическое и психическое здоровье Розы можно поправить способом, который показался матери чудовищным – организованным “терапевтическим” браком. Старый доктор попал в самую точку, где находился источник всех несчастий Розы. Она была девушкой совершенно нормальной – но в высшей степени сексуальной – и потому физически и умственно разрывалась на части от тех ограничений, которые накладывал на неё монолитный пуританизм миссис Эдвины”.

Говоря так, Томми несомненно намекает на проблемы воспитания, общие для них с сестрой. “По-моему, излишне говорить, что я – жертва трудного отрочества. Трудности начались ещё до него: они коренились в моём детстве. Матери никогда не хотелось, чтобы у меня были друзья. Мальчики были для неё слишком грубыми, девочки – слишком “заурядными”. Боюсь, что так же миссис Эдвина относилась и к дружбе и маленьким романам моей сестры. В её случае это привело к гораздо более трагическим последствиям”. 

Конечно же, все рассуждения Теннесси Уильямса относительно природы шизофрении и сексуальных способах её лечения в корне ошибочны. В дальнейшем болезнь сестры прогрессировала, и в тридцатых годах ей сделали лоботомию – операцию на головном мозге, в наше время категорически запрещённую. “Много лет спустя, году в сорок девятом–пятидесятом, Роза жила с компаньонкой-сиделкой на ферме вблизи психлечебницы – трагически успокоенная лоботомией”.

Их мать тоже страдала шизофренией, и ей доводилось попадать в психиатрическое отделение. И сам Теннесси, увы, болел этой же болезнью, которая, к счастью, протекала у него в относительно мягкой форме. Это не исключало тяжёлые приступы депрессии и паранойи, которые приходилось переживать Теннесси Уильямсу. В его мемуарах, кстати, описан остаточный бред преследования, к которому рассказчик продолжает относиться  без малейшей критики. Так, он твёрдо убеждён, что один из его бывших друзей-писателей подослал к нему убийцу. Вызывали даже полицию, но дело удалось замять. В 1969 году тяжелейший приступ шизофрении потребовал немедленной госпитализации драматурга, продолжавшейся больше трёх месяцев. И вновь знаменательная фраза в мемуарах о событиях тех дней, явно носящая характер остаточного бреда: “Я отказываюсь приписывать паранойе мои подозрения, что тамошний врач настаивал на том, чтобы немедленно подвергнуть меня насильственной смерти – и был очень близок к выполнению своих планов”.

Разумеется, гомосексуальность Теннесси Уильямса отнюдь не связана с его психическим заболеванием; она носит “ядерный” характер и вызвана дефицитом андрогенов в ходе половой дифференциации его головного мозга в периоде зародышевого развития.

Нельзя сбросить со счётов и неврологическое неблагополучие драматурга –  так называемый низкий порог возбудимости глубоких структур его мозга. Речь об этой патологии шла, когда обсуждалась болезнь Миши-Соски. Именно этим обстоятельством объясняется постоянная готовность к рвоте (повышенная возбудимость соответствующих нервных центров гипоталамуса), дневные поллюции (вспомним эпизод с Хейзл), ускоренная эякуляция (она упоминается в мемуарах), высокая готовность к повторным актам, (как правило, тоже очень непродолжительным, о чём хорошо осведомлены от своих пациентов сексологи). Беда всей жизни Уильямса – то, что он называет “кардионеврозом”. Речь идёт всё о той же патологии подкорковых, главным образом, гипоталамических центров, проявляющейся приступами панической атаки с мучительным сердцебиениями и острым страхом смерти.

Наконец, особое место в ряду его болезненных проявлений принадлежит чисто невротическим факторам, тем, которыми занимаются психоаналитики и психотерапевты (включая сексологов).

Конечно же, пуританское воспитание матери сыграло свою роль в половом становлении её сына. Он идентифицирует себя и с ней, и со своей сестрой. Отсюда, кстати, его постоянное внимание к женским чертам в собственном внешнем облике, к которым Томми относился весьма серьёзно всю свою жизнь. Однажды Ломакс и его подружка, театральные знакомые Теннесси, вызвались загримировать его для роли пажа. “Нарумянили щёки, накрасили губы, завили волосы. Потом Ломакс натянул на меня костюм пажа и привёл к своей подружке на инспекцию.

– Видишь, что я имел в виду? – спросил он её. Я посмотрел в зеркало и всё понял. Я был похож на девушку.

Когда подошла моя очередь, звуки, которые исходили из моего горла, были совершенно неразличимы, зал чуть не рухнул – это был мышиный писк. Говорили, что это было здорово. Подозреваю, однако, что меня выпустили на сцену только потому, что я так хорошо смотрелся в гриме, наложенном Ломаксом”.

Теннесси идентифицирует себя с сестрой и матерью, а их обеих – с женским началом вообще. Именно этим объясняется табу на половую связь с женщинами, блокирующее гетеросексуальный потенциал Теннесси. “Мальчики и девочки вместе. От этого никуда не уйти…”, – без особой радости признаёт он. Однако подсознательно юноша всё-таки нашёл выход из этого правила. Как только возникла опасность близости с Хейзл, возникает фобия “чужого взгляда” и эритрофобия (боязнь покраснения).

Можно выделить три фактора, позволившие Томми преодолеть психологический барьер, который прежде делал для него невозможной близость с женщинами. Во-первых, он был напуган трактовкой причин заболевания сестры и как бы получил от домашнего врача санкцию на реализацию собственной половой активности. Во-вторых, недобросовестно занижая душевные качества Салли (она и “алкоголичка”, и “нимфоманка”), он как бы отделил её от матери и сестры. В-третьих, не смущаясь явным противоречием, он принимает от Салли символическое “материнское разрешение” на половой акт с женщиной.

Впрочем, в половую близость с женщинами он больше никогда не вступал: слишком слабым был его гетеросексуальный потенциал. Зато удачная связь с женщиной, как ни странно, облегчила реализацию его гомосексуальной активности. Нас, однако, интересует вопрос не о том, что было бы более предпочтительным для Теннесси – гетеросексуальная или гомосексуальная активность, а насколько гармоничной была его реальная половая жизнь.

Вопреки декларациям драматурга, что он изначально моногамен, что он способен полюбить одного партнёра на всю жизнь (кого же именно?!), что он глубоко уважает свой гомосексуальный выбор («Я не сомневаюсь, что геи обоих полов более чувствительны – что значит – более талантливы, чем “натуралы”»), словом, вопреки всем этим заявлениям, он мыслит и ведёт себя “с точностью до наоборот”.

За примерами далеко ходить не надо.

Теннесси Уильямс декларирует: “Нет ничего более пустого, более обременительного, чем снимать кого-нибудь на улице. Всегда подхватываешь вшей – слава Богу, если не что-нибудь пострашнее – и каждый раз частичку твоего сердца отщипывают и бросают в канаву”. Но ведь всё сказанное адресуется, в первую очередь, к нему самому. И разве не его самого «заставил густо покраснеть крик – прямо на людном перекрёстке – крик, после которого я не мог больше жить во Французском квартале Нового Орлеана: “Гад, ты вчера заразил меня мандавошками!”».

Он пишет поэтические пьесы, проникнутые мечтой о любви. В мемуарах это слово упоминается, пожалуй, чаще, чем все другие слова английского языка. На деле же всё выглядит совершенно иначе, причём это явное противоречие ничуть не смущает рассказчика. Процесс “любви”, описанный им со вкусом и с чувством удовольствия, больше напоминает рецепт приготовления блюда из молочного поросёнка:

“Вчера вечером я чувствовал себя хорошо, и вдвоём с товарищем мы вышли на улицы Нового Орлеана. Я прошептал ему, что мне “сильно хочется”, и мы с ним пошли в скандально известное заведение, знаменитое своими мальчиками-танцорами, которые одновременно были и официантами и проститутками. <…> Мальчики носили только набедренные повязки, и можно было видеть, кого берёшь. Мне всё-таки рекомендовали избегать прямого проникновения, потому что у большинства из них задницы были с трипперком. И ещё мне рекомендовали сразу же вести их в ванную. И что надо заранее запастись каким-нибудь инсектицидом против мандавошек.

<…> Лайл выглядел немного недокормленным – но прекрасных пропорций, с чистым, нежным лицом и с гладким прекрасных очертаний задом. У него было мягкое юношеское тело и мягкий южный выговор – и я не предполагал никаких прямых контактов, только потрогать – ощутить поверхность его кожи своими пальцами. Это самоограничение основано на осторожности – у меня аллергия на антибиотики и мне меньше всего нужен триппер”.

“Я поздно начал, а когда всё-таки начал, пустился во все тяжкие”, – оправдывается Теннесси. <…> “Иногда я думаю, что было целью наших походов: радость общения с партнёром, спортивный интерес или всё-таки бесконечно повторяющееся – чисто поверхностное – удовлетворение от самого акта? Я знал многих гомосексуалистов, живших только ради акта, этот мятежный ад тянулся у них до середины жизни и позже, оставляя глубокий след на их лицах и даже отражаясь в их волчьих глазах. Полагаю, меня спасла от этого моя привычка к постоянной работе”. Добавим: и, в первую очередь, – огромный талант. Но если бы не это?

Он пишет абсолютно справедливые слова, под которыми подписался бы любой порядочный человек:

“Естественно, что “сестрички”, “пидовки” – всё это насмешка над собой, к которой гомосексуалисты принуждены нашим обществом. Самые неприятные формы этого явления быстро исчезнут, по мере того, как движение за права гомосексуалистов добьётся успехов в более серьёзных направлениях своей борьбы: обеспечить гомосексуалистам – не понимаемому и гонимому меньшинству – свободное положение в обществе, которое примет их, если только они сами будут уважать себя, хотя бы в такой степени, чтобы заслужить уважение индивидуально – и я думаю, что степень этого уважения будет тогда куда выше, чем обычно предполагается”. Как хорошо-то сказано! Но вот беда – сам борец за справедливость, не стесняясь в выражениях, обличает привычку геев “играть пассивную роль в содомском виде разврата”!

По-настоящему он и себя не любит. “На самом деле, случайные знакомые или первые встречные обычно бывали добрее ко мне, чем друзья – что говорит не в мою пользу, – проницательно замечает Уильямс. – Узнать меня – значит перестать меня любить. В крайнем случае, можно терпеть меня”. Как это признание похоже на уничижительные слова Евгения Харитонова, сказанные им о самом себе: “Меня нельзя любить. В крайнем случае, во мне могут любить душу или что там такое”! Впрочем, Теннесси всё-таки более снисходителен в своей самооценке, чем русский писатель-гей: “Я прожил чудесную и ужасную жизнь и не буду плакать по себе; а вы бы стали?”

Цитируя мемуары Уильямса, я вынес за скобки его упования на силу любви. Однажды Ривз, его знакомый, признался, что решился на самоубийство.

“– Почему?

– Я обнаружил, что я гомосексуалист.

Не зная, конечно, что он на самом деле собирается покончить с собой, я разразился смехом.

– Ривз, последнее, что я стал бы делать – это бросаться из окна из-за того, что я гомосексуалист – только если меня не заставят быть другим”.

Помимо того, что речь идёт о признании факта своей врождённой природы, Уильямс намекал на то, что простой гомосексуальный акт преображается любовью в нечто действительно ценное. Но, увы, сколько бы не уверял Теннесси Уильямс читателей о своей любви к половым партнёрам, его собственные мемуары заставляют усомниться в искренности его же уверений: обстоятельства разрыва с каждым из любовников порой шокируют.

Правда, это лишь одна сторона дела.

Можно сколько угодно уличать Теннесси Уильямса в противоречиях, в приукрашивании себя и своих поступков, вопреки тому очевидному факту, что он то и дело обманывал людей, любящих его и доверившихся ему. Но всё это было его бедой, его болезнью.

Нелепо подозревать, что цель анализа такого поведения – попытка умалить достоинства талантливого человека. Задача в другом – необходимо понять, что скрывалось за этими противоречиями, что блокировало способность к любви, о которой Теннесси Уильямс так страстно и безнадёжно мечтал?

Априорно я счёл бы, что всё объясняется его интернализованной гомофобией. Подобное предположение, однако, требует самой тщательной проверки: слишком уж сложная личность – Теннесси Уильямс, и очень уж непростая тема – интернализованная гомофобия.

Клиника интернализованной гомофобии

Начнём с азов. Согласно общепринятым представлениям, современное общество привержено гетеросексизму, в рамках которого, по словам У. Блуменфельда и Д. Раймонда, “гетеросексуальность рассматривается как единственная приемлемая форма сексуального поведения”. Это влечёт за собой формирование у основной массы представителей сексуального большинства неприязни, презрения и даже ненависти к геям в сочетании со страхом перед нестандартной сексуальностью.

В свою очередь, гомофобия общества приводит к развитию интернализованной (усвоенной) гомофобии у лиц с однополым влечением. “Социализация любого гея предполагает интернализацию того унижения, которое он переживает”, – справедливо замечает Р. Исэй.

Гонсориек и Рудольф добавляют: “Это может проявляться в широком диапазоне признаков – от склонности к переживанию собственной неполноценности, связанной с проявлением негативного отношения окружающих, до выраженного отвращения к самому себе и самодеструктивного поведения”.

Исходя из всего сказанного, можно сделать заключение о том, что для интернализованной гомофобии типичны следующие необходимые предпосылки и клинические проявления:

Во-первых, осознание человеком собственной гомосексуальной идентичности.

Во-вторых, гомосексуальная идентичность может отвергаться (эго-дистоническая форма гомосексуальности), либо интегрироваться личностью в собственное Я (эго-синтоническая форма); последнее вовсе не исключает неосознанного презрения к представителям сексуального меньшинства, в том числе к себе самому, а также страха перед гомосексуальностью.

В-третьих, неосознанный характер интернализованной гомофобии проявляется в противоречивых высказываниях и поступках гомосексуала. Он может декларировать гордость по поводу своей принадлежности к сексуальному меньшинству как к элите человечества, и, в то же время проявлять неоправданную и ничем неспровоцированную враждебность и даже агрессивность к его отдельным представителям.

В-четвёртых, интернализованная гомофобия может порождать депрессии и всевозможные фобии, на первый взгляд, никак не связанные с гомосексуальностью, либо принимать характер вегетативных расстройств.

В-пятых, она может сопровождаться комплексом вины и приводить к поступкам, провоцирующим наказание со стороны окружающих.

Прослеживается типичная цепочка причинно-следственных отношений: неосознанное презрение к самому себе требует доказательств ошибочности такой позиции, прежде всего, путём демонстрации самому себе и окружающим собственной сексуальной привлекательности, что, в свою очередь, порождает вечную погоню за всё новыми и новыми сексуальными партнёрами. Подобное поведение, то есть навязчивый (аддиктивный) промискуитет, тоже требует внутреннего оправдания. Это приводит к типичной смене отношения к очередному партнёру: поначалу он чуть ли не обожествляется, но вскоре оказывается ниспровергнутым. Своеобразная потребность в “бескорыстном обожании”, в качестве доказательства высокой оценки сексуальной привлекательности невротика, его редких душевных качеств, мудрости и т. д. и т. п., приводит к особым щепетильным подсчётам затраченных материальных средств, что обычно воспринимается партнёрами как банальная жадность. Таков далеко неполный перечень невротических черт, свойственных интернализованной гомофобии, приводящих к трагическим последствиям – к неспособности любить, одиночеству, подозрительности, депрессии, психосоматическим расстройствам.

В какой мере всё это характерно для Теннесси Уильямса?

Наличие у него интернализованной гомофобии до 29-летнего возраста сомнений не вызывает. Страх перед гомосексуальностью не позволяет ему отдаться любимому человеку (Смитти). “Я был одинок и напуган. Я не знал, что меня ждёт дальше. И, наконец, окончательно убедился, что я извращенец, но совершенно не представлял, что с этим делать”. Признание собственного “извращенчества” и безуспешная попытка вступить в половую связь с “сияющим блондином” вписываются в ту же картину страха перед “содомским видом разврата” и осуждения гомосексуалов, в том числе и себя самого.

Реализация гомосексуальной активности сопровождалась усиленными поисками доказательств собственной сексуальной привлекательности. К месту и не к месту Томми заявляет, что у него стройная фигура пловца, что он обладает особой вибрацией, сила которой поначалу даже способна напугать его избранников. Малейшее сомнение в этом вызывает у Тома чувство возмущения. Так однажды вечером он “...зашёл в бар и уставился на привлекательного и молодого моряка, а он в конце концов не вынес такого внимания. Он поставил свою кружку, подошёл ко мне, пошатываясь, и сказал: “Сегодня я готов трахнуть и змею”.

Я горд тем, что велел ему отправляться на охоту за змеями…”.

Главный предмет гордости, упоминаемый на каждом шагу Томми, это, конечно же, его половая неутомимость, бесконечное множество любовников, которыми он овладел, способность продолжать близость после эякуляции, доводя количество эксцессов до магической цифры семь. “Мне под шестьдесят, но я ещё способен влюбляться и во время репетиций я сошёл с ума от Мэддена”, – хвастливо заявляет Теннесси Уильямс в своих мемуарах.

Правда, иногда упоение сексом сменяется грустными нотками. Теннесси встретил давнего друга-поэта. “Он уже знает, что я стал гомосеком, – подумал Том, – и разговор получился кратким и смущённым – к сожалению”.

Странная агрессивность Тома и его “голубых друзей” порой обрушивается на геев, явно не заслуживающих столь резкого унижения или даже оскорбления. Так, Трумэн Капоте, известный писатель, однажды отшил любвеобильного епископа, подсевшего за их с Томом столик. “Он начал пристально рассматривать массивное епископское кольцо.

– Вы знаете, – нежнейшим голосом медленно произнёс он, – мне всегда хотелось иметь епископское кольцо.

Епископ снисходительно хрюкнул.

– Епископское кольцо может носить только епископ.

– А я не знал, – отпарировал Трумэн, – мне всегда казалось, что я смогу найти такое в ломбарде, заложенное каким-нибудь лишённым сана епископом.

Он растянул это “лишённым сана епископом” таким образом, чтобы не оставалось никакого сомнения, кого он подразумевает”.

Святой отец немедленно удалился, несолоно хлебавши.

Гораздо более злую выходку отчебучил великий музыкант Леонард Бернстайн. Их с Уильямсом пригласили к себе два богатых гея-проститута. “Бернстайн, – пишет Теннесси, – повёл себя с ними очень жёстко и меня ошеломил способ, которым он оскорбил их.

– Когда придёт революция, вас поставят к стенке и расстреляют”.

Правда, это были революционные времена Че Гевары. Может быть, странный выпад вовсе и не был проявлением интернализованной гомофобии Бернстайна? Да и сам Теннесси, меняющий любовников по графику: день он любит итальянского юношу Рафаэлло, живущего в его номере гостиницы, а назавтра занимается “круизингом”, “снимая” с друзьями “свежатинку”. Разумеется, подобное поведение отнюдь не соответствует проповедям Теннесси о постоянстве в любви, но так ли уж всё это вписывается в рамки интернализованной гомофобии?

Сравним любовные проблемы американского драматурга с приключениями Дмитрия Лычёва (цитирую мой собственный анализ армейских мемуаров автора “(Интро)миссии”).

Напомню, что в основе половой неуёмности Димы лежат хорошо известные невротические механизмы. Каждое новое удачное совращение служит подтверждением его сексуальной привлекательности, недюжинного ума, умения манипулировать людьми. Временами Дима заявляет, что без памяти влюблён в кого-то из парней. Так, например, случилось, когда он встретил Костю, своего нового соседа по госпиталю. Поначалу этот новый любовник расценивается Лычёвым как былинный герой, оснащённый мечом-кладенцом (так восхищённо расценивает Дима габариты его полового члена). Чуть позднее он и вовсе возводится в ранг Бога: “Мой бог купается в реке. Я уже люблю его”. И вдруг наступает неожиданное охлаждение: “И я его не люблю”.

Чем же объясняются эти психологические кульбиты? Отчасти тем, что по ходу совращения выявилась гомосексуальность Кости. В соответствии со здравым смыслом, Лычёву надо бы обрадоваться такому открытию. Ещё бы, красавец и богатырь, чьи мужские повадки и спортивность так отличают его от презираемых Димой “педовок”, оказался “своим”, способным понять и разделить желания и вкусы гомосексуала! Можно ли ждать от судьбы подарка щедрее?

Между тем, Дима отреагировал на преображение Кости невротическим (истерическим) раздвоением сознания. Поначалу он старается не замечать самых очевидных фактов. Половое возбуждение Кости, вызванное рассуждениями Димы об их сексе втроём с братом аптекарши, Лычёв расценивает почему-то как реакцию “изголодавшегося” гетеросексуала. Совершенную самоотдачу Кости в его первой в жизни половой близости с мужчиной (немыслимую для “натурала”), он объясняет лишь необычайным талантом юноши. Это верно, Костя талантлив и к тому же наделён сильной половой конституцией. Но главное другое: он наконец-то реализовал свои давние мечты.

Лычёва же охлаждает его собственная активная роль в половой близости с любовником. Признания юноши в любви он воспринимает критически: “Врёшь, дурашка, это не любовь. <…> Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, и он думать обо мне забудет”.

 Лукавит Дима. Он давно смекнул, что она не отдалась Косте только потому, что тот и не просил её об этом. Секс с аптекаршей не соответствует характеру его половой ориентации. Частью своего раздвоенного восприятия Лычёв отдаёт себе в этом ясный отчёт. С садистским наслаждением измываясь над любовником, он уличает его в гомосексуальности. “Мучается!” – злорадно замечает он, выбалтывая при этом своё полное понимание происходящего. Сам-то он уже давно во всём разобрался. Ведь Алексей (один из прежних любовников Димы, настоящий гетеросексуал) нисколько не переживал бы на месте Кости. Вступив в половой акт даже в пассивной роли (из любопытства и в силу своего авантюрного характера), он пропустил бы разоблачения Димы мимо ушей. Слишком уж уверен он в собственной гетеросексуальной природе. Костя же с детства привык осуждать свои гомосексуальные фантазии; потому-то он и удручён фактом, что его худшие опасения в отношении самого себя оправдались.

Впрочем, скоро Дима замечает, что Костя не только смирился с тем, “что он педик, но и начинает этим гордится”. И тут же, словно не замечая нелогичности подобного перехода, он снова сулит ему счастливую гетеросексуальную судьбу: “Ты женишься и станешь самым счастливым человеком на свете!”

Также раздвоено воспринимает Дима и свою собственную роль в любовной связи. Он донельзя гордится Костиной сексуальной неутомимостью (преувеличивая её в силу собственной истерической природы). Чтобы подчеркнуть чрезмерную сексуальность своих партнёров, превосходящую даже его незаурядную выносливость, Дима изобрёл удачный термин “эффект клизмы”. Готов подарить автору “(Интро)миссии” ещё один символ сексуального могущества, придуманный одной моей пациенткой. Она обличала своего мужа в том, что тот гомосексуал. Я сомневался в этом.

– Понимаете, он пришёл домой от своего друга с совершенно жёлтым лицом!

– Ну и что?

– Неужели не ясно? Они же до печёнок друг друга достают!!!

Буду рад прочитать в следующей книге Дмитрия Лычёва, что любовник вызвал у него не только “эффект клизмы”, но и “печёночный эффект”. Такое преувеличение несёт определённую смысловую нагрузку: если Костя способен совершать в постели геркулесовы подвиги, то, следовательно, он, Дима, того стоит. “Если уж такого супермена мне довелось заарканить, значит, я и сам парень не промах!”. В основе подобного мышления лежит комплекс неполноценности, заставляющий искать доказательства собственной значимости не в себе, а в достоинствах любовников.

И тут же, в обход всяческой логики, позабыв всё сказанное прежде, Дима напрочь перечёркивает столь ценную для него мужественность Константина: “Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной. Констанцией”.

Комизм собственных слов прошёл мимо внимания Лычёва. Костя же, чистая душа, даже и не подозревает, что он безжалостно вычеркнут из списка мужчин. Узнать же о мстительных чувствах, вложенных Димой в половой акт, ему и вовсе не дано.

Недоумевают и читатели: бесконечная невротическая погоня Димы за “сексуальными гигантами”, доставляющая ему массу болезненных ощущений, хоть она и нелепа с точки зрения здравого смысла, всё же объяснима наличием у него комплекса неполноценности. Но зачем же при этом поливать грязью любовников?!

Вот, скажем, описание соития с Денисом, обладателем члена устрашающей величины: “Я сидел в машине и лизал Дениса под "Бурные воды" Дитера Болена. Музыка способствовала минету, оставалось только ждать этих самых бурных вод, которые звал своим педерастическим голоском Томас Андерс. <…> Денис привстал, развернул меня и по сантиметру принялся запихивать свой килограммовый бифштекс. "Ю май хард, ю май соул", – стонал Томас Андерс, когда меня разрывали на части. Да, эта штука вполне способна вынуть из меня хард и вывернуть наизнанку соул. В глазах потемнело. Андерс перешел на "Реактивный самолет". Диск "Модерна" заканчивался. Вспомнив, что Денис начал с первой песней, и кончает сейчас на последней, я сообразил, что эта образина торчит во мне уже больше получаса. Реактивный самолет, больше похожий на тяжёлый и толстый бомбардировщик... Андерс замолк, слышно было только наше прерывистое дыхание. Бомбы полились в меня, принося долгожданное освобождение. Боясь упасть, я сел на импровизированную кровать и не заметил, как провалился в пустое пространство”.

Словом, Дима “вырубился”. Погнавшись за острыми ощущениями, он нарвался на пытку, которой сам же и не выдержал.

Прояснится ли суть этого эпизода, если читатель узнает, что прежде чем стать “образиной” и потенциальной “шлюхой”, Денис был объектом восторга Димы, объединяя в одном лице две ипостаси: гиганта и античного бога? Что, поскольку он служит армейским связистом, то ассоциируется с Гермесом, вестником богов? Его член так велик, что ассоциируется с божественным жезлом. Поначалу Дима даже не решается на жертву новому богу: “Прости, Денис, но я не смогу”. И всё же жертва принесена и награда (“невиданный доселе кайф”) получена. Увы, подобно Косте, очень скоро “Гермес” оказался низвергнутым богом. Его божественный жезл, так недавно вызывавший у Димы радостное изумление и почти религиозный экстаз, вдруг превратился в тошнотворный “килограммовый бифштекс”.

Всё дело в том, что “любовные” связи Лычёва непременно складываются из двух фаз: вначале обожествления, а затем развенчания и унижения любовника.

Само по себе это не ново: любовь часто сопровождается разочарованием. Другое дело, что у большинства людей охлаждение наступает постепенно и воспринимается ими как грустная, а порой и трагичная утрата. Писатели положили немало сил, чтобы исследовать психологические корни угасания любви. Скажем, творчество Франсуазы Саган посвящено, в основном, именно этой теме.

То, как неумело и неубедительно описана смена обеих фаз “любви” в книге Лычёва, симптоматично. Дело не в том, что автору далеко по уровню мастерства до знаменитой француженки. Главное другое: обе фазы его любовных увлечений так скоротечны, так изначально предопределены и взаимосвязаны, что проследить границу между ними невозможно.

Этот феномен имеет своё психологическое объяснение.

Процесс обожествления (так же, как и непомерное преувеличение сексуального могущества полового партнёра) – невротический способ смягчить комплекс собственной неполноценности. Развенчание любовника служит той же цели. Потребность в самоутверждении требует наличия целого набора объектов третирования. Дима презирает еврея, своего соседа по палате, приписывая “жидёнку” малые размеры члена, хотя тот и не думал демонстрировать собственные гениталии кому бы то ни было. Он презирает “старпёров” – пожилых пациентов госпиталя, злорадствует по поводу смерти одного из них, хотя никогда и в глаза его не видел. Мало того, невротическая природа Лычёва требует, чтобы список презираемых им людей постоянно дополнялся и расширялся.

Любовная история Кости заканчивается тем, что Дима даёт ему ложные адрес и номер телефона. Совершается тройной обман: Лычёв вводит в заблуждение Костю, читателей своей книги и, главное, себя самого.

Разобравшись, в конце концов, в его психологических вывертах и парадоксах, Костя с горечью убедится в том, что поверил эгоисту и истерику, погрязшему во лжи. Такой вывод, справедливый, увы, для весьма многочисленной прослойки гомосексуалов, огорчит юношу. Другое дело, что, сделав своё грустное открытие, он всё же вряд ли станет гетеросексуалом. Так уж устроен мозг “ядерного” гомосексуала. Понадеемся на то, что с новым любовником Косте повезёт больше, чем с первым.

Что же касается Димы, то, объясняя свой поступок заурядностью своего якобы гетеросексуального партнёра, на самом деле он имеет в виду нечто противоположное – “разоблачённую” гомосексуальность Кости. Гомосексуал, даже наделённый сказочной половой неутомимостью, не может служить Диме гарантом его достоинств (такова уж логика невротического мышления: комплекс неполноценности обусловлен интернализованной гомофобией и неосознанным презрением к собственной гомосексуальной ориентации). Повторяю: вопреки уверениям Димы о том, что он безмерно горд характером собственной сексуальной ориентации и вразрез с его же концепцией об исключительной роли гомосексуалов в прогрессе человечества, история его отношений с Костей, как и с другими любовниками – гомо- и гетеросексуалами, выявляет невротическое неприятие им своей гомосексуальности. Интернализованная гомофобия заставляет Лычёва презирать не только “педовок”, но и всех, кто способен соблазниться на заместительную гомосексуальность, им же самим и спровоцированную. Вот скажем, крайне уничижительная и ложная оценка, которую он даёт своим вполне гетеросексуальным партнёрам: “Я уверен, что при удачном стечении обстоятельств те же Ромка, Боб или Денис могли стать в Москве отъявленными шлюхами”.

Словом, в психологии “любвеобильного” Димы находят себе место презрение к людям, интернализованная гомофобия и даже такой малопочтенный предрассудок, как антисемитизм. Лычёв использует секс для самоутверждения, для поисков покровителей и заступников, даже для мести. Вот только с одним феноменом он не знаком вовсе: любить кого бы то ни было Дима не способен напрочь.

Скажем спасибо нашему талантливому журналисту Дмитрию Лычёву – так прозрачно и точно он описал клинику невроза, называемого интернализованной гомофобией!

С Теннесси Уильямсом дело обстоит гораздо сложнее и запутанней, но и его проблема остаётся весьма узнаваемой. Говоря об одном из своих близких друзей, Теннесси написал фразу, составляющую суть его трагедии: “Он в тот период освободил меня от самого большого моего несчастья – и самой главной темы моей работы – несчастья одиночества, что преследует меня как тень, тяжёлая тень, слишком тяжёлая, чтобы таскать её за собой днём и ночью”. Как ни странно, выход из одиночества он ищет по-лычёвски: “…в отеле был бассейн, парилка, я мог заниматься любимым делом – плавать и имел возможность заводить многочисленные приятные знакомства – знакомился я в основном в парилке. В облаках пара я ощущаю сексуальное волнение. Я был вполне привлекательным без одежды, а среди посетителей бассейна и парилки было много очаровательных молодых людей. Развлечения растягивались на весь день и весь вечер”.

Навязчивая тяга к сексу в сочетании с невротическими страхами возможного заражения, накладывающимися на ипохондрические ощущения телесных недомоганий, дают трагикомический эффект: «Доктора сообщили, что мне грозят гепатит и амёбная дизентерия. В дневнике я написал: “С траханьем покончено”». Тревога оказалась ложной и охота за молодыми людьми продолжалась на обоих континентах. Больше всего привлекала Италия. “В Риме не встретишь на улице молодого человека без лёгкой эрекции. Частенько они прогуливаются по Венето – руки в карманы, бессознательно играя своими гениталиями, независимо от того, предлагают ли они себя или ищут, кого бы подцепить”.

Понятно, что в парилках и на улицах Рима есть множество возможностей, чтобы в очередной раз удостовериться в наличии собственной сексуальной привлекательности, столь ценной для любого гея-невротика. К тому же, судя по бесчисленным намёкам об активной роли, выполняемой в ходе всех этих мимолётных флиртов, они позволяли Уильямсу всякий раз убеждаться в собственном мужестве. В скобках заметим, что это свойство было не столь уж безотказным: “Художника мне было не вынести – он готов был заниматься сексом, не переставая”.

Всё это знакомые мотивы. Но в отличие от Димы (по крайней мере, его армейского периода), у Теннесси есть ещё одна невротическая потребность – он должен играть авторитарную роль в связях с любовниками. Вот, скажем, сценка возвращения пьяного “главы семейства” к своему ангелу-хранителю Фрэнки Мерло.

“Однажды три проститута из Майами приехали в наш город и поселились в мотеле. Я едва был с ними знаком, но толкаемый распутством, провёл с ними целый день и часть вечера – сейчас мне вспоминается, что я вступал в интимные отношения со всеми тремя, будучи в состоянии пьяного куража и придавая этому не больше значения, чем прыжку через кучу навоза.

Фрэнки приготовил ужин – или только готовил его – когда я вернулся домой. Молчание было зловещим. Я, как король, уселся за стол и стал ждать, когда меня обслужат. Кухонная дверь распахнулась, и в меня полетел кусок мяса, просвистев всего в паре дюймов от моей головы. За ним последовала тарелка с молодой кукурузой, потом салат, потом полный до краёв кофейник. Я был так пьян, что этот обстрел меня совершенно не встревожил. Когда дверь на кухню захлопнулась, а Фрэнки пошёл садиться в машину, я подобрал мясо с пола и съел его с таким аппетитом, как будто оно было подано мне на золотом блюде”.

Строптивость Фрэнки была наказана: Теннесси спровоцировал их разрыв. Это случилось как раз накануне смерти преданного любовника, друга и помощника от опухоли мозга. Окружающие Уильямса люди “знали, что я потерял опору своей жизни”.

Теннесси уверяет читателей: «Меня обвиняли во всём, но только в обдуманной жестокости, потому что внутри меня всегда сидело убеждение Бланш, что “обдуманная жестокость непростительна”». Но зачем тогда ему понадобилось тащить случайного молодого любовника к Тони Россу? “И это было ошибкой, потому что Тони, хотя и любил меня, совершенно расстроился при виде моего нового товарища. <…> Увидев моего спутника, он просто выпал в осадок”.

От Санто (этим псевдонимом Теннесси намекает на доброту и преданность одного своего любовника, сохраняя его инкогнито), после очередной измены пришлось спасаться бегством. “Я достиг океана, и Санто не догнал меня, благо стояла безлунная ночь. Увидев деревянный причал, я взбежал на него и повис на его кромке – над самой поверхностью воды. Я висел там, пока Санто, не обладавший нюхом ищейки, не потерял мой след и не ушёл, ругаясь, в другую сторону”.

От Санто тоже удалось отделаться навсегда.

И всё это на фоне беспрестанных сетований по поводу трагедии одиночества! Что же лежит в основе этой саморазрушительной тяги к предательству в любви; в настойчивом отмежевании от пассивной роли в сексе (на самом деле, это не совсем соответствует истине); в навязчивом подражании собственному авторитарному отцу? Я полагаю, что дело объясняется невротическим поведением в рамках интернализованной гомофобии. Теннесси открещивался от своей гомосексуальности и в мелочах, и в саморазрушительном поведении, что обрекало его на разрыв с близкими людьми, на трагическое одиночество и связанную со всем этим тяжёлую депрессию, а это, в свою очередь, усиливало чувство одиночества, делая его непереносимым. Возникал порочный круг, который невозможно было разорвать. “Удивительно, каким одиноким становится человек во время глубокого личного кризиса, – горько жалуется Теннесси Уильямс. – Голым, холодным фактом является то, что почти все, кто знает тебя, отодвигаются, как будто ты – носитель ужасной заразы”.

Дело усугублялось, по-видимому, и прогрессирующим к старости шизофреническим дефектом. Всё вместе приводило к историям, которые трудно читать без боли. Одну из них рассказал писатель Дотсон Рейдер; я же передаю её со слов Льва Клейна.

Рейдер тогда жил на квартире Уильямса, куда он однажды привёл нового знакомого. Этот молодой человек, только что уволившийся из армии, был прозван Кентукки (его собственное польское имя было сложно запомнить и тем более произнести Рейдеру). Теннесси, вернувшийся домой раньше срока, застал обоих нагими, гревшимися на солнце у бассейна. Он, как рассказывает Рейдер, “…проигнорировал меня. Глаза его были прикованы к Кентукки; пройдя к нему, он присел на корточки и принялся ласкать его пенис. “Это Теннесси”, – объяснил я, поскольку парень был явно смущён тем, что этот полностью одетый, чужой и пожилой джентльмен, трогает его интимные части, совершенно не спрашивая разрешения”.

Клейн передаёт конец этой очень некрасивой и одновременно грустной истории: “Когда Кентукки через несколько дней решил уехать, соскучившись по своим, и попросил денег на дорогу, Теннесси был страшно огорчён и раскричался, что, вот, де, много развелось охотников за чужими деньгами, что он потратил уже кучу денег на Фрэнки и они достались семье Фрэнки. Кентукки ушёл без денег, надеясь на то, что по дороге кто-нибудь подберёт голосующего. Теннесси после его ухода не нашёл золотых часов и позвонил в полицию, хотя Рейдер уговаривал его не делать этого. Вскоре Кентукки привели в наручниках, а тем временем часы нашлись. Теннесси просил Кентукки простить его и взять большие деньги. Кентукки отказался. Всё же Теннесси всучил ему чек с подписью, но без проставленной суммы – там можно было проставить любую. Кентукки ушёл навсегда, а Теннесси заперся в спальне и проплакал всю ночь. Чек остался невостребованным”.

В подобных случаях Уильямс прибегал к хрупкой психологической защите: “Мне очень нужны друзья, но даже в шестьдесят один год я не хочу их покупать”.

Его смерть стала трагическим символом: драматург, глотая снотворное, вдохнул крышечку от пузырька с таблетками. Он умер от асфиксии – рядом не оказалось кого-то, кто бы, хлопнув его по спине, выбил посторонний предмет из дыхательного горла.

Глава VII. Секс и насилие в искусстве и в жизни

 

           “Когда началось скерцо, мне уже

виделось, как я, радостный и легконогий,

вовсю полосую вопящий от ужаса белый

свет по морде своей верной и очень-очень

острой бритвой. … А ещё были сны про

сунь-вынь с девочками – как я швыряю

 их наземь и насильно им засаживаю…” 

Энтони Бёрджесс

 

Алекс, юный садист, насильник и убийца

Слова, взятые в качестве эпиграфа, принадлежат Алексу, герою романа Энтони Бёрджесcа “Заводной апельсин”. Так он описывает чувства, которые вызывают у него звуки Девятой симфонии Бетховена. Не правда ли, парадоксальная ситуация – гениальная музыка возбуждает у её слушателя садистские желания и видения?!

Первая публикация романа в 1962 году прошла без особого ажиотажа. Зато шумной славой сопровождалась экранизация книги гениальным кинорежиссёром Стэнли Кубриком в 1971 году. Повторилось нечто похожее с историей “Соляриса”. Кубрик так ярко преподал миру идеи “Заводного апельсина”, что они до сих пор будоражат воображение зрителей. Между тем, они, эти идеи, весьма спорны.

Авторы романа и фильма вступили в полемику с Оскаром Уайльдом и, сами того не ведая, с Гаем Давенпортом. Напомню: Оскар Уайльд испытал на прочность собственную концепцию, согласно которой человек, наслаждаясь прекрасным в искусстве и в жизни, способен реализовывать потенциальную способность творить добро и красоту, а также сохранить свою индивидуальность. Печальная история Дориана Грея выявила уязвимое место этой идеи – если человек не способен сопереживать людям и поступаться собственными эгоистическими интересами ради окружающих, то он, вопреки восприятию прекрасного, обречён на моральную деградацию. Гай Давенпорт, учитывая уроки Уайльда, предложил свой вариант гедонизма – альтруистический. Дружелюбие и любовь способны помочь человеку сохранить те прекрасные задатки, что были получены им от рождения (“не потеряв гончей, гнедой кобылы и голубки”).

Кубрик с Бёрджессом подошли к проблеме с неожиданной стороны: по их мнению, способность воспринимать прекрасную музыку ценна тем, что помогает эгоистичному и агрессивному индивиду подавлять окружающих. Иными словами, с помощью прекрасного можно и должно сохранять своё Я, даже если оно исполнено зла и стремится к насилию. Ведь человек агрессивен по своей природе, и живёт он в жестоком эгоистическом мире. Фильм Кубрика – настолько талантливая иллюстрация этой антигуманной идеи, что даже человек, который её абсолютно не приемлет, не способен оторваться от экрана и не сразу находит контраргументы в мысленном споре с увиденным.

Действие фильма происходит в будущем. Отсюда экзотические костюмы персонажей и суперэротичность интерьера кафе, любимого места пребывания Алекса и его шайки. Столики в нём сделаны в виде голых женщин, стоящих либо на четвереньках, либо делающих “мостик” животом кверху. Автомат, выдающий наркотики, растворённые в молоке, также изображает голую женщину; заказанный напиток вытекает из её сосков, а само кафе носит двусмысленное название – “Корова” (то есть “тёлка”, что на молодёжном сленге означает “женщина”). Алекс со своими дружками, Джорджиком, Питом и Тимом, хулиганят, грабят, насилуют, воруют; они угоняют машины, носятся на них за городом, а потом бросают их за ненадобностью.

Покинув кафе, шайка отправляется на поиски приключений. Первым, кто попался им на глаза, был бродяга-попрошайка, тут же оскорбивший эстетические вкусы Алекса тем, что был пожилым, разил спиртным и осквернял тонкий слух меломана урчанием в животе. Шайка, науськиваемая вожаком, принялась избивать беднягу кулакам и дубинками; пинать ногами, обутыми в тяжёлые ботинки. “Давайте, кончайте меня, трусливые выродки, всё равно я не хочу жить в таком подлом и сволочном мире! В этом мире для старого человека нет места, я вас не боюсь, а убьёте, так только рад буду сдохнуть!” – кричал старик.

“– Мы ему врезали, смеясь и хохоча, так что кровь хлынула из его поганой старой пасти”, – рассказывает Алекс, от лица которого ведётся повествование в романе и фильме.

В заброшенном казино, куда заглянули дружки, они обнаружили своих соперников-хулиганов из шайки Биллибоя. “Они затеяли игру в сунь-вынь, сунь-вынь с маленькой плачущей мелкой кисой”, иными словами, собирались вшестером изнасиловать девочку. Пока что они гоняли её по сцене казино, срывая с неё одежду. Крики жертвы, накладываясь на музыку увертюры к “Сороке-воровке”, придавали происходящему мрачно-шутовской характер. Девчушку уже завалили на матрац, расстеленный на полу, как послышалась насмешливая мелодекламация Алекса:

“– Кого я вижу! Надо же! Неужто жирный и вонючий, неужто мерзкий наш и подлый Биллибой, козёл и сволочь! А ну, иди сюда, оторву тебе яйца, если они у тебя ещё есть, ты, евнух дрочённый!

– Мочи их, ребята! – взревел Биллибой.

Нас было четверо против шестерых, но зато у нас был балбес Тим, который, при всей своей тупости, один стоил троих по злости и владению всякими подлыми хитростями драки. Он шуровал железной цепью; у Пита с Джорджиком были замечательные острые ножи, я же, в свою очередь, не расставался со своей любимой старой очень-очень опасной бритвой. Да, блин, истинное было для меня наслаждение выплясывать этот вальсок – левая, два-три, правая, два-три – и чиркать Биллибоя по левой щёчке, по правой щёчке, чтобы как две кровавые занавески вдруг разом задёргались при свете звёзд по обеим сторонам его пакостной физиономии. Вот уже льётся кровь, бежит, бежит…”.

Послышался рёв полицейской сирены, и шайки разбежались в разные стороны, прекратив свой жуткий балет под музыку Россини.

“У нас была задумана операция «Незваный гость», – повествует Алекс. – Это был крутой прикол, полный юмора и доброго старого супер-насилия”.

За городом находился коттеджик под символическим указателем “Home” (“Дом” или “Прибежище”), в котором жили  писатель Фрэнк Александер (почти тёзка нашего героя) и его жена. Раздался звонок в дверь.

“– Кто там?

– Простите, – заговорил Алекс с деланной взволнованностью, – не могли бы вы нам помочь? Мой друг истекает кровью. Вы не позволите позвонить по телефону? Это вопрос жизни или смерти!

– Дорогая, думаю, им следует помочь!”, – откликнулся гуманный писатель.

Как только приоткрылась дверь, в дом ввалилась банда в масках, пиная ногами хозяина, нанося пощёчины его жене, круша стеллажи с книгами. По воле Кубрика, сцена насилия напоминала жуткий балет. Алекс, распевая песню из мюзикла “Поющий под дождём” и  пританцовывая, то кружил вокруг писателя, прижатого к полу налётчиками, и бил его ногами в лицо, живот, грудь, то возвращался к его жене. Сначала он вырезал дырки в платье женщины, обездвиженной Тимом, обнажив её груди, а потом и вовсе распорол его сверху донизу. Затем, глумясь, Алекс наклонился над писателем, демонстрируя ему своё голое тело со спущенными штанами, и вновь проделал пару балетных па, нанося жертве сокрушительные удары тяжёлыми ботинками. Бандиты, заклеив скотчем рты супругов, разбились на пары: двое держали мужа, избивая его, остальные по очереди насиловали его жену; затем группы насильников менялись местами. Писатель в полной беспомощности глядел на них ненавидящими глазами. Алекс был в полном восторге: “ Писателя и его жены вроде как уже не было в этом мире, они лежали все в кровище, растерзанные <…>. 

 – Ноги-ноги-ноги! – скомандовал я”.

Шайка вернулась в кафе. И тут Алекса ждал сюрприз: в перерыве между проигрыванием дежурной музыки, женщина, сидевшая в группе работников телевидения за одним из столиков, пропела пару фраз из “Оды к радости” Бетховена. Музыкально одарённый хулиган тут же принял певицу за свою “идейную” союзницу в противостоянии враждебному обществу: “Она не обращала внимания на гнусный мир вокруг”.  Экстаз, овладевший меломаном, свёл на нет Тим. Он издал ртом неприличные звуки, пародирующие певицу, за что получил от Алекса удар палкой. Разгорелся спор; поначалу противники собрались драться на бритвах, но Тим, явно затаив обиду, пошёл на попятную.

Все отправились по домам.

Гордостью Алекса был музыкальный центр с множеством динамиков, размещённых по всей комнате. Его жилище украшали портрет Бетховена и грубо-эротическе изображение нагой женщины, выполненное прямо на стене. Из комода  Алекс достал на свет своего единственного любимца – удава, а  в ящик  положил пухлую пачку банкнот – добычу от грабежа писателя. Теперь, лёжа в постели, он без помех наслаждался музыкой. Родители, живущие за тонкой перегородкой, в расчёт не принимались – сын приучил их не перечить ему и принимать снотворное,  чтобы не слышать ночных музыкальных концертов.

Кубрик сопроводил звуки Девятой симфонии ярким изобразительным рядом. Удав, обвивал ветку дерева, закреплённую на уровне гениталий нарисованной девицы. Четыре совершенно одинаковые гипсовые статуэтки Христа, изображающие его в окровавленном терновом венце с поднятой левой рукой, стояли под женскими гениталиями и змеем. В такт музыке они демонстрировались под разными углами наклона. Возникало впечатление, будто квартет этих фигурок совершает непристойный балетный танец.

Видения Алекса менялись: то он видел мужчин, вешающих девушку в подвенечном платье; то представлял себя самого в виде вампира, с клыками, с которых стекала кровь; то ему виделись огненная стихия, извержение вулкана, раскалённая лава; то – огромные глыбы камней, которые,  обрушиваясь, погребали под собой суетящихся в ужасе людей.

Правда, в романе Бёрджесса Алекс слушал не Девятую симфонию, а скрипичный концерт, но впечатления, полученные от музыки, менее яркими от этой замены не стали: “Слушая, я держал глаза закрытыми, чтобы не спугнуть наслаждение, которое было куда слаще всякого там Бога, рая, наркотиков и всего прочего, – такие меня при этом посещали видения. Я видел, как люди, молодые и старые, валяются на земле, моля о пощаде, а я в ответ лишь смеюсь и курочу сапогом им лица. Вдоль стен – девочки, растерзанные и плачущие, а я засаживаю то в одну, то в другую, и, конечно же, когда музыка в первой части концерта взмыла к вершине высочайшей башни, я, как был, лёжа на спине с закинутыми за голову руками и плотно прикрытыми глазами, не выдержал и с криком «а-а-а-ах» выбрызнул из себя наслаждение. После этого был чудесный Моцарт, «Юпитер», и снова разные картины, лица, которые я терзал и курочил…”. 

Музыка и на следующий день выполнила свою “сексуально-прикладную” функцию. Алекс, отправившись в магазин за музыкальными новинками (благо, после грабежа он не был стеснён в средствах), встретил там двух забавных десятилетних девчушек. Они с серьёзным видом  перебирали записи модных певцов («“Полежи чуток с Эдиком”, Ид Молотов и тому подобный кал»). Алекс тут же пригласил их к себе, посулив им “прокрутить” купленные ими диски на “классной аппаратуре”. “Две эти киски были очень друг на дружку похожи, хотя и не сёстры. Одинаковые мысли (вернее, отсутствие таковых), одинаковые волосы – что-то вроде крашеной соломы. Что ж, сегодня им предстоит здорово повзрослеть. Ох, везуха!”

 Алекс, с шиком доставив их на такси, “…налил своим десятилетним невестам по изрядной порции виски, хотя и разбавленного должным образом содовой шипучкой. Они сидели на моей кровати (всё ещё неубранной), болтали ногами и тянули свои коктейли, пока я прокручивал на своём стерео жалкое их фуфло. Скоро мои киски были в состоянии буйного восторга – прыгали и катались по кровати, и я вместе с ними. Что в тот день у меня с ними было, об этом, блин, так нетрудно догадаться, что описывать не стану. Обе вмиг оказались раздеты и заходились от хохота, находя необычайно забавным вид дяди Алекса, который стоял голый и торчащий…”.

В ход пошла Девятая симфония, “…начало последней части, которая была сплошь наслаждение. Вот виолончели; заговорили прямо у меня из-под кровати, отзываясь оркестру, а потом вступил человеческий голос, мужской, он призывал к радости, и тут потекла та самая блаженная мелодия, и, наконец, во мне проснулся тигр, он прыгнул, и я прыгнул на моих мелких кисок. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои радостные вопли, но пришлось подчиниться, блин, этаким престранным и роковым желаниям Александра Огромного, удесятерённым Девятой... <…>

Когда эта последняя часть докручивалась по второму разу, они мало-помалу очухались, начиная понимать, что с ними маленькими, с ними бедненькими только что проделали. Начали проситься домой и говорить, что я зверь и тому подобное. Вид у них был такой, будто они побывали в настоящем сражении, которое, вообще-то, и в самом деле имело место; они сидели надутые, все в синяках. Что ж, в школу ходить не хотят, но ведь учиться-то надо? Ох, я и поучил их! Надевая платьица, они уже вовсю плакали – ыа-ыа-ыа, – пытались тыкать в меня своими крошечными кулачками, тогда как я лежал на кровати перепачканный, голый и выжатый как лимон. Я велел им собрать шмотки и валить подобру-поздорову, что они и сделали, бормоча, что напустят на меня ментов и всякий прочий кал в том же духе”.

В скобках заметим, что в соответствующем эпизоде фильма были заняты очень молодые, но, разумеется, отнюдь не десятилетние актрисы, иначе Кубрика привлекли бы к уголовной ответственности.

Между тем в шайке Алекса начался бунт: дружки вдруг усомнились в его праве быть вожаком и диктовать остальным свою волю. Бывший лидер, пойдя на временные уступки, лихорадочно обдумывал возникшую ситуацию. Шайка двигалась вдоль набережной, когда Алекс вдруг понял, что как ему поступить: “… умный действует по озарению, как Бог на душу положит. И снова мне помогла чудесная музыка”. Из окна звучала увертюра Россини.

Внезапно прозревший Алекс неожиданно ударил своей палкой одного, другого. Снова драка-балет: дружки, не успевшие сориентироваться в происходящем, не сумели дать отпор нападающему; уклоняясь от ударов в замедленном темпе, они падали в воду. Держа бритву за спиной, Алекс помог Тиму выбраться на берег, хладнокровно порезав протянутую ему руку. Хлынувшая кровь заставила бунтарей забыть о сопротивлении. Лидер, пожертвовав своим носовым платком, великодушно остановил кровотечение, и все направились в любимое кафе.

Вождь должен быть строгим, но справедливым и отходчивым. Следуя этой стратегии, Алекс милостиво принял план Тима касательно нового грабежа. Объектом налёта должен был стать дом некой одинокой любительницы кошек. Вскоре друзья уже кружили вокруг жилья выбранной ими жертвы.

Женщина занималась упражнениями по системе йогов, а её ухоженные кошки мирно разбрелись по дому, когда раздался звонок в дверь, сопровождаемый дежурной фразой Алекса об истекающем кровью друге и необходимости позвонить. Хозяйка твёрдо ответила, что она полна сочувствия, но пускать в свой дом посторонних ночью не станет. Тем более что неподалёку есть кабачок с телефоном. В ответ послышались извинения с одобрением такой мудрой осторожности – мало ли какие подонки могут шляться по ночам? Обе стороны сделали вид, что поверили друг другу: налётчики, нарочито топая, как бы ушли, а встревоженная женщина тут же позвонила в полицию.

– Знаете, – сказала она, – возможно, моя тревога напрасна, но настораживает сходство ситуации с нападением на дом писателя, о котором сообщили газеты.

Полицейские решили, что их приезд будет нелишним. Между тем Алекс уже успел забраться в дом через окно под крышей, намереваясь отворить входную дверь всей шайке.

Увидев пришельца, хозяйка пришла в ярость.

– Не прикасайся к этой скульптуре, ублюдок! – закричала она Алексу. – Это произведение искусства!

Речь шла о скульптуре фаллоса с центром тяжести, расположенным в двух сливающихся полушариях, из которых поднимался ствол члена. Тронутый рукой, он качал головкой вверх-вниз, постепенно возвращаясь в исходное положение.

Под музыку Россини началось комическое, и, в то же время, смертельное балетное pas de dues: хозяйка, вооружившись бюстом Бетховена, кидалась на пришельца, который, увёртываясь, оборонялся тяжёлым фаянсовым фаллосом. Женщина пылала ненавистью и презрением к своему противнику. Она сохранила спортивную форму и сумела нанести ему ощутимый удар бюстом композитора.

Балет тут же закончился: сбитый с ног Алекс, ухватился за жертву и опрокинул её на пол; затем он вскочил и занёс над ней своё экзотическое оружие. Панический ужас женщины, раскрытый в беззвучном крике рот, в который обрушил скульптуру-фаллос Алекс. Великолепная находка режиссёра – нарисованный кричащими красками “двухэтажный” рот с двойным набором зубов и двумя парами губ – вызывает ощущение катастрофы и ужаса.

Открыв наружную дверь, Алекс услышал звуки полицейской сирены. Он предложил друзьям бежать, но Тим ударил его по лицу заранее припасённой бутылкой. Ослеплённый, обливающийся кровью и кричащий от боли и ненависти Алекс оказался в полной власти у прибывших полицейских.

В участке он поначалу вёл себя нагло, и, прибегнув к защите демократического законодательства, заявил:

“– Вы не дождётесь от меня ни одного слова, пока я не увижу своего адвоката, Законы я знаю, выродки поганые.

Конечно же, это вызвало у всех громкий смех, а главный из них сказал:

– Отлично, отлично, ребята, начнём с того, чтоб показать ему, что мы, во-первых, тоже законы знаем, а во-вторых, что знание законов это ещё не всё. – У него был голос светского джентльмена, говорил он с этакой утомлённой ленцой”.

Следующая сцена снята отнюдь не в стиле балета, а, скорее, в духе триллера. Полицейские профессионально-садистски избили Алекса, и он, утирая кровь, канючил: “Простите, я был очень не прав, простите, простите, просите! Это не я, я не такой плохой! Меня обманом завлекли мои дружки!”

Подошедшему инспектору, курировавшему Алекса как социально неблагополучного юношу, объяснили истерзанный и окровавленный вид его подопечного:

“– Насилие порождает насилие. Он оказывал сопротивление при задержании. Если хотите ему пару раз врезать, нас не стесняйтесь. Его подержат!”.

Тот и не подумал отказываться. Он наклонился над Алексом и…“плюнул мне прямо в лицо, а потом вытер свой рот тыльной стороной ладони. А я принялся вытирать оплёванное лицо кровавым платком, на разные лады повторяя: «Благодарю вас, сэр, спасибо вам большое, сэр, вы очень добры ко мне, сэр, спасибо».

Теперь мусора принялись составлять протокол моего допроса, чтоб я его потом подписал, а я подумал, ну и пусть, будь оно всё проклято, если эти выродки стоят на стороне Добра, тогда  я с удовольствием займу противоположную позицию”.

Убийцу приговорили к четырнадцати годам заключения. Алекс утратил своё имя, став номером 6655321.

Хитрый юнец, впрочем, и в тюрьме устроился неплохо; даже его страсть к музыке была удовлетворена, поскольку, став любимцем священника, он сопровождал религиозные проповеди проигрыванием дисков с духовной музыкой Баха, Генделя и других классиков. Под влиянием своего пастыря и наставника, вечно пребывающего в подпитии, Алекс пристрастился читать Библию. Отныне его видения, сопровождающие прослушивание музыки, приобрели сексуально-религиозный характер: “Проигрыватель играл чудесную музыку Баха, и я, закрыв глаза, воображал, как принимаю участие и даже сам командую бичеванием и вбиваю гвозди, одетый в тогу по последней римской моде”. Для точности отметим, что Малколм МакДауэлл в сцене избиения бичом Иисуса, щеголял, разумеется, отнюдь не тогой (одеждой сугубо гражданской), а блестящими воинскими доспехами. Актёр вложил столько страсти в бичевание Христа, что, казалось, его герой был близок к оргазму.

В устах тюремного священника (“свища”, как называли его заключённые), проповеди Добра выглядели комично:

“Сборище отпетых идиотов, вот вы кто, продающих первородство за жалкую миску холодной похлёбки. Возбуждение, связанное с кражей, насилием, влечением к лёгкой жизни – стоит ли эта игра свеч, когда у вас есть веские доказательства – да, да, неопровержимые доказательства того, что ад существует? Я знаю, знаю, друзья мои, на меня снисходили озарения, и в видениях я познал, что существует место, мрачнее любой тюрьмы, жарче любого пламени земного огня, и там души нераскаявшихся преступных грешников вроде вас… и нечего мне тут хихикать, что за смешки, будь вы неладны, прекратите смех!.. Да, вроде вас, говорю я, вопят от бесконечной непереносимой боли, задыхаясь от запаха нечистот, давясь раскалёнными экскрементами, при этом кожа их гниёт и отпадает, а во чреве бушует огонь, пожирающий лопающиеся кишки. Да, да, да, я знаю!”.

Всякий раз, когда раздавались оскорбительные для проповедника звуки, перебивающие проповедь и вызывающие смех заключенных, к насмешникам бросались тюремные надзиратели. Раздавались оплеухи и зуботычины.

Симбиоз священника и Алекса был взаимовыгодным: номер 6655321 доносил своему патрону обо всех тайных делишках своих собратьев по заключению, а тот доводил их до сведения тюремного начальства, обеспечивая себе более высокую церковную должность на будущее.

Между ними однажды состоялся разговор на тему, ставшую очень важной для заключённого: правда ли, что существует метод учёного Людовика, подавляющий агрессивность, причём тот, кто проходит курс подобного программирования, освобождается от прохождения дальнейшего срока лишения свободы? Священник подтвердил правильность сведений, полученных Алексом, но поделился с ним своими сомнениями на этот счёт:

“– Весь вопрос в том, действительно ли с помощью лечения можно сделать человека добрым. Добро исходит изнутри, номер 6655321. Добро надо избрать. Лишившись возможности выбора, человек перестаёт быть человеком”.

“Подобный кал свищ мог извергать часами”, – комментирует богословские идеи рассказчик, почтительно глядя в глаза священнику. Практичного Алекса, конечно же, менее всего занимала проблема свободы выбора между добром и злом. Он отсидел в тюрьме два года из четырнадцати и хотел воспользоваться любой возможностью выйти на свободу, вернуться к прежнему образу жизни, сколотить новую шайку и жестоко отомстить бывшим дружкам за их предательство. В конце концов, в романе так всё и случилось, только пути в клинику доктора Бродского, на практике применявшего метод Людовика, оказались разными у Бёрджесса и в фильме.

По Кубрику, Алекс вызвался лечиться сам, так что выбор в пользу добра был сделан им самостоятельно, хотя и неискренне. В книге всё произошло при гораздо более серьёзных обстоятельствах: камера Алекса была переполнена, все нары в ней были заняты, и когда в неё подселили ещё одного арестанта, произошёл взрыв. Новенький, оказавшийся лишним, тут же стал претендовать на лидерство и на лучшее место в камере, выдавая себя за “вора в законе”. Ему никто не поверил, но ночью он залез на верхние нары, принадлежащие Алексу, и, мало того, стал приставать к их хозяину. Такое поведение вовсе не свидетельствовало о гомосексуальности незваного гостя; дело было всё в тех же претензиях на принадлежность к тюремной элите, с её особыми привилегиями. Увы, вопреки своим непомерным притязаниям, бедолага был слишком немощен, чтобы отстаивать их силой. Алексу не составило труда “раскроить ему харю кулаком” и сбросить на пол.

На этот раз сокамерники сочли полезным укротить зарвавшегося “фраера”. Били его все, но, по выражению Доктора, одного из заключённых, скорее, символически, чем по-настоящему. А вот Алекс пустился во все тяжкие. “Я измолотил его всего кулаками, обработал ногами (на них у меня были башмаки, хотя и без шнурков), а потом швырнул его – хрясь-хрясь-хрясь – головой об пол. Ещё разок приложил башмаком по тыкве, он всхрапнул, вроде бы засыпая…”. Утром оказалось, что беднягу забили насмерть, причём никто не сомневался, что “замочил” его именно Алекс.

Новое тяжкое преступление привело к тому, что министр внутренних дел, прибывший в это время в тюрьму с целью найти подходящий объект для экспериментов по практическому применению методики “Людовика–Бродского”, остановил свой выбор на неисправимом убийце.

По словам Алекса, министр был примечательной личностью – “высоченный голубоглазый дядя в таком роскошном костюме, блин, каких я в жизни не видывал: солидном и в то же время модным до невозможности. Нас, бедных зеков, он словно в упор не видел, а говорил поставленным, интеллигентным голосом: «Правительство не может больше мириться с совершенно устаревшей, ненаучной пенитенциарной системой. Собрать преступников вместе и смотреть, что получится! Вместо наказания мы создаём полигоны для отработки криминальных методик. Кроме того, все тюрьмы нам скоро понадобятся для политических преступников. А обычный уголовный элемент, даже самый отпетый, лучше всего реформировать на чисто медицинском уровне. Убрать криминальные рефлексы, и дело с концом. За год полная перековка. Наказание для них ничто, сами видите. Им это их так называемое наказание даже нравится. Вот, начинают даже убивать друг друга». И он обратил жёсткий взгляд голубых глаз на меня”.

Впрочем, конец этой встречи был одним и тем же, что в фильме, что в романе; министр решил без колебаний:

“– Вот его первым в это дело и запустим. Молод, агрессивен, порочен…

Вот эти-то жёсткие слова, блин, как раз и оказались вроде как началом моего освобождения”.

Легко ли быть “заводным апельсином”?

Бёрджесс нашёл удивительно ёмкий и многозначный термин для названия своего романа. На жаргоне кокни (обитателей рабочих кварталов Лондона) “заводной апельсин” – это нечто странное и противоестественное, замысловатое и, скорее всего, ненужное. С другой стороны, апельсин (orange) созвучен слову “orang” – “человек” в Малайзии, где семь лет прожил Бёрджесс. Следовательно, в ассоциативном ряду писателя – “заводной апельсин” – это “зомбированный”, и потому ненастоящий человек, выпадающий из ряда нормальных людей. То, что он запрограммирован на добро, в глазах писателя и режиссёра не имеет ровно никакого значения, причём, по их замыслу, неоспоримым доказательством правоты подобного подхода и должна послужить история Алекса.

Метод Людовика, придуманный Бёрджессом, – один из видов аверсивной (от латинского “aversio” – “отвращение”) терапии, действительно существующей в медицинской практике. Подобным способом, например, лечили алкогольную зависимость. Алкоголику сначала вводили апоморфин – препарат, обладающий рвотным действием, а затем предлагали выпивку. Повторное совпадение этих двух событий – тошноты и рвоты, вызванных действием препарата, и приёма алкоголя – накрепко связывалось в памяти пациента, так что вид, запах и вкус спиртного начинал потом вызывать отвращение и рвотный рефлекс и без подкрепления апоморфином. Заметим, что поскольку алкоголизм не побеждён и поныне, приходится признать, что описанная методика отнюдь не всесильна.

Сыворотка Людовика, которую вводили Алексу во время его психологического программирования, очень напоминала по действию апоморфин, но была гораздо более мощным средством. После инъекции препарата пациента фиксировали в кресле, обеспечивали неподвижность его головы, вставляли специальные расширители век, не позволяющие ему закрывать глаза, и в таком виде ввозили в кинозал.

Прежде всего, ему показали запись фильма, в котором группа молодых хулиганов избивает случайного прохожего. “Мальчики делают из него настоящую котлету – трах, трах, трах его кулаками, рвут одежду, а потом, обнажённого бьют ещё сапогами, сапогами (он лежит уже весь в крови и грязи, сваленный в придорожную канаву), после чего, конечно же, мальчики скоренько рвут когти. Потом крупным планом тыква этого избитого; красиво струится красная кровь”.

Напоминаю, что вид крови и беспомощность жертвы вызывают у садиста не просто чувство наслаждения, но и приводят его в состояние сексуального возбуждения. Алекс поначалу реагирует на насилие привычным для него способом, но при этом чувствует какое-то усиливающееся недомогание. “Однако я пытался от этого отвлечься, сосредоточив своё внимание на следующем фильме. В этот раз на экране сразу появилась молоденькая киса, с которой проделывали добрый старый сунь-вынь – сперва один мальчик, потом другой, потом третий и четвёртый, причём из динамиков нёсся истошный крик пополам с печальной и грустной музыкой. Так что, когда дело дошло до шестого или седьмого мальчика, который, ухмыляясь и похохатывая, засадил, и девочка зашлась от крика, вторя жуткой музыке, меня начало подташнивать. По всему телу пошли боли, временами я чувствовал, что вот-вот меня вытошнит, и подступала тоска, блин, оттого, что меня привязали и я не могу шевельнуться в кресле.

Потом без перехода пошёл следующий кусок фильма; на этот раз показали просто человеческое лицо, очень вроде как бледное, которое удерживали неподвижным и делали с ним всякие пакостные вещи. Меня слегка прошиб пот, в кишках всё болело, ужасно мучила жажда, в голове стучало – бух-бух-бух, и хотелось только одного: не видеть, не видеть этого, иначе стошнит. Но я не мог закрыть глаза, и даже скосить зрачки в сторону, я не мог отвести их от линии огня этого фильма. Так что, хочешь не хочешь, я видел всё-всё, что делали с этим лицом и слышал кошмарные исходящие от него крики. Меня всего корчили спазмы, и я смотрел, как сперва бритвой вырезали глаза, потом полоснули по одной щеке, потом – вжик-вжик-вжик по всему лицу, и красная кровь брызнула на линзу объектива. <…>

Резь в животе, головная боль и жажда мучили меня невыносимо, причём всё это наваливалось на меня как бы с экрана. Я закричал:

– Остановите!  Пожалуйста, остановите фильм! Я не могу больше. – И голос доктора Бродского:

– Остановить? – Как ты сказал, остановить? Ну что ты, мы ещё только начали”.

Миссис Брэном, помощница доктора Бродского и лечащий врач Алекса, на вопрос, своего подопечного, почему его так мучит просмотр сцен насилия, ответила так:

“– Когда человек здоров, он отзывается на зло чувством страха и дурноты. Вы выздоравливаете, вот и всё”.

Ночью Алексу приснился символический сон, схожий с одним из просмотренных днём фильмов: “Хохочущие мальчики резвились с молоденькой киской, которая обливалась кровью и кричала, а вся её одежда была изодрана в клочья. Я был среди тех, кто с ней шустрил – одетый по последней молодёжной моде, я хохотал и был вроде бы за главаря. А потом меня словно бы парализовало, я почувствовал дурноту, и все остальные мальчики принялись надо мной громко потешаться”.

На следующий день Алексу показывали фильмы, запечатлевшие зверства фашистов, и тут случилось непредвиденное: с экрана зазвучала его любимая Девятая симфония!

“– Грех, – сказал я сквозь ужасную дурноту, – грех использовать таким образом Людвига вана. Он никому зла не сделал. Бетховен просто писал музыку. – И тут меня стошнило, так что им пришлось принести тазик, сделанный в форме почки.

– Ничего не поделаешь, – ответила доктор Брэном. – Каждый убивает то, что любит, как сказал один поэт, сидевший в тюрьме. В этом есть некий элемент наказания.

– Грязные выродки, – со всхлипом проговорил я. Нечестно, чтобы я становился больным, когда слушаю чудесного Людвига вана, Г. Ф. Генделя или ещё кого-нибудь.

Оба постояли с видом слегка вроде как задумчивым. Наконец доктор Бродский сказал:

– Разграничение всегда непростое дело. Мир един, жизнь едина. В самом святом и приятном всегда присутствует доля насилия – в любовном акте, например; да и в музыке, если уж на то пошло. Нельзя упускать шанс, парень. Выбор ты сделал сам”.

В один из дней инъекции отменили, но жажда, чувство дурноты, выжжености внутренностей и боли во всём теле, сопровождающие просмотр кинофильмов, остались.

К концу второй недели Алексу вернули одежду, отдали даже опасную бритву, отобранную при аресте. Бывшего заключенного номер 6655321 пригласили в зал, заполненный знакомыми и незнакомыми людьми, среди которых он заметил министра внутренних дел, начальника тюрьмы, надзирателей. Обращаясь к ним, доктор Бродский представил им объект эксперимента:

“– Как вы сами можете убедиться, он здоров и прекрасно выглядит. Он выспался, хорошо позавтракал, наркотиков не получал, гипнотическому воздействию не подвергался. Завтра мы уверенно выпустим его в большой мир, и он будет добр, как самаритянин, всегда готовый прийти на помощь словом и делом. Не правда ли, разительное превращение – из отвратительного громилы, которого приговорили к бессмысленному наказанию около двух лет назад и который за два этих года ничуть не изменился. Не изменился, я сказал? Это не совсем так. Тюрьма научила его фальшивой улыбке, лицемерным ужимкам, сальной льстивой ухмылочке. Она и другим порокам обучила его, а главное – утвердила в тех, которым он придавался прежде. Но довольно слов, смотрите же”.

Свет в зале потух, и два прожектора, направленные на эстраду, осветили круг, подобный цирковой арене. И бедный Алекс поневоле оказался в роли клоуна. К нему вышел этакий агрессивный и нахальный верзила.

– Привет, дерьма кусок! – приветствовал он Алекса. – Ненавижу таких гадов как ты.

Он принялся ловко и артистично наносить бедняге пощёчины, крутить уши, щёлкать по носу, больно наступать на ноги.

 – Если хочешь со мной за это посчитаться, давай, начинай! – дразнил свою жертву верзила.

“Я уже знал, что бритву надо выхватить очень быстро, пока не накатила убийственная тошнота, которая превратит радость боя в ощущение близости собственной ужасной кончины. Однако едва лишь моя рука нащупала в кармане бритву, перед моим внутренним оком пронеслась картина того, как этот мерзавец, захлёбываясь кровью, вопит и просит пощады, и сразу за этой картиной нахлынули ужасная тошнота, сухость в горле и боль, так что мне стало ясно: надо скоренько менять своё отношение к этой скотине, поэтому я похлопал себя по карманам в поисках сигарет или бабок, но вот ведь, блин, – ни того, ни другого. И я плаксивым таким голосом говорю, протягивая ему бритву:

 – Прошу тебя, возьми, пожалуйста, вот это. Маленький презент. – На что он ответил:

– Нечего совать мне свои паршивые взятки. Этим ты меня не проведёшь.

– Прошу тебя, я обязательно должен что-нибудь для тебя сделать. Можно я почищу тебе ботинки?

Я опустился на колени и принялся лизать его грязные вонючие башмаки. А он на это хрясь мне ботинком в рот, правда, не слишком больно.

Доктор Бродский остановил его:

– Спасибо, хватит”.

Актёр поклонился и танцующей походкой комедианта ушёл со сцены.

Обращаясь к публике, доктор Бродский продолжал:

“– Наш объект, как видите, парадоксально понуждается к добру своим собственным стремлением совершить зло. Злое намерение сопровождается сильнейшим ощущением физического страдания. Чтобы совладать с этим последним, объекту приходится переходить к противоположному модусу поведения”.

Эксперимент продолжился. В зале вновь выключили свет и зажгли прожекторы. В их свете к Алексу вышла девушка, одетая лишь в узенькие трусики. “И первой промелькнувшей у меня в голове мыслью было, что не худо было бы её тут же на полу и оформить по доброй старой схеме сунь-вынь, но сразу же, откуда ни возьмись, нахлынула тошнота”.

Покуда объект эксперимента корчился на полу, подавляя позывы на рвоту, превозмогая боль во всём теле и сухость во рту, “…девочка улыбнулась и ускакала, поклонившись публике, которая разразилась аплодисментами”.

“– Вот вам истинный христианин! – воскликнул доктор Бродский. – Он с готовностью поставит другую щёку; он взойдёт на Голгофу, лишь бы не распинать других; при одной мысли о том, чтобы убить муху, ему станет тошно до глубины души. Он перевоспитан!

– Главное, – провозгласил министр внутренних дел, – метод работает!”

На следующий день газеты запестрели фотографиями министра внутренних дел и его заявлениями о “…близости эры полной победы над преступностью, когда не надо будет опасаться подлых нападений хулиганов, извращенцев, грабителей”. Рядом красовалось фото и самого Алекса: вот он – “первый выпускник Государственного Института Исправления Преступных Элементов, излеченный всего за две недели и ставший теперь законобоязненным добрым гражданином”.

Между тем, для бывшего заключённого свобода оборачивалась весьма ощутимыми бедами. Вернувшись в родительский дом, он не увидал ни изображения нагой женщины в своей комнате, ни своего музыкального центра (конфискованного по суду), ни любимого удава (сдохшего без должного ухода за время отсутствия хозяина). Мало того, смущённые родители признались, что сдали комнату сына в аренду квартиранту, причём расторгнуть этот договор невозможно. Мать плакала, квартирант по-сыновьи утешал её, что же касается Алекса, то он остался без пристанища.

Машинально он подал милостыню подошедшему к нему на улице попрошайке, который, взяв деньги, продолжал пристально вглядываться в своего благодетеля. Узнав в нём бандита, когда-то со своими дружками зверски избившего его, бродяга с ненавистью вцепился в своего обидчика, позвав на помощь своих соседей-нищих. Сбежавшись, они устроили самосуд над бывшим насильником, не способным теперь дать сдачи своим мучителям. К счастью, вовремя подоспела патрульная машина, но радость Алекса тут же сменилась ужасом: в представителях власти и правопорядка он признал Тима и Джорджика (по версии Бёрджесса, вторым полицейским был Биллибой!). Отныне бывшие бандиты защищали закон. Выдав своему врагу многообещающий задаток в виде удара кулаком и разбив ему лицо в кровь, они отвезли его за город и избили до полусмерти, бросив без сознания неподалёку от шоссе в безлюдном месте. Ледяной дождь привёл избитого в чувство. Он отчасти добрёл, а отчасти дополз до символического указателя: “Home” (“Прибежище”). Едва дотянувшись до дверного звонка, Алекс позвал на помощь:

– Помогите, меня избили полицейские!

Он упал через порог и был поднят на руки молодым атлетом.

Так Алекс вновь оказался у писателя, сразу же узнавшего его. Правда, не в качестве бандита (во время налёта члены шайки были в масках), а как человека, запрограммированного на непротивление насилию, фотографию которого напечатали все газеты.

Своими побоями дружки-бандиты повредили писателю позвоночник, и теперь тот не владел нижними конечностями. Самое же страшное – умерла его любимая жена, так и не оправившись после группового изнасилования и избиения. Теперь вместе с Александером жил молодой атлет по имени Джулиан; он и переносил писателя по дому в инвалидной коляске.

Сочувственно глядя добрыми глазами на жертву полицейского произвола, хозяин дома говорил:

– Вы не первый, кому мы с Джулианом оказываем помощь. Полицейские часто бросают свои жертвы в этом месте за городом. Что касается вас, то вы попали к нам по воле самого провидения, ведь вы можете помочь людям узнать всю правду о новых порядках в нашей стране. Джулиан, приготовь ванну молодому человеку!

Писатель позвонил знакомым журналистам, говоря, что народ должен на примере Алекса узнать о подлых делах правительства: оно набирает в полицию головорезов; финансирует антигуманные методики программирования людей; готовится ввести тоталитарный режим. Пока ещё не поздно, надо отстоять демократические права и свободы.

И тут произошло то, что ввергло писателя в шок – Алекс, нежась в ванне, запел ту самую песню из мюзикла “Поющий под дождём”, которую распевал во время бандитского налёта. Писатель понял, что убийца его жены – именно этот человек, которого он приютил в своём доме. Гуманист превратился в судью и палача в одном лице. Преступника, избежавшего наказания, он решил казнить сам, использовав его смерть во благо обществу. Ведь таким способом надёжнее всего обеспечивался всеобщий интерес к делу Алекса, и, как результат, – разоблачение зловещих планов министерства внутренних дел. При этом писатель понимал, что обрекает на гибель и себя самого: несложно будет выяснить, что смерть убийцы и насильника, ставшего жертвой, – дело рук его, хозяина дома.

Словно члены трибунала, Александер и Джулиан перечисляют Алексу преступления, совершённые “неизвестными” бандитами. При этом приговорённому к казни наливают вино с подмешанным в него снотворным.

Дав интервью приглашённым журналистам, молодой человек засыпает, а, проснувшись под музыку Девятой симфонии, оказывается запертым в комнате на верхнем этаже “Дома”. Муки его непереносимы и он выбрасывается из окна, в полном соответствии с приговором, вынесенным ему писателем Александером.

Но Алекс не умер. Он очнулся в больничной палате, загипсованный с ног до головы. И оказалось, что программа, делавшая его мирным “заводным апельсином”, больше не властна над ним. По версии книги, это стало результатом проведённой ему гипнопедии. Тут Бёрджесс явно противоречит себе: Алекс был в коме, так что обучение во сне ему никак не могло проводиться! Кубрик же и вовсе обошёлся без каких-либо объяснений – предполагается, что всё случилось благодаря физической травме, полученной при попытке самоубийства.

Итак, налицо возвращение прежнего Алекса – агрессора, неспособного к состраданию. Его “исцеление” подтверждается и психологическим тестированием, проведенным улыбчивой женщиной-психиатром: Алекс злобно и нагло трактует ситуации, представленные на специальных тестах-рисунках.

Доволен и он сам, и министр внутренних дел, навестивший больного и посуливший ему после выписки из больницы необременительную службу с хорошим окладом. Последовал намёк, что главный обвинитель Алекса – некий “подрывной писатель” – надёжно изолирован и не сможет теперь никому навредить, ни убийце своей жены, ни правительству. Взамен от молодого человека потребуется обелить правительство с помощью прессы. Оно виновато лишь в том, что неосторожно поверило ложным идеям, авторы которых будут сурово наказаны. Алекс, разумеется, согласен на всё, и министр вручает ему подарок правительства – роскошный музыкальный центр.

Звучит Девятая симфония Бетховена; толпа набежавших фоторепортёров снимает дружеские объятия Алекса с министром внутренних дел. Оставшись один, молодой человек, как встарь, отдаётся под музыку своим привычным садистским сексуальным фантазиям.

Обсуждение результатов эксперимента

У учёных есть традиция – описание научных наблюдений завершать разделом: “обсуждение результатов”. История перипетий Алекса – эксперимент вдвойне: во-первых, речь идёт об опыте, поставленном в рамках “методики Людовика–Бродского”; во-вторых, о притче, придуманной Бёрджессом и переложенной Кубриком, то есть о своеобразном психологическом исследовании, выполненном средствами литературы и кино. Прежде, чем переходить к оценке результатов, полученных всеми исследователями, реальными и выдуманными, познакомимся с ещё одной фантастической гипотезой, выдвинутой Станиславом Лемом и описанной им в романе “Возвращение со звёзд”.

Речь идёт о беатризации, суть которой сводится к следующему: “В раннем периоде жизни воздействовали на развивающиеся лобные доли мозга протеолитическими энзимами. Результат был неплохой, агрессивные влечения  снижались на 80–88 %, исключалась возможность ассоциативных связей между актами агрессии и центрами положительных ощущений. Наибольшим достижением считалось то, что перемены не сказывались на развитии интеллекта и формировании личности и – что, быть может, ещё важнее, – не чувство страха лежало в основе этих ограничений. Иными словами, человек не убивал не потому, что боялся самого этого акта. Такой результат повлёк бы за собой невротизацию. Человек не убивал потому, что это не приходило ему в голову”.

Иными словами, беатризация приводила к подавлению агрессивности не из-за наложения запрета, а из-за отсутствия приказа.

“– Но ведь беатризованные были людьми вполне нормальными, они могли представить себе всё, а значит, и убийство! Что же в таком случае удерживало их от его осуществления?”

Ответ на этот вопрос искал Эл Брегг, космонавт, вернувшийся на Землю, и не узнавший её, так она изменилась за сто лет, прошедшие с момента, как он её покинул. Объяснения специалистов сводились к тому, что беатризованные, представляя себе убийство, “…испытывали отталкивающее чувство, высшую степень отвращения. Особенно интересными были показания исследуемых, перед которыми была поставлена задача: преодолеть барьер, воздвигнутый в их сознании. Никто не мог этого сделать. У одних превалировали психические явления: желание скрыться, выбраться из ситуации, в которую их поставили. Возобновление опытов вызывало у этой группы сильные головные боли. У других преобладали физические расстройства: беспокойное дыхание, ощущение удушья; это состояние напоминало кошмары, но люди жаловались не на страх, а лишь на физические страдания.<…> Запрет убийства распространялся на всех высших животных; он не касался лишь пресмыкающихся, а также насекомых ”.

Историки приводили интересные факты противодействия беатризации, с момента её повсеместного проведения. Были и саботаж, и вооружённые стычки с правительственными силами, и убийства врачей. Потом “…наступило кажущееся спокойствие. Кажущееся потому, что именно тогда начал зарождаться конфликт поколений. Беатризованная молодёжь, подрастая, отбрасывала значительную часть достижений общечеловеческой культуры: нравы, обычаи, традиции, искусство, всё это подвергалось коренной переоценке. Перемены охватили самые различные области – от сексуальных проблем и норм общежития, до отношения к войне. <…> Мужчина уже не мог понравиться женщине бравадой, рискованными поступками, а ведь литература, искусство, вся культура веками черпала из этого источника: любовь перед лицом смерти. Отелло убил из любви. Трагедия Ромео и Джульетты… <…> Беатризованная молодёжь чуждалась собственных родителей. Не разделяла их интересов. Питала отвращение к их вкусам. На протяжении четверти века приходилось издавать два типа журналов, книг, пьес – одни для старшего, другие для младшего поколения”.

Ко времени возвращения со звёзд Брегга, на Земле восторжествовала стабильность. Все давно позабыли о том, что когда-то здесь жили люди, способные на убийство: сама мысль о подобных монстрах могла вызвать панику у беатризованного человека. Так и произошло со знакомой Брегга: она попыталась подавить в себе неприязнь к бывшему космонавту и попросила его остаться у неё в доме, но, в конце концов, ей так и не удалось победить свой инстинктивный ужас перед тем, кто способен хотя бы мысленно представить себе убийство.

Зато со второй подругой ему повезло больше – она приняла специальный (и, по-видимому, запрещённый в быту) препарат, на время частично снимающий эффект беатризации: “Её лицо исказилось. Она задышала громче, посмотрела на свою руку. Кончики пальцев дрожали.

– Уже… – тихо сказала она и улыбнулась, но не мне. Её улыбка стала восторженной, зрачки расширились, заполняя глаза, она медленно отклонилась, пока не оказалась на сером изголовье, медные волосы рассыпались, она смотрела на меня с каким-то торжествующим восхищением.

– Поцелуй меня”.

Интересно, что романы Бёрджесса и Лема были написаны и опубликованы практически в одно и то же время. Как схожи и в то же время, как различны взгляды и фантазии обоих авторов! И тот и другой видят родство насилия с половым поведением. И поляк, и англичанин связывают подавление агрессивности с необходимостью коренной перестройкой личности. Оба предвидят, что изобретение методики, позволяющей сделать реальностью библейский запрет “Не убий!”, повлечёт за собой такое широкомасштабное вмешательство в психику людей, подобного которому человечество ещё не знало.

Самое важное: оба писателя и режиссёр так верно определили самые болевые точки проблемы, что их произведения могут служить пособием для изучения природы агрессивности.

Рассмотрим узловые аспекты этой проблемы.

Характер агрессивности Алекса.

Американские психологи Роберт Бэрон и Дебора Ричардсон так определяют феномен агрессивности: “Агрессия – это любая форма поведения, нацеленная на оскорбление или причинение вреда другому живому существу, не желающему такого обращения”.

Это определение можно упрекнуть в некоторой ограниченности. Мне ближе взгляды психоаналитика Эриха Фромма, считавшего в своей книге “Анатомия человеческой деструктивности”, что объектом агрессии может стать и неодушевлённый предмет. В качестве примера можно сослаться на поведения художника Чарткова, героя гоголевского “Портрета”, скупавшего талантливые картины и уничтожавшего их. “Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на неё кидался, рвал, разрывал её, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья”. Менее всего он думал при этом об ущербе, который приносил своими актами вандализма. Агрессивность Чарткова была направлена против прекрасных произведений искусства как таковых, поскольку ему самому было не под силу создать нечто подобное: свой собственный художественный дар он вовремя не реализовал (“потерял гончую, гнедую кобылу и дикую голубку”).

И ещё один, на мой взгляд, немаловажный упрёк можно адресовать психологам: их определение не делает различия между насильником и тем, кто даёт ему достаточно болезненный отпор. Об этом разговор ещё предстоит.

Итак, чем же вызвана агрессивность Алекса?

Курирующий его инспектор, тот самый, что плюнул в лицо своего подопечного, когда тот совершил убийство, поражается: “У тебя здоровая обстановка в семье, хорошие любящие родители, да и с мозгами вроде бы всё в порядке. В тебя что, бес вселился, что ли?”

Если даже принять спорную версию о любящих родителях (то-то они променяли своего сына на квартиранта!), то, по Бёрджессу и Кубрику, весь остальной мир – сплошной зверинец, населённый исключительно монстрами и садистами. В романе эта демонстрация всеобщей агрессивности принимает слишком прямолинейные, а порой и смешные формы. Чего стоит один лишь перечень сокамерников Алекса: пакистанец Зофар (старый вор), Доктор, Еврей, Джорджон (согласно расплывчатому определению автора романа, – “специалист по сексуальным преступлениям”) и некто Уолл, человек без особых примет, если не считать отсутствия у него одного глаза! Словом, все-все – представители всех народов, профессий и слоёв общества – садисты и преступники, реальные или потенциальные.

Вышедший на свободу Алекс, избит, по Бёрджессу, не бродягой и его друзьями, а стариками–интеллектуалами, мирно читающими в стенах Публичной библиотеки научные статьи, книги и газеты! Кубрик поступил куда разумнее, оставив в покое английскую профессуру, но вот, что интересно: и бродяги, согласно версии писателя, и завсегдатаи библиотеки, по версии режиссёра, избивая Алекса, были охвачены одной и той же чёрной завистью и ненавистью. “Все кричали что-то вроде: «Убей его, топчи его, по зубам его, по роже!» и прочий кал, но меня-то не проведёшь, я понимал, в чём дело. Для них это был шанс отыграться за свою старость, отомстить молодости”. Словом, почти по Генриху Гейне:

В ту же дудку жарит всяк –

И профессор и босяк!

Вывод авторов очевиден: этот мир вокруг так уж подл, что поневоле и сам садистом станешь!

Разумеется, наш мир – далеко не сахар, но было бы большой ошибкой принять на веру утверждения Алекса о всеобщей ненависти, направленной на него изначально. Прежде всего, он сам виноват в том, что те, кто хоть раз с ним встречался, любви к нему не испытывают (вспомним его бывших дружков, писателя, бродягу и т. д.). Кроме того, Алекс проецирует на всех свои же садистские чувства и намерения. Отчасти это делается по механизму психологической защиты, а отчасти – потому, что такова уж его натура: он ждёт подлостей от всех и упреждает её собственной агрессивностью. Впрочем, выбирая жертву для очередной садистской выходки, он больше руководствуется её беззащитностью, чем другими соображениями. Редкое исключение – его агрессия приобрела инструментальный характер в борьбе за власть в шайке.

Бёрджесс считает, что агрессивность его героя порождена избытком юношеской энергии и нонконформизмом, свойственным молодёжи. С учётом того, что новичка били сообща, можно, конечно, попытаться объяснить поведение Алекса незрелостью его психологии, его некритичным отношением к подстрекательскому примеру сокамерников, феноменом деиндивидуализации, типичным для группового насилия.

Когда речь идёт о юношеской агрессивности, такие объяснения вполне оправданы, но к Алексу-то они имеют весьма далёкое отношение.

Начнём с того, что подростки, действительно, склонны к реакции группирования, причём вместе они ведут себя агрессивно, совершая криминальные поступки, на которые по отдельности каждый из них не решился бы. Сокамерники Алекса, однако, никак не вписываются в рамки подростковой криминальной группы.

Феномен деиндивидуализации, конечно же, сыграл свою роковую роль в убийстве бедняги-заключённого, но он не объясняет всё случившееся. В самом деле, в толпе, охваченной общей противозаконной идеей, обостряются все инстинкты, прежде всего, половой, а также растормаживается агрессивное влечение к деструктивности. Особое значение принимает при этом перспектива преступника остаться неузнанным. Подобное очень характерно для сексуальных преступлений, совершаемых в армии. Вот, скажем, зарисовка, сделанная Нельсоном Бассом и относящаяся к революционным событиям в Эквадоре: правительственные войска захватили деревушку, мужчины из которой воюют на стороне повстанцев. Жертвы насилия не знают своих обидчиков, и потому те рассчитывают на свою полную безнаказанность.

“Послышался торопливый топот взвода солдат.

– Сюда побежала! – возбужденно кричал один из преследователей.

– Тут она! Тут! – слышался из темноты голос другого.

– Вот в этих кустах! Давай, окружай!

– Ага, лапочка! – захлёбываясь, бормотал кто-то. – Попалась, радость моя!

Девушка, судя по голосу, совсем юная, безуспешно пыталась освободиться из жадных солдатских рук, сжавших её клещами.

– Ради Бога! Пресвятая Дева! Отпустите меня! Я не знаю, чего вы хотите.

А руки солдат стискивали девушку всё крепче.

– Теперь не уйдёшь, золотце!

– Зря трепыхаешься, милашка…

– Мы не сделаем тебе ничего плохого, сокровище…

Платье её изодрали в клочья. В темноте под деревьями, где она совсем недавно играла с друзьями, теперь ушедшими в горы, распластали на земле её тело. Она чувствовала только боль, причиняемую торопливо сменявшими друг друга мужчинами: пятый, шестой, седьмой, восьмой…

Когда, запыхавшись, прибежала новая кучка солдат, девушка лежала на земле, словно мёртвая. Конвульсивным движением она стыдливо прикрывала руками низ живота, залитый кровью.

– Всё! Больше ни на что не годна! – в сердцах сказал солдат, дёрнув её за волосы.

Это была земля, изобильная реками и солнцем, дикая, неукротимая, сладострастная, и она распаляла этих бедных солдат”.

Как бы ни так! В холодной России такой удалённой от жаркой латиноамериканской сельвы, сексуальные страсти времён революции были не менее массовыми и пламенными. Знаменитый психиатр Владимир Бехтерев цитирует газету “Саратовский листок”:

“Под шум событий – торжественных и тревожных – в нашем городе совершаются кошмарные явления. В домах терпимости на Петиной улице с раннего утра наблюдается большое скопление солдат, стоящих в очереди: очередь достигает 40 человек на женщину; были случаи, когда девушки вырывались из домов на улицу с криками: «Спасите! Больше работать не могу». <…> Пока дома терпимости ещё не закрыты и там продолжают совершаться поистине ужасные вещи: третьего дня пьяная толпа буйствовала, избивала женщин, била стёкла, ломала мебель, а истязания, о которых говорится в постановлении комитета врачей, принимали невероятные размеры, число разнузданных мужчин доходило до 100 на одну женщину”. 

В камере новичка били все, причём в полутьме роль каждого оставалась в какой-то мере неопределённой. Но, напомню слова Доктора, о том, что били-то все, но “скорее, символически”, и лишь один Алекс забил бедолагу до смерти. В том-то и дело, что речь идёт не о подчинении слабохарактерного юнца общему настроению, а о действиях, позволяющих сполна получить садистское наслаждение, прячась за спинами других участников правонарушения. Уж что-что, а контролировать своё поведение на людях Алекс научился в тюрьме в совершенстве!

Есть лишь одна-единственная логическая версия, объясняющая агрессивность Алекса – это его садизм, то есть врождённое уродство характера.

Злоба Алекса направлена как против мира в целом, так и против отдельных “мужчин, женщин, старикашек и детей”. В своих садистских фантазиях он “бьёт сапогом в морду, полосует бритвой, курочит весь белый свет”. Его любовь к виду крови; зверские видения и фантазии при прослушивании музыки; прямая связь его сексуальности с издевательствами, с причинением боли, изнасилованием партнёрш, к тому же малолетних – всё это и есть садизм.

Кстати, убийство “кошатницы” в фильме – удар тяжёлым скульптурным фаллосом, нацеленным головкой в рот жертвы, явно символизирует собой садистский половой акт

Убийство сокамерника, разумеется, не было гомосексуальным актом, но наличие в этой ситуации садистского полового самоутверждения сомнений не вызывает. Такой же характер придали Кубрик и МакДауэлл поведению Алекса в сцене группового изнасилования жены писателя. Он время от времени оставляет женщину и демонстрирует свой собственный член поверженному “сопернику”. Длинный трубчатый нос маски, символизирующий фаллос, который он издевательски суёт в лицо писателя, служит той же цели.

Что, собственно, нового сказали авторы “Заводного апельсина”? Ну да, современный мегаполис полон насилия; полицейские – зачастую те же бандиты, лишь вставшие на сторону государства; правительство состоит из беспринципных и даже криминальных субъектов; демократии угрожает опасность со стороны тоталитарных структур – всё это и так всем известно. О том, что в мире мало любви и гармонии писал ещё Бодлер:

И нет совсем любви! Есть звук красивый, слово!

Есть бессердечия гранит!

Мы – каждый за себя! Нет ничего святого!

Продажен мир, юдоль обид!

Почти столь же поэтически высказался на эту тему и психолог Джон Конрад: “Насилие пронизывает бытие человека… Эпические поэты воспели его как свидетельство мужской доблести, пророки и моралисты осудили его, а все прочие притерпелись к нему как к одной из стихийных опасностей в человеческой жизни”.

Похоже, относительная новизна авторов сводится лишь к тому, что они связали воедино две проблемы: первую – садизм может уживаться с любовью к прекрасному и даже со способностью к творчеству; и вторую – зомбированию населения можно придать вполне благопристойную форму, выдав её за борьбу с преступностью и агрессивностью.

Первое утверждение – антитеза пушкинскому:

– А гений и злодейство – две вещи несовместные.

Я больше склонен верить нашему поэту. Дело в том, что у кинематографических гениев – садомазохизм отнюдь не редкость. Такое случается и с литераторами. Кому-то подобное сочетание стоило жизни (вспомним Пьера-Паоло Пазолини). И всё же Пушкин ближе всех к истине – у творческой личности садомазохизм переплавляется в тигле искусства в творчество, а у обычного садиста он приводит к убийствам. Легенда о музыкально одарённом убийце так же далека от правды, как талантливая сказка Патрика Зюскинда о гениальном парфюмере, консервировавшем ароматы, извлечённые из убитых им девушек.

Чтобы полнее разобраться с проблемой, надо учитывать как социальные, так и биологические механизмы, лежащие в основе агрессивности.

Биологические и социальные механизмы регуляции поведения

Напомню, что Лем, хорошо представляя себе все издержки, связанные с устранением агрессивности из арсеналов поведения людей, оправдывает такой шаг, полагая, что он дал бы биологическому виду Homo sapiens реальный шанс на выживание.

Писатель, по сути, вторит нобелевскому лауреату Конраду Лоренцу – одному из создателей этологии, науки о поведении животных в среде их естественного обитания. Суть идей учёного сводится к тому, что агрессивность широко распространена среди животных именно потому, что она играет важную роль в естественном отборе. Чем агрессивнее, сильнее и сексуальнее самец, тем больше потомков он оставит, тем самым, формируя генофонд вида. При этом Лоренц заметил, что чем лучше вооружены самцы клыками, рогами или другим природным оружием, тем ожесточённее протекают у них брачные турниры, но тем меньшими жертвами они обходятся. Оказывается, природа выработала у этих видов специальные предупредительные сигналы, которые действуют инстинктивно и молниеносно, прекращая драку при их подаче. Каким бы ожесточённым ни было сражение двух волков за самку, как только один из них подставляет другому боковую поверхность шеи с расположенной здесь сонной артерией (местом смертельно уязвимым), тут же пропадает агрессивность у его более сильного противника. Драка немедленно прекращается, и побеждённый, подавший предупредительный сигнал, покидает место битвы без преследования.

Между тем мирные животные, например горлицы, лишены таких предупредительных знаков. Запертые в одну клетку горлицы, если у них начинаются взаимно враждебные действия, кончают свою ссору гораздо хуже, чем волки. Одна из птиц методичными ударами клюва в шею и в спину, убивает другую.

По мнению Лоренца, волею судеб человек попал в неприятную ситуацию. Будучи слабо вооружённым видом, прачеловек не оставил нам предупредительных сигналов, передав тем не менее инстинкт агрессивности. Это обстоятельство грозит человечеству гибелью. “Сила человеческого интеллекта и взлёт научной мысли позволили изобрести виды оружия необычайной мощи, но в то же время инстинкты человеческой природы не позволяют людям осуществлять контроль над продуктами их собственного разума”, – пишет учёный.

Что ж, надо признать, Лоренц строит свою гипотезу отнюдь не на пустом месте. Она основана на наблюдениях, как за поведением животных, так и человека. И всё же, его выводы отнюдь не бесспорны. Логика Лоренца безупречна, пока речь идёт о наблюдениях над животными. Ему прощаешь даже некоторую фетишизацию агрессивности. Так, свою великолепную книгу об агрессии он называет “О так называемом зле”, намекая, что, хотя природа и жестока, зло в ней служит добру (эволюции и образованию новых видов). Ведь именно с помощью агрессивности самцов осуществляется естественный отбор, происходит территориальное расселение вида. Но когда Лоренц стирает границу между агрессивным поведением людей и самцов животных, трудно удержаться от улыбки. Чего стоит, например, его утверждение о том, что агрессивность через “…устрашающий ряд постепенных переходов от петухов, подравшихся на помойке, через грызущихся собак, через мальчишек, разбивающих друг другу носы, через парней, бьющих друг другу об головы пивные кружки, через трактирные побоища, уже окрашенные политикой, приводит, наконец, к войнам и атомной бомбе”?

Пока Лоренц с присущим ему писательским даром описывает наблюдения над феноменом “накопления инстинкта агрессивности” у рыбок-цихлид, читатель испытывает к рассуждениям биолога полное доверие. “В вашем аквариуме, который и без того стал мелковат для такого количества подросших рыб, появилась пара возлюбленных, сияющая великолепием расцветки и преисполненная стремлением изгнать со своего участка всех братьев и сестёр. Но тем несчастным деться некуда; с изодранными плавниками они робко стоят по углам у поверхности воды, если только не мечутся, спасаясь, по всему бассейну, когда их оттуда спугнут. Будучи гуманным натуралистом, вы сочувствуете и преследуемым, и брачной паре. Вы срочно отлавливаете лишних рыб, чтобы обеспечить парочке безраздельное владение бассейном. Теперь, думаете вы, сделано всё, что от вас зависит, и в ближайшие дни вы не обращаете особого внимания на этот сосуд и его живое содержимое. Но через несколько дней с изумлением и ужасом обнаруживаете, что самочка, изодранная в клочья, плавает кверху брюхом, а от икры не осталось и следа”.

Дело в том, что если раньше самец расходовал свою агрессивность на соседей (эволюционно полезную в плане расселения вида), то в их отсутствии накопление этого инстинкта привело к гибели самки.

Всё это выглядит вполне убедительно. В качестве же иллюстрации “накопления инстинкта агрессивности” у людей, этолог приводит пример двух друзей – исследователей, вынужденных долгое время жить в одной палатке во время экспедиции. По мнению Лоренца, им не избежать нарастания обоюдной ненависти, причём дело обязательно закончится тем, что один из них убьёт другого. Если опыты на рыбах-цихлидах проводились реально, то ужасная ситуация с участниками экспедиции – не что иное, как умозрительная фантазия. Автор механически переносит факты, полученные им в эксперименте с рыбами, на людей. А почему, собственно, мы должны ему верить?! Ведь в реальности все подобные экспедиции проходили достаточно мирно, хотя долгое совместное пребывание, возможно, и не обходилось без ссор.

В отличие от Лоренца, ориентированного на преувеличение врождённых биологических корней человеческой агрессивности, большинство психологов переоценивают роль социальных и ситуационных факторов, оставляя без должного внимания нейрофизиологические механизмы. Очевидна односторонность, как той, так и другой позиции. Поведение человека формируется социальными отношениями и средой, но оно находится в прямой зависимости от индивидуальных особенностей функционирования его мозга.

Надо помнить, что агрессивность – показатель болезни или недоразвитости человека, ещё не достигшего уровня, положенного ему по праву принадлежности к человеческому виду (Homo sapiens), и неблагополучия общества, которому выгодна агрессивность, идёт ли речь о взаимоотношениях в авторитарных семьях, в корпоративных или государственных структурах.

По словам психолога Пери, “Агрессивные дети вырастают в семьях, где дистанция между ними и родителями огромна, где не хватает тепла и ласки, отношение к детской агрессивности безразличное или снисходительное, где вместо заботы и терпеливого объяснения предпочитают силовые методы, особенно физические наказания”.

Школой агрессивности зачастую становятся антагонистические отношения между детьми в одной семье, братьями и сёстрами. Отрицательную сказывается воспитание в неполных семьях, поставляющих обществу малолетних убийц в гораздо больших масштабах, чем полные. Наконец, важную роль в формировании поведения играют детские коллективы и группы сверстников. Обычно подростки отторгают от себя слишком агрессивных сверстников, но те собираются в свои собственные группы, порой перерастающие в шайки. В различных группах по-разному складываются и половые взаимоотношении. Чем агрессивнее взаимоотношения в подростковой группе, тем жёстче относятся её члены к женщинам, особенно к так называемым “общим девочкам”, презирая и унижая их; тем чаще совершаются в них групповые изнасилования. Это – проявление незрелости половой психологии и результат утрированно мужского поведения.

В норме детская агрессивность (драчливость, эгоистическая гневливость по малейшему поводу и набрасывание на обидчика с кулаками, садистские эксперименты с отрыванием конечностей у насекомых, истязание слабых животных и т. д.) исчезает по мере достижения половой и психической зрелости.

Способность людей вытеснить агрессивность и подавлять чувство враждебности – качество, приобретённое человечеством в ходе эволюционного развития. Агрессивность, которая у самцов животных так зависит от уровня гормонов, у большинства подростков и юношей заменяется потребностью в соревновании мирными способами. Чем старше и физически крепче подросток, тем реже он дерётся, хотя уровень половых гормонов у него продолжает повышаться. Особая страстность в занятиях спортом (хоккеем, борьбой, шахматами и т. д.), рыбалкой, радиолюбительством и т. п. – всё это и есть рудименты вытесненной агрессивности у взрослых мужчин, причём это не всегда верно расценивается их жёнами. Женщинам, например, трудно понять и смириться с тем, что их мужья отправляются на рыбалку, порой в самую лютую непогоду. Долгие сборы, сложная экипировка, трудоёмкое пробивание полыньи, бесконечное сидение с удочкой на морозе, ночёвка на берегу – и всё это ради нескольких рыбёшек, которых едва хватает на уху?!

Половое созревание и потребность в самоутверждении у психически нормального юноши наполняет особой эмоциональной насыщенностью его поведение как раз в тех ситуациях, когда приходится делать выбор между эгоистическим и альтруистическим поведением. Юноша с его обострённым чувством справедливости, не задумываясь, вступает в бой с превосходящими силами противника, защищая и отстаивая справедливость в ущерб себе. Это и есть чисто мужской феномен, приобретённый в ходе эволюции человека – “альтруизация агрессивности”.

Чтобы понять его сущность, нужно дифференцировать нюансы эмоционального состояния, называемого гневом. У наших предков гнев играл важную приспособительную роль – мобилизовывал силу и энергию в борьбе с противником за жизнь, снимал чувство страха. Сейчас он проявляется в экстремальных ситуациях опасности, при фрустрациях (невозможности реализовать какие-либо потребности), при ущемлении интересов, обнаружении обмана, коварства и т. д. Иными словами, гнев может быть справедливым. Психолог Р. Холт (цитирую по К. Изарду) считает, что человек, охваченный справедливым гневом, “…действует и говорит таким образом, чтобы прямо и искренне выразить свои чувства, сохраняя достаточный контроль над степенью их выражения, с тем, чтобы их интенсивность была не больше, чем это нужно для убеждения других в искренности своих переживаний”.

Потому-то гнев вовсе не противоречит альтруистическому поведению. Альтруизм нельзя представлять себе лишь как простое миролюбие, так как это миролюбие может быть и эгоистическим, и трусливым. С другой стороны, эмоционально насыщенное стремление к защите слабого и униженного, связанное с целым арсеналом врождённых инстинктивных реакций и с нравственными убеждениями человека, может принимать форму силового воздействия на обидчика. Следовательно, альтруизм может сочетаться с эмоцией гнева и сопровождаться (в ущерб себе и собственным интересам) отказом человека от “непротивления злу насилием”, проявляясь активными действиями, направленными против подлинного агрессора.

Существуют такие механизмы, как способность к избирательному эмоциональному общению, к состраданию, к переживанию чувства стыда и вины, эмпатия (способность чувствовать эмоциональный настрой другого живого существа), и наконец, нравственные принципы, усвоенные в процессе социализации и приобретении индивидуального опыта, которые обеспечивают альтруистическое поведение людей и блокируют агрессивные действия. Именно эти факторы, врождённые и сформированные воспитанием, определяют наличие у людей тех самых “стоп-сигналов”, которые прекращают агрессивное поведение. Отрицая их существование у человека, Лоренц ошибался. Правда, у людей они менее демонстративны, чем у хорошо вооружённых хищных животных.

Загадочный “стоп-сигнал”, способный блокировать агрессивные действия человека, подобен кличу, которым Маугли звал на помощь обитателей джунглей. Тот, кому он адресован, получив его, должен по-новому увидеть своего недруга, подавшего сигнал, почувствовать в нём человека, суверенную личность, во всём равную и близкую ему самому. “Я – человек, мы с тобой одной крови, я и ты!” – этот сигнал должен включать на уровне подсознания древние альтруистические инстинкты, благодаря которым возник и выжил человеческий вид. Каким образом он будет подан – жестом, взглядом, словом, смехом – зависит от ситуации. Не удержусь, чтобы не рассказать о самой удивительной форме, в которой однажды был подан альтруистический “стоп-сигнал”.

Дело было в конце недобрых тридцатых годов. Шло собрание, на котором прорабатывали одного врача. Это был хороший врач, и несколькими годами раньше его выдвинули на работу в министерство здравоохранения. Во время же очередной чистки партии, он, по приказу сверху, подлежал разжалованию из начальников в рядовые врачи. Для этого и собрали медиков, которые в соответствие с известным ритуалом беззлобно, одними и теми же словесными штампами отчитывали его за всевозможные промахи в работе.

Вдруг во время очередного выступления сидевшая в президиуме женщина резко и демонстративно встала и, указывая на врача обвиняющим жестом, убеждённо и зловеще произнесла на весь зал:

– Товарищи! Моё классовое чутьё говорит мне: он вредитель и враг!

Наступила жуткая тишина. Выступавший испуганно замолчал: он ругал врача чересчур мягко, а вдруг его за это обвинят в политической близорукости или, того хуже, в укрывательстве врага?! Поступок мегеры из президиума был психопатическим, но свою авантюру она рассчитала точно. Время было страшное, люди запуганы. А в толпе всегда найдутся нелюди, этакие кровожадные рыбы – пираньи, готовые поддержать любую смертельно опасную подлость. Вот они почуяли кровь и возбуждённо зашевелились в зале. Им оставалось организовать всего два-три выступления, чтобы гибель человека стала неизбежной.

Врача спасло присутствие духа. Он встал и мощно прогудел в зал, указывая на даму в президиуме:

– Товарищи! Моё классовое чутьё подсказывает мне, что эта женщина – б...!

Зал потонул в хохоте. Люди, смеясь, утирали слёзы.

Непечатное слово вернуло им человечность и заставило замолчать нелюдей. Все хорошо знали, что дама, затеявшая эту подлую игру с человеческой жизнью, была не просто чиновницей от медицины. Она была опасным субъектом, “стукачом” НКВД (КГБ). Догадывались о её небезупречном половом поведении. Нетрудно было сообразить, что она имела раньше виды на врача и теперь мстила за то, что он отверг её “любовные” притязания.

Зал подобрел, мегера в президиуме сидела как оплёванная, председательствующий сообразил, что собранию пора закругляться. Человек спасся. Но, увы, его шефа – наркома здравоохранения – расстреляли как врага народа. Да и скольким миллионам не помогли никакие “стоп-сигналы”?

Всё верно, “стоп-сигналы” у людей есть, вот только срабатывают они не безотказно. Волк всегда волк, он поступает так, как велит ему инстинкт. Человеческий же “стоп-сигнал” адресуется человеку. Вот тут-то и случаются осечки: при всех нюансах поведения садистов всевозможных мастей, есть нечто общее, что их роднит: все они глухи к альтруистическим “стоп-сигналам”. Вернее, их реакция на эти сигналы, в отличие от животных, извращена. “Стоп-сигналы”, по мере их отчаянной подачи, вместо того, чтобы прерывать агрессивные действия, усиливают жестокость садистов. Именно таким образом вёл себя Алекс.

Чем жалобнее пищит котёнок, тем в больший раж входит подросток-садист, его мучитель. Чем сильнее страх и невыносимее боль беспомощной жертвы, тем изощрённее пытки, изобретаемые садистом-насильником.

Агрессивность, таким образом, может определяться дефектом нейрофизиологических структур, регулирующих поведение. Она появляется или усиливается у подростков, страдающих рядом психических заболеваний и слабоумием, а также у психопатов и лиц с некоторыми хромосомными аномалиями. Психопаты и психически больные люди могут собирать вокруг себя компании с делинквентным (асоциальным) поведением. Способы, к которым прибегают в конфликтах с окружающими лидеры таких групп, с головой выдают уродство их характера. Великолепной иллюстрацией являются взаимоотношение Алекса с его дружками.

Социальные факторы могут компенсировать врождённые дефекты личности далеко не всегда; гораздо чаще они играют роль моментов, провоцирующих агрессивное поведение. Отсюда понятна важность и злободневность писательских фантазий о путях преодоления человеческой агрессивности с помощью беатризации или по методике Людовика–Бродского.

Что делает человека “заводным апельсином” и надо ли протестовать против методик антиагрессивного программирования?

“Заводной апельсин” и “Возвращение со звёзд” – произведения, относящиеся к разным жанрам. Лем написал фантастический роман о будущем, Бёрджесс и Кубрик создали политический памфлет. Но все три автора – люди умные и талантливые; их взгляды вполне сопоставимы и заслуживают самого внимательного анализа.

Стэнли Кубрик дал интервью парижскому журналу “Экспресс”. Отвечая на вопросы Мишеля Симана, он достаточно ясно изложил свою точку зрения (цитирую по Юрию Жукову):

“ – В противовес Руссо, вы считаете, что человек рождается плохим и что общество делает его ещё хуже?

– Я думаю, что попытка Руссо переложить первородный грех на плечи общества ввела в заблуждение социологов. Натура человека, бесспорно, не является натурой благородного дикаря. Человек рождается со многими слабостями, и общество зачастую делает его ещё хуже. <…> Если бы Алекс не был воплощением зла, было бы легко сказать: «Да, конечно, правительство неправо, поскольку он не был таким уж плохим». Но для того, чтобы показать действия правительства во всём их ужасе, надо было показать, что оно выбирает в качестве жертвы кого-то полностью извращённого. И когда вы видите, что оно превратило его в тупое и послушное животное, вы отдаёте себе отчёт в том, что это даже по отношению к такому созданию глубоко аморально”.

Выбирая из двух зол – насилие или “миролюбивое зомбирование” психопата и убийцы, Кубрик находит меньшим злом агрессию.

Будучи почитателем таланта режиссёра и благодарным ценителем его кино-шедевра, я, тем не менее, думаю, что позиция Кубрика слишком противоречива, чтобы претендовать на верность.

Режиссёр потрясён чудовищным фактом: очень неглупого, сильного и независимого человека превратили в марионетку, в “заводного апельсина”. Но ведь, по собственным словам Алекса, он и прежде был “механической штучкой”, только ключик, приводивший в движение его мотивацию, закручивался в другую сторону. Он сетует на необоримость спаянных друг с другом инстинктов, обрекающих его на половое насилие и агрессивность, но валит всю вину на свою юность.

“В юности ты всего лишь вроде как животное. Нет, даже не животное, а скорее какая-нибудь игрушка, что продаются на каждом углу, – вроде как жестяной человечек с пружиной внутри, которого ключиком снаружи заведёшь – др-др-др, и он пошёл вроде как сам по себе, блин. Но ходит он только по прямой и на всякие вещи натыкается – бац, бац, и к тому же если уж он пошёл, то остановится ни за что не может. В юности каждый из нас похож на такую маленькую заводную штучку”. Когда у самого Алекса появится сын, то и он, вопреки советам отца, “…будет делать всё те же вещи, которые и я делал, – да-да, он, может быть, даже убьёт какую ни будь женщину, окружённую мяукающими котами и кошками, и я не смогу остановить его. А он не сможет остановить своего сына”.

Повторяю, Бёрджесс абсолютно неправ, оправдывая поступки своего героя юностью и, кстати, определив самым несусветным образом его возраст – Алексу в романе всего пятнадцать лет! Кубрик, разумеется, более реалистичен; Малколм МакДауэлл играет молодого человека лет двадцати – двадцати двух.

Станет ли убийцей гипотетический сын Алекса, неизвестно, а вот прогнозы Бёрджесса относительно того, что сам Алекс перестанет убивать, как только повзрослеет, – явно ошибочны. Руки его героя не раз и не два обагрятся кровью убитых им людей и замученных женщин. И тут, опять-таки, Кубрик оказался прозорливее романиста: в финале его герой – точно такой же садист, как и в самом начале фильма.

Но, исправив очевидные промахи писателя, режиссёр пропустил мимо ушей признания самого Алекса в запрограммированности его поведения, свойственной ему задолго до лечения у доктора Бродского.

Герой Кубрика существует в фильме лишь в двух ипостасях – либо как насильник, наделённый злой, но самостоятельной волей, либо как марионетка, жертва насилия. Ошибка режиссёра в том, что он игнорирует природу садизма как полового извращения, парафилии. Садисты не просто стремятся получать наслаждение, мучая, насилуя и убивая; их влечению свойственны: особый навязчивый, аддиктивный характер; дисфория, схожая с наркоманической “ломкой”, при невозможности удовлетворить потребность в насилии и причинении мук; тенденция к стереотипии, к бесконечному повторению садистского ритуала.

Половые извращения закономерно прогрессируют с годами, аддиктивность нарастает; чем старше становится садист, тем больше превращается он в “заводной апельсин”. Иными словами, по мере своего возмужания Алекс обречён на совершение всё новых и новых садистских актов, всё полнее совпадающих со сценарием его фантазий. И нет сомнений в том, что муки жертв, находящихся в полной его власти, он станет смаковать под музыку Бетховена. Таковы, уж законы сексологии, которые игнорируют авторы “Заводного апельсина”, писатель и режиссер. (Подробные сведения на этот счёт дают А. А. Ткаченко и А. Я. Перехов).

Теперь войдём в положение правительства (“во всём его ужасе”, по выражению Кубрика). В качестве примера возьмём террористический акт в Испании – горстка бандитов убила и искалечила сотни ни в чём неповинных людей. Навязав правительству страны свои условия и вынудив его пойти на уступки, арабские террористы наглядно продемонстрировали, что насилие в их руках весьма эффективно, из чего следует, что со временем обязательно появятся новые жертвы террора. И так – бесконечно; уступки умножают насилие.

С Алексом дело, в принципе, обстоит так же, как и с террористами. Он тоже калечит и убивает людей; он – неисправим, так как садизм – следствие его психологического уродства. Поблажки, сделанные правительством этому убийце, умножит список его жертв.

Поскольку Алекс – сильная личность и, к тому же, тонкий ценитель музыки, может быть, стоит отдать ему всех окружающих на растерзание?! Такая позиция логически вытекает из фильма. Но справедлива ли она по отношению к окружающим людям; разве она не ещё более аморальна, чем попытка подавить патологическую агрессивность Алекса?

Террористы и садисты всех мастей ведут войну с беззащитными людьми. Задача государства обезопасить своих граждан от гибели и насилия. Совершенно очевидно, что людям следует бороться не против попыток подавления агрессивности. Цель борьбы – обеспечение строжайшего контроля за применением антиагрессивных мер, с тем чтобы, с одной стороны, предотвратить произвол по отношению к людям, приговорённым к такому виду вмешательства, а, с другой – не дать возможность правящей элите под шумок ввести тоталитарный режим. Чтобы защитить демократию, нужны активные, независимые психически нормальные люди, способные сопротивляться насилию, как со стороны убийц, так и со стороны правительства. Они-то и представляют собой общество, отстаивающее своё право на самозащиту. Если суд присяжных приговорит какого-нибудь Алекса не к тюремному заключению, а к принудительному подавлению его агрессивности, то этот шаг, с точки зрения врача, справедлив и разумен. Чтобы сделать его законным, потребовался бы плебисцит. Отрицательная позиция, занятая Кубриком при его проведении, была бы тоже весьма кстати: контроль общества над методикой принудительного лечения стал бы ещё более строгим.

Одна беда – сыворотка Людовика, увы, пока не придумана; эффективных методов подавления агрессивности ещё нет. Определённую пользу приносят антиандрогены, препараты, блокирующие мужские половые гормоны, но они дороги, да и надежды на них мало. Аверсивная терапия, основанная на выработке отрицательного условного рефлекса с помощью веществ, вызывающих отвращение (аверсию), применяется, хотя и ограничено, по жизненным показаниям. Таким способом лечат, например, больных, склонных к навязчивым самоповреждениям. Что же касается насильников, садистов-убийц (так называемых “сексуальных маньяков”), то они, увы, слишком устойчивы к апоморфину и к другим аверсивным средствам.

Беатризация, придуманная Лемом, тоже обладает аверсивным эффектом. Физические и психические муки, испытываемые беатризованными при попытке представить себе убийство, ничуть не менее жестоки, чем те, что испытывал Алекс, лечась у Бродского. Другое дело, что сам по себе процесс беатризации переносится легко. Потому-то и стало возможным его массовое применение (в романе, конечно). Поскольку такое воздействие в детстве получают все без исключения, то злоупотребления властью невозможны.

Лем не слишком восторженно оценивает последствия такой перестройки общества. Некому больше читать Шекспира: люди, незнакомые с насилием и его преодолением, не способны понять его драматургию. Исчезли все виды спорта, основанные на соперничестве. Хирурги лишь планируют операции, а делают их роботы. Только в самых неотложных случаях человек берёт в руки скальпель, но перед этим ему надо принять препарат, временно снимающий эффект беатризации.

Более всего расстроило Брегга то, что люди больше не стремились в космос.

Зато человечество забыло о войнах и терроре; все могли спокойно ходить по ночам, не боясь маньяков и убийц. Право завести детей стало особым отличием: супруги должны были получить знания по воспитанию ребёнка и сдать строгий экзамен по педагогике. В специально подобранных группах детей тренировали на психическую совместимость с людьми иного темперамента, цвета кожи или иной этнической принадлежности; им прививали терпимость к другим взглядам и уважение к чужим мнениям. Словом, это было общество “непрерывной, тонко стабилизированной гармонии”.

Стоила ли игра свеч? Наверное, стоила; так, по крайней мере, считает Лем. Может быть, преображённая беатризацией жизнь, при всей её ориентации на потребительский гедонизм и половое наслаждение, показалась бы кому-то слишком пресной. На это можно возразить лишь одним: большинство людей мечтает о том, чтобы человечество покончило, наконец, с агрессивностью, насилием и садизмом во всех видах.

 

Словарь терминов

Авторитарная личность – садомазохистский тип характера, в структуре которого стремление доминировать, агрессивность и ненависть к слабым сочетаются с преклонением перед авторитетами, завистливостью, националистическими предрассудками. Такому типу личности свойственны сексуальные расстройства и садомазохизм.

Акцентуированная личность – тип характера, которому свойственны дисгармоничность и неуравновешенность, не достигающие, однако, степени явного уродства, свойственной психопатии.

Альтруизм – этический принцип, противоположный эгоизму; в сексологии – отказ от эгоистических интересов в пользу любимого человека; один из главных критериев зрелости половой психологии.

Андрогены – мужские половые гормоны, вырабатывающиеся в яичках и в меньшей мере в надпочечниках.

Аноргазмия – отсутствие оргазма при половом акте.

Анэякуляторный синдром – отсутствие семяизвержения при половом акте; при этом иногда эякуляция достигается мастурбацией или бывает только при поллюциях.

Бисексуальность – тип полового влечения, когда оно направлено на лиц обоих полов в равной (или почти в равной) мере.

ВИЧ – вирус иммунодефицита человека, вызывающий заболевание СПИДом.

Гедонизм – философское учение, считающее высшим благом в жизни наслаждение;

в половом поведении – погоня за сексуальными наслаждениями, оторванными от любви, часто сочетающаяся с промискуитетом и агрессивностью. Альтруистический гедонизм, в рамках которого наслаждение не связано с эгоизмом, предлагается сексологами в качестве альтернативы, как аскетизму, так и потребительскому гедонизму.

Гей (мн. число: геи) – самоназвание гомосексуального меньшинства; в русском языке употребляется наравне с термином “голубой”, пришедшим из молодёжного сленга.

Гендер – социальные, культурные, экономические, правовые и иные не биологически детерминированные аспекты взаимоотношения полов, полового самосознания и поведения.

Гениталии – половые органы.

Гермафродитизм – аномалия строения полового аппарата, при котором наблюдается наличие как уродливых мужских, так и женских гениталий; чаще речь идёт о ложном гермафродитизме – аномалии полового аппарата, вызванной избытком мужских половых гормонов у лиц с женским генетическим полом.

Гетеросексуальность – половое влечение к лицам противоположного пола, присущее большинству представителей обоих полов (“сексуальному большинству”), в отличие от “сексуального меньшинства” – гомосексуалов и лесбиянок.

Гиперкомпенсация – способ психологической защиты, когда какой-либо недостаток, неприемлемый для личности, выдаётся за достоинство, либо путём тренировок превращается в свою противоположность.

Гиперсексуальность юношеская – свойственная подросткам и юношам фиксация на эротических фантазиях и впечатлениях, часто приводящая к половому поисковому поведению, то есть к поиску партнёра, с которым возможно удовлетворение полового инстинкта вне зависимости от его личности и индивидуальных особенностей (вне связи с избирательностью).

Гипоталамус – отдел мозга, регулирующий работу эндокринных желёз, а также определяющий инстинктивную направленность полового поведения по мужскому или женскому типу.

Гипофиз – эндокринная железа, находящаяся в прямой связи с гипоталамусом и регулирующая гармоничную деятельность эндокринных желёз, в том числе и половых.

Гомосексуальная активность – сексуальные отношения между лицами одного пола; её виды: “ядерная” (вызванная особым характером функционирования центров, регулирующих половое поведение); транзиторная (имеющая преходящий характер); заместительная (вызванная отсутствием лиц противоположного пола); невротическая (гетеросексуальная близость блокируется по психологическим причинам).

Гомосексуальность – половое влечение к лицам собственного пола, присущее “сексуальному меньшинству” – геям и лесбиянкам (“ядерным” гомосексуалам).

Гомофобия – невротическая ненависть к гомосексуалам и страх перед гомосексуальностью, в основе которой лежит авторитарное мышление или вытесненная из сознания собственная девиантность; обычно тесно связана с разными способами психологической защиты и делинквентным поведением.

Гонадотропные гормоны – гормоны, выделяемые гипофизом и регулирующие рост и функциональную активность половых желёз: яичников (у женщин) и яичек (у мужчин).   

Гормоны – вещества, в очень малых количествах выделяемые в кровь железами внутренней секреции (в том числе половыми) и влияющие на обмен веществ, рост и жизнедеятельность органов и тканей.

Девиация – отклонение от гетеросексуального стандарта в выборе объекта или в способах реализации полового влечения.

Делинквентность – поведение, связанное с хулиганством и правонарушениями, свойственное психопатам и лицам с соответствующим типом акцентуации характера.

Дефлорация – разрыв девственной плевы; в более узком значении этот термин часто употребляется для обозначения введения полового члена во влагалище в ходе первого в жизни девушки полового акта.

ДНК – дезоксирибонуклеиновая кислота; молекулы наследственного вещества, находящиеся в ядрах клеток, которые при делении ядра образуют хромосомы.

Доминирование – господство, преобладание, главенство в стаде (у животных), в различных видах человеческого сообщества, в том числе в авторитарных семьях или в преступных группах.

Задержка психосексуального развития – остановка развития на одной из незрелых стадий (например, на “дочеловеческой” по своему происхождению стадии, включающей половой поисковый инстинкт и агрессивность), или на одной из фаз инфантильного либидо.

Зоофилия – девиация, половое влечение к животным.

Зрелость психосексуальная – зрелая стадия развития либидо, когда личность приобретает способность любить, то есть обретает способность к избирательному половому влечению к одному-единственному партнёру, причём это чувство носит альтруистический характер.

Идентичность половая – половое самосознание; способность осознавать себя представителем определённого пола и вести себя соответственно своей половой принадлежности. Складывается на основе врождённых нейропсихических особенностей, психологических установок, приобретаемых с детства, и социального опыта индивида.

Иммунитет – способность организма бороться с инфекциями и токсинами микробного и вирусного происхождения; нарушается при многих вредных воздействиях, в том числе под влиянием ВИЧ (вируса иммунодефицита человека).

Импотенция – неточный и безграмотный термин, обозначающий различного рода половые расстройства у мужчин.

Инфантилизм – детскость; незрелость, наличие детских черт во внешности, психологии и поведении взрослого индивида.

Камуфлирующая гетеросексуальность гомосексуалов – гетеросексуальная активность гомосексуалов, мотивированная соображениями социального престижа.

Кариотип – хромосомный набор, в норме состоящий из 23 пар хромосом, включая две половые хромосомы – X и Y. При этом XX-кариотип является женским, XY-кариотип – мужским.

Конформизм – приспособленчество; некритическое принятие существующего порядка вещей и господствующих мнений; возможна акцентуация характера конформного типа.

Критический период половой дифференциации мозга – период, в течение которого закладывается характер функционирования (по мужскому или женскому типу) нервных центров, ответственных за половое поведение; у человека – второй триместр внутриутробного развития плода.

Латентная девиация – скрытое, неосознанное и внешне не проявляющее себя отклонение полового влечения от сексуального стандарта.

Либидо –      энергия полового влечения; в узком и наиболее употребительном значении – синоним полового влечения.

Любовь –    глубокое индивидуально-избирательное интимное чувство, устремлённое на другую личность; половая доминанта, атрибутами которой являются избирательность влечения и альтруистическая мотивация (влюблённый испытывает радость, подчиняя собственные интересы интересам любимого человека).

Мазохизм – девиация, когда половое удовлетворение достигается при полном подчинении партнёру, а также при физических или моральных страданиях, испытываемых в половых взаимоотношениях.

Невроз –    психогенное (то есть вызванное психологическими причинами) заболевание, сопровождаемое эмоциональными и соматическими расстройствами. Проявления (симптомы) невроза в символической форме часто отражают сущность психологического конфликта, приведшего к болезни.

Невротический – относящийся к неврозу; в широком смысле – дисгармоничный, болезненный способ взаимоотношения личности с окружающим миром. Невротическими по своему происхождению являются некоторые виды гомосексуальности, садомазохизма и задержек развития либидо на незрелых стадиях.

Некрофилия – парафилия (половое извращение или перверсия), при которой имеет место болезненная фиксация на смерти; крайняя форма садизма, свойственная серийным убийцам (“сексуальным маньякам”).

Онанизм – намеренное психическое и физическое половое самовозбуждение вне ситуации полноценного партнёрства.

Оргазм – пик, высшая ступень сладострастных ощущений, испытываемых при половом акте, онанизме или петтинге.

Педерастия – неточный и устаревший термин, означающий гомосексуальное влечение как таковое, влечение мужчины к мальчикам, а также анальный половой акт, совершённый двумя взрослыми мужчинами (“акт мужеложства”).

Педофилия – половое влечение взрослого к детям, не достигшим половой зрелости.

Петтинг – двусторонний сексуальный контакт, ограничивающийся возбуждением эрогенных зон без непосредственного соприкосновения гениталий.

Поллюция – непроизвольное семяизвержение во время сна; очень редко наблюдается во время бодрствования (“дневная поллюция”).

Половая дифференцировка ядер гипоталамуса – дифференцировка по мужскому или женскому типу нейронов гипоталамуса, ответственных за половое поведение; осуществляется под влиянием половых гормонов зародыша в критические для данного биологического вида сроки внутриутробного развития плода. См. также Гипоталамус.

Половой поисковый инстинкт – стремление реализовать половой инстинкт вне связи с избирательностью, то есть вне зависимости от личности и индивидуальных качеств партнёра; признак незрелости половой психологии.

Проекция – способ психологической защиты, когда собственные недостатки или девиантные желания и поступки проецируются на окружающих и осуждаются у них.

Промискуитет – беспорядочная смена половых партнёров, обычно связанная с половым поисковым инстинктом.

Простатит – инфекционно-аллергическое воспалительное заболевание предстательной железы (одной из добавочных желез мужского полового аппарата); часто сопровождается сексуальными расстройствами и бесплодием.

Психоанализ – учение, открывшее роль бессознательного в психической деятельности, а также лечебный метод, предложенный Зигмундом Фрейдом и усовершенствованный его последователями.

Психогенное заболевание – недуг, вызванный психическим конфликтом, психотравмой или фрустрациями; то же, что невроз.

Психологическая защита – совокупность бессознательных приёмов, направляющих мышление и действия человека таким образом, чтобы нейтрализовать или вытеснить из сознания отрицательные эмоции, связанные с собственными влечениями и поступками, неприемлемыми для личности.

Психопатия – уродство характера, вызванное поражением мозга плода, новорождённого или ребёнка вследствие перенесенных травм, воспалительных процессов или асфиксии (“ядерная психопатия”), а также крайняя дисгармоничность характера, вызванная дефектами воспитания и неблагоприятными условиями развития в детстве (“краевая психопатия”).

Пубертат – период (и процесс) полового созревания.

Рационализация – способ психологической защиты, когда собственные недостатки, желания и поступки, неприемлемые для личности, оправдываются путём приписывания им “разумных” оснований или благородных побуждений.

Садизм – извращённое половое влечение, связанное с потребностью испытывать полную власть над другим существом; сопровождается причинением боли и страдания половому партнёру, вплоть до его убийства.

Секс – всё, что относится к полу (например, сексуальные игры, сексуальность, сексолог и т. д.); в молодёжном сленге аналог полового акта (“заняться сексом” или “заняться любовью” означает “вступить в половой акт”).

Сексуальная революция – процесс коренной ломки традиционных взглядов на половые взаимоотношения в обществе. Пик сексуальной революции на Западе пришёлся на 1960–70-е годы; в России она набирает силу в настоящее время.

Сенситивность – повышенная эмоциональная чувствительность, душевная ранимость; наблюдается при сенситивной акцентуации характера.

Сопротивление – активное неприятие информации, психологически невыгодной и потому вытесненной из сознания.

СПИД – синдром приобретённого иммунодефицита; заболевание, вызванное заражением ВИЧ и передающееся, главным образом, половым или парентеральным (при инъекциях заражённым шприцем) путём, а также при беременности и родах. Уносит жизни миллионов людей во всём мире.

Трансвестизм – девиация, при которой половое возбуждение вызывается переодеванием в одежду другого пола.

Транссексуальность – девиация, связанная с нарушением половой идентичности, не совпадающей с паспортным и генетическим полом (человек чувствует себя, например, мужчиной, живущим в женском теле).

Уретрит – воспаление уретры (мочеиспускательного канала); при хроническом течении приводит к поражению простаты (простатиту) и придатков яичек (эпидидимиту), что сопровождается сексуальными расстройствами и бесплодием (особенно при заражении хламидиями), а также невротической реакцией, усугубляющей половые нарушения у больного.

Фелляция – орогенитальный контакт; менее опасен в плане заражения ВИЧ, чем вагинальный или анальный акт, но не предупреждает инфицирование венерическими заболеваниями (сифилис, гонорея).

Фригидность – половая холодность у женщины; проявляется отвращением к половой близости, либо отсутствием оргазма (аноргазмией).

Фрустрация – душевный дискомфорт, вызванный невозможностью реализовать важную биологическую или психологическую потребность; частая причина заболевания неврозом; может провоцировать агрессивное поведение.

Эгоизм – этический принцип (и связанный с ним тип поведения), основанный на пренебрежении интересами другого; ориентация лишь на своё Я. Частая причина, лишающая человека способности любить (атрибутами любви являются альтруизм и избирательность).

Эмпатия – способность проникнуться эмоциональным настроем другого существа, человека или животного.

Эпатаж – поведение, связанное с демонстративным нарушением общепринятых норм с целью вызвать скандал; метод, к которому часто прибегала в годы сексуальной революции “бунтующая” молодёжь на Западе.

Эрекция – кровенаполнение и возбуждение мужского полового органа, сопровождающееся его напряжением и увеличением в объёме; термин относится также к сокращению гладкой мускулатуры сосков грудных желёз и к набуханию клитора, аналога мужского полового члена у женщин.

Эстрогены – женские половые гормоны, секретируемые яичниками.

Эякуляция – семяизвержение, выброс спермы из уретры (мочеиспускательного канала); в норме сопровождается чувством оргазма.

Список использованной литературы, изданной на русском языке

***

Анджеевский Е. Врата рая. //Сочинения, Т. 2. – М. Художественная литература, 1990.

Басс Н. Э. Когда цвели гуаяканы. – М.: ИХЛ, 1978.

Бейлькин М. М. Об интимном вслух. – Челябинск: Юж.-Урал. кн. изд-во, 1988.

Бейлькин М. М. Глазами сексолога (Философия, мистика и “техника секса”). – Челябинск: Иероглиф, 1999.

Бейлькин М. М. На исповеди у сексолога. – Челябинск: Иероглиф, 1999.

Бейлькин М. М. Секреты интимной жизни: Знание. Здоровье. Мастерство. – Челябинск: Урал Л.Т. Д., 2001.

Бейлькин М. М. Тайны и странности “голубого” мира. – Челябинск: ТО “Каменный пояс”, 1998.

Бёрджесс Э. Заводной апельсин. – Ленинград: ИХЛ, 1991.

Бехтерев В. М. Коллективная рефлексология.  – Петроград, “Колос”, 1921.

Бодлер Ш. Цветы зла. – М.: Наука, 1970.

Бондарчук Н. С. Встречи на Солярисе // Сб. О Тарковском”. – М.: “Прогресс”, 1989.

Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия. – Изд-во “Питер”, СПб., 2002.

Видал Г. Город и столп. СПб.: “Продолжение жизни”, 2003.

Вундер П. А. Эндокринология пола. – М.: Наука, 1980.

Гоголь Н. В. Портрет. //Собрание художественных сочинений. Т. 3. – М: Изд-во АН СССР, 1960.

Гонкур Э. де, Гонкур Ж. де.  Дневник. – М.: ИХЛ, 1964.

Давенпорт Г. Изобретение фотографии в Толедо. – СПб.: Амфора, 2002

Давенпорт Г. Погребальный поезд Хайле Селассие. – Тверь: Colonna Publication. 2003.

Джохансон Д., Иди М. Люси. Истоки рода человеческого. – М.: Мир, 1984.

Ерофеев В. Лолита, или Заповедный оазис любви. // Набоков В. В. Лолита. – М.: “Известия”, 1989.

Жуков Ю. А. Алекс и другие. – М.: Изд-во полит. лит-ры, 1974.

Заборов М. А. Крестоносцы на Востоке. – М.: Наука, 1980.

Изард К. Эмоции человека. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980.

Имелинский К. Сексология и сексопатология. – М.: Медицина, 1986.

Клари Р. де. Завоевание Константинополя. – М.: Наука, 1986.

Клейн Л. С. Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность. – СПб.: Фолио Пресс, 2000.

Ле Гуин У. Ожерелье Планет Эйкумены. – СПб.: “Северо-Запад”, 1992.

Ле Гуин У. Левая рука тьмы. – Пермь “Янус”, 1992.

Ле Гуин У. Роза ветров. Рыбак из Внутриморья. – М.: Полярис, 2001

Лем С. Возвращение со звёзд. // Б-ка совр. фан-ки в 15 томах, Т. 4, – М.: “Молодая гвардия” , 1965.

Лем С. Солярис. Эдем.  – М.: Мир, 1973.  

Линдблад Я. Человек – ты, я и первозданный. – М.: Прогресс, 1991.

Лоренц К. Кольцо царя Соломона. – М.: Мир, 1970.

Лоренц К. Агрессия (так называемое “зло”). – М.: Изд. группа “Прогресс”; Универс, 1994.

Лычёв Д. В. (Интро)миссия. – Прага: Б. и., 1998.

Медведева Н. Б. Экспериментальная эндокринология. – Киев: Изд-во АН УССР, 1946.

Мур Д. Принципы этики. М.: Прогресс, 1984.

Набоков В. В. Лолита. – М.: “Известия”, 1989.

Овидий Публий Назон. Любовные элегии. Метаморфозы. Скорбные элегии.  – М.: ИХЛ, 1983.

Общая сексопатология.  //Под ред. Г. С. Васильченко. – М.: Медицина, 1977.

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. – М.: “Советский писатель ”, 1965.

Перехов А. Я. Клинико-патофизиологическое различие сексуальных девиаций и парафилий // Сб. мат-лов междунар. конференции “Социальные и клинические проблемы сексологии и сексопатологии”. – М.: 2002. С. 128–129.

Платон. Избранные диалоги. – М.: ИХЛ, 1965.

Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. – М.: ИХЛ, 1973.

Резников А. Г. Половые гормоны и дифференциация мозга. – Киев: Наукова думка, 1982.

Розовая психотерапия. //Под ред. Д. Дейвиса и Ч. Нила. – СПб.: Питер, 2001.

Старович З. Судебная сексология. – М.: Юрид. лит-ра, 1991.

Тарханов В. М. К физиологии полового аппарата у лягушки. – “Русская медицина”, № 30-32, 1885,

Ткаченко А. А. Сексуальные извращения – парафилии. – М.: Триада-Х, 1999.

Ткаченко А. А. Сексуальные извращения – парафилии. – М.: Триада-Х, 1999.

Уайльд О. Избранное. – М.: ИХЛ, 1986.

Уильямс Т. Мемуары.  – М.: Подкова, 2001.

Форстер Э. М. Морис. – М.: Глагол, 2000.

Хаббард Р. Дианетика. – М.: Воскресенье, Нью Эра Пабликейшис Груп, 1993.

Харитонов Е. Слёзы на цветах. – М.: Глагол, 1993, Т. 1–2.

Частная сексопатология.// Под ред. Г. С. Васильченко. – М.: Медицина, 1983.

Эйдельман Н. Я. Ищу предка. – М.: “Молодая гвардия” , 1970.