Е. П. Блаватская

ПИСЬМА ДРУЗЬЯМ И СОТРУДНИКАМ

 

 

Блаватская Е.П.

Перевод с английского Р. Ш.Ахунов

Примечания Т. В. Корженьянц

Письма друзьям и сотрудникам. Сборник. Пер. с англ. — М.: Сфера, 2002. — 784 стр.

 

Большая часть писем Е.П.Блаватской, включенных в книгу, публикуется на русском языке впервые, а письма из российских архивов вообще впервые выходят в свет.

Личная переписка этой великой русской женщины, основателя Теософского Общества, раскрывает все от­тенки переживаний ее внутренней жизни. Написанные ярким, живым, эмоциональным языком, эти письма отражают весь ее жизненный путь, освещая события так, как их видела она сама, в отличие от разноречивых трак­товок ее современников. В письмах отчетливо вырисовывается человеческое и философское кредо Е.П.Бла­ватской, прослеживается эволюция ее взглядов и станов­ление «Тайной Доктрины».

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

От редакции

ИЗ ПИСЕМ 1875 г.

Два письма Г.С.Олькотту

Письмо 1. 1875

Письмо 2. 21.05.1875

Героические женщины

Открытка от графини Блаватской

 

ПИСЬМА ГЕНЕРАЛУ Ф. ЛИППИТТУ (1875-1881)

 

Письмо 1. [Февраль 1875].

Письмо 2. [Февраль 1875]

Письмо 3. [Март 1875]

Письмо 4. [1875]

Письмо 5. [3 апреля 1875]

Письмо 6. [Март 1875]

Письмо 7. Без даты

Письмо 8. [Апрель 1875]

Письмо 9. [ок.1-3.05.1875]

Письмо 10. [12.06.1875]

Письмо 11. [ок.19.06.1875]

Письмо 12.[30 июня 1875]

Письмо 13. [Июль 1875]

Письмо 14. [16.02.1881]

 

ПИСЬМА ПРОФЕССОРУ Х.КОРСОНУ (1875-1878)

 

Письмо 1.[9 февраля 1875]

Письмо 2. [Февраль 1875]

Письмо 3. 6 марта [1875]

Письмо 4. 20марта [1875]

Письмо 5. 20 мая[1875]

Письмо 6. Без даты

Письмо 7. Без даты

Письмо 8. Без даты

Письмо 9. Без даты

Письмо 10. Без даты

Письмо 11. Без даты

Письмо 12. Без даты

Письмо 13. 8 января 1876

Письмо 14. 22 марта 1876

Письмо 15. К.Р.Корсон. 12 марта 1876

Письмо 16. К.Р.Корсон. 28 августа 1878

Письмо 17. А.Аксакову. 28 августа 1878

 

ПИСЬМА Н.А. ФАДЕЕВОЙ (1877-1880)

Письмо 1.18770                              

Письмо 2. 3 июля 1877

Письмо 3. 28 октября 1877

Письмо 4. 29 октября 1877

Письмо 5. 21 февраля 1880

 

ПИСЬМА КНЯЗЮ А.М. ДОНДУКОВУ-КОРСАКОВУ (1881-1884)

 

Письмо 1. 28 августа 1881

Письмо 2. 5 декабря 1881

Письмо 3. 7 февраля 1882

Письмо 4. 1 марта 1882

Письмо 5. 17мая 1882

Письмо 6. 25 июня 1882

Письмо 7. 25 июня 1882

Письмо 8. 1 сентября 1882

Письмо 9. 1 октября 1882

Письмо 10. 15 декабря 1882

Письмо 11. 25 декабря 1882

Письмо 12. 7 августа 1883

Письмо 13. 7 ноября 1883

Письмо 14. 15 января 1884

Письмо 15. 16 февраля 1884

Письмо 16. 3 июня 1884

Госпожа Блаватская согласно описанию фрейлины г-жи Смирновой

Прошение Е.П.Блаватской

Письмо князю А. М.Дондукову-Корсакову от г-жи Глинки. 3/15 января 1884

 

ПИСЬМА ИЗ РУССКИХ АРХИВОВ

Письма издателям

 

Письмо 1. А.С.Суворину 1 октября 1879

Письмо 2. И.П.Минаеву 16 февраля 1880

Письмо 3. В.И.Прибыткову 7 апреля 1883

Письмо 4. Редактору «Times» 7 октября 1884

Письмо 5. В.И.Прибыткову. Февраль 1886

Письмо 6. М.Н.Каткову. Без даты

Письма О.А.Новиковой

Письмо 1. 1884

Письмо 2. 1884

Письмо 3. 7 июля 1884

Письмо 4. ок. 30 июля 1884

Письмо 5. 17сентября 1884

Письмо 6. 1884

Письмо 7. ок. 21 августа 1884

Письмо 8. 1887

Письмо 9.11887

Письмо 10. 1887

Письмо 11. 1889

Письмо 12. 21 октября 1890

Письмо 13. Без даты

Письмо 14. 1884

Письмо 15. Без даты

Письмо 16. 1884

Племяннице Наде. 6 ноября 1887

Н.А.Фадеевой. Без даты

В.С.Соловьеву. Без даты

 

ПИСЬМА ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИМ ТЕОСОФАМ

 

Лукреции «Недремлющей». 28[ноября 1878]

Адельберту де Бурбону. 4 сентября 1881

Холлис Биллингс. 2 октября 1881

Письма К.Бильеру

Письмо 1. 3 августа 1880

Письмо 2. 17января [1883]

Письмо 3. Январь 1884

Письмо 4. Без даты

Письмо 5. Без даты

Письмо 6. Без даты

Письмо 7. Без даты

Письмо 8. 25 июня 1884

Францу Гартману. 5 декабря 1885

Уильяму Хюббе-Шляйдену

Письмо 1. 4 января 1886

Письмо 2. Без даты

Письма Камилле Лемэтр

Письмо 1. 18 ноября 1887

Письмо 2. 12 декабря 1888

Письмо 3. 31 декабря 1888

Письмо 4. Без даты

Письмо 5. Без даты

Письмо 6. 16 октября 1888

Письмо 7. 7января 1890

Письмо 8. 24 марта 1890

Письмо 9. Без даты

Письмо 10. Без даты

 

ПИСЬМА У.К.ДЖАДЖУ И ТЕОСОФАМ США (1885-1890)

 

У.К.Джаджу. 1мая 1885

У.К.Джаджу. 3 ноября 1886

У.К.Джаджу. 19 марта 1887

У.К.Джаджу. 12 августа 1887

У.К.Джаджу. 15 сентября 1887

У.К.Джаджу. 15 сентября 1887

У.К.Джаджу. Конец сентября 1887

Теософам Соединенных Штатов

Американскому Теософскому Совету. 27 сент. 1887

У.КДжаджу. 5июня 1888

Джону Рэнсому Бриджу. 14 сентября 1888

У.К.Джаджу. 7 июля 1889

У.КДжаджу. 5 августа 1889

У.К.Джаджу. [Конец октября 1889]

Эллиоту Коузу. 1889

У.К.Джаджу. 9 февраля 1890

У.К.Джаджу. Ок. марта 1890

У.КДжаджу. Август 1890

У.К. Джаджу. 19 ноября 1890

 

ПИСЬМА СЪЕЗДАМ АМЕРИКАНСКИХ ТЕОСОФОВ (1888-1891)

 

Второму ежегодному съезду. 22-23 апреля 1888

Третьему ежегодному съезду. 28-29 апреля 1889

Четвертому ежегодному съезду. 27-28 апреля 1890

Пятому ежегодному съезду. 25-26 апреля 1891

Пятому ежегодному съезду. 26-27 апреля 1891

 

Приложение

 ПИСЬМА РОДНЫМ

I Нью-Йорк, 1875-1876

II Нью-Йорк, 1877

III Нью-Йорк, 1875-1877

IV Индия, 1879-880

V Индия, 1881-1883

VI Европа, февраль-июнь 1884

VII Европа, июль-октябрь 1884

VIII Египет, ноябрь 1884 и Европа 1885

IX Европа, 1885

X Европа, 1886-1887

XI Англия, 1887

XII Англия, 1887-1889

XIII Англия, 1890

Примечания

Краткие биографические очерки

 

ОТ РЕДАКЦИИ

 

Предлагаемая читателям книга представляет собой новое собрание писем Е.П.Блаватской, большая часть которых публикуется на русском языке впервые, а пись­ма из российских архивов вообще впервые выходят в свет.

Закончив свой земной путь 110 лет назад, Е.П.Блават­ская до сих пор остается загадочным Сфинксом XIX сто­летия, как величали ее современники, непостижимым во всем, что связано с ее великой миссией и грандиозными трудами, и обескураживающим в своих импульсивных человеческих проявлениях.

Адресованные отдельным конкретным людям, пись­ма отличаются особой непринужденностью и искренно­стью, ярким, живым языком. Они раскрывают внутрен­нюю жизнь Е.П.Блаватской во всем богатстве оттенков ее переживаний. Именно в личных письмах ее облик вы­рисовывается наиболее многогранно. Читатель, знако­мый со страстно и безоглядно преданной своим Учителям и идеалам Упасикой, с основательницей Теософского Общества, призванного осуществить на земле Всемир­ное Братство человечества, с обладающим фантасти­ческими знаниями автором «Разоблаченной Изиды» и «Тайной Доктрины», откроет для себя новые грани ее личности. Ему откроется чуть ли не детская доверчи­вость и незащищенность ее трепетного сердца, такого мудрого в своей сверхчеловеческой щедрости и такого человечного в своей нежности к близким и любимым. Это сердце умело любить и всю жизнь оставаться благодарным за крупицы душевного тепла и понимания, не­взирая ни на какие внешние перемены, происходившие с людьми, и даже вопреки им.

Участь великой души, заключенной в теле смертного человека, всегда трагична. Окруженная толпами поклон­ников и гонителей, она обречена на одиночество и непонимание. Щемящая нотка одиночества и ностальгии по дому истинному в мире ином, веселый юмор, нежная забота о близких, ироничное отношение к самой себе, поэтические описания природы, блестящие эрудиция и остроумие, бойцовский полемический задор, несгибае­мая воля и неиссякаемая преданность сливаются в симфонию, имя которой — Е.П.Блаватская.

Письма отражают весь жизненный путь Блаватской, освещая события так, как их видела и воспринимала она сама, в отличие от разноречивых трактовок ее современников. В них отчетливо вырисовывается ее человеческое и философское кредо, прослеживается эволюция ее взгля­дов и становление «Тайной Доктрины».

 

Т.В.Корженьянц

 

ИЗ ПИСЕМ 1875 г.

 

 

Два письма Г.С.Олькотту

 

Письмо 1^[1]

1875 г.

 

Мой ответ на только что полученное от вас письмо.

Получила его буквально сейчас. Воспользовалась своим правом, осмелившись задержать на несколь­ко часов письмо, которое прислал вам Туитит Бей, ибо только я отвечаю за последствия и результаты приказов моего Руководителя. Я — одна из тех, кто знает, когда и как; думаю, это длится уже долгие годы, а вы — вы всего лишь ребенок, склонный к капризам и упрямству.

Послание было отправлено из Луксора^[2] в ночь, с понедельника на вторник, вскоре после полуно­чи, а переписано на рассвете в Эллоре^[3] одним из секретарей, или неофитов, причем довольно пога­ным почерком. Мне захотелось выяснить у Туиmum Бея, не пропало ли у него желание отправ­лять послания в виде человеческих каракулей, как это планируется по отношению к тем, кто полу­чает такого рода послания впервые. Мое предложе­ние сводилось к тому, чтобы переправить вам один из наших пергаментов, на котором написанные строки появляются (материализовавшись) всякий раз, когда вы устремите на него взор, пожелав прочесть послание, но, как только вы их прочтете, тут же исчезают. Ведь, как я почтительно намекнула, вас и так уже достаточно озадачивали фокусы Джо­на^[4], и, вероятно, ваш ум, при всей искренности вашей веры, все же понадобится укрепить каким-то более существенным доказательством.

На это Туитит Бей, entre autres^[5], ответил мне так ... (теперь вот опять схожу с ума и пишу на язы­ке, вам непонятном). Перевожу дословно: «Ум, ко­торый ищет подтверждений Мудрости и Знания в таких сугубо внешних проявлениях, как материаль­ные доказательства, недостоин быть посвященным в великие тайны "Книги святой Софии". Тот, кто от­рицает Дух и подвергает его сомнению из-за мате­риальной оболочки оного apriori^[6], никогда не су­меет в эти тайны проникнуть. Дерзайте»^[7]. Видите — опять упрек. Наверное, физические страдания, на которые я обречена из-за своей ноги^[8], парализуют мою способность мыслить и рассуждать логически, однако мне еще хватает ума отвечать на ваши во­просы прямо.

Вы пишете: «Хочу, чтобы их послания мне пе­редавали слово в слово». Вы хотите слишком мно­гого сразу, мой дорогой. Всякий раз, когда они будут писать вам и я буду получать приказ пере­дать письмо вам, я так и стану поступать, ибо вы будете первым, кто сумеет научить меня, как та­кие приказы выполнять. Но когда я получаю письменные или устные распоряжения от «Посланни­ков», вы наверняка не ждете, что я сделаю, и тогда посмотрим, что же вы сумеете в них понять без моего перевода. Вот

вам мой совет, Генри, дружеский совет: не слишком заноситесь и не суйте свой нос в

запрет­ные сферы Золотых Врат без опытного проводника, ибо не всегда в нужный момент рядом может оказаться Джон, дабы схватить вас за шиворот и благополучно возвратить назад, на грешную землю. Меня удивляет уже то немногое, что они для вас делают, так как я не припоминаю, чтобы они с самого начала могли так расщедриться.

Послание относительно Чайлда^[9] адресовано мне, я же могу его лишь перевести; если вы не верите, что они хотят, чтобы этим занялись вы, — что ж, как вам будет угодно. Если вы не верите мне, то и им не поверите; кроме того, не думаю, что в правилах Туитит Б[ея] высказываться слишком определенно. Я, на свою беду, отношусь к числу посвященных и прекрасно помню, каким бичом, каким проклятием стало в моей жизни слово «ста­райся» и как часто меня захлестывал страх по по­воду того, что я неправильно истолкую распоряже­ния Братьев и навлеку на себя кару за то, что либо перестараюсь, выполняя их указания, либо прояв­лю недостаточное рвение. Вы, видимо, принимаете все это за ребяческую забаву.

Остерегитесь, Генри, подумайте, прежде чем ри­нуться туда очертя голову. Вспомните, что вы мне писали на адрес Олдена — Джирард-стрит^[10], когда на вас снизошло вдохновение свыше. Время еще есть, и вы пока можете отказаться от этих отно­шений. Но если вы сохраните письмо, которое я вам посылаю, и согласитесь со словом «неофит^[11], тогда вы безнадежно влипли, приятель, и пути на­зад уже нет. На вас прежде всего обрушатся испы­тания и искушения вашей веры. (Вспомните мои 7 лет подготовки к посвящению, испытания, опасно­сти и борьбу со всеми проявлениями воплощенного зла, с легионами демонов — и хорошенько поду­майте, прежде чем принять это предложение.) В от­правленном вам письме есть таинственные ужасные заклинания, которые вам могут показаться слишком отшлифованными и очень уж человеческими. С другой стороны, буде вы все-таки решитесь, пом­ните мой совет, если хотите выйти победителем из этой борьбы. Терпение, вера, никаких сомнений, пол­ное повиновение и Безмолвие.

 

Письмо 2^[12]

 

21 мая 1875 г.

пятница

Филадельфия

Дорогой Генри!

Паралич все-таки наступил^[13]. У меня побывали хирург Пэнкоуст^[14] и г-жа Миченер, ясновидящая. Один заявляет, что уже слишком поздно, другая же обещает мне исцеление, если я буду следовать всем ее предписаниям. Я еще раз приняла эту женщину.

Ложа^[15] на неделе пришлет статью — первую из цикла статей, которые будут приходить из Луксора^[16]. Она является чем-то вроде вводного обзора элемен­тарных знаний, которые они собираются открыть миру. Речь в ней идет о том, чем же является чело­век на этой Земле, какой должна быть его земная жизнь и о ее предназначении.

Из статьи следует, что первые семь наших про­шлых, нынешних и будущих существований в раз­личных сферах — это всего лишь начальные незре­лые опыты, заготовки Природы (из-за чего, соб­ственно, ее так боялись розенкрейцеры^[17]), набирающей силу для окончательного формирования истинного, завершенного человека, который лишь в седьмой сфере может стать совершенным микрокос­мом, то есть взятым в миниатюре кладезем образ­цов всех элементов — от альфы до омеги — Мак­рокосма, совершенным представителем которого че­ловек должен стать, прежде чем шагнет за пределы седьмой сферы. Человек, который не сумел достичь окончательного совершенства к моменту перехода в седьмую сферу, не сможет стать микрокосмом, и к концу его естественного существования в последней сфере его ожидает наказание. Приговор, который ему будет вынесен, окончателен и обжалованию не подлежит.

 Бессмертный дух человека теряет свою индивидуальность и на веки вечные (как это пред­ставляется нашему ограниченному человеческому уму) погружается в океан Духовного Света и кос­мической материи для того, чтобы, еще раз вернув­шись к своему изначальному источнику, смешаться с ним подобно тому, как капля воды, снова бро­шенная в океан, теряет свою целостность (кото­рая распыляется, ибо больше нет сцепления между частицами капли), но все же продолжает существо­вать в виде рассеянных частиц, которые, возмож­но, будут вновь задействованы в грядущие века, дабы возродиться в качестве новой (не той же са­мой) индивидуальности и снова начать человече­скую жизнь в первой сфере. Однако теперь его шансы на это зависят уже не от разумного выбора мудрых Сефирот^[18], а от слепой деятельности материального (не Божественного) света, который явля­ется творцом, божеством материальных миров, хотя сам происходит от Бога — Духовного Света, Просветляющего Света, Эйн Софа^[19], ибо Он есть все сущее.

Поэтому статьи эти имеют целью показать сле­дующее: подобно тому, как будущие качества чело­века: красивая или невзрачная внешность, пороч­ность или добродетель, которые должны развиться из зародыша, — зависят целиком от того, как мать вынашивает его и заботится о нем в течение девяти месяцев его внутриутробного развития (девять меся­цев соответствуют девяти десятилетиям, букве — шин, естественному, природному сроку жизни), по­скольку умственное и физическое формирование ее ребенка зависит от того, что она делает для него, а не от отца, который является не чем иным, кроме как мужской производящей силой, — так и развитие любого из нас, смертных, в нашей будущей жизни (в первой сфере) в том, что мы именуем жизнью Духа, зависит от того, как мы творили нашу зачаточ­ную ментальную жизнь здесь, на земле, и как дале­ко мы продвинулись в своем развитии на этом эта­пе нашего существования. Ибо, если ваша мать дол­жна отвечать и нести наказание (в той мере, в ка­кой она по своему легкомыслию грешила охотно и сознательно) за то, каким она сделала вас, пока вы находились в ее утробе на эмбриональной стадии своего физического существования, будучи ее пло­дом и ее творением, то и вы обязаны держать ответ за ваш плод — ваше сознание, поскольку оно оста­ется с вами, дабы вы его развивали, задавали ему нужное направление и использовали намеки вашей души, которые суть совесть, во время вашего пре­бывания здесь, на земле, оказавшись по отношению к Духовной Жизни на эмбриональной стадии жиз­ни сознательной, ибо сознательное развитие челове­ка здесь находится в той же пропорции по отноше­нию к сознательной духовной жизни человека там (за первой смертной чертой), в какой сознательный человек здесь — по отношению к зародышу в утробе.

 Все семь сфер одна за другой представляют челове­ка в состоянии более или менее развитого эмбриона, сообразно его собственным усилиям. Рассудите сами, вспомнив, сколько степеней развития представляют различные духи из одной и той же сферы. Вы это знаете. Мне поручили сложную и опасную задачу, Ген­ри, «постараться» научить вас, полагаясь лишь на мой бедный, хромающий английский. Возлагаются огромные надежды на ваши интуитивные способно­сти, ибо, честное слово, я очень мало надеюсь на свое красноречие и умение давать ясные и точные объяснения. Вы меня понимаете, дружище? Что ж, продолжу, как могу, хромать в своем английском так же, как хромаю на одну ногу. Хочется, чтобы ответ­ственность за вас взял на себя Мор^[20], хочется, чтобы его назначили вместо меня, несчастной.

Но вернемся к нашей задаче. Подобно тому, как очень трудно, а порой и почти невозможно, выпра­вить слишком короткую ногу или искривленную руку, так как тот или иной физический недостаток или уродство, существующие с самого рождения, были заложены еще в период эмбрионального развития, точно так же трудно и почти невозможно сразу ис­править в духовной жизни уродства нашего сознания, и дефекты нашей морали и рассудка мы уносим с собой «наверх», причем именно такими, какими они бывают в момент, когда мы расстаемся со своей смертной оболочкой. Так что человеку первой сфе­ры все дефекты, которые он сам себе обеспечил, лучше исправлять на своей эмбриональной стадии здесь, «внизу», а человеку второй (третьей, четвертой и следующих вплоть до седьмой) сферы — расхле­бывать то, что он мог натворить, гораздо легче в его нынешнем существовании.

Возьмем, к примеру, Джона^[21]. Если он не решит перестраховаться, то, пробудившись ото сна, он не должен будет расплачиваться тяжким трудом и отчаянием за то, что он вовсе мог и не совершить в той сфере, где он находится сейчас. Это не помеша­ет ему перейти в более высокую сферу, потому что закон есть закон, законы создаются для всех, хоро­ших и плохих, и вообще не зависят от состояния индивида. Сколько людей умирают неподготовленны­ми! Тем хуже для них, ибо смерть не станет ждать, пока они исправятся. Эти люди создают себе двой­ную работу на будущее, вот и все.

Я вольна сообщить вам, что эти спорные статьи поручено написать всего лишь детям науки, неофи­там (конечно, статьи будут тщательно проверены и исправлены), однако Туитит^[22] считает, что и в сво­ем нынешнем виде эти статьи слишком хороши для «незрелых» американцев; он говорит, что мало кто их поймет и что многие из всеведущих спирит[ов], набросившись на них, будут шокированы.

Теперь поговорим о пяти цветах звезды и о крас­ном. Как вам известно, существует семь сфер, семь гласных и, как будет объяснено далее, семь (?) цве­тов спектра, семь нот, или хроматических ступеней, в музыке (Музыке сфер).

Каждый человек, то есть каждая личность, живу­щая на этой земле, живет, собственно говоря, в чет­вертой сфере. Обычно мы отсчитываем семь сфер, принимая за первую сферу ту, в которой мы нахо­димся, однако это не совсем верно. Ибо каждая сфе­ра в свою очередь подразделяется на семь частей, то есть зон, или областей. И когда мы говорим, что «дух перешел во вторую или третью сферу», то пра­вильнее было бы сказать, что он перешел во вторую или третью область пятой сферы (наша земля нахо­дится в последней области четвертой сферы). Вы по­нимаете? Ну и звезда была символом вашего разу­ма, подразумевавшим благотворное влияние на вас. У нее было лишь пять цветов, ибо вы только начи­наете постигать пятую сферу, которые означают:

1. Красно-фиолетово-голубоватый (оттенки): мате­рия (ваша), одухотворенная Светом.

2. Голубой: чистая материя, принадлежащая сти­хиям (крещение для очищения вашей чувственности).

3. Пурпурно-аметистовый меркурианский цвет (оттенок индиго) и красный в сочетании с более тем­ными оттенками синего означали главный женский принцип, женское начало. Преобладание синего ин­диго, цвета моря, подразумевало Афродиту, а если к нему примешивался красный, то это придавало зна­чение отсутствия пола. Перед вами проявился духов­ный материальный мир. «Терпение» — это также нота хроматической гаммы, звучащая продолжительнее всех, нота «до», соответствующая пурпурному цвету, высокая трепетная вибрация, для которой необхо­димо 679 триллионов колебаний в одну секунду и которая означает необходимость быть терпеливым, деятельным и выносливым (вышесказанное вы можете проверить у химиков, а по части музыки прокон­сультироваться у г-на Боумана).

4. Зеленый (взаимодействие желтого и синего) означал, что вам будут показаны различные формы жизни и их духи, так как они будут раскрыты бла­годаря видимому цвету растительных продуктов ма­териальной природы. Цвет «волшебного народа», элементальной царицы джиннов^[23] «Смарагды». Ваше физическое зрение прояснится, и посредством кре­щения дух(овным) Светом «вы узрите».

5. Желтый, Elementum Ignis^[24]. Первые резуль­таты крещения красным, ибо желтый огонь, разго­раясь все ярче, расцветая, будет постепенно превра­щаться в Производящую Духовную Силу, в красный — цвет Духовного Солнца (цвет нашего матери­ального солнца — желтый), бесполого, в Триумф Духа над материей. «Дерзай», и от красного цвета царства стихий, сферы херувимов, продвигайся к Озирису — высшей эфирной Сущности, в «Эмпиреи» — сферу серафимов.

Полагаю, для первого урока этого достаточно. Посылаю вам письмо бедолаги Брауна^[25], этого оби­женного судьбой. Что мне с ним делать? Какой со­вет я могу ему дать? Напишите мне, пожалуйста, что, по-вашему, ему лучше всего предпринять, потому что я, убей меня бог, не знаю. Джон исчез — ни слуху ни духу. Боюсь, что если для Брауна ничего нельзя будет сделать, то он провалится ко всем чер­тям. Вы не сумеете найти ему подписчиков? Ради Бога, сделайте это, если сможете. Надо же, говорят, что клуб «Лотос» и все ваши бесчисленные знако­мые могут пожертвовать многие сотни! Не могли бы мы заняться этим на паях и наскрести нужную сум­му, как вы думаете? Я и шагу не ступлю без ваше­го совета. Чайлда уволили с поста секретаря Между­народного комитета спиритуалистов на сто лет. Он порезал себе руку при посмертном вскрытии полу­разложившегося трупа и теперь сам начинает гнить, но он не умрет, ибо его еще должны покарать те, кому он причинил зло.

До свидания, благослови вас Бог. Больше писать не могу, слишком устала. Посылаю вам первую часть статьи Вагнера^[26]. Вторую вы получите на следующей неделе. Еще посылаю вам один памфлет на немец­ком, статьи профессора Бутлерова^[27] в поддержку спи­ритуализма и газету Аксакова^[28]. Не могли бы вы ее перевести сами или кого-нибудь попросить об этом?

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

Утверждаю Туитит Бей

 

Героические женщины^[29]

 

Штабной офицер в юбке на службе у Гарибаль­ди. Диковинная, захватывающая карьера. Бывший наемник, чья история читается как роман.

Нечасто случается, чтобы в одно и то же время перед публикой появлялись сразу две героические женщины, однако Елена Блаватская и Клементина Жеребко вышли на поле судебной брани, чтобы Вер­ховный суд Бруклина в лице судьи Прэтта помог им уладить небольшое деловое недоразумение. За пле­чами обеих дам замечательное, исполненное роман­тики прошлое.

Елена П. Блаватская, которой сейчас около соро­ка лет^[30], в семнадцатилетнем возрасте вышла замуж за русского дворянина, которому тогда было семь­десят три года. Долгие годы супруги прожили вме­сте в Одессе, и в итоге их совместной жизни был положен конец законным путем^[31]. Недавно муж умер на девяносто восьмом году жизни. Вдова прожи­вает сейчас в Нью-Йорке, это весьма высокообра­зованная женщина. Она свободно говорит и пишет на русском, польском, новогреческом, нижненемец­ком, немецком, французском, испанском, итальян­ском, португальском и английском языках. Она перевела на русский язык труды Дарвина и трак­тат Бакла о развитии цивилизации в Англии. Гос­пожа Блаватская прекрасно разбирается в дарвинов­ской теории, является убежденной последователь­ницей научного спиритуализма Уоллеса^[32] и состоит в ордене розенкрейцеров.

На своем веку она испытала немало ударов судь­бы, а ее жизненному опыту, ее познаниям тесно в рамках нашего мира. Рассказывают, что она уже посещала нашу страну вместе с группой туристов. По возвращении в Европу госпожа Блаватская снова вышла замуж и отправилась сражаться за свободу под победоносным знаменем Гарибальди. Эта женщина прославилась невиданной отвагой в кровопролитных сражениях и достигла видного положения при шта­бе великого генерала. На ее теле остались многочис­ленные шрамы, полученные в боях. Дважды под ней была убита лошадь, и лишь хладнокровие и непре­взойденная ловкость помогали воительнице избежать безвременной гибели.

Совершенно очевидно, что г-жа Блаватская была и остается удивительной женщиной.

 

Открытка от графини^[33] Блаватской^[34]

 издателям «New York Sunday Mеrсиrу»

 

В последнем воскресном выпуске вашей газеты я прочитала статью, озаглавленную «Героические жен­щины», и обнаружила, что фигурирую в ней в качестве главной героини. Сравнив меня со «второй героиней», мне оказали сомнительную честь. Я ее отклоняю и перехожу к комментариям по поводу отдельных положений вышеупомянутой статьи.

 Если я и вышла замуж за русского «дворянина», то нигде с ним не проживала, потому что через три недели после этого жертвоприношения я оставила мужа под предлогом, достаточно благовидным как в моих соб­ственных глазах, так и в глазах «пуританского» мира. Не знаю, действительно ли мой супруг скончался в преклонном девяностосемилетнем возрасте, ибо в течение последних двенадцати лет^[35] сей благородный патриарх совершенно исчез из поля моего зрения и памяти. Но, с вашего позволения, хочу сообщить, что я никогда больше не выходила замуж, так как этого единственного опыта «супружеской любви» для меня оказалось вполне достаточно.

С госпожой Жеребко я познакомилась не в рези­денции русского консула (никогда не имела чести бывать в гостях у этого джентльмена), а в его кон­торе, куда я заглянула по делу. С семьей господина Жеребко я знакома еще по Одессе, и по рангу он никогда не поднимался выше капитана частного па­рохода, который принадлежал князю Воронцову. Я проживала в Тифлисе, куда в 1866 году госпожа Жеребко приехала из Тегерана (Персия). Я так же, как и все прочие, слышала о ней ежедневно месяца два.

 Она вышла замуж за Жеребко в Кутаиси. Ког­да они прибыли в эту страну год назад, они купили не роскошную резиденцию, а просто ферму в Норт-порте с участком земли в шесть акров за скромную сумму в тысячу долларов. Моя несчастливая звезда свела меня с этой женщиной в конце прошедшего июня. Госпожа Жеребко представила мне дело так, что ее ферма приносит ей около двух тысяч долларов годового дохода, и уговорила меня вступить с ней в партнерские отношения на следующих усло­виях: я даю ей тысячу долларов и оплачиваю поло­вину возможных издержек, за каковую сумму при­обретаю у нее право на половину годового дохода со всего имущества.

Мы заключили контракт сроком на три года и оформили сделку. Я заплатила деньги и поселилась у них. В первый месяц я потратила около пятисот долларов на строительство и прочее. По истечении этого месяца госпожа Жеребко попросила меня рас­торгнуть наш контракт и заявила о своей готовно­сти вернуть мне мои деньги. Я согласилась и дала ей разрешение продать с аукциона все наше имуще­ство, кроме земли и построек, и мы обе приехали в Нью-Йорк с целью уладить это дело. Госпожа Же­ребко обязалась сразу же по приезде в Нью-Йорк выдать мне вексель или закладную на имущество в размере суммы, которую она была мне должна.

Увы! Прошло три дня с того момента, как мы вдвоем сняли номер в гостинице, и в один прекрас­ный полдень, вернувшись в апартаменты, я обна­ружила, что респектабельная графиня скрылась, не возвратив мне по счету свой должок в тысячу дол­ларов. Теперь я терпеливо дожидаюсь решения аме­риканского суда присяжных.

 

Е. П. Блаватская

16-я стрит, 124

 

 

ПИСЬМА ГЕНЕРАЛУ Ф.ЛИППИТТУ (1875-1881)

 

Письмо 1

 

Фрэнсису Дж. Липпитту, эсквайру

 

Дорогой генерал!

 

Не считайте меня грубой и невоспитанной, за то, что не ответила на ваше письмо. Получила я его, еще будучи прикованной к постели, после того, как чуть не сломала ногу, пытаясь сдвинуть с места тяжелый остов кровати, и он на меня рухнул. Я еще не выхожу из комнаты, поскольку почти не в состоянии передвигаться и впервые с тех пор взяла в руки перо.

Удивлена и шокирована тем, что вы сообщили мне про «Ваnner of Light»^[36]. Неужели они и вправду такие трусы? Почему же они намереваются во имя истины сокрушить Холмсов и не хотят трогать Чайлда? Это несправедливо и нечестно. Спиритуализм никогда не сможет вырваться из тисков подозрений и остракизма, если мы, спиритуалисты, сами для себя не научимся отделять подлинные факты от плевел лжи и вероломства, удушающих истину. Пусть редактор «Ваnner of Light» усвоит, что общество не проведешь. Публика в целом судит о Чайлде по его делам, и ни один человек, даже ребенок, не считает Чайлда виновным менее Холмсов, ибо судят его по поступкам, а поступки его говорят сами за себя.

 Что скажут люди, когда выяснится, что главный оплот спиритуализма, его ведущий печатный орган и про­пагандист истины, выставляет Холмсов на суд общественности за мелкое воровство и одновременно покрывает доктора Чайлда, который смахивает на крупного ночного грабителя? Чем тогда правосудие Верховного суда спиритуализма лучше решения обычного суда подкупленных присяжных, которые оправдывают какого-нибудь взяточника Джея Кука, но отправляют в тюрьму беднягу, укравшего 25 цен­тов ради того, чтобы купить себе кусок хлеба?

Сегодня беседовала с г-ном Робертсом, заглянув­шим ко мне, и он, по крайней мере, сделает все от него зависящее, чтобы донести до людей правду об этом деле и представить Чайлда в истинном свете^[37]. Получила письмо от профессора Хирама Корсона из Корнелльского университета; профессор полностью со мною согласен, благодарит меня за статью и за­являет, что в ней, как в зеркале, отразились его собственные чувства и его личное мнение. Я получила десятки писем от спиритуалистов и могу подтвер­дить, что все они со мною согласны. Скажу даже больше, и пусть это станет известно редактору «Bаnner of Light».

Мне принесли письмо от одного достаточно из­вестного человека, который вложил в конверт неко­торую сумму денег в качестве первого взноса в фонд возмещения расходов, связанных с установлением истины относительно д-ра Чайлда. Cettepersonne est decidee a commencer ou plutot instituer une bourse, et promet de m'envoyer d'autres contributions afin de commencer de striate et sans delai un proces contre Child. Comment trouvez vous le bouillon, general?^[38]

Прошу прошения, но я чувствую такую слабость, что писать сейчас больше не в состоянии. Пожалуй­ста, сообщите мне, каково общественное мнение в данный момент и к какому решению пришли в «Ваnner of Light». Мне нужно это знать. Вы читали статью «Новое решение старой головоломки» в ян­варском и февральском номерах «Scribners»? В ней есть рациональное зерно, хотя в целом я с автором не согласна. Вам следует ее прочитать во что бы то ни стало. Если сумеете, не позволяйте Бёрду писать. Я отправила письмо Витгенштейну. Адрес его вы сможете найти в «Banner of Light». Это где-то в ни­зовьях Рейна. Более точного адреса сейчас не при­помню. Благослови Бог вас и ваши труды, генерал. Привет вам от Джона и от Бетанелли. В следующем письме сообщу вам нечто удивительное. Джон при­ступает к вашему портрету на атласе.

Искренне ваша.

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 2

[Февраль 1875]^[39]

Филадельфия

 

Милостивый государь!

Прочла два ваших последних письма, и един­ственное, что мне оставалось сделать, — это, как говорят персы, «в немом удивлении прижать перст к изумленно отверстым устам моим». Что, черт по­бери, вы подразумеваете под «сеансом госпожи Уайт»? Я живу в самом центре этого богом забы­того и Чайлдами обжитого города, и каждый день на меня просто кучами вываливают всевозможные сплетни, но ни разу, несмотря на все мои поиски и хлопоты, ни разу не слышала о том, что на го­ризонте вновь появилась эта злобная Уайт. Вы — первый человек, поразивший меня этой новостью. Что за сеанс, с какой стати?

Я знаю, что здесь орудует г-жа Холмс, которая этими своими материализующими руками и локтя­ми водит за нос «Эванса и Компанию», — знаю, и даже отклонила ее приглашение пойти на это по­смотреть, не испытывая особого желания перерывать в поисках отдельных жемчужин всю эту чудовищную кучу сгнившего навоза. Но чтобы спиритические се­ансы давали Уайт, Лесли или Чайлд — об этом никто ничего не знает. Если это правда, то помоги, Гос­поди, старине Роберту Д.Оуэну^[40] значит, сейчас у него с мозгами хуже, чем когда-либо, раз он по-прежнему верит чайлдовским небылицам и его от­кровенной лжи.

            Состояние моей ноги улучшилось совсем немно­го, и я боюсь, что еще какое-то время мне придет­ся хромать.

Я посылала за Робертсом и думаю, что завтра смо­гу его увидеть и обсудить с ним предложение г-на Хегарда. Тот уже успел заглянуть ко мне и, как все­гда, готов живьем съесть д-ра Чайлда. «De gustibus поп disputandum est^[41]. Я скорее предпочла бы съесть хвост дохлой кошки, зажаренный в свежей клопи­ной крови, — все что угодно, но только не Чайлда. Вас наверняка удивит подарок от Джонни; только потерпите немного, ибо этот малый весьма капри­зен и на днях снова исчез.

Передайте от меня самый искренний привет ува­жаемому г-ну Колби^[42] и скажите ему, что я повешу его портрет на стену рядом с Баярдом, рыцарем без страха и упрека, и Готфридом Бульонским, самым искусным полководцем своего века»^[43]. Я намерена испытать г-на Колби на смелость. Он должен будет — так ему и передайте — усвоить боевой клич на­ших вольных казаков и напечатать в шапке своего «Ваппеr of Light» следующее: «На тебя, о Господи, Владыка небесного воинства, уповаем: да не позволишь ты нам покрыть чело вечным позором». Если мой английский в этой фразе оставляет желать луч­шего, то как-нибудь отредактируйте ее сами. «La plus golie fille du monde ne peut donner que ce qu 'elle a»^[44]. Мои корреспонденты бывают вынуждены либо при­нять меня вместе с моим английским, либо расстать­ся с нами обоими.

Не браните меня, дорогой генерал, за то, что ради целей, о коих ведают лишь мрачные глубины моего сердца, я сняла копию с вашего письма (того само­го, где речь заходит о трусости редактора «Banner of Light») и послала ее профессору Хираму Корсону для его статьи.

Бетанелли выражает вам свою любовь и уваже­ние, и Джонни к нему присоединяется.

Искренне ваша

Е.П.Блаватская

 

Письмо 3^[45]

 

[Март 1875 г.] Воскресенье^[46]

Филадельфия

 

Милостивый государь!

Вы интересуетесь, не обнаружила ли я какого-либо мошенничества в материализации Холмсов. Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет воистину про­рок Его! Ну, как же, драгоценный мой генерал, разве вы сами не обнаружили обмана, когда в пер­вый раз увидели лицо Кэти и опознали проступа­ющую за этим лицом рожу г-жи Холмс? Оба они медиумы, спору нет, но ни г-жа Дженни Холмс, ни ее супруг Нельсон Холмс никогда не вызовут в вашем присутствии феномен истинной материа­лизации предметов в сумке, ведре или лохани для стирки, если только один из супругов не погрузит­ся в подлинный, глубокий транс.

 Мошенничество у них в крови, наверняка их обоих зачали в момент какого-нибудь плутовства или надувательства, как г-на Стерна в его «Сентиментальном путешествии». Это просто два двуногих воплощения лжи, и, чем меньше дел вы будете с ними иметь, тем лучше будет для вас. Я никогда не доверяла им — я ве­рила своим глазам, своим ощущениям и Джону и знаю наверняка, что Кэти материализовывалась че­рез них тогда, когда Нельсон Холмс сидел в кабинете, впав в глубокий транс, и всего четыре раза, когда он находился вне его. Противовес Кэти создавался с помощью еще одного молодого меди­ума — г-жи Уайт, сообщницы Чайлда, которая сей­час в отъезде. Я высказалась. Можете верить мне или не верить ad libitum^[47] — воля ваша.

Господин Колби весьма несправедлив, весьма при­страстен, и да поможет ему Бог, но только кажется мне, что им сейчас управляет некий диака^[48], оказы­вающий отеческое покровительство д-ру Чайлду. Вы читали его «Sunshine»? В нем есть ответ на ваши вопросы. Я направила Колби свое ответное послание. Если он его не опубликует, причем немедленно, — ибо я имею право этого требовать, поскольку Чайлд обвиняет меня в распространении всяческих из­мышлений, — то я опубликую это в «Springfield Republican» или еще где-нибудь да еще приплачу им, сколько захотят, но я полна решимости продемонст­рировать публике, кто на самом деле распространяет инсинуации — я или Чайлд. Пожалуйста, сообщите об этом Колби, пусть он знает, что даже если мне придется заплатить за публикацию сотню долларов, я все равно ее добьюсь, однако в этом случае я кое-что припишу, чтобы показать, почему ведущая спи­ритуалистическая газета отказывается печатать правду, одну только правду и ничего кроме правды.

Бога ради, не вводите ваших несчастных кем­бриджских исследователей в такую компанию, как эти Холмсы. Разве вам так хочется, чтобы ученые швыряли свои деньги на ветер? Мой им совет: раз уж они такие богатенькие и щедрые, пусть лучше займутся каким-нибудь «Артемусом Уордом» и его шоу, если означенный джентльмен действительно су­ществует в природе, вместо того чтобы опекать та­ких ненадежных медиумов. Они явно плутуют, а если схватить их за руку, то все, что ни есть в них подлинного, пойдет псу под хвост. Их мошенничество в очередной раз навредит спиритуалистам, причинит ущерб общему делу и вам лично.

Джон говорит: «К любому из них», «Постараюсь». Думаю, он имеет в виду, что вы можете обратиться к Мамлеру или к Хезелтону^[49], а сам он сделает все, что в его силах. Я пошлю вам на следующей неделе его автопортрет, где он изображен у себя на балконе, в Стране вечного лета^[50]. Джон нарисовал свой портрет за один сеанс, но велел мне дорисовать по краям что-то вроде обрамления из красивых цветов, а я работаю очень медленно, когда он мне не помо­гает или не делает все сам. Я ощущаю себя очень больной и несчастной; почему — я и сама не знаю. Нахожу этому лишь одно объяснение, одну причи­ну: мне хочется домой, наверх, но духи не желают меня туда забирать.

 

Автопортрет Джона Кинга

 

Как вы могли подумать, что Холмсы солгали по поводу фотографии? Это единственный раз, когда они сказали правду; им этого совершенно не хоте­лось, ибо правда царапает и раздирает им глотку так же, как ложь терзает горло честных людей. Разве помимо их подтверждения вы не слышали свиде­тельств [...]^[51]и других?

Поверьте мне, дорогой генерал: то, что я вам о них рассказала, — сущая правда. Ибо психологиче­ски повлиять на них можно лишь тогда, когда они говорят правду.

Прочитала книгу г-на Эпеса Сарджента «Доказа­тельство очевидно» и просто влюбилась в него — так прекрасно и мудро он пишет. Его книга заинтере­совала меня больше всех других книг о спиритуализ­ме в Америке. Можете автору так и передать. Ска­жите ему, что он заморочил голову самой настоящей урожденной казачке и заставил ее в него влюбиться.

Моя любимая нога не хочет исцеляться, и я, ви­димо, так и останусь хромой.

Напишите мне в ответ чуть подробнее, чем обыч­но, не скупитесь на слова в своих письмах.

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

Письмо 4

[1875 г.] Филадельфия

 

Мой дорогой генерал!

Джон посылает вам следующий мудрый ответ, который я передаю дословно (я спросила его, ска­жет ли он вам, кто те самые духи, которые изоб­ражены на вашей фотографии).

«Скажите ему, что Джон никогда не водится со скверной компанией (sic!). Это ужасные духи. Дай­те ему время и посмотрите, сумеет ли он опознать кое-каких духов на моей картине».

Думаю, Джон имеет в виду ту картину, кото­рую он сейчас как раз заканчивает для вас. Она нарисована на квадратном куске белого атласа, один ярд^[52] в длину и в ширину, на котором изображена куча всего презабавного. В центре — сам Джон у себя на балконе на фоне зелени и прочего. Я вот только пребываю в некотором замешательстве: как переслать вам картину, не испортив ее. Наверное, лучший способ — намотать ее на круглую палку и обшить промасленной тканью. Только, пожалуйста, пусть никто не знает, что картину создавали че­рез меня. У меня нет ни малейшего желания про­слыть медиумом, ведь в наши дни это звание ста­ло синонимом слова «мошенник». Кроме того, я и вправду вовсе не медиум и никогда им не была, по крайней мере, в вашем, общечеловеческом, по­нимании. Баста.

А теперь, о благороднейший из всех генералов, вы должны оказать мне одну любезность. Несмотря на мои старания и объединенные усилия профессора Корсона^[53], г-жи Эндрюс, полковника Олькотта и многих других людей, Колби возвратил мне мою ру­копись. Джон говорил мне, что этот тип не станет ее публиковать, он пришел в ярость и даже (я не стала выяснять, правду он сказал или нет) зашел так далеко, что, по его словам, свалил с ног «этого по­ганца Колби», наслав на него болезнь за то, что «из-за него все мои труды пошли прахом». Что подразу­мевал Джон под выражением «пошли прахом»? Не знаю, но в последнее время он употреблял кое-ка­кие занятные слова, которые, как утверждает пол­ковник Олькотт, являются древнесаксонскими.

Что ж, en desespoir de cause^[54], я послала рукопись г-ну Джерри Брауну, издателю «Spiritual Scientist». Прелестное издание, и с недавних пор оно действи­тельно заслуживает внимания, ибо редактор делает все, что в его силах, дабы его детище превратилось в по-настоящему солидное издание. Там вы найдете несколько прекрасных статей, и, даже если по тем или иным причинам он не сможет опубликовать мои статьи, я все равно намерена защищать его и най­ти ему столько подписчиков, сколько сумею. Четы­рех я ему уже нашла, и в их числе мой друг Джон Мортон, который баллотируется на пост губернато­ра Филадельфии.

Так что, дорогой мой генерал, не могли бы вы заскочить на Иксчейндж-стрит, 18, к вышеупомяну­тому Джерри Брауну, обменяться с ним рукопожа­тием и обязательно поинтересоваться у него, сможет он напечатать эту чертову статью или нет? Если нет, то я подробно опишу всю эту историю и пошлю в спиритуалистические газеты Лондона. И больше ни Колби, ни прочие трусы ничего от меня не получат! Сможете ли вы это для меня сделать, мой дорогой генерал? Вы меня очень этим обяжете, потому что меня уже просто тошнит от этой статьи, тошнит от борьбы, и мне бы поскорее от всего этого отделать­ся. (Пожалуйста, прочтите ее и сообщите мне, как она вам понравилась.)

Вы слышали, что за шутку сыграл Джон с полков­ником Олькоттом? Он написал ему длинное письмо, похоже, сам его отправил и поведал в этом послании какие-то удивительные секреты. Славный он малый, мой Джон. Ну что ж, вам еще предстоит удивиться, увидев его собственный портрет. Подождите немно­го, я думаю, что смогу выслать картину в конце не­дели, если верить моим расчетам.

Благослови вас Бог, и пусть никогда не умень­шится в размерах ваша тень, как говорят персы!

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

P.S. Так значит, вы решили не порывать со сво­ими Холмсами? Тогда позвольте вам сказать, что ваша сумка, печать и решающие проверки окажутся абсолютно бесполезными и оба супруга будут плу­товать еще похлеще. Голову даю на отсечение, что г-жа Холмс уж наверняка будет. Вы просто попро­буйте схватить за нос первое же материализовавше­еся лицо — и увидите, что за ним скрывается.

Все это бесполезно, генерал. Они действительно мошенники, и вы лишь навредите делу.

 

Письмо 5^[55]

[3 апреля 1875 г.]

 

Картина готова и отправлена вам через «Adams Express Со». Вначале она была чистая, как свежевыпавший снег. Б. носил ее к себе в контору, чтобы показать кое каким художникам, и картина прошла через столько грязных рук, что частично утратила свою девственную чистоту.

Джон просит вас обратить внимание на фигуру летящего духа в верхней части полотна — «мать и дитя». Говорит, вы ее сможете узнать. Я, например, не могу. Джонни хочет, чтобы вы постарались по­нять все символы и масонские знаки. Он просит также, чтобы вы никогда не расставались с этой кар­тиной и следили за тем, чтобы к ней прикасалось поменьше народу, а еще лучше, чтобы к ней вооб­ще не подходили слишком близко.

Позже я вам объясню, почему я переехала на но­вое место. Вот новый мой адрес: Сэнсом-стрит, 3420, Западная Филадельфия.

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 6

[Март 1875г.]^[56]

Мой дорогой генерал!

 

Рада, что вам понравился портрет Джонни, но только не надо называть его турком, ведь он милый, благородный эльф, и притом очень вас любит. Кто же виноват в том, что вы до сих пор не видели его истинного облика и думали, будто он смахивает на ту полуматериализованную физиономию старого ев­рея, которую вам обычно демонстрировали на сеан­сах у Холмсов? Только в Лондоне Джон предстает таким, каков он на самом деле, но и тогда его ми­лое лицо не свободно от некоторого мимолетного сходства с соответствующими медиумами, потому что нелегко полностью изменить те частицы, которые притягиваются из различных жизненных сил. Как же вы не смогли узнать вашу Кэти Кинг, которую вы видели в прошлом мае? Джон говорит, что она сей­час именно такая и что несколько человек узнали ее сразу же, едва взглянув на картину. Я не знала об этом, так как Джон рассказал мне это не сразу. Эванс, г-н и г-жа Эмер, Мортон и другие тут же стали восклицать: «Это Кэти Кинг!» Я ее не видела и поэтому не знаю.

Мать и дитя — это не портреты, и вы, конечно, не можете узнать духов, которых не видели. А теперь, мой дорогой генерал, как насчет состояния, которое мы собираемся сколотить? Это все ваша приклеен­ная машина, ваше изобретение, я нисколько не со­мневаюсь, ведь мне об этом было сказано. Хотела бы я сейчас съездить в Бостон, но это невозможно, так как слушание моего дела в суде назначено на поне­дельник, 26 апреля, и мне нужно быть в Риверхеде, на Лонг-Айленде, вместе с моими адвокатами, так что до начала мая выехать в Бостон никак не смо­гу. Постарайтесь, если сможете, пока об этом деле вообще не думать.

Мой дорогой, мой драгоценный генерал, подклю­чайтесь к нашим планам относительно «Spiritualj Scientist». Видите, с Колби, с этой старой переварен­ной тыквой, вы уже поссорились, a «Galaxy» — это безжалостная газета, которая не печатает ничего кро­ме сенсационной лжи, как и все остальные издания. Мы должны опубликовать ваши статьи. Вы же зна­ете, что говорит о них Стейнтон Моузес^[57] в письме к г-ну Эпесу Сардженту. Я твердо намерена не дать «Spiritual Scientist» пойти ко дну и буду помогать ему держаться на плаву, пока люди сами не поймут, как умело управляется эта «посудина».

 Если г-н Эпес Сарджент, и полковник Олькотт, и вы сами, и про­фессор Корсон из Корнелльского университета, и госпожа Эндрюс — если вы все напишете или начнете писать для этого издания, дабы оно стало на­шим специальным правдивым органом, каким благом это обернулось бы для дела спиритуализма вообще и для Америки в частности. В данный момент, по­скольку говорить можно лишь о «Ваnner of Light» и отвратительном религ[изно]-фил[ософском] журна­ле^[58], руководство спиритуалистов можно сравнить с «les aveugles conduisant les borgnes»^[59] В будущем же, если мой план увенчается успехом, мы возьмем ру­ководство на себя и выведем мир на путь истинный, показывая скептикам и неверующим причины сло­жившегося положения. Ведь сейчас их до упора пич­кают сомнительными и всегда вызывавшими со­мнения следствиями — и никаких рациональных объяснений, никаких достоверных свидетельств.

 Чего же тогда ожидать от людей посторонних, неспири­туалистов? Как мы можем тогда надеяться на то, что они когда-нибудь откажутся от своих христианских представлений, от членства в самых разных рели­гиозных конфессиях, что дает им хотя бы легкое, пусть и ложное чувство респектабельности, и очер­тя голову ударятся в веру, которая непопулярна, пол­на иллюзий, ибо факты спорны, а ее главные апологеты, вожди, подобно древнему Евсевию^[60], этому старому набожному мошеннику из числа первых христиан, не только протаскивают в нее причудли­вые небылицы, но и фактически скрывают от всего остального мира преступления отдельных субъектов — людей, которые по каким-то таинственным при­чинам оказываются «любимчиками», фаворитами этих вождей и живут «еп odeur de saintete»^[61] их пе­чатных органов.

Можете называть жестокой мою статью против Чайлда! Знаете, будь у вас на руках те доказатель­ства, которые есть у меня, то при всей вашей мяг­кости и покладистом характере вы бы признались как на духу, что готовы всыпать по первое число этому «отцу-духовнику», ибо он того заслуживает. Пожалуйста, протяните руку помощи несчастному Джерри Брауну, но не ради него самого. Я о нем очень мало знаю, разве что Джон мне его характетизует как честного, преданного, достойного челове­ка, неутомимого трудягу, который хочет и может сделать очень многое для нашего дела, если ему самому оказать надлежащую помощь.

Так помогите же ему ради нашего общего блага, ради блага спиритуа­лизма и всего человечества. Олькотт сейчас пишет статьи для «Spiritual Scientist». Насколько я понимаю, г-н Эпес Сарджент занимается тем же самым. Про­фессор Корсон собирается послать туда свою статью на следующей неделе. Почему бы и вам не внести подобный вклад и не опубликовать свои статьи в этом издании? Я отправила письмо Витгенштейну и попросила его каждый месяц писать что-нибудь для «Spiritual Scientist», имея в виду статьи о спирити­ческих феноменах, которые наблюдаются в Герма­нии и вообще где угодно. Уверена, что он за это возьмется.

Джон говорит, что слышал, как ваша дочь «пре­успевала на клавесине» и что «преуспевала она, цветя в благозвучии». Когда я сказала ему, что выражается он весьма цветисто и что я не совсем поняла, что же он подразумевает под «клавесином», Джон на меня страшно разозлился и разразился ру­ганью, добавив, что другие на моем месте оказа­лись бы менее дураковатыми и определенно поня­ли бы, что он имеет в виду. Передаю дословно. Ну вот, благослови вас Бог, и да будет жизнь ваша на веки вечные озарена солнцем.

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 7

 

Вторник, 3.00 ч. утра

Сэнсом-стрит,3420 Филадельфия

 

Моп General!^[62]

 

Получила ваше письмо сегодня после обеда. Веж­ливость требовала, чтобы я ответила сразу же, но я чувствовала себя такой раздраженной и разбитой (вернее, чувствовала себя такой разбитой и поэтому испытывала раздражение), что прочитала нотацию Олькотту, попыталась пригвоздить к позорному столбу Б., ввязалась в перебранку с Джоном, зака­тила истерику кухарке, довела до конвульсий кана­рейку и, таким образом «угодив» всем, отправилась спать. Тут мне приснился старик Блаватский, и это последнее событие я восприняла как преднамеренное оскорбление со стороны Провидения. Предпочитая этому кошмару все что угодно, глотаю таблетки Бра­уна, от которых начинаю чихать, хотя от кашля они меня действительно спасают, и в три часа утра по­рываюсь написать вам нечто, напоминающее по фор­ме разумный, трезвый ответ; если же последний не отвечает духу этих эпитетов, смело предъявляйте счет за это вышеупомянутому седовласому патриарху и при первом же удобном случае перешлите сей счет с Джоном Кингом в «Страну вечного лета», дабы его покойное превосходительство могло по нему распла­титься.

Ваш профессор Софокл оказался весьма неплохим ученым и востоковедом, однако даже лучшие из востоковедов — просто школьники по сравнению с самыми грязными из евреев, которые родились и воспитывались в ... впрочем, не важно где. Это прекрасно и производит впечатление большой учености, когда человек способен назвать по отдельности каж­дое ребрышко, косточку и сухожилие в коровьей туше, но если после длинного перечисления по спис­ку наименований отдельных частей тела подобный знаток не может «а la Cuvier»^[63] определить, что же это было за животное, и по ошибке принимает его за собаку, то какой же он после этого мудрец?

Господин Софокл смог назвать отдельные сим­волы и составляющие древнееврейских и греческих слов: он обнаружил две колонны Дж. и Б. (они оз­начают нечто большее, нежели просто архитектурный замысел этого древнего мормона^[64], этого многожен­ца Соломона, который стибрил их для своего Храма у учителей его учителей, знавших все это еще за не­сколько тысячелетий до рождения его многоженско­го величества); более того, г-н Софокл тут же со­рвал соломонову печать (то же самое еще до него сделал Булвер^[65]), но почему бы г-ну Софоклу не поведать вам общего значения этих символов, све­денных воедино?

 А ведь в них действительно есть смысл, и поверьте мне, что, изобразив их на своей картине, Джон создал печальную сатиру на невеже­ство soi-disant^[66] светил науки нынешнего поколения, которые так бахвалятся своими знаниями и удиви­тельными успехами в разгадывании тайн прошлого, а сами даже не в состоянии с уверенностью выявить разницу между каким-нибудь «древнескандинавским символом» и ключом к «Золотым Вратам» и ошибоч­но принимают могущественнейший из гностических талисманов за distant arriere petit cousin^[67] и называют его молотом Тора^[68]!

Пока людям не удастся разгадать общее значение символов на картине Джона, он не сможет учить их и отказывается их просвещать. «Дерзайте» — и раз­гадайте, если сможете. Пусть беспредельная глубо­чайшая мудрость ваших ученых, сотворивших на фундаменте своего позитивного знания столько Бюхнеров, Молешоттов, Токтров, Рихтеров и прочих ате­истов, поможет им раскрыть эту единственную тай­ну картины, которой вы теперь владеете, — и тогда мир может закрыть свои учебники и слегка передох­нуть, ибо тогда люди познают то, что они пытались постичь на протяжении сотен веков и поколений, но так и не смогли, потому что в своей гордыне и су­етной спешке, из-за которой они вечно путали ка­кой-нибудь «croix сгатроппее» с «croix chiffonnee»^[69], они обычно вопили «Эврика!», тогда как даже азы познания не очень-то надежно были усвоены их пус­тыми головами.

Мой дорогой генерал, пожалуйста, передайте всем, кто столь почтительно и лестно отзывается обо мне, утверждая, будто эта картина написана мною, про­стой смертной, передайте им, что дочь моего отца никогда не выступала в роли «плагиатора». Картина так хороша, что давала бы право гордиться ею лю­бому, кто действительно написал ее, однако я, за исключением того, что подрисовала цветочки внизу и несколько листиков вокруг балкона, вообще не касалась кистью ни одного дюйма на остальной час­ти картины и не понимаю, почему я должна припи­сывать себе честь ее создания. Всякий волен верить в то, во что ему вздумается.

 Пусть скептики заяв­ляют, что ее написала я, полуспиритуалисты — что в процессе ее создания меня вдохновлял некий аст­ральный дух, члены традиционных конфессий — что к картине приложил руку сам дьявол, а епископаль­ное духовенство (подобный факт как раз недавно имел место) — что ни одному достойному человеку не пристало читать книгу Олькотта или смотреть на эти «сатанинские картинки» г-жи Блаватской, по­скольку последняя курит и богохульствует (!), а Олькотт восхищенно рассуждает о ней на страницах своей книги. Я намерена при первой же встрече с этим почтенным выпускником «Бичеровской школы злословия» обменяться с ним рукопожатием, после чего заставлю его публично признать, что Господь Бог воротит нос не столько от моего богохульства, сколь­ко от молитв сего святоши, и я буду не я, если этого не сделаю — вот увидите.

Мой обожаемый генерал, боюсь, что, к прискор­бию своему, не смогу поехать с вами в Вашингтон. Нога моя разболелась, как никогда. Джон ее почти полностью исцелил и велел мне соблюдать полный покой в течение трех дней. Я пренебрегла его ука­заниями, и с тех пор мне становится все хуже и ху­же. Сейчас ее приходится лечить обычными метода­ми. К тому же, думаю, 11 мая в Риверхеде будет слушаться мое дело. Я должна там присутствовать и т. д. и т. п. Была бы просто счастлива, принести вам хоть какую-то пользу, но, боюсь, это вряд ли будет возможно.

Вдобавок я не совсем уверена в Джоне. Он ни­когда не дает никаких советов никому кроме меня, и это так не похоже на поведение ваших медиумов. Если бы он честно пообещал мне, что поможет, я бы еще рискнула, но он ничего не обещает; более того, он довольно строптив и никогда не делает того, о чем его попросишь, если только он сам сначала этого не предложил. Вы же помните, какой он независи­мый. Я не могу согласиться на ваше предложение, пока он мне не разрешит. Поэтому нам придется по­дождать. Но я вам настоятельно рекомендую поис­кать какого-нибудь частного медиума, ибо сама я в действительности вовсе не медиум.

Посылаю вам странный и таинственный цирку­ляр. Прочитайте его и сообщите мне, как он вам понравился. Попросите Братство помочь вам. Джон не осмелится игнорировать их указания. Пожалуй­ста, напишите, обязательно напишите что-нибудь для «Spiritual Scientist» под своим собственным именем — это единственный способ угодить Джону: быть может, тогда он согласится оказать вам услугу. Боль­ше ничего сказать вам не могу. Поговорите об этом с г-ном Эпесом Сарджентом.

Чувствую себя весьма неважно и вынуждена за­канчивать. Мне еще нужно рассказать вам беско­нечно много всего. Если бы я только была в силах помочь вам с вашим дипломом, но, поверьте мне, даю вам честное слово: я всего лишь раб, послушное орудие в руках моих Учителей. У меня не полу­чается даже правильно писать по английски, если они не диктуют мне каждое слово.

Видите, какое длинное и глупое вышло письмо, как безграмотно и невежественно сие послание, ибо в данный момент я абсолютно одинока и совершенно беспомощна.

 

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

Письмо 8

 

[Апрель 1875 г.]^[70] Среда

3420 Зап. Филадельфия

Дорогой генерал!

 

Не браните меня, пожалуйста, очень вас прошу; умоляю вас, не считайте меня «а priori» бессердеч­ной, низкой, бесчувственной мерзавкой: «Frappe, mais ecoutes^[71], — взывал несколько тысяч лет назад к своему хозяину, лупившему его увесистой палкой, Эпиктет^[72]; теперь точно так же взываю и я, ибо я обязана, в нравственном отношении обязана испол­нить свой долг и предупредить вас, рассказав вам то, чего вы не знаете, но что можете и должны знать; вам стоит лишь написать всего несколько слов Джону Нортону, эсквайру, президенту «Маркет-стрит, Рэйлроуд», задать ему всего один вопрос — и этот джентльмен подтвердит вам все то, что я вам сооб­щаю, и докажет, что такого благородного, мягкосер­дечного, исключительно порядочного человека, как вы, могут легко обмануть ловкие мошенники, обре­тающиеся милях в двухстах от вас.

Вы лишь понапрасну теряете время, дорогой ге­нерал, суетясь и хлопоча за людей, у которых денег куда больше, чем у вас.

Еще пару слов, и я успокоюсь. Чета Холмсов в данный момент готовит сделку, собираясь купить хорошую лошадь и кабриолет, что­бы ездить к себе на загородную усадьбу Вайнлэнд. Эти люди начали переговоры об этой покупке, — которую вы сами, вероятно, не могли бы себе по­зволить, — около месяца назад, а поскольку такую лошадь, которая бы им подошла, они не сумели приобрести в кредит у г-на Джона Нортона, прези­дента (как я уже упоминала) «Маркет-стрит, Рэйл­роуд», они теперь покупают ее у другой фирмы, по­хваляясь тем, что у них достаточно друзей, чтобы оплатить покупку десяти таких лошадей.

Так могут ли люди, занимающиеся подобными приобретения­ми, действительно прозябать в нищете и умирать с голоду, как они о себе рассказывают? Нет! Тысячу раз нет! Госпожа Холмс сейчас не в состоянии уст­раивать сеансы спиритизма, ибо никто к ней не пой­дет, памятуя о ее мошеннических трюках. И, не же­лая тратить время и пользоваться глупостью некоторых сбрендивших идиотов, которые оказывали ей поддержку и позволяли с фантастической легкостью околпачивать их, а за это еще и пели ей дифирам­бы в «Ваnner of Light», эта женщина с наглостью, достойной восхищения, принялась обманывать спи­ритуалистов, отбивая хлеб у действительно нищих и голодающих спиритуалистов-медиумов и лекторов и выманивать у людей деньги, чтобы на них... поку­пать себе лошадей!

Знаете ли вы, что мне доподлинно известно сле­дующее: каждый цент из тех 18 долларов, которые У меня выманил soi-disant «детектив» Холмс, пе­рекочевал в карман медиума Нельсона Холмса, по­скольку первый задолжал второму эти деньги и пошел на этот обман по наущению самого Нельсона Холмса. Я докажу вам это при нашей встрече. Ес­ли вы мне не верите — это конец. Я предоставлю вам факты. Я точно выясню, сколько сотен, а мо­жет, и тысяч долларов значится на их счете в бан­ке. У меня на руках письма из Лондона и с Запа­да: вот тут-то я и докажу вам, что добрячок спо­собен иногда причинить больше вреда, невольно помогая мошенникам в их обмане, который как раз и строится на доверчивости действительно честных людей, — гораздо больше вреда, чем такие бесчув­ственные, злобные негодяйки, какою сегодня могу вам показаться я.

Очень вас прошу, дорогой генерал, не судите обо мне строго и сгоряча, пока не убедились, что я дей­ствительно лгу. У меня в этом мире так мало настоя­щих друзей, а в последнее время меня столь преврат­но понимали, столь жестоко оскорбляли недоверием и бесчестили — да, бесчестили гнусными подозрени­ями, тогда как вся моя жизнь посвящена истине и только Истине, — что пишу я вам с ужасом, пишу лишь потому, что почитаю это своим долгом. Боль­ную ногу вот-вот парализует полностью. Так что ей, по-видимому, конец. Даст Бог, и я последую вслед за нею туда, «наверх», и чем скорее, тем лучше.

 

 Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 9

[Около 1-3 мая 1875г.]^[73]

 Среда

Нью-Йорк

Дорогой генерал!

 

Пишу вам из Нью-Йорка, однако ответ ваш по­лучу уже в Филадельфии, так как завтра возвраща­юсь туда.

Я вся в недугах и в хлопотах, и я надеюсь, что вы проявите великодушие и не откажете мне в од­ной небольшой service obligeant^[74], о которой я соби­раюсь вас попросить; дело это для меня очень важ­ное, и если вы с ним справитесь, то тем самым по­можете мне выйти из серьезной переделки.

Не могли бы вы разузнать кое-что в Бостоне об одной старой деве, которую зовут Дж. Лорэйн Рэй-монд, или Лулу Лорэйн Рэймонд, как она сама себя называет? Адвокатом этой особы является Х.Л.Нью­тон, которого можно найти по адресу: Бостон, Пембертон-сквер, 27. Только не пытайтесь узнать нуж­ные мне сведения через него, ибо он — ее поверен­ный. Единственное, что вы могли бы из него вытя­нуть, это ее нынешнее место жительства, что также весьма пригодится. Но в первую очередь я вас хочу попросить вот о чем: выясните, пожалуйста, по какому из дел эта дама проходила в суде; оно некото­рое время было в списке дел, назначенных к слу­шанию, и закончилось предположительно в октябре 1874 года. Сможете ли вы это сделать? Если выяс­нится, что ее обвиняли в шантаже — значит, мне не о чем беспокоиться.

Я только что возвратилась из Риверхеда, где в понедельник, 26 апреля, состоялось слушание моего дела. Я его выиграла. Мне удалось доказать факт мошенничества и сговора между той женщиной, ко­торая меня обманула, и ее адвокатом, Марксом. Суд присяжных вынес решение в мою пользу и обязал ответчицу возместить ущерб и судебные издержки. Однако г-н Джон в своем стремлении помочь мне зашел слишком далеко.

Вот что произошло. После того как огласили ре­шение присяжных, Маркс, адвокат ответчицы, на­нес мне оскорбление, заявив, что дело мне удалось выиграть благодаря подделке некоторых документов. Если бы я проигнорировала оскорбление, все было бы в порядке, однако я его не стерпела и призва­ла своего адвоката засвидетельствовать факт ос­корбления.

Мой поверенный обозвал Маркса ...ым лжесвидетелем, жидом и обманщиком. Тот не ос­тался в долгу, и мой адвокат, вдохновляемый Джо­ном (ибо он утверждает, что не может понять, как это у него получилось), схватил Маркса за горло, повалил его на пол и виртуозно отдубасил, к ве­личайшему удовольствию публики и присяжных, ибо все это происходило в зале суда прямо перед носом у судьи. В результате Маркс, побитый в про­цессе суда, а затем побитый physiquement parlant^[75] после суда, разъярился, словно вепрь, и теперь, вознамерившись насолить нам напоследок, уже в официальном порядке выдвигает против меня и моих адвокатов обвинение в подделке определенных документов!!!

Разумеется, негодяй этим ничего не добьется, по­скольку эта женщина уже сбежала в Лондон, а я могу доказать, что она в предыдущем случае под присягой отреклась от своей подписи под договором, но все же Маркс в состоянии доставить мне немало неприятностей и уже сделал это, ибо он сумел до­биться от судьи Прэтта отсрочки исполнения вер­дикта до 1 июня, и я еще несколько месяцев не смогу получить свои деньги, несмотря на то, что вы­играла дело.

 Сегодня этот Маркс известен как самый большой мерзавец во всем Нью-Йорке; судьи счи­тают его вором, а адвокаты в один голос твердят, что он позорит их профессию. Тем не менее, официально он вправе выдвигать обвинения, даже если реаль­но не способен ничего доказать. Вы можете судить о нем уже по одному тому факту, что после того как в понедельник, в шесть часов вечера, суд присяж­ных вынес решение в мою пользу, Маркс, зная, что дело будет зарегистрировано не раньше 10 часов утра следующего дня, пошел и в 8 часов утра продал до­кумент такому же негодяю, как он сам, выказав тем полное презрение к суду.

Сейчас он лезет вон из кожи, чтобы купить как можно больше свидетелей. Он говорит, что эта Рэймонд будет свидетельствовать в его пользу и пока­жет, что она видела у меня на столе ту самую за­писную книжку, в которой должен был лежать документ, и присягнет, что никакого документа в ней не было. Это ложь, ибо, насколько мне известно, эта самая Рэймонд никогда не входила в мою комнату, но закон есть закон, и если мы не докажем, что сия свидетельница — пьянчужка, не заслуживающая доверия, которая до меня шантажировала и других лю­дей, то ее показания, данные под присягой, могут доставить мне немало хлопот.

Пожалуйста, дорогой генерал, сделайте мне одол­жение, о котором я вас прошу. С'est a titre de re­vanche^[76], когда только смогу.

 

Искренне ваша

Е.П.Блаватская

Джон выражает вам свою любовь и желает всего наилучшего.

 

 

 

 

Письмо 10

12 июня 1875 г.

четверг

Филадельфия

 

Мой милый генерал!

 

Если вы получили ответ на ваше последнее пись­мо, благодарите «Джона Кинга», потому что г-н Б.^[77] уехал на Запад. Я отослала его около 26 мая, когда мне стало так плохо, что врачи стали подумывать о том, чтобы лишить меня моей лучшей ноги, так как в то время уже думала, что pour de bon^[78] отправля­юсь «наверх», ибо, когда болею, терпеть не могу мрачные лица плакальщиц и скорбящих, и г-на Б. я выпроводила. Замечаю за собой немало кошачьих на­клонностей, и одна из них — это всегда быть наче­ку и постараться, если получится, «умереть» в оди­ночестве.

 Поэтому я велела Б. быть готовым вер­нуться, когда я напишу ему, что мне уже лучше, или когда кто-нибудь другой напишет ему, что я отпра­вилась домой, или «сыграла в ящик», как любезно научил меня выражаться «Джон».

Ну вот, я пока не умерла, ибо у меня, опять-таки как у кошки, видимо, девять жизней, да и в «лоне Авраамовом» меня, кажется, пока еще не ждут; од­нако поскольку с постели я по-прежнему не встаю, очень слаба, сердита и, как правило, бываю не в себе с полудня до полуночи, то стараюсь по-прежнему держать старину Б. подальше от дома для его же блага и моего собственного спокойствия.

 Мою ногу собирались отрезать начисто, но я сказала: «Гангре­на не гангрена, но я этого не допущу!» — и сдержала слово. Вообразите дочь своего отца на деревянной ноге; представьте себе, как pour le coup^[79] в стране духов моя нога скачет передо мной! Чайлдам предо­ставился бы прекрасный шанс сочинить ип quatrain^[80], милый поэтический некролог, как говаривал г-н Артемус Уорд, завершая стихи неизменным рефреном из своего бессмертного «Филадельфийского надгро­бия»: «Покинула мир сей для встречи с ногою!» Ну уж нет! Тут я призвала всю свою силу воли (воскрес­ную) и попросила всех лекарей и хирургов пойти поискать мою ногу в Саду Столетий...

После того как они улетучились, подобно мерз­ким гоблинам или какодемонам, я пригласила г-жу Миченер, ясновидящую, и имела с нею беседу. Коро­че говоря, я уже приготовилась к смерти (по этому поводу я не переживала), но умереть решила все-таки при двух ногах. Гангрена уже стала охватывать все колено, однако два дня холодных компрессов и белый щенок (песика приложили на ночь к больной ноге) — и все, как рукой сняло. Нервы и мышцы еще слабы, ходить пока не могу, но опасность уже пол­ностью миновала. Было у меня еще две-три других maladies^[81], которые вынашивали амбициозные замыс­лы украсить себя мудреными латинскими названиями, но я живо их пресекла. Чуточку силы воли, хо­рошенький кризис (последний меня как следует встряхнул), еще один мощный рывок с помощью

 «курносого вестника» — и вот она я. Б. — мягкоте­лый простачок, он никогда не сумел бы описать мои страдания так же поэтично, как я. Не правда ли, «mon General»?

Теперь о Джоне Кинге — этом короле озорных негодников. Что он вытворял с этим домом, пока я хворала и лежала при смерти, не опишешь и в трех толстенных томах! Спросите хотя бы г-на Дана и г-жу Маньон, мою подругу-француженку, которые меня навещают и сейчас живут в моем доме, они вам такое порасскажут! Беда в том, что никогда не знаешь заранее, что этот тип выкинет в следующий раз. Когда сегодня принесли почту, он распечатал каждое письмо, прежде чем почта­льон успел их вручить. Моя служанка, обладающая удивительными медиумическими способностями (ве­роятно, столь же удивительными, как и ее глу­пость) и целыми днями пребывающая в трансе, дематериализуя на кухне все подряд, вбежала ко мне в спальню чуть не плача, бледная от страха, и поведала мне, что «тот чернобородый детина-дух вскрыл все конверты прямо у нее в руках». Так мне и удалось прочесть ваше письмо.

А теперь позвольте мне, мой генерал, дать вам один добрый совет: пока вы как следует не узнаете Джона, не доверяйте ему сверх надобности. Он добр, услужлив, все готов для вас сделать, если вы ему понравитесь (спросите у Олькотта), он могучий и благородный дух, и я его нежно люблю — Богом все­могущим клянусь, что говорю правду; однако есть у него и свои недостатки, в том числе и весьма не­приятные. Он бывает порою злорадным и мсти­тельным, временами врет, как самые отъявленные французские дантисты, и находит удовольствие в околпачивании людей. Кроме того, я не берусь ут­верждать и не поручусь в суде, что мой Джон — это тот самый Джон лондонских спиритических сеансов,

Джон «из фосфорной лампы», хотя я в этом почти уверена, да и сам он это утверждает. Но тайны мира духов — это такая мешанина, они представляют со­бой столь удивительный запутанный лабиринт, что кто знает? Только не Колби — уж в этом-то я твер­до убеждена.

Возьмем, к примеру, меня. Я знаю Джона уже 14 лет. Все это время он не расставался со мной: весь Петербург и пол-России знали его под именем «Янка», или «Джонни», он странствовал вместе со мною по всему свету. Трижды он спасал мне жизнь: например, в Ментане во время кораблекрушения или последний раз — 21 июня 1871 года близ Специи, когда наш пароход взорвался, разлетевшись на ку­сочки, на атомы, и из четырехсот пассажиров уце­лело лишь шестнадцать человек. Джон любит меня, я это знаю, и ни для кого он не сделал бы столько, сколько для меня.

И тем не менее знали бы вы, какие неприятные фортели он выкидывает: чуть что не так — и он ста­новится сущим дьяволом, принимаясь озорничать, да еще как! Жутко оскорбляет меня, награждая самыми причудливыми, «неслыханными» прозвищами, от­правляется к медиумам и рассказывает про меня вся­кие байки, жалуется им, что я оскорбляю его луч­шие чувства, что я закоренелая лгунья, неблагодар­ное создание и так далее.

Он набирает такую силу, что действительно сам может писать письма без помощи медиумов: перепи­сывается с Олькоттом, с Адамсом, с тремя-четырьмя леди, которых я даже не знаю. Приходит ко мне и рассказывает, «как чудно он с ними развлекся» и как ловко он их надул. Могу назвать вам десять че­ловек, с которыми он ведет переписку.

Он крадет в доме что попало. На днях, когда я болела, принес г-ну Дана 10 долларов, так как Дана утром тайно написал ему из своей комнаты и по­просил об этом (Дана знаком с ним уже 29 лет). Он стащил 10 долларов для г-на Брауна. А еще Джон принес г-же Маньон ее кольцо с рубином, потерян­ное несколько месяцев назад (потерянное или укра­денное — точно не знаю), «в качестве вознагражде­ния», как он выразился, за ее заботу «о его возлюб­ленной Элли» (моем бедном эго). Она написала ему за два часа до этого, в 9 часов вечера, а в 11 вечера у себя под постельным бельем обнаружила свое ко­лечко вместе с запиской от Джона. Он подделывает чужие почерки и вносит разлад в семьи, «неожидан­но появляется и внезапно исчезает» подобно некое­му инфернальному Deus ex machina^[82] он способен бывать одновременно во многих местах и повсюду сует нос в чужие дела. Он может сыграть со мной самую неожиданную шутку — и порой это весьма опасные шутки; он ссорит меня с людьми, а потом появляется и со смехом рассказывает мне о своих проделках, бахвалится ими и дразнит меня.

На днях он пожелал, чтобы я сделала нечто, чего мне делать совершенно не хотелось, ибо я была не уверена, что это правильный поступок, и к тому же плохо себя чувствовала. Тогда Джон швырнул в меня едким ип morceau de pierre infernale^[83], который хра­нился в запертой шкатулке в ящике комода, и об­жег мне правую бровь и щеку, а когда на следующее утро бровь моя почернела как смоль, Джон засме­ялся и сказал, что я теперь выгляжу, как «прелест­ная молодая испанка». Теперь мне ходить с этой от­метиной не меньше месяца. Я знаю, он любит меня, я знаю это, он преданно служит мне, но в то же время он нагло изводит меня, несчастный негодник. Он пишет людям обо мне пространные письма, вну­шает им самые жуткие вещи, а потом хвастается этим!

У вас и у меня совершенно разные представления о мире духов. Господи! Вы, наверное, думаете: «Джон- это сущий диака, Джон — это злой дух, ип esprit farfadet et таlin»^[84]. Ничего подобного. Он такой же, как и любой из нас, не лучше и не хуже. Я вам все это рассказываю и предупреждаю только потому, что хочу, чтобы вы получше узнали его, прежде чем нач­нете с ним общаться.

Ну вот, например, вам известно, что природа щед­ро одарила меня, наделив вторым зрением, то есть даром ясновидения, и обычно я могу увидеть то, что очень захочу, но я никогда не могу этим способом предвидеть его фокусы и вообще ничего о них не знаю, если только он сам не приходит ко мне и не рассказывает о них. А вчера вечером, когда Дана и г-жа Маньон сидели у меня в комнате, ко мне за­глянули три человека. Джон начал постукивать и за­говаривать со мной. Я чувствовала себя весьма не­важно и не была настроена на общение с ним, но Джон настаивал. Кстати, в моей комнате духов (возле спальни) я устроила темный кабинет, и Дана из «Клуба Чудес»^[85] сидит там каждую ночь. И вот Джон проявился.

— Ну вот, Элли. — Он всегда начинает разговор таким образом.

— Ну, — спрашиваю я, — что ты там опять зате­ваешь, паршивец?

— Я написал письмо, девочка моя, — отвечает он, — любовное письмо.

— Господи Боже мой, кому? — горестно воскли­цаю я, ибо хорошо его знаю и опасаюсь очередного подвоха.

— Ты не получала сегодня письмеца от Джерри Брауна, Элли?

— Нет, не получала. А причем здесь г-н Браун?

— Да так, — отвечает Джон, — дело в том, что он тебе больше не будет писать, он на тебя жутко зол потому что я подробно расписал ему, кто ты такая на самом деле.

— Да что же ты ему наговорил про меня, Джон, отвечай, несносный чертенок! — Тут я так развол­новалась, что мои гости покатились со смеху.

— Ну, — отвечает Джон и глазом не моргнув, — не так-то уж и много я ему сообщил. Только дал па­рочку дружеских советов, да еще намекнул на то, какая ты милая, ласковая кошечка, назвал тебя кривоголенастой (или кривоколенной — я не запомнила в точности его выражение) штучкой, подробно рас­толковал ему, как ты кроешь меня на самых разных языках, и поведал ему, дав честное слово, что не вру, как ты его, г-на Брауна, страшно оскорбляешь перед каждым твоим гостем. Более того, я рассказал ему, как ты восседаешь на кровати — этакая капризная коротышка, важная, как кафедральный собор, и злю­щая, как бульдог мясника. Теперь ты ему, г-ну Бра­уну, отвратительна, и отныне он тебя к своему «Spi­ritual Scientist» и на пушечный выстрел не подпустит.

Тут я ему стала возражать: говорю, мол, г-н Браун тебе не поверит, а я ему сама напишу и попрошу прислать мне письмо.

— Нет, — отвечает Джон, — как раз тебе-то он его и не пришлет, ведь я с ним теперь на дружеской ноге, и он знает, что я его журналу в любом случае принесу больше пользы, чем ты: я ему обещал напи­сать для него статью, да-да, именно статью, и он с благодарностью принял мое предложение. Так и от­ветил: «Отказываюсь иметь с ней дело, с этой злоб­ной русской чертовкой, а вам, г-н Кинг, огромное спасибо за то, что доставили мне столь ценную ин­формацию».

А теперь представьте себе, как присутствующие выслушивали все это, а я просто не знала, что мне делать: смеяться или злиться на моего дурачащегося гоблина! Я не знаю, сочинил он всю эту историю, чтобы поддразнить меня по своему обыкновению, или же он на самом деле написал г-ну Брауну. Я бы выставила себя на посмешище, если бы написала по­следнему письмо с просьбой развеять мои сомнения: ведь я могу основываться лишь на том, что мне тут наплел Джон. Прошу вас, дорогой г-н Липпитт, схо­дите к г-ну Брауну, если вам удастся выкроить сво­бодную минутку, и попросите его сообщить вам, действительно ли он получил какое-то послание от Джона.

 Зачитайте ему из письма все, что касается Джона, ибо если г-н Браун и вправду получил такое послание (я, конечно же, не верю утверждениям озорного бесенка, будто г-н Браун говорил про меня так и этак), то, быть может, он расскажет вам о его содержании. Если же он не захочет ни о чем расска­зывать, то, ради бога, не настаивайте: вполне воз­можно, Джон написал ему о чем-нибудь еще — до­пустим, о делах. Я знаю, что с месяц назад он про­никся симпатией к г-ну Брауну и помогал мне в разных начинаниях (например, убеждать людей пи­сать статьи для «Spiritual Scientist», а эту историю рассказал специально, чтобы досадить мне: он ведь любит «угождать» в таком духе. К тому же Джону вряд ли понравится, если г-н Браун или вообще кто угодно станет показывать его письма другим людям, но вы просто попробуйте. Если захотите, можете по­казать все письмо целиком.

Ну вот, начинаю заметно уставать: пока еще я очень слаба. Выиграла еще одно судебное разбира­тельство; возможно, мне удастся спасти 5000 долларов из той суммы, которой я лишилась. Джон, безуслов­но, очень помог мне с судебными делами, однако он совершил один весьма скверный поступок — сквер­ный не с точки зрения обитателей «Страны вечного лета», а согласно человеческому, земному кодексу чести. Я как-нибудь вам об этом расскажу, только напомните мне в одном из писем, если захотите. Ду­маю, недельки через две-три, если мне станет луч­ше, я отправлюсь к профессору Корсону в Итаку примерно на месяц, а потом мне придется поехать куда-нибудь на побережье и пожить там до октяб­ря. Так мне велено, но я должна отыскать на зем­ном шаре какое-нибудь уединенное местечко.

 Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

P.S. Ах да! Те слова, которые вам дал Джон и про которые вы меня спрашивали, — это фраза на сла­вянском языке. Я пока в состоянии понять лишь по­ловину из них. Они означают... «Вместо того чтобы спорить, помолитесь-ка Богу Великому и Могучему». Я еще напишу вам об этом подробнее.

И зачем было так честить бедного невинного ду­ха? Скажите этой дрянной Элли, генерал, а Джерри Брауну черкните любовное письмо, я ведь люблю этого парнишку, и сердце мое для него всегда открыто. Это ведь мое дело, не так ли? Ну вот, Фрэнки: разве она не душечка — моя возлюбленная? Сущее чужеземское пугало, правда? Вот потому-то я ее и люблю. Ваш благожелатель^[86].

 

Джон Кинг

 

 

Письмо 11^[87]

[Около 19 июня 1875 г.]

Mon cher general!

«Le petit bon homme n'est pas mort encored»^[88]. Ox, и устала же я умирать. Как хочется умереть раз и на­всегда («бесповоротно», как говорит Джон), ибо все это и вправду уже становится смешно).

Как только мне полегчает, сообщу вам в пись­ме множество интересных подробностей. Пока что я слишком слаба. Написала в Петербург и еще в кучу разных мест.

Бетанелли пишет: «Ну не душка ли мой Джон!» Комитет пригласил его в Санкт-Петербург. Рас­спросите г-на Сарджента, он вам все расскажет. С дружескими пожеланиями и благодарностью

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 12

30 июня 1875 г.

Филадельфия

 

Мой дорогой генерал!

 

Только что получила ваше письмо из Кембрид­жа и спешу на него ответить. Все на первый взгляд ничего не значащие письма, которые вам диктова­ли духи во время вашего пребывания там, — это не что иное, как многочисленные наставления ва­шим американским спиритуалистам, записанные особым шифром (каббалистическим, используемым розенкрейцерами и другими Братствами оккультных наук. Я не вольна расшифровывать их вам до осо­бого распоряжения. Не принимайте мои слова за отговорку.

 Дело обстоит именно так, как я вам говорю, даю вам честное слово. Джон, конечно же, разбирается в этих шифрах, ибо он, как вы пони­маете, сам принадлежал к одному из таких орде­нов. Бережно храните все, что получаете подобным способом. Кто знает, что еще там у них припасе­но для слепой Америки?)

Впрочем, кое-что могу вам открыть: те последние слова, о значении которых вы меня спрашиваете, оз­начают, что до тех пор, пока в Америке не сумеют разобраться в спиритуализме, а точнее, в философии и мистериях,^[89] не станут их понимать должным об­разом, до тех пор высшие духи не смогут нам ока­зывать никакой помощи, ибо духи низшие и нераз­витые рискуют быть понятыми превратно, что при­вело бы к величайшим искажениям Науки Наук, а подобное ложное понимание Божественных Истин не принесло бы человечеству ничего кроме вреда. Вот в чем причина.

 Джон сделал все, что мог, чтобы по­мочь вам, но у него, бедняги, нет разрешения на дальнейшие шаги. В результате ему теперь даже не позволяют проявляться через меня (разве что время от времени писать письма или сообщать по буквам отдельные слова), если только мы с ним не остаем­ся наедине, совершенно одни.

Близится время, мой дорогой генерал, когда спи­ритуализм придется очистить от его ошибочных тол­кований, предрассудков и невежественных представ­лений, из-за которых над нами лишь потешаются скептики и неверующие, отрицая спиритуализм и тормозя прогресс нашего дела. Спиритуализм необ­ходимо показать тем, чем он является на самом деле, — Наукой, одним из законов Природы, одним из тех реальных фактов, без существования которых весь Макрокосм давно покатился бы кувырком и испа­рился, как нечто эфемерное, не имеющее под собой надежной основы, ведь он был бы тогда лишь след­ствием без всякой разумной причины, слепым раз­гулом Силы и материи, воплощением бюхнеровских безумных материалистических идей о Kraft und Stoff^[90] и т. д.

Я рада, что вы будете проездом в Филадельфии. Буду счастлива увидеться с вами и вашей милой до­чуркой. Но вам придется поспешить, ибо я, при всей своей хромоте, должна буду вскоре уехать по делу, не терпящему отлагательств. Я направляюсь в Бос­тон и его окрестности в радиусе около пятидесяти миль. В то прелестное местечко, о котором вы мне говорили, заехать не смогу. Оно мне не по пути, к тому же здоровье, нога и все такое прочее — сейчас просто чепуха и ввиду поездки отходит на второй план. Я обязана поехать, дорогой мой друг, и неваж­но жива буду или помру: в этом деле не может быть никаких «нет». Долг есть долг.

Олькотт уже уехал в Бостон на несколько дней, его послали туда по делу. Не знаю, успели ли вы с ним встретиться.

Иду на поправку очень медленно, но на это мне наплевать.

Только что получила письмо от профессора Бьюкенена^[91], с которым мы регулярно переписываемся. В своем прошлом письме он прислал два образца автографа, чтобы я приложила их ко лбу и попыталась изобразить из себя психометриста^[92]. Как только я взяла в руки его письмо, еще не зная, что же в нем такое, перед моим внутренним взором прошла чере­да всевозможных видений. И хотя я сочла все это лишь пустыми капризами своего воображения, я все-таки записала увиденное мною, посмеиваясь про себя, как водится.

И что вы думаете? Бьюкенен пишет мне, что ни­когда еще не было более точного описания предме­тов и действующих лиц! Похоже, я попала в яблоч­ко, поскольку эти психометрические упражнения для меня нечто совершенно новое, никогда в жизни не пробовала ничем таким заниматься. Я попрошу на­шего друга Э.Джерри Брауна дать у себя в журнале рекламное объявление о том, что я провожу психо­метрические сеансы и беру по 25 центов в час. Что скажете? Не слишком большую цену я заломила? Честное слово, я сама со смехом восприняла свое новое психическое открытие. Ну, чем я не кладезь сокрытых сокровищ? Сущий кладезь, как сказал бы Джон.

Приезжайте скорее, поторопитесь, и, быть мо­жет, я составлю вам компанию до Нью-Хейвена или Спрингфилда.

А сейчас заканчиваю свое послание, дабы вы его поскорее получили. Благослови вас Бог, генерал, мой дорогой друг. Похоже, в Америке у меня теперь есть несколько хороших друзей, и это тоже новое для меня дело, поскольку я не избалована такой роско­шью, как искренняя дружба. Передайте вашей ми­лой доченьке, что я ее очень люблю. Надеюсь, она не будет слишком уж сильно ругать моего бедного Джона или смеяться над этим беднягой, ведь она ему, судя по всему, действительно нравится; он часто рассуждает о ее мелодичной игре «на клавесинах».

 Как он все-таки забавен, этот дух! И как ему уда­ется все время употреблять самые смешные словеч­ки, какие только можно услышать? Откуда он их только берет? На днях он возьми да и попроси меня надеть мою белую размахайку и быть с ним не слиш­ком суровой, потому что, говорит, я с ним обраща­юсь дряннее, чем с каким-нибудь бесштанным сопля­ком. Вам приходилось слышать что-либо подобное? Ну, вам-то, наверное, приходилось, но про себя я этого сказать не могу. Мне пришлось перерыть все словари, пока я, наконец, не сообразила, что размахайка — это нечто вроде капота, или robe de chambre^[93]

 Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

Письмо 13^[94]

[Июль 1875]

К-стрит, 1200

Вашингтон, округ Колумбия

Мой генерал!

К сожалению, «человек предполагает, а Бог рас­полагает». Лишена удовольствия личной встречи с Вами в Филадельфии. Уезжаю завтра, в среду, вече­ром или ночью. Отправляюсь в командировку с це­лью добиться возмещения ущерба, который нанес этот негодяй д-р Чайлд, доведя до безумия беднягу Оуэна. Весело же придется этим мерзавцам Холмсам с их «Барнум-шоу», когда надо будет держать ответ там, «наверху». Увидимся с вами в Бостоне, где сей­час находится Олькотт. Передайте вашей милой до­чурке, что я ее люблю.

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

Письмо 14^[95]

16 февраля 1881г.

Редакция журнала

 « The Theosophist»

Брич-Кэнди, Бомбей, Индия

 

Мой дорогой генерал!

Только что прочла несколько страниц отборной площадной брани, которую пытался обрушить на мою голову этот патриарх воплощенных ослов — Робертс. Этот человек — просто водопад грязи! Со­чувствую ему, но только ни капли этой грязи на меня не попало: поток, извергаемый филадельфий­ским грязевым вулканом, растекается у моих ног и тотчас же стекает в литературную канализацию, по­глощая без остатка все номера «Mind and Matter».^[96]

Но о чем я действительно сожалею, так это о том, что вам пришлось взвалить на себя все хлопоты по моей защите. Вам достаточно было бы просто задать старому забияке вопрос: взяла ли я хотя бы раз (как медиум или не как медиум) в качестве оплаты за демонстрацию подобных феноменов хоть один цент или хоть какой-то подарок от кого-либо в Азии, Европе, Америке, Австралии — в любом краю кро­ме разве что Африки, где я некоторое время читала лекции по теософии? И если не брала, то зачем же мне в таком случае (если я только не помешалась на оккультизме, как Робертс помешан на медиумизме), не имея никакой благой цели, тратить время и деньги и посвящать этой работе всю свою жизнь, зная, что я обречена на подобные постоянные нападки, ос­корбления и наветы?

Любое дело, за которое человек берется в своей жизни, всегда к чему-либо ведет; может ли у меня быть иная цель кроме той, о которой я заявляю от­крыто? Я взялась за сложнейшее дело — основание Теософского Общества, и это не принесло мне, да и не может принести ни цента, но за все эти годы стоило многих тысяч тяжким трудом заработанных долларов мне и Олькотту, ибо мы с ним оказались чуть ли не единственными энтузиастами, для кото­рых существование общества дороже не только де­нег, но и собственной жизни.

 Так скажите на ми­лость: к какой же еще цели я могу стремиться? К славе? Печальна же эта слава, которая дает всяким негодяям право связывать мое имя с грязными ин­синуациями и платить мне за известность открыты­ми оскорблениями и насмешками; слава, из-за ко­торой я теряю многих лучших друзей. Если это скептики, то они не симпатизируют нашим взгля­дам на духовную жизнь, если спиритуалисты — они смотрят на меня как на иконоборца, тянущегося нечестивыми руками к их родным кумирам, дабы низвергнуть оных. Такая слава отравляет мне покой моей старости, переполняет меня желчью! Вот уж действительно достойная цель!

Мой дорогой друг, могу лишь повторить вам то, что говорила с самого начала, невзирая на то, верит ли мне весь окружающий мир или нет. За исклю­чением уже упомянутых деталей, та картина на ат­ласе написана не мною, а той силой, которую я на­звала Джоном Кингом, — силой, присвоившей себе внешность и родовое имя Джона Кинга, ибо это — родовое имя, чем и объясняется множество проти­воречивых утверждений, касающихся Джона Кинга, сделанных как окружающими, так и им самим в разных уголках земли. С этой силой я знакома еще с детства, но увидела его лицо, как вы говорите, много лет назад, во время одной поездки (когда г-н Блаватский был губернатором в городе Эривань, сто­лице Армении, а не в Тифлисе). На той картине я даже цветы на венке не смогла бы так хорошо изоб­разить без помощи Джона.

Кстати, почему бы вам не предложить этому бед­ному сумасброду из Филадельфии: пусть попробует, если сможет, отыскать во всей Америке хоть один подобный отрез белого атласа (такого же размера, с таким же изображенным на нем венком, с такими же красками). Ведь если я смогла купить такой отрез, то тогда в магазинах наверняка должны быть и дру­гие такие же? Пойдите и спросите у любого толко­вого продавца, имеющего дело с подобными изыс­канными товарами, можно ли отыскать точно такую же вещицу? О жалкий, слепой, лживый дуралей!

Что касается бумажных трафаретов, я могу целы­ми бушелями^[97] посылать ему вырезки из-под этих самых цветочков. Я никогда не скрывала, что они у меня имеются. Более того, я неоднократно пыта­лась воспроизвести и фигуры, и самого Джона, и облака на других кусках атласа при помощи тех же самых обрезков из «промасленной бумаги», как он их называет. Я пыталась это сделать на дереве, на полотне, на бархате и на точно таком же атласе, но, за исключением таких цветочков, у меня никогда ничего не получалось. Полковник Олькотт всякий раз посмеивался, наблюдая за моими усилиями, ибо они постоянно приводили к самым плачевным результатам, если я не прибегала к посторонней помо­щи, как в том случае.

Господин Уильямс, художник из Хартфорда, ил­люстрировавший книгу полковника Олькотта, может вам поведать, сколь жалкими были мои потуги, ког­да я изо всех сил пыталась набросать рисунок, что­бы дать художнику некоторое представление о кос­тюме, который он хотел изобразить. Тот самый ваш портрет я тщилась воспроизвести (когда он весь был заляпан чернилами; это происходило в присутствии г-на Эванса из Филадельфии; мне пришлось устра­нять пятна, положив на картину свои ладони, а меня в это время держал за руки «Джон Кинг»), однако это кончилось очередным провалом. И если бы тог­да чернильные пятна на летящей фигуре Кэти Кинг и на самых изящных местах картины мгновенно не исчезли, я не смогла бы послать вам сие творение, ибо на тот момент оно было безнадежно испорчено.

Напишите письмо г-ну М.Эвансу в Филадельфию и расспросите его о подробностях. Кроме него и пол­ковника Олькотта при этой катастрофе присутствовало еще несколько человек. Я вырезала несколько десятков подобных трафаретов и с их помощью пы­талась рисовать, но потерпела полное фиаско. И тем не менее, как свидетельствуют в лондонском жур­нале «Spiritualist» художник-портретист Ле Клир и скульптор О'Донован, я создала по крайней мере одну картину такого уровня, который, как они за­являют, не под силу ни одному из ныне живущих художников (см. «Spiritualist», April 12, 1878), то есть тот портрет. Неужели и это я нарисовала при помо­щи масляной бумаги и трафаретов?

Дадим высказаться по этому поводу художникам — господам Ле Клиру и О'Доновану. Первый заяв­ляет: «В целом можно сказать, что это яркая индивидуальность. Складывается впечатление, что карти­на создавалась на одном дыхании, а это всегда от­личает великие творения живописи. Я не могу раз­гадать, в какой технике выполнена работа. Сперва я подумал, что это мел, затем — карандаш, затем — тушь, но даже в результате тщательного анализа я так и не пришел ни к какому решению». Может ли М.Ле Клир, не являющийся спиритуалистом, также участвовать в заговоре? Может ли художник рисковать своей репутацией великого портретиста ради поддер­жания обмана?

А вот что говорит О'Доновэн: «Ле Клир, один из наиболее выдающихся портретистов, художник с бо­лее чем пятидесятилетним творческим опытом, утверждает: это картина такого уровня, что не может принадлежать кисти ни одного из известных нам современных художников. Она обладает всеми ос­новными качествами, которые отличают портреты, написанные Тицианом, Масолино и Рафаэлем, то есть глубочайшей индивидуальностью, а следователь­но, размахом и цельностью, достигшими той степе­ни совершенства, какую только можно себе представить. Могу добавить, что картина... на первый взгляд кажется выполненной тушью, однако при более пристальном изучении мы с Ле Клиром не смогли отнести эту технику ни к одной из нам из­вестных; чернила выглядят как составной компонент бумаги...»

Если ко всему этому добавить свидетельство нью-йоркских художников, которое вы получили в Бос­тоне в Кембриджском университете, свидетельство, опубликованное вами в «Spiritualist» и показывающее, что лучшие художники оказались не в состоянии определить, «в какой технике выполнена картина на атласе», то можете смело просить Робертса заткнуть­ся! Он, наверное, тогда предположит, что портрет создавался не мною? Но у меня имеется данное под присягой письменное свидетельство очевидцев, оформ­ленное к тому же на гербовой бумаге клуба «Лотос»!

До нашего с вами знакомства я нарисовала тем же способом еще три картины на атласе. Одну из них, с двумя изображенными на ней фигурами, я подари­ла нашему уважаемому другу Э.Дж. Дэвису^[98]; вторую, с цветами, продала за сорок долларов доктору г-же Лозье, а вырученные деньги отдала одной голодаю­щей женщине, вдове, дочь которой хотела изучать медицину, и я стремилась ей помочь, но на это у меня тогда не было своих личных средств. Даже не помню, сообщила ли я г-ну Дэвису, каким образом создавалась картина для него. Но г-же Лозье я про это ни словом не обмолвилась, так как она извест­на своим скептическим отношением к подобным феноменам.

Об этом я вам рассказываю, чтобы вы знали: я так мало пекусь о славе и так презираю деньги, что, хотя мне предлагали крупные суммы за создание по­добных картин на атласе (даже без всякой связи со спиритическими манифестациями^[99]), я здесь, в Аме­рике, не нарисовала ничего кроме этих трех картин; последняя из них — выполненный красками порт­рет М.Стейнтона Моузеса, которого я никогда рань­ше не видела, но внешность которого я сразу же вос­произвела на картине. Так зачем же мне стремиться к подобной славе, не приносящей ни денег, ни во­обще какой-либо выгоды?

Робертс говорит, что я «хитра, как лиса»? Ну, это скверный комплимент, совершенно неуместный в ус­тах правдивого и проницательного редактора «Mind and Matter»; этот человек мог бы заметить, что хит­рости моей не хватило даже на то, чтобы избавить­ся от таких роковых доказательств, как эти несчаст­ные трафареты, — как раз наоборот, я их повсюду разбрасывала, и в итоге их как мусор убирала моя служанка! Уже одно это абсурдное противоречие де­монстрирует уровень умственных способностей сего правдолюбца и степень моей «хитрости». Кстати, вы, быть может, не знаете, но филадельфийским спиритуалистам совестно, что это моя служанка

сама является медиумом; нередко с лестничной клетки доносился визг этой особы, повстречавшей на лестнице или в коридоре «Джона Кинга» — могучего дитину одетого в белое, который, как она выразилась, сверлил её горящими черными глазищами. И ведь она не раз видела его рядом со мною, и сама же признавалась в этом моим гостям, причем то же самое рассказала и г-жа Холмс (правда, свидетельствам последней все равно никогда не поверят). А сейчас служанка, видимо, набралась храбрости и решила покончить с привидением. Неужели теперь она носится с этими вырезками из промасленной бумаги и приписывает себе славу моего разоблачения? Надо же, какие ценные улики – просто клад, если учесть, что я экспериментировала с трафаретами в присутствии гостей (кстати, я нарисовала панно для г-жи Эймс из Филадельфии — и это происходило на глазах у г-на Эванса и многих других, пользуясь такими же шаблонами и не прибегая к посторонней помощи, поскольку изображала всего лишь цветы и фрукты) и что подобные вырезки, как я уже говорила, были разбросаны по всему дому. Много ли толку принесла генералу Робертсу пущенная им утка?

Эту картину (я имею в виду ваш портрет) я закончила за один присест, после того как управилась с цветочками и листочками (их автором, конечно же, являюсь я, горемычная). Причем многие части картины были созданы мгновенно; краски, сперва тускнели, понемногу сгущались, становились всё насыщеннее, постепенно приобретая нужный оттенок, — все было именно так, как вам описал полковник Олькотт. А те противоречия которые мудрый Робертс находит в письмах других людей, меня совершенно не касаются, ибо я за них не отвечаю. Каждый описывает все эти феномены в соответствии со своими впечатлениями, а при спиритических феноменах наблюдатели, как правило, склонны преувеличивать. И я не отступлю от того, о чем писала ранее.

Не могу понять, зачем понадобилось некоторым спиритуалистам подвергать меня такого рода нападкам! Я с самого начала стала верным другом всем истинным медиумам — иначе и быть не могло. Я верю в их медимумистические способности; я всегда выручала этих людей деньгами, даже если в результате самой приходилось оставаться без гроша в кармане. Быть может эта ненависть вызвана тем, что я решительно не считаю себя медиумом? Но если я знаю, что, кем бы я не была в девичестве, сейчас я не обладаю ни одним из общеизвестных свойств медиума, то с какой стати мне таковым себя называть? Пойди я на это, мне запросто удавалось бы самым откровенным образом околпачивать сотни людей, причем выкачивая из них деньги, и Робертс тогда первым бросился бы сражаться за меня не на жизнь, а на смерть.

Но я — не медиум. Я лишена их специфических недостатков и никогда не была под таким жестким контролем, под какой попадают эти люди. При этом я знала (если вообще на этом свете можно что-либо знать и если я, сама того не подозревая, не сошла с ума), что помимо духов, которые были людьми (и которые не в состоянии выйти за пределы земной атмосферы – царства элементариев^[100]), есть тысячи других незримых сил, и сил полуразумных, и причих невидимых сущностей, которые производят большую часть оккультных феноменов.

 Я действительно верю, что некоторые, а может быть, и многие человеческие индивидуальности (разумеется не все) после физической смерти продолжают жить, и я твердо убеждена, что после смерти тела воля подобной «индивидуальности», движимая сильнейшим чув­ством любви или ненависти, способна на короткий срок облачиться в свой призрак, то есть в духовного двойника физического тела, и этот «двойник» неко­торое время слоняется по родным местам до тех пор, пока не наступает окончательная дезинтеграция его объективных, вещественных частиц (которые иног­да доступны восприятию наших органов чувств), когда сохраняются только духовные, точнее, субъек­тивные частицы; они-то и остаются навеки запечатленными в эфире — этакой своеобразной картинной галерее, из которой ничего из того, что находится в нашей солнечной системе, никогда не исчезает!

Против чего я борюсь вместе с другими теософа­ми, так это против откровенно абсурдных, однако возведенных в догму теорий, которые излагают и в которые сами же верят бешеные ослы вроде Робертса. Например, против теории, гласящей, что оккульт­ные феномены производят духи умерших людей, и только людей, и что все люди: и материалисты, ка­тегорически настроенные против идеи жизни после смерти, и те, кто только и помышляет о загробной жизни, и даже малые дети, которые умерли, не ус­пев узнать, что такое жизнь и смерть, даже мертво­рожденные — все становятся обитателями «Страны вечного лета» и все возвращаются!

Мой дорогой генерал, я никогда не выступала про­тив спиритуализма, как такового, я была против от­вратительного материализма отдельных его доктрин. Теперь, когда мне, как я считаю, открылась исти­на, моя цель — попытаться, в свою очередь, открыть ее моим собратьям, но лишь тем, кто пожелает, ибо я никогда и никому не навязываю своих взглядов.

Так почему же все эти люди поднялись против меня? За последние два года я не написала ни строчки ни за, ни против спиритуализма, разве что в нашем журнале «Theosophist», да и не собираюсь писать. Но неужели мы живем во времена Кальвина и инкви­зиции и человек подлежит уничтожению, если думает не так, как наш чудотворец Робертс? Неужели спиритуализм в Америке превратился в унылое пресвитерианство^[101], наделенный полномочиями подвер­гать нас пыткам?

Я уже достаточно высказалась и теперь замолкаю. Все это мне отвратительно. Пожалуйста, не присы­лайте мне больше ни одного номера «Mind and Matter», ибо, хотя мой разум не то чтобы очень воз­мущен невразумительной болтовней этих писак, а дух — не слишком отягощен тем, что полоумный редактор рассуждает явно не о высоких материях, но все же этот журнал — непристойный, хулиганский и совершенно непечатный орган. Сердечно благода­рю вас за ваше свидетельство и за отвагу в деле за­щиты столь опасного субъекта, в роли которого я случайно оказалась. Но — rira bien qui rira le dernier^[102].

Ну а теперь давайте прощаться. Я знаю, что вы, по крайней мере, прежде чем повернуться спиной к старому другу, будете упорно бороться, чтобы до­копаться до истины и узнать побольше фактов. В конце концов, считают ли спиритуалисты, что я об­манываю весь мир, или не считают, обычную пуб­лику этот вопрос мало волнует. И еще меньше ее волновало бы это, узнай она, что я никогда не беру никакого вознаграждения. И если бы я вправду хо­тела всего лишь посмеяться над друзьями, это было бы сочтено отличной шуткой, а не бесчестьем, хотя в моих глазах это все равно выглядело бы самым подлым обманом.

А теперь насчет полковника Олькотта, которого Робертс выставляет моим сообщником. Разве Олькотт также безумен? Какой американец, занимаю­щий такое же положение, попытался бы из самых искренних побуждений отказаться от всех мирских интересов, чтобы посвятить всю свою жизнь делу, за которое он должен был бы испытывать мате­риальные лишения и трудиться без отдыха, как ка­торжник на галере? Вам придется, дорогой генерал, всего лишь порыться в архивах военного и флот­ского департаментов и порасспросить его оставших­ся в живых коллег, чтобы узнать, на какие жертвы способен бедняк. О истина! Неужели ты покинула Америку? Адью, и думайте порою о той, которая всегда будет думать о вас с уважением и дружбой.

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

 

ПИСЬМА ПРОФЕССОРУ Х.КОРСОНУ

(1875-1878)

 

 

Письмо 1

9 февраля 1875 г. Пенсильвания,

 Филадельфия Северная 10-я стрит, 825

 

Профессору Хираму Корсону^[103]

Милостивый государь!

Простите меня, если я затянула с ответом на ваше весьма любезное письмо, полученное с неделю на­зад. Видите ли, в том не моя вина; ее следует цели­ком возложить на мою «Malchance»^[104] как говорят франко-канадцы. Десять дней назад я чуть не сло­мала ногу и до сих пор не в состоянии встать с постели; при других обстоятельствах я совершенно определенно, не стала бы рисковать тем, чтобы меня хотя бы на мгновение заподозрили в подобной не­учтивости.

Я получила множество благодарственных писем за свою статью, много незаслуженных комплиментов и очень мало практической помощи в виде заявлений в печати в поддержку моей теории, основанных на несомненных, очевидных доказательствах. В качестве иллюстрации нравственного малодушия, распространенного среди спиритуалистов, посылаю вам пись­мо, только что полученное мною от генерала Липпитта — уполномоченного, направленного «Banner of Light» в этот город с особой задачей тщательно рас­следовать тайну Кэти Кинг^[105]. Генерал это проделал и установил несомненную виновность д-ра Чайлда. Он располагает свидетельствами двух известных фотографов, которых подкупил почтенный «Отец-Исповедник» со спекулятивной целью раздобыть портрет Кэти Кинг у этой твари г-жи Уайт. Как видите, «Banner of Light»» категорически отказывается печатать что-либо против д-ра Чайлда.

Вот и говорите после этого о мудрости старых пословиц и поговорок. Давайте повторять, если у нас хватит смелости, что невинность и добродетель бы­вают вознаграждены, а порок — наказан! Что ж, я решительно считаю, что старушка Истина навсегда покинула ваши прекрасные берега. По крайней мере, насколько я могу судить на основании моего лич­ного опыта более чем полуторагодичного пребывания в вашей стране, эта старая леди, должно быть, по­коится в безмятежном сне, пребывая в состоянии глубокого транса у самого истока собственного ос­нования.

Ну вот, я не способна двигаться, совершенно не в состоянии покидать свою комнату, и мои статьи наверняка впредь будут отвергать.

В моем распоряжении несколько ценных докумен­тов против нашего филадельфийского пророка, в числе которых сделанное под присягой заявление одного добровольного свидетеля, способное уничтожить д-ра Чайлда, будь оно зачитано против него в суде. Но до этого не дойдет, ибо доктор теперь настолько же осторожен, насколько он ловок в присвоении об­щественных денег; по-видимому, он избегает отвечать мне даже в печати. И подумать только, до чего же я была простодушной, надеясь на то, что он попробует подать на меня иск за клевету, поскольку это был единственный способ затащить Чайлда в суд.

Милостивый государь, не могли бы вы изыскать возможность высказать в печати несколько слов, сформулировав свое мнение по этому делу? Несколь­ко строчек от вас, которые издателям «Ваnner of Light» хватит ума оценить и от которых они не ос­елятся отказаться, возымели бы весьма неприятные последствия для нашего лжепророка. Издатели боль­ше ничего моего печатать не станут, ибо они гово­рят, что «нельзя угадать, где могут взорваться мои русские литературные бомбы». Единственным хоро­шим результатом, который вызвала моя статья, как только она появилась в печати, был немедленный уход д-ра Чайлда с должности президента Спириту­алистической ассоциации Филадельфии. Впрочем, он действует через подставных лиц, чтобы самого его не было видно и слышно.

Я приехала в эту страну только ради утвержде­ния истины в спиритуализме, но боюсь, что вынуж­дена буду отказаться от этой затеи.

 Мы никогда не будем в состоянии провести демаркационную линию между истинным и ложным, пока так называемые столпы спиритуализма вопреки своему основательно подпорченному, ненадежному положению будут до самого конца выпутываться из затруднительных си­туаций, опираясь на слишком услужливо подстав­ляемые спины малодушных спиритуалистов. Разве осмелились бы когда-нибудь Холмсы разыгрывать и надувать публику, как они это делали, если бы их не поддерживал и не прикрывал д-р Чайлд — до тех пор, пока три тысячи долларов, которые ему пред­ложила Y.M.C.A.^[106], не оказались слишком большой суммой для его нежной души и ему не пришлось превратиться в современного спиритуалистического Иуду и продать своего Христа тому, кто предложил более высокую цену.

Между тем Холмсы, будучи отчасти мошенника­ми, несомненно, являются еще и истинными меди­умами. Если для них и есть некоторое оправдание за то, что они прибегали к такому надувательству, оно заключается в «circonstance attenante»^[107] в виде веч­ной угрозы голодной смерти, нависающей над боль­шинством медиумов, работающих с публикой.

Что же до доктора Чайлда — джентльмена, о котором известно, что он богат, то для него нет оправданий, и этот тип подлежит наказанию плетьми. Его участие в данном мошенничестве, по крайней мере, на мой взгляд, хуже воровства, хуже человекоубийства; это отвратительное преступление, преступное святотат­ство, кощунственное осмеяние и осквернение самых священных и сокровенных чувств, самого драгоцен­ного в душах всех спиритуалистов.

Доктор уже сделал свое дело, по меньшей мере для одного из нас: бедный старый Роберт Д.Оуэн уже не оправится от потрясения, которое он испы­тал от той же самой руки, что привела его к вере в чистый Дух. Господину Оуэну 73 года, и он не мо­жет встать с кровати с момента разоблачения обма­на. Я знаю, что для него это смертельный удар.

Вот почему я так люто ненавижу Чайлдов.

Простите мое пространное письмо, милостивый государь, за искренность моих чувств — сильных и, как вам, вероятно, покажется, излишне пылких.

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

Холмсы исчезли из города, и я воспользовалась домом, в котором они обычно проживали, с намере­ниями, о которых вы, быть может, догадываетесь.

 

 

Письмо 2

 

[Февраль 1875]^[108]

Вторник

Пенсильвания, Филадельфия,

Северная 10-я стрит, 825

 

 

Профессору Хираму Корсону

 

Милостивый государь!

 

Только что получила ваше письмо и премного вам благодарна за ту готовность, с которой вы взялись защищать Истину. Моим письмом можете распоря­диться как угодно: используйте мое имя, выставляй­те меня в качестве свидетеля — словом, делайте все, что сочтете нужным.

 Я могу с такою же готовностью поручиться за согласие генерала Липпитта, хотя, не имея на то его позволения, считаю более целесооб­разным для вас сваливать все на меня и заявлять, что все подробности относительно трусости «Banner of Light» вы узнали от меня, ибо мне плевать, если из­датели будут иметь на меня зуб. Я-то от них совер­шенно независима, а вот Липпитт на них работает и весьма стеснен в средствах. Просто говорите, что я вам написала, буквально воспроизведя его пись­мо. Одновременно посылаю вам очень ценный до­кумент, скопированный самим его автором с ориги­нала письма, которое он отправил мне в присутствии генерала Липпитта, чью подпись в качестве свиде­теля этого дела вы найдете внизу. У меня есть еще пять свидетелей.

В эту страну меня послала моя Ложа во имя Ис­тины в современном спиритуализме, и мой священ­ный долг состоит в том, чтобы раскрывать то, что истинно, и разоблачать то, что таковым не являет­ся. Возможно, я прибыла сюда слишком рано — на целых сто лет. Может быть, и боюсь, так оно и есть, что в нынешнем состоянии смятения умов, сомне­ний и бесконечных и бесплодных конфликтов меж­ду Тиндалями и Уоллесами^[109], выход из каковых кон­фликтов задерживает всемогущая власть доллара (ибо люди, по-видимому, с каждым днем все мень­ше заботятся об истине, а с каждым часом — все больше о золоте), мои слабые протесты и усилия будут бесполезны. Тем не менее я всегда готова к великой битве и вполне готова выдержать любые последствия, которые могут выпасть на мою долю.

Умоляю вас, не считайте меня «слепой фанатич­кой», ибо если мне и подходит второй из этих двух эпитетов, то совершенно не подходит первый. Я сде­лалась спиритуалисткой отнюдь не через вечно лгу­щих мошенников-медиумов, жалких орудий нераз­витых духов низшей сферы, античного Гадеса^[110].

Моя вера зиждется на чем-то более древнем, не­жели рочестерские стуки^[111], и вытекает из того же ис­точника знаний, которым пользовались Раймунд Луллий, Пико делла Мирандола^[112], Корнелий Агрип-па, Роберт Фладд, Генри Мор^[113] и прочие — все, кто когда-либо искал систему, способную раскрыть им бездонные глубины Божественной природы и пока­зать истинные узы, связывающие воедино все явле­ния. В конце концов я нашла таковую, причем мно­го лет назад, когда стремления моего разума удов­летворила та самая теософия, преподанная ангелами и переданная ими первочеловеку ради помощи че­ловеческому предназначению.

 Практическое, хотя и сколь угодно малое, постижение Принципа — Эйн Софа, или Бесконечного Беспредельного, и его де­сяти Сефирот, или Эманаций, гораздо больше спо­собствует прозрению, нежели все эти гипотетические учения вождей спиритуализма, будь то американцы или европейцы. На мой взгляд, Аллан Кардек и Фламмарион, Эндрю Джексон^[114] и Джадж Эдмондс — всего лишь школьники, пытающиеся читать по скла­дам букварь и порою сильно запинающиеся. Соот­ношение между этими двумя путями точно такое же, какое было в древние времена между книгой под названием «Зогар»^[115], базирующейся на совершенном знании каббалы^[116], передаваемой из уст в уста от Да­вида и Соломона до Симона бен Йохаи^[117] — первого человека, отважившегося ее записать, и «Масорой»^[118] — книгой, основанной на внешней, не прямой тра­диции, которая никогда не удостаивалась истины, коей она учила.

Не знаю, зачем я пишу вам все это. Возможно, это вам ни в малейшей степени не интересно; веро­ятно, я покажусь вам самонадеянной, тщеславной, хвастливой и скучной. В таком случае я должна про­сить вас рассматривать это, по крайней мере, как единственный способ удовлетворить жгучее желание услышать ответные отклики, искать их везде и по­всюду, где только смогу, надеясь единственно на то, что кто-нибудь от случая к случаю будет мне отве­чать. Если учение о «Древнейшем из Древних», о Сефире^[119], его первом порождении, Макропросопусе^[120] и т. д. является для вас вещью, которую вы никогда не давали себе труда исследовать, то сразу же отриньте все это и погребите меня навеки в анналах своей памяти вместе с помешанными, безумными мечтателями эпохи и считайте меня всего-навсего признательной вам и искренне вашей.

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 3

6 марта

Филадельфия

Профессору Х.Корсону

 

Милостивый государь!

 

Простите меня великодушно за то, что снова, быть может, не вовремя, покушаюсь на ваше драгоценное время. Знаю, что мне не следовало беспокоить вас сейчас, ибо чувствую, что, как говорят французы, «Vous avez d'autres chats a fouetter a ce moment»^[121] и мое новое послание рискует оказаться непрошеным гос­тем. Но в то же время я уверена в том, что вы не из тех, кто берется за работу и оставляет ее незавершенной.

Ваша статья вышла в свет, и я этому рада; я зна­ла, что Колби^[122] никогда не посмел бы вам отказать. Моя статья была отправлена десять дней назад и, бо­юсь, никогда не будет напечатана. И поэтому поз­волю себе переслать ее вам для внимательного про­чтения, когда у вас выпадет свободная минута. Как вы увидите, это новое доказательство против д-ра Чайлда.

Прилагаю к статье заявление человека по фами­лии Уэсткотт, который присутствовал при заключении сделки между «Отцом-Исповедником» и г-жой Холмс относительно десяти долларов за сеанс. Как видите, Чайлд в статье «Sunshine», которую Колби хочет подсунуть в качестве ответа на мой вопрос, не осмеливается отрицать этого; он лишь пытается изо всех сил повлиять на сердца своих читателей и го­ворит, что я «сочиняю небылицы».

Я надеюсь и молюсь о том, чтобы во имя исти­ны и справедливости вы сумели завершить то, что Колби решил не позволить сделать мне самой: ра­зоблачить лживого негодяя.

С глубоким уважением и почтением

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

Когда покончите с моей статьей, пожалуйста, пе­решлите ее г-же Л.Эндрюс в Спрингфилд, если бу­дете ей писать. Интересно, не могла бы я напечатать эту статью в «Springfield Republican», заплатив за публикацию? Готова выложить за это любую сумму. Пожалуйста, найдите вложенное в конверт пись­мо от генерала Липпитта, которое продемонстрирует вам, как наша ведущая спиритуалистическая газета готова умереть за правду.

 

Письмо 4

20марта [1875 г.]

Филадельфия

 

Профессору Х.Корсону

 

Милостивый государь!

 

Я вся раздулась, лицо мое огромно, как тыква, и я чувствую, будто дематериализуюсь, растворяюсь, но в то же время испытываю такую радость, полу­чив столь доброе дружеское письмо от вас, что за­бываю обо всех своих страданиях и немедленно са­жусь отвечать, дабы сообщить вам, что я глубоко, воистину очень глубоко ценю всю вашу доброту к женщине-иностранке, но в то же время боюсь, что, узнав ее получше, вы обнаружите, что она не заслу­живает подобной доброты.

Увы, милостивый государь, я действительно в сво­ем роде большая грешница, я непростительно грешна в глазах всякого истинного американца. Единствен­ное, на что я могу надеяться, — это что вы окаже­тесь в большей степени просто человеком, искрен­ним и благородным человеком, нежели американцем; тогда, быть может, вы простите мне мои русские пороки и из милосердия смиритесь с ними. Я так счастлива, что у меня, возможно, будет шанс прове­сти неделю-другую в обществе двух моих корреспон­дентов и, осмелюсь добавить, друзей: вас и г-жи Эндрюс. И в то же время я прихожу в ужас, когда задумываюсь о том, как откровенно разочаруетесь вы оба и как шокирована будет г-же Корсон, хотя она не американка, а француженка, которой лучше, чем вашей нации, известно, что представляем собою мы, русские.

Вы так любезно приглашаете меня в Каскад^[123], но что вы скажете, увидев, как ваша гостья каждые пят­надцать минут незаметно ускользает из комнаты, чтобы укрыться за дверью, во дворе или в подвале и выкурить папироску? Вынуждена признаться, что я, как и все женщины в России, курю у себя в гос­тиной, как это принято в гостиных уважающих себя дам, от великосветской княжны до жены служаще­го; согласно нашему национальному обычаю, они ку­рят и в экипаже, и даже в фойе театра. Здесь же я вынуждена скрываться, как вор, ибо американцы столько раз оскорбляли меня, и таращились, приво­дя в замешательство, и писали обо мне в газетах, ук­рашая мою бедную персону самыми удивительными эпитетами и придумывая про меня небылицы, что я, не в силах отказаться от этой невинной привычки более чем двадцатилетней давности, в конце концов дошла до того, что считаю проявлением низменного малодушия, делая то, о чем мне здесь, в Америке, стыдно заявлять открыто.

Но если вы сумеете простить мне мои нацио­нальные грехи, тогда, разумеется, я буду счастлива воспользоваться вашим любезным приглашением. Огромное спасибо вам и г-же Корсон, коей прошу передать мои искреннейшие приветствия и попро­сить ее заранее о некоторой снисходительности и милосердии по отношению к бедной дикарке, сва­лившейся из своих казацких земель на вашу циви­лизованную страну подобно неотесанному аэролиту с луны.

 Скажите супруге, что я обещаю никогда не курить в ее гостиной. Если г-жа Корсон после моего признания найдет в себе достаточно отваги и повторит свое приглашение, то я смогу выходить и искать общества гамадриад^[124] в лесной глуши. Помнится, с милой, искренней, верной г-жой Эндрюс я все же была более чистосердечна. Да смилостивятся надо мною небеса, но припоминаю, что в ответ на ее дружеское приглашение на днях заглянуть в гости к ней в Спрингфлилд я действительно призналась ей, что частенько ругаюсь по-русски. До сих пор не знаю, как она выдержала подобный удар, но надеюсь, что это роковое откровение не убило ее на месте.

Ох, увы! Хорошенькое представление у вас сложится о вашей корреспондентке теперь, когда я четыре страницы посвятила исповеди о двух своих самых отвратительных пороках. Однако мне нравится всегда сперва знакомить людей с моей худшей стороной, так что если она случайно обнаружит крупинку подлинного золота в тяжеловесной, грубой грошевой монетке, но тем лучше для монетки. Место жительства я не сменила, но всегда лучше присылать мне письма на абонентский почтовый ящик 2828, так как мне приходится то и дело выезжать из города по спиритуалистическим делам; как я вам уже сообщала, в эту страну меня послало мое Общество, и письма могут иногда не доходить.

Это действительно печально, что, как вы говорите, Истина должна просить, умолять и унижаться, чтобы ее допустили в ведущий орган спиритуалистов этой страны, тогда как лжи достаточно предъявить свою визитную карточку, чтобы ее приняли с распростертыми объятиями. Например, в последнем номере «Banner» напечатан рассказ некоего Вуда, утверждающего, будто на одном из сеансов, устроенных г-жой Холмс, он видел свою жену. Во-первых, ни одна приличная жена, живая ил мертвая, никогда не материализуется через такой источник отвратительных нечистот, каким оказалась на поверку г-жа Холмс, к величайшему позору для нас, спиритуалистов. Во-вторых, одна старая леди, г-жа Липпинкотт, в чем доме проходил этот спиритический сеанс, весьма настойчиво уверяла меня, что в тот самый вечер медиума уличили в обмане и мошенничестве, а старый джентльмен, написавший этот отчет, является полубезумным типом, которому случается видеть свою супругу в любом углу, в любом стакане виски, который он поглощает. Вот так и пишется история! Бедный спиритуализм! Само собою разумеется, я готова сделать все, что сочтете нужным вы или г-жа Эндрюс. Можете сократить статью, приукрасить или даже подстричь ее по фасону тюрьмы Синг-Синг, если решите, что от этого будет какая-то польза, однако я полагаю, что ради нашего дела мы спиритуалисты, не должны слишком унижаться, зная, что мы правы. Не надо ни на мгновение допускать, дорогой мой господин Корсон, что во мне говорит тщеславие или авторская гордость. Если я достаточно хорошо пишу на других языках (а я знаю, что так оно и есть), то при этом, я тоже знаю, что мне нечем похвалиться в своих английских статьях. И если бы не размышления и убежденность в том, что истина, как бы плохо она была одета, должна всегда побеждать, то я бы никогда не рискнула ввязаться в полемику в области английской литературы.

Догадываюсь, что вы профессор английской филологии и литературы, часто смеялись над моими русскими выражениями. Сочла бы за благо, если бы смогла заставить вас посмеяться от души, ибо сдается мне, что вы отчаянно в этом нуждаетесь. Я не могу сказать большего и не смогла бы, даже если бы захотела, потому что я никогда не в состоянии выразить то, что чувствую, если только не приходится за это сражаться. Мне плохо дается любое внешнее выражение симпатии или любезности, и есть много вещей, которых я бы никогда не осмелилась кос­нуться, так как эти раны столь глубоки, что прохо­дят через самую середину сердца, а руки мои так грубы, что я им не доверяю.

И все же я должна сказать одну вещь, ибо не могу удержаться. Мне так грустно видеть, как вы, спиритуалист, зная, что употребляете неверное вы­ражение, тем не менее произносите слова «погибший» или «умерший». Мне кажется, что это отдает профа­нацией. Мы оскорбляем любимых нами людей, ко­торые, очевидно, ушли так далеко, но при этом бли­же к нам, чем когда бы то ни было. В природе су­ществует лишь одна смерть, и это нравственная смерть человека в наших сердцах, когда его злые дела и поступки вынуждают нас навсегда похоронить в памяти нашей души его самого и воспоминания о нем исчезают до последней частицы.

Как же может ваше чистое, прекрасное, невинное дитя быть мертвым? Разве ваша девочка, что очевид­но для нас, не несла несправедливого наказания в виде жизни в этом мире, в виде заточения в темни­це плоти? Та самая, столь явная, несправедливость должна быть для нас, спиритуалистов, наиболее оче­видным, убедительным доказательством бессмертия нашего духа, так сказать, для каждого, кто твердо верит в справедливого всемогущего Бога как всеоб­щий Принцип. Какой вред когда-либо принесла ваша дочка? Какой грех могла успеть она совершить, что­бы страдать так, как страдала? Ее физическая смерть — лишь доказательство того, что девочка была го­това уже до истечения отпущенного ей природного срока жить в мире, который гораздо лучше нашего.

Как я уже однажды писала г-же Эндрюс об ут­рате ее юного сына Гарольда, во мне еще осталось достаточно любви к несчастному человечеству, что­бы радоваться, когда я вижу, как умирают дети и бедные молодые люди. «Слишком хорош, чтобы жить в этом мире» — это не пустая поговорка. Это глубокая философская истина. Какие по-настоящему нежные, преданные отец или мать не согласились бы ослепнуть ради вечного счастья своих любимых детей? Разве вы не согласились бы? Разве слепота — не худшее из всех несчастий? Ведь она заставляет исчезнуть из поля зрения все на свете, тогда как сейчас вы не в состоянии видеть одно милое суще­ство — только одно.

На это вы можете возразить: слепой может по крайней мере ощущать того, кто исчез для зрения, или слышать его голос. Но разве вы не в силах чув­ствовать и слышать дочку так же, как прежде? Вы пробовали?

 О, как бы мне хотелось научить вас тем вещам, о которых вы, по-видимому, пока еще ни­чего не знаете! Каким же счастливым могли бы вы тогда стать! Американский спиритуализм кое в чем просто ужасен; это убийственная вещь, ибо време­нами действительно смахивает на скрытый материа­лизм. С какой стати вы должны осквернять имена ваших умерших, ваших самых любимых людей, свя­тых духов, обитающих в краях, где атмосфера столь чиста и священна, как и они сами, доверяя их гряз­ным, продажным наймитам-медиумам, когда в вас самих есть все возможности для того, чтобы общать­ся с вашими покойными близкими, посещать их и принимать их в гости!

С какой готовностью я посвятила бы всю свою жизнь — нет, принесла бы ее в жертву тем понес­шим тяжелую утрату отцам, матерям, сыновьям, а нередко и дочерям, если бы я только могла передать им величайшую истину, которая когда-либо суще­ствовала, истину, которую легко усвоить и приме­нять на деле любому, кто наделен мощной волей и верой. Я сказала либо слишком мало, либо слишком много — точно не знаю. По плоду должны мы су­дить о семени. Аминь.

Вы хотите знать о «Revue Spirite». Исполняю ва­шу просьбу, тем более что я хорошо знаю мсье Лей-мари, его редактора, и считаю его своим другом. Это лучший журнал, то есть лучшее периодическое из­дание во Франции^[125]. Оно высоко нравственно, прав­диво и интересно. Конечно, по своей направленно­сти оно чисто кардекианское^[126], ибо издание это было творением самого «мэтра», как французские спири­ты, реинкарнационисты^[127], называют Аллана Кардека, и было оставлено им Леймари в наследство. Вдова «мэтра», мадам А.Кардек — одна из самых благород­ных и безупречных современных женщин.

Спиритисты имеют некоторую склонность к ри­туалам и догмам, но это лишь бледная тень их ка­толического воспитания, врожденная привычка этих людей, которые так быстро перескакивают из пап­ского рабства в материализм или спиритуализм. Г-жа Корсон не пожалеет, если подпишется на этот жур­нал. Я бранюсь с ними не по поводу «Revue Spirite», а по поводу самого их учения, в связи с тем, что они — реинкарнационисты и рьяные проповедники сво­ей теории. Со мною они в этом отношении так и не справились, поэтому с чувством возмущения остави­ли меня в покое, однако мы с ними по-прежнему дружим. Мсье и мадам Леймари — высоко образован­ные люди, искренние и правдивые, просто золото. А вам, милостивый государь, осмелюсь дать совет: под­пишитесь на бостонскую «Spiritual Scientist»^[128].

Это достойная маленькая газета, и хорошей на­правленности, хотя они бедны, как сама бедность. У меня большое желание послать туда для публикации свою статью; у них бывают иногда очень хорошие материалы, более того, они перепечатывают все, что находят интересного в зарубежных спиритуалисти­ческих журналах.

 Посылаю вам два экземпляра; в обоих найдете отмеченные красным карандашом льстивые заметки о лучшей дочери моего отца. Князь Витгенштейн — старый мой друг с юных лет, вот только стал реинкарнационистом. Мы с ним выдержали одну или две схватки и расстались наполови­ну друзьями, наполовину врагами. Он пребывает в полной уверенности в том, что лондонская Кэти Кинг была в одной из прошлых жизней его женой, когда он был турецким султаном или что-то вроде этого. Вот вам плоды учения о перевоплощениях.

Как только мой благородный профиль и класси­ческий нос перевоплотятся в свое прежнее нормаль­ное состояние, я сфотографируюсь на портрет для вас и г-жи Эндрюс, но только не в профиль. По ка­кому-то таинственному и несправедливому указу Провидения мой нос предстает в этом ракурсе в облике перевернутой комнатной туфли, слегка поно­шенной. На днях в Линкольн-Холле столкнулась лицом к лицу с доктором Чайлдом. Он вовсе не по­ходил на человека, увидевшего солнечный свет после бури; напротив, встретив мой пристальный взгляд, он превратился в зрелище ядовитого гриба после проливного дождя — и внезапно ретировался.

Мой сердечный привет г-же Корсон, а вам — мои самые искренние, самые глубокие пожелания настоя­щего, теплого солнца, чтобы оттаяли сосульки во всех уголках вашего внутреннего «я». С подлинным уважением и почтением.

Преданная вам

Е. П. Блаватская

 

 

 

Письмо 5

20 мая 1875 г.

Филадельфия

 

 

Профессору Хираму Корсону

 

Милостивый государь!

 

Как вам станет известно из моего письма, ад­ресованного г-же Корсон, если вы когда-нибудь и увидите меня, то, боюсь, вы будете любоваться мною без одной ноги. Что ж, судьба есть судьба, и, чем меньше мы говорим о ней, тем, наверное, лучше.

Согласна с вами в том, что любой разговор о столь трудном для понимания предмете, как спири­туализм, гораздо лучше вести в личной беседе, не­жели посредством писем. Я «постараюсь» и приеду повидаться с вами, если лишь за этим дело стало, ибо знаю, что у вас могла возникнуть сильная потреб­ность в спиритуалистических истинах, и, чем скорее вы убедитесь в простых фактах, тем меньше у вас будет возможностей ломать себе голову над этим предметом, равно, как и над прочими, которые, ве­роятно, вас занимают. Я часто видела, как вы это делаете: медленно, задумчиво потирая при этом руки и задавая себе тысячи вопросов, ни на один из ко­торых не было ответа. Так ли это? Или это всего лишь ложные образы, насылаемые эманациями мое­го собственного капризного воображения? Ваше дело согласиться, а мое — подчиниться вашему решению.

У меня есть статья профессора Вагнера^[129] — про­фессора зоологии и выдающегося ученого, друга покойного А.Гумбольдта^[130]. Вагнер годами сопротивлялся спиритуализму, боролся и сражался с ним. Теперь до профессора наконец дошло, что все это время он, как говорится, лез на рожон и наступал на грабли; он публично кается и в весьма про­странной статье признает истинность этих феноме­нов, просит собратьев-ученых Европы и Америки больше не валять дурака, а раз и навсегда решить­ся и серьезно и очень ответственно взяться за ис­следование спиритуализма. Увы! Увы! Боюсь, его голос в этой стране так и останется гласом вопию­щего в пустыне. Для этого в Америке слишком много докторов Бердов и профессоров Энтони. Как только буду чувствовать себя лучше, переведу его статью для «Spiritual Scientist».

Сейчас вы должны простить даже этот кусочек письма, потому что я пишу его, утопая в постели, которой весьма далеко до ложа из роз, пишу, ужас­но страдая. Возможно, вы сочтете меня обманщицей, если не забыли, что я обещала вам свой портрет, который вы до сих пор еще не получили. Но не сто­ит меня винить. Я редко позволяю увековечивать свой благородный лик в портретах. У меня нет ни одного, и, проезжая через Нью-Йорк, я сделала па­рочку снимков у фотографов, которые фотографи­руют «духов». Вот она я, представленная на таком снимке в виде пожилой идиотки, которая печально уставилась на привидение женского пола с петуши­ным гребнем на голове, корчащее мне рожи.

 В са­мом деле, если даже отбросить тщеславие, как я могу послать вам столь ужасную карикатуру? Поэтому я отдала две этих дискредитирующих меня фотографии людям, которые мне безразличны, но ни вы, ни г-жа Эндрюс, ни г-н Сарджент, ни даже Олькотт не получили ни одной, и вам всем придется подождать.

Я очень ослабла, и поэтому, умоляя простить мне кляксы и каракули, а также общий неопрятный вид моего жалкого послания, надеюсь, что вы по-преж­нему будете верить в искренность, с которой и под­писываюсь.

Преданная вам

Е.П. Блаватская

Мой постоянный адрес: абонентский ящик 2828, Филадельфия.

 

 

Письмо 6

Воскресенье

Филадельфия

Профессору Х.Корсону

 

Милостивый государь!

 

Воистину очень, очень любезно с вашей стороны проявлять столь великую заботу о таком несчастном хромом создании, каким я стала с недавних пор. И с какой радостью я воспользовалась бы возможно­стью, которую вы так любезно мне предлагаете, будь я в состоянии сделать это в настоящий момент!

 Но поскольку я едва способна без посторонней помощи добраться от кровати до другого конца комнаты, то как же я смогу доехать по железной дороге до Ита­ки? И как могу я обременять вас таким унылым, раз­драженным, слабым и хмурым созданием, каковым я себя сейчас ощущаю? Как только я почувствую себя лучше и буду в состоянии ходить, пусть даже на кос­тылях, сразу же приеду в Итаку — тогда и поговорим. Просто приготовьте мне укромный уголок, где я смогу окружить себя клубами дыма и преобразить это место в миниатюрную долину у подножия горы Везувий, не слишком шокируя бедную г-жу Корсон, и я вскоре появлюсь там, подобно некой диковин­ной, безобразной гоблинше^[131] или привидению, вы­глядывая из этой плотной дымной атмосферы толь­ко для того, чтобы вынудить вас следовать за мною в области и края еще более плотные и туманные, на первый взгляд совершенно непроходимые.

Однако при достаточном запасе силы воли и на­стойчивом желании передать другим то, что мне довелось узнать самой, а также при изрядной дозе предварительных знаний с вашей стороны, ибо вам случалось так серьезно штудировать хоуиттовского Эннемозера^[132] и прочих, будем надеяться, что это взаимное внутреннее восприятие друг друга не будет сопровождаться (как в некоторых случаях, с кото­рыми я имела дело в последнее время) бурным столкновением конфликтующих, враждебных стихий, что приводит к широким расхождениям между собесед­никами из-за недостатка спокойной аргументации или вследствие избытка фанатизма с обеих сторон.

Да, я написала г-ну Сардженту и осудила его за то, что он позволил «Spiritual Scientist» продолжать с этим идиотским «Диогеном», которого Браун^[133] на­верняка выудил в Бостоне из какой-нибудь лохани для стирки. Конечно, в определенном смысле я могу извинить беднягу (Брауна, а не Диогена, который вообще не человек, а осел), ведь он был вынужден quand тете^[134] как-то заполнять страницы своего издания, и, вероятно, нужда заставила его украшать их подобным бесстыдным, а подчас и непристойным ма­териалом. Но предварительно я отругала самого г-на Брауна и высказала все, что я думаю о нем и о его «Диогене». Бьюсь об заклад, больше он его печатать не будет. Так что вы можете время от времени что-нибудь писать для этого издания, за что будете по­лучать благодарность от всех спиритуалистов в це­лом и от меня в частности.

Вы правы: самых нечестивых предателей следует искать в собственной семье. Таковы уж волчьи на­клонности человеческой природы. Я не знакома с Брауном лично, да и не особо домогаюсь подобной чести, но я действительно считаю, что он скорее безрассуден, молод и неопытен, нежели самодоволен и туп. Он, кажется, вполне расположен прислу­шиваться к советам и всегда принимал их от меня и г-на Сарджента с истинной благодарностью и го­товностью самым смиренным образом подчиниться нашим sine qua поп^[135] и распоряжениям. Поэтому не будьте с ним слишком суровы.

Бедный г-н Оуэн, этот старый добрый патриарх: он разрывается между жестокой Истиной, глядящей ему прямо в лицо, своим дружелюбным отношени­ем к этому Иуде Чайлду и собственными духовны­ми метаниями. Я не считаю г-на Оуэна справедливым в его письменных высказываниях, поскольку он согласился писать вообще, и в частности — относи­тельно Олькотта; но он правдив и искренен, когда заявляет, что лучше воздержится от высказывания своего мнения по поводу Холмсов, которые действи­тельно являются медиумами, хотя вместе с тем и мо­шенники; они и вправду таковы.

Я объясню вам многие вещи, когда увижусь с вами (если вообще когда-нибудь увижусь). А теперь полюбуйтесь на бедного генерала Липпитта и на его усилия спасти этих людей от голодной смерти и нуж­ды! Что ж, генерал, конечно, не знает того, что из­вестно всем нам в Филадельфии, — что обращение г-же Холмс к спиритуалистам было предпринято в основном ради покупки кабриолета с лошадью. Холм­сы просто купили этот кабриолет и заплатили от ста пятидесяти до двухсот долларов за эту показную рос­кошь. Кто из людей, действительно живущих в нуж­де, станет помышлять о покупке лошадей и кабрио­летов?

 Так вот, это чистейшей воды обман; я назы­ваю это обкрадыванием понастоящему нуждающих­ся людей, отнятием у них последнего куска хлеба для услаждения вороватых, нечестивых, лживых мо­шенников! Не пишите об этом г-же Эндрюс: она ни за что не поверит, не больше, чем в историю со Слейдом^[136]; а если хотите удостовериться в этом фак­те, то пошлите кого-нибудь расспросить г-на Джо­на Мортона, высокопоставленного филадельфийско­го джентльмена, президента железной дороги «Мар­кет-стрит», к которому г-жа Холмс обратилась за этой самой лошадью. Я никогда никому не сообщаю ничего, кроме достоверных фактов, и никогда не позволяю себе усомниться в ком бы то ни было, даже в Чайлде, которого презираю и ненавижу, если в том или ином конкретном факте у меня нет абсолютной уверенности.

Чайлд так и не ответил на мое последнее пись­мо. Он никогда не пытался сделать этого ни в пе­чати, ни устно, за исключением одного случая, ког­да по моему заказу в воскресный день в Линкольн Спиритьюэл Холле распространяли двести экземпля­ров моей статьи: агент-распространитель в порядке иронической учтивости предложил один экземпляр Чайлду (поскольку их раздавали даром), и тут один джентльмен, знавший Чайлда, поинтересовался у по­следнего при большом количестве присутствующих, что же тот собирается сказать в ответ на эту статью, на что Чайлд с неподражаемым хладнокровием, пес plus ultra^[137] высокомерного бесстыдства, громко изрек: «А! Фи! Я знаю, в чем тут было дело.

 Немножко ложной информации, которую этой русской предос­тавил Лесли, это несомненно». Вот и все. Орест, вдруг отворачивающийся от Пилада; Кастор, обвиняющий своего закадычного друга Поллукса^[138] в дезинформации! Увлекательно и грандиозно, не правда ли? Ведь этот Лесли — тот самый детектив-любитель, сыгравший вместе с Чайлдом столь вид­ную роль в обнаружении той женщины — фальши­вого духа.

Некоторое время назад Чайлд пытался пролезть на должность секретаря Международного комитета спиритуалистов. Я узнала об этом через час и при­нялась за работу; результатом моих трудов стало то, что Чайлда вышвырнули с этого места, спиритуали­сты сами вынудили его подать в отставку, точно так же, как уйти в отставку с поста председателя три ме­сяца назад. Он является почетным членом и коррес­пондентом журнала «London Spiritualist»; его имя значится в списке, в чем вы можете убедиться, если достанете номер журнала «London Spiritualist», где оно затесалось между именами князя Эмиля Витген­штейна, Аксакова, Эпеса Сарджента, Юджина Кро-уэлла и подобных им серьезных, честных спиритуа­листов.

Я за работой, и больше тут нечего добавить. Из самых глубин моей постели, где я лежу больная, ибо моя хромая нога вынуждает меня совершенно бездей­ствовать и заставляет удалиться от множества обще­ственных дел (?), я, сохранив еще в себе некоторое количество ресурсов, в состоянии, как видите, защи­тить моих малодушных, робких, безмолвно страда­ющих собратьев-спиритуалистов от обмана и дегра­дации сообщества, подобного этому.

Если я выживу, то имя Чайлда исчезнет из списка и канет в Лету. Как некая непризнанная самоучрежденная Немези­да^[139], я молча, но надежно работаю ради всего этого. Возможно, мне уготована участь прикованного к постели и беспомощного инвалида. Но если парали­зована моя нога, то не парализованы мои мозги, это уж точно, а силы воли, дорогой мой г-н Корсон, хватит надолго, когда ее востребуют те, «кто знает, как и когда».

Простите меня за это длинное, очень длинное письмо. Так или иначе все мои письма, особенно адресованные тем, кому я верю и на чье понима­ние надеюсь, становятся слишком пространными.

От всей души благодарю вас за все сочувствие, проявленное вами к вышеупомянутой незадачливой ноге моей; но, будучи конечностью с раздвоенным копытом в мистическом смысле этих слов^[140], она не слишком расстроит человечество, если на виду у оно­го расстанется со своей недостойной хозяйкой: не­велика потеря. Догадываюсь, что не один из моих верных друзей втайне надеется и молится за нас обе­их — за ногу и за меня, — дабы мы исчезли в про­странстве на традиционной метле и больше нас ни­когда не увидели. Но судьба есть судьба, а мы лишь беспомощные игрушки в ее руках.

А теперь избавляю вас от меня и от моего пись­ма и заканчиваю, призывая на вашу голову весь свет неземной и все благословения эмпиреев и их хозяев, серафимов^[141], если эти таинственные джентльмены вам знакомы.

«Да не уменьшится никогда ваша тень, и пусть вечно заслоняет она вас от врагов ваших». Это халдейско-персидское пожелание, коему я научилась на родине оного.

С искренним уважением и почтением

Преданная вам

Е. П. Блаватская

 

Письмо 7^[142]

Ночь на вторник

 Зап. Филадельфия,

Сэмсон-стрит, 3420

 

Д-ру Хираму Корсону

Милостивый государь!

Я вдвойне счастлива, получив письма и от вас, и от мадам, однако этой ночью время позволяет мне выразить свою признательность лишь за ваше посла­ние. Завтра отвечу г-же Корсон.

Ваша критика по поводу литературных устремле­ний неопытного юнца в общем верна, но, по моему убеждению, суть дела не в этом. Эпес Сарджент по моей просьбе пригласил г-на Брауна высказаться и благоприятно отзывается о его трудолюбии и соот­ветствии занимаемой должности. Его газета выбрана для оказания помощи, потому что она уже приобре­ла авторитет, находится на прочной экономической основе, имеет незапятнанную репутацию и представ­ляет для нас tabula rasa^[143].

Постепенно Брауну удается заручиться поддерж­кой таких людей, как вы, Эпес Сарджент, генерал Липпитт, полковник Олькотт (я могла бы назвать и других), и я горячо желаю, чтобы в не столь от­даленном будущем, когда выживание издания будет гарантировано, опубликовали бы своеобразный спи­сок этих выдающихся авторов, которые печатаются исключительно на его страницах. Моя идея отнюдь не сводится к тому, чтобы зависеть от одного лишь г-на Дж.Брауна при проведении нашей кампании, однако подробнее об этом чуть позже.

Заранее благодарна вам за ваше сердечное и лю­безное обещание ценной помощи. Я настолько уве­рена в будущем, что выслала сегодня господину Дж. Брауну пятьдесят долларов, которые наскребла на дне своего пустого кошелька, и сожалею лишь о своей нынешней неспособности сделать нечто боль­шее в тот момент, когда ему требуется по крайней мере двести пятьдесят долларов, чтобы удержаться на плаву. Он написал мне отчаянное письмо, и я по­ручила все это г-ну Эпесу Сардженту, который от­правится к нему незамедлительно по получении моей записки и, вручив ему эту сумму, выяснит, что еще можно или нужно сделать для журнала.

Не надо недооценивать важность спиритуалисти­ческих феноменов; вместо того чтобы относиться к ним как к букве, «которая убивает», вам следовало бы считать, что они образуют общую глубинную ос­нову, на которой только и возможно возвести надеж­ное здание разумной веры в бессмертие человека. Они возвестили рождение христианской религии, были тесно связаны с ее детством, поддерживали и утешали ее, вооружали ее пропагандистами в виде «отцов церкви»; а упадок церкви восходит к тому времени, когда одна ее ветвь стала игнорировать эти феномены, а другая — направлять по ложному пути.

Если вы просто скажете, что феномены последних двадцати семи лет служили в основном для того, что­бы поражать, забавлять или ужасать публику, я не стану возражать вам. Однако в начале нашей рабо­ты по разъяснению законов, по которым они про­изводятся, и по внушению тех нравственных прин­ципов, на которые они указывают, наши планы не­избежно бы рухнули, ибо нам пришлось бы полу­чить в наследство нынешние крайности существую­щих вероисповеданий и предлагать на обсуждение догмы, не подкрепленные жизненными доказатель­ствами.

Поднявшемуся до величественных высот Мудро­сти и Интуиции опора и поддержка в виде этих феноменов требуется не более, нежели орленку, у которого крылья достигли достаточного размаха, необходимо отдыхать на спине своей матери; од­нако орлов разума немного, а вот щебечущие во­робьи весьма многочисленны, и не тем, кто спо­собен взбираться выше туч сомнения, презирать нужды своих более слабых собратьев.

Могучие Божественные Разумы, управляющие этим духовным движением, далеко не разделяющие ваши взгляды на манифестации^[144], уже начали произ­водить феномены еще более высокого порядка, та­кие, как преображения (п 'en deplaise^[145] профессору Эн­тони), психическое письмо, фотографирование стран­ствующих душ живых людей и вызывание этих душ (в духе), когда их личные тела спят. Распространение этих чудес предсказывалось мне, а мною — другим людям задолго до их прихода; и если в течение сле­дующих трех месяцев вы будете внимательно следить за английскими, французскими и американскими га­зетами, то увидите много случаев, достойных изум­ления. Мне не нужно идти в Библиотеку Франклина или искать в анналах Барония, Гиббона^[146] и других авторов сведения о «лабаруме»^[147].

Если вам интересно, я могу рассказать вам об этом символе все, даже не читая ни одной из этих книг, ибо в тех летописях, к которым я получила доступ, я обнаруживаю, что этот знак был известен еще до рождения Константина, что он вспыхивал в небесах в соответствии с заблаговременно разрабаты­ваемым планом, чтобы дать людям некий знак, не­кий подходящий символ, способный вызывать энтузиазм и разжигать пыл у войск, которым поручали исполнение какого-либо грандиозного плана. Сохра­нившиеся книги до сих пор служили лишь для того, чтобы вводить в заблуждение людей, которые не были готовы воспринять истину по причине своей необычайной самонадеянности и чванства. Знаки го­ворят о том, что мы стоим на пороге эпохи, когда должно раскрыться множество тайн; и как скоро будет просвещен этот мир, зависит от таких весьма слабых человеческих средств, как перо — ваше, или мое, или других усердных тружеников.

Можете ли вы сомневаться в том, что я подразу­мевала в той фразе, которую вы цитируете из моего предыдущего письма? Неужели ваши наблюдения в области спиритуализма столь мало успешны, что вы не знаете о существовании способов разговаривать с вашими умершими близкими, ощущать их рукопо­жатия, прикосновения их губ, не прибегая к услугам платных медиумов, чья нравственная развращенность часто приводит к тому, что они окружены зло­вонной, грязной атмосферой, в которой могут во­диться лишь лживые, вредные и порочные духи, как у Чайлда?

Если вы стремитесь постигнуть Секрет Секретов, позволяющий настолько приблизиться к высшим не­бесным сферам, что они окажутся досягаемы для ва­шего духовного зрения и осязания, то вы должны обратиться к тем источникам знания, которые дол­гое время были закрыты для всех, кроме посвящен­ных. Я не могу даже назвать вам ту организацию, которая хранит эти секреты, а тем более не могу поделиться с вами теми из них, которые уже усво­ила сама, до тех пор, пока в течение длительного зна­комства с вами не сумею убедиться в том, что ваше сознание пребывает в том стабильном состоянии, ко­торое свидетельствует о его восприимчивости.

Я наблюдала за вами сквозь призму ваших за­творнических настроений, и могу лишь сказать, что если на вашу душу еще не снизошел свет, значит, вы сейчас не в том состоянии, которое обеспечило бы вам то, чего вы желаете. Вместо того чтобы благодарить меня, вы стали бы сомневаться во мне, «даже если бы кто-то восстал из мертвых», дабы подтвер­дить мои заявления. Ох, дорогой мой, почему бед­ное человечестве столь ожесточенно сомневается и отталкивает Божественную руку, протянутую каждо­му страдающему смертному!

 Почему бывает так, что, чем просвещеннее кажется человек, тем больше мозги его покрываются двойною коркой самонадеянности и тщеславия, и «вместилище мысли» обрастает ими настолько, что слой этот действительно не пропус­кает ни проблеска Божественного света и человек таким образом добровольно приносит себя в жертву иллюзиям — своим самодельным богам в виде точ­ных цифр, математических выкладок и прочего?

Истинно сказал Христос — этот чистый дух, пре­бывающий в сердце каждого благородного человека, истинный идеал совершенства на этой грязной зем­ле, — что «царство небесное отнимется у мудрецов и откроется детям» (если я неверно цитирую, прос­тите мне незнание точных слов^[148]).

Если мои убогие объяснения и еще более убогие познания могут вам хоть как-то пригодиться, что ж, задам вам вопрос о том, что вы называете «монограм­мой Христа»^[149]. Христограмма приобрела особое зна­чение в царствование Константина Великого, когда ее стали изображать на имперских знаменах и дру­гих символах государства. С христограммой связана легенда о знамении: Констатин Великий перед боем с Максенцием увидел в небесах христограмму и над­пись In Hoc Signo Vinces (Сим победиши).

Вопрос возник после того, как я прочитала ваше описание страданий, терпения в болезни и нравствен­ной стойкости того бедного ребенка, который был вашей дочерью на этой земле и в тысячу раз боль­ше является вашей дочерью там, в стране света и любви. Вы, по-видимому, так мучительно пережи­ваете свою потерю и ваши страдания показались мне столь сильными, что я с удивлением спросила себя (что затем будет оправдано даже в ваших глазах): как случилось так, что вы, избравший для своей печати мистический символ  не только употребляете для нее черный сургуч (черный цвет — символ тьмы и невосполнимой потери), но в действительности свя­зали единым духом — если мне будет позволено ис­пользовать это словосочетание — выражение вашего горя и изображение символа единого целого.

Я видела вместе с тем, что вы не осознали в полной мере тайное значение символа и что, стоя перед незапертой дверью, до которой вам надо бы­ло лишь дотронуться пальцем, если бы вы захоте­ли «увидеть того, кто за нею стоит», вы горевали, полагая, что дверь закрыта и если не навечно, то заперта, по крайней мере, на время вашей земной жизни; вы, вероятно, даже не ведали, что стоите у самой что ни на есть открытой двери. Я прибег­ла к небольшой дипломатической уловке — простите меня, ибо я боялась стать виновной в неуч­тивости и вопрос об этом символе задала вам в другой форме, рассчитывая понять из вашего от­вета, как далеко простираются ваши знания о его значении и свойствах.

еперь мне все ясно. Вы знакомы с «лабарумом» лишь в той степени, в какой с ним знакомо множе­ство других людей. Вы принимаете его за монограм­му Христа, так как книги, на которые вы ссылае­тесь, никогда не разъясняли (возможно, их авторам просто самим было невдомек) того, что если знак по форме оказался похожим на греческие буквы % и Р, то это вовсе не доказывает, что «лабарум» был образован из букв, принадлежащих греческому алфавиту. Почему бы греческому алфавиту точно так же не быть отчасти составленным из более древних сим­волов и знаков? Именно так и обстоит дело, уверяю вас.

 Я бросаю вызов всем ученым мира, равно как и всем собирателям древностей, филологам и обоим Шампольонам, Старшему и Младшему^[150]: пусть попро­буют мне доказать, что этот символ  не существо­вал еще за 16 000 лет до рождества Христова. Вы можете проследить его на стенах храмов — от наших современных соборов до храма Соломона, до египет­ского Карнака^[151], до 1600 г. до P. X. Фиванцы нахо­дят его в древнейших коптских записях символов, сохранившихся на каменных табличках, и узнают этот символ, меняющий свои многочисленные фор­мы с каждой эпохой, с каждым народом, с каждым вероучением или культом.

Это также и символ розенкрейцеров, один из са­мых древних и таинственных. Как и у египетского Crux Ansata^[152] который пришел из Индии, где счи­тали, что он принадлежит к индийской символике древнейших эпох, линии и изгибы «лабарума» мог­ли отвечать назначению многих символов любой эпохи и подходить для любого религиозного куль­та. Но настоящее, подлинное его значение знают не­многие, и те, кто знает, боятся его использовать по причине малодушия и упорных сомнений.

Crux Ansata означал «время, которое должно прий­ти»; «лабарум» же, будучи известен под другим про­звищем, означал «время пришло». Как Бог, который взирает сверху вниз на проходящие эпохи и остает­ся все теми же неизменными А и Ω , Альфой и Оме­гой, так же обстоит дело и с этим символом, с этим могущественным знаком. Вы можете изменять его вид и выбирать любую из его форм, чтобы он соответствовал любому периоду или любой моде, назы­вать его каким угодно именем, но, несмотря на все эти метаморфозы, он останется все тем же, облада­ющим все той же властью, и всегда как подлинный ключ будет помогать посвященным отпирать дверь «Тайны Тайн».

По своему происхождению он принадлежит к ве­личайшим из солнц света в истории, ибо он рожден из центрального «круга невыносимого блеска», го­воря словами Фламеля, то есть изначального Божест­венного Откровения. Он сохраняет свое могущество и по сей день, принадлежит к древнейшей из рели­гий — я бы сказала, знаний, — и всегда готов бла­годаря этой силе проводить нас к нашим любимым, живущим в более светлом мире.

Даже знаменитое «Sesame, ouvre-toi»^[153] отсылает нас к «лабаруму». «Omnia ex ипо, omnia in ипо, omnia ad unum, omnia per medium et omnia in omnibus»^[154] — это одна из аксиом герметизма^[155], и ее можно применить к так называемому «лабаруму».

 Две линии — / и \ или X , — отнюдь не представляют собой греческую букву х (русскую или славянскую «тау») или гут­туральное «х»^[156]. В учении розенкрейцеров обе эти линии, соединенные или раздельные, обладают осо­быми магическими, или духовными, силами соответ­ственно своему положению по отношению к особым сверхъестественным силам, которые помогают им че­рез действия тех, «кто знает, как и когда управлять таинственной мощью», как говорит Роберт де Флуктиб^[157], великий английский розенкрейцер и алхимик, в своем ученом труде под названием «Ехаmen in qua Principia philosophiae Roberti Fluddi, Medici»^[158]. Мне хотелось бы, чтобы вы смогли прочитать сей труд. Этот автор научил бы вас всему, что вы, возможно, надеетесь узнать.

Простите мне мое длинное письмо.

 Преданная вам с величайшим уважением

Е. П. Блаватская

 

Милостивый государь, пожалуйста, отмечайте письма, которые я вам пишу в ночное время, и боль­ше доверяйте им, нежели тем, что нацарапаны днем. Я объясню это, когда буду иметь честь и удоволь­ствие увидеться с вами лично.

 

 

 

Письмо 8

 

Профессору Х.Корсону

 

Милостивый государь!

 

Воистину духи порою вызывают чудесные вещи! Едва я успела отправить вам письмо, в три раза длиннее, чем в состоянии вытерпеть нормальный че­ловек, как пришло ваше послание, явившееся ис­тинной находкой: во-первых, для одного бедняги, достойного малого, и во-вторых, если духи мне по­могут, оно может обернуться первой маленькой при­чиной великих результатов. Я уверена, что, когда вы пишете так, как в последнем письме, давая выход своему праведному гневу, который должен ощущать и разделять каждый спиритуалист по поводу отвра­тительной публикации «Обмани г-на Обманщика» в «Нерелигиозно-нефилософском журнале», как его следует называть^[159], вы не задумывались, что ваш гнев, захватив и меня, заставит пролежать без сна всю ночь; а когда я лежу и не сплю, я размышляю, а после размышлений обычно действую.

В то же утро ко мне вернулась от Колби моя ста­тья, которую тот без дальнейших комментариев с уважением отверг на грязно отпечатанной полоске бумаги. Прекрасно; тогда я стала раздумывать, вына­шивая планы, заговоры и интриги, и взяла «Spiritual Scientist» — маленькую газетку, на которую никог­да прежде не обращала особого внимания, и, найдя там еще одно упоминание моего имени из «Revue Spirite», послала этот номер вам. Вы его получили? (Не «Revue», a «Scientist»). Я взяла несколько предыдущих выпусков и прочитала их внимательно, и чем больше читала, тем меньше находила там такой ерунды, какую обнаруживала в «Religio-Philosophical Journal» и даже в огромном надменном «Ваnner of Light».

Напротив, я заметила в нем, как я вам писала, решительную тенденцию помогать нашему делу и искреннее стремление идти по стопам «The London Spiritualist» и других подобных респектабельных за­рубежных изданий. Вы разделяете мое мнение? Ра­зумеется, вам сложно судить по двум отдельным но­мерам, но мне самой газета так понравилась, что я на нее немедленно подписалась.

Затем ко мне в гости заглянул один джентль­мен из Бостона, и от него я узнала, что редактор «Spiritual Scientist» — прекрасно образованный мо­лодой человек, с большими связями в высшем све­те, однако бедный, как сама бедность. Для того чтобы стать спиритуалистом и редактором спириту­алистической газеты, ему пришлось перессориться со всей своей семьей, и в результате он абсолют­но разорился.

Противодействие со стороны «Ваnner of Light» — чья политика заключается в том, чтобы восхва­лять и превозносить все спиритуалистические ма­нифестации, даже мошеннические, поддельные, и никогда никого и ничего не разоблачать, было неустанным. Их преследование бедняги Джерри Бра­уна, с самого начала занявшего совершенно проти­воположную позицию, было беспощадным. Вот что я узнала от г-на Джайлза из Бостона.

 Конечно, я сразу же почувствовала, что загораюсь, как сухая спичка, в тот же день нашла г-ну Брауну несколь­ко подписчиков и послала ему свою статью, доба­вив в своем письме, что прошу его не рассмат­ривать деньги подписчиков в качестве взятки от меня, ибо если он вообще не захочет публиковать мою статью или сочтет ее чересчур длинной для «Spiritual Scientist», я все равно буду пытаться найти ему подписчиков.

Потом я получила письмо от Олькотта, который подробно рассказывал мне о срочной необходимости иметь в этой стране респектабельное спиритуалисти­ческое издание и о том, что я должна постараться и потрудиться ради этого дела, если оно мне по душе. Поэтому я пошла и поговорила с друзьями и зна­комыми, и мне пришло в голову, что если бы мы смогли закрепить «Spiritual Scientist» за той кате­горией спиритуалистов, которых я сразу могу назвать оппозиционной партией, то мы могли бы принести много блага нашему делу.

У нас пока еще нет противоядия. Отравленный материал подается в виде всевозможных фиктивных сообщений. Спиритуалисты все больше и больше за­ходят в тупик, впадают в оцепенение и паралич и тем не менее верят sur parole^[160] только потому, что «Ваnner of Light» или старый добрый «Religio-Philosophical Journal» сказали так и подтверждают это. Подобное состояние ума более чем опасно и тре­бует противоядия.

Моя идея состоит в том, чтобы организовать подписку среди спиритуалистов побо­гаче и выпустить стодолларовые акции.

Подобрать редактора, по крайней мере толкового, будет очень сложно, ибо если он подходит в каком-то одном аспекте, то может никуда не годиться в другом. Для этой должности достаточно хорош Олькотт, так ведь он запросил сразу семьсот долларов в месяц, а я считаю, что это слишком жирно для пла­менного спиритуалиста.

            Не думаете ли вы, что если бы мы постарались помочь бедняге Джерри Брауну, то из этого могло бы выйти что-то хорошее? Если бы мы только по­могли ему, убедив выдающихся спиритуалистов и широкоизвестных людей время от времени писать для его газеты, помогли бы ему, найдя для него под­писчиков (поскольку «Ваnner of Light» ведет себя так низко по отношению к нему), не кажется ли вам, что этим мы способствовали бы и нашему делу и в то же время оказали бы помощь бедному борющемуся дружественному созданию, собрату-спириту­алисту?

Я вообще-то не очень отзывчива, но за этого че­ловека у меня сердце болит после полученного от него сегодня утром письма, которое пересылаю вам для ознакомления. Не кажется ли вам, что он всю душу вложил в это бесхитростное правдивое повествование о своих злоключениях и страданиях? Я знаю, он не изложил и половины своих неприятно­стей, его положение еще хуже, чем он позволяет себе рассказать. Он мог бы зарабатывать себе на жизнь в качестве печатника, наборщика или линотиписта за тридцать пять долларов в неделю, а он по-прежне­му верен истине и сражается за нее и работает, как раб, чтобы заработать хотя бы половину этой сум­мы с регулярным еженедельным дефицитом, кото­рый медленно, но верно тащит его в пропасть! Раз­ве г-н Браун этого заслуживает?

Я его уважаю и сделаю все, что в моих силах, чтобы его выручить. Вот если бы вы могли всего лишь писать что-нибудь серьезное для его газеты, нечто такое, что привлекало бы внимание, то одно­го лишь вашего имени было бы достаточно, чтобы поднять популярность этого издания. И потом, ве­роятно, вы могли бы найти ему несколько подпис­чиков в Итаке. Если вы не сможете, а боюсь, что Дело обстоит именно так, ибо я знаю про вас боль­ше, чем вы думаете, тогда просто напишите что-ни­будь для его газеты.

Посмотрите, как вольно и бесцеремонно я дей­ствую: это обычное следствие излишней любезности. Но я знаю, что вы добры, сердечны, великодушны и не сочтете меня дерзкой или нескромной, чтобы требовать от вас подобной услуги. Вы — спиритуа­лист, причем настоящий. Когда прочитаете письмо Джерри Брауна, присланное мне в ответ на мое вто­рое письмо, в котором я просила сообщить мне, что я смогу для него сделать и будет ли ему какая-либо польза от подписки, тогда перешлите это письмо гос­поже Луизе Эндрюс. Знаю, что и она сама будет над ним причитать, и ее Бафф будет сочувственно под­вывать, ибо собаки в наши дни честнее и благород­нее людей и правдивее спиритуалистов типа Колби.

 Представьте себе богача-владельца «Ваnner of Light» в партнерстве с вульгарным театром варьете. Спи­ритуализм — и варьете-шоу! О девятнадцатый век! Какой же ты славный малый!

Напишу Фламмариону, парижскому астроному, и попрошу его тоже что-нибудь написать, а затем зай­мусь г-жой Эндрюс. Как вы думаете, если бы Лонгфелло^[161]написал стихотворение для г-на Брауна, была бы последнему от этого какая-то польза? Со всем этим совершенно забыла про свою статью. Она по­явится в следующем номере «[Spiritual] Scientist», и я собираюсь взять несколько сотен экземпляров и разослать их по всей стране. Думаю, это на несколь­ко дней затмит чайлдовский «Sunshine».

Простите мне мой «style echevelе»^[162] и бесчисленные ошибки, но никто не может всерьез ожидать от жен­щины, у которой нервы напряжены, как струны ста­рой скрипки, готовые лопнуть, что она будет писать на правильном английском. Я настолько взволнована, что удивляюсь, как я вообще не написала это письмо по-русски. Прилагаю к нему весьма забав­ное письмо от одного заключенного, опубликован­ное в «Hartford Times» и присланное мне Олькоттом. Возможно, оно вызовет у вас улыбку. Пожалуйста, передайте мой сердечный привет г-же Корсон и по-прежнему считайте меня преданной вам.

С уважением

Е. П. Блаватская

 

Не могли бы Вы опубликовать наши заявления против Чайлда в «[Spiritual] Scientist» и привести в смущение Колби?

P.S. [Без даты]

Будьте так любезны, милостивый государь, по­звольте мне еще один вопрос. Если моя любозна­тельность неуместна или нежелательна, не отвечайте мне, и я пойму, почувствую красноречивый намек. Хотела задать этот вопрос с самого начала, однако не ощущала себя вправе это сделать.

Почему вместо подлинного знака «лабарум», ко­торый выглядит

как х
 Р и, говорят, является тем самым знаком, который предстал в небесах перед императором Константином в одно прекрасное утро, вы принимаете изменение в каждой части «лабарума», А и Ω? Последние буквы, насколько мне из­вестно (а сужу я с позиции собственного розенкрей­церства второй каменной скрижали Двойного Кам­ня), означают: А, данная или представленная / — мужским принципом, и Ω, показывающая, что он прошел или проник внутрь: женский принцип спра­ва и слева. Кроме того, на вашей печати для обоих знаков А и Ω не хватает обводящих символов

О

 Это должно выглядеть, если я правильно поняла, сле­дующим образом:

A 
 Ω

 

Вы можете мне сказать почему?

Ладно, возможно, в конце концов, я глупа и на­зойлива, а вы правы и знаете лучше.

Благослови вас Бог, и простите мою назойливость, если таковая имеет место.

Снова преданная вам

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 9

Понедельник

Филадельфия

 

Профессору Хираму Корсону

 

Милостивый государь!

 

Получив ваше письмо в пятницу вечером, я мед­лила с ответом, желая сперва выяснить, напечатают ли мою статью в последнем номере «Ваnner [of Light]». Я была уверена, что ее не напечатают, и мое предвидение оправдалось. Впредь, если я не буду действовать быстро, то последую примеру жены Си­ней Бороды с ее «Soeur Anne, пе vois tu rien venir?»^[163] Это бесполезно, Колби не станет ее публиковать по причинам столь же непостижимым, как и спириту­ализм в некоторых умах.

Если бы вам это не составило большого труда, я бы вас попросила дать знать Колби, что вы про­читали экземпляр моей статьи, так как я сообщи­ла ему, что разослала ее по всей стране, всем сво­им знакомым и корреспондентам. Я полна решимости увидеть ее опубликованной во что бы то ни стало. Напишу сегодня г-же Эндрюс и попрошу ее попытаться, если сможет, пристроить статью в «Springfield Republican». Если ей это удастся — что ж, тем лучше для истины и тем хуже для пристрастности Колби.

Вы читали в бостонском «Spiritual Scientist» вы­держку из «London Spiritualist»? Даже в Лондоне знают, что из одиннадцати спиритуалистов, кото­рые, как утверждается, существуют в этой стране, я, иностранка, женщина, являюсь единственной, кто борется за правду. Их отзывы для меня очень лестны, но Колби позаботится о том, чтобы цита­ты из «The London Spiritualist»не появились в его журнале.

Г-жа Эндрюс прислала мне ваш прекрасный пор­трет, и я ей весьма признательна. Я просто не ос­мелилась беспокоить вас по такому поводу, будучи для вас человеком совершенно посторонним. Эту женщину я считаю одной из самых светлых и чис­тых людей, когда-либо рождавшихся в этом грязном болоте под названием Земля. Г-жа Эндрюс представ­ляется мне воплощением доброты и мягкости, такой искренней и правдивой, всегда готовой прощать и не расположенной верить во зло; неудивительно, что здесь она никогда не может чувствовать себя счаст­ливой. Я побаиваюсь слишком часто с нею перепи­сываться, чтобы нечаянно не обнаружить «рога и раз­двоенные копыта» моей истинной натуры, ибо сама я не могу и не буду прощать, пока в состоянии удер­жаться от этого.

Я поставила перед собою задачу бичевать порок везде, где только найду, а в себе — еще сильнее, чем в других. Вы наверняка осудите меня за это, как осудили многие другие, но я ничего не могу с со­бою поделать. Я скорее прощу убийство или, того хуже, воровство, нежели ложь, а д-р Чайлд — это ходячая ложь, как вы сами знаете. Я пообещала себе и объявила всем о своей непреклонной решимости схватить эту филадельфийскую гидру с ее семью лживыми головами за зубы и когтистые лапы и буду держать ее мертвой хваткой и не выпущу до тех пор, пока не задушу эту тварь на месте, даже если она меня саму при этом искусает и изранит.

Ложь, обман и мошенничество следует считать величайшими преступлениями в нашем священном деле, ибо они наиболее опасны в вере, оставляющей столь широкий простор для жульничества и самооб­мана, и должны преследоваться сильнее всего. Спи­ритуализму грядущих веков следует избежать всего того, что принесли бедному, введенному в заблуж­дение человечеству (по крайней мере некоторой его части) «благочестивые обманы» «отцов» церкви на заре христианства и преднамеренное жульничество католического духовенства.

Человечество в целом сейчас хуже, чем когда-ли­бо раньше, когда оно грешило вследствие невежества и моральной неустойчивости нашей несовершенной натуры. Теперь люди грешат, так сказать, цивили­зованно, прекрасно понимая, что они делают. Ши­роко распространенную в нашем столетии жалкую склонность к материализму, связанную с бесконеч­ными научными разоблачениями всевозможных ре­лигиозных обманов, можно излечить одною лишь Истиной, и только ею, ибо человечество в целом слишком продвинулось, чтобы вместо одной лжи принимать другую.

В общем, признаваясь самим себе в том, как об­стоят дела в настоящий момент, мы, спиритуалисты, разумеется, не можем удивляться нежеланию боль­шинства людей менять ту ложную веру, которая, несмотря на ее многочисленные выдуманные догмы, на протяжении долгих веков завоевала право на гражданство и респектабельность, на другую, явно выдуманную на глазах у подрастающего поколения. Так какую же осторожность должны мы проявлять, принимая феномены и откровения, претендующие на то, что они исходят от духов! К каким ужасным последствиям может привести одна разоблаченная и явно преднамеренная ложь, вышедшая из уст спиритуалиста! Подобно единственной капельке желчи в ведре чистой воды, она способна отравить всю ис­тину.

Я знаю: то, что я предпринимаю, вероятно, пре­восходит мои силы, но отнюдь не превосходит моей воли, ибо, как sentinelle perdue^[164], я погибну на своем посту, решительная и непреклонная, стремясь пред­ставить все факты в истинном свете. Те, кто стре­мятся подорвать истинный спиритуализм, кем бы они ни были, столкнутся в моем лице с диковинным драконом и беспощадным разоблачителем.

Я вижу всю трудность и бесплодность предстоящего мне пу­тешествия, непроходимые тернии, которыми усыпан мой путь, но это меня вовсе не страшит и не обес­кураживает. Я уже получала анонимные письма, записки с угрозами и оскорбительные предупрежде­ния, но все это, право, смешно. Мое вознагражде­ние не здесь, и я на него тут не рассчитываю — оно в доме вышнем, и я прекрасно знаю, что, проиграй я или преуспей, в любом случае меня будут поно­сить, порочить и шантажировать. И даже если со­бытия впоследствии полностью оправдают мои действия и объяснят, почему и для чего я поступала именно таким образом, я чувствую, что не один тип из тех, кто очерняет наше дело и насмехается надо мною, будет трепать языком, признавая, что по крайней мере один из фанатиков, безумных защит­ников спиритуализма, оказался правдивым во всех отношениях.

Но что я порою действительно остро переживаю, так это то, что я всего лишь женщина, в конце кон­цов, и что вся моя моральная, да и физическая от­вага меня не выручит, если кто-нибудь не поможет мне, не поддержит меня, представительницу бедно­го слабого пола. Будете ли вы как представитель сильного пола помогать мне в деле истины? Когда я гляжу на ваш портрет, то, хотя вижу вас лишь в профиль, мне кажется, что вы из тех, кто выполня­ет больше, чем обещает, и делает больше, чем говорит. Скорее всего вы меня никогда не увидите, и это к лучшему, так как мои шокирующие русские манеры вас повергнут в ужас, но, быть может, вы позволите мне вам писать и просить помощи в пред­стоящей схватке между истиной и слепым фанатиз­мом в спиритуализме?

Я заручилась поддержкой полковника Олькотта, генерала Липпитта, доктора Тэйлора на Западе, Ак­сакова в Петербурге и еще дюжины других. Спири­туализм в своем нынешнем виде необходимо остано­вить в развитии и задать ему иное направление. За­блуждения и безумные теории некоторых спиритуа­листов нашего столетия постыдны. У меня здесь, в Филадельфии, есть богатые друзья, и женская их по­ловина всегда готова помочь нашему делу деньгами и своим влиянием. Поэтому нужнее всего нам моз­ги, бесстрашные, упорные умы в мыслительном отделе нашей команды; у нас очень, очень мало ученых.

Не бойтесь, милостивый государь, я не стану пользоваться вашим любезным разрешением, если вы мне таковое дадите, и надоедать вам. Я вас прошу просто несколько раз в год писать для журнала по статье вроде той, что вы представили в «Ваnner of Light» (я имею в виду ваше последнее письмо), и дать понять Колби и ему подобным, что существует за кулисами небольшая группа спиритуалистов, которые ратуют только за правду и никогда не позво­лят распространять ложь или преувеличенные фак­ты, не попытавшись это исправить. Они никогда не позволят этому правдолюбцу Колби утаивать исти­ну и содействовать неправде.

Что ж, думаю, что, несмотря на мои радужные обещания относительно будущего, я по-настояще­му надоела вам в своем нынешнем письме, кото­рое, несомненно, слишком пространно, чтобы его мог вытерпеть смертный, так что примите, пожа­луйста, мою искреннюю благодарность и извине­ния, и ...!"^[165]

 

 

 

Письмо 10

Среда

Филадельфия

 

Профессору Х.Корсону

 

Милостивый государь!

 

Как мне отблагодарить вас за сердечный привет и дружеские пожелания в мой адрес? Воистину, эта ужасная болезнь открыла мне глаза и, возможно, излечила от несправедливых и мучительных подо­зрений в отношении многих моих друзей. Я никогда не думала, что мне удастся найти для себя нечто большее, нежели равнодушные знакомые и корреспонденты. Я обнаружила свою ошибку в от­ношении некоторых и воспользуюсь этим.

Опасность миновала — к сожалению; но, по край­ней мере, раз уж я обречена на жизнь, мне не при­дется добавлять к списку своих природных досто­инств и прелестей еще одну в виде деревянной ноги.

Я по-настоящему рада и горжусь тем, что вы су­мели разглядеть на моем лице нечто помимо курно­сого носа. Это вновь пробуждает мои надежды на то, что как-нибудь в будущем мы с вами сможем поси­деть вместе, покурить и поговорить, и я надеюсь, что вы, сумев найти нечто за завесою плоти на порт­рете, возможно, найдете и за моим, вернее, внутри этого моего неуклюжего русского облика нечто, до­стойное вашего внимания.

Вы знаете, я миссионерка, а еще, кстати, и фа­натичка. Вы должны верить во что-то еще помимо ваших «Эннемозеров и Хоуиттов». Магнетизм — это хорошее и иногда очень подходящее слово, но оно не охватывает всей сути, и вдобавок на его оборот­ной стороне наверняка есть нечто такое, чего не смог уловить Эннемозер; однако ничто так не затемняет интуицию и восприятие, мешая слушать шепот соб­ственного духа, как слишком усердное штудирова­ние книг и размышление над ними.

«Мертвая буква убивает». Читайте побольше на страницах вашей души, если можете, и оставьте бес­полезные теории других людей, какими бы учены­ми они ни казались с виду, холодным тиндалям и скептическим книжным червям, которые живут до самой смерти чужими авторитетами, хотя в своей гордыне могут воображать их собственными.

Боюсь, мои каракули станут тяжелым испытани­ем для ваших нервов. Простите меня и поверьте в искренние чувства вашей

весьма признательной вам

Е. П. Блаватской

 

Письмо 11

Филадельфия

Профессору Хираму Корсону

 

Милостивый государь!

 

Только вчера отправила вам письмо, ибо почув­ствовала себя лучше, и по этой последней причи­не мне не хотелось посылать вам такой ужасный портрет.

Но сегодня мне хуже, и, поскольку я хочу, что­бы вы узнавали меня всякий раз, когда я вы­глядываю «из-под покрывала Изиды» и спускаюсь по-дружески поболтать с вами, я посылаю вам этот снимок. Не слишком пугайтесь и постарайтесь из­бежать ночных кошмаров. Они хотят, чтобы я рассталась с ногою завтра. «Баркис очень не прочь»^[166]. Сегодня ночью я сделаю то, чего не сде­лала бы еще месяц назад ради спасения своей жиз­ни (будь она мне дорога, каковой она не являет­ся), и попрошу тех, перед кем испытываю страх и ужас, но кто только и может спасти мою ногу от ампутации, прийти и помочь мне, потому что, бо­юсь, я так крепка, что могу пережить эту ужас­ную ногу, а подобная перспектива пугает меня больше всего.

Я бы послала еще одну свою фотографию отдель­но г-же Корсон, но этот снимок у меня последний, за исключением того, что я посылаю г-же Эндрюс.

До свидания, и храни вас Бог, мои дорогие не­знакомые корреспонденты.

Я приду.

Искренне ваша здесь и там

Е. П. Блаватская

Письмо 12^[167]

 

Дорогой профессор!

Благослови вас Господь, мой лучший друг, в чем дело: скончался ребенок племянницы сестры вашей жены или что?^[168] Что такого стряслось, что ни вы, ни ваша дорогая epouse^[169] не в состоянии написать ни строчки бедной путешественнице? Пишу вам вот уже третье письмо — и ни слова в ответ. Вы сердитесь? Разозлились на меня за что-нибудь? Думаю, что нет, так как чувствую себя столь же невиновной в причинении вам какого-либо зла, как еще не родивший­ся котенок.

Сапожки уже здесь, но я предпочла бы письмо.

Я прикована к стулу, словно раб, и пишу весь день, что я бы делала и на вашем месте. Нашла не­сколько весьма ценных редких книг у г-на Дитсона — таких, как «Анакалипсис» Г.Хиггинса»^[170], например, и это мне весьма пригодится.

Как поживаете, как ваша киска, как яблони? Я чувствую себя так, будто уехала из дома, где про­жила двадцать лет, благослови вас Бог! А моя милая г-жа Корсон все так же упорно переводит? Честное слово, мне кажется, будто что-то было не так, что она вроде бы сердилась на меня за что-то. Олькотт хочет, чтобы я ехала домой (?!!) и даже не сообща­ет, где этот самый дом. Мне нравится его наглость.

Посылаю вам «The World» вместе с вложенным туда интересным письмом от ип temoin oculaire^[171], ад­ресованным Олькотту. В будущем стану высылать вам все интересное, что, может статься, выйдет в свет, а также пришлю устав нашего Общества.

Вы читали все «за» и «против» в последнем номе­ре «Ваnner [of Light]? Британия против Бриттен^[172], ут­верждающей, будто она видела элементария, которой возражают, будто таковые вообще не существуют.

Что ж, мы разожгли «хорошенький» костер, как выражается Джон[173], и, полагаю, нам этой зимою при­дется изрядно повоевать, пробивая дорогу нашей спиритуалистической ереси.

Напомните мне, пожалуйста, в письме те слова, которые вы сказали мне о Коране. «Каждое его слово истинно», не так ли? Я их подзабыла и хочу с прису­щим мне бесстыдством поместить в самом начале.

Прилагаю к письму пятьдесят центов для Мэри. Я забыла ей заплатить за последнюю стирку, и она, должно быть, считает меня нечестной.

Боже, благослови вас обоих. Дайте мне услышать от вас хоть слово в ответ. Когда Бердсли пришлет мне остальные мои портреты? Пожалуйста, закажите ему еще две дюжины тех, где я с папироской в руке, только пусть сделает их покрупнее, если сможет. Я приложу к следующему своему письму почтовый пе­ревод на восемь пятьдесят, если вы мне ответите, что Бердсли над ними уже работает. Я исхожу из того, что он согласился на цену по тринадцать долларов за три дюжины, при том, что каждая последующая дюжина будет по четыре двадцать пять. Не могли бы вы уточнить?

Еще раз благослови вас Бог.

Искренне и истинно ваша

Е.П.Блаватская

 

Письмо 13

8 января 1876г.

Нью-Йорк,

Теософское Общество,

 Мотт Мемориал Холл,

Мэдисон-авеню, 64

 

С Новым годом вас обоих! Мой дорогой г-н Корсон!

 

Et tu, Brute! ^[174] Хороший же удар вы мне нанесли, и весьма неожиданный! Вы заставили меня снова и снова перечитывать инаугурационное обращение Олькотта и признать, что вы отчасти правы. Я ни­когда прежде его не читала, а когда полковник про­износил его, я была настолько занята собственными мыслями, что воспринимала только дух, а не его мертвую букву. Но, мой милый, дорогой г-н Кор­сон, поверьте мне: при том, что я так высоко ценю ваше мнение и так хорошо знаю, что вы не способ­ны на сознательную, то есть заранее продуманную, несправедливость по отношению к Олькотту, вы все же были слишком суровы и слишком несправедли­вы к нему, ибо, честное слово, он — самый пылкий, самый бескорыстный и самый фанатичный спириту­алист, какой когда-либо существовал.

Что же такого в его неудачной английской фра­зеологии, в силу чего он, талантливый писатель, употребляет слова таким образом, что его превратно понимают две трети его оппонентов? Мое знание ан­глийского столь поверхностно, что я, вероятно, не очень хорошо понимаю значения слов. Но я готова поклясться жизнью, что Олькотт не хотел оскорбить спиритуалистов и не подразумевал того, о чем вы думаете. Никогда его негодование не было столь сильным, как когда он узнал об оскорблении, ко­торое нанес нам Тиндаль; негодование полковника было, пожалуй, сильнее моего.

Вы не согласны с ним в том, что он сожалеет о нынешнем положении дел в американском спири­туализме? Вы не являетесь сторонником свободной любви; сотни хорошо воспитанных людей не разде­ляют свободной любви, однако тысячи ее практику­ют. Могу сообщить вам одну вещь, г-н Корсон, и клянусь своей бессмертной душою, что Олькотт, ко­торый сам вел не очень-то добродетельную жизнь, как и большинство людей в Нью-Йорке, и прежде совершал безнравственные поступки, впоследствии, когда сделался спиритуалистом, — а он ведь спири­туалист, — стал вести самый что ни на есть аскети­ческий образ жизни. Г-н Корсон, я пишу вам как джентльмену, если не как другу, ибо теперь, когда вы сильно рассержены на теософов, вы, вероятно, не захотите иметь меня в числе своих друзей, поэтому пишу вам это строго конфиденциально, и если вы не верите мне, то напишите вашему старому другу Моначези^[175], который является членом нашего Обще­ства, и он подтвердит вам мои слова.

Олькотт — фанатик, причем до такой степени, что, боюсь, столь резкий отказ от привольной жиз­ни, вкусной еды и питья и потакания всевозможным своим мирским пристрастиям доведет его либо до бе­зумия, либо до смерти. Он с каждым днем все силь­нее худеет. Он больше не ест мяса, отказывается от ужина и от вина; единственная его жизненная зада­ча, как он заявляет, — это очиститься от своей прошлой жизни, от пороков, которыми он запятнал свою душу. Я никак не могу с ним совладать.

Я сама вызвала в нем этот дух фанатизма и теперь горько раскаиваюсь, потому что этот человек ничего не де­лает наполовину. Он говорит, что его единственная цель жизни состоит в том, чтобы очистить американ­ский спиритуализм от скверны свободной любви и в том, чтобы проводить спиритические сеансы, при­влекая к ним только непорочных медиумов с безуп­речной нравственностью, детей или невинных моло­дых людей, а по возможности — таких специально отобранных жриц, давших обет целомудрия, как во времена теургии^[176].

Тут он прав, ибо, если мы хотим общаться с чис­тыми духами, то мы должны открыть для них чис­тые пути, обеспечить им чистые каналы общения. У вас есть Мэри Эндрюс — добрая, честная, доброде­тельная женщина, мать семейства, но много ли у вас еще таких? Подумайте о нью-йоркских медиумах. Поспрашивайте у людей, кто они такие; как вы мо­жете надеяться на общение через тех, кто столь не­чист, с какими-либо иными духами, кроме духов неразвитых гнусных преступников, подобных убийце Уэбстеру, или элементариев?

Посмотрите на Хьюма^[177] — лучшего из всех физи­ческих медиумов в Европе: и что же? Он явно одер­жим семью демонами. Никакая клевета, никакое зло­словие, никакая ложь не кажутся ему чрезмерными. Почему из-за того, что Олькотт, вероятно, подходит к спиритуализму излишне возвышенно и высказы­вается о нем в слишком крепких выражениях (в этом я с вами соглашусь), почему из-за этого люди должны превратно истолковывать полковника, при­писывая ему то, чего он никогда не имел в виду?

Раз за разом, день за днем я повторяю ему, что не следует ему хвалиться тем, что еще не сделано.

Что же до Фелта^[178], пообещавшего всем теософам очистить химический состав атмосферы и продемон­стрировать окружающих нас невидимых монстров, то, хотя он и сделал это в присутствии дюжины сви­детелей, злословивших в его адрес и обзывавших его колдуном, я не знаю, сумеет ли он выполнить свое обещание как следует. Но Олькотт — такой оптими­стичный фанатик, он так уверен в потустороннем мире, так убежден, что если он ведет непорочную жизнь, то ему будут помогать подлинные духи, не­порочные развоплощенные люди, что довольно глу­по рассуждает об этом, словно все это уже сверши­лось и продемонстрировано.

Дорогой мой г-н Корсон, будете ли вы сомневать­ся в том, что я — спиритуалистка? Представления мои вам известны; я вам полностью показала, кто я и что я думаю. Я говорила вам, что не считаю себя достаточно доброй и чистой, чтобы вызывать духов, что я настолько порочна, что не могу контролиро­вать даже Джона, и отказала ему. В последний ве­чер, проведенный с вами, г-жа Корсон преподала мне урок, который я в жизни не забуду. Ибо мать, чьи самые священные чувства взбунтовались при одной лишь мысли о том, что она увидит своего умершего ангела в обществе бывших пиратов и неразвитых ду­хов, была права, и с того самого вечера она неиз­менно стоит у меня перед глазами, когда бы я ни поддалась искушению позволить Джону поговорить с безутешными матерями, отцами, братьями или ины­ми родственниками, которые воспринимают дух, с которым хотят пообщаться, как нечто святое.

Простите мне мой бестолковый английский и по­пытайтесь понять, если сможете. Возможно, мы с вами никогда больше не увидимся, но чувства теп­лой, искренней дружбы и высочайшего уважения, которые я испытываю к г-же Корсон и к вам, никогда не изменятся. Вы можете отвергнуть меня как недостойную вас, можете поверить в любую рас­пространяемую обо мне клевету, можете стать моим врагом, однако все это не изменит моего отношения к вам.

Книга моя закончена, и в ней вы найдете все, что я думаю. Она не более похожа на ту, какой она была, когда я писала ее в вашем доме, чем одна глава бывает, похожа на двадцать-тридцать других. Я беру любой феномен, любую манифес­тацию и стараюсь показать науке, что это не толь­ко возможно, но что оно так и есть и должно быть так в самой сути вещей.

Я послала вступительную главу Бьюкенену, и он называет ее «величественной, мрачной и необычной», но предлагает кое-что изменить. Буду посылать ему одну главу за другой, так как у меня на свете нет никого, кто бы мне помог и показал, где я оши­баюсь, а где права, и я буду признательна любому ученому или любому непредвзятому спиритуалисту, который придет мне на помощь. По крайней мере, я — спиритуалистка, и горечь моего последнего пись­ма в «[Spiritual] Scientist» является свидетельством того, что я — истинная спиритуалистка. Газеты на меня клевещут, медиумы меня порочат, а спириту­алисты превратно истолковывают. Что я могу поделать? Нет никого в этом бескрайнем мире, кроме тех, кто меня ненавидит — ту, которая никогда никому сознательно не причинила никакого вреда. Что ж, таков мой рок.

Все клеветнические слухи обо мне в Лондоне и здесь исходят от доктора Чайлда и католических свя­щенников (двое из них орудуют здесь). Полюбуй­тесь, что пишет о Чайлде Элджернон Джой в лон­донском еженедельнике «Spiritualist». Несмотря на то что в этой стране всякий знает, что Холмсы и Чайлд были мошенниками, последний продолжает прода­вать в Филадельфии свою биографию Джона Кин­га, продиктованную личиной, которую продемон­стрировали Холмсы.

К тому же Чайлд — почетный член лондонского еженедельника «Spiritualist». Он является одним из самых известных авторов и сторонников «Religio-Philosophical Journal»этот отъявленный мошенник, наемный обманщик. Вот она, справедливость, в ва­ших спиритуалистических журналах. Он делает день­ги на своих спиритуалистических мошенничествах и пользуется почетом. Я же отдаю последний цент на благо нашего дела и не оставляю себе денег даже на туфли, а меня поносят и очерняют, словно я — во­площенная «мать шлюх».

Разве это я выдумала элементариев? Может быть, они — наши с Олькоттом творения? Ведь такова бы­ла крепчайшая вера теургов^[179] и средневековых уче­ных. Аксаков пишет мне, что князь Долгорукий, один из самых великих ныне здравствующих гипно­тизеров (за исключением Дюпотэ), утверждает, что после тридцатилетнего опыта общения с ясновидя­щими они проводят четкое разграничение между под­линными развоплощенными духами и элементариями, что они видят и описывают оных и уверяют его, не зная ни слова про оккультизм, что если медиум нечист, то на его сеансах обычно преобладают гно­мы и сильфы^[180]. Они описывают этих существ в точ­ности как Парацельс^[181] и другие; невежественные яс­новидящие, большинство из которых — неграмотные крестьянские девушки, описывают их точно так же.

Чарльз Мэсси^[182], наш английский член, пишет из Англии Олькотту, что обедал с Круксом^[183] и имел с ним серьезную беседу и что Крукс признался ему, что является оккультистом, учеником Элифаса Леви^[184]. Крукс ему много чего объяснил и показал и привел доводы в пользу своего неверия в спиритуа­лизм и своего твердого убеждения в том, что Кэти Кинг — это дух-элементарий. Теперь вы видите, что магия, наполовину объясненная Элифасом Леви, дает результаты и позволяет входить в контакт лишь с элементариями.

Будь Крукс посвященным Востока, он бы знал, как отгонять элементариев и общаться только с бессмертными духами. Подобная магия представля­ет собой колдовство и более чем опасна. Белая, или священная, магия теургов есть спиритуализм в его самом возвышенном чистом состоянии.

 Если мы рассуждаем об элементариях, то не потому, что хо­тим доказать, будто все духи таковы, но для того, чтобы предупредить людей о необходимости про­водить различие между элементариями и бессмерт­ными духами, потому что для нас, оккультистов, спиритуализм является самой священной верой, какую только можно дать человечеству, и мы счи­таем общение между развоплощенными духами и нами таинственным, священным делом, которое не­допустимо осквернять, прибегая к таким каналам, какие представляют собой большинство медиумов.

Ямвлих, Порфирий, Плутарх, Аполлоний и все неоплатоники^[185] написали сотни томов о различиях, существующих между демонами, или элементария­ми, и добрыми духами — душами умерших. По­смотрите, что пишет Ямвлих, великий теург-прак­тик. Он считает процедуру столь священной, что, по его словам, малейшая ошибка, малейшее загряз­нение может вызвать элементариев в виде чудо­вищных животных и так далее. Спиритуалисты Франции никогда не приступают к спиритическо­му сеансу без горячей гармонизирующей молитвы, и они правы.

Что ж, я сказала достаточно. Время покажет, кто прав, а кто ошибается. Посылаю вам два выпуска газеты «Sun» за 26 декабря и 2 января с двумя мо­ими статьями. Я заключила контракт с «Sun» (или почти заключила) на еженедельные воскресные ста­тьи за тридцать долларов; это поможет мне выжить и вот почему моя книга расходится так медленно: ведь не очень-то хорошо пишется на пустой же­лудок.

Не видела Олькотта с тех пор, как прочла вашу статью в «Ваnner of Light». Уверена, что она будет для него ужасным ударом, ведь он очень много ду­мает о вас и неутомим в своих дифирамбах в ваш адрес.

Мы проводим спиритические сеансы с каждым из медиумов, давших согласие пройти проверку. Наша цель — искоренить мошенничество. Провели три сеанса с Мэри Тэйер^[186], они были самыми прекрас­ными. Нас было шестнадцать теософов — все скеп­тики, кроме Олькотта и меня, — и семь редакторов различных газет. Г-же Тэйер надели на голову ме­шок, а сеанс проводился в доме г-на Ньютона. Гос­подин Ньютон — глава нью-йоркских спиритуали­стов. Возможность мошенничества была исключена: комнаты проверили, двери заперли и запечатали, обыскали карманы друг у друга. За три минуты стол буквально покрылся цветами, редчайшими растени­ями; появились два голубя-вяхиря, канарейка, рако­вины, влажные кусочки коралла прямо из моря и прочее и прочее. Вот вам и испытание. Да благосло­вит Бог вас и г-жу Корсон.

Истинно и искренне ваша

Е.П. Блаватская

 

Письмо 14

22 марта 1876 г. Нью-Йорк,

Теософское Общество,

Мотт Мемориал Холл, Мэдисон-авеню, 64

 

Дорогой г-н Корсон!

 

Нет нужды говорить вам, что ваше письмо яви­лось весьма приятным сюрпризом. Оно доказало мне, что недавняя моя недоверчивость, по-моему, вследствие потока брани, обрушившегося на меня из всех углов и закоулков, не всегда оправдана. Я уже почти поверила в то, что я мошенница, потому что все об этом твердили. Я не могла бы осудить вас, если бы вы стали эхом рева тысяч клеветнических голосов. То скромное положительное мнение о себе, которое я имела, было разрушено. И если бы меня обвинили в убийстве президента Линкольна или в том, что я — воплощение папы римского Иоанна, я бы не удивилась.

Но оставим это. Я бы никогда и слова не сказала, если бы эту историю не рассказали мне в присут­ствии нескольких моих друзей, которые выражали свое негодование по поводу этого незаслуженного эпитета.

Ваше письмо в «Ваnner [of Light]» навело меня на мысль о том, что вы глубоко возмущены оккульти­стами, раз уж говорите о нас как об убийцах, соби­рающихся истребить всех духов медиумов, вместо того чтобы стать для них самыми преданными дру­зьями. Разница между нами в том, что медиумы продают духов и свои феномены за деньги, а спи­ритуалисты покупают их, словно сладости, тогда как мы, оккультисты, воспринимаем этот предмет как религию, которую не следует профанировать. Оль­котт стал трубить во все трубы, так как знал, что за этим сразу же последуют эксперименты Фелпса^[187], и так оно и вышло.

Спиритуализм основывается на слепой вере, то есть спиритуалисты не могут продемонстрировать ре­альность своих духов, тогда как вера оккультистов в Бога и в духов прочно базируется на математиче­ском доказательстве и того и другого. Поэтому вера спиритуалистов построена на песке, а наша вера — на прочной скале. Не существует столь же неустра­шимых верующих, как каббалисты^[188], ибо никакое количество мошенничеств, лжи или разоблачений не может потрясти убеждения, которое зиждется на та­кой основе.

Для вас это все лишь гипотеза, для нас же спи­ритуализм является геометрической теоремой, решен­ной и доказанной многие столетия тому назад философами, жившими за тысячи лет до Пифагора. У спиритуалистов два плюс два равно пяти и еще по­лудюжине в придачу, у нас же сумма всегда равна четырем и больше ничему. Мы не просим спириту­алистов верить тому, что мы говорим, потому что мы это лишь высказываем, предлагая им самим это исследовать и самим убедиться.

Если философия Платона, которую современные эпикурейцы^[189] нарекли туманным вымыслом, обвиняется в том, что она про­тивоположна аристотелевской, и если вместо того чтобы, подобно последней, развивать все от частно­го к общему, мы можем выдвинуть лишь один не­опровержимый аргумент — геометрию, единственную точную науку из числа множества других, единст­венную науку, которая не приемлет ни гипотез, ни теорий, ни умозрительных построений, но чьи реше­ния окончательны, — то она к тому же развивается от общего к частному.

Так что спиритуалисты, столь озабоченные тем, чтобы развенчать каббалу как науку, должны спер­ва доказать, что геометрия и Евклид заблуждаются. Конечно, манера, в коей к этой идее следует при­влекать внимание спиритуалистов, заметно отлича­ется от той, к которой прибегал Олькотт. Но у него просто весьма воинственный характер, и еще он бе­зумный энтузиаст, хотя честность его неоспорима. Он вызвал жуткий переполох на обоих континентах, а все шишки посыпались на меня, так как по отно­шению к полковнику меня обычно считают чем-то вроде сократового даймона.

 Олькотт не сделал ни­чего хорошего для спиритуализма, а вот серьезный вред нашему делу он приносит в качестве президента нашего Общества. Однако теперь он стал осмотри­тельнее, как вы можете судить по его последним письмам. Это, судя по всему, достаточно критиче­ский период для спиритуалистов, а также для всех нас, верящих в подлинные феномены, и мы смело можем позволить себе отбросить в сторону незначи­тельные различия между нами для борьбы против общего врага.

Этот отъявленный мерзавец Хьюм, не довольству­ясь ядовитыми плевками в каждого, кто, по слухам, производит феномены, атаковал чистого и невинного Леймари, покойного Элифаса Леви и всех медиумов христианского мира. Редакционная статья Колби в «Ваnner of Light»за прошлую неделю вызовет ре­зонанс во всей Европе.

Я поняла и оценила вашу изящную латинскую цитату из одного из сверхкритичных отцов раннего христианства. Вы ведь, конечно же, не желаете, что­бы меня канонизировали такой ценой? Подумать только: Св. Блаватская, мошенница-мученица. Хоро­шенькую эпитафию можно было бы выгравировать на моей надгробной плите! Эту надпись наверняка выбил бы на камне младший ребенок племянницы сестры моей жены.

Что ж, храни вас Господь. Рада, что мы уладили нашу размолвку. Мои самые искренние пожелания г-же Корсон, каковые она, если только она действи­тельно не считает меня антихристом в юбке, долж­на принять столь же искренне.

Истинно и искренне ваша

Е. П. Блаватская

Привет г-ну Бердсли, его работы сейчас славятся по всей Европе.

 

Письмо 15

12 марта 1876 г. Теософское Общество,

Мотт Мемориал Холл,

 Мэдисон-Авеню, 64, Нью-Йорк

 

Дорогая госпожа Корсон!

 

Вот уже больше месяца я каждое утро встаю с твердой решимостью написать вам, и каждый раз меня останавливает мысль, что если бы я подожда­ла, то с каждым днем появлялось бы все больше оснований подкрепить очевидными доказательства­ми то, что я желаю вам сообщить.

Война объявлена. Все псы пробудились и лают на луну. Спиритуалисты вынесли мне приговор. Уда­лось ли им уже подвергнуть меня казни? Пока еще нет, и они поймут, что осуществить это труднее, нежели приступить к первым попыткам.

И прежде всего, — пока я не пустилась в кое-какие необходимые комментарии с целью разъяснить ситуацию и не оставить между нами никаких дву­смысленностей, — начну с того, что сообщу вам: мне уже почти месяц как известно, что по каким-то причинам, непостижимым, как сама судьба, имея на то не больше оснований, чем тогда, когда я жила у вас, г-н Корсон назвал меня «мошенницей», беседуя обо мне с одним господином, собирающим или со­чиняющим сплетни, полагаю, с господином Кларком.

Если эпитет, которым меня наградили, был на деле несколько мягче, я за это весьма признатель­на; если же нет и он сопровождался какими-то еще более крепкими выражениями, то все равно ни мое уважение к господину Корсону, ни мое искреннее дружеское расположение, уважение и даже любовь, которые я испытываю лично к вам, не смогут из­мениться или ослабнуть ни в малейшей степени!

Я слишком хорошо знаю подобные эффекты и смены декораций, мгновенно производимые искус­ными механиками мира, где всем заправляют ангелы, чтобы хоть немного удивиться какому-либо воздей­ствию, которое эти господа и дамы из мира незри­мого способны оказать на такой нервический темпе­рамент, как у господина Корсона. Время — лучший мститель, мадам. Когда-нибудь, быть может, г-н Корсон поймет, что это было безосновательное ос­корбление с его стороны, которое я ничем не заслу­жила и которого никак от него не ожидала.

Однако давайте сменим тему. Если я и заговори­ла с вами об этом, то лишь для того, чтобы вы зна­ли, что мне это известно, и если это задело меня за живое, то удар все же был смягчен тем, что я знала о нем заранее и была к нему готова; именно так все и должно было произойти. Что же до меня, то оно не изменило меня ни на йоту, и я испытываю к вам те же чувства, что и в тот момент, когда мы расста­лись на станции.

Обо мне печатают всякие мерзости, пытаются вы­ставить меня сообщницей Эдди^[190] или даже Олькотта. Обнаружив, что не удается выставить меня авантюристкой, присваивающей чужие имена, титулы, родственников и положение в российском обществе, делают крутой разворот и атакуют мою репутацию, мою честь низкими, подлыми инсинуациями, ибо я не даю возможности кому бы то ни было публико­вать ничего, кроме инсинуаций без единого доказа­тельства.

Вот и настал великий момент! Мадам Блаватская, дочь своих родителей, — безнравственная женщина, которая меняла любовников как перчатки. Между тем доктор Бледе рассказывает в Бруклине по сек­рету, что я сожительствовала с папой римским и с Бисмарком; господин Хьюм, этот непорочный меди­ум, изливает всю свою желчь относительно меня по всей Европе. Более того, меня, которая с прошлого лета работала по восемнадцать часов в сутки, в ано­нимных письмах, рассылаемых моим подругам (како­вые письма подруги с негодованием приносят мне, как например, Эмма Хардинг Бриттен), обвиняют в том, что я часто посещаю различные дома свиданий. Эмме Х[ардинг] Б[риттен] предлагают провести ее по этим местам и представить ей доказательства того, что я была там в тот день и час, которые она прове­ла вместе со мною!

Какое счастье, что у меня здесь есть настоящие подруги и истинные друзья. Сестра Олькотта, пожи­лая дама, мать шестерых детей, которую все знают и уважают, так крепко со мною подружилась, что приезжает сюда из Оринджа по два-три раза в не­делю. Эмма Х[ардинг] Бриттен, г-жа Джадж Мил­лер и г-жа Уэстбрук, которых все тут знают, буду­чи моими надежными друзьями, готовы свидетель­ствовать в суде, что не было еще женщины, которую бы так чернили, на которую бы так низко клеветали, которую бы так подло предавали, как меня. Каждое утро я получаю ворох писем, исполненных сочув­ствия и уважения, и я горжусь ими, мадам.

Если бы вы были всего лишь глупой спиритуалисткой, дорогая мадам Корсон, я бы не стала себя утруждать, описывая вам все это, но, поскольку вы — одна из самых добродетельных и уважаемых жен­щин, которых я знаю (ангел, как вас постоянно именует Моначези), то я жду, что настанет день — день торжества справедливости, когда вы сможете сказать себе, что вы проявили, хоть немного дружеского расположения по отношению к женщине, которая не была совсем уж недостойна вашей дружбы несмотря на то, что курила и даже ругалась.

Истина медленно выходит на свет божий, очень медленно; однако невозможно держать свет под спу­дом. Каждый клочок моей репутации, каждый ядо­витый плевок и укол вроде впрыскиваний доктора Бледе — это дыра, проделанная в занавесе, опущенном над «миром ангелов», над «благодатной страною духов», обитатели коей контролируют медиумов, внушая им идеи милосердия, любви, веры и справед­ливости либо превращая их в сущих дьяволов, ко­торые дышат лишь злобою, ложью, низкой клеветою и всеми семью смертными грехами!

По плодам своим познается древо. Воистину я бу­ду счастлива, если ценою своего доброго имени спасу миллионы людей, которые губят себя, охваченные иллюзией, будто все духи, общающиеся с ними, всего лишь бесплотные создания, ангелы чистоты.

Я готова принести себя в жертву во имя чело­вечества. Я старая женщина, и мне легко доказать свою правоту, если мне предъявляют подобные обви­нения сейчас, в Нью-Йорке, где я с утра до вечера на виду у своих друзей; но в чем только не обвиняли меня, когда я была молода и совсем одинока! И обратите внимание: мои самые ярые враги, кото­рые не останавливаются ни перед какой низостью, ни перед какой подлостью, все как на подбор спи­ритуалисты и медиумы.

Нет! Ни Христос, ни апостолы так и не смогли изгнать и никогда не преуспеют в изгнании всех де­монов, ибо имя им легион! Христом и апостолами наших дней стали всевозможные медиумы и лекто­ры — одним словом, спиритуалисты, проповедующие преображение и громогласно возвещающие о новом Евангелии и о Царстве Божием, где смертные на­столько перемешаны с незримыми духами и с бес­смертными, что и сами новоявленные Христос с апо­столами одержимы семью библейскими демонами.

Кого же они хотят преобразить и во что? Ряды духов неуклонно пополняются, и с каждым днем кругом ощущается все больше ненависти, все боль­ше адской злобы. Медиумы в пылу критики рвут друг друга на куски, словно дикие звери. Хьюм пишет книгу, в которой разоблачает всех медиумов Америки; он ищет и собирает сейчас все брошюры о «разоблачении медиумов».

 Господин и г-жа Харди яростно поносят г-жу Тэйер и прочих. Холмсы ста­ли еще более великими медиумами, чем когда-либо, и процветают в Филадельфии, видоизменяя свои по­черки и подделываясь под покойных бабушек и ан­гельски невинных жен или дядюшек-военных, а спиритуалисты все это благополучно проглатывают! Д-р Чайлд возобновил публичную продажу своей книги о Джоне Кинге и Кэти Кинг, а у Олькотта скопилось уже 19 писем, написанных духами и адресованных ему лично и г-ну Гарднеру, в которых содержатся угрозы прикончить его и Гарднера, если он осмелится прочитать в Бостоне лекцию против элементалов. Однако он прочел уже целых две лек­ции и пока еще жив!

И зачем эта ненависть, которую ничто не в со­стоянии утолить, эта постоянная пагубная оголтелая травля, которая уже сама по себе могла бы превра­тить и преступника, и вора, и мать шлюх в муче­ников? Все это потому, что наше Общество в насто­ящий момент состоит из семидесяти девяти членов, причем все они — люди образованные и почти все — скептики, горящие желанием убедиться в великой истине бессмертия, жаждущие взаимной духовной работы по отделению Божественных зерен от плевел, стремящиеся сами убедиться и доказать окружаю­щим, что существует мир развоплощенных духов, состоящий из освобожденных душ, которые трудятся во имя совершенствования и очищения, дабы под­няться еще выше и приблизиться к Великому Боже­ственному Источнику — Богу, Великому Принципу, чистому и незримому.

Однако при этом существуют еще и другие ок­ружающие нас невидимые миры, заселенные непри­каянными — и неразвитыми! — душами, и злыми духами, демонами христианства, и сущностями вооб­ще без всякой души, элементарными принципами материи, не обладающими сознанием, ответственно­стью, равно как и не имеющими доступа к свету, ибо они еще не имеют бессмертной души.

Полагают, что все это просто выдумано мною, в то время как на эту тему за четыре с лишним тыся­чи лет были написаны горы книг.

Если меня сегодня убьют, то камни возопиют, возвещая истину вслед за мною. И пусть тогда со­крушат они Теософское Общество.

Да сохранит и благословит вас Господь, да защи­тит вас Всеблагой и Всеведущий. Этого горячо вам желает та, что подписывается в последний раз.

Ваша преданная

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 16

28 августа 1878г.

 Нью-Йорк,

302,Зап. 47-я стрит

Мадам К. Р. Корсон

 

Дорогая мадам Корсон!

 

Вы были правы, когда послушались доброго со­вета, побудившего вас взяться за перо, чтобы на­писать мне. Поскольку у меня всегда было больше врагов, чем друзей, ваше молчание, внезапное и без видимых причин, меня не удивило, хотя и по-настоящему огорчило.

Но не будем больше об этом; у вас были свои основания, и этого достаточно. Напротив, я рада узнать причину подобной размолвки, столь неожи­данной для меня, ибо я связывала ее с совсем иной причиной. Подобно кошке, которая всегда испытывает чувство вины, украв кусок мяса, я думала, что вы в Филадельфии от кого-то узнали о мистифика­ции, коей мы забавлялись в течение трех месяцев. Я имею в виду брак, заключенный по совету «ду­хов» между мною и этим глупым бедолагой, кото­рый младше меня на двадцать лет. Чтобы посмеять­ся над спиритуалистами и особенно над духами моей бывшей подруги, г-жи Луизы Эндрюс, которая с тех пор как я дала ей знать о своем намерении, приня­лась писать мне письма, исполненные зависти, я по секрету сообщила эту новость многим своим друзь­ям, заставив их поверить в то, что все уже consum-matum est^[191] и что я вышла замуж.

Это было глупо с моей стороны, и я потом час­тенько раскаивалась, ибо злые языки получили та­ким образом повод для сплетен, тем более что стои­ло мне расстаться с вами, уехав из Итаки, как этот господин открыто женился на некоей девице Аллен. Надеюсь, вы не думаете, что я слишком много лга­ла вам, находясь вдали от вас? Помню, что, едва вернувшись в Нью-Йорк, я собиралась написать вам, что это была всего лишь дурная шутка, но вы не оставили мне времени на подобный шаг. Прошу вас, дорогая мадам Корсон, не говорите об этом больше никому. Все уже успели об этом поза­быть, и мне решительно стыдно за то, что я ввяза­лась в подобную комедию, которая, согласно зако­нам Нью-Йорка и Филадельфии, могла бы обернуть­ся для меня плачевными результатами, ибо многие приняли ее совершенно всерьез.

Посылаю вам письмо для г-на Аксакова, о ко­тором вы меня просили; напишу ему отсюда еще одно. Сделаю все, что в моих силах, однако, учи­тывая состояние русских финансов на данный мо­мент, после этой войны^[192], и карманов, которые поневоле были опустошены, боюсь, что время выбра­но неудачно. Хотя кто знает? Быть может, вам в конце концов и повезет.

 Напишите г-ну Аксакову обо всем, о чем писали мне; он всех знает и, возможно, подыщет для вас хорошее место. Я ему на­рочно напишу на теософском официальном блан­ке, ибо тогда он как член нашего Общества сочтет себя обязанным сделать все, что сможет. Это один из законов нашего Общества — помогать друг другу и трудиться по принципу «один за всех — все за одного».

Наше Общество выросло, милая сударыня, и из уродливого, всеми освистываемого ребенка превра­тилось в исполина, в организацию, в рядах которой состоят тысячи членов и которая недавно примкнула к самому крупному эзотерическому братству Индии — обществу Арья Самадж^[193]. В нашей организации теперь несколько тысяч индусов, а наш главный ру­ководитель — свами (святой), чудотворец, Даянанда Сарасвати^[194], крупнейший ученый Индии, самый вы­дающийся оратор, который буквально завораживает всех, кто приходит послушать его проповеди. Он приказывает нам приехать в Индию.

 В Индии на­считывается уже два миллиона членов Арья Самадж, и каждый день вступают новые. Наше Общество, цель которого — создание общечеловеческого братства, не только изучает психологию и оккультные науки, но является еще и реформаторским. Мы ре­шительно боремся против идолопоклонства всех ви­дов и мастей, будь то в язычестве или в христиан­стве, ибо посудите сами, милый друг: вы же не ста­нете отрицать, что святые православной и католиче­ской церквей — точно такие же идолы, как и боги индуистского пантеона?

Арья Самадж — реформаторское общество, и га­зеты называют нашего руководителя «индийским Лютером». И бьюсь об заклад, что «ребенок племян­ницы сестры моей жены» дорого бы дал за то, что­бы своими глазами увидеть те чудесные феномены, которые творят наши индусские братья благодаря собственной силе воли, не взваливая заботу об этих «чудесах» ни на «духов», ни на благого Бога, ибо наша философия отрицает всякое «чудо» и не верит ни во что сверхъестественное.

Вы читали или хотя бы видели мою книгу?^[195] Хо­тела выслать вам экземпляр, когда в прошлом ок­тябре вышло первое издание, да побоялась, что вы мне его вернете обратно. Первое издание (тысяча экземпляров) разошлось за девять дней, два последующих тоже давно распроданы. Мой издатель, Боутон, в октябре выпустит уже четвертое издание. Английская пресса расхвалила ее даже сильнее, чем американские критики, и только газета «Sun» разнес­ла ее в пух и в прах. Не успев прочитать, уже раз­ругали. Самый лестный отзыв поместили в «Herald». В конце концов, мне наплевать! Я уезжаю в Индию, и «да здравствуют язычники-индусы»!

Может статься, мы больше никогда не увидимся, но вы должны знать, что чувство дружеской привя­занности к вам и мое уважение к мадам К. Р. Кор­сон никогда не ослабнут. Если ваше «дитя племян­ницы сестры жены» на меня больше не сердится (??), скажите ему, что я его обнимаю и целую. Если же нет, если до сих пор сердится, то скажите, что не обнимаю и не целую, но что всегда буду его любить.

Жаль, не знала, что ваш сын был в Вене. Там с весны находились две мои тетушки — генеральши Витте и Фадеева, моя сестра и две моих кузины. Сейчас они отправились в Карлсбад.

Ваш сын нашел бы в их лице приятное общество, они говорят по-английски и по-французски.

А теперь прощайте, дорогая мадам Корсон. Моим самым искренним желанием было бы видеть вас до­вольной и счастливой, ибо вы этого по-настоящему заслуживаете.

Всем сердцем ваша

Е. П. Блаватская

 

Письмо 17

28 августа 1878г.

 Нью-Йорк, Зап. 47-я стрит, 302

 

Господину Александру Аксакову,

 Санкт-Петербург, Невский проспект, 6

 

Позвольте представить вам мадам К.Корсон, су­пругу г-на Хирама Корсона, профессора Корнеллского университета в Итаке, штат Нью-Йорк, Амери­ка (оба они в данный момент находятся в Гейдельберге), которой, согласно ее желанию, я посылаю это письмо с тем, чтобы она распорядилась им, как ей будет угодно.

Помимо чести, которую оказывает мне мадам Корсон, включая меня в число своих друзей, она, согласно единодушному признанию всех, кто ее зна­ет, является дамой, чья фундаментальная, блестящая образованность, великодушие и безупречные каче­ства обеспечивают ей любовь и уважение всех, кто с нею близко общается.

Вы, быть может, вспомните, что более трех лет назад я посылала вам множество писем из Итаки, именно из дома г-на и г-жи Корсон. В течение не­скольких недель они принимали меня у себя со всею искренностью, сердечностью и радушием, которые мне трудно забыть, тем более что моя неугасимая папироска и мои манеры прусского гренадера, при­ехавшего на побывку, оставляют мне чрезвычайно мало надежды часто пользоваться подобной доб­ротою.

Госпожа Корсон сама вам объяснит, чего она желает, и сделает это гораздо лучше меня. Моя же роль сводится к тому, чтобы по возможности на­стоятельно рекомендовать вам эту женщину. Я рада воспользоваться случаем оказать ей сию ничтож­нейшую услугу хотя бы для того, чтобы лишний раз доказать, что неблагодарность не входит в число моих пороков, которыми меня столь щедро и с таким редкостным великодушием изукрасило обще­ственное и общехристианское милосердие.

Засим, дорогой г-н Аксаков, примите уверения в совершеннейшем и искреннейшем к вам почтении от вашей корреспондентки

Е. П. Блаватской,

которая, просит вас вспомнить, что вот уже почти четыре месяца не получала от вас ни слова.

 

ПИСЬМА

 

Н.А.ФАДЕЕВОЙ (1877-1880)

 

 

Письмо 1^[196]

19...[1877г.]

Нью-Йорк

Друг души моей, Надюшенька!

 

Не удивляйтесь тому, что я пишу вам не на поч­товой бумаге. Это потому, что мне совершенно не­обходимо срочно и со всею серьезностью поговорить с вами, необходимо с того самого дня, когда я по­лучила ваше письмо (да ниспошлют вам за него сча­стье силы небесные). Я все думала, размышляла и наконец, решилась изложить вам в письме всю прав­ду как она есть. Я раскрою перед вами все свое существо: душу, сердце, рассудок — и будь что будет. Если вы меня поймете, значит, слава Богу, судьба ко мне милостива; если же не поймете, рассердитесь — это глубоко расстроит и опечалит меня.

В мире ином, в будущей жизни, где мы непремен­но встретимся, все станет ясно: кто был прав, кто ошибался; но пока мы обе искренни и повинуемся голосу разума и не обманываем никого из страха или малодушия, как бы сами ни обманывались в своих расчетах, надеждах, убеждениях, мы тем не менее остаемся честными людьми. Если бы вы были г-жой Ган^[197] или этой глупой Романовой, я бы никогда не стала рассказывать вам о таких вещах. Но вы и сами знаете, что вы необыкновенно умны и в действи­тельности обладаете гораздо большей ученостью, чем я, ибо ваша ученость целиком вытекает из вашего ума, вашего понимания, моя же — лишь наслед­ственная.

Я всего лишь отражение какого-то неиз­вестного яркого света. Но как бы то ни было, этот свет постепенно стал частью меня, проник в меня, так сказать, пронизал меня насквозь; поэтому я не могу удержаться и не пропустить все эти идеи в свое сознание, в глубины моей души; я могу заблуждать­ся, но действую всегда искренне.

Сей пространный пролог вызван тем, что вы и ваш дядюшка по доброте душевной и повинуясь род­ственным чувствам, желаете получить два экземпляра моей книги^[198]. Первый том, «Против точных наук», вас непременно весьма заинтересует. Но я боюсь за второй том, «Против теологии и за религию».

 Я знаю, как искренни вы и благочестивы, как чиста и ясна ваша вера, и мне остается лишь надеяться на то, что вы поймете: мои книги не против религии, не против Христа, но против трусливого лицемерия тех, кто мучает, сжигает на кострах, убивает во имя Все­могущего Сына Божиего уже с самого первого мо­мента после того, как он умер на кресте за все че­ловечество, за грешников, особенно за падших, за язычников, за падших женщин и заблудших, — и все это творится во имя Его! Где же Истина? Где ее найти? Среди трех основных так называемых хрис­тианских церквей — в Англии, Германии и других протестантских странах — существует 232 секты, в Америке их 176; каждая из них притязает на то, что­бы ее почитали, желает, чтобы ее собственные дог­маты люди признавали верными, а догматы других сект — неправильными.

«Где истина — что есть истина?» — вопрошал Христа Пилат, и это еще 1877 лет назад. Где же она? Я, бедная грешница, также вопрошала, но так ни­где и не смогла найти ответа. Кругом сплошь обман, вероломство, жестокость — и наследие иудейской Библии, которая тяжким бременем лежит на плечах христиан и при помощи которой половина христи­анского мира задушила даже учение самого Христа.

Поймите меня правильно: это не относится к на­шему православию. В книге о нем не упоминается. Я раз и навсегда отказалась его анализировать, ибо хочу сохранить хоть один укромный уголок в своем сердце, куда не прокралось бы сомнение, — чувство, которое я изо всех сил гоню от себя прочь.

 Простой народ искренен в своей вере; она может быть сле­пой, неразумной, но эта вера ведет народ к добру. И хотя наши попы нередко пьяницы и воры, а под­час и просто идиоты, их вера все же чиста и может вести лишь ко благу. Учитель это признает и гово­рит, что единственный народ в мире, чья религия не умозрительна, — это православные. Что же касается наших привилегированных классов, то пусть они ка­тятся ко всем чертям. Они такие же лицемеры, как и везде. Они не верят ни в бога, ни в черта, преис­полнившись нигилистических идей и сводя все су­щее к одной лишь материи. Речь не о них, а о ми­ровых религиях. Так в чем же суть всякой религии? «Возлюби ближнего своего, как самого себя, а Гос­пода превыше всего».

Разве не эти слова говорил Иисус? Разве Он ос­тавил хоть одну-единственную догму, разве Он учил хотя бы одному из многих тысяч символов веры, которые впоследствии придумали отцы церкви? Ни одному. Умирая на кресте, Он молился за врагов Своих, а во имя Его, точно так же как и во имя Молоха, пятьдесят-шестьдесят миллионов людей за­живо сожгли на кострах. Христос выступал против саббата — иудейской субботы, а здесь, в Америке, несоблюдение саббата, именуемого субботним днем, карается штрафами и тюремным заключением. Пусть субботний день поменяли на воскресный (день Вос­кресения) — ну и что? «Сатурн» заменили на «Солн­це», Dies Solis — день Солнца и Юпитера^[199].

По крайней мере, у нас, русских, слово «воскресе­нье» служит напоминанием о дне Воскресения Хрис­това, а у этих язычников, протестантов и католиков, это всего лишь «день Солнца» (Sunday). У Св. Пав­ла ясно сказано, что каждый волен поступать по-своему: для одного человека это день, приносящий удовольствие, для другого — нечто иное. Св. Юсти­ниан-мученик категорически против соблюдения вос­кресного дня, потому что этот день язычники посвя­щали Юпитеру, а здесь за несоблюдение воскресенья людей сажают в тюрьму. Если мы веруем в Новый Завет, то в Ветхий Завет верить невозможно. Иисус и Ветхий Завет со всеми этими древними книгами полностью противоречат друг другу. В Нагорной про­поведи Христа (см. Евангелие от Марка) изложено учение, диаметрально противоположное десяти запо­ведям, данным на Синае. На горе Синай, как напи­сано в книге Моисея, было сказано: «Зуб за зуб» и т. п., а также: «Но я говорю вам» и т. д.

Разве это не бунт против древних обычаев сина­гоги? Против меня могут ополчиться все церкви, меня может проклясть все человечество, но Бог, ве­ликий незримый Бог видит, почему я восстаю про­тив учения церкви. Я никогда не поверю, что крис­тально чистый душою Христос как земная личность был сыном еврейского Иеговы — этого злобного, жестокого Иеговы, который нарочно возбуждает безжалостность в сердце фараона, за что впоследствии на него же и обрушивает удар; Иеговы, который искушает еврейский народ, искушает его сам, а за­тем из-за облаков швыряет в него камнями, подоб­но какому-нибудь испанскому разбойнику; Иеговы, который материализуется в расщелине скалы.

 Хрис­та бы не распяли, если бы Он верил в Иегову. Раз­ве Иисус хоть когда-нибудь, хотя бы один раз про­изнес это имя? Иегова — всего лишь национальный бог евреев, и они бы никогда не допустили, чтобы он стал богом какого-нибудь другого народа, кроме народа избранного. Они — чудесный, избранный на­род! Иегова же — просто Бахус, Вакх, что доказать так же легко, как дважды два — четыре. Вакха зна­ли и под другими именами: Саваоф, Эль; Вакх — это Дионис, Дио-Нис, бог горы Ниса, то есть горы Си­най, ибо египтяне называли Синай Низиэлем. А что мы находим на этот счет в Библии?

«И устроил Моисей жертвенник и нарек ему имя: Иегова Нисси» (см. Исход из Египта — Исх., 17:15). Мы обнаруживаем, что все имена Иеговы принадле­жат языческим богам, — все, в том числе и послед­нее. Соломон и понятия не имел об Иегове, а Давид позаимствовал его у финикийцев. Яго был одним из четырех кабиров — тайных богов, игравших особую роль во всех таинствах. Еврейский народ — это все­го лишь легенда. До второго века до нашей эры ни­какого еврейского народа не существовало, и все эти книги представляют собой апокрифы. Где историче­ские документы, подтверждающие подлинность этих книг? Какая из них является первой из известных еврейских священных книг? Септуагинта^[200].

Ее по приказу царя Птолемея переводило семь­десят переводчиков; кто об этом упоминает? Толь­ко историк Иосиф^[201], который защищает и поддержи­вает евреев как только может и который сам по себе большой лжец. Почему эта история с семьюдесятью переводчиками не упоминается ни в одной книге — ни у древнегреческих авторов, ни в каких докумен­тах или архивах? Кто лучше древних греков и рим­лян мог бы свидетельствовать о деяниях Птолемея?

 Если объединить усилия богословов всего мира, то и тогда бы не удалось найти ни в одной книге, ни в одной летописи ни единого слова о «евреях как о народе». Разве известен хоть один автор, говоривший о таком народе? Возьмем, к примеру, Геродота^[202] — писателя, славившегося своей точностью, путеше­ственника, историка, каждое слово, каждое свиде­тельство которого сейчас подтверждается данными археологии, палеографии, философии и всех прочих наук. Он родился в 484 году до P. X., путешество­вал по Ассирии и Вавилонскому царству в эпоху правления персидского царя Кира.

Прошло лишь полвека с тех пор, как пророк Да­ниил^[203] превратил царя Навуходоносора в быка; це­лых семь лет этот царь мычал, как и подобает быку; 42 тысячи евреев под водительством Зоровавеля вер­нулись в Иерусалим (538 г. до P. X.) из изгнания, дабы построить храм. Геродот прожил в тех краях несколько лет. Так почему же он, столь подробно, порою с избытком утомительных деталей (см. кни­гу VI:98) описавший правление Навуходоносора^[204] пос­ле взятия последним Иерусалима,

описавший прав­ление Кира, Дария и Артаксеркса^[205] — почему же он нигде не упоминает о столь массовом переселении евреев, о пророках, вообще хоть об одном каком бы то ни было еврее? Есть несколько строчек о том, что проживающие в Палестине сирийцы переняли у египтян обычай обрезания — и больше ничего. Мыслимо ли это? Разве событие, подобное превращению царя в быка, учиненному верховным магом (Дани­илом), не было бы описано у историков хотя бы в качестве легенды?

Если хронология Библии, установленная нашими учеными, верна, то как можно примириться с тем, что пророк Иезекииль несколько раз говорит о Да­нииле как о древнем мудреце, хотя Даниил к тому времени еще не родился?

Если иудеи были народом, которым правили Со­ломон, Давид, Саул и им подобные, то почему ни­где в мире не обнаружено ни одной монеты с надпи­сью на древнееврейском языке, то есть древнеев­рейской монеты, хотя уже найдены несколько сама­ритянских монет? Разве могли бы евреи, ненавидевшие самаритян, пойти на то, чтобы пользоваться монета­ми своих врагов и не чеканить собственных? Снова и снова ученые находят монеты тысячелетней давно­сти; были вскрыты гробницы тех, кто жил задолго до Моисея, и найдены некоторые косвенные признаки, подтверждающие существование этих народов. Однако о еврейском народе нет никаких сведений. Ни гроб­ниц, ни монет — ничего. Они будто испарились, улетучились магическим путем. Остаются только свя­щенные книги (а их Бога евреи сами же и убили), каковым человечество обязано слепо верить.

Ведь от такого события, как исход из Египта око­ло трех миллионов людей (если сравнить это с тем, что за 150 лет до этого Иаков увел туда всего семь­десят человек, это означает, что размножались они быстрее копченой селедки, — подумайте об этом, опираясь на законы статистики!), наверняка должен был бы остаться хоть какой-то след, хоть какое-то упоминание на надгробных памятниках, гробницах или в каких-то древних рукописях. Но нет ничего — мертвая тишина! Ни единого намека, ни малейшего подтверждения! Немыслимо! А что касается свя­щенных писаний — где исторические документы, подтверждающие существование оных за 200 или 150 лет до P. X.?

Древнееврейский язык, то есть универсальный язык, именуемый ивритом, никогда не существовал. Это язык без единого исконного корня, язык, со­ставленный из греческих, арабских и халдейских элементов. Я сумела это доказать профессору Роулинсону из Йельского колледжа. Возьмите какое угод­но древнееврейское слово, и я вам докажу, что его корень — арабский, древнегреческий или халдейский. Иврит сродни пестрому костюму арлекина, сшитому из разноцветных лоскутков. Все библейские имена образованы на базе чужеземных заимствований; их структура прозрачна, и легко установить что к чему.

Древнееврейский язык — это, по сути, арабско-эфиопский диалект с примесью халдейских элементов; халдейский же язык, в свою очередь, происходит от санскрита^[206]. Теперь уже доказано, что в Вавилонии некогда жили брахманы и имелась школа санскри­та. Аккадцы, как считают наши ассириологи (соглас­но Роулинсону), повидимому, пришли из Армении и обучили магов языку жрецов, то есть разновидности языка посвященных; они были теми самыми ариями^[207], от которых ведет свое происхождение и наш славянский язык.

Вот пример (прошу извинить за отступление) из Ригведы^[208]:

Dyaurvah pita prithvi mata somo bhrataditih svasa.

Гимн Марутам из мандалы I (1,191:6)^[209]

Вот перевод этого отрывка:

Небо — ваш отец, земля — мать,

Сома — брат, Адити — сестра.

Вот почему нелепо, смешно требовать веры в то, что древнееврейские рукописи — это древние откро­вения, то есть Слово Божие.

Бог никогда не стал бы ни писать, ни диктовать ничего такого, что дало бы повод земле, которую Он создал, человечеству, науке и т. д. в один голос об­винять Его во лжи. Верить абсолютно в еврейские писания и в то же время веровать в Небесного Отца Иисуса — это абсурд, и даже хуже — святотатство.

Если бы Отцу Неба и Земли, Отцу всей бескрай­ней Вселенной пришлось что-то писать, он бы ни­когда не создал таких условий, которые заставили бы человечество обвинять Его в противоречиях, которым несть числа. Общество по «исправлению» Библии дей­ствительно выявило 64 900 ошибок, но после того как ошибки исправили, обнаружилось еще столько же несоответствий. Всему этому виной иудейская масора.

Да, самые ученые раввины утратили ключ к сво­им книгам и не знают, как их исправлять. Хорошо известно, что евреи из Тиверии^[210] постоянно вносили исправления в свою Библию; они изменяли в ней слова и числа, заимствуя их у отцов христианской церкви, или, стремясь нанести поражение противной стороне, при любой дискуссии обвиняли их в дур­ной привычке фальсифицировать тексты и хроноло­гию. Так и получилась вся эта путаница. Ибо мы не имеем никаких рукописей Ветхого Завета древнее десятого века.

Бодлианский кодекс считается древнейшим. А кто поручится за его точность? Тишендорф^[211] в своей ис­тории утверждает (и он заставил поверить ему всю Европу), что он обнаружил на Синае так называе­мый Синайский кодекс. Но на самом деле двое дру­гих ученых (один из них — наш теософ), несколько лет проживших в Палестине, готовы доказать, что подобного кодекса в библиотеках никогда не было. Они вели исследования в течение двух лет, посети­ли тайные места вместе с одним монахом, который прожил в этой стране 60 лет и был знаком с Тишендорфом. И монах клялся, что за все эти годы он изучил каждую рукопись, каждую книгу и никогда не слышал о подобном своде рукописей. Ясно, что этот монах должен был исчезнуть, а что касается Тишендорфа, то русское правительство всего-навсе­го впало в заблуждение из-за фальшивки. Из 260 списков Ветхого и Нового Заветов — на древнеев­рейском, древнегреческом и других языках — не найдется и двух одинаковых вариантов. Стоит ли удивляться?

В течение столетий писания Моисеевы тоже были утрачены. Иезекииль неожиданно вновь находит их в 600 году до н.э. Храм Соломона разрушают, а его народ изгоняют (2 Пар., 23)... и опять эти книги исчезают. В 425 году до P. X. Ездра записывает их по памяти (40 книг) за 40 дней — и вновь они про­падают; Антиох Епифан сжигает их в 150 году — и в очередной раз их чудом находят. Все это лишь легенда, это не является историческим фактом. И вот приходит время пресловутой масоры.

Масореты превращают Иегову в Адониса, то есть в Адонаи; с таким же успехом его можно было бы сделать каким-нибудь Иваном Петровичем. И в то же время каббала, а также Онкелос — самый зна­менитый раввин Вавилона, учат, что Иегова — не Бог, а Немро — термин, означающий Логос («сло­во»). Проанализируйте слово Йодхевау, и вы полу­чите Адама и Еву, потому что Иегова — это первый (не второй) Адам, венец творения, не земной Адам, а первый муже-женский Элохим (bara). Был создан человек, то есть Адам Кадмон^[212], фантастический, дву­полый, чье имя образовано из буквы йод и трех букв имени Евы.

Иегова — олицетворение грешного человечества, однако довольно этих еврейских сказок!

Видите ли, моя дорогая, я боюсь, что из-за всего этого вы меня отвергнете; Господи, убереги меня от этого, но я не могу изменить факты. Я верую по-своему, я твердо верю, как я вам уже писала, в то, что с начала процесса творения (то есть не творения, а последовательного развертывания эволюции мира согласно его духовному аспекту) воплощение Бога в человека повторяется каждые несколько тысячелетий или столетий. Избранный человек становится храмом Божиим, в нем проявляется чистый и святой Дух, объединяясь с душою и телом, и таким образом на земле вновь появляется Троица. У брахманов тоже имеется свой Христна, или Кришна, то есть та же Троица — Тримурти^[213]. Если бы первые христиане не верили в эти периодические воплощения, то как бы они могли гарантировать себе безопасность на случай прихода Антихриста и второго пришествия Христа?

Я верую в незримого и всеобщего Бога, в абстрак­тный Дух Божий, а не в антропоморфное божество. Я верю в бессмертие Божественного Духа каждого человека, но не верю в бессмертие каждого челове­ка, ибо верю в справедливость Бога. Каждый должен взять Царство Божие силой, то есть через благие тру­ды и чистую жизнь, но поверить в то, что любой негодяй, любой атеист, любой убийца благодаря од­ному лишь тому факту, что он воскликнет в момент наивысшего напряжения из чувства страха: «Верую! Верую в то, что Сын Божий умер за меня!», — и сразу станет вровень с человеком добрым и праведным — в это я поверить не могу. Эта догма в том виде, в ка­ком ей учит христианская церковь, является роковой догмой для человечества. Это оскорбление Бога — ве­рить, что мы можем совершать всевозможные ужасы, убийства, вредить нашим ближним и взваливать все это на и без того перегруженные плечи Иисуса Христа.

В результате каждую неделю, когда людей веша­ют за самые ужасные преступления, протестантские и католические священники уверяют людей, собравшихся перед виселицей преступника, обратившегося к Богу перед смертью, что ему больше нечего боять­ся. Тем лучше! Тот, кто не боится смерти, может красть и убивать от всей души. Это его даже вдох­новляет: если бы он не убивал, он не приблизился бы к Богу так торжественно и не попал бы в рай. А как же его жертвы? И это называется Божественной справедливостью? Если бы в тот момент, когда преступник получил прощение, это отпущение грехов вернуло бы жизнь его жертве, его имущество пере­шло бы сиротам, то есть равновесие между добром и злом было бы полностью восстановлено, тогда еще можно было бы в это поверить. Но, что же происходит в действительности?

Представьте себе озеро или море — безбрежное, с зеркальной поверхностью, а под нею — скрытые скалы и рифы, водовороты и прочие необыкновен­ные вещи; все идет своим чередом, все будто бы на своем месте, все в порядке. Так и человечество: че­ловек рождается, живет и умирает. Жизнь каждой капли в море (каждого человека) во многом зависит от внешних обстоятельств, но прежде всего — от нее самой, ибо благодаря этой метафоре воображение должно допустить свободу воли и индивидуальности каждой капли. И тут на берегу появляюсь я, беру камень и швыряю его в воду! Этот камень произ­водит волнение сообразно своим размерам: одна вол­на порождает другую, а та в свою очередь — следу­ющую. Один за другим по воде распространяются круги, и движение воды передается атмосфере, ее нижним слоям. От поверхности до самого дна при­ходят в действие дремлющие силы, и далеко, насколько видит глаз, это движение распространяется от одного атома к другому, продолжается все даль­ше и дальше от одного слоя к следующему и теря­ется в бесконечном и безмерном пространстве. Им­пульс дан, и этот импульс, как хорошо известно врачам, вечен в своих последствиях.

Это образная картина любого преступления, лю­бого дурного поступка, равно как и доброго. И что же, стало бы Божество, создавшее раз и навсегда не­изменные законы Природы в материальном и духов­ном мирах, даже если бы и могло, останавливать дей­ствие этих законов, прекращая существование того, что однажды уже имело место? Может ли камень, уже брошенный, вернуться в руку того, кто зашвыр­нул его в глубины вод? Можно ли остановить дви­жение воды и естественное движение духа, равно как и материи?

Преступник может получить прощение от Бога — но как быть с жертвой преступника? И по­том, жертва, загубленная в данный момент, — это нечто очень малое по сравнению с теми последстви­ями, которые выявляются позднее. А бесчисленные жертвы того, что происходит в результате убийства этой конкретной жертвы? Человек убит, а значит, и работа, на него возложенная, насильственно прервана. И каждый человек, каким бы незначительным он ни был, является в своей области звеном, кото­рое связано с другим звеном в его сфере; если оно разрушено, все идет не так, как надо, и это затра­гивает и другие звенья...

Нет, сударыня, отпущение грехов, включающее уничтожение последствий преступления, для нас, тео­софов, вовсе не высшая справедливость. Бог — это нечто столь великое, столь непостижимое для нас, земляных червей, что нет смысла тратить время на дискуссии о Божественной Сущности. Ее манифеста­цией было появление на земле Бога, ставшего чело­веком: «Ессе Ното»^[214] — следуйте за Ним, следуйте Его путем. Пока Он жив, просите у Него помощи. В это я верую абсолютно. Не в помощь Великого Бога — что мы в его глазах? — а в помощь Его Сы­на, представляющего все человечество, распинаемо­го каждый миг на кресте за каждое зло. Он показал нам путь — не в синагогах или храмах, как делали фарисеи, но в Его собственном Храме — в сокровен­ных глубинах души каждого из нас.

«Разве не знаете, что вы храм Божий?»^[215] — во­прошал Св. Павел. Старайтесь загладить грехи свои добром, не через бесполезное покаяние, но делами, и карающий закон отступит от вас. Серьезно старай­тесь на протяжении своей бренной жизни прочно соединиться со своим собственным личным Богом, со своим Божественным Духом, тогда ваша душа ста­нет бессмертной, но, если вы разорвете связь с Ним, тогда вы отвернетесь от посланника Господа, от Хри­ста, а значит, и Он отвернется от вас. Ваша душа будет мучиться не в аду с «рогатыми и хвостатыми» кузнецами, на кострах из дубовых и сосновых по­леньев, но в том вечном аду, где плач и скрежет зу­бовный. Это значит, что ваша душа (астральный дух), ваше второе эфирное это, или то, что Св. Павел на­зывает духовным телом (1 Кор., XV: 46), останется лишь полубессмертной, если она не была тесно свя­зана с Духом, и после смерти тела должна будет дезинтегрироваться, распасться на элементы — огонь, воздух, земля и вода, — из частиц которых состоит весь мир и, следовательно, человеческая душа.

Вечно лишь субъективное, все объективное при­ходит к концу, и, поскольку духовное тело челове­ка, каким бы утонченным оно ни было, тоже имеет форму и цвет, оно не может быть вечным. Вот вам и ад! Ад будет означать муки нашего сознания, наши скитания на земле по тем местам, где мы прямо или косвенно творили зло, и наконец полное исчезнове­ние нашей личности.

Вы правы относительно темных и белых сил. По-другому и не могло быть. Миром движут центро­стремительные и центробежные силы. Левое и пра­вое, внутреннее и внешнее и т. д. Если бы не было ночи, мы не знали бы дня; если бы не было зла, то не существовало бы и добра. Что же касается вся­ких там дьяволов как личностей, то есть сущностей, дьявольских по своему происхождению, то их не может быть, ибо тогда у Бога в деле творения чего бы то ни было, появились бы соперники.

Дьявол или, точнее, сила противодействия — это тот архимедов рычаг, на котором вертится мир, то есть поле, на котором произрастает добро, ибо злаки луч­ше растут там, где почва сильнее удобрена. Если бы я не была черт знает кем, к несчастью и великому стыду своему (прошлого не воротишь, можно лишь стереть его из памяти в меру своих сил), если бы я не была в юности так глупа, то мне не удалось бы теперь возвратить семь человек на путь истинный.

Ведь Олькотт, первый из них, еще три года на­зад не верил ни в Бога ни в черта, был лихим ве­сельчаком, пьянствовал в разных клубах, имел лю­бовниц; теперь же он чист и непорочен, он даже бо­ится встречаться со мною взглядом. Он убежден, что я в состоянии прочесть самые сокровенные его мыс­ли; он хуже трехлетнего ребенка. То же самое тво­рилось с такими джентльменами, как Гидзе, и Кобб, и Харли, и Марбл, а в Лондоне — с профессором Стейнтоном Моузесом. Последний дважды являлся нам в виде призрака, астрального двойника; в трех случаях из пяти эксперимент провалился. Я попы­таюсь явиться вам в таком же виде, но вы должны тщательно рассчитать, чтобы вы в этот момент на­ходились у себя в кабинете одни или вдвоем с те­тушкой, потому что, если рядом вдруг резко закри­чат дети, это может убить мое физическое тело, в которое я не успею вернуться достаточно быстро.

Вы правильно догадались. Я сейчас пишу о Стороженко и доказываю возможность существования вампиров. Вся книга^[216] полна подобных историй, и я показываю, как все было и почему. Я опасаюсь лишь за две-три главы во второй части, где я нападаю на католиков и протестантов, их ныне здравствующих и покойных святых и принимаю сторону философов, брахманов и древних буддистов. Что же касается рус­ской церкви, то о ней я вообще не упоминаю.

И тем не менее пропустят ли книгу на таможне? Как бы мне ее вам переслать? Что до денег и пере­сылки, пусть это вас меньше всего волнует, лишь бы ее не конфисковали. Но вдруг вы ее теперь во­обще не захотите? Я так боюсь вас расстроить, На­дежда Андреевна, ведь я очень люблю и вас лично, и вообще вас всех, однако же, я написала вам всю правду. Простите меня за многословие.

Да благословит Всевышний вас всех.

Елена

 

Письмо 2^[217]

3 июля [1877г.?]

Ну вот, дорогая моя Наденька, я получила ваше письмо. Вскоре после того как я его прочитала, им завладел Кришнаварма, который две недели назад прибыл в экипаже из Мултана (Пенджаб) и сейчас живет у нас. Черт знает, каким образом, но он пере­вел мне на английский язык все написанные вами по-русски абзацы, посвященные вашим сомнениям и страхам по поводу предполагаемого отрицания мною Христа, и настоятельно просил отдать ему это пись­мо. Он сказал Олькотту: «Если бы среди европейских членов Общества нам удалось найти хотя бы дюжи­ну людей с таким характером, с такой непоколеби­мой верой, с такими нерушимыми принципами, то мир был бы спасен». Не верите? Как хотите, но он произнес именно эти слова и переправил ваше пись­мо Свами Даянанде. Не сердитесь на меня, он ува­жает вас за ваши принципы, и я не могла ему отка­зать в его просьбе. Но запомните следующее: у Арья Самадж нет никаких религиозных догм или правил.

Обязательным пунктом веры, как я вам однаж­ды уже писала, является вера в Единого Бога — Единого в трех лицах (как веруете вы) или в трил­лионах квинтильонов, то есть в каждой пылинке, в каждом атоме по отдельности, и в то же время Еди­ного Целого (как веруем мы) — не имеет значения.

Каждый волен веровать по-своему. Остается один факт: существует Единое, Всемогущее, Несотворенное и Вечное Божество, проявляющееся в каждый миг во всех Своих творениях — от пылинки до че­ловека. Ни ваша, ни наша вера не могут изменить этого факта ни на йоту. И поскольку это так, Он был и пребудет во веки веков. И то, что Джон пред­ставляет Его стариком, Петр — юношей, вы — Тро­ицей, а я — бесчисленным множеством существ и сущностей, это не грех против Него, при условии, что мы верим в Его Существование, а следователь­но, материалисты не могут быть допущены в наше Общество — это уж точно.

И как в Природе не бывает ни двух совершенно идентичных листочков, ни двух, даже среди близ­нецов, абсолютно похожих людей, точно так же не найдется и двух людей, чья вера была бы в букваль­ном смысле слова совершенно одинаковой. Вера и вызываемые ею образы зависят от физиологическо­го устройства мозга. Тетушка, вероятно, такая же добрая христианка, как и вы сами, однако, если бы вы попытались проникнуть в глубины ее сознания, вам бы открылось, что в сокровеннейших мелочах, деталях, ее вера очень сильно отличается от вашей. То, во что и как люди веруют, зависит не от них самих, а от того, как они устроены. Так давайте же проявлять справедливость по отношению к любой личности. Каждый человек верует по-своему. Это проявляется так же, как и во вкусах: один обожает помидоры, а другого от них просто тошнит; одному по душе красный цвет, а другому он глаза режет.

 Различия в религиозных догмах создавались не святыми, а простыми смертными, погрязшими во всевозможных грехах; различные непохожие друг на друга, многообразные религиозные представления разделяют человечество на враждебные племена, на­роды и расы.

Если бы не существовало догм, то не было бы ни протестантов, ни католиков, ни буддистов, ни брахманистов и т. д. и т. п. Все верили бы в Единого Бога, Господа, Творца всего сущего; все считали бы друг друга братьями, детьми одного Отца. Людям было бы просто стыдно перед своими братьями ис­треблять друг друга в войнах, терзать и мучить друг друга подобно дикому зверью и превращать жизнь своих ближних в ад.

Никогда не забуду один особенный день, точнее, вечер в Одессе, когда мы ужинали у вас дома. Те­тушка вступила со мною в спор по поводу религии и стала решительно утверждать, что ни один иудей или идолопоклонник не способен войти в Царство Небесное и никогда туда не попадет. С того самого момента я стала с грустью задумываться над этими словами. «Если даже тетушка, — размышляла я, — такая добрая, благородная, справедливая женщина, настолько ослеплена христианскими догмами, что в состоянии верить в такую ужасную, кошмарную не­справедливость Бога, то что же говорить о других христианах, многие из которых и тетушкиного мизинца не стоят?» До этого момента во мне еще оста­валось что-то от христианской веры. Спустя несколь­ко месяцев я, если и не дошла до полного атеизма, то стала просто теисткой,^[218] затем последовала поезд­ка в Америку, в Сангус, что возле лесов Бостокас. Но сейчас мне хотелось бы поговорить не о себе.

Не имея догм, не требуя от наших членов веро­вать в одно, а не в другое, мы в равной мере ува­жаем и индусов, и христиан — это второй важный момент. Исключение составляют католики. Не по­тому, что среди католиков меньше хороших людей, нежели в других конфессиях, а по причине низко­го, иезуитского, двуличного поведения их духовен­ства — тех, кто вынуждает людей во время испове­ди рассказывать о многом таком, что не имеет ни малейшего отношения к религии. Короче говоря, ка­толикам к нам путь заказан.

Это связано еще и с тем, что католическая Мадонна в платье с криноли­ном и с зонтиком в руках гораздо больше напоми­нает идола, чем Кали — супруга Шивы^[219], а мы ре­шительно против всяческого идолопоклонства. Хотя в действительности на заре брахманизма^[220] верили в Единого Бога — Вишну^[221], которого люди представ­ляли себе не в трех лицах, а в тысячах обликов, образов и форм; формы же эти были изначально лишь символами его бесчисленных качеств, но со временем в народных представлениях они трансфор­мировались в отдельные сущности, из абстракций превратились в нечто конкретное и осязаемое, в ин­дивидуальные божества.

Все это — азбучные истины Вед^[222]. Это известно любому индологу, любому филологу, читающему на санскрите. Священники-брахманы использовали это для порабощения и эксплуатации темных, невеже­ственных и суеверных народных масс, так же как католическое и прочее духовенство.

Что же до уникальности этического учения Хри­ста, то как мы можем в нее поверить, находя те же самые слова в «praeceptes morales^[223] Кришны, Гаутамы Будды и других Учителей, живших за тысячи лет до начала христианской эры? Всю суть буддизма можно найти в Ведах древних ариев. Священнослу­жители исказили смысл Вед, и Гаутама Будда стал разъяснять людям подлинную сущность этих книг, сокровенное значение мертвых текстов. Потом и буддийское духовенство стало превратно толковать его учение, в своем искреннем и глупом рвении все дальше отходя от истины.

Веруя в истины древних Вед, проникнутых поня­тием Единого Бога и бессмертия Духа, мы веруем (за исключением нескольких догматов — позднейших вставок, сделанных грешными людьми с помощью разных бестий вроде святого (?! Константина) в то же, что и вы.

«Не делай другому того, чего не хотел бы испы­тать по отношению к самому себе», — так говорили Конфуций, Будда и Кришна.

«Я люблю ближнего своего, как самого себя, а Бога — превыше всего на свете», — и это тоже их слова.

«Если слепой ведет слепого, оба упадут в яму», — написано в «Пракхье», «Айтарея-брахмане»^[224] и Ригведе. Если верить Максу Мюллеру и д-ру Хаугу^[225], который был одним из самых образованных санс­критологов наших дней, эти книги уже существова­ли если не двадцать тысяч лет тому назад, как ут­верждают брахманы, то, по меньшей мере, за две тысячи лет до Христа.

Не существует ни одного высказывания Христа, которого нельзя было бы найти в Ведах или у Криш­ны в «Махабхарате»^[226].

Вы веруете в Троицу, а мы — в Тримурти (на санскрите это буквально означает три лика). Но вы веруете в Троицу, учрежденную церковью: в Бога-Отца, Бога-Сына и Бога Святого Духа в антропо­морфном смысле, что подразумевает три индивидуальности в Одной. В том же смысле брахманы ве­рят в Тримурти, куда входят Брахма, Вишну и Шива — Создатель, Охранитель и Разрушитель.

Мы же, последователи чистой, монотеистической^[227] религии и философии древних ариев, веруем в Трои­цу в ее научном, философском и Божественном смыс­ле. Мы веруем и понимаем ее следующим образом: Бог-Отец — это Вселенская Душа, творческая сила, создавшая и продолжающая создавать все сущее во всех мирах; Бог-Сын — это мир, пронизывающий все творение, то есть Дух во плоти, чистая и видимая манифестация незримой созидательной силы...[...]

...как и вы сами. Ибо сказано в Евангелии: «В доме Отца Моего обителей много»^[228] — работы хва­тит на всех. Христиане могут бороться против мате­риализма и атеизма, а нехристиане — против ка­толицизма и протестантизма; важно лишь то, что, каким бы именем Его ни называли, Он — все тот же неизменный Бог, а все люди — братья.

И лишь глупец Витгенштейн почувствовал себя оскорбленным тем, что бедняга Леймари (из «Revue Spirite») обратился к нему в письме со словами «Моп cherfrere en сгоуапсе»^[229]. Вот как Витгенштейн на это отреагировал: «L'animal! ип реи реи plus et il те tutoyerait!!!»^[230] И это теософ? Он тоже христи­анин; видимо, он верует в Христа, однако питает сильнейшую неприязнь к духовенству всех мастей.

Нет, дорогая моя, мы не дадим вам выйти из на­шего Общества: вы — наш «тетbrе honoraire»^[231], и неужели сами вы не хотите бороться с идолопоклон­никами? Конечно, мы слишком уважаем наших чле­нов и не в наших правилах просить их действовать вопреки своим убеждениям. У меня нет на этот счет ни малейших сомнений.

Вы теперь навсегда теософка (христианка). Мис­тик Бёме^[232] был еще и христианином, а все средне­вековые каббалисты были теософами; то же самое можно сказать и о Сведенборге^[233].

Словарь к этому времени, вероятно, уже получен. Мне переслали через «Халл» квитанцию на реко­мендованную вами книгу из Европы, но сейчас так жарко, что просто нет сил выйти из дома. Я верну­лась лишь три дня назад. Пришлось вместе с Кришнавармой и Олькоттом доехать чуть ли не до самой Калифорнии. Один из наших членов, издатель журнала, находится в Сакраменто, и нам надо было об­судить с ним кое-какие деловые вопросы; он про­ехал полдороги нам навстречу.

В Милуоки и Неваде местные дамы все время прогуливались у нас под окнами и перед террасой, где мы сидели: им так хотелось посмотреть на Кришнаварму. Он исключительно красив, несмотря на светло-кофейный цвет кожи. В своем длинном одея­нии, похожем на пижаму, с белым узким тюрбаном на голове, с алмазами на шее и босыми ногами он действительно представляет собой весьма курьезное зрелище на фоне американцев в черных пиджаках с белыми воротничками. Ко мне подходило много фо­тографов с просьбой позволить им сделать снимок нашего спутника, но он им каждый раз отказывал. Все удивлялись, как хорошо и чисто он говорит по-английски. Одному Богу известно, сколько ему лет. На первый взгляд ему не дашь больше двадцати пя­ти, но временами он производит впечатление столет­него старца.

Вы интересуетесь, почему индусы не платят мне за мою работу. Но разве можно просить денег за религиозные убеждения и за то, чем мы занимаемся во имя Господа? Индусы никогда не дадут мне уме­реть с голоду, это уже проверено, однако я ни за что не стану просить денег. Кришнаварма, который зав­тра уезжает в Южную Америку, привез нашему Об­ществу сорок тысяч рупий (двадцать тысяч долларов золотом), а мне выдал двести золотых фунтов за те две недели, что прожил у меня, при этом из наших продуктов он не пользовался ничем кроме чая, и заваривал его себе сам. Все это время каждое утро старый слуга Кришнавармы (кто-то вроде слуги — точно не знаю) отправлялся в город за фруктами и готовил рис в собственной серебряной посуде. Глядя на этого человека, можно подумать, что ему уже тысяча лет от роду. Лицо у него старое-престарое, словно древний пергамент, но какой силищей обла­дает этот человек!

На днях ватага мальчишек, в которую затесалось несколько взрослых людей, увязалась за ним, драз­ня его и всячески выводя из себя. В конце концов он схватил одного обидчика за горло и перебросил его аж на другую сторону улицы, прямо в грязную канаву, а другого отшвырнул на пятьдесят шагов. Компания пришла в ярость, но тут подоспевший Кришнаварма кинул в середину толпы пригоршню золотых монет, и все набросились на деньги, слов­но звери, а затем проводили обоих индусов до са­мого дома с криками «Ура!» Теперь во избежание скандалов в походах за продуктами старика сопро­вождает Олькотт.

Следующей зимой сюда приедет еще один учи­тель, Шейямаджи, второй Кришнаварма, главный апостол и ученик нашего Свами^[234]. Шейямаджи хо­чет доказать на основе фактов и статистических выкладок, что индусы, перешедшие в христианство, стали пропойцами, лгунами и ворами и что ни одна европейская христианская семья не пожелает нанять в слуги какого-нибудь индийца-христианина, а от­даст предпочтение «язычнику», который никогда не лжет и еще сохранил некоторые хорошие качества и добродетели своих предков.

Посылаю вместе с этим письмом открытку для дядюшки от полковника британской армии в Егип­те Чейли Лонга, который черкнул ему пару слов. Чейли Лонг — мой большой друг и часто меня навещает. С дядюшкой он познакомился в Египте, то ли в Александрии, то ли в Каире, в Эббот-отеле. Я и не знала, что дядюшка побывал в Египте после меня. И вообще Ч[ейли] Л[онг] с похвалой отзыва­ется о своем знакомом, говорит, что дядюшка — пре­краснейший человек и очень хороший дипломат. Перешлите эту открытку дядюшке. Отправил ли он «Разоблаченную Изиду» тому московскому профес­сору? Английская «Pall Ма 11» превозносит эту книгу до небес.

Вы пишете, что куда-нибудь пристроите мои ста­тьи, которые отказалась печатать «Правда». Не мог­ли бы вы подыскать в России кое-какие журналы, в которые мне можно было бы посылать мои статьи из Америки, Англии и Индии? В Индии нет ни одного русского корреспондента. Я могла бы писать и о по­литике, ибо я всегда в состоянии уследить за поли­тическими новостями, а также давать весьма интерес­ные описания этой страны, даже для какого-нибудь археологического или географического журнала. Вы уж постарайтесь, дорогая моя.

Последние два раза я послала Добровольскому в общей сложности семь статей. Три из них он мне возвратил, две опублико­вал и две последние тоже отверг. Значит, пять ста­тей у меня пропало даром, и я лишилась более двух­сот рублей: он просил по две статьи в месяц и был готов выкладывать ежемесячно по пятьдесят рублей. И даже за две напечатанные еще не заплатил. Вот свинья! Не буду больше ничего для него писать.

Бедная Выева просит Христа ради как минимум две статьи в месяц. За последние две она получила восемьдесят рублей — даже это для нее большое подспорье. А вам действительно нравятся мои статьи? Мне самой они кажутся глупыми. Рада, что вам они по душе.

Как Наташка? Дай ей Бог счастья. А Катерина? Все так же перемывает косточки родителям или бро­сила пить и ругаться? В целом она женщина смелая и преданная, такие нынче редкость.

Конечно же, Эдисон^[235] сдержал все свои обещания. (Тупица Добровольский пренебрег самым интерес­ным в моей статье.) Эдисон творит просто чудеса. Вы знаете, что он ваш «confrere»^[236]. Он — член нашего Общества, и Кришнаварма научил его еще двум «чу­десам», так что, теперь с помощью крохотного, по­чти невидимого аппарата на шее глухие смогут впол­не сносно слышать.

Ну что ж, давайте прощаться. И так уже много написано, а мне теперь еще писать Выевой. Целую всех. Выева в письме просит меня заехать к ним из Лондона. Да разве же я по-настоящему свободна? Притом сижу без денег, ибо от Саньки толку нет, он так и не передал в письме ни слова, ни от Оли, ни от Саши, ни от Сени. Ему даже портрет не по­нравился.

Пишите, друг мой, чаще.

 

 

Письмо 3

28 октября 1877 г.

[Нью-Йорк]

 

Ну вот, дорогой мой друг, не ворчите и набери­тесь терпения. Получила два ваших письма, и обна­ружила 89 вопросов, на которые теперь собираюсь отвечать по мере сил и возможности. Жаль, что вы не читаете по-английски: вы могли бы найти все от­веты в «Разоблаченной Изиде». Вы уже получили посланные вам два экземпляра? Пожалуйста, дайте мне знать, как только получите.

Разумеется, вы не найдете в этой книге ни слова против русской православной церкви. Вы спросите, почему? Ваша церковь — самая чистая и истинная, и любые уродливые человеческие проявления, рав­но как и все эти несимпатичные маленькие «вражки» отца Кириака^[237], не способны ее ослабить и при­низить. Божественная Истина укоренилась в русской православной церкви весьма прочно, вот только покоится она глубоко, в самом ее фундаменте; на по­верхности ее не найдешь, она живет лишь в чистых ангельских сердцах людей, подобных отцу Кириаку, и в таких глубоко философских умах, как высоко­преосвященный Нил^[238].

Пожалуйста, выясните, нельзя ли раздобыть ту книгу архиепископа Нила о буддизме^[239], про которую вы мне писали. Можно ли получить ее отдельно, без прочих его сочинений, ибо меня интересует лишь его мнение о буддизме?

Спасибо вам за книгу «На краю света»^[240]. Может, она и написана в жанре «мимолетных зарисовок» — но так просто из головы они не вылетят. Это на­столько глубокое и правдивое произведение, что если бы все христианские архиереи, священники и монахи были такими, как его персонажи, то не было бы ни сект, ни надоедливых религий и весь мир стал бы, не могу сказать «христианским», но христоподобным.

Вы были правы, душенька, книга так понрави­лась моему хозяину,^[241] что он едва не назвал меня «дурой», когда я смиренно призналась, что никогда не слышала о Ниле. А хозяин, представьте себе, был знаком с ним лично. Теперь вот засяду за ее перевод на английский — конечно, в сокращенном вариан­те, а «хозяин» постарается перевести ее на три-четыре индийских наречия, дабы она стала известна среди буддистов и послужила укреплению дружбы между ними и русскими.

Управлюсь за три дня и пошлю перевод на Цей­лон, в Коломбо, в Буддийский колледж, его пасты­рю и президенту по имени Мохативати Гунананда. Он уже заказал 50 экземпляров моей книги для пе­ревода некоторых фрагментов из нее. Он перевел также работы епископа Коленса, а также «Дух и ма­терию» Бюхнера с примечаниями и комментариями — и не оставил от немца камня на камне. Спустя месяц он сумел в публичной дискуссии одолеть ве­личайшего методистского оратора епископа Грингуда, да так, что последний не только разбил свои очки, но и подтвердил превосходство практического буд­дизма над теоретическим христианством.

Вы не правы, друг мой, относительно высказан­ного вами мнения, будто я только «обращаю взор» к Христу, тогда как меня влечет к Будде. Я смотрю прямо в глаза и Христу, и Гаутаме Будде. То, что один из них жил двадцать пять, а другой — девятнадцать столетий назад, не имеет для меня никако­го значения. В обоих я вижу один и тот же Боже­ственный Дух, незримый, но отчетливо мною ощу­щаемый.

В отличие от догматиков, я не люблю навязывать никому, не говоря уже о вас, свои собственные пред­ставления, но если вы, по своей доброте и вели­кодушию, позволите мне раскрыть перед вами мое сердце, то я раскрою его полностью — так же, как я была бы вынуждена сделать это перед Христом и Буддой, когда по мере своего развития, причем не на словах, а на деле, я повстречаюсь с ними обоими в лучшем мире. В речах, поступках, да и в самой жизни обоих я всем своим духовным существом ощущаю один и тот же субстрат^[242] Божественной истины. Для меня не существует христианских догм, равно как и буддий­ских и брахманистских. Ни Христос, ни Будда, ни индусский Кришна никогда не проповедовали ника­кой догмы, ни единого догматы веры, за исключе­нием одной величайшей истины «Возлюби ближнего своего, как самого себя» и «Возлюби Господа твое­го превыше самого себя». (Простите, если я допус­каю неточности.)

Одним из моментов, с которыми вы несогласны в рассказе о Ниле (у Лескова), по-видимому, являет­ся сатира на «отпущение грехов священниками», но как раз эти страницы кажутся мне самыми замеча­тельными; в них-то и заключен весь философский смысл произведения. Крещение якута оборачивает­ся обвинением против бедного отца Кириака. Он совершает самое ужасное преступление. Почему? По­тому что его катехизис учит, что нет такого преступ­ления, которое уже не искуплено кровью Христа, что священники Христовы могут все, что они наделены властью отпустить любой грех, ибо эту власть даро­вал им сам Христос. Почему бы тогда не совершить какого-нибудь преступления по-страшнее?

Три дня назад здесь повесили одного негра-мето­диста^[243]. Он убил свою жену, разрезав ее на куски, а пятилетнюю дочь сжег живьем на кухонной плите, зажарив, пядь за пядью, с ног до головы, и эту пыт­ку он продолжал в течение часа!! Когда на шею ему надели петлю, негр стал вопить в диком исступле­нии: «О, вижу моего Спасителя, вижу светлый лик Христа, Господа моего, и Он улыбается мне... Он раскрывает мне Свои объятия!!»

И подумать только, толпы людей живо раскупили лоскутки одежды висельника, разрывая их на мел­кие кусочки и сохраняя как драгоценные реликвии. Всю свою жизнь этот негр был вором и пьяницей, а под конец стал убийцей-изувером, однако за час до повешения покаялся и получил причастие, а те­перь, по словам пастора, «воссоединился навеки с Христом и обрел жизнь вечную на лоне Его»!!! О Господи, какое кощунство! Вот к чему приводит хри­стианство.

Нет, дорогая моя Надежда, я не против Христа или Будды, но против человеческих догм. Буддизм учит, как заслужить Царство Божие и нирвану дела­ми, а не пустыми словесами. Согласно буддийскому учению, между нами и судом Грядущего Непостижи­мого Божества нет иного посредника, кроме наших собственных поступков. У нас — Христос, у буддис­тов — Будда; оба они учили слепое человечество, как прозревать истину, но их апостолы исказили многое из того, что говорили учителя, извратили их учение: одни — по причине духовной и физической ущерб­ности, другие — по злому умыслу и в силу эгоисти­ческих стремлений, как например, папство.

Вы не в состоянии поверить в циклические во­площения Непостижимого Божества, называемого в христианстве Святым Духом, а в буддизме — Свя­щенной Мудростью, Ади-Буддой^[244], что, по сути, одно и то же; я же, грешным делом, в это верю, ибо мне кажется уму непостижимым, что если ин­дивидуальная разумная Сущность, которую боль­шинство людей называет высшим Творцом, вообще существует, то она могла ожидать столько тысяче­летий с того момента, когда в процессе творения Вселенной возник наш земной шар, и явиться лишь 1877 лет назад. Неужели люди в древности, еще 20 тысяч лет назад, были настолько хуже нас с вами нынешних, или же, наоборот, они были настолько похожи на ангелов, что у Божества во­обще не возникало потребности проявляться среди нас? Это же немыслимо.

Я не буддистка, но боюсь, что я и не христианка в традиционном церковном смысле этого слова. Я слепо верую в те слова Христа, которые мне понят­ны, а еще больше — в те, которые Он высказал в Нагорной проповеди, ибо нахожу в них буквальное повторение буддийских изречений Гаутамы в «Дхам-мападе» или в шастрах Сиддхартхи Будды, равно, как и в египетской «Книге мертвых»^[245].

Если Божественная Истина была и остается еди­ной, то во все времена люди праведные и чистые духом должны были видеть ее белой, а не черной или зеленой. «Практические» буддисты (те, кто фак­тически практикует буддизм) в тысячу раз больше похожи на Христа, нежели христиане. Хороший при­мер я вспоминаю в собственной жизни.

Мне кажется, что с самого своего рождения я ни­когда не была христианкой, и все-таки случались моменты, когда я глубоко верила, что церковь мо­жет отпускать грехи и что кровь Христа спасла ме­ня вместе со всем Адамовым племенем. И что же? Нет! Горько и мучительно вспоминать это прошлое. Вы знаете, на какие факты я намекаю. Лишь одно скажу я вам, Надя: если бы я роди­лась буддисткой, а не христианкой, то я бы не по­крыла позором головы тех, кого любила больше всего на свете, — я имею в виду бабушку, тетушку, вас и всю семью. Помню, как в Тифлисе, за два дня до исповеди и причастия, будучи убеждена, что в лю­бом случае мне простятся все мои грехи, так сказать, оптом и в розницу, я решила, что одним меньше, одним больше — какая разница? Так я и продолжа­ла пятнать свою душу.

И такими же совершенно незрячими, как и я, были миллионы людей. Тысячи преступлений со­вершаются каждый день единственно из-за веры в отпущение грехов не через покаяние и благие по­ступки, а просто властью священника. Вот почему я верю и не могу не верить, что подобные цикли­ческие воплощения Божества имеют смысл, что они обязательны.

Будда никоим образом не противоречит Христу, а Христос — Будде. Греческое слово «Христос» проис­ходит от глагола «хрисо» — мазать, помазывать, ос­вящать — и означает «помазанник». А слово «Хрестос»^[246] существовало, как явствует из древних надпи­сей, еще за несколько тысячелетий до христианской эры. Жаколио^[247], возможно, глуп и во многом обман­щик и хвастун — ведь он француз; однако относительно этимологии словосочетания Езеус-Кришна он прав. Оно означает «чистая сущность», то есть Бо­жественный Дух; и если слово «крист» на санскрите означает «черный», то смысл слова «Христос» — неч­то, ведущее свое происхождение от Божества, то есть Божественная Сущность, что и пытается доказать Жаколио.

Я мало читала этого автора и не люблю его за лживость; он высказывает неприятные и неверные суждения по поводу высоконравственного буддий­ского духовенства, которое он в своей ненависти ко всему церковному ставит на одну доску с католичес­кими священниками.

Однако свои доказательства я беру не у пустобреха Жаколио, а черпаю их из древнейших манускриптов Центральной Индии и Цейлона, из «Книги мертвых» и надписей времен четвертой и седьмой династий египетских фараонов.

Хрестос — это слово, тождественное слову «Оннофр» (одно из имен Озириса); оно подразумевает также Божественную сущность, сострадание и лю­бовь. Все древнейшие философы утверждают, что эта «сущность» — бессмертный Дух, частица без­брежного, безначального океана, именуемого Богом, искра, отделяющаяся от Божества при рождении каждого человека; что она призвана защищать нас в течение всей земной жизни, а после смерти тела, слившись в гармонии с душою («периспиритом»^[248]), сделать человека бессмертным — или, если человек всю жизнь вел себя, как животное, разорвать ду­ховную нить, связывающую животную душу (индивидуальный разум) с бессмертным духом, оставив животную сущность на милость элементов, состав­ляющих ее субъективное бытие; после чего, со­гласно закону perpetuum mobile^[249], душа, или эго^[250], бывшего человека со временем должна неминуемо распасться, etre annihilee^[251].

Именно этот наш бессмертный дух мы всегда на­зывали словом «Хрестос» или «Христос». Следует ли нам согласиться с доктором Мюллером — епископом, прослывшим здесь блестящим оратором, что во вре­мя пребывания Христа на земле, а не на Небесах, вся Вселенная осталась без Бога? Что незримый мир пу­стовал, оставшись без правителя, подобно Франции в периоды анархии? Это вопрос чистой логики, гам­летовское «быть или не быть».

Либо вся сущность Божества сконцентрировалась в Христе — тогда прав Мюллер и нигде больше не было другого Бога, либо только часть Великого Вселенского Духа снизошла в Иисуса — и тогда правы мы, теософы. Дух Света воплотился в Христе, но это было не в первый и не в последний раз от сотворения мира, ибо по суще­ству этот Дух был тождествен бессмертному Духу каждого человека, с тою лишь разницей, что все про­чие люди были более или менее грешны, а Христос — нет. Его избрал Божественный Дух, чтобы сни­зойти в Него, а не просто опекать и защищать с более или менее близкого расстояния. Он спустился ради искупления грехов рода человеческого или, точнее, ради спасения грядущих поколений людей, которые позабыли других Спасителей, являвшихся в иные эпохи и в иных краях.

Я прекрасно понимаю: все, что я говорю, может показаться вам чистой воды ересью. Но Нил тоже считал ересью все, что слышал от отца Кириака. Мой «хозяин» одинаково почитает и Христа из На­зарета, и Гаутаму из Капилавасту. Однако он не считает ни одного из них Богом, рассматривая обо­их как совершеннейших из смертных; и он почитает дух Христа точно так же, как и дух Будды, осозна­вая, что оба они — частицы Единого Великого Бо­жества.

А все остальное — догмы и предписания — это дело рук человеческих. Если бы мы вели себя по­добно Христу и Будде, когда они воплотились в виде смертных людей, — а каждый из нас может стать таким, как Христос или Будда, — то мы бы соединились, или слились, с принципом Христа-Будды внутри нас, с нашим бессмертным духом, но, разу­меется, только после смерти нашего грешного тела; так как же мы можем со свиным gueule^[252] жаждатьземного рая и рваться в райские куши еще в этой жизни?

Смилуйтесь, не обвиняйте меня в кощунстве. Возможно, я и отхожу от принципов церкви и че­ловеческой религии, но, по моему слабому чело­веческому разумению, я не грешу против Святой Божественной Истины.

Повторяю, что слово «Будда» я использую в его абстрактном смысле, в значении Божественного принципа Мудрости^[253], не имея при этом в виду ни человека Иисуса, ни человека Гаутаму, принца Капилавасту.

О «peisah» в Библии я больше говорить не буду. Это самое «peisah» и так уже доставило мне немало хлопот. Быть может, ученые-хронологи не сразу примут эту теорию, но будущие исследователи дока­жут, что иудейский монотеизм лишь немногим стар­ше нашего христианства. И что Иегова родился в то же время, что и масоретская чушь, и прочно утвер­дился не ранее IV века. Ясно, что из четырех букв JHVH, которые можно встретить во всех рукописях еще до масоры, масореты могли образовать имена Йогива или Йегавха и вообще какие угодно, соот­ветственно своим вкусам и потребностям. Масоретские письмена были открыты лишь в последнее столетие перед началом христианской эры.

Конечно, евреи и их предки существовали еще до Ездры, одного из авторов Ветхого Завета, но как народ они не были известны, ни одному просвещен­ному философу или писателю. Возможно, евреи на самом деле были гиксосами — царями-пастухами эпохи фараонов^[254], или же звались финикийцами либо сирийцами, но до 150 года до P. X. их не называли ни иудеями, ни евреями, и они никогда не были в вавилонском плену.

В Кочине, близ Мадраса, есть еврейская колония, основанная еще до христианской эры. У ее обитате­лей сохранились все древние рукописи и прочие документы, включая и Библию Моисея, но только эта Библия к общепринятой Библии никакого отноше­ния не имеет, она больше напоминает какое-нибудь самаритянское священное писание. У поселенцев имеются и свои идолы, и даже медный змий Мои­сея — Нехош, которому эти люди поклоняются. Ни одному ученому ничего не известно об этой коло­нии. Только несколько человек из общины Сат-Бхай поддерживают отношения с некоторыми каббалистами. Все свои бумаги и грамоты они получили от царей Траванкора спустя 400 лет после смерти Гаутамы Будды, то есть в 200 году до P. X. Колонисты могут подтвердить свое происхождение и предпочи­тают называть себя финикийцами. Они также дока­зывают, что сохранили в чистоте веру своих предков и Моисея. Браки они заключают только с чле­нами своей общины и никогда не смешиваются с «язычниками».

 

Письмо 4

29октября [1877г.]

 

А теперь поговорим о личном Боге, или антропоморфном, Вы говорите с упреком, что я не верю, будто «Великая Сущность» может проявить ко мне какой-то «интерес». Давайте обсудим и этот вопрос. Если уж мы должны поговорить обо всем, давайте поговорим и об этом. Я буду предельно от­кровенна.

Кто всегда приучал нас мыслить о Боге в ант­ропоморфных категориях, то есть приписывать ему чисто человеческие атрибуты и качества — считать, что Бог является добрым, справедливым, всеведущим и всепрощающим? Религии всех времен и народов. От самого сотворения мир всегда был полон всевозмож­ных религий — плодов человеческого и чисто фи­зиологического воображения. Повсюду: в горах ли, в долинах ли — во все эпохи люди молились Богу или богам; во все времена к небесам возносили страстные мольбы и просьбы. Религии проникли во все уголки земного шара.

Если религия, как учат нас священники, являет­ся матерью добродетели и счастья, то они давно уже воцарились бы всюду, где есть религия, особенно христианская. Но так ли это? Оглянитесь вокруг, обратите взор к дунайским странам и к Азии, где крест воюет с полумесяцем, а так называемая Истина — с идолопоклонством и невежеством. Возможно ли, чтобы Бог Истины был более внимателен или боль­ше помогал христианам, нежели мусульманам? Срав­ните статистику преступлений и половых извраще­ний, грехов и всяческих мерзостей в христианских странах и в языческих. На сто преступлений в хри­стианских городах вы найдете у языческих народов от силы одно.

Какой-нибудь буддист, брахманист, ламаист или магометанин не пьет, не крадет, не лжет до тех пор, пока живет в строгом соответствии с принципами своей собственной языческой религии. Но как толь­ко появляются христианские миссионеры, как толь­ко они просвещают язычника, обращая его в хрис­тианскую веру, он становится пьяницей, вором, лгу­ном, лицемером. Пока эти люди остаются язычниками, они знают, что за каждый грех им воздастся по закону справедливости. Христианин же переста­ет полагаться на самого себя, он теряет уважение к себе. «Схожу к батюшке, и он меня простит», — как ответил отцу Кириаку один «новообращенный». Неч­то подобное существует и в брахманизме, правда, в меньших масштабах и только в народной вульгарной его форме.

Нет, в мире уже столько религий, а страданий и несправедливости при этом больше, чем когда бы то ни было. И больше всего там, где воцарилось совре­менное христианство, усовершенствованное и пре­красно приспособленное к законам XIX века. Я не могу написать вам несколько томов, но при­шлю вам небольшую статью, переведенную из одной древней, очень древней сингальской рукописи. Если вы или кто-то другой, пусть самый ученый богослов, сумеете опровергнуть все его положения по пунктам, это будет означать вашу победу. А сейчас я отвечу на все поставленные вами вопросы.

Вам кажется странным, что какой-то индусский сахиб приходит в мой дом как самозванец и «хозя­ин». Признайте же, наконец, что душа человека, его «периспирит», является совершенно отдельной сущ­ностью, что она не приклеена к его жалкой физиче­ской оболочке и что это тот же самый «периспирит», который имеется в любом животном, от слона до инфузории, и который отличается от своего живот­ного двойника лишь тем, что он более или менее защищен бессмертным духом и способен действовать независимо: в обычном (непосвященном) человеке — во время сна, а в посвященном адепте — в любое время. И тогда вы поймете все, о чем я вам писала, и все для вас полностью прояснится.

Об этом знали и в это верили еще в глубокой древности. Иерофанты и адепты^[255] Орфических мис­терий были посвящены в эти тайны. Святой Павел, единственный из всех апостолов бывший адептом греческих мистерий, довольно прозрачно намекал об этом, рассказывая о неком молодом человеке, кото­рый «в теле ли — не знаю, вне ли тела — не знаю: Бог знает» вознесся на третье небо^[256]. А Рода, разве ей не говорили: «Это не Петр, но ангел его», — под­разумевая его двойника, его дух? Вспомните Филип­па, которого «восхитил Ангел Господень» и который «оказался в Азоте» (Деян., 8:39-40). Вознесено было явно не его физическое тело, а «периспирит».

Почитайте Апулея^[257], Плутарха, Ямвлиха и прочих философов: все они намекают (данный во время по­священия обет не позволял им изъясняться откры­то) на этот феномен. То, что бессознательно делают медиумы под влиянием и с помощью духов умерших и элементалов, адепты делают совершенно сознатель­но, целиком отдавая себе отчет в происходящем.

Сахиб (одно из имен, которым сестра называла своего «Учителя», или «Хозяина») мне знаком вот уже лет двадцать пять. Он прибыл в Лондон вместе с премьер-министром Непала и королевой Оудха. После этого я не видела Сахиба, пока через одного индуса не получила от него письмо. В послании го­ворилось, что он приехал сюда три года назад и читал лекции по буддизму. Сахиб напомнил мне в этом письме также о некоторых вещах, которые предска­зывал мне ранее.

В Лондоне он смерил меня взглядом, исполнен­ным глубокого сомнения (вполне оправданного), и поинтересовался, готова ли я теперь отвергнуть не­избежное уничтожение после смерти и поверить ему.

Взгляните на его портрет: Сахиб с тех пор ничуть не изменился. Он, который по праву рождения мог восседать на троне, отринул все, чтобы жить, буду­чи никому не известным, а свое колоссальное состо­яние раздал бедным. Он — буддист, но не догмати­ческого толка, а принадлежит к течению Шивабхавика, последователей которого в Непале называют атеистами (?!!). Живет он на Цейлоне, но чем он там занимается, я не знаю.

Я не могу, не имею права рассказать вам все, но кончилось тем, что я уехала из Нью-Йорка и в ре­зультате провела семь недель в уединенном месте, в лесу, в Сангусе, где виделась с Сахибом каждый день, сначала в присутствии одного индийского буддиста, а потом в одиночестве, и каждый раз чуть не умирала от страха. Этот индиец появлялся не в виде двойника, а в своем обычном теле.

Он первым приступил к организации Теософ­ского Общества. И он выбрал почти всех его чле­нов, а барону Пальме предсказал, что тот умрет в мае следующего года, и велел ему заняться приго­товлениями к кремации тела, что и было сделано соответствующим образом. Индиец уехал, оставив нам несколько десятков имен жителей Индии, ко­торые были каббалистами или масонами, но не из этих глупых европейских или американских лож, а из Великой Восточной Ложи, куда не принимают англичан.

Факир Говиндасвами, о котором пишет Жаколио (возможно, вы читали в «Revue Spirite»), принадле­жал к младшим членам этой Ложи. (Если вы не чи­тали об этом, рекомендую прочесть работу Жаколио «Le Spiritisme dans le Monde»^[258]. Все эти господа — такие чудотворцы, что по сравнению с ними самые лучшие медиумы со всеми их духами просто ослы.

Когда индиец находился здесь, он специально хо­дил ко всем лучшим медиумам, и одно лишь его при­сутствие парализовывало все манифестации. Нет! Эти люди с подозрением относятся ко всем медиумам, называя их бессознательными колдунами, а всех ду­хов — кикиморами, глупыми земными демонами-эле-ментариями, и считают, что ни на земле, ни на не­бесах нет ничего выше бессмертного человеческого духа. Превыше этого бессмертного духа — только Непостижимый Великий Бог или, точнее, Сущность Высшего Божества, поскольку, как вам известно, все они отрицают ип Dieu personnel^[259].

В одном из их подземных храмов стоит колос­сальная бронзовая статуя Иисуса, прощающего Ма­рию Магдалину. Рядом с нею изваяние Гаутамы, ко­торый поит нищего из своей чаши, а также статуя его ученика и брата — Ананды. И еще одна скульп­турная группа: Будда у колодца, пьющий из сосуда, который ему протягивают отверженный и прости­тутка. Вот что мне известно. Однако сокровенный смысл этих трех изваяний лучше известен «посвя­щенным», чем мне. А я знаю лишь то, что мой «хо­зяин» гораздо больше проникнут любовью Христа и Христоподобен, нежели любой из современных хри­стиан, и несомненно почитает Христа сильнее папы римского, Лютера или Кальвина^[260].

Когда двойник Сахиба, то есть истинный Сахиб, временно покидает свою физическую оболочку, его тело пребывает в состоянии, похожем на то, кото­рое можно наблюдать у тихих помешанных. Хозяин приказывает телу погрузиться в сон или же остав­ляет его под присмотром своих людей. На первых порах мне казалось, будто он выталкивает меня из моего тела, но вскоре я, видимо, привыкла к это­му, и теперь у меня просто возникает ощущение, словно я живу какой-то двойной жизнью.

Когда мне предстояла операция на ноге (мне хо­тели ампутировать ногу в связи с развитием гангре­ны), «хозяин» меня вылечил. Он все время находился рядом со старым негром и посадил на мою больную ногу белого щенка. Помните, я вам писала об этом случае? А скоро он навсегда заберет нас с Олькоттом в Индию, только сначала мы должны основать Общество в Лондоне. Насчет того, занимает ли он другие тела кроме моего, мне неизвестно. Но я знаю, что, когда он отсутствует, порою много дней подряд, я часто слышу его голос и отвечаю ему «через оке­ан». Олькотт и другие тоже нередко видят его при­зрак: иногда он обладает определенной плотностью, подобно живым существам, часто же совершенно бесплотен, как дым, а еще чаще он невидим, и его можно только почувствовать.

Сама я только сейчас учусь выходить из своего тела; проделывать это в одиночку пока побаиваюсь, но вместе с Сахибом мне ничего не страшно.

Постараюсь опробовать это на вас. Только будь­те так добры, не сопротивляйтесь и не кричите. И — не забывайте

Искренне вашу  Лулустанку

 

 

 

Письмо 5

21 февраля 1880г.

 

Получила ваше письмо, Надежда Андреевна, это всегда приносит мне радость, но на сей раз я испы­тала некоторое раздражение и даже слегка рассер­дилась.

Дома у меня царит беспорядок, поэтому я пишу в такой спешке. Вот уже три дня у меня гостит г-жа Хьюм, дочь губернатора провинции Пенджаб. Я так от нее устала, просто сил нет. Сегодня она уезжает в Лондон. А приехала г-жа Хьюм специально для того, чтобы ее посвятили в наши тайные знаки и пароль, ибо десять месяцев назад она вступила в Теософское Общество. Вчера вечером состоялась весьма впечат­ляющая церемония, присутствовали все официальные лица, председатели, секретари, библиотекари и ря­довые члены Общества. Не было только неофитов. Присутствовали г-жа Хьюм, почтенный инженер Скотт Росс, парс-огнепоклонник, дэван (премьер-министр) махараджи Холкара (идолопоклонник) и бедный тор­говец индус из Бомбея. Потерпите, это описание я привожу с умыслом.

Вы видите пять совершенно различных, диамет­рально противоположных личностей, отличающихся друг от друга религией, национальностью, а также социальным положением.

После посвящения г-жа Хьюм — надменная леди, которая прожила в Индии десять лет и, по ее соб­ственному утверждению, ни разу не подала руки ни одному туземцу, — первая пожала руку бедному ин­дусскому торговцу, чокалась с ним и называла его братом. Идолопоклонник, который еще три месяца назад был сущим фанатиком, почитавшим само при­косновение иностранца за осквернение, назвал братьями парса-огнепоклонника и торговца, лишившего­ся своих кастовых привилегий из-за реформаторских склонностей, и распивал с ними чай, что в глазах брахманов — страшный грех. Госпожа Хьюм — хри­стианка и последовательница Сведенборга, Скотт Росс — тоже христианин. Недавно мы проводили посвящение одного магометанского принца.

Одновременно с этим письмом я направляю по­слание в Лондон председателю Лондонского Теософ­ского Общества (Д.Дж.Уайлду) по поводу Елизаве­ты! Алексеевны. В Москву же пишу о его обраще­нии (то есть речи) к теософам 1 января 1880 года; свою торжественную речь по случаю вступления в должность он произнес перед двумя тысячами теосо­фов. Пусть мне снесут голову, если самый фанатич­ный христианин сумеет отыскать в обращении Уайлда хотя бы слово против Христа или христианства. Доктор славил Христа не как воплощение Бога, но как воплощение всех Божественных качеств. Доктор Уайлд — унитарий^[261] и не верует в Троицу, но своим теософам он приводит Христа в качестве величайше­го, воистину Божественного примера для подражания. Все это доказывает следующие положения:

1. Теософское Общество не является антихристи­анским.

2. Его члены принадлежат ко всем возможным вероисповеданиям и национальностям; все они не могут быть христианами, однако от членов-христи­ан отнюдь не требуется отказа от веры в Христа, пусть даже как в Бога.

3. Главная цель Общества — всемирное братство и справедливость по отношению к любой религии, любой вере — какой угодно, лишь бы была искрен­ней, и борьба не на жизнь, а на смерть с любым ли­цемерием. Ведь Христос пошел на смерть, сражаясь именно с ним, и Его учение было направлено в ос­новном именно против лицемерия.

4. Если мы, то есть Теософское Общество, в котором преобладает не христианская, а «языческая» составляющая, видим свою цель в том, чтобы всем сердцем, «как самих себя», возлюбить всех людей, причем не только друзей (ибо это принято «даже среди язычников»), но и врагов, то Елизавета Алек­сеевна в своей ненависти к теософам ведет себя от­нюдь не согласно учению Христа, но вопреки самому духу Его учения.

К тому же в «Разоблаченной Изиде» нет ни сло­ва против Христа, нет ничего кроме величайшего уважения, почтения и преклонения перед Ним. Я выписала оттуда некоторые фразы, одна из них — из второго тома, страница 575, строки 13-20^[262], где говорится: «Почему же тогда Иисуса из Назарета, ко­торый в тысячу раз выше, благороднее и нравствен­но величественнее Магомета, христиане не чтут так же и не следуют ему на практике, вместо того что­бы слепо его обожать в бесплодной вере как бога и в то же время поклоняться ему в манере некоторых буддистов, которые вертят свои молитвенные ко­леса?»

В этой фразе заключена вся суть того, что я го­ворю об Иисусе в «Разоблаченной Изиде». В том же духе выдержано все, что касается его. Разве это «осмеяние» или «нападки»?

Это первый пункт; перейдем ко второму. Полто­ра года назад вы в своем письме просили меня пре­кратить в нашей переписке любую религиозную полемику. Я ее прекратила. Я поняла, что вы пра­вы, а я заблуждаюсь — точно так же, как заблуждались бы вы, восхваляя христианство перед благоче­стивым убежденным буддистом или мусульманином и принижая тем самым его собственную веру. С тех пор в нашей переписке я ни словом не обмолвилась о различиях в наших убеждениях. Вы искренни в своей страстной вере. Я верую столь же искренне и горячо. Вы веруете в одно, я — в другое. Лет пять назад я в ответном письме стала бы вас убеждать, что верую в то же, что и вы. С моей стороны это обер­нулось бы ложью и притворством, это было бы ли­цемерием.

Я не выступаю против Христа, против Иисуса (как, собственно, и никто из наших братьев). Я не против христианства истинного — я против западно­го, ложного христианства, которое один из членов высшей ложи Теософского Общества в статье, опуб­ликованной в «Blackwood Magazine» (одном из ста­рейших и ортодоксальнейших журналов Лондона) на­звал «антихристианским». Автор выступает там под псевдонимом «Турецкий эфенди»^[263]. В этой статье^[264] он также называет учение Христа самым великим, чис­тым и благородным, а на псевдохристианство Запа­да (включающее в себя католицизм и протестантизм) он обрушивается так же яростно, как и я в своей «Разоблаченной Изиде».

А если я не верую в Христа как в одного-единственного тождественного Бога, то это, Надежда Ан­дреевна, не моя вина. С тем же успехом можно было бы обвинить меня в том, что я вдруг ослепла или оглохла — или, в моем случае, прозрела.

Некоторое время назад я, возможно, и верила в Иисуса, но не верила в Бога; теперь же, перестав веровать в Христа, я начинаю верить в Бога, что, на мой взгляд, ничуть не хуже. Если я несколько боль­ше, чем прежде, верю в высшее совершенство его учения и его личную святость, да еще пытаюсь в меру своих скромных возможностей следовать ему во имя Незримого Великого Бога, которого он на­зывал Отцом всех нас, и всего-навсего не могу пове­рить в его Божественность и тождественность Богу, я ничем не рискую, когда навеки покину невеже­ственный суд этого мира, дабы предстать перед ве­ликим судом закона исправления, которым ведает Он — тот, кого никогда не могли постичь даже самые великие из его приверженцев и кого никогда не по­стигнут на этой земле.

Если же Христос действительно Бог, то он видит, что я никоим образом не считаю себя безгрешной, так что он не станет наказывать меня, и даже на­оборот, скорее одобрит за искренность и прямоту, ибо всевидящее Око не может не видеть, что моя единственная вина лишь в том, что я не способна быть лицемерной. А если Иисус не Бог, как сам же он и учил нас, когда говорил: «Что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог»^[265] (простите, если я цитирую не совсем точно), — этой фразой ясно давая понять, что никогда не считал себя Богом, — что ж, тогда я и подавно ничего дур­ного не сделала.

Я всей душою желаю не расходиться с вами и другими моими близкими в религиозных вопросах, но что поделаешь, раз возникают такие сложности. Это происходит помимо моей воли и мне неподвласт­но. Наша покойная бабушка терпеть не могла ябло­ки, ей было дурно даже от их запаха, но при этом она не испытывала ненависти к тем, кто любил яб­локи, точно так же, как и вы не осуждаете ее за эту идиосинкразию^[266]. Возможно, подобное сравнение не­корректно, но сейчас не могу подыскать ничего по­лучше.

 Я не в состоянии заставить себя поверить в Божественность Иисуса так, как веруете в нее все вы, точно так же как не могла бы заставить себя поверить в Божественность Кришны (в которого индуисты верят так же серьезно и искренне, как и хри­стиане в Христа). Они не глупее и не лицемернее христиан, они веруют, ибо их натуре свойственно ве­рить, и, когда их вера в Кришну иссякнет, веровать им будет больше не во что. Только, попомните мои слова, из тех немногих, что обращаются в христи­анство, утратив веру в Кришну, ни один не верует в Христа, они просто фарисеи, лицемеры. Ну вот, думаю, что высказала все, а если что и забыла, то вы все сами поймете.

Надеюсь, вы покажете это письмо дядюшке и объясните ему ситуацию и больше не станете меня обвинять в оскорблении Христа, чего я никогда не делала и не делаю. Но вот против подлых, крово­жадных лжецов и лицемеров — протестантов и католиков — я буду биться до последнего вздоха. Иисуса — благороднейшего из людей, идеального человека — они превратили в кровожадного, не­истового, полоумного Иегову, который недостоин стоять рядом даже с отвратительным Брахмой.

«Верую в Бога Единого, в Душу бессмертную и в неизменный Закон исправления. Аминь».

Пожалуйста, обязательно пришлите мне русское Евангелие с бабушкиным портретом, который я за­была у вас. Всем привет и низкий поклон. Получили ли вы посылку?

Целую вас всех, если позволите.

Елена

 

ПИСЬМА КНЯЗЮ

 А.М.ДОНДУКОВУ-КОРСАКОВУ (1881-1884)^[267]

 

 

Письмо 1

28 августа 1881 г.

Симла, Пенджаб,

 Ротни-Касл, Джакко

Британская Индия

 

Его сиятельству князю А.М.Дондукову-Корсакову,

 генерал-губернатору г.Одессы и Херсонской губернии и проч.

 

Дорогой князь!

 

В связи с тем, что две мои тетушки — г-жа Вит­те и г-жа Фадеева — находятся в Карлсбаде, я ока­залась сейчас в весьма затруднительном положении.

Покинув Россию около девяти лет назад и едва ли сохранив там какие-либо связи и знакомства, я не знала, кому написать, чтобы получить адрес мо­его дядюшки, генерала Р.А.Фадеева, которому соби­ралась отправить срочное письмо. Он, скорее всего, в Петербурге, но вполне может оказаться и за гра­ницей. А Вы, дорогой князь, наверняка это знаете.

 Прошу простить меня за вольность, с которой я к Вам обращаюсь, и лелею надежду на то, что Вы не откажете мне в любезности и через Вашу канцеля­рию перешлете это письмо дальше, а также на то, что Вы не осудите подобные неофициальные манеры Вашей старой знакомой, которую Вы хорошо знали в прошлом, в те счастливые дни — в Тифлисе и в иных краях, и которой сейчас выпало быть при­кованной к одному из горных пиков в Гималаях, подобно Прометею, благо хищных птиц в Симле предостаточно.

Не зная официального этикета, утратив всяческие воспоминания о том, как в свете принято обращаться к высокопоставленным лицам, и уповая лишь на Ва­шу безграничную доброту и снисходительность, я с величайшим уважением подписываю это письмо.

Ваша преданнейшая и наипокорнейшая соотече­ственница

Е. П. Блаватская

 

Письмо 2

Е.П.Б.

Секретарь по переписке

Теософского Общества Арья Самадж

5 декабря 1881 г.

Бомбей

Дорогой князь!

 

Полагаю, совершенно излишне говорить о том, как счастлива я была, получив ваше столь доброе, любезное и... такое неожиданное письмо. Я долгое время была убеждена, что в России обо мне поза­были — и, наверное, поделом. Поскольку обстоятельства вынудили меня, дабы не лишиться фер­мы и небольшого имения, приобретенных мною на Лонг-Айленде, близ Нью-Йорка, натурализоваться^[268] в Америке, я, по-видимому, утратила все свои пра­ва в России. Точно так же, как г-н Журден всю жизнь говорил прозой, не осознавая этого, я, сама того не подозревая, оказалась повинна в государ­ственной измене! Правда ли это? Сие, мне неизвест­но. Все, что я знаю, — это то, что моя любимая страна никогда не имела дочери более преданной, чем я, а наш император (точнее, императоры, ибо я пережила троих из них) — наиболее лояльной и верной подданной, нежели их покорная служанка.

Однако теперь это все бесполезно. Жребий бро­шен, и отныне судьба моя связана с Индией, Сиа­мом, Тибетом и Бирмой. Еще несколько лет — и этот мешок костей, именуемый Е.П.Блаватской, бу­дет сожжен на погребальном костре по обычаю малабарских вдов, станет пеплом и будет развеян по ветру. И этим все будет сказано. Впрочем, нет, не все: я наверняка оставлю после себя несколько сот безутешных теософов, буддистов и брахманов. При­горшню праха, оставшуюся после меня, по крупи­цам разместят в раках^[269], над ними в качестве надгроб­ных памятников возведут ступы и пагоды^[270], а бед­ные глупцы обожествят мой пепел наподобие пепла Гаутамы Будды и Кришны.

Дорогой мой князь, вы интересуетесь моей жиз­нью? Да, вы правы, ибо еще ни одного из ваших соотечественников насмешливая судьба не вовлека­ла в ситуации более оригинальные и неожиданные, нежели меня, не ставила в положения и жуткие, и гротескные, чреватые взлетами и падениями: сегод­ня вознесет за пределы солнечной системы, к звез­дам, а завтра низвергнет в бездонную пропасть. Вот такие у меня жизнь и судьба, которые постоянно делают ставку то на мой взлет, то на мой крах, как пьяные биржевики. Сейчас я на взлете и, ей-богу, там и останусь, даже если бы мне пришлось позво­лить моей армии теософов наградить меня титулом царицы-пророчицы Цейлона или Ассама^[271], причем под самым носом у англичан, из которых здесь, в Индии, половина мною восхищается, а другая поло­вина ненавидит!

Держу пари, что вы не в состоянии ничего из этого понять и, возможно, сочли меня безумной. С ума я, по крайней мере, не сошла и раз уж вы просите рассказать вам о моей жизни, то вынужде­на сделать это в исторической последовательности. Возможно, это к лучшему, и в России появится по крайней мере одна влиятельная фигура, которой станет ясно, какой шанс упускает Россия, игнори­руя меня с такою надменностью, как сейчас. «Ха! — скажете вы себе, — это все политика!» Никоим образом: это — история, и каждый реальный факт зафиксирован с фотографической точностью, что легко проверить, особенно человеку с вашим по­ложением.

Вот вам факты, статистические данные о теосо­фах, необходимые цифры. Я возглавляю армию фа­натиков — мистических квиетистов^[272], к тому же до смерти преданных вашей покорной слуге. Нас 49 560, давайте округлим до 50 000^[273]. В это число входят буддисты — сингалы^[274], непальцы, тибетцы, сиамцы^[275] и бирманцы, индусы всех каст (по большей части брахманы). Из этих пятидесяти тысяч всего лишь 3 473 американца, 703 британца и прочих ев­ропейцев (включая французов, итальянцев и жителей острова Корфу). Если последние (то есть европей­цы, американцы и австралийцы) видят во мне ред­кое явление, которое они не понимают, но которым гордятся, словно какой-нибудь двуглавой обезьяной, то азиаты смотрят на меня как на женское вопло­щение Будды или богини Сарасвати^[276]. Доказатель­ство: вот что пишет обо мне одна английская газе­та, сетуя на то, что столько чести оказывают какой-то там русской:

«Говорят, что буддистки Цейлона считают госпо­жу Блаватскую божеством, спустившимся с облаков, и, несмотря на ее бурные протесты, настаивают на оказании ей пуджи!»

Пуджа — это санскритское слово, означающее «божественное поклонение». Индусы совершают пуджу в своих храмах перед изображениями Богов. Да, буддисты воспринимают меня как божество, сошед­шее с небес. Я не могу воспрепятствовать им, как бы я ни старалась, падать ниц передо мною лицом в пыль — туда, куда ступила моя нога^[277]. Боже мой, как это глупо! Глупо, однако, это правда. Ну и что? Я старею с каждым днем, гораздо быстрее других, из-за непомерных трудов и огромной ответственно­сти, которую я взвалила на свои плечи. Я могу по­мереть со дня на день, и какой тогда прок, какая выгода от всех моих трудов, от всех этих геркуле­совых подвигов, что я совершила?

Я ничего не смыслю в политике; более того, по­литикой в нашем Обществе заниматься строжайше запрещено. Никто не вправе вести речь о подобных низменных предметах нашего бренного мира, и толь­ко убедившись, что наше Общество — это чисто фи­лософская и религиозная организация, основанная на принципах всеобщей филантропии, в нашем движе­нии стали принимать участие проживающие в Ин­дии англичане, многие из которых сделались члена­ми Теософского Общества. Но вы, вероятно, хотите знать, как это все происходило? Я вам расскажу, однако должна вас предупредить, дорогой мой князь, что все это очень похоже на сказку.

Мне было 35 лет, когда мы с вами виделись в последний раз. Давайте не будем говорить о том мрачном времени, заклинаю вас позабыть о нем на­всегда. Я тогда только что потеряла единственное су­щество, ради которого стоило жить, существо, кото­рое, выражаясь словами Гамлета, я любила, как «со­рок тысяч братьев и отцов любить сестер и дочерей своих не смогут». Несколько недель я провела в Одессе у своей тети госпожи Витте, которая по-пре­жнему живет в этом городе. Там я получила письмо от одного индуса, с которым при весьма необычных обстоятельствах познакомилась в Лондоне 28 лет назад и который убедил меня предпринять мою первую поездку в Индию в 1853 году^[278].

 В Англии я виделась с ним лишь дважды, и во время нашей по­следней встречи он мне сказал: «Судьба навсегда свяжет вас с Индией, но это произойдет позже, через 28-30 лет. Пока же поезжайте и познакомьтесь с этой страной». Я туда приехала, почему — сама не знаю! Это было словно во сне. Я прожила там около двух лет, путешествуя, каждый месяц получая деньги не­ведомо от кого и честно следуя указанным мне мар­шрутом. Получала письма от этого индуса, но за эти два года не виделась с ним ни разу. Когда он написал мне: «Возвращайтесь в Европу и делайте что хоти­те, но будьте готовы в любой момент вернуться», — я поплыла туда на «Гвалиоре», который у Мыса по­терпел кораблекрушение^[279], однако меня и еще десятка два человек удалось спасти.

Почему этот человек приобрел такое влияние на меня? Причина мне до сих пор не ясна. Но вели он мне броситься в пропасть — я бы не стала колебаться ни секунды. Я побаивалась его, сама не зная поче­му, ибо не встречала еще человека мягче и проще в обращении, чем он. Если вам захочется побольше уз­нать об этом человеке, то, когда будет время, про­чтите «В дебрях Индостана»^[280].

 Вещь напечатана в «Московском вестнике», где я выступаю под псев­донимом «Радда Бай». Пусть они вышлют вам ее от­дельной брошюрой. Мой индус представлен там под именем Такур Гулаб Сингх. Из этой книги вы уз­наете, чем он занимался и какие необычайные яв­ления связаны с ним. Обратите особое внимание на письмо XX («Московский вестник» от 27 апреля 1880 года, № 115) и письмо XXI (№№ 117 и 129). Уверена, что вам это будет интересно. Теперь он на­всегда покинул Индию и поселился в Тибете (куда я могу отправиться когда захочу, хотя, уверяю вас, туда ни за что не проникнуть ни Пржевальскому^[281], ни кому-либо из англичан), и из Тибета он переписывается с англичанами из нашего Общества, кото­рые по-прежнему целиком находятся под его таин­ственной властью.

В качестве еще одного доказательства позволю себе отправить вам с той же почтой весьма любопыт­ную книгу — «Оккультный мир» А.П.Синнетта^[282], редактора газеты «The Pioneer», самого консерватив­ного англичанина, тори^[283] до мозга костей; одно вре­мя он являлся самым ярым оппонентом покойного еврея Биконсфилда^[284] — ныне же это мой ученик и преданный слуга. Тот самый Синнетт, который еще пару лет назад презирал индусов до такой степени, что его тошнило от этих «черномазых», теперь в крайне самоуничижительных выражениях посвяща­ет свою книгу индусу — одному из моих друзей (ко­торый тоже живет в Тибете)^[285].

 Она, видите ли, по­священа «Тому, кто благодаря своему пониманию природы и человечества стоит настолько выше евро­пейской науки и философии, что лишь наиболее разум­ные, наиболее выдающиеся их (науки и философии) представители способны осознать наличие в человеке такой силы, какую постоянно проявляет он, Кут Хуми Лал Сингх, чье дружеское расположение дало автору право добиваться внимания европейского общества...» Mirabile dictum!^[286] Англичанин, смиренно распростершийся ниц перед индусом, униженно умоля­ющий меня выступать посредником между ним и Кут Хуми Лал Сингхом! В хорошем же положении я оказалась — и, надо сказать, в уникальном, не правда ли?

Однако я отклоняюсь от темы. В 1869 году я по­ехала в Египет, а оттуда — снова в Индию и воз­вратилась в 1872 году. Затем, уже будучи в Одессе, в 1873 году я получила письмо от моего таинствен­ного индуса, в котором он велел мне отправляться в Париж, и отбыла туда в марте 1873 года (кажется, второго числа). Сразу же по прибытии я получила еще одно письмо с указанием отплыть в Северную Америку, что я и сделала без всяких возражений. Там мне пришлось доехать до Калифорнии, а оттуда — плыть до Иокогамы, где после девятнадцати лет разлуки я снова повстречала своего индуса: он, ока­зывается, обосновался в маленьком дворце, то есть в загородном доме в трех-четырех милях от Иоко­гамы.

 Пробыла у него лишь неделю, ибо он с по­дробнейшими наставлениями отослал меня обратно в Нью-Йорк. Там я с ходу приступила к работе. Для начала индус велел мне проповедовать против спи­ритуализма. В результате в Соединенных Штатах на меня ополчились 12 миллионов «блаженных», кото­рые успели уверовать в возвращение во плоти сво­их тещ, скончавшихся и съеденных червями много лет назад, а также эмбрионов, которым так и не удалось появиться на свет, но которые, развоплотившись, растут и взрослеют там наверху (если вас интересует точное местонахождение, справьтесь в спиритуалистском руководстве по географии).

Не могу вам пересказать, что я говорила во вре­мя публичных лекций перед аудиторией из четырех-пяти тысяч человек. Однако в то время как я счи­тала, что несу бессмыслицу, оказалось, что, опять же как г-н Журден, я, сама того не ведая, обращалась к ним с выразительными речами, которые и приве­ли к рождению Теософского Общества. Основанное мною и полковником Олькоттом, прежде фанатич­ным спиритуалистом, но с тех пор как он повстре­чал меня, буддистом и оккультистом в духе средне­вековых розенкрейцеров и столь же фанатичным антиспиритуалистом, Теософское Общество заметно росло. Все спиритуалисты, разочарованные в мате­риализовавшихся тещах, которые у себя на том свете успели позабыть имена своих невесток, бывшие фа­натики всех мастей, ныне протестующие против про­тестантизма, католицизма, спиритуализма и прочих «измов», — все эти люди клюнули на новую фило­софию, свалившуюся с неба, и стали членами наше­го Общества.

 На следующий, 1875 год, численность его составляла уже от восьми до девяти тысяч чело­век. Тут я получила еще одно письмо, заставившее меня оставить лекторскую работу (меня заменил пол­ковник Олькотт), сесть и написать книгу, которая в напечатанном виде составила 1400 страниц мелким шрифтом, — два толстых тома под названием «Ра­зоблаченная Изида»!

Не стану о ней говорить, ибо не было газеты, которая не упоминала бы о ней — либо для того, чтобы разнести в пух и прах, либо для того, чтобы уподобить величайшим творениям всех философий прошлого, настоящего и грядущего. Я писала ее со­всем одна — рядом не было никаких помощников, писала на английском, который тогда едва знала, однако, как и в случае с моими лекциями, оказа­лось, что я писала на классическом английском без единой ошибки, подкрепляя свое небрежное изложе­ние цитатами из известных и неизвестных авторов, порою из книг, существующих в единственном эк­земпляре где-нибудь в ватиканской или в бодлианской библиотеке, — книг, к которым у меня тогда просто не могло быть доступа, но которые со вре­менем помогли подтвердить правильность написан­ного мною и отомстить клеветникам, ибо выясни­лось, что я точно процитировала все до последнего слова. Эта работа была и остается сенсацией. Она переведена на несколько языков, включая сиамский и хинди, и является Библией наших теософов.

Написала ли я ее сама? Нет, она была написана моею рукою и моим пером. В остальном же я от сво­его авторства отказываюсь, ибо сама в этой книге до сих пор ничего не смыслю. Но десять тысяч экзем­пляров первого издания по 36 шиллингов за штуку разошлись буквально за месяц; мне же в качестве прибыли от продаж пришлось довольствоваться лишь славой, не получив ни гроша, так как, будучи убеж­дена, что все это — праздная болтовня, не стоящая и одного-единственного издания, я продала ее изда­телю, как говорится, за спасибо, тогда как он зара­ботал на ней сто тысяч долларов, ибо за последние три года книга эта выдержала шесть изданий. Вот так-то.

Собрав весь урожай авторских почестей, а в ка­честве материального вознаграждения получив только оскорбления со стороны моих фанатичных критиков, я получила распоряжение выбрать семь теософов, готовых при надобности пожертвовать жизнью ради успеха своей миссии среди язычников, и вместе с этими делегатами сесть на корабль, отплывающий в Индию^[287]. С 1865 по 1868 год, когда все думали, что я в Италии или где-нибудь еще, я побывала в Егип­те, откуда я должна была отправиться в Индию, но отказалась это сделать.

 Именно тогда я вернулась в Россию вопреки советам моего учителя, желавшего, чтобы я поехала в ламаистский монастырь Топ-Линг за Гималаями, где я так хорошо себя чувствовала, — вернулась, изменив маршрут, влекомая желанием вновь увидеть [...]^[288] (нет, простите, но я, видимо, не в силах это выговорить) — скажем, свою родную страну, и приехала в Киев, где потеряла все, что мне было дороже всего на свете, и чуть не лишилась рас­судка. Впрочем, с тех пор я наверняка безумна, ибо временами мне кажется, что я сплю и все это вижу во сне! Однако...

Сразу по прибытии в Лондон, где было основано наше первое «Британское Теософское Общество» с графом Карнарвоном и Балкарресом (лордом Линдсеем) во главе (смотрите Устав, который я вам по­сылаю), мы возобновили наше путешествие. В Суэ­це, в Адене и везде, где только можно (в первую очередь во Франции, на Корфу и на Мальте), мы ос­новывали наши Общества, ибо друзья, собратья были у нас уже повсюду. Прибыв в Бомбей, я оставила в покое англичан, потому что хотела посвятить все свое время коренным жителям. Увы, последствия не заставили себя долго ждать! Как только мы сошли на берег по просьбе поднявшейся на борт корабля депутации из двухсот индусов, на набережной нас приветствовала толпа из пятидесяти тысяч человек, и англичане были вне себя от ярости.

Меня приняли за русскую шпионку!! Англо-индийское пра­вительство с проницательностью, присущей милор­дам с Оксфорд-стрит, которых направляют в Индию вместо обычных лордов, решило, что меня подослал генерал Кауфман^[289] — мой бедный невинный красно­носый друг Константин Петрович! Я не виделась с ним с 1848 года; тогда, в Абаз-Тумане, он имел обыкновение попусту объясняться мне в любви, вос­седая на куче картошки с морковью.

Представляете? Эти глупые англичане стали тра­тить огромные суммы денег на слежку за дочерью моего отца. Краснощекие агенты тайной полиции с пышными выцветшими усами целых семь месяцев ходили за мною по пятам, проехав на поезде около пяти тысяч километров, следя за мною всю дорогу от Бомбея на север Индостана в Раджпутану^[290], оттуда — в Центральную Индию, затем в Пенджаб, Кашмир, Дарджилинг, где по истечении семи месяцев я покинула британскую территорию, на прощание по­казав шпикам нос. Им запрещено ступать на терри­торию Тибета, и я отправилась туда одна, расстав­шись с индусами и американцами — моими спутни­ками, которые остались дожидаться меня в Дарджилинге. Я отправилась в монастырь к своим друзьям-ламам, совершая паломничество «в поклоне­ние Будде», как я в насмешку написала в записке, отправленной шпику, который следил за мною до самого конца пути. Возвратившись через три неде­ли, я снова встретила и своих спутников, и шпиков, поджидавших мою опасную персону. Уверена, что англичане и по сей день считают, что у меня в Тибете была тайная встреча с Кауфманом, переодетым в далай-ламу^[291].

Поняв, что с этими глупцами-англичанами ниче­го не поделаешь, я принялась понемногу с ними знакомиться и обнаружила, что в глазах туземцев они стали просто посмешищем, но закончилось все тем, что они «успокоились в собственном волнении», как говаривала моя старая няня, раскладывая карты для гадания. В конце концов мы отбыли на Цейлон по приглашению наших друзей, теософов-буддистов. Итак, в прошлом году наша делегация из девяти человек, посланных девятью Обществами, в составе которой были представлены самые разные народы: американец, русская, индус, англичанин, итальянец, парс, пенджабец, непалец и раджпут^[292] — высадилась на Цейлоне, и клянусь вам, дорогой мой князь, та­кой прием, как нам, не оказывали и принцу Уэль­скому!

В течение трех месяцев одно триумфальное ше­ствие сменялось другим: процессии, во главе ко­торых шли сотни высокопоставленных буддийских священнослужителей и слоны (я сама ехала на сло­не кофейного цвета); вдоль дороги через весь Цей­лон — гирлянды из цветов и триумфальные арки через каждые десять шагов; женщины из централь­ных провинций, украшенные, вернее, одетые в алмазные ожерелья в качестве единственного пред­мета ооблачения; процессии сингальских аристо­краток, разодетых наподобие средневековых гол­ландских дам, подходившие ко мне, чтобы про­стереться передо мною ниц; священнослужители сиамской секты^[293] в желтых накидках на голое тело, перекинутых через левое плечо, и так далее.

Англичан снова охватила ярость, однако они не стали ничего предпринимать: боялись революции, народного восстания. «Убивайте индусов и буддистов, но не трогайте их религии, иначе они сами поубивают вас», — гласит местная поговорка. В глазах ту­земцев я была пророчицей, которую послал им Будда. Как они до такого додумались, откуда у них столь странное наваждение — не знаю! Тем не менее это неоспоримый факт, и поэтому англичанам приходи­лось со мною считаться. Я быстро выучила санск­рит и пали; скоро буду читать лекции на обоих этих языках. Сингалы выбрали меня своим третейским судьей в религиозных вопросах.

 На Цейлоне есть две буддийские секты — сиамская и секта Амарапура^[294], постоянно враждуюие друг с другом. После семи веков вражды я их примирила. Я дискутировала с ними по религиозным проблемам и объясняла им тот или иной метафизический вопрос из Трипитаки и Абхидхармы^[295] — буддийских священных писаний. От­куда мне известны эти столь абстрактные и метафи­зические вещи? О! В этом-то и заключена страшная тайна. Но я чувствую себя в силах держаться с достоинством перед величайшими знатоками санскрит­ской учености и побеждать в публичных дискуссиях как брахманов, так и буддистов, которые на своих священных писаниях собаку съели.

Вам достаточно пролистать мой журнал «Тhеоsophist» — издаваемый мною в Бомбее ежемесячник, куда пишут величайшие пандиты^[296] (ученые, астро­логи, богословы и прочие), скромно получая наши критические отзывы и замечания. Где я этому на­училась? Наверное, в другом воплощении, но исти­на в том, что я все это знаю.

Впрочем, полагаю, пора заканчивать сие и так уже слишком длинное послание. Дорогой князь, вы, ве­роятно, уже жалеете, что попросили меня рассказать историю моей жизни. Но коль скоро я поспешно откликнулась на вашу просьбу, я вынуждена послать вам доказательства того, что излагаю, — в против­ном случае вы можете решить, будто я в Америке научилась врать, как... газовый счетчик^[297]. Однако честь имею отправить вам три номера журнала, ко­торый я издаю, «Theosophist». Высылаю вам также Устав и Постановления нашей организации, дабы вы могли прочесть (помеченные красным карандашом) имена моих лучших европейских и азиатских учени­ков. Возможно, вы все это отправите в огонь, но не раньше, чем ваше любопытство позволит вам удо­стовериться в том, что я говорю правду.

Но я должна закончить свою историю и расска­зать вам о том, как вышло, что мне пришлось при­землиться здесь, в Симле — центре англо-индийского правительства, среди аристократии, которая меня выслеживает, обожает, ненавидит и боится. Будет свободное время — возьмите «Русский Вестник» за май, июнь и июль 1881 года. Там вы найдете пуб­ликацию «Дурбар в Лахоре», дневник русской женщины за подписью «Радда Бай» — я всегда подпи­сываюсь этим именем.

После возвращения с Цейлона и моего буддий­ского триумфа вышеупомянутая аристократия начала со мною заигрывать. Из Симлы ко мне стали посту­пать настойчивые приглашения провести там жаркие месяцы — сезон, когда на равнинах Индостана все горит, изжаривается и превращается в пепел. В про­шлом году я провела этот сезон в гостях у г-на Синнетта (сезон чудес, описанный в его «Оккульт­ном мире»). В этом году я получила приглашение в Ротни-Касл, расположенный в десяти тысячах футов выше уровня моря, от г-на Хьюма, которого только что назначили губернатором северо-западных провин­ций^[298]. (Позже вам станет ясно, почему я об этом упо­минаю.)

Прошел месяц, и маркиз Рипон, который три года назад обратился в католичество и всецело находится в руках иезуитов, перепугался и... принял меня за дьявола! Сказать-то он ничего не осмелил­ся, хотя и является вице-королем, однако его партия принялась подрывать мое влияние в тех кругах, где я властвовала безраздельно. В ход пошло все: зло­словие, ложь, клевета и прочее. Все это делалось по наущению рипоновского духовника-иезуита — отца Керра, этакого venticello^[299] о котором говорит, вернее, поет дон Базилио^[300].

Общество раскололось на два лагеря, причем большинство осталось со мною. Все дамы, все при­дворные и великое множество военных — молодых агностиков — бросились на мою защиту, готовые стоять за меня насмерть, причем возглавил их сам г-н Хьюм. Последний пошел гораздо дальше. Он набрал около пятидесяти светских львов и львиц и, когда все они вступили в Теософское Общество, ос­новал его параллельную ветвь под названием «Эк­лектическое Теософское Общество Симлы», был из­бран председателем оного и под предлогом того, что дела Общества занимают все его время и требуют полной самоотдачи, подал вице-королю прошение об отставке, отказавшись от поста губернатора провин­ции и заявив, что службе Ее Величеству он предпо­читает теософию^[301]! Общественное положение и богат­ство позволили г-ну Хьюму осуществить все это.

Однако поскольку это отделение Общества под­чинено нашему, «материнскому» Обществу, истин­ным руководителем которого являюсь я, выбор г-на Хьюма расценили как оскорбление и вице-король, по-видимому, отметил, что г-н Хьюм предпочитает служить не Ее Величеству королеве-императрице, а г-же Блаватской (смотрите прилагаемую брошюрку с нашим Уставом^[302]). Полковник Олькотт, хотя и чис­лится нашим председателем, на самом деле мой уче­ник и обязан мне во всем повиноваться. В прессе поднялся страшный шум. Боже праведный! Меня принимаются рвать в клочья. Католические миссионеры преследуют меня со всею odium theologicum^[303], на какую только способны. Но я никого не боюсь. Я могу отправиться в Тибет, в Лхасу, когда мне взду­мается, а им этого не дано.

Тем не менее, убедившись, что я никакая не рус­ская шпионка, мои недруги измыслили очередную инсинуацию: будто я не госпожа Блаватская, а не­кая особа, знакомая с нею и укравшая ее документы, которую здесь принимают за госпожу Блаватскую. Настоящая же госпожа Блаватская умерла, и люди говорят, будто «она похоронена в Адене... мы сами видели имя этой дамы на могильной плите». Насчет плиты все верно, ибо я специально заказала мо­гильный камень с выгравированным на нем моим именем — это было в Лондоне более двадцати лет назад. Я брала этот камень с собою во все путеше­ствия, чтобы, случись что со мною, меня могли бы опознать. Но в конце концов это надгробие стало обузой. Когда в 1871 году я сошла на берег в Аде­не, у меня умерла Коко—моя абиссинская обезья­нка. Я так горько оплакивала ее смерть, что по­жертвовала своей любимице собственную мраморную плиту, которой предназначалось в один прекрасный день прикрыть мои останки. Я лишь приписала чер­ной краской перед своей эпитафией слова «favourite monkey of...»^[304], после чего надгробная надпись, пер­воначально гласившая:

HELENA P. BLAVATSKY died .........

теперь приобрела следующий вид:

The favourite monkey of

 HELENA P. BLAVATSKY died in 1871^[305].

Однако слова, дописанные краской, смыло дож­дями, а мое выгравированное имя осталось. Ходили слухи, что эту мраморную плиту с тех пор успели похитить. Вот почему в Симле меня стали прини­мать за мою же собственную служанку или горничную! Более того, поговаривали, что я не дочь моего отца, не племянница моего дяди и даже (о, если бы я только могла пригубить этот волшебный нектар!) не возлюбленная супруга старика Блаватского.

Как-то раз на вице-королевском балу в связи с подобными слухами разгорелась ссора между г-ном Синнеттом, издателем «The Pioneer», и г-ном Примроузом, личным секретарем лорда Рипона. Синнетт в ярости подошел ко мне в сопровождении сэра Лай-элла и леди Лайэлл и поинтересовался, не желаю ли я написать своему дяде (имя которого здесь хорошо известно) или графу Лорис-Меликову^[306] письмо на предмет опознания моего почерка и попросить их сообщить мне о результате, что помогло бы иденти­фицировать мою личность. Я жутко разозлилась.

 Во-первых, Лорис-Меликов не знаком с моим почерком. Во-вторых, я не знала, на какой адрес писать мое­му дяде. Я отказалась. Но, вернувшись с бала, Син­нетт обнаружил конверт с письмом от своего инду­са (Кут Хуми), который вдруг откуда-то выпал пря­мо у него перед носом (конверт, а не индус). В пись­ме были следующие слова: «Передайте ей, пусть напишет князю А.Дондукову-Корсакову, генерал-губернатору Одессы, и попробует все уладить через него. Князь ее знает». Так что они о вас наслыша­ны, эти таинственные индусы с Тибета!

Я сделала то, о чем меня просили, боясь потре­вожить вас своей просьбой и страшась, что вы по­шлете меня с моим письмом к черту. «Если генерал Фадеев, — заявили мне сэр А.Лайэлл и г-н Хьюм, — признает ваш почерк и ответит на ваше письмо, направив свой ответ на имя г-на Примроуза, дабы тот прочел его и затем вручил вам, то в этом случае мы разобьем наших врагов».

И вот, прежде чем до меня и г-на Синнетта до­шел ответ моего дяди, когда я была еще в Симле, прямо на большом званом обеде у г-на Хьюма мне принесли письмо от вас. На вас, мой князь, явно снизошло вдохновение свыше, когда вы писали эти слова: «Узнав ваш почерк, я вспомнил...» и так да­лее! Полный триумф, сокрушительное поражение моих недругов! Вы, князь Дондуков-Корсаков, один из российских «сильных мира сего», пишете такое письмо, и кому — «мелкой авантюристке»!

Господи, какой потрясающий эффект возымело письмо князя, настоящего, живого князя в среде всех этих парвеню^[307], этих лавочников, из которых в основном и состоят официальные круги и аристо­кратическое общество Симлы и Индии в целом! Это вам я обязана тем ежедневным ворохом визитных карточек, которые я лично получала следующие пару недель. Вы ведь простите мне, не правда ли, мою нескромность (ввиду критической ситуации, в кото­рой я оказалась), с коей мне пришлось потрясать вашим письмом перед носом у моих врагов, демон­стрируя им вашу подпись и первые строки посла­ния? А теперь, мой дорогой князь, я к вашим услугам.

Мой дядя пишет, что он обратился с просьбой к вам как к губернатору того края, откуда я в про­шлом отплыла в чужие страны, выслать мне офици­альное свидетельство о том, что я — это в самом деле я, и никто другой. Если таковое возможно, то благодарность моя, дорогой мой князь, станет еще сильнее.

Как мне доказать вам свою признательность? Я всецело в вашем распоряжении. Быть может, если вам выпадет счастье избавиться от евреев, то вам придется однажды заселять бесплодные земли Бесса­рабии? Что если я направлю к вам тогда несколько тысяч бирманцев и прочих буддистов? Или, возмож­но, вам, которому случается проявлять деликатность, незнакомую ни одному английскому лорду, и отка­зываться от золотых медалей за ваши виноградники и вина, вдруг понадобится дюжина сингальских кол­дунов с их заклинаниями, дабы изгнать из своих виноградников это вредоносное насекомое — кузь­ку? Или потребуется армия индусских астрологов, чтобы составили вам гороскоп и защитили вас от дурного глаза? Все это я могу вам предоставить.

 Dixi. Вот вам «невероятная история Роберта-Дья­вола»^[308] и т. д.

Между тем примите выражение вечной благодар­ности от бедного Вечного Жида^[309] в юбке, который по-прежнему зовется

Елена Блаватская

 

Письмо 3

 

Редакция журнала

«Theosophist»

 

7 февраля 1882 г.

Бомбей

Дорогой князь!

Получила ваше любезное письмо только прошлым вечером, а поскольку корабль, неучтивый, как и все английское, отплыл через несколько часов, не дожидаясь, пока я управлюсь со своими письмами, то я лишена удовольствия ответить сегодня же и на ваши вопросы, и на ваши скептические замечания. Поэто­му попридержу свой пыл до следующего корабля и пока что ограничусь тем, что напишу о делах.

Вы получите все, чего желаете: я все отыщу и вам вышлю. Велите, приказывайте и помните, что бла­годаря вашей доброте, милостивому вниманию, ва­шему письму на английском языке, фотографии и прочему, вы приобрели в этой языческой стране преданного раба. Поверьте мне, эти выражения предан­ности — не показные; я никогда не вернусь в Рос­сию, никогда вновь не увижусь с вами, но отныне я посвящаю себя служению вам. Приказывайте, и будет исполнено, ибо на этот раз я убедилась, что есть еще на свете истинные gentilshomme^[310]1 (к черту джентльменов!). Высказав вам из глубины своего старческого сердца, переполненного горечью и зло­стью на высшее общество — на сливки общества — тибетское «Ом мани падме хум»^[311] и воскликнув еще «Да здравствуют русские князья и нирвана!», я при­ступаю к разговору о делах.

Мой адрес? Е.П.Блаватской больше не пишите. В Индии я — что-то вроде белого волка, то есть суще­ство, науке неизвестное. «Штаб-квартира Теософско­го Общества, Бомбей». Это наша Штаб-квартира. На морском берегу — большая гора с более или менее китайской пагодой на вершине^[312] — вот мое жилище, вернее, пристанище, когда я нахожусь в Бомбее, с принадлежащим Обществу бунгало, с залом для со­браний, библиотеками, лабораториями для химиче­ских и психологических опытов и прочим, а также, как вы изволите выражаться, с пятью десятками глупцов всех племен, индусами, парсами, монголами и англичанами, сотрудниками Общества, которые уже на полпути к достижению нирваны^[313] и ловят Парабрахму^[314] за хвост у подножия моей персональной пагоды. Именно там и «благоухает эта роза» и оттуда, если вам угодно, пишет вам в данный момент.

Ну, так чего же вы желаете? Вы пишете, что Чихачев раздобыл для вас мебель. Мне любопытно узнать, сколько же он за нее заплатил. Даю мою тео­софскую голову на отсечение, что вас с ним обо­драли как липку! Здесь нет ничего дешевле резной мебели. Ремесленники получают 4 анны (50 санти­мов)^[315] в день за резьбу по дереву, достойную волшеб­ника. Мой дом весь заставлен мебелью из черного и сандалового дерева, потому что она здесь дешев­ле, чем еврейская мебель у нас в Одессе.

 Вчера за книжный шкаф в три аршина^[316] длиной и два высо­той (с маленькими стеклянными окошечками, весь из черного дерева, резной, словно изящное черное кружево, с вырезанными кругом пляшущими бога­ми и богинями) я заплатила всего 40 рупий! В Па­риже или Петербурге за него давали бы от 200 до 300 рублей. А огромный круглый стол с большим, в пол-аршина, бордюром по окружности, на необык­новенно изящном пьедестале в виде хвоста дракона и трех ножках в виде драконьих голов? За всю эту тончайшую отделку наподобие изысканной дамской шкатулки или какой-нибудь драгоценной брошки я отдала всего-то 25 рупий.

 Правда, эти вещи не но­вые, но, даже если бы они были новыми, их цена поднялась бы только на 10-15 процентов. Здесь учи­тывается стоимость дерева, а не самой работы. Сан­даловое дерево стоит очень дорого, потому-что ин­дусы используют его при кремации своих покойни­ков, и это подняло сандал в цене; но у нас в Об­ществе есть несколько лесопромышленников, и я обязываю их снижать для меня свои цены. Они не смеют мне отказать, ибо считают меня некоей свя­той, бедные глупцы!

Не смейтесь, мой дорогой князь! Мой дядюшка, подобно Жерому Патюро, сейчас в поисках «достой­ного положения», а его племянница — воплощение Шакьямуни Татхагаты^[317], Будды; так что в наше время лучше быть воплощением Будды, чем русским гене­ралом. Но все это — излишние подробности. На­пишите мне точно, чего вы хотите, какой именно мебели и по какой цене.

 Я попрошу теософов из Бе­нареса прислать мне бронзовой кухонной утвари. В прошлом году я отправила моей тетушке, г-же Фа­деевой, массу всякой всячины. Если бы вы только видели эти вещи! Вы, должно быть, заметили у Стадовского в Одессе одну вазу всего за 15 рублей (или даже за 10, точно не помню). Напишите мне, каким пароходом вам предпочтительнее все это отправить. Думаю, лучше всего действовать через Австро-вен­герскую компанию. Полагаю, их пароход заходит в Одессу. Я бы посоветовала вам приобрести кое-какие редкости: в Агре торгуют блюдами, шахматны­ми столиками и прочим — все это из белого мрамо­ра, прекрасная отделка, чудная мозаика из множе­ства цветных камешков.

 Просто восхитительно! Во дворцах раджей^[318] таким образом бывают отделаны стены. Бенаресский махараджа^[319] подарил мне такой столик, и я завешаю его после смерти Румянцевскому музею^[320], ибо я собираюсь многие редкие ве­щицы передать русским музеям и университетам. Са­мые дорогие из вышеупомянутых блюд стоят от 50 до 100 рупий, а подобные столики — от 100 до 200 рупий. Дели и Лакхнау славятся своими ожерелья­ми и ножными браслетами дивной ручной работы, очень дешевыми; они сейчас в большой моде. Вот поеду на Цейлон и лично вышлю вам оттуда в качестве сувенира, если вы, конечно, его примете, шка­тулку и письменный стол, сработанный из 45-50 раз­личных видов дерева, весь покрытый мозаикой. На Цейлоне у нас сейчас 8 000 теософов, а также 11 своих школ на Цейлоне и в Бирме. Попрошу, что­бы мне подобрали все самое лучшее.

 Дакка известна своими тончайшими, под стать паутине, платками. Пятьдесят аршинов подобной муслиновой ткани можно продеть через кольцо. У нас много редчай­ших изделий, все лучшее, что только найду, буду отправлять вам. Помните, дорогой мой князь, все самое утонченное здесь связывают со священной коровой и богом-обезьяной. Разумеется, Елена, ко­торую по мужу (?) называют Блаватской, преобра­зилась в Бодхисаттву^[321], вашу преданную слугу до скончания времен. Но благодарность у меня в кро­ви, несмотря на прочие мои пороки.

На этом заканчиваю свой доклад. Будьте так доб­ры, мой дорогой князь, изложите мне свои желания во всех подробностях, дабы исключить малейшие ошибки и недоразумения. Я поручила нашей канце­лярии послать вам все номера журнала «Theosophist», включая последний, февральский, и сама лично от­правила посылку вам в Тифлис. Что касается «Ра­зоблаченной Изиды», то в данный момент выслать ее не могу, поскольку все экземпляры распроданы. Я велела секретарю заказать некоторое их количе­ство из Нью-Йорка, и сейчас он ожидает прибытия новой партии.

 Книгу мою перевели на санскрит, и она пользуется потрясающим успехом. Я говорила вам, что ее написала не я, а моя рука, но если вы этому не верите, то тут уж ничего не поделаешь.

На следующей неделе я отвечу на все ваши во­просы, но сейчас я в страшной спешке. Фауст вы­звал Мефистофеля, и последний не перестанет теперь забрасывать вас письмами, и каждое будет липнуть к вам, как банный лист. Но если вы пожелаете, что­бы я умолкла, я так и сделаю. Почему вы ничего не сообщаете об «Оккультном мире», который я вам выслала? Вы его получили? Если книга затерялась, я вышлю вам другой экземпляр. В ней вы столкне­тесь еще с одним alter ego^[322] моего таинственного индуса-чудотворца, который играл и продолжает иг­рать в моей жизни столь важную роль. Не хотите ли вступить с ним в переписку? Он бы открыл вам все тайны Тибета и Индии. Он не станет ни одного письма посылать по почте: они будут поступать к вам непосредственно из Тибета, из Шигадзе, и опус­каться прямо на ваш письменный стол. Вот только согласится ли он сам?

Бесконечно вам благодарна за вашу фотографию. Вы на ней по-прежнему необыкновенно красивы, мой дорогой князь, — вот почему вы пренебрегаете метафизикой и подтруниваете над философией. Ког­да вы постареете и подурнеете и, подобно мне, по­чувствуете, что все вокруг рушится, тогда вы, ве­роятно, станете претендовать на подобные знания. Никогда не забуду, как где-то за месяц до моей свадьбы на балконе у княгини Лидии Гагариной, в Тифлисе, вы прочитали мне проповедь на тему мо­рали. Помните? Tempi passati^[323]

На следующей неделе вышлю вам фотографию моей собственной физиономии. Только умоляю вас, постарайтесь, чтобы она не обернулась для вас ноч­ным кошмаром.

Между тем примите искренние выражения глубо­чайшей преданности, от крайне вам обязанной

Е. П. Блаватской,

«злого духа» всей Британской Индии.

 

 

Письмо 4

1 марта 1882 г. Бомбей

 

Дорогой князь!

 

Следуя своему обещанию, высылаю вам снимок, запечатлевший обветшалые черты той, которая была, но которой уж нет. Requiescat in расе^[324]. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы отправить вам более приличную и свежую фотографию (эта была сдела­на в 1880 году, когда я уезжала из Нью-Йорка^[325]), но другой просто не оказалось, а чтобы сделать новую, понадобился бы месяц, ибо в здешнем палящем кли­мате все становится сонным, еле ползает и в конце концов вовсе засыпает, за исключением вашей по­корной слуги, которая «всегда начеку».

И опять же, так как даже «самая красивая девуш­ка способна дать лишь то, что имеет», то вместе со своей фотографией посылаю вам снимок моего сло­на Ваньки — моего лучшего друга. Снимок сделан в Ратнапуре (Цейлон), где у Общества одна из штаб-квартир, каковые у нас теперь повсюду. Слона, в свою очередь, сопровождают несколько видов Цей­лона — основной базы моей теософской деятельно­сти — и несколько фотографий вождей Канди, по­томков тамильских царей Цейлона, а также двух-трех красавиц, на которых одежды лишь самая ма­лость, но тем больше в них добродетели; все это члены нашего Общества.

 В Индии, дорогой мой князь, особенно на юге, добродетель, равно как и высокое социальное положение женщин, измеряет­ся более или менее выраженным отсутствием одеж­ды. Наши Лукреции и королевы роз индусского Понтуаза пренебрегают даже традиционными фиговыми листками. У нас тут только натш (баядеркам) и «нати»^[326] положено прикрывать свою грудь до талии; ходить с полностью обнаженным торсом могут себе позволить лишь брахманки из высшей касты, веро­ятно, по принципу «Жена цезаря должна быть вне подозрений» и наоборот.

И, наконец, честь имею послать вам несколько групповых портретов более или менее прославленных теософов (из тех, кого вы называете «глупцами»), среди которых скромно стоит и дочь моего отца, их «духовная мать», опять-таки в духовном смысле, оче­видно, по принципу «Стране слепых положен од­ноглазый король».

 Любезно примите все это как весьма скромный дар моего почтительного восхище­ния, признательности, преданности (завершить эту фразу можно при помощи любого словаря синони­мов). Если уж вы решите что-то вставить в рамку, то пусть это будет Ванька, мой слон, ибо так уж рас­порядилась капризная судьба, что это меланхолич­ное животное непременно станет фигурировать од­нажды в «истории религиозно-философского раз­вития цивилизации Индии и Цейлона» в качестве лошадки, любимого ездового животного «махатмы Блаватской», и затмит исторического верблюда Ма­гомета.

А вот вам и еще история! В «Новом Времени» упо­минается некий «Амикус» из Санкт-Петербурга, ко­торому принадлежит следующий пассаж: «Одна высокопоставленная особа (нетрудно догадаться, мой дорогой князь, что речь идет о вас) недавно полу­чила из Бомбея письмо, содержащее необыкновен­ную информацию о русской женщине, госпоже Главатской, которая, по-видимому, играет в Индии роль своего рода миссионера... проповедующего религию собственного изобретения. В настоящее время у гос­пожи Главатской уже до 75 000 приверженцев» («Но­вое Время», № 2115).

О святой, несуществующий Моисей! И как толь­ко терпит мать-природа таких лживых журналистов? Когда это я изобретала какую-нибудь религию или веру? И зачем, если уж я не повинна в такой глу­пости, коверкать мою фамилию, которая и так уже имеет свойство несколько смущать меня и к тому же весьма неблагозвучна, — зачем же переделывать ее в «Главатскую», которая звучит еще хуже?! И все это враки. «Слышал звон, да не знает, где он». Ничего я не изобретала; не для того я отринула всяческую поповщину, отвернулась от разношерстных догмати­ков, чтобы на старости лет самой изобретать всевоз­можные религии и верования!

Моя вера — это полное отсутствие веры, даже в саму себя. Я давно перестала верить в видимых и незримых личностей, или в общепринятых и субъек­тивных богов, в духов и в провидение — я верю только в человеческую глупость. Для меня всего, что обусловленно, относительно и конечно, не существу­ет. Я верю лишь в Бесконечное, Безусловное и Аб­солютное, но я не проповедую свои идеи.

В нашем Обществе, состоящем из представителей всех народов, всех религий, всех концепций, никто, от президента до последнего члена, не имеет права распространять свои представления, и каждый обя­зан уважать убеждения и верования ближнего свое­го, какими бы абсурдными они ему ни казались. Нас не 75 000, а скорее 300 000, если учитывать все со­юзные общества. И весь секрет моего «аватарства»^[327] (в которое верят глупцы) в том, что я защищаю право каждого честного человека, будь то буддист, брахманист, джайн^[328], иудей или поклонник дьявола, веровать и поклоняться как ему угодно, если толь­ко он делает это искренне. Вот почему я говорю хри­стианину: если ты веруешь в своего Христа, то жи­ви, как жил Христос, и старайся походить на Хрис­та, а не на папу римского или на Лютера.

 То же самое я говорю и буддисту, приводя в пример Гаутаму Будду, величайшего философа на свете, и до­казываю собеседнику, что никто еще не возвестил учения более нравственного, более этичного, более практичного — единственного учения, которое ведет человечество к счастью и покою здесь, в этой юдо­ли слез и скорби, а не на гипотетических блажен­ных небесах.

И так с религией любого народа. Я говорю толь­ко о древних вероучениях брахманов, зороастрийцев, тех же буддистов — в них одна и та же Истина, один и тот же фундамент; все они основаны на единой, по-прежнему неразрешимой для нас проблеме: как просветлить земную судьбу несчастного, слепого, сла­бого и глупого человека. Поэтому то здесь, то там одна за другой возникали новые веры, а умные люди изобретали догмы, подобно наркотикам одурмани­вающие сознание стенающего младенческого челове­чества, вопреки присущему ему здравому смыслу.

 Так появились различные религии, волшебные сказ­ки о Бове-королевиче^[329], о небесных царях, восседа­ющих на белых престолах в окружении бесчислен­ных серафимов и херувимов, которым и восседать-то не на чем и у которых нет рук, чтобы почесать нос, но которые, несмотря на это, умудряются брен­чать на арфах и петь целую вечность напролет. «Чем я прогневал Тебя?» — и так далее.

К чему все это ведет? Разве человечество стало хоть чуть-чуть совершеннее, нравственнее или счаст­ливее благодаря всем этим верованиям? Обратитесь к статистике преступлений и сравните их количество в протестантских и католических государствах с дан­ными по языческим странам. Сравните — и вы убе­дитесь, что (так называемая) христианская религия (!) вместо того чтобы улучшать нравственность, пло­дит фанатиков, как например, среди евреев, что все­гда служило прикрытием и поводом для преследо­вания политических преступников и иже с ними. На Цейлоне 10 преступлений приходится на пять мил­лионов его жителей, тогда как в любом европейском городе вы насчитаете 500 преступлений на всех го­рожан. В этом отношении полезно взглянуть хотя бы на Лондон. Такова статистика, а цифры врать не могут. И ведь буддисты не верят ни в Бога, ни в Христа и следуют лишь примеру Будды Шакьямуни и Его пяти заповедям.

Если бы человечество обратилось к своему разу­му и вместо того чтобы глазеть вверх, на облака, где нет ничего кроме тумана, смотрело себе под ноги, то насколько же счастливее оно бы стало! Для него бы­ло бы во сто крат лучше, если бы не существовало иной религии кроме чистой, бескорыстной филан­тропии — коллективной и индивидуальной любви к человечеству. «Возлюби брата твоего и ближнего твоего, как самого себя» и «Не делай другим, чего не желаешь чтобы делали тебе». Эти слова были про­изнесены отнюдь не в первом веке христианства, а за 640 лет до Христа; их изрек Конфуций, как те­перь доказано; именно это золотое правило — залог счастья всего человечества. Вот вам и новая религия, основанная «госпожой Главатской».

Наше Общество — это Братство Человечества, а не Петра или Павла. Разумеется, против меня ополчи­лись все миссионеры. Они бы с радостью отравили меня, если бы могли. Они помышляют лишь о том, как бы извести этих несчастных. Из любых честных, работящих, непьющих язычников они делают хрис­тиан — католиков или протестантов, становящихся лгунами, ворами и пьяницами, но зато обращенными в христианство. Спросите кого угодно: ни один ан­гличанин, даже миссионер, не возьмет в слуги ново­обращенного — все предпочтут язычника. Причина в том, что, как только индус или мусульманин начи­нает верить в то, что его грехи искуплены кровью Христа, он тут же принимается пить, красть и дурно себя вести. А что до миссионеров, то им и дела нет: добавили еще одного человека к списку новообращенных (часто это дети и младенцы, подобранные на улице в голодные времена) — и довольны.

 Разве это та религия, которую проповедовали великие рефор­маторы? Для этих людей было бы лучше не верить ни во что или молиться на коровий хвост либо поклоняться какой-нибудь обезьяне, но оставаться честными людьми и «братьями» по отношению ко всему человечеству, захлебывающемуся в грязи, не­жели становиться так называемыми «сынами божьи­ми», «детьми Бога», о котором мы до сих пор ничего не знаем и который, видимо, не очень-то о нас и бес­покоится. Вот практическая сторона моей веры, но я ее никому не демонстрирую, и она никого не касает­ся. Так что не думайте, милый князь, что я атеистка.

На уровне физического сознания я материалистка, но того, что содержится в моем духовном сознании, не вместят и десять томов! Однако это мое и только мое дело. Мой Бог — не их Бог, и мне так же тяже­ло понять вашего Бога, как одному человеку — по­нять вкусы другого; поэтому никто не может понять мои вкусы и моего Бога. Все это вам, наверное, по­кажется и сложным, и глупым, но это потому, что я начинаю забывать русский язык, однако мои глупые слова несут в себе великую истину. Basta^[330] «Муж-квакер»!?!! Убейте меня, но я не знаю, что имел в виду покойный князь Голицын^[331].

 Ни за кого я замуж не выходила, а уж тем более за квакера. Они обручаются со Святым Духом и танцуют под звуки флейты. А чтобы у них еще и жены были русские — о таком я и слыхом не слыхивала. Мне нечего скрывать. Между Блаватской 1845-1865 го­дов и той Блаватской, какой я стала за 1865-1882 годы, пролегла непреодолимая пропасть. Если вторая Блаватская стремится подавить предшественницу, то это больше во славу человечества, нежели ради соб­ственной чести. Между обеими Блаватскими — Хрис­тос и все ангелы небесные и Пресвятая Дева, а за второй Блаватской — Будда и нирвана, с горьким и холодным осознанием печального и смешного фи­аско сотворения человека — первого человека, по образу и подобию Божиему! Первую Блаватскую сле­довало уничтожить еще до 1865 года — во имя человечества, способного породить столь безумную ди­ковину.

Что же касается второй, то она приносит себя в жертву, ибо первая верила и молилась, думая, что с помощью молитв грехи ей отпустятся, возла­гая свои надежды на поп compos mentis^[332] человество, — безумие, которое является результатом цивилизации и культурного общества; а вторая верит только в отрицание своей собственной личности в ее чело­веческой форме, в нирвану, где прекращается вся­кое бытие, где не могут помочь ни молитвы, ни вера, ибо все зависит от нашей кармы^[333] (личных заслуг или прегрешений).

Подведем итоги: я не виновна в наличии мужа-квакера. Я заявляю: «невиновна», и я с удовольстви­ем отдала бы остаток «дней моих суровых» за то, чтобы столь же несуществующим в моей жизни, как этот самый муж-квакер, оказался еще и Цинцинатус Блаватский из Чернигова. Последний внес свою скромную лепту в усугубление страданий человече­ства тем, что в своих имениях за тридцать лет произвел на свет без моего участия немало маленьких Блаватских. И мне одной придется разыскивать в нирване этих детей, связанных с моей кармой, как бусинки связаны с ниткой, на которую они нани­заны. Милый князь, жизнь отнюдь не прекрасна. Было бы лучше для нас, если бы по достижении тридцатилетнего возраста мы лишались памяти.

Так значит, вы готовы принять «сверхъестествен­ные феномены», но не приемлете того, что следует изучать природные силы, недоступные нашему разу­му? Но где же, дорогой мой князь, нам провести демаркационную линию? Кто из наших физиков и самых мудрых богословов, пока природные силы не изучены, может сказать: «Вот черта, а дальше — ни шагу»? И разве может существовать что-либо сверхъ­естественное в природе, в естественном мире? Мы невежественны во всем, что есть в этом мире, и по­тому прибегаем к отрицанию. Я выслала вам «Ок­культный мир» для того, чтобы ответить на ваши вопросы из области разума, но вы не сообщаете о том, что прочли эту книгу. Между тем она тес­нейшим образом связана с вашим вопросом о том, каковы те упоминаемые мною невероятные обстоя­тельства, при которых я впервые повстречалась с моим таинственным индийцем. Теперь, поразмыслив, я могу вам сказать, что вопрос о муже-квакере касается также и его. Вы просите меня об этом рас­сказать? Воля ваша.

Я искала встречи с неведомым. Обществу, особен­но любителям злых сплетен, известна лишь внешняя, объективная сторона моей юности, и оно всячески раздувает эту сторону в чисто христианской манере. Но никто, даже мои родители, так ничего и не по­няли в том, что связано с моей сокровенной внут­ренней жизнью, которую я в «Theosophist» назвала «жизнью души». С шестнадцати лет я всегда жила двойною жизнью, таинственной, непонятной даже для меня самой, до тех пор, пока не встретила мое­го еще более таинственного индуса. С четырнадца­тилетнего возраста я каждый свой день встречала в физическом теле, а ночи проводила в теле астральном^[334].

Вы скажете: «Ну что за вздор несет эта добрая женщина!» — и будете глубоко неправы. Думайте что хотите, милейший князь, но не идите против Исти­ны, говоря себе, что все это чепуха. Я даже ходила к старой Марии Соломоновне Бабуне — да облегчится тяжкое бремя всей навалившейся на нее кармы!! — лишь затем, чтобы повидаться там со всеми этими кудианами, тифлисскими колдуньями, которые собирались у нее дома и готовили всякие приворотные зелья и прочие ужасы.

Ах, как они заблуждались, принимая меня за Екатерину Вторую! Никогда еще — рассуждая в терминах плоти — не было девушки или женщины холоднее меня. В сознании моем не­прерывно извергался вулкан, а подножие горы ок­ружал ледник. Если я примусь вещать вам о союзе, то есть о «бракосочетании красной Девы» с «астральным минералом», о философском камне (единении Души и Духа), то не захочется ли вам послать меня к черту? Но разве не следует мне, излагая конкрет­ную тему, прибегать к соответствующей термино­логии?

Вам, вероятно, доводилось слышать (или вы не прислушиваетесь к людской молве?), что у моего прадеда по материнской линии, князя Павла Василь­евича Долгорукого, была необычная библиотека, в которой имелись сотни книг по алхимии, магии и прочим оккультным наукам. Я еще до пятнадцати лет успела с живейшим интересом их перечитать. Го­лова моя стала пристанищем для всей черномагиче­ской средневековой чертовщины, и вскоре ни Парацельс, ни Кунрат^[335], ни К.Агриппа уже ничему не могли бы меня научить.

 Все они рассуждали о «брач­ном союзе красной Девы с Иерофантом» и о «бракосочетании астрального минерала с сивиллой», о взаимодействии мужского и женского начал в опре­деленных алхимических и магических операциях. Знаете, почему я вышла замуж за старика Блаватского? Да потому, что в то время как все молодые люди смеялись над «магическими» предрассудками, он в эти предрассудки верил! Он так часто говорил мне об эриваньских колдунах, о тайных науках кур­дов и персов, что я решила исспользовать его как ключ к этим знаниям. Но его женою я никогда не была, и я не перестану клясться в этом до самой смерти. Никогда я не была «женою Блаватского», хо­тя и прожила с ним год под одной крышей.

Не была я и чьей-то еще женою, как толкуют злые языки, ибо около десяти месяцев потратила на поиски «астрального минерала», в котором должна была содержаться чистая и совершенная «красная Де­ва», и такого минерала я не нашла. Чего я желала и искала, так это тончайшего магнетизма, которым об­мениваются люди, «соль» человечества, а у старика Блаватского этого не было; и, чтобы найти, обрести ее, я готова была пожертвовать собою, обесчестить себя! Старику это не подходило, пошли ссоры, чуть ли не баталии, пока я наконец не сбежала от него — верхом — из Эривани в Тифлис, где укрылась у своей бабушки. Я поклялась, что покончу с собою, если меня заставят к нему вернуться. Ах, как печаль­но, что мне не дали поступить так, как я хотела!

 Выйдя замуж весною 1848 года, я в феврале (или в январе) 1879 года все продолжала искать ту самую «соль» и человеческий «минерал», да и с «Девой» (в самом прямом смысле этого слова) все было в пол­ном порядке, ничто никуда не девалось — и это в то время как в Тифлисе репутацию мою разносили в пух и прах!

Теперь на свете остался лишь один человек (еще несколько лет назад их было двое), которому изве­стен мой секрет и который знает, что все только что мною вам поведанное — чистая правда. Этот чело­век — князь Семен Воронцов. Второй из них, ныне покойный — мой бедный князь Эмиль Витгенштейн, мой лучший друг, с которым я много лет переписы­валась.

О! Уж он-то меня никогда не презирал! Он бы ни за что не поверил в ту клевету, которую рас­пространяли обо мне, ибо именно ему я в минуту отчаяния и безумия предъявила подлинное доказа­тельство того, что на свете осталась, по крайней мере, одна женщина, которая, около года состоя в браке и пользуясь при этом репутацией куртизанки, — да­вайте же произнесем наконец это слово — тем не менее в плотском отношении по-прежнему чиста, как новорожденное дитя. Я говорю «в плотском», ибо, к сожалению, в нравственном смысле я тако­вою не была. Поскольку для моих изысканий, свя­занных с «красной Девой» и человеческой «солью», требовались и физиологические исследования, ко­торым мой возраст уже явно не соответствовал, то воображение мое стало холодно развращенным. Я была погружена в поиски своего объекта...

А теперь об индийце, ибо печальное предисловие подошло к концу. Я уже рассказывала вам, что этот человек — дважды мой спаситель. В Афинах, в Егип­те, на Евфрате — где бы я ни странствовала, я всю­ду искала свой «астральный» камень (на сей раз без всяких метафор — буквально, если позволите). Я жи­ла среди вертящихся дервишей, среди друзов горы Ливан, среди арабских бедуинов^[336] и марабутов Дамас­ка. И нигде его не находила! Изучала некромантию и астрологию, кристалломантию и спиритуализм — и нигде ни следа «красной Девы»!

В Константинополе я сильно нуждалась в день­гах и хотела заработать 1000 монет — награду, обе­щанную тому, кто выиграет скачки с препятствия­ми: 18 прыжков через барьеры на диком скакуне, только что убившем двух конюхов.

Шестнадцать барьеров мне удалось преодолеть, но перед семнад­цатым конь мой вдруг встал на дыбы, опрокинулся на спину и задавил меня. Это случилось в 1851 году. Я пришла в себя лишь через шесть недель; послед­нее, что я увидела, прежде чем впасть в свою нир­вану (ибо это была полная нирвана), — это как муж­чина огромного роста, просто великан, одетый совер­шенно не по-турецки, вытаскивает из-под коня мою разодранную и окровавленную одежду. И больше ничего. Запомнилось только лицо, которое я уже где-то видела.

Годы спустя, когда, уставшая от всего, не в си­лах более выносить бедную старуху, графиню Ба­гратион, которая держала меня взаперти в гости­нице «Майвартс», заставляя читать «Четьи-Минеи»^[337] и Библию, я сбежала на мост Ватерлоо, охвачен­ная страстным желанием умереть. Это искушение подбиралось ко мне уже давно. На сей раз я не пыталась с ним бороться, и мутные воды Темзы казались мне роскошным ложем. Я стремилась к вечному покою, отчаявшись найти «камень» и бес­следно потеряв «Деву». Из этого состояния меня вывел все тот же человек; он меня спас, утешил и примирил с жизнью, пообещав мне «Камень и Де­ву». И теперь они у меня есть. Завершение этой истории вам известно из моего первого письма. Но, во имя тени великого Гаутамы Будды, какой интерес все это может представлять для вас? Ну вот, пароход отплыл, и вы получите это письмо уже после высланных вам фотографий! Черт зна­ет, что за глупая история! — воскликнете вы. Глу­пая, зато правдивая.

А теперь поговорим о делах. Есть ли у вас в Тиф­лисе музей? Интересуют ли их старинные монеты? У меня имеется несколько весьма древних — времен императоров, неизвестных историкам; вероятно, эти монеты отчеканили за несколько тысячелетий до на­шей эры. Если вы решите, что для них найдется место в вашем музее, то я с удовольствием вам их вышлю вместе с прочим антиквариатом и любопыт­ными безделушками, сопроводив все это подробны­ми описаниями, которыми меня снабдили мудрецы из Королевского азиатского общества Калькутты (хотя они, конечно, ослы).

 Передайте эти вещи му­зею от имени Елены Петровны Блаватской, служительницы Будды, с условием, что, когда он призовет свою служительницу в нирвану, они (археологи), — а я не заставлю их долго ждать, — закажут заупо­койную службу в храме гебров в Баку^[338], с возжже­нием огней священной нефти и с танцами баядерок. Все уже заранее приготовлено; я умру здесь, и в саду уже есть место для могилы. Меня торжественно со­жгут на погребальном костре, а затем мой прах разошлют моим ученикам. Я умру в Тибете, куда со­бираюсь поехать нынешней осенью, мои бренные останки бросят священным псам тамошних лам и Ку-Сунгов.

Вам, мой дорогой князь, я оставлю целебный бальзам — мазь, которую вышлю при первой же воз­можности. Поскольку ни один химик не сумеет объяснить вам, что же это такое, я вам все растол­кую. Это небольшой круглый предмет, напоминаю­щий кость или раковину, шарик, покрытый опало­вой оболочкой, то есть нарост, который бывает в верхней части, у самого основания слоновьего хобо­та. Подобный нарост встречается очень редко, его находят только у одного слона из 25 000. Такой слон всегда бывает белого цвета и считается священ­ным.

 Этот талисман я получила от короля Сиама, почетного члена нашего Общества и великого покро­вителя цейлонских буддистов. Их во всем мире толь­ко три (не короля, а шарика). Один — у короля Сиама, второй принадлежит королю Бирмы, а треть­им теперь владею я. Тот, кто носит на шее подобный талисман, будет неуязвим для любых стрел, пуль, огня, ядов, и ему подчинятся все слоны Сиама, Бир­мы, Цейлона и Непала. Слон, отмеченный таким царским украшением, является царем слонов.

 Талис­ман оберегает от врагов и заставляет всех проникать­ся любовью к его обладателю. Если этой штукой провести семь раз вокруг сердца, пять раз вокруг головы и три раза между бровей, то вам станут из­вестны самые сокровенные мысли любого человека — стоит лишь пожелать. Я их и без того уже знаю, так что мне сия вещица просто не нужна. Мне известно, что вас беспокоило последние семь лет. Ну, зачем вы так изводите наших бедных англичан в Индии? Как не стыдно вам, русским, лишать их сна и аппетита тем, что вы постоянно прокладываете все новые железные дороги в районе Каспия? Вот «The Pioneer» пишет, что вам эти дороги совершенно не нужны и что вы так поступаете только ради того, чтобы дразнить бедных англичан и причинять им побольше страданий. Нехорошо мучить, таким обра­зом, самых верных друзей, тех, кто вам лишь добра желает.

Выслала вам свою «Разоблаченную Изиду» — распорядилась об этом в канцелярии. Да ведь вы ее и читать не станете — только посмеетесь. Лучше прикажите тифлисским газетам открыть у себя ар­хеологические, политические и философские разде­лы и предложите меня в качестве корреспондента. Я стану поставлять им все новости об Индии. Но на русские газеты нельзя положиться. Даже «Москов­ские Ведомости» учинили такое, что стоило мне больше года жизни.

Однако, пора и честь знать, так что на этом за­канчиваю. Между тем остаюсь в жизни и смерти ва­шей верной слугой.

Елена Блаватская

 

Все свои послания, особенно адресованные вам, я отправляю заказными письмами, в противном слу­чае ни одно из них не дошло бы. Их бы перехваты­вала и штудировала британская тайная полиция Ин­дии. Но как они задирают нос, когда рассуждают о России! О, фарисеи, дети дьявола!

Е.Б.

 

 

Письмо 5

Редакция журнала

«Theosophist»

17 мая 1882 г.

Южная Индия

Гунтуру

 

Дорогой князь!

 

Телеграмму вашу, пересланную из Бомбея, полу­чила в неиследованных пустынях и лесах Рампаса или, точнее, при отъезде туда. Успею вернуться во­время, чтобы получить ваше письмо и выполнить ваши поручения. Сейчас я на пути в Мадрас, плыву в гондоле по «Бэкингемскому каналу»^[339] и пишу эти строки, держа письмо на коленях, пока мы плывем себе вперед. Два месяца я, как говорится, порхала с места на место, путешествуя от одного города к другому, из Бенгалии в Мадрас, а оттуда в Неллуру, Гунтуру, в горы того самого Рампаса (которые англичанами не исследованы и которые они по до­говору не имеют права пересекать), куда нас сопровождали йоги-брахманы — они-то и принимали нас в своих храмах; и вот я снова на пути в Неллуру. 85 миль дюжина носильщиков несла меня в палан­кине по песчаным равнинам и почти девственным лесам, со свитой из сотни человек и религиозными церемониями через каждые две мили!!

Три кобры, убитые вчера, как раз тогда, когда эти добродушные пресмыкающиеся, украшенные капюшонами и оч­ками, выразили решимость разделить со мной мое ложе в паланкине, несколько десятков раздавленных скорпионов и встреча с взбесившимся слоном, угро­бившим одного из наших кули^[340] — вот и весь скром­ный набор событий последней недели.

В данный момент я плыву (точнее, мы плывем) по голубым водам озера Чилки (озера Попугаев) и ка­нала в сопровождении дюжины крокодилов, умиль­но меня созерцающих. Воистину путешествовать по Южной Индии весьма приятно! Однако же я опре­деленно стала для индусов богиней и Дэватой^[341] Хо­тите посмеяться — почитайте Приложение к журна­лу «Theosophist». Полюбуйтесь на все эти обращения, в которых меня сравнивают с непорочной «Дэваки»^[342] и называют «Спасительницей Индии».

Дравиды^[343] никогда ничего не делают наполовину. Неллуру потратил около 10 000 рупий на прием в нашу честь, а Гунтуру — городишко в двадцать ты­сяч жителей — направил на другой конец канала двести человек с десятью паланкинами, двумя сло­нами и тридцатью пятью божественными музыкан­тами во главе процессии, проделавшей путь в 85 миль, дабы сопровождать нас к их древнему городу под звуки фанфар, свирелей и санскритских пес­нопений. За восемь миль до Гунтуру нас вышло встречать все городское население; во главе толпы двигались брахманы, баядерки и музыканты.

Представьте себе дочь моего отца в золоченом паланкине, который несет на головах дюжина кули, окруженную высшими (индусскими) чиновниками, пандитами и учеными мудрецами, поглядывающую сверху вниз на огромную охваченную восторгом тол­пу, простирающуюся ниц всякий раз, как я брошу на нее взгляд. И этой «величественной процессии из множества верблюдов» (как в песне Золушки) потребовалось три часа на то, чтобы пересечь весь город из конца в конец, и весь путь был отмечен фейер­верками, триумфальными арками с яркими надпи­сями вроде: «Добро пожаловать, уважаемая госпожа Блаватская!», «Добро пожаловать, теософы!», «Да здравствует в веках теософия!», «Благословение Брах­мы возлюбленным основателям Теософского Обще­ства» и так далее на языках телугу, тамильском и санскрите.

14 мая в семь часов вечера мы вступили в город в составе торжественной процессии, пройдя через одни из городских ворот, и только в одиннадцать часов прибыли в приготовленный для нас дом. Из окон своих домов высунулись несколько англичан, «страшно потрясенные и возмущенные»! Но тут уж они ничего не могли поделать. Они не осмеливаются затрагивать религиозные чувства масс. Разглагольствования миссионеров, пытающихся на углах улиц всячески дискредитировать нас, ни к чему не при­водят; на днях некий падр^[344] пережил неприятный момент, когда вскользь упомянул, что я — всего-на­всего русская шпионка] Толпа чуть было не сброси­ла его в канал.

Ну и какую же выгоду мне все это принесло? Что проку во всех этих триумфах? Эх, дорогой мой князь, клянусь, что, будь я на 20-25 лет помоложе, в анналах российской истории появился бы еще один Ермак — Ермак в юбке, вступивший в Индию, и тогда эта «прекраснейшая жемчужина» засверкала бы иным блеском — уже не в английской короне, а в царском венце России. Я осуществила бы завоева­ние Индии, не пролив ни единой капли крови, и преподнесла бы эту страну моей родине.

А между тем — прощай, страна моя. Не видать мне тебя как своих ушей. Я умру здесь, и грешную мою плоть сожгут на погребальном костре, а пепел развеют на просторах Арьяварты^[345]. Прислать вам чу­точку? (Не Арьяварты, а пепла?) Между прочим, талисман ваш уже готов. Вышлю его, как только до­берусь до дома. Здесь температура поднялась до 120 градусов в тени!

Надеюсь, это письмо дойдет до вас.

Ваша навеки преданная слуга, всегда готовая вам услужить.

Ваша соотечественница с несколько неопределен­ным статусом

Е. Блаватская

P.S. Дабы развлечь вас, высылаю вам несколько газетных вырезок.

 

Письмо 6

 

Редакция журнала «Theosophist»

25 июня 1882 г.

Бомбей

 

Я пишу это письмо в крайне угнетенном состоя­нии духа, что вызвано двумя причинами: во-первых, боюсь отказа, во-вторых, я никогда не просила ни за себя, ни за других. Терпеть не могу играть роль попрошайки, но больше всего опасаюсь, что вы по­думаете, мой дорогой князь, что едва завязалась на­ша переписка, как я уже эксплуатирую ваше доброе отношение ко мне. Однако приключилось столь неприятное происшествие, что кроме как у вас мне не у кого искать спасения. Еще перед вашим назначе­нием на Кавказ хотела я написать Великому Кня­зю, но он даже не взглянул бы на мое прошение. Дело обстоит следующим образом.

У меня есть единственный брат, на десять лет младше меня. Едва он появился на свет, как умерла наша мать; отец же, мне думается, сына совсем не любил, и тот рос по существу сиротою. Мальчика воспитывал дед; он же и определил внука, помнится, в Гакке, в одну из тифлисских школ, после окон­чания, которой, юноша поступил в Дерптский универ­ситет и закончил учебу уже в Москве в 1860 году выпускником юридического факультета. Зовут бра­та Леонид Петрович Ган. Учебу он закончил с отличием. Он всесторонне развит, хорошо образован и даже эрудирован; такое редко встречается среди го­сударственных чиновников. Хорошо знает и латынь, и древнегреческий, а в юриспруденции мало кто разбирается так, как он. По окончании университе­та он поступил на службу в Департамент управления государственным имуществом в Тифлисе, а вскоре был назначен судьей в Ставрополе.

 Леонид так хорошо справлялся с обязанностями судьи, что за восемь лет пребывания на этом посту на него не было ни единой жалобы. Он честнейший человек, что может засвидетельствовать вся Ставропольская губерния, и простые люди любят его за острое чувство справед­ливости и беспристрастность. В молодые годы он не прочь был слегка развлечься, но кто из вас, государ­ственных мужей, в юности сторонился развлечений? Однако он давно оставил все это, стал уравновешенным, остепенился. И вот тут-то и приключилась эта беда.

Мой брат потерял место из-за того, что суд в то время переезжал из одного здания в другое, а пья­ный привратник возьми да и потеряй папку с до­кументами. Как раз в это время в Тифлис пожаловал начальник департамента гражданских дел Квушин, которой, как мне рассказывали многие жители Тиф­лиса, по всей России прослыл бешеным псом. В Тифлисе его неоднократно пытались поколотить, ни­кто с ним не здоровался, и вообще он творил такие безобразия, что через год его выгнали. Начал он с того, что уволил несколько сот служащих (а ведь многие из них были прекрасными людьми и ценны­ми работниками) и заменил их своими людьми, вся­кими проходимцами.

Моя сестра пишет, что именно тогда мой брат лишился места из-за пропажи той злополучной пап­ки и сам предстал перед судом. Для него были за­крыты все возможности кроме как устроиться ад­вокатом, что он и сделал. Дело его слушалось в Тифлисе, и суд его полностью оправдал, но долж­ность ему так и не вернули, ибо на Кавказе у него нет поддержки, поскольку все его родственники умерли.

И, тем не менее, сам Оголин, председатель суда, сказал моей сестре (Желиховской): «Леонид Петрович Ган был нашим лучшим судьей». Но когда сестра моя, Вера, спросила: «Так почему же его не восста­новят в должности?», — Оголин ответил, что Квушин так оклеветал Леонида перед Великим Князем, что теперь его трудно переубедить. Однако сестра пишет, что все дело в лени и безразличии Оголина, который просто позабыл о Леониде, и в этом истин­ная причина. Все хвалят моего брата за ум, обра­зованность и огромную преданность. Об этом мне писали мой кузен, полковник Александр Юльевич Витте из Ставрополя и генерал Броневский (мой родственник). Последний, начал хлопотать за Леонида, но, не успев ничего добиться, умер.

Вот и вся история, правдивая, но грустная, по­скольку брат мой женат и у него есть семья. Мне сообщили, что он с семьей чуть ли не умирает с голоду. Вот почему, мой дорогой князь, я пишу вам в надежде, что вы устраните несправедливость, учиненную по отношению к бедному, но честному че­ловеку. Мне говорили, что вы обладаете всей пол­нотой власти на Кавказе, во всяком случае, там ваше слово — закон.

Я не прошу ни о чем кроме справедливости, и я бы, не осмелилась, просить вас о таких мелочах, сло­жись все по-другому. Вам легко провести расследо­вание и выявить истину. Я в таких делах ничего не понимаю, но верю, что в вашей власти спасти невинного человека от гибели. Он давно заслужил пост члена губернского суда, но, если в данный момент нет вакансии, его можно было бы, по крайней мере, назначить помощником прокурора или даже снова судьей, ибо у него нет иного желания кроме как слу­жить и не прислуживаться.

Прошу вас, дорогой мой князь, не сердитесь за то, что я вам написала, так же как и Бог (О Госпо­ди! Если бы только можно было поверить в Его существование!) не должен сердиться, когда бедные люди просят Его о помощи. Сделайте это доброе дело, и я умру спокойно, благословляя вас и вашу семью, и вечно буду служить вам в этой жизни и после смерти. Если это не зависит от вас, значит, зависит от кого-либо другого, но вы можете распо­рядиться, и все будет устроено.

 Я напишу брату, что я говорила вам о нем, чтобы у него оставалась хоть какая-то надежда, и попрошу его написать заявле­ние или как это у вас называется. Во всяком слу­чае, я посылаю это письмо вам, чтобы напомнить, кто он такой, если вы вдруг о нем позабудете; ведь не можете же вы помнить всех мелких чиновников! Думаю, мой дядя Вячеслав хотел представить вам Леонида, но, по-моему, у дядюшки было мало шан­сов на успех. Одному аллаху известно, почему за всю жизнь дяде удалось дослужиться лишь до чина генерал-майора.

Нет, удача обходит нашу семью стороною, мы, что называется, прокляты. И ведь все такие благочести­вые, истинные, ревностные христиане! А каков ре­зультат? Разве у них больше счастья, чем у меня, жалкой безбожницы? Разве Бог любит и защищает их больше, чем меня? Я согласилась бы на двадцать лет страданий, я с готовностью приняла бы жизнь, полную физических мучений, если бы могла вернуть простую, горячую веру моей ранней юности! Моя вера умерла вместе с тем, кого я любила больше всего на свете. Так пусть же, по крайней мере, не погибнет мой единственный брат! В вашей власти, мой дорогой князь, совершить это благодеяние, если оно справедливо, в чем вам будет нетрудно удосто­вериться.

В любом случае и невзирая ни на что вечно вам признательная

Елена Блаватская

 

Письмо 7

25 июня [1882 г.]

Бомбей

 

Получила ваше любезное письмо, мой дорогой князь, вместе с еще одним письмом и чеком на сум­му в одну тысячу сто восемьдесят пять рупий две анны и одиннадцать пайсов^[346] (1185 р. 2 а. 11 п.). Все ваши указания будут исполнены. Многое из того, чего вы желаете, уже заказано, и я сделаю все, что смогу, чтобы вы остались довольны.

Вот только даккский муслин^[347] неизменно прода­ют отрезами по десять ярдов, и каждый такой отрез стоит от десяти до двухсот пятидесяти рупий. Ман­честер своим дешевым хламом убивает подлинное искусство, и очень скоро даккский «муслинпаутин­ку» можно будет увидеть лишь пылящимся среди экспонатов забытого искусства в «Утраченных искус­ствах и науках древности». Но, с божией помощью, у меня есть такая возможность, и я смогу приобре­сти или специально заказать эту ткань, причем лю­бое количество отрезов и по той цене, которая меня устраивает. Тут вы недоверчиво усмехнетесь. Вы пи­шете о «пятидесяти аршинах даккского муслина», но по какой цене? Пять отрезов по десять ярдов (вер­нее, четыре, потому что аршин короче ярда) обойдут­ся вам в 40 рупий за один «совершенный отрез», то есть в 1000 рупий за «все самое прекрасное» (как принято выражаться у коммивояжеров), а в таком случае нам не хватит на остальное. Надеюсь как можно скорее получить ваш ответ по этому поводу.

У меня есть друг, брахман из народности маратхи^[348] — потомок Шиваджи (этого индийского Ильи Муромца), героя XVII века, который нанес пораже­ние Аурангзебу и положил конец правлению в Индии династии Великих Моголов. У моего брах­мана (а не у Шиваджи — тот давно помер) имеется небольшая, предметов двадцать, коллекция старин­ного оружия. Это единственный человек в Индии, которого не лишили оружия, ибо согласно «Закону о хранении оружия» англичане отобрали у всех сво­их счастливых подданных даже перочинные ножи и кухонные вертела, которые хозяева держали дома. Я не знаю ничего о самой стали, но по форме эти клинки весьма необычны.

 В прошлом году я купи­ла несколько штук и еще несколько послала своей тетке в Одессу для ее коллекции. По-моему, дядюш­ка Фадеев пришел от них в восхищение. Но по внешнему виду, по красоте это оружие уступает кав­казскому, превосходя последнее лишь оригинально­стью своей формы; кажется, там есть образцы с двойным и тройным лезвием — простите меня, я до­гадываюсь, что хотя и являюсь «перевоплощением», но уж, конечно, не Брюллова^[349]. Еще есть прозрачный щит из кожи носорога и другие виды оружия, не­известные в Европе.

Через месяц, а то и раньше я сама поеду в Бена­рес и по пути загляну в Дели и Агру, чтобы купить там все, что вы заказали. В противном случае меня могут просто надуть. Я только что вернулась из Мадраса и, как только улажу все дела, связанные с журналом «Theosophist», собираюсь на два месяца в северо-западную провинцию Индии, затем в Дарджилинг, Бутан, Ассам и как можно дальше в Тибет, куда не добраться англичанам. Там меня специально встретят ламы из монастыря Тонг-Дум. Поскольку может случиться все что угодно, и я могу не вернуть­ся из Тибета (перейдя в нирвану), то я постараюсь успеть закупить все вещи до отъезда и попрошу двух моих самых верных сотрудников — полковника Оль­котта, президента Теософского Общества, и Дамодара К.Маваланкара, управляющего журналом «Theosophist», — выслать все вам. Я уезжаю только на два месяца и если не умру, то сама организую идеальную пересылку, но в предвидении возможных событий нельзя рассчитывать на исключительную точность.

На будущей неделе вышлю вам обещанный талис­ман — зуб, точнее, нарост под хоботом священного слона. Можете носить его как простой брелок, если не верите в его силу, или повесить его на шею, если так же, как и я, уверуете в его действенность, — ведь вы ни во что не верите самостоятельно, а верите лишь в то, во что верят другие. Я же верю сама по себе.

О дорогой мой князь, вы были не правы, браня меня за мое «издевательство» над религией, в кото­рой я родилась и последователем которой вы являе­тесь. Никогда в жизни я не смеялась над тем, что для других свято; я лишь высмеивала «тартюфов» от религии, которых от всей души презираю. В проте­стантизме почти сплошь заправляют подобные «Тар­тюфы», а о католичестве и говорить нечего. Если бы вы знали, чего я только не натерпелась от этих «по­следователей Христа», вы бы поняли, что я издеваюсь не над религией Христа, а лишь над ее внешней оболочкой, над лицемерием так называемых христи­ан, которые гораздо хуже иудеев каждое мгновение распинают Истину и сам идеал Христа. Я не буду лгать и притворяться, но мне нет необходимости оп­равдываться, ибо я не несу ответственности за от­сутствие в моем уме определенного конформизма — это вина Матери-Природы, к которой поговорка «ве­лика Федора, да дура» подходит гораздо лучше, чем к России. Ergo^[350], это не я сама, а мой мозг обратил меня из христианства в буддизм. Я даже не будди­стка, а некая странная смесь, нечто непостижимое.

Я устала от жизни, мой дорогой князь, вот и все. Нравственные страдания сделали из меня, то же, что физические — из Гейне, хотя я и не Гейне. Внут­ренние переживания иссушили меня до глубины ду­ши, а смерть все не приходит, вот и все. Знаете ли вы, что я была в сто раз счастливее в те дни, когда голодала и ютилась на чердаке? Тогда, еще всецело придерживаясь веры своих отцов, я гневно накри­чала на католического священника, предложившего мне свое покровительство и сто тысяч франков, если я соглашусь использовать свои «необычные медиу­мические способности» для оккультных феноменов, призванных обратить египетского хедива^[351] в католи­чество.

 В ту пору я еще во что-то верила — по край­ней мере, в русского Бога; теперь же, когда я живу в относительной роскоши и мне поклоняются языч­ники, равно как и глупцы-англичане, я перестала во что-либо верить. Я не верю ни во что, кроме человеческой глупости. Все мои идеалы исчезли навсег­да, и у меня теперь нет причин жить ради чего-ни­будь или кого-нибудь. Однако я живу, потому что жизнь не оставляет меня в покое и потому что са­моубийство — вещь постыдная. Ну вот, начала за здравие, а кончаю за упокой. Простите меня. Все это вам вряд ли интересно.

Хотела у вас спросить: вы никогда ничего не слы­шали о некоем князе Александре Дмитриевиче Любавском (в Вязьме и в Гродно), который подписы­вается «Герцог Никотерский» и пишет о себе, будто бы он награжден 2 800 медалями и знаками отли­чия и принадлежит к 1 300 обществам? Он сумас­шедший или просто дурак? Он отправил по письму во все наши отделения и филиалы нашего Общества на Корфу, в Лондоне, Австралии и Америке; уже из двадцати двух отделений Общества в Индии нам при­слали его прошения о приеме его в члены Теософ­ского Общества. Посылаю вам экземпляр этой его хвастливой писанины; направляю его прошение также Аксакову, вице-президенту нашего Общества. Может быть, этот странный человек — просто боль­шой чудак, а может, и кое-что похуже. Он забрасы­вает меня письмами.

Боюсь, мой дорогой князь, что утомила вас. Ког­да у вас выдастся свободная минутка, прочтите мое прошение, мое скромное прошение. Вы мне пише­те, что всю жизнь старались «делать добро». Охотно вам верю; я еще не утратила веры в вас и обращаюсь к вам с полной уверенностью, поскольку убеж­дена в вашей доброте, а более всего — в вашей спра­ведливости.

Ваша вечно преданная слуга

Е. Блаватская

 

 

Письмо 8

 

Е.П.Б.,

ответственный секретарь

Теософского Общества Арья Самадж

1 сентября 1882 г.

Бомбей

Дорогой князь!

Вы, должно быть, обвиняете меня в беспечности и лени? Если это так, то вы ошибаетесь. Как толь­ко я получила от вас деньги, так сразу же занялась покупкой и заказами всего того, что вы изволили пожелать; однако в этой стране медитации и созер­цания Брахмы в глубине пупка получить желаемое немедленно — дело немыслимое. Вот, например, вы выразили желание приобрести бронзовые вазы-канделябры, и мне пришлось заказать их специально. А если здесь какой-нибудь индиец обещает вам что-нибудь к завтрашнему дню, то можете быть увере­ны, что вы получите это месяца через два.

Видите ли, Индия — это такая страна, где все пребывает во сне, где все застыло, так сказать, кри­сталлизовалось, и статус кво сохраняется веками, ты­сячелетиями. Сегодня по-прежнему в ходу образцы произведений искусства эпохи «Рамаяны»^[352] и вели­кой войны, и было бы трудно заметить какой-либо прогресс в искусствах, науках и прочем, — напро­тив, повсюду лишь упадок и развал! И как у них не было канделябров во времена главнокомандующего Ханумана — бога-обезьяны^[353], так нет у них этого добра и по сей день, и в Бенаресе у меня целый день ушел на то, чтобы объяснить им, чего я хочу, и по­пытаться им втолковать, какие они остолопы. Теперь вот получила письмо, в котором меня заверяют, что вазы готовы и что все будет выслано приблизитель­но к 15 сентября. Точно таким же образом мне при­шлось заказывать в Агре мраморный столик.

Вернулась лишь пару недель назад, и ближе к вы­ходным снова должна буду уехать; по пути загляну в Бенарес и Агру, где мне предстоит забрать зака­занное и проследить, чтобы все тщательно упаковали в моем присутствии. Вышлю вам все через компа­нию «Остриан Ллойд». Я действительно в отчаянии от того, что заставила вас ждать, но, поверьте, вины моей в этом нет, а если не написала вам сразу же, так на то была веская причина.

Черт возьми, ведь теперь эти простаки англича­не решат, что мы с вами переписываемся на поли­тические темы! Вы и представить себе не можете, какой ужас вызывает у британцев Россия, — вы бы просто умерли со смеху. Объектом их особого ин­тереса в настоящий момент является ваша персона. Сообщается о каждом вашем шаге, подробно изуча­ются маршруты и график ваших передвижений, все бинокли Симлы направлены в сторону Каспийского моря, все тщательно следят за вашими поездками в его окрестностях. И естественно, что, зная о нашей переписке, эти люди чувствуют себя не в своей та­релке.

Все вояки отбыли в Египет, и наши милорды теперь дрожат от страха. Чего они боятся? В прошлом году на вечернем приеме у генерала Мюррея сэр Альфред Лайэлл выразил недовольство, когда я, в шутку пощупав его пульс, объявила во всеуслышание, что у сэра Альфреда, равно как и у всех про­чих, «нервная лихорадка», но ведь это правда, чест­ное слово! Но чего я никогда не забуду, так это плохо скрываемой радости при известии о смерти бедного генерала Скобелева^[354]. Еще одна тяжкая потеря для России! Кауфман^[355] и Скобелев! А ведь им было ру­кой подать до просветления! Какие же все-таки злые и эгоистичные люди эти индийские англичане, хотя теперь мы и дружим!

Приобрела для вас еще дюжину оригинальных из­делий. Украшенные мозаикой столик и плиты, все из резного мрамора, светильники из храмов богов и богинь; кроме того, заказала сотню картин духовного содержания, которыми вы можете украсить ширмы. Заказала также столик с инкрустацией из морских раковин, а наших теософов на Цейлоне попросила закупить самые лучшие изделия из черепашьего пан­циря. Там делают прекрасные вещи из перламутра и панцирей черепах. Ваш талисман (нарост под хобо­том белого слона) два месяца пролежал у меня в шкатулке. Хотела отправить его пораньше, как и обещала, но это оказалось невозможно. Между Ин­дией и Россией нет прямой почтовой службы по от­правке посылок, и нельзя непосредственно пересылать ни крупные посылки, ни бандероли — все при­ходится отправлять пароходом.

Ну вот, кажется, представила вам полный отчет. Боюсь утомлять вас своими пространными послани­ями, к тому же у меня столько забот, что некогда даже перевести дух. Учтите, мой дорогой князь, что в Индии я единолично возглавляю 37 обществ. Я для них и отец, и мать, и брат, и сестра, и никто из них не осмелится ни жениться, ни помереть без моего благословения (!!) Я нужна им при любых обстоятель­ствах. Представьте себе, на минувшей неделе полков­ник Чесни, автор знаменитой «Битвы при Доркине» (кажется, это так называется?), стал членом нашего

Теософского Общества! Он просто помешан на фило­софии Кут Хуми Лал Сингха. Полковнику устрои­ли торжественное посвящение, на котором присут­ствовали посол Бирмы и г-н Пилчер, британский представитель в Рангуне. И все это — моя работа. О милые мои ослики! Когда я умру и вся филосо­фия и чудеса прекратятся, тогда они поумнеют. Ведь без меня — какая философия и откуда?

Впрочем, довольно. Остаюсь до гроба вашей пре­данной слугою.

Е.Блаватская

 

 

Письмо 9

1 октября [1882г.]

 Сикким-Гхум

на высоте 13 000 футов

Милый князь!

 

Вы так добры, что мне просто хочется кричать и петь от радости, прославляя вас и восклицая «Эв­рика!»^[356]. По крайней мере в России есть хоть один истинный князь — князь и душою и телом. Мне стыдно и хочется просить у вас прощения за своего брата и за все, что с ним связано. Оставьте его: это ветреный человек, флюгер из флюгеров. Не хлопо­чите за него. Он писал тетушкам слезные письма, умоляя их написать мне. Он и меня растрогал до слез, и я потревожила вас (чего терпеть не могу де­лать). Он писал мне, что умирает с голоду, и вдруг я получаю от него записку в несколько строк: «Спасибо, сестра, за то, что обратилась к князю Дондукову... Дела мои пошли на лад — не стоило бес­покоить князя» и так далее, а в конце пишет, что нашел какую-то работу на железной дороге. Он су­масшедший, как и вся наша семейка, ибо все мы от рождения несколько неуравновешенны.

 Простите ме­ня, дуру старую, за то, что доставила вам беспокой­ство. Отныне больше никто не завлечет меня в сети родственных чувств; короче говоря, все в этой се­мье безумцы.

Как видите, мой дорогой князь, сейчас я наслаж­даюсь одиночеством в тиши Гхума^[357]. Что такое Гхум? Это гора в Сиккиме, а на ней — монастырь, где останавливаются ламы по дороге в Тибет. Отсюда три остановки до Тибета и 23 мили до Дарджилинга (Дарджилинг — британская территория). Несмотря на то что отсюда до Тибета и собственно Гималаев 50 миль по прямой, англичан сюда не пускают, а меня принимают радушно. Расскажу вам об одном проис­шествии. Врачи велели мне срочно уехать из Бом­бея, так как в начале сентября я страдала тяжелей­шим и опаснейшим заболеванием печени и почек, и я поехала в горы.

 Будучи проездом в Бенаресе, я по­лучила ваши изделия из бронзы и, упаковав их, ото­слала в Аллахабад. Затем через Калькутту и Чан-дернагар отправилась в Куч-Бехар (раджа которого является теософом). Там я на три дня слегла от ли­хорадки из-за резкого перепада погоды: на смену жуткой жаре пришли холод, дождь и туман. Меня сопровождала дюжина теософов-бабу^[358] из Калькутты вместе с тремя буддистами с Цейлона и одним из Бирмы. Вся эта полуодетая босоногая компания из тропических долин Индостана немедленно подхвати­ла простуду. Одна я как русская сумела собраться с духом и продолжить путь. Но вместо пятнадцати че­ловек в Сикким за мною последовало лишь пятеро: те четыре буддиста и один непалец — все остальные свалились.

Как вам известно, Сикким — это независимое государство между Куч-Бехаром и Бутаном. Сикки­му и Бутану удалось не угодить в когти к британ­скому льву, а Куч-Бехар стал «протекторатом» (то есть находится под опекой), и сие означает, что его правитель, раджа — по сути марионетка в руках ан­гличан. Дорога, ведущая в Тибет, проходит по эту сторону границы. Нужно проезжать через Сикким, это почти независимое государство разбойников, затем через Бутан, где сам черт ногу сломит, или че­рез Непал, где англичанину по этой дороге и шагу не дадут ступить. Я запросила в Министерстве ино­странных дел пропуск через Сикким. Мне отказали. Министр написал мне следующее: «Мы не против вашей поездки в Тибет и проезда туда через британ­скую территорию, но за ее пределами мы не несем ответственности за вашу безопасность».

 Конечно, они были бы только рады, если бы меня там убили. Тогда я заявила: «Не хотите выдать мне паспорт — ладно, черт с вами. Я все равно поеду». Ехать в Шигадзе, столицу таши-ламы^[359], было уже слишком позд­но, но я решила отправиться в ламаистский мона­стырь в четырех днях пути от Дарджилинга (этой второй Симлы), расположенный на границе с самим Тибетом. Я шла пешком, потому, что туда не проехать на повозке — только на яках или верхом, и нам пришлось карабкаться и взбираться наверх, причем не четыре, а все восемь дней. Часть пути меня не­сли в «дэнди» (что-то вроде паланкина). Несколько раз меня чуть не уронили в пропасть, и все же мы добрались до места — не в сам Тибет, а на границу с ним.

Вот тут начинается самое смешное. Граница — это стремительный горный поток, через который пере­кинут качающийся бамбуковый мостик. На другой стороне реки — казармы пограничников, ламаист­ский монастырь и деревушка. Это узкое ущелье, по которому могут пройти одновременно не более де­сяти человек. На бутанской стороне речки нам встре­тились двое англичан, переодетых нищенствующими монахами (я их сразу распознала), несколько индий­цев из департамента геологических и геодезических исследований, а с ними караван. Мы узнали, что они вот уже целую неделю напрасно дожидаются разре­шения перебраться на другую сторону. Погранични­ки переговаривались с ними через стремнину, были злы, крыли их, на чем свет стоит, но не пропуска­ли. Кто-то мне сказал: «Зря вы сюда заявились, все равно вас не пропустят». «Посмотрим», — возразила я. Послала к стражам теософа-буддиста с письмом от ламы из монастыря Памйончи; его пропустили, а че­рез час к нам вышел главный лама собственной пер­соной и преподнес мне чаю с маслом и прочие ла­комства. Мы поздоровались; настоятель увидел, что мне пришлось по вкусу его угощение, и велел от­вести меня к ним в монастырь. Меня с почестями провели по мостику, разрешив сопровождать меня трем сингалам; англичанам пришлось дожидаться ме­ня на месте!

В монастыре я пробыла три дня. Боялась толь­ко, что меня не выпустят обратно. Жила в ма­леньком домике у самых стен монастыря и сутка­ми беседовала с монахом Гилинджаником (он тоже — воплощение Шакья-Будды^[360]), а также часами просиживала в их библиотеке, куда женщин не допус­кают, — трогательное свидетельство моей красоты и совершеннейшей невинности, — и настоятель публично признал меня одним из женских вопло­щений бодхисаттвы, чем я очень горжусь. Я про­чла им письмо Кут Хуми (напечатанное в «Оккуль­тном мире»), после чего проводники отвели меня к мосту другой дорогой. Когда мы перешли через мост, англичан на месте уже не было. Вот так я попала в Сикким, где сейчас и нахожусь, остано­вившись в еще одном монастыре, в двадцати трех милях от Дарджилинга.

Разумеется, англичане очень разозлились. Мне многое порассказали об их уловках. Они пускаются во все тяжкие, чтобы пробраться в Тибет. Они на­ходят парней, как правило, обращенных, обучают их тибетскому языку, дают им буддийское образо­вание, и, когда юноши заканчивают обучение, их наряжают ламами и дают им молитвенное колесо^[361], в котором вместо «Ом мани падме хум» спрятаны всяческие инструменты. Однако ни одному из них не удалось добраться до Лхасы или хотя бы до Шигадзе. Их всегда ловят и выдворяют из стра­ны. Кое-кто из них даже бесследно исчезает, а у англичан не возникает желания проводить рассле­дование, поскольку они понимают, что их хитрость не удалась. Три года назад в Сикким с правитель­ственным письмом на имя таши-ламы из Калькут­ты прибыл сэр Ричард Темпл, баронет правдоиска­тель. Его проводили до границы и показали его письмо пограничникам. Те не взяли письмо и не пропустили баронета. Он просил, умолял, но в от­вет стражники лишь проводили рукою себе по гор­лу со словами: «Перережь нам горло — тогда и пройдешь». Так он и вернулся в Калькутту не со­лоно хлебавши. Почему же тогда пропустили меня? Да потому, что я — одно из воплощений Будды.

С Кут Хуми мне удалось пообщаться лишь в те­чение трех часов, и ваше письмо передали с одним из его учеников. Я спросила Его о причине вашего несчастья, но он ответил: «Я не имею права пользо­ваться своим ясновидением, чтобы узнавать секре­ты других людей. Скажите князю, что я отказался сообщить вам (то есть мне), в чем корень его бед, но сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ему — и так или иначе разрешить кризисную ситуацию». Вот и все, но мне кажется, что и я догадываюсь о причинах ваших страданий.

Впрочем, довольно. Да ниспошлют вам силы не­бесные многие, многие лета. Я вернусь домой через две недели. Заберу в Агре ваш столик и мозаику — и сразу назад.

 

Искренне ваша

Е. Блаватская

 

«Самая прекрасная девушка на свете способна дать лишь то, что имеет». Не имея при себе конвертов, отправляю письмо прямо из тибетского монастыря. Эти два конверта мне дал лама. Передаю сие посла­ние через одного надежного посыльного; в Бомбее наш управляющий перешлет это письмо на ваше имя. Если я отправлю письмо на ваш адрес прямо отсю­да, то оно не дойдет до вас. Англичане задержат по­сыльного в Дарджилинге и конфискуют письмо^[362].

 

 

Письмо 10

15декабря [1882г.]

Бомбей

Дорогой князь!

 

Если я еще не схожу с ума от взятой на себя от­ветственности, связанной со всеми этими деньгами и заказами, так это лишь потому, что мозги у меня уже давно вверх тормашками. Все эти свиньи: пар­сы, баньи^[363], торговцы и прочие — просто измотали меня до предела. Запрашивают четырехкратную цену, и приходится целый месяц торговаться и переруги­ваться с ними (пардон), прежде чем они соизволят поставить товар по разумной цене.

 Уж не знаю, рас­сердитесь вы или нет, но я не могла, клянусь вам, купить все это дешевле. За бронзовые изделия из Бенареса я заплатила десять процентов комиссионных агенту, Лори, через которого я посылала вещи, иначе вам пришлось бы ждать еще шесть месяцев. Остальные предметы я покупала сама и торговалась, как сущая еврейка. За мраморный столик (то есть за крышку столика) они просили 350, 500 и даже 600 рупий. А тот, что я вам отправила, продал мне один из друзей за 200, и я специально ездила из Аллаха­бада в Агру, чтобы этот столик забрать. Это все лорд Рипон — он развратил торговцев! Чтобы заработать себе популярность, он покупает по баснословным ценам.

Что же касается тех двух таинственных сто­ликов из морских раковин, которые вам захотелось приобрести, то их не только оказалось невозможно найти, но никто даже не слышал о таких и не ви­дел ничего подобного. Прочие же вещи продают только партиями из 21 предмета. Есть партия ста­ринного оружия, но красивым его не назовешь; правда, раджпуты уверяют, что на нем английской крови больше, чем украшений, но это слабое уте­шение. Индийский ковер стоит от шести до десяти рупий за квадратный ярд, то есть ковер для боль­шой комнаты обошелся бы вам в 400-500 рупий. Что же касается обивочных материалов, то попадается только бенаресская парча по 40 рупий за ярд, и за каждый лоскуток в качестве образца приходится платить по нескольку рупий.

Если угодно, могу заказать в Бомбее резную нож­ку для мраморного стола за 25-50 рупий. Но боюсь, вы рассердитесь за то, что я уже потратила на 474 рупии больше, чем вы мне прислали, хотя вы ведь велели мне при надобности потратить еще 50 фунтов; для вас это пустяк, вы ведь миллионер, даже я, «молодая, бедная, но честная женщина», могу себе позволить держать дома несколько антикварных ве­щиц. Кое-что мне пока найти не удалось, например резные изделия из слоновой кости или ценных по­род дерева с Цейлона тончайшей работы, напоми­нающие изящные кружева. Милые вещицы попа­даются и в Мадрасе. Я заказала резные фигурки в костюмах всех индийских провинций (35 рупий за почти столько же фигурок) и несколько светильников для пагод. Но, произведя все подсчеты, я при­шла в ужас. Думаю, что лучше оставить часть из вещей себе, если только не получу от вас непосред­ственного распоряжения выслать их вам. Надо при­нять в расчет и две огромные вазы для ламп (круп­нее, чем я заказывала); их тоже, видимо, придется оставить у себя, ибо я не могу заставлять вас ждать их еще целый год и денно и нощно переживать о том, что вы обо мне подумаете в связи с задержкой посылки.

И все же я надеюсь, что вы останетесь доволь­ны. Если вам что-нибудь понадобится, то я всегда к вашим услугам. Отправляю вам три коробки че­рез «Бакси Компани» с предварительной страховкой. В соответствии с вашим пожеланием я строго-на­строго указала воспользоваться услугами «Остриан Ллойд». Уверена, что эти вещи вы получите через месяц. Пожалуйста, отыщите вложенный в каждую коробку адрес со списком предметов. Я описала каж­дую вещь, чтобы ничего не украли на таможне, поэтому, прошу вас, не потеряйте этот список и тщательно все проверьте. Послезавтра все наше Об­щество навсегда переезжает в Мадрас. Местное Тео­софское Общество приобрело там целый дворец^[364] для теософской колонии и просит меня переехать туда и жить вместе с ними на юге. В одной только Ин­дии в данный момент существует сорок два Обще­ства, и когда я умру (надеюсь, что это случится скоро), то на мое место кто-нибудь да найдется.

Боюсь, что вы остались недовольны последней партией вещей, которую я вам отправила. Если это действительно так, то вы уж, как всегда, простите великодушно.

Остаюсь навеки преданной вам.

Елена Блаватская

 

 

Письмо 11

25 декабря 1882 г.

Мадрас

Дорогой князь!

 

Как видите, пишу вам из нового дворца, куда мы, то есть Теософское Общество (27 человек) недавно переселились^[365]. Я чуть с ума не сошла после трехне­дельного празднования нашей годовщины и переезда сюда, за тысячу миль, всех домочадцев с хозяйством. Уповаю на Будду и молю Его, чтобы он наполнил ваше доброе сердце пониманием и сочувствием к моему преклонному возрасту и чтобы вы простили мне задержку с отправкой посылок.

Но теперь, слава Богу, все позади. Я отправила вам три коробки, застраховав их на 200 фунтов, и те­перь все их содержимое принадлежит вам. Посылаю вам также счет то ли за погрузку, то ли за разгрузку — черт знает, как называется эта бумага. Больше все­го я волновалась за то, чтобы не разбились в дороге изделия из мрамора; их упаковывали в моем присут­ствии, и все время, пока упаковщики трудились, я не переставала их пугать тем, что если они не сдела­ют все как надо, то вы тут же пойдете на них вой­ною прямо из Тифлиса, переберетесь через горы и захватите Индию, во что им было легко поверить вследствие их страха перед вашими генералами на Кавказе и в Азии. Местные Джоны Булли^[366] глуповаты!

Теперь я смогу спокойно спать только тогда, когда вы мне напишете, что получили все в целости и со­хранности.

За что, скажите на милость, дорогой князь, вы так обидели нашего доктора музыки — раджу Сурендранатха Тагора?^[367] Еще в июне (с моей помощью) он отправил вам из Мадраса диплом «Почетного члена и основателя Бенгальской филармонии» и жалуется, что до сих пор от вас нет ответа: соблаговолили вы принять оный диплом или попросту отправили его в корзину для мусора? Он говорит, что император Бразилии и король Баварии уже приняли его дип­лом. Поэтому, чтобы утешить беднягу, я объяснила, что русский князь и генерал — это нечто большее, чем марионеточный император Бразилии или немец­кий король-колбасник и что радже не следует суе­титься, а нужно просто терпеливо подождать. Так вот — он ждет! Сжальтесь над бедным индусом и примите его диплом. Прикажите одному из ваших секретарей проверить, действительно ли диплом по­лучен, и распорядитесь официально подтвердить факт получения.

Этот человек — первый раджа Бенгалии и Ка­валер Ордена Звезды Индии. Он не какой-то там выдуманный раджа, а самый настоящий, хотя и ду­рак, и если вы примете его диплом, то раджа может в знак признательности, любви и дружбы прислать вам старинную вину — вы наверняка ничего подоб­ного не видели ни в России, ни в Европе. Если вы не знаете, что это такое, то я вам ее опишу. Вина — это музыкальный инструмент, изобретенный са­мим богом Брахмой, сын которого был первым музыкантом, игравшим на этом инструменте в начале трета-юги (487 миллиардов лет назад). Вина напо­минает допотопную гитару, вернее, гусли; из нее можно извлекать такие звуки, что слушающий их достигает своей цели и из человека превращается в божество. Должно быть, это правда, поскольку так говорится в «Рамаяне» — индийской «Илиаде». Вот только у англичан эти звуки вызывают головную боль. Но мой друг раджа утверждает, что британцев просто душат слезы от волнения. Может, оно и так, но, пожалуйста, примите предложенный вам диплом — хотя бы из любви к искусству.

Сегодня я услышала, что в Дарджилинг приехал Верещагин^[368] и что за ним уже бдительно следит по­лиция Бенгалии: боятся, что он мог тайком провез­ти в кармане несколько русских казаков или какую-нибудь магическую пушку. А все это из-за позиции либерального кабинета Гладстона^[369] и из-за конститу­ции. Нет, в Америке как-то получше. Там каждый считает себя первым, а здесь даже самый первый го­раздо ниже тех людей, кого у нас в Америке счита­ют последними. Бог с вами, аристократы России и Англии, но я уже давно стала прожженным демо­кратом. Я потешаюсь над «сильными мира сего» в этой стране и не понимаю, за что их ценить. Они гроша ломаного не стоят. При этом я по-братски отношусь к бедным и обездоленным; я строго веду себя с брахманами, но запросто общаюсь с отвер­женными и объясняю им санскритскую теологию и философию.

Однако боюсь надоесть вам своими шутками. Да благословит вас наш русский Бог — Бог, которого я еще не забыла, но который, судя по всему, от меня отрекся и не желает иметь со мною ничего общего. Не забывайте, милый князь, носить талисман (тот, из нароста под слоновьим хоботом). Он в конверте в одной из коробок. Клянусь, он принесет вам счастье, и особенно долгожданное облегчение. Попробуйте.

Ваша верная слуга до самой смерти, всегда гото­вая вам услужить

Е. Блаватская

 

Письмо 12

7 августа  [1883 г.]

Адьяр, Мадрас

 

Недавно получила от вас два письма, милый князь, но отвечаю на них лишь сегодня, потому что дважды на меня обрушивались, так сказать, муки Иова: из-за жары, совершенно убийственной, да еще из-за болезни, которую у нас называют фурункуле­зом (а здесь более изящно именуют «тропическим лишаем») и во время которой невозможно ни сидеть, ни писать, ни двигаться, ни спать.

Вы пишете: «Седина в бороду — бес в ребро»? Ох, ну и грешник же вы! Вы и в нирване останетесь та­ким же Дон Жуаном? Вы никогда не состаритесь, мой дорогой князь, ибо это не свойственно вашей природе. Вы — «дворянин старой закваски», пото­мок древних русских бояр. На святой Руси у нас таких осталось немного, а вашего калибра — и того меньше. Увы, мне думается, что нынешнее молодое поколение никуда не годится. Все они, по выраже­нию дьячка у Лескова, «корни корневильские», «хи­лые Артуры».

Но вы сильно грешите, позволяя себе заявлять, что наша философия глупа, ибо именно эта фило­софия, в которую вы не верите, учит сохранять «мо­лодость и половую силу» до ста пятидесяти лет. Однако в действительности сохранить ее можно лишь при условии, что о ней полностью забываешь и не используешь, что вам, видимо, не подходит. Но по­смотрите на наших братьев — йогов, адептов свя­щенной науки. С одним из них я знакома уже трид­цать лет. Сейчас ему 82 года, а на вид ему не дашь больше тридцати: высокий, весьма привлекательный, без единого седого волоса, без единой морщинки, гораздо красивее, чем прежде. А почему? Да пото­му, что он всю жизнь оставался девственником и при этом никогда не ощущал себя мучеником. Хотите, пришлю его фотографию?

Вы смеетесь над моей педантичностью! Вспомни­те, была ли я такой в юности? И я все беспокоюсь о тех вещах, которые я вам послала: довольны ли вы ими? Была у меня, например, мысль отправить вам старинное оружие, хотя оно уступает кавказскому оружию, которое гораздо изящнее, и я замучилась в поисках его. Вскоре во всей Индии не останется ни одного кинжала или меча, кроме манчестерских перочинных ножей, а прославленные клинки из гиб­кой стали — индийские китика — уже стали ле­гендой.

Вы пишете, что ваш «сын» служит в военно-мор­ском флоте. Но какой сын? Разве у вас есть сыно­вья? Я думала, что нет. Да и какой смысл их иметь? От них одно только горе. Весьма любопытная но­вость. В Киеве, помнится, у вас своих детей не было — только сыновья княгини. Или я ошибаюсь? Если так, то прошу прощения. Я старею, и память меня порою подводит. Как радостно было бы увидеться здесь с кем-нибудь из вашей семьи. Я бы устроила ему такой радушный прием (конечно, в индийском стиле), что он бы потом часто меня вспоминал. Я полностью была бы в его распоряжении. Я бы по­казала ему здесь все самое интересное. Но ваш «сын» сюда вряд ли заглянет, да к тому же я навсегда по­кинула Бомбей и обосновалась в Южной Индии.

 Боже мой, если бы вы только могли прислать ко мне кого-нибудь из России! Как хотелось бы перед смертью увидеть и услышать русского человека! Я поистине начинаю тосковать по родному дому, ужас­но хочется увидеть свою страну. Но вы не бойтесь, я никогда, никогда больше не ступлю на родную землю. Я навеки разлучена с Россией.

Кто в вашей губернии издает «Кавказ»? Какой-нибудь маленький безвестный армянин? Впрочем, кто бы он ни был, хочу, чтобы он знал, что пишет про меня абсолютную ложь. Он лжет обо мне нагло и неслыханно. Хотите знать, что он наплел про меня в статье от 17 сентября 1882 года, которую опубли­ковали в февральском номере? Что госпожу Блаватскую попросили покинуть страну, что она соверши­ла то-то и то-то и, наконец, что она отреклась от христианства и так далее.

Я никогда ни от чего не отрекалась, и меня ни­когда не просили убраться из Тифлиса. Оба раза я сама, по собственной воле, уезжала оттуда, потому что на сердце была тоска и душа требовала просто­ра. Никто никогда не понимал, да и не хотел понять, что творится в моей душе. Я никогда не строила из себя непонятую (!) и невинную женщину. Если я в чем-то провинилась, то открыто это признаю: не пристало Ивану на Петра кивать. В юности я каза­лась, да, наверное, и была ненормальной по сравне­нию с другими. В то время в свете добродетельных женщин было больше, чем недобродетельных, и се­годняшняя госпожа Блаватская в свои пятьдесят лет — и я знаю это наверняка — могла бы выиграть приз Монтиано в состязании с вашими московски­ми и петербургскими увядшими розами.

Далее, я никогда не отрекалась от Христа; я ре­шительно отвергаю христианство попов — лжецов и лицемеров, которые активно лезут в политику. Не отрекатась я и от русского христианства, о котором знаю очень мало, но всегда открещивалась от христианства еврейского, насквозь прогнившего, пропи­танного идолопоклонством и иезуитским двуличием; я буду насмерть стоять против всех его «армий спа­сения», против его миссионеров-«тартюфов» , кото­рые превратили свои библейские общества в ресто­раны и питейные заведения и из самых святых по­нятий делают ширмы для прикрытия своих грязных политических и коммерческих интриг. Что же каса­ется редактора «Кавказа», то он свинья, да будет ему это известно.

Вы полагаете, мой милый князь, что моим пись­мам недостает яркости, что я утрачиваю чувство юмо­ра? Хотела бы я, дорогой мой князь, чтобы вы хотя бы сутки побыли в моей шкуре, — тогда бы вы поняли, почему в таких условиях и при такой жиз­ни трудно сохранять присутствие духа. Обществен­ным и политическим истинам учить всегда легче, нежели проповедовать Божественную, духовную Ис­тину, чем, можете быть уверены, мы занимаемся весьма основательно. До сих пор, милый князь, мы с вами смеялись и шутили, но в данный момент я говорю с вами серьезно, без всяких шуток.

Скажу вам, что на мои плечи легла ответствен­ность за миллионы душ. Пять лет, проведенных мною здесь, потрясли всю Индию. Под влиянием Теософского Общества идолопоклонство, суеверия, кастовая система — все это стало исчезать, как ту­ман под теплыми лучами солнца. Миссионеры, ко­торым за несколько веков так и не удалось обратить Индию в христианство (если угодно, это подтверж­дает и статистика), ненавидят нас за то, что мы вез­де, где можем, стараемся разоблачать те грязные приемы, которыми они маскируют свои еще более грязные поступки, совершаемые под видом обраще­ния к Христу.

За четыре года мы сумели заинтересовать теосо­фией более ста тысяч человек (в настоящее время существует 57 обществ), а миссионеры не могут по­хвастаться и несколькими десятками новообращен­ных в год, хотя они и платят им от двух до десяти рупий в месяц со дня крещения, что не мешает об­ращенным носить определенные символы, покло­няться идолам и простираться ниц перед брахмана­ми. А почему? Потому, что мы учим только этике, нравственным принципам и искренности и не вмешиваемся в личные верования. Этические ценности одинаковы во всех древних религиях, и Христос не учил ничему такому, что до него не проповедовали Конфуций^[370] и Будда, а также другие, еще более древ­ние учителя, мудрецы древнего Египта. Мертвая буква убивает дух, поэтому мы стараемся всюду, где только можем, убиваем букву, дабы возродить дух.

Впрочем, я вас, наверное, уже изрядно утомила. Только прошу вас, милый князь, во имя истины и справедливости: если вы услышите или прочтете не­что подобное (нередко авторы не понимают наших целей и сути того, чем мы занимаемся, выставляя в ложном свете нашу миссию), то вы уж, пожалуйста, встаньте на нашу защиту. Знайте, что в нашей об­щине состоят не только язычники, но и ревностные христиане.

Тот, кто не понимает, что лучше быть добрым и честным язычником, нежели испорченным христиа­нином, недостоин звания христианина. На данный момент не десятки, а сотни и тысячи членов нашего Общества избавились от пьянства и других пороков. После двухлетнего изучения древних священных писаний мы сумели доказать, что в Ведах вовсе не одобряется вступление в брак пятилетних детей; там ничего не говорится о том, что маленькие девочки, ставшие вдовами, обречены на безбрачие и на обще­ственный остракизм; выяснилось, что этот догмат — дело рук брахманов, которые выдумали его во вре­мена гонений на буддистов; так были спасены ты­сячи маленьких вдов.

Теперь повторные браки вдов — дело привычное, повседневное, а брахманы, долж­но быть, чувствуют себя униженными и оскорбленными, но ничего поделать не могут, ибо не осмели­ваются пойти против Вед.

Миллионы людей, принадлежащих к касте шудр^[371], на которых брахманы всегда смотрели свысока и ко­торые в присутствии этих дважды рожденных не имели права си^[372]деть (за подобный проступок их на­казывали, выжигая каленым железом клеймо «там, где спина перестает быть спиной»), — миллионы шудр благословляют нас, а все потому, что мы доказали (опираясь в своих изысканиях на авторитет Вед), что брахман не рождается брахманом, а становится им благодаря своим заслугам, учености и добродетели и что великое множество тех, кто участвовал в напи­сании священных писаний, и особенно Вед, родились шудрами и лишь впоследствии получили звание брах­манов за свои знания и праведную жизнь.

Нет, милый князь, мое имя в Индии запомнят надолго. Теперь на наших встречах брахман сидит рядом с шудрой и называет его «братом». Мое имя не умрет, потому что, теряя себя, я избавляю людей от страданий, невежества и суеверий. Подобно На­полеону, провозглашавшему: «Государство — это я»^[373], мне тоже впору заявить: «Общество — это я». Я со­здала его и возглавляю в настоящее время. Как Христос говорил, что Он пришел не разрушать, но ис­полнить то, чего требует закон, так и я, недостой­ная кающаяся Магдалина, могу сказать без лишнего хвастовства, что я вновь утверждаю в Индии торже­ство закона Истины, что я спасаю народные массы от рабства, учу людей уважать себя и больше не пол­зать в ногах у брахманов, и так далее. Вот чего не знает издатель «Кавказа».

Простите мне, дорогой князь, это скучное, но необходимое письмо. Про меня напридумывали до­статочно всяческой лжи и клеветы; пора восстано­вить истину. Возможно, на ваш взгляд я сумасшед­шая, зато я искренне и страстно служу своему делу. Это не утопия, которая умрет вместе со мною. До­статочно пролистать все туземные газеты от Гималаев до мыса Кумари, в которых меня благословляют каждый день. Поверьте мне, я посеяла семена, ко­торые уже прорастают и вскоре дадут пышные всхо­ды. Англичане все это уже осознали в полной мере, но они пока не знают, горевать им или радоваться; в любом случае они опасаются не выказать своего одобрения. И если народ Индии считает меня во­площением какого-нибудь божества, то со временем это забудется, подобно прочим суевериям. Пусть себе думают что угодно, лишь бы они меня слушали.

Но то, что мы знаем нечто такое, чего другим пока не известно, — это факт. Мой ученик, полков­ник Олькотт, президент Общества (почитайте ап­рельское приложение к журналу «Theosophist»), как вы увидите, мгновенно и окончательно исцеляет сот­ни людей от болезней, против которых медицина бессильна: от паралича, эпилепсии и прочих; он тво­рит чудеса и за ним ходят толпы. На Цейлоне пол­ковник за один месяц исцелил 119 хромых, парали­зованных, эпилептиков и слепых. А ведь он мой уче­ник! Что ж, если можете, рассудите сами.

Сегодня ничем интересным поделиться с вами не могу. Простите великодушно. Кстати, милый князь, что это еще за Пашков, основатель секты пашковцев^[374]? Мне довелось в 1860 году познакомиться с од­ним гвардейским офицером, которого звали Влади­мир Сергеевич Пашков. Уж не он ли это? Если это так, то в 1860 году он был молод, весьма некрасив и не отличался особым мужеством — по крайней мере, помнится, он критически отзывался о тех, кто таковым обладает; любопытно было бы узнать на­верняка.

Когда вы будете в Тифлисе? По правде говоря, не мешало бы слегка продвинуть по службе дядюш­ку Ростислава, он постоянно застревает на одном месте. Наверное, у нас в России судьба такая. Все в руках Божиих. Ну, да благословят вас все аватары и их земные воплощения. Не сердитесь, если пись­ма мои покажутся вам глупыми. Что поделаешь? Как говорится, «самая прекрасная девушка на свете не может дать больше того, что имеет».

Вечно преданная вам

Е. П. Блаватская

 

Письмо 13

7 ноября 1883 г.

Мадрас

Дорогой князь!

 

Через месяц исполнится ровно год с тех пор, как я отправила вам три коробки с вещами, приобретен­ными мною для вас: бронзовыми вазами, оружием и прочим антиквариатом, о котором вы просили. С того времени я не получила от вас ни строчки о том, дошло ли до вас все в целости и сохранности. Что случилось? Вы сердитесь, затаили на меня какую-то обиду? Я сделала все, что было в моих силах. На протяжении нескольких месяцев я старалась достать то, что вы хотели, и, хотя мне не удавалось отыс­кать все, чего вы желали (потому что не хватало денег), я высылала то, что могла, и что, на мой взгляд, должно было прийтись вам по вкусу, даже тот талисман, о котором вы просили, — окаменев­ший нарост белого слона!

И получила от вас лишь одно письмо, в котором вы косвенно упоминаете об отправленном вам антиквариате, — письмо из Пе­тербурга, написанное в последние дни января и подтверждающее получение коробок в Тифлисе. В то же время вы подшучиваете надо мною и над моей пе­дантичностью и говорите, что раньше я такой не была и так далее.

Вы упомянули мимоходом, что распорядились выслать мне несколько сотен рупий, которые я должна была за эти вещи и которые мне пришлось заплатить самой. Вы, вероятно, не знаете, что рас­поряжения ваши так и не были исполнены, что день­ги не были высланы и что я не их получила, и даже те три письма, которые были написаны управляю­щим журнала «Theosophist» и в которые были вло­жены счета за подписку на журнал и за книги (не помню точно, на какую-то мелкую сумму, кажется, на 50 рупий), так и остались без ответа. Сообщаю вам об этих фактах лишь потому, что уверена, что вы о них ничего не знаете и впервые вам станет о них известно только из моего письма. Я слишком хорошо знаю вас, больших людей, чтобы предпола­гать нечто иное. Вы отдаете распоряжения, а потом забываете поинтересоваться, выполнены ли они. Со­жалею, что не написала вам об этом гораздо рань­ше. Но поскольку вопрос этот был связан с деньга­ми, а подобные вопросы для меня всегда самые не­приятные, честно вам признаюсь, что я колебалась, прежде чем сообщить вам об этом, ибо опасалась, что вы подумаете, будто я напоминаю вам о себе исключительно из-за денег.

Я ожидала, что вы первый напишете мне о том, довольны ли вы теми вещами, которые я вам отпра­вила, особенно мраморным столиком, отделанным мозаикой, — вот почему я десять месяцев ничего вам не писала. Но поскольку месяц проходил за месяцем, а я ничего от вас не получала, то я пришла к выво­ду, что тут какое-то недоразумение, какая-то пута­ница. Что, распорядившись, как здесь выражаются, рассчитаться по всем бумажкам и пребывая в полной уверенности, что деньги высланы, вы также ожидали моего уведомления о том, что я их получила, и рассчитывали получить от меня письмо. Чем же еще может быть вызвано это таинственное молчание? И какая кошка пробежала между нами? Что касается денег — черт с ними! Я уже расплатилась сама и вы­плачу также и то, что причитается журналу «Тпеоsophist» (ибо я лишь редактор, а не издатель), дабы вам не пришлось возиться со всеми этими счетами; но мне не дает покоя мысль, что вы на меня сер­дитесь, что порвалась последняя нить, связывавшая мою российскую юность с моею индийскою ста­ростью, что вы наслушались про меня очередных грязных сплетен и презираете меня, как и многие другие, и больше не будете мне писать. Право же, у меня тяжело на душе от этой мысли.

Я знаю, что обречена умереть здесь в одиноче­стве, как собака, будучи окружена лишь, своими уче­никами (которые, конечно же, люди милейшие, но душевной широтой не отличаются), и рядом не бу­дет ни единой русской души. Знаю и то, что боль­ше никогда не увижу ни родной страны, ни своих соотечественников, ни своих близких. Но для меня было утешением думать, что есть еще в России че­ловек, который думает обо мне, хотя и посмеиваясь, подшучивая над моим аватарством, над моими перевоплощениями, и который не отвернулся от меня. А теперь я не знаю, что и думать!

Заканчиваю письмо и откладываю перо.

Отныне до тех пор, пока не получу от вас хотя бы строчку с объяснением причины вашего молчания, я больше ничего вам писать не стану. Не хочу усугублять по­ложение, забрасывая вас письмами, которые вы, воз­можно, даже не читая, отправляете в корзину для бумаг у себя под столом. Весь мир ополчился про­тив меня, и я всю жизнь только тем и занимаюсь, что опровергаю клевету против нашего учения и против моей скромной персоны. Посылаю вам «Бюл­летень психологических наук», в котором от имени наших индусов даю отповедь этим парижским олу­хам (спиритуалистам!), которые полагают, что луч­ше самих индусов разбираются в их религии и уче­ниях, и которые пытаются поднять руку на теосо­фов за то, что те имеют наглость потешаться над их «духами» и материализовавшимися бабушками. Быть может, моя статейка вас рассмешит. Между тем про­щайте, милый князь.

 Если вы сердитесь, то так и скажите; если же нет, то все равно сообщите. Но мне решительно необходимо узнать разгадку этой тайны. Я сделала все, что в моих силах, чтобы оказаться вам полезной и чтобы вы остались довольны, но... «са­мая прекрасная девушка в мире неспособна дать то­го, чего не имеет», и я смиренно подписываюсь:

Бесконечно преданная вам и (вечно) признатель­ная слуга

Е. П. Блаватская

 

P.S. Вам, возможно, известно, что за последние три месяца индийское солнце позеленело, как тра­ва, а теперь оно становится таким голубым, что даже стены домов приобретают какой-то голубоватый от­тенок, так что у нас здесь просто целая цветовая галерея!

 

Письмо 14

15 января 1884 г.

Адьяр, Мадрас

Дорогой князь!

 

Поздравляю вас с Новым годом. Ваше доброе, милое письмо стало для меня лучшим поздравлени­ем. Я — действительно аватара! Я думала, что вы на меня рассержены, и поэтому перестала писать. А для вас это тоже хороший урок: надо отправлять посла­ния заказными письмами. Быть таким крупным рус­ским политиком — и посылать простые, не заказные письма, если в них есть хоть капелька политических новостей! Разве вы не знаете, что за шельмы эти Булли^[375], шустрые, как зайцы, и застенчивые, как кошки? Ваше письмо из Москвы до меня так и не дошло. Последнее письмо получила из Петербурга. Уверена, что то письмо скорее всего украли и про­чли либо здесь, либо в Австрии. В Англии такого не делают. Короче говоря, здесь они сущие черти. Я жаловалась на почте, устроила большой шум, но они все отрицали и прикидывались невиновными. «Мы тут ни при чем, — говорят, — вините ваших сооте­чественников или австрийцев». Знаем мы их невин­ность — она сродни невинности этих розанчиков из Нантерра, не первой свежести.

Наследник престола, опасный соперник, русский князь, аватара Южной России, подозрительная лич­ность и прочее — все это как-то сомнительно. Ваше письмо наверняка украли. Я им так и сказала, а они обиделись. Что же касается высланных вами денег, то тут уж вы обижаете наших теософов в Бомбее. Разве они могли украсть деньги, адресованные мне и канцелярии Теософского Общества!

Скорее всего, произошло следующее. 17 декабря 1882 года мы выехали из Бомбея, чтобы обосновать­ся в Мадрасе. Деньги прибыли, но служащие не ста­ли утруждать себя поисками моей персоны: этих людей не интересуют русские аватары. Сотрудники почты либо забыли про меня, либо отправили день­ги обратно в Лондон с пометкой «адресат выбыл». Но также возможно еще и то, что их украл ваш банк в Париже. Как иначе все это объяснить? Если даже нас не нашли, то все равно прошел уже целый год. Как же могло случиться, что они не выслали их вам обратно? Значит, они ограбили вас так же, как и меня. Мы собираемся обратиться с запросом в мест­ную полицию и добиться правды. И вам, мой доро­гой князь, тоже не мешало бы направить запросы в ваши банки в Париже и Лондоне. Вас, милый князь, всегда выслушают с уважением, ну а мы — малень­кие, никому не известные люди, пусть даже в не­котором роде аватары, — кто мы такие?

Теперь доложу вам о своих делах. Мой бедный дядюшка серьезно заболел. Вы не слышали об этом? Он сейчас в Одессе. Мы уже совсем было перестали надеяться на его выздоровление, но, слава Богу, те­перь ему уже лучше. Все мы стареем, кроме вас. И зачем вам источник вечной юности, если ваше сердце молодо 14 часов из 24? Лишь на один час ваше серд­це отягощается печалью, но поскольку она относится к прошлому, то это не страшно.

Подумайте о горестях других людей, милый князь, и проявите сочувствие. Внимательно про­чтите то, что я приложила к этому письму, и вы увидите, как бедная женщина, мать шестерых де­тей (куда мне, жалкой грешнице, до нее), которая осталась добродетельной, мучается в этом жутком мире, голодая вместе со своими детьми. У вас есть возможность убедиться в том, к чему приводит без­грешная жизнь, исполненная самопожертвования и самоотречения.

 Милый князь, сжальтесь над этой несчастной сестрой. Не сердитесь на нее за рез­кость и достаточно грубый намек в вашу сторону; попытайтесь как добрый христианин понять всю безнадежность ее положения. Боже праведный! Она зарабатывает в месяц 38 рублей, и у нее нет даже 14 копеек на почтовую марку! У меня сердце кро­вью обливается, как подумаю о ней. Ради Христа, в которого вы веруете, помогите ей, дайте ей де­нег. У меня денег нет, но я посылаю ей две ин­дийские шали, которые преподнесли мне махарад­жа Бенареса и махараджа Кашмира. Пусть она их продаст и деньги возьмет себе. Мне эти шали не нужны. Все равно я постоянно теряю свои вещи.

Взять, к примеру, мои письма из Индии «Из деб­рей Индостана». Еще до того, как они были закон­чены, Катков^[376] стал продавать их по два рубля за книгу. Сама я об этом ничего не знала, и, похоже, за эту книгу я не получу ни копейки. А то я могла бы отдать все деньги этой женщине. Вам это может показаться странным, но у меня нет ни гроша, ни одного пая^[377]. В Штаб-квартире Общества никому не разрешается относиться к деньгам как к своей соб­ственности — все вкладывается в общий фонд. Нас 37 человек, и мы круглосуточно трудимся в общи­не, и, пока не подсчитаны все приходы и расходы, никому не позволено тратить на себя ни единого пенни. Однако вам это вряд ли интересно.

Так что, милый князь, вы — моя единственная надежда в том, что касается помощи этой женщине. В конце концов, что вам стоит распорядиться, что­бы ей выплатили 600 рублей? На вашем месте я бы вообще раздала всю казну бедым, как я и поступаю со своими деньгами, когда они у меня бывают. Царь — и тот милостив. У меня просто сердце разрывает­ся. И зачем я только на свет уродилась? Временами я ненавижу себя за это.

Но не стоит вас чересчур утомлять моими стена­ниями Лазаря. Что поделаешь, если такова моя судь­ба? Вместе с этим письмом вы получите письмо от Веры. Следующее мое послание будет более бодрым. Сейчас мне не до веселья.

У нас неприятности. «Илберт-билль»^[378] встал нам поперек горла, хуже горькой редьки. Празднование нашей восьмой годовщины прошло великолепно, об этом вы сможете прочесть в газетах. Прибыло 77 де­легатов — по одному от каждого Теософского Общества, то есть от каждого нашего филиала: из Аме­рики, Франции, Англии и со всех концов Индии.

У нас 123 общества по всему свету, и одно из самых мощных — английское. Три члена Королев­ского общества Англии являются братьями «Лондон­ской Ложи Теософского Общества». И при всем этом я остаюсь альфой и омегой нашего Общества. Я — его основа и уток. Как немец изобрел обезьяну, так я создала Общество. Я его вскормила, поставила на ноги, а теперь даже выучила плясать. Членов Обще­ства все прибывает, как грибов после дождя; в од­ном только Лондоне их уже более трехсот.

В России Е.П. Блаватскую держат за дурочку, а на другом берегу океана ее ценят. Прочитайте прило­жение к январскому номеру «Theosophist». Посылаю вам вырезку из газеты, которая в этом ничего не смыслит. Умрем мы или нет, но Общество наше не погибнет. Надеюсь, это мое письмо никто не похи­тит и оно дойдет до вас и застанет в добром здра­вии, имеющим все, чего вы желаете себе от источ­ника юности.

Пару слов обо мне самой. Честь имею сообщить вам, что у меня парализовало обе ноги и что вот уже два месяца меня возят из комнаты в комнату в ин­валидной коляске. Если мне не станет лучше, то, значит, пришло время умирать. Без ног все же не очень-то удобно. Да защитит вас Парабрахман от подобной напасти!

До самой смерти преданная вам

Е. Блаватская

Письмо 15

[16 февраля 1884 г.]

Сихор

Каттьявар

Дорогой князь!

 

Эврика! Интрига распутана и тайна раскрыта. Ваши деньги вот уже год лежат в сейфе одного бо­родатого банкира, представителя Национального банка Франции, или чего-то в этом роде, в Бом­бее. Их получили, навели справки о моем адресе и, узнав, что я уехала из Бомбея, даже не удосу­жились известить ни меня, ни других людей. А вы, мой дорогой князь, вы уж меня простите, но вы совершили большую ошибку, не снабдив меня ре­комендациями, поэтому, когда я приехала в Бом­бей, то была вынуждена ходить по всем банкам, чтобы попытаться получить необходимую информа­цию. В конце концов я ее нашла и мне удалось-таки получить эти деньги.

Бремя вашей кармы отяготилось вследствие тех подозрений, которые вы выдвигали в отношении бедных теософов, но это уже мелочи. Извините, если я вас расстраиваю. Простите меня и за мое безрассудное письмо.

Я сейчас не дома, а в гостях у раджи Вадхвана — раджпутского князя, у которого есть своя армия из семнадцати солдат, вооруженных деревянными и картонными мечами и одетых в военную форму семнад­цати различных видов. Раджа только что вернулся из-за границы, из Парижа, где он видел на картинах образцы русской военной формы, приобрел кое-ка­кие из них и, возвратившись домой, сразу же вы­рядил в них своих престарелых слуг (думаю, это бы­ла форма уланов), за что был сурово наказан своим опекуном, государственным резидентом, который эту униформу конфисковал, организовал ее публичное сожжение и посадил раджу под арест. Теперь вот я скрашиваю его одиночество. Убежденный теософ, он в своем горе воззвал ко мне, и я примчалась. В по­рядке мести резиденту этот горячий молодой чело­век устроил мне пышный прием на своей собствен­ной железнодорожной ветке, и всю дорогу я ехала «с развевающимися знаменами».

Когда я прибыла, меня приветствовал полковой оркестр, причем вместо «Боже, храни королеву» музыканты сыграли американскую песню «Янки Дудль», а на последней станции, где меня вышел встречать сам раджа со своими придворными, соорудили большую триумфальную арку, которую украшал подсвеченный сзади транспарант с надпи­сью на русском языке: «Будьте счастливы»!!!

 Я чуть не лишилась чувств от неожиданности и от страха за бедного раджу. Он ведь поплатится за это. И все же доблестный раджпут просто великолепен. Он готов мстить англичанам «зуб за зуб». Юноша говорит: «Можете сколько угодно растаскивать мое царское наследство, но не препятствуйте моему са­мовыражению, иначе продам свое царство евреям, разобью корону о ваши головы и махну в Америку»! Мне очень трудно его урезонить.

А вот еще одна новость! Когда вы получите это письмо, я буду уже в Европе — наверное, где-ни­будь в Швейцарии или Булони. Врач заявил мне, в точности, как и госпоже Курдюковой^[379], что мне уже пора отправиться попить немецкой минеральной во­дички «в обществе лордов, графов, принцев и вообще людей благородного происхождения». Еще он доба­вил: «Если вы сейчас не отправитесь в Европу, то через три-четыре месяца отправитесь в нирвану». У меня не было ни малейшего желания ехать. Я хочу умереть в Индии. Но теософы подняли крик: я им нужна живой, а не мертвой, так что я еду. Они дали мне личного секретаря, одного музыканта с ситаром^[380] (который обязан каждую ночь убаюкивать меня ка­ким-нибудь ведическим гимном, а по утрам — бу­дить величественным гимном рассвету), а также слу­гу-индийца.

Отплываю 20 февраля^[381] (сегодня 16-е) пароходом французской почтово-пассажирской компании — не желаю садиться на английский корабль. Терпеть не могу самодовольные и надменные лица британцев. Через три недели буду в Марселе; быть может, за­еду в Ниццу, загляну к графине Кейтнесс (герцогине де Помар)^[382]. Она является президентом парижского отделения нашего Общества — «Теософского Обще­ства Востока и Запада». Оттуда уже поеду на тот курорт, куда меня направят. Напишу вам оттуда, ес­ли позволите. Если не хотите, можете не отвечать мне. На отпуск мне дали лишь четыре месяца. В июле я должна вернуться, так как примерно 11 ав­густа в Калькутте состоится конгресс всех теосо­фов Индии; кроме того, я должна побывать в Бир­ме. Король Тхибоу очень просит меня приехать и обещает преподнести в подарок белого слона.

Конечно, все это произойдет только в том слу­чае, если я сумею дожить до зимы. Милый князь, чувствую я себя просто ужасно; все мышцы погру­зились в спячку, как раки зимой, жизненная энер­гия иссякла, и поэтому нет никаких сил и мозги отупели; я просто разваливаюсь на куски! Врачи го­ворят (впрочем, все они — ослы), что я перенапряг­ла свой мозг. «Мозг переутомлен», — изрек один та­кой лондонский оракул. Да откуда же у меня мозг? Наверное, когда я умру и они захотят разрезать мое тело на части, выяснится, что я — как тот джентль­мен, который пытался вышибить себе мозги, одна­ко не преуспел в этом деле по той простой причи­не, что мозгов у него не было. Так и у меня никогда не было никаких мозгов, за исключением тех «корневильских корней», о которых я вам уже говорила.

Скорее всего, вам это не очень-то интересно, но было бы весьма недурно, если бы и вы смогли от­правиться за границу и мы бы где-нибудь с вами встретились, и тогда бы вы смогли вколотить немного разума в голову сего индийского чуда. В письмах ведь всего не скажешь. Verba volant, scripta manent^[383], как говорят мудрецы. Письма часто пропадают, и ваши тоже могут затеряться. На этом позвольте мне откланяться. Завтра уезжаю в Бомбей, и надо успеть собраться. О, я, несчастная, совсем как Вечный Жид. Помереть не дадут спокойно.

Да ниспошлет вам Господь... вот только чего?

Изнуренная, сбитая с толку и все же преданная вам до гроба

Е. Блаватская

 

 

Письмо 16

3 июня 1884г.

Париж

улица Нотр-Дам-де-Шан, 46

Милый князь!

 

И вот я вновь перед вами, подобно евангельской вдове, докучающей судьям. Надеюсь однако, что вы снизойдете до моей смиренной просьбы, и не для того, чтобы отделаться от моей назойливости, а ис­ключительно из чувства справедливости — еще од­ного проявления вашего великодушия, одного из тех качеств, каковые я собираюсь и дальше добавлять, как новые жемчужины, к ожерелью драгоценных свойств вашей натуры. Будем надеяться, что вы больше не станете пытаться убедить меня в том, что они фальшивые, как это бывало в прошлом.

Официальное прошение, которое я вам посылаю, поможет объяснить суть, но мало что скажет о глав­ных героях того невероятного события, которое со мной произошло. Вы, как водится, над этим только посмеетесь. Но мне не до смеха. Это нечто столь отвратительное и столь неожиданное, что никогда прежде не случалось даже со мною, немало повидав­шей на своем веку! Судите сами и, прошу вас, сообщите мне, что вы думаете по этому поводу.

До сих пор на меня клеветали, меня всячески чер­нили и выставляли героиней всевозможных сплетен все эти англичане, американцы и прочие знатные иностранцы — те, кто, зная обо мне очень мало, подменяли правду домыслами разной степени абсурд­ности. Я не отвечала им, ибо мне не привыкать к тому, что вдобавок к подозрениям о моем шпиона­же в Индии постоянно вставал вопрос о любовниках, которые непременно должны присутствовать в жиз­ни госпожи Блаватской наряду с прочими мирски­ми грешками, которые вы столь остроумно именуе­те «удовольствиями вашего возраста и пола». Пусть все знают: в этом отношении не мне тягаться с некоторыми дамами из высшего света, которые нам с вами хорошо известны. Впрочем, все это мелочи и просто дело вкуса.

Но вот на свет появилась новая, гораздо более злобная клевета, которая исходит от русского чело­века!. По-видимому, эта дама завидует моей нынеш­ней репутации и тому вниманию, которое проявля­ют к Теософскому Обществу французские и английские газеты; завидует лестным статьям о моей скромной персоне. По крайней мере, именно в этом меня уверяет г-жа Глинка, дочь г-на Глинки (посла в Бразилии), теософ и мой друг. Как фрейлине ей наверняка лучше других известны тайные мотивы, побуждающие других фрейлин порочить император­ский двор, распуская свои подлые змеиные языки.

Я говорю о своем новом и неожиданном недруге в лице фрейлины г-жи Смирновой, которую я на са­мом деле даже никогда не видела. С первых же дней моего пребывания в Париже она зачастила в высший свет и принялась расписывать меня в самых ярких красках собственного изобретения, которые покой­ный князь Барятинский^[384] называл «смирновским ядом». Сию отраву она спокойно могла бы запатен­товать, как римский папа Борджиа^[385] — свои яды, и не делает этого лишь по причине особой осторож­ности. Но на этот раз она зашла слишком далеко, и я этого так не оставлю. Я сама буду добиваться для нее патента, только теперь уже в суде — по уго­ловному делу, по обвинению в тяжком оскорблении личности и клевете. Пример грязных оскорблений в мой адрес — письмо этой дамы г-же Глинке, кото­рое у меня на руках. В нем упоминается и ваше имя. (Ознакомьтесь с прилагаемой копией этого письма, оно весьма занятно). Я бы охотно простила ее за то, что она, эта гнусная гадина (надеюсь, она не состо­ит с вами в родстве?), рассказывает о моей особе. Но того, что она измышляет о моей бедной сестре, г-же Желиховской, чьи честность и благородство хо­рошо известны Великому Князю Михаилу и Вели­кой Княгине Ольге Федоровне, на виду у которой сестра прожила в Тифлисе 22 года, — вот этого я госпоже Смирновой не прощу никогда, равно как и ее постыдной лжи, которую она стала распространять про моего дядю, как только он умер, и про моего деда, г-на Фадеева. Эта старая ведьма способна пле­ваться ядом и отплясывать «Карманьолу»^[386] на раз­верзшейся могиле своего родного отца.

Я больше ничему не удивляюсь и начинаю верить в истинность того, что говорил мне в Ницце один русский господин, а ведь в то время я из любви к императорской семье и преданности ей даже защи­щала эту особу. И готова была показать коготки. Вот что сказал наш соотечественник: «Анархисты своим существованием обязаны злым языкам и интригам старых фрейлин в промежутках между служебными обязанностями. Сплетни скучающих фрейлин — вот источник всякого недовольства. Их пересуды по по­воду всего, что касается двора, наветы друг на дру­га и даже на членов царской семьи, шепотом и по секрету доводимые до сведения широкой публики, сегодня, благодаря определенной категории людей, которым не по нутру правда, брошены в лицо Рос­сии вместе с самодельными бомбами». Конечно, меня разозлила в основном не эта тирада, а другие его слова, но сейчас я думаю, что и эта часть его раз­мышлений оказалась верной.

Все мои здешние многочисленные знакомые из числа наших соотечественников в один голос сове­товали мне обратиться к вам с этой просьбой. Все, что эта особа говорила по поводу любовников, нельзя рассматривать как повод для обвинения ее в клеве­те, но то, что она пишет в письме, может привести ее на скамью подсудимых, если г-жа Смирнова не принесет мне публичных извинений в письменном виде. Поэтому, милый князь, я прошу вас как чело­века, наделенного полномочиями высшей власти на Кавказе, и как просто благородного человека, испы­тывающего отвращение к клевете (не осмелива­юсь назвать вас другом, ибо я на самом деле достаточно натерпелась, чтобы верить в дружбу сильных мира сего), распорядиться, чтобы полицейские чи­новники как можно скорее выслали мне все не­обходимые сведения. Пусть пороются в архивах и разошлют запросы по всей России. Мы-то с вами знаем, что меня никогда в жизни не обвиняли ни в мошенничестве, ни в воровстве и ни в чем подоб­ном. Мне никогда не предъявляли никаких обви­нений. Что за подлая, лживая и ядовитая баба эта Смирнова! Хороши же ваши придворные старые де­вы, нечего сказать! По мне так уж лучше падшие розанчики из Нантерра и Ангьена!

Прошу вас прислать ответное письмо в Париж, на имя г-жи Барро, члена Теософского Общества, ули­ца де Варэнн, 51. Графиня мне его перешлет в Лон­дон или еще куда-нибудь. Примерно через две не­дели я уезжаю.

Знаете ли вы, что мы здесь пользуемся огромным успехом и что брахман, которого мы с собою при­везли, стал настоящим светским львом и любимцем английской аристократии, а Париж с Лондоном со­ревнуются за право его пригласить?^[387] Да будет вам известно, что в Ницце уже не один русский стал теософом. Можно назвать такие фигуры, как княги­ня Волконская (в девичестве Клейнмихель), генерал Коген с женою, г-жа Демидова, [...] Яковлевна Тру­бецкая^[388] и так далее. А в Париже самый ревностный теософ сейчас Всеволод Сергеевич Соловьев^[389], сын извесного историка и кузен знаменитого философа. Добавим сюда еще князя Леонида Урусова и многих других. Все они возмущены и настроены против этой кумушки Смирновой.

Милый князь, вы, проявивший ко мне такую доброту и великодушие, вы, два года назад посту­пивший по отношению ко мне как самый настоящий друг, — не оставляйте меня в этой беде. Пусть даже сам черт свое получит. Это просто ужасно. Напишите мне несколько строчек в Париж (по адресу: ул. Нотр-Дам-де-Шан, 46) и скажите, что все это — бесстыд­ная клевета, ведь кому как не вам у себя в Тифли­се лучше всего это знать? Полицейское расследова­ние займет немало времени. Придется обратиться к архивам за период с 1848 года, а вам ведь известно, что, если отбросить все эти сплетни о госпоже Бла­ватской, о моих приключениях, не запрещенных законом, меня никогда и нигде не обвиняли в мошен­ничестве или воровстве. Я прошу вас просто упомя­нуть в письме, доводилось ли вам хоть когда-нибудь слышать обо мне что-либо подобное. И тогда я по­прошу г-жу Глинку или г-на Урусова показать ваше письмо этой старой ведьме Смирновой.

В свою очередь, я всегда, до самой смерти, буду преданно вам служить и молиться за вас всем Бла­женным.

Глубоко преданная вам

Е. П. Блаватская

 

Госпожа Блаватская согласно описанию

фрейлины г-жи Смирновой

 

Эта моя биография представляет собой дослов­ную копию с оригинала, сочиненного фрейлиной [!]^[390] Смирновой в назидание г-же Глинке. Предлагаю вашему вниманию только его конспект, то есть опускаю совсем уж нелепые высказывания.

Ее отец ... [известно]^[391].

Ее мать ... [то же самое].

Ее дед, генерал Фадеев, так же как и его сын, ге­нерал Фадеев II, имел на Кавказе довольно-таки не­завидную репутацию... [и т. д.]

Ее сестра вышла замуж за г-на Желиховского, че­ловека воистину благородного, который лишился рас­судка из-за ее мерзкого поведения. После смерти супруга она переехала в Одессу, где продолжала ве­сти беспорядочный образ жизни. [!!!]

Г-жа Блаватская вступила в брак с г-ном Блаватским еще в весьма юном возрасте и имела от него нескольких детей, которые все умерли во младенче­стве. [???] После кончины мужа у г-жи Блаватской было еще много детей от других мужчин... [и т. д.]

В то время князь Дондуков был адъютантом кня­зя Воронцова, который тоже весело проводил время с этой женщиной. [?? О бедный князь!]

Несчастный Блаватский долго страдал и наконец помер. [А ведь он до сих пор жив!]

Теперь перехожу к серьезной части сочинения.

В конце концов во время своего романа с князем Воронцовым г-жа Блаватская зашла так далеко, что попыталась разжиться деньгами; она не ограничилась тем, что вытягивала их из любовников, но не брезго­вала всяческими бесчестными, низменными и проти­возаконными способами, включая мошенничество. За эти преступления тифлисская полиция намеревалась арестовать ее, но она сбежала к своей сестре в Одес­су. [!!?] Тифлисская полиция уведомила об этом одес­скую, и мошеннице снова пришлось спасаться бег­ством. Затем она снова вернулась к своей сестре в Одессу, после чего тайно приехала в Тифлис, где як­шалась с подонками общества, предаваясь разврату, пьянствовала и совращала юных девушек [!!], зазывая их в гаремы [вот как выражаются фрейлины!!] и до­бывая деньги самым грязным и отвратительным способом... [и т. д.]. В полицию стали поступать жало­бы от обманутых и обобранных ею людей. Прослышав об этом, г-жа Блаватская в очередной раз сбежала в Одессу... [и т. д.]

Подведем итог: на Кавказе эта дама снискала себе печальную известность своим мошенничеством, кра­жами и недостойным поведением. Вот почему она более тридцати лет не осмеливается показаться на Кавказе: ведь она хорошо понимает, что ей грозит немедленный арест, заключение и отправка по этапу в Сибирь, так как ее там хорошо знают и на нее за­ведено дело — уголовное дело!

 

[Под всем вышеизложенным стоит подпись: «О.Смир­нова»]

 

Прошу вас, дорогой князь, обратить внимание именно на эту последнюю фразу, на эту торжествую­щую низость. Вы — главнокомандующий. Для вас не составит особого труда провести расследование. Пусть тифлисская полиция даст ответ: выдвигалось ли против меня в суде хоть одно обвинение, уголов­ное или какое-либо иное.

Много было про меня всяких сплетен и измыш­лений, но до такой низкой клеветы не додумывались даже мои злейшие враги! Такое могло прийти в го­лову только увядшей старой деве, которая страдает истерией и галлюцинациями! Пусть мне приписыва­ют самые разнузданные амурные похождения и на­зывают «царем Соломоном в юбке» и сравнивают с «царем Давидом, который при всей своей мягкости убивал мужей своих любовниц». Но придумывать та­кую клевету — это уж слишком, и если сия особа не угомонится и не извинится, то, клянусь, я пота­щу ее в суд за оскорбление личности и клевету.

Никогда в жизни меня еще не называли воров­кой и мошенницей! Когда это я тайно приезжала в Тифлис? И что это еще за сестра в Одессе, если в 1849 году, когда я уехала с паспортом Блаватской, моей сестре Вере было 14 лет? Сестра моя в то вре­мя жила у нашего дедушки, а никакой другой сест­ры у меня не было. С тех пор я постоянно жила за границей и вообще на других континентах. В Тиф­лис я возвратилась в 1861 году; тогда я помирилась с Блаватским и еще целый год мы прожили под од­ной крышей, пока мое терпение не лопнуло, и я снова уехала от этого дурака. Затем я три месяца прожила у тетки в Одессе, а потом, после встречи с вами, уехала из России и больше никогда не возвра­щалась. Умоляю вас, дорогой князь, ради Бога, при­шлите мне официальный документ из полиции. Я ничего не боюсь. Пусть говорят про меня все, что знают. Это действительно ужасно. Неужели на этом свете действительно нет ни правды, ни справедли­вости? А все, что эта карга сочиняет про Веру... И ведь все это написала fllle d'honneurl^[392]

 

 

Прошение Е.П.Блаватской

 

Его Сиятельству

генерал-губернатору Кавказа,

 князю Александру Михайловичу Дондукову-Корсакову

от Елены Блаватской, супруги статского советника.

 

ПРОШЕНИЕ^[393]

 

Отвечая на ложные слухи и наветы, которые ста­ли распускать злонамеренные люди, утверждающие, будто я в течение тридцати лет не осмеливалась вер­нуться на Кавказ из-за того, что против меня воз­буждено уголовное дело по обвинению в воровстве, вымогательстве и мошенничестве, честь имею обра­титься к Вашему Сиятельству с нижайшею просьбою выдать мне официальное свидетельство полицейско­го управления Вашей губернии и направить означен­ный документ мне лично, в Париж, по следующему адресу: Нотр-Дам-де-Шан, 46, с просьбой передать через графа Гастона д'Адемара, замок Кронсак, Ан-гьен, близ Парижа.

Дабы облегчить полиции поиск необходимых до­казательств, с вашего позволения я хотела бы упо­мянуть следующее.

Я вышла замуж 6 июля 1848 года в селении Дже-лалоглы Эриваньского уезда. Тогда мне было 17 лет. В следующем году я уехала из Эривани в Тифлис, и, прожив там два года, я с паспортом, который вы­писал мне г-н Блаватский, отправилась сначала в Одессу, а оттуда — за границу. Во второй раз я при­ехала в Тифлис в 1860 году, чтобы погостить у сво­его родственника, тайного советника Андрея Ми­хайловича Фадеева^[394], и прожила у него около года вместе с моим супругом г-ном Блаватским (который в то время был статским советником) в доме г-на Добржанского на Головинском проспекте. После это­го, в 1863 году, я посетила Зугдиди и Кутаиси и вернулась в Тифлис. У моего дяди я прожила почти год. В 1865 году я выехала в Италию и на Кавказ боль­ше никогда не возвращалась. За все это время на меня не подавали никаких жалоб и не привлекали к суду. Против меня не только никогда не возбуж­дали никаких уголовных дел, но даже не предъяв­ляли простейших гражданских исков. Теперь я долж­на смиренно просить Вас подтвердить, что все вы­шеизложенное соответствует действительности.

Е. Блаватская

 

Письмо князю

А.М.Дондукову-Корсакову от г-жи Глинки^[395]

 

3/15 января 1884 г.

Париж

 1-я улица Линкольна

(Елисейские Поля)

 

Ваше Сиятельство!

 

Позвольте мне обратиться к Вам по одному во­просу, в решении которого мы заинтересованы как русские люди. Вы, должно быть, осведомлены о распространяемых измышлениях и нападках, которым подвергается и продолжает подвергаться г-жа Бла­ватская.

Я лично с г-жой Блаватской не знакома, однако у меня вызывает огромный интерес ее книга «Разоб­лаченная Изида». Блестящий ум, эрудиция и энер­гия этой женщины, которым нет равных, позволя­ют ей, на мой взгляд, занять весьма высокое место в ряду творческих гениев.

И это не единственный случай проявления ее да­рований! Осознавая все это и будучи ее соотечествен­ницей, я хотела бы опровергнуть ту грубую ложь, которой возмущена и против которой собираюсь вы­ступить. Так, вчера одна женщина пыталась меня убедить в том, что уголовный суд Тифлиса якобы предъявил г-же Блаватской обвинение в воровстве, мошенничестве и шарлатанстве. Образ этой женщи­ны, сложившийся в моем представлении благодаря чтению ее работ, не позволяет мне поверить в подоб­ные росказни. И пусть не ждут от меня иного ответа! Возможно ли, Ваше сиятельство, получить офици­альные разъяснения от тифлисского суда? Говорят, что происходило все это около 1860 года. Если, как я надеюсь, мы имеем дело с гнусной клеветой, то в данной ситуации самое лучшее — это получить от тифлисского суда официальное опровержение.

Если бы жертва подобных наветов находилась сейчас в России, то это было бы не так страшно, ибо вынуждена признать к нашему стыду, что самым сильным (после англичан) нападкам г-жа Блаватская подвергается со стороны русских женщин! Воистину стоит лишь подняться над посредственностью, как всякие мерзавцы начинают забрасывать вас грязью.

В полной уверенности, Ваше сиятельство, что Вы по возможности окажете мне помощь в защите на­шей соотечественницы, заканчиваю я эти строки и прошу принять искреннее выражение моих самых теплых чувств.

Юстина Глинка

 

ПИСЬМА ИЗ РУССКИХ АРХИВОВ

 

ПИСЬМА ИЗДАТЕЛЯМ

 

 

Письмо 1

А.С.Суворину^[396]

 

1 октября 1879 г.

Бомбей, Гиргаум,

редакция журнала «Theosophist»

 

Г-ну издателю «Нового Времени»

А. С. Суворину

Издательница журнала «Theosophist» свидетель­ствует свое глубочайшее почтение г-ну Суворину и надеется, что он извинит ее за бесцеремонность этого письма, хотя бы из доброго намерения услужить да­лекому земляку. Если калькуттскую газету «Amrita Bazaar Patrika»^[397] получают в Петербурге, то статью можно будет бросить в огонь; а если не получают, то, возможно, она и пригодится журналу «Новое Вре­мя» — журналу, получаемому и весьма уважаемому мною.

«Amrita Bazaar Patrika» — самая неспокойная и буйная газета в Индии, настоящая заноза в боку Press Comissioner^[398] (что-то вроде цензора). Прежде она издавалась на бенгальском языке. Но когда ее статьи дошли до maximum'a неприятных англо-индийскому правительству истин, то оно и прибегло около двух лет тому назад к знаменитому своему закону, известному под именем «Press gay», или по­просту «наморднику прессы».

 Закон, как г-ну Суво­рину известно, возбудил в Индии страшное негодо­вание, и дело доходило почти до бунта. В то время как по-английски можно было писать про всех и про все, на диалектах страны запрещалось печатать даже имя кого-либо из служащих без должного уважения, и закон был выдуман и прошел, положительно имея в виду одну (или главным образом) неисправимую «Amrita Bazaar Patrika». Но последняя оказалась хитрее комиссионеров прессы. В одну ночь они изменили печатные литеры, и газета вышла на другой день от начала до конца по-английски! Комиссия осталась с носом, a «Amrita Bazaar Patrika» стала отличаться еще больше прежнего.

Я бы с удовольствием послала статью «Russia or England»^[399] уже переведенной. Но, к стыду своему, хотя и безвинна в этом, замечаю, что совсем забы­ваю родной язык, не говоря по-русски иногда це­лые годы.

Также покорнейше прошу г-на Суворина в слу­чае, если он поместит перевод этой статьи, не упо­минать ни моего имени, ни откуда газета получена. «Новое Время» знает по письму «М» из Лондона, что меня и так уже англо-индийское правительство пожаловало в русскую шпионку; а если узнают, что я посылаю русским газетам выписки из здеш­них газет, то совсем заедят. Только напрасно кор­респондент М. пожаловал меня в своем письме в «ярую спиритку». Совсем я не спиритка и против материализующихся бабушек и усопших тешей вос­стаю всеми силами. Наше Общество (Theosophical Society^[400]) воюет против спиритуалистов более четы­рех лет.

Если могу что-то сделать для г-на Суворина в Индии или чем услужить его газете, то прошу его располагать мною. Не увижу я более родной земли своей, поэтому все русское для меня дорого. Амери­канской гражданкой я сделалась не вследствие каких-либо политических видов, так как в политике вообще аза в глаза не знаю, а просто потому, что иначе не могла владеть купленными мною в Нью-йоркском штате землей и домом.

Извиняюсь еще раз за русскую безграмотность свою.

Остаюсь готовая к услугам

Е. Блаватская

 

Письмо 2

 

 И.П.Минаеву^[401]

16 февраля 1880г.

 

Господину профессору Минаеву

 

Господин профессор!

 

Надеюсь, что вы извините меня за невольное не­знание имени и отчества и за то, что так бесцере­монно обращаюсь к вам, зная, как дорого для вас время. Но, узнав причину, вы, быть может, убеди­тесь, что я действую с единственной целью быть вам полезной в ваших исследованиях. Я, как видите, рус­ская, но страстная буддистка и много лет нахожусь в переписке, равно как и в отношениях, с главны­ми буддистами не только в Цейлоне, но и в Бирме и в Тибете. Как вы, вероятно слышали, я служу секретарем при Американском Теософском Обществе. Совершенно уверена, что если вам и говорили про нас, то ничего хорошего, потому что главные два буддиста или, правильнее, специалиста по буддизму, профессора Уордсуорт и Махадео Морешвар Кунта, — наши враги.

 Первый — право, не знаю поче­му, вероятнее всего, потому что трусит начальства, давно принимавшего наше невинное Общество за «русских шпионов»; а второй — потому что сделался членом Теософского Общества, еще ког­да мы были в Америке, рассыпался мелким бесом, когда мы сюда приехали, а потом сделался Иудой-предателем и был изгнан Главным Советом из Об­щества и с тех пор ругал нас исподтишка на всех пе­рекрестках. Если я ошибаюсь, и они ничего вам не говорили, то прошу у них извинения. Но это как-то невероятно. Кроме того, вы, вероятно, взираете на нас, то есть в случае, если слыхали о нас, как на спиритов; и это несправедливо, потому что мы — первые враги спиритизма, за что Александр Николаевич Аксаков сильно ссорится с нами [...]

Извините за долгие подробности, но они необхо­димы хотя бы для вящего уяснения моего дела. Наше Общество, объединяющее в себе людей всех национальностей, работает более всего с буддистами Цей­лона и Бирмы. Оно основано почти с единственной целью исследовать азиатские религии, а главное — буддизм. Поэтому преподобный Сумангала^[402] (над ко­торым вы немножко посмеялись в вашей книге), Махависвата, Тевунансе и еще человек двадцать — все члены нашего Общества, считают нас своим брат­ством, находятся в постоянной переписке с нами и если имеют какие важные рукописи, то присылают их все нам — либо для журнала нашего «Тпеоsophist», либо для изучения. Вот уже год как они просят нас приехать к ним на Цейлон и ждут не дождутся нас. Я только на днях отослала Сумангале рукопись, которую, как он говорил, англичанам ни за что даже не покажет, не только что отдаст. Да я и очень рада этому.

Словом, если вы поживете здесь, то убедитесь, что наше Общество может быть вам более нежели полезным. Ежели желаете знать, почему такая бла­годать именно вам, отвечу откровенно: единственно потому, что вы — русский, родной. Я уже давно ста­руха и поэтому прямо говорю: чем более старею, тем более болит душа по России, которую уже, никогда не увижу. Не потому что не могла бы вернуться, а потому что поклялась не возвращаться и умереть в Индии, где меня и сожгут. Но это мне не мешает оставаться горячей патриоткой и даже быть готовой положить жизнь за родину, даже за царя, хоть я его и променяла, сделавшись американской гражданкой. Ненавидя англичан и любя русских, я, конечно, же­лаю услужить русской, а не их макс-мюллеровской немецко-английской науке. Поэтому и располагайте мною. Вовсе и не нужно вам беспокоиться заходить — разве что сами того пожелаете и будет вам время, а просто прикажите и напишите, что могу я для вас сделать, чем могу услужить, и все, что в моей вла­сти будет, готова сделать.

Сумангала только что прислал диссертацию на санкрите об эзотерическом взгляде буддистов на душу человеческую и две-три другие рукописи. А также Риветт-Карнак^[403] из Часипура прислал мне в «презент» редкие, только что найденные в Барауни старые монеты времен семи разных царей: две — ди­настии Андхва, царя, что строил пещеры Насика, остальные — Сурья и Митра династии Бхуми Мит­ра, чрезвычайно редкие. Видите ли, до сих пор ни­когда не находили не только монеты времен Агни Митры, Бхуми Митры, Сурья Митры, Бхудра Гхо-ша, но даже сами эти имена совершенно новые в Каталоге индийских царей. Эти монеты, если вы только думаете, что мне не откажут, я хочу подарить Петербургскому музею. У меня нет коллекции, по­этому они мне не нужны, как они ни любопытны. Умру — пропадут. Вот и все.

Повторяю, что мы здесь окружены врагами. Я — как русская, а Общество — как изменники-буддисты и брахманы. Миссионеры нас ненавидят, а пра­вительство, если бы только не боялось (у нас три члена либеральной партии являются членами парламента лондонского Теософского Общества, филиала нашего), то выслало бы из Индии. Но лорд Линзей, член Королевского общества и председатель Королевского астрономического общества в Лондоне, также член нашего братства, а здесь боятся разобла­чений at home^[404].

Теперь, объяснив все, поистине остаюсь готовая к услугам

Е. Блаватская

 

Письмо 3

 

В.И.Прибыткову^[405]

7 апреля 1883 г.

Адьяр, Мадрас

 

Милостивый государь, Виктор Иванович!

 

С великим удовольствием получила я ваше ра­душное письмо. Все, что приходит мне с Родины, с которой уж никогда не увижусь, дорого мне. По­этому я спешу ответить на все вопросы. С великим удовольствием вам дала бы (да и даю) позволение печатать все выброшенные из моих «Писем из Ин­дии»^[406] места, коли такие найдутся. Но до сих пор Михаил Никифорович Катков еще ничего не вы­бросил. Только в последнем письме (в XXVI, кажет­ся) он выпустил более половины из самого интересного, и то не отдельный рассказ, а просто часть раз­говора и рассуждений. Но, увидев это, я тотчас же, написала в контору, что если письмо это появится в таком же, изувеченном состоянии и в «Русском Вестнике» (где с января письма мои из «Московских Ведомостей]» перепечатываются), то я писать далее или заканчивать «Из пещер и дебрей Индостана» от­казываюсь, и это вовсе не пустая угроза и не каприз.

Я себя вовсе не считаю ни гением, ни Турге­невым в юбке, ни даже писательницей, потому, что и писать по-русски забываю, да никогда и языка своего хорошо не знала; но уж коль скоро мои пись­ма печатают, то, стало быть, находят их интересны­ми, так не для чего и выбрасывать по произволу потому только, что некоторой фракции читателей, скептикам и материалистам, не нравится. Я не для них пишу. И ни за какие деньги я не соглашусь писать для того, чтобы выкидывали. Не нравится, так и не нужно. Так и написала М.Н.Каткову и сек­ретарю Петровскому.

Они все пристают: «Присылай побольше, да и еще». Не хочу я присылать ничего, коли так. Мне деньги их не нужны, я и так с голоду не умру, и дети у меня не плачут, потому что никаких детей, слава Богу, и нет. Я одна, а у меня вся Индия за спиной, и напиши я какую угодно глупость, так рас­хватают за какую угодно цену, да и еще попросят. Да мне-то с моим журналом «Theosophist» и писать нет времени. Насилу когда могу отвечать на частные письма. Поэтому, многоуважаемый Виктор Ивано­вич, предупреждаю вас об этом, чтобы вы и не про­сили выброшенных мест, потому что их не будет, или же, если М.Н.Катков, имея в руках уже всю первую часть «Из пещер и дебрей [Индостана]» и, не выкинув ничего из писем, уже появившихся в «Московских Ведомостях», выкинет теперь, печа­тая их в «Русском Вестнике», то он не получит вто­рой части; пусть этим и утешится.

Я не вру в «Письмах из Индии», а записываю настоящие факты, выпуская и так многое ради по­блажки русской публике и ее вкусам; а стоять на задних лапках перед дураками на старости лет — не намерена. А, коли нужны вам, в самом деле, факты для вашего журнала, так лучше уж я соберусь с сила­ми да напишу для вас одного, для «Ребуса», ориги­нальную, а не выкинутую историю, и даже несколь­ко их, коли желаете. Господь с вами, никакого мне «гонорара» не нужно. Я от своих, то есть от тех коллег, что работают на одной со мною линии, еще никогда денег не брала, да и не возьму, будь вы хоть миллионер. Я и для Каткова лучше бы даром писа­ла, нежели позволить выкидывать. Я служу идее и цели, а не деньгам. Так ему и скажите, коли знако­мы с ним.

Вы пишете, что вам обещали для «Ребуса» статью о нашем Обществе? Смотрите, как бы не подвели вас, напечатав то, чего нет. Один разве А.Н.Аксаков знает приблизительно правду о Теософском Об­ществе. Вон «Кавказ»^[407] напечатал (перепечатав из «Allgemeine Zeitung») чушь о том, что мы, то есть полковник Олькотт и я, отреклись от христианства и собираемся обратить в буддизм всю Индию. Очень похоже на то! Ведь одна из самых строгих статей в нашем Уставе угрожает каждому члену, который ос­мелится не только проповедовать, но даже и возно­сить свою собственную религию над религией брата своего сочлена, позорным исключением, изгнанием из Общества.

Наше Общество — чисто философское и научное. Мы обязаны уважать всякую веру, не проповедуя ни одной. В Обществе у нас много горячих христиан и столько же горячих язычников, буддистов, индусов, огнепоклонников, магометан и прочих, и все живут мирно, ибо каждый член помнит заповедь Конфу­ция^[408], а затем Христа: не делай другому того, чего не хотел бы, чтобы тебе делали, то есть не ругай веру брата твоего, уважай его мнение, ибо иначе он и твою ругнет и забудет к ней уважение. А что касает­ся нашего отречения от Христа, то это все вранье и сплетни. От Христа никто из нас — ни полковник Олькотт, ни я — не отрекались, а от нынешнего, фарисейского, изолгавшегося христианства, от мерт­вой буквы оного и тысячи и одного противоречивых догматов отказались и отказываемся денно и нощно. Мертвая буква убивает дух; вот мы и стараемся убить эту букву, наступая ей и на хвост, и на голову.А затем, пусть о нас думают что хотят добрые люди. Клеветники только сами себя секут, как ун­тер-офицерша Подшлепкина^[409].

Засим извиняюсь за болтовню, прошу верить в искренность и уважение вашей далекой соотече­ственницы

Елены Блаватской

Постараюсь прислать для «Ребуса» что-нибудь на следующей неделе.

 

 

Письмо 4

Редактору «Times»^[410]

7 октября 1884 г.

Милостивый государь!

 

В Мадрасе распространились безосновательные и возмутительные слухи о заговоре, в который я буд­то «бы вступила» с господами Куломбами для обма­на публики таинственными явлениями.

Относительно этих обвинений я скажу, что при­писываемые мне письма написаны не мною. Неко­торые мысли, изложенные в них, действительно были мною высказаны, но они настолько затемне­ны разными вставками, что смысл их совершенно извращен. Подделыватели писем до того грубо не­вежественны, что приписывают мне, например, от­зывы о Лахорском махарадже, тогда как в Индии каждому школьнику известно, что такой особы не существует. Что же касается обвинений в том, что я будто бы обманывала ради денежных средств, для Теософского Общества, то я никогда никаким обра­зом не выманивала и не вымогала денег ни для себя, ни для Общества и смело предлагаю всякому попы­таться доказать противное, если я не права. Деньги я получаю только за мои литературные произведе­ния и еще доходы с наследственного имения, кото­рое я получила раньше, чем посвятила свою деятельность Теософскому Обществу. Теперь я беднее, чем была в то время, когда основала Общество.

Ваша покорная слуга

Е. Блаватская

 

Письмо 5

В.И.Прибыткову^[411]

[Февраль 1886 г.

Вюрцбург]

 

Честное слово, Виктор Иванович, ни одной чер­точки нет, ни большой, ни малой. Пишу в Лондон, чтобы оттуда прислали. Коли есть и если получу, вышлю тотчас же.

Бедный И.С.Аксаков^[412] — что это за лютая судьба России! Все, что в ней хорошего, честного, благород­ного, все ее самые горячие защитники — все это вы­мерло и умирает. Будто какой Молох^[413] ненасытный парит с разинутой пастью над славянской землей. Остаются да преуспевают одни Иуды: Петки Каравшовы да Баттенберги^[414] — польская зраза с колбасой. Горько и противно стало жить, особенно в связи с тем, что женщина. Что может старая больная баба сделать в моем положении, кроме чувства одной бес­сильной злобы? Будь я мужчина, я бы всех этих болгарских Иуд «братушек» задушила бы, кажется, в котле с мамалыгой.

Болит у меня сердце и по России, и по Аксакову, хотя я и не знала его. А дорог он всем русским был как защитник. Хоть бы уж мое бесполезное сердце скорее лопнуло — надоело жить!

Будьте здоровы.

 

Письмо 6 ^[415]

 

МЛ. Каткову

Париж

Его Превосходительству Михаилу Никифоровичу Каткову

 

[...] говорю к тому, что мой рассказ о «Голубых горах»^[416] возбудит большой интерес в ваших читате­лях, в этом я уверена. В Ницце я читала нечто из него нашим русским: генералу Казену, Н.А.Львову, княгине Волконской и другим членам нашего Тео­софского Общества, и они все просили меня как можно скорее напечатать его. Без хвастовства et ипе rougir^[417] [...] вся русская колония в Ницце, включая даже моего довольно злоязычного друга — Екатери­ну Алексеевну, Veuve Tchelicheff^[418], как вижу, чрезвы­чайно интересуется моими письмами, и все просят продолжать. Mais — comment faire^[419]?

«Письма» они подождут, а «Голубые горы»(!!!) про­сят тотчас же печатать, но... является затруднение, которое позвольте объяснить. Многое, касающееся «невероятных» (только в глазах скептиков) и чудных явлений, вы выпускаете; т. е. не вы, — если Нико­лай Александрович Львов говорит правду, — а ваш партнер (забыла фамилию). Кто-то в Синоде у вас, какой-то духовный господин. Ну, вы ли, дру­гой ли кто, а дело в том, что в «Голубых горах» мне приходится говорить постоянно об этих предметах. Вся их религия, т. е. тоддов, бадагов, мулакурумбов^[420], ипе Tribe qui habite les Sommets des arbres dans les forets vierges des collines du Mayssou^[421], основана на колдовстве, а все обряды — страшные мистерии с необычайными проявлениями. Я присутствовала два раза лично, и если что-либо могло заставить меня по­верить средневековым сказкам о шабашах ведьм, то это обряды курумбов.

Ну, а что если вы все это выпустите, оставив лишь географические и этнологические описания? Все пропадет, так как я там провожу идею, в кото­рую верит и д-р Charcot de la Salpetriere^[422], у пациен­тов коего в La Salpetriere я видела точно такие же проявления в grande Hysterie ои Hystero-Epileptiques^[423]. В нашем Парижском Теософском Обществе нахо­дится много учеников доктора Шарко, врачей, ко­торые допытываются радикальных the ultimate nature^[424] этих беснований, и мне говорили [...] я с ними хо­дила в клинику [...] что доктор не сможет писать всю правду об этих явлениях; что он, Шарко, совер­шенно убежден в интимной связи физиологических отправлений с психологическими, неоткрытыми и неведомыми тайнами духа человека и его внутрен­него двойника, «Son double, ои perispirit»^[425]. Вероятно, даже'Шарко и Лангенбек^[426] присоединятся к нам.

Крукс, член совета нашего Теософского Обще­ства в Лондоне, Лондонской Ложи, говорил мне на прошлой неделе в Лондоне за обедом у него: «I have reached the limits of the known, exact physics in Science. What I want is to be taught Occult physics — by the Mahatma Koothoomi»^[427].

Крукс и Майерс, члены Королевского общества, переписываются с тем, кого я называю в «Дебрях» «Гулаб Лалл Сингом». Стало быть, наша теософия не есть суеверие и глупость, сочиненные основателями нашего Общества, т. е, мною и полковником] Оль-коттом. Вот эту-то идею я и провожу в «Голубых горах».

Многоуважаемый Михаил Никифорович! Мы не верим ни в чертей, ни в чудеса, ни во что кроме науки. Но это наука, ключи от которой в руках од­них посвященных индусов — брахманов. Одни мы, теософы, можем помочь науке (современной) разрешить величайшие тайны мира невидимого посред­ством первой. Мы не спириты. Мы отрицаем (и раз­рушаем) все спиритические теории об этих духах: стучащих, говорящих etc. [...] какая возможность «материализации» бабушек и тещ от того профессо­ра Бутлерова, особенно Вагнера так и [...]^[428]

Все это опять [...] к тому, что Вы имеете со­вершенно превратное понятие о настоящей теосо­фии и поэтому столько выпускаете из того, что я пишу. Ну, к делу. Итак, скажу вам прямо и от­кровенно, Львов и генерал Казен особенно отго­варивают меня печатать в «Русском Вестнике». Они говорят, что вы должны будете опять многое вы­пускать, отчего рассказ лишается интереса. Они предлагают мне печатать или в «Вестнике Европы», или в другом журнале. Но я отказалась напрямик. Вы печатали мои «Письма», когда еще никто меня не знал, вы мне платили аккуратно, дядя вас ува­жал и любил как немногие, но если вы сами не откажете мне в принятии моих «Писем» и рас­сказов, то, конечно, не я откажусь от «Русского Вестника» — лучшего в России ежемесячного жур­нала. Но я желаю знать наперед: что вы позволи­те и чего не позволите [...][...]^[429] могу писать на свой риск и голову. День­ги, зарабатываемые мною в журналах, единствен­ные, которые я могу назвать своими. Общество наше богатое, но я не имею права ни на одну ко­пейку оного.

 Главный совет послал меня сюда ле­читься, ну я и лечусь, а деньги свои нужны. Вот дядя: до того любил Россию, что умер с тремя рублями в кармане! А сестра родная моя, Вера Желиховская, чуть ли не умирает от голоду в Одессе с шестерыми детьми, — с ее талантом?! Если мне не нужны лично, то ей нужны мои деньги. Простите меня, что я вхожу с вами, которого не имею чести лично знать, в такие подробности. Но я, уважая вас, как уважают и все честные люди в России, не желаю, чтобы [...]^[430] чтобы обо мне [...] что-то [...] деньгами. Поэтому и раскрываю душу как перед собственной совестью.

Поэтому, прошу вас покорно, пока я здесь близ­ко, в Париже, если действительно мои статьи вам нужны и вы напечатаете в «Русском Вестнике» «Голубые горы», то сделайте нечто вроде контракта, или свидетельства, или уговора. Пошлите кого-либо из ваших знакомых в Париже ко мне. Напишите, что и сколько я должна писать за год. Обяжите меня и тем самым спасите от собственной моей лени или, скорее, нерадения. Для дела так будет и вам, и мне лучше. Скажите, прошу вас (я не понимаю этого подстрочного счета), сколько я могу получить за каждую строчку или печатный лист. [....] в «Рус­ском Вестнике»? [....] je crois?^[431]

И когда вы желаете получить «Три месяца на Го­лубых горах»? Напишите и прикажите все обстоя­тельно. Тогда тотчас же по получении вашего пись­ма я удалюсь в Ангьен к приятельнице моей, гра­фине d 'Adhemar^[432], где она обещает спрятать меня в своем chateau^[433] и выгонит все эти сотни парижских болтунов, которые заедают и душу, и время мое здесь с утра до ночи! В течение двух-трех недель я закончу рукопись (то есть перепишу ее) и пришлю. А если не напишете, то не стоит и начинать.

Мне писал ваш секретарь до печатания «Дебрей» в «Русском Вестнике», что по напечатании «Пись­ма» издадутся в особых книжках [...] их издали, ка­жется? [...] Мне пишут из России, что их продают на всех железных дорогах, а я не видела еще ни одной! Также из Ниццы пишут, что теперь наши русские, познакомясь со мною, выписывают «Дебри» и что они «нарасхват читаются». Будьте так добры, прика­жите прислать по адресу (в заголовке письма) хоть одну такую книгу, а также тот номер «Русского Вестника», в коем напечатаны последние страницы «Из пещер и дебрей»: я даже не знаю, на чем они кончаются! Хотя я и понятия не имею, сколько мне должны в конторе у вас денег, но знаю, что, что-то должны. Если бы вы приказали покончить счеты и с «Голубых гор» начать новый счет, я буду вам чрез­вычайно благодарна.

Надеюсь, что вы простите меня великодушно за долгое молчание и за это длинное и, кажется, с де­ловой точки зрения весьма несуразное письмо. По части индусской философии кое-что знаю, но вот по части практической стороны жизни — оплошала с малых лет. Будьте так добры, не медлить ответить хоть через секретаря — я не обижусь и за то буду благодарна. В ожидании приказаний остаюсь с пол­ным уважением и готовностью служить, чем могу в Индии.

Е. Блаватская

Радда Бай

 

 

 

Письмо 1^[434]

Письма О.А.Новиковой^[435]

 [1884 г.]

Лондон

 

Дорогая Ольга Алексеевна!

 

Завтра, в пятницу, заеду за вами в три с поло­виной часа пополудни. Шмихен^[436], живописец, ожи­дает нас.

Ваша преданная

Е. Блаватская

 

 

Письмо 2

[1884] Лондон

Дорогая Ольга Алексеевна!

Привезите «Дебри»^[437] сама в воскресенье, когда я Вас буду ждать вместе с М. & [...]emont^[438]. Мохини^[439] невозможно отлучиться до 12 часов. Теперь уже час пополудни. Ничего, как-нибудь пережду книги до воскресенья. Я очень нездорова.

Ваша преданная

Е. Блаватская

 

 

Письмо 3^[440]

7 июля 1884 г.

Лондон

 

Merci, мой дорогой политик и соловей.

 

Я прочитала ваш «King Coupon»^[441] и только удив­ляюсь одному: чего вы трудитесь писать и говорить о политике, когда если бы вы вместо этого пели, то не только Глад стон, но и все старые консерваторы и молодые либералы были бы давно у вас под подошвой. Parlez en ип реи de Roujemont. Qu'elle mette joliement vive parole en musique et que Vous les chantrez en public et de vraiment un autre Orphee attirant hommes et des animaux, et les domptant avec I 'aide de ses notes. Two reasons for the above jeopardy doodle: your voice rings in my ears since I heard it and^[442] ... я чуть не по­дралась с двумя консерваторами из-за вас. Они ру­гали Гладстона^[443], называя вас «самой опасной женщиной XIX века — с чем я согласилась, сказав, что вы вдобавок славянская Сирена, что еще опаснее, а потом я напустилась на них и «изрядно оттрепала», по выражению Козьмы Пруткова.

Вчера, милая моя, я была у Ружмон, и ее знаком­ствам я обязана вам. Господин Кросс будет пригла­шен по чину «сити».

Посылаю вам письмо Фокса Питта. Он, как ви­дите, оправдывается, что-де не маменька с тятень­кой сочинили про 5 000 фунтов стерлингов, а сплетни пришли из Индии. Кто бы это ни сочинил, прошу прочитать и обратить внимание на подчеркнутые слова. D'ailleurs — «la plus jolie fille du monde ne peut donner que ce qu'elle а»^[444] и у Лейн-Фокса со дня его приезда в Индию не было, я думаю, и 5 000 франков, не только фунтов, да и те он потерял в Oriental Bank Crush^[445]. Словом, фи — это вранье и сапоги всмятку.

Je suis degoutee de la vrim, de I'humanite en general et des hommes, femmes et ... en particulier ... et en litteral pour qu'il qui jeune (the enclosed like) and if any one repeats to you this lie about the L 5 000 — just wipe their noses with, as I wipe the noses of those who dare refuse adoring you. Guiron une alliance offensive et defensive, et mouriront leur ce qui veulont deux femmes Russes^[446].

Искренне преданная

Елена Блаватская

 

 

Письмо 4

[ок. 30июля 1884г.^[447] Лондон]

Дорогая Ольга Алексеевна!

Убейте, нет времени отвечать более двух слов.

1. Письмо я отдала Кейтли, который уехал в про­винцию. Пошлю пакет, но разве стоит?

2. Никогда не знаю, когда и в какой год буду я у ясновидящей. Она так занята, что ежедневно те­леграфирует, в какой час приезжать к ней, вчера была утром — сегодня вечером. Да у меня и оста­лось две ванны всего взять. Я померила: 86 паундов^[448], и теперь скелет.

3. [...]^[449]

4. Стыд — вот то, что называют от «errotic genius»^[450]. Смотрите, не упадите вы «в колодезь»^[451], ангел мой.

5. Ваша статья — прелесть, о коей я писала в по­сланной мною статье в «Новое Время», не умолчав ни об Инути, так горько униженной вами [...] пе­ред величием [...] хвоста кошки, ни об анекдоте и картинах Верещагина] и двух попавших впросак альбионских дурах.

7. Что я могу написать в почтамт? Неужели, роднуля, из-за фраз вроде «Merci etc. pantoufle^[452] я стану бегать? Да плюньте, друг прекрасный, на мое пись­мо. Ну что вам в нем: детей с ним крестить что ли?

8. Лечение? Печень, сердце, почки, селезенка [...] — все, кажется, приведено в порядок.

А затем покойной ночи, целую крепко.

Ваша по гроб жизни

Преображенный скелет

Е. Б.

 

Письмо 5^[453]

17 сентября 1884 г.

Эльберфельд

 

Дорогая моя Ольга Алексеевна.

 

Время идет, и с каждым днем мы все ближе к нирване. После трех недель постели сегодня впервые встала и была в саду. Ну, родная, буду я что помнить. «Здания у цепного моста» — сиречь ревматизм ост­рый. Лечусь пока, через две недели увидимся.

Шмихен здесь. Махатма ему велел приехать сю­да поправить портреты и рисовать, мой. Огромное полотно, посреди которого, окруженная кактусами, пальмами и кобрами и несуществующими индий­скими руинами, под небом цвета полевого василь­ка, сижу я, как мать-слониха в своей черной абайн. Очень эффектно, будет на выставке. Шмихен едет обратно в Лондон в будущую субботу. Ступайте к нему, увидите портрет вашего друга (по гроб жиз­ни) и сговоритесь про ваш.

Хитрово надул меня, не пишет ничего. Это все оттого, что Соловьев (философ) у него жену отби­рает для себя. «Жаль мне», — сказал его брат (тео­соф). Приезжал Глинка сюда из Парижа для свида­ния со мною.

Семь глав «Загадочных племен»^[454] окончила и ото­слала Каткову, теперь может «успокоиться собствен­ным беспокойством в бубновом доме», говоря сло­гом гадальщиц.

Ну, целую вас крепко — как люблю.

Ваша по нирвану

Е. Блаватская

 

 

Письмо 6^[455]

[1884 г.?]

Эльберфельд

Ангел!

Олькотт вернулся и находится на Элгин-Крессент, 77. Я ему пишу, чтобы заехал к вам и дал вам прочитать брошюру Гартмана on of the Board of Control at Adyar^[456], друга Лейн-Фокса. Прочтите, это proof-pages of a pamphlet and a complete history of the case^[457]. Прошу вас, дорогая, прочтите и, если можно, покажите кому надо. [...] il'ya en ипе telle conspiration^[458]. Куломб получил 10 000 рупий to upset the Th. Society^[459] от миссионеров.

Я подала в отставку, теперь все кончено и я не попаду в Адьяр until I am thoroughly vindicated^[460]. Где я буду этот год или два — не знаю, но жить в об­ществе после такого бесчестия не могу. Конечно, я буду в Англии (все вещи в Лондоне оставила), но не­надолго; затем поеду в Париж недели на две, к Со­ловьеву и другим — а потом adieu^[461]. Надоело, все. Пора умирать.

Ваша до гроба

Е.Блаватская

 

 

Письмо 7

[ок. 21 августа 1884г.]^[462]Вторник

 Холлэнд-парк, Лэндсдаун-роуд, 17

 Редакция теософского ежемесячника

«Люцифер»

Дорогая Ольга Алексеевна!

 

Да будет вам стыдно! Ну как же вы могли, ангел мой, такую штуку учинить! За старую порванную тряпку присылаете мне великолепный плед!! Я це­лый час колебалась, не отослать ли его вам, да боя­лась — рассердитесь. Вот это точно как будто вы осрамили меня за мой поганый презент. Теперь от­некивайтесь или нет, а я сегодня же пишу в Мад­рас, чтобы мне прислали рашпурскую шаль, новую, и я вам ее отошлю в Питер, коли здесь не будете. Мне просто стыдно! Неужели же вы не могли при­нять такую безделицу, еще и порванную, без подар­ка назад? Ну что мне с вами делать! Эх вы, русская натура, не то что мы, грешные азиатки из Гимала­ев. Ну, Бог с вами, а шаль новую вы получите.

Ваша по гроб жизни — как была без пледа, так буду и с пледом. Извините за [...]. Работы по горло.

Целую вас крепко.

Е. Блаватская, «Lucifer» Senior^[463]

 

Письмо 8^[464]

[1887г.] Суббота Лондон,

 Холлэнд-парк, Лэндсдаун-роуд, 17

Дорогая Ольга Алексеевна!

Душевно радуюсь тому, что вы наконец разорва­ли тот магический круг, которым нас обеих окру­жил наш общий недоброжелатель. Вы, может быть, и сами замечали, что между нами пробежала не чер­ная кошка, а трусливый заяц-англичанин. Но, вероятно, не знали того, что меня заставили, просто заставили, во имя теософии и Индии, дать честное слово (год или два назад), что я, по крайней мере, сама не буду ни писать, ни искать случая увидеться с вами. Это все, чего они могли добиться, так как я наотрез отказалась обещать, что в случае, если вы сама напишете или пожелаете увидеться со мною, я не стану не отвечать и не буду избегать свидания.

Согласилась же я на первое потому, что мне пе­редали родные будто бы сказанные вами про меня очень недружелюбные замечания в то самое время, когда три года назад мы еще часто виделись. Меня пытались убедить в том, что в обществе вы отрека­етесь от дружбы со мною, перед англичанами «сты­дитесь» факта, что мы соотечественницы и т. д. Я, конечно, не верила и не хочу верить, потому что всегда вас любила; и мне было очень горько (и я, повторяю, не верила), но ради спокойствия в Лон­донской Ложе Теософского Общества и Адьяра в Индии, где меня все прославляли русской шпион­кой, эмигранткой, опасным агентом [...]

Но теперь ничто, кажется, не проймет этой по­дозрительности, и англичане, несмотря на мою бо­лезнь, совершенное отсутствие политических тенден­ций и даже на то, что я отказалась писать в русские газеты, все-таки подозревают и косятся на меня в Индии и даже здесь. Я ради их [...] целей не стану лишать себя удовольствия видеться с вами. Ну их, в болото, пусть думают, что хотят, дураки.

Теперь, когда вы написали первая, я говорю вам всю правду. Для меня будет величайшим удоволь­ствием увидеться с вами и отвести душу. Я просто задыхаюсь в этой атмосфере англичан. Приезжайте, дорогая моя, когда хотите. Буду ждать во вторник! Сегодня суббота, и у меня будет толпа, как всегда в эти дни. Но я дома каждый вечер или выхожу по­молчать. Жду вас с искренним чувством к вам.

Как и всегда ваша

Е. Блаватская

Письмо 9^[465]

[1887г.

Лондон]

Ангел мой!

 

Напрасно беспокоитесь, и в воскресенье могли бы привезти [...]. Я вам писала уже сегодня утром а postal card^[466], что жду вас в воскресенье. Как вы мо­жете спрашивать? Для вас я всегда дома, даже когда меня нет дома, ибо «почувствую» и вернусь.

Целую вас крепко. Что же это редактор «Раll Ма11» ни слова не сказал о нашем вечере и meeting in^[467] 21 июля?

Ваша

 

Письмо 10^[468]

[1887 г.

Лондон]

 

Дорогой друг, за что же вы изволите порочить меня графине? Вечером того же дня как получила присланные вами две фотографии и вырезки из «Раll Ма11», я отослала вам благодарность и послала по почте! Я никогда не отвечаю на письма, как никог­да и не благодарю за преподносимое, но только это в отношении англичан, а не русских, своих.

Правда разве, что понравилось наше письмо в журнале «Lucifer» Кентерберийскому черту^[469]? Графи­ня говорит, что даже О.Смирнову понравилось, а ведь это лестно.

Ну-сь, прошу прощения и кланяюсь.

Ваша до новой инкарнации

Е.Б.

 

Письмо 11^[470]

[1889 г.

Лондон]

 

Дорогая О[льга] А[лексеевна]!

 

Только что узнала из вашего письма, что вы больны. Письмо оставалось, как видно, в передней целое воскресенье и понедельник, и его принесли мне лишь только сейчас. Ну, монстры домашние!

«Times» мы не получаем, и я не знаю, в каком номере ваше письмо. Выздоравливайте и заезжайте скорее.

Целую крепко вас.

 

Письмо 12^[471]

21 октября 1890года Лондон,

 Риджентс-Парк,

Авеню-роуд, 19,

 Штаб-квартира Теософского Общества

Дорогая Ольга Алексеевна!

Пишу в лихорадке, в жару, и только чтобы не подумали, что не хочу отвечать. Видите, где теперь мой адрес? Я сделана President of European Section of the Theos. Society^[472] no unanimous election^[473]. У нас те­перь огромный Lecture Room^[474]. Надеюсь, пожалуете к нам? Не сердитесь, ангел, сил нет писать.

Ваша по гроб новой жизни

«Н.Р. В».

Владимир Соловьев^[475] отличился в «Русском Обо­зрении»! Философ, а не знает ничего ни по англий­ской философии, ни по Индии. Прочтите глупейший разбор «Кеуto Theosophy»^[476] в августовском номере.

Говорит про 16 философов Индии, когда их всего шесть, про веданту, основатель которой — Санкарачарья^[477]!!! и т. д. Ну, философ. Я ответила, а князь Пертенов не напечатал. Когда так, и писать не ста­ну для него.

 

 

Письмо 13^[478]

[189...]

Лондон, Риджентс-Парк,

 Авеню-роуд, 19,

 Теософское Общество,

Ложа Блаватской

Ангел Ольга Алексеевна!

 

Вас молит А[...] дать еще книгу о нем П[...]^[479] — подателю сего. Я свою отдала секретарю Anti Slavery^[480] вчера, а эту нужно для Брайта (М.Р.^[481]) Дело его го­рит, и мы удружили его врагам. Я взбаламутила всю женскую политическую партию и жен мужей членов парламента.

Прощайте, родная, целую вас. Ради Бога, не от­кажите, не то беда, если ждать, пока из Франции пришлют.

 

 

Письмо 14^[482]

[1884 г.?] Ноттинг-Хилл, Зап.

Элгин-Крессент, 77

Милая, дорогая!

Шмихен соглашается с удовольствием. Как толь­ко приедете, идите к нему и садитесь — он начнет. Я уверена, портрет будет великолепный. [...] Полу­чили ли вы письмо Мохини? Вот как бы написала эти несколько editorial^[483] строк в «Pall Маll», так хо­рошо было бы! А то вот здорово живешь! Обругали опять в «Manchester Sunday», подлецы: «The Olcott— Blavatsky imposture»^[484] — и все тот же Лилли, говорит Махатма. И все врет. Душенька, родная, попросите Стэда^[485] написать опровержение. Он для вас все сде­лает! Еду завтра. Увидимся через месяц.

Ваша преданная [...]

Е. Блаватская (Jeune Blavatsky^[486])

 

Письмо 15^[487]

Ноттинг-Хилл, Зап.,

 Элгин-Крессент, 77,

Многоуважаемая Ольга Алексеевна!

 

Я здесь — когда же прикажете? Душою предан­ная — пока одному вашему имени, а на днях — и вам.

Е.Блаватская

 

Письмо 16^[488]

[1884 г.?]

 

[...] mot encore. Vous [...] promettre pendant deux mois pour envoyer а Катков mes^[489] «Голубые горы — За­гадочные племена»^[490]. Ну, послала еще из Эльберфельда. Ни слова в ответ! Даже не знаю, получили ли они рукопись. Ради бога, напишите ему два слова и спросите, будет ли она напечатана или нет, иначе, клянусь, брошу Каткова и писать больше не стану. Что это, даже не обеспокоится ответить!

Ангел, лучше будет переписываться по-английски. Такие опасные русские шпионки, какими нас с вами делают, должны быть осторожными. Господи, что за дураки эти англо-индийцы. Я — шпионка!!! Черт по­бери и их, и их политику, в которой я не смыслю ни слова. Хоть бы уж в покое оставили, только это­го и прошу.

Я опять больна. Нет, дорогая, недолго мне жить. Слишком потерты ножны, а теперь их и совсем по­рвали. Помните, ангел, что если когда будете писать Маккензи Вулверу или увидите Кросса, надеюсь, you will have the opportunity^[491] замолвить словечко в мою

пользу — почистить меня, так сказать, так не пре­миньте сделать доброе дело. Не знаю, получил ли ваше письмо Грант Дафф. Но знаю, что все они нас сторонятся и косятся на нас, словно мы дикие зве­ри! Ну, народец!

Прощайте, дорогая. Будьте счастливы. Весь «Тпеоsophist» посылается вам за прошлый год.

 

Племяннице Наде^[492]

6 ноября 1887г.

Нью-Йорк

 

Моя многолюбезная — и единственная покамест из достойных уважения племянниц моих, Надя, на­пиши мне, получила ли твоя неаккуратная мама книги, посланные ей мною уж давно, месяца два или три назад? С последним произведением твоей тетки «ISIS»^[493] (которое не про тебя писано), книг всего восемь. Черствосердечная и молчаливая родительни­ца твоя ни слова не пишет об этом.

Также скажи ей, что никаких «Барачных воспо­минаний» я не получала. Получила одну статью ее для перевода и помещения в «World», которая, ве­роятно, будет напечатана на днях. Если это она на­зывает «отношениями наших солдат к туркам»? Дру­гих же не получала.

Федю, Ростю, Верочку, тебя, Вальку и Леночку (фу ты, отцы мои, что за фаланга вас!) целую креп­ко и прошу всех вас не забывать вашу престарелую тетушку, которая что-то уж слишком крепко начи­нает вас всех любить, что совсем и несовместимо с суровой древней философией.

Да хранит вас всех Господь Бог.

Целую тебя крепко, милая моя, дорогая девочка.

Твоя тетка

Елена Блаватская

 

Н.А.Фадеевой^[494]

 

H.P.Blavatsky Corresponding Sec. of the Theosophical Society New- York & Bombay^[495] поручает Ольге Алексе­евне Новиковой — «О.К.» (лучший друг мой в Европе) — вручить эту карточку моей милой Надежде Андреевне.

Прошу любить и жаловать.

Елена

 

В.С.Соловьеву^[496]

Париж,

 Елисейские Поля,

 улица Перголезе, 48

 

Н.P. Blavatsky у Corresponding Sec. of the Theosophical Society New-York & Bombay^[497] просит своего друга Всеволода Сергеевича Соловьева принять, уз­нать и обожать ее друга Ольгу Алексеевну Новико­ву — «О.К.»

 

ПИСЬМА

ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИМ ТЕОСОФАМ

 

 

Лукреции «Недремлющей»^[498]

 

28[ноября 1878 г.]

Нью-Йорк

 

«День Благодарения» — интересно, кого благода­рим? Уж не дьявола ли за все те пороки, которыми он столь щедро одарил Америку?

Дорогая моя Недремлющая!

Позвольте мне выразить вам свою благодарность за ваши многочисленные добрые письма — как за уже полученные, так и за те что ожидаю получить в будущем. Вы явно решили взять штурмом мое стар­ческое сердце. Что ж, флаг вам в руки.

Господин Хейден также всегда будет у нас желан­ным гостем. Я хочу, чтобы он приехал. Однако, на­деюсь, он не станет поступать так, как поступил на прошлой неделе наш свежеиспеченный «брат» г-н Эванс^[499] из Вашингтона.

Представьте себе: человек после двух лет перепис­ки изъявляет горячее желание вступить в Теософ­ское Общество. Его должным образом принимают в члены и выдают диплом. Новый член просит в пись­ме разрешить ему приехать в Нью-Йорк и пройти посвящение в ламасери^[500]. Получает благосклонное письмо с разрешением и радушным приглашением. Телеграфирует, что не сможет приехать в понедель­ник, приедет в среду. В среду дает телеграмму «При­езжаю» — и не приезжает. Пишет, что наверняка приедет в субботу и воскресенье проведет с нами. В пятницу утром присылает депешу: «Не смогу при­ехать завтра, приеду сегодня в пятницу вечером последним поездом 10.30».

 Грандиозные приготовления к роскошному пиру в честь голодного желудка нашего гостя. Одиннадцать часов вечера, двенадцать часов — Эвансом и не пахнет. Никакого Эванса и в субботу утром. Наконец во вторник получаем от не­го письмо, в котором он выплескивает на нас целый ушат отчаянных жалоб! Оказывается, он сел на по­езд, вовремя прибыл в Нью-Йорк, добрался до моего дома, с полчаса звонил в звонок, продрог, отчаялся, позвонил в последний раз и, поскольку ему никто не открывал, г-н Эванс убрался несолоно хлебавши, то есть доехал до Нью-Джерси, переночевал там, в гостинице и, сев на вечерний поезд, отправился об­ратно в Вашингтон, так и не повидавшись с нами!!!!!!!

На своем веку я повидала немало глупых людей, но с такой мощной, в 50 лошадиных сил, бестолко­востью я еще не сталкивалась!

Шин — не теософ, но вчера вечером он был здесь и грел свои голени^[501] у холодной печки, а сердце — в созерцании моих классически прекрасных черт. Он говорит, что его статья ни в коей мере не помешает вашей. Он намерен написать «камею» о Е.П.Б. (что бы это ни значило), а вы, насколько я понимаю, го­рите желанием написать биографию? Ну, так кто же, черт побери, может помешать вам ее написать? На­пишите, что я родилась одновременно в трех различ­ных местах, в двух особых периодах последних че­тырех столетий, от семи матерей и одной половинки отца. Сообщите читателям, что возраст мой между 273 и 19 годами, что самая классическая черта моей френологии^[502] — это мой нос; можете добавить, что вышеупомянутый хоботок, выполняя в момент мое­го рождения (точнее, «последнего рождения») некую особую дополнительную функцию, не смог проявить­ся in propria persona^[503], а оставил вместо себя свою «визитную карточку» на моем классически правиль­ном лице.

 Расскажите, что я воспитывалась у астра­ханских калмыков, что меня великодушно подобра­ли и вскормили верблюдицы и кобылицы правите­ля оных калмыков, князя Цэрэц Ворчай-Тунге Чичмак-Зуру.

Вдобавок, к немалому удивлению окружающих, я родилась с цигаркой турецкого табака во рту и изумрудным колечком на большом пальце левой ноги, а из пупка у меня рос кустик крыжовника. И нарекли меня Гелионой (а вовсе не Еленой, как зовут меня люди) — греческим именем, производ­ным от Солнца-Гелиоса, потому что (во-первых) в тот день было затмение сего светила и те, кто знал толк в пророчествах, должны были заключить, что новорожденное дитя на долгие годы затмит собою солнце, и (во-вторых) для того, чтобы духовенство и миссионеры XIX века могли писать мое имя с двумя «л» — Геллиона (Helliona)^[504] и чтобы им было легче убеждать свою паству в том, что я — порож­дение ада.

Ну что, разве всех этих фактов недостаточно, что­бы сам Марк Твен, охваченный злобной завистью, скончался от cholera morbus^[505]?

А теперь позвольте мне, прекрасная «Лукреция», сказать вам несколько слов всерьез. И передайте их, пожалуйста, г-же Бэрр (сестре главного редактора).

Пока наше Общество с каждого своего члена по­лучало по 5 долларов вступительных взносов и по 6 — ежегодных, мы могли проводить ежемесячные собрания, арендовать зал (Мотт Мемориал Холл)^[506], со­держать библиотеку и иметь все необходимое для нормальной деятельности. Но хотя «собратьям», ко­торые разбросаны по всем штатам, мы регулярно посылали уведомления о каждом собрании, никто из них не являлся на эти собрания, их редко посещали даже те, кто проживает в Нью-Йорке. К тому же все эти уведомления, конверты с марками, почтовая бумага и т. п. обходились Обществу гораздо доро­же, чем то, что мы получали от взносов.

 Год назад, состоялось общее собрание Совета и было принято решение общие собрания временно отменить и про­водить лишь еженедельные собрания Совета. Спустя три месяца мы официально объявили о присо­единении Теософского Общества к нашему материн­скому обществу Арья Самадж в Индии, и, как вам известно, было решено, что все взносы будут посту­пать в бомбейское управление Арья Самадж. Таким образом, наше Общество теперь не имеет соб­ственных средств и полностью зависит от щедрости своего Совета. Вот уже год как полковник Олькотт сам платит за почтовую бумагу, а я — за марки, и, уверяю вас, в моем бюджете это пробивает огромную брешь. Вот вам и весь секрет.

За два дня до последней церемонии, описанной в «The Sun» (развеивание в море праха барона фон Пальма)^[507], к нам из Англии приехал один из наших индусских друзей, который созвал совет, спланиро­вал церемонию и провел ее вечером следующего дня. Присутствовали преимущественно члены совета и высшее начальство, всего двадцать один человек. Не было ни одного теософа (я имею в виду рядовых теософов).

И еще: поскольку недели через три (непременно до рождества) я уезжаю, даже если полковник Оль­котт не присоединится ко мне сразу, а уедет только весной, то до моего отъезда (в Старый Свет?) мы собираемся провести общее собрание, чтобы избрать нового исполняющего обязанности президента и сек­ретаря по переписке. Вице-президентами должны из­брать генерала Абнера Даблдэя^[508] из Форт-Самптер, великого здешнего филолога и археолога д-ра Алек­са Уайлдера^[509] (565, Орандж-стрит, Ньюарк) и д-ра Дж.Вайса, также великого филолога. (Ах да! Пэрис подал заявление о вступлении в Общество!)

Сейчас по всей стране у нас наберется более ты­сячи членов. Вам же известны наши знаки, пароль и тайные рукопожатия. Почему бы вам не попробо­вать их на тех людях, с которыми вы встречаетесь, и выяснить таким образом, «братья» они или нет. Я же не могу перечислить вам их всех поименно.

Кстати, г-н Хейден нам свою фотографию так и не прислал. Он должен прислать свой снимок. Со­бираюсь ему об этом написать.

Олькотт снова собрался в Провиденс. Может, там он и встретится с г-ном Хейденом. Не забудьте ад­рес г-на Джаджа^[510]. Он секретарь-регистратор Об­щества, и вы все сможете узнать у него. Адрес его таков: Бродвей, 71, Уильям К.Джадж, адвокат. Ду­маю, что под председательством генерала Даблдэя со­брания проводиться все-таки будут. Так или иначе, мы сумели основать два новых филиала Общества: один на острове Корфу (Греция), а другой в Констан­тинополе (это в Турции, как вам наверняка объяс­няли в школе). Председателем лондонского отделения является Ч.Карлтон Мэсси^[511]; костантинопольский филиал возглавляет самый богатый в стране издатель (?), владелец по крайней мере дюжины газет Анджело Николаидис, а филиалом на Корфу руководит Пас­кале Менелао. Еще одно отделение создается в Пари­же, кого они там выберут председателем, не знаю — можете в любой момент поинтересоваться у господина П.Ж.Леймари, редактора «Revue Spirite» (5-я улица Пти-Шамп), он вам подскажет.

 Видите, любой из собратьев, выехав за границу куда угодно, всегда най­дет там «братьев», которые при случае готовы отдать жизнь за любого собрата, независимо от его расы, Цвета кожи и вероисповедания.

Пожалуйста, доведите все это до сведения г-жи Эллен Бэрр. Я пришлю вам письмо из Индии и та­ким образом дам вам шанс написать еще одну сен­сационную статью. Господина Хейдена это тоже ка­сается. Но мне нужен его портрет — иначе он будет предан «anathema maranatha!»^[512]

Госпожа Бэйтс^[513] уехала в Лондон, она выступит в качестве моего теософского предтечи, а четыре моих чемодана отправлены в Ливерпуль, где они и будут меня дожидаться. Так что, как видите, к отъезду я уже готова. Если вам действительно нужны какие-либо факты из моей жизни для написания биогра­фии, спрашивайте, не стесняйтесь.

 До свидания.

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

 

Адельберту де Бурбону^[514]

(Гаага, Голландия)

 

Е.П.Б.

секретарь по переписке

 Т.О.А.С.^[515] в Бомбее

4 сентября 1881 г.

 Симла (Гималаи)

Ротни-Касл^[516],

 Джакко Штаб-квартира «Эклектического

 Теософского Общества Симлы».

Дорогой сэр и брат!

Ваши фото, письмо и «Magikon» прибыли в пол­ном составе, преодолев высоту 10 000 футов, чтобы добраться до меня. Что касается первого, то обнару­жилось удивительное сходство (по крайней мере, с одним из ваших предков, чей портрет имеется у нас в семье); второму я безмерно обрадовалась: и его объективному содержанию, и тому, что субъективно прочла между строк; третье — прекрасная вещь для библиотеки нашего Общества, но лично я прочесть ее не в состоянии, поскольку, хотя отец мой и был немцем из Финляндии и носил имя барон Ган Ган, немецкого я все же не знаю.

«Et voila pourquoi votre fille est muette»^[517] Тем не менее, от имени Общества благодарю вас за этот по­дарок.

Теософское Общество «Post Nubila Lux»^[518] — хоро­шее название. Таким оно и будет увековечено. Я одобряю ваши начинания, поскольку S.∙.Т.∙.Р.∙. et S.∙.V.∙.Р..∙. едва ли могут ошибаться в подобных орга­низационных вопросах. Кстати, вы ведь не вышли из «Grand Orient»^[519], не так ли? У нас тут жуткая война с шотландской «Голубой Ложей» в Англии. Масонам, принадлежащим к этой ложе, знаете ли, строжайше запрещено поддерживать любые отноше­ния с собратьями из «Grand Orient» из-за разно­гласий в связи с «Principe Createur»^[520]. Шотландские масоны не откажутся от своего старого доброго Иеговы, а в нем-то как раз и нет никакого «Principe Createur». Что ж, всяческих им радостей и счастья в их тамплиерских^[521] ложах с грошовыми газовыми фо­нарями под «Неопалимой Купиной»^[522]. Сама я принадлежу к Мемфисской Ложе^[523] Изначального Обще­распространенного Ритуала Удочерения^[524], ибо в дру­гие ложи женщин — этих несчастных «самок» — не принимают!

Моп cher Monsieur de Bourbon, tout cela с 'est de la blague^[525], лунный свет и томление духа. В мизинце любого нашего тибетского шаберона^[526] или индийского йогина больше знания реальной, подлинной символи­ки вещей, нежели во всех ваших Великих Ложах. Если я окажусь в какой угодно опасности, то реаль­ную, действенную помощь я ожидаю не от троекрат­ного воздевания рук — le joli geste a trois temps^[527] — и не от обращения к Господу Богу моему призыва «по­мочь сыну вдовы», а от применения моих знаний сил природы, от наведения гипнотических «чар» на сво­их врагов. Но так как меня переименовали из про­стой «ученицы» в «шотландскую леди и венценосную принцессу розенкрейцеров» (excusez du peul^[528]), то мне надлежит испытывать благодарность и не проявлять к ним излишнюю строгость. Полагаю, вам извест­но, что я в полной мере стала буддисткой (de facto, а не de jure^[529]) и не признаю ни Иегову, ни какого-либо иного небесного аристократа. Rien de tel que se bien comprendre de prime abord. Si vous etes bon Catholique — (helasl) reniez moi tout de suite^[530] — я не желаю ни лицемерить, ни приобретать друзей с по­мощью притворства. В нашем Обществе есть место для любой религии, мы проявляем уважение к лю­бой вере, к любому мнению. Это чисто философское и научное Общество, никоим образом не религиоз­ное и не сектантское. К человеческим догмам и ре­лигиям оно не имеет никакого отношения.

 Есть, правда, одна вещь, которая меня утешает. Если вы — масон, то вы не можете быть добрым католиком. Остаться таковым вам не позволил бы ваш исповед­ник, и сам факт вашего вступления в наше «безбож­ное» Общество послужил бы основанием для немед­ленного отлучения вас от церкви. Dixi^[531].

Однако мой эпистолярный воздушный шар отнес­ло на целые мили от нашей темы. Вернемся же к делу.

«Вступительные взносы», насколько мне извест­но (ибо в данный момент я с этим делом никак не связана), высылаются каждым отделением раз в три месяца, то есть ежеквартально. Точнее вам мо­жет сообщить Дамодар Маваланкар^[532], секретарь-регистратор.

 «Общая сумма расходов», сделанных от вашего имени? Каких еще расходов? Никаких расходов не было. Пересылка грамот, дипломов, устава и прочее — все это покрывается «вступительными взносами». Каждый платит раз в жизни (или вообще ни разу не платит по причине крайней бедности) 10 рупий или 25 франков, и больше ему не приходится ничего вы­плачивать до конца дней своих. Если вам самим захочется потратить какую-либо сумму на нужды ва­шего собственного, равно как и любого другого от­деления, это ваше личное дело, и нас оно совер­шенно не касается. Сверх «вступительного взноса» Общество не требует от своих членов ни гроша. Не­хватку денежных средств до сих пор в течение семи лет восполняли мы с полковником Олькоттом.

 Про­сто мы не намерены брать пример с масонов: ус­танавливать точную сумму взносов за целый год, обязывать людей оплачивать всяческие регалии и параферналии, не говоря уже об обедах и ужинах во время собраний, когда (по крайней мере, в Англии и Индии) каждый масон норовит напиться к вящей славе Божией. Единственный источник регулярных денежных поступлений для Общества — это наш жур­нал «Theosophist». Наши члены, желающие подпи­саться на журнал, подписываются; те же, кто пред­почитает взять почитать его у друзей, вольны поступать так, и из-за этого к ним не относятся хуже. Наше Теософское Общество — это Великая Респуб­лика Совести, а не прибыльное предприятие.

Теперь о посвящении. Г-ну ван Столку гораздо лучше было бы съездить за этим в Англию, а не во Францию. Во Франции у нас есть то ли 28, то ли 30 теософов, но не думаю, что им уже удалось со­здать свое отделение Общества. Леймари уже не­сколько раз проходил посвящение, но, et malgre cela^[533] когда в Париж приезжал г-н Синнетт^[534], то, по его словам, Леймари перепутал все знаки и пароли — вышла какая-то жуткая каша. Почетным членом Об­щества является Камиль Фламмарион, однако я не знаю, проходил ли он вообще когда-нибудь посвя­щение по всем правилам. Но пусть г-н ван Столк от­правляется в Лондон, в Британское Теософское Об­щество — либо к его президенту, д-ру Дж.Уайлду (Камберленд-сквер или плейс?, дом 11), либо, еще лучше, к г-ну Ч.К.Мэсси (Честер-сквер, 71, Лондон) — он славный малый, достойный собрат и мой луч­ший друг, и он представит г-на ван Столка Бри­танскому] Теософскому Обществу и организует ему посвящение. К письму прилагаю свою визитную кар­точку, на которой я черкнула пару слов для г-на Мэсси; сегодня я сама написала ему письмо с сооб­щением о приезде г-на ван Столка. C'est entendu^[535]. Я направила в Бомбей указание срочно выслать вам два диплома — для вас и для г-на ван Столка, а также наш устав.

Почему вы просите меня проявить «терпение»? Нетерпением я никогда не отличалась. То, что вы делали до сих пор, у вас получалось прекрасно. Го­ворите, вас обзывают «китайцем»? Ну, это лучше многих словечек, которые мне приходилось выслу­шивать в свой адрес. Не далее как вчера, в воскре­сенье, сам епископ с кафедры провозгласил меня дья­волом во плоти, «антихристом», явившимся в Индию, дабы искушать добрых христиан. По мне так лучше быть дьяволом, чем тупым методистским херувимом, у которого нет ничего, кроме луженой глотки для изрыгания проклятий да подвешенной к подбород­ку золотой волынки, которую он постоянно заводит.

Ну вот, думаю, я вам уже поднадоела. J'ai la jievre depuis 15 jours et — je radote souvent.

J'espere que vous ne m'en voudrez pas. Je ne vous enverrai pas топ portrait maintenant, pour deux raisons: 1) Je ne I 'ai pas. 2) I! pourrait vous donner le cauchemar.

Mes respects fraternels a tons les «freres» et a Vous, cher Monsieur, mes sentiments les plus occultes. Que I'ombre de Siddhartha Bouddha, топ Seigneur et maatre, Patron de tous les Adeptes et Hierophantes, vous protege dans votre entreprise^[536].

Ваша в нирване

E. П. Блаватская

 

Холлис Биллингс

2 октября 1881 г.

Симла

Мой дорогой, добрый друг!

 

Конечно, вы давно уже должны были отказаться от переписки со мною, решив, что это дело безна­дежное и овчинка выделки не стоит. Но тут я сно­ва появляюсь на горизонте и клянусь вам, что даже не десять, а раз сто хотела вам написать, да только захлестнувший меня поток забот, связанных с жур­налом «Theosophist», и прочих важных дел, а порою усталость, но отнюдь не лень, вечно вынуждали меня переносить написание письма вам на следующий день. Поверьте мне, дорогая г-жа Биллингс, что ни­когда, никогда я вас не забуду и не стану меньше любить. Вы все это время были для меня добрым старым верным другом, и я тоже намерена оставаться таковым для вас всегда, пока мое дряхлое тело не со­жгут, а пепел не развеют по ветру. Я настолько не­брежна и невнимательна, что серебряные браслеты, которые я храню для дорогой Салли, лежат у меня вот уже почти два года, и лишь моя халатность и серьезная непрекращающаяся болезнь помешали мне выслать их ей и покончить с этим делом.

Сейчас я нахожусь в Симле, на 10 000 футов вы­ше равнин Индии; надо мною со всех сторон высят­ся вечные снега, и чувствую я себя гораздо лучше. У меня было заболевание почек, да и сейчас еще не прошло, и водянка в начальной стадии. Однако те­перь я чувствую себя лучше, хотя еще не совсем по­правилась.

Теперь о делах.

Почему, скажите на милость, вы не рассказывае­те людям истину о нашем Брате Ски, как вы рас­сказали мне, коль скоро и вы, и он оба знаете, что это — правда? Почему вы позволяете людям считать, что он — развоплощенный «дух», между тем как он является ныне живущим духом, который жил и бу­дет жить столько веков, сколько захочет, временно сбрасывая свое тело, которое будет спать, когда он устанет от земной жизни, и странствовать в межпла­нетном пространстве, путешествуя по иным мирам, сколько ему хочется? Почему от тех, кто готов вос­принять истину, вы должны утаивать, что он был посвященным и знал больше всех «знахарей», вместе взятые? Наши Братья знают его, а он знает их. Как вам известно, Мориа — его лучший друг, и он при­вез Олькотту из его обители шелковый шейный пла­ток. Мориа (М.∙.) хочет, чтобы Ски смело явил себя миру и рассказал ему правду.

Ведь в противном случае теперь, когда наше Об­щество становится столь могущественным и в него ежедневно вступают самые образованные англичане и самые влиятельные представители англо-индийской администрации, имеющие собственное представление о «духах» согласно тому, как учат К. X. и М.∙. (про­читайте внимательно статью, которую я вышлю вам примерно через неделю, в октябрьском номере жур­нала «Theosophist»), — теперь как раз Ски и «Джим Нолан» (а это одно и то же лицо) будут вызывать со­мнения и их будут называть «оболочками», элементалами и привидениями. Начните, милая, новую жизнь. Постепенно открывайте это и пришлите мне свой адрес.

К. X., то есть Кут Хуми, сейчас погрузился в сон на три месяца, чтобы подготовиться во время этого самадхи^[537], или продолжительного транса, к своему посвящению — предпоследнему перед тем как он станет одним из высших адептов. Бедный К. X.! Его тело, холодное и застывшее, лежит сей­час в изолированном прямоугольном каменном зда­нии^[538] без окон и дверей, попасть в которое можно по подземному переходу, ведущему из двери в тунг-тинг (усыпальницы — комнаты, которая есть в любом тхатен — храме), или ламасери; дух же К. X. совершенно свободен. Адепт может лежать так годами, если его тело заранее тщательно подготовлено к этому посредством месмерических пас­сов и т. п. Дивное это место, где К. X. лежит в прямоугольной каменной башне. Справа — Гима­лаи, возле монастыря — прелестное озеро. За те­лом К. X. присматривает его Коган^[539] (духовный учитель, наставник) — настоятель этого тибетско­го монастыря. М л также время от времени наве­щает его. Ужасная загадка — этот каталептический сон в течение столь продолжительного времени, од­нако Ски описывает его, и, когда вы получите брошюру, вы сможете прочитать об этом.

Вам известно, что буддисты не верят в личного Бога. Они верят в единый вселенский разум, который дает толчок всему творению, но не управляет есте­ственной эволюцией и развитием человека и не вме­шивается в них. Этот Разум состоит из бесчисленного количества разумов — Планетных Духов, которых называют Дхиан Коганами^[540], и эти духи были в свое время людьми. Гаутама Будда — один из пяти глав­ных Небесных Будд, или Дхьани-Будд^[541]. Они пере­воплощаются в далай-лам либо в таши-лам, а также в некоторых высших адептов. Они отказываются от обретения высшего блаженства в нирване, дабы иметь возможность воплощаться в виде людей на благо че­ловечества. Далай-лама проживает в Лхасе, а таши-лама — возле Шигадзе.

Сейчас Мориа живет большей частью вместе с Кут Хуми, у которого есть дом на пути к горам Ка­ракорум, за Ладакхом, находящимся в Малом Тибе­те и относящемся в настоящее время к Кашмиру. Это большое деревянное строение, похожее на пагоду в китайском стиле, между озером и красивой горой. Братья считают, что мир еще недостаточно созрел для того, чтобы учить его оккультизму на высшем уровне. Мир слишком сильно верит в личного Бога и в христианство, в божеств и в прочую чепуху. Они крайне редко являют себя миру. Однако они могут проецировать свои астральные формы куда угодно.

Мориа решительно против оккультных феноме­нов, но Синнетт, автор «Оккультного мира», посто­янно жаждет феноменов и при этом ни за что не от­кажется ни от вина, ни от танцев, ни от чего-либо подобного. Хьюм, президент нового Эклектическо­го Теософского Общества Симлы, в меньшей степе­ни за феномены и в большей — за философию. И эти люди уверены, что ритуал, которого жаждет Джадж, — просто ерунда. В Нью-Йорке никто не желает работать для Общества, и оно катится ко всем чертям. Вот если бы вы смогли занять мое место в Нью-Йорке и вдохнуть жизнь в нью-йоркское Об­щество, то Братья наверняка бы вам помогли. Толь­ко распространяйте их идеи и попросите Ски расска­зать правду — и все будет сделано.

Скажите мне, а Эглинтон^[542] — действительно ме­диум? Вы бы лучше написали ему, чтобы он и даль­ше следовал по теософской стезе в Индии, если хо­чет здесь добиться успеха. Бесплотные ангелы тут чрезвычайно непопулярны, и он ничего хорошего не добьется, а только настроит против себя теософов, если станет здесь выносить на обсуждение слишком много теорий об ангелах и возвращающихся тещах.

Пусть демонстрирует феномены и не дает никаких объяснений, это будет куда лучше. Г-н Хьюм, яв­ляющийся здесь самым влиятельным человеком, не желает иметь ничего общего с этим медиумом, по­скольку считает, что тот компрометирует Теософское Общество. Сообщите об этом Эглинтону.

А теперь прощайте, милая. Сделаю для вас все, что пожелаете, только прикажите. Не знаю, какие «вопросы» задавать, но вы устройте сеанс для Джаджа, и пусть Ски поучит его теософии, а мы это на­печатаем.

Передайте от меня Салли, что я ее люблю, и верь­те, что я на веки вечные ваша

Е. П. Блаватская

А где сейчас Биллингс? Решительно пошел ко всем чертям?

 

 

 

Письма К.Бильеру

 

 Письмо 1

августа 1880 г.

Бомбей

Нашему весьма известному Брату

 г-ну К.Бильеру.

 

Сударь!

 

Заговаривая о теософской «школе», мы оказы­ваемся на зыбком фундаменте. Какая еще «школа», скажите на милость? У нас нет школы — ничего, кроме [Теософского] Общества в целом и моей скромной персоны в частности. И здесь, дабы не по­вторяться, отсылаю вас непосредственно к тому письму, которое я только что написала г-ну Фовети в ответ на его послание. Это нечто вроде циркуляр­ного письма в форме отдельного выпуска. Но оно объяснит вам определенные вещи, о которых вам, теософам, не знать нельзя.

 Говорить о теософской школе и отождествлять ее с Теософским Обществом — это все равно как если бы некто, говоря об от­дельном растении или о цветке одной-единственной разновидности, называл его «садом». Ведь именно «сад» составляет красоту нашего Общества, то есть у нас нет ни религии, ни школы, ничего специфического, ибо Теософское Общество состоит из всех религий, из самых разнообразных школ, и каждый его член имеет право излагать собственные идеи, выносить их на обсуждение на общих собраниях и отстаивать их. Прочитайте, уважаемый г-н Бильер, непременно прочитайте мое письмо к г-ну Фовети.

Не знаю, являюсь ли я «великой душой», но знаю, что предпочла бы вообще не иметь души и не видеть, как она разрушается, а вместе с нею и мое тело. Эта старая туша уже давно мне надоела, а моя «великая душа» собрала вокруг себя лишь неблагодарных да клеветников; стало быть, она просто «дурочка». Но это — мое личное мнение. Я — буд­дистка до мозга костей, и вот уже многие годы ут­верждаю это. Я верю в существование души, но ду­ши материальной, которая в итоге исчезает, как и подобает всякой честной душе, равно как и всякой частице материи, формы существования и длитель­ность которой не могут быть бесконечными во вре­мени, а следовательно, не обладают бессмертием.

Я верю в вечность материи как принципа, а не как формы, которая всегда преходяща. Не верю в лич­ное бессмертие души, или эго, но зато верю в бес­смертие и вечность Универсального Духа, или без­личного Высшего Эго, и именно в нем, погрузив­шись в великое Целое и растворившись, моя бедная крохотная «великая душа» обретет свое уничтожение, свою нирвану и во Всеобщем Небытии наконец най­дет отдохновение от бурных и ничтожных жизней. Ее лихорадочная активность утонет в Духовном Без­действии, жалкий одиночный атом исчезнет во Все­ленской Всеобщности, и тогда Е.П.Блаватская из мутной капельки воды превратится в беспредельный Океан без конца и без начала. Вот каковы мои уст­ремления! Я никогда не удовлетворюсь тем, чтобы утвердиться в качестве индивидуальной души где бы то ни было — в нирване или в традиционном раю.

Воистину прелестное зрелище: бессмертные души Джека, Питера и Сьюзен красуются в Вечности, ко­выряя в зубах золотыми зубочистками и водрузив на дверях отдельных жилищ гербы своих Сущностей. Очень философская идея!

Моя цель — стать, в конце концов, Всем, оконча­тельно кануть в нирвану и раствориться в ней по­добно тому, как отдельная капелька воды, подняв­шаяся вверх с испарениями, вновь растворяется в океане;, и, утратив собственную индивидуальность, заменить ее безличной индивидуальностью Вселен­ской Сущности, которую христиане и прочие деис­ты^[543] называют Богом и которую моя школа (не яв­ляющаяся теософской школой) называет Универ­сальной Причиной — причиной, которая не имеет ни разума, ни желания, ни воли, ибо сама является аб­солютным Разумом, абсолютным Желанием и абсо­лютной Волей. Засим желаю вам доброй ночи.

Вы хотите увидеть «мою старую мордашку» — к вашим услугам, милостивый государь. Только бере­гитесь: не приснились бы вам кошмары!

Между тем примите искренние приветствия от той, которой, надеюсь, вскоре уж не будет на этом свете.

Е. П. Блаватская

 

Письмо 2

7января[1883]

Мадрас

 

Милостивый государь и собрат!

 

Сдается мне, что какой-то злой рок, понять ко­торый я не в силах, вмешался в нашу с вами пере­писку. Получила от вас три письма, а написала вам четыре! Правда, одно мое письмо, адресованное вам, мне только что вернули из службы возврата коррес­понденции с неверным адресом: ваш адрес был ука­зан неправильно. Я обнаружила, что вслед за вашим именем в нем значится «улица Комартэн, 157»! Как такое могло случиться? Не знаю; должно быть, я впадаю в детство и несу чепуху. По правде говоря, я была чересчур занята и чрезвычайно больна, отсут­ствуя три месяца. Поехала в Сикким и пробралась оттуда на тибетскую территорию, чтобы встретиться с нашими Братьями, которые исцелили меня от по­чти неизлечимой болезни. По крайней мере, имен­но такой приговор ранее вынесли мне доктора, объя­вив, что жить мне осталось от силы несколько не­дель. Достойнейшие люди, хорошо обученные — и пророки до мозга костей!

Парижское «Теософское Отделение» свидетель­ствует мне «свое исключительное почтение»? Я им весьма признательна, но они заслуживали бы большей благодарности от меня, если бы это славное «от­деление» несколько лучше справлялось со своими обязанностями. На самом деле оно достигло изуми­тельного успеха! Явный случай непрерывного разло­жения до тех самых пор, пока не угаснет естествен­ный пыл. Вы мне станете говорить, что если ваша группа и перестала собираться на заседания в тече­ние последних трех недель или месяца, то это лишь потому, что у вас не было ни какой-либо програм­мы в качестве руководства, ни какого-нибудь Кут Хуми, чтобы вас обучать...

Ах, милостивый государь, я очень боюсь, что все как раз наоборот и что ваша «группка» дожила до сегодняшнего дня именно из-за отсутствия какого-нибудь теософского руковод­ства. Услышь вы наставления Кут Хуми с самого начала, ваша ветвь еще пару лет назад отвалилась бы от материнского древа вместо того, чтобы только сейчас умереть красивой смертью.

Сформулируйте же все как есть и назовите вещи своими именами, если вы действительно теософы, а ведь лично вы являетесь таковым в большей степе­ни, нежели сами это осознаете. Скажите, что среди рядовых членов Общества возникли разногласия, за­метные и в большом количестве. Что большинство французских спиритов, которые претендуют на то, что ищут только истину и ничего кроме истины, на деле оказываются людьми столь же нетерпимыми, как и те фанатики, каковых нынче предостаточно. Что они поступают подобно папе римскому, отлучая без права подачи апелляции всех, кто имеет смелость думать по-своему, а не плестись, словно стадо овец, за своим бараном-вожаком. Согласитесь, что все, мною здесь излагаемое, — правда и что если я до сих пор хранила молчание, то всего лишь, с целью не задеть чувства своих лучших друзей в Париже.

Однако я знаю все, и причем давно. Знаю, что если французские спириты более вежливы и менее агрессивны, чем английские и американские спири­туалисты, то ненавидят они нас ничуть не меньше; во всяком случае, ненавидят теософские доктрины. Знаю также, что доказательства этого у меня име­ются. Ведь если бы было иначе, то административ­ный комитет журнала «Revue Spirite» никогда бы не закрыл свои страницы для г-на Д.А.Курмэ, нашего собрата из Тулона, из-за расхождений между учени­ем теософов и доктриной г-на Аллана Кардека^[544] и не отказался бы публиковать перевод «Фрагментов ок­культной истины»^[545]. Эти господа из Комитета стали сектантами, а последователи Кардека, эта секта, хотят непогрешимых, неприкосновенных догм?

Что ж, уважаемый г-н Бильер, терпеливый мой собрат и корреспондент, мы поищем где-нибудь в другом месте, вот и все. В том, в чем нам отказало руководство «Revue Spirite», нам не откажет наш соб­ственный теософский журнал, и вскоре у нас в Па­риже таковой появится. Каким же умником надо быть, чтобы пытаться остановить восточную теосо­фию, которая стремительно набирает силу? Я могу помереть завтра, а вслед за мною — и президент, но Теософское Общество никогда не умрет. Пробил час великого Откровения, и мир волей-неволей будет нам внимать: в одной только Индии за четыре года было основано пятьдесят семь обществ.

 Ежедневно к нам присоединяются наиболее разумные европей­цы. Эти фрагменты оккультных истин, опубликован­ные в настоящее время в журнале «Theosophist», были продиктованы г-ну Синнетту одним из величайших восточных адептов — Кут Хуми, героем «Оккультного мира», книги г-на Синнетта^[546]. Вот какую кни­гу надо бы перевести: ее экземпляры расходились бы, как горячие пирожки. А чего же боятся карде-кианцы? Разве пристало истине страшиться дневно­го света (если то, чем они располагают, действитель­но истина)? Пришлите нам какую-нибудь статью, полную догм, диаметрально противоположных исти­нам оккультных учений, и мы ее для вас напечата­ем в нашем журнале без всяких комментариев.

Почему? Да потому, что мы — не сектанты, а вольнодумцы, философы, готовые принять истину, откуда бы она ни исходила, если только нельзя до­казать научным, математическим методом, что мы движемся в неверном направлении. Так действуйте же! Мой друг Леймари совершенно неправ.

Готов ли перевод «Изиды»? В этом случае вы, вероятно, могли бы прислать его мне? Вот только если я сама его не редактировала, то я не несу ни­какой личной ответственности за ошибки в перево­де. Надеюсь, таковых не окажется; в противном слу­чае вынуждена буду отрицать свои ошибки!

С братским приветом

Е.П.Б.

Пришлите мне свою фотографию; тот ваш сни­мок, который у меня имеется, совершенно выцвел, остались только белые пятна. Е.П.Б.

 

 

Письмо 3

Январь 1884 г.

Мадрас-Адьяр

Милостивый государь и друг!

 

Желаю вам счастья и всего наилучшего. Не же­лайте мне того же самого, ибо это не пойдет мне на пользу.

А теперь собираюсь попотчевать вас известием о неожиданном событии, о смене декораций: 20 марта или около того я высаживаюсь в Марселе и подни­маю флаг теософии в Канбьере! Как вам это понра­вится? Что до меня, то я от этого совсем не в вос­торге. Я-то надеялась, что помру в Индии, что меня возложат на погребальный костер, подобно какой-нибудь малабарской вдове, и сожгут на нем весь, до последней крупицы, мой казацкий жир, а тут меня посылают умирать в какие-то иные края! Что ж, тем хуже для вас для всех. Однако вот вам факты.

Пять лет я работаю денно и нощно. Это и жур­нал «Theosophist», и моя переписка с половиной ми­роздания, и мои статьи для российских газет — единственное, за что мне платят. Другие мне тоже платят, но только черной неблагодарностью. Что ж, теперь я уже не молода, как когда-то. Благодаря на­шему изнуряющему климату и каторжному труду я превратилась в заезженную клячу, в старую разва­лину или, скорее, в спущенный воздушный шар!

Нервы мои дошли до такого состояния, что напоми­нают скрипичные струны, которые слишком сильно натянули, и теперь они лопаются одна за другою. Еще три месяца такой работы — и я стану круглой идиоткой (что, впрочем, никого бы не удивило, ибо я всю жизнь была ею) и выживу из ума. Не то что­бы это меня огорчало до слез; я уже достаточно ус­пела пожить на этом свете. Я стремлюсь к нирване, я взываю к ней, издавая громкие стоны из самых глубин души моей, ибо я устала, устала, устала! Но Общество не желает, чтобы я умирала. Это глупо, но это так.

Ну и вот, врачи заявили, что если меня не выве­зут силой в какую-нибудь другую климатическую зону, где я буду соблюдать абсолютный покой в те­чение нескольких месяцев, то больше трех месяцев я не протяну. Теперь меня вывозят силой, а вместе со мною и мою индусскую прислугу: горничную, ка­мердинера, да еще мою голову, которой я больше не владею.

Полковник-президент вынужден ехать в Лондон, чтобы примирить английских теософов, которые су­дятся и ссорятся друг с другом вместо того, чтобы изучать теософию. Полковник собирается отплыть (со мною под руку) около 20 февраля, чтобы доб­раться до Марселя, где он со мною расстанется. Куда я отправлюсь потом? Не знаю; быть может, в Ниц­цу на несколько дней — повидаться с герцогиней, затем на несколько дней в Париж. Зачем? Это мне вообще неведомо. Но хотелось бы увидеться со сво­им старым другом Леймари и с доктором Фортэном, его врагом (посмотрите, как любят друг друга эти два христианина!), а также с г-жой де Морсье и лично с вами; мне хотелось бы с вами посмеяться немнож­ко, ведь вы истинный парижанин, хотя и теософ.

Но пробуду я у вас разве что несколько дней: нет у меня желания оставаться в этом вашем вавилон­ском столпотворении Луизы Мишель и К°. Я хочу абсолютного покоя. Уеду подальше от всего этого шума, за город, где смогу заняться проверкой и ре­дактированием французского перевода «Изиды» (ко­торый я получила сегодня, 27 января: пришел как раз вовремя!). Все, чего мне хочется, это чтобы вы не раскрывали моего секрета; иначе я вообще не приеду.

А бедный Габорио пишет мне, что едет сюда, что его комната ожидает его, и приезжает-то он в свой собственный дом в Адьяре! Это домашний очаг для всех бродячих и измученных теософов. Я оставила распоряжения, которые Габорио должен воспринять так, словно он — это я; так ведь он же вместо это­го станет несколько месяцев смиренно дожидаться моего приезда. Что ж, пусть до тех пор изучает английский. А если он еще не уехал, то сможет хотя бы помочь мне с истолкованием и редактированием «Изиды», ибо черта с два я достигла каких-то осо­бых высот в классическом французском.

Короче говоря, посылают меня сюда на отдых, а я взваливаю на свои плечи «Изиду», точнее, за­гружаю ею свою голову, которая в данный момент очень больна и едва на этих плечах держится. В конце концов, дорогой мой г-н Бильер, я действительно больна, даже если внешне и не выгляжу та­ковой. Прежде всего, у меня почти отнялись обе ноги, к тому же у меня больше не работает голо­ва. Шарниры во мне ржавеют так стремительно, что начинаешь пугаться. Мой Махатма и достопочтенный гуру уже дважды чинил меня на скорую руку. В прошлом году врачи вообще поставили на мне крест. Я уже болела брайтовой болезнью в последней стадии, когда впервые узнала, что поч­ки бывают не только у овец и что у меня они тоже имеются, причем в весьма отвратительном состоянии, точно так же как и печень.

Что ж, я отправилась в Дарджилинг, в Сикким (который захлопывает двери перед каждым прибли­жающимся к нему англичанином) недалеко от въез­да в Тибет, и там мой возлюбленный Учитель (не Махатма Кут Хуми, а другой) вылечил меня, исцелил почки и печень, и через три дня я была здоро­ва как никогда. Мне сказали, что это чудо. Настав­ник лишь поил меня семь раз в день отваром из какого-то гималайского растения. А сейчас Учитель сам посылает меня подышать свежим воздухом. Ду­маю, в конце, концов я отправлюсь в Альпы. В лю­бом случае пишите мне в Марсель до востребования и сообщите, где я смогу с вами увидеться и пожать вашу руку. Между тем, салам.

С братским приветом

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 4^[547]

 

Уважаемый г-н Бильер!

 

Поскольку вы написали мне, что хозяйка замка отказалась сдать нам квартиру и предложила намно­го меньшую на том же этаже, а когда мы просили обеспечить нам помещение, имелась в виду именно первая квартира, в которой добрая госпожа нам отказывает, то я считаю, что лучше всего изменить наш план. Кроме того, мы получили послания от Учителя, который вознамерился высказать нам свои пожелания. Нам требуется подходящая квартира, и особенно — достаточно большая гостиная, где мог­ли бы собираться наши члены (а их у нас здесь де­вятнадцать человек!). Об этом я и телеграфировала вам вчера вечером и просила подыскать квартиру за триста франков поближе к центру, то есть поближе к герцогине.

А теперь я получаю вашу телеграмму! Коротень­кую телеграмму, из которой явствует, что вы разгне­ваны, бросаете нас в беде и передаете нас г-же де Морсье, а это равносильно тому, что мы теряем док­тора Фортэна. Вы вместе с упомянутым доктором находитесь посередине между всеми этими склока­ми, которые затеяли два (или три?) парижских об­щества. Вот почему относительно вас двоих мы были уверены, что это не вызовет претензий ни у той ни другой стороны. Потому-то мы и не обратились со своей просьбой подыскать нам квартиру ни к г-же де Морсье или к доктору, ни к г-ну Леймари. А теперь вы нас бросаете! Что же, наконец, стряслось? Это правда, что герцогиня написала своей секретар­ше и заместительнице, г-же де Морсье, письмо с просьбой помочь нам подыскать квартиру поблизо­сти от нее. Однако это письмо, написанное лишь сегодня, еще не могло дойти до г-жи де Морсье. Так почему же вы явно гневаетесь? Велик аллах, да я — не его пророчица! Но сдается мне, я чую еще одну потихоньку разгорающуюся вражду — на этот раз между вами и г-жой де Морсье. Это просто какая-то эпидемия среди парижских теософов, явно занесенная сюда из Лондона, где вцепились друг другу в горло г-н Синнетт и г-жа Кингсфорд^[548].

В заключение жду вашего письма, которое, как я надеюсь, разъяснит мне эту новую тайну. А пока что желаю вам пребывать в добром здравии и не кашлять, как я.

С братским приветом

Е. П. Блаватская

Письмо 5

Понедельник Улица

 Нотр-Дам-де-Шан, 46.

Милостивый государь и собрат!

 

Получив распоряжение вскрывать любые письма, поступающие на имя президента из Парижа и отве­чать на них, я, в соответствии со своим положением генерального секретаря и главного ответственного за переписку, отвечаю вам сама.

Я была свидетельницей всего, что происходило между вами и еще одним членом Общества со дня нашего прибытия в Париж, и ни один человек не со­жалел о происходящем больше меня. Вы знаете об этом, потому что я вам говорила. Я сделала все, что могла, чтобы примирить враждующие стороны. Я очень серьезно разговаривала с г-жой де Морсье, и, хотя мне так и не удалось выяснить, что же она име­ет против вас, я убедилась, что она, как это свой­ственно истинной женщине, затаила на вас злобу, а мне как женщине ничего не остается, кроме как горько сожалеть обо всем этом недоразумении. Гер­цогиня осуждает происходящее и хотела бы изменить положение дел. Она принялась расспрашивать меня, почему вас не уведомили о собраниях Общества, но все напрасно. Она преуспела в этом деле не больше меня, ибо г-жа де Морсье является генеральным сек­ретарем, и заставить ее пригласить вас нелегко. Это прискорбно. Но утешайтесь тем, что, помимо вас, есть еще многие другие. Если вы окажете мне честь и явитесь попрощаться со мною (я уезжаю в четверг утром), то я изложу вам все в устной форме.

И все же вы ошибаетесь, заявляя в письме, что вас «таким образом отлучили от материнского Общества», ибо это не так. У нас здесь не было теософских со­браний, кроме одного, и вы на нем присутствовали. Вы вдруг перестали нас посещать и, следовательно, это вы сами отделились от нас. Вот уже почти полто­ра месяца я почти не выходила из дома: у меня гос­тили мои тетка и сестра. За все это время вы ни разу не позвонили нам в дверь. В конце концов, вспом­ните, если угодно, что все теософы со мною во главе считают вас одним из своих братьев, и несправедли­во с вашей стороны возлагать на нас ответственность за капризы одного единственного теософа. Тем не менее, поскольку г-жу де Морсье некем заменить и поскольку, кроме данного каприза, ее не в чем уп­рекнуть, мы не в силах исправить положение.

Но одно вам следует хорошо усвоить. Не призна­вая общество г-жи де Помар, вы отвергаете един­ственны"; способ уладить это дело. Ведь сам цирку­ляр доказывает вам, что все изменилось. Г-жа де Морсье больше не будет секретарем Общества и во­обще не будет состоять в нем, поскольку она вы­ходит из него, чтобы образовать другую группу. Напротив, вы оказали бы большую услугу г-же де Помар, помогая ей в реорганизации ее общества, ко­торое из-за этой новой переделки рискует развалить­ся на куски. Непременно сходите и повидайтесь с нею. Я посылаю ей письмо с объяснением сути дела. Напишите ей, но пусть все это останется между вами; попросите ее хранить это дело в тайне. Это дружеский совет.

Всегда верьте в мою искреннюю братскую пре­данность.

 

Е. П. Блаватская

 

Письмо 6^[549]

 

Мне действительно хотелось бы встретиться с ва­ми, чтобы объявить вам еще более важные новости, которые вас поразят.

Буду дома во вторник, завтра вечером.

 

Письмо 7^[550]

 

Уважаемый г-н Бильер!

 

Мне ясно одно: будучи французом, вы все истол­ковываете превратно, даже лучшие намерения ваших друзей. «Выдающийся секретарь» Теософского Обще­ства» не боится ни самой г-жи де Морсье, ни вооб­ще никого на свете. Я хотела избавить преданного друга, явившегося в мой дом, от ничем не спрово­цированной дерзости со стороны того, кто хорошо знает, как ее проявить, тем более перед лицом ино­странцев. Эти иностранцы прибыли по делу, и то, что я сделала, было сделано по предложению еще одного человека; она знала всю эту историю и ска­зала мне по-русски, чтобы я была настороже, ибо она заметила взгляд, которым вас смерила та дама. Дошло до того, что я написала той даме письмо, в котором выразила недовольство ее поведением. Но бесполезно рассказывать вам что-либо дальше.

Вы восприняли происшедшее не так, как оно было на самом деле, а, повторяю вам, совершенно превратно. Это прискорбно для меня. Я считала вас другом, обладающим интуицией, а нахожу в вашем лице обидчивого критика. Вам хотелось бы, чтобы я поставила себя в такое положение, когда мне при­шлось бы выставить из моего дома г-жу де Морсье, а ведь она тоже мой друг, ибо, в конце концов, все ваши ссоры меня не касаются и я желаю жить в дружбе со всеми на свете, как требует от меня тео­софия! Ведь если бы тогда г-жа де Морсье оскорби­ла вас еще раз, я бы просто не могла не порвать с нею. Разве этого вы добивались?

Я сожалею о том, что во Франции, насколько я могу заметить, нет ни одного здравомыслящего че­ловека и что в этой стране все безумны, но поверь­те, уважаемый г-н Бильер, что я искренне сожалею, если, полагая, что поступаю правильно, я все-таки вас обидела. Я не очень-то боялась этой дамы; в тот же день, когда я прямо изложила ей свою позицию и в присутствии двух человек встала на вашу защиту, — в тот же самый день г-жа де Морсье вручила свое прошение об отставке, заявив, что перестает быть не только секретарем, но и членом Общества. Вам об этом рассказали?

Похоже, что нет. Сожалею, что получила ваше письмо слишком поздно. Не будучи в состоянии да­же предположить эту новую снежную лавину, се­годня утром я приложила к своему письму длинное послание Фортэну. Ради бога, порвите это письмо на клочки. Уж лучше это, чем [не] хранить веру.

Желаю вам счастья и процветания; считайте меня вечно и самым искренним образом преданной вам.

Е. П. Блаватская

 

Письмо 8

25 июня 1884 г.

Париж

Дорогой г-н Бильер!

 

Историю, о которой я вам поведала вчера, я опи­сываю сегодня, надеясь, что вы, сторонник мирно­го подхода и убежденный теософ, сунете ее под нос г-ну Фортэну, если не захотите увидеть его на ска­мье подсудимых в полицейском суде по обвинению в клевете.

Со всех сторон мне сообщают, что г-н Фортэн рассказывает обо мне жуткие вещи, что он порочит меня, распространяя неправдоподобные истории и выдвигая обвинения, которые ему придется дока­зывать, ибо то, что позволяет себе этот господин, является систематической и непрерывной клеветой. Или же пусть он оставит меня в покое. Вот что я советую этому «кудеснику», который вплоть до марта месяца насыщал свои письма мне, кои я храню до сих пор, невероятной лестью и который с тех пор совер­шил стремительный поворот на сто восемьдесят гра­дусов.

Сам он сочиняет эти постыдные истории или же ему рассказала их эта девица Смирнова с Вандомской площади, — мне все равно. Дело в том, что он их повторяет, а герметические ламы не удосужились его просветить относительно того, что, поступая та­ким образом, он рискует оказаться привлеченным к полицейскому суду вместе со своей подругой и за­казчицей Смирновой, чей змеиный язык известен всей России!

Как только я узнала от г-жи Глинки о тех мер­зостях, которые распространяет обо мне эта старая дева, состоящая при императорском дворе (хорошо бы показать ей это мое письмо), едва я прочитала письмо, написанное ею госпоже Глинке, — письмо, полное грязной лжи, в котором Смирнова порочит мою сестру и всех моих родственников, — я сразу же написала послание этой особе и передала ей че­рез свою сестру, отправившуюся в дом к Смирновой в сопровождении г-жи Глинки.

Знайте же, что сестра моя, овдовевшая всего три года назад, прожила в Тифлисе двадцать три года вместе с мужем и детьми. Все это время она под­держивала близкое знакомство с Великой Княгиней Ольгой — супругой Великого Князя Михаила, генерал-губернатора Кавказа, и постоянно общалась с Ве­ликой Княгиней, что было связано с положением ее мужа. И эта гадюка Смирнова осмелилась написать, будто моя сестра довела своего мужа до безумия и за­гнала его в гроб своей супружеской неверностью, а также, что, овдовев, она поселилась в Одессе, где продолжила свою распутную жизнь! По правде ска­зать, моя сестра, которая всего три года как овдо­вела, поселилась в Одессе, когда ей было уже за пятьдесят! В такие сплетни вряд ли можно поверить.

Смирнова в присутствии моей сестры пришла в полнейшее смятение, готова была сквозь землю про­валиться и пыталась все отрицать, однако ей это не удалось, поскольку у сестры было на руках ее пись­мо и рядом находилась г-жа Глинка. Сестра моя вела себя с этой фрейлиной как она того заслуживает и посоветовала клеветнице навести о ней справки у Великого Князя и его супруги. Жаль только, что там не присутствовал один из сыновей моей сестры, ко­торый служит офицером на Кавказе. Уж мой пле­мянник определенно имел бы полное право надрать уши этой придворной даме.

Пусть это мое письмо покажет ей сам доктор Фортэн, которому вы можете оставить сие послание в качестве сувенира. С письма, которое я написала Смирновой, я сняла несколько копий: одну для мое­го адвоката, другие же разослала всем моим русским знакомым и всем, кому она на меня клеветала. Рус­ские хорошо знают эту особу. Они все говорят, что она достаточно безумна, чтобы запереть ее в сумасшедший дом, поскольку она захлебывается соб­ственным ядом. В это я могу поверить.

Смирнова до сих пор говорила и писала, что я была шлюхой, что с самого начала я с головою оку­нулась в грязь, что я жила в гаремах, предавалась пьянству в Тифлисе и, наконец, что всю свою жизнь я всех обманывала, воровала и т. д., за каковые слав­ные деяния мне грозит уголовное преследование, по­чему я тридцать лет не могла приехать в Тифлис, ибо, вернись я туда, меня бы арестовали, посадили в тюрьму, а затем отправили бы по этапу в Сибирь, потому что я совершала кражи.

 Вот о чем говорит г-н Фортэн, которому хватило наглости поинтересо­ваться у г-на Кейтли (молодого англичанина, при­сланного полковником Олькоттом, чтобы попросить д-ра Фортэна вернуть свою хартию), известно ли тео­софам прошлое обоих основателей.

Что ж, если доктор не возьмет назад свои слова и не оставит меня в покое, то ему придется отчи­тываться за них в полицейском суде, ибо я сделала следующее.

Генерал-губернатор Кавказа — мой близкий друг, знакомый со мною и с моими родными вот уже око­ло сорока лет. Это князь Дондуков-Корсаков. Я незамедлительно написала ему письмо, в котором воспроизвела обвинения Смирновой; в то же время я направила ему официальное прошение о том, что­бы его подчиненные, порывшись несколько минут в архивах, тут же выслали мне в Париж официальный документ полицейского управления в Тифлисе.

 Из этой бумаги станет предельно ясно, фигурировала ли я когда-либо в полицейских списках как воровка или женщина легкого поведения. Я написала также в полицейское управление Санкт-Петербурга. Воору­жившись этими двумя документами, мы посмотрим, чем постыдные сплетни Смирновой, повторяемые доктором Фортэном, обернутся для этих двух особ. Восемь дней назад князь Дондуков, которому я, на случай, если буду в Лондоне, сообщила адрес г-жи де Барро, прислал по данному адресу телеграмму сле­дующего содержания: «Передайте г-же Блаватской, что ее письмо получено сегодня. Возмутительно. Запрашиваемые официальные документы будут эк­стренно высланы послезавтра. Князь Дондуков».

Рассчитываю получить эти бумаги сегодня или завтра. Итак, когда я уехала с Кавказа в 1848 году и путешествовала со своим отцом по Европе, когда я потом почти двенадцать лет жила в Индии, Юж­ной Америке и Африке, когда в 1859 году я прямо из Америки возвратилась в Санкт-Петербург и по­селилась там вместе с отцом и сестрой, о чем знал весь Петербург, а затем в 1861 году, отправившись в Тифлис, жила там у своего деда — личного со­ветника императора (и у моего мужа, г-на Блават­ского — губернатора Эривани) больше года, вплоть до последовавшей довольно скоро кончины дедуш­ки, а затем в 1864 году уехала с Кавказа и больше туда не возвращалась, — была ли я в тот период, в ту эпоху падшей женщиной, каковой меня изобразила г-жа Смирнова? Именно это ей придется доказывать, когда мой адвокат представит мое официальное до­сье судье и присяжным.

Д-ру Фортэну лучше было бы оставить меня в покое, и в особенности не рисковать — не писать и дальше в том же духе, в каком он уже успел выска­заться на бумаге. До сих пор я была для него, о чем свидетельствуют его письма ко мне, любимой, поч­тенной, «уважаемой мадам» и т. п., а теперь стала, согласно его голословным заявлениям, воплощени­ем всего самого постыдного? Быстрая же перемена во мнении для человека, способного опереться на свое ясновидение, астрологию и прочие подобные ве­щи. Я давно его раскусила, еще в Мадрасе, хотя и не была тогда полностью уверена. Однако мне было достаточно в течение часа пообщаться с ним у себя дома, чтобы уяснить себе, что у нас с ним никогда не будет взаимопонимания. Человек, который, идя на поводу у своего раздражительного и деспотичного характера, опускается до того, чтобы, как это сде­лал г-н Фортэн, у себя дома, в присутствии двадца­ти гостей, оскорбить двух честных людей, таких, как д-р Турманн и Эдар, назвав их ворами и мошенни­ками и вышвырнув их из дома, «как двух лакеев», — такой человек способен на все!

Я предупреждаю его: пусть угомонится; хорошо бы и вам предостеречь его также.

Я выезжаю в Лондон, но оставляю здесь адвока­та и своих друзей, которые проследят за тем, как развивается это дело.

Пожалуйста, милостивый государь и Брат, прими­те уверение в моем совершенном почтении и брат­ском уважении.

Е.П.Блаватская

 

 

 

Францу Гартману^[551]

5 декабря[1885г.]

Остенде

Уважаемый доктор!

 

Вы должны действительно простить меня за ка­жущееся невыполнение долга перед вами, мой ста­рый друг. Честное слово, я до смерти загружена ра­ботой. Каждый раз, когда я сажусь писать письмо, все мои идеи рассеиваются и я уже не в состоянии продолжать «Тайную Доктрину» в этот день. Но ваше письмо (последнее) настолько интересно, что я про­сто должна на него ответить, как вы просили. Вы прекрасно поступите, послав материалы этого ваше­го эксперимента в журнал «Theosophist». Это чрез­вычайно важно в связи с ложью Ходжсона и выд­винутыми им обвинениями, и я счастлива, что вы получили столь независимое свидетельство; во вся­ком случае, астральный свет не может лгать в мою пользу^[552].

Я буду говорить только о четвертом послании, ибо о правильности трех других вы и сами знаете. Это похоже на уединенный храм таши-ламы близ Шигадзе, построенный из материала, напоминающего «мадрасский цемент»; он сверкает, как мрамор, и называется, насколько я помню, «Снежный лхаканг»^[553] (храм). На крыше его возвышается не «солн­це или крест», a algiorna дагоба^[554] — треугольной фор­мы, на трех колоннах, с золотым драконом и шаром. Однако на драконе изображена свастика, которую можно принять за крест. Не помню никакой «по­сыпанной гравием тропинки», да там и нет такой, но храм стоит на искусственном возвышении, и к нему ведет вымощенная камнем дорога со ступеньками — сколько их, не помню (меня ни разу не допустили внутрь); я видела его только снаружи, а интерьер знаю лишь по описаниям.

Почти во всех храмах Будды (Сангьясы^[555]) полы сделаны из желтого полированного камня, который добывают в горах Урала и в северном Тибете у границы с территорией России. Не знаю его названия, но по виду он похож на желтый мрамор. «Господин» в белом — возможно, Учитель, а «лысый» — это, пожалуй, какой-нибудь старый «бритоголовый» жрец. Мантии у них обычно очень темные, почти черные (я привезла такую Олькотту из Дарджилинга), но откуда взялись серебряные пряжки и штаны до ко­лена, я совершенно не представляю^[556]. Они носят, как вам известно, высокие, до икр, ботинки из войло­ка, нередко расшитые серебром, как у того посыль­ного от Бабаджи. Возможно, это причуды астраль­ного зрения, связанные с проблеском ассоциативных воспоминаний о картинах, виденных ею раньше.

В таких храмах всегда бывают движущиеся «кар­тинки» с различными геометрическими и математиче­скими задачами для учеников, изучающих астрологию и символику. «Ваза» — должно быть, одна из при­чудливых китайских храмовых ваз самого различно­го предназначения. По углам храмов стоят много­численные статуи всевозможных божеств (дхьяни). Крыши всегда (почти всегда) опираются на ряды деревянных колонн, которые делят крышу на три па­раллелограмма, а над самой башенкой часто уста­навливают зеркало «мелонг» из полированной стали (круглое, как солнце). Я сама однажды приняла его за солнце. На куполах иногда бывает конусообразный шпиль, на котором вертикально установлен золотой диск и наконечник грушевидной формы и часто по­лумесяц, а поверх — шар со свастикой.

Спросите у той женщины, не видела ли она «Ом трам хри хум» — знаки, которые иногда чертят на медном дис­ке зеркала-«мелонга» для за­щиты простонародья от злых духов. Возможно так­же, что она видела ряд деревянных пластинок (ма­леньких кубиков), а на них вот это:

Если это так, то я знаю, что она видела. Такие храмы всегда окружены «сосновыми лесами», их спе­циально строят среди сосен и где растут дикие опун­ции и деревья с китайскими плодами, из которых жрецы делают чернила. Там есть озеро, верно, и мно­го гор — если это там, где находится Учитель; если же это возле Шигадзе — там только невысокие хол­мики. Статуя Мей-лха Гьялпо, двуполой повелитель­ницы саламандр и духов воздуха, похожа на описа­ние этого «сфинкса», однако нижняя часть ее тела скрыта в облаках и вовсе не рыбья; она не прекрасна, а только символична. Женщины-рыбачки же пользу­ются одними лишь подошвами наподобие сандалий, и все они носят меховые шапочки. Вот и все; помо­жет ли вам это? Но вы непременно это перепишите.

Искренне ваша

Е.П. Б.

 

 

Два письма Вильяму Хюббе-Шляйдену^[557]

 

Письмо 1

4 января 1886 г.

Дорогой г-н Хюббе-Шляйден!

 

Только что получила письмо от профессора Сел-лина. О чем оно? То, что он собирается уйти из Об­щества, я поняла, еще, когда профессор находился здесь. Однако что он имеет в виду, говоря, что на­деялся только на то, что феномены в Эльберфельде окажутся подлинными, но «из показаний Хюббе сле­дует, что и эти феномены фальшивы», или что-то в этом роде? Он заявляет, что больше не верит в Ма­хатм, что все Общество состоит из мошенников, и он убежден, что из Общества не просто выйдут не­сколько десятков членов, но все оно целиком раз­валится в течение нескольких недель.

Так будьте добры, объясните мне: что же все это значит? Если профессор Селлин предпочитает верить в то, что моим Учителем является Бабула (!!), что все Его письма были написаны этим пареньком, не зна­ющим ни единой английской буквы, и что я — «рус­ская шпионка» и единственный автор «Разоблачен­ной Изиды», представляющей собою плагиат, а так­же автор писем Махатмы К. X., — прекрасно, ради бога! Но чтобы вы давали показания в пользу под­дельности феноменов в Эльберфельде, когда я в те­чение трех недель была не в состоянии написать ни слова собственной рукою при том, что мне в оди­ночку пришлось бы подделывать письма, воспроиз­водя почерки несуществующих Махатм, — это что-то новенькое, и, пока вы сами не напишете мне, что говорили такое, и не скрепите это своей подписью, я не смогу поверить в то, что вы это сделали.

Будьте добры, если вы когда-либо испытывали ко мне дружеские чувства, напишите мне и объясните все это. Письмо г-на Селлина просто изуверское, и я не буду на него отвечать. Но я надеюсь, что вы не такой, как он; во всяком случае, вы не станете меня осуждать, не выслушав того, что я собираюсь сказать. Как там насчет того, что все уходят из Об­щества? Тем, кто верит в отчет Ходжсона^[558], действи­тельно лучше отказаться от членства в Обществе, это уж точно. Но могу вас заверить: Общество ни­когда не рухнет.

Как всегда, искренне ваша

Е. П. Блаватская

Пожалуйста, не бойтесь обидеть меня. Пишите правду; если уж я смогла выдержать письмо Селли­на, то сумею выдержать все что угодно. Но я же­лаю правды.

 

 

Письмо 2

 

Доктору Хюббе-Шляйдену,

президенту Немецкого Теософского Общества

 

Если «научное» свидетельство экспертов по почер­кам признано вопреки моим заявлениям и возра­жениям, причем наверняка теми, кто, подобно г-ну Синнетту и некоторым другим, не знает всех обсто­ятельств, связанных с феноменами, которые ныне объявлены мошенническими, тогда попытки защи­щаться для меня бесполезны. Зафиксировано пять­десят случаев, когда ученые эксперты ошибались и за подделку осуждали невиновных. Называть «под­делкой» письма Махатм — это абсурд, ибо для того чтобы быть подделанным, имитируемый таким обра­зом почерк должен существовать где-то в этом фено­менальном мире, а если я придумала обоих авторов писем, то тогда я должна была придумать и припи­сываемые им почерки, но в таком случае это мой собственный почерк или почерки, и это не поддел­ка. Но это неважно. Раз уж меня объявили русской шпионкой, то точно так же можно назвать и «фальсификатором» и принять это все в целом.

Теперь отбросьте упомянутое научное свидетель­ство — и что же остается? Ни одного доказанного факта против меня, кроме тех, что основаны на об­стоятельных, как называет их докладчик, свидетель­ских показаниях, а показания эти годами строились на клевете и злобных предположениях наших злей­ших врагов. В случае с Куломбами — на показани­ях, которые г-жа Куломб постепенно готовила в те­чение пяти лет; в случае с парочкой Уимбридж и Бейтс (которые задолжали нам 1500 рупий тоже за пять лет и которые, будучи сейчас богаче, чем ког­да бы то ни было, желают оправдать свои недели­катные действия) — на ненависти и желании ото­мстить еще с тех пор, когда г-жу Бейтс исключили из Общества за клевету, злословие и сплетни, а вслед за нею последовал и Уимбридж.

Все враждебные свидетельства собраны г-ном Ходжсоном по кусочкам у наших злейших врагов — у дядюшки нашего Дамодара и у партнеров и зака­дычных друзей Уимбриджа, а также у нескольких скептически настроенных теософов, людей изначаль­но ненадежных. На всем этом автор доклада вы­страивает обвинительное заключение объемом в 200 страниц. Газетные вырезки украдены из моего письменного стола и рабочих бумаг; вырезки и фраг­менты записей, которые не связаны друг с другом и могут означать все что угодно для тех, кто задал­ся целью что-либо сфабриковать, Куломбы стянули с письменного стола Дамодара (к примеру, несколько строчек, написанных моим почерком, — перевод из какой-то русской газеты, повидимому, для газеты «Pioneer» г-на Синнетта, а также отрывок из посла­ния Учителя к Дамодару).

На основании этих обрывков и враждебных сви­детельских показаний, подозрений скептиков и т. п. меня обвиняют в самом отвратительном преднаме­ренном обмане, в десяти годах мошенничества, лжи, розыгрыша, махинаций и интриг; потребовалось бы просиживать целыми днями для того, чтобы подде­лать три или четыре различных почерка на языках, из которых ни я, ни Дамодар (мой предполагаемый сообщник, который сейчас находится в Тибете и не может себя защитить) не знаем ни слова! Если уж должны быть сообщники, то в качестве таковых сле­дует указать не только Дамодара, но еще и десяток других, которые были бы в состоянии и подделывать почерки обоих Учителей, и писать на восьми-девяти языках и наречиях, и вдобавок поднаторели бы в вос­произведении стиля и манеры изложения Учителей.

Кто «сфабриковал» письмо Махатмы К. X. д-ру Хюббе-Шляйдену? Уж не полковник ли Олькотт, ко­торый находился рядом с ним? А если это сделала я, которая, будучи наделена пророческими способно­стями и ясновидением, написала это письмо и под­готовила его заранее, то, должно быть, это полков­ник Олькотт разыграл трюк и подбросил послание, то есть сделал так, чтобы оно появилось в вагоне по­езда за спиною д-ра Хуббе-Шляйдена?

Что ж, давай­те и дальше черните низкими подозрениями, обли­вайте грязью честнейшего из ныне живущих людей — человека, являющегося воплощением честности, бескорыстия, доброты, благожелательности и филан­тропии, неспособного ничего утаить, когда его рас­спрашивают, ибо он краснеет до корней волос, сто­ит лишь чуть-чуть заподозрить его в неправде или в сокрытии чего-либо. Давайте, господа из Теософ­ского Общества, продолжайте разрушать репутацию этого человека, губить его честь так же, как вы по­ступаете со мною.

Как могу я приступить к своей самозащите, если мне не дали даже издали посмотреть на те самые письма к Куломбам, на которые ссылаются обви­нители? Как могу я отрицать то, о чем ничего не знаю? Что мне известно и что я в состоянии доказать, так это что отдельные обвинения, содержащи­еся в докладе, совершенно абсурдны и не выдержи­вают сколько-нибудь серьезной критики.

Прежде всего, написанная красными чернилами записка (не знаю, от моего ли Учителя, ибо я дер­жала в руках этот отчет лишь несколько минут) Дамодару, найденная среди его бумаг (кем найден­ная — говорится ли об этом в докладе?), не имеет ничего общего с телеграммой из Джелама г-ну Син-нетту от Махатмы К. X. Начнем с того, что я на­ходилась в Амритсаре, в двенадцати часах езды на поезде от Джелама, а Дамодар — в Бомбее, то есть в двух тысячах миль от Амритсара, а это четыре дня пути по железной дороге. Письмо Махатме от г-на Синнетта, отправленное из Аллахабада, я получила в Амритсаре, около двух часов пополудни, сидя за сто­лом и будучи окружена людьми. Я отправила это письмо либо сразу же, либо через полчаса — сейчас не могу припомнить, ибо в данный момент у меня нет под рукою «Оккультного мира»^[559], чтобы сверить­ся с ним. Думаю, что сделала это, когда гости уже разошлись.

Так или иначе, телеграмма, найденная позже и написанная почерком Учителя К. X., была отправ­лена из Джелама спустя несколько часов, независи­мо от того, располагал ли Он физическим временем для получения письма от г-на Синнетта или нет. Так как же я могла, да и зачем я стала бы эту написан­ную красными чернилами записку посылать Дамо­дару за две тысячи миль, чтобы скопировать «джеламскую» телеграмму? Может быть, я отправила эту красночернильную записку по воздуху? Что ж, до­пустим, я принимаю данную гипотезу. Но, откуда-же взять, несколько часов физического времени для то­го, чтобы моя записка (если это все-таки моих рук дело) дошла до Дамодара^[560] и чтобы он успел скопи­ровать «телеграмму-оригинал» и отправить ее обратно через Джелам г-ну Синнетту в Аллахабад? Нелепо, полный абсурд!! Пусть Ходжсон еще раз попытается найти какой-нибудь иной мошеннический феномен, который соответствовал бы этому документальному доказательству, написанному «красными чернилами». Подобные документы, написанные красными черни­лами и синим карандашом, Дамодар ежедневно по­лучал десятками, как и каждый чела, и поэтому он в Тибете и гораздо счастливее, чем мы здесь. Бед­ный, благородный, самоотверженный молодой чело­век! Даже он очернен, опозорен, предан своим соб­ственным дядюшкой, который всегда ненавидел пле­мянника и завидовал ему, и ненавидел столь же сильно, как и меня; этот самый дядюшка и распо­ряжается сейчас деньгами Дамодара.

«Письма, на которые покушались и вскрывали»? Вскрыто письмо Гарстина. Как странно, что г-н Гар-стин не заметил ни малейших следов подобного по­кушения в тот момент, когда он получил это пись­мо через Мохини! Разве нам не рассказывали, что он сам (Гарстин) пытался выяснить, не подвергалось ли его письмо вскрытию, пробовал его раскаленным но­жом, показывал десяткам людей в течение целого года? А теперь, когда оно тысячи раз прошло через разные руки, из-за того, что один его уголок вы­глядит потрепанным, это служит доказательством того, что его вскрывала я! Когда? Откуда у меня взялось бы на это время?

Г-н Гарстин тщательно запер письмо в «раку» пе­ред ужином около семи часов вечера. С того времени и до момента, когда оно свалилось на голову Мо­хини, никто не выходил из комнаты — моей комна­ты, где я могла бы проделать эту операцию и напи­сать ответ. Мои покои были полны чела и гостей, пока я около десяти часов вечера не отправилась спать. Ответ, должно быть, пришел около семи (?), и я уверена, да и Мохини может это засвидетель­ствовать, что я ни на мгновение не оставалась одна. Кто же совершил эту операцию и написал письмо от Махатмы, вложенное в нераспечатанное письмо г-на Гарстина (заклеенное и запечатанное со всеми предосторожностями), которое, очутившись среди нас, было незамедлительно вручено Мохини г-ну Гарстину?

А как насчет письма г-ну Хьюму из Дома пра­вительства (или из муниципалитета — не могу с уве­ренностью вспомнить). Это письмо было получено в 1881 или в 1882 году. На него никогда не падало подозрения; я никогда не слышала, чтобы г-н Хьюм кому-либо говорил что-либо подобное, а ведь он наверняка сказал бы, и первым делом — г-ну Син-нетту. Если г-н Синнетт так и не услышал об этом ни от г-на Хьюма, ни от близких друзей и сотруд­ников, когда он (Синнетт) находился в Индии, то, значит, г-н Хьюм попал пальцем в небо спустя три-четыре года после подобного вскрытия. Как может кто-либо (а меньше всех — слуга-магометанин) пом­нить, что он передал одно из тысяч получаемых г-ном Хьюмом писем, и именно то письмо, о котором идет речь, человеку по имени Бабула? Кто мог бы это вспомнить, и почему слуга не вспомнил об этом в тот день, когда г-н Хьюм организовывал самое тща­тельное расследование на предмет того, кто принес это письмо, когда и как? Странным образом запоз­давшее воспоминание! Однако это не удивляет нас с г-ном Синнеттом, ибо мы досконально знаем ха­рактер г-на Хьюма.

Еще в одном своем бесценном свидетельстве г-н Хьюм если и не выходит за рамки здравого смысла, то заходит достаточно далеко, чтобы в целом свести на нет плоды собственных усилий. Передо мною квадратный листок тибетской или непальской бума­ги с записями Учителя, сделанными красными чер­нилами, и моими записями, на основе которых я действительно давала свои первые уроки тайной философии (из которых затем вырос «Эзотерический буддизм»^[561] в музее и студии г-на Хьюма в его доме в Симле в 1881-1882 гг.). Г-н Синнетт и г-н Хьюм хорошо помнят этот листок, они видели, рассматри­вали и изучали его много раз. Так как же тогда г-н Хьюм заявляет, что Учителя стали писать на такой бумаге только после того, как я побывала в Дарджи-линге, где, по его словам, я могла раздобыть подоб­ную бумагу? Я поехала в Дарджилинг только в кон­це 1883 года — более чем через два года после того, как я обучала этих господ по записям на том самом листке. Так как же быть с этим действительно лож­ным свидетельством?

Пытаются ухватиться за любую ничтожную ме­лочь, чтобы обратить ее против меня. Стоит г-ну Синнетту в одном случае сказать, что «не прошло еще и тридцати секунд», а в другом — что «не про­шло и минуты», как его тут же ловят на жутком противоречии между этими двумя фразами, и его свидетельство в мою пользу попросту обесценивается. Г-н Хьюм может высказать очевидную ложь, нечто совершенно не соответствующее действительности — умышленно или по забывчивости, не берусь утвер­ждать, — однако он приводит ложное доказательство, и все ему верят. Разве это честно и справедливо? Разве это милосердно, разве это по-джентльменски, когда жизненную репутацию и честь беззащитной женщины ставят на карту — нет, рвут в клочья, раз­бивают вдребезги?

Меня обвиняют в том, что я одна, без посторон­ней помощи, написала «[Разоблаченную] Изиду», все статьи в журнале «Theosophist», все письма обоих Махатм, что я придумала и Их самих, и Их почер­ки, и Их философию. Прекрасно. Если будет дока­зано, что я сделала это не ради выгоды, то есть не ради денег, ибо на сегодняшний день я нищая и ни­когда не имела за душою ни гроша, поскольку все, что я получила за свои статьи и романы на русском языке (несколько тысяч рублей), я отдала Обществу; если вспоследствии выяснится, что обвинение в том, что я являюсь русской шпионкой, откровенно аб­сурдно (вся Индия обхохочется, прочитав об этом), а г-ну Хьюму с г-ном Синнеттом это хорошо из­вестно; и если от обоих этих мотивов обвинителям придется отказаться, то к чему же тогда понадо­бились все эти красочные небылицы, которые рас­пространяются уже более двенадцати лет? Ради «из­вестности и славы»?

Да разве я не добилась бы гораздо большей из­вестности и славы, заяви я, что «[Разоблаченная] Изида» со всеми ее недостатками и несовершенствами (лишь теперь обнаруженными) была написана лично мною десять лет назад, когда я не могла правильно написать по-английски и двух фраз; что я — един­ственный автор всех философских статей в журнале «Theosophist»; что я — автор, придумавший «Тайную Доктрину» (подтверждения правильности которой теперь постепенно обнаруживаются в сотнях до сих пор непереведенных томов, написанных на древнем санскрите); я, работающая сейчас над «Тайной Док­триной» — книгой в сто раз более философской, бо­лее логичной и более насыщенной эрудицией, неже­ли «Изида», — в полном одиночестве пишущая ее в Вюрцбурге, окружив себя массой книг (отнюдь не справочников)?

Неужели идея того, что автором является одна-единственная женщина, которая сама, без всякой по­мощи, взяла все это исключительно из собственной головы, не казалась бы в десять раз чудеснее и не стала бы в десять раз более надежной дорогой к сла­ве, нежели возложение ответственности за авторство на адептов?

Если бы я хотела прославиться, сделать себе имя, я бы заявляла, что все производимые мною феноме­ны основаны исключительно на моей силе. Я могла бы аналогичным образом заявить, что они имеют не­спиритуалистическое и немедиумическое происхож­дение, и утверждать, что эти чудесные феномены произвожу исключительно я сама, и мне хватило бы славы, уверяю вас. Но разве я когда-либо претендо­вала на какие-то личные способности? Нет, кроме случаев со звоном колокольчиков, с постукивания­ми и прочими электрическими феноменами, а иног­да с ясновидением, я никогда не произносила ниче­го, кроме одной и той же стереотипной фразы: «Если Учителя или их чела помогут мне, то я смогу то-то и то-то, если же нет — я ничего не сумею сама». Можно ли назвать это стремлением к славе? Я была сильным, очень сильным медиумом, пока Учитель пол­ностью не избавил меня от этих опасных, губитель­ных для души способностей. С тех пор я не могу ни­чего.

«Сходство стилей», одни и те же ошибки, особен­ности орфографии, галлицизмы и т. д. и т. п. Сле­довательно, я — это Махатма К. X., а он — это я. Но почему бы не истолковать это правильным спо­собом? Расспросите Олькотта, Джаджа и всех, кто знал меня в Америке еще до того, как я написала «Разоблаченную Изиду». Они вам расскажут, что я тогда с трудом изъяснялась по-английски, что боль­шинство страниц «Разоблаченной Изиды», где есть хоть что-то, достойное прочтения, было продиктовано мне Учителем К. X.; порою он диктовал мне по 30-40 страниц за раз, причем без единой ошибки, о чем знают Олькотт и д-р Уайлдер; они расскажут, что писать по-английски меня учил Учитель, и, как и Он, я писала в «Разоблаченной Изиде» слово «sceptic» через букву «k» («skeptic»), а вместо «Васchus» писала «Bakkus»^[562] и т. п.

Я изучала английский в детстве, однако к 1868 году уже перестала на нем говорить. И только с фев­раля 1868 до 1870 года, примерно девять-десять ме­сяцев, а затем еще около полугода я говорила с Ма­хатмой исключительно по-английски, ибо не владела ни тибетским, ни хинди. Могу сказать, что свои скром­ные познания в английском, с которыми я в 1873 году приехала в Америку, я заново получила от Него. Писать по-английски я, безусловно, училась у него, в процессе работы над «Разоблаченной Изидой». Приехав в Индию, я начала писать слово «sceptic» (слово, к сожалению, слишком часто употребляемое в нашем Обществе) через букву «с», поскольку над прежним моим способом написания стали смеяться. К. X. же так и продолжал писать по-своему. Он то­ропился и написал через меня сотни писем, прежде чем я отправилась в Америку и повстречала там Оль­котта, однако мой Учитель возражал, утверждая, что это — медиумизм.

 Я тогда действительно думала, что первое письмо, которое Он послал г-ну Синнетту, было написано в Симле через меня, однако Он со­общил мне, что я ошибаюсь. И г-н Синнетт также в это не верил. Что же касается моего Учителя, то он не знает ни слова по-английски. Для каждого из на­писанных им писем ему приходилось заимствовать английские слова и выражения либо из моей голо­вы, либо из головы кого-нибудь из своих чела, вла­деющих английским. Чудес в природе не бывает. Все происходящее должно иметь свою причину и свое следствие.

Теперь относительно доказательств того, что я придумала Махатм. На протяжении более чем двад­цати лет, с 1858 по 1881 год, я старалась говорить о Них как можно реже. Сообщила по секрету лишь Олькотту и Джаджу. Все прочие вынуждены были довольствоваться какими-то полунамеками. Я стара­лась сохранять в тайне личности Учителей, их име­на, местопребывание. И когда в Симле в эту тайну в конце концов были посвящены г-жа Хьюм и г-жа Синнетт, тогда-то и начались мои злоключения. Мне ришлось изо всех сил противостоять попыткам раз­глашения и профанации Их имен. Господа Хьюм и Синнетт знают об этом. Г-н Синнетт обратился к Махатме К. X., и Он дал ему разрешение на напи­сание «Оккультного мира».

Приближался конец столетия, и надо было по­пытаться открыть глаза непросвещенной публике, а меня избрали в качестве жертвы — точнее, в каче­стве удобрения для возможного будущего урожая. Но мне не удалось избежать той самой огласки, причем слишком резкой, слишком неожиданной. Спириту­алисты и материалисты стали выступать с протеста­ми, и счет моим врагам пошел на тысячи. Я упра­шивала Олькотта не ссылаться слишком открыто на имена Учителей и на феномены. Он получил от Учи­теля приказ прекратить вести разговоры о Них. Но остановить Олькотта в его восторженном порыве — с тем же успехом можно было пытаться остановить бушующий ураган. Полковник и не думал прекра­щать. Тогда Маха Коган^[563]велел мне передать Оль­котту, что если тот и дальше будет продолжать в том же духе, то на нас обрушатся несказанные беды. Это было в 1883 году, когда полковник отправился на Цейлон.

Еще одно предупреждение пришло, когда он по­ехал со мною в Европу. Я писала ему из Парижа в Лондон: «Оставьте в покое ОПИ^[564]. Учитель говорит, что вы таким образом погубите все дело». Я упра­шивала, умоляла Олькотта, но ничто не могло оста­новить его. Он пичкал их (психистов) рассказами о самых удивительных феноменах; дошло до того, что его стали считать либо помешанным, либо дураком, легковерным. Теперь это стало его личной кармой. «Слава»? Знаете, почему я ужаснулась, прочитав «Ок­культный мир»? Там есть фразы вроде: «Это разре­шил сам Махатма К. X.». Махатмы никогда ничего не запрещают, ибо тем самым они препятствовали бы свободному волеизъявлению людей, вмешивались бы в их карму. Махатмы смеются над всей этой ны­нешней возней — если, конечно, обращают на нее внимание, в чем я сильно сомневаюсь, хотя, разуме­ется, они о ней знают. Таким образом, постоянно проявляя с 1858 по 1880 год чрезмерную осторож­ность с тем, чтобы люди ничего о Них не узнали, я сейчас сталкиваюсь с обвинениями в свой адрес: я, дескать, Их выдумала.

В качестве полумеры я выбрала одно средство: сделать Их широко известными, но рассказывать не о том, кто Они такие, а о том, кем Они не являют­ся, и теперь меня обвиняют в том, что я сама игра­ла Их роль, изобрела Их почерки и т. д. и т. п. Конечно, я никогда не отвечала на расспросы о Них так, словно на расспросы о д-ре Хюббе-Шляйдене или о ком-либо еще. Я никогда не говорила неправ­ды, однако о многом умалчивала и буду продолжать умалчивать обо всем, что касается Их, вплоть до своего смертного часа. Я связана клятвой и буду ей верна, даже если из-за нее меня публично сожгут на костре или повесят.

Г-н Хьюм усматривает доказательство неумения Махатмы К. X. разбираться в характерах людей и прочем на основании того, что Он хвалил того мо­лодого человека, который Его обкрадывал? Бедный слепец! Г-на Синнетта Махатмы предупредили об обя­зательстве сохранения тайны с самого начала. Так же как и полковника Олькотта. Это г-н Хьюм на­вязал молодого человека Махатмам. Это г-н Хьюм полюбил его (молодого человека) за чистоту, способ­ности к ясновидению и мистические наклонности; сам же г-н Хьюм называл моего Учителя несправед­ливым, жестоким, да какими только эпитетами не награждал Его за отказ взять юношу к себе в чела!

 Что ж, прошел год, и мой Учитель написал молодому человеку: «Принимаю тебя на испытательный срок»; вот тут-то и выявилась его внутренняя природа, его подлые воровские наклонности, его лицемерие и все прочее. Г-н Синнетт был об этом предупрежден. Он знал, что и г-на Хьюма, и его секретаря подвергают испытанию. И еще за неделю до того, как г-ну Хью-му стала известна вся правда, мой Учитель велел полковнику Олькотту исключить молодого челове­ка за растрату. Да что толку рассуждать о том, чего не поймет никто из несведущих ни в обычаях Ма­хатм, ни в законах и правилах ученичества! Как мож­но подходить с обычными мирскими мерками к пра­вилам и законам Восточного Братства, во всем диа­метрально противоположным европейскому образу жизни!

Больше мне сказать нечего. Я готова ответить на любой вопрос, касающийся лично меня. Но об Учи­телях ничего не стану говорить. Они для меня свя­щенны, и я готова тысячу раз пойти за них на смерть, если это принесет какую-то пользу Им или пойдет на благо человечеству. В этом моя открытая общественная работа, а древо теософии познается по плодам своим. Сотни распутников, пьяниц и ужас­ных материалистов стали чистыми и добродетельны­ми людьми, десятки вернулись к своим брошенным женам и семьям.

Порасспросите обо мне людей, живущих в Индии, ибо одна вещь из всего отчета соответствует действи­тельности: я пользуюсь в Индии влиянием, выходя­щим далеко за пределы Общества. Расспросите их: кто пять лет трудился, стараясь примирить туземцев с их судьбой, вызвать в них братские чувства к ан­гличанам, зародить в сердцах местных жителей бла­годарность к англичанам за благо, которое они при­носят, просвещая коренное население, и пытаясь про­будить в них прощение за презрение и ненависть, выказываемые завоевателями по отношению к «низ­шей расе»? Спросите их, добро или зло творила я в Индии, а уж потом судите. Имя Учителя сделалось в Индии семейным талисманом, оберегающим от бед. В 1857 году Учителя спасли англичан в Индии от поголовного истребления, это Они спасли их от революции во время принятия билля Илберта, и об Учителях можно говорить как о Боге и о Христе. Если бы их не существовало, то их следовало бы вы­думать — за то благо, которое одни лишь их имена приносят тем, кто верит в Них.

Что ж, если я их выдумала, то таким образом я принесла благо азиатскому человечеству. И пусть европейское человечество в своей традиционной каиновской манере побьет меня камнями.

Е. П. Блаватская

 

Письма Камилле Лемэтр

 

Письмо 1

18ноября 1887г.

Уважаемая г-жа Лемэтр!

Не окажете ли вы мне большую услугу? Разре­шите мне перевести некоторые фрагменты о будущем теософии во Франции, присутствующие в вашем письме.

Они великолепны по своей правоте и красноре­чию и выражают больше, нежели все, что было на­писано о теософии до сих пор. В своем переводе я опущу имена и могу опубликовать все это в форме выдержек из письма. Я подпишу публикацию вашим именем, если захотите, либо поставлю «X», или что пожелаете. Только не откажите мне и разрешите на­печатать эти фрагменты в журнале «Lucifer», ибо, еще раз повторяю, они великолепны, честное слово.

Пожмите за меня руку вашему мужу и передайте ему мои уверения в совершеннейшем к нему уваже­нии, а вас позвольте обнять, как свойственно сест­ре, которая восхищается вами и ценит вас за чело­веколюбие.

И сердцем, и разумом всецело ваша

Е. П. Блаватская

 

Письмо 2

12 декабря 1888г.

Лондон

Дорогая г-жа Лемэтр!

 

Мое письмо вас удивит, но надеюсь, что вы про­чтете его внимательно и без нетерпения, а также без какой-либо предвзятости. Я взываю к вашей жен­ской интуиции, дабы убедить вас в истинности того, о чем я вам пишу, ибо если мне не удастся добить­ся того, чтобы вы узрели истину, то это мое пись­мо окажется последним из когда-либо адресованных вам. Однако даже это никоим образом не изменит тех чувств подлинного уважения и симпатии, кото­рые я к вам испытываю. Ведь я знаю вас не интел­лектуально, а духовно, а духовные ощущения меня еще никогда не подводили.

Простите меня за предисловие, но оно необходи­мо. Теперь, когда я сообщила вам, что мне известно содержание писем, которые Габорио написал вам обо мне, что мне известно, что именно говорил он обо мне, и что я читала ваши ответы, — теперь вы пой­мете, почему я вам пишу. С тех пор как я получила ваше последнее письмо, многое изменилось. Вы, про­должая оставаться теософом, утратили желание поддерживать личное знакомство со мною. Почему же? Кто из нас изменился: я или все-таки Габорио? Из преданнейшего друга он превратился почти, что во врага. И я прошу вашего разрешения поговорить с вами именно о нас двоих.

В первую же очередь задайте себе вопрос: зачем, с какою целью стала бы я вас обманывать или иг­рать на ваших чувствах? Я никогда вас не видела, и только в связи с тем, что скончался наш бедный друг Драмар, я впервые услышала ваше имя. Вы написа­ли мне письмо, до такой степени проникнутое су­ровой правдой об Олькотте — о человеке и моем друге, вот уже четырнадцать лет работающем, впряг­шись со мною в одно ярмо, которое калечит нас чуть ли не до смерти, — что, будь я на самом деле той женщиной, какой меня изображает вам Габорио, я вместо того чтобы выказывать вам уважение и сим­патию за вашу искренность и прямоту, даже не ста­ла бы подтверждать получение этого письма. Уже сам факт того, что я вам сейчас пишу, говорит сам за себя. Что вы можете сделать для меня или про­тив меня? Ничего. Габорио мог бы написать целые тома против Общества или моей скромной персоны, так ничего этим и не добившись.

Теософское Общество, внешне совершенно обвет­шавшее, в основе своей незыблемо; фундамент его — несокрушимая скала, игнорирующая людскую клевету и бессильные попытки поколебать ее. Боюсь ли я грязи, которую швыряют мне в лицо? О гос­поди! Да я настолько к ней привыкла, что начинаю пользоваться ею вместо мыла. Пусть швыряются, с каждым новым броском я становлюсь лишь еще чи­ще для тех, кто меня знает. Я никогда никому не причиняла вреда и потому никого не боюсь и предоставляю все карме. Но я ценю вашу дружбу. Вы для меня — родная душа, и мне было бы горько сознавать, что вы испытываете в отношении меня несправедливые подозрения. Поэтому, прощая вас, — ибо вы меня не знаете и у вас нет оснований не верить тому, что вам рассказывает Габорио (а я его хорошо узнала за эти два года, уж поверьте мне!), — считаю своим долгом, раз уж вы теософ и не мо­жете не быть им и впредь, предупредить вас о том, чего вы не знаете. Изменился Габорио, а вовсе не я. Я убеждена, что он с некоторых пор принимает га­шиш. Если это не так, то, значит, им управляет не­кая мерзкая сила, под влияние которой он попал на одном из спиритических сеансов, которые он часто посещает. Суть в том, что Габорио изменился до не­узнаваемости, даже для своего лучшего друга, Куломба, которого он обвиняет в том, что тот находит­ся под моим влиянием!

Габорио только что произвел в нашу сторону свой первый пушечный выстрел — в последнем номере своего журнала «Lotus». Еще месяц — и он осно­вательно займется Олькоттом, Обществом и мною. Надвигается повторение истории с г-жой де Морсье, которая сначала целует мне руки и подол моего пла­тья, да так, что мне аж тошно становится, а затем начинает меня ненавидеть под совместным руковод­ством г-жи Леонар и г-на Соловьева и принимается обеими руками забрасывать меня комьями грязи! «Bulletin of Isis», против лжи которого боролся Габо­рио, просто ничто по сравнению с последним номе­ром журнала «Lotus» (за октябрь-ноябрь), напичкан­ным примечаниями Габорио и его «комментариями редактора». Ах, сударыня, настало время возопить вместе с Исайей: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю (ты, о Лотос!), попиравший народы»^[565], — низвергся до уровня «Bulletin of Isis», столь обильного ложью и клеветою! А между тем этот бедняга Габорио — отнюдь не лжец и не без­нравственный человек по своей природе. Он навер­няка находится под каким-то внешним влиянием — это очевидно.

Давайте, сударыня, как «Папюс и К°», распространяться об Учителях больше, чем наговорил Габорио в своем первом комментарии (на первой странице?). Нет, я не «единственная» знакома с Учителями. С ними знакомы и многие другие, и Учителя действи­тельно существуют. Где и когда даже самой г-же де Морсье удавалось продемонстрировать более сокру­шительное презрение к теософам, которых она считает «любителями читать мораль другим», нежели это делает Ф.К.Габорио, посылающий своих сторонников заполнять съезды и гоготать (как гуси?), заранее хихикая над негодованием теософов по поводу прослав­ления пьянства Нумы Пондуэна? И не лучше ли хотя бы читать проповеди против пьянства, пусть и не следуя им, нежели прославлять наслаждение оным даже в эклектическом журнале? Создается впечатле­ние, что этот человек намерен порвать с теософией. И какое солидное «обозрение», какой журнал, руко­водимый «серьезным теософом», как он сам имену­ет себя, занимался публичным полосканием своего «грязного белья» более открыто, нежели Габорио в своем «Little Theosophical Bulletin»? Это еще цветоч­ки: в следующем номере появятся и ягодки.

И к чему все это? Что я ему сделала? Это прав­да, что полковник Олькотт был несправедлив к Га­борио. Но если бы вы знали Олькотта так же хоро­шо, как я и многие другие, то вы бы поняли, что, прав он или не прав, он готов принести в жертву себя, меня и вообще кого угодно во имя того, во что он верит, — во имя интересов Общества. Он проявил несдержанность, поддавшись вкрадчивым уговорам врагов Габорио, и, кроме того, ему надоели упрям­ство, недовольство и злоба последнего. То, что Га­борио шел на жертвы ради Общества, посвящая ему свое время, свои жалкие гроши, свои последние деньги, не могло растрогать Олькотта, как растро­гало бы кого-нибудь другого, и причина этого очень проста. Олькотт — фанатик. Он пожертвовал сво­ей семьей, счастьем, положением в обществе, карье­рой преуспевающего адвоката в Соединенных Шта­тах, родиной и фактически своей жизнью ради чело­вечества, и прежде всего — ради угнетенных, пре­следуемых и обездоленных.

 Перед ним благоговеют тысячи индусов; десятки тысяч бедных детей, гони­мых нуждою прямо в лапы миссионеров, полковник спас, определив их в теософские школы, где их стали бесплатно воспитывать за счет теософских лож Ин­дии. А сам Олькотт сделался нищим. У него нет ни цента даже на то, чтобы купить себе ботинки, да он и тратит-то на себя не больше, чем я, то есть ни гро­ша, все деньги расходуя на нужды Теософского Об­щества и его работу — труд всей нашей жизни. Ибо у нас лишь одна цель: воспитать, насколько это воз­можно, новые поколения, детей теософов, в идеалах альтруизма и Всемирного Братства. Каждые двадцать пять франков, которые изыскивает полковник, идут на оплату учебы и пропитания тех несчастных, ко­торые в противном случае угодили бы в сети, рас­кинутые миссионерами.

Ах, сударыня, сатира — дело нехитрое, а вот ис­кусство — это тяжкое занятие. Габорио может на­смехаться над этими маленькими кусочками бумаги, наклеенными на холст, но если бы вы знали всю правду об Олькотте, — вы, готовая отдать свою жизнь за бедных и за идеалы социализма, — вы бы прекрасно поняли, что отнюдь не Габорио мог бы поступиться во имя теософии хотя бы одной из идей, за которые он цепляется, между тем как Олькотт за четырнадцать лет ни разу не колебался. Обращал ли этот старик какое-либо внимание на задевающие его оскорбления, нападки недругов или на всякие сплет­ни? Разве его когда-либо останавливали соображения личного характера, уязвленное самолюбие или тще­славие? Какой человек способен отдать больше, чем наш полковник? Да, Олькотту часто недостает такта и учтивости. Он проявляет слабохарактерность, а не­редко и легковерие, когда встает вопрос о необхо­димости понять мотивы, которые движут окружаю­щими. Но он способен на поистине материнскую доброту к тем, кто в нем нуждается, и в то же вре­мя он тверд как скала, когда дело касается интере­сов Теософского Общества. Отсюда-то и вытекают его ошибки в суждениях.

Когда я убедила Олькотта по его возвращении, что он был несправедлив по отношению к Габорио, полковнику захотелось как-то исправить это. Од­нако было уже поздно, ибо Габорио заупрямился и заявил, что знать не желает Олькотта. Чья тут вина? Но я-то что сделала Габорио? Посмотрите, как он ведет себя по отношению ко мне — в бла­годарность за то, что я оказала ему максимальную поддержку и чуть было из-за него не рассорилась навсегда с Олькоттом. А ведь я, вероятно, пошла бы на это, рискуя развалить Теософское Общество в Европе, если бы, на мое счастье, Габорио не про­демонстрировал обратную сторону медали — свою безудержную назойливость, деспотизм и непроши­баемое упрямство.

Что ж, он меня не сломит, даже если ему и удаст­ся поссорить меня кое с кем из моих друзей. Меня, которую Габорио всего лишь несколько месяцев назад выставлял образцом всех добродетелей, он те­перь порочит в письмах, адресованных своим друзьям. Я прочитала ему ваш ответ, уважаемая г-жа, который он переслал г-ну Куломбу, — ответ, испол­ненный такта и мудрости, в котором вы призываете Габорио не обращать внимания на цвет волос или глаз тех, кто несет нам истину, и в конце говорите, что неважно, насколько плохи мы (Олькотт и я), что это никоим образом не сказывается на тех истинах, которым мы учим и т. д.

Это было благородное письмо, сударыня, но, к сожалению, Габорио не последовал вашему мудро­му совету. Для этого человека его скромная пер­сона является «Великим Все», а что же до наших маленьких личностей, то они, очевидно, существуют лишь для того, чтобы служить и удовлетворять его! Вскоре настанет день, сударыня, когда вы убеди­тесь, насколько изменился этот несчастный моло­дой человек, и вы будете верить его словам столь же мало, как и этот бедняга Куломб, его лучший друг с детских лет, человек, который любит Габо­рио больше, чем тот себе представляет, и который пребывает в отчаянии от того, что происходит. Ку­ломб — истинный теософ, готовый, как и мы, по­жертвовать собою ради блага других.

 И он утвер­ждает, что если Габорио не изменится, причем до­вольно скоро, то он тоже будет вынужден порвать и с Габорио, и с журналом «Lotus». Потому что Габорио забрасывает его письмами, полными кле­веты и откровенных выдумок про Олькотта, про меня и всех прочих, и просит Куломба показывать их мне! И эти фантастические измышления, если их изучить, на поверку оказываются всего лишь выдумками, гашишными видениями. К тому же, не успев письменно изложить какой-либо нелепый факт, Габорио в следующем письме отрицает его. Это ненормально. Так, он утверждает, что идея до­бавить еще какое-нибудь слово к названию «Lotus», о чем я просила его, дабы отличать это название от издания «Lotus» г-на де Рони (обозрения, про­существовавшего уже семь лет), — это всего лишь, заговор, организованный полковником и де Рони, а они оба — масоны (!).

Начнем с того, что полковник Олькотт не явля­ется масоном, а если бы даже он и был таковым, то что он мог бы иметь против названия «Lotus»? Да­лее, Габорио обвиняет меня в том, что я дала Па­пюсу^[566] или г-ну Арнолду ответы на мистические воп­росы, в которых я отказала (по его словам) «Изи­де». Никогда я ничего подобного не говорила ни Па-пюсу, ни г-ну Арнолду. Последний принадлежит к Эзотерической Секции, и неважно, является он пре­зидентом ложи «Гермес» или нет; он будет получать вместе с множеством других людей те же инструк­ции, что и прочие члены секции, не больше и не меньше.

 Однако Габорио уверяет Куломба, что Арнолд был спиритистом и, потеряв жену, стремится лишь к одному: общаться с нею при моем вмеша­тельстве!! Во-первых, я не медиум; во-вторых, я не­навижу спиритизм, и, наконец, Арнолд — не спиритист, ибо все, кто становится членом Эзотерической Секции, должны отринуть спиритизм и тонкие ма­териализованные формы.

Г-н Габорио совершенно не выносит Эзотериче­ского Общества. Он называет его чистейшим фарсом. Он был вправе отклонить хартию, которую я пред­ложила ему, но не имел никакого права называть «единственную серьезную секцию Теософского Обще­ства» чистейшим фарсом.

Я первая предложила Га­борио не подписывать «Клятву»^[567], ибо он ни за что не смог бы соблюдать свой обет. Посылаю вам текст «Клятвы», подтверждающий, насколько сильно, до не­узнаваемости, должны измениться вступающие в сек­цию. Это единственный способ заставить их трудить­ся на благо человечества, работать ради бедных. Они не станут ничего делать, если я не обеспечу им воз­награждения, и я, как обычно, пожертвовала собою. Это будет еще одна обязанность, которая станет отнимать у меня все мое время и все силы, а в качестве благодарности я буду получать одни лишь жестокие удары. Но я убеждена, что по крайней мере кое-кого из этих людей я сумею сделать теософами и помогу им развить свое высшее, сокровенное Эго. А Габорио над этим насмехается!

Вот вам, сударыня, и вся правда. Я дала честное слово г-ну де Рони, что попрошу г-на Габорио при­бавить к слову «Lotus» какой-нибудь эпитет вроде «философский», если слово «теософский» ему будет не по душе. Соображения, о которых здесь слишком долго рассказывать, заставили меня пообещать (и я была уверена, что Габорио мне не откажет, посколь­ку мое имя фигурирует на обложке журнала «Lo­tus»), что в случае, если он откажется выполнить мою просьбу, я потребую убрать мое имя как «вдохнови­тельницы» данного обозрения.

 Габорио отказывается из чистого упрямства; он не только приглашает меня писать для журнала «Lotus», как и в прошлом, но и просит позволить ему публиковать на страницах его журнала «Тайную Доктрину». Это невозможно. Ког­да он изменит название журнала — пусть сделает свой «Lotus» «белым», «синим», «красным», «эклек­тическим» или «философским» — и когда даст мне слово больше не третировать полковника в своих бюллетенях и не выносить сор из избы, тогда я сделаю для него все что угодно. Я ежемесячно буду писать для него статьи, я предоставлю ему исклю­чительное право на перевод и дам разрешение пуб­ликовать в журнале «Lotus» отдельные главы из «Тайной Доктрины» или даже всю ее целиком. Что еще я в состоянии ему предложить? Но Габорио хо­чет всего этого, не изменяя ни слова в названии своего журнала и продолжая оскорблять полковни­ка и прочих в журнале, «вдохновляемом Е.П.Блаватской», и не желает отступать ни на шаг. А когда я отказываюсь помогать ему на таких условиях, он обзывает меня «курильщицей», «лгуньей», «преда­тельницей» и т. п.

Вам судить и решать, уважаемая г-жа. Если Га­борио наговорил вам нечто, противоречащее тому, о чем я вам пишу, то это потому, что он не в себе и воображение подбрасывает ему иллюзорные картины.

Но позвольте вас спросить: разве, поступая таким образом, он не предает забвению и поруганию все то благо, что он успел принести Теософскому Об­ществу и нашему делу? Как может он называть себя серьезным теософом, если из-за слегка (или даже сильно, если ему угодно) уязвленного самолюбия и каких-то личных соображений он посылает теосо­фию ко всем чертям и ведет себя в тысячу раз хуже Папюса и К°?

Вам, сударыня, решать, кто из нас двоих говорит вам правду: Габорио или я.

Между тем, как всегда, исключительно предан­ная вам

Е.П. Блаватская

 

 

Письмо 3

31 декабря 1888 г.

Милая и добрая г-жа Лемэтр, самая теософская из всех моих друзей!

Позвольте мне называть вас другом, ибо незави­симо от того, станете ли вы эзотериком, останетесь ли в Теософском Обществе, хотите ли вы быть моим другом или нет, я — ваш преданный друг, вер­ный вам до самой смерти.

Почему? Постарайтесь понять, опираясь на свою интуицию. Я очень хорошо вас узнала; я увидела Камиллу Лемэтр во всей наготе ее души, ее сердца, и этого для меня достаточно. Если бы мы имели у себя в Теософском Обществе десяток теософов, подобных вам, то мы покорили бы весь мир, и мно­жество разбитых сердец обрело бы утешение, и мно­гие невольные материалисты прозрели бы и смогли бы ясно видеть во тьме.

Ах, как долго размышляла я над вашим прекрас­ным письмом, которое вы позволили мне перевести и опубликовать и которое вот-вот появится в январ­ском номере журнала «Lucifer»! Размышляла ночи напролет и нашла-таки некую тропинку, скорее даже щель, которая, как бы узка она еще ни была, по­может пробиться лучу света во мраке и хаосе, царя­щих среди теософов Франции. Вы ведь помните ваше письмо? То самое, где вы излагали свои идеи — ваши с Драмаром идеи о том, как лучше вести про­паганду во Франции: посредством литературы, воро­хами распространяемой во Франции среди простых людей, среди бедноты, нуждающейся в утешении и поддержке.

Что ж, полагаю, я нашла этот способ. Я говори­ла вам о г-не Арнолде. Кажется, я рассказывала вам, что он вступил в Эзотерическую Секцию, что это — бедная, страдающая душа, человек, который, когда умерла его жена, решил, что для него все кончено?

Некоторое время назад он написал мне простран­ное письмо — настоящую исповедь. Послание это сокровенно, и я не могу о нем рассказывать, но ду­маю, что мне удалось его утешить, показав ему Ис­тину — ту, что ведет к высшему утешению, ибо только в любви к человечеству можно вновь обрес­ти всю ту любовь, которую считаешь утраченной на­всегда. Думаю, он на правильном пути, уверена в этом.

Недавно (недели две назад) я написала ему в пись­ме, что я в отчаянии при виде того, что во Франции становится все тяжелее и тяжелее что-либо сделать. «Lotus» мы для себя потеряли, «Initiation», между на­ми говоря, никуда не годится: целый список дел! У Папюса нет священного огня; он любопытен и, бо­юсь, не из тех, кто обладает широким сердцем. В конце концов я заговорила с ним о необходимости иметь свой журнал, наш собственный орган — ульт­ратеософский орган, чье направление стало бы серд­цем и душою теософии: все во имя блага других, и никакому эгоистическому элементу не позволялось бы проникнуть в него.

Папюс с восторгом воспринял эту идею. Но что мы можем сделать? Папюс вынужден трудиться, что­бы заработать себе на жизнь, как и остальные из нас. Чтобы обеспечить существование журнала, по­требовался бы капитал, по меньшей мере, в четыре тысячи франков в год. Я подумала о небольшой ком­пании вроде нашей — об обществе по работе с до­кументами. Пообещала изыскать здесь две тысячи франков, а может быть, и больше. Написала графи­не д'Адемар — американке, которая происходит из простонародья, несмотря на богатство ее отца, жен­щине, которая может претендовать на принадлеж­ность к аристократии исключительно благодаря име­ни своего супруга. Ранее она хотела предоставить не­большую субсидию журналу «Lotus», но Габорио в резкой форме отказался и ни за что не захотел при­нимать ее. Я возлагаю на графиню большие надеж­ды. Арнолд поедет на встречу с ней, и я надеюсь, что они поладят друг с другом.

У меня тут в Париже есть три-четыре американ­ца, принадлежащих к Эзотерической Секции; они сделают что смогут. Но Арнолд пишет мне, что при всех его благих намерениях и готовности руководить журналом так, как я ему укажу, он не знает англий­ского, а больше всего потребуются именно перево­ды: глав из «Тайной Доктрины», материалов из жур­налов «Lucifer» и «Path».

Кто мог бы этим заняться? Арнолду нужен по­мощник. Кто-то, знающий, что нужно людям, и уме­ющий подбирать лучшие статьи. И я подумала о вас. Вы бы согласились протянуть нам руку помощи, да­бы воплотить эту мечту, которая ведь является ва­шей? Ибо я хочу, чтобы журналом действительно руководили бы вы, то есть я буду руководить Арнол-дом и майором К., а вы будете направлять меня, и клянусь вам, я буду делать все, что вы мне скаже­те, поскольку вы-то знаете вашу Францию, а я ее не знаю вовсе. Скажите мне, пойдете ли вы на это? Рассказывая Арнолду о вас, я показала ему ваше письмо (ту его часть, которая будет опубликована в журнале «Lucifer»), я неспособна на еще большую неучтивость, и посмотрите, что он о вас пишет. Он думает, что вы испытываете к нему антипатию. Но вы же писали мне прямо противоположное.

Милый друг, Арнолд — достойный и благородный человек, вы это увидите, когда познакомитесь с ним поближе. Он пострадал при Наполеоне III, пробыл в ссылке целых девять лет и сражался за простой народ. Вместе с Арнолдом и с его помощью вы могли бы привнести в Общество социалистический эле­мент. Это можно устроить, сделав так, чтобы жур­нал печатал Малон (только ни в коем случае не Карр!) В конце концов, если вы согласитесь, я все это препоручу вам. Арнолд хочет вам написать, позвольте ему — и увидите, что он вам скажет.

А теперь будь что будет. Если вы скажете «да», я примусь за работу, чтобы изыскать здесь деньги. Без вас журнал невозможен, да я и не хочу. Будьте так любезны, напомните обо мне г-ну Лемэтру и пере­дайте ему мой братский привет.

Что же касается вас самих, то позвольте мне вас обнять с любовью. Поздравляю вас всех с Новым 1889 годом.

Всего самого наилучшего.

Е. П. Блаватская

Верните, пожалуйста, письмо Арнолда, когда про­чтете его.

 

 

Письмо 4

Лэндсдаун-Роуд, 17

 Холланд-Парк, Уэст-Энд

Милая моя, сестра моя!

Благодарю вас от всей души, равно как и вашего уважаемого супруга.

Кое-какие новости. «Если гора (ох, что за срав­нение приходится к вам применять!) не идет к Ма­гомету, то (лже) пророк идет к горе». Через несколь­ко дней я буду в Фонтенбло (отель де ла Вилль де Лион э де Лондр) с визитом к моему теософскому и эзотерическому другу, г-же Иде Г.Кэндлер. Она громогласно зазывает меня! Кроме того, я заезжена до полусмерти всеми этими историями и преследо­ваниями, а также работой по четырнадцать часов в сутки, и врач настаивает на том, чтобы я слегка отдохнула недельки две. Мне нужно сменить климат.

Буду крайне рада увидеться с вами, ибо уверена, что вы приедете, ведь, правда же? Вы прочли статью г-жи Безант, члена Теософского Общества, в жур­нале «Lucifer»? Она горою стоит за теософию, равно как и за социализм. Она согласна с вами.

Обнимаю вас от всего сердца. Искренне ваша

Е.П. Б.

Не говорите о моем приезде никому, кроме двух-трех друзей: я не хочу ни с кем встречаться, умоляю вас!

 

 

Письмо 5

Суббота

Мои самые близкие друзья!

Я глубоко несчастна из-за того, что происходит! Вы мне писали, что между вами и графиней все ула­жено, и я не знала, что название «Altruist» так мно­го для вас значит. Вот почему я поставила свою подпись под условиями графа и графини, почти не глядя на них! Какая мне была разница, если журнал — ее собственность, что только справедливо: ведь это она предоставляет средства? Какое значение имело для меня это изменение на обложке, где графиня д'Адемар фигурирует в качестве директора, посколь­ку «статьи, подписанные Е.П.Блаватской, и статьи, подписанные Амаравеллой, будут включаться как есть, без каких-либо изменений или погрешностей и без какого бы то ни было контроля»?

Коль скоро я могу ежемесячно делать альтруизм основой своих статей, я подумала, что это уже кое-что. У меня не было выбора. Графиня предоставила мне четыре тысячи франков, и если бы я отказалась, то никакого журнала не было бы вообще. Знаете, дорогие мои друзья, если сложить вместе все мое имущество — перекроенное верхнее платье, стоптан­ные шлепанцы да старые книги, — то они не будут стоить и ста франков; в конце концов, я периоди­чески живу у некоторых преданных мне теософов, где мне не приходится ни за что платить. Так что же я могла поделать?

Что я хочу, прежде всего, так это издавать истинно теософский журнал, который мог бы сохранить наши позиции в пику спиритиче­скому «Lotus» и масонскому «Initiation», издаваемым Габорио и Анкоссом, которые публика считает дву­мя печатными органами теософии во Франции. Если бы у меня было три-четыре тысячи франков, то я бы вам сказала: возьмите дело в свои руки. Давайте издавать журнал «Altruist» для бедных вместе с Ма-лоном и давайте сделаем из него обозрение ценою в пять-шесть франков за экземпляр, чтобы оно было по карману каждому. Однако я не располагаю ка­питалом, я могу предложить вам лишь свой труд и свою жизнь! Возьмите их.

Но если бы я знала, что вы, мой дорогой друг, г-жа Лемэтр, будете для нас потеряны, я бы не ста­ла подписывать эти условия, не пытаясь при этом протестовать. Умоляю вас, не отказывайте нам в ва­шей помощи. Графиня опечалена и спрашивает меня, что можно сделать. Видите ли, это ее муж все изме­нил, а она, очевидно, не желает идти против его воли и против его идей. Однако она вас искренне любит и сожалеет о том, что мы вас теряем! Не мог­ли бы вы пойти на жертву, воистину небольшую жертву, и иногда помогать нам с редактированием, написанием статей или с переводами — в ожидании лучших времен? Кто знает, почему бы нам вскоре не набраться сил и не начать издавать свой еженедель­ник и простенькие брошюры, которые стоили бы совсем недорого и которые мы могли бы назвать «Theosophical Altruism»? Одно другому не помеха, и я готова трудиться не покладая рук.

Я, например, против идеи Арнолда ввести Анкос-са в состав редколлегии! Ни за что. Или он — или я. Хотя он и не стал бы проверять и редактировать мои статьи, я все равно этого совершенно не желаю; я ему так и заявила. Слишком уж, большую поддержку получают от него Сент-Ив и Гуайяр, а со мною он чересчур хитрит. Короче говоря, я ничего этого не желаю. Пусть он время от времени попи­сывает для журнала, но у него рыльце в пушку, и пусть он не встревает в это дело, ибо я на это никогда не соглашусь.

Спасибо вам, дорогой г-н Лемэтр, за добрые и нежные слова обо мне, которые вы написали г-ну Арнолду. Но давайте забудем о моей скромной пер­соне и будем помнить лишь о теософии и о благе нашего общего дела. Я готова служить даже учени­ком в типографии под началом у графини, да и во­обще у кого угодно, пока этот человек трудится для теософии.

И в конце концов, я все еще надеюсь, что вы нам будете понемногу помогать, мой самый дорогой друг. Давайте же в первую очередь сами будем альтру­истами, давайте сами немного пожертвуем собою. Я так же, как и вы, была расстроена этими непредви­денными изменениями; однако первым делом — тео­софия, а уж потом — личные пристрастия. Вы по­лучили инструкции № 1 и № 2? Их вам послали на английском языке. Если да, то напишите мне о них буквально два слова. Надеюсь, у вас все в порядке, и у г-на Лемэтра тоже.

Заверяю вас в том, что я навсегда и искренне ваша.

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 6

16 октября 1888 г.

Лондон

Дорогая г-жа Лемэтр!

Должно быть, в последние дни я казалась вам человеком, который с помощью теософии водит вас за нос. Почему я не ответила вам сразу же? На то были две причины.

Во-первых, ваши мысли сходны с моими; то, что вы почувствовали после прибытия президента, я ощу­щала в течение пяти лет, только что я знаю полков­ника Олькотта лучше и более реально оцениваю его. Во-вторых, я хотела предоставить вам доказательство того, что не все так мрачно, как вы думаете. Теперь все зависит от Габорио — и от вас, сударыня, ибо у вас гораздо больше энергии, чем у него. Если он проявит благоразумие, то сможет спасти Теософское Общество во Франции; если заупрямится — тут уж ничего не поделаешь. Позвольте мне обрисовать вам ситуацию, и вы поймете, что судили вы до сих пор по внешнему виду.

Начнем с того, что я вас понимаю, и ваш идеал Теософского Общества — это и мой идеал. Че­тырнадцать лет назад я основала Общество, призван­ное стать в первую очередь постоянным ядром ис­тинного Братства, как представлял себе и г-н Драмар, а также центром мистической философии на­ших Наставников и их учения. В нем не было бога­чей и аристократов. Все были равны: не было ни богатых, ни бедных, ни великих, ни маленьких лю­дей — никого, кроме теософов.

Принимали всех обездоленных, но честных людей, и они были в большем почете, нежели обласканные судьбою. Об этом говорится и в письме Учителя, несколько фраг­ментов из коего вы прочтете в книжечке, которую я вам пришлю со своими пометками. Мои идеи и устремления были те же, что и у Олькотта, и они до сих пор одинаковы, но, увы! сударыня, из хозя­ина он превратился в раба Исполнительного совета. Со времени моего отъезда из Адьяра (четыре года назад) члены Совета воспользовались моим отсут­ствием, а также скандалом, спровоцированным мис­сионерами, — этим заговором, который затеяли церковники и протестантские фанатики, дабы из­бавиться от меня в Индии, — чтобы связать руки полковнику Олькотту, подчинив его этому прокля­тому Совету, где у моих противников большинство голосов. Там заседают все мои недруги. Я была на­столько больна, что они со дня на день ожидали моей смерти. Однако Учитель этого не пожелал, и меня исцелили.

Президент — сама доброта и честность, однако он слабохарактерный и к тому же американец, а вы пре­красно знаете, что для янки доллар — это всегда почет и никогда не может быть бесчестьем. Короче говоря, я мыслю не так, как Олькотт, и, понимая, что без меня он ни за что не сумеет избавиться от своего Совета и что Общество вскоре превратится в одну из множества вспомогательных ветвей, я приняла решение нанести сильнейший удар. Не прини­мая никакого участия в делах на протяжении пяти лет, я решилась потребовать и заново добиться вос­становления своих прав, а затем и усиления оных. Как основатель Общества и постоянный секретарь по переписке, я настояла на буквальном следовании пра­вилам и уставу, сформулированным Учителями.

 По­скольку для этого не имелось никакой возможности в Теософском Обществе Индии, где члены Общества провозгласили себя экзотериками^[568] и где сокровен­ное Знание изучается отдельно, я предложила разде­лить материнское Общество на три части, три сек­ции: одна — в Индии, другая — в Европе, а третья — в Соединенных Штатах, а во главе каждой из них, соответственно, три основателя. Полковник Олькотт остается президентом вообще и будет руководить об­ществами в Индии, У.К.Джадж — в Соединенных Штатах, а я — в Европе. Каждая такая секция, од­нако, является sui generis^[569] полностью независимой ни от Совета в Адьяре, ни от Генерального совета, не подчиняющейся никому, кроме президента; но, по­скольку президент (Олькотт) является простым чле­ном моей секции, он находится у меня в подчинении и, следовательно, не может действовать против моей воли. Возможно, это вас рассмешит, но дело обсто­ит именно так. Я хотела избежать скандала и спас­ти Теософское Общество, и я это сделала.

Вот, посылаю вам журнал «Lucifer», где на по­следней странице вы сможете прочесть объявление Эзотерической Секции Теософского Общества, дей­ствующей под моим единоличным руководством. Таким образом, я имею право выдавать хартии в Европе и даже в Азии. Ибо стоит какому-либо со­брату из материнского Общества вступить в Эзо­терическую Секцию как ему становится просто больше нечего делать в этом Обществе, если толь­ко он не захочет состоять сразу в двух отделени­ях, одно из которых экзотерическое, а другое эзо­терическое, что вполне возможно и разрешено уставом.

Так вот, ввиду того, что Габорио отклонил экзо­терическую хартию, я предлагаю ему хартию эзоте­рическую, подписанную в первую очередь мною и только во вторую — полковником как моим колле­гой. Материнское Общество будет представлять со­бою тело, а его Эзотерическая Секция станет душою этого тела. Иными словами, мы возвратили Теософское Общество на его первоначальную основу, добавив лишь эзотерическое председательство (эзо­терическое, но не тайное, ибо мы намереваемся воз­вестить об этом всему миру), и председателем его являюсь я. Все правила и предписания будут вам высланы. Секция упразднила вступительные взносы — платить ничего не нужно.

 Единственное, что требу­ется от кандидата на вступление, это уже состоять в материнском Обществе, то есть быть его членом и иметь его диплом. Данное положение я не могла бы упразднить, не отделившись полностью от материн­ского Общества, что стало бы роковым для обеих организаций. В будущем, следовательно, председатели обществ в Европе, получающие хартию (Эзотериче­ской Секции) от меня, будут пользоваться теми же привилегиями, что и новая британская секция Теософского Общества, образованная сейчас в Англии вместе с дюжиной маленьких отделений. Члены не платят вступительных взносов, только те, кто рас­полагают средствами, вносят ежегодно небольшую сумму, думаю, она будет составлять пять шиллингов (это еще не решено), а те, у кого нет средств, не платят ничего. Деньги за них начисляются из доб­ровольных пожертвований состоятельных членов Секции.

Итак, если Габорио пожелает, он получит хартию от меня, как только эти бумаги будут отпечатаны. Коль скоро его Общество будет эзотерическим, ему нельзя будет публиковать никаких правил, кроме общих; внутренние же правила будут выдаваться и объясняться только кандидатам. Господа из гермети­ческой ложи Папюса могут, если пожелают, хоть по канату ходить в теософских вопросах и принимать к себе каких угодно шарлатанов. Это — забота Адьяра, меня же это совершенно не касается. Но при первой же антитеософской выходке я аннулирую их хартию, даю слово. Так что пусть поостерегутся, ибо я начеку. Теперь я наделена всеми соответствующи­ми полномочиями.

Спасибо вам, дорогая; если вы хотите помочь подлинному Теософскому Обществу во Франции, то нужно помочь Габорио сохранить его «Lotus». Я сделаю для этого все, что в моих силах здесь, Га­борио же должен потрудиться во Франции. Но только прежде чем я смогу заняться этим, он обя­зан добавить к слову «Lotus» эпитет «теософский». Мы оплатим это изменение; к тому же, если Га­борио не вырвет свой «Lotus» из лап Кайе, он в течение нескольких месяцев разорится. Ах, если бы г-н Малон помог нам своим советом, какую пользу он бы принес истинной теософии! В конце концов, все, чего я у вас прошу, это совета о том, что нуж­но предпринять во Франции. Без вас и без Габо­рио — прощай, теософия!

Между тем, сударыня, увязнув в работе по самые уши, прошу у вас прощения, если письмо мое по­лучилось несколько сумбурным. Более подробные объяснения дам позднее. Передайте от меня привет вашему супругу, и да вознаградит вас карма за вашу любовь к простому люду и к бедным мира сего.

Желаю всего наилучшего. С уважением

Е. П. Блаватская

 

Письмо 7

7 января 1890 г.

Моя дорогая Камилла!

Сравнила ваш перевод «Тайной Доктрины» с ори­гиналом и нахожу его совершенным; это не просто комплимент. Лишь одно слово мне представляется лишним — там, где у вас написано «на семь ветвей» вместо «триада разветвляется», поскольку ветвей не семь, а скорее четырнадцать. Но это пустяки.

Не переживайте, моя маленькая Камилла, и тем более не совершайте резких скачков от оптимизма к крайнему пессимизму. Вам нужно только доба­вить несколько указанных мною строк в конце статьи «Почему я стала теософом» и внести не­сколько небольших исправлений, и брошюра будет спасена. Ведь именно из-за этой злополучной кон­цовки, которую вы вырезали (трудно понять поче­му, ибо эти несколько фраз и составляют прекрас­ный эпилог), и разгорелся весь сыр-бор. Воспроизведите последний абзац слово в слово — и вы спасете эту вещь. Что же касается перевода «Тай­ной Доктрины», то, клянусь моей честью и моим Высшим Эго, он идеален. Никто не переведет луч­ше вас, друг мой, потому что вы обладаете интуицией и в вас горит священное пламя, в то вре­мя как у многих других людей в груди — огарок сальной свечки вместо сердца.

Я хочу, чтобы вы перевели «Голос Безмолвия»^[570], делайте это и пришлите мне, дабы я ознакомилась переводом, одобрила его и должным образом скре­пила своею подписью в конце. Вот вам пример эзо­терики, то есть это — эзотерический заказ. Что же касается «Эзотерического буддизма»^[571], сделайте из него фрикасе.^[572] Если вы что-нибудь измените в этой книге или добавите в нее, это может лишь сделать ее менее материалистичной. Ее содержание вовсе не требует столь жесткого стиля, к которому прибегнул автор.

Высказываю то, что меня одновременно и пе­чалит, и злит. Почему из-за такого сущего пустя­ка г-н Лемэтр позволяет себе болеть? Ну и ну! Я, разумеется, надеюсь, что к моменту получения это­го письма он уже справится со своим недомогани­ем. Да защитят и благословят Учителя вас обоих! Что же до меня, то я обнимаю вас, ибо люблю вас обоих, и простите, если я, сама того не ведая, при­чинила вам боль.

Всем сердцем, всей душою ваша

Е.П.Б.

 

 

Письмо 8

24 марта 1890г.

Дорогие мои друзья!

Я была настолько больна (полное нервное исто­щение), что была не в состоянии написать ни слова о чем-либо, кроме трансцендентной философии. Ибо она не требует никакой мозговой деятельности, ни­каких мыслей: мне приходится лишь открывать тот или иной выдвижной ящик в секретере моей памя­ти, а затем — просто воспроизводить.

То, что вы говорите о Каминаде, мне было из­вестно. Он совершал и кое-что похуже, бедняга, но это потому, что он был невменяемым. Разве вы за­были о вечной клятве! Каминад был в очень тяже­лом состоянии в течение нескольких месяцев, но теперь это миновало. Я назначила его президентом парижского Теософского Общества, и то, что он натворил, не должно помешать вам работать вместе с ним и помогать ему как двум добрым и верным эзотерикам. Арнолд не смог бы быть президентом «Гермеса» и Теософского Общества, не тратя го­раздо больше времени, чем ему приходится, и не теряя при этом Каминада. Понимаю, что вас это удивит, однако поверьте мне: я сделала это, зная, на что иду. Так что погодите меня осуждать. Все хо­рошо, что хорошо кончается, причем вовремя. Моя же собственная миссия состоит в накладывании ду­ховного пластыря для вытягивания всего дурного, застоявшегося в теле. Dixi.

Мое «разрешение на перевод моих книг»? Моя милая маленькая Камилла может переводить все, что захочет, я даю ей карт-бланш. Как вы можете про­сить меня об этом, дорогой друг и собрат! Вы с суп­ругом — единственные люди во Франции, к кому я испытываю полное и безграничное доверие. Вы воль­ны переводить мои труды даже в разряд судебных исков против меня, и это не ослабит моей любви к вам (простите мне эту недостойную игру слов)^[573].

Я рассчитываю на то, что вы будете держать меня в курсе всего, что происходит в Париже в области эзотерики. Не верьте тому, что скажет вам тот или иной человек: делайте скидку на человеческие сла­бости, но думайте в первую очередь сами.

Ох, голова у меня идет кругом. С ума сойти, сколько работы мне предстоит. Так вы не знаете, что мы строим Штаб-квартиру для Британского Теософского Общества в Лондоне? Там у нас будет свое оккультное помещение с притвором, где я стану преподавать избранным то, что не осмеливаюсь со­общать в письмах, не доверяя почте, — Инструкции Эзотерической Секции. Следующим летом собираюсь выслать билет на поезд моему другу Камилле — и она ведь приедет, правда же?

Между тем обнимаю вас обоих, так как люблю вас и уважаю больше всех. Всем сердцем ваша

Е.П. Б.

 

Письмо 9

12 мая

Мой дорогой друг и собрат — мой самый доро­гой друг, Камилла!

Врач категорически запретил мне писать и даже читать, ибо я пребываю в полумертвом состоянии. Однако жизнь во имя теософии — не единственная моя обязанность, поскольку мой внутренний долг — писать вам.

Вы тысячу раз правы относительно журнала «Lotus». Но, друг мой любезный, не пытайтесь быть большей Немезидой, нежели сама карма. Милосер­дие, умение прощать, способность забывать себя, ду­мая только о других, а следовательно, относиться снисходительно к чужим недостаткам — вот качества и обязанности истинного теософа.

Посылаю вам письмо бедняги Арнолда. Я раскри­тиковала его в пух и прах в журнале «Lucifer», а те­перь я его прощаю. Сделайте так же.

Спасибо, огромное вам спасибо за ваш портрет и за спаржу, особенно за траву. Это благодаря зелени я вновь почувствовала себя счастливой. Когда при­касаешься к ней, кажется, будто прижимаешься ще­кою к свежей, атласной коже самой нашей Матери-Природы. Ох, до чего же я люблю зеленую, свежую травку! Быть может, в прошлом своем воплощении я была коровой?

Обнимаю вас обоих, ибо люблю вас. Я очень больна и слаба, так что вы уж простите мне эти каракули.

Всего вам наилучшего — по-теософски.

Е.П.Б.

Вышлите мне обратно письмо г-на Арнолда.

 

 

Письмо 10

Воскресенье

Спасибо вам за ваше письмо, оно оправдало мои ожидания. В этих четырех страницах вы вся, во всей своей цельности. Если уж вы называете меня Е.П.Б., как и все, кто меня любит, то я могу называть вас просто Камиллой. Итак, на том и порешим.

Ох, вы воистину благородная женщина, но я од­ного боюсь: вы слишком восторженны. Если вы позволите мне время от времени быть вашим регуля­тором — лишь изредка и в исключительных случа­ях, то это все, о чем я вас прошу. Все эти «клянусь... повиноваться беспрекословно и безотлагательно рас­поряжениям Главы Эзотерической Секции» — все это вздор. Я отнюдь не прошу и не требую ни от кого повиновения, кроме случаев, связанных с развитием психических способностей или с опасностями оккуль­тизма, либо если считаю, что то, или иное действие одного из моих «эзотериков» ставит под угрозу Тео­софское Общество, то есть истинно теософское движение, поскольку экзотерическое управление ме­ня не касается, вот и все.

Теперь о наших делах. В письме Арнолду я ука­зала, чтобы он написал непосредственно вам, и он так и сделает. Он состоит в Теософском Обществе с 21 ноября и с тех пор стал самым послушным уче­ником на свете. Он — достойный человек. Бедный старик (ему 58 лет), он так несчастен, ему пришлось столько страдать.

«Ультра-республиканец»? Милое мое дитя, да на нас ополчится все Теософское Общество и его прав­ление, и на этот раз не без основания. Первое правило Общества — пребывать вне политики. Благода­ря тому, что каждый член имеет право на собствен­ную религию и собственные политические взгляды и каждый другой член вынужден уважать частные и личные мнения всех членов Теософского Общества, наше Общество становится фактически единственной организацией, свободной от всякого сектантства, будь то религиозное или политическое.

Мы с вами в душе такие же социалисты, как и Христос — этот бедный великий еврей (Джошуа, или Иешуа), человек, которого унижали и оскорбляли, в то же время делая из него Бога! Но хотя я по при­роде социалистка, а по вере — буддистка, я предоставляю слово на страницах журнала «Lucifer», не­сущего свет всему миру, и социалисту, и роялисту, и консерватору, и либералу. Нет, это такое название, которое связало бы нас с г-ном де Рошфором, кое­го я весьма уважаю, но ведь он не теософ, он сме­ется над нами.

Давайте уж лучше назовем наше обозрение «Тhе Altruist», журнал воинствующей теософии. Давайте попробуем перестроиться и будем пытаться на его страницах смягчать сердца богатых людей, давайте сражаться до последнего вздоха за права и привиле­гии бедных и обездоленных во всех странах. Но, вероятно, можно было бы подыскать и более удач­ное название. Я не настаиваю на своих соображениях, противопоставляя их другим, однако, название вро­де «Всемирный альтруист» («Universal Altruist») зву­чит, по-моему, неплохо.

Вы присоединились к «Гермесу»? Да зачем вам это? Ну их всех, вместе с их малыми календарными посвящениями и их независимостью. Г-н Арнолд (улица Станислас, 7) расскажет вам, что эти госпо­да думают обо мне. Они меня не знают и знать не хотят; иные вообще не желают воспринимать ниче­го, что исходит из Лондона. Да помогут им боги в их праведных благих трудах, только пусть эти люди оставят в покое меня, а я отпускаю их с миром.

Разумеется, я буду писать для вашего обозрения во Франции ежемесячно, как и «Амаравелла». Этот бед­ный достойный молодой человек, которого вышвыр­нул Габорио за то, что тот выступил против него в мою защиту, живет с нами. Он только что написал несколько превосходных страниц для журнала «Lu­cifer», потому что знает свой английский и пишет на нем так же хорошо, как и по-французски. Он — член Эзотерического Общества.

Если бы вы могли встретиться и провести дело­вую беседу с Арнолдом и г-жой д'Адемар, это было бы чрезвычайно полезно. В заключение позвольте мне на время проститься с вами, сестра души моей, и обнять вас с любовью.

Передайте от меня поклон и братский привет г-ну Лемэтру.

Искренне ваша         

Е.П.Б.

.

 

 

ПИСЬМА У.К.ДЖАДЖУ

И ТЕОСОФАМ США (1885-1890)

 

 

Письмо 1

 

У.К.Джаджу

 

1 мая 1885 г. Неаполь.

 Торре дель Греко,

отель «У Везувия»

Мой дорогой Джадж!

 

Было время, когда я считала вас верным другом, и после вашей коротенькой записки, то есть почто­вой открытки из Лондона, у меня нет причин вос­принимать вас как-то иначе. И тем не менее все, что вы делали, говорили и говорите сейчас, дает мне право думать, что в вас происходят большие изме­нения. За эти изменения я вас не упрекаю, но дру­гие люди могут вас за это порицать значительно сильнее меня. Как бы то ни было, я пишу вам, по­лагаясь на ваше благородство джентльмена, которое не позволит вам выболтать то, что я должна буду вам сказать, ибо, если вы это сделаете, выгоды от этого вам не будет никакой, а только усилит поток оскорблений, обрушившихся на мою голову, и не принесет вам никакой пользы и не доставит никакого удовольствия.

Поэтому, полагаясь на ваше благородство, пусть даже во имя ваших прежних дружеских чувств, я расскажу вам легенду, мораль которой можете вы­вести или придумать сами.

 Взгляните на мой адрес, и он вам подскажет, что мы с вами — в одной и той же ситуации, что мы — жертвы одного и того же человека, и еще никто, даже Куломбы или святые отцы, не сумел причинить нам и лично мне столько вреда, сколько он. Вы уехали из Адьяра потому, что он хотел от вас избавиться (sic!, это его собственные слова), а я уехала из-за того, что в тот самый момент, когда мы уже соби­рались праздновать победу, он прибегнул к такой дьявольской лжи, что буквально за один день свел на нет все действие истины и справедливости, и если он не разрушил Общество (ибо никому ни на небе­сах, ни в преисподней не дано свершить такое), то лишь потому, что я принесла себя в жертву и отправилась в добровольное изгнание, прихватив с собою этого человека. И он поехал со мною, потому что он ни в грош не ставит ни наше дело, ни Теософ­ское Общество, ни даже Учителей, и он ревнует к любому, кто поддерживает с Ними какие-либо от­ношения или удостаивается Их внимания, а един­ственное, чего он жаждет, — это выкачать из меня все знания, какие сумеет, ибо настроен он на то, чтобы стать оккультистом и оккультным litterateur^[574] за мой счет.

Все это для вас загадка, не правда ли? Так слу­шайте. Начнем с того, что если я вам не писала (рав­но как и Олькотт), то это не потому, что (как вы иронически замечаете в своем письме к нему от 25 февраля, которое он получил в Неаполе и передал мне, — вот оно передо мною) мы получили «указа­ния» от Учителя «не писать» вам и что мы будто бы рассказали Учителю выдумку, «сочиненную кем-то из нас или обоими сразу», а потому, что с 14 янва­ря по 14 апреля я не вставала с постели, будучи при смерти, и врачи и все в Штаб-квартире ожидали моей кончины с минуты на минуту, а также потому, что Олькотт, вследствие дьявольских интриг кое-кого из теософов, все это время был на грани са­моубийства. А спас меня Учитель (врачи сочли это неким чудом), и он же велел Олькотту быть муж­чиной и воспринимать все происходящее с ним в це­лом как личную карму.

Вот почему, дорогой мой Джадж, мы не написа­ли вам «ни слова» с 25 декабря — с тех пор, как вер­нулись. Воистину, воистину вы должны целиком и полностью находиться под влиянием этого доктора, чтобы так думать и рассуждать о своих лучших и преданнейших друзьях, как вы делаете это в своем письме к нему! Прислушайтесь, Джадж, и уловите разницу между этим человеком и мною.

 Когда я получила это жуткое письмо от вашего собственного брата, несколько писем от Харриса и одно от гос­пожи Биллингс, то вместо того чтобы поверить в эту скандальную историю в их трактовке — в историю вашей драмы с дочерью госпожи Биллинг, я скры­ла все это от Олькотта, а затем, через два месяца, следуя указанию Учителя, дала наконец полковни­ку прочитать эти письма, и мы с Олькоттом порешили: «Не будем этому верить, пока не услышим это из уст самого Учителя». Когда в Лондоне, за неделю до отъезда в Индию (где-то в последних числах октября), госпожа Холлис Биллингс дала мне почитать ваши письма к ней и к ее дочери, мне не захотелось их читать, и когда одно из них она оставила мне «подержать у себя», то я так и не стала его вскрывать, запечатала еще в один конверт и отло­жила его прочь, к тем документам, которые хранят­ся у Олькотта.

 И теперь без всяких на то оснований, лишь потому, что Учитель хранил по этому поводу молчание и не подтверждал обвинения, которые вы­двинули против вас госпожа Биллингс и Харрис, вас следовало бы считать невиновным. Ибо Учитель редко посвящает нас в истинное положение дел; он пре­доставляет событиям идти своим собственным ходом и никогда не вмешивается — только если без этого никак нельзя обойтись — в человеческую карму и как-то по-своему достигает своих целей.

Но мы не стали бы и не станем верить во вся­кую хулу, возводимую на нашего друга. Я говорила вам об этом в Париже. Мы никогда не пойдем про­тив вас — ни я, ни Олькотт. Если этот доктор, «этот презреннейший (?) доктор» сообщил вам, что либо Олькотт, либо я говорили ему о деньгах, позаимство­ванных вами у Дамодара, как угодно, но только не случайно упомянув об этом, то он лжет. Это имен­но он рассказывал нам и лично мне, причем неодно­кратно, о том, какой вы лжец; говорил, будто вы проболтались о том, что у вас есть, не только жена, но и дети; что вы, назвавший и Мохини, и Дамода­ра, и Субба Роу^[575], и прочих обманщиками, сами являетесь при этом отъявленнейшим обманщиком; что вы дурак и самодовольный тип, но он-де сумел так ловко от вас избавиться, что все мы должны быть ему за это благодарны. Лейну Фоксу он написал письмо, которое я видела в Лондоне; в письме го­ворится, что вы уехали из Адьяра потому, что убе­дились в моем мошенничестве и утратили всю свою веру в Учителей и так далее.

 Мне и другим он по­вторял бог знает сколько раз, будто вы ему гово­рили, что вас сюда обманом заманили из Америки; что некоторые письма, полученные вами от Учите­ля, являются фальшивками, изготовленными Дамодаром или мною; что этот «приказ», полученный в Париже, — подделка, сотворенная Мохини, мною или Олькоттом и т. д. и т. п. Если он заставил вас поверить во все это или какими-то окольными пу­тями и инсинуациями подвел к тому, чтобы вы в это уверовали, тогда вы воистину находитесь под влия­нием дугпа.^[576]

И все же вы верили и говорили про нас всякую вся­чину, тогда как мы всегда были верны вам, а если Олькотт в глубине души и имеет что-то против вас, равно как и я, то это единственно из-за глубокой скорби в связи с потерей того, кого мы всегда счи­тали верным и надежным другом. Вот в чем разни­ца между нами, Джадж. Теперь, когда я отказалась (вследствие тех же интриг) от должности секретаря по переписке Теософского Общества и почти полно­стью прервала свою связь с Обществом, чтобы спа­сти его, — теперь у меня нет причин говорить вам что-либо, кроме правды.

Вы называете Дамодара лжецом. Он — индус, че­ла^[577], скрытный, осторожный, боится лишнее слово сказать. Не было еще на этой земле натуры более чистой, более благородной и более готовой к само­пожертвованию.

 Если он сначала отказал вам в день­гах, так это потому, что он пребывал в отчаянии в связи с тем, что вам приходится покидать нас в та­кой момент. В действительности у него дома такой суммы не было, но он сумел раздобыть ее для вас. Это я точно знаю. Дамодар сказал полковнику, что почувствовал себя обязанным предоставить вам 500 или 600 рупий (не помню, какую именно из этих сумм), потому что вы были одним из основателей Общества и преданно трудились, защищая меня и Общество, и что вы имеете право на эту сумму. Ни Олькотт, ни я не рассматриваем это как «одалжива­ние», а считаем эти деньги как нечто вам причитаю­щееся.

 Так мы и сказали Гартману, а если он изла­гает это как-то по-другому, то он лжет. Олькотт просто сказал, что начисление данной суммы для вручения ее вам — это, по идее, забота не Дамода­ра, а отдела контроля. Дамодар никогда не осуждал доктора Гартмана и ни в чем не упрекал его, но доктор в своей ненависти к нему хотел бы настро­ить против него всех. Доктор поссорил меня не с одним моим другом, он писал письма, направленные против меня, Хьюму и другим, притворяясь, будто защищает меня, а его статья в «ВоглЬау Gazette» была настолько постыдной, что даже редактор газеты на­печатал к ней свое примечание, в котором говори­лось, что «если у г-жи Блаватской такие друзья, то какими же тогда должны быть тогда ее враги», а сам Гартман, помещая ее в альбом для вырезок, устра­нил из нее абзац, изобилующий грязными намеками.     

Этот человек обладает острым умом, точнее, высо­ким интеллектом, он хитер, коварен, изобретателен, лишен сочувствия к кому бы то и чему бы то ни было и в сто раз опаснее Куломбов. Он имеет все необходимое для того, чтобы сделаться черным ма­гом. Вот почему я отказалась просвещать его и де­литься с ним знаниями.

А теперь о том, что он сказал госпоже Купер-Оукли^[578], которая поведала об этом мне. Правда это или нет — предоставляю судить об этом вам само­му. Когда супруги Купер-Оукли прибыли в Адьяр, они были моими преданнейшими друзьями. С первых же дней доктор вошел к ним в доверие и сумел так сдружиться с ними, что сделался для них воплощением всяческой благости и мудрости, а я — воплощением всяческой скверны. Приехал Хьюм, два дня поддерживал со мною дружеские отношения, а потом отвернулся от меня, и все из-за того, что на­говорили ему про меня эти трое. Я была больна, лежала при смерти и день ото дня становилась все более одинокой; Олькотт находился в Бирме, Дамодар, доведенный до отчаяния нападками и интригами Гартмана, уехал из Адьяра в Сикким, дабы уви­деться с только что прибывшим туда ламой-аватаром, и вместе с ним отправился в Тибет. Где он сейчас, мне неведомо, но надеюсь, что он счастливее меня.

Как только свежеиспеченные мудрецы посовеща­лись, объединив свои умственные усилия, Хьюм ре­шил созвать Генеральный совет, а затем представил Раганатху Роу и Субраманье Айеру документ, в ко­тором предлагалось отправить в отставку Олькот­та, меня, Дамодара, Ананду, Бхавани Роу, Ниваруну, Бабу, Мохини и прочих, поскольку эти люди, мол, верят (или утверждают, что верят) в несуществующих Учителей и мошеннические феномены, а Общество было предложено целиком реформировать под недостойным руководством Хьюма, Гартмана, четы Оукли, а также нескольких индусов. Деван Ба­хадур, которого избрали председателем, и все ос­тальные (Субба Роу, Шринавас Роу, Рамайер, Деван Бахадур и особенно Субраманья Айер и прочие) встретили сей документ и это предложение смехом и презрением.

 Они заявили, что не верят в мою ви­новность, что Общество просто немыслимо без сво­его президента и основателя, пока он жив, и что, короче говоря, они никогда не согласятся в его от­сутствие на участие в столь низменном заговоре про­тив Олькотта и меня, лежащей наверху при смерти. Все они явились ко мне, и этот маленький заговор разбился вдребезги. Я телеграфировала Олькотту, чтобы он возвращался, и снова слегла. И теперь док­тор Гартман, не имея возможности скрыть свою выдающуюся роль в этом деле, хочет меня убедить в том, что он якобы ратовал лишь за то, чтобы от­править меня в отставку с поста официального долж­ностного лица с тем, чтобы спасти меня от всякой ответственности за управление Обществом.

Лейн Фокс, который вернулся и снова уехал еще до этой финальной coup de theatre^[579], также попытался прибрать Теософское Общество к рукам: он пред­ложил образовать исполнительный комитет, состо­ящий из одних европейцев, с собою во главе, и что­бы один лишь этот комитет имел право управлять

Олькоттом и даже назначать новых должностных лиц в руководстве, то есть исключить из руководства Да­модара, Ананду, Бабаджи^[580], Ниваруну и остальных. [Лейн] Фокс хотел, чтобы я это подписала, а когда я заявила, что не стану этого делать без Олькотта, он сказал (так, по крайней мере, утверждает Гартман, а теперь и Бабаджи), что если мы не пойдем на то, чего он от нас хочет, то он отправится к Грант Даффу, объяснит ему, что наше Общество — орга­низация политическая (и прочий подобный вздор) и убедит его заставить всех индусов подать в отстав­ку!! Хороши же теософы — вся эта кучка евро­пейцев.

И вот теперь — провалиться мне на этом месте, если я пришла к какому-либо определенному выво­ду относительно той роли, которую играла в этом заговоре чета Оукли. То, что одно время они были под влиянием Гартмана, — это факт. И, тем не менее, убеждая меня совершить «этот благородный акт самопожертвования на благо общего дела», то есть уйти в отставку, госпожа Оукли уверяла, что любит меня столь же сильно, как и прежде, что она безо­говорочно верит в Учителей и в конце концов при­зналась мне, что была обманута доктором на корот­кое время, но после того как уличила его в тысяче и одной лжи, она продолжала подыгрывать ему и поймала его за руку. Госпожа Оукли сказала мне, что доктор в нее влюблен, и я сама в это поверила (хотя теперь я знаю, что он ее ненавидит). Он сообщил по секрету ей и ее мужу, посмеиваясь, как над доброй шуткой (так она мне сказала), каким образом он замышляет избавиться от вас.

 Доктор успел состря­пать поддельное письмо на ваше имя, якобы при­шедшее от некоего Махатмы (не от Учителя и не от К. X.), и, когда вы были с ним наедине, он позволил вам неожиданно наткнуться на это послание (sic!). С помощью этого письма, в котором вам советова­ли уехать, он якобы убедил вас покинуть Адьяр. Правда это или нет — мне не известно. В том, что доктор говорил это госпоже Оукли, я уверена, ибо сама она до такого не додумалась бы, но сообщал ли Гартман ей реальный факт или же лгал — об этом лучше известно вам самим. И вот что мы имеем в результате.

Вам известно, что лондонское Общество психиче­ских исследований направило Ходжсона, коему Оль­котт имел достаточную глупость поведать о всех возможных и невозможных феноменах, которые он когда-либо наблюдал своими глазами, и коего пос­ле того, как это Общество опубликовало данные факты, наделили полномочиями исследовать наши заявления на предмет их истинности.

 Поэтому гос­подин Ходжсон прибыл в Адьяр. Гартман принялся настраивать его против Субба Роу, Бабаджи, Дамодара и прочих, рассказывая ему, что все они «жут­кие обманщики» и вызывая, таким образом, у Ходж­сона предубежденность против главных свидетелей. Потом доктор торжественно заявил, что рака ранее была украдена из комнаты Дамодара; в присутствии многочисленных свидетелей доктор серьезно и с важ­ным видом попросил Ходжсона проследить за ним, когда он пойдет к Куломбам, дабы посмотреть, не припрятана ли рака где-нибудь там, ибо наверняка ее стащили или Куломб, или миссионеры. Гартман зашел в своей лжи так далеко, что даже стал показывать Ходжсону отпечатки ног и рук на стенах под окном комнаты Дамодара.

Что ж, когда Куломбы и святые отцы при помо­щи оплаченных лжесвидетельств достаточно настрои­ли против нас Ходжсона, последний, задав работу своей голове вкупе с мозгами Хьюма, стал развивать целую теорию. Оказывается, это именно я, Е.П.Б., направила Бабулу^[581] из Лондона домой в Адьяр, чтобы избавиться от компрометирующей раки. Вот это Ходжсон успел написать в своем докладе, когда Гартман, уже признавшийся госпоже Оукли в том, что это он сжег раку, перепугался и, пригласив Ходж-сона в свою комнату, показал ему две бархатные дверцы у себя под тюфяком, где он месяцами пря­тал их у себя, и сказал, что это он сжег раку, ибо она была осквернена. Он сказал Ходжсону, что в сожжении раки принимали участие вы и Бабаджи. Бабаджи это отрицает и говорит, что вы поймете, что это значит.

Результат: то, что Гартман защищал меня в сво­ем памфлете против Куломбов, все, что он говорил в мою пользу и в пользу Теософского Общества, — все, все это уничтожено. Ходжсон провозгласил его самым большим лжецом и моим пособником, явно помогавшим мне в моем мошенничестве!! Док­тор говорит, что все это было ради того, чтобы спа­сти меня от ложного обвинения. Я бы сказала, что в нем уживаются два человека.

 Один — человек вы­сочайшего интеллекта, просто созданный для того, чтобы быть оккультистом, человек высочайшей ин­туиции, другой же — лживый, коварный, короче го­воря, одержимый неким дугпа. На него совершенно нельзя положиться. Сегодня он явно ваш друг, но час спустя он уже хладнокровно порочит вас, опле­тая одним из своих дьявольски хитроумных обманов. Он либо безответственный медиум, невероятно вос­приимчивый, либо самый опасный бессердечный мошенник, какой только может попасться вам на пути. Я предпочитаю придерживаться первого предположения, ибо иначе Учитель никогда бы не стал писать ему писем, никогда бы не стал заявлять о том, что доволен теми или иными его делами. Но факт остается фактом: никому не следует доверять Гартману.

Вот так он портил все подряд и разрушал Тео­софское Общество. Бедный Субба Роу чуть с ума не сошел от страха, когда доктор сообщил ему, что Гарстин за обедом заявил супругам Оукли и Ходж­сону, что правительство подозревает Субба Роу как моего друга в том, что он является моим сообщ­ником по делу о «русской шпионке». Доктор по­ссорил меня с друзьями: с Кхандалавалой^[582], с Ниб-леттом, с Лейном Фоксом (против которого теперь сам же ополчился и насмехается над ним, величая его «Махатма Лейн Фокс», объявляя его безумцем и т. д.), с Хьюмом — почти со всеми. В конце концов Субба Роу заявил, что если д-р Гартман не уедет из Адьяра, то он сам подаст в отставку.

 Все индусы единодушно отказались работать в од­ном комитете с доктором, а Олькотта уведомили, что если доктора не заставят уйти, то уйдут мно­гие теософы. Прошла одна резолюция, согласно ко­торой никто, кроме высших должностных лиц, не должен жить в Адьяре, а доктора Гартмана сдела­ли простым членом. Но как это может помешать доктору причинить еще больший вред? Он пишет по двадцать посланий в день, как Св. Августин, переписывается с лучшими собратьями и не далее как вчера отправил письмо герцогине де Помар (одному Богу известно, что он в нем написал!). Бабаджи полагает, что Гартман попросил у нее де­нег для себя, а может, и для меня. Если это так, то я их не приму. Доктор едет в Германию к сво­ей сестре, что уже должно возбудить любопытство немецких теософов. Таково положение дел.

Что ж, когда Олькотт вернулся в Адьяр, на сце­ну вновь вышли святые отцы. Видя, что они не в силах заставить меня упрашивать их и что у них нет никаких шансов поймать меня на лжесвидетель­стве и неуважении к суду; зная, что я больна и вот уже девять недель лежу чуть ли не при смерти и что доктор (госпожа Шарлиб), которая приходит ко мне по два раза на день и заявляет, что я долго не про­тяну (при том, что брайтова болезнь^[583] и болезнь серд­ца стремительно прогрессируют), сказала, что при данных обстоятельствах не представляется возмож­ным вызвать меня в суд, ибо малейшее волнение спо­собно меня внезапно убить, — что они при этом де­лают? Зачем-то им понадобилось вызывать из Каль­кутты одну решительную француженку, которая ста­ла ходить по разным магазинам и аптекам, называя себя госпожой Блаватской, произнося бунтарские речи против британского правления, угрожая россий­ским вторжением в Индию, оскорбляя должностных лиц и т. д.

 Потом эту женщину отослали обратно в Калькутту и, распустив слухи о том, что Теософское Общество якобы подкупило доктора Шарлиб и что я лишь притворяюсь больной, а на самом деле меня можно было бы смело вызывать повесткой в суд, святые отцы стали оформлять вызов в суд генералу Моргану за оскорбление личности, так как он в сво­ем памфлете называет Куломбов «фальсификатора­ми», и «весьма опытными фальсификаторами». Все это затевалось (ибо памфлет был написан еще шесть месяцев назад) с целью найти управу на меня. Они бы тогда заставили меня явиться в суд для участия в процессе по делу генерала и вызвали бы лжесви­детелей, дабы получить от них показания о том, что я — русская шпионка, или пошли бы на какой-либо похожий жуткий обман.

Теперь д-р Гартман, который понял, что все против него и что он надоел в Адьяре всем, вклю­чая Теософское Общество, принялся соблазнять меня поехать с ним на отдых на Цейлон или в Японию, чтобы мы вместе писали «Тайную Доктрину» и т. д. Я позволила ему продолжать в том же духе. Я по­нимала (я это знаю), что он пытается прибрать меня к рукам, настраивая всех против меня и претендуя при этом на роль моего последнего прибежища и единственного друга. Я была ему нужна как оружие, с помощью которого он собирался свернуть шею Олькотту и прочим. Теперь я нужна Гартману, что­бы организовать какое-то новое, конкурирующее тайное оккультное общество и собрать вокруг меня всех лучших теософов! Все это я отклонила, точнее, не сказала ни «да» ни «нет».

Затем поступила секретная информация о том, что святые отцы собираются возбудить дело против Моргана и пустить в ход свои трюки и что Генераль­ный совет решил убрать меня со сцены, тем более что доктор Шарлиб заявила, будто она снимает с себя всякую ответственность за мою жизнь, если я останусь в Мадрасе при моем нынешнем состоянии здоровья. Доктор Гартман вызвался меня сопровож­дать, полагая, что я буду целиком в его власти и сделаю для него то, что сделала для Олькотта. Ког­да это предложение было принято, — ибо и супруги Оукли, и Олькотт, и особенно индусы горели жела­нием избавиться от Гартмана, — тогда Учитель и Махатма К. X. дали «указания», как вы это назы­ваете, но не нам, а непосредственно Бабаджи: по­ехать со мною и никогда не покидать меня до само­го моего смертного часа, а когда придет срок, привез­ти меня назад живой или мертвой. И Мэри Флинн, которая гостила в Адьяре, решительно настроилась не отпускать меня одну и принялась настаивать на том, чтобы поехать вместе со мною.

 И тут я решила, что если мне все-таки придется ехать, то уж лучше в Италию, а не на Цейлон, где меня можно будет по-прежнему донимать, а доктор сможет вернуться если не в Адьяр, где, как заявили на Генеральном совете, ему больше не будет позволено жить, то хотя бы в Мадрас. И вот за сутки до отъезда меня уведомили, а потом перенесли с кровати в инвалидную коляску, на которой и доставили на борт француз­ского парохода, и мы отправились в путь и прибы­ли сюда, где, если исключить возможность непредвиденного развития событий, я проживу до октяб­ря, а затем либо вернусь обратно, либо поеду еще куда-нибудь.

Доктор донимает меня просьбами взяться за «Тай­ную Доктрину», а Учитель не разрешает мне ни сло­ва говорить об оккультизме и ничего писать на эту тему до тех пор, пока дела мои не наладятся. Фак­тически меня вышвырнули из Общества, хотя, конечно же, если бы Учитель захотел, чтобы я в нем осталась, то никому не удалось бы меня изгнать.

Осталось посмотреть, что получится с «Тайной Доктриной», — Общество продолжит свою жизнь уже без меня. Мне все равно. Мне так осточерте­ли их вечные интриги, обманы, заговоры и все та­кое прочее, что при малейшем поводе я откажусь даже от своего членства и прерву всякие отноше­ния с ним. Олькотт готовится, как он пишет, при­нести меня в жертву во благо и ради спасения Об­щества и твердо верит, что поступает правильно. Собою он пожертвовал бы без колебаний — это я точно знаю.

Поэтому (если вы только не считаете все сказан­ное выше обманом и подтасовкой, в каковом случае, пожалуйста, напишите Олькотту и сами спросите у него или хотя бы у супругов Оукли) вы должны понять, как несправедливы были вы по отношению к нам — к Oлькотту и ко мне лично. Джадж, друг мой, я вас никогда не забуду. Вы бедны и не поль­зуетесь сколько-нибудь значительным влиянием, и теперь, когда я ушла из Общества, мне от вас нет никакого проку, — так что можете мне верить. Ос­терегайтесь Гартмана. Даже если вы вознамеритесь показать ему это письмо или рассказать о его содер­жании, все это неважно, мне совершенно наплевать и на доктора, и на кого бы то ни было.

Если бы Гартман знал и понимал меня, я бы сде­лала из него настоящего оккультиста. Но он был и остается лжецом и со мною, и со всеми вообще. Я бы не стала ему верить, а еще меньше — полагаться на его честное слово. Он считает, как ранее это было свойственно Олькотту, а иногда и вам, что я обыч­но являюсь лишь некоей «оболочкой», которая ста­новится полезной только тогда, когда в нее входит какая-то иная сущность. Вы можете думать что угод­но. Но знайте, что я всегда верна своим друзьям и остаюсь благодарной им и за ту малость, которую они в состоянии для меня совершить, даже когда они становятся врагами. О боги, что за бесчестный мир, что за лживые люди! Взгляните на г-жу Холлоуэй^[584]. Вы до сих пор восхищаетесь ею?

Что вы имеете в виду, когда пишете Гартману, что вы «столкнулись с одним дельцем, которое вы­ставляет руководителей в таком свете, что выходит одно из двух: либо вам лгали по-крупному, либо Махатмы абсолютно бесполезны как советчики», — это для меня загадка. Что же это за событие, кото­рое «произошло в Лондоне и касалось получения многочисленных писем от обоих Махатм», и что зна­чит «Мохини, Арундейлы, Олькотт и Е.П.Б. всё об этом знают»? Не та ли запутанная ситуация вокруг Синнетта и Холлоуэй, когда госпожа Холлоуэй ра­зыграла всех нас и пыталась разыграть Махатм, но во втором случае обман вышел наружу? Когда эта женщина настраивала Синнетта против Олькотта, против меня и против Махатм, а Олькотта, меня и Арундейлов — против Синнетта и т. д. и т. п.? Не знаю, что вы подразумеваете под этими словами. Если вы по-прежнему друг, то вы мне напишете и все объясните; если же нет, то поступайте как хоти­те. Только знайте, что генерал Говард Л.К., набожный друг Гартмана, состоит в заговоре святых от­цов против нас — и он сам, и его И.М.К.А.

Я не думаю, что «чела способны проецировать письма» от имени Махатм без их ведома. Это все­гда совершается по «указаниям» Учителей, над ко­торыми вас теперь заставляют смеяться. Лейн Фокс написал Гартману из Калькутты письмо, в котором говорится, будто он встретил одного чела, которо­го послал к нему К. X., чтобы сообщить ему, что, «поскольку основатели Теософского Общества предали священное доверие, оказанное им Махат­мами, дурно управляя Обществом и не справляясь со своим долгом», то Махатмы собираются «пре­поручить ему, Лейну Фоксу, реформы в Теософ­ском Обществе» и, полагаю, изгнать его основа­телей. И не кто иной, как брат Мохини, перево­дил Лейну Фоксу мудрые и правдивые речи чела Махатмы К. X., оказавшегося на поверку чела Свами Альморы — бывшего, а ныне покойного гуру Хьюма и обманщика. Но даже действия этого чела были санкционированы Учителем для каких-то сво­их целей.

О мой бедный Джадж, как же вас обманули и разыграли, но только не Олькотт, не я и не Дамодар К.Малаванкар, а наш остроумный доктор Гартман! Вы не знаете, хотя к этому времени уже должны были бы знать, какой трудной, тяжкой задачей является испытательный срок на звание чела. Однажды у вас уже была неудачная попытка, но Учитель все еще готов принять вас обратно. Вы при­ехали в Адьяр и попали в силки, расставленные рев­нивым, завистливым, хитрым, коварным, злонамеренным и нечестивым человеком. Учитель, который, насколько мне известно, жалеет вас, позволит себе простить вам вашу слабость и неверие в тех, кто всегда вас любил и относился к вам как к брату! Не будь «Учителя», не знаю, смогла ли бы я после того, что вы о нас наговорили, и вашего отъезда из Адьяра, по-прежнему вас любить? Да и что мне до ва­шего мнения и до того, что вы можете еще нагово­рить, — ведь это всего лишь капля в море оскорб­лений. И только благодаря тому, что Учитель явля­ется для меня барометром и я слепо верю в Него, даже когда не понимаю Его политики и когда Он фактически первым готов пожертвовать мною и по­зволить обрушиться на меня всяким ужасам, — я это я: всего лишь капризная, «стонущая» старушонка в глазах слепцов — вечная Упасика^[585], действующая со­гласно «указаниям», для тех, «кто знает», пусть даже совсем немного.

До свидания, бедный мой Джадж, и не отвергай­те дружескую и верную руку, которую я вам про­тягиваю. Полагайтесь на собственное суждение, а не на мнение тех, кому выгодно путать карты. Гартман плохо кончит — вот увидите, и мне его безмерно жаль. Он сам — свой собственный палач.

Очень бы мне хотелось, чтобы вы хоть раз услыша­ли, с какой насмешкой и презрением он отзывается о вас — человеке, который в него верит. Гартман собирается издавать газету по вопросам буддизма? Что-то я сомневаюсь. Все цейлонские буддисты этого человека ненавидят, и ни Сумангала, ни один дру­гой видный буддист Цейлона никогда не напишет для него ни строчки. Они мне это сами говорили. За что им-то его ненавидеть? Не знаю, но они прислали Олькотту коллективное требование не на­правлять доктора Гартмана на Цейлон. Они его не примут.

Что касается вашей расписки в получении денег, то если бы Дамодар не уехал в Тибет, то я бы на­стояла на том, чтобы он вам ее отослал обратно, разорвав на клочки. Но я узнала об этой расписке только из вашего письма. Поэтому вам нет смыс­ла печься о деньгах. Еще чего, о них беспоко­иться! Истинную дружбу не оплатить никакими деньгами. Но вы всегда мне не доверяли. Вы на­звали меня «бесчестной» в одном из ваших писем Олькотту по поводу Уимбриджа и Сары Коулз, и вы никогда не верили в меня больше чем напо­ловину. Что ж, на мои дружеские чувства, кото­рые я испытывала к вам в течение девяти лет, это никак не повлияло. Да ниспошлют вам высшие силы покой и счастье — вот чего вам от всей души желает

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 2

 

У.К.Джаджу лично и конфиденциально

3 ноября 1886 г.

Остенде

Дорогой мой Джадж!

 

Ваши письма получены, и все статьи г-на Харта прочитаны весьма внимательно. Что я могу сказать? Только то, что всем сердцем, всей душою я с вами, но я не заодно с Артуром, который ведет себя по от­ношению к Олькотту так, как не стал бы и злей­ший враг. То, что Г.С.Олькотт — чертов дурак с самыми лучшими намерениями, давно известно; то, что он преклоняется перед наукой и громкими зва­ниями, тоже верно, иначе он бы не был янки. Но верно также и то, что он — самый лучший и надеж­ный друг, до мозга костей верный своему слову. Как только он поймет свою глупую ошибку, с ним сно­ва все будет в порядке, это уж точно. Я послала ему статьи вместе с одним из писем; он, конечно, будет фыркать и проклинать меня. Ну и пусть, мне наплевать. Я знаю, что он нередко действует вразрез с желаниями Учителей и при этом воображает, буд­то следует Их желаниям, однако ошибочно прини­мает за голос Учителя голос своего неразумного эго. Однако Г.С.Олькотт честен и никогда не злосло­вит за спиной. То, что он хочет сказать, он выска­зывает человеку прямо в лицо.

Пожалуйста, убедите Артура, что он может про­слыть большим мудрецом в глазах своего поколения, но что он совершенно заблуждается, когда пишет своей матери, что «Старая Леди» была одурачена Коузом^[586]. «Старая Леди» не была одурачена. Она никогда не отвечала на его письма, на более чем двадцать его писем, и она ни разу не написала ему ни строчки со времени последнего письма, отправ­ленного из Эльберфельда.

 Я не говорила Коузу в лицо, что он обманывает и дурачит нас: во-первых, просто потому, что не хотела наживать себе врага, а во-вторых, потому, что он на самом деле медиум, одержимый выгодой, который в один прекрасный день станет буйнопомешанным, если не прекратит за­ниматься кое-какими известными мне практиками. Но обвинять его в том, что он заодно с иезуитами, глупо. Да пусть он и стал бы иезуитом, но он ни­когда не дошел бы до такого откровенного идио­тизма, если бы и вправду действовал по наущению иезуитов. Это все артуровы фантазии.

Теперь, Джадж, у меня к вам дело личное и кон­фиденциальное: попытайтесь спасти одну маленькую женщину, самую лучшую из женщин, когда-либо живших на свете, — госпожу Эмили Бейтс из Фи­ладельфии. Она не знает этого человека так, как зна­ем его мы с вами; она жалеет его и уже почти со­гласилась выйти замуж за того, кто изображает лю­бовь исключительно из-за ее богатства. Госпожа Бейтс была у меня больше месяца, она полностью предана мне и Обществу. Но если этот человек ею завладеет — она пропала. Как только госпожа Бейтс поймет, кто он такой и что собою представляет, она не станет приносить себя в жертву. А пока что она, не испытывая к нему любви, вообразила его героем, мучеником и с глупым женским великодушием вбила себе в голову, что его нужно спасти от себя самого! Я видела письма, которые он присылал ей вскоре после ее развода. Проделайте теософскую работу, Джадж, и попытайтесь спасти эту женщину. Этот тип — во всех отношениях просто мерзавец.

Ну вот, на манифест «Кейблз Браун» ответ уже готов. Если вы не захотите или не сможете напеча­тать его в «Path»^[587], то, будьте добры, отошлите его в Адьяр. Я чувствовала себя обязанной высказать все, что я думаю об У.Т.Брауне^[588] из Глазго. Этот дурак меняет идеи и Учителей как перчатки, и даже если я не называю его имени, другие люди все равно уз­нают господина У.Т.Брауна в этом портрете, слиш­ком добром, слишком хорошем и благородном для него. Но он дурак — и мне его жаль.

Что ж, сэр и мой единственный друг, кризис уже грядет. Я заканчиваю мою «Тайную Доктрину», а вам предстоит заменить меня, то есть занять мое место в Америке. Я знаю, что вы обязательно до­бьетесь успеха, если вам не изменит мужество, но только храните, непременно храните верность Учи­телям, их теософии и их именам. Если статья моя вам не понравится, отошлите ее обратно.

Спасибо господину Харту за его добрые письма — клянусь, у меня совершенно нет времени ему отве­чать. Мне едва удается выкроить пару минут, чтобы ответить вам и Олькотту. Забавные дела намечают­ся. Да помогут Они вам и позволят передать вам наши наилучшие пожелания и благословения.

Мне предлагают любые суммы денег — годовой доход, полный пансион, и все бесплатно, лишь бы я приехала в Америку и работала без вас, то есть про­тив вас. Конечно же, я послала их к черту. Я пред­почту скорее лишиться всех своих американских со­трудников до последнего человека, включая Артура, нежели вас. Теперь уже скоро и вы узнаете почему.

Искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 3

 

У.К.Джаджу

]9 марта 1887г. Остенде

Дорогой Джадж!

Когда червь поселяется в плоде, он доводит свою разрушительную работу до печального конца. Но плод не может этому противостоять, в то время как человеческий плод, наделенный волей, разумом и способностью проникать в суть, в состоянии с этим справиться. Если человеческий плод еще десять лет назад мог удалить поврежденный участок в себе, но так и не сделал этого по причине отсутствия реши­мости и стремления выбрать что-то одно из «быть или не быть», то к чему тогда клясть судьбу — па­утину собственного изготовления?

Если бы вы отправились на поиски Учителей сей­час, то вы бы не нашли Их. Человек, желающий посвятить себя Им, должен быть свободен, на него не должны притязать никакой мужчина, никакая женщина. Иначе узы, связывающие вас с Брукли­ном, уподобятся веревке, вечно тянущей вас назад. Однажды вы уже это попробовали, пытаясь найти Учителей и проделав полпути им навстречу. И во что это вылилось? В скандал гораздо худший, чем если бы это был любой чистый развод. Вы опутали себя по рукам и ногам, и если вы не сумеете вырваться из этих пут, они вечно будут вас душить. Вы долж­ны прийти к недвусмысленному и окончательному решению, и ей придется выбирать. Держать вас на привязи так, как она, — это всего-навсего обречен­ное проявление женской ненависти. В этом деле я не в силах дать вам никакого совета; могу лишь ука­зать вам на причину, диагностировать неизлечимый недуг. Вы никогда не будете счастливы вне своей естественной, родной стихии.

Вас посещают весьма здравые и благотворные идеи, когда вы сидите, склонившись над своими причудливыми набросками или рисунками пером. Но эти идеи тают в разреженном воздухе, как толь­ко вы отбрасываете ручку или карандаш. За вами все это время наблюдали, бедный мой старый приятель. Учителя и ученики относятся к вам со всею симпа­тией. Но кто осмелится прикоснуться к «узам» и пу­там и разорвать их, кроме вас самого?

Нет, вы определенно не знаете себя. Единствен­ная полумера, которая приходит мне в голову относи­тельно вас, — это предложение приехать и окрепнуть, пожив у меня месяц-другой этим летом. Попытайтесь это осуществить.

Я целыми ворохами получаю из Лондона петиции с просьбами незамедлительно приехать и взять в свои руки бразды правления в Лондонской Ложе, дабы преобразовать и возродить ее. Мне предлага­ют mpyn!. Я должна гальванизировать^[589] разлагающе­еся тело, как это сделал Христос с Лазарем. Однако поехать мне все же придется. За мною приехали су­пруги Кейтли, все уже готово, и не кому-нибудь, а дряхлой, парализованной, с трудом передвигающей ноги старушке предстоит сотворить нового Франкен­штейна, который, повзрослев и окрепнув, набросится на свою родительницу, дабы ее уничтожить. Ну и пусть. Такова, видно, моя судьба.

Госпожа Кейблз пишет и жалуется, что вы не от­вечаете на ее письма — что-то там насчет Конвен­ции. Все расспрашивает меня, хочет, чтобы я сказа­ла, кого ей выбрать на данный момент: кумира в Вашингтоне, то есть Коуза, или же кумира ее родите­лей — У.К.Джаджа. Я ей ответила, что она может выбирать любого, кого ей, черт возьми, заблагорас­судится. Но что лично я выбрала бы Коуза. Для вас эта дамочка чересчур импульсивна.

Мой совет — наш совет: сохраняйте по крайней мере внешнюю сплоченность. Существование тридца­ти одного графства, или штата, и все склоки и раз­доры между ними не мешают внешнему миру вос­принимать Соединенные Штаты как единое целое. Так пусть и отделения Общества будут столь же свободны, как каждый штат в Америке: ведь любо­го дурака, какой бы ни засел в Белом доме, призна­ют все штаты, и тем не менее каждый штат имеет свои собственные законы. Отдел управления упразднен, не так ли? Почему бы тогда не позволить, а может, даже и помочь Коузу выполнять свою рабо­ту в качестве независимого президента своего от­деления? Пусть каждый филиал будет предоставлен собственной карме. «На небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покая­нии».

Установите правило, согласно которому любой собрат, уличенный в злословии в адрес другого, бу­дет исключен после вторичного предупреждения. Сделайте это правило категорическим и первоочеред­ным для всех. Пусть каждый либо выметается из Общества, либо попридержит язычок и займется своим собственным делом. Семь поваров за жарким не уследят. Введите еще одно правило: в тот день, когда кто-либо вступит в Общество, между прошлым этого человека и его собратьями по Обществу будет воздвигнута стена. Никто не имеет права критико­вать собрата за то, кем он был и чем занимался до вступления в Общество. Но никакого снисхождения к тому, кто предается распутству, клевете и ведет дурной образ жизни, уже вступив в Общество.

Тот, кто делает все, что в его силах, и знает, как это делать, — делает достаточно для Них. Это — послание для вас. Ваш «Path» начинает вырываться вперед, затмевая наш «Theosophist». Это просто пре­восходно. Статьи Бьеррегора очень, очень хороши. Один только «Path» является свидетельством ваших свершений для теософии. А в каждом штате, где дей­ствует Теософское Общество, можно создать тайную группу. Вступите в три, пять или семь таких групп и работайте в одном и том же направлении. Заме­чайте любое событие, любую случайность в своей повседневной жизни, вплоть до самых пустяковых, а потом встречайтесь раз в неделю и сравнивайте их, выясняйте оккультные причины и следствия, взаи­модействие и соотношение этих событий и присмат­ривайтесь: не ведет ли вас чья-то рука, не узнаете ли вы ту руку, что задерживает одни события и ус­коряет другие, — и все это без малейшего вмешательства в действие закона кармы.

Если вашу группу можно будет привести к стро­гому единомыслию, к единству целей и к гармонии, то вы станете ощущать указания и правильное на­правление, в котором следует двигаться, восприни­мать их столь же ясно, как Бишоп и К° воспринимают едва ощутимое напряжение мускулов той руки, с которой происходит соприкосновение. Это метод подготовки младших чела — там, на родине. Они фиксируют любое незначительное обстоятельство, сравнивают накопленные цифры, выводят из этих посылок свои заключения, и эти выводы безоши­бочно ведут их вперед. Это помогает обострению интуиции и чувствительности, воспримчивости, развивает ясновидение, и каждый чела привыкает мгно­венно распознавать мельчайшие изменения в неви­димой ауре вечно присутствующих рядом мыслей своего гуру, который направляет события, но никог­да не творит их. Понятно ли вам это, о агнец бо­жий? Попытайтесь уразуметь.

Бедный, бедный мой друг, как же вы чертовски глупы при всем вашем интеллекте, ирландско-индус­ской остроте восприятия и прочем. Это тот самый червь, что подгрызает вашу проницательность, спо­собность смотреть вглубь. Это злой дух вашего се­мейного очага, так прочно внедрившийся в ваши мозги, что они едва способны действовать после очередной методистской головомойки. О мой бед­ный подавленный друг, чего бы я только не отдала, чтобы вам помочь! Но как мне бороться с вашим ирландским эго, которое вступает в перебранку с ва­шим индусским, «мягким» эго и пытается его пере­кричать?

Я стараюсь быть с вами столько, сколько могу. Я часто наблюдаю за вами. Следите за тенями на стенах вокруг вас и черпайте силы у той, которая бывает рядом с вами чаще, чем вы об этом подозре­ваете. Не противоборствуйте Коузу в его вотчине. Ради меня, действующей на внешнем плане, не вы­ступайте против него открыто. Он — орудие в руках кармы, а вы мешаете проявлению этого закона.

Будьте сильны, спокойны, тверды и полны на­дежды. Вам ведь еще нет и сорока лет.

Искренне ваша

Е.П.Б.

 

Письмо 4

 

У.К.Джаджу

12 августа 1887г.

Дорогой Джадж!

 

Чтобы лучше понять мою сегодняшнюю телеграм­му, знайте, что в течение нескольких дней я раз­мышляла над вашим письмом и письмом Коуза, ощущая ту огромную ответственность, которую вы хотите на меня взвалить. Но позапрошлой ночью мне показали нынешнее состояние теософии и тео­софских обществ с высоты птичьего полета. Я уви­дела горстку искренних, надежных теософов, сошед­шихся в смертельной схватке со всем миром и с другими теософами — номинальными, но честолю­бивыми. Число первых значительно больше, чем вы можете предположить, и они одержали победу, точ­но так же, как в Америке победите вы, если только будете твердо следовать программе Учителей и оста­нетесь верны себе. А прошлой ночью я видела л и теперь ощущаю себя сильной — такой, какова я в своем теле, и готовой сражаться до последнего вздо­ха за теософию и немногих верных ей людей.

Вы готовы помогать мне и дальше приносить эту жертву — принять и постоянно нести это пожизнен­ное, воистину тяжкое бремя? Мой выбор сделан, и я от него не откажусь. Я остаюсь в Англии, посреди воющих волков. Здесь я нужна и нахожусь поближе к Америке; там же, в Адьяре, зреют темные заго­воры против меня и бедного Олькотта (что вам бу­дет легче понять, прочитав письмо Берта и приложенное к нему одно из писем Олькотта), и я могу лишь сама защищаться, но не в состоянии приносить пользу Обществу и Делу. Силы защитников на­столько скудны, что их необходимо очень разумно распределить по всему земному шару, везде, где тео­софия сражается с силами тьмы. Пусть 0лькотт ос­тается в Адьяре — я же останусь здесь. Если вы с Коузом осуществите план, то у нас будут четыре больших и мощных центра: Америка, Париж, Индия, Англия.

Слова, сказанные: «Пусть оба объединятся и претворят в жизнь свою идею тайного совета. Но для эффективной работы необходимы два условия:

1) честная, добросовестная работа, выполняемая в полном согласии и подкрепленная обещанием под­держивать друг друга и оставаться едиными в счас­тье и в горе, в победе или в поражении, которому никогда не будет позволено достичь своей кульми­нации, если эти два человека сохранят верность друг другу;

2) чтобы заставить замолчать критиканов и оппо­нентов, президента и генерального секретаря следу­ет избирать пожизненно».

Это могут осуществить ваши личные сторонники, и это обязательно будет сделано, если вы поручитесь за успех и воспользуетесь помощью: здесь, в США он станет помогать вам так же, как «Иллари­он» помогает нам здесь. Если президент будет посто­янным, то никакие протесты, никакая критика не возымеют эффекта. Во всем США не найдется че­ловека, более подходящего для борьбы за теософию и ее Общество, чем Э.Коуз; нет человека, более пре­данного Им и делу и столь же пригодного для этой цели, нежели вы. Это слова самого ... У вас обоих есть свои недостатки, бывают промахи, но все это с лихвою перекрывается вашим соответствием тео­софской работе и необходимыми для нее особыми качествами. При том, что вы оба представляете со­бою полярные противоположности, это лишь станет притягивать к вам людей с противоположных кон­цов. Эти противоположности станут вашей силой и мощью, слившись воедино, — или вашим крушени­ем, причиной вашего поражения, будучи разведены в стороны.

Объединяйтесь, объединяйтесь, говорю я вам, и вы достигнете высшей цели, ради которой вас так долго вели к примирению и по пути к которой вы, образно выражаясь, успели расквасить друг другу носы. Зай­мите мое место в Америке, а после того как я окон­чательно уйду, — в Адьяре. Если у вас не больше личных амбиций, чем у меня (а я знаю, что не боль­ше — только боевитость), то для вас это будет не большей жертвой, чем для меня — держать Олькот­та при себе президентом, проклиная его с утра до вечера и в то же время зная, что нет для этой рабо­ты человека лучше него.

«Для него это вообще не является жертвой, — сказала я, — если я, конечно, знаю своего У.К.Джаджа». — «Нет, в действительности, конечно же, нет, однако иллюзия того, что это — жертва, еще может крепко держаться в теле ''старика"», — заметил. Так ли это? Надеюсь, что нет.

Dixi. Мне больше нечего вам сказать, пока я не получу вашего ответа. В работе я навсегда «искрен­не ваша». Располагайте мною, я буду тем, что вам нужно, и стану помогать вам изо всех сил; если вы согласитесь, то пришлите мне инструкции относительно моей части работы, и тогда поживем — уви­дим.

Насчет «заговора в Адьяре». Он начался вскоре после празднования очередной годовшины. Я по­лучила обращение за подписями 107 человек, ко­торых возглавили Субба Роу, Купер-Оукли и Нилд Кук; меня просили вернуться в Адьяр на следую­щую годовщину. Затем на сцену вышел Субба Роу со своими нападками на меня и на семь прин­ципов (см. письмо Берта). Сегодня госпожа Кук, умирающая от рака, в отчаянии пишет Берту, пы­таясь узнать у него, что же нашло на ее брата в Адьяре. Купер-0укли, Субба Роу и иже с ними плетут интриги, пытаясь помешать моему возвращению в Адьяр, и размахивают жупелом «рус­ской шпионки», запугивают всех святыми отцами и т. д. Вся эта братия (кроме самого Субба Роу) непрестанно пишет письма о том, что Учи­тель якобы настроен против меня и подсказывает Субба Роу (!), каким образом хотя бы частич­но уменьшить причиненное мною зло!! Они гово­рят, что Лондонская Ложа здесь уже практиче­ски потеряна, что она, по сути, погибла под моим злостным влиянием, подвергнувшись психологиче­ской обработке с моей стороны. Олькотт, как ви­дите, пишет, что Совет единогласно принял резо­люцию о том, чтобы просить меня отложить мое возвращение.

Все это я знала; мне был известен смысл слов Нилда Кука: Субба Роу — единственный, кто в си­лах спасти Общество (основанное мною!), и он го­товит какую-то великую реформу. Бедные глупцы!

Что ж, я пробудила к жизни Франкенштейна, и он теперь норовит сожрать меня. Вы один в состоя­нии спасти этого демона и сделать его человеком. Вдохните в него если не Дух, то хотя бы Душу. Станьте его спасителем в США, и да снизойдет на вас благословение моих Старших.

Ваша «старушка», правда, всегда готовая раскрыть вам свою внутрен­нюю жизнь, если вы только как следует возьметесь за работу.

Пожалуйста, обратите внимание Коуза на одну новую книгу, изданную нашим врагом Лилли, «Буд­дизм в христианстве». Прочтите страницы 358 и 404 и сообщите мне, можно ли найти худший пасквиль, чем это произведение!

 

 

Письмо 5

 

У.К.Джаджу

15 сентября 1887г.

Майкот

Дорогой мой У.К.Джадж!

Либо я что-то напутала и написала одно, подра­зумевая при этом нечто совсем иное, либо вы меня неправильно поняли. Учитель предложил, как вы из­волите выражаться, а не приказал (ибо Он больше не «приказывает» с того момента, как началось рас­крытие характера каждого крупного теософа), и по­этому Он приказал (только мне) телеграфировать вам обоим и спросить, готовы ли вы, прониклись ли желанием, созрели ли вы для того, чтобы вас избрали пожизненно. Это не значит, что вас должны избрать прямо сейчас и что начинать следует именно с это­го. Начинать со смены фасада было бы смешно и абсурдно. Это означает только то, о чем я вам телеграфировала.

Для начала вас обоих нужно избрать сроком на один год, а затем, в том случае, если вы будете го­товы дать обет пожизненного служения, тогда незри­мые силы направят течение дел и событий в такое русло, что вы будете единогласно избраны пожизнен­но (точно так же, как избрали нас с Олькоттом), дабы продолжать нашу работу после того, как мы уйдем из жизни. Вы понимаете, что, собственно, это значит? Это значит, что если вы не согласитесь, то обречете меня на печальную жизнь и печальную смерть, ибо все это время меня будет терзать мысль о том, что теософии приходит конец; что в течение несколь­ких лет я буду не в состоянии помогать ей и направ­лять ее развитие, ибо буду действовать в теле, кото­рому предстоит уподобиться нирманакае^[590], потому что даже в оккультизме существуют такие вещи, как не­удача, промедление и нестыковка. Но я вижу, что вы меня не понимаете.

Джадж, попытайтесь понять. Что бы вы ни пред­приняли, поспешите, ибо вы не знаете, что может произойти завтра. К тому же вы еще не умеете бес­пристрастно разбираться в людях, заглядывая за плотную завесу майи^[591]. Если вы испытываете к кому-то любовь и привязанность, то не замечаете его пороков; если же кого-то не любите, то всячески преувеличиваете его недостатки. Все это так есте­ственно и так по-человечески, мой дорогой друг, но — не по-теософски.

«Lucifer»^[592] вам уже выслан. Мне не нравится его первый номер, точнее, я им недовольна. Я постара­лась сделать его совершенно непохожим на «Path» и «Theosophist», дабы их интересы не сталкивались и они не вредили друг другу, но теперь то, что из этого вышло на деле, меня раздражает.

Поехать в Индию, прежде чем англичане меня выгонят? Вы, наверное, хотите сказать, прежде чем англичане меня загонят кое-куда, ибо именно это произойдет, если я поеду. Нет уж, спасибо. Думаю, что я полезнее здесь, в Лондоне, на свободе, неже­ли в Адьяре в тюрьме как русская шпионка — по одному лишь подозрению.

Всегда искренне ваша

Е. П. Блаватская

Поступайте как угодно. Не спрашивайте моего со­вета, потому что в действительности я готова сделать все, что вы мне скажете, вот только советовать вам ничего не стану. Пусть все идет своим чередом со­гласно карме.

 

 

Письмо 6

 

У.К.Джаджу

лично

[ 15 сентября]

Это только что написанное письмо вы вполне можете при случае показать Коузу; следовательно, я не написала в нем ничего такого, что могло бы по­мешать вам поступить подобным образом. Но то, что я вам говорю, это истинная правда. Учитель, по ка­ким-то своим соображениям, хочет, чтобы вас из­брали пожизненно, — это ясно как божий день. Я не могу написать Коузу, что это было испытанием, поскольку таковым оно не являлось: это был про­сто вопрос, на который вы оба ответили.

Я готова как угодно приврать, когда речь идет о мирских принципах, но не могу лгать, когда дело касается Учителя. Я еще меньше, чем вы, хотела бы видеть этого человека и вообще кого угодно (кроме вас) избранным пожизненно. Но коль скоро это вхо­дит в программу будущей деятельности и общей по­литики, то я вынуждена подчиниться, как бы не­приятно ни было это для меня лично. Однако если мне не нравится подобная идея, то лишь потому, что я больше никому не верю, за исключением вас и, воз­можно, Олькотта. Я утратила остатки своей веры в человечество и вижу и ощущаю (и не без оснований, если угодно) повсюду одних лишь Иуд. Но с вами все совсем по-другому. Вы не желаете, чтобы этого человека избрали пожизненно, ибо вы преувеличи­ваете его дурные наклонности, его «уловки» и мсти­тельность.

Что ж, вы правы лишь относительно последнего порока. Коуз и вправду мстителен, потому что он горд, и если вы сейчас сделаете его своим врагом, то вы своими собственными руками задушите теософию в США. Что он мстителен, это верно, но он отнюдь не лжив и не склонен «ловчить». Вы его просто не знаете. Он необыкновенно восприимчив, просто ужасно. Он больше, чем медиум, ибо он вводит в заблуждение не только своих «клиентов», свою пуб­лику, но и самого себя, что другим медиумам не свойственно. Он самовнушаем в высшей степени. Это заходит так далеко, что вы можете раскусить те или иные его «трюки» и считать их именно таковы­ми, тогда как сам он будет верить в них как в ис­тину и непреложный факт. Коуз — то же самое, чем был Магомет, хотя Магомет и основал религию, ко­торая в тысячу раз лучше любой другой, кроме буд­дизма. Какое вам дело до кармы Коуза, если этот человек добивается благих результатов для теософии? Коуз — наш последний козырь. Если вы его потеря­ете, то и для вас, и для нашего дела битву можно считать проигранной, вот что я вам скажу. Это наше Ватерлоо. Олькотт слишком слаб, хотя и выглядит крепким.

Весь план, что вас так «расстроил», «план на всю жизнь», является одним из последствий женитьбы Коуза на госпоже Бейтс. Эта женщина — просто ан­гел, к тому же она — мой лучший друг среди жен­щин. Она станет для Коуза настоящим спасением. Этот человек глубоко несчастен в своем уязвленном самолюбии, потому что общество забрасывало его грязью в течение двадцати лет, когда он этого совершенно не заслуживал. Есть в нем нечто от тра­диционного «падшего ангела», и я еще раз повторяю: Джадж, вы просто не понимаете этого человека. Дай­те избрать его на один год, а там посмотрим. Но что бы вы ни делали, во имя милосердия, во имя Учи­телей, ради себя самого и ради общего Дела не ста­новитесь вновь врагами. Я чувствую себя глубоко несчастной и пребываю в отчаянии, и это вы дове­ли меня до такого состояния. Я об этом деле уже и не помышляла, я отказалась от всяких мыслей об этом, когда услышала, что между вами обоими на­мечается какое-то политическое соглашение. Это ме­ня воодушевило. Затем из Вашингтона одновремен­но пришли письма от вас обоих. Учитель велел мне вам телеграфировать, что я и сделала, а теперь, ока­зывается, вы этим расстроены!

Мой самый дорогой друг, вы не можете сделать человека теософом, руководствуясь своими чувства­ми к нему. Но вы в состоянии создать превосход­ное оружие, волшебный «молот Тора»^[593], с которым вы сами можете стать Тором, непобедимым в схватках со злобными «инеистыми великанами»^[594] этого греш­ного, погрязшего в материализме мира. Мы должны делать все, что в наших силах, пользуясь подручным материалом — или же немедленно прикрыть нашу «лавочку». Аминь.

И да просветят вас Учителя.                  Ваша.

 

 

 

Письмо 7

У.К.Джаджу

[Конец сентября 1887г.]

 Дорогой мой У.К.Джадж!

Допусти я хотя бы на мгновение, что «Lucifer», как говорится, «сведет на нет» влияние «Path», я никогда не согласилась бы стать его редактором. Послушайте, мой старый добрый друг: раз уж Учи­теля провозгласили ваш «Path» самым лучшим и самым теософским из всех теософских изданий, то наверняка это было сделано не для того, чтобы по­зволить его влиянию «сойти на не/и»!! Я знаю, что говорю и делаю, и мой «гений-покровитель» этому не противодействует. В доказательство этого (что подтвердит вам первый номер журнала «Lucifer», ког­да вы ознакомитесь с его полемическим содержани­ем), я регулярно, с периодичностью раз в месяц, буду писать для «Path» статьи оккультного, трансцендент­ного и теософского содержания. Даю вам честное слово Е.П.Б. Я заставлю людей подписываться на «Path», что никак не повредит журналу «Lucifer». Один из них — это боевой, воинственный манас^[595], другой («Path») — чистый буддхи^[596]. Разве не могут они оба образовать единый наступательно-оборони­тельный союз в одной рупе, или стхулашарире^[597], тео­софии? «Lucifer» станет бойцом теософии, «Path» — ее лучезарным светом, звездою мира. Если ваша ин­туиция не нашептывает вам: да, так оно и есть, то это значит, что означенная интуиция, должно быть, витает в облаках. Нет, сэр: «Path» издается слишком хорошо, слишком по-теософски, чтобы я вмешива­лась в его дела. Я не создана для кроткой, умиротворяющей литературы!

Теперь о Коузе. Все, что я думала и говорила о нем, остается в силе. Но впредь над ним будет про­стерта железная длань, которую он не будет осоз­навать. Он тоже боец теософии, а в США — ее глав­нокомандующий. Я долго над этим думала, размыш­ляла, взвешивала, пока чуть не спятила. Никогда бы не подумала, что он откажется от Общества с уп­разднением этого треклятого отдела управления. Но, Джадж, если вы испытываете любовь к теософии и к нашему Делу, если вы готовы спасать это несчаст­ное здание, которое дрожит и трещит по всем швам, тогда поставьте во главе движения эту сильную, упор­ную личность. Пусть работа с этим человеком — лишь полумера. Но если мы не доверим сей пост этому Атилле в качестве «ангела с мечом», то никто, даже Олькотт, не справится с подобной работой в Америке.

Смотрите, Адьяр уже коллапсирует. Только что получила письмо от Олькотта. Он пересылает мне одно из посланий, полученных им от Купер-Оукли, который вынудил Совет проголосовать за то, чтобы я в этом году не возвращалась в Адьяр. Я отправлю вам этот образчик низменных происков и интриг — сможете оценить сами. Остерегайтесь Купер-Оукли! Он полон решимости отделаться от меня и при помощи лжи, клеветы и инсинуаций уже склонил на свою сторону Субба Роу. Поверь мне, о сын мой Гистасп^[598], у журналов «Lucifer» и «Path» достаточно сил, чтобы стать армией, способной сдерживать тем­ные интриги и заговоры. Всем этим деятелям не тер­пится занять мое кресло. Да не натрут они себе мо­золи на соответствующих местах!

Поспешите, не медлите, что бы вы ни делали. Будьте готовы, если вдруг придется идти до конца и силою брать Царство Небесное. [...]^[599] быть [...] чела [...] должен воспринимать [...] в качестве [...] гуру. Таковы распоряжения.

Ваша, второпях.

Е.П.Б.

 

 

Письмо 8

 

Теософам Соединенных Штатов

 

и Американскому Теософскому Совету

 

27 сентября 1887г.

Лондон,

 Зап. Лэндсдаун-роуд, 17

Холланд-Парк

 

Дорогие братья и сестры!

 

Ввиду того, что съезд, состоявшийся в апреле 1887 года, оставил открытым вопрос о должности прези­дента, по распоряжению Тайного Совета Священного Братства, наделившего меня изначальными полномо­чиями в качестве основателя Теософского Обще­ства, во исполнение данных полномочий я назначаю д-ра Эллиота Коуза, президента Гностического Тео­софского Общества (Вашингтон, федеральный округ Колумбия), президентом Американского теософского совета с этого дня и до очередного съезда и поручаю моему соучредителю, У.К.Джаджу, генеральному секретарю Теософского Общества в Америке, довести факт данного назначения до сведения всех отделений Теософского Общества. Президент обязуется выпол­нять и защищать действующую Конституцию, при­нятую в апреле 1887 года.

С братским приветом

Е. П. Блаватская

 По распоряжению Тайного совета.

 

 

Письмо 9

У.К.Джаджу

[5 июня 1888 г.]^[600]

Дорогой Джадж!

Несколько слов, но крайне серьезных. Субба Роу, Купер-Оукли и Н.Кук вышли из Теософского Об­щества и уехали из Адьяра. Олькотт, которому по просьбе Субба Роу пришлось объявить об этом в журнале «Theosophist», с присущим ему тактом написал в коротенькой заметке, что это было сделано, чтобы «не связывать себя никакими обязательства­ми», как он это называет, и что причиной этому послужили «натянутые отношения между ним (Субба Роу) и вами» (то есть мною!).

Что ж, вероятно, так оно и было. Все, что я знаю, так это то, что при первом же слове о Субба Роу или Купер-Оукли, или любом из них Субба Роу обрушится с яростными нападками на меня, на Олькотта и на «Тайную Доктрину». Разразится новый скандал, похлеще истории с Куломбами. А по­следней каплей, переполнившей чашу, стало именно ваше обращение ко мне в журнале «Path». Что ж, теперь я прошу вас именем Учителей ради меня и ради нашего общего Дела ни единым словом не обмолвиться в «Path» об их выходе из Общества. Пусть это пройдет незамеченным. Субба Poy готов на­броситься на нас при поддержке Купер-jукли, Мейбл Коллинз^[601] и прочих. Я, со своей стороны, не напишу ни слова в журнале «Lucifer», словно этот человек никогда не существовал. Вы знаете, что Субба Роу заявил, будто он в течение последних двух лет поддерживал связь с моим Учителем, фактически — с… !!! Что он показывал письма на сан­скрите от Него (но написанные не Его почерком и не в однородной «сплошной», каллиграфической манере — это на санскрите-то!), адресованные ему, Субба Роу, и что он перевел их для Купер-Оукли.

Содержание писем сводилось к тому, что он, Субба Pfoy, должен реформировать Общество и что Учителя от меня, Е.П.Б., отказались!! Купер-Оукли, избравший Субба Роу своим гуру и по­читающий его, так же как и Н.Кук, безоговорочно верит в него. Что там куломбовские «муслиновые надутые Махатмы» по сравнению с этим! Чур, чур — мне нельзя ничего говорить, как бы сильно я ни возмущалась. Но коль скоро ряды наши редеют и один за другим нас покидают наши лучшие умы, чтобы стать нашими злейшими врагами, то я бы ска­зала: «Благословенны чистые сердцем, обладающие одной лишь интуицией, ибо интуиция лучше интеллекта». Я сниму копию с вашей статьи и вышлю вам ее на этой неделе.

Всегда искренне ваша

Е.П.Б.

 

Письмо 10

 

Джону Рэнсому Бриджу

14 сентября [1888 г.]

Лондон

Дорогой господин Бридж!

 

Должна выразить вам свою бесконечную при­знательность за то, что вы проявили по отноше­нию ко мне чуткость и доброту, прислав мне для изучения копию вашей переписки с господином Джаджем. Надеюсь, на сегодняшний день от меня не требуется специальных заверений в том, что я и не помышляю стать кем-то вроде «папы римского в юбке» или выдвинуть догматическое учение. В обществе у меня есть немало влиятельных друзей, чье рвение приводит иногда к неправильному пониманию. Среди них моим самым благосклонным и горячим сторонником является мой друг г-н Джадж. Но даже у него, как вы можете заключить из его письма, не было намерения меня парализо-вывать, хотя его оригинальный циркуляр вроде бы дает некоторый повод для подобного прочтения. В действительности же речь шла не об исполнитель­ной власти; то, что имелось в виду, было связано с оккультным обучением и отношениями между уче­никами и учителем.

Факты же таковы.

В течение последних двенадцати лет я сообщала и передавала оккультные знания некоторым более или менее известным личностям (в том числе и не­скольким индусам), не связывая последних никаки­ми обетами и не ставя им никаких условий. С того времени, когда разгорелся этот постыдный заговор Ходжсона и Куломбов против меня, некоторые из моих бывших учеников, плохо усвоившие теософ­ский дух, покинули меня, успев перед этим запи­саться ко мне в чела. От последнего вида отноше­ний, однако, они отказываться не стали. Поэтому с тех пор они начали выдавать искаженные версии эзотерической философии, состоящие на четверть из истин и на три четверти — из неверных представле­ний и собственного тщеславия.

Так подобная меша­нина противоречивых утверждений и попала в пе­чать, и все это обрушилось на мою несчастную го­лову.

 Но этим дело не ограничилось, и, одержимые стремлением сделаться более значительными, они стали заявлять, что мои оккультные знания за вре­мя моей болезни якобы выветрились, что даже Учи­теля отвернулись от меня, обратив свои взоры на моих бывших питомцев, и что я теперь являюсь до­бычей элементалов и недозрелых чела! Однако мно­гие люди желают продолжать обучение у меня. Но я не хочу этим заниматься, разве что в виде исклю­чений, необходимость которых устанавливаю опытным путем. Я решила, что больше не позволю оск­вернять имена Учителей и втягивать их в болото идиотского критиканства.

«Ложа Блаватской» Теософского Общества^[602] стала результатом этой идеи, разработанной несколькими десятками таких друзей, которые готовы войти в нее и следовать за мною в духе искренней преданности по пути истинного оккультизма. Идея состояла (и состоит) в том, чтобы свести мои лекции по чет­вергам к их записи, а копии рассылать всем симпа­тизирующим отделениям и теософам, а также чтобы теософы со всего света присылали мне вопросы, а я на них отвечала.

У меня нет ни малейшего стремления к исполни­тельной власти. Терпеть не могу бюрократическую и парламентскую работу; у нас с Олькоттом разные пути. И все же мы с полковником все это время действовали вместе на двух разных планах: он осуществлял исполнительную экзотерическую работу, а я трудилась в философской и эзотерической сфере. Между нами не бывает ни малейших разногласий. Сейчас Олькотт гостит у меня, и мы с ним все та­кие же преданные старые друзья и сотрудники, каки­ми были всегда. Он прибыл из Адьяра, дабы уладить здесь всевозможные теософские организационные конфликты, в первую очередь — парижскую рево­люцию в «Ложе Изиды», три члена которой высту­пают против моего права вмешиваться, а остальные выступают за меня.

Будучи по должности членом Исполнительного совета в Адьяре, мне действительно пришлось при­бегнуть к своему праву и издать временное чрезвычайное распоряжение, чтобы как-то уладить нынеш­нюю скандальную историю в парижской ложе, и мои действия были одобрены президентом-основателем и Исполнительным советом в Индии. Теперь, когда приехал Г.С.Олькотт со всеми своими полномочия­ми, это дело переходит к нему. Но факт остается фактом: три члена французского отделения тем вре­менем выпустили бюллетени, насмехаясь надо мною и над Учителями («les pretendus Maitres»^[603], как они их именуют), и разослали эти бюллетени по всем отде­лениям, куда только сумели додуматься, но я боль­ше не буду этим заниматься. Я не вмешиваюсь, за исключением вышеупомянутых чрезвычайных ситуаций, в организационные дела полковника Олькот­та, поэтому и он не вмешивается в мою специаль­ную область — оккультное учение, и он заодно со мною. Et, voila tout!^[604]

Полковник Олькотт сейчас находится здесь еще и для того, чтобы организовать Британскую секцию Теософского Общества, которая включала бы в себя все британские отделения Теософского Общества, а я организовываю с помощью полковника специ­альный центр — дополнение ко второй секции из признанных чела (таких, как президент-основатель, г-н Джадж и некоторые другие), из тех, кто изучал бы исключительно оккультизм, кто готов принять — не в качестве догмы, а как основу для саморазви­тия — то учение, проводником которого я выступаю и которое я не могу передавать никому, кроме тех членов, которые дали обет; ибо не посвящать же мне их в «Тайную Доктрину»?

Вы сами знаете, что в таком Обществе, как наше, в процентном отношении всегда будет больше тех, кто не склонен специально изучать мистику и ин­тересуется преимущественно экзотерическими аспек­тами нашего движения, и гораздо меньшее число тех, чьим единственным устремлением является мисти­ческое знание и оккультная жизнь. Именно этих людей мы и приглашаем, и именно это имел в виду г-н Джадж. Никто не обязан в этом участвовать, и меня не будет волновать, даже если вы все откло­ните наше предложение.

Вы вольны поступать с этим письмом как угодно.

Полковник Олькотт присоединяется ко мне в сво­их дружеских пожеланиях и передает вам привет.

С братским приветом искренне ваша

Е. П. Блаватская

 

Письмо 11

 

У.К.Джаджу

7 июля 1889 г.

Фонтенбло, Франция,

 отель де ла Билль де Лион & де Лондр

 

Дорогой У.К.Джадж!

 

Поскольку меня тайно похитила госпожа Ида Г.Кэндлер из Бостона и заставила приехать сюда от­дыхать на месяц, у меня сейчас появилось немного времени, чтобы написать вам и высказать все, что я должна была вам сказать и что осталось невысказан­ным со времени вашего отъезда.

1. Я не благодарю вас за тех двух человек, кото­рых вы сюда прислали и в отношении которых я сделала все, что вы хотели, в точности следуя вашим инструкциям. Я подружилась с ними обоими и ни­чего против них не имею; они любят меня, я люб­лю их, но применительно к нашей работе здесь ни от одного из них пользы нет ни на грош. И Фуллертон, и Лейн в Англии оказались совершеннейши­ми неудачниками. Первый хотя бы работал и делал все, что мог; второй же не прикасается ни к чему и не говорит ни о чем, кроме самоубийства. Через пять дней после своего приезда он отправился на остров Уайт и пробыл там две недели; как только я отплыла во Францию, он уехал в Шотландию.

Я ничего не могу сделать для него.

2. In re^[605] Эзотерической Секции Теперь вы знаете, то есть должны знать, ибо ситуация полно­стью определилась, что если потерять сейчас Эзо­терическую Секцию, то рухнет все Теософское Общество в Америке, за исключением нескольких пустяковых отделений. Потеряйте его — и сами вы станете беспомощны и бесполезны. Эзотерическая Секция — это пульсирующее сердце Теософского Общества, и без него Теософское Общество останется лишь фикцией, и больше ничем.

Если бы у нас было 100 Анни Безант и Гербер­тов Барроузов^[606], то Теософское Общество могло бы со временем стать истинным Братством, ядром бу­дущего благосостояния человечества, как во «Взгля­де назад». Но у нас только одна Анни, один Герберт — и сотни сентиментальных и наполовину, если не совсем, эгоистичных дурачков, которые ссорятся и спорят и губят все в целом.

Так что истина в том, что вся сила коварства Коу­за направлена против одной лишь Эзотерической Секции, а следовательно, и против меня. Если вы этого не понимаете, то, значит, вы не тот проница­тельный ирландец, которым я вас считаю. Теперь вы знаете, что Коуз вас ненавидит, однако нападает только на меня, хотя до недавнего времени он не испытывал ко мне ненависти, а возлагал на меня большие надежды — относительно себя самого.

Коуз знает, что, как только он разрушит Эзотерическую Секцию, он остановит сердце и всю жизнедеятель­ность Теософского Общества в Америке, — вот и действует соответственно. Коуз в своем роде мудр, а вы, как я вижу, нет. Прочтите интервью, которое он дал репортеру «Washington Star», и посмотрите, как изощренно он действует. Весь его замысел сво­дится к тому, чтобы отождествить теософов с бутлеритами и сделать в глазах публики идентичными такие понятия, как «эзотерический» и «эзотерики Теософского Общества», что должно нас погубить. Так что же мы можем противопоставить этому че­ловеку? Вы выгнали его, исключили его, а он вы­ступает, как если бы он являлся президентом Тео­софского Общества, имея наглость заявлять, что «мы (то есть Коуз) не собираемся позволять ей (то есть Блаватской) делать то-то и то-то». И он по-прежнему будет насмехаться над нами: ведь у него есть день­ги, и он в состоянии купить с потрохами самого дья­вола, а у нас денег нет, и газеты отказываются пе­чатать наши ответы ему.

Теперь я заявляю, что единственным нашим спа­сением от этого является Эзотерическая Секция, и, как бы плохо ею ни руководили, большинство ее членов всегда останутся верными нам, и, если бы мы только смогли образовать ответвления этого Обще­ства и основать эзотерические ложи, президенты ко­торых отвечали бы за своих членов и получали бы по одной инструкции на всю ложу (пусть по две-три, пусть по нескольку), вот тогда все было бы в порядке.

Ваше предложение упразднить должности семерых советников невыполнимо и, простите, абсурдно. Вы что, хотите выставить меня ветреной дурой, на ко­торую нельзя положиться? Я только что назначила этих людей, а теперь должна их вышвырнуть? Нет, сэр. Мне велели это сделать, и я сделала; если же (из-за вашего промаха и упрямства) Эзотерическая Секция рухнет, то эти семеро падут вместе с нею, и я тоже — за компанию. Ибо как только Эзоте­рическая Секция рухнет, я окончательно отойду от Теософского Общества. Уж в этом я клянусь.

Меж­ду глупостями, которые порют, с одной стороны, Олькотт, а с другой — Харт, Теософское Общество будет не более чем фарсом. И я вас уверяю, что Коуз это прекрасно знает, и если вы позволите ему побе­дить, то пусть на вас обрушится бремя кармы. Де­лайте что угодно и как угодно. Даю вам карт-бланш^[607]. До тех пор, пока будет продолжаться бро­жение и жизнь в Эзотерической Секции не вой­дет в нормальное русло, я буду давать вам указания, которые, даже попади они в руки врагов, все равно не причинят нам никакого вреда. Чтобы я делилась с учениками серьезной информацией, пока не узнаю как следует своих чела? Да ни за что! Ладно, все это еще цветочки, ягодки будут впереди — так что, ве­дите себя прилично. Dixi.

Берт вышлет вам обращение Эзотерической Ложи «Горуса»; пожалуйста, посмотрите, сможете ли вы опубликовать его в «Path». Из этого обращения сле­дует, что Махатмы или не Махатмы, но того, чему могу обучить я, достаточно для старых каббалистов с двадцатилетним стажем. Все члены Ложи «Горуса» (Брэдфорд) — старые масоны и каббалисты, и то, что они говорят в своем обращении, заставит людей за­думаться и утрет нос Коузу.

Теперь я вижу, насколько верно то, что говорит Лейн [Фокс]. Что нам нужно в Америке, так это хотя бы еженедельник, если уж не боевая ежедневная газета. «Path» — это «агнец-Иов», это вечно сми­ренный Иеремия, так же как и наше «Revue Theosophique»^[608] в Париже. Вы едва ли осмелитесь сказать «фи!» на страницах своего журнала: а вдруг это бу­дет выглядеть как полемика? Если бы вы, восполь­зовавшись случаем, обратились к каждому теософу и эзотерику и призвали на помощь Бака и еще ко­го-нибудь и, изложив им правду о том, что любая газета считает своим долгом лягнуть нас, но не пе­чатает наши ответы, собрали бы деньги, сумму, до­статочную для издания еженедельника, первоклассной теософской боевой газеты — какого-нибудь «The Champion» или «Wrangler» или чего-либо в этом роде, и назначили бы Фуллертона номинальным редакто­ром, а сами стали бы реальным боссом, тогда бы мы могли преуспеть.

А сейчас госпожа Кэндлер (жена конгрессмена, предлагающего в октябре в Вашингтоне двинуться в поход за скальпом Коуза), которая меня обожает и подтверждает это, обещает нам 300 в год за нечто подобное. Она заставила меня приехать в Париж и потратила 30 долларов на одну лишь дорогу сюда, заставив Берта купить забронированные места в спальном вагоне и еще всякую всячину — для меня, моей служанки и себя самой (она решила меня со­провождать), поселив меня в номере люкс на целый месяц и тратя на меня деньги, как помешанная; эта женщина сделает для меня все что угодно. Она бла­городна, очаровательна, преданный друг и теософ, и она будет для вас ценным союзником в октябре. Она организует компанию по подписке на ваш ежене­дельник и сама положит ей начало, внеся круглень­кую сумму. Ваш «Path» — превосходнейшее теософ­ское издание, но для военных целей оно непригодно.

Ну вот и все. Сегодня — или никогда. Мы тут с Бертом получили исковые заявления от госпожи Кук, которая собирается привлечь нас к суду за клевету и моральный ущерб в связи с двумя на­шими пасквилями, опубликованными в журнале «Light»!! Истица делает первый ход, а я не имею права ответить и опровергнуть ее клевету. А что будет дальше? Меня просто тошнит, тошнит, тош­нит от всего. Если вы мне не поможете, я все брошу.

Ваша [...]

Е.П. Б.

 

Письмо 12

 

У.К.Джаджу

5 августа 1889 г.

Остров Джерси

Дорогой Джадж!

 

Я начинаю испытывать и разделять ваше царст­венное презрение к тому, в каком свете представ­ляет все Совет Эзотерической Секции в Лондо­не. Ошибки бывают такие, что впору рвать на себе волосы от отчаяния. И вправду прогнило что-то в королевстве датском, действительно, весьма прогнило. Вот полюбуйтесь: ни одну из инструкций А.Григгс так и не получил; он жалуется, а Берт клянется, что выслал их ему на адрес его отеля в Бостоне. Ну и где же они? Если, как меня заверяют, на каждой посылке указан наш адрес и почту просят вернуть по нему бандероль, если адресат не найден, то, как получилось, что почта не выполняет нашу просьбу? Чья здесь вина — Григгса или Берта? Черт бы по­брал, этих двух ослов! Сейчас при мне Мид^[609], у ко­торого есть и память, и более того — мозги. Посмот­рим, возможно, это как-то поможет.

Только что написала Бриджу и другим. Ничему из того, чем вы станете заниматься, никогда не бу­дет отказано в моей поддержке. Быть может, вы окажетесь виновны в глупостях, однако я сумею их сгладить. Но какого черта вы утверждаете, будто я на вас нападаю? Что ж, думаю, это вам во сне при­виделось.

Вот что я ответила Бриджу на его совет мне на­значить Григгса советником вместо него, поскольку тот, по-видимому, ему завидует: «Он слишком не­внимателен и нерадив. И тем не менее ради того, чтобы сохранить атмосферу всеобщего спокойствия, я бы охотно пошла на это, если бы все оставалось в нынешнем виде; но оставаться в таком виде оно не может. От семерых советников, пользы никакой, я это понимаю. Кто нам нужен, так это официальные председатели оккультных лож, подобных "Горусу" в Брэдфорде (Англия), где четырнадцать председателей, и все — старые масоны и каббалисты и трудятся, как один человек, и блестяще учатся (см. "Lucifer" за июль). Председатели, облеченные всею полнотой власти и наделенные привилегиями, единственные будут получать указания и нести ответственность за их исполнение, равно как и за членов своих лож. Председатели, которые сами будут подбирать себе членов и рекомендовать новых. Короче говоря, сле­дует заняться активной реорганизацией Эзотериче­ской Секции.

Полагаю, вы слышали об этом от Джаджа. То, что он делает сейчас, вероятно, носит лишь временный характер. Если бы в каждом городе, где есть эзоте­рики, можно было бы созывать совет, это было бы прекрасно, так как прежде чем я возобновлю свое преподавание, Эзотерическая Секция должна быть прочно организована. Если мне вообще придется вас учить, и учить настоящему оккультизму, а не вы­давать лишь некую порцию истины и отдельные на­меки на остальную ее часть, как я это делала преж­де, то я должна буду ощущать себя в безопасности. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день уви­жу те две инструкции напечатанными в журнале

Банди. Если такое произойдет, особого вреда не бу­дет; если же мне придется продолжать свое препо­давание без специальной защиты, то подобная оглас­ка может нанести неизмеримо тяжкий ущерб, попа­ди эта информация в руки людей беспринципных. Здесь, да еще в качестве Е.П.Б., я не имею права отказывать никому, кто добивается приема в учени­ки. Но председатели оккультных групп такое право получат и будут обязаны при необходимости это делать. Таким образом, для меня существенно сни­зится риск принять предателей в наше Общество» и т. д. и т. п.

Вот что в числе прочего я написала ему, и это не отличается от вашей программы. Но более чем не­обходимо запретить оккультизм на этом перепутье. Мы не можем его запрещать после того, как прой­дена первая ступень испытаний. Никто не обязан вести жизнь, наполненную тяжким трудом, за кото­рый нет никакой возможности получить вознаграж­дение. И вы должны ставить людей в известность об этом. В каждом городе, где есть несколько эзоте­риков, должен быть свой председатель оккультной группы. Относительно тех членов, которые живут разрозненно в отдельных населенных пунктах, долж­но появиться какое-то иное правило; а что если я положусь в этом смысле на вашу американско-ир­ландскую изобретательность?

Теперь о других делах. Приезжает Олькотт. Он будет здесь 24-25 августа. Хочет повидаться со сво­ей сестрой Изабель Митчелл и просит вас известить ее о том, что он приезжает в последнюю неделю августа. Я не знаю ее адреса, к тому же не думаю, чтобы из этой встречи вышло нечто достаточно ра­зумное и подходящее. Мне хватает забот и с одним Олькоттом, а если приедет еще и сестра, я вас уве­ряю, она как пить дать его расстроит. С каждым го­дом он все легче поддается внушениям и манипуляциям тех, кто ему потакает (а я этого не могу), и становится все более упрямым. Что поделаешь! Раз уж я должна просить вас известить ее, я также ос­тавляю вам решать, в интересах ли теософии при­сутствие этой женщины, так как лично я уверена, что для нас она хуже слона в посудной лавке и она сделает братца неуправляемым, словно с цепи сорвав­шимся.

Почитайте мои письма в сентябрьском номере журнала «Theosophist», в августовском номере «Lucifer», и вы поймете, что я имею в виду. Если все обернется к худшему, то, откровенно вам говорю, Джадж: я выйду из Теософского Общества и порву с ним. Мне невыносима мысль о том, что от меня, давшей жизнь теософии, ожидают теперь, что я при­еду в Адьяр, на поклон к Харту и Совету, выжив­шему из ума настолько, чтобы отречься от Учителей, от оккультизма — от всего. Представьте себе: Харт, опубликовав интервью, данное им глупому репортеру из «New York Times», затем напечатал в моем соб­ственном журнале еще более глупые редакторские заметки, чтобы бросить мне в [...], что «Ложа Бла­ватской» — это не Теософское Обществом. Каков наг­лец! Имеющий уши да слышит.

Навеки искренне ваша

Е.П. Б.

 

Письмо 13

 

У.К.Джаджу

[Конец октября 1889 г.]^[610]

Дорогой мой Джадж!

 

Если, зная, что вы единственный человек в Эзо­терической Секции, которому я могу достаточно доверять, чтобы не требовать от него принесения клятвы^[611], вы все же превратно меня понимаете либо ставите под сомнение мою привязанность к вам или мою благодарность, то вы тогда, должно быть, вдо­бавок ко всему еще и глупы. Начнем с того, что вам лучше отклонить мои искренние извинения за то, что я поставила вас в неловкое положение. По-ви­димому, это не вы (во всяком случае, непосредст­венно) заставили переживать Бриджа, а Григгс. Но вот вопрос: это Григгс действовал на свой страх и риск, или же вы, советники с вами во главе, сочи­нили правило, согласно которому председатель, всту­пив в должность или перед вступлением в должность обязан сам принести клятву?

 Если это так, то это глупо, возлюбленный сын мой. Председатель каждой эзотерической группы должен первым делом за­ставить всех членов группы принести ему обет по­виновения, затем повторить этот обет и лишь после этого — сам поклясться перед ними по эзотериче­скому Уставу. А ведь есть и еще будут случаи, ког­да какой-либо член Эзотерической Секции не за­хочет вступать в группу, пожелает остаться неизвест­ным или действовать отдельно от других, и тогда, если я доверяю ему, то могу позволить ему оставаться неприсоединившимся членом; примите данный пункт устава, ибо это абсолютно необходимо.

Джадж, у нас слишком много врагов, чтобы не работать над повышением нашего уровня во имя сохранения достойных членов, а Бридж и Нойз — действительно честные и искренние люди. Быть может, они фанатики и им плевать на отдельные личности, но они до смерти преданы теософии. Так не будьте же вы упрямым, как осел ирландцем и не выступайте против своих лучших друзей. Я ради вас на все готова и буду верна вам до самой смер­ти, несмотря ни на что. Так помогите же мне хоть чем-нибудь; не делайте своими врагами тех, кто мог бы остаться в наших рядах, не начинайте враж­ду просто из-за каких-то дурацких формальностей и крючкотворства.

Вы называете себя — и устно, и письменно, и в печати — моим представителем (скорее уж вы пред­ставитель, а не мой). Следовательно, если у вас появится какое-либо подобное правило, вам легко будет сказать, что изменения в устав внесла я. И запомните: если вы осмелитесь протестовать, редак­тируя и исправляя то, что я напишу о вас в своих будущих инструкциях, я прокляну вас на своем смер­тном одре! Вы не знаете того, что знаю я. [...]. Это будет достойно похвалы, Джадж Вы должны быть защищены, хотите вы этого или нет. Я сейчас со­бираю письменные показания против Дариуса X., потому что он уверен, что в один прекрасный день привлечет вас к суду иным способом, чем в «Religio-Philosophical Journal»^[612], и мы должны вас всячески обелять, а его выставлять в черном свете — настоль­ко, насколько он этого заслуживает, и защитить вас, подготовившись к этому заблаговременно. Вот тут-то совершенно неоценима будет помощь Бриджа.

Так последуйте же моему совету и сделайте все, что в ваших силах, и во что бы то ни стало сохра­ните с ним дружеские отношения. Мид пошлет вам его письмо ко мне и мое ответное письмо Бриджу. Это может уладить наши дела, но только если вы мне поможете. Теперь я вижу, что виноват Григгс, а не вы. Но я питаю к Григгсу давнюю нежность и не хочу, в свою очередь, портить ему настроение.

Только какого черта вы выбросили лишние три доллара на телеграф, если не имеете к этому делу никакого отношения и если прямо сейчас можете уйти в отставку (очень по-теософски), убей бог, не знаю! Джадж, вам столько всего приходится терпеть, и вы перетрудились. Но, то- же самое можно сказать и обо мне, и если вы будете угрожать мне подоб­ными вещами, то я лучше вообще прикрою «лавочку». Если вы обижаетесь на то, что я могу сказать в момент замешательства, боясь потерять наших луч­ших членов, когда так крепнут вражеские силы, то, значит, Теософское Общество — это фикция, а наше Дело — недостижимая утопия. Во имя милосердия, ради нас и себя самого займитесь-ка лучше приве­дением в порядок дел, и давайте больше не будем об этом. Вот уже два месяца я размышляю над из­менением формулировок клятвы и сейчас непосред­ственно работаю над текстом. Все то же самое, толь­ко риторика чуть ярче выражена. Да хранит вас Спа­ситель наш, кроткий Иисус.

 Искренне ваша

Е.П.Б.

Терпеть не могу, когда меня обвиняют в стрем­лении играть в папу римского или в самодержца^[613].

 

Письмо 14^[614]

 

Эллиоту Коузу^[615]

[1889]

Сэр!

В своем письме в «Religio Philosophical Journal» вы заявляете, что четыре года назад вы написали письмо Мейбл Коллинз (г-же Кук), спрашивая ее об истинном источнике «Света на Пути»^[616], на что она ответила, что книга была вдохновлена «Кут Хуми» (!) «или еще каким-то индусским адептом». В опубли­кованном вами ее письме от 18 апреля 1889 года — первом, которое вы получили после четырехлетнего перерыва, — она утверждает, что ее предыдущее пись­мо было написано под мою диктовку, и добавляет, что ранее она сказала, будто «Свет на Пути» был вдохновлен одним из моих Учителей, потому что я тогда умоляла и заклинала ее так поступить!!!

Между тем факты таковы.

1. «Свет на Пути» был впервые издан в начале 1885 года, и ваше письмо к г-же Коллинз никак не могло предшествовать публикации этой книги. Я вернулась в Индию в ноябре 1884 года и ни разу не встречалась с Мейбл Коллинз до 1 мая 1887 года; вдобавок к тому в течение этого периода мы не пи­сали друг другу никаких писем.

Следовательно, совершенно невозможно, чтобы я диктовала или хотя бы предлагала написать письмо, о котором говорит Мейбл Коллинз.

2. Перед своим возвращением в Индию я виде­лась с Мейбл Коллинз от силы три-четыре раза. Она мне тогда показала одну или две первые страницы «Света на Пути», где я узнала несколько фраз, ко­торые были мне знакомы. Поэтому с еще большей готовностью я восприняла ее описание того стиля, в котором они были ей даны. Сама Мейбл Коллинз была в полной уверенности, что эту книгу продик­товал ей «некто», чью внешность она описала, и я не сомневаюсь, что в этом моем утверждении меня поддержит г-н Финч, который внес решающий вклад в публикацию этой книги.

3. В готовом виде эту книгу я впервые в жизни увидела в Остенде, за несколько месяцев до своего приезда в Лондон в 1887 году, когда один ее экзем­пляр мне был доставлен г-ном Артуром Гебхардом, который наверняка вспомнит это обстоятельство. Поэтому еще более смешно предполагать, что я мог­ла попросить Мейбл Коллинз заявить, будто «Свет на Пути» был вдохновлен моими Учителями. На­сколько известно мне и всем английским теософам, до появления вашего письма никогда не обсужда­лось предположение о том, что произведение, о кото­ром идет речь, было «вдохновлено» Махатмой К. X. Напротив, как сообщили мне те, кто разбирается в этом гораздо лучше, инспирация этой книги всегда приписывалась совсем другому человеку, с которым я и вправду знакома, но которого я, разумеется, ни­когда не стала бы называть своим «Учителем». И наконец, я решительно и категорически отвергаю подлую инсинуацию Мейбл Коллинз: я вообще ни­когда не просила эту леди сделать какое бы то ни было заявление о «Свете на Пути», не говоря уже о каком-то обманном заявлении. Ее обвинение безос­новательно и носит лживый, клеветнический харак­тер; лживость данного обвинения очевидна всякому, кто знаком с фактами.

Кроме того, разве это я была тем таинственным посетителем, вошедшим без доклада в ее кабинет, когда она начинала писать «Через Златые Врата», чье имя она позабыла спросить и который говорил с та­ким знанием дела, что от пламени его слов она за­горелась верой?

Или, коль скоро «Идиллию Белого Лотоса» она посвятила «истинному автору и вдохновителю», вы полагаете, что это я была тем вдохновителем или стояла у нее за спиною и внушала ей это посвяще­ние? Но разве книга не была начата задолго до того, как я впервые увидела ее автора? Тайну сию раскрыл г-н Юэн и поведал полковнику Олькотту, которо­му довелось услышать все о вдохновителе книги еще до того, как я узнала о существовании оного.

Но помимо всего этого — в чем смысл вашего письма? Вы что же, хотите войны? Берегитесь: меня успели настолько вывалять в грязи, что ничего еще более ужасного, случиться со мною уже не может. Мне-то терять нечего, но думаю, что и вы сами, и Мейбл Коллинз почувствовали бы себя не очень уютно, если бы я выступила в печати, опубликовав все ваши письма вкупе с парочкой известных мне фактов. Я прекрасно знала о том, что вы не верите в Учителей, хотя ваши письма полны торжественных заявлений о вашей преданности Им; и каким же отъявленным лжецом предстанете вы перед публикой, если я дам этим письмам появиться в печати! Помните, что письма ваши каждой своей строкой сви­детельствуют об истинной причине вашей злобы ко мне; не думаю, что люди по-прежнему будут испы­тывать к вам уважение или особо верить вашим сло­вам, когда узнают о подлинных мотивах, которые вами движут. И будьте уверены: уж я позабочусь о том, чтобы все узнали и поняли истинную цену ваших мотивов, если вы доведете дело до открытой войны между нами. Ваша.

 Е.П.Блаватская

 

Письмо 15

 

У.К.Джаджу

9 февраля 1890г.

Лондон

Дорогой Джадж!

 

Вы страдаете болезнью печени, и я тоже. Види­мо, вы от этого становитесь пессимистичным, кап­ризным, не очень-то дружелюбным. Мне приходит­ся лишь учитывать, что, чем больше мучений до­ставляет вам ваша печень, тем активнее приходится искать средство от этой болезни. Поэтому я пока от­ложу столь важное занятие, как ответ на ваше пись­мо по пунктам, хотя не считаю полезным указывать вам на противоречия между вашими «о'кей» по по­воду заявлений, подразумевающими, что вы знаете, что все они правильны, и вашими язвительными на­смешками над новыми правилами, которые застав­ляют вас метаться между выяснением пригодности новых членов, вступающих в организацию, и невыполнимостью этой задачи, на которую я обрекла вас и Совет благодаря этим глупым «указаниям». И это — «хитрость»? Что ж, прекрасно.

Так уж выходит, что как раз для этого и были назначены председатели групп и советники. Никто не хотел, чтобы они или вы становились шпионами, их надо было просто одобрить. Вы отказываетесь, угрожая своей отставкой, что ж, поступайте, как угодно.

С тех пор как сформировалась Эзотерическая Секция, у меня не было ничего, кроме хлопот с ней в Америке, причем только в Америке. Здесь, в Англии, у меня около 80, а за границей — 25 эзо­териков; 35 — в одной только лондонской «Гуптавидье»^[617], и ни один человек не покинул нас после ухода «Мейбл Коллинз», никто не доставил ни­каких хлопот, не сделался предателем и не создал каких-либо трудностей. Вот почему, будучи уверена в этих людях, я учу их настоящему оккультизму осо­бо, посылая в Америку лишь то, что, если случайно и попадет в печать, не сможет нам навредить, так как они не владеют утраченным ключом к соотноше­ниям и таттвическим^[618] мистериям. И это вы назы­ваете «обманом»? Тогда замечу, что именно столько, и не больше, информации дается в течение (первых) трех лет всем, кто обучается непосредственно у са­мих Учителей и живет вместе с ними. Поэтому я чувствую, что подобный мой «обман» совершенно оправдан.

Я знаю, кто передал те документы в журнал Банди и рассказал вам об этом; человек, способствовав­ший этому в Чикаго, давно вышел из Эзотериче­ской Секции. Пожалуйста, не воображайте, что раз уж я держу язык за зубами, будучи связана клятвой и из чувства долга, то это значит, что я не знаю, кто есть кто. Я знаю достаточно для решения своих задач, и этого мне хватает.

А хартии вам передали и велели распределить сами Учителя. И если вы этого не сделали, то я бы на вашем месте не радовалась, а чувствовала, что поме­шала работе. Их выдают не тем, кто получает осо­бые знания в личных и конфиденциальных письмах от меня (хотя, что касается Америки, там подобную ин­формацию получали лишь двое); хартии задуманы как милые безделушки, способные угодить вкусам тех, кому выдают лишь полуистины, не более того. Они призваны играть роль внешних знаков отличия для групп, действующих открыто, у всех на виду, в которых большинству всегда придется доверять лишь наполовину, и лишь меньшинству — исключитель­но великому меньшинству (простите мне эту игру слов в ирландском духе) — будет в свое время пре­подаваться истинное знание.

Но если и это для вас слишком много и вы ви­дите в этих людях предателей еще худших, чем те, которые будут поступать к нам впредь, тогда бросьте все и заявите об этом открыто, публично. Скажите им, что такая работа вас просто убивает и что вы не можете продолжать. Мне-то что! Принесла ли мне наша американская Эзотерическая Секция ка­кую-либо выгоду, или славу, или вообще что-ни­будь, кроме хлопот и вечной, нескончаемой иереми­ады — потока ваших стенаний?

Вы говорите, что именно Эзотерическая Сек­ция довела вас до болезни? Так бросьте все, или пе­редайте групповое и дальнейшее обучение с соответ­ствующими инструкциями г-ну Фуллертону, либо вообще прикройте всю «лавочку», ибо мне все рав­но. В Америке наберется с полдюжины или чуть меньше людей, которых я не брошу из-за того, что вы бросите работу. Я продолжу их обучение через частную переписку, вот и все. Но я пророчествую, и пророчество мое вскоре сбудется: разваливайте группы Эзотерической Секции, утаивайте от них их хартии, действуйте в том же духе — и Теософ­ское Общество в Америке развалится менее чем за полгода, как рухнуло и развалилось оно в 1878 году, когда мы уехали.

Но дело в том, что, если вы будете продолжать в том же духе, именно мне придется порвать с Аме­рикой, ибо я не намерена и дальше терпеть ваши запугивания в каждом письме. Ваше мнение обо мне крайне лестно.

 Вы полагаете, будто меня все это вре­мя кто-то «подстрекал». Ни один эзотерик здесь не сумеет меня подстрекнуть. Правила были переданы и добавлены; именно так была образована здесь ложа «Гупта-видья», в которой большинство должно принадлежать и уже принадлежит к тому самому внут­реннему кругу^[619], о котором вы рассуждаете. Вы ни­когда и представить себе не могли, не правда ли, что организация, в которую входит около 500 человек (473), может сохраняться на том уровне, когда всем ее членам можно доверять в той же степени, как и горстке проверенных людей? Производить здесь пе­ремены я начала уже давно. Но я делала именно то, что указывал мне Учитель. Только в январе прошло­го года в письме, которое у меня на руках, :. сооб­щил мне, что я должна делать, и я лишь выполняю его указания, а не свои.

Вы, кажется, вообразили, будто я лично заинте­ресована в этой тяжкой, кропотливой и монотонной работе — вращать жернова мельницы Эзотерической  Секции. Уверяю вас, ни в малейшей степени, раз­ве что для блага Теософского Общества в целом. Ес­ли вам «дурно от вороха писем из Эзотерической Секции и постоянных нарушений всех правил и предписаний», то я испытываю то же самое. Если вас тошнит «от всей системы в том виде, как она сей­час разработана», так это вы поставили ее на такой фундамент: зачем же вы это сделали?

Я не имею никакого отношения к вашей работе. Я разрабатывала правила для горстки людей и еще раз вам повторяю: лишь потому, что в этом назрела абсолютная необходимость. И если вы воспротиви­тесь правилам III и IV^[620], то я вам скажу: оставьте их в покое. Только тогда никакая Эзотерическая Сек­ция не будет получать никаких особых знаний, ни в одной группе не будет своей «внутренней группы» и все учащиеся так и останутся яолуэзотериками, так как доверять им можно будет только наполовину. В этом случае я отберу здесь тех немногих, с которы­ми буду заниматься лично, по переписке, и для это­го мне не понадобится ни своего представителя, ни секретаря.

Запомните, пожалуйста: если бы я только могла забыть, что в этом мире существует какая-то там Америка и какая-то Эзотерическая Секция, раз­ве я не сумела бы тогда легко зарабатывать себе на жизнь? Сотню в месяц — по моим новым контрак­там с русскими журналами. Запомните, что я могла бы получать по 150 рублей золотом, или 30 долла­ров, за печатный лист, то есть за 16 страниц по 300 слов на каждой, — объем, с которым я легко могла бы справляться за один день, если бы мне не надо было больше ни о чем думать^[621], а это для меня не­возможно, ибо у меня нет буквально ни минуты сво­бодного времени. И вот я вынуждена то и дело при­нимать милостыню от наших теософов, когда они видят меня умирающей и вынуждены отправлять меня на морское побережье подлечиться. А все это благодаря Эзотеричеякой Секции и Теософскому Обществу. Поступайте как угодно. Это мой ульти­матум.

Теперь о другом, менее возвышенном, но столь же необходимом. Я должна деньги за свои книги на Дьюк-стрит, 17; да и графиня время от време­ни спрашивает о них у меня. Я передала ей 50 долларов, полученных мною от одного нью-йор­кского эзотерика, потому что я не стану расходо­вать на себя ни гроша из тех денег, которые дают мне члены Общества, как о том просил меня да­ритель, и отдала графине остальные 20 долларов; но я еще должна Дьюк-стрит и, видимо, гораздо больше. Что ж, графиня подробно вникала во все это; кажется, у нее сложилось впечатление, что я получила деньги от вас, и она ни слова не сказа­ла, и непохоже, что приложенная объяснительная записка от Фуллертона развеяла ее подозрения, ес­ли таковые у нее имеются. Он говорит, что, по вашим словам, вы послали мне два денежных пе­ревода за мои книги. Вы же знаете, что вы так мне их и не выслали. Вы отправили мне как-то 7 долларов за «Тайную Доктрину», а за «Ключ к те­ософии» и за «Голос Безмолвия» я еще не по­лучила ни цента. Так что же вы с Фуллертоном имеете в виду?

Ну что же, мне очень жаль, что мы с вами дого­ворились о том, что вы будете посылать непосред­ственно мне те суммы, которые я должна получить за «Тайную Доктрину», за «Ключ к теософии» и за «Голос Безмолвия. Это доставляет вам толь­ко лишние хлопоты, а меня вынуждает вести надо­едливые разговоры по денежным вопросам, чего я терпеть не могу. Я пошла на это, подумав о том, что Дьюк-стрит может либо провалиться ко всем чертям, либо остаться в руках Арча и Берта, что, в сущно­сти, будет означать то же самое.

Теперь графиня взяла на себя улаживание всех вопросов и является единственной управляющей, и я прошу вас считать нашу прежнюю договорен­ность аннулированной. Высылаю вам еще один офи­циальный документ по этому делу, а другой экзем­пляр передаю графине. Это избавит меня от писа­нины по денежным вопросам, да и вас, должно быть, устроит. Чем меньше будет между нами фи­нансовых взаимодействий, тем полезнее будет для нашей дружбы.

Dixi.

А теперь желаю вам здоровья покрепче и удачи побольше, чем принесли вам моя Эзотерическая Секция и мой «обман».

Вы же считайте меня своим другом, как всегда.

Е. П. Блаватская

 

 

Письмо 16

 

У.К.Джаджу^[622]

[Около марта 1890г.]

У.К.Джаджа просят внести следующие измене­ния и дополнения в хартии Эзотерической Сек­ции.

Принимая во внимание, что Братья Эзотериче­ской Секции (указать название местоположения), сообщив нам о своих (слово «своем» заменить на «своих»)...

9-я строчка, последнее слово — «Братья».

Пояснения для У.К.Джаджа:

«Внутренняя ложа Дзиан»^[623] — это название, под которым известна ложа Учителя во внутреннем ламасери. Все адепты, чела и т. д. в этой части стра­ны известны среди лам как дзиан-па^[624]. Слово «мы» относится не ко мне лично, а ко мне вместе с мои­ми сотрудниками: секретарем, которого избрал Со­вет, и вами, У.К.Джадж, ибо вы должны расписы­ваться под моей подписью на каждой хартии.

Хартии могут показаться излишне многословны­ми и высокопарными — возможно, но их состав­ляли верховные масоны из Ложи «Горуса» и ро­зенкрейцеры. Сожалею, но я должна попросить вас передать эти постоянные хартии в каждую группу из вашего списка с номерами и предоставлением права выбора давать или не давать название сво­им Ложам.

Искренне ваша

Е.П. Б.

Ложи, по желанию членов, могут быть известны публике под своими именами, но их номера разгла­шению не подлежат.

Относительно фотографий Учителей.

1. Каждая Ложа Эзотерической Секции может по желанию получить по одному экземпляру сним­ка каждого Учителя.

2. Отдельные члены Эзотерической Секции так­же могут иметь по одной фотографии каждого Учи­теля с одобрения У.К.Джаджа.

К чему говорить о продаже фотоснимков^[625]? Не­ужели оплата чистой стоимости их изготовления должна проходить по графе «продажа»? Иными сло­вами, привилегия для наших членов состоит в том, что они могут изготавливать эти фото за свой счет.

Ваши предложения по поводу работы г-на Мида были учтены.

Не понимаю, почему фотографии Учителей долж­ны стать менее «священными» из-за того, что фото­графу, который их делает, нужно платить?

Не будет ли У.К.Джадж так любезен это объяс­нить?

Искренне Его

Е. П. Блаватская

 

Письмо 17

 

У.К.Джаджу лично

и для Эзотерической Секции

Август[1890г.]^[626]

Авеню-роуд, 19,

 Риджентс-Парк, Зап.

 

Дорогой У.К.Джадж!

 

Отвечаю на ваш вопрос относительно Эзотери­ческой Секции и Берта. Если Берт оповестил все группы Эзотерической Секции о том, что «они должны создать аурическое яйцо и для этого необ­ходимо семь раз в день создавать его при помощи красок, пока яйцо не сформируется», то он изрек нечто, имеющее не больше смысла, нежели приказ создать овцу из гусиного яйца. А если он к тому же добавил, что «все это согласно моему указанию», тог­да он либо безумец, либо контуженный, если не сказать хуже.

На мой взгляд, Берт получил это распоряжение, на которое он ссылается, через госпожу К.Шерберн и трясется над ним так же, как и над своей намаг­ниченной водой для госпожи Гэхэн.

Теперь я попрошу вас довести до всех членов Эзотерической Секции следующее: мне никогда и не снилось отдавать какие-либо столь абсурдные и идиотские указания. Кроме того, выпустите коро­тенькую заметку на эту тему, гласящую, что если вы или любой другой человек, которого я могу делеги­ровать в качестве своего представителя (чего я не стану делать второпях), продемонстрирует какое-либо подобное «указание», подписанное моей физической, а не астральной (черт бы побрал эти сверхъестествен­ные приказы!) рукой, то я откажусь от такой подписи. Более того, любого, кто после уведомления о вышесказанном согласится с подобным «указанием», полученным через третьих лиц, — пусть это будет даже сам Олькотт, — я исключу из Эзотерической Секции, так как я не желаю терпеть в нашем Об­ществе таких дураков.

Все это: «намагниченная вода» К.Шерберн (исчез­нувшей) от моего имени и «аурическое яйцо» соглас­но моему «указанию» — вынудило меня, действуя в соответствии с уставом, временно исключить Берта. Я не могу изгнать его насовсем, ибо это означало бы навеки погубить его, но я исключаю Берта на не­определенный период времени и посылаю его в Ин­дию. Ему предстоит трехдневное плавание. Хочу, чтобы ни Олькотт, ни кто другой не знали о его проступке и о факте его исключения. Я даже остав­ляю Берту инструкции до № 3, однако новых он не получит; не сможет он и принадлежать к Внутренней группе и получать положенные ей конечные знания; для него будет закрыт и доступ в «оккультную ком­нату», открытую для членов Внутренней группы. Ес­ли Берту удастся спасти положение в Индии, где теософия впадает в беспробудную спячку и [...] — что ж, отлично, превосходно. Если же нет — ему придется трудиться до тех пор, пока он не искупит свои грехи.

Навеки ваша

Е.П.Б.

Проследите, пожалуйста, за тем, чтобы никто, кроме советников, не знал о его исключении. Я напишу Шерберн сама, лично, и постараюсь ус­покоить Берта. О горе мне как главе Эзотериче­ской Секции!

 

 

Письмо 18

 

У.К.Джаджу

лично

19 ноября 1890 г.

Лондон, Северо-Запад,

 Риджентс-Парк, Авеню-роуд, 19,

 Теософская Штаб-квартира

 

Дорогой У.К.Джадж!

 

Посылаю это вам в качестве предупреждения для всех нас, для всего Общества. Внимательно прочтите последнюю редакторскую заметку Олькотта в жур­нале «Theosophist» под названием «Первая страница из истории Теософского Общества», и вы поймете, так же как и я, куда он клонит. Его позиция сво­дится к тому, что Теософское Общество не было ос­новано по «указанию» Учителя, что на самом деле он вообще не получал никаких «указаний», а вся эта идея пришла ему в голову спонтанно. Ну вы-то знаете, что Олькотт почти лжет. Шесть месяцев мы обсуждали это дело и готовились к нему; я возра­жала против идеи Олькотта назвать будущее обще­ство «Клубом Чудес», а он был не в состоянии при­думать какое-либо иное название.

В статье Олькотт именует меня «гипнотическим посредником», залихватски выдвигает на первый план себя — всюду, от первой до последней страни­цы, а обо мне упоминает лишь случайно, до непри­личия бегло.

Теперь я объясню вам, почему он это делает. Это следствие того, что Берт его прямо спросил, наме­рен ли он придерживаться программы Учителя. Если да, то как он может твердить о своей преданности Учителям и при этом заявлять, что утратил абсолют­но всякую веру в меня? И это он говорит уже после того, как меня единогласно поставили во главе Ев­ропейской секции. Дело в том, что Олькотт отчаянно завидует мне!!! И не кто иной, как этот про­клятый Харт постепенно возбудил в нем это чувство. Это он заставил Олькотта сомневаться во мне, за­ставил его поверить в то, что я амбициозна, тще­славна и норовлю занять его президентское кресло! Дурак!! Да если бы все Теософское Общество стало требовать от меня занять этот пост (как это делает Т.Татья), я бы отказалась, точно так же как ответи­ла отказом ему самому.

Олькотт теперь пытается постепенно меня заду­шить, преуменьшая в глазах всего мира мою роль в создании Теософского Общества. Он отказывается от своих прежних слов, забывая о том, что он посто­янно твердил своей аудитории на протяжении пер­вых десяти лет и повторял в своих лекциях и в ста­тьях. Он кончит тем, что выставит себя лжецом, если мы (в особенности вы, которому все известно) не остановим его. Вы знаете, как много писем он уже написал, постоянно мягко намекая на то, что я — всего лишь медиум, а значит, невменяема. Это было для него способом отвести от себя удар и спасти свою шкуру, бросив кусок моей репутации в глотку преследующим нас голодным тварям. А теперь он вы­пячивает свою роль и возносится и все такое.

Посмотрите на последнюю страницу журнала «Theosophist»: на ней перепечатывается и цитирует­ся одна из самых злобных статей против меня — безо всякого основания, без какой-то особой причины, разве что с целью возразить против титула «жрица теософии» или «верховная жрица». На голову мне выливают целый ушат грязи — и все ради того, что­бы прицепиться к какому-то словечку! Это, конеч­но, Харт, но это также и Олькотт, ибо это он поз­воляет такие вещи и, таким образом, позорит себя. Да разве я допустила бы, чтобы в журнале «Lucifer» появился хоть один абзац из «Tribune» или нью-йоркской «Sun» с нападками на Олькотта? Но еще более серьезной ошибкой является его редакторская статья.

Г.С.Олькотт угрожает своей отставкой; может быть, он и уйдет в отставку, а всю вину за это по­пытается возложить на меня! В прошлом году, ког­да Олькотт был здесь, он хвастался успехами теосо­фии в Индии, превознося их до небес, и бахвалил­ся развитием там отделений Общества. Говорил, что все процветает, что перспективы многообещающи, что люди, как всегда, преданны, 150 отделений креп­ки и счастливы.

Но какова же истина, и что там теперь застанет Берт? Из 150 отделений живы лишь 40. Никто не приближается к Адьяру на расстояние ближе пяти миль. Теософия быстро умирает. Почему? Я бы ска­зала, что из-за верховного владычества Харта в Адь­яре в течение последних двух лет, и особенно из-за отъезда Олькотта на целый год в Японию, где он не основал ни одного отделения, зато подцепил хрони­ческую дизентерию и довел до неизлечимой стадии свое застарелое заболевание яичек, и это так осла­било полковника, что он стал совсем другим чело­веком! Несчастный отныне даже не в состоянии как следует прочесть лекцию. Из прекрасного оратора, восхитительного мастера красноречия он превратил­ся в скучного лектора, и его прошлогодний цикл лекций в Англии закончился прискорбным провалом.

Олькотт лишился энергии, утратил любовь к рабо­те, стал безразличен к судьбе Теософского Общества, обленился и больше не в силах бороться и сражать­ся понашему. И из-за этого он пытается перело­жить вину на меня и рассказывает Берту, что это я убила Теософское Общество из-за дела Куломбов-Ходжсона и т. д. и т. п. Разве это справедливо, я вас спрашиваю?

Что ж, дорогой мой У.К.Джадж, если вы не бу­дете начеку, именно Г.С.Олькотт с его американ­ским тщеславием и специфическими личными качествами убьет Теософское Общество, во всяком слу­чае в Индии, что существенно ослабит Общество в Америке и Европе. Я выполнила свой долг и боль­ше не несу никакой ответственности, разве что за моих людей здесь, за группу тех, кто будет предан мне до самой смерти. Ничто не может поссорить ме­ня с теми, кого я обучаю самым серьезным образом, ибо они знают, что я знаю. И если вы не поможете мне в этом деле, я поступлю с Америкой так же, как поступила с Индией, — порву с ней всякую связь посредством циркуляра вроде того, что я направила в Индию членам Эзотерической Секции. Вас это устроит? И если вы не освежите память Олькотта в серьезном личном письме к нему и он не прекра­тит свою неблаговидную игру вокруг меня, то я так и сделаю, клянусь вам.

Я беспокоюсь не о себе лично, я опасаюсь за судь­бу Общества в целом. Ведь если от нас отворачива­ется «президент-основатель», то это самым серьезным образом предвещает гибель Теософского Общества, это наш погребальный звон. Ответьте мне по пово­ду всего этого, У.К.Джадж. Я устала от всего, мне это до смерти опротивело. Поразмыслите об этом как следует и сообщите мне, что бы вы сделали для меня. Г.С.Олькотт говорит о своих Учителях и Наставни­ках, будто они являлись ему независимо от меня, а от меня отвернулись и держались только за него с самого начала и до конца.

Что ж, не расценивайте все сказанное выше как угрозу для себя и для американской Эзотерической Секции, боже упаси. Я никогда не забуду вашей верности и преданности, вашей непоколебимой друж­бы, но я боюсь, что Г.С.Олькотт настолько осла­бит Теософское Общество своими безумными (ны­нешними) выкрутасами, что я буду не в состоянии что-либо для кого-то сделать.

Ваша до самой смерти

Е.П. Б.

 

ПИСЬМА СЪЕЗДАМ^[627]

АМЕРИКАНСКИХ ТЕОСОФОВ

(1888-1891)

 

Письмо 1^[628]

 

Ко Второму ежегодному съезду

22-23 апреля 1888 г.

 

3 апреля 1888 г.

 Лондон,

Лэндсдаун-роуд, 17

Уильяму К. Джаджу,

Генеральному секретарю

Американской секции Теософского Общества.

 

Мой дорогой брат и сооснователь Теософского Общества!

 

Обращаясь к вам в этом письме, которое прошу вас зачитать Съезду, созванному 22 апреля, должна в первую очередь направить искренние дружеские поздравления и самые сердечные пожелания собрав­шимся делегатам и добрым друзьям нашего Общества и лично вам — его сердцу и душе в Америке. Нас было несколько человек, вызвавших его к жизни в 1875 году.

С тех пор вы остались здесь один, со­храняя его жизнь в благоприятной и неблагоприят­ной атмосфере. Это вам в основном, если не полно­стью, Теософское Общество обязано своим существо­ванием в 1888 году. Так позвольте же мне поблагодарить вас за это в первый, а быть может, и в последний раз, публично, поблагодарить от всего сердца, которое бьется ради того дела, которое вы столь умело здесь представляете и которому столь верно служите. По этому важному случаю прошу вас также помнить о том, что мой голос — лишь слабое эхо других, священных голосов, передатчик одобре­ния со стороны тех, чье присутствие живет в каж­дом истинно теософском сердце, и превыше всех, я знаю, — в вашем. Пусть же собравшиеся здесь чле­ны Общества ощутят всю искренность и теплоту пе­редаваемых приветствий, и пусть каждый из присут­ствующих здесь собратьев, сознающих, что заслужил это, воспримет посылаемые Благословения.

Недавно теософия в Америке начала новый виток, что знаменует начало нового цикла в работе Обще­ства на Западе. И политика, которой вы сейчас сле­дуете, прекрасно подходит для того, чтобы обеспе­чить возможность самого широкого распространения нашего движения и учредить на прочной основе ор­ганизацию, которая, стимулируя чувства братского взаимопонимания, социального единения и солидар­ности, в то же время оставляет широкий простор для индивидуальной свободы и проявления личной ини­циативы в нашем общем деле — помощи чело­вечеству.

Ваше сознание должно быть сосредоточено на пер­воочередной задаче — увеличении числа локальных центров, и каждый человек должен сам по себе стремиться стать центром подобной работы. Когда его внутреннее развитие достигнет определенного уров­ня, он будет распространять такое же влияние на тех, с кем он общается; таким образом сформирует­ся ядро, вокруг которого станут группироваться дру­гие люди, образуя центр, из которого будет исходить информация и духовное влияние и на который бу­дут направлены высшие воздействия.

Но пусть никто не пытается учредить папство вместо теософии, ибо это будет самоубийственно и чревато самыми роковыми последствиями. Все мы — собратьяучашиеся, более или менее продвину­тые; однако любому, кто принадлежит к Теософ­скому Обществу, следует считать себя в лучшем случае учащимся учителем, не имеющим права дог­матизировать.

Со времени основания Теософского Общества дух эпохи стал явно меняться. Те, кто уполномочил нас на создание Общества, предвидели эту, теперь уже быстро набирающую силу, волну трансцендентных влияний, идущую вслед за убывающей волной чис­того феноменализма. Даже спиритуалистические жур­налы постепенно начинают игнорировать феномены и чудеса, заменяя их философией. Теософское Общество было в авангарде этого движения. Но, хотя теософские идеи внедрялись во всякое развитие, во все формы, которые принимала пробуждающаяся ду­ховность, чистой, первозданной теософии все же приходится по-прежнему вести суровую битву за признание. Прежние дни миновали безвозвратно, и теперь многие теософы, наученные горьким опытом, пообещали себе больше никогда не делать из теосо­фии «Клуба Чудес»^[629].

 Малодушные во все времена требовали знамений и чудес, а когда им не предоставляли оных, эти люди отказывались верить. Это не те люди, которые будут вечно постигать теосо­фию в ее чистом и первозданном виде. Но среди нас есть другие, интуитивно сознающие, что признание чистой теософии — философии рационального объ­яснения вещей, а не набора догматов, — является наибольшей жизненной необходимостью для Обще­ства, ибо лишь эта философия единственная способна светить подобно маяку, необходимому для того, что­бы вывести человечество на истинный путь.

Этого не стоит забывать, как не следует упускать из виду и следующее. В тот день, когда теософия завершит свою самую важную, самую священную миссию — крепко сплотить людей всех наций брат­ской любовью и устремленностью к чисто альтруи­стическому труду, а не к работе из эгоистических побуждений, — только в тот день теософия станет выше любого номинального братства людей. Это бу­дет воистину чудо, осуществления которого человече­ство тщетно ожидает вот уже восемнадцать столетий и которого ни одной организации до сих пор еще не удавалось достигнуть.

Ортодоксальность в теософии — вещь нежела­тельная и невозможная. Ведь именно благодаря су­ществованию в определенных рамках разнообразия мнений, Теософское Общество и продолжает оста­ваться живой и здоровой организацией, несмотря на другие, отталкивающие свои черты, коих немало. Не будь этого (ведь умам множества изучающих теосо­фию свойственны изрядные неуверенность и сомнения), подобные здоровые расхождения во мнениях были бы невозможны, и Общество выродилось бы в заурядную секту, и узкое, ограниченное вероуче­ние вытеснило бы живой и трепетный дух Истины и вечно растущее Знание.

Люди будут получать новое теософское учение по мере своей готовности воспринять его. Но даваться будет не более того, что мир на нынешнем уровне его духовности сможет исспользовать. И от распро­странения теософии — от усвоения того, что уже дано, зависит, сколько знаний будет открыто людям и как скоро.

Следует помнить, что Общество было основано не в качестве инкубатора для ускоренного выращивания и поставки оккультистов, словно фабрика по про­изводству адептов. Надо было поставить преграду на пути стремительно развивающегося материализма и поклонения мертвым. Требовалось направлять начав­шееся ныне духовное пробуждение, а не потворство­вать увлечениям медиумизмом, представляющим со­бой всего лишь иную разновидность материализма. Ибо «материализм» означает не только антифилософ­ское отрицание чистого духа, а в поведении и в де­лах — жестокость, лицемерие и прежде всего эгоизм, но и плоды неверия во все, кроме материальных форм, неверия, которое чрезвычайно усилилось за последнее столетие и привело многих людей после отрицания существования всего, что выходит за рам­ки материи, к слепой вере в материализацию духов.

Устремления современной цивилизации являются реакцией против анимализма^[630], против развития тех качеств, которые ведут человека к успеху в жизни, как животного в борьбе за животное существование. Теософия стремится развивать в человеке его чело­веческую природу в дополнение к природе животной, жертвуя поверхностным животным начатом, которое современная жизнь и материалистические учения до­вели до степени, ненормальной для человека на дан­ной стадии его развития.

Не все люди могут быть оккультистами, но все могут быть теософами.

 Многие из тех, кто никогда не слышал об Обществе, являются теософами, сами того не подозревая; ибо суть теософии состоит в до­стижении совершенной гармонии божественного и человеческого начала в человеке, в установлении власти его богоподобных качеств и устремлений над его земными и животными страстями. Доброта, от­сутствие какой бы то ни было неприязни и эгоиз­ма, милосердие, доброжелательность ко всем суще­ствам и совершенная справедливость по отношению к ближним, так же как и по отношению к себе — вот главные черты истинного теософа. Тот, кто учит теософии, проповедует евангелие добра; верно так­же и обратное: тот, кто проповедует евангелие доб­ра, учит теософии.

Этому аспекту теософии всегда удавалось нахо­дить свое должное и полное отражение на страни­цах журнала «Path», которым американская секция имеет все основания гордиться. Он является и учи­телем, и источником силы, а то, что подобное изда­ние выпускается и получает поддержку в Соединен­ных Штатах, делает честь как его редактору, так и его читателям: все они заслуживают самых красно­речивых похвал.

Америку следует также поздравить с имеющим место сейчас ростом числа отделений, или лож. Это признак того, что и в духовном, и в преходящем великая Американская Республика прекрасно при­способлена для независимости и самоорганизации. Основатели Общества желают каждому отделению, как только оно достаточно окрепнет для самоуправ­ления, быть независимым настолько, насколько это совместимо с преданностью Обществу в целом и Великому Идеальному Братству, низшую формаль­ную ступень которого представляет Теософское Об­щество.

Здесь, в Англии, теософия пробуждается к новой жизни. Клевета и абсурдные измышления Общества психических исследований успели почти полностью парализовать теософию, но лишь на короткое вре­мя, и пример Америки пробудил в английских тео­софах обновленную активность. «Lucifer» протрубил «подъем», и первым плодом явилось создание «Обще­ства теософских публикаций». Это Общество край­не важно. Оно предприняло весьма необходимую работу по сносу барьеров предубеждения и невеже­ства, которые создали серьезную помеху на пути распространения теософии. Оно будет действовать как агентство по вербовке новых членов для Общества посредством широкого распространения начальной литературы на эту тему среди тех, кто готов ее вос­принять.

 Из писем, которые мы уже получили, ста­новится ясно, что эта литература пробуждает инте­рес к предмету и что, оказывается, в каждом круп­ном английском городе есть достаточное количество отдельных, не связанных друг с другом теософов, которых стоило бы объединить в группы, или ложи, согласно хартии Общества. Но в данный момент эти люди, изучающие теософию, даже не знают о суще­ствовании друг друга, а многие из них до сих пор не слышали о Теософском Обществе. Я, глубоко удовлетворена, той огромной пользой, которую при­носит это новое Общество, состоящее в том виде, в каком оно действует сейчас, в значительной степе­ни из членов Теософского Общества и находящееся под контролем выдающихся теософов, таких, как вы, мой дорогой Брат У.К.Джадж, Мейбл Коллинз и графиня Вахтмейстер^[631].

Я уверена, что, когда будет осознана истинная природа теософии, предубеждение против нее, к ве­личайшему сожалению, столь широко распространенное сейчас, отомрет. Теософы неизбежно являются друзьями всех движений мира, как интеллектуаль­ных, так и занимающихся сугубо практической деятельностью с целью улучшение условий жизни че­ловечества. Мы — друзья всех, кто борется против пьянства, против жестокого обращения с животными, против несправедливости по отношению к женщи­нам, против коррупции в обществе и в правитель­стве, хотя и не вмешиваемся в политику. Мы — друзья тех, кто на практике занимается благотворительностью, кто старается хоть немного приподнять чудовищный пресс нищеты, придавивший бедных.

Однако, будучи теософами, мы не можем цели­ком посвятить себя лишь какому-то одному из этих великих дел. Как отдельные индивиды мы можем браться за них, но как теософы мы вынуждены за­ниматься более масштабной, более важной и гораз­до более трудной работой. Люди говорят, что теосо­фы должны показать, что они собою представляют, и что «дерево познается по плодам его».

 Займитесь, говорят, строительством жилья для бедных, откры­вайте кухни с бесплатным супом для безработных и т. д. и т. п. — и мир поверит, что в теософии и впрямь что-то есть. Эти добрые люди забывают, что теософы сами по себе бедны, а основатели беднее всех и что, во всяком случае одна из них, скромный автор этих строк, не имеет своей собственности и вынуждена ежедневно в поте лица зарабатывать себе на хлеб, когда удается выкроить время, отложив не­надолго теософские обязанности. Задача теософов состоит в том, чтобы открывать сердце и разум че­ловека милосердию, справедливости и великодушию — качествам, специфически присущим царству лю­дей и естественным для человека, который развил в себе эти человеческие свойства. Теософия учит зве-рочеловека становиться человечным человеком, и, когда люди научатся думать и чувствовать так, как должны думать и чувствовать истинные люди, они будут действовать гуманно, и тогда работу, связан­ную с милосердием, справедливостью и великодуши­ем, все будут делать добровольно и спонтанно.

Теперь относительно «Тайной Доктрины», с пуб­ликацией которой вы меня некоторое время назад торопили столь любезно и в таких теплых выраже­ниях. Я весьма признательна за сердечную поддерж­ку и за манеру, в коей она была выражена. Сейчас готовы к печати рукописи первых трех томов, и за­держка публикации связана только с трудностями в изыскании необходимых денежных средств. Хотя я писала эту работу не ради денег, тем не менее, уехав из Адьяра, я вынуждена жить на какие-то средства в этом мире, пока в нем остаюсь. Более того, Теософскому Обществу срочно нужны деньги на осуществление множества целей, и я чувствую, что не вправе обойтись с «Тайной Доктриной» так, как обходилась с «Разоблаченной Изидой». За пре­дыдущую свою работу я лично получила всего лишь несколько сот долларов, хотя книга выдержала де­вять изданий.

В данных обстоятельствах я стараюсь найти способы на этот раз обеспечить публикацию «Тайной Доктрины» на более выгодных условиях, а здесь мне предлагают сущие гроши. Поэтому, до­рогие мои собратья и сотрудники на другом краю Атлантики, вы должны простить мне задержку и ви­нить в ней не меня, а злополучные условия, в ко­торых мне приходится работать.

Хотелось бы снова посетить Америку, и однажды я так и сделаю, если позволит здоровье. Я получи­ла настоятельные приглашения поселиться в вашей великой стране, которую я так люблю за ее благо­родную свободу. Полковник Олькотт, в свою оче­редь, серьезно настаивает на моем срочном возвра­щении в Индию, где ему приходится чуть ли не в одиночку вести великую решительную битву за дело Истины; однако я чувствую, что в настоящий мо­мент долг связывает меня с Англией и с теософами Запада: именно здесь сейчас должно разгореться са­мое тяжкое сражение с предрассудками и невеже­ством. Но где бы я ни находилась — в Англии или в Индии, — большая часть моей души и многие мои надежды, связанные с теософией, остаются с вами в Соединенных Штатах, где было основано Теософское Общество, в стране, гражданкой которой я имею честь быть. А вам следует помнить, что, хотя и дол­жны существовать местные отделения Теософского Общества, нет и не может быть местных теософов, и точно так же, как все вы принадлежите Обществу в целом, так и я принадлежу всем вам.

Я предоставлю возможность своему дорогому дру­гу и коллеге полковнику Олькотту рассказать вам о положении дел в Индии, где все выглядит благопри­ятно, как мне сообщили, ибо я не сомневаюсь, что он тоже пошлет свои добрые пожелания и поздрав­ления вашему съезду.

Между тем, мой далекий и дорогой собрат, при­мите искренние и самые теплые пожелания благопо­лучия нашим Обществам и вам лично. И, передавая вашим коллегам мой братский привет, заверьте их в том, что в тот момент, когда вы станете зачиты­вать им эти строки, я, если останусь жива, буду в Духе, Душе и Мыслях среди всех вас.

Вечно ваша, в свете истины Великого Дела, ради которого мы все трудимся,

Е.П. Блаватская

 

 

Письмо 2^[632]

 

Третьему ежегодному съезду 28-29 апреля 1889 г.

 

7 апреля 1889 г. Лондон,

 Холланд-Парк, Лэндсдаун-роуд, 17

 

Друзья и собратья теософы!

 

Вы снова собрались на съезд, и снова я шлю вам свой сердечный привет и желаю, чтобы нынешний ваш съезд увенчался еще большим успехом, чем предыдущий.

Вот уже четырнадцатый год пошел с тех пор, как в Нью-Йорке было основано Теософское Об­щество, и все это время с неизменным постоян­ством и неукротимой силой Общество продолжало расти среди неблагоприятных обстоятельств, в атмосфере не только дружественного, но и враждеб­ного к нам отношения. А теперь мы вступили в седьмой год нашего второго семилетия, и весьма уместно и правильно, что нам предстоит проанали­зировать позиции, на которые мы вышли.

В Индии благодаря заботе полковника Олькотта продолжают создаваться новые отделения Общества, и, куда бы ни отправился президент с рабочим ви­зитом или для чтения лекций, там наверняка воз­никнет новый центр нашего влияния. Поездки Олькотта, протекающие в таком духе, который вдохнов­ляет его самого, — это все равно что ливень для пе­ресохшей, выжженной солнцем почвы: в изобилии появляются цветы и травы, засеваются семена здо­ровой растительности. Сейчас полковник находится с визитом в Японии, куда одна мощная и влиятель­ная депутация пригласила его читать лекции по тео­софии и буддизму, он среди тех людей, которые до безумия жаждут перенять западную цивилизацию и уверены, что этого можно достичь лишь самоубий­ственным принятием христианства в качестве нацио­нальной религии. Да! Отречься от своей естествен­ной национальной религии в пользу сорнякапара­зита и ради западной цивилизации со всеми ее бла­гами в том виде, как они есть!

Воистину молодая Япония подобна сейчас тще­славным грекам под стенами Трои: «Мы похваляемся тем, что намного отцов превос­ходим...»

С сожалением услышала о том, что, хотя пол­ковник Олькотт и планировал приехать в Амери­ку после своего посещения Японии, этот визит ока­зался сорван.

Здесь, в Англии, мы работаем напряженно; встре­чая трудности, мы преодолеваем их, но тут-же на каждом шагу возникают другие, словно головы гид­ры на пути Геракла. Однако сила воли и непоколе­бимая преданность нашему великому делу — теосо­фии — должны и непременно будут сокрушать лю­бые препятствия до тех пор, пока поток Истины не вырвется на свободу, сметая все преграды на своем пути. Пусть карма ускорит победу.

Что же касается вас, в Америке, то карма вашей нации обеспечила вам теософию с доставкой на дом. Жизнь Души, психическая сторона природы откры­ты многим из вас. Альтруистический образ жизни — это не столько высокий идеал, сколько практичес­кое дело. И поэтому естественно, что теософия на­ходит себе пристанище во множестве сердец и умов и, едва коснувшись слуха тех, кто готов слушать, на­чинает звучать в унисон с их чувствами и помысла­ми. Следовательно, в вашу работу входит высоко нести факел свободы — Души Истины, дабы все ви­дели его свет и шли за ним.

Этика теософии для человечества гораздо более необходима, нежели научные аспекты психической стороны природы и человека.

При таких благоприятных условиях, какие сло­жились для теософии в Америке, вполне естествен­но, что местное Теософское Общество будет быстро расти и будут возникать все новые отделения. Од­нако по мере того как организация по распространению теософии стремительно расширяется, нам сле­дует помнить о необходимости консолидации. Обще­ство должно расти пропорционально и не слишком быстро, чтобы, подобно некоторым детям, не пере­расти собственные силы и не наступил полный слож­ностей и опасностей период, когда естественный рост приостанавливается, дабы не пришлось жертвовать всем организмом. В процессе роста человеческих су­ществ это весьма реальное явление, и мы должны очень внимательно следить за тем, чтобы «более крупному ребенку» — Теософскому Обществу — не довелось страдать по той же причине. Ранее рост его уже приходилось сдерживать в связи с психическими феноменами, и опасность того, что наступит время, когда нравственные, этические основы Общества мо­гут пострадать подобным образом, еще существует. А чтобы это предотвратить, каждому собрату наше­го Общества надо сделать теософию первейшим фак­тором собственной жизни — сделать ее реальностью, прочно воплощать в жизнь ее принципы, короче го­воря, сделать теософию своей, родной, и относить­ся к ней, как к самому себе. Неукоснительное соблюдение этих принципов — вот что необходимо для солидарности всех собратьев Общества; обретение такого чувства единения и тождества со всеми на­шими собратьями и с каждым из них, когда напа­дение на одного из них будет рассматриваться как нападение на всех. И тогда нам, сплоченным, спа­янным подобным духом Братства и Любви, не по­надобится, в отличие от Архимеда, никакой точки опоры, никакого рычага, но мы перевернем мир.

Нам потребуются все наши силы, чтобы сразить­ся с окружающими нас трудностями и опасностями. У нас есть внешние враги в виде материализма, предрассудков и упрямства, враги в виде косных обыча­ев и различных религиозных форм, враги слишком многочисленные, чтобы всех их перечислять, — до­статочно сказать, что ряды их густы, словно тучи песка, поднимаемые губительным сирокко, дующим в пустыне. Разве нам не понадобятся силы против этих врагов? Имеются у нас вдобавок и более ко­варные противники, которые «упоминают имя наше всуе» и делают теософию притчей во языцех, а Тео­софское Общество — мишенью для забрасывания грязью. Они порочат теософию и теософов, превра­щая возвышенные этические принципы в личину, маскирующую их собственные корыстные цели. И, будто всего этого еще недостаточно, есть у нас не­други, самые худшие из всех, — члены нашей же се­мьи, теософы, которые неверны ни Обществу, ни самим себе. Воистину мы в самой гуще врагов.

 Пе­ред нами и вокруг нас простирается «Долина смер­ти», и мы должны идти в атаку на неприятеля, пря­мо под огонь его орудий, если хотим одержать по­беду. На плане земного бытия кавалерию — и всад­ников, и коней — можно обучить идти в атаку на врага строем, как один человек. Так разве нам не дано сражаться и выиграть битву Души, ведя сраже­ние в духе Высшего Эго, дабы в бою обрести свое божественное наследие?

Давайте на минуту окинем беглым взглядом про­деланный нами путь. Нам удалось, как было сказа­но выше, отстоять свои позиции в борьбе со спи-ритистами во имя Истины и Духовной Науки. Мы выступали не против тех, кто добивается истинных знаний, связанных с психическим, духовным пла­ном, и не против просвещенных спиритуалистов, а против феноменалистов низшего порядка — слепых почитателей иллюзорных фантомов умерших людей. Мы вели борьбу за Истину и за весь мир, который вводят в заблуждение феноменалисты. Снова повто­рю: никогда не велось никакой «борьбы» против тех, кто по-настоящему изучает психические науки.

Профессор Коуз в своем обращении к западному Обществу психических исследований в прошлом году многое сделал для разъяснения нашей подлинной позиции в данном вопросе. Он объяснил простым язы­ком реальную важность психических исследований и превосходно поступил, особо подчеркнув все, что сопряжено с такого рода занятиями: трудности, опас­ности и в первую очередь — огромную ответствен­ность. И дело не только в том, что, как доказал профессор, существует сходство между подобными занятиями и производством опасных взрывчатых ве­ществ, особенно в неопытных руках. Как справед­ливо заметил профессор, эти эксперименты прово­дятся над человеческой душою и через нее. Если экспериментатор не прошел тщательной подготовки в процессе длительного специального курса обуче­ния, то он рискует не только душою медиума, но и своею собственной.

Эксперименты, которые в настоящее время про­водятся в области гипнотизма и месмеризма^[633], пред­ставляют собой опыты если не сознательной, то, во всяком случае, неосознанной черной магии. Широк и гладок путь, ведущий к подобным разрушительным последствиям; чересчур легко на него ступить, и слишком уж многие идут этим путем прямо к соб­ственной погибели. А практическое средство против него одно. Это — курс обучения, упомянутый мною выше. Звучит очень просто, но на деле чрезвычай­но трудно, ибо именуется это средство — «альтру­изм». Это оно является главной идеей теософии и средством от всех недугов, и это его истинные ос­нователи Теософского Общества выдвигают в каче­стве средства достижения своей первейшей цели — Всемирного Братства.

Таким образом, будучи даже только номинально организацией альтруистов, Теософское Общество вынуждено бороться со всеми, кто под его прикры­тием старается обрести магические способности, дабы использовать их в своих корыстных целях и во вред окружающим. Много и таких, кто вступил в наше Общество не более чем из любопытства. Психиче­ские феномены — вот чего они хотели, не собира­ясь ради этого ни на йоту поступаться собственными удовольствиями и привычками. Такие быстро ухо­дили ни с чем.

Теософское Общество никогда не было и никогда не будет школой разнородных теургических ритуа­лов. Но есть десятки небольших оккультных об­ществ, где весьма многословно рассуждают о магии, оккультизме, розенкрейцерах, адептах и прочем. Такие претендуют на многое, вплоть до того, что обещают дать ключ, ко Вселенной, но в итоге при­водят людей к глухой стене, а не к «Вратам мисте­рий». Это — одни из самых коварных наших про­тивников.

 Прикрываясь философией Религии-Муд­рости, они ухитряются создать некий мистический жаргон, который эффективен в течение какого-то времени и позволяет им при помощи малой толики ясновидения обдирать мистически настроенных, но невежественных честолюбцев, домогающихся оккультизма, и вести их, как баранов, чуть ли не в любом направлении. Вы сами видели, как было дело с ныне печально известным Г.Б.Л. и с пресловуты­ми Г.Н.З.Р.^[634]. Но горе тем, кто пытается превратить благородную философию в прибежище отвратитель­ной безнравственности, жадности до эгоистической власти и стяжательства под видом теософии! Карма настигает их, когда они меньше всего ожидают это­го. Но возможно ли для нашего Общества стоять в стороне и при этом оставаться уважаемым, если его члены не готовы, по крайней мере, в будущем, встать как один и поступить, как подобает теософам, с по­добной клеветой на себя и с подобными подлыми карикатурами на свои высшие идеалы, каковыми их сделали эти две группы притворщиков?

Но для того чтобы мы были в состоянии осуще­ствлять эту работу в интересах нашего общего дела, нам придется забыть обо всех частных различиях. Много есть в Теософском Обществе членов, горящих желанием работать, причем работать не покладая рук. Однако в качестве платы за свое содействие они хо­тят, чтобы вся работа велась по их разумению, и никак иначе. Если же этого не происходит, они впа­дают в апатию или вообще уходят из Общества, за­являя во всеуслышание, что только они — истинные теософы. Или же, если остаются, то стараются вся­чески превозносить свой метод работы в ущерб дру­гим честным сотрудникам.

Таковы факты, но разве это — теософия? Все это может привести лишь к тому, что Общество, расши­ряясь, расколется на множество различных сект по числу руководителей — сект, столь же безнадежно бесплодных, как те 350 разрозненных христианских сект, существующих в настоящее время в одной толь­ко Англии. Неужели подобная перспектива ожидает и Теософское Общество? Разве такое «отделение» совместимо с единым альтруизмом Всемирного Брат­ства? Разве этому нас учат наши Великодушные На­ставники? Братья и сестры мои в Америке, от вас зависит, быть этому или не быть. Вы работаете, про­должаете трудиться изо всех сил. Но для того чтобы как следует работать на благо нашего Великого Дела, необходимо забыть все персональные различия во взглядах относительно того, каким образом надо ра­ботать. Пусть каждый работает по-своему и не пы­тается навязывать соседу своих идей насчет мето­дов работы.

Вспомните, как в эпоху раннего христианства по­священный Павел предупреждал в своих посланиях тех, кто занял сектантскую позицию: «Я Павлов, я Аполлосов»^[635], и давайте воспользуемся его предупреж­дением. Теософия по сути своей несовместима с сек­тантством, и труд ради нее открывает вход во Внут­реннюю Жизнь. Но никто не может войти туда, кроме самого человека, проникшегося высшим и истиннейшим духом Братства, и любая иная попытка окажется либо просто напрасной, либо разрушитель­ной в самом начале.

Однако карма примирит все различия во мне­ниях. Будет потребован строгий отчет о нашей те­кущей работе, и заработанные «суммы» будут зане­сены в нашу «приходную ведомость». Но столь же строго взыщется за ту работу, которую кто бы то ни было, потакая личным обидам, помешал выпол­нить соседу. Думаете, легко воспрепятствовать си­лам Теософского Общества в лице любого из его руководителей осуществить предназначенную им работу? И коль скоро за Обществом стоит кармическая сила, то, вне всяких сомнений, сурово спросит эта сила за попытки помешать подобной работе; опрометчив и невежествен тот, кто проти­вопоставляет свое ничтожное «я» выполнению предписанной Обществу задачи.

Следовательно, «единение — сила», и поэтому частные различия должны раствориться в совмест­ном труде на благо нашего Великого Дела.

Теперь спросим себя: какую работу проделали мы за прошедший год? Здесь мы с помощью и под ру­ководством президента-основателя, полковника Оль­котта, организовали Британскую Секцию Теософ­ского Общества. И вместо одной Ложи были созда­ны меньшие местные отделения, у которых, таким образом, больше сил для работы и возможностей для встреч. О том, что было проделано в Индии, вы, вероятно, уже слышали. И вы, конечно, слышали и знаете, чего добилась и насколько увеличила свои силы ваша Секция.

Что касается наших средств распространения зна­ний, то на Западе у нас есть журналы «Lucifer»», «Path» и брошюры О.Т.П.^[636] Благодаря всем этим из­даниям мы вошли в контакт со множеством людей, о существовании которых мы бы иначе и не подо­зревали. Так что все они нужны для Дела, ибо оно включает в себя еще и попытку влиять на умы лю­дей с помощью массовой прессы. К сожалению, должна сказать, что некоторые сотрудники журнала «Lucifer» теперь покинули журнал и Общество как раз из-за подобных личных расхождений, о которых упоминалось выше, и заняли теперь враждебную по­зицию — не только по отношению ко мне лично, но и по отношению к системе мышления, внедряемой Теософским Обществом.

Из-за личной неприязни к полковнику Олькотту французский журнал «Lotus» также отошел от тео­софии, однако взамен мы основали в Париже «La Revue Theosophique». Редактором этого журнала яв­ляюсь я, а управляющим и директором — графиня д'Адемар, американская леди, любимая и уважаемая всеми, кто ее знает, и друг одного из наших Брать­ев, д-р Бак^[637].

Как известно многим из вас, мы создали Эзо­терическую Секцию. Ее члены в числе прочего свя­заны обетом трудиться на благо теософии под моим руководством. Таким способом мы попытались, в частности, обеспечить некоторую солидарность в нашей совместной работе: образовать крепкую ор­ганизацию, способную противостоять исходящим извне попыткам причинить нам ущерб, способную бороться с предрассудками в отношении Теософ­ского Общества и против меня лично. При помощи этой Секции можно сделать многое, дабы свести на нет вред, причиненный Обществу в прошлом, и в значительной степени продвинуть нашу работу в будущем.

Однако название организации я бы охотно изме­нила. Скандалы в Бостоне совершенно дискредити­ровали слово «эзотерический», но к рассмотрению этого вопроса мы вернемся позже.

Таким образом, как я уже говорила, наши глав­ные противники — общественные предрассудки и тупое упрямство материалистически настроенного мира, фальсификация наших целей и названия охо­чими до денег шарлатанами, а превыше всего — дезертирство ранее преданных нам друзей, ставших ныне нашими злейшими врагами.

Истинны были те слова мудрости, что приписы­вают в Евангелиях Иисусу. Мы сеем наше семена, и одно семя падает при дороге и не удерживается в ушах невнимательных, другое — на каменистую поч­ву, где оно всходит на волне радости и энтузиазма, но, не имея корней, «засыхает». В других случаях добрые всходы заглушаются «терниями» и страстя­ми материального мира, и они погибают, подавленные «заботами, богатством и наслаждениями жи­тейскими». Ибо, увы, лишь в немногих людях семя теософии находит благодатную почву и приносит плод сторицею.

Но наше единство является нашей силой и все­гда будет ею, если мы сохраним свой идеал Всемир­ного Братства. И пусть нашим лозунгом станет древ­нее «ln hoc signo vinces»^[638].

А теперь заключительное, прощальное слово. Мои слова можно забыть, и со временем они наверняка забудутся, но некоторые фразы из писем, написан­ных Учителями, никогда не умрут, так как они пред­ставляют собой воплощение высшей практической теософии. Должна перевести их для вас:

«Пусть не движет вами стремление пожать плоды благой кармы, ибо раз уж ваша карма, благая или дурная, входит составной частью в единое, общее достояние всего человечества, то с вами не может произойти ничего такого — ни доброго, ни злого, что не разделили бы с вами множество других людей. Значит, если ваши мотивы эгоистичны, они могут привести, лишь к ухудшенному, двойственному результа­ту, доброму и плохому, и ваш добрый посту­пок, либо будет сведен к нулю, либо его плодами воспользуется совсем другой человек». «Нет счастья для того, кто всегда думает толь­ко о своем Я и забывает обо всех прочих Я».

«Вселенная стонет под тяжестью подобных деяний (кармы), и ничто иное, кроме кармы самопожертвования, не освободит ее. Сколь­ко из вас помогли человечеству нести хотя бы малейшую часть его бремени, чтобы считать себя теософами? О люди Запада, норовящие разыгрывать из себя Спасителей человечества, не решаясь пощадить жизнь хотя бы одному москиту, угрожающему им своим жалом! Вы хотели бы стать участниками Божественной Мудрости, или истинными теософами? Тогда действуйте, как воплощенные боги. Ощущай­те себя проводниками и связующим звеном всего человечества, человечество — частью са­мих себя и поступайте соответственно».

Золотые слова — усвойте же их! На это надеется та, кто самым искренним образом подписывается под этими строками как преданная сестра и слуга каж­дого истинного последователя Учителей теософии.

С братским приветом

Е. П. Блаватская

 

Письмо 3^[639]

 

Четвертому ежегодному съезду 27-28 апреля 1890 г.

Послание от имени госпожи Е.П.Блаватской,

зачитанное Бертрамом Кейтли^[640]

 

Е.П.Блаватская поручила мне зачитать за нее, на­сколько я сумею это сделать по памяти, то, что она пожелала передать съезду через меня, поскольку сама она слишком больна, чтобы лично написать свое обыч­ное приветственное письмо.

Братья и соратники теософы!

Новый цикл, открывшийся для теософии, уже на­чал приносить свои плоды. Прогресс, достигнутый нашим движением за последний год, заметен как никогда, однако, вдохновляя нас, он служит и на­поминанием о том, что не за горами время сбора урожая, а за ним вскоре наступит зима с буранами и метелями. Поэтому, поздравляя всех вас, мои ис­кренние и активные соратники, и особенно моего дорогого коллегу, г-на У.К.Джаджа, вынуждена, на­стоятельно рекомендовать вам не расслабляться, а скорее умножить ваши усилия.

Оглядываясь на прошедший год, видишь, как много было достигнуто благодаря силе единства и бескорыстной преданности работе.

В течение 1888-1889 гг. в Америке было образо­вано только шесть отделений, тогда как за прошлый год возникло пятнадцать дополнительных отделений и, соответственно, еше более выросло количество членов Теософского Общества.

Но еще более важно изменение в настрое членов относительно Общества и его работы, и признаков этого предостаточно. Прошедшие двенадцать месяцев свидетельствуют о повышении активности в истин­но теософском труде и стремлении помочь ближним, чем за любой предшествующий год в истории Тео­софского Общества на Западе. Есть зримые, хотя и постепенно вырисовывающиеся признаки того, что члены Общества, наконец, пробуждаются от спячки, от апатии и постепенно принимаются по-настояще­му осуществлять на деле первый принцип теософии — Всемирное Братство. Они постепенно оживают для выполнения своего долга помогать окружающим, как в свое время помогали им самим, донося до всех знание животворных истин теософии.

Растущую поддержку получает программа распро­странения брошюр по почте, многие предлагают свое добровольное содействие, на наш счет со все боль­шей эффективностью и рвением пересылают денеж­ные средства для осуществления этой работы. От­деления Теософского Общества на тихоокеанском побережье подали пример того, как брать на себя задачу систематического и организованного выполнения этой работы как вспомогательной, и душев­ный подъем, искренность ее исполнителей заслужи­вает всяческих похвал. Должна выразить искреннюю признательность множеству честных и преданных членов Теософского Общества в Америке, столь благородно и великодушно откликнувшихся на мою просьбу помочь спасти и продолжить издание жур­нала «Lucifer». От всей души хотела бы поблагодарить их лично, всех и каждого в отдельности; ре­зультаты их усилий непременно скажутся на даль­нейших успехах журнала в будущем.

В Англии мы за минувший год стали свидетелями быстрого роста и стремительного расширения Тео­софского Общества и его деятельности. Наше дело приобрело двух преданных и благородных привер­женцев, чьи имена вот уже многие годы широко известны в связи с усилиями по оказанию реальной помощи страждущему человечеству. Это Анни Безант и Герберт Бэрроуз. В их лице наше движение обо­гатилось талантливыми пропагандистами, умело поль­зующимися и пером, и ораторской трибуной. Они в немалой степени восполнили острую потребность в ораторах, способных в истинном свете показать тео­софию самой широкой аудитории; особенно глубо­ко я признательна Анни Безант за ее сотрудничество и неоценимую помощь в руководстве журналом «Lucifer».

За прошедшие двенадцать месяцев здесь были об­разованы новые отделения Теософского Общества, наши ряды пополнились большим количеством но­вых членов, между тем как рост общего интереса к теософии заметен по изменившемуся тону публика­ций в прессе, частому появлению в печати писем и статей, касающихся теософии. В Лондоне этот ин­терес настолько усилился, что для еженедельных собраний Ложи Блаватской нам пришлось построить большой конференц-зал в новой Штаб-квартире, ку­да мы переедем в августе, так как старое здание уже слишком мало, чтобы вместить всех интересующих­ся, желающих присутствовать на собраниях.

Большую помощь нашей работе оказало продол­жительное пребывание в Англии полковника Оль­котта. Лекции, которые он читал по всей Англии и в Ирландии, дали толчок созданию нескольких но­вых отделений Теософского Общества, а его лич­ный пример и огромное влияние внесли немалый вклад в нашу деятельность по всем направлениям. Лично мне присутствие полковника принесло огром­ное удовлетворение и несказанную радость и приба­вило сил, когда «двое основателей» еще раз потрудились вместе, рука об руку, что сказалось во всех сферах нашей работы.

Я с большим сожалением восприняла тот факт, что г-н Олькотт уехал в Индию, так и не сумев нанести обещанный визит в Америку, но Теософ­скому Обществу на Востоке присутствие этого че­ловека нужнее, а кончина г-на Пауэлла способство­вала безотлагательному возвращению полковника в Индию. Не будучи лично знакома с г-ном Пауэлом, все же не могу не отдать дань уважения его памяти и признательности за блестящую работу, про­деланную им для нашего Общества, и за его благо­родное, абсолютное самопожертвование для служенич человечеству. Полковника Олькотта при его возвра­щении в Индию сопровождали два наших здешних сотрудника: г-н Баулз Дэйли и г-н Э.Д.Фосетт, при­сутствие которых в Адьяре, я уверена, будет весьма ценным для моего дорогого коллеги, нашего прези­дента-основателя.

В значительной степени мы обязаны нашими ре­зультатами крепнущему духу солидарности и, в пер­вую очередь, притоку свежих сил, которые влились в Теософское Общество благодаря организации Эзо­терической Секции. Членам этой Секции хочу ска­зать: посмотрите и осознайте, каких огромных ре­зультатов могут достичь те, кому приходится по-на­стоящему, искренне, объединив бескорыстные усилия, трудиться на благо человечества. Пусть достижения, которыми ознаменовался этот год, станут безошибоч­ным подтверждением огромной ответственности, возложенной на вас, ответственности не только перед еософским Обществом, но и перед всем человечеством.

Поэтому не ослабляйте своих усилий ни на мгновение; каждый день работайте сплоченно, пле­чом к плечу, встаньте, как один, что бы ни было на дворе — прекрасная погода или гроза, — и тогда по­беда нашего дела, которому вы поклялись служить, будет обеспечена. Если действовать в унисон с вашим Высшим Я, то ваши усилия могут и должны оказать­ся плодотворными для Теософского Общества, для вас самих, для Человечества. И ближайшие годы обеспечат устойчивый, здоровый рост, крепкую, единую организацию, прочный, надежный, эффективный ин­струмент, готовый к тому, чтобы его взяли в свои руки наши Учителя.

 Сумеете сплотиться, проникнув­шись истинным чувством солидарности, подлинным духом Всемирного Братства — и тогда никакая сила не сможет вас одолеть, никакое препятствие не смо­жет остановить ваше развитие, никакая преграда не сумеет сдержать продвижение теософии в грядущем веке.

Но довольно о прошлом. Пусть вдохновение, ко­торое мы черпаем из этого обзора результатов, до­стигнутых в истекшем году, подвигнет нас на еще большие старания и более напряженные усилия. Пусть все почувствуют, что есть сила, стоящая за Обществом, которая даст нам столь необходимую энергию, что позволит нам перевернуть мир, если мы всего лишь объединимся и будем работать, как один разум, одно сердце.

Наставники требуют лишь, чтобы каждый делал все, что в его силах, и прежде всего — чтобы каж­дый стремился по-настоящему ощутить себя единым целым со своими товарищами по работе. Требуется не бесцветное согласие по интеллектуальным вопро­сам или невозможное единодушие в том, что каса­ется всех деталей работы, а истинная, искренняя, сердечная преданность нашему делу, благодаря кото­рой каждый будет готов изо всех сил помогать со­брату трудиться ради этого дела, и неважно, при­шли мы к согласию относительно точной методики выполнения работы или нет. Единственный человек, который абсолютно неправ в своих методах, — это тот, кто ничего не делает; каждый может и должен сотрудничать со всеми и все — с каждым в духе благожелательного товарищества, дабы способствовать тому, чтобы теософия в вашей стране вошла в дом каждого ее обитателя.

Давайте смотреть вперед, а не оглядываться. Что год грядущий нам готовит? Первым делом должна кое о чем предупредить. По мере того как развора­чиваются приготовления к новому циклу, с появ­лением на американском континенте предвестников новой подрасы начинают пробуждаться к жизни и расти дремлющие в человеке скрытые силы. Отсю­да и быстрый рост таких движений, как Христиан­ская наука^[641], Излечение разума, Метафизическое ис­целение, Духовное исцеление и т. д. Все эти движе­ния представляют собой не что иное, как различные фазы проявления подобных растущих сил, пока еще не понятых и, следовательно, слишком уж часто по невежеству неправильно используемых.

 Поймите раз и навсегда, что ни в одном из этих проявлений нет ничего «духовного» или «божественного». Осущест­вляемые с их помощью исцеления обусловлены все­го-навсего бессознательным применением оккультной силы на низших планах бытия: обычно это прана, то есть потоки жизненной энергии. Противоречивые теории всех этих школ основаны на неправильно понимаемой и неверно применяемой метафизике, а нередко — на гротескно нелепых логических заблуждениях.

Но вот одна общая черта, присущая большинству из этих школ, — черта, которая представляет наи­большую опасность в ближайшем будущем. Почти в каждом случае общий смысл всех этих учений сво­дится к тому, что в результате люди начинают рас­сматривать процесс исцеления как связанный с воз­действием на разум пациента. Здесь кроется опас­ность, ибо любой подобный процесс, какими бы хит­рыми словами ни пытались замаскировать и скрыть его бросающиеся в глаза изъяны, представляет собой манипуляцию пациентом.

 Иначе говоря, всегда, ког­да целитель покушается на свободное мышление человека, которого он лечит, — это черная магия.

Так называемые «целительские» науки уже ис­пользуются как способ заработать себе на жизнь. Вскоре какой-нибудь проницательный человек пой­мет, что подобными процессами можно активно воз­действовать на сознание окружающих, ориентируя его в самых разных направлениях, и если однажды позволить корыстным побуждениям — мотивам лич­ной выгоды, зарабатывания денег — закрасться в душу, то бывший «целитель» незаметно привыкнет использовать свою силу для обретения богатства или иного объекта своих желаний.

Это — одна из опасностей нового цикла, чрезвы­чайно усугубляемая давлением конкуренции и борь­бы за существование. К счастью, возникают и но­вые тенденции, работающие на изменение основы повседневной жизни людей от эгоизма к альтруизму. Национальное движение является приложением к теософии^[642]. Однако, помня о том, что националь­ное движение является приложением к теософии, на первом месте для вас должна стоять все-таки теосо­фия. Теософия — это сама жизнь, вечно пребываю­щий дух, благодаря которому всякая подлинная ре­форма становится жизненной реальностью, ибо тео­софия — это Всемирное Братство, сама основа, краеугольный камень всех движений, направленных на улучшение условий нашей жизни.

То, что я говорила в прошлом году, остается вер­ным и по сей день; я имею в виду, что этика тео­софии гораздо важнее любого обнародования пси­хических законов и явлений. Последние целиком относятся к материальной и эфемерной части семеричного человека, в то время как этика связана с глубинной сутью истинного человека — пере­воплощающимся Эго. Внешний человек — всего лишь созданиеоднодневка, внутренний — вечен. Так постарайтесь же хорошо усвоить учение о кар­ме и перевоплощении и сами преподавайте, осу­ществляйте и пропагандируйте ту систему жизни, которая одна лишь и может спасти грядущие расы. Трудитесь не просто ради Теософского Общества, но через него ради всего человечества.

Пусть теософия становится все более и более жи­вой силой, питающей жизнь всех наших членов, и пусть предстоящий год еще больше наполнится хо­рошей работой и здоровым развитием, нежели год завершающийся, — вот чего вам желает ваш скром­ный собрат и соратник.

 

Письмо 4^[643]

 

Пятому ежегодному съезду 25-26 апреля 1891 г.

Бостонскому съезду

Теософского Общества, 1891 г.

 

В третий раз со времени моего возвращения в Европу в 1885 году я направляю к моим братьям по теософии делегата из Англии для присутствия на ежегодном Теософском съезде и для устной переда­чи моего приветствия и сердечных поздравлений. При моей нарастающей телесной немощи единствен­ным оставшимся мне утешением служит то, что я слышу о развитии нашего Священного Дела, которому я отдала свое здоровье и силы и которому те­перь, когда они на исходе, я могу предложить лишь свою страстную преданность и неослабевающие доб­рые пожелания, пожелания успеха и благоденствия. Поэтому новости, приходящие почта за почтой из Америки и рассказывающие о возникновении новых отделений Общества, о тщательно продуманных и кропотливо разработанных планах распространения теософии, ободряют и несказанно радуют меня сви­детельствами успехов ее развития. Собратья-теософы, я горжусь вашей благородной работой в Новом Све­те; сестры и братья Америки, благодарю и благослов­ляю вас за ваш неустанный труд на благо общего дела, которое всем нам столь дорого.

Позвольте мне еще раз напомнить вам, что такая работа сегодня нужнее, чем когда-либо. Наступаю­щий сейчас период в рамках того цикла, который должен завершиться между 1897-1898 годами, явля­ется и постоянно будет оставаться периодом великих конфликтов и непрерывного напряжения. Если Тео­софское Общество сумеет устоять в течение этого периода, это будет прекрасно; если же нет, то тео­софия выйдет из него живой и невредимой, а Об­щество погибнет, быть может, самым бесславным образом, и пострадает от этого весь мир. Я всею душою надеюсь, что в своем нынешнем теле не ус­пею застать подобного бедствия.

О критическом характере той фазы, в которую мы вступили, прекрасно осведомлены как те, кто сра­жается на нашей стороне, так и силы, выступающие против нас. И последние не упустят ни малейшей возможности сеять раздоры, использовать наши ошибки и неверные ходы, исподволь внушать сомне­ния, вселять подозрения; так что единство Общества может разрушаться всеми мыслимыми способами, а ряды наших собратьев — таять и приходить в смя­тение. Никогда еще членам Теософского Общества не было столь необходимо, как сейчас, серьезней­шим образом отнестись к древней притче о вязанке хвороста: если развязать ее, то прутья легко перело­мать поодиночке, но если мы будем едины, то ни­какая сила на Земле не сумеет разрушить наше Брат­ство. С горечью вынуждена была отметить распространившуюся среди вас, так же как и среди тео­софов Европы и Индии, тенденцию ссориться по пустякам и вашу преданность делу теософии обра­щать в повод для раздоров.

Поверьте мне, что, не говоря уже об этой естест­венной тенденции, проистекающей из врожденного несовершенства человеческой природы, нередко враги наши, которые всегда начеку, пользуются даже благороднейшими вашими качествами, чтобы соблаз­нить вас и сбить с пути. Скептики поднимут на смех это утверждение, да и многим из вас с трудом бу­дет вериться в то, что действительно существуют жуткие полчища этих ментальных, а следовательно, субъективных и незримых, но в то же время живых и могущественных воздействий, которые нас окружают.

Но они рядом, и я знаю, что многих из вас ощутили их и вынуждены были признать существо­вание этого чужеродного ментального давления. На тех, кто искренне и бескорыстно предан Делу, эти силы оказывают не очень чувствительное влияние, если вообще воздействуют. Для других же, ставящих личную гордость выше своего долга перед Теософ­ским Обществом и даже выше Обета, данного свое­му Божественному Я, это воздействие, как правило, бывает катастрофическим. Самоконтроль особенно важен тогда, когда личная тяга к власти и уязвлен­ное самолюбие распускают пышный павлиний хвост, прикидываясь преданностью и альтруистическим трудом, но во время нынешнего кризиса Общества недостаток самоконтроля и бдительности может в любом случае оказаться роковым.

Однако подобные попытки наших могуществен­ных недругов — непримиримых врагов тех истин, которые сейчас провозглашены и доказаны на прак­тике, — можно свести на нет. Если бы каждый со­брат нашего Общества, содействуя целям Братства, всегда довольствовался тем, что выступает как часть безличной силы, служащей добру, и не думал о по­хвалах и порицаниях, то достигнутый благодаря это­му прогресс изумил бы весь мир и вывел бы из-под угрозы наш корабль, ковчег Теософского Общества. Вооружитесь на следующий год лозунгом «Мир со всеми, кто искренне любит Истину», и съезд 1892 года станет красноречивым свидетельством той силы, которая рождается из единства.

Ваша роль предвестников шестой подрасы пятой коренной расы таит в себе как специфические опас­ности, так и особые преимущества. Среди вас неиз­бежно развивается психизм^[644] со всеми его прелестя­ми и опасностями, и вы должны остерегаться, чтобы развитие психических способностей не опережало ма-насического и духовного развития. Психические спо­собности, будучи всецело контролируемы, сдержива­емы и управляемы манасическим принципом, явля­ются ценным подспорьем в развитии. Но если эти способности проявляются безудержно, бесконтрольно, неуправляемо и подчиняют себе вместо того, чтобы быть используемыми, то это приводит изучающего их к самым опасным заблуждениям, галлюцинациям и непременно — к нравственному разрушению. Так сле­дите же внимательно за этим развитием, неминуемым для вашей расы и эволюционного периода, дабы оно в итоге стало работать во благо, а не во зло, и полу­чите заранее искреннее и могучее благословение Тех, кто никогда не изменит вам, лишив своего располо­жения, лишь бы вы сами не изменяли себе.

Рада, что могу сообщить вам о том, что здесь, в Англии, наблюдается быстрое и неуклонное продви­жение вперед. Анни Безант посвятит вас в подроб­ности нашей работы и расскажет о том, как возрас­тает сила и влияние нашего Общества; факты, которые она изложит о деятельности Европейской и Британской Секций, говорят сами за себя. Англий­ский национальный характер, труднопостижимый, но твердый и упорный, когда пробуждается для дей­ствия, служит дополнительным ценным фактором для нашего Общества, и здесь закладываются прочные основы для Теософского Общества двадцатого века. Здесь, как и у вас, осуществляются успешные по­пытки привить английскому мышлению некоторое влияние индуизма, и многие из наших индусских собратьев пишут сейчас для журнала «Lucifer» крат­кие и понятные статьи об индийской философии. Поскольку одной из задач Теософского Общества является сближение Востока и Запада, способных взаимно обогатить друг друга противоположными качествами, и развитие более братских чувств в от­ношениях между столь различными народами, то я надеюсь, что подобное литературное взаимодействие окажется крайне полезным для привнесения в запад­ное мышление духовных ценностей древних ариев.

Упоминание о журнале «Lucifer» напомнило мне, что своим нынешним укрепившимся положением этот журнал во многом обязан помощи, предостав­ленной в критический момент американскими собра­тьями. Продолжение издания этого журнала как моего абсолютно свободного средства общения с тео­софами всего мира было чрезвычайно важным для всего Общества. Из месяца в месяц на его страни­цах я даю как можно более доступное изложение тео­софского учения и таким образом выполняю самую важную часть нашей теософской работы. Сейчас журналу удается лишь покрывать расходы на его из­дание, и, если бы Ложи и отдельные собратья помогли увеличить его тираж, он приносил бы гораздо больше пользы, нежели в настоящий момент. Поэто­му, высказывая самую горячую благодарность тем, кто столь великодушно помог поставить издание журнала «Lucifer» на прочную основу, я была бы рада увидеть, как увеличивается число его постоянных подписчиков, ибо я считаю их своими учениками, среди которых рассчитываю найти тех, кто окажет­ся способным учиться и дальше.

Вот я и высказалась полностью; у меня недоста­точно сил, чтобы написать более пространное посла­ние, но в этом я нуждаюсь меньше всего, так как мой верный друг и посланник, Анни Безант, кото­рая здесь является моей правой рукою, способна передать вам мои пожелания полнее и лучше, чем я в состоянии выразить это на бумаге. В конце концов, все пожелания и мысли, которые я могла бы выра­зить, сводятся к одной-единственной фразе, вечно бодрствующему пожеланию моего сердца: «Будьте теософами, трудитесь ради теософии!» С теософии начинайте и теософией заканчивайте, ибо только ее практическое осуществление может спасти западный мир от тех эгоистичных, отнюдь не братских настро­ений, которые разделяют расы и народы, только оно способно избавить мир от классовой ненависти и классовых противоречий — этого проклятия и по­зора так называемых христианских народов. Теосо­фия единственная может спасти Запад от полного погружения в нацеленный исключительно на рос­кошь материализм, в котором западный мир будет загнивать и разлагаться, что ранее произошло с бо­лее древними цивилизациями.

Именно вам, Братья, доверено благополучие гря­дущего столетия; но, сколь велико доверие, столь же велика и ответственность. Самой мне осталось жить, повидимому, уже недолго, и если хоть кто-то из вас смог нечто извлечь из моего учения или полу­ил с моей помощью проблеск Истинного Света, то взамен я попрошу вас и дальше крепить то дело, с победой которого этот Истинный Свет, становясь все ярче и величественнее благодаря вашим индиви­дуальным и коллективным усилиям, станет озарять весь мир, а я, прежде чем расстаться с этим изно­шенным телом, успею увидеть, что устойчивость и стабильность Общества гарантированы.

Да пребудут с вами благословения великих Учи­телей прошлого и настоящего. От меня же лично примите все вместе заверения в моих подлинных, не­поколебимых братских чувствах и искреннюю, сер­дечную благодарность за работу, проделанную все­ми сотрудниками.

От вашей, до конца преданной вам слуги

Е. П. Блаватской

 

 

Письмо 5^[645]

 

Пятому ежегодному съезду 26-27 апреля 1891 г.

 

15 апреля 1891 г.

Лондон, Риджентс-Парк,

Авеню-Роуд, 19,

 Европейская секция Теософского Общества

 

Пятому съезду Американской секции Теософского Общества

 

Братья теософы!

 

Я намеренно опустила какие бы то ни было упоминания о своем старейшем друге и соратнике У.К.Джадже в моем общем послании к вам, ибо считаю, что его неослабевающие самоотверженные усилия по укреплению и развитию теософии в Аме­рике заслуживают отдельного рассмотрения.

Если бы не У.К.Джадж, то теософия в Соединен­ных Штатах не занимала бы того места, которое она занимает сейчас. Именно он главным образом укреп­лял среди вас это движение, именно он доказал ты­сячью способов свою полную преданность важней­шим задачам теософии и Общества.

Не стоит на Теософском съезде особо предавать­ся взаимному восхищению, но следует непременно отдавать дань уважения тогда, когда это нужно, и я рада, пользуясь случаем, открыто выразить устами моего друга и коллеги Анни Безант свою глубокую признательность вашему генеральному секретарю за его деятельность и во имя теософии публично, ис­кренне и от всей души поблагодарить его за ту благородную работу, которую он уже проделал и про­должает осуществлять.

С братским приветом

Е. П. Блаватская

 

Приложение

 

ПИСЬМА РОДНЫМ^[646]

 

I

Нью-Йорк (1875-1876)

 

Году в 1875 г-жа Желиховская^[647], известная как лич­ным вкладом в литературу, так и тем, что она — сестра г-жи Блаватской, прослышала о том, что Е.П.Б. начала писать свои работы каким-то особым способом, кото­рый еще несколько лет назад был бы для нее совершен­но невозможен. Каким образом она обрела знания, удо­стоившиеся единодушного признания и английской, и американской прессы, было совершенно необъяснимо. Поползли слухи, что в основе всего этого лежит «кол­довство», и, терзаемая страхами и дурными предчувст­виями, г-жа Желиховская написала сестре, умоляя ее объяснить все это. Она получила следующий ответ:

Не бойся, я не безумна. Все, что я могу сказать, — это что некто определенно вдохновляет меня... бо­лее того, некто входит в меня. Говорю и пишу не я — это нечто внутри меня, мое высшее, лучезарное Я думает и пишет за меня. Не спрашивай меня, друг мой, что я при этом испытываю, ибо я не в состоя­нии ясно объяснить. Я и сама не понимаю! Един­ственное, что я знаю, — это то, что теперь, с возрас­том, я стала чем-то вроде кладезя чьих-то чужих знаний...

Некто приходит, окутывает меня туманным об­лаком и неожиданно выталкивает меня из самой се­бя, и тогда я уже не «я» — Елена Петровна Блаватекая, а кто-то другой. Кто-то сильный и могучий, рожденный совсем в иных краях. Что же касается меня самой, то я словно сплю или лежу рядом поч­ти без сознания — не в своем теле, а совсем рядом, и удерживает меня подле него лишь какая-то тон­кая нить, связывающая меня с ним. Однако време­нами я совершенно отчетливо все вижу и слышу: я прекрасно сознаю, что говорит или делает мое тело или, по крайней мере, его новый владелец. Я даже понимаю и помню все это так хорошо, что могу по­том записать его слова...

В такие моменты я замечаю страх и благоговей­ный трепет на лицах Олькотта и других и с инте­ресом слежу за тем, как он с некоторой жалостью глядит на них моими глазами и учит этих людей, пользуясь для этого моим материальным, физиче­ским языком. Но не моим умом, а своим собствен­ным, который окутывает мое сознание подобно об­лаку... Ах, на самом деле я не могу всего объяснить.

Изумление Е.П.Б., вызванное таким чудесным разви­тием ее способностей, видимо, было очень велико, судя по письму, которое она написала (примерно в 1875 или в 1876 г.) своей тетке, г-же Фадеевой, вместе с которой она воспитывалась и училась:

Скажите, милая моя, интересуют ли вас физиологическо-психологические тайны? Вот вам одна из таковых, вполне достойная того, чтобы повергнуть в изумление любого физиолога: в нашем [Теософ­ском] Обществе есть несколько исключительно об­разованных членов, к примеру, профессор Уайлдер, один из первых археологов и востоковедов в Соеди­ненных Штатах, и все эти люди приходят ко мне, чтобы учиться у меня, и клянусь, что я разбираюсь во всевозможных восточных языках и науках, как точных, так и абстрактных, гораздо лучше, чем сами эти ученые мужи. Это факт! А факты — упрямая вещь, с ними не поспоришь.

Так поведайте же мне: как могло случиться, что я, чье образование вплоть до сорока лет столь ужасно хромало, вдруг стала светочем знаний в глазах по-настоящему ученых людей? Этот факт — непостижи­мая тайна Природы. Я — какая-то загадка психо­логии, головоломка для будущих поколений, некий Сфинкс^[648]! Вы только представьте себе: я, никогда в жизни ничего не изучавшая, не обладающая ничем, кроме поверхностных сведений самого общего харак­тера, никогда не имевшая ни малейшего представле­ния о физике, химии, зоологии и вообще ни о чем, теперь вдруг стала способна писать целые диссерта­ции по этим предметам. Я вступаю в дискуссии с учеными мужами, в диспуты, из которых часто вы­хожу победительницей... Это не шутка, я совершен­но серьезна, я не понимаю, как это все получается.

Это правда, что вот уже почти три года я днем и ночью все штудирую, читаю, размышляю. Но что бы мне ни случилось прочесть, все это кажется мне уже знакомым... Я нахожу ошибки в ученейших стать­ях, в лекциях Тиндаля, Герберта Спенсера, Гексли^[649] и других. Если какому-либо археологу доводится вызвать меня на спор, то при прощании он непре­менно заверяет меня, что я разъяснила ему значение различных памятников и указала ему на такие вещи, которые ему никогда не пришли бы в голову. Все символы древности с их тайными смыслами прихо­дят мне на ум и стоят перед моим мысленным взо­ром, как только в беседе заходит о них речь.

Один ученик Фарадея^[650], профессор X., которого в ученом мире единодушно окрестили «отцом экспе­риментальной физики», провел со мною вчерашний вечер и теперь уверяет меня, что я способна «за­ткнуть за пояс самого Фарадея». Может быть, все они — просто глупцы? Но ведь нельзя предположить, будто и друзья и враги объединились, чтобы выста­вить меня светилом науки, если все, что я делаю, окажется на поверку лишь моими собственными ди­кими теориями.

И если столь высокого мнения обо мне придер­живались бы только преданный мне Олькотт и про­чие мои теософы, то можно было бы сказать: «Dans le pays des aveugles les borgnes sont rois»^[651]. Но в доме моем постоянно, с утра до вечера, толпятся всевоз­можные профессора, доктора наук и доктора богосло­вия... Например, есть тут два еврейских раввина, Адлер и Гольдштейн, причем оба считаются вели­чайшими талмудистами. Они наизусть знают кабба­лу Симона Бен Йохая и «Назорейский кодекс» Бардезана^[652]. Их привел ко мне г-н А. — протестантский священник и комментатор Библии, надеявшийся, что они докажут, что я заблуждаюсь по поводу одной формулировки в халдейской Библии Онкелоса^[653]. И чем все кончилось? Я их победила. Я цитировала им целые фразы на древнееврейском и доказала равви­нам, что Онкелос — один из авторитетов вавилон­ской школы.

В более ранних письмах Е.П.Б. г-же Желиховской тот разум, который, по ее выражению, «обволакивает ее тело» и использует ее мозг, именуется «Голосом» или «Сахибом». Лишь позднее она называет его, наряду с еще одним «Голосом», «Учителем». Например, она пи­шет г-же Желиховской:

Я никогда никому здесь не рассказываю об опы­те моего общения с Голосом. Когда я пытаюсь убе­дить людей в том, что я никогда не была в Монго­лии, что я не знаю ни санскрита, ни древнееврейско­го, ни древних европейских языков, мне не верят. «Как это так? — говорят они, — вы никогда там не бывали и при этом все так точно описываете? Не знаете языков, но переводите прямо с языка ориги­нала?» И поэтому они отказываются мне верить^[654].

Они думают, у меня есть какие-то таинственные причины для скрытности, да к тому же мне как-то неловко отрицать, когда все слышали, как я обсуж­даю различные индийские диалекты с лектором, который провел в Индии двадцать лет. Ну что же, все, что я могу сказать: либо они спятили, либо я — просто подменыш!

Примерно в этот период Е.П.Б., по-видимому, стало одолевать сильное беспокойство, связанное с тем, что у некоторых членов зарождающегося Теософского Об­щества бывали «видения чистых Планетных Духов», в то время как сама она могла разглядеть лишь «земные эма­нации, духов стихий» той же самой категории, которая, по ее словам, играет решающую роль в спиритических материализациях. Е.П.Б. пишет:

В нашем Теософском Обществе каждый должен стать вегетарианцем, не потребляющим мяса и не пьющим вина. Это — одно из первейших наших пра­вил. Хорошо известно, какое вредное влияние ока­зывают испарения крови и алкоголя на духовную сторону человеческой природы, раздувая животные страсти в бушующее пламя; поэтому на днях я ре­шила попоститься сильнее, чем обычно. Я питалась одним лишь салатом и даже не курила целых девять дней, спала на полу, и вот что произошло: перед моим внутренним взором вдруг промелькнула одна из самых отвратительных в моей жизни сцен, и я ощутила, будто выхожу из собственного тела и с от­вращением смотрю на него со стороны — как оно ходит, разговаривает, самодовольно предаваясь изли­шествам и погрязнув в грехе. Фу, как я себя возненавидела!

На следующую ночь, снова укладываясь спать на жестком полу, я была уже такой уставшей, что вско­ре уснула и меня окутала тяжелая, беспросветная тьма. Затем я увидела, как появляется какая-то звез­да; она зажглась высоко-высоко надо мною и стала падать прямо на меня. Звезда опустилась мне пря­мо на лоб и превратилась в чью-то ладонь. Ладонь эта оставалась у меня на лбу, а я сгорала от лю­бопытства: чья же это рука?.. Я сосредоточилась на одной-единственной мольбе, на одном волевом им­пульсе, силясь постичь, кому же принадлежит эта светящаяся ладонь... И я поняла: тот, кто стоит надо мною, — это я сама.

Внезапно эта «вторая я» заговорила, обращаясь к моему телу: «Взгляни на меня!» Тело мое взглянуло и увидело, что половина второй меня была черна, как смоль, другая половина — бледновато-серая и лишь макушка — совершенно белая, сверкающая, лучезарная. И снова я обратилась к собственному телу: «Когда ты станешь такою же светящейся, как эта крохотная часть твоей головы, тогда взору твоему будет доступно то, что видят другие, чистые, сумевшие полностью очиститься... А пока что очи­щайся, очищайся, очищайся». И тут я проснулась.

Одно время Е.П.Б. была в исключительно тяжелом состоянии из-за болезни ноги, связанной с прогресси­рующим ревматизмом. Врачи сообщили ей, что началась гангрена, и сочли это безнадежным. Однако ее успеш­но исцелил некий негр, посланный «Сахибом». Е.П.Б. пишет г-же Желиховской:

Он меня полностью излечил. И как раз в это вре­мя я стала испытывать весьма странное раздвоение. По нескольку раз на день я ощущаю, что кроме меня в моем теле присутствует кто-то еще, вполне отдели­мый от меня самой. Я никогда при этом не перестаю осознавать собственную личность; я просто чувствую себя так, словно сама я молчу, а «постоялец», кото­рый во мне, говорит моим языком.

Например, я знаю, что никогда не бывала в тех местах, которые описывает это мое «второе я», од­нако этот другой — «вторая я» — не лжет, расска­зывая о местах и вещах, мне неизвестных, ибо он действительно их видел и прекрасно знает. Я реши­ла не сопротивляться: пусть судьба моя ведет меня так, как ей заблагорассудится; да и что мне еще оста­ется? Было бы совершенно нелепо, если бы я отри­цала обладание знаниями, о которых заявляет мое «второе я», давая повод окружающим считать, что я держу их в неведении из скромности. По ночам, когда я одна лежу в постели, вся жизнь моего «вто­рого я» проходит у меня перед глазами, и я вижу вообще не себя, а совсем другого человека — дру­гой нации и с другими чувствами. Но что проку об этом говорить? Так недолго и с ума сойти. Пыта­юсь с головою окунуться в эту роль и забыть о странности своего положения.

Это не медиумизм и уж никак не общение с не­чистой силой, ибо оно намного сильнее и выше нас и ведет нас к лучшему. Никакой бес не стал бы дей­ствовать подобным образом. Может быть, «духи»? Но если уж на то пошло, то мои былые «привидения» больше не смеют ко мне приближаться. Стоит мне войти в комнату, где проходит спиритический сеанс, как все такого рода феномены, особенно материализации, разом прекращаются. Нет-нет, это нечто совсем иное, явление высшего порядка! Под руко­водством моего «второго я» все чаще происходят яв­ления совсем другого рода.

На днях вышлю вам об этом статью. Это инте­ресно.

 

II

Нью-Йорк (1877)

 

Газеты давали отчеты о некоторых из этих феноме­нов и описывали явления астральных посетителей, в том числе и некоего индуса. Посылая эти выдержки из прес­сы, Е.П.Б. сопровождает их своими комментариями:

Этого индуса я вижу каждый день так же, как могу наблюдать любого живого человека, с тою лишь разницей, что индус мне видится более, эфирным и прозрачным. Прежде по поводу подобных явлений я хранила молчание, считая их галлюцинациями. Од­нако теперь их стали видеть и другие люди. Он (ин­дус) является нам и делится советами относительно того, как нам себя вести и о чем писать. Он явно знает абсолютно все, что творится кругом, вплоть до сокровенных мыслей других людей, и заставляет ме­ня выражать его знания.

Порою мне кажется, что он затмевает меня цели­ком, просто входя в меня как нечто зыбкое и не­уловимое, проникающее во все поры и растворяю­щееся во мне. Тогда мы приобретаем возможность вдвоем говорить с другими людьми, тогда я начинаю понимать и запоминать все, связанное с наука­ми и иностранными языками, — все, в чем он меня просвещает, и это качество сохраняется даже тогда, когда он больше не присутствует во мне.

Сразу же после публикации «Разоблаченной Изиды» Е.П.Б. написала г-же Желиховской:

Тебе кажется странным, что какой-то индусский Сахиб столь вольно и бесцеремонно обращается со мною. Вполне могу тебя понять: человек, не при­вычный к такого рода феноменам, которые хотя и не являются из ряда вон выходящими, однако со­вершенно игнорируются, наверняка отнесется к ним с недоверием по той простой причине, что такой че­ловек не привык погружаться в исследование подоб­ных вопросов. Вот ты, например, спрашиваешь, не отказывает ли этот Сахиб себе в удовольствии попутешествовать по телам других людей так же, как он входит в мое тело. Точно сказать не могу, но вот в чем я уверена абсолютно.

Представь себе, что душа человека, его истинная, живая душа — это нечто совершенно отдельное от остального организма, что этот периспирит не при­клеен к физическим «внутренностям» и что эта са­мая душа, которая есть во всем живом, начиная от инфузории и кончая слоном, отличается от своего физического двойника, ибо способна действовать свободно и независимо, будучи лишь более или ме­нее защищена бессмертным духом. В случае с непо­священным мирянином душа действует так во вре­мя сна, в случае с посвященным адептом — в лю­бой момент, какой он выберет по своему усмотре­нию. Просто попробуй это усвоить, и тогда тебе многое станет ясно.

Этот факт был известен, и в него верили еще в отдаленные эпохи. Святой Павел, единственный из всех апостолов являвшийся адептом, посвященным в греческие мистерии, довольно прозрачно намекает об этом, рассказывая о некоем молодом человеке, ко­торый «в теле ли — не знаю, вне ли тела — не знаю: Бог знает», «восхищен был до третьего неба»^[655]. Так­же и Рода говорит о Петре: «Это не Петр, но ангел его», то есть его двойник, или его душа. И в «Дея­ниях апостолов», когда дух Божий восхитил Филип­па, то вознесено было не тело его, не грубая плоть, а его Эго, его дух и душа.^[656]

Почитай Апулея, Плутарха, Ямвлиха и прочих ученых людей — все они намекают на подобный фе­номен, хотя обеты, принесенные ими во время по­священия, не позволяют им говорить открыто. То, что медиумы совершают бессознательно, под влия­нием внешних сил, которые обретают власть над ни­ми, адепты могут совершать сознательно и по соб­ственной воле. Вот и все...

Что же до Сахиба, то мы познакомились с ним уже давно. Двадцать пять лет назад он прибыл в Лондон вместе с премьер-министром Непала, а три года назад передал мне письмо через одного индий­ца, прибывшего сюда читать лекции по буддизму. В этом письме он напомнил мне о многих вещах, в свое время им предсказанных, и поинтересовался, верю ли я ему теперь и согласна ли ему повиноваться, дабы избежать полного краха. После этого он являлся неоднократно, не только мне, но и другим людям, в том числе Олькотту, которому он повелел быть президентом Теософского Общества и настав­лял его, как положить начало этому Обществу.

Я всегда узнаю Учителя и часто говорю с ним, не видя его непосредственно. Как получается, что он в состоянии услышать меня отовсюду и что я тоже по двадцать раз на дню слышу его голос через моря и океаны? Не знаю, но это так. Не берусь с уверенностью утверждать, что это он сам входит в меня: если это не он сам, то значит это — его сила, его влияние. Я сильна только его силой, без него я про­сто ничто.

Естественно, что в сердца ближайших родственников Е.П.Б. закрался весьма ощутимый страх по поводу лич­ности этого таинственного учителяиндуса. У родствен­ников никак не получалось воспринимать его как не­что большее, нежели «языческий колдун». И с этими представлениями Е.П.Б. решила изо всех сил бороться. Она рассказывала близким, что ее Учитель глубоко по­читает дух учения Христа. Однажды она провела семь недель в лесу неподалеку от гор Каракорума, где была изолирована от всего мира и где только Учитель наве­щал ее ежедневно, в астральном теле или как-то иначе — утверждать она не берется. Но в этот период ей по­казали в пещерном храме скульптурные группы, представляющие великих учителей человечества.

Огромная статуя Иисуса Христа, представляющая его в тот момент, когда он прощает Марию Магда­лину; другая скульптурная группа запечатлела Гаутаму Будду, предлагающего в своих ладонях воду нищему; еще одна группа статуй изображает, как Ананда пьет воду из рук отверженной проститутки.

Е.П.Б. написала г-же Желиховской (дата письма не установлена), что учится выходить из собственного тела, и предложила сестре ждать ее в гости, заявив, что суме­ет «в мгновение ока оказаться у нее дома в Тифлисе». Это и испугало, и позабавило г-жу Желиховскую, кото­рая ответила, что ей не хотелось бы, обременять сестру по столь ничтожному поводу. Е.П.Б. ответила:

А чего же тут бояться? Будто ты никогда не слы­шала о явлениях двойников. Я, то есть мое тело, буду спокойно спать в постели, и неважно, даже если телу придется дожидаться моего возвращения в уже пробужденном состоянии: оно окажется в положении невинного идиота. И неудивительно: ведь в нем в тот момент не будет присутствовать Божественный свет, улетевший к тебе; затем он прилетит обратно, и храм вновь озарится присутствием Божества. Но само собою, разумеется, что это произойдет лишь в том случае, если между ними сохранится связующая нить. Если же ты завопишь как сумасшедшая — тог­да аминь моему существованию: я могу мгновенно умереть...

Я уже писала тебе, что однажды мы удостоились посещения двойника профессора Моузеса. Его лице­зрели семь человек. Что же до Учителя, то его, как правило, видят и люди совершенно посторонние. Иногда он выглядит, словно живой человек — ве­селый, как ни в чем не бывало. Он постоянно под­шучивает надо мною, и теперь я к нему совершен­но привыкла. Скоро он заберет всех нас в Индию, и там мы будем видеть его во плоти, просто как обычного человека.

Из Нью-Йорка:

Ну вот, Вера, хочешь — верь, хочешь — нет, но со мною творится что-то чудесное. Ты и представить себе не можешь, в каком чарующем мире картин и видений я живу. Я пишу «Изиду»; вернее, не пишу, а скорее копирую и зарисовываю то, что Она сама мне показывает. Честное слово, временами мне ка­жется, что древняя Богиня Красоты собственной пер­соной ведет меня через все страны минувших веков, которые я должна описывать.

Я сижу с открытыми глазами и, судя по всему, вижу и слышу все действительно происходящее во­круг меня, но в то же время вижу и слышу то, о чем пишу. Чувствую, что у меня перехватывает дыхание, боюсь пошевелиться: как бы эти чары не развеялись. Медленно выплывают откуда-то издалека век за ве­ком, образ за образом и проходят передо мною слов­но в какой-то волшебной панораме, а я тем временем мысленно свожу их воедино, приводя в соответствие эпохи и даты, и знаю наверняка, что не может быть никакой ошибки.

Расы и народы, страны и города, давным-давно сгинувшие во тьме доисторического прошлого, воз­никают и затем исчезают, уступая место другим, а потом мне сообщают последовательные даты. На сме­ну седой древности незапамятных времен приходят исторические периоды; мифы излагаются мне наря­ду с действительно происходившими событиями и реально существовавшими людьми, и каждое мало-мальски значительное событие, каждая заново пе­релистываемая страница этой разноцветной книги жизни запечатлевается в моем сознании с фотографической точностью.

Мои собственные расчеты и выводы представля­ются мне впоследствии в виде отдельных цветных осколков различной формы, как в игре под на­званием casse-tete (головоломка). Я складываю их вместе и стараюсь расположить один за другим, и в конце концов возникает единое геометрическое целое...

И уж конечно, все это проделываю не я, а мое Эго — высший принцип, живущий во мне. И даже это я делаю с помощью моего Гуру и Учителя, ко­торый помогает мне во всем. Если я случайно что-нибудь позабуду, то мне достаточно мысленно обратиться к нему или к другому подобному учителю, и то, что я запяматовала, еще раз всплывает у меня перед глазами; иной раз перед моим мысленным взором проходят целые таблицы чисел, длинные пе­речни событий. Они помнят все. Они знают все. Не будь их, откуда бы я черпала свои знания?

Вскоре после выхода в свет «Разоблаченной Изиды» на Е.П.Б. посыпались приглашения о сотрудничестве от всевозможных газет. Это ее чрезвычайно позабавило, и она написала г-же Желиховской:

К счастью, усилия мои не пропали даром, и не­важно, что у меня едва ли найдется хоть какое-то время на то, чтобы публиковаться за деньги в чу­жих изданиях... Работа наша расширяется. Я обяза­на трудиться, должна писать и писать — лишь бы нашлись издатели для моих сочинений. Поверишь ли ты мне, что, пока я пишу, я все время не могу от­делаться от впечатления, что несу вздор, галиматью, которую никто никогда не сумеет понять? Затем на­писанное появляется в печати и кругом поднимается волна бурного одобрения. Люди это перепечатыва­ют, приходят в восторг. Я нередко диву даюсь: ну как можно быть такими ослами, чтобы так восторгаться? Вот если бы я имела возможность писать по-русски и удостоиться похвалы соотечественников, тогда бы я еще поверила, что делаю честь своим предкам, блаженной памяти графам Ган-Ган фон дер Ротен Ган.

Е.П.Б. часто объясняла своим близким, что не испы­тывает авторской гордости от написания «Разоблачен­ной Изиды», что не имеет ни малейшего понятия, о чем же она, собственно, пишет, что ей просто было велено сесть и писать и что единственная ее заслуга — в пови­новении приказу. Лишь одного она боялась: что не су­меет должным образом описать то, что ей показывали в чудесных картинах. Она писала сестре:

Ты не веришь, что я рассказываю тебе святую правду о моих Учителях. Ты считаешь их фигурами мифическими, но как же ты не уразумеешь, что без их помощи я не смогла бы ничего написать о «Бай­роне и серьезных материях», как выражается дядюш­ка Ростер? Что мы с тобою знаем о метафизике, древних философиях и религиях, о психологии и всяких прочих головоломных вещах? Разве мы не учились вместе — с тою лишь разницей, что ты луч­ше делала уроки? И теперь полюбуйся на то, о чем я пишу, а ведь люди — и какие люди! ученые, про­фессора — читают да нахваливают! Раскрой «Разоб­лаченную Изиду» на какой угодно странице — и сама делай выводы. Что до меня, то я говорю прав­ду: Учитель мне все рассказывает и показывает. У меня перед глазами проходят картины, рукописи, даты, и все, что мне остается, так это копировать, а записываю я так легко, что это вовсе никакой не труд, а одно удовольствие.

Однако древние манускрипты, упоминаемые Е.П.Б., демонстрировались ей не только при помощи духовного зрения. Ходжсон, великий разоблачитель (вернее, саморазоблачитель) из О.П.И., обнаружил в Адьяре стра­ницу из одной таинственной древней рукописи. Записи были сделаны непонятным для него шифром, и это послужило ему доказательством того, что Е.П.Б. является русской шпионкой. Это была страница из рукописи на языке сензар^[657], которую Е.П.Б. потеряла и горько сокру­шалась по поводу утраты!

В другом письме, написанном примерно в то же вре­мя, Е.П.Б. призывает сестру:

Не верь, что теософия направлена на опроверже­ние или, что еще хуже, на уничтожение христиан­ства. Она уничтожает не семена истины, но лишь плевелы: предубеждения, богохульные религиозные предрассудки, иезуитский фанатизм... Мы слишком уважаем человеческую свободу совести и духовные устремления людей, чтобы затрагивать в нашей про­паганде религиозные принципы. У каждого уважающего себя и мыслящего человека есть своя святая святых, к которой мы, теософы, требуем уважения.

Наше дело имеет отношение лишь к философии, этике и науке. Мы во всем требуем правды; наша цель — реализация доступного человеку духовного совершенствования: расширение знаний, раскрытие духовных способностей и всех духовных граней его существа. Наше теософское братство должно стре­миться к осуществлению идеала общечеловеческо­го братства, к установлению мира во всем мире, к укреплению милосердия и бескорыстия, к сокруше­нию материализма — этого вульгарного неверия и эготизма^[658], истощающего жизненные силы нашей страны.

 

III

Нью-Йорк (1875-1877)

 

Следующее письмо было написано в преддверии ос­нования Теософского Общества. В книге г-на Синнетта «Случаи из жизни мадам Блаватской»^[659] появился несколь­ко неточный перевод его и были сделаны некоторые добавления, поэтому интересно, что же писала Е.П.Б. на самом деле.

Чем больше я бываю на спиритических сеансах в этой колыбели, этом рассаднике спиритизма и ме­диумов, тем больше убеждаюсь, насколько опасны они для человечества.

Поэты говорят о тонкой грани между двумя мира­ми. Никакой грани просто нет. Такого рода пере­городку выдумали слепцы вследствие того, что наши грубые, неуклюжие органы слуха, зрения и осязания не позволяют большинству людей постичь разнопла­новость бытия. К тому же Мать-Природа поступи­ла мудро, наделив нас грубыми органами чувств, ибо в противном случае индивидуальность и личность человека стали бы невозможны, потому что тогда мертвые постоянно смешивались бы с живыми, а живые уподоблялись бы мертвым.

Это было бы не так плохо, если бы нас окружа­ли только духи той же разновидности, что и мы, — полудуховные останки смертных, которые умерли, так и не примирившись с великой неизбежностью смерти. Тогда мы смогли бы подчиниться неминуе­мому. Так или иначе, мы не можем — физически и совершенно бессознательно — не отождествляться с мертвыми, впитывая в себя атомы, составляющие то, что жило до нас: с каждым вдохом мы вдыхаем их, а выдыхаем то, что подпитывает бестелесные созда­ния, элементалов, плавающих в воздухе в ожидании возможности трансформироваться в живые существа.

Это не только физический процесс, но отчасти и нравственный. Мы уподобляемся тем, кто жил до нас, постепенно поглощая молекулы их разума и обмениваясь нашими ментальными аурами, а значит, мыслями, желаниями и стремлениями. Такой взаи­мообмен является общим для всего рода человече­ского и для всего живого. Естественный процесс, следствие законов устройства природы... Это объяс­няет сходство — внешнее и духовное...

Но существует еще один абсолютный закон, про­являющийся периодически и спорадически: это за­кон, так сказать, искусственной и принудительной ассимиляции. Во время такого рода эпидемий цар­ство мертвых вторгается в мир живых, хотя, к счастью, подобные останки связаны узами своего преж­него окружения. И поэтому, будучи вызываемы ме­диумами, они не могут пробиться сквозь барьеры и границы, в которых они жили и действовали... И чем шире открываются для них двери, тем дальше распространяется эта некромантическая эпидемия; чем единодушнее медиумы и спиритисты в распро­странении магнетических флюидов своих вызываний духов, тем большую мощь и жизнеспособность об­ретают чары.

Госпожа Желиховская говорит, что «Елена Петров­на описывала множество сеансов, не скупясь на выра­жения ужаса в связи с теми зрелищами, которые ей доводилось наблюдать благодаря своему ясновидению. Она замечала детали, скрытые от взоров других присутству­ющих: настоящие вторжения полчищ бездушных остан­ков умерших, "переплетение плотских страстей, злобных мыслей, порочных чувств, которые пережили тело"». А сама Е.П.Б. писала:

Следует уразуметь, что подобные бренные остан­ки, которые неудержимо влечет к земле, не могут последовать за душою и духом — этими высшими принципами человеческой сущности. С ужасом и от­вращением я часто наблюдала, как такого рода ожив­шая тень отделяется от медиума; как, отделившись от его астрального тела и облекшись в еще чью-ни­будь оболочку, она притворяется чьим-то родствен­ником, приводя человека в восторг и заставляя окру­жающих широко раскрывать свои сердца и объятия этим теням, которых они искренне считают своими отцами и братьями, воскресшими, дабы возвестить им о жизни вечной или просто повидаться с близкими...

О если бы эти люди узнали правду, если бы они только поверили! Если бы они увидели, как неред­ко доводилось видеть мне самой, некое чудовищное, бестелесное создание, ухватившееся за кого-либо из присутствующих на подобных спиритических шаба­шах! Оно словно черной тучей окутывает человека и медленно исчезает, растворяясь в нем, как будто тело всасывает эту тучу всеми своими порами.

Году в 1878-м или около того защиту современного спиритуализма взял на себя Альфред Расселл Уоллес, что весьма обрадовало Е.П.Б., которая писала сестре по этому поводу:

Посмотри, насколько разумно он доказывает, как заблуждаются те, кто утверждает, будто мы рас­пространяем древние предрассудки и суеверия; как убеждает он, что организация, состоящая из людей, которые проповедуют изучение человеческой приро­ды и учат, что обретение вечного блаженства — это последовательное достижение полного совершенства своих нравственных и духовных способностей, что эта организация является злейшим врагом не толь­ко грубого материализма, но и всевозможных про­явлений фанатизма и поклонения всяческим мифам.

Спиритуализм — наука экспериментальная; ее развитие — а это и есть цель Теософского Общества^[660] — даст возможность обрести фундамент для истин­ной философии. Существует лишь одна истина, и она превыше всего. Теософия настроена на искоренение таких понятий, как «чудо» и «сверхъестественное». В природе все естественно, но не все изучено, и все-таки нет ничего более чудесного, нежели ее силы, как скрытые, так и проявленные.

Спиритуализм, если понимать под ним духовные силы человека и глубинное знание психических аспек­тов жизни, что проповедуем мы, теософы, излечит от застарелого зла религиозных распрей, из-за ко­торых вера человека в изначальные истины бес­смертия и воздаяния по заслугам исчезает. Уоллес говорит истину, заявляя, что спиритуализм вполне заслуживает симпатии со стороны моралистов, фи­лософов, даже политиков и вообще всех, кто же­лает усовершенствования нашего общества и нашей жизни.

Рисуя забавные подробности жизни своего окруже­ния, Е.П.Б. не щадила и себя. Американское френологи­ческое общество обратилось к ней в письме с просьбой позволить написать с нее портрет и сделать гипсовый слепок с ее черепа, и профессор Бьюкенен, френолог и психометрист, попросил ее о встрече. Е.П.Б. описывает этот случай в письме к г-же Желиховской:

И вот прислали ко мне эту бедную жертву (жерт­ву ввиду чудовищности предстоявшей задачи) — эта­кого оккультиста от френологии, который заявился ко мне с гигантским букетом (словно я примадонна какая!), да еще и наврал с три короба, рассыпаясь в комплиментах. Он все щупал и щупал мою голову пальцами, вертел ее и так и сяк. Он пыхтел надо мною, пыхтел, как паровой двигатель, пока мы оба не вспотели.

— И это, по-вашему, голова? — спрашивает Бьюкенен. — Да это вообще не голова, а клубок про­тиворечий. На этой голове, — говорит, — идет не­скончаемая война между самыми противоречивыми шишками, сплошь турки да черногорцы^[661]. Ничего не могу поделать с этим хаосом невероятностей и ва­вилонским столпотворением. Вот здесь, например, — говорит он, тыча пальцем в мой череп, — шишка са­мой пылкой веры и силы убеждения, а вот здесь, бок о бок с нею, горделиво высится шишка скептициз­ма, пессимизма и недоверчивости. А вот вам, если угодно, шишечка искренности, идущая рука об руку с шишкой лицемерия и коварства. Шишечка домаш­него уюта и любви к родине соседствует с шишкой странствий и любви к переменам. И вы хотите ска­зать, что считаете свою голову достойной?

Профессор схватился за свою шевелюру и в от­чаянии выдрал изрядный клок волос из своей до­стойной головы, отвечающей высшим стандартам френологии...

Но все равно Бьюкенен описал и зарисовал бед­ную мою головушку и опубликовал ее изображение на потеху сотне тысяч подписчиков «Френологическо­го журнала». Увы, увы, «тяжела ты, шапка Монома­ха!» Ореол собственного величия, столь незаслуженно обретенный, на меня просто давит. Вот высылаю вам копию моей несчастной головушки, как ты просила, кушайте без всякого соуса. Ею вот-вот полакомится сотня тысяч янки, так что я решительно настроена сохранить кусочек для своих родных!

В следующем письме она пишет: А теперь внимание, братцы! Посылаю вам весьма любопытную вещицу. Изучайте ее, дивитесь и со­вершенствуйтесь. Английские масоны, Гроссмейсте­ром которых является Принц Уэльский, прислали мне диплом, из коего следует, что я достигла высо­кого масонского звания, и мой титул теперь — «таинственная масонка». Увы, мне! В следующий раз меня, вероятно, изберут папой римским за мои доб­родетели. Знак отличия, присланный ими, очень кра­сив: рубиновый крест и роза. Посылаю вам вырез­ку из «Масонского журнала».

В результате публикации «Разоблаченной Изиды» на Е.П.Б. со всех сторон посыпались почести. Одно весьма древнее общество в Бенаресе, основанное еще до нача­ла христианской эры и носящее название «Сат Бай», прислало Е.П.Б. диплом на санскрите, украшенный мно­жеством символов. Примечательно, что в этом дипло­ме Елена Петровна упоминается как «брат женского пола». «С этого времени наш брат Рад за свои великие познания наделяется властью над служителями низших ступеней, посыльными, слушателями, писцами и глухи­ми». Е.П.Б. получила также старинный экземпляр «Бхагавадгиты» в переплете из золота и перламутра — пода­рок от одного индийского князя.

Когда началась русско-турецкая война 1877-1878 гг., Е.П.Б. написала множество статей против католиков, поскольку папа римский благословил турецкое оружие. Под статьями стояла подпись: «Русская женщина». Они наделали столько шуму, что кардинал Мак-Клоски на­правил к ней своего секретаря-иезуита под предлогом завязать знакомство «со столь выдающейся женщиной, мыслителем-первопроходцем, человеком, знающим, как избавиться от старого предрассудка — патриотизма — и как завоевать для себя независимое положение в неза­висимой стране». В феврале 1877 года Е.П.Б. написала сестре:

Я сказала ему, что все его усилия напрасны и во что лично я как теософ могу верить — это вообще не его дело; что вера моих русских предков для меня священна, что я всегда встану на защиту этой веры и России и всегда, пока рука моя способна держать перо, буду выступать против нападок на них со сто­роны лицемеровкатоликов и не дам себя запугать угрозами их папы или гневом их церкви, этого ве­ликого Зверя Апокалипсиса!

В результате этого визита вышла в свет новая статья, направленная против главы западной христианской церк­ви, благословляющего мусульман, дабы те могли успешнее убивать христиан, славян и, в частности, русских людей. Вскоре после этой акции г-жа Желиховская по­лучила газетную вырезку с материалами о настоящей схватке, которую вела Е.П.Б., но на этот раз не с церков­ником, а с пропагандистом материалистических взгля­дов, известным всей Европе. Елена Петровна пишет се­стре в своей обычной юмористической манере:

Посылаю вам, друзья мои, еще одну свою статей­ку, которая приобрела славу отнюдь немалую и была перепечатана рядом нью-йоркских газет. Вот как это случилось.

Тут у нас в Нью-Йорке до сих пор гостит лон­донский ученый Гексли, «прародитель протоплазмы и первосвященник психофобии», как я его окрести­ла. Он прочитал здесь три лекции. На первой лек­ции он живо разделался с Моисеем и упразднил весь Ветхий Завет, публично заявив, что человек — это всего лишь праправнук лягушки силурийского пе­риода^[662]. На второй он «побил всех», как новый Кит Китыч^[663]. «Вы все дураки, — говорит он, — вы ни­чего не понимаете... Вот вам четырехпалый гиппари­он^[664], от которого мы, пятипалые люди, очевидно, и происходим как его ближайшие родственники». Ну не оскорбительно ли такое выслушивать?

Но на третьей лекции наш мудрый психофоб со­всем уж распоясался и принялся молоть откровен­ный вздор. «Послушайте, — говорит, — я смотрел в телескопы, поднимался к облакам на воздушных ша­рах, я всюду с особым рвением высматривал Бога — и нигде, несмотря на все мои старания, не видел и не встречал его! Следовательно, никакого Бога нет и никогда не было!» И стоило людям, выложившим пять тысяч долларов за три лекции, выслушивать подобную логику? «И еще, — говорит, — душа чело­веческая... где же она? Покажите мне ее так, как я могу продемонстрировать вам сердце и прочие "внут­ренности". Анима Мунди, эфир, платоновский Архе^[665]... Я искал душу при помощи подзорных труб и микроскопов, я наблюдал за умирающими и вскры­вал умерших, но, честное слово, нигде — никаких следов души! Все это — ложь спиритистов и спири­туалистов. Не верьте, — говорит, — не верьте им».

Все это меня ужасно огорчило. Так огорчило, что я даже разозлилась. Дай, думаю, напишу статью про­тив этого упрямого, самодовольного Кит Китыча. И что ты думаешь? Написала. И вышло вовсе не так уж плохо, как ты можешь заключить, прочитав при­ложенный экземпляр. Нечего и говорить, взяла я эту статью, запечатала и отправила через наших членов-корреспондентов в Лондон, дабы передали ее Гекс­ли с моими наилучшими пожеланиями.

Е.П.Б. пришлось по тем или иным соображениям при­нять американское гражданство. По этому поводу она сильно переживала, ибо, как и все русские люди, была всем сердцем предана своей стране. Она писала г-же Фалеевой:

Милая моя, я пишу вам, поскольку в противном случае не вынесу этого странного ощущения, кото­рое меня буквально душит. Сегодня 8 июля, знаменательный для меня день, вот только одному Богу известно, каким считать это знамение: добрым или дурным. Сегодня исполняется ровно пять лет и один день с момента моего прибытия в Америку, и я толь­ко что вернулась из Верховного суда, где присягну­ла на верность Американской республике и Консти­туции. Теперь я вот уже целый час как являюсь гражданкой, обладающей теми же правами, что и сам президент.

Все бы хорошо; перипетии моей судьбы, моего изначального предназначения вынудили меня пойти на эту натурализацию, но, к моему изумлению и отвращению, меня обязали, подобно попугаю, пуб­лично повторять вслед за судьей следующую тираду: что я «отказываюсь от повиновения органам власти, учрежденным императором и правительством России и обязуюсь защищать и любить Конституцию Со­единенных Штатов и служить ей одной. Да помо­жет мне Бог, в которого я верю!»

Я была не на шутку перепугана, произнося текст этого подлого отречения от России и от Государя императора. И вот теперь я — не только отступни­ца перед лицом нашей возлюбленной русской церк­ви, но и политическая изменница. Угораздило же меня попасть в переделку, и как прикажете мне себя вести, дабы больше не испытывать при этом любви к России и уважения к императору? Это легче ска­зать, чем осуществить на деле.

IV

 

Индия (1879-1880)

 

Из письма г-же Желиховской:

Я не писала тебе целый месяц, друг мой любез­ный, и, как ты думаешь, почему? Одним прекрас­ным утром, во вторник 1 апреля, я, как обычно, про­снулась и, как водится, села за письменный стол, чтобы написать моим калифорнийским корреспондентам. И вдруг, чуть ли не мгновение спустя, я осознала, что нахожусь у себя в спальне и лежу в постели и что уже совсем не утро, а вечер. Вокруг себя вижу кое-кого из наших теософов и врачей, по­глядывающих на меня с самым загадочным выраже­нием, и Олькотта с его сестрою, г-жой Митчелл — самой лучшей подругой, какая у меня здесь только может быть; и он и она бледные, угрюмые, сморщен­ные, будто их только что варили в кастрюле.

«В чем дело? — поинтересовалась я. — Что вооб­ще стряслось?» Они же, вместо того чтобы ответить, сами наперебой стали расспрашивать меня: что со мною? А откуда мне знать — вроде бы со мною ни­чего такого. Я ничего не помнила, но, конечно, было странно, что еще секунду назад было утро вторни­ка, а сейчас, по их утверждениям, субботний вечер; что же касается меня, то эти четыре дня, кои я провела в бессознательном состоянии, пролетели мигом — я и глазом моргнуть не успела.

Ну и дела! Ты только представь себе: они все ре­шили, что я умерла, и уже собирались предать огню сей опустевший храм моего тела. Но тут из Бомбея подоспела телеграмма от Учителя, адресованная Оль-котту: «Не бойтесь. Она не больна, а просто отды­хает. Она перетрудилась. Тело ее пожелало отдох­нуть, но теперь она поправится». Учитель был прав. Он знает все, и действительно я совершенно поправилась. Разве что ничего не помнила. Я встала, потянулась, выставила всех из спальни и в тот же вечер села за письмо. Но просто жутко становится при мысли о накопившейся работе. О письмах я уже и думать не могла.

Затем она шлет письмо из Индии, в котором описы­вает свой приезд:

Олькотт выглядел совершенно как карнавальный болванчик; госпожа Б. напоминала шест, увитый ли­анами; У. — ложе из лилий и роз, а я сама, видимо, походила на воздушный шар, переплетенный цветоч­ными гирляндами. Я не знала, сердиться мне или смеяться. Нас посадили в лодку и под звуки музы­ки повезли к пристани, где мы подоспели к новой торжественной церемонии: нас встретила группа мест­ных полуобнаженных танцовщиц, которые окружи­ли нас и, приплясывая, пели свои мантры^[666], а затем, не переставая забрасывать нас цветами, чинно под­вели нас к... Ты, наверное, решила, что к повозке? Как бы не так, к белому слону!

Боже праведный, каких усилий мне стоило вска­рабкаться по рукам и спинам полуодетых кули на хребет этого гигантского животного! До сих пор ло­маю голову, как это я умудрилась не вывалиться из «хауды» на слоновьей спине, в которую усадили нас с Олькоттом, особенно когда слон, возлежавший на земле, стал подниматься на ноги. Других рассадили по паланкинам, и вот под аккомпанемент одобри­тельных возгласов, тамбуринов, рожков, со всевоз­можными театральными эффектами, с пением и под всеобщий шум нас, смиренных рабов Божиих, повез­ли к зданию Арья Самадж.

В письме к г-же Фадеевой, написанном в ноябре 1879 года, Е.П.Б. пишет:

Вы хотели бы ознакомиться с программой моей неотложной работы на месяц? Если да, то пожалуй­ста: во-первых, проверить правильность каждой ста­тьи для следующего номера журнала «Theosophist»; во-вторых, просмотреть переводы на английский язык от двух до четырех статей, написанных на санскрите и местных индийских наречиях; в-третьих, лично на­писать передовицу и еще какую-либо другую знаме­нательную статью; в-четвертых, изучить все статьи по мистике, дабы не дать Олькотту и другим сотруд­никам переборщить с пикантностью данных материалов; в-пятых, откорректировать гранки, порою даже пять раз подряд; в-шестых, ответить на три-четыре десятка писем на имя секретаря по переписке Теософского Общества; в-седьмых, поблагодарить людей, присылающих книги для нашей библиотеки, и под­твердить получение книг; в-восьмых, ответить на не­сколько десятков частных писем; в-девятых, написать две-три обычные статьи для американских и индий­ских газет; в-десятых, присутствовать на церемонии посвящения новых членов, внести их имена в спис­ки и выдать им соответствующие дипломы — по дюжине и более; в-одиннадцатых, зарегистрировать новых подписчиков; в-двенадцатых, просмотреть око­ло сорока журналов и газет; в-тринадцатых, при­нимать каждый вечер посетителей — всевозможных брахманов, буддистов, сикхов, джайнов, парсов, му­сульман и европейцев, которые являются с научными целями и с которыми я должна обсуждать философ­ские и метафизические вопросы до одиннадцати ча­сов ночи; в-четырнадцатых, чаще всего в этом пункте мне выпадает много дополнительной работы: напри­мер, разослать шестьсот пятьдесят пригласительных открыток (подобную открытку я высылаю вам, ибо вы являетесь одним из наших членов) на великую церемонию, которая состоится завтра вечером, 29 но­ября, в честь пятой годовшины образования Теософ­ского Общества (в 1879 году), открытия нашей биб­лиотеки и издания нашего журнала «Theosophist».

Вы легко можете представить, что за удовольствие вставать с постели, «невзирая» на эту жару увеши­вать себя всевозможными медалями, значками и ле­тами различных обществ и улыбаться шестистам пя­тидесяти обнаженным, полуобнаженным, одетым в муслин и в вечерние костюмы братьям-теософам.

Слава Богу, в начале декабря я уезжаю в Аллаха­бад с депутацией Рао-Бахадуров, что значит «Вели­кие Воины». Я направляюсь туда с двойною целью: во-первых, увидеться со Свами Даянандой, во-вто­рых, познакомиться с женою резидента. Я обещала Синнеттам провести некоторое время у них в гос­тях. В перспективе — визиты, званые обеды и балы «в высшем свете». Волосы дыбом встают при одной мысли об этом, но делать это придется. Я предуп­редила г-жу Синнетт, что хотя я и не русская шпи­онка, а американская гражданка, но не потерплю ни одного непочтительного слова в адрес России и на­шего императора. Пусть только попробуют — и тогда посмотрят, как я отыграюсь на их Англии! Так что пусть поостерегутся.

В Индии признавали Е.П.Б. как представителя истин­ного мистицизма. Лорд Литтон, генерал-губернатор и сын автора «Занони»^[667], высказался о ней так: «Я знаю лишь одного автора, способного сказать собственное слово в мистической литературе наряду с моим отцом. Это — Е.П.Блаватская. Она вполне может выдержать сравнение с автором «Занони» в постижении абстракт­ной метафизики». Это высказывание появилось в индий­ских газетах, и Е.П.Б. написала сестре:

И вот теперь я стала героем дня. Меня провоз­глашают глубоко сведущим востоковедом, другом на­уки, глашатаем истины, порабощенной столетиями предрассудков. Читай газетные вырезки, которые я тебе посылаю, и гордись своей родственницей, кото­рую славят народы!

И еше в одном письме:

Из Симлы я написала статью для «Нового Вре­мени» под названием «Правда о племяннике Нана Сахиба». Я собрала самую выверенную информацию об этом негодяе. «Голос»^[668] постоянно публикует письма, написанные этим лжецом, словно подстре­кая Англию пойти войною на Россию. А «Новое Время» сочло ниже своего достоинства напечатать мою заметку. По какой же причине? Почему? По­мимо того, что заметка эта правдива, она еще и на­писана в свободном, независимом духе. Можно было предположить, что уж они-то могли бы поверить в благие намерения своей соотечественницы, русской женщины, которая находится у самого источника информации об этом самозваном, ложном союзнике России — принце Рамачандре. Его биография, на­сквозь лживая, появилась в июньском номере «Рус­ского Вестника» в 1889 году^[669]. А его письма из Баг­дада и Кабула, напечатанные в «Голосе», способны забавлять и почем зря раздражать всякого, кто зна­ет правду...

А тем временем в Симле полковник Олькотт и Синнетт чуть ли не силой заставили меня нанести визит сэру АЛайэллу, главному секретарю иностран­ных дел, а также поприсутствовать на званом обеде у вице-короля Индии и посетить фактически все по­добные аристократические собрания; и повсюду мне приходилось столько ссориться во имя России, что у меня заболело горло и меня стало тошнить от всех них! А наши газеты не хотят печатать мои статьи!

Несмотря на явно нелюбезное отношение к ней со стороны русских газет, Е.П.Б. всегда подписывалась на многие русские газеты и журналы; если она не имела возможности читать их днем, то ей приходилось выкраи­вать время для этого за счет сокращения своего и без того короткого (пяти-шестичасового) ночного отдыха, — так сильно хотелось ей знать, что происходит у нее на родине. Получение одной из таких посылок с россий­скими газетами послужило толчком для следующего пси­хометрического эксперимента, произошедшего осенью 1880 года. В своем письме г-же Фадеевой Е.П.Б. выра­зила признательность за отправленную ей бандероль с газетами:

И вот какая интересная вещь приключилась со мною недавно. Получила я вашу бандероль с подбор­кой «Нового Времени» и вскоре после десяти часов вечера пошла укладываться спать (как вы знаете, встаю я в пять утра). Прихватив с собою одну из газет, наугад, ту, что ближе лежала, я сладко потя­нулась и погрузилась в размышления об одной сан­скритской книге, которая, по моему разумению, по­могла бы мне, хорошенько посмеяться над Максом Мюллером на страницах моего журнала. Так что вы понимаете: в тот момент я никоим образом о вас не думала. А газета все это время лежала на подушке у меня за головой, слегка прикрывая мне лоб.

И вдруг я почувствовала, что переношусь в ка­кой-то чужой и в то же время привычный, извест­ный мне дом. Комната, которую вижу, для меня но­вая, а вот стол посреди нее — мой старый знакомый. А за столом сидите вы, друг мой милый, и потяги­ваете сигаретку, глубоко задумавшись. Ужин на сто­ле, но в комнате больше никого нет. Только пока­залось мне, что я мельком заметила, как через дверь выходит тетушка. Тут вы протягиваете руку, берете со стола газету и откладываете ее в сторону. Я лишь успела прочесть название «Одесский вестник», и ви­дение исчезло.

Вполне может показаться, что ничего необычного в произошедшем нет, но вот что странно: я была со­вершенно уверена, что взяла с собою номер «Ново­го Времени», и, разглядев в своем видении рядом с вами ломтики черного хлеба, я вдруг испытала столь сильное желание отведать этого хлеба, хотя бы ма­ленькую крошку, что даже ощутила во рту его вкус. Я подумала про себя: что же все это значит? Что может вызвать подобную фантазию? И дабы изба­виться от этого желания, которое невозможно удов­летворить, я развернула газету и стала читать. И что же? В руках у меня действительно оказался «Одес­ский вестник», а вовсе не «Новое Время». Более то­го, к газете прилипли крошки столь вожделенного ржаного хлеба!

Вот так эти крохотные кусочки, прикоснувшись к моему лбу, перенесли в мое сознание сцену, ко­торая, по-видимому, происходила в тот момент, ког­да они прилипали к газете. В данном случае крош­ки ржаного хлеба сыграли роль фотографического аппарата. Эти сухие хлебные крошки подарили мне такое глубокое наслаждение, на мгновение перенеся меня к вам. Меня переполняла атмосфера домашнего уюта, и от радости я лизнула самую крупную крош­ку, а те, что поменьше, — вот они, я их соскребла и посылаю вам их обратно. Пусть вернутся домой вместе с частичкой моей души. Поступок, быть мо­жет, довольно глупый, зато совершенно искренний.

V

Индия (1881-1883)

 

В начале 1881 года Е.П.Б. была чрезвычайно тяжело больна, и все доктора сходились на том, что ей следует делать прижигание спины. Вопреки этому она пыталась игнорировать постельный режим, хотя спина ее была в ужасном состоянии; однако в постели или вне ее Е.П.Б. продолжала постоянно работать. В минуты отчаяния она писала:

О Господи! Какое несчастье жить и чувствовать! О, если бы было возможно впасть в нирвану! Какое неотразимое очарование заключено в идее вечного покоя! О, дорогие мои, только бы увидеть вас еще разок и знать, что смерть моя не окажется для вас слишком большим горем.

В своих последующих письмах Елена Петровна пока­зывает, что ей стыдно за эту минутную слабость. Убеж­дения ее, по словам г-жи Желиховской, были слишком глубокими; она прекрасно осознавала, что даже в смер­ти далеко не каждому дано обрести вожделенный отдых. Е.П.Б. с презрением и страхом отвергала саму мысль о добровольном искусственном прекращении страданий, видя в страданиях действие закона воздаяния, наруше­ние которого вызовет к жизни еще худшие страдания как до, так и после смерти. На случай внезапной болез­ни Е.П.Б. всегда оставляла указание о том, чтобы через Олькотта или через одного из ее секретарей о факте бо­лезни известили ее близких.

В данном случае родственники Е.П.Б. изумились, ко­гда вскоре после того как они узнали о ее страданиях, им стало известно, что в начале августа 1881 года она внезапно отправилась в Симлу на севере Индии, а за­тем проследовала еще дальше на север. Из Мирута она собственноручно написала родным, что ей приказано покинуть железнодорожные пути и прочие оживленные дороги и в сопровождении человека, специально послан­ного к ней с этой целью, углубиться в джунгли, в свя­щенный лес «Део-Банд». Там она должна встретиться с одним великим ламой по имени Дебодургай, который будет возвращаться в Тибет из паломничества к дереву Будды и который уверен, что вылечит ее. Она пишет:

Я была без сознания. Не помню, как меня глу­бокой ночью тащили в гору, поднимая на такую высоту. Но я проснулась, вернее, очнулась лишь на следующий день, ближе к вечеру. Я лежала посреди огромной и совершенно пустой комнаты с каменны­ми стенами. Вдоль стен стояли высеченные из кам­ня статуи Будды. В расставленных вокруг меня ко­телках варились какие-то курящиеся благовония, а надо мною стоял лама Дебодургай, совершая магне­тические пассы.

Благодаря этому лечению ее хроническое заболева­ние в значительной мере пошло на убыль, однако на обратном пути она схватила тяжелую ревматическую лихорадку. Этим недугом Е.П.Б. была в немалой степени обязана переживаниям, связанным с убийством царя Алек­сандра II^[670]. Услышав о гибели императора, она писала г-же Желиховской:

Господи, Боже мой, что же это за новая напасть? Неужели близится последний день России? Или сам дьявол вселился в детей земли русской? Да что они там все с ума посходили, эти несчастные русские люди? Чем все это кончится, чего нам ждать от бу­дущего? О Господи! Люди могут говорить, если им хочется, что я — атеистка, буддистка, отступница, гражданка республиканской страны, но я чувствую горечь! Как мне жаль императорскую семью, царя-мученика, всю Россию. Ненавижу, презираю и пол­ностью отвергаю этих подлых чудовищ — террори­стов. Пусть все надо мною смеются, если им угод­но, но мученическая смерть нашего Государя вызы­вает во мне, хотя я и американская гражданка, такое сострадание, такую боль и такой стыд, что даже в самом сердце России люди не могут переживать гнев и скорбь сильнее.

Е.П.Б. было очень рада, что «Pioneer» напечатал ее статью о царе, и пишет об этом сестре:

Я вложила в нее все, что смогла вспомнить, и только представь себе, они не выбросили ни едино­го слова, а некоторые другие газеты ее перепечата­ли! Но все равно многие, впервые увидев меня в трауре, спрашивали: «Что вы хотите этим сказать? Разве вы не американка?» Я так разозлилась, что направила в «Воmbау Gazette» что-то вроде общего ответа всем сразу: не как российская подданная облачилась я в траур (так я им написала), но как рус­ская по рождению, как одна из многих миллионов тех, чей благодетель был тем добрым, сострадатель­ным человеком, которого сейчас оплакивает вся моя страна. Этим поступком я желаю выразить уважение, любовь и искреннюю скорбь в связи со смер­тью Государя моих отца и матери, моих оставшихся в России братьев и сестер.

Эти строки заставили вопрошавших замолчать, но две-три газеты успели воспользоваться случаем и пошутить по поводу траура, в который погрузилось здание редакции и сами сотрудники журнала «Тпеоsophist». Ну вот, теперь им ясна причина — и пусть катятся ко всем чертям!

Получив по почте фотографию покойного императо­ра, запечатленного в гробу, Е.П.Б. 10 мая 1881 года пи­шет г-же Фадеевой:

Поверите ли, как только я взглянула на снимок, у меня стало твориться что-то неладное с головою; я ощутила какой-то безудержный трепет, заставив­ший меня осенить себя большим русским крестным знамением, склонив голову к мертвой руке Госуда­ря. Все это произошло так внезапно, что я замерла в изумлении. Неужели и вправду я, которой за во­семь лет после смерти отца ни разу не приходило в голову перекреститься, вдруг поддалась такой сен­тиментальности? Это сущее бедствие: вообразите, что даже сейчас я не в силах читать русские газеты, не теряя при этом самообладания! Я превратилась в веч­ный, неиссякаемый фонтан слез; нервы мои совсем никуда не годятся.

В другом письме г-же Фадеевой, датированном 7 мар­та 1883 года, Е.П.Б. выказывает прекрасную осведомлен­ность о том, что происходит среди ее близких в России, и показывает, насколько сильно ее ясновидение, упоми­ная в числе прочего разговор между двумя ее тетушка­ми, имевший место в тот день, когда она написала из Индии:

Почему тетушка позволяет себе так падать духом? Почему она отказалась послать поздравительную те­леграмму Б. по случаю награждения его орденом свя­той Анны? «Да как-то руки не доходят, а дело-то и впрямь благое!» — вот что она сказала, разве не так? Еще в одном письме она упрекает г-жу Фадееву: Вы никогда не упоминаете в своих письмах мне о том, что творится в семье. Мне самой приходится все разузнавать, а на это почем зря уходит столько сил.

Госпожа Фадеева была подписчицей журнала «Bulletin Mensuel de la Theosophique» («Ежемесячный бюллетень Теософского Общества»), издававшегося в Париже, но нередко читала очередной номер далеко не сразу после его получения. 23 марта 1883 года Е.П.Б. в письме по­просила ее обратить особое внимание на девятую стра­ницу выпуска за 15 марта. Этот номер г-жа Фадеева по­лучила некоторое время назад; взяв по совету Елены Петровны этот еще не разрезанный журнал, она обна­ружила в нем на указанной странице большую пометку, сделанную, повидимому, синим карандашом. В отме­ченном месте речь шла о пророчестве сенсимонистов^[671], гласящем, что в 1831 году родится женщина, которая примирит религии Востока с христианскими верования­ми Запада и станет основательницей общества, которое вызовет великие перемены в умах людей.

 

VI

 

Европа (февраль-июнь 1884)

 

К концу 1883 года Е.П.Б. решила отправиться в Евро­пу. Как раз в это время на членов ее семьи в Одессе об­рушилось большое горе. Генерал Р.А.Фадеев, дядя Еле­ны Петровны, брат ее матери, был при смерти. Всех близких одолевала скорбь, они были заняты уходом за умирающим; к тому же они знали о намерении Е.П.Б. поехать в Европу и поэтому долгое время ей ничего не писали. Лишь спустя несколько дней после похорон они решили известить ее об общем несчастье. Однако их письма дошли до Мадраса, когда Е.П.Б. уже уехала от­туда, и были отправлены обратно в Европу уже после отъезда Елены Петровны. Между тем она провела не­которое время в Бомбее и дала знать близким, что 7 фев­раля 1884 года она села на пароход «Чандернагор». Она писала:

Отправляюсь в путь, терзаемая дурным предчув­ствием. Либо дядя умер, либо я спятила. В ночь накануне выезда из Адьяра мне приснилась сцена, которая произошла в Тифлисе ровно двадцать лет назад, в 1864 году, когда я была очень больна, как вы помните. Я лежала тогда в нашей зале на диване и дремала; открыв глаза, я увидела дядюшку, скло­нившегося надо мною с выражением такой печали и сострадания на лице, что я вскочила на ноги и в самом деле разрыдалась, и в точности то же самое произошло, когда эта сцена вторично разыгралась в моем сне.

И вот дней пять назад я уже ехала в поезде, было около двух часов ночи, и я в купе находилась одна. Я лежала, но не спала, как вдруг я заметила, что между мною и окном, в которое ярко светила луна, кто-то стоит. Лампа была прикрыта, но я все равно сразу же его узнала. Это был дядюшка — бледный, худой, взъерошенный. Господи, как же я задрожа­ла! И тут в ответ на свой крик услышала дядюшкин голос, затихающий, как бы растворяющийся в воз­духе: «Прощайте, Елена Петровна...» — и тут все ис­чезло. Я отказывалась верить своим чувствам. Сердце мое разрывалось от горя: я чувствовала, что должна поверить, но старалась всячески этого избежать.

Но это повторилось в третий раз, и снова наяву. Я не спала, так как меня мучила боль в ноге, но закрыла глаза, пытаясь задремать. Полулежа в крес­ле, я вновь увидела дядюшку, однако, на этот раз таким, каким он обычно выглядел тогда, двадцать лет назад. Он поглядывал на меня с озорным блес­ком в глазах, как это ему было свойственно. «Ну, — произнес он, — вот мы и еще разок, встретились». «Дядюшка! — вскричала я, — ради всего святого, скажите, что вы живы!» «Я жив, — отвечал он, — более чем когда-либо прежде, и защищен от страда­ний. Не поддавайся печали и напиши им, чтобы не чувствовали себя несчастными. Я видел отца и всех наших, всех». Последние его слова прозвучали как бы издалека, они слышались все слабее и слабее, и сам облик дядюшки делался все прозрачнее и про­зрачнее, и наконец дядюшка совсем растворился, исчез.

Теперь я знала наверняка, что дядюшки больше нет на свете. Мне было известно, что все это время он болел, но прошло уже столько времени с тех пор, как я услышала об этом от вас. А теперь он решил явиться сам и попрощаться со мною. В глазах моих ни слезинки, но на сердце — камень. Самое сквер­ное во всем этом то, что ничего точно не знаешь.

Свежая почта застала Е.П.Б. уже в Суэце, и только тогда Елена Петровна узнала, что оказалась совершен­но права.

Перед поездкой в Лондон Е.П.Б. остановилась у гра­фини Кейтнесс. Живя у нее, она получала множество приглашений из Англии от самых разных людей пожить у них в гостях и отвечала на эти письма, словно в цир­кулярном порядке. Выглядели ее ответы приблизитель­но следующим образом:

Получив сердечные приглашения от... и других, я была чрезвычайно тронута этим искренним подтверж­дением желания как старых, так и новых моих дру­зей в Англии увидеться или завязать знакомство с моей недостойной персоной. Однако не предвижу для себя ни малейшей возможности противиться судьбе. Я больна, чувствую себя гораздо хуже, чем в Бом­бее, и даже хуже, чем в открытом море. В Марселе провела целый день в постели и до сих пор остаюсь в ней, ощущая себя так, словно вот-вот совершенно рассыплюсь, как старая галета. Все, на что я надеюсь, — это что мне удастся подлечить мою важную пер­сону лекарствами и силою воли, а затем позволить по суше волоком отбуксировать эту старую развалину в Париж.

И какой прок от моей поездки в Лондон? Чем я могу быть вам полезна среди ваших туманов, сме­шанных с ядовитыми испарениями «высших достиже­ний цивилизации»? Я покинула Мадрас а топ corps defendant^[672]; я бы вообще не уехала, если бы не при­шлось заняться приведением в порядок моей голо­вы по причине болезни и повиноваться приказам Учителя... Я чувствую себя больной, злой и несчастной и с радостью возвратилась бы в Адьяр, если бы могла...

Леди Кейтнесс — сама доброта: делает все воз­можное, чтобы обеспечить мне покой и уют. Долж­на буду оставаться здесь, пока хоть немного не на­ладится погода. Когда перестанут дуть мартовские ветры, мне придется поехать в Париж на встречу с представителями европейских отделений Теософско­го Общества, только очень боюсь, что это обернет­ся для меня сущей пыткой. И достойна ли я столь цивилизованных людей, как вы все? Да ведь в пер­вые же семь минут пятнадцать секунд я сделаюсь совершенно невыносимой для вас, англичан, если толь­ко мне придется транспортировать в Лондон мою увесистую безобразную персону.

Уверяю вас, большие расстояния прибавляют мне красоты, каковая мигом улетучилась бы, окажись я с вами рядом. И уж не думаете ли вы, что я смогла бы хладнокровно выслушивать дискуссии о том, что Шанкарачарья^[673] — теист, что Субба Роу сам не зна­ет, что говорит, или же еще более эффектные ут­верждения насчет раджа-йогов, искажения учений буддизма и адвайты^[674] в их экзотерических интерпретациях? Не сомневаюсь, что в результате всех этих испытаний у меня полопаются сосуды и наступит кровоизлияние. Дайте мне хоть помереть спокойно, коли уж мне не суждено вернуться к родным Ларам и Пенатам^[675] в милый сердцу моему Адьяр!

Е.П.Б. ежедневно посылала письма в Одессу, где в то время жили ее тетки и сестры, умоляя их не лишать ее возможности увидеться с ними в последний раз на этом свете и вкладывая в эти послания всю свою страстную любовь, которую она всегда испытывала к своим род­ным. Это напоминало искреннюю детскую привязан­ность.

Милая моя, нежная моя, не беспокойся о день­гах. Что такое деньги? Пусть себе расходуются! Кат­ков забрасывает меня телеграммами. Одну из них переслали мне сюда по почте из Мадраса. Двадцать девять слов! Полагаю, это обошлось ему по меньшей мере в 500 франков, а когда я написала ему отсюда, он прислал еще одну с просьбой присылать ему мои статьи. Должно быть, они ему нужны позарез, если уж он так тратится, дабы их заполучить. Так что деньги у нас будут.

Надеюсь, на вас действительно произвели силь­ное впечатление все эти чудесные хвалебные статьи обо мне в газетах: в «Pall Mall»^[676] и прочих. Они пре­возносят меня сверх всякой меры. При всей моей неуклюжей и далеко не респектабельной внешности, несмотря на мои раздувшиеся ноги, я становлюсь а la mode^[677]! От репортеров просто отбою нет.

Следующее письмо отправлено из Парижа в 1884 году.

Если нет иного повода, то хотя бы забавы ради приезжайте и полюбуйтесь, как мне поклоняются, словно какому-то идолу; как, невзирая на мои слез­ные протесты, всевозможные герцогини, графини и «миледи» туманного Альбиона целуют мне руки, на­зывая меня своей «спасительницей», которая выта­щила их из бездны материализма, безверия и отчая­ния, sic! Сами увидите, как они со мною носятся...

Хорошо бы вам сходить хоть на одно из этих со­браний, хоть на один из Seances Philosophiques de la Societe Thesophique d'Orient et d'Occident^[678] в царствен­ных чертогах герцогини де Помар. Вы там увидите elite de la societe et de I'intelligence de Paris^[679] . Ренан^[680], Фламмарион, г-жа Адан^[681] и множество аристократов из предместья Сен-Жермен... При том, что на самом деле нам никто из них вообще не нужен, но ради Бога, только не передумайте: не губите меня. Пода­рите мне это единственное и величайшее счастье на склоне дней моих. Я все жду, жду, жду вас, родные мои, с нетерпением, какого вы себе и представить не можете...

Я сбежала от своих друзей-космополитов, кор­респондентов и прочих любопытствующих мучите­лей, покинув Париж и перебравшись на несколь­ко дней в Ангьен, на виллу «Круазак», принадле­жащую моим близким друзьям — графу и графи­не д'Адемар. Они настоящие друзья и заботятся обо мне просто так, а не ради всяких там фено­менов, пропади они пропадом. Здесь к моим ус­лугам, в полном моем да и вашем распоряжении целая анфилада комнат. Но если пожелаете, мы лег­ко сможем жить в Париже, а сюда просто загля­дывать погостить на несколько дней.

Графиня — очаровательная женщина: она уже приготовила для вас комнаты и настаивает на том, чтобы вы остановились у нее. От Парижа сюда чет­верть часа езды: проезжаете Сен-Дени, и станция почти прямо у входа в замок. Право же, не бойтесь их стеснить. Жилище у них громадное. Графиня — очень богатая американка, она так мила и без вся­ких претензий. Таков же и ее муж; правда, он ве­ликий аристократ и прожженный легитимист^[682], но по-своему простодушен.

Несмотря на это приглашение, г-жа Фадеева и г-жа Желиховская предпочли остановиться вместе с Е.П.Б. в Париже, где они втроем прожили полтора месяца, в течение которых произошло много интересного. В это же время в том же самом доме проживал и У.К.Джадж. Ког­да пришла пора расставаться, Е.П.Б. должна была вы­ехать в Лондон часа на два раньше, чем ее тетка и сестра уезжали в Россию, и они поехали проводить ее на Гардю-Нор, где ее ожидала большая компания друзей и зна­комых. Вот как описывает проводы г-жа Желиховская:

Е.П.Б. чувствовала себя весьма неважно, с трудом передвигая опухшие ноги; каждый шаг причинял ей жут­кую боль. Наверное, я была не единственной, кто ле­леял нелестные мысли в адрес всемогущих Махатм: если они и вправду так добры, какими их изображают, то они вполне могли бы избавить мою сестру от страданий, хо­тя бы частично, при том, что ей еще предстояло долгое путешествие и горестное прощание с нами. По своему обыкновению, она вступилась за Махатм, уверяя нас, что хотя они и не считают благим деянием избавление людей от страданий (каковые являются законным воз­даянием для каждого отдельного человека), тем не ме­нее, ее собственный конкретный Учитель нередко помо­гал ей, спасая даже от смертельного недуга.

Я двигалась к перрону, поддерживая под руку сест­ру, как вдруг она остановилась и, взглянув на свое пле­чо, воскликнула: «Что это? Кто тронул меня за плечо? Вы видели руку?» Никто из нас не видел никакой руки, и мы удивленно уставились друг на друга. Но каково же было наше изумление, когда Елена Петровна улыбну­лась, мягко отвела в сторону мою руку и зашагала впе­ред такою твердой и бодрой поступью, какую мне за по­следнее время ни разу не доводилось за нею наблюдать. «Ну вот, — сказала она, — это их ответ тебе, Вера. Ты их все бранишь за нежелание мне помочь, а я только что видела руку Учителя. Полюбуйся, как я теперь вы­шагиваю». И действительно, она прошла всю дорогу до перрона быстро и совершенно легко. Хотя сестре при­шлось дважды переходить из вагона в вагон, она каж­дый раз входила и выходила без видимых усилий, уверяя нас, что боль совсем прошла и что давно уже она фи­зически не чувствовала себя так хорошо.

 

VII

Европа (июль-октябрь 1884)

 

Через несколько дней после отъезда из Парижа Е.П.Б. написала г-же Фадеевой из Лондона, где она останови­лась у г-жи Арундейл^[683], следующее:

Милая моя, драгоценная моя Надежда Андреевна! Вот уже много лет я не плакала, но теперь все глаза выплакала с того момента, когда поезд тронулся и я потеряла вас из виду. К счастью, какие-то добрые французы, мои соседи по купе, на следующей стан­ции раздобыли для меня воды и ухаживали за мною как могли. В Булони меня пришел встречать Оль­котт и сам чуть не заплакал, увидев, как мне пло­хо. К тому же его очень расстроила мысль о том, что вы с Верой можете счесть его бессердечным за то, что он так и не проведал меня в Париже. Но бед­няга просто вообще не подозревал, что я в таком скверном состоянии. Вы же знаете, что я всегда чув­ствую себя неважно.

Я заночевала в Булони, а на следующее утро из Англии прибыли еще пять наших теософов, чтобы приглядывать за мною. Среди них были и два доб­рых друга, капитан Б. и его сестра, леди Т. Меня чуть ли не на руках внесли на борт парохода и вы­несли оттуда, торжественно доставив в Лондон. Я едва дышу, но все равно сегодня вечером у нас при­ем, на который, вероятно, явится около пятидесяти наших старых знакомых. Англичан в целом нельзя упрекнуть в непостоянстве, они отличаются достаточ­ной верностью и преданностью. На Черинг-Кросс наши Мохини и К. чуть ли не насмерть перепугали разношерстную английскую публику, вознамерив­шись пасть передо мною ниц, словно я стала для них каким-то идолом. Меня определенно вывело из себя такое искушение судьбы.

Милая моя, это новое расставание с вами так му­чительно для меня, и все же утешает то, что мы смог­ли повидаться и еще лучше узнать друг друга. При­знаюсь вам, друг мой, что нет в жизни ничего луч­шего, нежели находить утешение и счастье в вещах и в людях, которых любила с детства. Такое не уми­рает, оно остается бесконечно жить в вечности. Дол­го, долго после того как я пустилась в путь, перед взором моим стояли три образа: вы, Вера и г-жа де Морсье. Она пишет мне, что была с вами до тех пор, пока не тронулся поезд.

 У нее доброе сердце, и за это ей можно простить ее переменчивое настроение. Из Лондона, между маем и августом 1884 года: Мне здесь никогда не станет хорошо... Здесь у меня не жизнь, а какое-то безумное столпотворение с утра до вечера. Посетители, обеды, вечерние при­емы и разные собрания каждый день. Наша Ольга Новикова^[684] уверяет, что испытывает ко мне какое-то обожание, и каждый день приводит своих друзей, чтобы познакомить их со мною. Она уже успела све­сти со мною всех лондонских знаменитостей, кроме великого министра Гладстона, который, согласно «St. James Gazette», и боится меня, и восторгается мною: «опасается ее в той же степени, в какой вос­хищается ею»! На мой взгляд, это уж просто наваж­дение какое-то...

21 июля было у нас собрание — conversazione^[685], как это здесь называется, в честь г-жи Блаватской и полковника Олькотта, которое провели в Королев­ском Зале. Сначала отпечатали пятьсот пригласитель­ных открыток, но вокруг них возник такой ажио­таж, что пришлось изготовить еще столько же. Гос­пожа Новикова написала на имя нашего посла, прося о двух пригласительных билетах, и привела с собою послов Франции, Голландии, Германии, Тур­ции, румынского принца X. и почти весь персонал ее преданного друга Гладстона. И вот, наконец, Хит­рово — наш генеральный консул в Египте, прибыв­ший сюда по делам...

Предоставляю вашему воображению нарисовать следующую картину: огромный зал, дамы в глубоко декольтированных платьях, costumes de gala^[686] самых разных народов — и я, восседающая на почетном месте (что-то вроде царского трона из какого-то ба­летного представления), в своем черном бархатном платье со шлейфом длиною в три ярда (которое я терпеть не могу), а Синнетт с лордом Б. и Финчем, председателем Лондонской Ложи Теософского Обще­ства, одного за другим подводят ко мне и представ­ляют моей персоне всех, кто желает познакомиться со мною лично. А таковых оказалось — стараюсь не преувеличивать — около трехсот человек. Вы толь­ко представьте себе: в течение двух часов улыбаться и обмениваться рукопожатиями с тремя сотнями леди и джентльменов. Уф! Лорд и леди X. просили меня отобедать с ними завтра.

 После такого вечера, подумать только! Кросс, секретарь по делам Индии, уселся рядом со мною и принялся до такой степени расточать мне похвалы на предмет огромной любви ко мне со стороны инду­сов, что я аж испугалась: ведь они даже этому мо­гут придать политическую окраску! Помимо европей­ских знаменитостей, мне представили великое мно­жество черных и желтых принцев: маорийских, яван­ских, малайских — я уж не знаю, каких там еще.

Профессор Крукс и его жена сидели позади мое­го кресла подобно паре адъютантов, указывая мне без конца на своих коллег из Королевского обще­ства, знаменитостей, светил науки в области физики, астрономии и всевозможных «темных наук». Заме­чаете, ощущаете теперь, милая моя, как действует карма? Цвет английской науки, интеллектуальная элита и аристократия оказывает мне почести, кото­рых я ни в малейшей степени не заслуживаю. Учи­тель заранее объявил мне, что все так и будет, и сейчас я совершенно несчастна, принимая огромное количество посетителей и приглашений, особенно после речи Синнетта в Королевском Зале.

Он принял соответствующую позу и стал ора­торствовать: «Леди и джентльмены! Вы видите пе­ред собою женщину, проделавшую работу мирового масштаба. Она в одиночку разработала и провела в жизнь грандиозный план: создание целой армии образованных людей, чей долг — бороться с материа­лизмом и атеизмом, равно как с суевериями и не­вежественными толкованиями учения Христа (то есть со ста тридцатью семью сектами: шейкерами, ква­керами, членами Армии Спасения^[687], прозябающими в темноте), позорящими христианский мир...

 Леди и джентльмены, представители английской культуры! Перед вами женщина, которая продемонстрировала миру, чего можно добиться благодаря силе воли, не­уклонному следованию конкретной цели и полно­стью осознанным идеалам. В полном одиночестве, больная, без средств, без покровительства, без вся­кой помощи со стороны кого бы то ни было, кроме полковника Олькотта, ее первого обращенного и апостола, г-жа Блаватская планировала объединить в одно разумное целое, слить воедино некое всемир­ное братство всех народов и рас. Она преуспела в своем начинании; она победила злобу, клевету, про­тиводействие фанатиков и равнодушие невежествен­ных людей... Даже наше либерально настроенное англо-индийское правительство заняло ошибочную позицию, выступая против гуманной общечеловеческой миссии этой женщины. К счастью, оно сумело осознать свою ошибку и вовремя остановиться».

И так далее все в том же духе. Аплодисменты были просто оглушительными. Я попыталась покрас­неть ради приличия, но вместо этого побледнела от нехватки воздуха. Я чуть не лишилась чувств, по­скольку еще очень слаба, хотя с того самого момен­та на вокзале ноги мои совершенно перестали болеть.

Что мне делать со всеми этими письмами, явно призванными возбудить во мне сочувствие, от всех этих восторженных почитателей, которые в меня так влюблены? На половину из них я могу ответить лишь мысленно. Но есть среди этих людей многие, кого я действительно люблю и жалею, как напри­мер, наш бедный Соловьев. Не успела я приехать в Лондон, как уже успела получить от него два таких жалобных письма! Единственное, о чем он меня про­сит, — это чтобы я помнила и не забывала его. Го­ворит, что кроме своих родных никогда не любил никого так, как любит старую бедную меня. И вот еще наша дорогая Ю.Д. Глинка: знаете, что она сде­лала? Отпечатала пятьсот копий с документа и пись­ма князя Дондукова, очищающих меня от клеветы г-жи Смирновой, и разослала всем, кто сомневается по этому поводу... Но, Господи, благослови моих врагов!

А теперь послушайте любопытнейшую историю: меня пригласил М.А.Хитрово, наш консул в Егип­те, и в беседе между прочим задал мне такой вопрос: «Кстати, вы получили нашу телеграмму за коллек­тивной подписью всего экипажа фрегата "Стрелок"? Мы направили из Суэца в Порт-Саид выражение признательности Радде Бай^[688] за ее добрые пожелания и приветствие соотечественникам. — Я молчу, ни слова не понимаю. — Разве вы не помните, — го­ворит он, — я как консул должен был провожать нашего посла в Китай и поэтому оказался на борту фрегата, который вы встретили на Суэцком канале».

Тут я, наконец вспомнила. Припоминаете, я рас­сказывала вам в Париже о шутке, которую я разыг­рала в Суэце, 3 марта, если не ошибаюсь. Нашему пароходу компании «Мессажери» пришлось встать на прикол, чтобы пропустить большой русский фрегат, направлявшийся в Китай. И тут я достала одну из своих визитных карточек и написала на ней: «Рус­ская женщина, долгие годы не видевшая ни единого русского лица, от всего сердца шлет поклон, горя­чий привет и желает счастливого пути всем русским людям, от капитана с офицерами до матросов. Боже, храни Россию и ее Царя!» И подписалась: Радда Бай. А на обратной стороне указала свое настоящее имя и мой адьярский адрес. Мы положили визитку в жестянку и как следует закрыли. Когда фрегат по­равнялся с нами, Олькотт весьма ловко перебросил банку группе офицеров и матросов на его борту, а я прокричала: «Послание капитану!»

Письмо немедленно ему вручили, и он тут же у нас на глазах его прочитал. Все офицеры сняли фу­ражки и помахали ими, приветствуя меня, и весь экипаж фрегата прокричал «Ура!» Я была ужасно рада. «Нас всех весьма позабавила ваша изобретатель­ность, — заметил Хитрово, — и крайне растрогала ваша записка. Посол и все офицеры сошлись на том, что нужно немедленно телеграфировать вам в Порт-Саид, выразив нашу благодарность». Вообразите, ка­кая досада: мне эту телеграмму так и не переслали... Я сказала Хитрово, что настаиваю на ее вручении

К Е.П.Б. в Лондон заехал герр Гебхарл^[689], чтобы про­ведать ее и увезти в Эльберфельд; он был крайне озабо­чен тем, чтобы обеспечить ей надлежащий уход и от­дых, а также курс лечения минеральными водами и мас­саж, что давно рекомендовали ей все врачи, единодушно утверждавшие, что мозг — это единственный здоровый орган в ее теле. Е.П.Б. пишет:

Я путешествовала как королева. Повсюду в мое распоряжение предоставляли каюты и личные ваго­ны в поездах, и Гебхард, забравший меня из Лон­дона, ни гроша не позволил мне за все это запла­тить. В этой поездке нас было пятнадцать теософов, путешествующих вместе, к тому же здесь меня под­жидала большая группа немецких теософов. Прези­дент нового Немецкого отделения Теософского Об­щества д-р Хюббе-Шляйден, барон фон Хоффман с супругой, де Прель, некая достойная графиня Шпрети с супругом и адъютантом...

Могу сказать вместе с г-жой Курдюковой^[690], что обнаружила здесь «компанию лордов, графов, кня­зей — и все они люди весьма порядочные», к тому же все это наши теософы. Среди них был и знаме­нитый живописец Габриэл Макс (знаете такого?) со своею супругой и свояченицей, а также г-жа Хам-мерле из Одессы, да еше Соловьев пишет, что не­пременно заявится. А что если и вам тоже приехать?

После этого обрушились напасти, связанные с Куломбами. По этому поводу г-жа Желиховская пишет сле­дующее:

Е.П.Б. прожила в Германии около двух месяцев и серьезно подумывала о том, чтобы окончательно там осесть: этот шаг ей настоятельно рекомендовали врачи. Но к тому времени уже стала разыгрываться трагикоме­дия, приготовления к которой давно велись врагами ее дела.

Мадрасский журнал «Christian College Magazine» на­печатал серию писем, якобы подписанных Еленой Пет­ровной и адресованных некоей француженке, г-же Ку­ломб. Несколько лет назад эта самая г-жа Куломб с мужем содержали в Каире гостиницу, а Елена Петров­на жила в ней в пору существования основанного ею спиритуалистического общества, которое так и не доби­лось успеха. К несчастью, спустя много лет Е.П.Б. вновь повстречала этих людей, на этот раз в Индии, где они жили в крайней нищете и нужде, и она великодушно приютила их у себя дома. В отсутствие Е.П.Б. г-жа Ку­ломб перессорилась со всеми проживавшими в доме и в связи с этим собиралась подыскать себе другое место. И тут г-же Куломб предложили выгодную сделку. Один миссионер подослал к супругам кого-то из своих людей, объяснив Куломбам, что если они помогут развалить это еретическое Теософское Общество, то в этом они проявят себя как добрые христиане, да к тому же получат кругленькую сумму.

И Куломбы постарались ее заработать, как нам это теперь известно. Е.П.Б. пишет:

Все изменилось. Задул враждебный ветер. Какое уж тут лечение, какое здоровье? Я вынуждена сроч­но возвращаться в губительный для меня климат. Ничего не поделаешь. Даже если это будет стоить мне жизни, я должна разоблачить все эти махина­ции и распутать паутину клеветы, ибо это касается не только меня, а подрывает доверие людей к на­шей работе, к нашему Теософскому Обществу, ко­торому я отдала всю свою душу. Как я могу теперь заботиться о собственной жизни?..

Нам пишут, что в Мадрасе, Бомбее и Калькутте все улицы пестрят плакатами: «Падение г-жи Бла­ватской: ее интриги и обманы раскрыты» и т. д. и т. п. Однако в то же самое время больше тысячи людей встало на мою защиту. В лондонскую «Times» приходят не только письма, но и телеграммы стоимо­стью в тысячи рупий. Что касается самой Индии, то там война вышла за рамки газетных страниц. Око­ло двухсот студентов-индийцев вычеркнули свои имена из списка учащихся того самого христианского колледжа, чей журнал напечатал эти удивительные «мои» письма. Если уж следовать истине, то должна сказать, что за исключением двух-трех правительственных газет Индии все на нашей стороне.

Даже здесь некоторые люди проявили себя как настоящие друзья. Госпожа Новикова привела ко мне Маккензи Уоллеса; он жил в России и хорошо говорит по-русски. Его собираются назначить сек­ретарем вице-короля Индии, лорда Дафферина. Он дал мне рекомендательное письмо к Нубар-паше^[691] в Каире с просьбой помочь собрать сведения о Куломбах. В первую очередь необходимо разоблачить этих мошенников.

 

VIII

 

Египет (ноябрь 1884) и Европа (1885)

 

В письме из Суэца от 30 ноября 1884 года Е.П.Б. со­общает:

Сижу в отеле и «жду у моря погоды». А если проще — жду нашего парохода, который в данный момент медленно, как улитка, движется вдоль ка­нала. Мы прибыли сюда поездом прямо из Каира и провели здесь уже десять дней, а ведь эти де­нечки влетают в копеечку. В том, что эти дни так много значат, вы и сами можете убедиться благода­ря пространным телеграммам из лондонских газет, которые я вам высылаю.

Начинаю убеждаться в том, что я действитель­но знаменитость, раз уж столько денег уходит на телеграфные сообщения о моей персоне. Коррес­пондент «Daily Telegraph» лично явился ко мне, чтобы взять у меня интервью, и попросил у меня разрешения рассказать своим читателям о моих от­крытиях из области прошлого г-на и г-жи Куломб, а также о моих собственных «действиях». В теле­граммах, как вы увидите, эту парочку именуют «шантажистами» и «злостными банкротами», скрывающимися сразу от нескольких ordres d 'arret^[692].

Вы узнаете также, что меня «тепло принимати сам вице-король и сливки общества». Да, так оно и было. Вы и представить себе не можете, как здесь со мною носились. Как только Хитрово узнал о моем прибы­тии, он тут же пригласил нас к себе домой, и немед­ленно начались обеды, ланчи, пикники — просто дым коромыслом. Наши русские соотечественники: Хитрово, Абаза, камергер Щеглов, бывшая г-жа Бекетова, пее^[693] княгиня Вера Гагарина, а ныне графиня де ла Салла — все они такие милые, добрые люди, что я прямо не знаю, как благодарить их за доброту и заботу. И даже иностранцы меня поража­ют — не столько своей любезностью, к любезности я привыкла, сколько истинной сердечностью и про­стотою общения.

На следующее утро я отправилась вместе с г-жой Купер-Оукли в гости к Нубарам, прихватив с собою письмо от Маккензи Уоллеса, и, как только хозяи­ну передали мою визитную карточку, Нубар-паша сам вышел встречать нас чуть ли не к парадной две­ри. Он пригласил нас в свою резиденцию, привел жену и дочь, г-жу Тигран-паша, и они приняли нас так любезно, словно мы были старыми друзьями. Я определенно приписываю это влиянию письма моей дорогой Ольги Алексеевны (г-жи Новиковой).

Гос­пожа Нубар-паша — армянка, женщина блестяще об­разованная и начитанная, говорящая по-французски, словно парижанка, настоящая grande dame^[694].

Они дважды приглашали нас к себе на ланч и на обед. В их доме я завязала знакомство с милейшей русской женщиной — графиней де ла Салла. Ее муж состоит адъютантом при хедиве, однако он больше смахивает на здорового, симпатичного русского пар­ня, нежели на итальянца. Графиня знала обо мне по­ наслышке и была знакома с творчеством писатель­ницы Радды Бай, а услышав, что я — племянница генерала Ростислава Фадеева, она решительно броси­лась мне на шею и расцеловала. Дядюшка был вхож в их дом как друг семьи, и, расспрашивая о подроб­ностях его смерти, графиня прослезилась. Она сра­зу же взяла меня под свое покровительство и стала обходить со мною один за другим аристократические дома, всем расписывая меня как «знаменитость», «удивительную женщину», писательницу, крупного ученого и так далее.

Она представила меня вице-королеве, как здесь называют супругу хедива, причем уверяла, что это абсолютно необходимо. Там, на женской половине дома хедива, я обнаружила толпу посетительниц, преимущественно англичанок, жен всех тех важных фигур, что сейчас правят Египтом. Меня смерила пристальным взглядом одна старая, но отнюдь не добрая знакомая из Индии, враждебно относившаяся к Теософскому Обществу, — леди Б., которая уви­дела меня восседающей на диване рядом с вице-королевой, и графиня де ла Салла немедленно пожелала выяснить, уж не теософ ли она! А затем заявила, что сама уже вступила в Теософское Общество и «ужас­но гордится выданным ей дипломом»! Un coup de theatre!^[695]

Затем графиня водила меня к племяннице Ис-маила-паши, покойного хедива, и к жене его сына, принцессе Хусейн. Обе эти принцессы и жена хе­дива получили европейское образование, по-фран­цузски говорят, как сущие парижанки, словом, des emancipees^[696]. Вице-королева — положительно красави­ца, прекрасна лицом, но, к сожалению, отличается чрезмерной полнотою. Супруги де ла Салла устроили для меня званый обед, пригласив на него около пятидесяти местных аристократов: как французов с англичанами, так и наших дипломатов. Все русские особенно восхищались тем, что я обратила англий­ского священника, преподобного Ч.Ледбитера^[697], в столь пылкого теософа. Да если бы только его од­ного! Ведь среди наших членов есть даже епископы.

Ну вот, а теперь я еду в Мадрас бороться с мис­сионерами-псевдохристианами. На все воля Божкя, и «Бог не выдаст — свинья не съест». Прощайте, мои дорогие, мои любимые, быть может, навсегда, но даже это ничего не должно значить. Счастье на земле недостижимо. Здесь для нас лишь темная прихожая, и только распахнув дверь в действительно живое пространство, в гостиную жизни, мы узрим свет. На Небесах, в нирване, в Сварге^[698] — все равно: назва­ние не имеет значения. Но что касается Божествен­ного Принципа, то он Един, и существует лишь один Свет, как бы различно ни понимали его разные ви­ды земной тьмы. Давайте же терпеливо дожидаться дня нашего истинного, нашего лучшего рождения. Искренне ваша до этого самого дня, до нирваны и навеки.

Е.П.Б. уехала из Индии в апреле 1885 года. В то вре­мя она была безнадежно больна, и отъезд ее проходил в такой спешке и суете, что даже не успели собрать ей одежду в дорогу. Она дала полковнику Олькотту чест­ное слово, что не сообщит о том, где она живет, пока не минует самый сильный кризис, — и сдержала слово. Вместе с Бабаджи и Мэри Флинн она поехала в Неаполь и прожила там несколько месяцев в полнейшем затвор­ничестве. В течение своего пребывания там она зани­малась предварительной систематизацией материалов для «Тайной Доктрины».

Госпожа Желиховская пишет, что временами выска­зывала сестре свое неудовольствие относительно того, что кто-то в Тибете явно монополизировал всю вселен­скую мудрость. Е.П.Б. отвечала, что они вовсе не мо­нополизировали мудрость и что она говорит о существо­вании именно этих Великих Душ лишь потому, что зна­ет об их существовании, но несомненно есть и другие, столь же мудрые и столь же великие, в других краях.

В любой стране и в любую эпоху всегда были и будут люди, чистые сердцем, которые, усмирив зем­ные мысли и плотские страсти, поднимают свои ду­ховные способности на такую высоту, что им откры­ваются тайны бытия и законы, управляющие при­родой и скрытые от непосвященных. Пусть таких людей преследуют слепцы, пусть их сжигают на кос­трах, пусть на них охотятся «общества, признанные законом», пусть этих людей называют магами, муд­рецами, раджа-йогами или святыми — они всегда жили и по-прежнему живут всюду, признанные или непризнанные. Для этих людей, при жизни достиг­ших просветления, не существует препятствий, не существует телесных уз. Над ними не властны рас­стояния и время. Они живут и действуют как в сво­их телесных оболочках, так и вне их. Они — там, куда переносит их мысль и воля. Они не привяза­ны ни к чему: ни к определенному месту, ни к сво­им временным, смертным оболочкам.

Когда подошел к концу трехмесячный срок ее пре­бывания в Неаполе, Е.П.Б. стала подумывать о переезде в Германию, где, как она писала, по крайней мере, есть теплые печки и двойные окна на зимний период и где можно уютно чувствовать себя в помещении. Она ре­шительно оправдывала «адьярских теософов», которые бросили ее в Неаполе в таких бедственных условиях, и уверяла, что они сделали для нее все, что могли в та­ких обстоятельствах; и в доказательство того, что Тео­софское Общество предано ей, она посылала своим род­ственникам сотни писем от филиалов и от отдельных лиц из Индии, Англии и «особенно из Америки», авторы которых возражали против ее ухода от дел. Она отка­залась от должности секретаря по переписке по настоя­тельной просьбе полковника Олькотта, который был весь­ма встревожен нападками в связи с делом Куломбов. Все ее письма того периода дышат покоем, умиротворением и даже радостью, вызванными многочисленными под­тверждениями искренней дружбы со стороны таких людей, ...как Соловьев^[699]. Я путешествовала с ним по Швейцарии. Я действительно не могу понять, по­чему он ко мне так привязан. Ведь, по сути, я ни в малейшей степени не могу ему помочь. Я едва, ли в состоянии помочь ему осуществить хоть ка­кие-то из его надежд. Бедняга, мне так жаль его и всех их.

 

IX

Европа (1885)

 

Е.П.Б. была в совершенном восторге от климата и пейзажей Швейцарии. Всю жизнь она обожала природу.

Я никогда еще не дышала столь свободно. Я даже могу ходить так легко, как не ходила вот уже де­сять лет.

В этот период все печальные происшествия прошло­го года Елена Петровна видела не в черном свете, а в юмористических тонах. Она писала г-же Желиховской в сентябре 1885 года:

Мои верные теософы не оставят меня одну. Они приглашают меня в Лондон. Хотят, чтобы я возгла­вила Европейское Теософское Общество и оттуда ру­ководила изданием моего журнала «Theosophist». И индусы тоже забрасывают меня письмами, говоря, что я должна вернуться в Индию, угрожают бедному Олькотту восстанием в случае, если я не вернусь. В их глазах он — всего лишь исполнитель моих вдохновенных идей, тогда как я — верховная жрица и пифия^[700].

Ты читала про психистов (членов ОПИ) и их со­брании в Лондоне, на котором меня обвинили в том, что я создала теософию, придумала Махатм и устраи­вала всевозможные мошеннические трюки — и все это с единственной целью, связанной с политиче­скими интригами в пользу России, которая мне за это щедро заплатила?!! Даже таких яростных кон­серваторов и русофобов, как г-н Синнетт и лорд Бортуик, просто возмутил этот откровенный вздор. Единственным основанием для обвинений стало то, что во время моего приезда в Индию некоторые ин­дийские англоязычные газеты прекратили поносить Россию, чем они до этого момента активно зани­мались.

В этом есть доля правды. Некоторые из редакторов лучших газет, таких, как «The Indian Mirror», «Amrita Bazaar Patrika», «Hindu» и другие, являются теософами и моими личными друзьями; и они пре­красно понимают, что каждое напечатанное ими сло­во против России будет мне ножом по сердцу, осо­бенно если оно несправедливо на английский манер. Поэтому они стали воздерживаться от нападок, что дало повод кое-кому выставить меня шпионкой на содержании у русского правительства.

О Господи, какая знакомая гримаса моей судьбы! D'avoir la reputation sans en avoir en la plaisii.^[701] И хоть бы утешиться тем, что это чем-то полезно для моей милой России — так ведь не тот случай: одни лишь банальные отрицательные последствия.

В другом письме Е.П.Б. пишет:

Я понимаю, что Общество психических исследо­ваний не могло не отделиться от нас. Хотя вначале оно пригрелось в гнездышке Теософского Общества подобно потомству вороватой кукушки, подкидыва­ющей своих птенцов в чужие гнезда.

Это было как раз в то время, если ты помнишь, когда Майерс постоянно писал тебе^[702], а также упра­шивал меня написать тебе, чтобы упросить тебя стать его русским корреспондентом. Было бы слишком опасно для Майерса, подчеркивающего свою нераз­рывную связь с европейской наукой, честно и бес­страшно объявить о тех явлениях, которые являют­ся не трюками и не ложью, а результатом действия сил, еше не известных европейским ученым. Он бы настроил против себя крупнейших общественных дея­телей Англии, духовенство и корпорации, представ­ляющие большую науку.

Что касается нас, теософов, то мы их не боимся, ибо плывем против течения. Наше Теософское Об­щество — бельмо на глазу у всяких фанатичных ли­цемеров и псевдоученых. А что до меня, то я, рус­ская, для них вечный козел отпущения. Им пришлось так или иначе объяснять мое влияние, и вот появился обвинительный акт — целая книга, напи­санная бывшим нашим коллегой и другом Майерсом. Она начинается следующими словами: «Мы объяв­ляем г-жу Блаватскую величайшей, умнейшей и са­мой совершенной мошенницей столетия!» И действи­тельно, выглядит все очень похоже!

Подумать только: я приезжаю в Америку совер­шенно одна, выбираю Олькотта, спиритуалиста, и начинаю предварительно его обрабатывать, а затем безотлагательно свожу его с ума! И вот из пылкого сторонника спиритуализма он превращается в теосо­фа, после чего я (хотя в то время и двух слов по-английски не могла написать без ошибок) сажусь и пишу «Разоблаченную Изиду». Ее выход в свет производит фурор на одном фланге и скрежет зубов­ный — на другом. Тут я изобретаю Махатм, и немедленно десятки людей начинают в них верить, а многие даже видят; так начинается цикл феноменов на глазах у сотен людей. Проходит всего-навсего год, и Теософское Общество насчитывает уже ты­сячу членов. Олькотту является Учитель и приказы­вает ему переселиться в Индию. Мы отправляемся в путь, и на всем протяжении нашего маршрута одно за другим возникают свежеиспеченные филиалы

Теософского Общества: в Лондоне, в Египте, на Корфу. Наконец, в Индии теософов уже исчисляют многими тысячами.

Имей в виду: все это — мои трюки. Письма Ма­хатм уже хлынули рекою, они приходят со всех кон­цов света, появляются на всех языках: на санскри­те, на современных индийских языках, на древнем телугу^[703], который мало известен даже в Индии. Все это, конечно, фабрикую я, и по-прежнему в одиноч­ку. Но вскорости я уже набираю себе сообщников из числа тех, кого успела обмануть и продолжаю водить за нос; я учу их, как писать фальшивые письма тем самым почерком, который сама придума­ла, и как делать фокусы и мошеннические трюки. Когда я нахожусь в Мадрасе, феномены, наблюдае­мые в Бомбее и Аллахабаде, производятся моими сообщниками.

Кто же они, эти сообщники? Это так и не уда­лось выяснить. Перед Олькоттом, Хюббе-Шляйденом, Гордонами, Синнеттами и прочими высокопо­ставленными лицами Майерс рассыпается в изви­нениях, признавая их лишь излишне доверчивыми людьми, несчастными жертвами моего обмана. Так кто же тогда сознательные обманщики, действующие со мною заодно? Это проблема, которую мои судьи и обвинители никак не в состоянии объяснить. Хотя я указывала им на то, что таковые должны существо­вать: в противном случае моим обвинителям грозит очевидная необходимость объявить меня уникаль­ной, всемогущественной колдуньей. Иначе как бы это все могло осуществиться?

За пять лет я создала огромное Теософское Об­щество, состоящее из христиан, индуистов и будди­стов. Никуда не выезжая, постоянно болея, зани­маясь как прикованная своей работой, результаты которой очевидны, я — старая русская «кумушка» — сплела сети и уловила в них тысячи людей, которые, будучи лишены малейших признаков безумия, верят в мои феномены, и то же самое можно сказать про мыслителей и образованных людей, которые были материалистами, а стали визионерами. Как тут мож­но удержаться и не увидеть во мне «величайшую мошенницу столетия»?

Перечисляя мои грехи, открыто провозглашается: «Вы, наивные англо-саксонские теософы, не думай­те, что влияние г-жи Блаватской в Индии затра­гивает только вас: оно распространяется гораздо дальше. Когда она вернулась в Мадрас, то около восьмисот студентов, даже не являющихся теософа­ми, выразили ей свою симпатию. Влияние этой женщины безмерно. Для нее нет ничего проще, чем исподволь вселять в сердца индусов ненависть к Англии и медленно, но верно готовить почву для русского вторжения». Так вот чего они боятся! Ну конечно, русская шпионка! Да и не шпионка вов­се, а прямо-таки завоевательница. Можешь гордиться такой сестрой...

Это уже не только мое личное дело, но дело всех теософов. Пусть они за меня поборются. Что же ка­сается меня, то я просто тихо сижу в Вюрцбурге, жду обещанного приезда Нади^[704] и никуда носа не высовываю. Пишу новую книгу, которая будет сто­ить двух таких, как «Разоблаченная Изида».

К этому времени полуразрушенное здоровье Е.П.Бла­ватской вновь пришло в плачевное состояние. Отчасти это было вызвано окончательным разрывом с Соловье­вым, которого она до этого момента считала искренним, бескорыстным другом; другой причиной послужила смерть ее любимой кузины. По этому поводу сестра Е.П.Б. вы­сказывается следующим образом:

«В.С.Соловьев не преуспел в своем искреннем жела­нии «стереть в порошок» г-жу Блаватскую, однако, на­неся ей свежую рану прямо в истерзанное сердце, он определенно сократил ей жизнь».

В результате этих ударов Е.П.Б. целый день пролежа­ла без сознания. Сама она пишет об этом:

Я перепугала их всех, этих бедняг. Говорят, я тут полчаса валялась без признаков жизни. Они верну­ли меня к жизни с помощью дигиталиса. Я лиши­лась чувств в гостиной, а очнулась уже раздетой в собственной постели; в ногах кровати вижу докто­ра, и надо мною льет слезы г-жа Хоффман. Добро­сердечный Хюббе-Шляйден, президент немецкого Теософского Общества, сам привез ко мне врача из города, а мои добрые дамы, жены художников Те-деско и Шмихена и г-жа Хоффман, просидели со мною всю ночь.

 

X

 

Европа (1886-1887)

 

Следующее письмо относится, собственно говоря, к более ранней части цикла. Оно был отправлено из Бом­бея осенью 1882 года:

Кровь моя превратилась в воду, она сочится и об­разует мешки. За это мне следует благодарить, primo, бомбейскую жару и сырость, и secundo^[705], мою веч­ную раздражительность, беспокойства и тревоги. Я стала такой нервной, что даже от легкого шлепанья по полу босых ног Бабулы у меня вздрагивает серд­це. Я вырвала из Дадли^[706] признание, что могу в лю­бой момент умереть от любого испуга, в противном же случае проживу еще годик-другой. Будто это воз­можно при моем образе жизни. Я в день пугаюсь не один раз, а все двадцать.

Я полностью положилась на Учителей. Мл хо­чет, чтобы я уехала в конце сентября. Он прислал за мною одного из своих чела из Нильгири, что­бы тот взял меня с собою. Куда — пока точно не знаю, но думаю, куда-нибудь в Гималаи.

После этого от Е.П.Б. долгое время не было писем, и наконец, сестра получила от нее несколько строк из Дарджилинга. В письме Е.П.Б. сообщала о том, что бы­ла на грани смерти и что ее бы уже не было в живых, если бы не чудесное вмешательство Учителя, который вызвал ее в горы и вернул к жизни посредством несколь­ких пассов, когда она уже фактически была трупом.

Госпожа Желиховская в последующие дни неодно­кратно пыталась расспрашивать Е.П.Б. о подробностях этого таинственного эпизода ее жизни. «Как она, тяже­ло больная, в бессознательном состоянии оказалась в каких-то недостижимых и совершенно непроходимых горах в Гималаях? Кто ее туда доставил? Где она пребы­вала в период выздоровления? Как, наконец, она вновь вернулась в лоно цивилизации?» Сестра все время отделывалась ответами, что, во-первых, она ничего не пом­нит, а во-вторых, ей не велено что-либо рассказывать. Госпожа Желиховская пишет, однако, что она убежде­на в том, что если не в этот период, то несколько рань­ше Е.П.Б, посетила Лхасу и что она и прежде бывала в главном религиозном центре Тибета, где в окружении нескольких сотен лам живет таши-лама — духовный гла­ва буддистов, которого они почитают воплощением Буд­ды. Кроме того, г-жа Желиховская уверена, что в то или иное время ее сестра побывала в горах Куньлунь^[707].

Е.П.Б. всегда говорила ей, что Махатмы, которых она знает лично, весьма непохожи друг на друга как по свое­му характеру, так и по образу жизни; что Махатма К. X. гораздо доступнее и живет с сестрою и племянником в Куньлуне; что Махатма М., ее личный учитель, не имеет постоянного дома, более серьезен и суров, всегда в дви­жении и находится обычно там, где он может в первую очередь быть нуженым в данный момент. К. X. нередко разговаривает и смеется, как обыкновенный человек, а М. — никогда, он предельно лаконичен. Из них он стар­ше по возрасту.

Когда Е.П.Б. вернулась, она была почти совсем здо­ровой и окрепшей и, к огромному удивлению врачей, возобновила свою работу. Семнадцатого декабря Е.П.Б., Олькотт и другие переехали в Адьяр. Елена Петровна писала г-же Фадеевой:

Это просто очаровательно. Какой здесь воздух, какие ночи! И какая тишина! Никаких городских шумов и уличных возгласов. Я спокойно сижу и пи­шу, время от времени поглядывая на океан, который весь искрится и переливается, право же, словное жи­вое существо. Часто не могу отделаться от впечат­ления, что море дышит или что оно сердится, ревет и мечется в гневе. Но когда оно спокойно и ласко­во, то нет на свете ничего восхитительнее его кра­соты, особенно лунной ночью. Луна здесь на тем­но-синем небе кажется раза в два больше и раз в десять ярче, чем ваш европейский перламутровый шар. Прощайте.

Сестра и племянница Е.П.Б. навестили ее в Остенде в 1886 году. Вот что она писала им вскоре после их отъ­езда:

Возьмусь за работу, благо я теперь совсем одна, и из Вечного Жида-скитальца превращусь в «рака-отшельника», в оцепеневшее морское чудище, вы­брошенное волною на берег. Буду писать и писать, — единственное мое утешение! Увы, блаженны те, кто способен ходить. Что это за жизнь такая: все время больна, да еще к тому же без ног...

После своей тяжелой болезни в Остенде весной 1887 года Елена Петровна пишет сестре:

Милая моя, не пугайся: я в очередной раз надула безносую. Кое-кто помог мне выкарабкаться. Со мною такие чудеса творятся! Ты пишешь: «Как ты можешь быть такой беспечной!» Будто я могла про­студиться из-за беспечности. Я никогда не встаю с кресла, никогда не выхожу из комнаты, сижу над своей «Тайной Доктриной» как прикованная. Я всех привлекла к работе над нею: графиню, доктора Кей-тли, кузена которого ты видела в Париже. Он при­ехал в качестве делегата из Лондона, чтобы меня туда пригласить, а я возьми да нагрузи его работой!

Ты же, наверное, не знаешь, как это все было. Дней за десять до моей болезни лондонское Тео­софское Общество стало усиленно зазывать меня к себе: очень я им нужна, говорят, без меня никак не справляются. Хотят изучать оккультизм и потому горят желанием лишить Остенде моего благотворного присутствия. Перед этим получала ворохи писем с мольбами, но хранила молчание. Отстаньте, думаю про себя, не мешайте, дайте спокойно написать кни­гу. Как бы не так: присылают ко мне депутацию. Доктор Кейтли мне сообщает: «Мы сняли для вас прекрасный дом с садом, мы все для вас приготови­ли и перевезем вас прямо в кресле. Не упорствуй­те!» И вот я уже стала склоняться к тому, чтобы передумать. Графиня принялась укладывать вещи; первым делом она вознамерилась собрать в дорогу меня, а затем поехать в Швецию и продать там свою собственность, чтобы жить вместе со мною, как вдруг я слегла! Такова уж, видно, моя звезда.

И вот тебе еще одно чудо. 27 марта мы должны были выезжать, а семнадцатого я после обеда уснула в кресле без всякой причины. Ты же знаешь, тако­го со мною никогда не случается. Я погрузилась в глубокий сон и вдруг во сне заговорила, обращаясь к графине (как она мне впоследствии рассказывала, ибо сама я ничего не помню): «Учитель говорит, что вы не должны уезжать, потому что я заболею и буду при смерти». Графиня воскликнула: «Что вы такое говорите?» Я проснулась и тоже давай кричать в изумлении: «О чем вы тут вопите? Что стряслось!» Tableau! ^[708]

Через два дня, когда мы об этом уже почти за­были, я вдруг получаю письмо от одного члена [Тео­софского] Общества в Лондоне, которого я раньше никогда в жизни не видела, — от доктора Эштона Эллиса, врача Вестминстерской амбулатории; он мистик, поклонник Вагнера, большой любитель музы­ки, совсем еще молодой человек. В своем письме он тоже настаивает на моем приезде по той простой причине, что я, понимаешь ли, явилась ему в виде­нии и он узнал меня, ибо видел на портретах. Он пишет, что сидит он за письменным столом, и тут за другим концом стола появляюсь я и пристально на него гляжу. Нас с Констанцией^[709] позабавило его восторженное заявление: «Моя жизнь странным об­разом связана с вашей, с вами лично и с Теософским Обществом. Знаю, что вскоре мне предстоит с вами увидеться». Нас эти слова развеселили, но вскоре мы позабыли о них.

Затем я простудила горло — совершенно не по­нимаю, каким это образом, и мне становилось все хуже и хуже. На пятый день — после того, как я вынуждена была слечь, а врачи в Остенде заявили, что надежды никакой, поскольку стали отказывать почки и началось заражение крови, а я все время дремала и обречена была, не выходя из дремоты, по­грузиться в вечный сон, — на пятый день графиня припомнила, что ведь этот Эштон Эллис — извест­ный врач. Она дала ему телеграмму с просьбой прислать хорошего специалиста. И вот этот совершен­но чужой нам человек телеграфирует в ответ: «Еду сам, прибуду ночью».

Помню смутно, сквозь сон, как ночью кто-то входит в комнату, берет мою руку, целует ее, дает что-то проглотить; затем садится на край кровати и начинает массировать мне спину. Ты только пред­ставь себе, этот человек три ночи и три дня не спал, растирая и массируя меня каждый час...

Далее г-жа Блаватская рассказывает в письме, что услышала, как кто-то говорит, что ее тело не позволят кремировать, если она умрет, не написав завещания.

И вот тут-то я пришла в сознание, в ужасе от того, что меня зароют в землю, что я буду лежать вместе с католиками здесь, а не в Адьяре... Я по­звала окружающих и заявила: «Скорей, скорей, ад­воката!» — и, поверишь ли, встала! Артур Гебхард, который только что вернулся из Америки и явился сюда со своей матерью, прослышав о моей болезни, помчался и привез адвоката и американского кон­сула, а я (совершенно не понимаю, откуда только силы взялись) — я продиктовала и подписала заве­щание...

Покончив с этим, я почувствовала, что больше не выдержу. Пошла обратно к своей кровати со слова­ми: «Ну все, прощайте, теперь я умру». Но Эштон Эллис превзошел самого себя: целую ночь он мас­сировал меня и все время поил какою-то дрянью. Я, однако, ни на что уже не надеялась, ибо видела, как тело мое становится серым и покрывается темными желтовато-синими пятнами, и, теряя сознание, я уже мысленно со всеми вами прощалась...

Тем не менее, лечение возымело свое действие. Еле­на Петровна проспала целые сутки и вновь пробудилась к жизни.

По поводу той же самой болезни она пишет г-же Фа­деевой:

Воскресенье, католическая пасха. Мой старый то­варищ и друг, написала вам о своей болезни дней десять назад, когда еще не вставала с постели. Так почему же вы жалуетесь, что я «снова дурака ва­ляю»? Однако я действительно чуть было не сваля­ла дурака навеки: снова я была на волосок от смер­ти и снова воскресла из мертвых.

Когда и как я умудрилась простудиться, не вы­ходя из комнаты, это выше моего понимания. На­чалось все с бронхита, а кончилось тяжелым ослож­нением на почки. Врачи в Остенде мучили меня без всякой пользы, вытягивая из меня деньги и едва меня не угробив, но меня спас один из наших тео­софов, д-р Эштон Эллис, который в награду за это лишился высокооплачиваемой должности, ибо поки­нул без разрешения Вестминстерскую амбулаторию и девять дней не отходил от моей постели (массируя мне спину)... Когда все местные доктора поставили на мне крест, графиня вспомнила об Эштоне Эллисе, который прослыл хорошим врачом, и попросила у него дать совет или прислать толкового специали­ста, а он ответил в телеграмме, что выезжает сам и прибудет вечером.

Он все бросил и примчался сюда. И представьте себе, он меня никогда раньше не видел и знал только по моим книгам и статьям. Меня совесть замучила — просто не знаю, куда деваться: он так много из-за меня потерял. Хорошо еще, что он холостяк... Он спас меня при помощи массажа, растирал меня день и ночь, глаз не смыкая все это время. На днях он съездил в Лондон и вчера вернулся, сообщив мне, что не оставит меня, пока я полностью не поправ­люсь, и намерен сам отвезти меня в Лондон, как только на улице потеплеет.

Госпожа Гебхард все еще со мною; вместо того чтобы праздновать пасху в кругу семьи, она уха­живает за мною, как за ребенком, следит, чтобы я принимала лекарства, а графиня тем временем отправилась в Швецию, чтобы продать там свое поместье. В будущем она собирается жить со мною неразлучно, дабы присматривать за мною и уха­живать.

А что вы скажете о той преданности, которую про­явил по отношению ко мне Эштон Эллис! Где еще найдешь такого человека, который отказывается от своей работы, от хорошего места — и все лишь ради того, чтобы освободиться и приехать спасать от смер­ти какую-то старушку, совершенно чужую и незна­комую?.. И все это — за свой счет: у меня он ни гроша брать не желает, да еще потчует меня каким-то старым добрым «бордо», которое где-то раздобыл. И ведь все это исходит от иностранца, более того, от англичанина. Говорят, «англичане холодны, ан­гличане бездушны». Видать, не все...

Вы интересуетесь, не прислать ли мне чего, не нуждаюсь ли я в чем? Я ни в чем не нуждаюсь, милая моя, кроме вас. Пришлите мне саму себя. Мы не виделись полтора года, и когда-то еше увидим­ся? Может, вообще никогда. Я собираюсь в Лондон, а осенью, если не помру к тому времени, хочу по­ехать в Адьяр. Меня туда все время зовут...

Вы получили наш новый парижский журнал, «Le Lotus»»? Он издается, как вы увидите на титульном листе, «sous I'inspiration de H.P.Blavatsky»^[710]. (!?) По­милуйте, какое еще «вдохновляющее влияние», ког­да у меня времени нет хоть словечко для них на­писать?.. Я оформила три подписки: одну для вас, одну для Веры и одну для Каткова.

Просто обожаю Каткова за его патриотизм. Я да­же не рассержусь, если он снова не пришлет мне де­нег, прости его душу, Господи. Я глубоко уважаю Каткова, ибо он патриот и отважный человек, все­гда любой ценою отстаивающий правду. Такие статьи, как у него, делают честь России. Уверена, что если бы дядюшка был бы еще жив, он нашел бы в его статьях отражение собственных мыслей...

Ох, вот только бы регентов в Болгарии повесили да Германию разгромили — тогда бы можно было и помереть спокойно.

 

XI

 

Англия (1887)

 

В письмах и разговорах Е.П.Б. часто упоминала о своем долге благодарности по отношению к графине Вахтмейстер, г-же Гебхард и особенно доктору Эштону Эллису за их преданность и самоотверженность во вре­мя ее болезни. В одном из писем, которые она посыла­ла г-же Желиховской из Остенде, Елена Петровна пи­шет следующее:

Прямо не знаю, что и подумать! Ну кто я для них? С чего бы графине проявлять по отношению ко мне такую преданность, что она ради меня го­това жизнь отдать? Кто я для Эллиса, который меня прежде никогда не видел; кто я такая, что­бы, пренебрегая риском, без разрешения, оставить свою больницу на целую неделю ради меня, а те­перь вот лишиться своего места, своего прекрасного жалованья и квартиры при Вестминстерской амбу­латории. Он съездил домой и, вернувшись сюда, смеялся: плевать, говорит... Теперь, говорит, у него осталась лишь частная практика и будет больше времени на теософию...

Да что все это значит? Что они во мне нашли? Что же это, у меня на роду написано влиять на чу­жие судьбы? Серьезно тебе говорю, мне страшно! Я перестаю понимать что к чему и совершенно теря­юсь. Знаю только то, что я разбудила некую неиз­вестную силу, которая связывает судьбы других лю­дей с моею судьбою, с моею жизнью... Знаю также, и это служит для меня большим утешением, что мно­гие из этих преданных мне людей смотрят на меня как на свою спасительницу. Многие из них были бездушными эготистами, неверующими материали­стами, любителями житейских благ, бездумными сен­суалистами^[711], а стали серьезными людьми, неутомимыми тружениками, жертвующими ради работы всем: положением, временем, деньгами — и думаю­щими лишь об одном — о своем духовном и интел­лектуальном совершенствовании. Они в некотором роде принесли себя в жертву идее самопожертвова­ния и живут исключительно ради блага ближних, видя во мне свое спасение, свой свет.

А что я такое? Я то, чем и была всегда. По край­ней мере в том, что касается их. Я готова пожерт­вовать последней каплей крови ради теософии, но что до теософов, то едва ли испытываю любовь к кому-либо из них лично. Я не способна любить ко­го-нибудь лично, кроме вас, моих родных... Какое же я слепое орудие, должна признаться, в руках то­го, кого я называю своим Учителем!.. Я не знаю, не знаю, не знаю...

Для меня, как и для любого из нас, феноменаль­ное рождение нашего Теософского Общества (по моей инициативе), его ежедневный и ежечасный рост, его несокрушимость под ударами врагов со всех сто­рон — нерешенная загадка. У меня нет этому логи­ческого объяснения, но я вижу, я знаю, что Тео­софскому Обществу предопределено свыше обрести всемирное значение. Оно станет одним из событий мирового масштаба! Теософское Общество облада­ет нравственной и духовной энергией, мощь кото­рой, подобно девятому валу, захлестнет, поглотит и сметет все, что оставили на берегу менее крупные волны человеческой мысли, все чужеродные осадки, все осколки и фрагменты религиозных и философ­ских систем. Я — всего лишь слепой двигатель этой силы, но великая мощь заключена в ней самой.

Поселившись наконец в Лондоне, г-жа Блаватская пишет сестре:

Вот меня и пересадили в землю туманного Аль­биона. В буквальном смысле пересадили, ибо прибы­ла я сюда не по собственной воле. Меня перевезли, перетащили сюда мои почитатели, чуть ли не в кро­вати, чуть ли не на руках. Они сделали из меня свое постоянное хобби. По их убеждению, они не смогут отыскать без меня дороги в Царство Небесное. Они направили ко мне депутацию с петицией от семиде­сяти двух теософов, твердо вознамерившихся лишить бедный Остенде моего «облагораживающего» присут­ствия и «благотворных магнетических флюидов» — excusez du реи!^[712] Я ворчу на них, я их прогоняю, я пытаюсь запираться на запоры от всех этих мисти­ков-вампиров, которые высасывают из меня все нрав­ственные силы, — куда там! Все равно они слетают­ся на меня, словно мухи на мед. «Мы проникаемся, — говорят, — духом святости и нравственного совер­шенства в вашей атмосфере. Вы одна можете просве­тить нас и вдохнуть жизнь в бездеятельное, пребы­вающее в спячке лондонское Теософское Общество».

Ну что ж, теперь они получили то, чего хотели; я подбросила топлива в горн, надеюсь, они об этом не пожалеют. Я сижу у себя за столом и пишу, тог­да как эти люди радостно скачут и пляшут под мою дудку. Вчера мы провели собрание, на котором было образовано новое отделение Теософского Общества, и, подумать только, его единодушно назвали «Ложей Блаватской Теософского Общества»!.. Это я называю прямым ударом в челюсть Обществу психических исследований: пусть знают, из чего мы состоим!..

Мы вот-вот учредим наш собственный журнал, «Lucifer». Не поддавайся панике: это не тот дьявол, до которого католики низвели и исказили имя Ут­ренней Звезды, Денницы, священного для всего древ­него мира «светоносца» — Phosphoros^[713], как католи­ки нередко называли Богоматерь и Христа. И разве не говорится в «Откровении» Св. Иоанна Богосло­ва: «Я, Иисус... звезда светлая и утренняя»?^[714] Я хочу, чтобы люди усвоили хотя бы это. Возможно, мятеж­ного ангела и называли Люцифером до его падения, но после падения его нельзя так называть...

Просто ужас, до чего много у меня здесь работы. Из Парижа пишут, что в Обществе нашем и там про­изошел раскол. Они отказываются признавать отде­ление под председательством леди Кейтнесс, герцо­гини де Помар, и просят меня о представительстве, прямо как здешние деятели, которые хотят, чтобы я заняла место Синнетта... Они, по сути, настаивают на том, чтобы я для них на части разорвалась! От меня требуется изображать нечто вроде «вездесуще­го» генерала Бута с его Армией спасения^[715]! Покор­нейше благодарю!

А этот новый журнал «Le Lotus» — и они туда же. Я категорически отказалась от поста редактора; а те­перь взгляни на титульный лист (прилагаю экзем­пляр журнала в качестве образца): «Под вдохновля­ющим влиянием г-жи Е.П.Блаватской». Как тебе это понравится? А, скажите на милость, как это я долж­на их вдохновлять? Мне что, посылать магнетиче­ские флюиды редактору Габорьо и его сотрудникам? Видать, твоя сестра и в Европе становится модным явлением. Полюбуйся: Гартман посвящает книгу «моему гению». Но откуда мне взять время на все это: на журналы, на уроки оккультизма, на «Тайную Доктрину» (а ведь не закончена и первая ее часть), — ума не приложу!

В этот богатый событиями период г-жа Блаватская была в прекрасном настроении и полна радужных на­дежд на будущее Теософского Общества, как показыва­ет следующее ее письмо сестре:

Целая армия католических священников и фана­тиков из высшего духовенства ополчилась здесь про­тив твоей сестры. Они уже провели три собрания. На первом собрании они пытались доказать, что я ни много ни мало — сам дьявол в юбке. Но мои теосо­фы запротестовали, попросили слова и в два счета неопровержимо доказали, что эти самые католики — лицемеры, плохие христиане и вообще поклоняются Ваалу и маммоне^[716].

На втором собрании святые отцы завели старую песню: она, дескать, шпионка, агент русского пра­вительства и прямая угроза британским интересам... Тут поднялись Лейн-Фокс, Синнетт и сэр У.Гроув и доказали публике, что эти враги теософии, которых страшит мой русский патриотизм, являются ближайшими родственниками валаамовой ослицы^[717], хотя та все-таки лицезрела ангела и к тому же мог­ла разговаривать, а этим священнослужителям в их фанатизме повсюду мерещатся голубые чертики, да и с речью у них совсем плохо.

На третьем собрании серьезно обсуждался вопрос: можно ли считать меня Антихристом? Тут встал юный лорд П. и зачитал мой ответ, в котором я лаконично, но недвусмысленно довела до сведения общества, что если дважды два — четыре, то все эти люди — круг­лые невежды и клеветники... Эффект превзошел все ожидания, в чем ты сможешь убедиться из докладов, поэтому мои друзья просто ликовали... Теперь они собираются еще громче восклицать: «Lucifer» сокру­шит наших недругов! Даже мои личные враги не ску­пятся на похвалы...

И все же мне тоскливо, ох как тоскливо! О, если бы я только могла тебя повидать!

 

XII

 

Англия (1887-1889)

 

Результаты деятельности Е.П.Б. продолжали сказы­ваться, распространяясь все шире, и это переполняло радостью ее сердце; со свойственной ей энергичностью Елена Петровна возлагала большие надежды на Тео­софское Общество, на учение, которое она защищала, и на людей, которые ему следовали. И все же, несмот­ря на то что ее окружало множество преданных ей лю­дей, в глубине души она ощущала холод и одиночество. Она то и дело восклицала: «О, хоть бы чего-нибудь рус­ского, чего-нибудь родного, кого-нибудь или чего-нибудь любимого с детства!»

Чтобы как-то порадовать сестру, г-жа Желиховская предложила ей следующее: она готова испросить раз­решения преподобного Е.Смирнова, священника церк­ви при русском посольстве в Лондоне, на его встречу с Еленой Петровной. Е.П.Б. действительно очень обрадо­валась этому предложению:

А он не откажется? А вдруг он тоже примет меня за антихриста? Какая же я непоследовательная ста­рая дура: ведь между католическим и протестантским духовенством и нашими русскими священниками — пропасть. Неудивительно, что меня, язычницу, не­навидящую и протестантство, и католицизм, всем сердцем влечет к русской церкви. Я — отступница, неверующая космополитка. Все так считают, и сама я думаю о себе так же, и все-таки я отдала бы все до последней капли крови за торжество русской цер­кви и всего русского.

Зимой 1887 года «Новое Время» — одна из ведущих газет Санкт-Петербурга — проинформировала россий­ских читателей о том, что Елена Петровна Блаватская, их соотечественница, обосновалась в Лондоне с целью ниспровержения христианства и распространения буд­дизма, ради чего уже возвела пагоду с идолом Будды внут­ри нее и т.д. и т.п. По этому случаю Е.П.Б. немедленно направила в редакцию газеты ответное письмо, весьма добродушное и окрашенное мягким юмором, но, к со­жалению, его так и не опубликовали. Госпоже Желиховской Е.П.Б. написала:

Почему «Новое Время» рассказывает такие басни? С чего это они взяли, что мы намерены проповедо­вать буддизм? Мы никогда ни о чем подобном не помышляли. Если бы они в России читали мой «Lucifer», наш главный в данный момент печатный орган в Европе, они бы узнали, что мы проповедуем чис­тейшую теософию, избегая при этом крайностей, свойственных графу Толстому и стараясь воссоздать теософию, проникнутую самым что ни на есть хри­стианским духом и жизнеутверждающей человеч­ностью.

В третьем, ноябрьском, номере, будет напечатана моя статья «Эзотерический характер евангелий»^[718], в которой я отстаиваю учение Христа, прославляя, как обычно, его истинное учение, а не искаженное па­пизмом и протестантизмом. Я (то есть мы, теософы), конечно же, буду разоблачать любое подобное фари­сейство, любые суеверия такого рода. Я не пощажу ни католицизма, облачившего учение Христа в ненужную мишуру и пустую обрядность, ни протес­тантизма, который в пылу борьбы против папского своеволия и тщеславия католического духовенства ободрал древо истины, сорвав с него не только пус­тоцветы, привитые папством, но и лишив его всех здоровых цветов и плодов. Мы намерены, не скрою, задать жару фанатизму, фарисейству, ожесточенно­му материализму, но эти газетчики выбрали не то слово, окрестив наши устремления «буддизмом».

Впрочем, хоть горшком назови, только в печь не сажай. Люди меня называют «язычницей», да и сама я, должна признать, зову себя так же. Я просто не в силах выслушивать рассказы о том, как несчаст­ных индусов или буддистов обращают в англикан­ское фарисейство или в христианство папского тол­ка; от этого меня просто дрожь пробирает. Но ког­да я слышу о распространении русского православия в Японии, сердце мое ликует. Объясни это, если сумеешь. Меня тошнит от одного вида иностранно­го клерикала, но привычный облик русского попа я выношу без всяких усилий...

Я наврала тебе тогда, в Париже, когда заявила, что не желаю идти в нашу церковь; мне было стыд­но признаться, что я побывала там перед твоим при­ездом и стояла там, разинув рот, словно перед сво­ей родной матушкой, которую не видела долгие го­ды и которая меня уже просто не узнает!.. Я не верю ни в какие догмы, мне противен любой ритуал, но к нашей православной церковной службе я испыты­ваю совсем иные чувства. Возможно, мозгам моим не хватает седьмого винтика... Наверное, это у меня в крови... Я не устану утверждать: к учению Хрис­та в тысячу раз ближе буддизм — совершенно гар­монирующее с ним чисто нравственное учение, нежели современные католичество и протестантизм. Но сравнивать буддизм с верой русской церкви я не возьмусь. Ничего не могу с собою поделать. Такова уж моя глупая, противоречивая натура.

В мае 1888 года г-жа Желиховская лишилась сына. Е.П.Блаватская переживала горе сестры со всею прису­щей ей остротою и страстностью, о чем свидетельству­ют следующие фрагменты ее писем:

…в загородной местности, всем вам незнакомой, ты, быть может, испытаешь некоторое облегчение. Приезжай, милая. Приезжайте все вместе, дорогие мои... У тебя будет отдельная комната, а еще у нас есть свой сад, дивный тенистый садик, и в нем рас­певают птицы, совсем как в деревне. Тебе будет уют­но, и бедных девочек это хоть чуть-чуть, насколь­ко это возможно, отвлечет... Вот и Смирнов тебе пишет то же самое, советует приехать. Он вас всех так любит... Он только что был у меня в гостях. Он — единственный человек, с которым я могу говорить о тебе как с близким другом. Ради Бога, настройся! Приезжай!.. Постарайся не передумать. Надежда уви­деться с тобою вдохнула в меня новую жизнь. Это моя первая радость, мой первый лучик света в этой тьме горя и страданий, моих одиноких страданий, моих несказанных страданий по тебе!.. Приезжай, милая...

Е.П.Б. определенно обладала великой верой в бес­смертную природу человека, которая была равносиль­на знанию, и, несомненно, она сумела бы воспользо­ваться своим нравственным влиянием, чтобы утешить сестру. Но еще лучше это удавалось ее доброму сердцу, и она пыталась утешить своих близких простыми сло­вами о незнакомых им окрестностях, о своем садике и поющих в нем птицах — словами, простыми, как и пер­вые приступы боли скорбящего сердца сестры.

Поздней осенью 1888 года между письмами Елены Петровны сестре возникла значительная пауза, в связи с чем г-жа Желиховская проявила нетерпение и напи­сала письмо, укоризненно спрашивая сестру, чем это она так занята, что не в состоянии выкроить свободную минутку для письма. Е.П.Блаватская ответила:

Друг мой, сестра моя! Твой безрассудный вопрос «чем это я так занята?» обрушился на нас подобно бомбе, начиненной наивным неведением относитель­но активной жизнедеятельности теософа. Прочитав его, я стала переводить вашего Козьму Пруткова на язык Шекспира, и, как только я его перевела, Берт. Арч. Райт, Мид и весь остальной мой домашний персонал тут же свалился без чувств, сраженный на­повал твоим столь бесчестящим нас вопросом «чем это я так занята?»

Это я-то? Да вот что я тебе скажу: если и была когда-либо на свете столь обремененная работой жертва, так это твоя сестра. Возьми же на себя тяжкий труд пересчитать все мои занятия, о, ты, бессердечная Зоила^[719]. Каждый месяц я пишу от сорока до пятидесяти страниц «эзотерических инст­рукций»^[720] по тайным наукам, не подлежащих пуб­ликации. Пять-шесть добровольцев-мучеников из числа моих эзотериков должны рисовать, чертить, писать и литографировать по ночам до 320 экзем­пляров этих инструкций, которые мне необходимо просмотреть, исправить, сравнить и откорректиро­вать, чтобы не закрались ошибки и мою оккульт­ную информацию нельзя было посрамить.

Ты только представь себе все это! У меня берут уроки седовласые ученые каббалисты и посвященные масоны... Далее, на мне целиком лежит издание жур­нала «Lucifer», от передовицы и некоторых других мало-мальски живых статей для каждого номера до вычитки гранок. Далее, моя дорогая графиня д'Адемар присылает мне «La-Revue Theosophique», и я не могу отказать ей в помощи. Далее, я должна чем-то питаться, как и любой другой человек, а это значит, что мне нужно писать еще статьи, дабы заработать себе на хлеб насущный. Далее, официальные при­емы, еженедельные собрания, сопровождающиеся учеными дискуссиями, когда за спиною у меня си­дит стенографист, а иногда еще и два-три репортера по углам, — все это, как ты легко можешь догадать­ся, занимает некоторое время.

Я должна специально готовиться к каждому чет­вергу, изучая материалы, ибо люди, которые сюда приходят, — это не какие-то там невежды с улицы, а такие персоны, как электротехник К., доктор Уиль­ям Б. и натуралист К.Б. Я должна быть готовой от­стаивать учение оккультизма в борьбе с адептами прикладных наук, и поэтому доклады, зафиксирован­ные стенографистом, печатаются, причем без корректуры, в нашем новом ежемесячном издании под на­званием «Протоколы Ложи Блаватской». Уже одно это — услуги стенографиста и типографские работы — влетает нашим теософам в 40 фунтов каждый месяц...

Со времени твоего отъезда они тут все с ума по­сходили: так сорят деньгами, что у меня волосы ды­бом встают... Видишь ли, они разослали тут цирку­лярное письмо теософам всего света: «Е.П.Б., — за­являют они, — стара и больна, Е.П.Б. недолго еще пробудет с нами. А если Е.П.Б. умрет, тогда ведь мы ни с чем останемся. Некому будет учить нас хорошим манерам и тайной мудрости. Так давайте организуем сбор подписных взносов в фонд расходов...» и т.д. и т.п. И вот они организовали сбор подписных взно­сов, а теперь тратят деньги. А «Е.П.Б.» все трудится, протирая локти до дыр, трудится за всех и всех их учит. Излишне говорить, что за такого рода обучение я не могу принять ни гроша. «Денежки ваши пропадут вместе с вами, если вы рассчитывали купить за деньги милость Божью», — повторяю я каждому, кто воображает, будто сможет Божественную мудрость многих столетий приобрести за фунты и шиллинги.

Следующие два письма показывают, насколько ши­роко была окрыта Е.П.Блаватская для новых впечатле­ний даже на склоне лет. Первое письмо прислано из Фонтенбло, второе — с острова Джерси, куда ее увезла г-жа Кэндлер летом 1889 года, менее чем за два года до смерти Е.П.Б. Оба письма адресованы г-же Фадеевой.

Восхитительный воздух, насквозь пропитанный смолистым ароматом сосновой рощи и прогретый солнцем, упоительный воздух, на котором я прово­жу дни напролет, въезжая в прелестный парк, ожи­вил меня, вернув мне давно утраченные силы. Представьте себе, вчера из Лондона приехали проведать меня несколько теософов, и вот мы все вместе от­правились смотреть замок. Из пятидесяти восьми парадных залов этого дворца сорок пять я обошла своими ногами — собственными ногами, а не взяты­ми напрокат у друзей!!!

Вот уже лет пять я столько не гуляла! Я подни­малась по парадным ступеням, с которых Наполеон I прощался со своими гвардейцами; я обследовала покои несчастной Марии-Антуанетты, ее спальню и подушки, на которых покоилась ее обреченная голо­ва; я любовалась танцевальным залом, gallerie de Fran­cois ^[721], и покоями «юных дам» Габриэллы д'Эстре и Дианы де Пуатье, и покоями самой госпожи де Мантенон, и бархатной колыбелью le petit roi de Rome^[722], сплошь изъеденной молью, и еще много чем. Гобе­лены, севрский фарфор и кое-какие картины — все это совершеннейшее чудо!.. Но больше всего мне пришлись по душе вышитые шелком картины par demoiselles de St. Суг^[723], подаренные г-же де Мантенон.

Я ужасно горжусь тем, что сама обошла весь дво­рец. Подумать только, с того времени, как вы гос­тили в Вюрцбурге, я почти лишилась ног, а сейчас, как видите, совершенно спокойно разгуливаю... Но какие деревья в этом doyen de foret^[724]. Никогда не забуду этот чудный лес. Дубы-великаны и сосны, и все носят исторические имена. Тут можно увидеть дубы Мольера, Ришелье, Монтескье, Мазарини, Бе­ранже. А еще дуб Генриха III и два семисотлетних дерева des deux freres Faramonds^[725]. Я просто жила в этом лесу целыми днями. Меня привозили сюда в кресле на колесах или в ландо^[726]. Здесь так восхити­тельно, что у меня даже не возникало ни малейше­го желания посмотреть выставку... Затем с острова Джерси:

Ну вот, мой старый друг, я и выкроила минутку в перерыве между трудами, которые навалились на меня после вялости и праздности Фонтенбло, и пишу вам прямо в постели, хотя и чувствую себя просто прекрасно. Доктор прописал мне постельный режим для профилактики, ибо в последнее время колени у меня стали немного побаливать. Меня привезла сюда г-жа Ида Кэндлер, моя американская подруга, дабы я могла хоть немного подышать морским воздухом. Дом стоит почти вплотную к морю, прямо от крыль­ца начинается песок пляжа... С трех сторон дом утопает в деревьях и цветах. Камелии и розы, прямо как в Италии!..

Красивый остров, и такой забавный. У них тут свое правительство; власть Англии признают лишь номинально, в основном ради пущей помпезности. Чеканят свою монету и по-своему соблюдают древ­ние норманнские^[727] законы. Например, когда кто-либо занят поимкой вора или просто собирается справед­ливо заехать кому-либо по уху, то он обязан, преж­де чем осуществить свое намерение, воскликнуть: «Haro! Oh, Rollo, топ prince et топ seigneur».^[728] В про­тивном случае он рискует сам схлопотать по фи­зиономии. Этот самый «Ролло» — один из первых норманнских князей, великан и герой, отвоевавший остров у друидов^[729]. Островитяне изъясняются на за­нятной разновидности французского языка, но жутко обижаются, если назвать их французами или англи­чанами. «Я — джерсиец, и больше никто!» — заяв­ляют они...

 

 

XIII

 

Англия (1890)

 

В феврале 1890 года Елена Петровна пишет г-же Желиховской:

Как видишь, я в Брайтоне, на морском побере­жье, куда меня направили врачи вдыхать океани­ческие испарения Гольфстрима, дабы излечиться от полного нервного истощения. Меня беспокоит не боль, а учащенное сердцебиение да звон в ушах — я почти оглохла; и еще слабость, такая слабость, что я едва способна руку поднять. Мне запрещено читать, писать и даже думать; я обязана лишь дни напролет проводить на свежем воздухе — «ждать у моря погоды». Мой доктор и сам перепугался, и перепугал весь персонал.

Это жутко дорогое место, а мои денежки — пла­кали! Поэтому мои эзотерики «пустили шапку по кругу», живо наскребли нужную сумму и убедили меня поехать сюда. И теперь со всех концов света мне поступают денежные субсидии на лечение, не­которые переводы даже не подписаны — просто на мое имя. Америка проявляет такую щедрость, что, честное слово, мне даже стыдно. Допускаю, что я им «нужна», как они и сами мне повторяют раз по двад­цать на дню, но все-таки, зачем-же так тратиться? Они держат меня в такой роскоши, словно я какой-нибудь идол, и не принимают моих протестов.

Время от времени из Лондона наезжают по два-три теософа и дежурят посменно возле меня, следя за каждым моим движением, аки церберы. Вот и сейчас один из них просунул голову в окошко и слезно просит перестать писать. Но должна же я сообщить тебе, что я пока еще жива. Ты же бывала в Брайтоне, правда? У нас тут очаровательная весен­няя погода, солнце просто итальянское, воздух гус­той, насыщенный, море блестит, словно зеркало, и меня целыми днями катают туда-сюда по эсплана­де^[730] в инвалидной коляске. Это прелестно.

Думаю, я уже достаточно окрепла. Мозгами ше­велю гораздо меньше, но раньше я вообще просто боялась за свою голову. Мой врач сказал... истоще­ние мозга и нервная прострация. «Вы перетрудились, — говорит, — вы обязаны дать себе отдохнуть». Вот это да! И это при том, что у меня на руках столько работы! «Вы уже написали все, что можно, — гово­рит, — пора и честь знать».

Ему легко говорить, а между тем я все равно должна привести в порядок третий том «Тайной Доктрины», а четвертый вообще едва начат. Хотя и вправду, при моей нынешней слабости у меня все еще трясется голова и в сон клонит. Но все равно не бойся. Опасность миновала. Черпай утешение в газетных вырезках, приложенных к письму. Видишь, как славят народы твою сестру! Мой «Ключ к тео­софии»^[731] завоюет множество новых прозелитов^[732], а «Голос Безмолвия»^[733], при том, что это крошечная книжка, становится Библией теософов.

Это великие афоризмы. Я могу так говорить, ибо ты знаешь, что это не я их сочинила! Я лишь пере­вела их с телугу, старейшего южноиндийского наре­чия. Там три трактата, посвященных нравственности: этические принципы монгольских и дравидских мис­тиков. Некоторые из афоризмов просто удивительно глубоки и прекрасны. Здесь они произвели настоя­щий фурор; думаю, и в России они привлекли бы внимание публики. Не хочешь ли, заняться их пере­водом? Это было бы прекрасное занятие.

Морской воздух благотворно сказался на здоровье Е.П.Б., но окрепло оно ненадолго. Не далее как в апре­ле ей снова запретили работать, и воздержание от тру­дов было для нее сущей пыткой, поскольку с убывани­ем физических сил ее умственная активность, казалось, только возрастает. Она знала, что времени у нее оста­ется совсем мало, и все же ей приходилось целыми днями лежать в постели, не занимаясь абсолютно ничем. Она писала сестре:

И все же есть у меня одно утешение: мои тео­софы не жалеют на меня ни сил, ни времени, ни денег. Прежде я полагала, что они без меня ни на что не способны, вообразили меня кладезем муд­рости и носятся со мною, как с диковинной за­морской драгоценностью. А теперь вижу, что оши­балась: многие из них просто любят меня, словно мать родную. Например, г-жа Кэндлер; ее не на­зовешь убежденным теософом, и тем не менее она провела все прошлое лето, ухаживая за мною, а вот теперь снова в письме просит заранее определить­ся с тем местом, где меня потянет отдохнуть, и желает лично возить меня в любые уголки, как следует закутав.

Но я никуда не поеду. Я хочу повидаться с то­бою, Вера, с тобою и с твоими детьми... Они не могут надолго задерживаться в России; ты вольна поступать, как хочешь, так что вместо деревни вы могли бы приехать сюда ко мне, все вместе... Или ты, быть может, предпочтешь провести лето не в Ан­глии, а в Стокгольме, у моря. Серьезно, мои швед­ские теософы очень настаивают на том, чтобы я к ним приехала; один из них даже предлагает в мое распоряжение целую виллу с парком и яхтой для прогулок по бухте...

Но я думаю, что мы могли бы прекрасно устро­иться и в Лондоне. Наше новое здание, теософская Штаб-квартира, находится прямо в Риджентспарке, возле Зоологического сада. Работать мне сей­час запрещают, но все равно я жутко занята переездом из одного конца Лондона в другой. Мы приобрели на несколько лет три отдельных здания, примыкающих к парку, по адресу Авеню Роуд, 19, с правом на застройку. Поэтому я строю лекцион­ный зал, способный вместить триста человек; зал будет выдержан в восточном стиле и отделан по­лированным деревом. А один из наших теософов, художник по профессии, собирается расписать сте­ны аллегорическими знаками и картинами. О, это будет дивно!

Е.П.Блаватская радовалась, как ребенок, всем этим новым начинаниям и приобретениям, и все же у нее было предчувствие, что ей суждено умереть в этом, но­вом здании, и она рассказала об этом сестре.

Следующее письмо Елены Петровны, датированное июлем, описывает открытие ее нового лекционного зала.

На одном конце зала поместили огромное крес­ло, и я восседала в нем, как на троне. Я сидела, будучи едва в состоянии хоть как-то собраться с силами, так была больна, и под боком, на случай, если мне вдруг станет дурно, находился врач.

Зал чудесный, но в него набилось пятьсот чело­век, почти в два раза больше того количества, на которое он рассчитан... И представь себе мое изум­ление: в первом ряду я заметила г-жу Бенсон — суп­ругу архиепископа Кентерберийского, которому мой «Lucifer» адресовал «братское послание»^[734] Надеюсь, ты это помнишь? До чего мы дожили!

Речи произносили Синнетт и другие, но нечего и говорить, что никто не сумел высказаться луч­ше Анни Безант. Боже, как говорила эта женщина! Она теперь мой соредактор и президент «Ложи Блаватской». Синнетт остается президентом одной лишь Лондонской Ложи.

Что же до меня, то я теперь самый что ни на есть теософский папа: меня единодушно избрали прези­дентом всех европейских теософских филиалов. Но что мне с того?.. Побольше бы здоровья — вот это было бы дело. А почести и титулы — это совсем н е по мне.

 

 

 

Краткие биографические очерки

 

Аксаков Александр Николаевич (1832-1903) — русский писатель, переводчик, философ, ученый, один из ли­деров спиритуализма в России. В сотрудничестве с А.М.Бутлеровым проводил серьезную работу по естественнонаучному изучению феноменов медиу­мизма. Положил начало исследованию оккультных феноменов в Германии и России, особенно медиумизма и спиритизма (сочинение «Анимизм и спиритизм», т. 1-2, 1890). Издавал в Лейпциге еже­месячный журнал «Psychische Studien» (1874-1899), который просуществовал вплоть до 1934 г. (с 1925 г. его название было изменено на «Zeitschrift fur Раrapsychologie»).

Арундейл Франческа (7-1924) — англичанка, отказав­шаяся от ортодоксальной религии и в 1881 г. всту­пившая в Британское Теософское Общество. Об­ладала особыми психическими способностями, и Е.П.Блаватская мечтала найти в ней свою преем­ницу, но ее надежды не оправдались. Работала каз­начеем Всемирного Теософского Общества. Автор книги «Моя гостья — Е.П.Блаватская» (Arundale F. My Guest - H.P.Blavatsky. - Adyar: TPH, 1932.).

Барроуз Герберт (1845-1922) — английский обществен­ный деятель, один из основателей социал-демокра­тической федерации, в 1908 и 1910 гг. баллотировался в парламент. В 1889 г. одновременно с А.Безант вступил в Теософское Общество.

Безант Анни (1847-1933) — известная английская писа­тельница, общественный деятель, теософ, участни­ца индийского национально-освободительного дви­жения. В 1889 г. вступила в Теософское Общество, после смерти Е.П.Блаватской вместе с У.К.Джаджем стала членом объединенного руководства Эзо­терической секции. В 1893 г. уехала в Индию, где возглавляла Теософское Общество (1907-1933), а также Лигу гомруля (1916), боровшуюся в годы Первой мировой войны за достижение Индией са­моуправления в рамках Британской империи. Автор многих теософских книг, популярных до нашего времени.

Браун Уильям Турне (1857-?) — писатель-шотландец, за­кончивший университет в Глазго. Примкнул к тео­софскому движению в 1883 г. в Лондоне, два года прожил в Индии, в 1886 г. уехал в США, а еще через год принял христианство и уверовал в то, что Е.П.Б. «продала душу дьяволу». Его взгляды на теософию изложены в сочинениях «Some Experiences in India» (1884) и «Му Life» (1885).

Бутлеров Александр Михайлович (1828-1886) — великий русский химик, основатель органической химии, профессор Московского университета, президент Русского физико-химического общества, выдаю­щийся исследователь спиритуализма и парапсихо­логии с естественнонаучной точки зрения. В 1871 г. организовал в Санкт-Петербурге первый научный комитет по исследованию феноменов медиумизма. Постоянный сотрудник популярного спиритиче­ского журнала «Ребус», в котором часто публико­валась и Е.П.Блаватская.

Вагнер Николай Петрович (1829-1907) — русский ученый, профессор зоологии и сравнительной анатомии Санкт-Петербургского университета, членкорреспондент Петербургской АН. Автор трудов по фауне беспоз­воночных Белого моря, энтомологии. Писатель, публиковавший под псевдонимом «КотМурлыка» сказки и фантастические истории. Сторонник спи­ритизма.

Вахтмейстер Констанция, графиня (1838-1910) — предан­ный теософ, член Теософского Общества с 1880 г. Впервые встретилась с Е.П.Блаватской в апреле 1884 г. во время поездки в Лондон, находилась при Е.П.Б. в Германии и Бельгии в 1885 г. в период работы над «Тайной Доктриной» и с тех пор почти не покидала ее вплоть до самой смерти. Автор книги «Remi-niscences of H.P.Blavatsky and The Secret Doctrine» (1893), описывающей пребывание Е.П.Б. в 1885-1887 гг. в Вюрцбурге (Германия) и Остенде (Бель­гия).

Гартман Франц (1838-1912) — врач, родом из Баварии, эмигрировал в США в 1865 г. Увлекался спири­туализмом, а в 1881 г., познакомившись с книгой А.П.Синнетта «Оккультный мир», заинтересовал­ся теософией. В 1883 г. приехал в Адьяр и через не­которое время возглавил правление Теософского Общества. Плодовитый писатель, автор научных работ по метафизике.

Гебхард Густав — крупный немецкий банкир и владелец фабрики по производству шелка, некоторое время служивший германским консулом в Иране. Его суп­руга Мэри, дочь британского майора и ирландки, ученица знаменитого каббалиста Элифаса Леви, первой из семейства Гебхардов вступила в Теософ­ское Общество. У Гебхардов было семеро детей, по­чти все они тоже стали теософами. Е.П.Б. дважды гостила в доме Гебхардов в Эльберфельде. Гебхар-ды сыграли значительную роль в истории теософ­ского движения.

Джадж Уильям Куан (1851-1896) — американский тео­соф, один из основателей Теософского Общества. После смерти Е.П.Б. вместе с Анни Безант стал членом объединенного внешнего руководства Эзо­терической школы.

Доидуков-Корсаков Алексей Михайлович, князь (1820-1893) — русский генерал от кавалерии (1878), член Государственного Совета, верховный русский комиссар в Болгарии (1878- 1879), участник разработ­ки Тырновской конституции 1879 г., генерал-гу­бернатор города Одессы и Херсонской губернии в 1881 г., главноначальствуюший гражданской час­тью на Кавказе и командующий войсками Кавказ­ского военного округа (1882-1890). Он был другом юности Е.П.Б., познакомившись с ней в конце 1840-х годов в Тифлисе, когда князь служил адъютантом наместника.

Дэвис Эндрю Джексон (1826-1910) — американский спи­ритуалист и ясновидец, известный как Провидец из Поукипси. Автор литературных трудов, некоторые из которых опубликованы А.Н.Аксаковым. — См. о нем в кн.: Е.П.Блаватская. В поисках оккультизма. — М.: Сфера, 1996. Приложение 9, с. 405-408.

Желиховская Вера Петровна, урожл. Ган (1835-1896) — младшая сестра Е.П.Б., писатель. В 1880-х годах не­сколько раз навещала Е.П.Б. в Европе. Вера Пет­ровна — автор детских рассказов, исторических очерков, а также работ о жизни Е.П.Б., в числе ко­торых: «Как я была маленькой» (2-е изд. 1894), «Мое отрочество» (1893), «Правда о Елене Петровне Бла­ватской» («Ребус». СПб., 1883, т. 2, №№ 40-48), «Необъяснимое или необъясненное. Из личных и семейных воспоминаний» (1885), «Helena Petrovna Blavatsky» («Lucifer». London, 1894-1895).

Катков Михаил Никифорович (1818-1887) — русский пуб­лицист, издатель журнала «Русский вестник» и га­зеты «Московские ведомости».

Кейтли Бертрам (1860-1945) — английский теософ, близ­кий соратник Е.П.Б. В Теософское Общество всту­пил в 1884 г. Тесно сотрудничал с Е.П.Б. в редак­тировании и издании журнала «Lucifer», занимался подготовкой к изданию рукописи «Тайной Докт­рины». Автор «Воспоминаний о Е.П.Блаватской» (B.Keightley. Reminiscences of Н.Р.В. — Adyar: TPF, 1931.).

Кейтнесс, графиня (герцогиня де Помар) — основатель­ница Теософского Общества Востока и Запада в Па­риже, автор книги «Христианская теософия».

Кингсфорд Анна Бонус (1846-1888) — первый президент Лондонской ложи Теософского Общества. Автор книг по эзотерическому христианству.

Корсон Хирам (1828-1911) — профессор английской ли­тературы Корнеллского университета (Итака, США), один из лидеров спиритуализма в 1870-х гг. Автор фундаментальных трудов «Ап Introduction to the Study of Robert Browning's Poetry» (1886) и «An Introduction to the Study of Shakespeare» (1889).

Коуз Эллиот Ф. (?-1899) — профессор Смитсоновского института в Вашингтоне, орнитолог. В 1884 г. по­знакомился с Е.П.Б. и Олькоттом и вступил в Тео­софское Общество, основал филиал Теософского Общества в Вашингтоне и в 1885 г. стал президен­том Американского правления. После упразднения Американского правления и избрания генеральным секретарем Американской секции Теософского Об­щества У.Джаджа пытался интриговать, претендуя на руководство Теософским Обществом. В резуль­тате возглавляемый им филиал, Гностическое Тео­софское Общество в Вашингтоне, в 1889 г. был за­крыт, а сам Коуз был исключен из Теософского Об­щества и сделался ярым врагом Е.П.Б.

Купер-Оукли Изабель (1854-1914) — родилась в Индии, обучалась в Кембридже, где и встретила своего бу­дущего мужа Альфреда Дж. Оукли. В 1884 г. вступи­ла в Теософское Общество, а с 1889 г. работала в нем как член персонала. Была членом Внутренней группы Эзотерической секции Е.П.Б. Автор не­скольких теософско-мистических литературных ра­бот, в числе которых «Mystical Traditions» (1909) и «The Comte de St. Germain» (1912).

Ледбитер Чарльз Уэбстер (1854-1934) — англиканский священник и выдающийся теософский писатель; член Теософского Общества с 1883 г.; автор многих книг по оккультизму, популярных до нашего вре­мени.

Маваланкар Дамодар К. (1857-?) — индиец из богатой семьи, принадлежавшей к касте брахманов; предан­ный ученик Махатмы К.Х. В 1879 г. вступил в Тео­софское Общество в Бомбее; работал сотрудником персонала теософской Штаб-квартиры, управляю­щим делами отдела публикаций Теософского Об­щества, помогал изданию журнала «Theosophist». Дамодар К.Маваланкар прославился в анналах ран­него Теософского Общества как образец преданно­сти Учителям и Обществу, в которое он вступил в двадцать с небольшим лет. В начале 1885 г. он уда­лился из Индии в Тибет, в Гималайский ашрам Учи­телей.

Майерс Фредерик В. — поэт, эссеист, член Общества психических исследований, состоявший также в Теософском Обществе. Автор книги «Человеческая личность и ее жизнь после телесной смерти».

Мейбл Коллинз (1851-1927) — известная английская пи­сательница-оккультист, записавшая трактат «Свет на Пути», автор знаменитых книг «Идиллия Бело­го Лотоса», «Когда Солнце движется на Север» и многих других. В 1884 г. она вступила в Теософское Общество, а в 1887—1888 гг. сотрудничала с Е.П.Блаватской в редакции журнала «Lucifer».

Мид Джордж Роберт Стоу (1863-1933) — ученый-филолог и философ, видный теософ. В 1884 г. вступил в Тео­софское Общество и через некоторое время стал близким соратником Е.П.Блаватской. С 1889 г. и до конце ее жизни работал вместе с Е.П.Б. в лондон­ской Штаб-квартире как ее личный ученый секре­тарь и издатель журналов «Lucifer» и «Theosophical Review». Автор трудов по вопросам гностицизма, герметической философии и происхождения христианства, в числе которых: G.R.S.Mead. «Apollonius of Tyana. The Philosopher of the First Century A. D.». — London and Benares: Theos. Publ. Society, 1901; «Pistis Sophia: A Gnostic Gospel» (1896); «Fragments of Faith Forgotten» (1909).

Минаев Иван Павлович (1840-1890) — выдающийся рус­ский востоковед-индолог, основатель русской индологической школы, филолог, лингвист, историк, фольклорист, этнограф; исследователь буддизма, опубликовавший ряд важных рукописных источни­ков; специалист по исторической географии Азии. Профессор СПб. университета по кафедре срав­нительного языкознания. По заданию Российской академии наук совершил три больших путешествия по Востоку, во время которых вел научные иссле­дования, записывал фольклор, собирал рукописи, предметы искусства и быта в Индии, Непале, Бир­ме, на Цейлоне, в Египте. Собранная им уникаль­ная коллекция буддийских текстов хранится в ру­кописном отделе Государственной публичной биб­лиотеки им. М.Е.Салтыкова-Щедрина в Санкт-Пе­тербурге. Работы Минаева по истории буддизма и опубликованные им тексты памятников заложили основу отечественной буддологии: это «Пратимок-шасутра», «Катха-ватхупакарана», «Махавьюпатти», «Бодхичарья-аватара». Автор книг: «Буддизм. Исследования и материалы» (СПб.1887), «Очерки Цейлона и Индии. Из путевых заметок русского» (СПб.1878), «Индийские сказки и легенды, собран­ные в Камаоне в 1875 г. И.П.Минаевым» (М., 1966), «Дневники путешествий в Индию и Бирму» (М., 1955). Минаев — первый русский индолог, получив­ший мировую известность. Его учениками были академики-индологи С.Ф.Ольденбург и Ф.И.Щер-батской.

Мохини Мохан Чатерджи (1858-1936) — адвокат из Каль­кутты, брахман по рождению, потомок великого индийского реформатора Раммохана Роя, ученый, знаток санскрита. Один из первых теософов-индий­цев; в апреле 1882 г. был избран почетным членом Бенгальского Теософского Общества.

Мэсси Чарльз Карлтон (1838-1905) — английский ад­вокат, писатель, переводчик, метафизик, спириту­алист и теософ. В 1878 г. был избран первым пре­зидентом Британского Теософского Общества. В 1882 г. стал одним из основателей Общества психи­ческих исследований в Лондоне. Как явствует из писем Е.П.Блаватской, она весьма ценила Мэсси как талантливого исследователя и благородного чело­века. Однако в 1884 г. он отрекся от Теософского Общества.

Новикова Ольга Алексеевна, урожд. Киреева (1840-1924) — подруга Е.П.Б. Выступала в печати под псевдони­мом «О.К.». Долгое время жила в Англии, враща­лась в высших литературных и политических кру­гах. (См. о ней кн.: Стэд У. Депутат от России. — Цг., 1915.)

Олькотт Генри Стил (1832-1907) — американский жур­налист, издатель, адвокат, один из основателей и первый президент Теософского Общества.

Г.С.Олькотт в 1859-1861 гг. работал журналистом в сельскохозяйственной редакции «New York Tri­bune*. Участвовал в Гражданской войне в США, в 1862-1866 гг. служил особым комиссионером воен­ного и морского департаментов США по рассле­дованию коррупции и подлогов в военных арсеналах и на морских верфях. В 1868-1878 гг. в Нью-Йорке практиковал как юрист. В 1875 г. избран прези­дентом Теософского Общества и оставался на этом посту до конца жизни. Неустанно трудился на благо Теософского Общества в Индии, Южной Азии, Ав­стралии, Европе. Немало сделал для возрождения буддизма на Цейлоне, оказав помощь в организации трех колледжей и 250 школ. В числе его трудов: «People from the Other World». — Hartford, 1875; «Buddhist Catechism». — Colombo, 1881; «O1d Diary Leaves». — Adyar: TPH, 1972-1935. (См. также изд.: Олькотт Г.С. Практическая теософия. — М.: Сфера, 2001.)

Оуэн Роберт Дейл (1801-1877) — сын известного фило­софа-утописта Р.Оуэна, конгрессмен и дипломат, посол США в Неаполе, ведущий спиритуалист Ам­рики.

Прибытков Виктор Иванович — издатель спиритического журнала «Ребус», специалист по истории спиритиз­ма; автор книги «Медиумизм Елизаветы Дмитриев­ны Прибытковой» (СПб.1897). Журнал «Ребус», издававшийся супружеской четой Прибытковых с 1881 г. в Санкт-Петербурге, был весьма популярен. В нем печатались статьи А.Н.Аксакова, Э. фон Гартмана, часто публиковалась и Е.П.Блаватская.

Синнетт Альфред Перси (1840-1921) — английский жур­налист, редактор газеты «The Pioneer» (Аллахабад, Индия) и теософский писатель. Прославился как человек, получавший послания от Махатм. Автор книг «Оккультный мир» (1881) и «Эзотерический буддизм» (1883), популяризировавших теософию. (См. изд.: А.П.Синнетт. Оккультный мир. — М.: Сфера, 2000; А.П.Синнетт. Эзотерический буддизм.— М.: Сфера, 2001; Письма Махатм Синнетту.— Самара: Агни, 1998; Блаватская Е.П. Письма А.П.Синнетту. — М.: Сфера, 1996.)

Слейд Генри (?-1905) — американский медиум, просла­вившийся в связи со slate-writing, особым видом ме­диумического письма при помощи грифельной дос­ки. Широкую известность получил после того, как комитет в составе Е.П.Блаватской и Г.С.Олькотта выбрал Слейда в качестве наиболее надежного ме­диума для серии экспериментов, проводившихся в 1876-1877 гг. в Санкт-Петербургском университете.

В России великий князь Константин, профессор А.М.Бутлеров и А.Н.Аксаков также убедились в ре­альности опытов Слейда.

Соловьев Всеволод Сергеевич (1849-1903) — известный в то время писатель, автор исторических романов, брат философа Владимира Соловьева. Познако­мился с Е.П.Б. весной 1884 г. в Париже, некоторое время бурно восхищался ею, а затем сделался ее врагом и написал книгу под названием «Современ­ная жрица Изиды» о якобы имевших место разоб­лачениях ее мошеннических трюков в процессе оккультных манифестаций. Е.П.Б. назвала его «Яго теософии», по имени злодея-интригана из трагедии Шекспира.

Стейнтон Моузес Уильям (писал под псевдонимом М.А.Оксон [Охоп]) — преподаватель английского и клас­сических языков в Лондонском университетском колледже; один из лидеров спиритуалистического движения, медиум, автор многих блестящих статей. Принимал участие в теософском движении.

Стэд Уильям Томас (1849-1912) — теософ, известный английский журналист, издатель, редактор знаме­нитой лондонской вечерней газеты «Pall Mall Ga­zette», основатель престижного ежемесячника «Review of Reviews», а также периодического издания «Borderland», посвященного спиритуализму, психи­ческим исследованиям и теософии. Автор книги об О.А.Новиковой, переведенной на русский язык. (См.: Стэд У. Депутат от России. — Пг., 1915.) По­гиб во время крушения знаменитого судна «Титаник».

Субба Роу Т. (1856-1890) — индийский брахман, один из активных членов и теоретиков Теософского Обще­ства, ученик великого адепта Мориа. (Биографиче­ский очерк о Субба Роу см. в кн.: Е.П.Блаватская. Гималайские браться. — М.: Сфера, 1998. С. 413-419.)

Суворин Алексей Сергеевич (1834-1912) — крупнейший русский журналист, издатель, публицист, театраль­ный критик, писатель. Имел собственную типогра­фию в Петербурге, создал сеть книжных магазинов и киосков с вывеской «Новое время» по всей Рос­сии.

Издавал в Санкт-Петербурге газету «Новое Вре­мя» (с 1876 г.), журнал «Исторический вестник» (с 1880 г.), сочинения русских и иностранных писателей, научную литературу, а также адресные книги и многое другое. Автор содержательных мемуаров («Дневник», 1923). В 1870-х гг. Суворин сумел сделать газету «Новое Время» одной из самых влия­тельных в России.

Уайлдер Александр (1823-1908) — американский врач, доктор медицинских наук, археолог, писатель, из­датель, философ-платоник. Работал в редакциях нескольких газет, редактировал различные меди­цинские и философские журналы; преподавал в не­скольких медицинских колледжах. Член Теософ­ского Общества. Автор большого количества тру­дов по медицине, истории, религии, метафизике, философии Платона. В числе его опубликованных работ «New Platonism and Alchemy» (1869) и «History of Medicine» (1901).

Ходжсон Ричард (1855-1905) — выпускник и преподава­тель Кембриджского университета, исследователь психических явлений. С 1882 г. член Общества пси­хических исследований (ОПИ). Занимался рассле­дованием феноменов, произведенных Е.П.Блават­ской и ее Учителями, в Индии.

Холлоуэй Лора Картер (1848-1930) — американская пи­сательница и журналистка; в 1870-1884 гг. работала сотрудником издательства «Вгооklin Daily Eagle». Весной 1884 г. встречалась с Е.П.Б. в Париже.

Хьюм Алан Октавиан (1829-1912) — ученый-орнитолог, теософ, президент Эклектического теософского об­шества Симлы, основатель Индийского националь­ного конгресса.

Хюббе-Шляйден Вильям (1846-1916) — ученый, писа­тель, юрист, путешественник, атташе при герман­ском консульстве в Лондоне. В 1886 г. основал в Лейпциге метафизический журнал «Сфинкс» и был его редактором до 1895 г. Президент Теософского Общества в Германии, близко общался с Е.П.Б. в период написания «Тайной Доктрины».

Эглинтон Уильям (1857-1933) — известный английский медиум, прославившийся сеансами по материали­зации и автоматическому письму.