ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

Серия биографий

Выпуск 1120

(920)

 

Демин Валерий

ЦИОЛКОВСКИЙ

Москва

Молодая Гвардия

2005

 

Ночные небеса в сияньи тайном звезд,

Роднят меня с тобой сквозь бег тысячелетий.

Все те ж они, как встарь. И те же миллиарды верст

Разъединяют нас. А мы – земные дети –

Глядим в ночной простор с поднятой головой.

Хотим в сияньи звезд постичь законы мира,

Соединив в одно их с жизнью роковой

И тросы протянув от нас до Альтаира

Я, как и ты, смотря на лучезарный хор,

Стараюсь пристально проникнуть в сочетанья

Живой мозаики, хочу понять узор

Явлений жизненных и звездного сиянья.

Для нас с тобою мир – родное существо,

Столь близкое душе, столь родственно-простое,

Что наблюдать за ним – для мысли торжество,

Что радостно будить молчанье вековое

В туманностях, во мглах, во глубине земной

И в излучениях – солярном или звездном,

Вскрывать покрытые глухою пеленой

Перед невеждами – космические бездны.

Для нас едино – все: и в малом и большом.

Кровь общая течет по жилам всей вселенной.

Ты подошел ко мне, и мыслим мы вдвоем,

Вне всех времен земных, в отраде вдохновенной

И вне пространств земных. Бежит под нами мгла,

Стихии движутся в работе повсеместной,

Бьет хаос в берег наш; приветлива, светла,

Глядится жизнь сама из глубины небесной.

И явственно сквозь бег измышленных времен

И многомерные, крылатые пространства

Пронизывает мир незыблемый закон –

Стихий изменчивых под маской постоянства.

И вот редеет мгла. Из хаоса стремят

Формотворящие строительные токи,

Иные времена иным мирам дарят

И утверждают их движения на сроки.

И в созиданиях мы чувствуем полней

Взаимодействие стихий между собою –

И сопряженное влияние теней,

Отброшенных на нас вселенскою борьбою.

Мы дети Космоса. И наш родимый дом

Так спаян общностью и неразрывно прочен,

Что чувствуем себя мы слитными в одном,

Что в каждой точке мир – весь мир сосредоточен...

И жизнь – повсюду жизнь в материи самой,

В глубинах вещества – от края и до края

Торжественно течет в борьбе с великой тьмой,

Страдает и горит, нигде не умолкая.

А. Л. Чижевский

Памяти профессора

Василия Петровича Селезнева,

замечательного русского ученого-самородка,

теоретика космической навигации,

действительного члена Академии космонавтики

имени К. Э. Циолковского

ОТ АВТОРА

Литература о Циолковском необозрима. Первые жизне­описания в виде статей и книг стали выходить уже при жиз­ни ученого. И сегодня, пожалуй, не осталось такого уголка, куда не заглянули бы вездесущие биографы. Тем не менее целый пласт духовной жизни основоположника мировой космонавтики до недавних пор (примерно до 90-х годов XX столетия) оставался terra incognita и в некотором роде да­же запретной темой. Речь идет о Циолковском философе и мыслителе. Такая странная (на грани абсурда!) ситуация дли­лась долгое время при всем при том, что вклад основополож­ника космонавтики в философию русского космизма ни с чем не сравним. Продолжая общую тенденцию развития рус­ской и мировой философии, скромный (с точки зрения ок­ружающих) провинциальный учитель обогатил мировоззрен­ческие и методологические основы науки новыми идеями, принципами и подходами, по существу задав вектор даль­нейшего научно-технического прогресса.

После смерти мыслителя осталось превеликое множество неопубликованных работ – и прежде всего философского содержания. Некоторые из них увидели свет еще при жизни автора, изданные мизерным тиражом за его личный счет в виде небольших брошюр, которые он сам и распространял. В течение многих лет они не просто не переиздавались, а преднамеренно игнорировались, – мол, это старческий маразм или чудачество, не имеющее никакого отношения к собственно научно-техническому творчеству калужского са­моучки и изобретателя. Наиболее характерным и показа­тельным является судьба академического собрания сочинений Циолковского, выходившего с 1951 по 1964 год. Первоначаль­но были запланированы пять томов, но читатели получи­ли только четыре. Пятый том, полностью подготовленный к публикации, включат главные философские работы калуж­ского мыслителя и поэтому натолкнулся на оголтелое сопротивление консерваторов и ретроградов. В итоге он так и не вышел в свет.

Мне также довелось поучаствовать в безуспешной по­пытке преодолеть абсурдную ситуацию, сложившуюся во­круг бесценного и неисчерпаемого теоретического наследия Циолковского, которое отнюдь не ограничивается трудами в области ракетной техники и дирижаблестроения. На од­ном дыхании была написана сатирическая повесть-памфлет «Безглавцы», навеянная «Городом Градовым» Андрея Пла­тонова (но с поправкой на полвека). Ее название говорит само за себя и относится к дремучей научно-чиновничьей камарилье, той самой, что всеми правдами и неправдами препятствовала обнародованию философских и религиоз­ных творений «отца космонавтики». Фабула «бюрократиче­ской поэмы» (так гласит подзаголовок повести), написанной на злобу дня, строилась вокруг издания книги, посвященной философскому наследию Циолковского. Все персонажи (и в этом была вся соль!) писались с живых и хорошо известных мне людей (только фамилии были изменены). Понятно, что сей хлесткий опус в свет так и не вышел и, пополнив биб­лиотеку «самиздата», распространялся лишь в рукописи сре­ди друзей-единомышленников.

Действительно, философские и этические искания Циол­ковского неотделимы от мировоззрения ученого-звездопла­вателя (как он был поименован еще при жизни), они состав­ляют фундамент и стержень его теоретических разработок. Справедливости ради, необходимо отметить: за последние пятнадцать лет усилиями многих подвижников, почитателей Циолковского к российскому читателю и мировой общественности вернулся ряд переизданных его философских тру­дов и, что еще важнее, были извлечены из архивов и нако­нец увидели свет работы, более полувека пролежавшие под спудом, которые калужский мыслитель так мечтал увидеть опубликованными.

Правда, многие ученые и философы и по сей день продол­жают относиться к философскому наследию Циолковского с долей сомнения и скептицизма: их точно пугает неисчерпае­мая космическая глубина его личности и выдвинутых им идей, которые, быть может, на тысячелетия опередили время.

После прорыва бюрократической и информационной блокады (в конце 80-х годов XX века) появилось несколько содержательных сборников философских трудов К. Э. Циол­ковского (см. библиографию в конце книги). Однако бога­тейший архив ученого освоен не полностью. В особенности это касается философского и богословского наследия. К концу 2004 года несколько десятков завершенных и незавер­шенных работ Циолковского мировоззренческого содержа­ния оставались неопубликованными. И это не считая об­ширных подготовительных материалов и переписки. Лишь недавно увидел свет сборник религиозных работ Циолков­ского – «Евангелие от Купалы». Тем самым сбылась самая сокровенная мечта великого ученого и наконец-то осуще­ствлен прорыв в области почти 80-летнего замалчивания его богословского и богоискательского творчества. В серии «Жизнь замечательных людей» уже публиковались книги о Циолковском. Первая вышла в свет еще до войны, в 1940 году, и принадлежала перу Б. Н. Воробьева, лично знавшего Константина Эдуардовича и более двадцати лет состоявше­го с ним в переписке. Впоследствии Б. Н. Воробьев стал од­ним из соредакторов и составителей изданий его научных трудов.

Около сорока лет назад, на волне первых побед в освое­нии космоса, в серии «ЖЗЛ» вышла вторая книга о Циол­ковском, выдержавшая три издания. Ее автора – М. С. Ар­лазорова – в первую очередь интересовали эмпирические факты, мельчайшие подробности жизни и быта героя, хро­нология его научно-технического творчества и изобрета­тельства, а также вклад в мировую науку. В данной связи действительно сообщалось немало нового, нетривиального, поучительного.

Нельзя не вспомнить также, что хроническим недугом практически всех биографических работ тех времен были идеологическая мифологизация и «хрестоматийный гля­нец», который наводился на деятелей отечественной науки и культуры. Беспокойство по поводу такой совершенно не­допустимой тенденции высказывал еще биограф Циолков­ского, его друг, ученик и гениальный ученый – Александр Леонидович Чижевский (1897–1964). В своих воспомина­ниях он с болью и негодованием отмечал, что подавляющее число книг о его великом учителе прилизаны и слащавы. В них не видно той страшной борьбы, которую вел его на­ставник с обскурантами и обывателями своего времени. Ав­торы таких биографий, писал Чижевский, пытаются прими­рить Циолковского с враждебной ему стихией, с его врагами по науке, с его мещанским окружением на службе и таким образом представить его не страстным борцом за торжество истины, каким он был на самом деле, а наивным человеком, который даже не понимал, кто и почему ставил ему палки в колеса.

Понятно, что в соответствии с подобными «традициями» ушедшей эпохи духовная составляющая жизни Циолковско­го оказалась и в первых «жэзээловских» биографиях на обо­чине. В ту пору, должно быть и как говорится, время еще не пришло. Теперь оно наступило. Я выполняю всего лишь ве­ление эпохи. Безусловно, у читателя в руках книга, написан­ная по всем канонам биографического жанра, со всей требуемой в подобных случаях логикой и атрибутикой. Разумеется, это – жизнеописание человека, но акцент здесь сделан на историю его духа, исканий, сомнений, ошеломляю­щих взлетов и трагических разочарований. Таким образом, книга, которую читатель держит в руках, – история смерт­ной жизни и одновременно бессмертия ученого и мыслите­ля, ставшего олицетворением науки и техники XX века. Всюду, где только можно, я опирался на свидетельства са­мого Циолковского, его книги, письма, рукописи, воспоми­нания современников, стараясь, чтобы до читателя дошел голос и подлинные слова самого ученого, ибо говорить, ду­мать и домысливать за него самого – абсолютно бесполез­ная и безнадежная затея.

Я посвящаю свою книгу моему старшему другу и настав­нику доктору технических наук, профессору и академику Академии космонавтики имени К. Э. Циолковского Васи­лию Петровичу Селезневу (1919–2001).

В. П. Селезнев работал вместе с С. П. Королевым и М. В. Келдышем. Он участвовал в подготовке первых пило­тируемых полетов в космос и первого отряда космонавтов. Истинно русский ученый-самородок, профессор Селезнев, создававший главные свои научные труды в области косми­ческой навигации под грифом «Секретно», был полон ори­гинальных (на мой взгляд, даже гениальных!) идей и техни­ческих проектов, большинство из которых ему так и не удалось реализовать.

Результатом нашего совместного творческого содружества явились две книги: «Мироздание постигая...: Несколько ди­алогов между философом и естествоиспытателем о современ­ной картине мира» (1989) и «К звездам быстрее света: Рус­ский космизм вчера, сегодня, завтра» (1993), в которых по существу развивались идеи Циолковского. Более чем за тридцать лет до этого Селезнев уже предпринимал попытку выпустить подобную книгу, где давалось строго научное обоснование сверхсветового космического полета. Но тогда это чуть не стоило ему научной и служебной карьеры. В стране действовало негласное постановление Президиума Академии наук, запрещающее разработку теоретических про­блем, противоречащих теории относительности, в свое время  развенчанной Циолковским. Однако трезво и творчески мыслящие ученые не обращали внимания на эти запреты, продолжая идти своим путем. В борьбе за научную истину их вдохновляло кредо Циолковского: нет границ у познания, не существует запретов для достижения любых скоростей в кос­мическом полете, как нет пространственных и временных гра­ниц у самой Вселенной. И в трудные минуты, и в торжествен­ные мгновения великих побед их воодушевлял и подпитывал гносеологический оптимизм русского космизма, который всегда успешно преодолевал любые метафизические тупики и решал задачи любой степени сложности, двигаясь только вперед, навстречу «радостям космоса» (как говорил калуж­ский мыслитель).

ЧАСТЬ 1

ГЕНИЙ СРЕДИ ЛЮДЕЙ

ПРЕДОПРЕДЕЛЕННОСТЬ

Воспоминания Циолковского поражают своей лаконич­ностью, откровенностью и безжалостностью к самому себе. Сохранились разного рода автобиографические заметки, ко­им великий ученый придавал огромное значение. Возвраща­ясь по многу раз к наспех записанным текстам, дополняя их и редактируя, он словно искал нечто упущенное или забы­тое. Летом 1919 года, в шестидесятилетнем уже возрасте, Циолковский принялся в очередной раз составлять хронику событий своей жизни, озаглавив ее для рационалистической личности несколько неожиданно – «Фатум, судьба, рок». Написанная неразборчивым почерком огрызком карандаша, эта рукопись долгое время не поддавалась прочтению, а по­сле расшифровки была упрятана подальше от посторонних глаз, чтобы не стало известно истинное мировоззрение этого великого человека.

«<...> Увлекался ранее Евангелием. Придавал огромное значение Христу, хотя никогда не причислял его к сану бо­гов. Я видел и в жизни своей судьбу, руководство высших сил. С чисто материальным взглядом на вещи мешалось что-то таинственное, вера в какие-то непостижимые силы, свя­занные с Христом и первопричиной. Я жаждал этого таин­ственного. Мне казалось, что оно меня может удержать от отчаяния и дать энергию. <...>».

Да, именно так. Евангелие оказалось той судьбоносной книгой, что сопровождала Циолковского всю его долгую жизнь. По признанию самого ученого, уже в молодости он «страстно увлекался Евангелием». И с будущей женой Варей он сблизился на почве евангельских бесед. После револю­ции одно из первых его обращений к представителям совет­ской власти было связано не с космическими делами и да­же не с дирижаблем, а с попыткой убедить партийных руководителей в сходстве коммунистических идей с учением Христа, изложенным в Евангелиях. К этой неисчерпаемой сокровищнице калужский мудрец обращался до конца дней своих. По случаю 75-летия местные власти подарили ему новый просторный дом под № 1 на той же улице, где и жил юбиляр (ныне она носит его имя), но в самом послед­нем доме под № 79. Узнав об этом, он тотчас же вспомнил знаменитую фразу из Евангелия от Матфея и глубокомысленно изрек: «Все правильно – будут последние первыми». Продолжение этой фразы также в значительной степени от­носится и к Циолковскому: «...ибо много званных, а мало избранных» (Мф. 20, 16). Среди до сих пор не опубликован­ных рукописей Циолковского несколько посвящены пере­сказу евангельских сюжетов.

Он интуитивно чувствовал: какие-то неведомые небес­ные силы избрали для своих только им известных целей именно его, глухого, чурающегося окружающих чудака, про каких в народе говорят обычно: «не от мира сего». Но про их подвижническую жизнь добавляют: «на роду напи­сано». Однажды, дабы убедиться в разумности Космоса, он задумал вступить с ним в контакт и пожелал увидеть знамение в виде креста или человеческой фигуры. И что же? Не сразу, а через несколько недель над горизонтом появилось облако в виде правильного четырехконечного креста. В другой раз Неизвестные разумные силы сами по­шли на контакт. Об этом событии Циолковский рассказы­вает так:

«Вот что случилось со мной 31 мая 1928 г., вечером, ча­сов в 8. После чтения или какой-то другой работы я вышел, по обыкновению, освежиться на крытый застекленный бал­кон. Он обращен был на северо-запад. В эту сторону я смо­трел на закат солнца. Оно еще не зашло, и было вполне светло. Погода была полуоблачная, и солнце было закрыто облаками. Почти у самого горизонта я увидел, без всяких недостатков, как бы напечатанные, горизонтально располо­женные рядом три буквы: чАу. Ясно, что они составлены из облаков и были на расстоянии верст 20–30 (потому что близко к горизонту). Покамест я смотрел на них, они не из­меняли свою форму. Меня очень удивила правильность букв, но что значит "чАу"? Ни на каком, известном мне, языке это не имеет смысла. Через минуту я вошел в комна­ту, чтобы записать дату и самое слово, как оно было начер­тано облаками. Тут же мне пришло в голову принять буквы за латинские. Тогда я прочел: "Рай". Это уже имело смысл. Слово было довольно пошло, но что делать: бери, что дают. Под облачным словом было что-то вроде плиты или гробни­цы (я не обратил внимания).

Я понял все это так: после смерти конец всем нашим мукам, т.е. то, что я доказывал в Монизме (трактат "Мо­низм Вселенной". – В. Д.). Таким образом, говоря высо­ким слогом, само небо подтвердило мои предположения, в сущности, это – облака. Но какие силы придали им фор­му, имеющую определенный и подходящий смысл! В тече­ние 70 лет я ни разу не страдал галлюцинациями, вина никогда не пил и возбуждающих средств никогда не принимал (даже не курил).

Проекционный фонарь не мог дать этих изображений при ярком дневном свете, притом, при большом расстоя­нии, эти изображения были бы не видны и искажены, так же и дымовые фигуры (производимые с аэроплана). Если бы кто захотел подшутить надо мной, то написал бы по-русски "Рай". По-латыни тоже было бы написано "Ray", а не "чАу", как я видел, – почему-то с заглавной печатной буквой посередине и прописными по краям.

Когда я вернулся на балкон, слова уже не было. Моя комната – во втором этаже, и позвать я никого не успел, тем более что видел вначале тут только курьез, так как про­чел по-русски бессмыслицу "чАу"... "Ray" по-английски оз­начает луч и скат и читается: "рай". Можно подумать, хотя и натянуто, что закат (скат) жизни (смерть) дает свет (луч) познания <...>».

Вообще-то Циолковский находился в постоянном кон­такте с неведомыми разумными силами Вселенной. Писа­тель Виктор Шкловский, несколько раз встречавшийся со знаменитым старцем и специально для этого приезжавший в Калугу, записал по горячим следам следующий разговор:

«Вечер. Циолковский меня спросил:

—Вы разговариваете с ангелами?

—Нет, – ответил я тихо в (слуховую. – В. Д.) трубку.

—По строению головы могли бы разговаривать.

—А вы? – спросил я.

—Я постоянно разговариваю.

Я не испугался, поняв, что ангел – вдохновение <...>».

Писатель Шкловский (обладавший, напомним, непро­порционально большим и бритым наголо «марсианским» черепом) не испугался откровений старца. Других брала ото­ропь. Некоторые вообще пожимали плечами: чудит, дескать, дед – пора к психиатру обращаться. А то, что он там еще и понаписал, – так это вообще лучше спрятать подальше. Ци­олковский же считал ангелов всего лишь высшими разумными существами, более совершенными, чем люди. Соглас­но его концепции, люди в будущем   и   в   результате космоантропогенной эволюции как раз и должны превра­титься в ангелов. «Человек тоже преобразится, – писал он в начале XX века, – и старого, грешного человека, живодера и убийцы, уже не будет на земле. Будет его потомок совер­шенный ангелоподобный».

Но как же в таком случае наука? техника? дирижабль? ракеты? межпланетные сообщения? полеты в Космос? Одно другому не мешает. Точнее – одно тесно увязывается с дру­гим и невозможно одно без другого. Только вот закономер­ности этого воистину космопланетарного симбиоза никем до сих пор не разгаданы. Тоже ведь научная проблема, а не только эзотерическая! Безусловно, ракета на первом месте, но ведь и она, как говорил Циолковский в беседе с Чижев­ским, не самоцель:

«Многие думают, что я хлопочу о ракете и беспокоюсь о ее судьбе из-за самой ракеты. Это было бы грубейшей ошиб­кой. Ракеты для меня – только способ, только метод про­никновения в глубину Космоса, но отнюдь не самоцель <...>. Недоросшие до такого понимания вещей люди говорят о том, чего в действительности не существует, что делает ме­ня каким-то однобоким техником, а не мыслителем» (выделено мной. – В. Д.).

Циолковский как в воду глядел: в подавляющем боль­шинстве биографий он представлен именно как «однобокий техник», а не мыслитель мирового масштаба, коим он себя осознавал с ранних пор. Сызмальства, так сказать, он всеми фибрами души ощущал свое нетривиальное предназначение и был уверен в собственной гениальности. В юношеские го­ды не побоялся письменно известить девушку, в которую влюбился: «Я такой великий человек, которого еще не было и не будет». Две принципиально важные и рубежные рабо­ты его (к ним еще предстоит обратиться) посвящены про­блеме собственной гениальности – «Горе и гений» (1916) и «Гений среди людей» (1918). Несмотря на скудность матери­альных средств и напряженность социальной обстановки (империалистическая и Гражданская война), он сделал всё, чтобы опубликовать их отдельными брошюрами за собст­венный счет.

* * *

Он всегда был беспощаден к себе – черта, свойственная большинству гениальных людей, – но обнажал душу только перед самим собой, скрывая от посторонних муку и боль. За внешней невозмутимостью старца с проницательным взглядом, похожего на библейского пророка, каким представля­ется Циолковский по поздним фотографиям, скрывался во­доворот необузданных и неудовлетворенных страстей. Сам он так писал о себе:

«Характер у меня вообще, с самого детства, скверный, горячий, несдержанный. А тут глухота, бедность, унижение, сердечная неудовлетворенность и вместе с тем пылкое, стра­стное до безумия стремление к истине, к науке, к благу че­ловечества, стремление быть полезным <...>».

«Сердечная неудовлетворенность» – это особая глава в биографии великого человека. Вопреки расхожему мнению, он был пылким, влюбчивым, метался между постоянным влечением к красивым женщинам и чувством долга перед женой и семьей. Впрочем, раздвоенность души и метания духа приносили не только страдания, они являлись стиму­лом для новых творческих исканий:

«Женитьба эта тоже была судьбой и великим двигателем. Я, так сказать, сам на себя наложил страшные цепи. В же­не я не обманулся, дети были ангелы (как и жена). Но по­ловое чувство неудовлетворенности – самой сильнейшей из всех страстей – заставляло мой ум напрягаться и искать...»

Проще говоря: не было бы многих и пылких увлече­ний – не было бы той страстности, которой пропитаны многие работы Циолковского. Великое (космическое по своей природе) чувство любви окрыляет человека, пробуж­дает в нем дремлющие потенции. Без вдохновения (а его в мужчине может пробудить только женщина – и не одна) не было бы ни Гёте, ни Байрона, ни Пушкина, ни Тютчева, ни Есенина. Перечень можно продолжить и именами многих художников, композиторов, ученых, политиков, полковод­цев. По правилам, установленным самой природой, вожде­ление должно реализоваться в соитии двух сторон. Но слу­чается и иначе: влечение и влюбленность, не встречая ответа, оказываются односторонними. Неудовлетворенная страсть порождает еще большую страсть, но уже в ином про­явлении. Разбуженная космическими силами и рожденная в лоне Вселенной нерастраченная энергия, неуклонно требуя удовлетворения, находит в таком случае выход в творчестве, материализуя на практике высшие идеалы. Таковой была всепоглощающая любовь Данте к Беатриче, которую поэт видел всего-то четыре раза, но навечно обессмертил в «Но­вой жизни» и «Божественной комедии». Циолковский стал носителем и выразителем подобной же космической любви и страсти:

«Меня тянуло к женщинам, я непрерывно влюблялся, что не мешало мне сохранить не загрязненное, не запятнан­ное ни малейшим пятнышком наружное целомудрие. Не­смотря на взаимность, романы были самого платонического характера, и я, в сущности, ни разу не нарушил целомудрия (они продолжались до 60-летнего возраста)».

К сердечным страданиям добавлялось чувство беспомощ­ности и униженности от глухоты, еще в детстве (после забо­левания скарлатиной) лишившей Циолковского нормально­го контакта с миром, с людьми:

«Глухота – ужасное несчастье, и я никому ее не желаю. Но сам теперь признаю ее великое значение в моей деятель­ности в связи, конечно, с другими условиями. Глухих мно­жество. Это незначительные люди. Отчего же у меня она со­служила службу? Конечно, причин еще множество: например, наследственность, удачное сочетание родителей, счастливое оплодотворение яйцеклетки, гнет судьбы. Но все предвидеть и понять невозможно. Человек выходит не в от­ца, не в мать, а в одного из своих предков.

Но что же сделала со мной глухота? Она заставляла стра­дать меня каждую минуту моей жизни, проведенной с людь­ми. Я чувствовал себя с ними всегда изолированным, оби­женным, изгоем. Это углубляло меня в самого себя, заставляло искать великих дел, чтобы заслужить одобрение людей и не быть столь презираемым. (Мне всегда казалось, что за глухоту меня презирают. Да так оно и было, хотя при­нято скрывать презрение к больным и уродам.)».

Глухой человек ощущает собственную неполноценность в неменьшей степени, чем слепой. Но если к слепым окру­жающие обычно проявляют сочувствие и жалость, то по от­ношению к глухим демонстрируется нередко странная сни­сходительность, которая в конечном счете заставляет плохо слышащего (и тем более – совсем не слышащего) осозна­вать унизительность своего положения и, как следст­вие, – избегать излишних контактов и замыкаться в себе. Однако глухота (калечество – как он сам выражался) обер­нулась для Циолковского неожиданным благом. Сторонясь сверстников, он обрел других верных друзей – книги, поз­волявшие ему непрерывно заниматься самообразованием.

«Книг было, правда, мало, и я погружался больше в соб­ственные свои мысли. Я не останавливаясь думал, исходя из прочитанного. Многое я не понимал, объяснить было неко­му и невозможно при моем недостатке. Это тем более воз­буждало самодеятельность ума. Глухота, заставляя непре­рывно страдать   мое самолюбие, была моей  погонялой, кнутом, который гнал меня всю жизнь и теперь гонит, она отделила меня от людей, от их шаблонного счастья, застави­ла меня сосредоточиться, отдаться своим и навеянным на­укой мыслям. Без нее я никогда бы не сделал и не закончил столько работ».

* * *

«Наперекор всему!» – вот два слова, которые могут слу­жить эпиграфом ко всей жизни Циолковского. Напере­кор – болезни и глухоте, насмешкам сверстников (в детстве и юности), непониманию семьи (до конца жизни), неверию окружающих, скептицизму коллег, тупому противодействию чиновников, проискам врагов и оголтелому шельмованию (которое не прекратилось и в наши дни). Бунтарский дух как главную черту основоположника теоретической космо­навтики отметил и А. Л. Чижевский: «В своих мечтах и творениях Константин Эдуардович был бунтарем, непокорным и непокоренным, независимым и храбрым до безумства. Чтобы бросить в мир столько смелых и новых идей и истин, надо обладать великой дерзостью мысли». Одну из глав в воспоминаниях о своем старшем наставнике и учителе Чи­жевский так и назвал – «Наперекор».

Такая бунтарская черта наверняка досталась нашему ге­рою по наследству от выдающихся предков, среди которых самой заметной фигурой был Северин Наливайко, подняв­ший в конце XVI века казацко-крестьянское восстание на Украине против польских магнатов и после его разгрома подвергнутый в 1597 году в Варшаве мучительной казни, по­хожей на ту, что описал Гоголь в «Тарасе Бульбе». Наливай­ко, как и полагалось сечевику, был православным, но всю уцелевшую родню после смерти казацкого бунтаря насиль­ственно перевели в католичество. Фамилия же Циолковский появилась у потомков запорожских казаков по названию ме­стечек Великое и Малое Циолково близ Варшавы, владель­цами которых до 1777 года были предки К. Э. Циолковско­го^[1] (впрочем, последний из них переселился оттуда на Житомирщину, входившую в Киевское воеводство, еще до рождения его деда).

Наливайко – знаковая фигура и в русской, и в польской, и в украинской истории, он стал символом непокорности и свободолюбия. Впоследствии декабрист Кондратий Рылеев посвятил ему одну из своих лучших поэм «Смерть Наливай­ко», хрестоматийные стихи из которой повторял не один приверженец свободомыслия:

Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа, –

Судьба меня уж обрекла,

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Можно предположить с уверенностью почти на 100%, что Циолковский (который в подлиннике знал оды Горация и наизусть читал целые сцены из грибоедовского «Горя от ума») был знаком и с этими стихами. Во всяком случае он мог подписаться под любой из процитированных строк, а последние две сделать собственным девизом. В самом деле: бывает ли свобода без жертв? Но «какое удовольствие чувствуешь от свободы», говорил Циолковский. Между двумя рус­скими революциями, в апреле 1917 года, он запишет: «Сво­боду человек должен взять, если может». А за год до смерти сформулирует, во многом опираясь на собственный опыт, главные черты свободы, без которых она ничто: это – свобо­да образования, свобода передвижения, свобода обмена (то есть торговли), свобода единобрачия, свобода общества ограничивать (в случаях аномального отклонения от норм), свобода уп­равляться избранным лицом и правительством.

Действительно, свобода – первое и непременное условие всякого творчества – научного, литературного, художест­венного. Впрочем, ее ухитрялись толковать по-разному. Долгое время был популярен тезис, придуманный Спино­зой, – «Свобода есть познанная необходимость». Быть может, амстердамский философ – изгой и диссидент, одинаково ненавидимый протестантами, католиками и иудаистами, – вполне комфортно чувствовал себя во враждебном конфессиональном окружении, вооружившись явно кон­формистским, приспособленческим жизненным кредо, но для таких пассионариев, как Наливайко и его потомок Ци­олковский, оно совершенно не подходило. Для них свобода – не просто познанная, но также и преодоленная, изменен­ная, преобразованная необходимость.

Последнее достигается с помощью доступной каждому свободы духа, мысли и воли. И так было всегда: даже в усло­виях жесточайшего идеологического прессинга, усиленного изощренной травлей и непризнанием, Циолковский чувствовал себя абсолютно свободным в своей получердачной светелке, из окна которой открывался потрясающий, ни с чем не сравнимый вид на заречье и приокское приволье, незаметно переходящее в бездонное небо и бесконечный Космос. В 1918 году в один из самых трудных периодов сво­ей жизни Циолковский набросал фрагмент (до сих пор, кстати, не опубликованный) под названием «Свобода во­ли», где изложил свое понимание проблемы, на протяже­нии тысячелетий волновавшей мыслителей разных стран и народов:

«В чем выражается свобода воли? Это, видите ли, способ­ность разумного существа выбирать заранее образ действий, согласовывать свои мысли о будущем с фактическим буду­щим. Значит, что человек сказал, – то и сделал, что пред­сказал, предугадал, вычислил, – то и вышло. <...>

С нашей точки зрения мир автоматичен. Поэтому точно предвидеть его проявления может только тот, кто сделал и завел эту машину. Но он же, этот знаменитый механик, мо­жет заранее согласовать мысли персонажей этой машины с ее будущими ходами. Если и предсказывает что-нибудь че­ловек, вычисляет ход будущих космических явлений, то не должен при этом забывать, что он исполняет только волю механика (как в кино) и что предвидения его не могут иметь абсолютной точности, что, в сущности, он только кукла, ав­томат, герой кино.

Лишь один этот механик (или первопричина Вселенной) может изменить ход машины, поправить, попортить, унич­тожить, вновь создать ее в том или совершенно ином виде. По крайней мере, теоретически это можно допустить. Быва­ет ли это на деле, никто не знает. Но, если бы это случи­лось, то нисколько не было бы изумительнее бытия мира. Он такое же чудо, также непостижимо его существование, как его исчезновение или преобразование.

В кинематографе или другом автомате мы можем видеть точное согласование мыслей героя с его поступками. Но значит ли это, что существует свобода воли? Однако суще­ствует условная приблизительная свободная воля, и разум­ное существо должно в нее верить. Каждый должен верить, что силою воли он может добиться многого. В противном случае – бессилие и восточный фанатизм: человек стреляет в себя, принимает яд, распускает нюни, унывает, бездельни­чает под напев фанатика: чему быть, тому не миновать. Так устроен мир, такое в нем согласование, что не сомневаю­щийся в достижении – достигнет, а сомневающийся и без­деятельный – погибает».

В реальной жизни это субъективное чувство свободы усиливается общением с окружающим миром, живой и не­живой природой. Недаром ведь и название первой закон­ченной работы, написанной Циолковским в двадцатипяти­летнем возрасте (еще до публикации трудов по ракетной технике), содержит понятие «свободы», соединенное с об­щенаучной категорией – «Свободное пространство»! Маня­щее безоблачное небо – ясное днем и звездное ночью – объективно создает абсолютное чувство свободы. Открытый взору безграничный Космос превращается в абсолютный символ абсолютной свободы.

Именно в этом кроются истоки русского космизма – на­родного, философского, религиозного, научно-техническо­го. Необъятные просторы русской земли, распахнутость зве­здного неба, постоянная устремленность к открытию новых земель и вообще всего нового сделали русского человека особенно восприимчивым и предрасположенным к миру ко­смических явлений. Именно данные обстоятельства позво­лили русскому космисту и идейному вдохновителю Циол­ковского Николаю Федорову говорить о том, что ширь русской земли порождает ширь русской души, а российский простор служит естественным переходом к простору косми­ческого пространства, этого нового поприща для великого подвига русского народа.

Циолковский от рождения был с небом и Космосом на «ты», потому-то всегда и чувствовал себя абсолютно свобод­ным человеком. Он привык мысленно отождествлять себя со Вселенной. Недаром Александр Чижевский еще в юнос­ти посвятил своему великому учителю проникновенное космистское стихотворение, где монолог ведется как бы от ли­ца Циолковского:

Привет тебе, небо,

Привет вам, звезды-малютки,

От всего сердца

И помышленья.

Вечно вы мерцаете в черно-синем небе

И маните мое одинокое сердце.

Сколько раз, стоя под вашими лучами,

Сняв шляпу и любуясь вами,

Я говорил земными словами

Вдохновенные речи.

И мне порой казалось, что вы понимаете меня

И отвечаете мне своими светло-голубыми лучами,

Вы – огромные огненные светила.

О, жалкое безумие! Разве огонь имеет душу?

Нет, нет – не то...

Но там, в глубоких ущельях бесконечности,

Приютились планеты,

Может быть, там

Такой же жалкий и такой же одинокий странник,

Обнажив голову, простирает руки

К нам, к нашему солнечному миру,

И говорит те же вдохновенные,

Те же вечные слова

Изумления, восторга и тайной надежды.

О, мы понимаем друг друга!

Привет тебе, далекий брат по Вселенной!

Стихи были написаны в той же самой Калуге и в том же самом 1919 году, когда из-под пера Циолковского вышли за­метки, объединенные под необычном названием – «Фатум, судьба, рок». А во время одной из прощальных встреч в Ка­луге в 1935 году (после они виделись только в Москве) А. Л. Чижевский зафиксировал следующий монолог Циол­ковского:

«Ух ты, какая красота – Вселенная перед нами! Миллио­ны световых лет отделяют нас от них, но мы их видим и по­знаем. Чудо!.. И все-таки мы, люди, должны готовиться к по­лету в эту звездную Вселенную – готовиться не покладая рук. Мы должны завоевать его, этот мир, раскрытый перед нами и тем самым данный нам природой во владение. На­стала новая эра – эра начала овладения Космосом на гигант­ских ракетах, которые полетят во все концы Вселенной в по­исках новых земель и новых ресурсов энергии. Человечеству открыты пути усовершенствования своего бытия. А вы пред­ставьте себе, что если бы весь мир заключался только в Солнце и Земле. Абсолютно черное небо над атмосферой! И это было бы все! Какой ужас охватил бы человечество, когда Солнце стало бы остывать. Вся изумительная история человечества и закончилась бы на Земле... как труп. Но пе­ред людьми – колоссальное богатство, невероятные возмож­ности, только надо уметь ими воспользоваться. Богатство Вселенной с бесконечным количеством миров, звезд и пла­нет, с неисчерпаемыми источниками энергии, которой чело­век должен будет овладеть, и во что бы то ни стало. В этом назначение человечества, смысл его существования. И оно пойдет по этому пути, пойдет. Я верю в мощь человеческого разума и не боюсь этих несоизмеримых пространств».

И так до самой смерти, точнее – конца пребывания на Земле, ибо, согласно евангельской концепции и его собст­венному учению о Живой Вселенной, смерти как таковой не существует, после физической кончины человека жизнь продолжается в иных, неземных, формах...

* * *

Считая себя полноправным и свободным гражданином Вселенной, Циолковский мечтал об идеальных и справедли­вых законах на Земле. Его мало удовлетворяла окружающая действительность. В существующем государственном строе – как в дореволюционном, так и в постреволюционном – он не находил никакого совершенства. А за полтора года до смерти – 24 марта 1934 года – написал поразительное по смелости эссе, озаглавленное «Какое правительство я счи­таю лучшим». Вот что там сказано:

«1. Оно не устраивает дорогих пиров, но и не истощает себя воздержанием.

2.  Оно не украшает себя золотом, серебром и драгоцен­ными каменьями, не имеет сотни дорогих и разнообразных костюмов, но одевается просто, тепло и гигиенично.

3.  Оно не занимает дворцов, в которых поместилось бы в 100 раз больше народу, но и не лишает себя гигиеническо­го простора и удобства.

4.  Оно не окружает себя красавицами, которые вертят ими, как хотят. Их жены живут так же скромно, как и их мужья.

5.  Оно любит своих жен и детей и не обижает их, но не выдвигает их в правители, а ценит по их качеству и заслугам.

6.  Оно не окружает себя сотнями слуг, а старается обой­тись совсем без них.

7.  Оно не боится слова и слушает все (насколько хватает времени и сил), как бы горько и обидно ни было.

8.  Оно признает за каждым человеком, каков бы он ни был, одинаковое право на землю.

9.  Оно ограничивает свободу насильников и делает их безвредными, но не мстит им.

10. Основою всего считает мысль, руководимую миро­вым знанием и опытом, т. е. наукой.

11. Всякая мысль и слово свободны, пока не сопровож­даются насилием.

12. Оно распространяет знания.

13. Оно отыскивает даровитых людей и использует их на общее благо.

14. Оно исследует недра Земли и ищет в них богатства.

15. Оно использует всевозможные силы природы.

16. Оно всячески способствует развитию промышленности.

17. Оно земледелие считает одной из отраслей промыш­ленности».

Положа руку на сердце, можно с полным основанием утверждать, что из 17 пунктов, сформулированных Циолковским, вряд ли хотя бы половина исполнялась тогдашним правительством (а современным – и подавно). Не говорю уж о том, что попади это эссе в чужие руки еще при жизни ученого, вряд ли он мог бы рассчитывать на дальнейшее благоприятное отношение властей и спокойную старость. Эссе было обнаружено и напечатано лишь в 1990 году...

Циолковский прожил долгую и внешне небогатую собы­тиями жизнь как бы в трех измерениях: во-первых, обыден­ное житье-бытье; во-вторых, гениальные технические про­екты (ракета, дирижабль, поезд на воздушной подушке и т. п.); в-третьих, постоянное общение с неведомыми косми­ческими безднами, напитавшими его и верой, и волей, и знанием...

РЯЗАНЬ И ВЯТКА

Константин Эдуардович Циолковский соединил в себе дух и лучшие черты двух великих славянских народов – рус­ского и польского. Я бы упомянул еще и украинские корни, ибо род казацкого вождя Наливайко, от которого традици­онно вели свою генеалогию все Циолковские, вряд ли мож­но считать чисто польским, хотя польские связи в XVI веке у малоросских старшин и мелкопоместной шляхты были бо­лее чем крепки. Вопрос этот, конечно, спорный: никаких метрик не сохранилось. Однако фамилия (первоначально наверняка прозвище) Наливайко не типична для польского дворянина. По преданию, отец будущего казацкого предво­дителя и грозы польских панов погиб от произвола местно­го магната, что побудило сына к мести и разжиганию вос­стания против всей системы жестокой эксплуатации местного населения (ситуация, почти один к одному совпа­дающая с пушкинским «Дубровским»).

Дед Константина Эдуардовича по отцу – Игнатий Фомич Циолковский – под конец жизни купил небольшую дере­веньку под Ровно. Здесь весной 1820 года у него родился младший сын Эдуард. Осенью 1834 года Игнатий Циолков­ский отправил четырнадцатилетнего сына Эдуарда в Петер­бург учиться в Лесном институте, организованном по типу военных высших учебных заведений. Поэтому по его окончании в 1841 году Эдуард Игнатьевич стал не просто лесни­чим, но еще и прапорщиком 2-го разряда. Молодость его прошла достаточно бурно, ибо «в половом отношении был не сдержан», как не преминул особо отметить впоследствии его великий сын. По окончании Лесного института Эдуард Игнатьевич оказался в Вятской губернии, а в 1843 году пере­брался в Рязанскую. Поначалу он в течение шести лет лесничествовал в Пронском уезде, где в деревне Долгой находи­лось небольшое имение родителей его будущей жены Марии Ивановны Юмашевой, ей в ту пору было всего шестнадцать лет. Родители Маши, помимо немногих крепостных душ, владели бондарной и корзинной мастерской, и семья жила в относительном достатке. Дедушку К. Э. Циолковского по ма­теринской линии звали Иваном Ивановичем, бабуш­ку – Фёклой Евгеньевной. Бракосочетание Эдуарда Игнать­евича и Марии Ивановны состоялось по православному обряду в январе 1849 года, а спустя пять месяцев Эдуарда Иг­натьевича перевели в Спасский уезд, и молодожены посели­лись в большом старинном селе Ижевское. Здесь у них ро­дились пять сыновей.

Вообще же лучше рассказать об Эдуарде Игнатьевиче Циолковском, чем это сделал впоследствии в своих автобио­графических записках его сын, невозможно. Характер отца оценен как холерический. Он всегда был холоден, сдержан, с женой никогда не ссорился. За всю жизнь сын был свиде­телем только одной ссоры отца с матерью, причем виновата была мать. Он даже хотел разойтись с нею, но она вымоли­ла прощение. Константину было тогда девять лет. Среди знакомых отец слыл умным человеком и оратором, среди чиновников – «красным» и нетерпимым из-за своей крис­тальной честности. Много курил и всю жизнь имел слабое зрение. В молодости умеренно выпивал. Вид имел мрачный, смеялся редко. Был неисправимый критикан и спорщик. Никогда и ни с кем не соглашался, однако не горячился. Никого не трогал и не обижал, но все при нем стеснялись, а дети боялись, хотя он никогда не позволял себе ни язвить, ни ругаться, ни тем более драться. Придерживался польско­го общества и сочувствовал бунтовщикам-полякам, которые в его доме всегда находили приют.

По тому времени его образование было не ниже, чем у ок­ружающих, хотя, как выходец из бедной семьи, он не знал иностранных языков и читал только польские газеты. В мо­лодости был атеистом, но под старость стал иногда посещать костёл. Был, однако, далек от всякого духовенства. В доме никогда не бывали ни ксёндзы, ни православные священни­ки. Непримиримым польским патриотом тоже не слыл. Дома говорил всегда по-русски, а по-польски даже и с поляками заговаривал редко. Перед смертью, последовавшей в 1880 го­ду, увлекся русским Евангелием, скорее всего, под влиянием толстовства. Как говорится, ни убавить ни прибавить.

О горячо любимой и рано умершей в 1870 году матери, не дожившей и до сорока лет, Циолковский сообщает: име­ла татарских предков и носила в девичестве татарскую фа­милию. Следовательно, в жилах Циолковского текла и та­тарская кровь. Впрочем, в ком ее нет? Как сказал классик, «поскреби русского – найдешь татарина». Вообще же разно­национальная закваска, как правило, благотворно влияет на творческий потенциал личности: лучший пример тому вели­кие русские поэты и писатели – Жуковский (турецкие кор­ни), Пушкин (африканские корни), Лермонтов (шотланд­ские корни), Герцен (немецкие корни), Блок (немецкие корни), Ахматова (татарские и украинские корни). Семья же Циолковских, имея богатую и многонациональную родо­словную, по духу и воспитанию была чисто русской. Впос­ледствии, уже на склоне жизни, самый знаменитый из рода скажет: «Я русский и думаю, что читать меня прежде всего будут русские».

Мария Ивановна была воспитана в русской традиции. Так же воспитала и своих детей – дочь и шестерых сыновей. В целом же родов у нее было гораздо больше (Циолковский говорит о тринадцати), которыми она очень мучилась. Мать отличалась природной пылкостью и сангвиническим харак­тером. Гордячка, хохотунья, насмешница и даровитая – ска­жет о ней потом сын Константин, считавший, что талантли­вость ему досталась в наследство от матери, а от отца – сила воли. По его рассказам, родилась она в Псковской губер­нии. Предки ее переселились туда еще при Иване Грозном. Мать запомнилась ему гордой красавицей с темными глаза­ми, стройной, изящной фигурой, шатенкой с правильными, немного татарскими чертами лица и с чуть выдающимися скулами, ростом – выше среднего. По тем временам была она весьма образованной женщиной – знала латынь, мате­матику, естественные науки (в отличие от своих двух брать­ев окончила гимназию и какие-то курсы). Слыла умной и, что называется, женщиной с искрой. Вспыльчивая, насмеш­ливая, она любила петь, и всем очень нравилось ее пение.

Так уж случилось, что будущий великий ученый родился в самом сердце России – на Рязанщине, в центре Окско-Волжского междуречья. Большое село Ижевское, где 17 сен­тября (5-го по старому стилю) 1857 года появился на свет младенец, окрещенный Константином, может по праву счи­таться родиной отечественной и мировой космонавтики. Осень выдалась в тот год на Рязанщине тихая, светлая, звонкая. Ведь именно в эту самую осень 1857 года Тют­чев – кстати, любимый поэт Марии Ивановны (только одно это говорит о многом) – написал сразу же ставшее хрес­томатийным стихотворение «Есть в осени первоначальной / Короткая, но дивная пора...». Ясными ночами звезды взира­ли вниз на Землю, не ведая, однако (а может быть – как раз и предчувствуя), что на свет появился тот, кому совсем ско­ро суждено по-настоящему приблизить их к этой планете. И вновь вспоминается Тютчев: «<...> А он из глубины полу­ночных небес — /Он сам глядит на нас пророческой звездою».

Империя еще не оправилась от унизительного пораже­ния в Крымской войне, молодой царь Александр II толь­ко-только задумывал отмену крепостного права, а в одном из мало кому известных рязанских сел уже забрезжила за­ря будущей космической эры. После убийства Пушкина прошло двадцать лет, после гибели Лермонтова – шестнад­цать. В Санкт-Петербурге в Мариинском театре второй сезон давали «Русалку» Даргомыжского. Мусоргскому исполни­лось восемнадцать, Чайковскому – семнадцать. В Санкт-Пе­тербургском университете доцент Менделеев приступил к чтению курса лекций по органической химии. Вернадский родится еще только через шесть лет. Текстильный фабри­кант Третьяков уже второй год скупал картины русских ху­дожников для размещения в общедоступной галерее, полу­чившей название по его фамилии – Третьяковской. В Риме Александр Иванов прекратил титаническую работу над грандиозным полотном «Явление Христа народу» и решил вернуться на родину. В Лондоне Герцен начал издавать журнал «Колокол» в надежде пробудить Россию. В Семипа­латинске недавний каторжанин Федор Достоевский про­должал тянуть унтер-офицерскую лямку. А в двухстах верстах (по прямой) от Ижевского в своем яснополянском имении мучился в сомнениях 29-летний Лев Толстой, с не­имоверными усилиями заставляя себя заниматься одновре­менно и повседневными хозяйственными делами, и литера­турным трудом (работа над сравнительно небольшой повестью «Казаки», как известно, затянулась почти на де­сять лет). За два дня до появления на свет будущего осно­воположника мировой космонавтики будущий «великий писатель земли русской» запишет в своем дневнике: «Денег нет. Прошла молодость!»

Село Ижевское названо так по одноименному озеру (впос­ледствии изрядно обмелевшему), западный берег которого облюбовали когда-то русские поселенцы. Село оказалось на бойком Нижегородском тракте и процветало начиная с XIV века. В середине XIX века его население приближалось к десяти тысячам человек; здесь было четыре храма, три школы, множество торговых лавок и небольшой заводик по производству патоки. Отличалось село Ижевское правиль­ной планировкой улиц (по типу петербургских линий) и оригинальной застройкой. В соответствии с современной административно-территориальной номенклатурой, Ижев­ское и в наши дни считается селом, хотя более походит на поселок городского типа.

К моменту рождения сына Константина семья квартировалась в добротном и сравнительно просторном доме на улице Польной (ныне, естественно, носящей имя великого земля­ка). Дом, где он родился, сохранился до наших дней, но силь­но обветшал. Он по-прежнему находится в частном владении, и нынешние хозяева, похоже, не слишком озабочены судьбой строения, где пока нет даже мемориальной доски. Зато к 125-летию великого ученого в Ижевском был открыт музей К. Э. Циолковского (с 1967 года он существовал на общест­венных началах и в другом здании), рядом с которым воздвиг­нут бронзовый бюст-памятник (авторы скульпторы А. А. Усаченко и М. М. Криворуцкий, архитектор И. И. Сенченко).

Согласно древней легенде, озеро Ижевское образовалось от слез девушек, которых насильничал здесь злой колдун по прозвищу Седой Волк. Сам же Константин Эдуардович и в глубокой старости вспоминал озеро как безоблачную дет­скую сказку (известную ему, впрочем, больше по рассказам взрослых). Окрестности – тоже. Разве не здесь (пусть совер­шенно бессознательно!) впервые увидел он высокое небо – земную окаемку бесконечного Космоса? Разве не здесь пе­ред глазами его заискрились на солнце золотые струйки дождя? Разве не здесь впервые явилась ему волшебная кра­сота морозных узоров на окнах заваленного снегом дома и бахрома инея на ветках заиндевевших деревьев? И разве не в этом краю – уже после переезда в Рязань – ощутил он шелковистую мягкость травы и упругую прохладу луговой тропинки, утрамбованной босыми ногами сотен и сотен без­вестных соотечественников? Да, именно здесь, на Рязанщине, сделан первый вдох, с которого и началась его жизнь и многотрудное восхождение к высотам славы и бессмертия.

Вообще же происхождение названия (и села, и озера) до сих пор остается загадкой для этимологов и топонимистов. Сама собой напрашивается аналогия с городом Ижевском, но столица Удмуртии названа так по реке Иж, притоке Ка­мы, на коей и расположена. Известный историк Д. И. Ило­вайский (1832–1920), первая обширная монография кото­рого была посвящена Рязанскому княжеству, считал, что название села идет от имени древнего рязанского города Ижеславля, сожженного и разоренного Батыевой ордой. Немногие уцелевшие жители бежали тогда подальше от прото­ренных путей, доступных татарской коннице, и назвали но­вое поселение, а также и озеро, в память о прежней малой родине. Само же слово «ижевое» является диалектным и означает «очевидное, видимое». Предлагалась масса других объяснений, в том числе и происхождение от названия и на­чертания древнеславянской буквы «ижица», конфигурация которой похожа (с большой натяжкой, правда) на давно ис­чезнувшие очертания озера Ижевское.

О своем появлении на свет К. Э. Циолковский напишет впоследствии с полным осознанием значительности и вели­чия данного факта: «Появился новый гражданин Вселен­ной». В месте своего рождения Константину довелось про­жить совсем немного. Работа уездного лесничего не слишком вдохновляла отца. К тому же обострились отноше­ния с начальством, неудовлетворенным либеральным, как оно считало, отношением Эдуарда Игнатьевича к подчинен­ным и окрестным крестьянам. Начались неприятности по службе, и спасский лесничий счел за благо подать прошение о переводе в Рязань. Просьба была удовлетворена, и отца Циолковского перевели в город – сначала на более чем скромную должность делопроизводителя Лесного отделения, затем преподавателем естественной истории в землемерно-таксаторских классах Рязанской гимназии. Семья прожила в Рязани почти восемь лет – до 1868 года.

Об этом периоде жизни у Константина Эдуардовича со­хранилось немало воспоминаний. Тем более что в эту пору произошли события, которые повлияли на всю последую­щую жизнь. Читать семилетний Циолковский научился са­мостоятельно. Знаменательно: научился чтению не по бук­варю или псалтыри, а по «Сказкам» Афанасьева (незадолго перед тем они как раз впервые увидели свет, изданные в восьми выпусках). Любовь к сказкам он сохранил до конца жизни и на склоне лет говорил: «К сказкам меня тянуло чуть ли не с колыбели. Бывало, пряниками не корми – дай сказ­ку послушать». Мать стимулировала изучение алфавита, да­вая за каждую запомненную букву по копейке. Но как скла­дывать слоги и понимать связный текст – мальчик догадался сам. Возможно, это было первое открытие в его жизни. Тог­да же он получил первое свое прозвище, да какое – Птица! Разве не звонок Судьбы?

Жизнь в Рязани складывалась из маленьких детских ра­достей и восторгов: изумление от самодвижущейся тележки на колесах, катание на санках с ледяной горы, лазание по деревьям и крышам, плавание в корыте по большой и не просыхающей луже, игра в лапту, городки, запуск воздуш­ного змея (да не простого, а с «пассажиром»: на одной из реек крепилась маленькая коробочка, где сидел сверчок, пойманный дома за печкой). Одним словом, до Космоса еще далеко. Хотя и тогда уже – «любил мечтать и даже пла­тил младшему брату, чтобы он слушал мои бредни». И вдруг удар Судьбы – настолько жестокий и ошеломляющий, что, как принято в таких случаях выражаться, память отшибло, да так, что позже Циолковский даже точно не мог вспом­нить, в каком именно году он потерял слух:

«Лет 10–11, в начале зимы, я катался на салазках. Про­студился. Простуда вызвала скарлатину. Заболел, бредил. Думали, умру, но я выздоровел, только сильно оглох, и глу­хота не проходила. Она очень мучила меня. Я ковырял в ушах, вытягивая пальцем воздух, как насосом, и, думаю, сильно себе этим повредил, потому что однажды показалась кровь из ушей. Последствия болезни – отсутствие ясных слуховых ощущений, разобщение с людьми, унижение калечества – сильно меня отупили. Братья учились, я не мог. Было ли это последствием отупения или временной несо­знательности, свойственной моему возрасту и темпераменту, я до сих пор не знаю <...>».

Ключевые слова в приведенном отрывке – «думали, ум­ру». Ибо на языке психологии произошедшее с подростком называется преодолением пограничной ситуации, после чего у многих наступает озарение, просыпаются невиданные ра­нее потенции, и человек способен осознать свою гениаль­ность. Так случилось, к примеру (правда, в несколько ином возрасте), со знаменитым французским писателем Эмилем Золя. В девятнадцать лет он заболел и чуть не умер от вос­паления мозга. По счастью, выздоровел. Но если до болез­ни он абсолютно ничем не отличался от сверстников, то по­сле выздоровления вдруг почувствовал прилив творческой энергии и потребность писать книги. С Циолковским про­изошло почти то же самое, и конечный результат тоже ока­зался аналогичным – творческий взлет, ощущение гениаль­ности и непохожести на других людей.

Однако подлинную клиническую смерть будущий «отец космонавтики» пережил уже в сорокалетнем возрасте, том самом, который древние именовали акме – наивысшим до­стижением творческих сил. Случилось трагическое событие в Калуге, в 1897 году, но я скажу об этом сейчас, поскольку сам факт имеет непосредственное отношение к судьбе ге­ния. Переутомившись на изнурительной работе в двух училишах – епархиальном и реальном, – а все оставшееся вре­мя отдавая теоретической работе и изготовлению моделей, Циолковский тяжело заболел. Позже врачи определили: пе­ритонит – воспаление брюшины, зачастую заканчивающий­ся смертельным исходом. О мучениях больного вообще го­ворить не приходится:

«Наконец нагрянул такой приступ боли, что я потерял сознание. Последнее, что я запомнил, – это состояние па­дения в какую-то пропасть, а потом меня окутало темное облако. Сколько времени пребывал в небытии, не знаю. До­ма, кроме жены, никого не было. А она с перепугу объяс­нить не сумела, долго ли длился обморок. С того дня я знаю, что такое небытие – это бесчувствие, отсутствие всяких ощущений и мыслей, а следовательно, и самого сознания.

Находясь в глубоком обмороке, я был мертв. И твердо уверен: я знаю, что такое смерть! Смерть – это когда ничего больше нет и оттого, что наши нервы и мозг ни на что уже не откликаются, нет и нас самих. Смерть – это ничто, пол­ное, абсолютное ничто, потеря связи между мельчайшими частицами нашего организма, начальная стадия его распада на составные элементы – процесс, в котором наше "я" уже не участвует. Соотношение жизни атома и жизни целого ор­ганизма передать можно только очень приблизительно».

После пребывания в состоянии клинической смерти у многих вернувшихся к реальности людей также происходит озарение, открываются каналы неведомой ранее связи с энергоинформационным полем, просыпается знание, ранее скрытое в глубинах подсознания, как дремлющая почка. Ци­олковскому пришлось испытать то же, что до и после испы­тывали тысячи ему подобных – озарение (верующие называют это благодатью)! В нем вдруг проснулся мыслитель вселенского уровня. Практически все его работы философ­ского содержания написаны после «встречи со смертью». Од­новременно он мобилизовал волю и сконцентрировал глав­ное внимание на ракете – теоретическом обосновании ее уникальных возможностей для передвижения в межзвездной среде, что в конечном счете увенчалось написанием и опубликованием работы эпохального значения – «Исследование мировых пространств реактивными приборами» (1903).

* * *

В 1868 году, когда сыну Константину исполнилось один­надцать лет, Эдуард Игнатьевич неожиданно для всех подал прошение о переводе его на службу в Вятку (в далеком прошлом – город Хлынов, построенный новгородцами на мес­те еще более древнего поселения; ныне же – это областной центр Киров). Новая должность была не ахти какая и чисто чиновничья – столоначальник Лесного отделения. Большой семье пришлось сниматься с насиженного места и ехать, по тогдашним понятиям, чуть ли не за тридевять земель. Одно удобство – пароход мог доставить от дома в Рязани прями­ком к новому месту жительства. Он не спеша вез пассажи­ров по Оке, Волге, Каме и, наконец, по Вятке, на высоком берегу которой еще в XIV веке было построено первое рус­ское укрепление.

Почти за 500 лет своего существования Вятка преврати­лась в обычный губернский город, отличавшийся от прочих разве что тем, что сюда отправляли в ссылку неугодных пра­вительству подданных, которые впоследствии, как оказыва­лось нередко, составляли гордость Отечества и прославляли место, куда их отправляли в качестве наказания. Так, в 30-е годы XIX века здесь служил в губернской канцелярии ссыль­ный Александр Иванович Герцен, а в 40-е годы его сменил другой ссыльный – начинающий писатель Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, дослужившийся здесь до должно­сти советника губернского правления. Последний прожил в Вятке почти восемь лет и вскоре «прославил» место ссылки (под именем Крутогорска) в первой крупной публикации – «Губернские очерки», и особенно – в пародийной повести «История одного города», где прототипом города Глупова также послужила Вятка.

За пять лет первого пребывания в Вятке (потом он вер­нется туда, но ненадолго) в жизни Циолковского произошло много событий. Здесь в 1870 году он похоронил свою нежно любимую мать. А незадолго до этого неожиданно умер его младший брат Игнатий, с которым Константин был наибо­лее близок и которому доверял самые сокровенные мечты и тайны. Разница в возрасте была всего в один год, росли и по жизни шли рука об руку, даже в первый класс мужской Вят­ской гимназии поступили вместе. Но брат не проучился и го­да, и Константина настолько поразила его смерть, что он по­чувствовал себя окончательно выбитым из колеи. Глухота все больше и больше усугубляла жизнь. «Учиться в школе я не мог, – напишет он уже в старости. – Учителей совершенно не слышал или слышал одни неясные звуки».

Можно представить, как раздражал чопорных гимназиче­ских преподавателей этот глухой и к тому же строптивый малец – озорник и непоседа. Не раз наказывали его, сажа­ли в карцер, наконец, оставили на второй год. Вскоре Константин вынужден был вообще уйти из гимназии и потом уже нигде не учился – только самостоятельно. Для кого как, но для будущего «отца космонавтики» и, разумеется, для са­мой космонавтики пользы от этого получилось много боль­ше, чем если бы вместо свободы выбора образовательных ориентиров ему пришлось бы постигать массу скучных и не­нужных предметов в классической гимназии.

Оборотной стороной медали под названием «свобода вы­бора» (как проявления более общего феномена – свободы воли) стало навсегда приклеенное к нему прозвище – «са­моучка». Эта особенная и довольно редкая в научных сфе­рах черта великого ученого выводила из себя ученых-сно­бов, которых на пути его многотрудной жизни встретилось предостаточно, но о которых, несмотря на их многочислен­ные научные звания, степени и ранги, сегодня уже никто не помнит. Зато самоучку Циолковского знает весь мир и бу­дет прославлять до тех пор, пока во Вселенной останется хо­тя бы одно живое существо.

В университетах с его глухотой тоже нечего было делать. Отныне все зависело только от него самого. А силы воли, доставшейся ему от отца, Константину Циолковскому было не занимать. Не то что другим братьям: один из них – Дми­трий – уехал учиться в Петербург, поступил в alma mater от­ца – Лесной институт, однако, оказавшись без присмотра, быстро спился и умер от белой горячки в 18-летнем возрасте. Константин же никогда не пил и не курил. Впрочем, де­ло совсем в другом. Просто он во все времена считал волю не только важнейшим человеческим качеством и оселком, на котором проверялась закалка личности, но и зримым проявлением невидимой энергии Космоса. В 1928 году он даже напишет (и, слава Богу, опубликует) один из важней­ших своих философских трактатов, который так и будет называться – «Воля Вселенной».

Рисковый характер подростка дважды чуть не привел его к гибели. Первый раз весной во время половодья и ледохо­да он с приятелем решил покататься на льдинах, которые на какое-то время остановились, образовав затор. Перепрыги­вание закончилось трагически: приняв слипшийся сор за грязную льдину, мальчики поочередно оказались в воде. Их спасло только то, что тяжелый лед еще не начал дальнейше­го движения вниз по реке. В другой раз он забрался на са­мую вершину полуразрушенной колокольни, где находился пришедший в полную негодность балкончик, и попробовал его качнуть. К ужасу смельчака и его друзей, оставшихся внизу, зашаталась вся ветхая конструкция башни, вот-вот готовая рухнуть. «Я пришел в ужас, представив себе мое па­дение со страшной высоты, – написал об этом событии в мемуарах Циолковский. – Всю жизнь потом мне иногда снилась эта качающаяся башня».

Склонность к изобретательству и техническому творчест­ву пробудилась у Циолковского очень рано. Поначалу про­явилась, как и у многих других детей, так сказать, с «обрат­ным знаком» – в стремлении узнать, как устроена заводная игрушка, для чего ее по вполне понятным причинам нужно было сломать, дабы заглянуть внутрь. Обратный процесс у большинства получается хуже, и в результате техническая любознательность быстро испаряется. Но то у большинства, к коему Циолковский сызмальства не принадлежал. Он да­же ухитрился тайком разобрать и собрать дорогой микро­скоп. Правда, при этом случайно в какую-то щель закати­лось очень маленькое, но важное стеклышко, и в результате микроскоп больше ничего не увеличивал. Но данный факт вполне можно отнести к разряду неизбежных издержек творческого и технического процесса. В целом же дела, по рассказам самого Циолковского, шли неплохо:

«Еще 11 лет в Рязани мне нравилось делать кукольные коньки, домики, санки, часы с гирями и пр. Все это было из бумаги и картона и соединялось сургучом. Наклонность к мастерству и художеству сказалась рано. У старших братьев она была еще сильней. К 14–16 годам потребность к строи­тельству проявилась у меня в высшей форме. Я делал само­движущиеся коляски и локомотивы. Приводились они в движение спиральной пружиной. Сталь я выдергивал из кринолинов, которые покупал на толкучке. Особенно изум­лялась тетка и ставила меня в пример братьям. Я также увлекался фокусами и делал столики и коробки, в которых вещи то появлялись, то исчезали.

Увидел однажды токарный станок. Стал делать собст­венный. Сделал и точил на нем дерево, хотя знакомые от­ца и говорили, что из этого ничего не выйдет. Делал мно­жество разного рода ветряных мельниц. Затем коляску с ветряной мельницей, которая ходила против ветра и по всякому направлению. Тут даже отец был тронут и возмеч­тал обо мне. После этого последовал музыкальный инстру­мент с одной струной, клавиатурой и коротким смычком, быстро движущимся по струне. Он приводился в действие колесами, а колеса – педалью. Хотел даже сделать боль­шую ветряную коляску для катания (по образцу модели) и даже начал, но скоро бросил, поняв малосильность и непо­стоянство ветра. Все это были игрушки, производившиеся самостоятельно, независимо от чтения научных и техниче­ских книг».

С математикой все оказалось несколько сложнее. Перво­начально с детьми занималась мать. Однажды она попыта­лась объяснить маленькому Косте деление целых чисел, но тот ничего не мог взять в толк, пока его не отшлепали. Поз­же ему все пришлось осваивать заново и самостоятельно – с помощью книг по математике и естествознанию, сохранив­шихся у отца еще со времени преподавательской деятельно­сти в Рязани. Но уже тогда тянуло к практике, к проверке знаний на опыте. Вычитал про астролябию и тотчас же со­орудил простейший высотомер, позволяющий измерять рас­стояние до недоступных и дальних предметов: например, не выходя из дома, без труда определил, сколько аршин (тогда метрической системой еще не пользовались) до пожарной каланчи, и немедленно проверил полученный результат соб­ственными шагами.

Дальше – больше. И вот уже во дворе дома, где жили Циолковские, на радость детворе затарахтел игрушечный ав­томобиль, движимый струей пара. Но Константина тянет в небо: он пытается (неудачно!) наполнить водородом бумаж­ную модель аэростата и думает над проектом машины с крыльями. Отец долго присматривался и прислушивался, а когда сын с помощью законов физики стал доказывать од­ному из его приятелей невозможность создания «вечного двигателя», принял решение: пусть Константин продолжает самообразование в Москве – авось где-нибудь пригодятся его способности. На житьё-бытьё глухому самоучке выделя­лось ежемесячно от 10 до 15 рублей.

Оставалось пристроить тетрадку с собственными стиха­ми – брать ее с собой почему-то не хотелось. Да-да, Циол­ковский в юности писал стихи – о природе в основном, о своих чувствах и мироощущении. Ни одного стихотворения не сохранилось, сам поэт, даже если что-то и по­мнил, – впоследствии не хотел озвучивать плодов своего детского и юношеского творчества: считал их несовершен­ными и подражательными. Тем не менее набралась целая те­традка, на обложке крупными печатными буквами было вы­ведено – «Рязанские стихи» (его отчий край навсегда оставался в сердце). Тетрадь взял старший брат Иосиф, у не­го она долго хранилась, но позже затерялась. Сборы в не­близкий путь были недолги, и вот будущий провозвестник космической эры отправился навстречу новой и такой не­предсказуемой жизни. Случилось это в июле 1873 года...

МОСКВА

Отцовская десятирублевая стипендия (изредка она увели­чивалась до пятнадцати рублей) тратилась очень просто. Три года Константин прожил на одном черном хлебе и воде. Чай и картошка – непозволительная роскошь. Каждые три дня он покупал в булочной хлеба на 9 копеек и кое-что еще по мелочам. Все остальное тратилось на книги, приборы и пре­параты. Даже теплые носки, которые ему прислала сердо­больная тетушка, были проданы за бесценок, дабы на выру­ченные деньги тотчас же приобрести цинку, серной кислоты, ртути и спирту (для опытов, конечно). Свое время Циолковский полностью отдавал разного рода эксперимен­там и чтению книг, где искал и находил теоретическое обос­нование – подчас наивным, подчас гениальным – идеям. Среди вопросов, особо занимавших его в то время и не да­вавших спокойно спать по ночам, были:

«1. Нельзя ли практически воспользоваться энергией дви­жения Земли? Решение было правильное – отрицательное.

2.   Какую форму принимает поверхность жидкости в со­суде, вращающемся вокруг отвесной оси? Ответ верный: по­верхность параболоида вращения. А так как телескопические зеркала имеют такую форму, то я мечтал устраивать гигант­ские телескопы с такими подвижными зеркалами (из ртути).

3.   Нельзя ли устроить поезд вокруг экватора, в котором не было бы тяжести от центробежной силы? Ответ отрица­тельный: мешает сопротивление воздуха и многое другое.

4.   Нельзя ли строить металлические аэростаты, не пропу­скающие газа и вечно носящиеся в воздухе? Ответ: можно.

5.   Нельзя ли эксплуатировать в паровых машинах высо­кого давления мятый пар? Ответ мой: можно. Конечно, многие вопросы возникали и решались раньше усвоения высшей математики, и притом давно были решены другими.

6.   Нельзя ли применить центробежную силу к поднятию за атмосферу, в небесные пространства? Я придумал такую машину. Она состояла из закрытой камеры или ящика, в ко­тором вибрировали кверху ногами два твердых эластичных маятника, с шарами в верхних вибрирующих концах. Они описывали дуги, и центробежная сила шаров должна была поднимать кабину и нести ее в небесное пространство».

Вот! Вот она первая попытка с помощью силы теорети­ческой мысли прорваться в Космос! И полвека спустя он не мог без волнения вспоминать об охватившем его восторге и почти что физическом ощущении космического полета в бесконечные дали Вселенной. Приехав как-то в 1925 году из Калуги в Москву на заседание Комиссии Совнаркома и выйдя на площадь Киевского вокзала, Циолковский показал своему спутнику на противоположный крутой берег Моск­вы-реки и сказал, что именно сюда, в район Ростовских пе­реулков, добрался он тогда, воодушевленный открывшимся ему таинством природы, и именно здесь осознал собствен­ную ошибку. Увы, прожект оказался фантомом. Константин ошибся, не учел всего лишь простого закона физики: маши­на не смогла бы подняться, а только бы тряслась, не двига­ясь с места. Все же пережитый в юности подъем духовных сил запечатлелся в его памяти навсегда. Видение было так сильно, что до конца дней своих он видел придуманный им аппарат во сне.

Параллельно юноша углубленно занимается самообразо­ванием и, в первую очередь, математикой и естествознани­ем. Дифференциальное и интегральное исчисление, алгебра и аналитическая геометрия, сферическая тригонометрия, ас­трономия, физика, механика, химия – все это было за три года усвоено и взято на вооружение. Уже тогда он осозна­вал, для чего ему потребуются все эти знания. «Мысль о сообщении с мировыми пространствами не оставляла меня никогда, – напишет он в старости. – Она побудила меня за­ниматься высшей математикой».

Но не только чистая наука волновала пытливого юно­шу – искатель знаний из провинции жадно тянулся и к ше­деврам мировой литературы. Шекспир, Лев Толстой, Турге­нев, кумир тогдашней молодежи и властитель дум радикальной интеллигенции – Писарев. От корки до корки прочитывались свежие номера «толстых» журналов, где, по­мимо беллетристики и публицистики, регулярно публикова­лись обзорные научные статьи самой разнообразной естест­веннонаучной и гуманитарной тематики (собственно научно-популярных в России тогда еще не было). Любимым чтением стал популярный во всем мире трехтомник крупней­шего французского ученого – физика и астронома – Доми­ника Франсуа Араго (1786–1853) «Биографии знаменитых астрономов, физиков и геометров».

Увлеченность Циолковского публицистикой Дмитрия Ивановича Писарева (1840–1868) случайной не кажется. Сей «ужасный ребенок», сорванец русского радикализма (как его поименовал либеральный философ Томаш Маса­рик, ставший впоследствии первым президентом независи­мой Чехословакии), был подлинным властителем дум пере­дового российского общества, особенно молодежи. Недаром Александр Иванович Герцен назвал его блестящей звездой на небосклоне российского демократического движения и общественной мысли. Современники видели в нем пророка, а его статьи, напечатанные в журналах «Современник», «Де­ло», «Русское слово» и других, воспринимали чуть ли не как новое Евангелие и Священный Завет. Каждая публикация тотчас же становилась предметом бурных споров. Его назы­вали «лихим барабанщиком молодежи». Сам же Циолков­ский так оценивал свое юношеское увлечение: «Писарев за­ставлял меня дрожать от радости и счастья. В нем я видел тогда второе "Я". Уже в зрелом возрасте я смотрел на него иначе и увидел его ошибки. Все же это один из самых ува­жаемых мною моих учителей».

Когда он познакомился с первой статьей Писарева, са­мого ниспровергателя кажущихся непререкаемыми автори­тетов и считающихся незыблемыми истин уже несколько лет как не было в живых. В 1868 году он погиб нелепым об­разом – утонул, купаясь в Рижском заливе. Четыре с поло­виной года из своих 28 лет он провел в одиночной камере Петропавловской крепости за публикацию статьи с резки­ми выпадами против правящей династии и царского прави­тельства. Но, быть может, первым из того, что прочел глу­хой юноша, была вовсе не революционная публицистика Писарева, а нечто совсем другое. Ибо ко всему прочему Писарев был еще и блестящим популяризатором науки. Его статьи, напечатанные в журналах: «Процесс жизни», «Фи­зиологические эскизы Молешотта», «Физиологические кар­тины», «Прогресс в мире животных и растений» (где пропа­гандировалось учение Дарвина) и других – и по сей день могут служить образцами доходчивого, яркого и одновре­менно строгого изложения прогрессивных научных идей и исследований.

Философские воззрения Писарева привлекали в меньшей степени. Во-первых, революционный демократ-шестидесят­ник и кумир российской молодежи более всего склонялся к входившему в моду позитивизму (отождествляемому им с на­учностью) в лице его главных представителей – Огюста Конта, Джона Стюарта Милля и Герберта Спенсера. Во-вторых, сам Циолковский в то время относился ко всяким философ­ским «выкрутасам» с прохладцей. Впоследствии он писал о московском периоде своей жизни: «Всякой неопределеннос­ти и "философии" я избегал». Слово «философия» неспрос­та взято в кавычки – он потом откроет ее в самом себе.

Тем не менее Циолковского наверняка заинтересовали рассуждения Писарева о титанах мысли:

«Титаны бывают разных сортов. Одни из них живут и творят в высших областях чистого и беспристрастного мы­шления. Они подмечают связь между явлениями, из множе­ства отдельных наблюдений они выводят общие законы; они вырывают у природы одну тайну за другой; они про­кладывают человеческой мысли новые дороги; они делают те открытия, от которых перевертывается вверх дном все наше миросозерцание, а вслед затем и вся наша обществен­ная жизнь. Их открытия дают оружие для борьбы с приро­дой сотням крупных и мелких изобретателей, которым на­ша промышленность обязана всем своим могуществом. Это Атласы, на плечах которых лежит все небо нашей цивили­зации (премилое небо, не правда ли?). Но подобно Атласу эти титаны мысли покрыты вечным снегом. Они ищут только истины. Им некогда и некого любить; они живут в вечном одиночестве. Их мысли хватают так высоко и так далеко, их труды так сложны и так громадны, что они во время своей многолетней работы ни в ком не могут встре­тить себе сочувствия и понимания и ни с кем не могут по­делиться своими надеждами, радостями, тревогами или опасениями. Их начинают понимать и боготворить тогда, когда цель достигнута и результат получен. Но и тогда меж­ду ними и массою остается длинный ряд посредников и толкователей. <...> Чистейшим представителем этого типа может служить Ньютон.

Другой тип можно назвать титанами любви. Эти люди живут и действуют в самом бешеном водовороте человече­ских страстей. Они стоят во главе всех великих народных движений, религиозных и социальных. Несмотря ни на ка­кие зловещие уроки прошедшего, несмотря на кровавые по­ражения и мучительную расплату, люди такого закала из ве­ка в век благословляют своих ближних бороться, страдать и умирать за право жить на белом свете, сохраняя в полной неприкосновенности святыню собственного убеждения и величия человеческого достоинства. Гальванизируя и увле­кая массу, титан идет впереди всех и с вдохновенною улыб­кою на устах первый кладет голову за то великое дело, ко­торого до сих пор еще не выиграло человечество. Титаны этого разбора почти никогда не опираются ни на обширные фактические знания, ни на ясность и твердость логического мышления, ни на житейскую опытность и сообразительность. Их сила заключается только в их необыкновенной чуткости ко всем человеческим страданиям и в слепой стре­мительности их страстного порыва. <...> Третью, и послед­нюю, категорию можно назвать титанами воображения. Эти люди не делают ни открытий, ни переворотов. Они только схватывают и облекают в поразительно яркие формы те идеи и страсти, которые воодушевляют и волнуют современни­ков. Но идеи должны быть выработаны и страсти предвари­тельно возбуждены другими деятелями – титанами двух высших категорий».

Циолковский уже чувствовал пробуждающиеся силы. Да, он, несомненно, из такого же титанова племени, из породы тех, кто безбоязненно восстает против отжившей свой век рутины в науке и трусливого ухода от решения острых про­блем. Но вот к какому типу титанов, если пользоваться писаревской градацией, отнести себя? Не присутствуют ли в нем черты всех трех типов?

* * *

Где же прикоснуться к книжному богатству? Как приоб­щиться к сокровищнице мировой научной и культурной мысли? Куда податься человеку, живущему впроголодь и для экономии средств передвигающемуся по Москве только пешком? В те времена в Первопрестольной существовало только одно такое место – Чертковская публичная библио­тека, ее читальным залом могли бесплатно пользоваться все желающие. В другом книгохранилище – библиотеке Румянцевского музея (ныне – Российская государственная библи­отека) за вход брали двугривенный. В 1831 году известный историк, коллекционер и предводитель московского губерн­ского дворянства Александр Дмитриевич Чертков (1789–1858) приобрел великолепный особняк, построенный в нача­ле Мясницкой улицы (ныне дом № 7), который, по счастливой случайности, пощадил страшнейший московский пожар 1812 года, когда центральная часть города практичес­ки выгорела вся.

Чертков обладал огромным для своего времени книжным собранием – свыше 17 тысяч книг (включая уникальные ру­кописные раритеты). К этому следует добавить еще и нумиз­матическую коллекцию – самую крупную в стране. Личная библиотека имела совершенно четкую ориентацию – всё о России и была собственноручно описана владельцем в объе­мистом труде под названием «Всеобщая библиотека России, или Каталог книг для изучения нашего Отечества во всех от­ношениях и подробностях» (М., 1838). При этом главной мечтой и заботой русского просветителя и подвижника было одно – как сделать свое богатство доступным народу. Он задумал пристроить к своему дому читальный зал и храни­лище, но сам осуществить этого замысла не успел. Дело отца завершил сын – Григорий Александрович Чертков, он построил со стороны Фуркасовского переулка трехэтажный флигель и в январе 1863 года открыл в нем бесплатную ча­стную библиотеку для читателей. В 1873 году Г.А.Чертков подарил библиотеку Москве, а в 1874 году книги и коллек­ции были переданы в созданный Исторический музей. По­зднее, уже XX веке, часть чертковского книжного собрания легла в основу новой Государственной публичной историче­ской библиотеки.

Исторический музей строился шесть лет и был открыт в 1883 году. Естественно, во время строительства книги по-прежнему находились на Мясницкой, а читальный зал еще два года продолжал принимать посетителей. Просторное, светлое, удобное и теплое в зимнее время помещение на не­которое время сделалось университетом для Константина Циолковского. Здесь же произошла встреча, изменившая всю его жизнь и давшая импульс дальнейшим его исканиям и устремлениям. Скромным помощником библиотекаря (то есть служащим, постоянно находившимся в зале), работав­шим в ту пору в «Чертковке» (как ее называли москвичи), оказался великий мыслитель, один из провозвестников космистского направления русской философии Николай Федо­рович Федоров (1828–1903). Ему тогда было сорок четыре года, и он был на двадцать восемь лет старше юноши, кото­рому суждено было стать продолжателем дела Московского Сократа (так окрестили его современники) и воплотить в жизнь многие его идеи.

Все сказанное о Федорове самим Циолковским умещает­ся в три небольших абзаца:

«В Чертковской библиотеке я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встре­чал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зерка­ло души. Когда усталые и бесприютные люди засыпали в библиотеке, то он не обращал на это никакого внимания. Другой библиотекарь сейчас же сурово будил.

Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров, друг Толстого и изуми­тельный философ и скромник. Он раздавал все свое крохот­ное жалованье беднякам. Теперь я вижу, что он и меня хо­тел сделать своим пенсионером, но это ему не удалось: я чересчур дичился.

Потом я еще узнал, что он был некоторое время учите­лем в Боровске, где служил много позднее и я. Помню бла­гообразного брюнета, среднего роста, с лысиной, но доволь­но   прилично   одетого.   Федоров   был   незаконный   сын какого-то вельможи и крепостной. По своей скромности он не хотел печатать свои труды, несмотря на полную к тому возможность и уговоры друзей. Получил образование он в лицее. Однажды Л. Толстой сказал ему: "Я оставил бы во всей этой библиотеке лишь несколько десятков книг, а ос­тальные выбросил". Федоров ответил: "Видал я много дура­ков, но такого еще не видывал"».

Между прочим, Лев Толстой наведывался в библиотеку не из праздного интереса. В те годы он работал над романом «Война и мир», а в Чертковской библиотеке были ценней­шие, редчайшие книги и рукописи, относящиеся к Отечест­венной войне 1812 года. Их особенно бережно подбирал ос­нователь собрания А. Д. Чертков – участник войны с Наполеоном и походов русской армии в Европу.

Но главное в воспоминаниях Циолковского о Федорове приходится читать между строк. И не потому, что память подвела Циолковского в старости. В 30-е годы XX столетия (когда были написаны процитированные выше строки) Ни­колай Федоров у себя на родине, которую он не просто лю­бил – обожал до трепета сердца, был переведен в разряд ре­акционеров, мракобесов и мистиков, поминать коего добрым словом стало по меньшей мере рискованно. Тем не менее в доверительной беседе с одним из своих калужских знакомых и биографов – К. Н. Алтайским – Циолковский высказался совершенно определенно: «Федорова я считаю человеком необыкновенным, а встречу с ним счастьем», он «заменил университетских профессоров, с которыми я не общался...». Глубокое уважение к одному из творцов косми­ческой философии Циолковский пронес через всю жизнь и сумел передать своим родным и близким: «Я преклоняюсь перед Федоровым. У нас в семье любовь к России ставилась на первое место, а Федоров был верным сыном России».

Циолковский был, конечно, аскетом, но Федоров был еще большим аскетом. Аскетизм и явился причиной его смерти: во время лютых декабрьских морозов он одолжил шубу какому-то бедному студенту, а сам, одетый в легкую одежонку, простудился и скончался от воспаления легких. Практически до самой смерти Н. Федоров излагал Филосо­фию общего дела (так именуется его система) лишь устно, в основном при встрече с близкими ему по духу людьми, и все они впоследствии публично или печатно признавали, что его идеи оказали огромное влияние на их взгляды. Таковы сви­детельства Владимира Соловьева и Льва Толстого, лично знавших Федорова (живший поблизости во время пребыва­ния в Москве Лев Толстой не только неоднократно встречался с Федоровым в Чертковской библиотеке, но и посещал его каморку в районе Остоженки). Достоевский познакомил­ся с учением Федорова по письму одного из его единомыш­ленников и также с энтузиазмом отнесся к его идеям.

Федоров – воистину духовный учитель и наставник ос­новоположника отечественной космонавтики. Во многих философских произведениях Циолковского чувствуется влия­ние старшего наставника. Это относится и к постоянно вол­новавшей калужского мечтателя проблеме бессмертия и воз­можному воскресению (оживлению) умерших, и к вопросу освоения межпланетного и межзвездного пространства, и, наконец, к борьбе за нравственные идеалы в науке и обще­ственной жизни. Вполне возможно, что даже выбор города Боровска для постоянной работы и проживания произошел не без влияния Федорова, где тот некоторое время препода­вал в уездном училище. Спустя семь лет сюда же поступил и Циолковский и проработал учителем более десяти лет.

Еще один поразительный факт: спустя чуть меньше ста лет в том же самом доме на Мясницкой, где познакомились и продолжительное время общались Федоров и Циолков­ский, с докладом «Современные проблемы науки и техни­ки» выступил академик Сергей Павлович Королев, которо­му суждено было на практике осуществить дерзновенную мечту о полете в Космос. Имя Королева при жизни было засекреченным, и академику пришлось выступать под псевдо­нимом. В особняке Черткова в то время размещался Дом на­учно-технической пропаганды.

Необъяснимый парадокс судьбы: встретившись однажды и почувствовав неодолимую тягу друг к другу, два великих русских Космиста (впрочем, один из них еще не осознал своего истинного предназначения) фактически не обсужда­ли проблему космоса. Впоследствии Константина Эдуардо­вича спрашивали об этом в лоб:

«– А о Космосе вы с ним беседовали?

– Нет. И очень сожалею. Ведь что получалось. Я тогда по-юношески мечтал о покорении межпланетного прост­ранства, мучительно искал пути к звездам, но не встречал ни одного единомышленника. В лице же Федорова судьба по­слала мне человека, считавшего, как и я, что люди непре­менно завоюют Космос. Но, по иронии судьбы, я совершен­но не знал о взглядах Федорова. Мы много раз говорили на разные темы, но Космос почему-то обходили».

Мысли о полете в Космос и заселении Вселенной не ос­тавляли Циолковского никогда. В 1928 году он запишет: «Еще в ранней юности, чуть ли не в детстве, после первого знакомства с физикой я мечтал о космических путешествиях. Мысли эти я высказывал среди окружающих, но меня оста­навливали, как человека, говорящего неприличные вещи» (выделено мной. – В. Д.). Впрочем, иного и не могло быть. Проблема межпланетных контактов и полетов постоянно ви­тала в воздухе. Во времена трех мушкетеров Сирано де Бержерак даже написал не менее знаменитый, чем он сам, роман «Иной свет, или Государства и империи Луны». Затем Фонтенель опубликовал трактат «Разговоры о множественно­сти миров». Позже великий Вольтер отправил с Сатурна на Землю великана Микромегаса. Почти три века францу­зы – законодатели европейской моды – задавали тон и в этом вопросе. В XIX веке здесь царствовали Камиль Фламмарион и Жюль Верн, их произведениями зачитывался и Циол­ковский – в детстве, юности да и в зрелом возрасте тоже. Ведь именно ему предстояло ответить на главный нерешен­ный вопрос: какие средства позволят в будущем совершать межпланетные, межзвездные и межгалактические полеты.

Идея использовать для полета в Космос реактивные при­боры родилась не сразу, но, тем не менее, довольно рано. По словам самого Циолковского, в 17 лет – когда он жил в Моск­ве! Учение же Николая Федорова, с которым Циолковский по-настоящему познакомился лишь спустя десять лет после смерти Московского Сократа, указало направление поиска.

«Взгляды Федорова, о которых я узнал через десять лет после его смерти, являются, по-моему, доказательством, что идея проникновения в Космос, что называется, носится в воздухе. Федоров тоже считал, что звезды существуют не для созерцания и поклонения, а для покорения их человеком, для заселения их (имеются в виду околозвездные планетные системы. – В. Д.). Поприщем человеческой деятельности он считал всё мироздание, а из этого вытекала необходимость безграничного перемещения в Космосе. Он глубоко верил, что люди посеют семена своих трудов далеко за пределами Земли. На Солнечную систему смотрел трезво, полагая, что она будет со временем обращена в хозяйственную силу. Этот кроткий душой человек дерзновенно думал, что человечест­во создаст новую землю и новое небо, а люди станут небес­ными механиками, химиками и физиками. Федоров проро­чил, что из космического корабля, именуемого Землей, человек превратится в его машиниста и штурмана. Мне осо­бенно дорого утверждение его, что человек найдет способ восстановления угасающих миров, а гигантская энергия ста­нет регулироваться. Он верил, что вся Вселенная может управляться волей и сознанием человека <...>».

Итак, раз есть понимание вполне достижимой цели – са­ма цель рано или поздно будет достигнута. Скромный биб­лиотекарь (которого, впрочем, знала вся Москва) Румянцевского музея (ныне Российская государственная библиотека), куда он перешел работать после «Чертковки», не просто сформулировал стройное космическое учение и указал кон­кретные пути воспитания космического мироощущения, но поставил практическую задачу: найти средство транспорти­ровки умерших людей в Космос, чтобы потом, когда наука достигнет соответствующего уровня развития, заняться их физическим воскрешением.  «Для сынов же человеческих небесные миры – это будущие обители отцов, ибо небесные пространства могут быть доступны только для воскрешен­ных   и   воскрешающих;   исследование   небесных   прост­ранств – есть приготовление этих обителей. Если же такие экспедиции в исследуемые миры невозможны, то наука ли­шена всякой доказательности; не говоря уже о пустоте такой науки...» – утверждал Федоров. Циолковский и явился ге­ниальным теоретиком, доказавшим реальность полета в Ко­смос и действенность самой науки.

Само название первого основополагающего труда Циол­ковского «Исследование мировых пространств реактивными приборами» вполне созвучно федоровской стержневой идее и  формуле  «исследования  междупланетных пространств». Все приведенные соображения и аналогии опровергают со­мнения скептиков в непосредственном воздействии концеп­ции Федорова на Циолковского. Да, их личные контакты были ограниченными; да, труды Федорова были малодос­тупными – «Философию общего дела» опубликовали только после смерти автора (в двух выпусках – в 1906 и 1913 годах) мизерным тиражом, и в продажу она не поступала. Класси­ческая статья Циолковского вышла несколько раньше – в 1903 году (год смерти Федорова). Однако влияние одного ге­ния на другого происходит не по каким-то формальным схе­мам – искра способна породить пожар всеиспепеляющей страсти искания. Идеи, вошедшие в посмертно изданную «Философию общего дела», устно распространялись Федо­ровым и его единомышленниками на протяжении несколь­ких десятилетий, из них не делалось тайны, и они стали предметом обсуждения в ученых и философских кругах.

Знакомство же двух людей, которым было суждено на­чать практическое восхождение человека в Космос, состоя­лось, когда юноша Циолковский вполне созрел для воспри­ятия великих идей, а наставник по призванию был их сеятелем (до работы библиотекарем в Москве Федоров учительствовал в ряде городов Центральной России). Федо­ров – автор оригинальной концепции обучения и воспита­ния вообще – считал главной задачей всякого учения фор­мирование планетарного и космического чувства сопричастности ко всем явлениям мироздания с целью под­готовки к «космической жизни».

Прост и естествен, по Федорову, переход от поиска но­вых «землиц», влекший русских людей к Тихому океану и за его пределы – к Америке, к стремлению достичь новых ми­ров – уже космических. И здесь первое слово будет принад­лежать России. «На русской земле прозвучит приглашение всех умов к новому подвигу, к открытию пути в небесное пространство...» – провидчески писал Федоров. Его уче­ние – это философия действия. Именно действенность и вера в торжество сил и способностей человеческих позволи­ли придать научную достоверность стремлению не только проникнуть в космические дали, но и покорить – «ради­кально изменить», как выражается Федоров, – космическое пространство за пределами Земли и Солнечной системы.

«Ненавистную раздельность мира» и слепую силу Все­ленной может преодолеть лишь коллективный разум, брат­ское единение всех людей и, в особенности, ученых. Пока же кругом царит разлад, непонимание и нежелание понять друг друга. Поэтому первым шагом в осуществлении грандиозной задачи покорения Космоса должно стать преодоле­ние розни среди людей, соединение всех под эгидой Обще­го дела. Название манифеста, призванного, по Федорову, повлиять на сознательность людей, звучит так: «Вопрос о братстве или родстве, о причинах небратского, неродствен­ного, т.е. немирного состояния мира и о средствах к восста­новлению родства». Естественно, подобная интеллектуаль­ная утопия не могла быть реализована ни в прошлом, ни в настоящем.  Основные этические характеристики науки – небратская, неродственная, немирная – в значительной сте­пени отражают естественное состояние общества – «война всех против всех». Расхождение мысли и дела – самое вели­кое бедствие, несравненно большее, чем разделение людей на богатых и бедных. И все же иного пути нет. Преодолеть интеллектуальный хаос можно лишь при помощи силы ра­зума и науки.  Выполнить эту миссию,  считает Федоров, призвано славянское племя. Циолковский продолжил поис­ки в том же направлении.

Наукой, способной объединить все знания и ученых, по Федорову, является астрономия. Под астрономией Федоров понимал «науку мироздания», то есть это – гораздо большее, чем наблюдательная астрономия и даже современная космо­логия. Наука мироздания, согласно Философии общего де­ла, – это синтез естествознания и человекознания, задачей которого является превращение человека из зрителя миров безмерного пространства в их правителя. «Нужно человека сделать обладателем всей Вселенной, нужно, чтобы слепая си­ла была управляема разумом». Именно тогда «воистину взы­грает солнце, возрадуются многочисленные хоры звезд». «Земля станет первою звездою в небе, движимою не слепою силою падения, а разумом, восстанавливающим и преду­преждающим падение и смерть. Не будет ничего дальнего, когда в совокупности миров мы увидим совокупность всех прошедших поколений. Все будет родное, а не чужое; а тем не менее, для всех откроется ширь, высь и глубь необъятная, но не подавляющая, не ужасающая, а способная удовлетво­рить безграничное желание, жизнь беспредельную».

В освоении Космоса Федоров первым увидел глубокий гуманистический смысл. По его мнению, отрешение от зем­ных забот и беспрестанных конфликтов, переключение вни­мания и усилий на выход в межзвездное пространство изба­вят человечество от угрозы постоянных наземных войн (что, кстати, не подтвердилось: осуществление космических про­грамм в середине XX века шло в русле подготовки к ракетно-ядерной войне). Кроме того, развитие космического чув­ства и направленность его на «реальный переход в иные миры» – вернейший залог избавления людей от вредных пристрастий вроде пьянства и наркомании.

* * *

Москва полна соблазнов, но они, разумеется, не для тех, кто живет на 3 копейки в день. Циолковский – в те годы го­рячий почитатель Шекспира – вряд ли посещал московские театры (не столько даже из-за безденежья, сколько из-за глухоты). «Я, например, в театре за всю жизнь был всего два раза, да и то ничего толком не расслышал», – говорил впос­ледствии он. В зрелые годы, уже в Калуге, в доме своего друга П. П. Каннинга, он запросто общался с примадонна­ми гастролировавшего театра. Тогда же любил посещать и старался не пропускать выступления духового оркестра в го­родском саду. Возможно, эта привычка выработалась еще в Москве, где подобных увеселений городской публики было гораздо больше.

Правда, где именно жил длинноволосый юноша (волосы он тоже не стриг из экономии) и в каких парках мог слушать выступления бравых московских трубачей – долгое время точно установить не удавалось. Биографы так и писа­ли: московский адрес Циолковского неизвестен. Иногда до­бавляли: где-то в районе Марьиной Рощи. Оказалось – со­вершенно в другом месте. В 1966 году впервые были изданы воспоминания журналиста и писателя Константина Николае­вича Алтайского (1902–1976), который долгое время жил в Калуге и с 1926 по 1933 год регулярно общался с великим старцем, выспрашивал его о былой жизни и по горячим сле­дам записывал услышанное (вроде как знаменитый Эккерман после разговоров с Гёте или врач Маковецкий после ежедневных встреч со Львом Толстым – с той только разни­цей, что происходило это не каждый день).

В итоге, спустя тридцать три года, появился рассказ, на­писанный со слов Циолковского, где упомянуто место его проживания в Первопрестольной – Немецкая улица (нынче она носит имя революционера Николая Баумана), довольно оживленный район, откуда когда-то вела дорога в историче­скую Немецкую слободу. Сам же Циолковский поведал и историю о том, как он там поселился. Отец снабдил сына рекомендательным письмом к давнему знакомому, содер­жащим просьбу помочь с размещением. Но рассеянный юноша потерял это послание и оказался один на один с огромным незнакомым городом – да еще ночью. Извозчик долго возил притихшего седока по пустой и темной Немец­кой улице (ее название он, слава богу, помнил) и наконец сжалился над незадачливым гостем – отвез его к хозяйке прачечной, у которой только что съехал постоялец. Там Ци­олковский и поселился в крохотной комнатушке, почти на три года ставшей его кабинетом, спальней и, что особенно важно, лабораторией. Сюда он, к ужасу хозяйки, притаски­вал колбы, приборы, химикалии, разного рода оборудование и приспособления для опытов или же просто металлолом. Но женщина, к счастью для отечественной науки, оказалась незлобливой и в конце концов махнула рукой на чудачества нескладного верзилы. Тем более что большую часть времени он проводил в библиотеке.

Выбор района, где поселился Циолковский, вообще-то был не таким уж и случайным. Исследователи его жизни и творчества установили, что он приехал в столицу, чтобы по­ступить в техническое училище. В архивной записи, касаю­щейся учеников, выбывших из Вятской гимназии до окон­чания курса, значится и Константин Циолковский. Напротив его фамилии указана причина, по которой он покинул гим­назию, – «для поступления в техническое училище». Теперь это – всемирно известное Высшее техническое училище (ныне – университет), после революции ему было присвое­но имя Николая Баумана.

Ко времени приезда Константина в Москву имевшее в недалеком прошлом статус ремесленного училище было пре­образовано в высшее учебное заведение. Однако при учили­ще существовало подготовительное отделение, куда по кон­курсу принимались учащиеся от 12 до 16 лет. Что, помимо глухоты, помешало Циолковскому поступить хотя бы на подготовительное отделение технического училища, которое уже в наши дни сделалось кузницей кадров отечественного ракетостроения, – теперь сказать трудно. Так или иначе, он сделал ставку на самообразование...

Путь от Немецкой улицы до «Чертковки» был не корот­кий, зато нескучный. В библиотеке день проходил по опре­деленному плану. Сначала, на свежую голову, – давно отло­женные учебники и книги по математике, астрономии, физике, химии. Затем литература полегче – беллетристика и журналы. Между прочим, первой книгой, которую юноша Циолковский попросил в Чертковской библиотеке, была «История крестьянской войны», оказавшаяся запрещенной к выдаче. И все же с помощью Федорова Константин добил­ся выдачи книги – с этого, собственно, и началось их зна­комство. Газеты просматривал редко. Были они в ту пору скучны и однообразны: дворцовая, церковная, светская и судебная хроника, информация о зарубежных событиях (где также доминировали сообщения о блеклых деяниях монар­хов и правительств), сообщения с театра военных действий (в то время весь мир внимательно следил за действиями русского экспедиционного корпуса в Средней Азии, завер­шившимися присоединением этого обширного региона к России). Ну и, как полагается, – банковские и торговые но­вости, перечень только что опубликованных книг, объявле­ния портных, дантистов, врачей иного профиля – вроде на­печатанного на первой странице официозных «Московских ведомостей» объявления об условиях приема в лечебницу для умалишенных, что расположена за Серпуховской заста­вой в селе Черёмушки.

Нежданно-негаданно пришла любовь, как и во многих последующих случаях – чисто платоническая, даже сверх­платоническая, как выражается сам Циолковский. Ольга (так звали таинственную московскую возлюбленную Константи­на) оказалась почти что сказочной принцессой – дочерью миллионера, владельца фабрики и имения на Клязьме. Она сама первой пошла на контакт – увы, заочный. Дело было так. Хозяйка, у которой квартировал глухой юноша, стирала белье у этого самого миллионера и как-то рассказала о странном постояльце, превратившем дом чуть ли не в сред­невековую алхимическую лабораторию. Не от мира сего, де­скать: вид и особливо взгляд, как у православного подвиж­ника, волосы до плеч, одежонка вся протерта и прожжена химикалиями, питается разве что не святым духом и всё – читает, читает, читает...

Барышня, тоже, должно быть, не по годам начитанная (ибо чем еще, кроме чтения, заниматься, живя затворницей под бдительным присмотром строгих родителей), заинтере­совалась молодым отшельником, создала, похоже, некий возвышенный образ, весьма далекий от реальной действи­тельности, или пробуждающейся женской интуицией угада­ла в нем гения. Так или иначе, новая Элоиза первой написала длиннющее письмо, тайком передала его с прачкой Константину и незамедлительно получила ответ – еще бо­лее длинный, чем ее собственное послание. Переписка про­должалась год, а то и два, и была прекращена самым позор­ным и примитивным образом: родители девушки прознали про эпистолярный роман, заподозрили неладное и велели немедленно прекратить любые отношения – какими бы невинными они на самом деле ни были. Впоследствии Циол­ковский с неизменной теплотой и грустью вспоминал об этом своем московском романе в письмах и сравнивал его с перепиской Чайковского с фон Мекк.

* * *

Москва стала для Циолковского рубежным этапом жизни. Таковы вообще космопланетарные свойства столицы Рос­сии: многим своим лучшим сынам она давала такой импульс энергии, что ее хватало на всю жизнь. Даже не выходя из чи­тального зала, можно было узнать очень многое и, главное, впитать в себя ни с чем не сравнимый дух московского бы­тия, который каждого делал еще более независимым, степен­ным, вольнолюбивым, способным с затаенной и скорбной улыбкой встречать любые испытания и невзгоды...

СНОВА ВЯТКА И РЯЗАНЬ

Он вернулся в Вятку совершенно другим челове­ком – самостоятельным, знающим почем фунт лиха, жаж­дущим  приносить общественную  пользу.   Родные  его  не узнали: Константин исхудал и почернел. Сидеть на шее от­ца он больше не намеревался. Самый простой путь для по­полнения скудного семейного бюджета – частные уроки. Тотчас же обнаружилось его удивительное преподаватель­ское дарование, и слава о долговязом учителе, который по­нятно объясняет алгебру, геометрию и прочие математиче­ские премудрости, быстро разнеслась по городу. К тому же он умело применял наглядный материал: сам клеил из кар­тона многогранники и, как со связкой баранок на шее, но­сился с ними от одного ученика к другому. Отбоя от новых предложений не было.

Когда доходила очередь до физики, участниками нагляд­ных опытов и демонстраций становилась вся округа. Прямо во дворе наполнялся горячим воздухом склеенный из папи­росной бумаги игрушечный аэростат и на глазах у изумлен­ной детворы взмывал в поднебесье. Все свободное время Циолковский проводил в мастерской (ее он специально на­нял) или библиотеке. Читал много – в основном специаль­ную литературу. А еще беллетристику и публицистику: как пишет Циолковский в своих мемуарах, в Вятке он перечи­тал журналы «Современник», «Дело» и «Отечественные за­писки» за все годы, что они издавались. Тогда же произошла его встреча с книгой, которой суждено было сопровождать ученого до конца жизни. «Принципы» Ньютона (так они именуются в научном обиходе), полное название – «Мате­матические начала натуральной философии».

Впервые он прочел жизнеописание Ньютона еще в Москве, в трехтомнике Ф. Араго, назвавшего английского ученого «высочайшим гением всех времен и всех стран» и давшего краткую, но исключительно емкую характеристику его эпохального труда. Впрочем, хрестоматийной стала и эпитафия, высеченная на надгробной плите в усыпальнице Ньютона: «Превзошел разумом человеческий род». Однако при первом знакомстве с биографией Ньютона Константи­на поразило другое – сходство в детских увлечениях его са­мого и творца «Philosophiae naturalis principia matematica». Оба с одинаковым упорством мастерили модели разных замыс­ловатых машин и технических устройств. В детстве Ньютон самостоятельно построил водяные часы, повозку-самокат и модель ветряной мельницы, куда ухитрился даже посадить живую мышь, прозванную Мельником, поскольку она на­училась управлять механизмом перемалывания зерна в муку, которую сама тотчас же съедала.

Другой трюк Ньютона юноша Циолковский взял на за­метку и реализовал позже, когда жил в Боровске. По ночам Ньютон запускал воздушного змея с фонарем, и жители ок­рестных деревень принимали его за комету. Точно так же и Константин склеил модель японской воздушной игруш­ки – «ястреба» (по принципу действия – тот же воздуш­ный змей), прикрепил к нему фонарь, и местные обыватели издали принимали его за Венеру или какое-нибудь другое звездное чудо. К тому же он еще и тешил себя тогда воспо­минаниями детства: на родовом дворянском гербе Циолков­ских, как мы помним, тоже был изображен ястреб.

* * *

Новая любовь в Вятке оказалась такой же сверхплатони­ческой, как и в Москве: двадцатилетний мужчина влюбился в семилетнюю (!) девочку:

«Все же я был страстен и постоянно влюблялся. В Вятке был один случай серхплатонического чувства. Я полюбил семилетнюю дочку наших знакомых. Я мечтал о ней, мечтал даже о доме, где она жила, и с радостью проходил мимо это­го дома. Более чистой любви трудно себе что-нибудь пред­ставить».

Какие-либо другие подробности, кроме воспоминаний самого Циолковского, написанных уже в старости, не изве­стны. Однако, когда в 1887 году отец вышел в отставку по болезни^[2] и со всей семьей решил вернуться в Рязань, случи­лось так, что им пришлось захватить с собой на пароход и семилетнюю пассию Константина. Это плавание осталось в памяти впечатлительного молодого человека на всю жизнь – особенно прощание:

«По приезде в Рязань она должна была отправиться к ее родителям. Я захотел с ней проститься. Она, маленькая, вскочила на стол, чтобы я мог ее поцеловать. Это был един­ственный поцелуй, который мне от нее достался. Больше я с ней никогда не виделся».

На сей раз в Рязани ему жить пришлось недолго – око­ло двух лет. Детство и юность остались позади. Надо было определяться с профессией. Выбора особенного не было, и Константин решил сдавать экстерном экзамены на звание учителя. Правда, поначалу его чуть не призвали в армию. Вызвали на комиссию, но, убедившись в полной глухоте потенциального новобранца, освободили подчистую, как тогда несколько высокопарно выражались, от исполнения воинской службы. Губернатор заподозрил подвох и поже­лал лично переосвидетельствовать всех освобожденных, коих оказалось предостаточно. Он иронично хмыкнул и недоуменно пожал плечами, когда на его громкий вопрос: «Чем занимаетесь?» Циолковский тихо ответил: «Матема­тикой...» Больше вопросов не было.

Самым сложным для Константина оказался экзамен по Закону Божьему. До этого с проблемой, так сказать, он был знаком на обыденном уровне: и в церковь ходил со всей се­мьей по праздникам, и народное летосчисление по право­славным праздникам впитал, что называется, с молоком ма­тери, и представление достаточное имел об основных библейских сюжетах. Но теперь требовалось знание углуб­ленное, систематическое и в соответствии с утвержденной программой. Пришлось заняться схоластической богослов­ской премудростью, дабы преодолеть неизбежный барьер. Все остальное прошло без сучка, без задоринки. Сочинение написал быстро, без единой ошибки и сразу набело, чем не­сказанно удивил экзаменатора. О математике, которую экза­менуемый считал своей родной стихией и где плавал, как рыба в воде, и говорить не приходится...

Разрешение на учительство было получено по праву. Преподавание в школе было его основной профессией до самой старости. Тем не менее назначения на место работы пришлось ждать еще четыре месяца. За это время Циолков­ский успел порепетиторствовать в деревне у одного рязан­ского помещика и проштудировать двухтомный эпохальный труд великого Менделеева «Основы химии», на долгие годы ставший его настольной книгой. Тут же увлекся одной кре­стьянской девушкой: вызвался от нечего делать помочь с грамотой и вдруг осознал, что думает совсем о другом. По счастью, сразу после Рождества подоспела застрявшая в обычных бюрократических лабиринтах бумага: его назначи­ли учителем арифметики и геометрии в Боровское уездное училище. Срочно потребовалось экипироваться, сшить виц­мундир, приобрести одежду и белье, обзавестись полушуб­ком, прочей бытовой мелочью. Главное богатство – книги и приборы – были давно упакованы.

С Рязанским краем Циолковский, как оказалось, про­щался навсегда. Впереди его ждала достославная жизнь длиной более полувека и деяния, вписавшие его имя в историю мировой науки. И все же без Рязанщины Циолковского по­нять нельзя. Неповторимые по красоте и ни с чем не срав­нимые по размаху просторы России по-настоящему осозна­ются лишь среди окских раздолий. Стоя на высоком берегу Оки близ села Константинова – родины Есенина, – начи­наешь понимать, что здесь просто не мог не родиться вели­кий поэт. И точно так же здесь, на Рязанщине, начинаешь осознавать, что без рязанских далей, уходящих в небо и сли­вающихся с ним, не было бы и последующего космическо­го вдохновения К. Э. Циолковского. Искра родилась под Ря­занью, она пробудила пламя души и сердца, разгоревшееся затем в полную силу в расположенных не столь далеко Бо­ровске и Калуге.

Он прощался с Рязанью, но не прощался с Приокским краем, с которым был связан какой-то неведомой магиче­ской силой. Здесь он родился, здесь прожил за малым исклю­чением всю свою жизнь, здесь ему предстояло и умереть.

БОРОВСК

В январе 1880 года Циолковский погрузил багаж в кибит­ку, попрощался с родными и по зимней заснеженной доро­ге отправился к месту службы. Тихий уездный городишко Боровск – негласная столица русского старообрядчест­ва – стал подлинным трамплином на его пути в бессмертие. У города была древняя и славная история. Он был знаменит на всю Россию. Расположенный на двух излучинах живописной речки Протвы, притока Оки, Боровск известен в ле­тописной истории с XIII века. Одно время он принадлежал Дмитрию Донскому, тот уступил его политическому союз­нику и другу – серпуховскому князю Владимиру Андрееви­чу. Затем город на долгое время стал «яблоком раздора» в бесконечных междоусобицах удельных князей. Его послед­ний владетель – Владимир Андреевич Старицкий, двоюродный брат Ивана IV, коего бояре замыслили посадить на рос­сийский престол вместо «грозного царя». Как известно, боярский заговор был раскрыт, а Владимир Старицкий каз­нен вместе с матерью, женой и детьми.

Не обошли Боровск стороной Смутное время и лихоле­тье Отечественной войны 1812 года (город был оккупирован наполеоновской армией и изрядно пострадал от мародеров и поджигателей). В середине XV века здесь был воздвигнут один из авторитетнейших в России Пафнутьев монастырь, названный так по имени основавшего его православного по­движника. Как и полагалось в Средневековье, монастырь был обнесен крепостной стеной и в случае опасности стано­вился крепостью. В 1610 году его долго осаждала разношер­стная армия Лжедмитрия II. Наконец, после предательства двух перебежчиков и кровопролитного штурма «Тушинский вор» взял монастырь и приказал посечь саблями всех уце­левших защитников, включая монахов и священнослужите­лей. Здесь же, прямо перед алтарем главного собора Рожде­ства Богородицы, героически погиб воевода Михаил Волконский, залив каменный пол и клирос (по-древнерус­ски – крылос) долго не смываемой кровью. В память об этом событии (и одновременно – чуде) городу Боровску был дан герб: серебряный щит, на котором изображено сердце с крестом внутри, окаймленное лавровым венком.

В 1666–1667 годах в Боровском Пафнутьевом монастыре томился в заключении протопоп Аввакум, перед тем как был предан анафеме и отправлен в Пустозерск, где ждала его му­ченическая «огненная смерть» – сожжение вместе с тремя единомышленниками в срубе. А позднее привезли сюда фа­натичную последовательницу Аввакума боярыню Морозову. На знаменитой картине Василия Сурикова запечатлен ее вы­езд из Москвы. Конечным же пунктом для скорбного санно­го поезда стал Боровский острог и его тоскливо-ужасающая «земляная тюрьма», откуда мало кому удавалось выйти жи­вым. Тут ее – страдалицу за старую веру – и уморили голо­дом вместе с сестрой в глубокой холодной яме. Тут же и по­хоронили, а спустя семь лет после смерти сестер-мучениц над заброшенными могилками их братья установили огром­ную каменную плиту. Собственно, в память о мучениках и мученицах, непреклонных приверженцах старой веры, и был Боровск избран впоследствии местом паломничества и посе­ления старообрядцев, составивших к концу XIX века значи­тельную часть населения города.

В Боровском уездном училище Циолковскому довелось учительствовать почти одиннадцать лет. Согласно совре­менным архивным изысканиям, помимо преподавания тра­диционных арифметики и геометрии, ему приходилось так­же, замещая коллег, вести еще черчение с рисованием и историю с географией, а однажды даже замещать смотрите­ля (то есть, говоря по-современному, исполнять обязанно­сти директора). Училище долгое время не имело своего по­стоянного места: собственное здание сгорело еще во время оккупации города наполеоновскими войсками, и долгое время для классных занятий приходилось арендовать помещения, принадлежащие причту Спасо-Преображенской (что на взгорье) церкви.

Затем на самом краю древнего Городища, на месте быв­шей тюрьмы, было отстроено новое здание уездного учили­ща. Оно располагается в каких-нибудь полсотне шагов от захоронения боярыни Морозовой и ее сестры – княгини Урусовой (по девичьим фамилиям они еще именуются – се­стры Соковнины). Пройти к училищу нельзя иначе чем ми­мо памятного места. Однако самой могилы в настоящее вре­мя не существует. При возведении современного здания суда она была разорена, плиту передали в музей, а прах (по стой­кому убеждению боровчан) сумели уберечь и тайно захоро­нить современные староверы. На рубеже XX и XXI веков чуть поодаль был воздвигнут памятный крест, а в 2003 году сооружена старообрядческая часовня.

Осознавал ли сам Циолковский или нет, но по своему складу и непреклонной воле он был сродни протопопу Авва­куму и боярыне Морозовой: как и старообрядческие мучени­ки, он был готов идти за свои убеждения на костер и плаху, на каторгу и в ссылку. Слава Богу – до этого не дошло. С Городища – с обрыва и самой высокой точки Боровска, где по сей день стоит двухэтажное здание бывшего уездного училища, облюбованное офисами нескольких организаций, – открывается изумительный вид на окрестности и долину ре­ки Протвы. Ясными ночами звезды отсюда видятся огром­ными и близкими: кажется, стоит только руку протянуть, и манящее светило окажется на ладони. Чувствуешь себя окру­женным мириадами звезд и в полном единении с безгранич­ной Вселенной. Именно в таком месте и могли родиться поэтические строки, ставшие вскоре названием известнейшей его работы – «Грёзы о земле и небе»...

Название Боровска говорит само за себя. Когда-то в сих местах шумел непроходимый бор, недоступный ни золото-ордынским и крымским отрядам, ни другим супостатам. Постепенно лес вырубили, и одна из бывших столиц Боровско-Серпуховского удельного княжества быстро приспособилась к меняющимся историческим реалиям, превратясь к середине XIX века в обычный провинциальный город, опи­сание которого можно найти и у Гоголя, и у Лескова, и у Салтыкова-Щедрина, и у Глеба Успенского. Сам Циолков­ский также внес посильную лепту в воссоздание картины провинциальной русской жизни:

«Возьмем хоть какой-либо уездный городок или деревню. Летом в хорошую погоду – пыль, в плохую – непролазная грязь. Дома грязны, пыльны, полны насекомых, бактерий, миазмов, кухонного чада, тяжкой суеты людей для приго­товления пищи и поддержания хотя бы мало-мальской чис­тоты: изнуряют возня со скотиной, мучительные заботы о детях, отсутствие врачебной помощи, трудность обучения, непроизводительный труд и т. п.».

Он еще не упоминает здесь об убогом, а подчас и вовсе дремучем, кругозоре боровских обывателей. Зато сохрани­лись воспоминания старшей дочери Любови. Впоследствии личный секретарь отца, она дожила до 1957 года и оставила обстоятельные воспоминания обо всех периодах жизни се­мьи. Ей Боровск запомнился дикостью нравов, поразитель­ной грубостью и хамством (вплоть до битья кнутом), кото­рые ранили детские души. Соседки, сидя по вечерам на лавочках, обсуждали душераздирающие истории о мертве­цах, выходящих их могил, о леших, домовых и прочей нечи­сти. Пугали детей упырями и вурдалаками, да так, что те, бедняги, не могли потом ночью уснуть. Тем не менее моло­дому боровскому учителю Циолковскому жизнь поначалу виделась исключительно в светлых тонах. Впоследствии он так вспоминал о своих первых впечатлениях:

«Это была первая весна, первое лето в Боровске. Все мне открывалось в новинку, впервые и по-хорошему волновало, навсегда запало в память. Я жил тогда полной жизнью. В учи­лище как-то сразу полюбил учеников, привязался к ним, и мои опасения, что преподавать будет скучно и неинтересно, рассеялись сами собой. Я не успел и оглянуться, как увлек­ся преподавательским делом. Оно меня окрыляло, доставля­ло радость доброго деяния. Я не только увидел, а сердцем почувствовал, что нужен боровским мальчишкам. А после школы дома ждали книги, рукописи, приборы. Научные за­нятия увлекли меня настолько, что я забывал о еде, прогул­ке, сне...»

Жилье он нашел не сразу. Поначалу остановился в но­мерах, но какая жизнь в гостинице? Шум, гам, суета, к то­му же все – отнюдь не для скудного учительского жалова­нья. Снять комнату или квартиру тоже оказалось непросто: староверы «щепотников» не жаловали, на постой не пуска­ли, хотя многие дома в городе пустовали. Наконец, после долгих хождений и уговоров Циолковскому уступили ог­ромный пустой бельэтаж. Первая же ночь чуть не стала тра­гической: хозяева натопили печку, раньше времени закры­ли заслонку трубы, и молодой учитель угорел – да так, что едва жив остался. Вскоре две комнаты на окраине города со скромным ежедневным обедом (щи да каша) сдал ему вдо­вец  Евграф  Николаевич  Соколов – священник расположенной поблизости единоверческой церкви. В Боровск он переехал после смерти жены из города Лихвина (ныне Чекалин) Тульской губернии. Для Циолковского знакомство с семьей Соколова оказалось судьбоносным. Обеды в доме готовила 23-летняя дочь Варюша – девушка застенчивая и бесприданница. Певуньей в округе слыла, на гуслях себе подыгрывала и вообще была натурой тонкой, художествен­ной. Читала Евангелие, глубоко вникая в смысл прочитан­ного, задавала мудреные вопросы. На постояльца глядела большими глазами, наполненными восторгом, светом и лю­бопытством.

Константин решился довольно быстро – сделал предло­жение и получил согласие. Венчаться ходили пешком в цер­ковь Рождества Богородицы, что выстроена в сельце Роща на левом берегу Протвы, близ Пафнутьева Боровского мо­настыря, в четырех верстах от самого города. Венчания не афишировали, гостей не созывали, полагающегося застолья не устраивали. Циолковский вообще никогда и ни при ка­ких обстоятельствах в рот не брал спиртного. Так что им­провизированный пир устроил для себя только тесть – большой почитатель Бахуса, пригласив для компании попа, венчавшего молодых. В сохранившихся мемуарах Циолков­ский рассказывает о своей женитьбе и последующей семей­ной жизни. Пишет обо всем открыто, без приукрашивания, не боясь сказать о себе обидную и нелицеприятную правду:

«Я женился <...> без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть. Будет работать и не помешает мне де­лать то же. Эта надежда вполне оправдалась. Такая подруга не могла истощить и мои силы: во-первых, не привлекала меня, во-вторых, и сама была равнодушна и бесстрастна. У меня был врожденный аскетизм, и я ему всячески помо­гал. С женой мы всегда и всю жизнь спали в отдельных комнатах, иногда и через сени. <...> До брака и после него я не знал ни одной женщины, кроме жены. Мне совестно интимничать, но не могу же я лгать. Говорю про дурное и хорошее. Браку я придавал только практическое значе­ние <...>».

Должно быть, не случись того, что случилось, – не было бы и того Циолковского, который в конце концов вывел че­ловечество на дорогу в Космос. Приходится отметить, одна­ко, положа руку на сердце, что в старости великий ученый был чересчур суров в оценке собственной молодости. Де­вушку, ставшую его женой, он конечно же любил – только по-своему, – и она отвечала ему взаимностью. И влечение, без которого невозможны брачные узы, безусловно было у обоих. Она родила ему семерых детей, вырастила их (хотя и не всех уберегла), как никто другой понимала чуть ли не мессианскую его предназначенность и космическую устрем­ленность его души. Создавала комфорт в семье, делила с му­жем все радости (коих было так мало) и горести (вот их-то было немерено), пережив его всего-то на пять лет. Он ценил ее, как верную спутницу, мать его четырех сыновей и трех дочерей, безропотно сносившую все лишения, невзгоды и удары судьбы. И все же страсть к другим представительни­цам прекрасного пола продолжала периодически вспыхивать у него до конца жизни...

Сначала он влюбился по очереди в дочерей смотрителя того училища, где преподавал. Отец их внезапно умер, мать умерла еще раньше, и прелестные девушки остались на по­печительстве старших братьев. Циолковский часто навещал эту семью и до конца дней своих не мог без трепета вспо­минать о том времени:

«Помню один момент, который не могу и теперь забыть. Было холодно, я прозяб и, по обыкновению, в субботу за­шел к Т. Никого не было дома, кроме девушки. Она пожа­лела меня и предложила погреться на лежанке, которая бы­ла в ее комнате. Через пять минут я обогрелся, но обаяние близости молодого существа осталось до сих пор. Видно, предвкушение любви не слабее ее продолжения.

Чем все это кончалось и была ли взаимность во всех мо­их любвях? Я не могу этого сказать, потому что никогда не объяснялся в своих чувствах. И как было это сделать, раз на моей ответственности была семья! Ни к чему бы это не при­вело при моем бессилии и незнании жизни.

Девушка скоро ослепла и уехала в Москву лечиться, где и умерла. Семья Т. также рассеялась, и никого из них уже не было в Боровске. Разлука с друзьями угнетала меня до нервного расстройства. Оно выражалось в непонятном стра­хе даже днем, при солнечном свете».

Но на этом неистовые (хотя и по-прежнему – сверхпла­тонические) увлечения боровского учителя не завершились:

«Через Т. я познакомился с другим домом. Тут я давал урок одной девице. В этой семье я встретил очень молодую замужнюю женщину, в которую после отъезда Т. и влюбил­ся без ума. Ее семья заменила мне семью Т. Разумеется, и она никогда не узнала о моих чувствах. Я только раз ее по­целовал под предлогом христосования.

—Можно с вами похристосоваться?

—Можно...

Я едва коснулся ее губ.

 Что же вы не сказали: "Воистину воскресе"? – заме­тил муж.

Как же ко всем этим невинным романам относилась же­на? Она была занята хозяйством и детьми, и потому я путе­шествовал по знакомым один. Сначала я рассказывал ей о своих наивных приключениях, и она даже не морщилась. Но потом она стала оскорбляться ими – и я уже ничего ей по­сле этого не передавал. Зачем возбуждать ревность. Это та­кое мучительное чувство! Я инстинктивно поступал хорошо. Она была спокойна, и мы жили мирно. Я иногда помогал ей по хозяйству, даже шил ей рубашки на машине. Теперь уже забыл про это, но она недавно мне напомнила. Были и ма­ленькие семейные сцены и ссоры, но я сознавал себя всегда виновным и просил прощения».

Семейная жизнь постоянно обогащалась рождением де­тей. В 1881 году появилась на свет дочь Любовь, в 1883 – сын Игнатий; потом родились еще три сына – Александр (в 1885 году), Иван (в 1888 году), Леонтий (в 1892 году), умерший от коклюша спустя год, и две дочери – Мария (в 1894 году) и Анна (в 1897 году). На второй год жизни в Боровске Циол­ковский получил известие о смерти отца, но на похороны не успел, так как письмо пришло с большим запозданием...

* * *

В Боровске у Циолковского в еще большей степени рас­крылся природный дар педагога, наставника. Он чувствовал чуть ли не отцовскую ответственность за судьбу неугомон­ной школьной детворы. Даже в глубокой старости Констан­тин Эдуардович с удовольствием вспоминал о начале своей учительской карьеры. Преподавание для него было забавой. Он сам придумывал задачи, где состязались козы и зайцы, ежи подсчитывали заготовленные на зиму яблоки, белки – орехи, а мыши – горох. Молодой учитель никогда не повышал голос, не наказывал, не унижал человеческого достоинства подростков, и его беспрекословно слушались не из боязни, а из уважения. Он удивлял ребят интересными историями, каких не было в учебниках, фантазия его казалась неисто­щимой. Так было всегда, пока уже в глубокой старости Циолковский вообще не оставил учительства. «Он умел расска­зывать детям так, – писал Виктор Шкловский, – что они как будто вместе с ним светлой стайкой, держась друг за друга, улетали в звезды».

Именно в Боровске Циолковский окончательно осознал и свое истинное предназначение, связанное с исследованием актуальных научных проблем и прокладыванием нетор­ных путей в воздушном океане и в безвоздушном простран­стве. О космических мечтах и воздухоплавательных надеждах Константина Эдуардовича сохранились воспоминания Павла Михайловича Голубицкого (1845–1911) – одного из пионеров телефонизации в России (по существу – отца рус­ского телефона). Проезжая через Боровск, он прослышал о чудаковатом учителе и, будучи сам одержимым технически­ми новациями, решил непременно с ним повидаться. Уви­денное поразило Голубицкого до глубины души:

«Я познакомился с Циолковским в г. Боровске, куда по­пал случайно несколько лет тому назад, и крайне заинтере­совался рассказами туземцев о сумасшедшем изобретате­ле – Циолковском, который утверждает, что наступит время, когда корабли понесутся по воздушному океану со страшной скоростью, куда захотят. Я решился навестить изобретателя. Первые впечатления при моем визите приве­ли меня в удручающее настроение – маленькая комната, в ней небольшая семья: муж, жена, дети и бедность, бедность из всех щелей помещения, а посреди его разные модели, до­казывающие, что изобретатель действительно немножко тронут: помилуйте, в такой обстановке отец семейства зани­мается изобретениями <...>».

Писано сие было уже в Калуге, после второй встречи с Ци­олковским. Голубицкий направил письмо в редакцию «Калуж­ского вестника» под названием «О нашем пророке». Цель пуб­ликации (она появилась 17 октября 1897 года) – помочь гениальному ученому в продолжении исследований.

Мысль о космических скоростях и межпланетных путе­шествиях не оставляла Циолковского никогда. Но была еще одна давняя мечта – цельнометаллический дирижабль. О, тогда эта идея захватывала многих! Мечты мечтами – требо­вались, однако, еще точный расчет и опытная проверка. Ма­тематические формулы давно уже стали его второй жизнью: они непрестанно роились в его голове и снились ему по но­чам. Позже он вспоминал:

«Смолоду да и всю жизнь я учился мыслить, преодоле­вать трудности, самостоятельно решать задачи. Наблюдая природные явления, пытался их обобщать, выводить зако­номерности, прибегал к математике. Это требовало напря­жения мысли, но было увлекательно. Ведь в мире так мно­го неразгаданного! Я, например, вжился в геометрию так, что мог без труда весь зримый мир, как огромную мозаику, разложить на составляющие его окружности, квадраты, ром­бы, трапеции... А треугольник мне рисовался гигантским циркулем – им при желании можно было измерить рассто­яние до далеких солнц с их планетами. Когда я открывал в классе мальчишкам увлекательные тайны шара или пирами­ды, я, в сущности, продолжал свои вечерние занятия. Я оду­хотворял математику не только для пользы преподавания, но и по внутренней потребности».

Поначалу будущего «отца космонавтики» занимал вопрос о механике в биологии. Первая написанная им в 1880 году работа носила название «Графическое изображение ощуще­ний». Он послал рукопись в любимый журнал «Русская мысль» и с нетерпением стал ожидать приговора редакции. Увы, не только не последовало никакого ответа, но ему во­обще не вернули рукопись. А ведь в ней уже были намечены и сформулированы многие идеи, касающиеся психологии и физиологии человека, которые волновали Циолковского до конца жизни. Воспроизводя по памяти содержание рукопи­си, он впоследствии писал:

«Содержание относится ко всем чувствующим организ­мам и состоит в следующем. Ощущения разделяются на по­ложительные и отрицательные. Первые приятны, вторые на­оборот. Таким  образом,   ощущение приравнивается к математической величине и может быть выражено числом. Два ощущения, совершенно разнородные, могут быть выра­жены одним и тем же числом, если доставляют одинаковое удовольствие или неудовольствие, только одно будет поло­жительно, а другое отрицательно. Интенсивность ощущения в зависимости от времени может быть выражена кривой в прямоугольных или других координатах. Два равных и одно­временных ощущения с противоположными знаками дают в результате нуль, т. е. ощущение безразличное: я ощущаю, но для меня это безразлично. Сумма положительных ощуще­ний каждого существа в течение всей его жизни, от зачатия до смерти, равна сумме отрицательных ощущений в течение той же жизни. Выводов может быть сделано множество, на­пример, чем больше у человека радостей, тем больше и стра­даний, чем меньше страданий, тем меньше и радостей. Кри­вая ощущений счастливого существа носит совершенно особый характер. Вообще, разница жизней разных существ выражается разными кривыми линиями. Но все эти кривые обладают и одним общим свойством: определенный интег­рал ощущений, умноженный на дифференциал времени, ра­вен нулю. В общем, у человека одна часть кривой от рожде­ния до 30–40 лет находится над осью абсцисс, некоторая часть близка к этой оси, наконец, третья часть ниже этой оси. Так же и у других существ. Выводы так черствы, так ужасны, что я впоследствии нажил себе под влиянием этих идей страх смерти. Только выбросив совершенно из головы эти мои работы, я избавился и от болезней. Прав ли я, и до сих пор не знаю».

Пришлось начинать все сначала. К лету 1883 года была готова новая рукопись на аналогичную тему – «Механика подобно изменяющегося организма», где на основе теорети­ческих выводов, заимствованных из анатомии и физиологии, раскрывалось строение организмов и их свойства в зависи­мости от размеров и тяжести; при этом выводились совер­шенно новые, доселе неизвестные закономерности, которые находили подтверждение в биологии. Тем же летом работа была отослана (точнее – передана с оказией) в Русское физико-химическое общество. Рецензировали творение моло­дого автора два маститых профессора. Первый (кажется, это был известный зоолог и антрополог А. П. Богданов), получив рукопись, схватился за голову и заявил, что механикой жи­вого организма может заниматься только сумасшедший. Фа­милия второго известна точно – великий русский физиолог Иван Михайлович Сеченов (1829–1905). Его отзыв, хотя и не столь убийственно-обескураживающий, также не давал основания для публикации: «Труд Циолковского, несомнен­но, доказывает его талантливость. Автор солидарен с фран­цузскими биологами-механицистами. Жаль, что он не закон­чен и не готов к печати...»

Одновременно новоявленный Ломоносов из Боровска начал заниматься теорией газов и солнечного лучеиспуска­ния (здесь он совершенно самостоятельно как бы заново от­крыл ряд существенных закономерностей, ранее уже выяв­ленных наукой). Но ученым-снобам выводы и прозрения какого-то там самоучки казались ученическими и компиля­тивными. Профессор П. П. Фан-дер-Флит, представляя ра­боту «Теория газов» на заседании физического отделения Русского физико-химического общества, отмечал, что, хотя в работе Циолковского и определена зависимость между скоростью молекул и плотностью газа или его молекуляр­ным весом, остается неустановленной величина молекул, расстояние между ними и их амплитуда. В данной связи «статья сама по себе не представляет ничего нового, выводы в ней не вполне точны, но тем не менее она обнаруживает в авторе большие способности и трудолюбие, так как автор не воспитывался в учебном заведении и своими знаниями обязан исключительно самому себе; единственным источни­ком для представленного сочинения автору служили некото­рые элементарные учебники механики, "Курс наблюдательной физики" профессора Петрушевского и "Основы химии" профессора Менделеева».

Известность изобретателя-самоучки постепенно росла. О нем прослышала первая русская женщина-математик, член-корреспондент Петербургской Академии наук Софья Василь­евна Ковалевская (1850–1891) и через горячего почитателя Циолковского – П. М. Голубицкого – пригласила боровского учителя к себе в гости. Однако знакомство и встреча не состо­ялись из-за природной скромности и застенчивости Констан­тина Эдуардовича. Голубицкий же рассказал о Циолковском еще одному светилу русской науки, первооткрывателю фи­зического явления фотоэффекта – Александру Григорьеви­чу Столетову (1839–1896).

По свидетельству все того же Голубицкого, Столетов, яв­лявшийся профессором Московского университета и воз­главлявший физическое отделение Общества любителей ес­тествознания, антропологии и этнографии, «старался подать руку помощи всем мелким сошкам русской науки, если б они только знали ее хоть немножко и горячо ее любили». Но то «мелкие сошки», а тут – Циолковский! Столетов интуи­тивно почувствовал, что имеет дело с неординарной лично­стью, и пригласил боровского изобретателя в Москву высту­пить с докладом о дирижабле в Политехническом музее на заседании Общества любителей естествознания.

Научный дебют молодого ученого прошел успешно, не­смотря на то что докладчика более всего волновала пробле­ма собственной глухоты (он практически не слышал задавае­мых вопросов и последовавшего за ними обсуждения). Окрыленный приемом и признанием Циолковский вернулся домой, и в ту же ночь случилось несчастье, чуть не поставив­шее крест на всех его мечтах и планах. От развеянных вет­ром не погасших углей из соседнего двора загорелось дере­вянное строение, где Константин Эдуардович с семьей снимал квартиру. Еле успели выскочить и спасти детей. Сго­рело всё, включая рукописи и библиотеку. Из нажитого не­хитрого добра удалось спасти лишь швейную машинку, ко­торую неизвестно кто выбросил в окно. А еще Циолковский с семьей пережил наводнение (не последнее в его жизни), когда по весне Протва из-за ледяного затора разлилась так, что льдины звенели о железные болты на ставнях, а в зали­тых водой горницах можно было передвигаться, только пры­гая со стула на стул да с табуреток на кровать.

После пожара боровский изобретатель впал на некоторое время в отчаяние и депрессию. Но жажда истины и сила во­ли победили. После переселения на новую квартиру опыты и расчеты продолжились с утроенной силой. В 1890 году он послал работу о металлическом дирижабле в Петербург Дмитрию Ивановичу Менделееву (1834–1907), находивше­муся в зените своей славы. В статье рассматривалось устройство складной металлической оболочки дирижабля, состоя­щей их конических поверхностей, соединенных мягкими лентами. Великий химик, уделявший большое внимание те­оретическому и практическому воздухоплаванию, не замед­лил с ответом. Оказывается, он и сам когда-то занимался похожим вопросом, но пришел к выводу о неперспективно­сти подобного летательного аппарата. По его мнению, ме­таллическая оболочка, составленная из многих частей, не­практична и ненадежна.

Отрицательный ответ не обескуражил Циолковского, он резонно возразил мэтру: в предлагаемой модели не множе­ство, а всего лишь десяток частей (и даже это количество можно уменьшить), что существенно меняет дело. Одновре­менно с письмом из Боровска была отправлена небольшая посылка со складной бумажной оболочкой – всего пять ча­стей. Модель можно было надуть насосом и наглядно убедиться в простоте и надежности всего устройства. Менделе­ев сдался и направил работу молодого ученого вместе с моделью в VII (воздухоплавательный) отдел Русского техни­ческого общества с просьбой заслушать доклад на данную тему, назвав автора «очень талантливым господином». Одна­ко мнение петербургских экспертов опять оказалось не в пользу провинциального  изобретателя. Признавая  оригинальность проекта складывающейся металлической оболоч­ки, они зациклились на проблеме, как им казалось, неуправ­ляемости металлического аэростата.

В заключении экспертов и докладе, сделанном по данно­му вопросу, отмечалось: «Подобные аэростаты вряд ли мо­гут иметь какие-либо практические значения, хотя и очень много обещают с первого взгляда. Очевидно, что г. Циол­ковский не знаком с современною техникою воздухоплава­ния и потому не обратил должного внимания на указанную сторону вопроса и занялся им исключительно с геометриче­ской точки зрения. Здесь нужно отдать полную справедли­вость г. Циолковскому, что расчеты произведены им вполне правильно и весьма добросовестно... Что касается до конст­руктивной стороны дела, то на нее г. Циолковским не обра­щено почти никакого внимания... Переходя к заключению о проекте г. Циолковского, должно сказать, что, хотя и нель­зя придать ему особенно большого практического значения, но не могу также не признать за этим проектом то достоинство, что он составлен на основании ясного понимания гео­метрических форм и весьма толково изложен. Энергия и труд, потраченные г. Циолковским на составление проекта, доказывают его любовь к избранному им для исследования предмету, в силу чего можно думать, что г. Циолковский со временем может оказать значительные услуги воздухоплава­нию и потому вполне заслуживает нравственной поддержки со стороны Технического общества». В протоколе заседания VII (воздухоплавательного) отдела Русского технического общества от 23 октября 1890 года недвусмысленно разъясня­лось, что означает эта самая «нравственная поддержка», ис­ключавшая какую бы то ни было материальную помощь: «Сообщить г. Циолковскому мнение отдела о его проекте и указать на различные попытки постройки такого рода аэро­стата, причем ходатайство его о субсидии на постройку модели отклонить».

Откуда же было знать «мудрецам» из Русского техниче­ского общества, что кредо автора отвергнутого ими проекта было – «Наперекор всему!»? Получив «приговор» по почте, он не медля приступил к изготовлению оболочек из гофри­рованного металла для новой модели дирижабля (раньше та­кие оболочки и их сегменты делались из бумаги и ткани). Вопрос об управляемости или неуправляемости летательного аппарата вообще являлся жизненно важным. В попытке его кардинального решения и родилось понятие «дирижабль», французское слово «dirigeable» означает «управляемый». В конце XIX – начале XX века разносторонние проблемы воз­духоплавания находились в центре внимания мировой науч­но-технической мысли. Не только на страницах специальных журналов, но и в прессе происходил интенсивный обмен мнениями и обсуждение наиболее продуктивных идей. Авиа­торы и воздухоплаватели надолго сделались кумирами широ­чайших масс. Демонстрации полетов и катание всех желаю­щих, у кого хватало денег на оплату, проводились во многих крупных городах, приурочивались к ярмаркам и народным празднествам.

Битва за дирижабль продолжалась. Спустя два года, уже находясь в Калуге и имея на руках изданную при содейст­вии друзей брошюру «Аэростат металлический управляе­мый», Циолковский вновь вынес свои идеи и выводы на суд VII (воздухоплавательного) отдела Русского технического об­щества, который рассмотрел материалы, представленные ав­тором в январе 1893 года. И вновь заключение экспертов бы­ло неутешительным: «Автором разработана геометрическая сторона вопроса, остальные части проекта только слегка намечены... Первое, на что должно указать г-ну Циолковскому, это, что создать оболочку, вовсе не пропускающую газа, дело весьма нелегкое вообще, а тем более по отношению к оболоч­ке, имеющей ряд складок, находящихся в движении (здесь, однако же, будет уместно заметить, что складки составляют слабую сторону конструкции и желательно по возможности уменьшить число их...) <...> В заключение считаем нужным напомнить те основные положения воздухоплавательной техники, которые ныне никем уже не оспариваются и кото­рые, по-видимому, неизвестны г. Циолковскому: 1) аэростат по существу дела всегда останется игрушкою ветра; 2) те по­ступательные скорости, которых можно достигнуть на аэростатах, во всяком случае не дадут возможности во всякое время двигаться с определенною скоростью в желаемом на­правлении; 3) каких бы успехов ни достигла техника устрой­ства управляемых аэростатов, все же полеты на них надобно считать самым дорогим способом передвижения, оправды­ваемым исключительными, специальными целями».

Циолковский предвидел высокомерное неприятие со стороны официальной науки и обратился к русской общест­венности: «К вам обращаюсь, молодые и великодушные си­лы: потрудитесь над великим делом и где нельзя решить во­прос умозрительно. Возьмите на помощь опыты. Я не мог очень увлекаться умозрительным методом, так как на реше­ние вопроса воздухоплавания таким образом потребовались бы десятки лет и силы, превышающие мои собственные. Блестящие теории создадут поколения <...>».

Однако энтузиазма и моральной поддержки «великодуш­ных сил» было недостаточно – требовались денежные сред­ства для закупки приборов и материалов, создания новых моделей и проведения дорогостоящих опытов. Между тем неограниченные возможности использования воздушных аппаратов любых типов в военных целях делали работу в данной области предметом пристального внимания армейских чинов и разведывательных служб потенциального про­тивника. Неудивительно, что имя Циолковского вскоре ста­ло известно на Западе, поначалу даже в большей степени, чем в родном Отечестве. Но главные баталии за металличе­скую летательную машину были еще впереди.

* * *

Лучшие мысли и озарения всегда приходили к нему на просторе: в лесу, в поле, на реке или наедине с небом – яс­ным, солнечным, звездным или облачным – как будто сам Космос нашептывал пытливому искателю истины о своих сокровенных тайнах. Глядя в небо, легче было представлять и полет разрабатываемых им аппаратов. «Так идут к звез­дам» – набатом звучал в его мозгу девиз братьев Монгольфье, давно ставший внутренней пружиной всех его устрем­лений. Необъятные приокские дали давали полную свободу мыслям. Так родилась первая «космическая рукопись» Ци­олковского – «Свободное пространство», датированная концом марта – началом апреля 1883 года (однако продумывание общего плана и наиболее существенных деталей началось еще раньше – в Боровске). Мысленное путешест­вие в Космос здесь осуществлено с помощью полого сталь­ного шара, снабженного особыми «приборами» (терминоло­гия Циолковского), наподобие пушек. Пушка стреляет, а металлический шар (прообраз всех космических аппаратов) перемещается в противоположном направлении. До ракеты остается всего лишь один маленький шаг, а форму космиче­ского корабля подскажет любимый дирижабль.

Межзвездная среда (а Космос – это и есть «свободное пространство», к тому же еще и подлинное царство свобо­ды!) описана так, как будто Циолковский наяву побывал там, воочию увидел бездонную глубину и пугающую черно­ту Вселенной:

«Взгляните кругом – вы не увидите наше прелестное го­лубое или темно-синее небо в виде полушара с рассеянны­ми кое-где светлыми облаками. Вы не увидите также наше ночное небо с мигающими, как бы живыми звездами. Нет.

Вы увидите мрачный, черный, как сажа, полный (а не полусферу, не свод) шар, в центре которого, вам кажется, помещены вы. Внутренняя поверхность этого шара усыпана блестящими точками, число которых бесконечно больше числа звезд, видимых с Земли. Каким мертвым, ужасным представляется это черное небо, блестящие звезды которого совершенно неподвижны, как золотые гвозди в церковных куполах! Они (звезды) не мерцают, как кажется с нашей планеты, они видны совершенно отчетливо. Впрочем, черно­та кое-где кажется как будто чуть позолоченной. Это – ту­манные пятна и Млечный Путь, который в виде светлой широкой полосы идет по большому кругу черного шара.

Если бы нам позволили выбирать, то мы могли бы вы­брать даже такую точку мира, из которой вид еще мрачнее.

Сейчас мы глядим из точки, взятой внутри нашего Млеч­ного Пути, вид которого – диск или кольцо и сущность ко­торого состоит из отдельных звезд. Млечный Путь не один – таких кружков множество,  они представляются с Земли маленькими туманными пятнышками, иногда види­мыми только в телескоп.

Если перенестись к одному из этих туманных пятнышек, то пятнышко представится состоящим из множества звезд и Млечного Пути. Наш же Млечный Путь покажется оттуда туманным пятнышком.

Мы выберем точку вне каждого из этих звездных дисков. Тогда мы не увидим уже отсюда блестящих точек звезд: мы увидим только черноту и туманные – белесоватые или золо­тистые – пятна, каждое из которых есть Млечный Путь.

Но это уже слишком: я предпочитаю выбрать звездное небо».

Река всегда давала ему необходимую разрядку. Отдохнув, Циолковский с утроенной силой мог заниматься математи­ческими вычислениями. Купаться любил всегда, сколько се­бя помнил, – с раннего детства и до глубокой старости. Вез­де, где приходилось жить, имел лодку и, как правило, с собственными усовершенствованиями; веслами мог грести до изнеможения. Зимой самозабвенно катался на коньках, на ветру, точно парус, раскрывал зонтик, существенно нара­щивая скорость. Однажды на лету врезался в прорубь и по­шел ко дну. Едва спасся, выкарабкавшись на лед. На моро­зе обледенел так, что еле добрался до дома, звеня, как хрустальная люстра, сосульками от каждого шага.

Почти всегда его окружали дети, и он охотно демонст­рировал им разные самодельные диковинки: паровую и элек­трическую машины, воздушный насос и прочее. Чужие де­ти следовали за ним гурьбой, свои – держась за штанину или за руку. С высокого берега, что по-над заливным протвинским лугом, он с азартом запускал с ними воздушных змеев разной конфигурации. Летом, где бы ни был, клеил модели воздушных шаров. Один огромный монгольфьер поднимался ввысь с помощью горячего воздуха, полученно­го от сжигания лучин, помещенных на проволочной сетке. Как-то огонь пережег страховочную нитку, а ветер сдул го­рящие лучины, разметав их над городом. Один дом чуть не загорелся, и Циолковскому пришлось объясняться в поли­цейском участке.

Особенно привязался к нему старший сын Игнатий. Сколько раз поднимались они на Городище – самую высо­кую точку в округе, откуда, как на ладони, открывается весь Боровск и Пафнутьев монастырь. Сын просто засыпал отца вопросами: кто летает быстрее – стриж или кобчик, сколь­ко домов в городе, как измерить расстояние от горы до их двора. В мальчике явно просыпался математик. Еще Игнатий любил заниматься гимнастикой. Вместе с сестрами со­ставлял гербарий, по-русски и по-латыни подписывал засушенные листики, цветы и травы.

Мелкие неурядицы не лишали Циолковского оптимизма и, как бы сказал Джордано Бруно, – героического энтузиаз­ма. Задуманное он всегда стремился довести до конечного результата. Взлет души всегда сопровождал песней. Петь он любил, но без слов – как птица (пояснял он). Любимыми народными песнями были у Константина Эдуардовича – «Не слышно шума городского...», у жены Вари – «Что ты жадно глядишь на дорогу...». Внутри же постоянно звучало то, что древние и средневековые мудрецы именовали «музы­кой сфер», имея в виду и небеса, и бесконечный Космос. Его рабочий день начинался с «песни без слов» – достаточ­но внятного мурлыканья себе под нос. Мелодия как бы рож­далась сама собой и всякий раз была новой, точно ее рет­ранслировал какой-то незримый и неведомый источник.

И в юности, и в зрелом возрасте он иногда воображал се­бя композитором. После прочтения «Борьбы миров» Уэллса ясно представил крушение мира и гибель Земли. Его охва­тили отчаяние и скорбь, а в глубине души возникли рыдаю­щие звуки, плач по гибнущему человечеству. Циолковский принялся мысленно сочинять «Реквием». В этой, казалось бы, трагической теме все-таки не было полной безнадежно­сти. Трагическое сливалось с торжественным, жизнеутверж­дающим. Мелодия передавала ощущение гибели мира и в то же время звучала дифирамбом всему живому, гимном вечно обновляющейся Вселенной.

Коллеги по работе относились к Циолковскому со снис­ходительным недоверием, если не сказать – с подозритель­ностью. Он не курил, не пил, игнорировал всякого рода «мальчишники» с обязательными и безудержными возлияни­ями, не брал подарков и подношений, не давал частных уро­ков с целью извлечения дополнительной прибыли за счет своих же учеников, – словом, не делал всего того, чем обыч­но занималось большинство провинциальных учителей. Од­нажды, дабы избавиться от него как свидетеля обильного за­столья, устроенного одним толстосумом по случаю удачной переэкзаменовки своего нерадивого отпрыска, сослуживцы накляузничали на «белую ворону» начальству, и Циолков­ского вызвали для объяснений в Калугу. Обвинение было выдвинуто нешуточное: дескать, публично и вольно истолковывает Евангелие. Подобная крамола, если бы только она подтвердилась, могла стоить вольнодумцу карьеры, но Циол­ковский текстуально доказал, что приписываемые ему «воль­ности» присутствуют... в самом Евангелии от Иоанна.

Некоторое удовлетворение доставляла переписка и об­мен мнениями со столичными учеными, экспертами, жур­налистами. Иногда греющие душу контакты происходили и в самом Боровске. Так случилось, когда летом 1891 года сю­да приехал известный уже в то время археолог Александр Андреевич Спицын (1858–1931) – друг детства и одно­классник по Вятской гимназии. Спицын занимался раскоп­ками курганов древних вятичей – восточнославянского со­юза племен, обитавших в бассейне верхнего и среднего течения Оки, включая и территорию современной Москов­ской области. Вятичские курганы, кучно встречающиеся по всему Поочью, и сегодня поражают своим неразгаданным величием и таинственностью. Трудно избавиться от мысли, что сии грандиозные сооружения созданы обыкновенными людьми, а не какими-то сказочными великанами. В окрест­ностях Боровска тоже немало подобных рукотворных хол­мов (среди них и наиболее загадочные – так называемые длинные курганы). Раскопки этих насыпных пирамид древ­ности велись неоднократно и в разных местах, однако про­блема вятичей, упомянутых уже в Несторовой «Повести временных лет», по сей день продолжает оставаться дискус­сионной. И первым возмутителем спокойствия здесь как раз и стал Спицын: еще в студенческие годы он опублико­вал статью на данную тему (общее число публикаций к кон­цу его жизни достигло трехсот).

Молодой ученый-археолог не побоялся выступить против непререкаемого авторитета таких историков, как Карамзин и Костомаров, утверждавших, что заселение Вятского края шло из Великого Новгорода, а легендарные вятичи со сво­им вождем и первопредком Вятко никакого отношения к этому не имели (даже с точки зрения здравого смысла и эле­ментарной логики последнее утверждение выглядит по меньшей мере странным). Мнение же Спицына, которое он попытался обосновать в кандидатской диссертации, было совершенно иным: заселение и освоение Вятского края шло не из Новгородчины, а с территорий современных Влади­мирской и Московской областей, что создавало естествен­ный мостик между северными и южными вятичами. Диссер­тацию Спицына «зарезали» (как говорят сейчас и говорили уже тогда), и ему пришлось выбирать другую тему, не раз­дражавшую консервативных столпов науки. Но на убежден­ность Спицына в своей правоте данный прискорбный факт никак не повлиял. Он был такой же непокорный бунтарь, как и его друг детства Циолковский. Это и сблизило родст­венные души – их контакты путем переписки продолжались до самой смерти археолога, ставшего в конце жизни членом-корреспондентом Академии наук СССР.

Ни в письмах, ни в чьих-либо воспоминаниях не сохра­нилось никаких сведений о том, принимал ли участие Кон­стантин Эдуардович в спицынских раскопках. Он вполне мог составить компанию другу детства во время осмотра курганов в окрестностях Боровска. Где, как не на приво­лье, поговорить по душам? Да и летом учительских дел по­убавилось – каникулы! К древней истории края Циолков­ский давно проявлял повышенный интерес. Известно, например, что он лично участвовал в обследовании огром­ной древней пещеры, расположенной на склоне глубокого Текижского оврага (в настоящее время вход в пещеру за­сыпан).

* * *

В училище за глаза Циолковского прозвали Желябкой. Нужно вспомнить один из самых трагических эпизодов рус­ской истории XIX века, дабы осознать, что это тогда озна­чало. 1 марта 1881 года народовольцы убили царя Алексан­дра II. Подготовил террористический акт Андрей Желябов, случайно арестованный накануне покушения. Вместе со всеми «бомбистами» он был приговорен к смертной казни и повешен на Семеновском плацу в Петербурге. Прозвище, напоминавшее о кровавом событии, в любом случае означа­ло непримиримое и опасное диссидентство и вовсе не в бы­товом его проявлении. Одним словом, отношения с колле­гами по уездному училищу и начальством были сугубо официальными, а порой – более чем натянутыми.

Впрочем, не со всеми. По воспоминаниям Любови Кон­стантиновны Циолковской, напротив одного из домов, где они квартировали, проживал учитель истории и географии Евгений Сергеевич Еремеев, с ним отец особенно сдружил­ся. На квартире Еремеева частенько собирались лучшие лю­ди города, пели песни, декламировали стихи. Любовь Кон­стантиновна запомнила светелку Еремеева еще и по бурным спорам. Позже Еремеев женился на подруге жены Циолков­ского Варваре Гавриловне Сорокиной, и они переехали в Калугу, а когда туда перевели Константина Эдуардовича, то подыскали ему квартиру.

Проводы семейства Циолковских также запомнились многим. Вместительный возок окружила толпа народа. От имени училища подарили серебряную икону «Св. Констан­тин и Елена» – в память о небесном покровителе Константина Эдуардовича. Хор мальчиков, бывших его учеников, звонко грянул «Многая лета». Кто-то произнес традицион­ное «С Богом!», все перекрестились, и санный возок, поти­хоньку набирая скорость, тронулся вперед, увозя Циолков­ского навстречу прижизненной и посмертной славе...

КАЛУГА: НА ПЕРЕКЛИЧКЕ ВЕКОВ

Один из старинных и достославных городов земли Рус­ской – Калуга – известен по документальным источникам с XIV века. Однако с XX века он навсегда связан с именем Циолковского, который прожил здесь сорок три года.

В Калугу Константина Эдуардовича перевели по личной просьбе директора народных училищ Калужской губернии, до него давно уже доходила молва о талантливом и усердном преподавателе. Обещана была прибавка в жалованье – поч­ти на десять рублей. Деталь весьма существенная – особен­но с учетом того прозаического и безрадостного факта, что иных доходов, кроме зарплаты кормильца-учителя, у многодетной семьи не было. О временном размещении также бы­ло заранее договорено. Так что после утомительного пути семейство учителя с мороза попало в чистые натопленные комнаты, где их поджидала трапеза с чаепитием. Любовь Константиновна Циолковская сохранила воспоминания о приезде семьи в Калугу:

«<...> Стемнело, когда мы въехали в Калугу. После пус­тынной дороги было приятно смотреть на мелькавшие огоньки и людей. Город нам показался огромным. Такое представление вызывалось отчасти небольшими размерами Боровска, отчасти тем, что наше новое помещение было да­леко от вокзала, со стороны которого мы въезжали. Наша квартира была на Георгиевской улице (теперь улица Револю­ции 1905 года), против церкви. Помню, как подъехали мы к небольшому домику. С лампой в руках встретила нас привет­ливая хозяйка Наталья Ивановна Тимашова, которая прово­дила нас в квартиру и напоила горячим чаем. Измученные, мы улеглись спать на полу, так как мебель была еще в доро­ге... В Калуге было много мощеных улиц, высоких домов и лился звон множества колоколов. В Калуге с монастырями насчитывалось 40 церквей. Жителей числилось 50 тысяч».

Калуга жила размеренной жизнью губернской столицы с его всесильным и всюду сующим свой нос чиновничеством; всем интересующейся провинциальной интеллигенцией; цветущим дамским обществом, гудящим, как просыпающийся пчелиный улей, и все знающим наперед, всегда что-то за­тевающим и активно обсуждающим (во многом заменяющим и уж наверняка опережающим любые средства массовой ин­формации); наконец, с ухоженной, не оставляемой без при­смотра детворой. Здесь считалось чуть ли не дурным тоном не знать истории своего города, и уж наверняка любой жи­тель мог указать дом, в котором до 1870 года жил с семьей и челядью отправленный сюда в почетную ссылку некогда грозный и неуловимый имам Шамиль.

Отныне Константину Эдуардовичу Циолковскому пред­стояло почти четверть века служить в Калужском уездном училище и других городских учебных заведениях. Так, уже начиная с 1899 года он стал преподавать кроме арифмети­ки и геометрии еще и физику в женском епархиальном училище – закрытом учебном заведении для детей духо­венства. Не обошлось и без конфликта с губернским начальством, обратившим внимание, что в классах, где пре­подает Циолковский, все учатся без «двоек». Оказалось, что глухой учитель с добрыми, как у праведника, глазами их попросту никогда никому не ставил. Как же так? Разве допустимо такое? Сие противоречит всем канонам обуче­ния и воспитания! Доказывать же что-либо чинушам от ка­зенной педагогики – дело во все времена абсолютно бессмысленное...

Преподавать физику было особенно интересно, ибо, на­ряду с привычными вещами и явлениями, она предоставля­ла возможность говорить о законах воздушного и безвоздуш­ного пространства, летательных аппаратах и вообще – о чем угодно, что подсказывало воображение. Благо контроля осо­бого не было, несмотря на принадлежность училища к цер­ковному ведомству. Девушки в епархиальном училище – до­чери священнослужителей различных рангов (коих в народе всех скопом обычно именовали поповнами) – оказались от­нюдь не кисейными барышнями. Они были начитанными, решительными и отчаянными. Одна из таких (с хрестома­тийной фамилией – Ларина), наслушавшись рассказов Ци­олковского о парашютах и парашютных прыжках, спрыгну­ла с раскрытым отцовским зонтом с крыши коровника. Удар оказался столь сильным, что незадачливая парашютистка по­теряла сознание.

Основную трудность представляла все та же глухота. Приходилось больше объяснять, чем спрашивать. Чтобы ус­лышать ответ на заданный вопрос, нужно было становиться совсем рядом с девицей, и та звонким голосом вещала пре­подавателю на левое ухо (а заодно – и всему классу) про разного рода физические материи. Каждый класс насчиты­вал не менее ста человек – цифра, не сравнимая с тепереш­ними временами. Управлять такой аудиторией было совсем непросто. В реальном училище сладить с такой оравой практически не удавалось. Правда, там количество учеников в старших классах значительно уменьшалось. В «епархиалке» же строжайшую дисциплину обеспечивали классные дамы, которым по уставу положено было присутствовать на всех уроках и следить за порядком. Да и контингент учащихся оставался здесь стабильным до самого последнего класса. Зато специфическая женская аудитория создавала дополни­тельные трудности для мужчин-преподавателей. Бывало, ученицы выходили замуж за своих учителей. Циолковский не без легкой иронии оценивал в старости «епархиальный этап» своей преподавательской деятельности, который в це­лом он очень любил:

«В каждом классе было две-три хорошеньких. Но на ме­ня никогда не жаловались и не говорили: "Он ставит балл за красоту, а не за знание". Глядеть на девиц было некогда, да и стыдно было оказать малейшее предпочтение. Я даже прибавлял дурнушкам, чтобы не вызывать ни малейшего по­дозрения в пристрастии. Опыты показывал раза два в месяц, ибо на них не хватало времени. Более других нравились опыты с паром, воздухом и электричеством».

Впоследствии некоторые ученицы по просьбе музейных работников написали воспоминания о своем добром и чу­даковатом учителе. Припоминали, что он нередко прихо­дил на занятия с завязанным горлом: следствие мучитель­ного хронического заболевания, оно очень беспокоило Циолковского, хотя о нем мало кто догадывался. При объ­яснении какого-либо вопроса любил подкреплять свои мысли рисунками на доске или простенькими опытами. Одет был по форме, но носил грубую простую обувь. Длин­ные до плеч волосы, очки в железной оправе, на улице в прохладные дни – неизменная крылатка с бронзовыми за­стежками в виде львиных голов, черная широкополая шля­па и неизменный зонт в руках, служивший одновременно и тростью. Часто видели его и на велосипеде, знакомом всей Калуге.

На выдумки он был неистощим. Старшую дочку выучил азбуке с помощью водометной спринцовки: струйкой воды чертил буквы на полу – вмиг все запомнились. К электри­ческой машине подсоединял «осьминога», сделанного из па­пиросной бумаги, и тот хватал изумленных зрителей и уча­щихся  за  нос.   В  епархиальном училище его коронным номером считался опыт с наполненной горячим воздухом моделью аэростата. Девиц восхищал не столько сам мон­гольфьер, сколько привязанная к нему куколка, она носилась под потолком, приводя учениц в восторг до визга.

Собственные дети также требовали ежедневного ухода и внимания. Основная тяжесть по их воспитанию ложилась на мать. Они росли в аскетических условиях, к коим давным-давно привыкли родители. Сызмальства приучались к по­рядку и дисциплине. Когда Константин Эдуардович рабо­тал, запрещалось мешать, шуметь, громко разговаривать, бегать, прыгать, производить уборку. Прослывший либе­ральным преподавателем, отец в собственной семье был строг и подчас суров. Иногда он становился невоздержан­ным, горячился, кричал, порою давал шлепок. Изматываю­щая усталость и хронические болезни не прибавляли ему ра­дости. Старшая дочь, Любовь Константиновна, вспоминает:

«Положение семьи усиливало трагизм его жизни: родные терпели не только материальные невзгоды (я говорю о про­шлом), но изоляцию от людей, почти наподобие тюремной. Отец это осознавал и страдал за нас, и все же во имя науки не менял ни своей отшельнической жизни, ни нашей. Мы должны были нести эту жертву для науки».

Сам Циолковский лишь подтверждает сей грустный вывод:

«На последний план я ставил благо семьи и близких. Все для высокого. Я не пил, не курил, не тратил ни одной лиш­ней копейки на себя, например на одежду. Я жил всегда почти впроголодь, был плохо одет. Умеря себя во всем до последней степени, терпела со мною и семья. Мы были, правда, довольно сыты, тепло одеты, имели теплую кварти­ру и не нуждались в простой пище, дровах и одежде. Но я часто на все раздражался и, может быть, делал жизнь окру­жающих тяжелой, нервной. Не было сердечной привязанности к семье, а было напускное, не натуральное, теоретичес­кое. И едва ли от этого было легко окружающим меня людям. Была жалость и правда, но не было простой страст­ной человеческой любви».

И все же детей своих (а позже и внуков) Циолковский любил до самозабвения: возился с ними, делал игрушки, ка­тал на лодке, обучал чтению и сам читал им вслух разные книги. А какую елку он наряжал перед каждым Рождеством! Сколько радости детям доставляли, как правило, самодельные новогодние и рождественские подарки! Книжные при­страстия сохранялись в семье на протяжении десятилетий. Любимым семейным чтением были басни Крылова, расска­зы Чехова, Короленко, Горького, отдельные произведения Тургенева и Мамина-Сибиряка. Неутомимой сказочницей запомнили дети мать Варвару Евграфовну. Та одинаково любила по многу раз пересказывать детям и русские народ­ные сказки, и сказки Шарля Перро, братьев Гримм и Хан­са Кристиана Андерсена.

Всю жизнь вынужденный скитаться по чужим углам и квартирам Циолковский только в мае 1905 года, наконец, приобрел на собранные по грошу деньги собственный дом на Коровинской улице, где теперь размешается Мемориаль­ный музей ученого. Деревянный дом требовал ремонта и достройки. Первоначально здесь вообще была только одна жилая комната да холодные темные сени. Комнату раздели­ли на две части – для Варвары Евграфовны с детьми и для кабинета Константина Эдуардовича. Постепенно дом раз­растался: сначала к его передней части пристроили жилое помещение с двумя окнами, затем достроили второй этаж – светёлку, куда сразу же переселился хозяин со всеми свои­ми книгами и приборами. Но прежде семью ждало еще од­но испытание: весной 1908 года дом, стоявший неподалеку от реки, затопило весенним разливом, уровень воды в по­мещениях превысил метр. Пострадало всё, особенно – кни­ги. По свидетельству очевидцев, пойма после ночного на­воднения Оки представляла собой сплошное желтое море, тянувшееся до самого горизонта, по которому можно было передвигаться только на лодках. Над водой торчали крыши домов, а дом Циолковского, расположенный в самой низи­не, можно было найти только по печной трубе. Хозяину вместе с женой и детьми удалось благополучно покинуть затопленное жилище и спастись в одном из домов, располо­женных выше по крутому склону, куда уводит улица, ныне носящая имя Циолковского. Самым большим ударом для Константина Эдуардовича оказалась насквозь промокшая библиотека: каждую книгу пришлось сушить по листочку, а в итоге получались сморщенные и покоробленные книги-калеки.

В доме на Коровинской был раз и навсегда заведенный распорядок дня. Средняя дочь Циолковского – Мария Кон­стантиновна – вспоминает:

«День у нас протекал так. К 9 часам утра мы уходили в гимназии: я – в казенную, Аня – в частную (М. И. Шалае­вой), отец – в епархиальное училище. Часам к 2 собирались.

Обедали вместе. Если кто из детей приходил раньше, то ждал, когда к столу соберутся все. Жизнь текла строго и раз­меренно.

В дореволюционное время было много религиозных пра­здников, и занятия в эти дни не проводились. Этими сво­бодными днями отец пользовался для своей научной рабо­ты. В каникулы, сразу после утреннего чая, он брался за дела и работал до обеда, а после вечернего чая ездил на ве­лосипеде в бор или ходил купаться на речку Ячейку.

Из знакомых отца у нас часто бывали Василий Иванович Ассонов с сыновьями Александром и Владимиром. Стар­ший – Александр работал в Москве на заводе, через него можно было получить образцы латуни, жести, которые отцу нужны были для изготовления моделей дирижаблей. Быва­ли братья Доброхотовы, П. П. Каннинг, иногда случайные гости: студенты, гимназисты, учащиеся реального училища, интересовавшиеся трудами отца. Он любил рассказывать им о своих мечтах.

Бывали у нас изредка гости, знакомые родителям еще по Боровску: Еремеевы, Казанские, Чертков. Обычно они при­ходили на папины или мамины именины. Мама пекла пи­роги, был торжественный чай с вареньем. Вина никогда не подавалось. Пустых разговоров, даже за праздничным сто­лом, отец не любил. Если разговор казался ему скучным, он иногда, к ужасу матери, уходил от гостей к себе в комнату. Большие праздники у нас тоже отмечались. Мама была ре­лигиозна. Под Рождество зажигались лампады, на столах появлялись белые скатерти, пеклись пироги и покупался традиционный гусь.

К нам отец был обычно строг и не любил менять своих ре­шений. Если на просьбу куда-либо пойти он говорил "нет", то спорить было бесполезно – никакие слезы не помогали. Когда мы стали старше, нас начала тяготить такая строгость. Ведь хотелось погулять, сходить на бульвар, на каток.

Вообще у матери была трудная жизнь. Когда дети были маленькими, нужно было соблюдать тишину, чтобы плачем они не мешали отцу. Это было нелегко. Было много и де­нежных затруднений. Лишь при строгом режиме экономии можно было жить на зарплату отца. Ситцевые домашние платья и даже драповые пальтишки мама шила нам сама. Из хозяйственных сумм ухитрялась покупать мебель. Даже с уборкой и то возникали трудности. Для этой работы прихо­дилось выбирать время, когда отца не было дома, потому что он терпеть не мог возни и суеты, которые нарушали по­рядок его жизни».

***

Сыновей он терял одного за другим: в младенчестве в 1893 году умер Леонтий, в 1903 году покончил с собой Иг­натий, в 1919 году в невыносимых мучениях скончался от заворота кишок Иван, в 1923 году ушел из жизни последний сын Александр, учительствовавший на Украине (по некото­рым сведениям, он также покончил жизнь самоубийством). Смерть каждого из них доставляла невыносимые страдания. Незадолго до смерти он пережил еще одну утрату: от скар­латины умер его внук – Женя. Дед был безутешен. Рыдая и не стыдясь слез, он говорил: «Точно кто-то беспощадный ворвался к нам и выхватил ребенка». После этого обострил­ся его собственный недуг (рак желудка), сопровождавшийся непрерывными и все более усиливающимися болями, кото­рый в конце концов и свел его в могилу.

Страшные муки – до конца дней своих – испытывал он из-за самоубийства Игнатия, виня себя за то, что не смог уберечь сына от трагического шага. В детстве Игнатий счи­тался самым способным и смышленым ребенком в семье. За успехи в математике и физике в гимназии он получил про­звище Архимед. Не по годам был развит и начитан: одина­ково свободно ориентировался в идеях Белинского и Ницше. Но при этом отличался гипертрофированным скептицизмом – в отношении окружающих и жизни вообще. В 1902 году Игнатий поступил в Московский университет на естествен­ный факультет (с твердым намерением перейти в дальней­шем на медицинский), а 2 декабря неожиданно для всех принял цианистый калий.

Константин Эдуардович ездил в Москву на похороны сы­на, на кладбище потерял сознание, когда очнулся – с трудом вернулся к реальности. Студенты, друзья Игнатия, отвезли убитого горем отца на вокзал, купили билет до Калуги, по­садили в холодный вагон. Циолковский тяжело переживал этот удар Судьбы. Успокоение он находил только в работе:

«Горе это и соответствующая ощущению мысль об отча­явшихся безнадежно людях, потерявших почву и желание жить (как сын), заставило меня написать мою "Этику"».

В автобиографической исповеди Циолковский делает еще одно неожиданное и загадочное признание:

«Это несчастье смягчило сердце, укротило хоть немного характер, направило мысли к небу, к будущему, к бесконеч­ности, может быть, спасло от множества преступлений. Ес­ли бы не это горе – я не написал бы свою "Этику". Гибель одного спасла многих. И не думаю, чтобы она была бес­плодной».

О каких возможных преступлениях говорит здесь Циол­ковский? Что творилось тогда в его душе? Ведь что-то на­столько серьезное (или ужасное?), что он не побоялся про­изнести довольно-таки страшные по своей сути слова: самоубийство юноши оказалось не таким уж и бесплодным актом. Не был ли он сам близок к самоубийству? С его же­лезной волей – вряд ли! Но что-то ведь все-таки было! В лю­бом случае образ погибшего сына явился связующим звеном в контактах отца с иными, высшими мирами и неизвестны­ми разумными (ноосферными) силами. Трагические виде­ния переместились из яви в сон. В сновидениях он стал по­стоянно переживать прошедшую, настоящую и в какой-то мере – будущую жизнь. На сей счет сохранились свидетель­ства современников и собственные откровения Циолковско­го. Вот одно из таких ночных видений, повторившихся за одну ночь трижды (!) и охарактеризованных самим сновид­цем, как кошмар...

Ему казалось: он не спит, а лишь изредка прикрывает глаза. И перед затуманенным взором сразу возникает мутное болото, отвратительно пахнущее от испарений гниющей ти­ны и пузырящегося газа. Он понимает: трясина, точно маг­нит, притягивает его в смертельную бездну, дабы утолить мучительные мысли о смерти сына. Он подходит к стоячей воде, смотрит в нее, как в темное зеркало, и видит смутный призрак, в котором с ужасом узнает самого себя. Неожидан­но в тумане появляется человек в жалких лохмотьях, он при­жимает к груди что-то серое. Циолковский догадывается, что незнакомец несет булыжник, обмотанный веревкой, чтобы повесить его на шею и броситься в трясину. Он пы­тается помешать самоубийце, но тот вдруг исчезает – испа­ряется в буквальном смысле слова.

Циолковский просыпается в холодном поту и с ужасом осознает, что кошмарное видение повторяется уже третий раз за ночь, что все эти отражения – какая-то фотография таин­ственных процессов, происходящих в его мозгу или за его пределами. И вот уже вместо незнакомого призрака погиб­ший сын Игнатий вновь захватывает его воображение. Образ гигантских размеров, с высоким лбом и укоряющим взгля­дом. Он как бы присутствует в комнате рядом с кроватью бредящего отца и одновременно находится где-то далеко, в недоступных чувственному воображению сферах. Циолков­ский стонет. Появляется заплаканная Варвара Евграфовна. Она подносит к сухим губам мужа стакан с холодным креп­ким чаем и с покорной печалью говорит: «Нет у нас Игнаши. Не уберегли». Повторяющееся еженощно видение, как уверяет Циолковский, точное воспроизведение того, что случилось в декабре 1902 года. Примерно тогда же он доверил бумаге свои сокровенные мысли по поводу сущности сна вообще:

«Мы каждый день видим сны, не имеющие между собою связи. При каждом сне мы не помним ни жизнь, ни пред­шествовавших снов. Этот пример лучше, реальнее изобра­жает вечную жизнь, только надо мысленно действительную жизнь днем, при бодрствовании, заменить промежутками небытия, или обморочного, бессознательного состояния. Но и в одну ночь мы можем видеть ряд снов, не связанных между собою, – с промежутками бессознательного состоя­ния неизвестной продолжительности. Этот пример ближе всего к истине, или лучше всего изображает (только в мини­атюре) действительность, или вечную жизнь духа».

В дальнейшем Циолковский укрепился в этом мнении. Он был уверен, что ночью мы живем совершенно другой жизнью. «Этот вопрос не требует ни лабораторий, ни три­бун, ни афинских академий, – говорил он Чижевско­му. – Его не разрешил никто: ни наука, ни религия, ни фи­лософия. Он стоит перед человечеством – огромный, бескрайний, как весь этот мир, и вопиет: зачем? Зачем? Другие – понимающие – просто молчат, хитрят и молчат. Есть и такие. <...> Вопрос этот прост, но кому мы его можем задать? Самим себе? Но это тщетно! Тысячи филосо­фов, ученых, религиозных деятелей за несколько тысячеле­тий так или иначе пытались его разрешить, но наконец признали его неразрешимым. От этого факта не стало легче тому, кто этот вопрос задает себе. Он все так же мучится, страдает из-за своего незнания». Размышления Циолковско­го невольно заставляют вспомнить лапидарную стихотвор­ную строку Максимилиана Волошина – «Явь наших снов земля не истребит»...

* * *

В Калуге у Циолковского появился круг почитателей, ве­ривших в его негасимую звезду. Прежде всего следует на­звать Василия Ивановича Ассонова и его детей – Александ­ра Васильевича и Владимира Васильевича, затем – Павла Павловича Каннинга, а также Евгения Сергеевича Еремее­ва, знакомого семьи Циолковских по Боровску, чуть ранее их перебравшегося в Калугу. Друзья поддерживали не толь­ко морально, но и материально. Последнее выражалось как в отыскании денежных средств для проведения опытов и публикации трудов, так и в налаживании конкретных спонсорских и издательских связей. Сам Константин Эдуардович в этом отношении был довольно беспомощным, не в меру скромным и – за малым исключением – невезучим.

В год переезда в Калугу вышла написанная еще в Боров­ске 1-я часть работы о дирижабле – «Аэростат металличе­ский, управляемый». Как и любой другой счастливый автор, Циолковский испытал ни с чем не сравнимый восторг при виде своей первой напечатанной книги – чувство, сохра­нившееся на всю жизнь: «Кажется, никогда я не испытал та­кого блаженства, как при получении в Калуге корректуры труда. <...> Когда я получил эту брошюру, то чувствовал се­бя на седьмом небе. Незапамятное время!» Требовались, однако, деньги и на издание 2-й части, их удалось найти в те­чение следующего, 1893 года. Небольшую выжимку из двух брошюр Константин Эдуардович сумел опубликовать в об­щероссийском журнале «Наука и жизнь», выходящем и в наши дни. Здесь же появилась и большая статья Циолков­ского «Тяготение как источник мировой энергии», содержа­щая идеи, во многом предвосхитившие и опередившие раз­витие физики и космологии.

Продолжались и опыты – один оригинальней друго­го, – связанные, так или иначе, с освоением воздушного пространства и исследованием техники летания (термин «летание» был наиболее употребительным на заре авиации). Многие изобретатели и конструкторы того времени слепо копировали полет птиц и пытались найти теоретическое и инженерное обоснование аппаратов с машущими крыльями. Циолковский сразу отверг такой подход как беспер­спективный, технически сложный и дорогостоящий. Он предложил свою модель аэроплана в виде «застывшей паря­щей птицы», у которой вместо головы – два гребных вин­та, вращающихся в разные стороны. «Мускулы животного мы заменим взрывными нейтральными двигателями. Они не требуют большого запаса топлива (бензин) и не нуждаются в тяжелых паровиках и больших запасах воды. <...> Вместо хвоста устроим двойной руль – из вертикальной и горизонтальной плоскости. <...> Двойной руль, двойной винт и неподвижность крыльев придуманы нами не ради выгоды и экономии работы, а единственно ради исполни­мости конструкции».

Он излагал свои идеи так же просто и понятно, как объ­яснял ученикам труднейшие вопросы математики, геометрии и физики, и вообще всю жизнь старался избегать нарочито сложной, особенно иностранной, терминологии. Лучший пример – еще один фрагмент из цитированной выше статьи Аэроплан, или Птицеподобная (авиационная) летательная машина», написанной и опубликованной в 1894 году:

«Вот я беру большие легкие крылья, устроенные наподо­бие птичьих: при поднятии их они свободно пропускают воз­дух, при опускании он производит на них некоторое давле­ние – снизу вверх – и уменьшает, таким образом, вес моего тела. Оставаясь неподвижным, я махаю ими, как птица; чем быстрее я это делаю, тем давление на них воздуха больше. Так, по известным законам сопротивления жидкостей, если я удвою скорость махания, то давление на крылья возраста­ет вчетверо, если утрою, то вдевятеро и т. д. Отсюда ясно, что при известной быстроте движения крыльев, давление на них снизу будет равняться весу моего тела плюс вес крыльев. В таком случае, я уже перестаю давить на почву, перестаю ее касаться – и с этого момента начинается мой полет».

Приведенное пояснение нужно Циолковскому, дабы, рас­суждая от противного, обосновать собственную модель мо­ноплана, летающего безо всяких машущих крыльев. И за­метьте: ни одного иностранного слова, если не считать давно обрусевшего «момента». Вот у кого русскому языку поучиться надобно! В конце XX – начале XXI века в России развернулась дискуссия по поводу неоправданного засорения русского языка иностранными словами. Многие спра­шивали: «Кого взять за образец?» Взяли бы Циолковско­го – не ошиблись!

Примерно так же описывает изобретатель-самоучка и придуманную им аэродинамическую трубу, названную «воз­духодувкой». Ныне эта установка для создания искусствен­ного движения воздушных или любых других газообразных потоков широко применяется в экспериментах с моделями самолетов, вертолетов, ракет, космических кораблей и даже подводных лодок. Подобные по конструкции лопастные воздуходувки используются и в качестве стационарных вен­тиляторов и калориферов для обогрева больших (и в первую очередь производственных) помещений.

Воздуходувка – важнейший этап в техническом творчест­ве Циолковского. Впервые он сообщил о своем открытии и предварительных результатах опытов в октябре 1897 года в письме к профессору А. Л. Гершуну, являвшемуся в те годы членом президиума Русского физико-химического общества, а в следующем году опубликовал описание своего детища в четырех номерах специального журнала «Вестник опытной физики и математики», издававшегося в Одессе.

Первые успехи окрылили автора, и он отважился обра­титься прямо в Императорскую академию наук с просьбой о выделении ему средств на продолжение опытов по изучению сил сопротивления тел, помешенных в искусственно созда­ваемый поток воздуха. Прошение прошло все полагающие­ся инстанции, было официально рассмотрено, и впервые почти за два десятка лет неустанных научных поисков Ци­олковский получил материальную поддержку из специаль­ного академического фонда – пособие в размере 470 рублей. Полученные деньги тотчас же пошли на сооружение новой, более мощной, воздуходувки. Ее размеры вчетверо превос­ходили первоначальную. Агрегат занял практически весь ка­бинет (он же – мастерская) исследователя, и тот теперь вы­нужден был спать на верстаке.

Экспериментатор сам изготавливал и помещал в аэроди­намическую трубу плоские пластинки самых причудливых форм, круглые и эллиптические цилиндры, модели аэроста­тов с различным удлинением и разнообразной геометриче­ской конфигурацией. Таким образом изучались подъемная сила и лобовое сопротивление крыльев аэропланов и сигаровидных дирижаблей. Все опыты Циолковский проводил самостоятельно и без чьей-либо помощи. В течение двух лет был собран огромный экспериментальный материал и выяв­лены важнейшие закономерности, в настоящее время со­ставляющие фундамент теоретической и практической аэро­динамики.

Однако титанический труд ученого и достигнутые им вы­дающиеся результаты не были оценены по достоинству на­учной общественностью. Подготовленный им в 1903 году обширный итоговый «Отчет К. Э. Циолковского Российской академии наук об опытах по сопротивлению воздуха» полу­чил отрицательный отзыв (в скобках заметим – абсолютно предвзятый и необоснованный) академика Михаила Александровича Рыкачева (1840–1919) и был сдан в архив без права публикации в академических изданиях. Тогда Константин Эдуардович направил «резюме» в журнал «Научное обозрение» (где она была напечатана в майском номере за 1902 год), а второй экземпляр отчета передал с подвернув­шейся оказией в Москву знаменитому профессору Николаю Егоровичу Жуковскому (1847–1921), названному уже при жизни «отцом русской авиации». (В дальнейшем его имя было присвоено улицам, площадям, научным и учебным институтам, кораблям и одному подмосковному городу).

Ответа он не получил, а когда по прошествии некоторо­го времени решил узнать о судьбе рукописи, ответом яви­лось все то же молчание. Между тем в 1902 году профессор Жуковский сам начал производить опыты с аэродинамической трубой, постоянно увеличивая ее размеры. В 1918 году он стал основателем и первым руководителем Центрального аэрогидродинамического института (ЦАГИ), носящего ныне его имя. Утрата рукописей очень обеспокоила Циолковско­го: во-первых, получалось, что он не отчитался за казенные деньги, а во-вторых, в его голове никак не укладывалось, что большой ученый способен совершить безнравственный поступок. Называя вещи своими именами, это, к сожале­нию, – одно из черных пятен в истории российской науки. Долгое время Жуковского всячески пытались оправдать: дескать, рассеян был старик, как все великие, забот было пре­великое множество – разве всех и вся упомнишь, разве за всеми письмами и рукописями уследишь. Только А. Л. Чи­жевский первым не побоялся сказать нелицеприятную прав­ду и открыть миру глаза на истинное положение дел.

По мнению Чижевского, «безумие затопило разум боль­шого ученого»: великий специалист по вопросам аэродина­мики был, судя по всему, человеком завистливым и не хотел признавать в Циолковском ученого, тем более в области воз­духоплавания. Только через пять лет Жуковский повторил по сути дела опыты Циолковского и с помощью аэродинамиче­ской трубы произвел ряд классических опытов по выяснению законов аэродинамики, на которых было основано кон­струирование будущих винтовых самолетов. Профессор, видимо, не мог простить недипломированному самоучке из Калуги, что собственные теоретические исследования приве­ли его к результатам, задолго до того уже полученным Циолковским. Творческое самолюбие было настолько задето, что до конца жизни не давало покоя знаменитому ученому. Он принял все меры к тому, чтобы исследование Циолковского не дошло до читателей. Петербургская Академия наук упря­тала «Отчет» в архив. Копия же «Отчета», оказавшаяся в руках Н. Е. Жуковского, оказалась утерянной или уничтожен­ной. Затем началась целенаправленная компрометация Циолковского, его имя внесли в «проскрипционный спи­сок», и вокруг него был организован заговор молчания.

Замалчивание во все времена являлось простым, но весь­ма действенным приемом завистников (и не только в науке). К сожалению, в их числе оказываются и выдающиеся люди. Но Жуковский не очень-то и скрывал своей антипатии к Циолковскому. В Полном собрании сочинений «отца рус­ской авиации» его имя ни разу не упоминается даже там, где этого невозможно было не сделать. На III Всероссийском воздухоплавательном съезде, состоявшемся в Санкт-Петер­бурге в 1914 году, выступая с подведением итогов, Жуковский в присутствии самого Циолковского, представившего на съезд доклад по дирижаблестроению, заявил, что в Рос­сии (по сравнению с западными странами) никто не выдви­нул оригинальных идей по части летательных аппаратов лег­че воздуха (то есть все тех же дирижаблей).

Обо всех мытарствах, связанных с продвижением идеи цельнометаллического управляемого летательного аппарата и попытками реализовать ее на практике, Циолковский впос­ледствии рассказал в брошюре «История моего дирижабля», опубликованной в Калуге в 1924 году. Хулителей своего про­екта, которые постоянно ставили палки в колеса, он охарак­теризовал всего двумя словами (но зато какими точны­ми!) – гасители духа. Эта брошюра была издана Ассоциацией натуралистов в серии «Мытарства современных изобретате­лей и самоучек» под № 1. На обложке была эмблема Ассоци­ации – Освобожденный гений.

В начале 90-х годов XIX века, Жуковский содействовал публикации статьи Циолковского «Давление жидкости на равномерно движущуюся поверхность», написанную еще в Боровске и являющуюся 1-й частью более обширной рабо­ты «К вопросу о летании посредством крыльев». По прось­бе профессора Столетова Жуковский дал на нее краткое письменное (положительное) заключение. Эта рецензия на небольшом листе некоторое время хранилась у Циолковско­го и даже была опубликована в одной из его брошюр. В ча­стности, «отец русской авиации» писал: «Сочинение г. Ци­олковского производит приятное впечатление, так как автор, пользуясь малыми средствами анализа и дешевыми экспериментами, пришел по большей части к верным ре­зультатам. Оригинальная метода исследования, рассуждения и остроумные опыты автора не лишены интереса и, во вся­ком случае, характеризуют его как талантливого исследова­теля. <...> Рассуждения автора применительно к летанию птиц и насекомых верны и вполне совпадают с современны­ми воззрениями на этот предмет».

Однако вскоре, когда настроение Жуковского перемени­лось, он решил во что бы то ни стало заполучить собственный автограф назад и неоднократно обращался к его хранителю через третьих лиц, предлагая даже денежное вознаграждение в размере 25 рублей, но неизменно получал вежливый отказ. Тогда был предпринят другой шаг. Однажды (дело было пе­ред Первой мировой войной) к Циолковскому, как он сам рассказывал, явился незнакомый молодой человек, заявив­ший, что хочет написать статью о дирижабле его конструк­ции. Особенно просил показать ему подлинник отзыва Жуковского, дабы снять копию. Снять-то он ее снял, но вот после ухода юноши вместе с ним исчез и подлинник рецен­зии, который перед тем Жуковский безуспешно пытался ан­нулировать иными средствами.

Позже Циолковский уже не питал никаких иллюзий от­носительно личностных качеств «отца русской авиации»; по поводу одного из самых неприятных фактов своей творче­ской биографии он говорил буквально следующее:

«Больно и печально вспоминать отношение ко мне про­фессора Николая Егоровича Жуковского. Я долгие годы не мог даже допустить мысли о том, что такой знаменитый уче­ный, ученый с европейским именем, может завидовать бед­ному школьному учителю, перебивающемуся с хлеба на во­ду и не имеющему за душой ни одного гроша про черный день! Какое скверное слово, какое скверное понятие... Да, я не допускал этого даже тогда, когда по воле Жуковского ис­чезли все экземпляры моей рукописи, его отзыв, его перво­начальные признания за моей работой некоторой ценности. Чего же боялся знаменитый ученый? Я не мог быть ему кон­курентом – ни в чем. Полуглухой, я не мог рассчитывать на занятие высокой должности, да я и не подходил к ней по своим внутренним качествам. У меня не было ни малейше­го желания занимать высокую должность, я не имел дипло­ма, да я и не справился бы никогда с высоким постом, с ти­танической работой. Я ничего не хотел от жизни, кроме возможности проводить мои работы и опубликовывать их результаты. Но и это мне не всегда удавалось, это стоило очень дорого, и даже помощь друзей не спасала положения, так как мои друзья были тружениками и не имели лишних денег. Следовательно, я не искал ничего такого, что могло бы хотя стороной задеть или умалить высокий авторитет профессора Жуковского, но отказаться от работы и при­знать себя неспособным к ней я не мог и не хотел. Наши пути в науке не перекрещивались и даже не соприкасались. У него была кафедра, огромное дело, сотни учеников, я же имел стол, стул и кусок черного хлеба. Больше ничего. Но я позволил себе организовать опыты с воздуходувкой и масте­рить модели цельнометаллических дирижаблей. Некоторые идеи приходили мне в голову раньше, чем в ученую голову Жуковского, – вот и все. Это "раньше" и было моим смерт­ным грехом! Как же я смел это делать! А! Как я смел! Моя воздуходувка и все опыты, которые я производил с ней, опе­редили на ряд лет аэродинамическую трубу Н. Е. Жуковско­го и Д. П. Рябушинского, а выводы из их опытов совпали с результатами моих. Это уже было, оказывается, недопустимо. Теперь, по прошествии тридцати лет с лишком, все это кажется мелочью, но тогда это в глазах Николая Егоровича было тяжким преступлением с моей стороны, и я должен был уйти с дороги великого ученого...»

В другой раз Циолковский высказался еще резче:

«Если бы вы спросили меня о том, сколько он мне пор­тил, то я, не задумываясь, мог бы вам ответить: всю жизнь, начиная с конца прошлого века, профессор Жуковский был наиболее сильный и умный мой соперник – он портил мне жизнь незаметно для меня и ничем не выдавая себя. Про­фессор Жуковский был не только крупнейшим специалис­том в области воздухоплавания, но и крупнейшим врагом Циолковского. Этим он тоже будет знаменит. Он хорошо обосновал не только теорию гидравлического удара, но и практику удара по личности Циолковского».

Наконец, обобщая весь горестный опыт своей научной жизни, Циолковский заключал:

«Всю жизнь я был под яростным обстрелом академиче­ских кругов. При всяком удобном случае они стреляли в мою сторону разрывными пулями, наносили мне тяжелые физические ранения и душевные увечья, мешали работать и создавали условия, тяжелые для жизни. Спрашивается, чем я был не угоден этим ученым?..»

Вопрос, поставленный Циолковским, далеко не празд­ный. Он сам и его друг Чижевский неоднократно пытались найти на него ответ? Факты завистничества, неприязни к конкурентам, скрытой и открытой травли существовали в науке, как, впрочем, и в других сферах человеческой дея­тельности, всегда. Коренятся они в самой природе человека, которую не в силах изменить никакая социальная среда. Ма­ло помогает здесь и воспитание. Во все времена, во всякой формации, среди любых групп и сословий были праведники и негодяи. Нельзя сказать, что последние доминировали, но они, отличаясь повышенной активностью, бесцеремоннос­тью и наглостью, умело мобилизуют для своих черных дел внутренние потенции и демагогически апеллируют к объек­тивным условиям, законам и традициям, якобы оправдывающим любой их подлый шаг. Опубликованные записи Чи­жевского донесли до нас и мысли самого Циолковского на сей счет:

«Слишком много развелось ученых. Посмотрите хоро­шенько на эту несметную толпу. Всмотритесь пристальнее... Так, так... Что вы видите? А? Во-первых, ваш пристальный взор видит, что из этой несметной толпы только несколько человек занимаются наукой, а остальные присосались к ней, как спруты: они заняты тем, что обкрадывают этих несколь­ких ученых и спекулируют друг перед другом уворованным кусочком. Вы ясно видите самые изощренные, самые бес­стыдные типы и формы спекуляции, которые называются "наукой" сегодня, а завтра о них стыдно будет говорить. Ты­сячи, сотни тысяч таких "ученых" вымирают, как динозав­ры и мастодонты, массами, без следа в науке, а при жизни они мутили воду и разыгрывали роль рассеянных, погло­щенных мыслью, актерствовали... и назывались учеными! И так всюду, не только в России, но почти везде в мире. В науку теперь идет масса человеческой бездари, имеющей ноги, чтобы околачивать пороги, и руки, чтобы выуживать деньги и получать жалованье. Головы может и не быть. Из­быток таких ученых-уродов грозит разорением той стране, где не различают ловкого пройдоху в науке от настоящего ученого... Эти пройдохи, занимаясь всю жизнь втиранием очков, приобретая монументальные формы, величественные жесты и оперируя цитатами, воздействуют одним только своим внешним видом на прочую человеческую массу, ко­торая подобострастно внимает этим пифиям. Но в конце концов поганка лопается, и в мире от нее ничего не остает­ся, кроме смрада. Плачут денежки народные...

Но еще большее зло, – продолжал он, – состоит в дру­гом: научное открытие остается непонятым, а бездарь под­минает под себя настоящих ученых, как медведь овцу. Под­няв указательный палец, такая фигура провозглашает: "Не бывать Менделееву академиком! Не бывать Мечникову ака­демиком! Не бывать Циолковскому академиком! Не бывать! Академиком буду я, я – великий Пустозвон". И он стано­вится академиком, ибо по фигуре он подходит: не малень­кий, а крупного масштаба, не щуплый, а упитанный, с гри­вой волос, он импозантен и самоуверен. Говорит, как режет... Его багаж – десять статей в газетах и пять статей в популярных журналах на различные темы, и он становится авторитетом в области некой науки... наиболее модной...

Подминание бездарью под себя настоящих ученых есть явление общераспространенное и всемирно известное. Оно так крепко вошло в плоть и кровь человечества, что счита­ется явлением обычным и как бы даже необходимым, а по­тому с ним не ведется никакой борьбы, решительно ника­кой борьбы, кроме некоторых корреспонденции в газетах. А великие ученые задыхаются в этой борьбе, страждут и исхо­дят кровью... Бездари так умеют поставить дело, чтобы на­стоящий ученый не мог даже пикнуть. Своей "авторитетной фигурой" они убивают научную мысль еще в зародыше. Они провозглашают "крамола" и этим зачисляют себя в число "бдящих". Во все времена и у всех народов "бдящие" были в почете, им отводилось первое место за столом, уставлен­ным яствами, первый дом с коврами и парчовыми занавесями, первое место на общественной трибуне. "Бдящие" – это те, которые борются с "крамолой". А так как каждая новая, прогрессивная, революционизирующая мысль, новое открытие или изобретение есть "крамола", то "бдящие", уз­ревшие "крамолу", веселятся и радуются и артистически разыгрывают сцену "изобличения". Они становятся проку­рорами, требующими наказания крамольнику, отстраняя его от науки и предавая общественному порицанию, кото­рое часто заканчивается гибелью великого ученого, вели­кой идеи...»

* * *

Из Боровска в Калугу Циолковский привез еще одну ру­копись – научно-фантастическое эссе «На Луне», написан­ное еще лет за пять до переезда. Текст не раз показывал (или пересказывал) самым близким друзьям. Луна здесь описана так, как будто автор сам на ней побывал. Он, действитель­но, бывал там и не раз – с помощью мысли. Таким же об­разом оказался на спутнике Земли (тогда еще не добавля­ли – естественном, ибо искусственных не было и в помине) и безымянный герой научно-фантастического рассказа Ци­олковского вместе со своим другом-физиком. При этом не надо было изобретать никаких средств космического пере­движения, достаточно уснуть, точнее впасть в не слишком продолжительный летаргический сон.

Рассказ ведется от первого лица, и трудно избавиться от мысли, что все описанное в нем случилось с самим Циол­ковским: «Я спал болезненным сном и теперь проснулся: лег на Земле и пробудился на Земле, тело оставалось здесь, мысль же улетела на Луну». Лунные картины, воссозданные воображением (нет – знанием!) ученого, настолько точны, что, если сравнить, напоминают отчеты космонавтов, почти восемь десятилетий спустя побывавших на Луне. Только пе­ред нами не сухой язык протокола, а образное повествова­ние, вышедшее из-под пера литературно одаренного попу­ляризатора:

«Мрачная картина! Даже горы обнажены, бесстыдно раз­деты, так как мы не видим на них легкой вуали – прозрач­ной синеватой дымки, которую накидывает на земные горы и отдаленные предметы воздух... Строгие, поразительно отчетливые ландшафты! А тени! О, какие темные! И какие рез­кие переходы от мрака к свету! Нет тех мягких переливов, к которым мы так привыкли и которые может дать только ат­мосфера. Даже Сахара – и та показалась бы раем в сравне­нии с тем, что мы видели тут. Мы жалели о ее скорпионах, о саранче, о вздымаемом сухим ветром раскаленном песке, не говоря уже об изредка встречаемой скудной растительно­сти и финиковых рощах... Надо было думать о возвращении. Почва была холодна и дышала холодом, так что ноги зябли, но Солнце припекало. В общем чувствовалось неприятное ощущение холода. Это было похоже на то, когда озябший человек греется перед пылающим камином и не может со­греться, так как в комнате чересчур холодно: по его коже пробегают приятные струи тепла, не могущие превозмочь озноб. На обратном пути мы согревались, перепрыгивая с легкостью серн через двухсаженные каменные груды... То были граниты, порфиры, сиениты, горные хрустали и разные прозрачные и непрозрачные кварцы и кремнезе­мы – все вулканические породы. Потом, впрочем, мы заметили следы вулканической деятельности».

И как же не затронуть вопрос, который волновал тогда воображение большинства читателей:

«В самом деле, есть ли на Луне обитатели? Каковы они? Похожи ли на нас? До сих пор мы их не встречали, да и до­вольно трудно было встретить, так как мы сидели чуть не на одном месте и занимались гораздо более гимнастикой, чем селенографией. Особенно интересна та неведомая половина, черные небеса которой по ночам вечно покрыты массой звезд, большей частью мелких, телескопических, так как нежное сияние их не разрушает многократными преломле­ниями атмосферы и не заглушается грубым светом огромно­го месяца. Нет ли там углубления, в котором могут скопить­ся газы, жидкости и лунное население. <...>

Темноватые, огромные и низкие пространства Луны при­нято называть морями, хотя совсем неправильно, так как там присутствие воды не обнаружено. Не найдем ли мы в этих "морях" и еще более низких местах следов нептунической деятельности – следов воды, воздуха и органической жизни, по мнению некоторых ученых, уже давно исчезнув­ших на Луне? Есть предположение, что все это когда-то на ней было, если и теперь не есть где-нибудь в расщелинах и пропастях: были вода и воздух, но всосались, поглотились с течением веков ее почвой, соединившейся с ними химиче­ски; были и организмы – какая-нибудь растительность не­сложного порядка, какие-нибудь раковины, потому что, где вода и воздух, там и плесень, а плесень – начало органиче­ской жизни, по крайней мере низшей.

Что касается до моего приятеля-физика, то он думает, и имеет на то основание, что на Луне никогда не было ни жизни, ни воды, ни воздуха. Если и была вода, если и был воздух, то при такой высокой температуре, при которой ни­какая органическая жизнь невозможна. Да простят мне чи­татели, что я высказываю тут личный взгляд моего друга-физика, нисколько притом не доказанный».

В 1893 году это эссе опубликовал выходящий и по сей день журнал «Вокруг света» (точнее – приложение к нему). В том же году оно вышло отдельной иллюстрированной книжкой в знаменитом издательстве И. Д. Сытина.

Космическая стезя протаптывалась не без проблем. Сле­дующей вехой стати хрестоматийные ныне «Грезы о Земле и небе» – сборник научно-фантастических очерков, опубли­кованный в 1895 году. Эта книга создавалась при горячей поддержке и активном содействии калужских друзей. У Ци­олковского наконец-то появилась возможность высказать идеи, волновавшие его с самого детства и касающиеся глав­ным образом силы тяжести.

«...Прочтите увлекательные страницы очерков, – писал Я. И. Перельман в своей статье об "отце космонавтики", опубликованной в 1935 году в третьем издании "Грез о Зем­ле и небе", – и вы удивитесь, как много неожиданных, не­подозреваемых проявлений этой силы раскрывает творческое воображение Циолковского! Это произведение... написано до того, как идея ракетных полетов озарила ум автора. Здесь межпланетные путешествия описываются как чисто фантас­тические. Лишь впоследствии эта фантазия была претворе­на автором в техническую идею».

Но тогда, в 1895 году, эта книга принесла Циолковскому немало огорчений.

В роли мецената и спонсора согласился выступить Алек­сандр Николаевич Гончаров (1843–1907) (племянник зна­менитого писателя). Он не только дал деньги, но и поставил на обложке и титуле свое имя в качестве издателя. На слух, во время коллективного чтения, рукопись вроде бы ему по­нравилась. Однако, когда произведение было напечатано, Гончаров неожиданно переменил свое мнение, более то­го – отказался впредь принимать в своем роскошном доме автора. Причина – письма приятелей из Москвы, высмеяв­ших манеру и стиль изложения Циолковского. Им вторили и рецензенты. В журнале «Научное обозрение» писали: «Мы охотно назвали бы г. Циолковского талантливым популяризатором и, если угодно, русским Фламмарионом, если бы, к сожалению, этот автор знает чувство меры и не увлекался лаврами Жюля Верна. Разбираемая книга производит доволь­но странное впечатление. Трудно догадаться, где автор рас­суждает серьезно, а где фантазирует или даже шутит <...> Если научные разъяснения г. Циолковского не всегда доста­точно обоснованы, зато полет его фантазии положительно неудержим и порой даже превосходит бредни Жюля Верна, в которых, во всяком случае, больше научного основания. Так, у автора есть какие-то небожители или жители астеро­идов, которые соглашаются составлять из себя круги и тре­угольники, управлять ракетой, как экипажем, приближая ее произвольно к Солнцу...»

В журнале «Неделя» Циолковского карикатурно изобра­зили верхом на аэростате, держащим под мышкой планеты. Рецензия заканчивалась такими словами: «Безвестный лите­ратор вздумал посетить Луну, астероиды и различные плане­ты. Что же, неплохое занятие для бездельника! Но не лучше ли было бы досужему литератору не заниматься бесплодны­ми грезами о небе, а взглянуть на землю и посвятить свое вдохновение мирским делам: например, взяточничеству, не­порядкам на железных дорогах или неблагоустройству мос­товых и тротуаров».

Тем не менее обсуждение проблем межпланетных сооб­щений и возможных контактов продолжалось. После откры­тия в 1877 году знаменитым итальянским астрономом Джованни Скиапарелли (1835–1910) во время очередного противостояния Земли и Марса «каналов» на Красной пла­нете космическая тема захлестнула весь мир и не снижала уже своего накала вплоть до наших дней. Осенью 1896 года волна «марсианского психоза» докатилась и до Калуги: на страницах газеты «Калужский вестник» появилась заметка, поводом для которой послужила информация об очередном «открытии» теперь уже французскими астрономами на по­верхности Марса геометрически правильных чертежей. Как тут было не вспомнить, что еще в начале XIX века великий немецкий математик Карл Фридрих Гаусс предлагал для ус­тановления контакта с марсианами или другими разумными существами изобразить где-нибудь на просторах Сибири грандиозный чертеж, иллюстрирующий теорему Пифагора. Позже американцы предлагали практически то же самое, но с помощью костров, выложенных в американских прериях.

Циолковский решил поучаствовать в дискуссии. 26 ноя­бря 1896 года в том же «Калужском вестнике» появилась его заметка «Может ли когда-нибудь Земля заявить жителям других планет о существовании на ней разумных существ». В ней предлагался более чем оригинальный способ уста­новления контактов с «марситами» (так именовались тогда по-русски марсиане) – при помощи азбуки Морзе. Соглас­но простым, но строгим математическим расчетам, для пе­редачи сигналов на Марс вполне хватит свежевспаханного поля величиной в квадратную версту, на котором устанав­ливаются подвижные деревянные щиты, выкрашенные бе­лой краской. Вся система работает по принципу подвиж­ных жалюзей – путем одновременного изменения угла наклона белых щитов. Для вооруженного мощным телеско­пом наблюдателя на Марсе данная операция представится в виде появления или исчезновения одной блестящей точ­ки. Остальное – дело техники и выдумки: сначала подают­ся позывные, затем – сигналы, призванные убедить ино­планетян в разумности землян — их собратьев по разуму. Симптоматично, что Циолковский занялся разработкой универсального языка межпланетных контактов в том же самом 1896 году, когда петербургский физик Александр Степанович Попов (1859–1905/06) передал с помощью все той же азбуки Морзе свое первое сообщение по беспрово­лочному телеграфу.

* * *

Всё вышеупомянутое явилось необходимым и неизбеж­ным шагом к решению главной проблемы – каким спосо­бом можно перемещаться в межзвездном пространстве. Идея ракетного движителя давно носилась в воздухе. Раке­ты как таковые были известны во всем мире издревле. Их изображения обнаружены в вавилонских таблицах, относя­щихся к 3200 году до новой эры. Китайцы делали их для фейерверка. Боевые ракеты эффективно использовались против войск Чингисхана, в XIII веке вторгшихся в Подне­бесную империю. Известен и такой случай: еще в Средние века один китайский изобретатель привязал к четырем нож­кам кресла по пороховой ракете, удобно уселся на сиденье и поджег одновременно все четыре заряда. Результат полу­чился великолепным, зрелище – потрясающим: ракетный агрегат приподнялся достаточно высоко, однако приземле­ние оказалось далеко не мягким.

В XVIII веке боевые ракеты успешно применялись индий­цами против английских колониальных войск, а в следующем столетии англичане использовали их против наполеонов­ской армии. Еще в XVII веке польский инженер Казимир Сименович опубликовал книгу, где содержался чертеж трех­ступенчатой ракеты. В России первое ракетное заведение было организовано в Петровскую эпоху, а использование боевых ракет началось в первой четверти XIX века и опира­лось на солидную теоретическую и экспериментальную ба­зу. В 1864 году в Санкт-Петербурге была издана объемистая книга под названием «О боевых ракетах», принадлежавшая перу Константина Ивановича Константинова (1817–1871), возглавлявшего Петербургское ракетное заведение.

Поэтому нет ничего необычного в том, что Циолковский всегда рассматривал ракету в качестве одного из средств по­лета в атмосфере и за ее пределами – в Космосе. Толчком же перехода от «грёз» к серьезному теоретическому обосно­ванию и математическим расчетам послужила брошюра, на­писанная студентом Санкт-Петербургского электротехниче­ского института А. П. Федоровым. Спустя много лет инициалы удалось расшифровать – Александр Петрович, – но о судьбе автора до сих пор ничего неизвестно, хотя его именем и назвали один из кратеров на Луне. Фамилия Фе­доров вторично оказалась для Циолковского знаковой. Он точно помнил, что в 1896 году где-то достал подписанную этой фамилией брошюру «Новый принцип воздухоплава­ния, исключающий атмосферу как опорную среду». Как объяснил Константин Эдуардович, вопрос в ней решался крайне наивно: автор не делал попытки определить реакцию струи газов, вырывающихся из отверстия ракеты, а доволь­ствовался законом Паскаля о равномерности давления жид­кости, находящейся в покое. Правильно поняв, что тяга в ракете создается за счет реакции вытекающей струи, а не за счет сопротивления воздуха движению выхлопных газов, он предлагал использовать ракету только для полета в атмосфе­ре, а не за ее пределами. Брошюра А. П. Федорова хранилась в библиотеке Циолковского, и он показывал ее всем инте­ресующимся.

Следовательно, к упомянутому выше году вполне мож­но отнести и начало работы над статьей «Исследование ми­ровых пространств реактивными приборами», ставшей впоследствии своего рода титульным листом космической эры. К этому времени у Циолковского, по его словам, уже накопился обширный материал по теории расчета косми­ческой ракеты. Появление брошюры поторопило Констан­тина Эдуардовича осветить в печати проблему изучения мировых пространств при помощи ракет, дать схему их ус­тройства и доказать возможность их использования для ко­смического полета. В предисловии к расширенному переизданию упомянутого труда провозвестник космической эры так описывал события, предшествовавшие написанию статьи:

«Долго на ракету я смотрел, как и все: с точки зрения увеселений и маленьких применений. Не помню хорошо, как мне пришло в голову сделать вычисления, относящиеся к ракете. Мне кажется, первые семена мысли заронены бы­ли известным фантазером Жюль Верном; он пробудил рабо­ту моего мозга в известном направлении. Явились желания, за желаниями возникла деятельность ума. Конечно, она ни к чему бы не повела, если бы не встретила помощи со сто­роны науки.

Кроме того, мне представляется – вероятно ложно, – что основные идеи и любовь к вечному стремлению туда – к Солнцу, к освобождению от цепей тяготения, – во мне за­ложены чуть не с рождения. По крайней мере, я отлично помню, что моей любимой мечтой, в самом раннем детстве, еще до книг, было смутное сознание о среде без тяжести, где движения во все стороны совершенно свободны и где луч­ше, чем птице в воздухе. Откуда явились эти желания, я до сих пор не могу понять; и сказок таких нет, а я смутно ве­рил, и чувствовал, и желал именно такой среды без пут тя­готения. Старый листок в моих рукописях с окончательны­ми формулами, относящимися к реактивному прибору, помечен датою 25 августа 1898 г. Очевидно, занимался я им раньше. Но не жалкий полет ракеты пленил меня, а точные расчеты. Свои вычисления и выводы из них я обнародовал в 1903 г.».

Действительно, два известных романа Жюля Верна «Из пушки на Луну» и «Вокруг Луны» оказали на Циолковского огромное воздействие. И, переиздавая свою классическую работу в 1926 году, Циолковский высказался совершенно определенно: «Стремление к космическим путешествиям за­ложено во мне известным фантазером Ж. Верном». Дерзно­венный, но явно неосуществимый проект великого французского фантаста о достижении Луны с помощью полого снаряда-кабины, выпущенного из гигантской пушки, за­ставлял мысль работать от противного, искать иные, альтер­нативные, средства для межпланетных перелетов. Так был найден и избран тип космического аппарата – ракета!

«Прежде чем излагать теорию ракеты или подобного ей реактивного прибора, попытаюсь заинтересовать читателя преимуществами ракеты перед пушкой с ее ядром.

а) Аппарат наш, сравнительно с гигантской пушкой, ле­гок, как перышко; b) он относительно дешев и сравнительно легко осуществим; с) давление взрывчатых веществ, будучи довольно равномерным, вызывает равномерно-ускоряющее­ся движение ракеты, которое развивает относительную тя­жесть; величиною этой временной тяжести мы можем управ­лять по желанию, т. е. регулируя силу взрыва, мы в состоянии сделать ее произвольно мало или много превыша­ющей обыкновенную земную тяжесть. Если предположим, для простоты, что сила взрыва, понемногу уменьшаясь, про­порциональна массе снаряда, сложенной с массою остав­шихся невзорванными взрывчатых веществ, то ускорение снаряда, а следовательно, и величина относительной тяжес­ти будут постоянны. Итак, в ракете могут безопасно, в отно­шении кажущейся тяжести, отправиться не только измери­тельные приборы, но и люди, тогда как в пушечном ядре, даже при огромной, небывалой пушке, величиною с башню Эйфеля, относительная тяжесть увеличивается в 1001 раз.

d) Еще не малое преимущество ракеты: скорость ее воз­растает в желаемой прогрессии и в желаемом направлении; она может быть постоянной и может равномерно умень­шаться, что даст возможность безопасного спуска на плане­ту. Все дело в хорошем регуляторе взрывания, е) При нача­ле поднятия, пока атмосфера густа и сопротивление воздуха при большой скорости огромно, ракета двигается сравни­тельно не быстро и потому мало теряет от сопротивления среды и мало нагревается.

Скорость ракеты, естественным образом, лишь медлен­но возрастает; но затем, по мере поднятия в высоту и раз­режения атмосферы, она может искусственно возрастать быстрее; наконец, в безвоздушном пространстве эта быст­рота возрастания может быть еще усилена. Таким путем мы потратим "minimum" работы на преодоление сопротивле­ния воздуха».

Главное при этом, разумеется, – математический расчет и точное естествоведческое обоснование научно-техниче­ского проекта. Циолковский проделал эту работу блестяще, хотя на нее и потребовалось несколько лет. Но, прежде чем статья была набрана, ее четырежды (!) отвергали: трижды она получила отрицательные отзывы и один раз – уничто­жающий. Одна редакция вернула рукопись только после троекратной просьбы и безо всякого сопроводительного письма.

С публикацией в «Научном обозрении» также произошло форменное чудо! Наверняка здесь не обошлось без участия все тех же фатума, рока, судьбы, коим Циолковский всегда придавал огромное значение: майский номер журнала, где была напечатана его статья, оказался последним, так как из­датель Михаил Михайлович Филиппов (1858–1903) спустя менее месяца погиб при загадочных обстоятельствах. Ночью он якобы проводил опасные опыты по передаче энергии взрыва на расстояние, а рано утром был найден мертвым у себя кабинете. Филиппов давно был на подозрении у поли­ции и жандармерии за сочувствие социал-демократам и пуб­ликации промарксистских статей. Все его бумаги были не­медленно арестованы. Такая же участь постигла и не распроданные экземпляры майского номера журнала со ста­тьей Циолковского. Не говоря уж о том, что в этом номере была напечатана лишь половина статьи, вторую планирова­лось опубликовать в следующем, июньском. Однако вслед­ствие случившейся трагедии и закрытия журнала рукопись второй части бесследно исчезла, а само окончание статьи увидело свет только спустя восемь лет. И все же с полным основанием можно сказать: судьба на сей раз оказалась к нему достаточно благосклонной. Но разве не являлся он из­бранником судьбы?

М. М. Филиппов был личностью уникальной. Доктор философии, но физик по базовому университетскому обра­зованию, он защитил диссертацию по математике в Гейдельбергском университете. Став одним из блестящих россий­ских публицистов и популяризаторов науки, он мог написать статью практически на любую естественно-научную или фи­лософскую тему, востребованную русскими журналами. Из-под его пера вышло около 300 работ, в том числе двухтом­ный трактат «Философия действительности» и бестселлер конца XIX века – роман «Осажденный Севастополь», поль­зовавшийся огромной популярностью и выдержавший не­сколько изданий. Филиппов внимательно следил за развити­ем науки и техники, в особенности – воздухоплавания. В вышедшем под его редакцией итоговом энциклопедическом труде «Девятнадцатый век» есть целый раздел, посвященный этому направлению. Так что интерес к идеям калужского са­мородка и опубликование его работы, олицетворявшей буду­щую науку XX века, были совсем не случайными.

Особое место в творчестве М. М. Филиппова занимают книжицы в серии «Жизнь замечательных людей», ее с 1890 го­да стал выпускать известный книгоиздатель Флорентий Фе­дорович Павленков (1839–1900). Всего вышло тогда 200 био­графий, восемь из них были написаны Филипповым. Они посвящены как ученым и философам (Леонардо да Винчи, Паскаль, Ньютон, Лейбниц, Лессинг, Кант), так и общественным деятелям (Ян Гус и «белый генерал» Михаил Скобелев). Циолковский не раз перечитывал некоторые из этих книжиц, а с издателем Ф. Ф. Павленковым был знаком лич­но, еще с юности. За речь, произнесенную на похоронах Д. И. Писарева, Павленков был сослан почти на десять лет в Вятку, где жила тогда семья Циолковских. Опальный кни­гоиздатель дружил с отцом Константина Эдуардовича и неоднократно бывал у него в гостях.

Многие годы смерть М. М. Филиппова не давала Циол­ковскому покоя. Он называл издателя «Научного обозре­ния» Фаустом и считал, что в легендах о его таинственных научных экспериментах много преувеличений. Зная по опыту, как сложно провести научный эксперимент в до­машних условиях и как дорого он обходится, Циолковский обращал внимание на то, что нет никаких фактов, подтверждающих, что Филиппов имел мощную энергетиче­скую установку, а его письмо, посланное накануне смерти в редакцию газеты «Русские ведомости» (по другой версии, письмо, найденное на письменном столе при проведении обыска, вдова покойного сумела тайком передать коррес­понденту, случайно оказавшемуся рядом), свидетельствует о нервном срыве, если не психическом расстройстве. Пись­мо, содержащее информацию об открытии Филипповым «электрической передачи на расстояние волны взрыва», опубликовали многие европейские газеты. Его гуманисти­ческим пафосом был пронизан не сам факт фантастическо­го открытия, а вывод о том, что отныне война становится безумием и должна быть упразднена.

Чижевский не раз обсуждал проблему загадочной экспе­риментаторской деятельности Филиппова с Циолковским, ему казалась невероятной сама идея «электрической переда­чи взрывной волны» на многие сотни километров. В самом деле, исходя из тогдашних научно-технических знаний (да и теперешних тоже), в принципе невозможно допустить нечто подобное. Но наука, как и энергия Космоса, неисчерпаема. Филиппову приходилось формулировать свое открытие в традиционных терминах кинематики и электродинамики просто за неимением лучших. Нетрудно предположить, что многим хотелось бы прибрать к рукам столь выдающееся техническое достижение – или с целью его возможного ис­пользования, или, напротив, с целью недопущения таково­го. Человеческая жизнь, могущая послужить препятствием в реализации подобных планов, – слишком ничтожная цена за результат. Представляется, что Циолковский сам дал от­вет, опровергающий его собственные сомнения, назвав Фи­липпова Фаустом: знаменитый чернокнижник и алхимик, как известно, материализовывал невидимые и неизвестные структуры мироздания, безо всяких энергетических устано­вок, силой одних лишь магических заклинаний...

* * *

Осознавал ли сам Циолковский, что совершен революци­онный переворот в науке и технике? Безусловно, осознавал! Ибо с самого детства был уверен в своей особой миссии в этом мире. Но за признание абсолютно бесспорного факта своего приоритета в области космической ракетной техники предстояла еще долгая и упорная борьба. Ракета, дири­жабль – важнейшие, но не единственные проблемы, волно­вавшие Циолковского. Круг его научных интересов значи­тельно шире и многообразнее. Гравитация и аэродинамика, лучеиспускание звезд и образование Солнечной системы, общий алфавит и язык – вот лишь некоторые из тем, осмысление которых ему удалось довести до публикации только до революции.

Особое внимание молодой ученый уделял критике весь­ма модной в то время гипотезы тепловой смерти Вселенной, вытекавшей из второго начала термодинамики. Воображение детей и взрослых поражали натуралистические иллюстрации в книгах по астрономии (и в частности – Камиля Фламмариона), на которых изображалась погибшая от тепловой смерти Земля и обнимающиеся скелеты посреди скованной льдом пустыни. Циолковский бьет под корень эту пессими­стическую теорию, хотя и основанную на строгих математи­ческих расчетах. С формулами в руках он доказывает, что в природе существует вечный круговорот энергии, в силу че­го никогда «не нарушается закон сохранения энергии и ни теплота, ни работа не образуются вновь: мы имеем дело только с круговоротом энергии, какой, я думаю, существует в природе всюду». Данному вопросу он посвятил большую теоретическую статью «Второе начало термодинамики», опубликованную во 2-й книге «Известий Калужского Обще­ства изучения природы и местного края». Однако с обнаро­дованием работы случилась пробуксовка: статья была сдана в редакцию в 1914 году, но из-за начавшейся Первой миро­вой войны была напечатана лишь в 1916 году (эта дата зна­чится в выходных данных), а увидела свет (то есть попала в руки автора и читателей) только в 1918 году.

Впрочем, Циолковский часто обращался к проблеме теп­ловой смерти. В дополнении к 1-й и 2-й частям статьи «Ис­следование мировых пространств реактивными приборами», изданном в Калуге в виде отдельной брошюры в 1914 году, он говорит:

«Мрачные взгляды ученых о неизбежном конце всего жи­вого на Земле от ее охлаждения, вследствие гибели солнеч­ной теплоты, не должны иметь теперь в наших глазах досто­инства непреложной истины. Лучшая часть человечества, по всей вероятности, никогда не погибнет, но будет пересе­ляться от Солнца к Солнцу по мере их погасания. Через многие дециллионы лет мы, может быть, будем жить у солн­ца, которое еще теперь не возгорелось, а существует лишь в зачатке, в виде туманной материи, предназначенной от века к высшим целям».

И незадолго до смерти он писал:

«Я и другие доказывали обратимость тепловых и химиче­ских явлений и вечную неизбежную и цветущую деятель­ность Космоса. Тут не место приводить эти доказательства: они чересчур сложны и многословны. Мы можем привести только факты и философские доводы. Факты состоят в том, что вместо угасших солнц возникают новые, а философское доказательство в следующем. Если Вселенная, в смысле уравнения тепла (энтропии), была мертва, то, значит, она способна выходить из этого печального состояния, и нам нечего бояться тепловой смерти Космоса. Если же он вечно сиял, как теперь сияет, то может ли прекратиться вечное! Что сохранилось в течение бесконечности времен, то не мо­жет уже исчезнуть. Так не могут исчезнуть и небесные огни, а, следовательно, и жизнь, производимая ими».

Безусловно Циолковский вовсе не отрицал энтропии как таковой. «Энтропия существует, – разъяснял он Чижевско­му. – Без нее Космос превратился бы в неистовый, всеистребляющий огонь, все в нем горело бы и пылало, пока все не перегорело бы окончательно. Но энтропия – тепловая смерть Вселенной – точно уравновешена тепловой ее жизнью».

В отстаивании концепции вечной юности Вселенной и в критике гипотезы о ее тепловой смерти и всемирной энтро­пии Циолковский не был одинок. Аналогичных взглядов придерживался, к примеру, выдающийся шведский ученый, лауреат Нобелевской премии Сванте Аррениус (1859–1927), состоявший в переписке с Чижевским, в котором одним из первых разгадал звезду первой величины на научном небосклоне. Аррениус даже пригласил молодого ученого на ста­жировку в Стокгольм, но в самый последний момент поезд­ка сорвалась. Аррениус четко и доказательно сформулировал так называемую концепцию панспермии, согласно которой жизнь во Вселенной постоянно зарождается в немногих очагах, а затем в виде микроскопических «спор» переносится по тысячам и миллионам планетных систем. Распространяются «споры» по безграничному космическому пространству с по­мощью давления света. Эта идея была сродни выводам Ци­олковского о вечности атомов, блуждающих во Вселенной.

Еще осенью 1911 года Сванте Аррениус произнес на на­учном конгрессе в Гамбурге речь об ошибочности представ­лений о тепловой смерти Вселенной. Его поддержал другой великий ученый – Анри Пуанкаре (1854–1912). Хотя Пуан­каре и был математиком до мозга костей, он предпочел вы­двинуть на передний план анализ реальной действительнос­ти, а не математических абстракций: «Мир Аррениуса не только бесконечен в пространстве, но и вечен во времени. В этом именно пункте его концепции отмечены печатью гени­альности и представляются мне крайне плодотворными, ка­кие бы они ни вызывали возражения». Эти слова с полным основанием можно отнести и к Циолковскому.

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Настоящих друзей у Константина Эдуардовича было не так уж и много. Впрочем, сие не удивительно для глухого человека, склонного к одиночеству и постоянно пребываю­щего в мире своих сокровенных мыслей. Первым и старшим по возрасту калужским другом Циолковского стал Василий Иванович Ассонов (1843–1918). Хотя их знакомство оказа­лось, что называется, чисто случайным, они тотчас же по­чувствовали симпатию друг к другу и более уже не расстава­лись до самой смерти одного из них. Ассонов занимал в Калуге чиновничью должность податного инспектора, но был совершенно незаурядной личностью – с широким кру­гозором, демократическими устремлениями и склонностью к писательскому труду. В 1870 году он издал книгу «Галилей перед судом инквизиции», а в 1877 году перевел на русский язык труд французского академика Луи Пуансо «Элементы статики». Российскому читателю хорошо были известны и биографии крупных зарубежных ученых в переводах Ассонова. Более всего ему, как прагматически настроенному и позитивистски мыслящему человеку, безусловно, импони­ровали работы Циолковского в области дирижаблестроения. Авиация и аэронавтика вообще находились на переднем крае развития техники XX века. Межпланетные же путеше­ствия и различные аппараты для их осуществления долгое время еще продолжали относиться к области фантастики.

Ассонов был учеником и последователем известного рус­ского социолога и теоретика народничества Петра Лавровича Лаврова (1823–1900), который ко времени знакомства двух калужан давно уже жил в эмиграции. Ассонов сразу же стал помогать своему новому другу – связал Циолковского с Нижегородским кружком любителей физики, успешно орга­низовал подписку и сбор средств для издания 2-й части кни­ги «Аэростат металлический, управляемый», познакомил восходящее калужское светило с меценатом А. Н. Гончаро­вым, издавшим, как уже говорилось, следующую книгу Ци­олковского – «Грёзы о земле и небе», но после этого навсег­да рассорившимся с автором.

После Первой русской революции Ассонов пострадал за свое вольнодумство и демократические убеждения: его уво­лили со службы без права занятия государственной должно­сти. Начались годы нужды. Теперь Циолковскому он мог оказывать только моральную помощь, но дружба от того только окрепла. Ассонов дожил до Гражданской войны и умер в нищете, в полуразвалившемся домишке (куда его, как представителя паразитического класса, выселила новая власть), на улице (о парадокс судьбы!), носящей имя его учителя и революционного мыслителя Лаврова.

Эстафету сотрудничества с Циолковским приняли дети Ассонова. Его сын Александр, инженер по образованию, еще до Советской власти начал оказывать практическую по­мощь Циолковскому. Сохранились его воспоминания об этом периоде калужского житья-бытья.

«Как-то я проходил по Никитской улице и на углу в ок­не городской библиотеки увидел книжку в зеленой обложке под заглавием: "Аэростат металлический управляемый". Ав­тор – К. Циолковский. Дома я попросил отца купить ее, но отец ответил: "Эта книжка трудная, и тебе не будет понят­на, с автором её я встретился в училище и пригласил его к нам по делу".

На следующий день кто-то дернул звонок (электрические были тогда редки). Я открыл дверь и сказал отцу, что к не­му пришли. Вошел человек в осеннем пальто, выше средне­го роста, волосы длинные и черные, карие глаза. Он был в длинном сюртуке. При разговоре стеснялся и краснел. Отец пригласил его зайти в гостиную и долго с ним говорил об издании его работ. Я стоял в дверях и слушал. Вскоре Константин Эдуардович ушел, надевая на ходу пальто. Потом за обедом отец рассказывал, что этот учитель – замечательный математик и надо приложить все старания, чтобы издать его новые труды, собрав деньги путем подписки среди знакомых. Так и была издана вторая часть "Аэростата". В то вре­мя, в 90-х годах, хлопотать о подписке на издание подобной книги было очень неблагодарным делом. <...>

Как-то отец послал меня к Константину Эдуардовичу и сказал: "Попроси его прийти ко мне". Константин Эдуардо­вич жил тогда в маленьком трехоконном домике против церкви. Одна комната была разделена не доходившей до по­толка тонкой перегородкой, оклеенной светлыми обоями. В большой части около окна стояли стол, два стула, у сте­ны – кровать, во второй половине жила его семья.

Константин Эдуардович встретил меня очень радушно, расспрашивал, что меня интересует. Я указал на книжку, и эту книжку он тотчас же, к большой моей радости, подарил мне. После этого я стал часто бывать у него, помогал ему при работе, приносил инструменты. Из этого времени мне вспоминается такой случай. Однажды летом 1894 года ко мне в комнату зашел Константин Эдуардович. Как всегда, снял пальто, шляпу, поставил палку в угол. Я ему показал оригинальную машинку, купленную накануне на рынке.

Константин Эдуардович, увидев ее, страшно обрадовал­ся, взял с собой домой. На другой день, когда я пришел, с помощью этой машинки он наделал много волнистых полос из латуни и жести, которые были уложены на столе. Это значительно уяснило ему характер образования волн и упру­гость волнистого материала».

Сохранились и письма Константина Эдуардовича к Алек­сандру Ассонову. В 1908 году он просил о покупке и отправ­ке из Москвы в Калугу сначала 75 листов белой жести (с точным указанием размеров и толщины), а затем еще 40 листов (всё это – для конструирования моделей дирижаб­ля). В письмах 1911–1913 годов к Александру Ассонову со­держатся просьбы о присылке свинца и стали. Кроме того, ученый советовался с молодым инженером, как устранить неполадки в сконструированных моделях.

* * *

Совсем еще молодым пришел однажды вечером к Циол­ковскому и калужский провизор Павел Павлович Каннинг (1877–1919). Он поднялся в «светелку» хозяина дома, о кото­ром узнал от знакомых, и с этого момента связал с ним свою судьбу навсегда. Каннинг (его отец был обосновавшийся в России англичанин, а мать – русская) принадлежал к той ка­тегории людей, которые, увлекшись какой-нибудь идеей, го­товы сделать все мыслимое и немыслимое для ее осуществления. Сам он постоянно что-то изобретал, но не афишировал плоды своей конструкторской деятельности. По свидетельству близких, он был одухотворенной личностью с кристально чи­стой душой. А Константин Эдуардович называл своего млад­шего друга «человеком с возвышенными наклонностями». Вместе с тем чутье предпринимателя подсказало Каннингу, что внедрение проектов Циолковского способно принести (хотя бы когда-нибудь) солидную прибыль, и он не жалел де­нег на поддержку изобретателя. Впрочем, деньги эти были не такие уж и большие. Каннинг владел аптекой, приносившей неплохой доход, но надо ведь еще было содержать дом, семью, устраивать приемы, путешествовать и т. д. и т. п. При всех своих незаурядных качествах Павел Павлович оставался ти­пичным русским буржуа и обывателем, любившим шумную и веселую компанию, пикники, комфорт и обильное застолье.

Каннинг был другом Александра Ассонова, оставившего о нем теплые воспоминания:

«Одним из друзей Константина Эдуардовича был мой то­варищ Павел Павлович Каннинг, личность интересная и ори­гинальная. Сначала аптекарский ученик в Калуге, затем, после ученья на провизорских курсах при Московском университе­те, он открыл маленький аптекарский магазин в доме своей тетки в Никитском переулке в Калуге. Небольшого роста, с маленькой бородкой, темными редкими, гладко причесанны­ми волосами, вечно жаждущий нового и сильно увлекающий­ся, он с самого же начала, как я привел его к Константину Эдуардовичу, заинтересовался его работами и стал активным помощником Циолковского. Возможность постройки аэроста­та не внушала ему никаких сомнений. Постройка же ракеты была для него делом завтрашнего дня. Вопрос только в том, на какую планету лететь раньше? Это свойство его ума не отде­лять фантастическое от реального мешало ему в коммерческих делах. Но зато он был хорошим агитатором за новые мысли, так как своей верой заражал и других. Помнится, в его комна­те около стола висел чертеж сложного аппарата с трубками, колбами, электропроводами – это был прибор, как он гово­рил, для "расшатывания атома" – то, над чем он много лет работал в своей аптекарской лаборатории. <...>

На свои средства во дворе дома он [Каннинг] с товари­щами построил под руководством Константина Эдуардови­ча лодку системы Циолковского, которую потом свезли к реке по частям и на месте собрали. Эта лодка представляла собой подобие современного катамарана. Доски, из которых состоял корпус лодки, суживались к концам, стенки были просверлены и стянуты проволокой и гайками – получалась полусигара. На двух таких полусигарах была платформа, на ней – скамья. Мы садились и двигали коромысло. Передача была на гребное колесо сзади лодки, руль помещался спере­ди. Однажды после неудачной поездки по Оке, когда лодку вертело, несло по течению и она совершенно не слушалась руля, я и Константин Эдуардович шли домой. Он задумчи­во сказал: "Руль спереди не действует, странно!" После этих опытов руль перенесли на корму. Вскоре один любитель по­ставил на лодку керосиновый двигатель, но он постоянно останавливался. Когда начиналась починка, лодку тем вре­менем несло по реке».

Как видим, романтизм органически уживался в Каннинге с расчетливым умом. Но к жизни он был приспособлен плохо (что особенно роднило и сближало его с Циолков­ским), часто ошибался в людях и нередко терпел крушение своих планов. Тем не менее именно Каннинг помог Циол­ковскому издать ряд его брошюр, их он продавал наряду с другой печатной продукцией в своей аптеке. В 1915 году, профинансировав издание двух брошюр своего старшего друга, скромно указал на их обложках: «Издание лица, по­желавшего остаться неизвестным». В 1904 году П. П. Кан­нинг сумел убедить калужскую техническую интеллигенцию поддержать воздухоплавательные идеи Циолковского и раз­рабатываемый им проект цельнометаллического дирижабля. Двенадцать калужских инженеров после ряда собраний в двухэтажном доме Каннинга подготовили и опубликовали обращение к российской общественности:

«У нас в России существует давно вполне разработанный проект металлического управляемого аэростата на 200 чело­век, рассчитанный на скорость курьерского поезда, а в слу­чае надобности даже еще большей, так как сила двигателей может быть значительно увеличена. Автор проекта, как по­казывают многие его печатные труды, строго и всесторонне изучил и разработал всю теорию воздухоплавания, произвел множество математических и опытных изысканий в этой об­ласти, взвесил все существующие принципы воздухоплава­ния и, создавая свой проект, руководствовался лишь не­оспоримо верными принципами, установленными на основании добытого и разработанного им громадного мате­риала. Воздушный корабль К. Э. Циолковского есть резуль­тат упорной работы, фанатического преследования одной идеи. Позволительно думать, что настоящая заметка не пройдет бесследно, и как общество, так и печать вспомнят о существовании проекта нашего соотечественника г. Циол­ковского и окажут содействие его осуществлению.

Инженер-механик Лалетин. Инженер Путей Сообщения М. Гордеенко. Инженер Путей Сообщения, кандидат мате­матических наук Ермаков. Инженер-механик П. Незнанов, кандидат математических наук, инженер И. Цыганенке Ин­женер-электрик А. Уздеников. Инженер Путей Сообщения В. Яковлев. Техник Д. П. Нациевский. Артиллерии Генерал-Майор Ивановский. Инженер-механик Малахов, кандидат математических наук архитектор Н. Сытин. Инженер-техно­лог С. Соколов. Гражданский инженер Меньшов. Инженер-механик Олимпиев».

Увы, воззвание калужских интеллигентов оказалось гла­сом вопиющих в пустыне. Все же по прошествии несколь­ких лет Каннинг уговорил Циолковского оформить патенты на свои изобретения за границей и на собственные деньги съездил в Европу для проведения всей предварительной организационной работы^[3]. В 1914 году Каннинг же в качестве ассистента сопровождал Циолковского на III Всероссий­ский воздухоплавательный съезд в Санкт-Петербург и из-за обострившейся болезни горла у автора зачитал его доклад о дирижаблестроении. На визитной карточке П. П. Каннинга так и было указано – «Ассистент К. Э. Циолковского».

В том же 1914 году друзья по ряду причин решили поки­нуть Калугу и вместе с семьями переселиться в Крым. Там они намеревались совместно построить или купить дом и ча­стично переоборудовать его под обсерваторию. При помощи московских друзей такой дом был найден под Севастополем. Каннинг продал часть аптечных запасов, а 15 тысяч рублей положил в банк (эти деньги были реквизированы после революции). Начавшаяся Первая мировая война и последую­щие события поставили крест на планах переезда и создания крымской обсерватории. По состоянию здоровья Каннинг не подлежал призыву в армию, но записался добровольцем по медицинской части и до начала Гражданской войны про­служил в госпитале, развернутом в Калуге. В 1919 году он умер от тифа в возрасте 42 лет. Циолковского не допускали к постели умирающего из боязни заражения, а он каждый день приходил к дому, где бывал сотни раз и куда под ко­нец отпустили умирать безнадежно больного. Старик сидел в вестибюле на скамеечке и не скрывал слез, градом катив­шихся по его седой бороде. Незадолго до своей смерти Циолковский вручил вдове Каннинга справку, согласно кото­рой 20% прибыли от издания трудов ученого должны пере­даваться Л. Г. Каннинг, но в 1937 году этот документ был изъят при обыске и аресте безвинно репрессированной жен­щины, а затем бесследно исчез.

В фондах Мемориального музея космонавтики в Москве хранятся неопубликованные мемуары Лидии Георгиевны Каннинг, пережившей своего супруга более чем на сорок лет (она, кстати, сопровождала Циолковского и мужа в Пе­тербург на съезд воздухоплавания). Воспоминания озаглав­лены «К. Э. Циолковский и его среда», в них множество ин­тересных бытовых подробностей и деталей. Особенно интересна глава, посвященная музыкальным вечерам, регу­лярно устраивавшимся в калужском доме Каннингов, куда приходило несколько друзей со скрипками и виолончелями (в их двухэтажном особняке был даже небольшой орган). Сам Павел Павлович прекрасно музицировал и мастерски импровизировал на фортепьяно. Циолковский с удовольст­вием посещал эти вечера. Из-за глухоты он по обыкновению садился поближе к исполнителям. Приходил он и в неуроч­ные часы, и тогда для него отдельно устраивался сольный фортепьянный концерт. Любимым произведением Циолков­ского, по свидетельству Л. Г. Каннинг и других мемуарис­тов, была бетховенская «Лунная соната». Здесь же, в доме Каннингов, ждало его и очередное увлечение – молодень­кая и прехорошенькая кузина Павла Павловича. С удоволь­ствием общался он и с непременными гостьями Каннингов – актрисами театра, гастролировавшего в Калуге на протяже­нии целого года...

* * *

Безусловно, особые отношения связывали Циолковского с Александром Леонидовичем Чижевским. Впервые Чижев­ский увидел своего будущего друга и наставника в начале апреля 1914 года. Чижевскому в ту пору исполнилось сем­надцать лет, он был учеником выпускного класса Калужско­го реального училища, писал стихи, был полон оригиналь­ных идей и далеко идущих планов. Циолковский, которому шел 57-й год, был приглашен в гимназию, чтобы рассказать «реалистам» (так повсюду в России именовали воспитанни­ков реальных училищ) о полетах к другим планетам. Каза­лось бы, случайное совпадение: пути двух гениев русской науки могли и не пересечься (во всяком случае – в тот день и в тот час), но фатум и рок играли в жизни будущего основателя гелиобиологии такую же роль, как и в судьбе «отца космонавтики». Не случайно также, что встреча эта произо­шла именно в Калуге.

После выхода в свет в 1995 году полного варианта мему­аров Чижевского (плюс дополнительные три главы, издан­ные в 1999-м: их еще некоторое время не решались публи­ковать вообще или же в полном объеме) кое-кто утверждал, что воспоминания Александра Леонидовича носят сугубо субъективный характер, страдают преувеличениями и даже недостоверностью. Дескать, многие факты, изложенные бо­лее чем на семистах печатных страницах, не подтверждаются документально либо же другими, независимыми, источни­ками. Но какие же другие – дополнительные и независи­мые – «источники» могут свидетельствовать о дружбе двух гениев? Разве что один – Господь Бог! Творческое общение гениев – нечто большее, чем контакты простых людей, и к тому же не поддается обыденному пониманию заурядных личностей. Ибо они (гении) взаимодействуют не только не­посредственным путем, но также (и даже – прежде всего!) посредством ноосферы и разлитого по Вселенной энерго­информационного (по терминологии Циолковского – теле­патического) поля, с которым устанавливается прямая связь и через открывающиеся (на строго определенное и ограни­ченное время!) каналы которого оба получают одну и ту же информацию, недоступную другим – непосвященным.

А какие документы нужны для подтверждения факта ге­ниальности? Справку из милиции? домоуправления? лечеб­ного учреждения? Академии наук? Циолковского ведь при жизни даже за ученого не считали. Скрепя сердце говорили об изобретателе-самоучке и неисправимом чудаке – не бо­лее. Это о нем-то, которого уже спустя четверть века миро­вое научное сообщество признало ученым равным Ньютону или Ломоносову! Сказанное вполне относится и к Чижев­скому.

С теми же, кто воспринимает реальную действительность лишь в виде мозаики эмпирических фактов, говорить на те­му творческой гениальности, ее природы и ноосферных ка­налов связи с Космосом – вообще бесполезно. Да и нужно ли? Их еле слышимое шелестение быстро утихнет и еще бы­стрей забудется, а шелуху псевдоаргументов сдует очисти­тельный ветер времени. Гении же и титаны как стояли гра­нитными глыбами, так и останутся стоять, превратившись в вечные обелиски человеческой славы. Тем же, кто продол­жает требовать каких-то документальных подтверждений и тщится бросить тень на гениев (и хотя бы так обозначиться в немеркнущем сиянии их славы), могу сказать: «Не сомне­вайтесь в гениальности великих – в их мир вам все равно не дано проникнуть и вам не понять его, как не понять сокро­венных тайн Вселенной и закономерностей единения мак­рокосма и микрокосма. Не лейте грязь на гениев – к ним она не пристанет, а рикошетом вернется к вам. Не плюйте в святыню – попадете в самого себя. Шельмование гения не принесет ничего, кроме собственного бесчестия и презрения в глазах потомков». Сказанное относится к более-менее по­рядочным представителям ученого сословия, которым по своим объективным и субъективным задаткам не дано про­никнуть в сферы высшего знания.

Но есть еще более подлый тип пакостников и охальни­ков в науке (и не только в ней). Так и хочется назвать их отбросами рода человеческого. Их внимания, естественно, не смог избежать и Циолковский. Им явно не дают покоя лавры Герострата: ниспровергая великих предшественни­ков, они тем самым пытаются хоть как-то утвердить в гла­зах окружающих собственный авторитет (точнее – абсо­лютное отсутствие такового). В действительности все оказывается гораздо проще, и мы имеем дело с обыкновен­ным клиническим случаем: страдая комплексом неполно­ценности и осознавая собственную бездарность, таким ин­теллектуальным Геростратам не остается ничего другого, как только заниматься очернительством великих сынов че­ловечества. Впрочем, о подобных интеллектуальных уродах, паразитирующих на теле научного сообщества, вообще не хочется говорить...

* * *

Первое впечатление о Циолковском сохранилось в памя­ти Чижевского на всю жизнь. Седовласый лектор с окладис­той бородой и ликом ветхозаветного праотца вошел в ауди­торию быстрыми шагами, держа в руках рулон с чертежами и несколько моделей. Он был высокого роста (некоторые оценивали его рост как выше среднего), но сутулился и вы­глядел значительно старше своих лет. Одежда поношенная, но опрятная, на пиджаке отсутствовала пуговица, на шее – черный шелковый шарф, хромовые ботинки стопта­ны. Его темные глаза завораживали: они как бы светились и сверкали, когда он излагал свои идеи. Говорил просто, спо­койно, но с воодушевлением. И безо всякой иностранной терминологии. Позже Чижевский дал более полную характе­ристику Циолковскому:

«Под скромной внешностью учителя, тихого и доброго человека, скрывался громокипящий дух, безудержный полет творящей, созидающей и проводящей мысли, опередившей своих современников и потому непризнанной вплоть до ста­рости! Он умел дерзать. Не имея ни чинов, ни орденов, ни научных званий, ни ученых степеней, он был значительнее и выше многих своих современников, которые в него бросали камни... Какой злой огонь одним только своим видом разду­вал он в сердцах фарисеев! Они шипели, как змеи, фыркали, как дикие кошки, хрюкали, как свиньи... люди в мундирах и сюртуках уподоблялись стаду диких и злых зверей при одном только его имени! Оно вызывало негодование и улюлюканье, презрение и брезгливость... Каждый реагировал на имя Ци­олковского по-своему. Ученые – протестовали и негодовали, ибо считали Константина Эдуардовича своим антиподом и одновременно завидовали богатству его идей, богатству его фантазии. Десятки тысяч математиков и физиков знали математику и физику лучше и в несравненно больших объемах, чем он, но они не оставили в области своих знаний даже ма­лейшего следа. А Константин Эдуардович – оставил: число Циолковского, задача Циолковского, формула Циолковско­го! Это (тогда еще в скрытом, рудиментарном виде) чувство­вало лишь небольшое число людей, живших в России. Те­перь, после космических приборов – ракет, спутников, автоматических станций, кратер Циолковского на Луне чув­ствует весь мир».

В тот памятный апрельский день 1914 года Циолковский, окончив лекцию, пригласил всех слушателей в ближайшее воскресенье к себе домой в лабораторию, дабы продолжить разговор о ракетной технике и межпланетных путешествиях. Приглашением воспользовался один Чижевский, его давно уже волновала космобиологическая проблема, связанная с периодическими влияниями солнечной энергии на органиче­ский мир Земли. Циолковский сразу же оценил перспектив­ность смелой идеи, горячо поддержал ее и подсказал молодо­му исследователю направление дальнейших эмпирических изысканий – изучение статистических данных. Так началась их творческая дружба, продолжавшаяся до самой кончины «калужского Ньютона».

Цепкий, почти профессиональный глаз пытливого юно­ши (он, помимо всех прочих дарований, имел еще и талант художника) замечал всё, запоминал малейшую деталь. Обыч­но Циолковский принимал посетителей, сидя в мягком кресле, покрытом белым чехлом. Рядом на штативе всегда стоял самодельный жестяной рупор-слухач, его узкую часть глухой ученый вставлял себе в ухо, а широкую часть распо­лагал прямо у рта собеседника. Это позволяло слышать каж­дое слово и не переспрашивать гостя по многу раз. Слуша­ли его всегда с огромным вниманием, потому что говорил он о вещах интересных и необычных. Особенно воодушев­ляло его обсуждение собственных теорий и работ. Тут он преображался. Сотни нетривиальных примеров, гипотез, те­орий рождались подобно фейерверку. Он оживлялся, кипел, как вулкан, на глазах изумленных слушателей превращаясь из скромного учителя в блестящего эрудированного учено­го. Он умел думать вслух, обращаясь к собеседнику, – как будто говорил не с отдельным лицом, а со всем народом. Поэтому Константина Эдуардовича всегда как бы лихоради­ло: он торопился обосновать свою гипотезу и обнародовать, чтобы приняться за следующую. И так, без устали, от одной работы он переходил к другой, потом к третьей, к четвертой, и так далее. Это была своего рода одержимость, но какая же возвышенная и великолепная!

Константин Эдуардович не был оратором, способным на часы приковывать внимание аудитории. Он говорил ясно и просто, но не громко, без всякого пафоса, даже когда об­суждал излюбленную тему – о космических путешествиях и о грядущих завоеваниях межзвездного пространства. И тем не менее за внешним спокойствием скрывалась натура, страстная, натура первооткрывателя, увидевшего своим орлиным взором то, чего еще никто не видел, и очарованного этим величественным зрелищем. Константин Эдуардович излагал свои мысли со всеми подробностями, даже художе­ственно, но в его речи было всего в меру – и вымысла, и опытов, и математики. Несложные формулы он любил пи­сать пальцем в воздухе, как будто перед ним была черная классная доска, а в руках мел. За долгие годы педагогичес­кой деятельности он привык к подобной манере изложения. Когда же надо было что-либо начертить, он предпочитал пользоваться хворостиной и размашисто чертил на песке или утрамбованной почве.

По природе своей Константин Эдуардович был очень от­зывчив. Хитрить не умел совсем. Побуждения ближних все­гда расценивал как акт доброты и прямодушия. О людях он думал всегда лучше, чем они того заслуживали. Не был вы­сокомерен и никогда не считал себя выше кого-либо из близких. Застенчивость Циолковского была одной из его от­личительных черт и сразу же бросалась в глаза, но то была особая застенчивость, не похожая на обычную, какой стра­дает большинство людей.  Он считал себя неудачником в жизни (да оно в то время формально так и было), плохо знал и понимал людей и оценивал их нередко куда выше, чем сле­довало. Отсюда возникала его почтительность и даже неко­торая приниженность. Внутренний мир его был исключи­тельно богат, но он не мог не ощущать внешние недостатки своего бытия. Он лишь улыбался, оглядываясь вокруг, и по­вторял ветхозаветную сентенцию: «И это пройдет...»

Часто, приходя к Константину Эдуардовичу в утренние часы и застав его за газетой или за чаепитием, Чижевский уговаривал его совершить прогулку в бор или посидеть у ре­ки, где они, удобно устроившись в тени и прохладе, преда­вались беседам на самые разнообразные темы. Чижевский и не предполагал поначалу, что столкнулся с подлинным ти­таном, обладающим монументальным знанием, необычай­ной интуицией и гениальным предвидением.

Позже Александр Леонидович выразил свои впечатления о друге и наставнике в стихотворении «К. Э. Циолковскому»:

Бездарный пошлый человек,

Вскруживший голову развратом,

Проводит в почестях  свой век

И окружен звенящим златом.

А мудрый, истинный талант,

Который только не признали,

Как подавляющий гигант –

Влачится в нуждах и печали.

Бедность на протяжении долгих лет была непременной спутницей великого ученого, от которой он избавился лишь под конец своей жизни. В дальнейшем, став студентом, Чи­жевский часто приезжал в Калугу, где жил его отец, прово­дил здесь зимние и летние каникулы и всякий раз наведы­вался к Циолковскому. В общей сложности у них состоялось около двухсот пятидесяти встреч, все они носили творчес­кий характер и были посвящены обсуждению научно-фило­софских проблем. Циолковский по-прежнему давал ему со­веты, касающиеся опытов по аэроионизации воздуха – вопроса, очень важного для решения проблемы дыхания ко­смонавтов. Теоретические и практические усилия А. Л. Чи­жевского в конечном счете привели его к созданию одной из самых перспективных наук XX–XXI веков – гелиобиологии – науки о неразрывной связи Жизни и Солнца. Он так­же – один из плеяды тех русских мыслителей-энциклопеди­стов, кто заложил фундамент современной науки и мировоззрения будущих эпох. Поэт, художник, историк и конечно же естествоиспытатель, он в сорокалетнем возрасте был выдвинут зарубежными единомышленниками на Нобе­левскую премию. Друзья называли его «Леонардо да Винчи двадцатого века». Но вместо премии он получил у себя на родине пятнадцать лет лагерей и ссылки, где ни на один день не прекращал научной и литературной работы. (Под­черкну: Леонардо XX века до конца дней своих считал себя скромным учеником и последователем Циолковского, а фи­лософию Учителя называл сверхгениальной).

Научное наследие Чижевского огромно, но опубликова­на пока лишь малая часть. Так, до сих пор остается в руко­писи, доступной в архиве лишь немногим специалистам, монография «Основные начала мироздания. Система Кос­моса», написанная в начале 1920-х годов, как раз в разгар интенсивных контактов с Циолковским, и охватывающая проблематику космизма. Тогда же была издана знаменитая работа «Физические факторы исторического процесса» (Ка­луга, 1924). Циолковский одним из первых откликнулся на этот научно-философский шедевр, которому суждено было обозначить новый рубеж в общей линии развития русского космизма. 4 апреля 1924 года почтенный мэтр опубликовал в калужской газете «Коммуна» восторженную рецензию на трактат своего молодого друга, где предсказал ему великое будущее. Мудрый провидец не преминул отметить, что невзрачная с виду книжка на самом деле открывает «новую сферу человеческого знания» и «является примером слияния различных наук воедино на монистической почве физико-математического анализа». Брошюра Чижевского наделала столько шума в ученом мире, что ее отважились переиздать лишь спустя 70 лет. Через десять лет после смерти автора и через тридцать лет после первой публикации на французском языке вышла на родине и самая известная книга Чижевско­го «Земное эхо солнечных бурь».

По убеждению Чижевского, в науках о природе идея о единстве и связанности всех явлений в мире и чувство ми­ра как неделимого целого никогда не достигали той яснос­ти и глубины, какой они мало-помалу достигают в наши дни. Но науке о живом организме и его проявлениях пока еще чужда идея единства всего живого со всем мироздани­ем. На вопрос, возможно ли изучение живого организма обособленно от космотеллурической среды, ученый, в духе космической философии Циолковского, отвечает однознач­но: нет, ибо живой организм не существует отдельно от этой среды и все его функции неразрывно связаны с нею. Живое связано со всей окружающей природой миллионами неви­димых, неуловимых связей – оно связано с атомами природы всеми атомами своего существа. Каждый атом живой ма­терии реагирует на колебания атомов окружающей среды – природы. При этом живая клетка является наиболее чувст­вительным аппаратом, регистрирующим в себе все явления мира и отзывающимся на эти явления соответствующими реакциями своего организма. Кредо Чижевского: жизнь в значительно большей степени есть явление космическое, чем земное. Сказанное практически конкретизирует то, что неоднократно говорил и писал Циолковский о Живой Все­ленной.

Безусловно, решающее значение применительно к явле­ниям биосферы имеет Солнце: жизнь на Земле обязана главным образом солнечному лучу. Излучения дневного све­тила обусловливают не только жизненные ритмы на Земле, но и исторические циклы. Ученый доказывает это на осно­ве обширнейшего фактического и статистического материа­ла, заложенного в фундамент новой науки – гелиобиологии. Полноту космического чувствования и космопричастности создателю гелиобиологии удалось выразить и в нескольких поэтических строфах, в сонете «Солнце», написанном в Ка­луге в 1919 году:

Великолепное, державное Светило,

Я познаю в тебе собрата-близнеца,

Чьей огненной груди нет смертного конца,

Что в бесконечности, что будет и что было.

В несчетной тьме времен ты стройно восходило

С чертами строгими родимого лица,

И скорбного меня, земного пришлеца,

Объяла радостная, творческая сила.

В живом, где грузный пласт космической руды,

Из черной древности звучишь победно ты,

Испепеляя цепь неверных наших хроник, –

И я воскрес – пою. О, в этой вязкой мгле,

Под взглядом вечности ликуй, солнцепоклонник,

Припав к отвергнутой Праматери Земле.

«Мы – дети Космоса!» – таков лейтмотив научного и по­этического творчества Чижевского. Человек – неотъемле­мая часть мироздания, у него с ним общая кровь (порази­тельный по смелости и простоте образ единения человека и природы): «Для нас едино – все: и в малом и большом. / Кровь общая течет по жилам всей Вселенной». Диалог с Кос­мосом и проповедование от имени Космоса прошли через все творчество ученого-поэта. Большинство своих юноше­ских стихов он вслух читал Циолковскому, и тот с огром­ным воодушевлением относился к поэтическому дарованию своего молодого друга. Поэт и художник в Чижевском неотделимы от ученого-космиста. «Наука бесконечно широко раздвигает границы нашего непосредственного восприятия природы и нашего мироощущения. Не Земля, а космиче­ские просторы становятся нашей родиной», – утверждается в «Земном эхе солнечных бурь».

Чижевский установил, что энергетическая активность Солнца влияет не только на органические тела, но и на со­циальные процессы. «Вспышки» на Солнце, возникновение и исчезновение солнечных пятен, их перемещение по по­верхности светила, эти и другие явления, а также обуслов­ленный ими весь комплекс астрофизических, биохимичес­ких и иных следствий оказывают прямое и косвенное воздействие на состояние любой биосистемы, животного и человеческого организма в частности. Этим вызваны, к при­меру, вспышки губительных эпидемий в старое и новое вре­мя человеческой истории, разного рода аномальные события в жизни людей: нервные срывы, неадекватные психичес­кие реакции, положительные и отрицательные тенденции в социальном поведении. Выводы ученого подкреплены уникальными статистическими и экспериментальными данными.

Перипетии личной жизни индивидуумов также зависят от Солнца и даже провоцируются им. Ученый подкрепляет свой вывод примерами из жизни великих государственных деятелей, полководцев, реформаторов и т. д. Оказывается, Наполеон Бонапарт совершал все свои великие деяния в период максимума солнечной активности; и напротив, спад его военно-политической деятельности приходится на зафиксированный астрономами минимум пятен на Солн­це. Так, период спада длился с конца 1809 года до начала 1811 года, когда в астрономических таблицах зафиксирован минимум солнечных пятен, то есть Солнце было малоактив­но. В это время Наполеон не предпринял ни одного завое­вательного похода, лишь сделал ряд бескровных приобрете­ний. Между тем в год максимальной солнечной активности (1804) Наполеон достиг апогея славы и был увенчан импе­раторской короной. Консульство Наполеона совпало с ми­нимумом солнечной активности (1799), когда революцион­ный подъем во Франции сошел на нет и в честолюбивом артиллерийском офицере смогли свободно развиваться аб­солютистские наклонности. Космические (и в первую оче­редь солярные) факторы оказывают решающее воздействие не только на события истории, но также и на любые другие аспекты социальной действительности, включая экономиче­скую и хозяйственную жизнь.

Чижевский оказывал своему учителю и наставнику раз­ностороннюю организационную и издательскую помощь. Он добивался всемирного признания приоритета Циолков­ского в области космической ракетной техники. После ряда публикаций в зарубежной прессе о достижениях в области ракетных технологий, в которых вообще не упоминалось имя Циолковского, именно Чижевский настоял на переиз­дании работы «Исследование мировых пространств реактив­ными приборами» в виде отдельной брошюры, написал к ней предисловие на немецком языке, провел всю необходи­мую организационную работу, а после выхода брошюры в свет разослал ее по всем ведущим научным учреждениям мира. Но это произошло позже – в 1926 году.

* * *

Совсем иначе в дореволюционное время относилась к Циолковскому основная масса калужских обывателей и го­родской «почтенной публики» (исключение, как всегда, со­ставляла молодежь!). В лучшем случае его считали чудаком и личностью «не от мира сего», в худшем – выжившим из ума выскочкой. Чижевский почти дословно передает мнение провинциальной «элиты» о своем старшем друге.

«Этот калужский абориген, – говорили одни, – выжив­ший из ума человек, полуграмотный невежда, учитель ариф­метики у епархиалок, т. е. у поповских дочек (какая постыд­ная должность!), ничего не понимающий в науке, берется за решение неразрешимых задач, над которыми бились умы знаменитых профессоров. Этот, с позволения сказать, учи­тель приготовительного класса сует свой нос в области, к ко­торым он не имеет ровно никакого отношения, — в высшую математику и астрономию! Да ведь это же курам на смех! Он даже вместо латинских букв употребляет русские! Можно лишь удивляться, что в Калуге есть люди, которые его под­держивают, – семья Ассоновых, аптекарь Каннинг. Ну, да они-то сами, по-видимому, недалеко ушли от него! Позор городу, в котором живет человек, распространяющий ник­чемные фантазии по всей стране. Ведь он печатает за свой счет десятки брошюр толщиной в несколько страниц и рас­сылает их бесплатно во все концы России. О чем только ду­мает начальство?» «Этот всезнайка Циолковский, – вторили первым другие, – является на фоне нашего города весьма непривлекательной фигурой. Почти безо всякого образова­ния, самоучка, едва-едва разбирающийся в арифметике, воз­мечтал стать великим человеком и проектирует какие-то сногсшибательные ракеты на Луну и чуть ли не на Марс. Нельзя же допускать, чтобы каждый маньяк и параноик мог печатать тонюсенькие брошюрки и туманить ими мозги на­шего юношества. Носитель "завиральных" идей – вот он кто!» Из подобных высказываний можно было бы составить увесистый том...

Была, однако, в Калуге еще одна группа людей, мнение коих о Циолковском не отражено в анналах истории, но ко­торые никак не могли пройти мимо идей неординарного (по меньшей мере) мыслителя, обосновавшегося в их родном городе. Речь идет о Калужском отделении Российского тео­софского общества. Возглавляла его Елена Федоровна Писа­рева (1853–?) – философ и переводчик. Свободно владела несколькими языками, до сих пор в ее переводе переиздает­ся книга Эдуарда Шюре «Великие посвященные». Ее деви­чья фамилия – Рагозина. Замуж она вышла за дворянина Николая Васильевича Писарева и некоторое время жила на одном из заводов Шлиссельбургского уезда Петербургской губернии, где работал ее муж. Вела там просветительскую работу среди рабочих, а за критические высказывания о существующем строе попала под негласный надзор полиции.

Смолоду Писарева увлеклась идеями Елены Петровны Блаватской (1831–1891), прочла в подлиннике ее «Тайную доктрину» и сделалась ее горячим пропагандистом. Помимо трудов основательницы теософии, перевела громадное коли­чество другой мистической литературы, опубликовала не­сколько собственных произведений, самое известное из них – «Сила мысли и мыслеобразы». В конце XIX века (то есть примерно в то же время, что и Циолковский) Писаревы пе­ребрались в Калугу. Здесь уже существовал теософский кружок, в который сразу же вступила Елена Федоровна. 20 сен­тября 1908 года все теософские кружки, разбросанные по империи, объединились в Российское теософское общество. Писарева стала его вице-президентом. Одновременно она возглавила Калужское теософское общество (как отдел все­российской организации), превратив его в один из мощных и авторитетных филиалов и издательских центров в России.

По определению самой Блаватской, теософия представля­ет собой синтез и основу всех философских учений и, говоря совсем кратко, является Религией Мудрости и Божественной Этикой. Кредо теософов – сформулированный Блаватской лозунг: «Нет религии выше истины». Международное тео­софское общество (нынче оно именуется «теософическим») с момента его основания в Нью-Йорке в 1875 году пресле­довало три главные цели: 1) братство людей без различения расы, цвета кожи, религии и социального положения; 2) уг­лубленное изучение религий Древнего мира для выработки универсальной этики; 3) исследование и развитие скрытых божественных сил в человеке. Всё это было сдобрено изряд­ной долей мистики и излагалось с помощью сакральной тер­минологии. Циолковский же всегда крайне отрицательно относился ко всякого рода мистицизму. Об этом свидетель­ствует оценка подобного рода «изысканий», данная им в 1929 году в трактате «Животное Космоса»:

«<...> Эпохи, отрезы ужасающих времен, сохранили не только плотных существ нашей эпохи, но и легчайшие суще­ства прошедших эпох. Многие из них могли исчезнуть, но не все: полезные и совершенные могли остаться, как останутся полезные людям существа. Не можем ли мы их как-нибудь обнаружить? Есть факты, которым мы не верим, пока сами не подпадем под их влияние. Они говорят за существование каких-то сил, которые узнают наши мысли, вмешиваются в наши дела и проч. Я не могу много про это сказать, так как доверяю только самому себе, и не могу ручаться за испытан­ное другими. Сам же я был свидетелем таких явлений толь­ко два раза в жизни: недавно и 40 лет тому назад.

Что же это? Мистицизм, спиритизм, оккультизм, теосо­фия, религия и проч.? Ничего подобного. Я не выступаю из пределов высшей науки, свободного разума и материальных понятий. Думаю и теперь, что спиритические и подобные явления, обыкновенно, есть результат галлюцинаций, болез­ни, обмана, фокусничества, заблуждения, легковерия и дру­гих человеческих слабостей. Но все ли? Нет ли между ними и достоверных фактов, подтверждающих бытие существ иных эпох и их силу?

По-моему, антинаучно учение оккультистов о составе че­ловека из многих сущностей: астральной, ментальной и проч. Я далек от этих вещей, которые представляют резуль­тат ограниченного знания или молодого увлечения юных впечатлений, которые мы никак не можем выбить из своего ума, как не можем отрешиться и от других впечатлений, воспринятых нами в детстве».

И все же его собственные философские искания были близки к основным направлениям и проблематике теосо­фии. Многие из его работ практически смыкаются с теоре­тическими устремлениями теософов. Разве что древние ре­лигии не вызывали у Циолковского специального интереса. Правда, он постоянно обращался к божественным личнос­тям Христа и Будды, а Пифагору – фигуре, неизменно находившейся в центре внимания теософов, – посвятил отдельное эссе. Приведенное же выше высказывание, скорее всего, демонстрирует неприятие Циолковским всякого рода «-измов», но оставляет дверь открытой для осмысления та­инственных явлений психики и действия «неизвестных ра­зумных сил» Вселенной, с коими ученому и самому прихо­дилось неоднократно сталкиваться и коим, как мы помним, была посвящена одна из его публикаций.

Калужское теософское общество существовало двадцать лет, с перерывом с 1918 по 1922 год из-за запрета властей. Тогда же Е. Ф. Писарева уехала из России в Италию. По­следнее ее письмо на родину к ученикам и последователям относится к 1926 году, после чего следы ее теряются, а судь­ба до сих пор остается неизвестной. В 1929 году практичес­ки все члены Калужского теософского общества были арестованы ОГПУ и осуждены на разные сроки. Одна из главных статей обвинения – хранение нелегальной литера­туры, к каковой относились нераспроданные тиражи тео­софских дореволюционных изданий.

Циолковский не мог не знать о пропагандистской и тем более издательской деятельности калужских теософов. О их лекциях и диспутах постоянно информировали калужские га­зеты. Одна и та же любопытствующая публика ходила и на выступления Циолковского, и на выступления Писаревой (возможно, в одни и те же общественные аудитории). Судя по сочинениям ученого, он был хорошо знаком с книгой Э. Шюре «Великие посвященные», а само словосочетание, заимство­ванное из заглавия, использовалось в беседах с единомышлен­никами как устоявшееся и хорошо знакомое. Дважды в Калуге издавалась книга Блаватской «Голос безмолвия» (также в пе­реводе с английского Е. Ф. Писаревой), содержавшая беллетризированный пересказ древнеиндийских афоризмов и притч, касающихся совершенствования разума и нахождения опти­мальных путей познания истины. Данная проблема очень волновала Циолковского, а качество самой книги и ее пере­вода было таково, что Лев Толстой позаимствовал из нее не­сколько фрагментов для своего компендиума «Путь жизни». Известно, что по крайней мере один из членов калужской организации теософов регулярно бывал у Циолковского, ин­тересовался его идеями, изобретениями и публикациями.

Между тем не известно ни одного высказывания Кон­стантина Эдуардовича – положительного или отрицательно­го – в адрес калужских теософов или теософии в целом. Не сохранилось на сей счет никаких воспоминаний современ­ников или хотя бы каких-то намеков с их стороны. Косвен­ных же свидетельств предостаточно. Не в последнюю очередь они касаются представлений об эволюции Космоса. Согласно теории Блаватской, на первых этапах жизнь во Вселенной приняла аморфные формы эфирно-светоносных существ: сначала ангелоподобных, затем – призракоподобных. Циолковский также не исключал существования ни эфирных, ни ангелоподобных гуманоидов. Вот что он писал об эфироподобных разумных существах:

«Тогдашние существа были менее плотны, но и они под­вержены были эволюции, и между ними была борьба за су­ществование, и они достигли в свое давно прошедшее время венца совершенства, и они стали бессмертными владыками мира (какого достигнут люди и какого уже достигли родст­венные нам жители небес), и они получили блаженство».

Более того, Циолковский допускал, что подобные высо­коразвитые и высокоразумные существа до сих пор обитают на Земле и в ее окрестностях, однако невидимы нами. А ес­ли это не так, то по крайней мере существует эволюционная связь между призракоподобными или разноплотными суще­ствами прошлого и настоящего:

«Но открыты ли все тайны Космоса? Нет ли чего-нибудь более сложного? Нет ли связи между разноплотными суще­ствами разных эпох так же, как между водородными и нево­дородными существами бесчисленных категорий условных духов».

Насколько процитированные фрагменты соответствуют идеям Блаватской, можно понять, прочитав ее «Тайную док­трину». Конечно, с этой «библией» теософов сам Циолков­ский не мог быть знаком, так как написана и издана она бы­ла на английском языке, а появившийся значительно позже перевод, сделанный Еленой Рерих, примерно до середины 80-х годов XX столетия в России вообще находился под за­претом. Зато вполне вероятно, что Константин Эдуардович видел и, быть может, даже пролистывал брошюру Е. П. Бла­ватской «Закон причин и последствий, объясняющих чело­веческую судьбу», изданную в 1915 году в Калуге. Здесь не­трудно обнаружить ряд фундаментальных положений, созвучных идеям Циолковского, и даже ключевые словосо­четания, более известные сегодня по его собственным рабо­там, такие, к примеру, как «воля Вселенной».

Циолковский, как и Блаватская, на протяжении всей жизни постоянно вступал в непосредственный визуальный контакт с некими человекоподобными ноосферными обра­зами, от которых получал важную информацию. Только именовались они у Блаватской – Махатмами, у Циолковско­го – «ангелами». Кроме того, сведения о теософии Циолковскии мог получить опосредованно через работы высоко­чтимого им Камиля Фламмариона. Всемирно признанный классик науки и ее блестящий популяризатор был лично знаком с Блаватской, разделял многие ее идеи и был авто­ром не только знаменитых в XIX веке книг по астрономии, но также и философско-религиозных и оккультных тракта­тов, таких, например, как неоднократно издававшаяся в России работа «Непознанное».

Сказанное по поводу теософии в полной мере можно от­нести и к чрезвычайно популярной среди дореволюционной читающей публики книги Ричарда Мориса Бёкка «Космиче­ское сознание». Она была издана чуть ли не во всех евро­пейских странах, а в переводе на русский язык впервые книга вышла в 1915 году в Петрограде (во время Первой ми­ровой войны название Северной столицы было русифици­ровано); последнее ее переиздание в России осуществлено в 1994 году. Канадский психолог Бёкк не был ортодоксальным теософом, однако, лично испытав в 1872 году мгновенное просветление, истолковал его в мистическом плане и занял­ся доскональным исследованием проблемы, опираясь как на опыт прошлой истории, так и на известные современные ему факты. При этом автор подчеркивал, что за несколько секунд пережитого им озарения он увидел и узнал больше, чем за всю предшествующую жизнь. Циолковский был зна­ком с книгой Бёкка и разделял его идеи. И вообще их на­турфилософские и этические взгляды представляются не просто близкими, а тождественными. Даже в воздухоплава­нии англо-канадский исследователь видел основной фактор технического прогресса XX века, способный сделать про­зрачными национальные границы и даже повлиять на сбли­жение языков.

Так или иначе, исследователи научно-философского на­следия Циолковского давно уже обратили внимание на совпадение некоторых его идей (и, в частности, терминов «космическое мышление», «космическое сознание», «кос­мическая точка зрения», «космическое гражданство», «воля Вселенной», «существа выше человека» и др.) с понятиями, использовавшимися в конце XIX – начале XX века в теософской и эзотерической литературе.

Долгие годы дружбы связывали Циолковского и с блес­тящим популяризатором науки Яковом Исидоровичем Перельманом (1882–1942). Его книги «Занимательная физика», «Занимательная арифметика», «Занимательная алгебра», «Занимательная астрономия», «Занимательная геометрия», «Занимательная механика», «Межпланетные путешествия» и другие известны во всем мире. В России «Занимательная физика», впервые увидевшая свет в 1913 году, издавалась около 30 раз и остается популярной по сей день.

Две книги Перельман посвятил К. Э. Циолковско­му – «Циолковский. Его жизнь, изобретения и научные тру­ды» (Л.; М., 1932) и «Циолковский. Жизнь и технические идеи» (М.; Л., 1937). А началось все 20 ноября 1912 года, когда ответственный секретарь журнала «Природа и люди» Я. И. Перельман на заседании Русского общества любителей мироведения выступил с докладом о «междупланетных путешествиях» и отметил выдающуюся роль К. Э. Циолковского в разработке этой, тогда еще казавшейся сверхфантастической, проблемы. При этом Перельман опирался на статью под на­званием «На ракете в мировое пространство», принадлежав­шую перу другого активного пропагандиста идей Циолков­ского –Владимира Владимировича Рюмина (1874–1937), опубликованную месяцем раньше все в том же журнале «Природа и люди». «Циолковский не только один из многих завоевателей воздушной стихии, – писал Рюмин. – Это ге­ний, открывающий грядущим поколениям путь к звездам. О нем надо кричать». Вскоре информация о докладе появилась в столичной прессе. Через месяц Циолковский написал теп­лое письмо Перельману, и с тех пор их переписка продол­жалась до самой смерти «отца космонавтики».

Любопытно, что Перельман окончил тот же Лесной ин­ститут, что и отец Циолковского (где учились и его братья). Но карьера лесничего его не привлекла. Печатать свои на­учно-популярные статьи он начал, еще будучи гимназистом, а затем студентом. Общее количество опубликованных работ Перельмана приближается к тысяче. Кстати, именно он ввел в оборот термин «научная фантастика». Уже в год их знакомства он опубликовал два научно-фантастических расска­за Циолковского – «Вне Земли» и «Без тяжести». После ре­волюции популярность Перельмана в России возросла во сто крат. В 1919 году он стал главным редактором первого советского журнала «В мастерской природы», где, естествен­но, продолжал пропагандировать идеи своего старшего дру­га. Умер Я. И. Перельман вместе с нежно любимой женой от голода в блокадном Ленинграде.

Рюмин и Перельман развернули кампанию в поддержку идей Циолковского не на пустом месте. В 1911–1912 годах в нескольких номерах петербургского журнала «Вестник воздухоплавания» был наконец полностью опубликован главный труд Циолковского «Исследование мировых пространств ре­активными приборами». Редактирован недолго просущест­вовавший журнал (уже в 1913 году он закрылся) молодой инженер Борис Никитич Воробьев (1882–1965). Случайно познакомившись со статьей Циолковского «Аэростат и аэроплан», напечатанной еще в 1905–1908 годах в журнале «Воздухоплаватель», он принялся настойчиво разыскивать автора и с большим трудом нашел его калужский адрес.

Воробьев написал Циолковскому, чье имя тогда никому ничего не говорило, и пригласил к сотрудничеству. Ответ не заставил себя ждать. Каково же было удивление главного ре­дактора, когда калужский учитель предложил для публика­ции 2-ю часть своей программной статьи «Исследование мировых пространств реактивными приборами». В письме Циолковского, датированном 12 августа 1911 года, содержа­лась и ставшая теперь уже хрестоматийной фраза: «Челове­чество не останется вечно на Земле, но, в погоне за светом и пространством, сначала робко проникнет за пределы ат­мосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное прост­ранство».

Переписка переросла в дружбу. После смерти Констан­тина Эдуардовича Б. Н. Воробьев стал хранителем архива великого ученого, автором его биографии, вышедшей в 1940 году в серии «Жизнь замечательных людей», ученым секретарем комиссии по разработке научного наследия и подготовке к изданию трудов К. Э. Циолковского. К сожа­лению, в последнем своем качестве Б. Н. Воробьев сделал все, чтобы не допустить не только опубликование философ­ского и богословского наследия своего учителя, но даже и упоминания о нем в какой бы то ни было форме. Являясь горячим приверженцем научно-технических идей Циолков­ского, ракетного штурма Космоса и межпланетных сообще­ний, дожив до первых полетов отечественных космонавтов, Б. Н. Воробьев совершенно не понимал значения философ­ских трудов основоположника мировой космонавтики и ми­ровоззренческой составляющей его творчества. Наряду с другими «хранителями» и «оберегателями» ему благополуч­но удавалось замалчивать космическую философию и кос­мическую этику Циолковского на протяжении почти полу­века, а 5-й том академического «Собрания сочинений» ученого так и не вышел в свет.

Впрочем, в то время к философским, футурологическим и религиозным творениям Циолковского лучше было и не привлекать внимания инквизиторов XX века, ибо они (творения) явно противоречили идеологическим доминантам и консервативным традициям той эпохи. Нынешней тоже: до­живи Циолковский-мыслитель до нашего времени – он на­верняка стал бы объектом «внимания», к примеру, такой структуры, как «комиссия по лженауке», созданной при Президиуме Российской академии наук.

«Живи я в Средние века – уже давно поджарили бы на костре, – сказал однажды Циолковский. – Но я живу позд­нее. И даже в наше время трудно говорить о космонавтике, не опасаясь костра. Я всегда имел это в виду. Аппетит у ан­тикосмонавтики несколько уменьшился, хотя и в наши дни могут неожиданно взвиться дымки от костров».

* * *

Неоднозначно складывались отношения у Циолковского с выдающимся популяризатором и пропагандистом идей меж­планетных сообщений и ракетной техники – Николаем Алек­сеевичем Рыниным (1877–1942). Еще в конце 20-х – начале 30-х годов XX века он опубликовал 9-томный труд «Меж­планетные сообщения», представляющий по существу пер­вое в мировой практике энциклопедическое издание по истории и теории реактивного движения и космических полетов. Один том был целиком посвящен Циолковскому.

Рынин жил в Санкт-Петербурге, сначала был приват-до­центом, а затем профессором Петербургского института пу­тей сообщения. Личное знакомство его с калужским провоз­вестником космической эры состоялось еще в 1914 году на III Всероссийском воздухоплавательном съезде, когда Циол­ковский единственный раз в своей жизни приезжал в Север­ную столицу и посетил Рынина у него на квартире. Актив­но общались они и в кулуарах съезда.

Рынин жил тогда комфортно, в окружении многочислен­ных книг. К Циолковскому, явившемуся на встречу в обыч­ной старомодной (к тому же потертой) одежде, отнесся друже­любно, но снисходительно – как и полагалось восходящему петербургскому светилу оценить провинциального самоучку. Впоследствии суровая историческая действительность выну­дила его отказаться от старых дореволюционных привычек.

В 1920-е годы (после рассекречивания архивов «Народ­ной воли») Рынин пытался доказать, что приоритет в разра­ботке ракетной техники принадлежит не Константину Ци­олковскому, а народовольцу Николаю Кибальчичу, но не слишком долго настаивал на этой версии. И 17 октября 1932 года на торжественном заседании в Колонном зале Дома союзов с юбилейным докладом «Жизнь и работы К. Э. Циол­ковского по авиации и реактивному движению» выступал не кто иной, как профессор Н. А. Рынин.

Зато исключительно плодотворные отношения сложились у Циолковского с Русским обществом любителей мироведения (РОЛМ) – чрезвычайно авторитетной и популярной в России общественной астрономической организацией, осно­ванной в 1909 году известным революционером-народоволь­цем Николаем Александровичем Морозовым (1854–1946), до этого почти четверть века просидевшим в одиночной камере Шлиссельбургской крепости. В заточении этот человек, боль­ной туберкулезом и цингой, написал множество научных ра­бот по астрономии, астрофизике, химии, минералогии, выс­шей математике, метеорологии, воздухоплаванию, авиации, истории науки и религии. Он даже пытался разработать тео­рию побега из неприступной крепости путем мгновенного пе­ремещения в пространстве и времени. Морозов был подлин­ным мыслителем-космистом. Его интересовал весь спектр проблем Вселенной – от глубинных истоков мироздания до полуфантастических целей отдаленного будущего.

После революции Морозов помимо Русского общества любителей мироведения возглавлял еще и Естественно-на­учный институт им. Лесгафта. Он опубликовал десятки ста­тей и книг (среди них семитомное исследование «Христос»), прочитал сотни лекций (в том числе спецкурс «Мировая космическая химия», посвященный эволюции Вселенной), поставил ряд уникальных экспериментов (включая нетри­виальный опыт по проверке специальной теории относи­тельности – с помощью артиллерийских орудий, стреляв­ших одновременно в противоположных направлениях), воспитал плеяду ученых-единомышленников и организато­ров науки.

Космизм русского энциклопедиста проявился в самых различных формах – от глубоких естественно-научных изыс­каний до «звездного цикла» стихов. В 1920-е годы Морозов занимался исследованием галактических воздействий на че­ловека и все живое в русле традиционных для отечественной науки проблем космобиологии. Морозов утверждал, что кос­мические магнитные силовые линии, подобно гигантской паутине, беспорядочно заполняют все мировое пространст­во. Природа, по Морозову, гораздо значительней, чем ее ри­сует мозг человека. Она обладает такими поразительными возможностями, которые человеку не доступны в земных лабораториях. Душа всякого живого существа – это Вселен­ная в самой себе, при биологическом развитии жизни на небесных светилах она стремится от поколения к поколению к одной и той же вечной цели – отразить в себе в малом ви­де образ внешней бесконечной Вселенной.

Морозов изучал также и вопрос обращения времени. Од­ним из первых он предложил естественно-научную картину неизбежных астрономических, физических, химических и биотических процессов, которые неотвратимо должны про­изойти, если время вдруг потечет вспять. Однако его кон­цепция возможности путешествия во времени была наивной и опиралась на представления о волнообразной природе времени. Он проводил буквальную аналогию между волна­ми времени и человеком, плывущим в лодке по бушующим волнам. С этой точки зрения, говорил ученый на Первом съезде Русского общества любителей мироведения, про­шлые дни, годы и века существования Вселенной не пре­вратились в небытие, а только ушли из нашего поля зре­ния, подобно тому, как картины природы уходят из поля зрения пассажиров, несущихся в поезде по железной доро­ге. В этом случае действительно время – целиком налега­ет на пространство и все видимые нами видоизменения пейзажей остаются для нас не только сзади, но и в прошлом. Но они там не исчезают, и, возвратившись назад, мы вновь можем проехать по железной дороге тот же путь и видеть все детали прилегающих местностей в той же самой последовательности. Морозов считал, что реально существует только прошлое и будущее, а настоящего нет, оно – фикция, «щель в вечности» между прошлым и будущим (еще один нетриви­альный подход в понимании времени!). И все это связано со «всеобщей психической космо-кинематографичностью» – беспрестанным круговоротом Вселенной.

Уделяя пристальное внимание новым идеям в различных областях естествознания, Морозов был одним из первых русских ученых, кто подверг конструктивной критике наби­равшую в ту пору силу теорию относительности (что также совпадало с воззрениями Циолковского). В 1919 году он сделал по данной проблеме доклад в астрономическом об­ществе (а год спустя опубликовал его в расширенном виде), в котором отметил главную отличительную черту теории Эйнштейна: место старых ниспровергнутых абсолютов за­няли новые – пусть необычные и экстравагантные, но с ме­тодологической точки зрения точно такие же – абсолюты (и в первую очередь – «абсолютное постоянство скорости волн»). Морозов высоко ценил вклад Циолковского в миро­вую науку и технический прогресс. В воспоминаниях А. Л. Чижевского, тесно общавшегося с  Н. А. Морозовым, приведено высказывание патриарха российского революци­онного движения о калужском ученом. Суть его в том, что именно благодаря Циолковскому русский народ сможет выйти в космическое пространство.

Космистское мировоззрение Морозова отразилось не только в его естественно-научных и натурфилософских рабо­тах. В шлиссельбургской одиночке он создал поэтический цикл «Звездные песни» (опубликованный в 1910 году). За со­держащиеся в нем революционные идеи Морозов, выпущен­ный на свободу на волне революции 1905 года, был вновь приговорен к годичному тюремному заключению. В косми­ческих стихах доминируют три темы: 1) единство макро- и микрокосма; 2) космическая природа любви; 3) космическая предопределенность человеческой судьбы. Кредо космистского миропонимания сформулировано в программном сти­хотворении «В вечности»:

В каждом атоме Вселенной,

От звезды и до звезды,

Видны жизни вдохновенной

Вездесущие следы.

Торжеством бессмертья вея,

Мысль летит издалека,

 И проносятся над нею

Непрерывные века.

В ней проходит, как на ленте,

Каждый вздох и каждый стон,

Заключен в одном моменте

Целый ряд былых времен.

В нескончаемом эфире

Целы все твои мечты, –

Не умрешь ты в этом мире,

Лишь растворишься в нем ты!

Мысли, почти всецело созвучные главным идеям Циол­ковского. Вселенские законы, в чем бы они ни преломля­лись – в звездах, планетах или же в неразгаданной до кон­ца космической среде, – обусловливают существование всего живого, а для человека являются еще и направляющей силой самого глубокого и гуманного чувства – любви.

Душой Русского общества любителей мироведения был известный с дореволюционной поры популяризатор астро­номической и астрофизической науки Даниил Осипович Святский (1879–1940). Он одним из первых в России начал исследования в области народного космизма. Данному во­просу посвящена лучшая из его дореволюционных книг – «Под сводом хрустального неба: Очерки по астральной мифологии в области религиозного и народного миро­воззрения» (СПб., 1913), с которой, судя по всему, был знаком и Циолковский. Лишь спустя двадцать лет после смер­ти Д. О. Святского, последовавшей в ссылке в Казахстане, был опубликован главный труд его жизни – «Очерки астро­номии в Древней Руси», подлинная энциклопедия русского народного космизма. С 1912 года Святский возглавлял пе­чатный орган общества – «Известия РОЛМ», преобразован­ный в 1918 году в научно-популярный журнал «Мироведение». Вплоть до своего ареста по надуманному обвинению в 1930 году и отправки для «перевоспитания» на строительст­во Беломорско-Балтийского канала Святский работал глав­ным редактором журнала и при малейшей возможности пре­доставлял его страницы для пропаганды идей Циолковского.

Мироведы с неизменной симпатией относились к калуж­скому самородку. В суровые годы Гражданской войны они избрали Циолковского почетном членом общества. В пись­ме, направленном в Калугу, говорилось: «"Русское Общество любителей мироведения" на 99-м годовом общем собрании своем 5 июня тек. 1919 года избрало Вас, глубокоуважаемый Константин Эдуардович, своим почетным членом в знак уважения к ученым заслугам Вашим, выразившимся в Ва­ших трудах по физико-математическим наукам в различных их отраслях и, в частности, в области теоретического и практического воздухоплавания, в которых Вы развивали смелые и научно обоснованные идеи, и, в частности, о межпланетных сообщениях, приборах, построенных по принци­пу ракеты, в идее твердого дирижабля, проект которого был Вами разработан задолго до изобретения графа Цеппелина». Двумя годами позже общество обратилось в академические инстанции со следующим посланием: «Гибнет в борьбе с го­лодом один из выдающихся людей России, глубокий знаток теоретического воздухоплавания, заслуженный исследователь-экспериментатор, настойчивый изобретатель летатель­ных аппаратов, превосходный физик, высокоталантливый популяризатор <...>».

К сожалению, Циолковскому и Морозову не суждено было встретиться. Познакомившись уже в 1920-е годы с од­ной из книг шлиссельбургского узника – «Периодические системы строения вещества», написанной в одиночном за­ключении в конце XIX века, Константин Эдуардович сразу же отметил в ней гениальное предвидение основных поло­жений атомной физики, сформулированных мировой на­укой много позже. Более того, Морозов почувствовал, ка­кую угрозу таит в себе разработка нового ядерного оружия, могущая привести мир к подлинному концу света.

Сам Циолковский также много размышлял об этом. Он опасался, что, выпустив атомного джинна из бутылки, чело­вечество подойдет к роковой черте. Если не проявить воли и не предпринять решительных шагов, мир вскоре окажется на грани ядерной войны, и любая случайность может пре­вратить ее угрозу в апокалипсическую реальность. Опираясь на свою идею «вечного возвращения», он допускал такой ва­риант развития трагических событий, когда цивилизация на Земле подвергнется самоуничтожению, но сама планета уце­леет и рано или поздно даст старт новой разумной жизни.

«Природа построена хитро. Возможно, что выделение энергии будет достаточным только для того, чтобы уничто­жить человечество, а Земля останется нетронутой! И тогда через многие миллионы лет человечество возродится снова. И так без конца! Это то самое, что мы находим в "Песни песней" царя Соломона: "И идет ветер на круги своя..." Ко­нец света это – древняя мысль. Человечество всегда предчувствовало конец света, хотя и по-разному понимало это страшное явление. Древние полагали, что может наступить конец Вселенной со всеми ее звездами, туманностями, ко­метами и т. д. Когда-то я читал о древних представлениях такого конца – и не только в Апокалипсисе, но и в средне­азиатских сказаниях. Там конец света связывается с движе­нием созвездий. Кажется, о конце света говорили и древние народы, населявшие Африку и Австралию. И там конец све­та связывался с движением созвездий. Теперь к этому во­просу можно подойти с других позиций. О конце видимого мира – Космоса – мы еще ничего толком не знаем, а вот искусственный конец Земли можно предупредить. Как толь­ко физики разложат атом, все мы предстанем перед решени­ем страшного вопроса: быть или не быть? Если Шекспир вложил этот вопрос в уста Гамлета, то вскоре этим вопро­сом займется все человечество: быть человеку или не быть? Если конец Космоса мог быть ожидаем через неопределен­ное число лет – миллиарды, биллионы, триллионы, квадриллионы, секстиллионы, октиллионы и т. д., то искусст­венный конец земного шара, по-видимому, не за горами! Недолго остается ждать человечеству такого конца-само­убийства! А если такой конец уже заложен в природу чело­века, в самую его глубинную природу, требующую прекра­щения всего его рода, – возможно, рода неудачного, тогда и мне предстоит увидеть это светопреставление. Но я хотел бы отойти в вечность без искусственного конца, а естественно. Я презираю самоубийство, презираю харакири, презираю предельное малодушие. Человек, по-моему, прежде всего философ и воин. Он обязан жить до конца. Человечество также не может погибнуть преждевременно вследствие успе­хов физики. Ведь это – сплошная чепуха, ересь, безумие! Успехи физики приводят к концу человечество. Не хватает слов, чтобы выругаться как следует по этому поводу. И все же в проклятом понятии "конец света" заложено немало не­которой порочной действительности».

* * *

Безусловно, лучшими друзьями Циолковского во все вре­мена оставались книги. И библиотека его страдала не мень­ше, чем ее владелец. В Боровске ее уничтожил пожар. В Ка­луге собранную заново библиотеку погубило наводнение. После смерти ученого более чем полуторатысячная коллек­ция книг была передана Музею-квартире ученого. Однако в годы Великой Отечественной войны, во время оккупации Калуги фашистскими войсками, в музее разместилось под­разделение связи. Немецкие «цивилизаторы» использовали книги для отопления помещения, и после их изгнания биб­лиотеку Циолковского пришлось воссоздавать по крупицам. Задача не из простых: одних журналов поначалу здесь на­считывалось шестьдесят наименований (в общей сложнос­ти – более 1200 различных номеров).

Понятно, что в калужской библиотеке Циолковского пре­обладали книги классиков мировой науки: Ньютон, Дарвин, Фламмарион, Тимирязев и др. Еще был Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, много беллетристики – и оте­чественной, и западной. Например, романы Эмиля Золя Ци­олковский, владевший французским, читал на языке ориги­нала. А вот труды его соотечественника – популярнейшего в XIX веке историка Эрнеста Ренана – представлены в библио­теке в переводах, как и знаменитая книга немецкого фило­софа Людвига Фейербаха «Сущность христианства». Из рус­ских историков Константин Эдуардович предпочитал Николая Костомарова, в частности его работу «Русская ис­тория в жизнеописаниях ее главнейших деятелей».

В 20-е и 30-е годы XX столетия в библиотеке Циолков­ского появилось много книг советских и современных зару­бежных авторов, в том числе научно-фантастические рома­ны «Плутония» Владимира Обручева и «Прыжок в ничто» Александра Беляева (о полете на Венеру). С последним Ци­олковский состоял в длительной переписке и обсуждал воз­можность экранизации произведения о межпланетном путешествии. Как известно, популярный советский фантаст посвятил Циолковскому одну из своих повестей – «Звезду КЭЦ» (аббревиатура – по первым буквам имени, отчества и фамилии ученого).

Интересная переписка завязалась у Циолковского и с одним из столпов русского футуризма – поэтом и худож­ником – Давидом Бурлюком: он первым написал в Калу­гу, выразив восхищение идеями ученого-«будетлянина» (так футуристы пытались именовать самих себя по-рус­ски). После эмиграции Бурлюка в Америку переписка продолжилась (всего сохранилось 12 писем). Бурлюк при­сылал Циолковскому иностранные журналы, статьи из га­зет, посвященные дирижаблестроению и ракетной техни­ке, подарил изданную в Штатах роскошную монографию о собственном творчестве (которую Константин Эдуардо­вич, в свою очередь, подарил при первом же знакомстве своему новому другу и будущему биографу Константину Алтайскому).

В письмах Циолковский и Бурлюк обсуждали пробле­мы футуризма в самом широком смысле этого понятия. Так, 19 ноября 1932 года Бурлюк писал Циолковскому:

«К.Э.! Ваше любезное поздравление с 60-летием моим я получил и берегу Ваши строки рядом с самыми важными для меня манускриптами. Ваша характеристика футуризма, как духа самостоятельности – очень удачна, глубока и ха­рактерна. Вы умеете заглядывать в нутро явлений, это отно­сится ко всем Вашим книгам, интересным и живым. Автор в них избирает неизменно позицию, с которой до него не приходило в голову никому взглянуть на явление или во­прос. И результат от сего – разительная новизна мысли».

В другом письме Бурлюк восхищается гением Циолков­ского:

«С годами Вы получили способность земным взором за­глядывать в будущее развития человеческой Мысли, высоко­го Мира Идей».

В личном архиве Циолковского сохранилось и перепи­санное от руки стихотворение на космическую тему, при­надлежащее перу запрещенного при Советской власти и расстрелянного в 1921 году известного поэта, мэтра акмеиз­ма, Николая Гумилева:

На далекой звезде Венере

Солнце пламенней и золотистей.

На Венере, ах, на Венере

У деревьев синие листья.

Всюду вольные звонкие воды,

Реки, гейзеры, водопады

Распевают в полдень песнь свободы,

Ночью пламенеют, как лампады.

На Венере, ах, на Венере

Нету смерти терпкой и душной.

Если умирают на Венере...

Превращаются в пар воздушный.

И блуждают золотые дымы

В синих-синих вечерних кущах

Иль, как редкостные пилигримы,

Навещают еще живущих.

Нет особой нужды говорить, насколько близки приведен­ные строки мыслям и настроению самого Циолковского. Остается только добавить, что в 1930-е и последующие годы (вплоть до середины XX века) за хранение стихов Николая Гумилева можно было получить «срок», и немалый.

На протяжении нескольких лет Циолковский вел пере­писку и с известным советским поэтом Николаем Заболоц­ким, который преклонялся перед «калужским Сократом», считая его величайшим мыслителем современной эпохи. Представление об отношениях между ними дает письмо За­болоцкого от 18 января 1932 года:

«Ваши книги я получил. Благодарю Вас от всего сердца. Почти все я уже прочел, но прочел залпом. На меня надви­нулось нечто до такой степени новое и огромное, что проду­мать его до конца я пока не в силах: слишком воспламенена голова. Не могу не выразить своего восхищения перед Вашей жизнью и деятельностью. Я всегда знал, что жизнь выдаю­щихся людей – великий бескорыстный подвиг. Но каждый раз, когда сталкиваешься с таким подвигом на деле, снова и снова удивляешься: до какой степени может быть силен человек! И теперь, соприкоснувшись с Вами, я снова наполня­юсь радостью – лучшей из всех земных радостей – радостью за человека и человечество. Ваши книги я буду изучать долго и внимательно. Некоторые вопросы для меня неясны. <...>

Вы, очевидно, очень ясно и твердо чувствуете себя госу­дарством атомов. Мы же, Ваши корреспонденты, не можем отрешиться от взгляда на себя, как нечто единое и недели­мое. Ведь одно дело – знать, а другое – чувствовать. Кон­сервативное чувство, воспитанное в нас веками, цепляется за наше знание и мешает ему двигаться вперед. А чувствование себя государством есть, очевидно, новое завоевание челове­ческого гения. Это ощущение, столь ясно выраженное в Ва­ших работах, было знакомо гениальному поэту Хлебникову, умершему в 1922 году. Привожу его стихотворение

Я И РОССИЯ

Россия тысячам тысяч свободу дала.

Милое дело! Долго будут помнить про это.

А я снял рубаху

И каждый зеркальный небоскреб моего волоса,

Каждая скважина

Города тела

Высветила ковры и кумачовые ткани.

Гражданки и граждане

Меня – государства

Тысячеоконных кудрей толпились у окон.

Ольги и Игори,

Не по заказу

Радуясь солнцу, смотрели сквозь кожу.

Пала темница рубашки!

А я просто снял рубашку –

Дал солнце народам Меня!

Голый стоял около моря.

Так я дарил народам свободу,

Толпам загара!»

Несмотря на некоторое сходство образа «телесного госу­дарства» с идеями Циолковского и прославление столь ми­лой его сердцу свободы, стихи Хлебникова не произвели на Константина Эдуардовича ожидаемого впечатления, и он сделал приписку на полях письма – «Темно».

Учение Циолковского оказалось также удивительно со­звучным сокровенным мыслям писателя Михаила Михайло­вича Пришвина (1873–1954) о жизненном единстве Все­ленной, о целостности космической материи. В думах о Вселенной он постоянно обращался и к прошлому, и к бу­дущему, пытаясь постичь народные истоки русского косми­ческого мировоззрения. В дневнике 1929 года Пришвин пи­шет о непосредственном чувствовании звездного неба, о пантеистическом начале творчества, о грядущем Всечеловеке и «сверхвременном чувстве цельности человеческой жиз­ни», о любви как о чувстве Вселенной («когда все во мне и я во всем»). О знакомстве Пришвина с работами Циолков­ского сведений не сохранилось, однако в книге Вернадско­го «Биосфера» Пришвин увидел космистские истины, известные еще древним египтянам, и эти истины заключаются в том, что все мы – дети Солнца. Циолковский также нигде не упоминает имени Пришвина (равно как и Вернадского). Тем не менее все трое думают и пишут об одном и том же. Это значит – пришло их время, время космистов!

Пришвин развертывает целый каскад философских аргу­ментов, почерпнутых из собственного ощущения ритмики Вселенной – от «календаря света» (смены времен года) до единой со всеми планетами Солнечной системы ритмики дыха­ния: «Я всегда чувствовал смутно вне себя эти ритмики миро­вого дыхания, и потому научная книга Вернадского "Биосфе­ра", где моя догадка передается как "эмпирическое обобщение", читалась мной теперь, как в детстве авантюрный роман. И мне теперь стало гораздо смелее догадываться о твор­честве так, что, может быть, эта необходимая для творчества "вечность" и есть чувство не своего человеческого, а иного, планетного времени, что, может быть, эту способность посред­ством внутренней ритмики соприкасаться с иными временами, с иными сроками и следует назвать собственно творчеством?»

Постоянно пополнялась библиотека Циолковского и его собственными книгами. Он сам их и распространял, публи­куя объявления с приглашением всех желающих посетить в обозначенные часы его дом для приобретения литературы и ознакомления с моделями дирижабля, остававшегося его любимым детищем. Желающих было очень мало. Книги распродавались медленно. Часть из них Циолковский традиционно раздавал бесплатно. Постепенно среди техничес­кой литературы стали появляться и работы философского содержания: в 1914 году была опубликована «Нирвана», в 1916-м – «Горе и гений».

Вопросы совершенствования общественного устройства и прогнозирования социального развития занимали его все больше. Революционные события 1917 года и последовав­шая вслед за ними Гражданская война в России только по­догрели интерес Циолковского к философской и социаль­ной проблематике. Одновременно он вновь обратился к Евангелиям.

НОВАЯ ВЛАСТЬ

Октябрьскую революцию Циолковский встретил с на­деждой и воодушевлением. Советская власть в Калуге была установлена 11 декабря (27 ноября) 1917 года. Уличных боев не случилось, хотя по ночам постреливали и чуть не дошло до серьезного кровопролития. В городе были расквартирова­ны части, поддерживающие Временное правительство. Они заняли выжидательную позицию и после того, как образо­ванный 15 ноября Военно-революционный комитет сместил губернского комиссара, были начеку, готовые в любое вре­мя вмешаться в ход событий и ликвидировать орган Совет­ской власти, состоявший из восьми большевиков и четырех левых эсеров. Лишь в конце ноября, когда из Минска и Москвы стали прибывать революционные войска, против­ников Советов разоружили. Не удалось спровоцировать на саботаж и население города. Тем не менее в декабре состо­ялась антисоветская манифестация в поддержку Учреди­тельного собрания. В ходе уличных столкновений и спрово­цированных беспорядков два человека были убиты, три десятка ранены.

До Циолковского и его семьи, жившей на отшибе, в до­ме под косогором, информация о событиях в городе доходи­ла разными путями. Продолжались, хотя и с перебоями, за­нятия в учебных заведениях. Константин Эдуардович, как и в былые времена, по расписанию появлялся в епархиальном училище, но в обсуждении текущих событий (и тем более – в политических дискуссиях) участия не принимал – из-за глухоты. Однако его истинные симпатии ни для кого не яв­лялись секретом. «В епархиальном училище на меня давно косились, – вспоминал Циолковский в автобиографии, – теперь – в особенности и называли большевиком. Мое яв­ное сочувствие революции очень не нравилось».

По городу были расклеены наспех отпечатанные листов­ки, они знакомили горожан с постановлениями новой власти и извещали население о первых решительных мерах по нала­живанию снабжения продовольствием, борьбе со спекуляци­ей продуктами, самогоноварением, грабежами. Вербальные заявления подкреплялись реальной экспроприацией и кон­фискациями, арестами саботажников и увольнением чинов­ников. Вокруг Калуги (как, впрочем, и во всей деревенской России) также было неспокойно: крестьянам не нравилась политика твердых цен на зерно и другие продовольственные товары, они сопротивлялись нововведениям как уме­ли – вплоть до вооруженных выступлений.

Кардинальные перемены в жизни страны Циолковский, который 17 (5) сентября того же года без всякой помпы от­метил свой 60-летний юбилей, воспринял с пониманием глубоко мыслящего человека, болеющего за судьбу народа. Цели, поставленные большевиками, во многом совпадали с сокровенными чаяниями ученого, прямо заявлявшего:

«Если большевики несут народу то, о чем я мечтал всю жизнь, это будет одно из величайших деяний человечества! Вот мои требования к народной власти: всеобщее образова­ние, бесплатное лечение, коренное уничтожение эксплуата­ции человека человеком, равное распределение всех благ земли и фабрик между всеми людьми, всеобщее, прямое и тайное голосование, особая забота о малолетних, стариках и людях искусства».

При этом Циолковский предвидел, с какими величайши­ми трудностями придется столкнуться России в ближайшем и отдаленном будущем:

«Большевики обещают освободить человечество от рабст­ва. Они обещают каждому – по потребностям и от каждо­го – по способностям. Вся трудность создания такого обще­ства будет заключаться в том, кто будет судьей и что будет критерием выбора и классификации человеческих способно­стей. Общество нашего века не обладает ни такими точными аппаратами отбора, ни точными аппаратами классификации. Следовательно, произвол будет царить в таком обществе до создания строжайших законов, пресекающих его».

Конечно, он не дошел до гениального диалектического пророчества А. И. Герцена, что социализм рано или поздно превратится в собственную противоположность, но, судя по всему, смутно предчувствовал это.

* * *

Несмотря на общий настрой и понимание, в отношени­ях ученого с новой властью не обошлось без трений. Самым болезненным, конечно, явилось то, что у Циолковского рек­визировали корову – единственную надежную кормилицу. Многодетной семье ученого грозил голод. Мизерной пен­сии, которую Константин Эдуардович стал получать с июля 1917 года, не хватало, и выплачивалась она нерегулярно. Случалось, в доме не было вообще никакой еды. Постоянно отсутствовали дрова, и нечем было отапливать дом. Хрони­чески не хватало керосина для освещения, приходилось жечь лучину.

1 июля 1918 года Калужское епархиальное женское учи­лище закрыли, а Циолковского уволили с занимаемой долж­ности «вместе со всем составом училища». Старый учитель остался без работы. По вечерам он забирался в светелку и ос­тавался наедине со звездами, нависшими над Окой. В такие минуты здесь, над ночным русским простором, творилось та­инство: гений соединялся со своей матерью Вселенной.

30 июля 1918 года Циолковский обратился с письмом в созданную в Москве Социалистическую академию общест­венных наук с просьбой принять его в члены-соревновате­ли. Ученый сообщил, что его философско-социологические выводы и обобщения во многом совпадают с идеологией но­вого мира и прогнозами по его дальнейшему совершенство­ванию. О себе написал: «Теперь получаю пенсию в 35 рублей и не умираю с голода только потому, что дочь служит (в местном продовольственном отделе) и получает 270 руб­лей». Так Константина Эдуардовича неожиданно для него самого избрали академиком и почти целый год он получал жалованье в размере 300 рублей. Ему даже предложили пе­реехать в Москву, но он отказался. «Моя тяжелая для меня, несносная для других – глухота, старость, болезненность, отощалость от голода, семья из четырех человек, делают по­ка мое пребывание в Москве положительно губительным», – писал Циолковский 12 сентября 1918 года. В следующем го­ду его звание академика, как того требовал устав Социали­стической академии, не было подтверждено. По всей види­мости, предложение Циолковского написать для России и всего мира Общечеловеческую конституцию уже не соот­ветствовало более узким и прагматическим задачам, стояв­шим перед Социалистической академией в разгар Граждан­ской войны.

17 ноября 1919 года К. Э. Циолковский был арестован Калужской ЧК и препровожден под конвоем для допроса в Москву на Лубянку. Сохранился рассказ ученого о причи­нах случившегося:

«Я долго переписывался с летчиком из Киева – Федоро­вым А. Я. <...> Он выказал большое участие к моему аэронату. Вот он по своему легкомыслию и безо всякого основа­ния написал третьему лицу, что я могу указать ему на лиц, знакомых с положением дел на Восточном фронте. Это письмо попало в Московскую Чрезвычайную Комиссию. Оттуда приехали двое и произвели у меня обыск. Конечно, нельзя было найти, чего у меня не было, но меня все же аре­стовали и привезли в Москву без всяких улик. Через две не­дели <...> на меня обратили внимание и, разумеется, не могли не оправдать. <...> Заведующий Чрезвычайкой очень мне понравился, потому что отнесся ко мне без предубеж­дений и внимательно».

Главное читается между строк. Не так давно отброшены войска белой армии, рвавшиеся к Москве. Не до конца лик­видировано контрреволюционное подполье. ЧК перехватило письмо деникинского лазутчика, получившего разведыва­тельное задание в тылу Красной армии. Циолковский этого белого шпиона знать не знал и в глаза никогда не видел. Но письмо адресовано ему, а он и без того на примете у новой власти как человек, высказывавший независимые суждения и занимавшийся какими-то не вполне понятными изобрете­ниями. Еще в феврале того же 1919 года Циолковский от­правил в штаб Южного фронта пачку своих брошюр и пись­мо с предложением построить металлический дирижабль для нужд армии и решения транспортных задач. Дабы уско­рить реализацию проекта и для преодоления неизбежной бюрократической волокиты, старый ученый готов был от­правиться на фронт и просил только дать ему проводника и выдать солдатское обмундирование.

На Южный фронт Циолковский так и не попал, а вот на Лубянке отсидел целых две недели. Позже он рассказал А. Л. Чижевскому о своих злоключениях. Особенно ему за­помнилась холодная полутемная одиночка с прикованной к стене кроватью и то, что тюремная кормежка оказалась луч­ше, чем на воле. Допросы были изнурительными, разруша­ющими ум и душу. Чекисты пытались выяснить политиче­ские пристрастия калужского ученого, особое подозрение почему-то вызвала его борода, якобы наводящая на мысль о принадлежности к партии эсеров. На что Константин Эду­ардович резонно заметил: большевистские вожди (включая и руководителя ЧК) также почти все бородатые (о Марксе же и Энгельсе вообще говорить не приходится).

Когда лубянские чекисты поинтересовались политической платформой допрашиваемого, тот заявил, что знает только железнодорожные платформы, а о политических платформах ничего не слыхал. Но дальше Циолковский сумел перехватить инициативу: «Я надеялся, что с приходом большевиков моя научная деятельность получит поощрение и подкрепление, так как все мои труды я отдаю народу. Я всю жизнь работал, не разгибая спины... Как вы думаете, для чего я работал? Для обогащения? Нет, я всегда был бедняком, жил с семьей в го­лоде и холоде, за мои сочинения и изобретения меня все ру­гали и ругают, потому что я в своих трудах опередил разви­тие техники лет на сто, а то и больше. Вы понимаете, что значит: опередить? Это значит, что труд, который я опубли­ковал, например, в 1903 году, будет понят только в 2003 го­ду, т. е. через столетие. А когда его поймут, тогда и восполь­зуются моими формулами и построят космический корабль для полета на Луну, Венеру или на Марс. Вы понимаете: мы, люди, не должны считать, что только одна Земля, наша ко­лыбель, хороша, надо пойти поохотиться в недрах Вселен­ной. Там много света и энергии, которая может сделать че­ловека, человека будущего, счастливым, здоровым, несметно богатым. <...>

Я всю жизнь отдал служению народу – я работал для не­го, ибо знал, что только народ может меня понять, оценить и применить мои сочинения и изобретения себе на благо. Вы, большевики, являетесь прямыми представителями на­рода и потому можете считать, что я всю жизнь ждал вас, хотя и не знал вас. Даже не догадывался, когда вы придете. Теперь вы пришли, но почему-то не спросили меня: что мне нужно, чтобы мои изобретения принесли пользу народу и сделали его непобедимым. Вы совершили большую ошибку, что не пришли ко мне с таким вопросом, а вместо этого вы пришли ко мне с ружьями и показали ордер на арест. Пра­во, я не ожидал этого от представителей народа. <...> Злым и тупым должен быть тот человек, который заподозрил ме­ня в чем-то антигосударственном, антибольшевистском...»

Московские чекисты такого поворота событий явно не ожидали. К их чести, они быстро разобрались, что «дело» Циолковского шито белыми нитками, и через несколько дней ученого отпустили восвояси.

После смерти друзей – В. И. Ассонова и П. П. Каннинга – Циолковскому стало в Калуге совсем неуютно. Его изо­бретательские идеи не получали должной поддержки ни здесь, ни в столице. В сентябре 1920 года ученый предпри­нял попытку переселиться на Украину, где Киевский губсовнархоз проявил интерес к его работам и выразил готов­ность организовать переезд ученого с семьей, имуществом и моделями на новое место жительства. Из Киева даже прибыл официальный представитель, чтобы помочь Циолковскому преодолеть неизбежные бюрократические препоны. Лишь тогда в Калуге спохватились и решили взять ученого «под особую опеку в смысле содействия его работам как в части снабжения необходимыми материалами, так и в части сно­шений по интересующим его вопросам с соответствующими органами». Технический совет Калужского губсовнархоза свя­зался с Главным управлением Красного Воздушного флота. Военные быстро оценили перспективность проектов Циол­ковского и затребовали все материалы о строительстве ди­рижаблей.

В родном же городе для придания деятельности ученого официального статуса его даже зачислили в техническое бю­ро Калужского губсовнархоза: сначала на должность техни­ка-конструктора, а затем – консультанта по техническим вопросам. Тогда же Циолковскому увеличили размер пен­сии, выдали единовременное пособие и назначили семей­ный академический паек. Наконец, 9 ноября 1921 года на заседании Малого Совнаркома было принято постановление о назначении К. Э. Циолковскому пожизненной усиленной пенсии – ввиду особых заслуг «в области научной разработки вопросов авиации». Документ подписали В. И. Ленин и другие члены Советского правительства.

Всесоюзная, а затем и всемирная известность Циолков­ского росли с каждым днем. В августе 1923 года он выезжал в Москву, выступал перед слушателями Академии воздуш­ного флота имени Н. Е. Жуковского. Слушатели провозгла­сили Константина Эдуардовича почетным профессором, и в военно-воздушном обществе это решение было соответству­ющим образом оформлено. 3 мая 1925 года в большой ауди­тории Политехнического музея по инициативе Всероссий­ской ассоциации натуралистов состоялся диспут на тему «Металлический воздушный корабль Циолковского», где присутствовали представители множества официальных структур (вроде Главвоздухофлота, Наркомзема, ЦАГИ и др.). Для участия в обсуждении приезжал в столицу и Кон­стантин Эдуардович. Чтобы продемонстрировать возможно­сти дирижабля Циолковского, из Калуги доставили 43 модели разной величины. Предстоял нешуточный бой с против­никами проектов цельнометаллического дирижабля, пред­ставленных Научно-техническим комитетом Военно-воздушных сил.

Оппонентом от НТК выступил профессор Владимир Пе­трович Ветчинкин (1888–1950) – давний недоброжелатель Циолковского. Однако он неожиданно для всех и, понятно, по конъюнктурным соображениям или указанию сверху из­менил свое отрицательное отношение к калужскому учено­му и заявил буквально следующее: «Через 10 лет перестанут летать на "цеппелинах", а будут летать на "Циолковских"». (Впрочем, это нисколько не помешало ему спустя пару лет утверждать нечто диаметрально противоположное). В ре­зультате на диспуте в Политехническом музее Циолковский одержал полную победу.

Но пока что речь могла идти только о создании модели больших размеров, на чем, собственно, настаивал и сам ав­тор проекта. После ряда технических экспертиз чертежей и сметы расходов Циолковскому выделили 2 тысячи рублей для разработки модели дирижабля объемом 150 кубических метров. Понятно, что реализация подобного проекта в до­машних условиях (а других возможностей у Константина Эдуардовича в Калуге не было) была затруднительна (одна пайка тончайших листов волнистого металла чего стоила!).

Уже через два месяца его вновь пригласили в Москву сделать доклад на аналогичную тему в Управлении делами Совнаркома СССР на заседании Комиссии по трансаркти­ческому воздухоплаванию (Аэроарктика). На этом заседании присутствовали представители Германии, в ту пору активно осваивавшей воздушное пространство над Арктикой и раз­рабатывавшей проект трассы для немецких «цеппелинов» по маршруту Берлин–Ленинград–Токио (через Советскую Арктику). После обсуждений проекта на разных уровнях бы­ло принято решение начать моделирование дирижабля кон­струкции Циолковского в Москве.

Пригодная для испытаний модель была создана довольно быстро. Для знакомства с ней Циолковский вновь специаль­но приезжал в Москву в конце апреля 1926 года. Однако официальные бюрократические структуры (государственные и научные) плодили одно за другим отрицательные эксперт­ные заключения. В мае того же года Научный комитет Главвоздухофлота признал проект дирижабля системы Циолков­ского конструктивно неразработанным и экономически необоснованным, а дальнейшее продолжение работ – нера­циональным. В августе было сочтено нецелесообразным выделять деньги на постройку новых моделей (при этом не отказывалось в персональной поддержке ученого). В конце октября представительная комиссия специалистов из ЦАГИ (где к Циолковскому традиционно относились предвзято) обнародовала пространное негативное заключение по про­екту в целом.

Впрочем, не одни только «фомы неверующие» сидели в государственных и научных организациях. Влиятельное ми­нистерство – Наркомат почт и телеграфов – отнеслось с интересом к возможности использования дирижабля Циол­ковского для нужд связи, однако финансирования конструкторско-инженерных работ при этом не предусмотрело. Продолжало поддерживать ученого и ОСОАВИАХИМ^[4]. По­дал свой голос в защиту дирижабля Циолковского и давний друг – профессор Н. А. Рынин. Его заключение (что в со­здавшейся тупиковой ситуации особенно важно) носило официальный характер и содержало важный вывод: проект дирижабля конструкции Циолковского в техническом отно­шении непреодолимых трудностей не вызывает, хотя гибкие соединения гофрированных металлических листов требуют дополнительной проработки.

Гораздо успешнее шло освоение реактивных приборов и ракетной техники. Практическая работа в данной области в России фактически началась в 1921 году на базе Газодина­мической лаборатории (ГДЛ), основанной Николаем Ива­новичем Тихомировым (1860–1930). С 1928 года здесь ста­ли проводить летные испытания небольших ракет, а годом позже в ГДЛ начал разработку жидкостного ракетного дви­гателя будущий академик Валентин Петрович Глушко (1908–1989). С Циолковским его связывало давнее сотрудничество. В 1923 году одесский школьник Валя Глушко, ув­лекавшийся астрономией и межпланетными путешествия­ми, написал Циолковскому в Калугу, что прочитал все, что смог достать из работ по ракетной технике (включая самую первую работу Константина Эдуардовича, напечатанную в 1903 году в журнале «Научное обозрение»), и просил при­слать ему что-нибудь еще, особенно связанное с математи­ческими вычислениями. Циолковский незамедлительно по­слал юноше несколько своих брошюр. Переписка с Глушко продолжалась несколько лет.

Тем временем западные ученые тоже успешно работали в области ракетной техники. В США Роберт Годдард (1882–1945) начал в 1921 году эксперименты с жидкостными ра­кетными двигателями, первые пуски были произведены в 1926 году; в Германии Герман Оберт (1894–1989) приступил к разработке ракетных двигателей в 1929 году, а к летным испытаниям – в 1931 году. Оберт состоял в переписке с Циолковским, признавал его мировой приоритет в разработке космической техники. В 1982 году он побывал в Калуге и посетил Мемориальный дом-музей основоположника миро­вой космонавтики, выразив тем самым свое почитание.

В 1932 году в Москве была создана производственная Группа изучения реактивного движения (ГИРД). Уже через год под руководством Сергея Павловича Королева (1906–1966) она произвела пуски жидкостных ракет конструкции Михаила Клавдиевича Тихонравова (1900–1974) и Фридри­ха Артуровича Цандера (1887–1933). Все трое считали Кон­стантина Эдуардовича своим учителем и поддерживали с ним плодотворные контакты. Королев и Тихонравов посе­щали домик у Оки, Цандер был ответственным редактором юбилейного издания трудов Циолковского.

В 1927 году в Москве состоялась первая Всемирная вы­ставка моделей межпланетных аппаратов и механизмов, приуроченная к 70-летию со дня рождения Циолковского. На сей раз здоровье не позволило Константину Эдуардови­чу приехать в столицу, но он внимательно следил за подго­товкой экспозиции и выслал организаторам выставки много литературы, фотографий, материалов для создания моделей ракеты и макетов дирижаблей. Во время выставки и после нее неожиданно острый оборот приняла дискуссия о буду­щем языке межпланетных контактов (эта проблема давно интересовала Циолковского). Идею создания искусственно­го международного языка ученый не поддержал. «Я несколь­ко сомневаюсь в практичности искусственного языка, – пи­сал он. – Язык создается тысячелетиями при участии всего народа. Возможно, что я ошибаюсь...»

* * *

Циолковский внимательно следил за развитием мировой науки. Ежедневно (а то и по два раза в день) почтальон при­носил в двухэтажный домик на улицу Брута (так тогда назы­валась улица, носящая теперь имя Циолковского) увесистую сумку с письмами и научными журналами, среди которых были и присланные из-за рубежа. В частности, его интере­совали достижения Никола Теслы (1856–1943), чьи идеи, как и идеи самого Циолковского, во многом опередили свое время. Серб по национальности, но родившийся в Хорватии (его отец был православным священником), Тесла еще в 1888 году покинул Европу и до конца дней своих прорабо­тал в США, прославив своими открытиями и изобретения­ми чужую страну. В Нью-Йорке он организовал лаборато­рию, где вскоре изобрел генератор двухфазного переменного тока и разработал несколько конструкций многофазных ге­нераторов, электродвигателей и трансформаторов, а также системы передачи и распределения многофазных токов. Тесла исследовал возможность беспроволочной передачи сигналов и энергии на значительные расстояния, в 1899 году он публично продемонстрировал лампы и двигатели, рабо­тающие на высокочастотном токе без проводов. Построил радиостанцию в Колорадо и мощную радиоантенну в Лонг-Айленде. Именем Теслы названа единица измерения плот­ности магнитного потока (магнитной индукции).

В 1889 году Тесла поймал загадочные сигналы из Космо­са, одним из первых стал посылать радиосигналы на Марс, после этого в мировой прессе бурно обсуждался слух, что был получен ответ, представлявший собой прерывистый по­ток света продолжительностью 70 минут.

У Теслы была собственная теория электромагнетизма. Он открыл не только возможность беспроволочной передачи энергии сквозь Землю и атмосферу без каких-либо потерь, но и доказал «пробивную силу» этих волн в преодолении пространства. Существует легенда о том, что Тесла был первым, кто послал к звездам периодические сигналы – зако­дированные геометрические теоремы, такие, как теоремы Ферма и Пифагора, а также формулу Архимеда, касающую­ся гармонических рядов. Спустя три дня Тесла получил от­вет. Раскодировав ответный сигнал, он получил изображе­ние человеческого лица. Не найдя приемлемого объяснения: чье лицо изображено – его собственное или же какого-то инопланетного существа, – Тесла отказался от какой бы то ни было публичной дискуссии по поводу своего открытия.

Произведя 15 июня 1903 года грандиозный эксперимент в Нью-Йорке, когда под воздействием сконструированного им передатчика ослепительно яркие пряди электрической плазмы длиною более сотни миль заполыхали в небе, Тесла решил по­строить еще пять башен, подобных нью-йоркской. Вторая должна была находиться в Амстердаме, третья – в Китае, а четвертая и пятая – на Северном и Южном полюсах. К сожа­лению, этот план был отложен по неизвестным причинам. Ес­ли бы грандиозный эксперимент удалось осуществить, плане­та Земля превратилась бы в единую систему, которой можно было бы управлять посредством телефонных команд.

Развитие современных технологий и появление Интерне­та подтвердили идею Теслы о возможности создания сети мирового глобального информационного пространства чело­вечества. Тесла предполагал, что материальная среда, где распространяются радиоволны и другая информация, нераз­рывно связана с так называемым тонким миром, физическая природа которого не была известна ни тогда, ни сейчас. Эти идеи и открытия Теслы были у всех на слуху и живо обсуж­дались в среде технической интеллигенции. Но было еще кое-что, сокровенное, до поры до времени остававшееся до­стоянием немногих.

В своих открытиях и теоретических расчетах Тесла опи­рался на закон, касающийся фундаментальных свойств эфи­ра, постулирующий изначально бесконечную и однородную среду. Ее роль в структуре мироздания исключительно важ­на. (Циолковский тоже ведь постулировал наличие особых эфирных существ, объединенных в целые эфирные сообще­ства.) Предположение о непрерывности эфира как одной из основных космических сред означает, что воображаемый «центр» Космоса находится повсюду. Принципы эфирной технологии Теслы относятся к уровню космического сущест­вования, на котором можно управлять пространством и вре­менем. В планетарном обществе будущего, согласно Тесле, вся энергия будет извлекаться из неисчерпаемых и бесплатных источников. Он говорил, что Земля – это ядро огромного генератора, создающего вращением разность потенциалов в миллиарды вольт с более замедленной ионосферой; что, в сущности, человечество живет в сферическом конденсаторе большой емкости, который постоянно самовосполняется и саморазряжается. Космос представлялся Тесле грандиозным экспериментатором, которому наш разум задает вопросы – и умные, и не очень. «Человек – это "автомат" космических сил», – считал он. Эта мысль совпадает с аналогичными вы­сказываниями Циолковского, например, об автоматичности мироздания и той роли куклы, автомата, кинематографического образа, которую приходится играть человеку в повсе­дневной жизни. По Циолковскому, человеческая воля, обусловленная Первопричиной Вселенной, так же автоматична, как часы или любой автомат.

Тесла-космист опирался на всю предшествующую исто­рию человеческой мысли. Он ссылался на Аристотеля, ут­верждавшего, что в космическом пространстве существует независимый высший дух, приводящий в движение и мысль – его главный атрибут. Тесла был уверен, что Космос един в материальном и духовном смысле. В космическом пространстве существует некое ядро, откуда мы черпаем всю силу и вдохновение, которое вечно нас притягивает. Ученый считал, что сам он не проник в тайну этого ядра, но был уверен, что оно существует. Материальность мироздания он отождествлял со светом, а духовное начало мира – с красо­той и сочувствием. Тем самым философия Теслы полностью смыкалась с главной идеей ряда русских космистов, которые считали, что Вселенной управляет триада ИСТИНА –ДОБРО – КРАСОТА.

* * *

В 20-е и 30-е годы XX столетия в центре внимания все­го мира были арктические исследования. Ледоколы штурмо­вали арктические льды. Аэростаты, дирижабли и самолеты – арктическое небо. В мае 1926 года великий путешественник Руаль Амундсен (1872–1928) совершил трансарктический перелет на дирижабле «Норвегия» через Северный полюс. Спустя два года на дирижабле «Италия» Северного полюса достигла воздушная экспедиция во главе с конструктором Умберто Нобиле, но потерпела катастрофу на обратном пу­ти. Восемь из шестнадцати участников экспедиции погибли. Пропал и вылетевший на их поиски на гидросамолете Руаль Амундсен.

На этом штурм Советской Арктики иностранными воз­душными аппаратами не завершился. В июле 1931 года из Ленинграда стартовал немецкий дирижабль «Граф Цеппе­лин» с сорока двумя исследователями на борту. Среди них был известный советский полярник профессор Рудольф Самойлович, утвержденный научным руководителем экс­педиции, и радист высшего класса, будущий папанинец Эрнст Кренкель. Возглавлял экспедицию знаменитый не­мецкий воздухоплаватель и конструктор дирижаблей Гуго Эккенер. Маршрут был избран следующий: Баренцево мо­ре – Земля Франца-Иосифа – Северная Земля – море Лапте­вых – полуостров Таймыр – Карское море – Новая Земля –Архангельск – Ленинград – Берлин. Результаты экспедиции превзошли все ожидания. Как указывал в отчете Р. Л. Са­мойлович, за 106 часов арктического полета дирижабль проделал такую же работу, которую при нормальной рабо­те на ледоколах можно выполнить лишь за два-три года. (Вскоре Самойлович был репрессирован «за пособничество германскому фашизму»).

Циолковский собирал всю информацию, касающуюся арктических полетов дирижаблей. Было досадно, что в арк­тическом соревновании побеждают немецкие и итальянские надувные дирижабли, а отечественный цельнометалличе­ский находится до сих пор в стадии разработки. Безусловно, он понимал также и преимущества полярной авиации. Ци­олковский не дожил до беспримерного перелета через Северный полюс в июне 1937 года экипажа Валерия Чкалова, но эпопею челюскинцев, спасенных советскими летчиками весной 1935 года, переживал со всей страной.

Еще в начале 1926 года Константину Эдуардовичу стало известно, что с ним ищет контакта Амундсен. Прежде чем со­вершить перелет через Северный полюс, знаменитый поляр­ный исследователь хотел посоветоваться с калужским изобре­тателем о возможности использования цельнометаллических дирижаблей. Для этого Амундсен готов был специально при­ехать в Россию и встретиться с Циолковским. «Норвегия» была обычным надувным дирижаблем, к тому же сделанным в Италии, и Амундсен решил сравнить его летные качества с проектируемым аппаратом Циолковского, который делали из волнистого (гофрированного) металла. Надо полагать, при­родное чутье не обманывало великого норвежца. Слово Амундсена, несомненно, значило гораздо больше, чем мне­ние двадцати академий – где бы они ни находились.

Однако встреча двух великих людей XX века не состоя­лась. Письмо так и не дошло до Калуги, хотя о его существовании знали многие и даже сообщалось в советской и за­рубежной прессе. Одну такую вырезку из газеты анонимно получил А. Л. Чижевский и рассказал о ней Циолковскому. Старик явно расстроился и еще в апреле дал письменное разъяснение относительно циркулировавших повсюду слу­хов: «Письма и запросы Амундсена, если и были, до меня не дошли, о чем я писал и "Огоньку"». Письмо Амундсена к Циолковскому действительно существовало, но адресату его не вручили. Дело в том, что Амундсен, не зная калужского адреса Константина Эдуардовича, направил письмо в Рос­сийскую академию наук с просьбой передать это послание знаменитому русскому ученому и изобретателю дирижабля. Официальная же наука самоучку Циолковского ученым по-прежнему не признавала, а потому те, к кому попало пись­мо Амундсена, не сочли даже нужным взять на себя труд пе­реслать его в Калугу. А на повторный запрос Амундсен получил уклончивый ответ, что, дескать, «металлический го­фрированный дирижабль еще не вполне разработан».

Впоследствии, обсуждая с Чижевским сложившуюся си­туацию, Циолковский охарактеризовал «слепую ненависть» к нему всякого рода «специалистов» следующим образом:

«Они, эти специалисты, не допускают ко мне многих пи­сем – это я точно знаю, а не только письмо одного Амунд­сена. Они отстраняют меня от моего кровного дела и гото­вы очернить его всеми силами. Они ненавидят меня и все то, что я говорю. Это весьма характерно для них, для их ди­рижерской палочки. Они считают, что Амундсен ошибся, обращаясь ко мне».

Анализируя этот – к сожалению, типичный – пример отношения к Циолковскому большинства представителей официальных научных, конструкторских и проектных ин­станций, Чижевский писал спустя три десятилетия:

«Спрашивается: какой ущерб нанесен был бы советской науке, и в частности Российской Академии наук, если бы Р. Амундсен и К. Э. Циолковский вступили в переписку и совместно определили бы выгоды, летную или подъемную значимость металлического гофрированного дирижабля по сравнению с обычным дирижаблем? Обдумывая это сейчас, можно смело сказать: никакого ущерба ни отечественной, ни мировой науке не было бы, а было бы интересное совме­стное обсуждение двумя знаменитостями важного в ту пору вопроса. Тогда встает другой вопрос, логически вытекаю­щий из первого: зачем ученые мужи охраняли Амундсена от Циолковского? И на этот вопрос можно дать точный ответ: ученые боялись "скомпрометировать" отечественную науку 1926 года, включив в нее имя К. Э. Циолковского. Ученые мужи того времени меньше всего интересовались личностью Циолковского, так как были уверены, что он – фантазер, имеющий самые посредственные знания в области науки – физики или математики. Именно в этом отказе признать К. Э. Циолковского ученым и заключается грубая ошибка специалистов того времени, ибо Циолковский своими ис­следованиями опередил их по крайней мере на полстолетия, а то и больше! Кто же мог понять его в те годы? Полвека и больше – слишком большой промежуток времени, чтобы можно было обвинить этих специалистов в слепоте и глухо­те к прогрессивным открытиям науки. Они просто не пони­мали их и потому отвергали, и в данном случае – охраняли Амундсена от Циолковского! Таковы печальные факты не­исправимого прошлого!»

Циолковский вовсе не питал иллюзий относительно сво­ей судьбы и судьбы своих идей. Он понимал, что никто ему не даст денег для продолжения опытов, для публикации тру­дов, если недоверие к его работам распространится по всей стране. Тогда его сочтут за блаженного или за маньяка, на­меревающегося воспользоваться деньгами не для прогресса науки, а в своих личных целях. Возможность быть осмеян­ным и дискредитированным пугала Циолковского даже по­сле того, когда его начали мало-помалу признавать и на Ро­дине, и за границей.

Великий ученый не имел никаких научных званий, не опубликовал никаких объемных трудов, что само по себе уже являлось бы защитой. Его научный багаж представлял из себя главным образом россыпь малотиражных брошюр, изданных в провинциальной Калуге на собственные средст­ва. Он не имел возможности издавать толстые книги, ибо не располагал официальной поддержкой для их опубликова­ния. А раз не было «толстых» книг, то не могло быть и ни­каких ученых титулов. Замкнутый круг! По словам Чижев­ского, Циолковский всю жизнь прожил на бивуаке, постоянно ожидая нападения. Любой пакостник мог оскор­бить его тем, что он, самоучка, «порет вздор» о ракетах как о будущем авиации, в то время как ракеты годны только для фейерверков и иллюминаций, что он пишет чепуху об ато­мах, металлических дирижаблях, бесколесных автомобилях и поездах, о строении Солнечной системы, о многоступен­чатых ракетах для полетов в космическое пространство и о каком-то там космизме!

Технические учреждения писали опровержения на его идеи, высмеивали учение о космизме, «детски наивные упражнения в математике» по поводу металлических дирижаб­лей и многоступенчатых ракет. Знаменитые профессора от­казывались давать заключения на его работы. Статьи Циол­ковского годами залеживались в редакциях, ибо никто не давал этим статьям положительного отзыва. В конце концов статьи возвращались ему назад без объяснений, а то и вовсе «терялись». Отзывы, до которых все же нисходили некото­рые «технические корифеи», были почти всегда неблагопри­ятны: дескать, автор недостаточно осведомлен в рассматри­ваемом им вопросе.

Быть может, не все технические идеи, которыми был бо­гат Циолковский, могли быть доработаны до конца. Неко­торые из них оставались в форме чертежей или схем, а то и просто в виде одной фразы. Но идей было так много, что хватило бы на целый исследовательский институт – уче­ных, физиков и инженеров. Вполне вероятно, что часть этих идей вообще никогда не могла бы найти практическо­го применения.

Дабы хоть как-то нейтрализовать неблагоприятное от­ношение к таким, как он сам, самородкам, не признавае­мым официальной наукой, Циолковский даже предложил разработать своеобразный «кодекс чести» взаимоотноше­ний в научной среде. Одним из его краеугольных камней, по мысли ученого, должен был стать Закон об уголовной ответственности при составлении отзывов на научные, технические, литературные и другие труды. Его проект, разра­ботанный вместе с Чижевским, включал следующие поло­жения:

§1. Так как рецензия (или отзыв) об изобретении, науч­ном или художественном труде может иметь большое госу­дарственное значение, то ответственность за правильную оценку тех или иных трудов представляет собой также рабо­ту государственного значения и должна быть соответствен­но оплачена государством по определенной таблице оплаты.

§2. Рецензент (или эксперт), принявший на себя обязан­ность рецензирования того или иного труда в области изоб­ретательства, науки, техники и искусства, должен соблюдать максимальную объективность и максимальную справедли­вость при оценке данного труда.

§3. Рецензент (или эксперт) должен иметь наиболее пол­ную эрудицию в той области, к которой относится тот или иной труд, и всестороннюю отечественную и зарубежную информацию в данной области. В этих целях рецензенту должны быть неограниченно предоставлены все литератур­ные и прочие источники.

§4. Рецензент (или эксперт) после ознакомления с тру­пом имеет право отказаться от рецензирования или состав­ления отзыва и таким образом избежать какой-либо ответ­ственности за возможную ошибочную оценку труда.

§5. Степень ответственности за правильность рецензии или отзыва об изобретениях, научных и литературных тру­дах должна быть увеличена до возможно высокого уровня, дабы рецензии или отзывы перестали служить для сведе­ния личных счетов, выражения личных симпатий и анти­патий и перестали быть предметом купли-продажи или на­живы ловких дельцов на способностях или талантах человека.

§6. При составлении материала для отзыва рецензент (или эксперт) должен знать о том, что при внедрении в практику научного открытия или изобретения он получает дополнительную оплату по определенной таблице.

§7. Рецензент (или эксперт) отвечает за даваемые им ре­цензии (отзывы) перед законом, который карает лицо, дав­шее отзыв, не соответствующий содержанию труда, искажаю­щий значение труда или компрометирующий его. (Денежный штраф или тюремное заключение.)

§8. Автору труда (изобретения) предоставляется право обжаловать полученный на его труд отзыв в срок до двух ме­сяцев после получения отзыва в Государственную арбитраж­ную комиссию, организованную при соответствующих науч­ных учреждениях.

§9. Жалоба автора должна быть подкреплена исчерпыва­ющими доказательствами его точки зрения, ссылками на на­учную литературу и другими вескими возражениями, кото­рые автор может противопоставить данным рецензии и тем самым изобличить рецензента в заведомо умышленном искажении значения труда.

§10. Арбитражная комиссия назначается президиумом Академии наук в составе наиболее видных специалистов по Данному вопросу на время рассмотрения группы дел от трех до четырех раз в году, причем все члены комиссии за месяц до заседания извещаются об этом и им рассылаются копии труда, отзыва и возражения автора, дабы каждый член ко­миссии мог прийти на заседание со строго продуманным ре­шением.

§11. В том случае, если мнения членов арбитражной ко­миссии расходятся, вопрос может быть передан в другую академию или научно-исследовательский институт для даль­нейшего его изучения.

§12. Автор труда не имеет права выбора первой арбит­ражной комиссии, но автору предоставляется право до трех раз обжаловать решение первой арбитражной комиссии в другую арбитражную комиссию – второй и третий раз уже по собственному усмотрению.

§13. В некоторых случаях, при новизне вопроса и в слу­чаях ему подобных, автору предоставляется право опубли­ковать краткие выводы из его труда и возражения на за­ключение рецензентов в специальном органе, издаваемом Академией наук СССР под названием:

«Спорные проблемы науки, техники, изобретательства и искусства».

§14. Неверные или ложные решения членов арбитражных комиссий караются тем же законом, что и неверные или ложные отзывы рецензентов (§ 5 и 7).

§15. Всякая статья, опубликованная в широкой или спе­циальной прессе и направленная в сторону явной дискреди­тации той или иной научной, технической и т. д. идеи, вы­сказанной автором или авторами, приравнивается к порочной рецензии, и автор или авторы таковой статьи не­сут ответственность перед государством за свою статью в со­ответствии с § 5 и 7.

§16. Введение в уголовный кодекс закона о рецензиях (отзывах) даст стране сотни и тысячи новых оригинальных работ во многих областях изобретательства, науки и искус­ства. Опыт показывает, что сотни и тысячи замечательных работ буквально гниют на корню, будучи оклеветанными ложными рецензиями, составители которых остаются безна­казанными. От автора труда обычно скрывают даже имя ре­цензента. Это, конечно, следует считать абсолютно недопу­стимым, влекущим самые отвратительные последствия.

Завершив работу над «кодексом чести», Циолковский сказал: «Если бы наш законопроект был введен в силу, го­сударство приобрело бы сразу же тысячи новых изобрете­ний, научных теорий и замечательных произведений ис­кусства, которым теперь закрыт доступ к жизни из-за чувства зависти, злобы и отсутствия у многих людей эле­ментарной порядочности. На пути моего творчества не сто­яли бы, как неприступные крепости, имена известных уче­ных, не разделяющих моих точек зрения. А если бы это было так, то мы давно имели бы реактивный двигатель по­мощнее, чем двигатель Годдарда. Предлагаемый нами зако­нопроект выведет отечественную науку на широкую доро­гу и даст возможность заговорить тысячам голосов, которые молчат до сих пор».

БУДНИ И ПРАЗДНИКИ НАКАНУНЕ БЕССМЕРТИЯ

17 сентября 1927 года Циолковскому исполнилось 70 лет, а через год журнал «Огонек» опубликовал автобиографию ученого под названием «Путешественник в мировые прост­ранства». Вообще-то «автобиография» была написана Циол­ковским не собственноручно. По согласованию с Констан­тином Эдуардовичем и с использованием представленных действительно автобиографических материалов ее написал А. Л. Чижевский и представил под псевдонимом А. Иванов­ский^[5]. Однако эта публикация породила слухи и сплетни, которые доставили немало огорчений Александру Леонидо­вичу. Письма, которыми обменялись ученые, позволяют пролить свет на эту историю.

«Чижевский – Циолковскому

Калуга, 19 мая 1928 г.

Глубокоуважаемый Константин Эдуардович!

Когда я принял на себя инициативу по проведению в прессе статьи о Вашем 70-летнем юбилее, я не предполагал, что в конечном итоге мое бескорыстное намерение сведется к уровню отвратительной калужской сплетни. Вчера М. С. Архангельский, бывший директор Калужского реаль­ного училища, иносказательно повествовал об одном "моло­дом человеке" (sic), который сделал такую штуку: взял у Циолковского автограф и "подделал его подпись под своей статьей, выдавая ее за статью Циолковского". Вы, конечно, понимаете, кого подразумевают под именем "молодого че­ловека"! Искажена до полной неузнаваемости версия о по­лучении денег из "Огонька".

Повесть Архангельского сводится к морали: остерегайтесь этого "молодого человека" – он "фальшивомонетчик"!..

Вы, конечно, знаете, что автором статьи, помещенной в "Огоньке", является инженер А. И. Ивановский, кото­рому Вы дали разрешение составить биографию от Ваше­го имени, Вы знаете, что деньги, полученные от "Огонь­ка", принадлежат ему, как составителю, по праву гонорара за труд. Но при чем тут я?.. Отчего подлая клевета калуж­ских сплетниц, носящих, по недоразумению, мужские костюмы вместо бабьих салопов, коснулась меня? и в такой форме?

Я совершенно не склонен к обвинению Вас в распрост­ранении этого слуха, так как я глубоко уверен в том, что Вы не исказили сути вещей и Ваш рассказ, по существу, был со­вершенно невинен. Но я хотел бы Вас все же поставить в из­вестность о том, какие формы принял Ваш рассказ о статье после того, как сделал небольшое путешествие по грязным калужским мостовым. Я хотел бы также предупредить Вас о том, что люди, которым Вы доверчиво рассказали о столь малом пустяке, недостойны Вашего доверия, ибо сделали из Ваших слов гнусную выдумку, бросающую тень на челове­ка, совесть которого вполне чиста...

Вот каким пышным цветом растут на калужском болоте гнусные цветы сплетен. Но удивительнее всего то, что дея­тельное участие в них принимают люди, которых с первого взгляда трудно было бы заподозрить в таких неблаговидных делах! Впрочем, мне не привыкать к слушанию калужских "открытий" – об моей персоне.

В Калуге отчего-то с особым сладострастием смакуют всякий вздор, кем-либо пущенный обо мне. Только в Калу­ге я узнаю о себе самые невероятные новости. Так, напри­мер, я узнал, что все мои труды – не мои, а какого-то ми­фического дядюшки. А на днях теми же Архангельскими "обнаружено", что я просто похитил одну мою работу, но на сей раз – у ихнего покойного дядюшки. Последний слух ме­ня уже не рассмешил, так как я до сих пор не получил офи­циального извинения от этих же самых Архангельских. По­дожду извинения еще несколько дней, а затем, ссылаясь на свидетелей, подам в суд за клевету...

Я позволил себе поделиться с Вами всем изложенным, дабы показать Вам, как опасно рассказывать даже самые не­винные вещи. Как снежный ком, они со всех концов обра­стают грязью.

Сердечно Вам преданный А. Чижевский.

P.S. В Калуге думаю пробыть еще 5–6 дней. Ваш А. Ч.».

«Циолковский – Чижевскому

20 мая 1928 г.

Глубокоуважаемый Александр Леонидович, сейчас полу­чил Ваше письмо и немедленно хочу Вас успокоить или хоть облегчить. В течение целого года я ни у кого из знакомых не был (кажется, не ошибаюсь). Но одному или двум знако­мым на улице говорил следующее:

Сам в "моей автобиографии" я не написал ни одного слова, но разрешил инж. Ивановскому составить ее по тем автобиографическим сведениям, которые рассеяны в моих книжках. Гонорар получил (75 рублей) инж. Ивановский. Я очень ему благодарен, хотя сам бы написал не совсем так. (Судя по сплетням, пожалуй, не следовало бы этого говорить.)...

Про Вас ничего дурного я не мог говорить, так как ни­чего нехорошего про Вас не знаю. Напротив, я всегда с от­крытым негодованием опровергал все направленные против Вас сплетни. Так, например, сплетню о дядюшке, которую я слышал несколько лет тому назад. Кроме того, я считаю себя Вашим должником и потому невольно по человече­ской слабости скорее преувеличиваю Ваши качества, чем умаляю. Это письмо в опровержение гнусных слухов Вы можете показать.

Всегда Ваш К. Циолковский.

Вы хотели у меня быть. Что же не пришли? Подпись в "Огоньке" моя, так как я разрешил ее поставить инж. Ива­новскому, сообщите адрес инж. Ивановского (и имя), так как он желал знать впечатление от празднования 70-летия».

(Вероятно, у Циолковского и Чижевского была причина прибегать в переписке к эзопову языку).

По случаю юбилея Президиум ОСОАВИАХИМа высту­пил с ходатайством перед соответствующими инстанциями об увеличении пенсии ученому и выделил ему единовремен­ное пособие в размере 600 рублей. Совет народных комис­саров РСФСР по неизвестным причинам не поддержал хо­датайства общественной организации. Сам же Константин Эдуардович более всего ждал положительного решения по вопросу о целесообразности продолжения работы над дири­жаблем его конструкции. Однако после бурных обсуждений Бюро содействия изобретательству при Всесоюзном совете народного хозяйства (ВСНХ) согласилось с отрицательным заключением ЦАГИ, где недолюбливали Циолковского и тормозили любые его проекты. Впереди его любимое дети­ще ждало еще немало мытарств.

Почему же металлический дирижабль Циолковского так и не взлетел в небо, а многолетние титанические усилия по реализации этой идеи ограничились испытаниями моде­лей? Причин здесь несколько. И несовершенство техноло­гий (в частности, невозможность обеспечения высокопроч­ной спайки тонких металлических листов), и выдвижение на первый план авиационной (а затем и ракетной) техники, и трудности с эксплуатацией и наземным базированием огромных летательных аппаратов. Нельзя сбрасывать со счетов и козни недоброжелателей, обосновавшихся во всякого ро­да экспертных советах и профильных министерствах. Не ис­ключено также прямое вредительство – как со стороны внутренних, так и внешних врагов в лице разветвленных западных спецслужб и особенно германской разведки, о чем Чижевскому говорил сам Циолковский.

***

Зато 75-летний юбилей Циолковского отмечала вся стра­на. Начались торжества в Калуге. Поздравления приходили отовсюду. «С чувством глубочайшего уважения поздравляю Вас, Герой труда», – телеграфировал в Калугу Максим Горький. 9 сентября 1932 года большой зал Клуба железно­дорожников не мог вместить всех желающих. Выступая пе­ред собравшимися Циолковский сказал:

«Товарищи, я не могу громко говорить, так как страдаю хронической болезнью гортани и, кроме того, сегодня весь день беседовал с корреспондентами и представителями ор­ганизаций. Поэтому слишком устал. Устал не потому, что мне исполнилось семьдесят пять лет, а всякий бы устал на моем месте.

Мне совестно, что мой юбилей вызвал столько хлопот, ведь, может быть, мои изобретения не осуществятся. Вот то, что я работал сорок лет учителем, я считаю несомненной за­слугой, но меня мучает мысль, что я ем хлеб, может быть, незаслуженно: я сам не пахал и не сеял, а был только учи­телем. Я изо всех сил стремился к работе: работал изо всех сил, все каникулы проводил в труде, производил опыты по сопротивлению воздуха, а главным образом все вычислял. К семнадцати годам моей жизни я уже знал высшую мате­матику, хотя должен сказать, что ни одной науки хорошо не знал. Я знал понемногу все, а математику я знал настолько, насколько она была мне нужна для разрешения всех вопро­сов, которыми я занимался. Теперь я нахожусь в сомнении, заслуживаю ли я того, что сейчас вижу.

Товарищи, я написал вам большую статью о звездоплава­нии, но сам сегодня читать не могу, потому что буду читать скверно и вы меня не поймете. Мою лекцию прочтет вам один из товарищей. Мне остается сейчас только поблагода­рить вас за ваше отношение ко мне и к моим трудам, слиш­ком, может быть, вами переоцененным».

Через месяц юбилейные торжества переместились в Москву. Циолковский приехал заблаговременно и поселился в гостинице «Метрополь». Ему создали прекрасные усло­вия для проживания в столице и организовали автомобиль­ную прогулку по городу. 17 октября в Колонном зале Дома союзов состоялось торжественное заседание под эгидой ОСОАВИАХИМа. Вступительное слово произнес председа­тель его Центрального совета, герой Гражданской войны, Роберт Петрович Эйдеман (1895–1937). С основными до­кладами выступили профессора Н. А. Рынин (по вопросам авиационной и ракетной техники) и А. Г. Воробьев (по про­блеме дирижаблестроения). Сам юбиляр сделал доклад под названием – «Мой дирижабль и быстроходный аэроплан высот (суперавиация)». Затем последовали полагающиеся в таких случаях приветствия от официальных государствен­ных, общественных и научных организаций, представителей молодежи, фабрик и заводов. Присутствующие овацией встретили сообщение о награждении Циолковского орденом Трудового Красного Знамени. За орденом через месяц при­шлось еще раз приезжать в Москву. С тех пор ученый по­стоянно носил правительственную награду на лацкане пиджака рядом со значком ОСОАВИАХИМа, его он тоже не без гордости называл «орденом».

* * *

После юбилейных торжеств дряхлеющий ученый в еще большей степени ощутил духовное одиночество. Хотя его технические идеи получили признание, их обнародование наталкивалось на непреодолимые и необъяснимые препятст­вия. (К юбилею ученого был издан двухтомник его работ по дирижаблестроению и ракетной технике. Следующая книга Циолковского вышла в свет только через четырнадцать лет – в 1947 году, уже после Великой Отечественной войны; ее опубликовал Оборонгиз). А на его философские работы вооб­ще был наложен негласный строжайший запрет. В архиве Ци­олковского скопилось множество рукописей, над которыми он продолжал неустанно трудиться: то начинал и не заканчи­вал новые, то делал дополнения к старым. Пришло время по­думать, как ими распорядиться. О том, чтобы напечатать, не могло быть и речи. Тогда Циолковский решил разослать наи­более важные и дорогие ему эссе своим самым надежным кор­респондентам с просьбой сделать по одной машинописной копии и отправить напечатанное другим. Всего в сохранив­шихся записных книжках Константина Эдуардовича насчиты­вается свыше тысячи адресов. Он выбрал из них 32 и 2 мая 1933 года написал письмо, озаглавленное «Моим Друзьям»:

«Ваши отзывы на полученные вами от меня труды дока­зали, что вы понимаете их и потому можете быть их храни­телями и распространителями. Издать их я не в силах, в Академии Наук они затеряются или будут забыты.

Вы молоды и, может быть, сумеете и успеете передать их людям после моей смерти или еще при жизни. Так они не пропадут, а принесут добрые плоды. Но если вы сочувству­ете новым мыслям (или старым, лишь бы они были полез­ны людям), то принесите маленькую жертву: отдайте пере­писать их на машине и в доказательство пришлите мне ОДИН экземпляр (вместо полученного вами).

Посылать буду по одной статье и начну с самых малых и самых ценных. Только после получения от вас копии 1-й ра­боты вышлю вторую. Согласны ли вы на это, напишите. С пятью полученными вами копиями делайте что хотите. Подарите их друзьям или оставьте у себя.

Хотя вы услышите многое, вам уже известное, но иным сочетанием слов изложенное поможет вам усвоить истину. Поверьте мне потому, что мне 75 лет и ждать уже от жизни, кроме горечи, нечего. Значит, мне нет интереса быть при­страстным.

Я бы принял на себя все расходы по печатанию, но, во-первых, не хватает сил и средств, во-вторых, можно обма­нуться в друзьях, раз они неспособны к маленьким жертвам».

Перед нами поразительный по глубине, честности и от­чаянию документ, написанный человеком, оказавшимся в полной духовной изоляции и ищущим выход из создавше­гося положения. Можно представить, какие чувства и мысли обуревали ученого. Жизнь прожита, а целостной системы мировоззрения так и не создано. То есть она-то давно создана, но не донесена до людей. Попытка помес­тить некоторые философские работы хотя бы в юбилей­ный сборник натолкнулись на непреодолимые идеологи­ческие препоны. И он нашел-таки выход из, казалось бы, безвыходного положения!

Интересен список адресатов, составленный Циолков­ским. Он начинается фамилией инженера Бориса Кажинского (1889–1962) и заканчивается фамилией Альберта Эйнштейна (1879–1955), против последней поставлен знак вопроса. Это означает скорее всего, что письмо не было ото­слано (или же не дошло до адресата) из-за того, что как раз в 1933 году Эйнштейн покинул Германию в знак протеста против политики, проводимой пришедшими к власти наци­стами. Циолковский не разделял главных выводов творца теории относительности,  называя его «демоном физики», но, несомненно, видел в нем гениального собрата по духу и творческим исканиям.

В списке самые разнообразные адресаты – инженеры и ученые, писатели и художники. Достоверно известна реак­ция лишь одного из них – уже упомянутого Бориса Бернардовича Кажинского, автора нашумевшей книги «Биологиче­ская радиосвязь», с ним Циолковский активно обсуждал проблему телепатии. Еще в 1922 году, познакомившись с книгой Циолковского «Вне земли», Кажинский писал авто­ру: «Признавая теоретически возможность воспользоваться ракетой для межпланетных сообщений, я вижу в этом изуми­тельном проекте осуществление идеи и древне-человеческой мечты о райско-небесном существовании людей при жизни. <...> Ваша ракета – это первая попытка к проникновению за пределы Земли, основанная на точных научных данных. Это вместе с тем попытка сочетать ничтожное по величине – че­ловека с бесконечно великим – с Космосом». Кажинский с радостью перепечатал полученную от Циолковского статью и распространил ее среди единомышленников, а контрольный экземпляр прислал своему наставнику.

Как отреагировали другие адресаты, можно только дога­дываться. Но догадаться в общем-то нетрудно, ибо первой из разосланных статей оказалось эссе «Есть ли Бог?». Тема в 30-е годы XX столетия не только не модная, но и подсуд­ная. Поэтому такие корреспонденты Циолковского (их дружбу, кстати, он и проверял на прочность), как Н. А. Рынин, Я. И. Перельман, А. Г. Воробьев, Я. А. Рапопорт, буду­чи убежденными атеистами, скорее всего просто не ответи­ли на обращение Циолковского.

Другие – тоже. Например, с молодым тогда еще писате­лем Львом Абрамовичем Кассилем (1905–1970) у старого ученого сложились очень теплые и неформальные отноше­ния. Лев Кассиль побывал в гостях у Циолковского, напи­сал о нем блестящую статью, состоял с ученым в переписке до самой его смерти, а в 1958 году, после запуска первого искусственного спутника Земли, опубликовал воспомина­ния, озаглавленные «Человек, шагнувший к звездам». Но нигде и ни в какой связи у популярного писателя (а все его материалы, касающиеся Циолковского, хранятся в архиве Российской академии наук) нет и намека на то, что когда-то он получил из Калуги сокровенное и глубоко интимное письмо с приложением статьи «Есть ли Бог?». Похоже, не ответил и Николай Заболоцкий, но по другой причине: именно в это время его обвинили в антисоветской (кулац­кой) агитации, усмотренной бдительными партийными зоилами в поэме «Торжество земледелия». Травля поэта про­должалась несколько лет и закончилась арестом и отправкой на «трудовой фронт» – в сталинские лагеря.

Нет в списке рассылки и А. Л. Чижевского. Известно, од­нако, что ему письмо и статья были переданы иным спосо­бом – из рук в руки. Богоискательские устремления Циол­ковского Александр Леонидович тоже не разделял. Но он не мог не видеть в них глубокого пантеистического содержа­ния. Оно хотя и кардинально расходилось с господствующей идеологией, но органически вписывалось в общую линию развития данного направления мировой философии, пред­ставителями которого были высокочтимые Циолковским Джордано Бруно (1548–1600) и Бенедикт (Барух) Спиноза (1632–1677). Свое пантеистическое понимание Бога Циол­ковский сформулировал еще в юности:

«Под словом Бог <...> подразумевается совершенно ре­альное понятие. Это есть или неизвестная причина Вселен­ной (теизм), или сам Космос (пантеизм), или живительная идея любви и солидарности всего живого (социализм), или высшие существа небес (человекоподобные), стоящие во главе населения планет, солнечных систем, звездных групп и т.д. Ни одного из этих понятий отрицать нельзя, мы от них зависим (как части) и называем для краткости богами. Они несомненно существуют».

Конечно, в церкви с подобными представлениями делать было нечего, хотя в общем-то и нет никаких свидетельств того, что Циолковский (подобно академику И. П. Павлову) посещал церковь после того, как его уволили из закрытого Советской властью епархиального училища. Однако в цер­ковь продолжала ходить жена Варвара Евграфовна, в доме по-прежнему соблюдались посты и отмечались христиан­ские праздники.

С вышеприведенным выводом совпадали по существу и последующие попытки дать научную дефиницию Бога. В 1915 году в Калуге вышла брошюра Циолковского «Обра­зование Земли и солнечных систем» (как всегда, за счет ав­тора). В приложенный к ней цикл «Маленькие научные очерки» включена заметка «Бог милосерд», где предпринята попытка дать развернутую пантеистическую характеристику Божественной среды. В записке «Характеристика моих ра­бот по социологии и философии», датированной 22 января 1920 года (помечено даже – четверг), Циолковский так фор­мулирует свое кредо по данному вопросу:

«Понятие о Боге тройственно:

1. Бог есть причина Вселенной.

2.   Бог есть президент высшей организации высших су­ществ в Космосе. Трудно себе представить все богатство этой организации. Миллиарды млечных путей, дециллионы солнц и сотни дециллионов планет не дают ясного понятия о величине этой арены. Бесконечное и безначальное время не дает должного представления о работе времен и беспре­дельном совершенстве существ и их деятельности.

3.   Бог есть объединяющая всех существ идея любви и со­лидарности».

Этот вопрос он готов был обсуждать сколько угодно и с кем угодно – хоть с детьми. Уже в преклонном возрасте, накануне 75-летия, он написал подробнейшее письмо школьнику из Криворожья Г.Портнову, которое впослед­ствии и было положено в основу одного из вариантов ста­тьи «Есть ли Бог?», где делается общий вывод, известный и по другим работам Циолковского: «<...> Бог (Космос) не заключает в себе мучений и несовершенства, а добр к са­мому себе, а стало быть, и к нам – его частям. Поистине его (Космос) можно назвать отцом, и он подходит к наше­му определению Бога. Такой Бог действительно существу­ет, так как нельзя же отрицать бытие Вселенной, владыче­ство, доброту и совершенство».

* * *

В последний год жизни великого старца нередко видели одиноко бредущим по тихим улочкам Калуги. Он неспешно шествовал, точно посланец иных миров или человек, слу­чайно и ненадолго заглянувший сюда из будущего. Земной мир еще только-только созревал для принятия его идей, по­давляющее же большинство обывателей были к ним абсо­лютно невосприимчивы. В городском парке он садился пря­мо на землю и о чем-то долго размышлял, прислонясь спиной к стволу дерева. Одному фотографу даже удалось не­заметно сфотографировать знаменитого земляка сидящим в глубокой задумчивости, но снимок получился плохо.

Последний год жизни Циолковский продолжал интен­сивно работать в качестве научного консультанта фантасти­ческого фильма «Космический рейс». С режиссером фильма Василием Журавлевым у него установились дружеские отно­шения и завязалась оживленная переписка после посещения его в Калуге бригадой киношников (в нее входил и писатель Борис Шкловский, о чем уже упоминалось выше). Констан­тину Эдуардовичу и раньше поступали предложения о съем­ках фильмов по его научно-фантастическим произведениям, да все как-то не доходило до конкретного результата. А тут вдруг неожиданно появился молодой деятельный режиссер с готовым и к тому же утвержденным сценарием, по которо­му Циолковскому пришлось сделать немало замечаний. Он очень увлекся этой работой и создал целый альбом ориги­нальных рисунков на тему космических путешествий: с их помощью можно было не только художественный фильм снимать, но и в настоящий космический полет отправлять­ся. Альбом планировалось опубликовать отдельным издани­ем, но замысел остался неосуществленным (не реализован он и по сей день). За съемками фильма следила вся страна. Сам консультант в интервью газете «Комсомольская правда» сообщал:

«Ко мне обращались примерно еще 10 лет тому назад с желанием инсценировать на экране мой рассказ "Вне Зем­ли". Но дело это было отложено. И вот только теперь "Мос­фильм" в лице талантливого В. Н. Журавлева твердо решил создать картину "Космический рейс". <...>

Ничто меня так не занимает, как задача одоления земной тяжести и космические полеты. Кажется, половину своего времени, половину своих сил я отдаю разработке этого во­проса. Мне вот уже 78 лет, а я все продолжаю вычислять и изобретать... Сколько я передумал, какие только мысли про­шли через мой мозг! Это уже были не фантазии, а точное знание, основанное на законах природы; готовятся новые открытия и новые сочинения. Но фантазия также меня при­влекала. Много раз я брался за сочинения на тему "Косми­ческие путешествия", но кончал тем, что увлекался точны­ми соображениями и переходил на серьезную работу.

Фантастические рассказы на темы межпланетных рейсов несут новую мысль в массы. Кто этим занимается, тот дела­ет полезное дело: вызывает интерес, побуждает к деятельно­сти мозг, рождает сочувствующих и будущих работников ве­ликих намерений. Что может быть возвышеннее – овладеть полной энергией Солнца, которая в 2 миллиарда раз боль­ше той, что падает на Землю!

Шире литературы влияние кинофильмов. Они нагляднее и ближе к природе, чем описание. Это высшая ступень ху­дожественности, в особенности когда кино овладело звуком. Мне кажется со стороны "Мосфильма" и тов. Журавлева большим геройством то, что они взялись осуществить фильм "Космический рейс". И нельзя не высказывать боль­шого удовлетворения этой работой.

Как я сам гляжу на космические путешествия; верю ли в них? Будут ли они когда-нибудь достоянием человека?

Чем больше я работал, тем больше находил разные труд­ности и препятствия. До последнего времени я предполагал, что нужны сотни лет для осуществления полетов с астроно­мической скоростью (8–17 км в секунду). Это подтвержда­лось теми слабыми результатами, которые получены у нас и за границей. Но непрерывная работа в последнее время по­колебала эти мои пессимистические взгляды: найдены при­емы, которые дадут изумительные результаты уже через де­сятки лет».

Циолковскому не суждено было увидеть готовый фильм. Он вышел на экраны в 1936 году, уже после кончины уче­ного...

***

К смерти Константин Эдуардович всегда относился фи­лософски, считая, что она не играет решающей роли во Все­ленной, где царит бессмертие. К нему-то, бессмертию, в его, Циолковского, понимании он всю жизнь и готовился. Бо­лезни переносил стоически, по большей части – на ногах, вплоть до потери сознания. К врачам и лечению у него то­же было необычное отношение. Циолковский считал, что организм сам должен вырабатывать иммунитет, чтобы про­тивостоять болезням. Если же этого не происходит, то ни­какие врачи и лекарства уже помочь не в силах. Этого мне­ния он поначалу придерживался и когда столкнулся с первыми признаками тяжелой (и как оказалось – смертель­ной) болезни. В апреле 1935 года Циолковскому, жалующе­муся на постоянные боли в желудке, был поставлен диа­гноз – рак. Хотя больному, по существующей во все времена традиции, об этом не сказали, он сам почувствовал, что пришла пора подводить итог жизни.

В конце мая он составил завещание, касающееся дома и имущества. Болезнь быстро прогрессировала, врачебный консилиум стал настаивать на госпитализации и операции, но Циолковский отказывался лечь в больницу, отказывался до тех пор, пока положение не стало совершенно безвыход­ным. Он таял на глазах и 8 сентября наконец дал согласие. Вечером его перевезли в железнодорожную больницу и поч­ти сразу положили на операционный стол. Санитарным са­молетом из Москвы сюда уже прибыли два хирурга – про­фессора Плоткин и Смирнов. Операция была сделана поздно ночью. Но она уже не могла остановить необрати­мые процессы, ведущие к неминуемому смертельному исхо­ду. Жить оставалось одиннадцать дней.

Сохранились многочисленные фотографии, сделанные в больничной палате. Константин Эдуардович сильно изме­нился. Говорил мало и с трудом, общаться ему ни с кем не хотелось – даже с родными. Чтобы хоть как-то облегчить страдания умирающего и заглушить нестерпимые боли, ему, никогда не употреблявшему алкоголь, стали давать ром. Он оживился и воспрянул духом, только когда принесли телеграмму И. В. Сталина с пожеланием скорейшего выздоровле­ния и дальнейшей плодотворной работы: «ЗНАМЕНИТОМУ ДЕЯТЕЛЮ НАУКИ, ТОВАРИЩУ К.Э.ЦИОЛКОВСКО­МУ. Примите мою благодарность за письмо, полное доверия к партии большевиков и Советской власти. Желаю Вам здо­ровья и дальнейшей плодотворной работы на пользу трудя­щихся. Жму Вашу руку. И. СТАЛИН». Константин Эдуардо­вич тотчас же продиктовал ответ: «Прочитал Вашу теплую телеграмму. Чувствую, что сегодня не умру. Уверен, знаю – советские дирижабли будут лучшими в мире. Благо­дарю, товарищ Сталин». Собственноручно дописал: «Нет ме­ры благодарности. К. Циолковский».

О Космосе он думал до самого последнего мига. Он ведь и сам был частицей Космоса, и каждый атом его расстаю­щегося с жизнью тела оставался бессмертным и живым гражданином Вселенной. Быть может, последнее, что он ви­дел уже в полузабытьи, – ракета, уносящаяся в бесконечные дали Вселенной. Мысленно он следовал за ней.

Смерть К. Э. Циолковского наступила 19 сентября 1935 го­да в 22 часа 34 минуты – через два дня после того, как ему исполнилось 78 лет. Бессмертие же чисел и дат не имеет. Всё – и хорошее и плохое – разом растворилось в небытии. Десятилетия душевных терзаний и взлетов, непризнания и осмеяния обратились в ничто. Остались лишь немеркнущая слава и вечная благодарность потомков.

Воистину – подлинное величие выдающейся личности по-настоящему осознается только после его смерти. Про­щаться с Циолковским вышла вся Калуга. 21 сентября гроб с его телом пронесли к загородному парку: там некогда сто­ял дом, где по дороге в Оптину пустынь не раз останавли­вался другой русский гений – Николай Васильевич Гоголь и где он работал над вторым томом «Мертвых душ». На траурный митинг собралось около пятидесяти тысяч человек. Когда гроб опустили в могилу и раздался прощальный са­лют, над парком, которому вскоре было присвоено имя Ци­олковского, проплыл красавец-дирижабль. Через год над могилой воздвигли обелиск, точно ракета, устремленный в космическую высь.

Теперь рядом с могилой расположен Государственный музей истории космонавтики, открытый в 1967 году. На де­монстрационной площадке – несколько отслуживших свой срок боевых и мирных ракет. Среди них та, что унесла в бес­смертие еще одного великого сына русской земли – Юрия Гагарина. Гений-пророк все предвидел, все просчитал, все спрогнозировал, опередив самые смелые ожидания челове­чества. Он был уверен, что научно-технический прогресс на нашей планете пойдет именно так! Ибо такова ВОЛЯ ВСЕ­ЛЕННОЙ.

Сияют над Россией звезды – над Рязанщиной, где он ро­дился, над Калугой, где умер, над Боровском и Москвой, над Вяткой и Окой. Они – глаза Космоса. И всегда кажет­ся: они глядят так, будто что-то хотят спросить у землян или сказать. Одному из нас они уже очень много поведали, а он поделился космическим откровением со всем человечест­вом. Константин Эдуардович Циолковский творчески ос­мыслил космическую информацию и обратил ее в КОСМИ­ЧЕСКУЮ ФИЛОСОФИЮ – Истину на все времена...

ЧАСТЬ 2

ПРОВОЗВЕСТНИК КОСМИЧЕСКОЙ ИСТИНЫ

«ХОЧУ БЫТЬ ЧЕХОВЫМ В НАУКЕ…»

Подводя итог жизни и собрав разрозненные сокровенные заметки воедино, Циолковский на первом листе начертал «А 1а Чехов» («На манер Чехова»). В небольшом предисло­вии к циклу работ, получившему в дальнейшем наименова­ние «Очерки о Вселенной», он пояснил:

«Наук такое множество, излагаются они так подробно, столько написано возов научных книг, что нет никакой воз­можности для человеческого ума их изучать. Кто и хочет, опускает бессильно руки. Между тем нельзя себе составить мировоззрения и руководящего в жизни начала без озна­комления со всеми науками, т.е. с общим познанием Все­ленной.

Вот и я хочу быть Чеховым в науке: в небольших очер­ках, доступных неподготовленному или подготовленному читателю, дать серьезное логическое познание наиболее до­стоверного учения о Космосе».

Воистину – кредо подлинного ученого! «Краткость – сес­тра таланта» – так афористически выразился все тот же Ан­тон Павлович Чехов. Лапидарность слога похвальна не толь­ко в литературе, но и в науке. И Циолковский здесь – один из великолепнейших образцов для подражания. Сам же он предпочитал ориентироваться на Чехова. Хотя среди ученых и философов также было немало достойных примеров. Обыч­но он называл имена Пифагора, Декарта, Лейбница, Ньюто­на, Паскаля, Лапласа, Шопенгауэра (хотя далеко не каждого из них можно отнести к мастерам афористики). Кое-кто за­помнился ему еще с юности – как по оригинальным издани­ям, так и по научно-популярным биографиям, из опублико­ванных в павленковской серии «Жизнь замечательных людей». В зрелые годы также приходилось возвращаться к этим изданиям, некоторые из них были и в его библиотеке.

Особенно нравилась Циолковскому вопросно-ответная форма изложения. Она помогала ему четко формулировать мысль и как бы сама собой подводила к правильному отве­ту, а читателю – реальному или потенциальному (в том слу­чае, если работа оставалась неопубликованной) – помогала лучше улавливать логику ученого. Вообще же Циолковский не был здесь оригинален. Такая манера рассуждения и оформление мысли известна с глубокой древности; она встречается и в космогонических гимнах «Ригведы», и в не­которых архаичных зороастрийских текстах, и в «Вопросах к небу» знаменитого китайского поэта и мудреца Цюй Юаня (ок. 340 – ок. 278 гг. до н. э.), и в произведениях ряда мыс­лителей Нового времени.

Логическим каркасом самой первой большой философ­ской работы Циолковского «Этика и естественные основы нравственности» служат десятки мировоззренческих вопро­сов. Вот типичный образец такой манеры изложения науч­ного материала:

«Как представляем мы себе Вселенную? В виде ли бес­предельного числа бесконечно малых, вечных и простых атомов (атомизм) или сложных и мыслящих монад? Соеди­няем ли возникновение и существование мира с его перво­причиною (теизм), или считаем мир сам по себе, т. е. самый Космос своей причиной (пантеизм Спинозы, Джордано Бруно)? Вот вопросы, которые относятся к телеологической проблеме метафизики. <...>

Сходны ли наши представления о мире с самим миром, т. е. строго ли согласны наши познания со строением Космоса или отличны? <...> Какова цена известной нам земной жиз­ни? Жили ли мы до рождения и будем ли жить после смер­ти? Какова жизнь прошедшая и будущая? Стоит ли жить? Какова цель жизни? Какие поступки лучше? Что хорошо и что худо? <...> Как добыть пищу, одежду, как устроить дом, как защитить себя от враждебных действий природы, от зве­рей, от злых людей? Как сохранить здоровье, продлить жизнь? Как сделать счастливым себя, жену, детей, близких, всех людей и все живое? Не это ли предмет знания!»

Сколько же аналогичных вопросов пришлось задать в те­чение жизни себе самому, своим современникам и будущим поколениям! На многие из них до сих пор не найдены отве­ты. Любопытно, что Циолковский высказал идею, которая в наши дни воплотилась в виде Интернета. Так, еще в начале XX века он писал: «Должны быть различные курсы знаний. Насколько разнообразны человеческие умы по своей силе и характеру, настолько должны быть разнообразны и эти кур­сы. Кроме того, должен быть особый склад знания в виде си­стематической энциклопедии, составляющей достояние всего человечества и недоступной в своей совокупности ни одно­му человеческому уму. Но из подобной энциклопедии всякий мо­жет извлекать все, что ему нужно» (выделено мной. – В. Д.). В приведенном высказывании не хватает слова «техничес­кий», но, во-первых, оно подразумевается, так сказать, чи­тается между строк, а во-вторых, – сама логика подводит к идее Всемирной паутины информации.

Циолковский использовал не только вопросно-ответную форму изложения своих идей; он проявил себя и в жанре на­учно-философского диалога, зарекомендовавшем себя еще со времен Платона. (Именно такую форму впоследствии из­брала и его дочь Любовь Константиновна, изложив биогра­фию и идеи своего отца в виде драматических диалогов.) Приведу в пример философскую миниатюру «Вечный свет Космоса», написанную Циолковским 26 декабря 1933 года:

«Я хотел бы тут привести всем доступное доказательство вечной юности Вселенной. <...> Для утверждения этого приведем разговор двух людей (диалог).

—Скажите, пожалуйста, всегда ли Космос сиял своими солнцами или, может быть, он был мертв, а потом возник?

—Не знаю, но возможно, что когда-то он был холоден, не было в нем ни солнц, ни органической жизни.

—Значит, по-вашему, холодная материя способна возго­раться и сиять бесчисленными солнцами, как это мы видим теперь?

—Выходит, что так.

—Но тогда нам нечего опасаться гибели Вселенной (теп­ловой смерти Космоса), так как у ней есть способность воз­гораться. Итак, принятое нами предположение о бывшем мертвом состоянии Вселенной влечет за собой вывод: если Вселенная и угасает, то может снова возникнуть. Жизнь ее оказывается периодичной, а это еще не гибель. Вечное возобновление, так сказать, воскресение Космоса еще не приводит нас в отчаяние.

—Ну а если Вселенная была всегда ранее юной, блестя­щей огнями и жизнью, и ее ждет конец только в настоящее время. Была всегда светлой, а теперь предстоит ей погаснуть.

—То, что существует вечно, не может изменяться. Раз Вселенная всегда горела огнями и жизнями, то не может она и погаснуть. В обоих случаях, при общих ваших предполо­жениях выходит, "что Космос не умирает. А если и умирает, то снова возникает – без конца».

Здесь поставлены и в принципе решены три важнейшие натурфилософские и мировоззренческие проблемы: 1) во­прос о так называемой тепловой смерти Вселенной, к которому, как уже говорилось выше, Циолковский всегда отно­сился отрицательно; 2) чисто философская концепция «веч­ного возвращения»; 3) дальнейший путь развития для буду­щей науки (особенно – для астрономии и космологии). Диалоговую форму Циолковский успешно использовал для пропаганды своих идей и в других главах «Очерков о Все­ленной», например, в «Высшей истине» (27 августа 1932 года), «Субъективной непрерывности высшей жизни» (24 декабря 1933 года), «Разговоре (диалоге) о праве на землю» (27 дека­бря 1933 года), «Земной этике» (5 февраля 1934 года) и не­которых других.

* * *

Циолковскому всегда было тесно в рамках существующего языка и не хватало слов, чтобы выразить всю полноту мыслей и чувств. Ибо он знал, что язык Вселенной и мысль, имею­щая космические корни, – это гораздо большее, чем то, что способна выразить человеческая речь. Правила правописания и несовершенство орфографии озадачивали и смущали его еще в юности. Поэтому совсем не случайно в 1915 году в цик­ле «Маленькие научные очерки» появилось эссе «Общий язык и алфавит». Уже в зените славы, в 1927 году, по горячим сле­дам дискуссий о будущем космическом языке межпланетных сообщений, он написал и издал (как всегда, за свой счет) брошюру «Общечеловеческая азбука, правописание и язык», где вновь подверг критике рутинные приемы преподавания языка, «дурную орфографию и негодный алфавит». По Ци­олковскому, «мертвая орфография ставит препоны к разви­тию и совершенствованию языка. Но живой язык все-таки совершенствуется и все более и более не согласуется с уста­новленной неизменной орфографией. В результате: самый культурный народ имеет самую печальную орфографию».

Циолковский исходил из простой и древней как мир ис­тины: «Вначале люди имели один язык, но в наказание по­теряли общий язык и заговорили на разных». Современно­му читателю данный тезис известен более всего по Ветхому Завету, однако точно такой же вывод содержится и в других древних книгах. А начиная с XIX века теория моногенеза (единого происхождения) всех языков мира получила и на­учное обоснование. Циолковский с горечью пишет о том, что утрата былой языковой общности, а следовательно, и разделенность народов повлекли за собой раздор, вражду и непонимание между ними. «Прекратилось общее согласие и Деятельность, направленная к одной цели». Выход из существующего положения один: вернуться к истокам, «ввести общий язык для всех». Первым шагом на этом трудном пути могло бы стать реформирование алфавита. При этом «пи­сать и печатать мы должны так, как говорим». Если же это исполнится, то все люди сделаются действительными брать­ями, а старые и в особенности новые литературные и науч­ные богатства станут доступными для всех. Это обогатит ум и душу людей, облегчит их труд и приведет к нравственно­му успокоению и материальному благосостоянию. Циолков­ский высказал немало любопытных советов относительно возможного перехода к «общенародному алфавиту» и «об­щенародному языку».

Константин Эдуардович писал много, писал регулярно, фактически жил по принципу «не дня без строчки». Но за­вершенных философских произведений, таких, где скон­центрированы его главные мысли и выводы, не так уж и много. К ним следует отнести прежде всего изданные при его жизни работы «Монизм Вселенной», «Причина Кос­моса», «Воля Вселенной», «Неизвестные разумные силы», «Нирвана», «Горе и гений», «Научная этика» и опублико­ванные уже спустя много лет после смерти мыслителя «Очерки о Вселенной» (включающие программные эссе «Необходимость космической точки зрения» и «Космиче­ская философия»), «Этика, или Естественные основы нравственности», «Идеальный строй жизни», а также «Те­ория космических эр» и «Вечное теперь» (две последние в изложении А. Л. Чижевского).

КОСМИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

От философии русского космизма у многих людей (даже и представителей науки, особенно – западной) может за­кружиться голова. Ибо объектом исследования здесь в пря­мом смысле слова становится бездна – бесконечность и веч­ность Вселенной. В конце XX – начале XXI века данное словосочетание благодаря модным (но, к сожалению, весь­ма далеким от истины) естественно-научным течениям сде­лалось чуть ли не пугалом и основанием обвинения в ретро­градстве. По счастью, Космосу совершенно безразлично, что о нем думает горстка оригиналов, вознамерившихся потряс­ти мир своими экстравагантными и рожденными исключи­тельно из головы теориями...

Вселенную можно осмысливать по-разному – с точки зрения естествознания, математики,  философии,  а также личностно-заинтересованно, поэтически, абстрактно, сим­волически, мистически, религиозно. У каждого подхода есть своя история и свои традиции. В целом же все они объеди­няются в емком понятии космизма. Космизм – не просто знания – донаучные или научные. Это в первую очередь – отношение к Космосу, особое прочувствование Вселенной – научно-осмысленное, эмоционально-личностное или философско-эвристическое. Но главное в космистском мироощу­щении – целостность! Чувствовать целостность Вселенной и осознавать свою сопричастность к любым – великим и малым – ее частям дано не каждому. Быть может, в буду­щем формирование космистской культуры станет неотъем­лемым аспектом всякого обучения и воспитания. Пока же этого нет...

Космизм обусловлен самой природой человека как пла­нетарного, солярного и космического существа. Ощущение неразделенности с бесконечной и неисчерпаемой природой было присуще людям всегда. Великий русский космист Вла­димир Иванович Вернадский (1863–1945) – современник Циолковского и его собрат по разработке проблем космиз­ма – называл это человеческое качество вселенскостью. Вселенскость – это не одно только рациональное свойство. Она просто не может быть исключительно таковой, ибо, помимо сознания и всеохвата разумом окружающего мира, предпо­лагает и другие начала – эмоциональное, эстетическое, во­левое, целеустремленное, – направленные на настоящее, прошлое и будущее. А в прикладном плане она имеет еще и технический аспект, реальное освоение человеком Космоса, импульс которому и был дан Циолковским. Вот почему ко­смизм – особенно русский – никогда не выступает наукой в чистом виде. Он непременно еще – чуточку психология, чуточку поэзия, чуточку искусство и чуточку религия.

В прошлом космические устремления людей нередко приводили к космизации различных сторон общественной жизни. Так, в зороастризме и манихействе борьба добра и зла представлялась движущей силой космической эволюции. Практически все религии восприняли представление о воз­даянии за праведную или греховную жизнь, имеющую боже­ственно-космическую предопределенность. У Платона и нео­платоников в качестве первосущной энергии Космоса вы­ступает Эрос. Теоретически рассчитанная гармония Космо­са долгое время являлась обоснованием гармонии человече­ского устроения. В развитых идеологиях космизм нередко получал философский статус, становился ядром мировоззре­ния и методологии.

Разработка философских и естественно-научных аспек­тов теории Космоса, вылившаяся в крупнейшие достижения астрономии, космологии, астрофизики, астрохимии, астро­биологии, была подготовлена всем предшествующим разви­тием мирового космизма и в конечном счете привела к воз­никновению и торжеству практической космонавтики. При этом вклад русских ученых оказался решающим. XX век стал веком космонавтики, и ее отцом по праву считается Константин Эдуардович Циолковский. Космическую же философию самого ученого с полным основанием можно назвать космософией.

Особенно интенсивно и плодотворно занимался он раз­работкой философских принципов научного космизма в по­следний период своей жизни. Резюме всего цикла работ, вошедших в сборник «Очерки о Вселенной», названное «Ко­смическая философия», было написано 8 мая 1935 го­да – менее чем за полгода до смерти. По существу, и это эс­се, и предшествующие ему очерки стали завещанием Циолковского-мыслителя будущим поколениям. Несколько раньше, 5 сентября 1933 года, он начал составлять грандиозный, но оставшийся незавершенным план под названием «Порядок космической философии и ее выводы». Даже при беглом знакомстве с ним становится ясно, что для реализа­ции этого замысла потребовался бы не один год упорного труда (а земная жизнь Константина Эдуардовича была уже на исходе).

I. ВОДОРОДНЫЕ СУЩЕСТВА (состоящие из 92 эле­ментов).

1. Настоящее состояние Вселенной величественно.

2. Наука о земном веществе есть наука космическая.

3. Образование солнечных систем и их разрушение пери­одично.

4. Вечная юность Вселенной. Механическое совершенст­во Космоса.

5. В известной Вселенной существуют миллионы милли­ардов планет.

6. Планеты населены животными.

7. Несомненно бесконечное разнообразие животных.

8. Животные эти совершенны, т. е. достигли предельной степени развития.

9. Существа эти могущественны, напр., одолевают силу тяжести своих планет и солнц и путешествуют во Вселенной.

10.Странствуя по Вселенной, они водворяют порядок, устраняют страдания и заселяют все планеты своим совер­шенным потомством.

11.Условно вещество бывает в небытии и в жизни.

12. В математическом смысле всякая материя всегда чув­ствует.

13. Высшая жизнь каждому животному кажется непре­рывной.

14. А так как несовершенной жизни нет, то она не толь­ко непрерывна, но и совершенна.

II. ИЕРАРХИЯ ВОДОРОДНЫХ СУЩЕСТВ (т. е. из известной материи).

15.Есть президенты планет.

16.Есть президенты солнечных систем.

17.Есть представители солнечных групп.

18.Есть заведующие солнечными «кучами».

19.Есть президенты млечных путей.

20.Есть президенты эфирных островов.

21.Есть президент Космоса.

III. МАТЕРИАЛЬНЫЕ ДУХИ (из более простой неизве­стной материи).

22.Время бесконечно.

23.Материя и атомы имеют бесконечную сложность.

24. Разные состояния Космоса, разделенные дециллионами лет.

25. Следы этих эпох в виде простейшей материи и про­стейших существ.

26.Они совершенны и условно духовны.

27.Судьба настоящей материи и совершенных животных.

IV. ИЕРАРХИЯ МАТЕРИАЛЬНЫХ ДУХОВ.

V. ПРИЧИНЫ КОСМОСА.

28.Космос – игрушка. Он, сравнительно, ничто.

29.«Причина» Космоса.

30.Свойства «причины».

31.От нее можно ждать только блага.

VI. ИЕРАРХИЯ ПРИЧИНЫ.

Космическую философию как теорию и мировоззрение Циолковский не отделял от практики освоения Космоса. «Моя ракета, – говаривал он, – должна послужить этой ко­смической философии... В начале... Потом изобретут что-либо более совершенное, чем ракета. Через тысячи лет... или даже ранее... Пусть! Я сделал свое маленькое дело!» Вот так! Собственный беспримерный вклад в утверждение могущества человеческой мысли он называл «маленьким делом»...

Всякий раз, когда он думал и писал о Космосе, его душа пела, возносилась в безграничные выси Вселенной и одно­временно растворялась в каждом ее атоме. В такие мгнове­ния он ощущал себя полномочным представителем Космического разума и Неизвестных разумных сил Вселенной на планете Земля. Ему всегда хотелось быть глашатаем Космо­са, дабы поведать людям о судьбе человечества, предсказать им бесконечное и счастливое будущее. Иногда он даже чув­ствовал себя равным Вселенной – коль скоро она доверила ему говорить от своего имени. Следовательно, он, согласно собственной философии, был неотъемлемой ее – хотя и бесконечно малой – частью.

Каждой клеточкой своего тела, каждым образующим ее атомом Циолковский ощущал вечное дыхание Космоса, как собственное дыхание, течение жизни в нем, как собствен­ную жизнь, биение вселенского пульса, как удары собствен­ного сердца. Подчас он искренне недоумевал, почему другие не чувствуют того же, не понимают того, что кажется таким очевидным. «Ни один позитивист не может быть трезвее ме­ня, – напишет он в предисловии к "Монизму Вселенной". – Даже Спиноза, в сравнении со мной, мистик. Если и опья­няет мое вино, то все же оно натуральное». И рука его поч­ти бессознательно тянулась за карандашом (других «орудий труда» он под старость не признавал), дабы успеть запечат­леть на бумаге то, что давно сложилось в его мозгу в виде выводов из многолетних размышлений и постоянных кон­тактов с Космическим разумом.

Космос в переводе с древнегреческого означает «поря­док» – в противоположность «беспорядку» (хаосу). Другие изначальные определения понятия «космос» – «строение», «устройство», «государственный строй», «правовое устройст­во», «надлежащая мера», «мироздание», «мир», «наряд», «украшение», «краса». На основе первичной упорядоченно­сти, объективно заложенной в бытии, Циолковский разра­ботал собственную архитектонику всех сфер земной и кос­мической жизни. Она и теперь поражает своим величием, граничащим с фантастической неправдоподобностью.

Главное качество Космоса (Вселенной) – монизм (от греч. monos – «один»), всеединство, неразрывная связь и вза­имодействие материального и духовного: «Всё непрерывно, и всё едино. Материя едина, также ее отзывчивость и чувстви­тельность. <...> В математическом же смысле вся Вселенная жива». В данном плане Циолковский – великий продолжа­тель общемировой философской традиции. Принцип (идея, категория) Всеединства разрабатывался, наряду с Циолков­ским, многими русскими философами (от И. В. Киреевского до А. Ф. Лосева), опиравшимися на традиции мировой фило­софии. На протяжении веков (начиная с неоплатонизма) сложилось общее понимание Всеединства как универсальной целостности мирового бытия и взаимопроникновения эле­ментов его структуры (при этом каждый элемент несет на се­бе отпечаток всего Универсума, который в природно-онтологическом аспекте отождествляется со Вселенной).

Уже Алексей Степанович Хомяков (1804–1860) наметил общую линию, ставшую впоследствии генеральной, в теоре­тическом исследовании онтолого-гносеологической пробле­матики, связанной с объективным всеединством макро- и микрокосма. Обосновывая вселенский принцип Соборнос­ти, он видел в нем не только отражение целостности и пол­ноты мироздания, но также и свободного и органичного единства общества, исторического процесса, церкви, челове­ка, познания и творчества. Однако наибольший вклад в раз­работку концепции Всеединства внес Владимир Сергеевич Соловьев (1853–1900): в его философской системе данная идея является стержневой и прослеживается, начиная с вну­тренней целостности природы и кончая идеальным Богочеловечеством. Обобщенно-сжатая дефиниция Всеединства сформулирована им в седьмом томе энциклопедии Брокгау­за и Ефрона (наиболее, кстати, почитаемом Циолковским справочном издании), для которой был написан ряд осново­полагающих статей. Понимая под Всеединством целокупность всего со всем (или «всего во всем»), Соловьев разли­чал Всеединство: а) отрицательное, или отвлеченное; б) положительное, или конкретное. Первое предполагает нали­чие некоторого общего Начала: таковым выступает материя в материализме или же самораскрывающаяся идея в идеа­лизме. В положительном же смысле единое первоначало по­нимается в форме отношения всеобъемлющего духовно-орга­нического целого к элементам и членам его составляющим. Идея Всеединства, спроецированная на «сложное и велико­лепное тело нашей Вселенной», позволяет проникнуть в ее сокровенные тайны, установить общие «космические цели» и «космические начала», раскрыть суть и закономерности тяготения, света, межзвездной среды, электромагнитных яв­лений и т.п. и, главное, органически вплести их в ткань ми­рового Всеединства.

Проблема Всеединства, ее гносеологический, методоло­гический и онтологический аспекты в наибольшей степени связаны с познанием универсальных закономерностей Все­ленной. Именно такая направленность обнаруживается и в общем пафосе исследований всего русского космизма, где принцип Всеединства, спроецированный на бесконечный Космос, смыкается с классическим принципом материалис­тического монизма, что позволяет сформулировать положение о монистическом всеединстве материального мира. Именно такой подход присущ космической философии Ци­олковского. В трактате «Монизм Вселенной» изложены главные тезисы, могущие служить отправными пунктами в дальнейшем осмыслении всей космистской проблематики.

Применительно к современному этапу развития науки идея Всеединства в наибольшей степени доказывает свою методологическую и эвристическую плодотворность в про­цессе конкретного решения актуальных теоретических проблем. При этом исходный тезис заключается в том, что материальный базис Всеединства составляет физический Космос во всей неисчерпаемости своих законов, уровней, связей и отношений. Именно такой подход позволяет уче­ным установить истинность многочисленных и нередко вза­имоисключающих друг друга абстрактно-математических теорий и моделей. Наука призвана воссоздавать интегративно-целостную картину природы, и наиболее действенным средством для этого является синтетическая методология, разработанная в русле русского (и мирового) космизма.

Современная наука пребывает в глубоком методологиче­ском кризисе. Среди множества предлагаемых способов преодоления проблемных и кризисных ситуаций: возвраще­ние к утраченным традициям прошлого; переход к менее па­радоксальной теории; создание новых обобщенных абстрак­ций (Миры иных реальностей и измерений, Высший универсум, Предвакуум, Абсолютное Ничто, хрональное по­ле и частицы времени – хрононы). Однако дальнейший на­учный прогресс связан именно с космистской философией и, в частности, с принципом Всеединства.

* * *

Важнейшее свойство Вселенной – жизненность любой ее частицы. «Вселенная в математическом смысле вся целиком живая, а в обычном смысле ничем не отличается от живот­ного», – писал Циолковский. И доказывал это весьма ори­гинальным и достаточно убедительным способом: «Так как нет ни начала, ни конца времени, так как оно абсолютно бесконечно, то число моментов жизни в прошедшем и буду­щем беспредельно. Так же беспредельно и число громадных между ними промежутков. Моменты жизни субъективно сливаются все вместе и образуют в сумме такую же беско­нечность, как и полное время Вселенной. Действительно, даже дециллионная часть бесконечности есть бесконечность. Вывод таков. Есть только одна жизнь, которая никогда не прекращалась и никогда не прекратится. "Я" принадлежит атому или сущности материи. "Я", или первобытный истин­ный атом, один или в связи с другими блуждает по всему Космосу и живет непрерывно без начала и конца».

Считая, что эти первичные элементы материи не исчеза­ют бесследно, а переходят из одной формы в другую, Циол­ковский предполагал: став строительным материалом живой ткани или нервных клеток, атомы (элементоны) сами стано­вятся живыми и мыслящими. Всякий атом чувствует себя сообразно окружающей обстановке. Попадая в высокоорга­низованные существа, он живет их жизнью; попадая в мир неорганический, он как бы спит. Даже в одном животном – он, блуждая по телу, живет то жизнью мозга, то жизнью ко­сти, волоса, ногтя, эпителия и т.п. Циолковский называл атом «гражданином Вселенной», или «бессмертным гражда­нином Космоса».

К этому вопросу калужский мыслитель обращался неод­нократно. Так, в пояснениях (дополнениях) к «Монизму Вселенной» он воспользовался следующей аналогией:

«Ощущение атомов в мозгу можно сравнить с состояни­ем зрителей в театре, проникнутых одной и той же драмой. Увлеченные одной идеей, они уже забыли про свою личную жизнь и прониклись (согласно) лишь тем, что перед их гла­зами. Но кончился (смерть) спектакль, ушли они из залы и замерли от скуки (небытие)...

Есть разница между атомами в мозгу и зрителями в теа­тре. Человек из театра может перейти в другой театр, потом в третий и так без конца. Так же и атом может перейти в другой мозг и в третий, и так же без конца. Только атому лучше: он действительно блуждал и будет блуждать беско­нечно от одной жизни к другой. Он не чувствует и скуки в антрактах, так как в неорганической материи, в небытии сон его полный и времени нет. А как томится бедный чело­век, поглощенный скукой. Да и порханию его по театрам (в жизни) когда-нибудь должен наступить конец».

На протяжении многих лет и фактически до конца своей жизни он работал над объемным сочинением под названи­ем «Приключения атома». В нем в беллетризированной фор­ме показана картина эволюции Вселенной. Бесконечный круговорот материи и вечное возвращение жизни описыва­ются с точки зрения единичного атома, именуемого «Я», под коим подразумевается не совокупность свойств мозга и тела, а только один атом.

Эта рукопись до сих пор ждет своего опубликования. Вот ее начало:

«Бесконечное время тому назад, в бесконечном прост­ранстве, появилось бесчисленное множество точек. Может быть, они были одинаковы, неподвижны и на одном рассто­янии друг от друга, а может быть, и нет. Но они не были мертвы: каждая точка влияла на все остальные, как бы ни были они далеки от нее. Между ними были силы, которые заставляли их двигаться. Чем меньше между ними было расстояние, тем взаимное влияние их было сильнее. Каждая из них еще обладала способностью чувствовать приятное и не­приятное, в зависимости от влияния окружающих ее других живых точек. Сила этого ощущения изменялась от нуля до положительной и отрицательной бесконечности, т. е., в за­висимости от окружающих условий, ощущение могло быть очень мало и велико, хорошо и дурно, приятно и неприят­но в самой разнообразной степени. Так произошло начало мира, который весь состоял из бесчисленного множества живых атомов. Кроме них, ничего не было. Была еще при­чина их появления – Первопричина. Неизвестно начальное расположение точек, их первоначальное движение и законы притяжения между ними. Проще всего предположить, что точки сначала были неподвижными – от взаимного распо­ложения их и закона притяжения зависело все развитие Ко­смоса и все, что произошло и произойдет в нем. Эволюция мира есть результат расположения и притяжения точек, или атомов. Возможно, что, когда движение точки ускорялось, было ощущение приятное, а когда замедлялось – неприят­ное. При неизменной скорости ощущение было безразлич­ным. Это было состояние нирваны, т. е. спокойствия. Ино­гда оно было небытием, а иногда очень энергичным бытием. Живые точки стали притягиваться, усиливалась их скорость, некоторые соединились по две и образовали первое сложное вещество.

Прошли дециллионы лет. Материя, состоявшая из зача­точно живых атомов, была еще чересчур проста, и чувства их не могли еще проявиться. Прошли еще дециллионы ве­ков. Точки соединились по три, четыре, по пяти. Чем слож­нее группа, тем более нужно было времени для ее образова­ния. Наибольшее число было одиноких атомов, меньше парочек, еще меньше троек и т. д.

Заметим, что делимость материи беспредельна. Поэтому сколько бы мы ни шли назад в бездну прошедшего, элемен­тарной материи мы не получим, так что начала мира не бы­ло. Или оно отделено от нас бесконечностью. Наше пред­ставление о начале мира – отвлеченность (абстракция), принятая для пояснения механизма Вселенной. Таково свойство человеческого разума. Для ПЕРВОПРИЧИНЫ же нача­ло Вселенной – есть. Для нас это не может быть понятно». Далее Циолковский подробнейшим образом описывает последующую эволюцию Вселенной с точки зрения оди­ночного атома-Я, который перемещается во времени из косной материи в органическую, из одного живого сущест­ва в другое – пока не попадает в человеческое тело. Здесь перед автором и читателем открывается возможность уви­деть глазами одной-единственной монады (у которой, есте­ственно, никаких глаз нет) настоящую и будущую историю человечества, а также идеальный общественный строй и иерархию власти, как они рисовались воображению калуж­ского утописта.

***

Космическое кредо Циолковского:

«Я не только материалист, но и панпсихист, признающий чувствительность всей Вселенной. Это свойство я считаю неотделимым от материй. Все живо, но условно мы считаем живым только то, что достаточно сильно чувствует. Так как всякая материя всегда, при благоприятных условиях, может перейти в органическое состояние, то мы можем условно сказать, что неорганическая материя в зачатке, (потенциаль­но) жива».

Вывод космической философии о Живой Вселенной конкретизирует объективную диалектику макро- и микроко­сма. «Жизнь – явление космическое, естественный этап са­моорганизации материи», – писал российский академик Ни­кита Николаевич Моисеев (1917–2000). Однако жизнь – это вовсе не способ существования одних только белковых тел и нуклеиновых кислот в отрыве от остальных уровней движения материи. (К тому же и те и другие являются все­го лишь промежуточными материальными структурами между вещественными телами и субатомным миром элемен­тарных частиц, полей и вакуума, без которых их попросту нет.) Жизнь – это способ существования всех материальных структур в иерархии живого тела – от вакуумной флуктуа­ции до нервного волокна и сердечной мышцы. Если спрое­цировать идею Циолковского о живом атоме на современ­ные представления о структуре материи, то выходит, что все образующие живую клетку молекулы, атомы, элементарные частицы и поля также по-своему живы. На какой уровень ни спустись – повсюду обнаруживается жизнеорганизованная материя со своими особенностями и возможностью трансформации. Общепринятая точка зрения, согласно которой все находящееся ниже белкового уровня и нуклеиновых кислот не может считаться живым, нуждается в уточнении. Живое организовано не только по горизонтали, но и по вер­тикали, причем – до самого «дна», а элементы, образующие живое вещество, могут считаться живыми лишь в составе са­мой живой системы. И обусловлена подобная иерархия жи­вого глубинными закономерностями Большого и Малого космоса в их целостности и диалектическом единстве.

Биотизация Космоса и всей косной материи – тенденция, восходящая к самым истокам научного и философского ми­ровоззрения. Для нее был даже найден мудреный тер­мин – гилозоизм (от греч. hyle – «вещество» + zoe – «жизнь»). Среди тех, кто разделял такой взгляд на сущность мирозда­ния, были и безымянные древнеиндийские мудрецы и родо­начальники древнегреческой философии – Фалес, Анаксимандр, Анаксимен, Гераклит, Эмпедокл, стоики, отчасти Аристотель. В новую эпоху гилозоистические идеи развивали такие выдающиеся мыслители, как Джордано Бруно, Бене­дикт Спиноза, Дени Дидро и другие. Не чуждались гилозоиз­ма и естествоиспытатели. Уже в наше время Вернадский призывал «к признанию реального значения для современников гилозоистических и пантеистических представлений, которых нет на современной нам стадии науки в окружающем нас на­учно построенном Космосе». По существу и любимый тер­мин самого Вернадского – «живое вещество» представляет собой калькированный (хотя и с измененным порядком) пе­ревод лексем, образующих понятие «гилозоизм».

Еще Николай Иванович Пирогов (1810–1881) – выдаю­щийся русский хирург и ученый, неудовлетворенный мате­риализмом своего времени из-за его механицизма и позити­вистской ограниченности, попытался сформулировать свое видение мира как единого, живого, постоянно обновляюще­гося организма. Исходя из понимания вещества как вечно­го и бесконечно делимого начала, Пирогов допускал его об­разование из скопления силы. Данный исходный тезис привел хирурга-мыслителя к учению о «мировой жизни» и живом Космосе: «Я представляю себе <...> беспредельный, беспрерывно зыблющийся и текущий океан жизни, бесфор­менный, вмещающий в себе всю Вселенную, проникающий все ее атомы, беспрерывно группирующий их, снова разла­гающий их сочетания и агрегаты и приспособляющий их к различным целям бытия».

Как бы предвосхищая будущую теорию ноосферы, Пиро­гов от биоцентристской концепции «мировой жизни» естественно переходит к выводу о реальности «мирового сознания», которое есть проявление высшего, мирового жизненного на­чала. Как можно думать, что во всей Вселенной наш мозг является единственным органом мышления, что все в мире, кроме нашей мысли, безумно? Пирогову кажется правдопо­добным предположение, что наше «я» привносится извне как проявление мировой мысли. И сам мозг, и мыслитель­ные процессы, проистекающие в нем, – не результат ком­бинаций атомов и не продукт химических и гистологических элементов, а проявление вселенского разума. Открытие собственным своим мозговым мышлением мышления мирово­го естественным образом объясняет, почему человеческий ум не может остановиться на атомах, ощущающих, сознаю­щих себя посредством себя, без участия другого, высшего сознания и мысли. Для человека неоспоримо то, что высшая мировая мысль, избравшая своим органом Вселенную, про­никая и группируя атомы в известную форму, сделала мозг органом мышления.

Еще одним предтечей биотизации Космоса, предвосхи­щавшим теорию биосферы в ее энергетическом аспекте, был современник Циолковского, выдающийся физик Николай Алексеевич Умов (1846–1915), который еще в начале 70-х годов XIX столетия, задолго до первых публикаций по тео­рии относительности, выдвинул идею о взаимодействии энергии и массы. Сам Умов так сформулировал свое кредо-исповедание естествоиспытателя-космиста: 1. Утверждать власть человека над энергией, временем и пространством. 2. Ограничить источники человеческих страданий. 3. Демо­кратизировать способы служения людям и содействовать этическому прогрессу. 4. Познавать архитектуру мира и на­ходить в этом познании устои творческому предвидению. Вселенная, по Умову, «всегда рациональна», то есть доступ­на познанию. «Во Вселенной дано все: для нее нет прошло­го и будущего, она – вечное настоящее (данное утвержде­ние, как будет видно дальше, полностью совпадает с аналогичным утверждением Циолковского. – В. Д.); ей нет пределов ни в пространстве, ни во времени». Умов постоян­но подчеркивал: то, что нам известно о «жизни необъятно­го колосса, именуемого Космосом», лишь незначительная часть его неисчерпаемых закономерностей. Все открытия в области естествознания, включая космологию, еще впереди. Наибольшей отдачи в процессе дальнейшего познания при­роды он ожидал от «царства лучистой энергии». Все эти идеи были близки и Циолковскому.

Как одно из звеньев мировой жизни человек неразрывно связан с историей и законами Универсума. Активная же роль человека как микрокосма по отношению к макрокосму выражается в том, что Homo sapiens «стремится увеличить число событий, благоприятствующих его существованию, – повысить, говоря математически, то число, которое изобра­жает его вероятность, и отсюда вытекает прирожденная борьба с неорганизованной природой – борьба, в которой человеческая раса солидарна со всем органическим миром». Умов вообще рассматривал глобальные вопросы с точки зрения Вселенной, вписывая в общую космическую картину ту или иную физическую или биологическую проблему.

Примером может служить его работа «Физико-механиче­ская модель живой материи».

«Многие ли из обладателей миллиардов глаз, устремляв­шихся в течение тысячелетий в пространство Вселенной, ощущали фантастическое желание познать его свойство и то, что его наполняет? Их было очень немного, но эти мечтате­ли настойчиво хотели получить в свои руки космическую ма­терию, разделяющую планеты и звезды, не допускающую до нас ни одного звука с отдаленных миров, делающую бесшум­ными, безмолвными невероятно быстрые движения катя­щихся и несущихся светил».

Весь пафос научных исканий Умова был обращен не к прошлому, а к настоящему и будущему. В последнем из сво­их докладов «Эволюция физических наук и ее идейное зна­чение» русский физик сформулировал своего рода квинтэс­сенцию космического естествознания XX века:

«В необъятной Вселенной, вмещающей в себя все слу­чайности, могут образовываться электрические индивиды, эти зародыши и семена материи, быть может, на перекрест­ке лучей. Одни из этих семян путем излучения растают; дру­гие или поглощают энергию, или процессом, сходным с ка­тализом, станут родоначальниками миров. Итак, лучистая энергия рассеивает и создает материю; ее великая роль во Вселенной – поддерживать круговорот материи».

И далее, размышляя о том, как безмолвно работают в глубинах мира и пространствах неба невидимые «ткачи ма­терии и жизни», Умов приходит к выводу, предвосхищаю­щему идеи Вернадского о ноосфере – о необходимости включить в научную картину мира познающий разум. Тем са­мым вновь смыкаются макрокосм и микрокосм. «Седая древность и молодая наука сходятся в слова, которые гово­рят этому гению (разуму. – В. Д.): сын неба, светозарной лу­чистой энергии! Он был и будет апостолом света!»

У Циолковского в «Очерках о Вселенной» тезис о жизненно-чувственной природе Вселенной также звучит в пол­ную силу. Космос есть живое существо. Жизнь – везде и всюду. Точно так же везде и всюду – чувства. «Материя вы­ражается соединением времени, пространства, силы и чув­ства (факт: где есть чувства, там есть и материя, и обратно: где есть материя, там есть и чувство, хотя и близкое к ну­лю). Эти четыре свойства материи неотделимы друг от дру­га, т. е. в отдельности не существуют. Если мы замечаем где-нибудь, например, пространство, то там же будут и остальные три качества материи».

Космическое кредо Циолковского: состояние Вселенной никогда не изменяется: она никогда не умирает, не погаса­ет, а «вечно цветет солнцами, планетами и жизнями»: «Она вечно юная или мужественная – в полном расцвете своих сил. Она бессмертна не только в отношении постоянства материи и сил, но и в отношении всегда бурной ее жиз­ни – органической и неорганической». Венчают Космиче­ское завещание Циолковского размышления о Боге: «Бог есть то, что распоряжается всеми нами, от чего зависит и судьба людей, жизнь и счастье всего существующего, судьба солнц и планет, судьба живого и мертвого. И такой Бог есть, потому что это Вселенная. Она всем распоряжается и опре­деляет судьбу всего, что в ней находится». Таким образом, Вселенная – это и есть Бог. «Во власти и могуществе КОС­МОСА сомневаться нельзя. <...> Нами распоряжается, над нами господствует КОСМОС».

Еще древние мыслители, сравнивая знания с кругом, а незнания – с областью, находящейся за его пределами, гово­рили: чем больше круг (то есть чем больше достигнутое зна­ние), тем больше точек соприкосновения его окружности с границами незнания (то есть тем больше проблем возникает перед наукой). Циолковский также подчеркивал: «Вся изве­стная нам Вселенная только нуль и все наши знания, насто­ящие и будущие, ничто в сравнении с тем, что мы никогда не будем знать». Поэтому космическое учение Циолковско­го не накладывает ограничений и на скорость космических полетов, опираясь в данном вопросе на внутреннюю логику природы, отображенную в законах физики, небесной меха­ники и навигации, космонавтики, космологии.

В заметке «Необходимость космической точки зрения» (1934) Циолковский еще раз подчеркнул, что судьба сущест­ва зависит от судьбы Вселенной, поэтому всякое разумное существо должно проникнуться историей Вселенной. Мно­гие идеи не вмещаются в строго очерченные рамки совре­менной науки. Иначе и быть не может – основоположник космической философии пытался заглянуть не только в завтрашний день, но и, как он выражался, на дециллионы дециллионов лет вперед.

* * *

Находит ли современная наука подтверждения этим иде­ям Циолковского? По мнению некоторых российских уче­ных (Г. И. Шипов, А. Е. Акимов, В. Н. Волченко, Г. Н. Дульнева, В. Н. Бинги, Б. И. Искаков и др.), «последней» природной стихией, лежащей в основе мироздания и уже используемой на практике, выступают так называемые тор­сионные («скрученные») поля. Эти проявления физического вакуума и позволяют любой информации распространяться мгновенно. Торсионные поля связывают воедино все уров­ни природной иерархии и позволяют естественным образом объяснить многие доселе непостижимые чудеса. Согласно торсионной теории, Вселенная, как «супер-ЭВМ», образует с человеческим мозгом своеобразный биокомпьютер, рабо­тающий в соответствии с торсионными законами, то есть, говоря без затей, по принципам скрученной спирали. Безус­ловно, данная концепция отнюдь не является истиной в по­следней инстанции, а всего лишь – приближением к исти­не. Однако она четко обозначает направление, по которому следует двигаться в процессе познания психофизических феноменов.

Торсионная теория мироздания предполагает непрерыв­ное накопление информации во Вселенной, ее мгновенное распространение и возможность считывания разумным су­ществом в любой точке Космоса. Более того, по законам го­лографии любая материальная микроскопическая структура содержит и позволяет воспроизвести информацию обо всем Мире. Как считает доктор технических наук Л. С. Болотова, «человек – космическая голограмма: в нем уже содержится вся информация о Вселенной». Это вполне соответствует древней, как сама философия, идее о том, что в принципе любая точка Вселенной содержит – хотя и в снятом ви­де – информацию обо всех своих сущностях и даже обо всех происходивших когда-либо событиях.

Представляется, что при дальнейшем познании и объяс­нении данных явлений наиболее плодотворным и перспек­тивным оказывается использование общенаучных методоло­гических принципов системности и целостности. Всякий социум напоминает улей, где закономерности поведения от­дельных пчел обусловлены законами, присущими всей массе пчел, то есть законами улья. Изучая поведение отдельных пчел, можно узнать очень многое, но не узнать главно­го – законов улья, которые вовсе не складываются механи­чески из закономерностей поведения индивидов. То же можно сказать о современной физике и космологии: они изучают отдельные частицы, волны, поля, но в их инстру­ментарии пока нет методов, способов и математического ап­парата для описания целого.

На передний план теоретических, экспериментальных и прикладных наук выдвигаются биоэнергоинформационные проблемы. Профессор МГТУ им. Н. Э. Баумана и руководи­тель лаборатории «Биоэнергоинформатика» В. Н. Волченко определяет биоэнергоинформатику (БЭИ) как научное направление, изучающее информационно-энергетические (ИЭ) взаимодействия в природе и обществе. БЭИ опирается на синтез естественных, гуманитарных и философских наук, а также на современные и древние эзотерические знания че­ловечества. В мировоззренческом плане БЭИ базируется на эволюционном приоритете ИЭ-взаимодействия во Вселен­ной перед материально-энергетическими взаимодействиями.

Концепция БЭИ основывается на теоретических предпо­сылках, которые, кроме научных и философских, содержат элементы эзотерики:

1.   Вселенную (Универсум), для ее целостного понимания и объяснения, следует рассматривать как живую сложную голографическую систему в единстве вещественных и «тонко»-информационных миров. Соответственно, информация и ее высшая форма – Сознание в структуре и жизни Все­ленной является столь же равноправным элементом, как «Материя-энергия».

2.   В эволюционном отношении Сознание следует счи­тать приоритетным перед Материей. В начале, как сказано в Библии, было Слово-Логос. Сознание – это Материя-Энергия в потенциале. В Сознании Вселенной содержатся проект и алгоритм развития Универсума.

3.   Все системы вещественного и духовного (тонкого) ми­ров обладают Сознанием, но в разной степени.

4.   Совокупность ИЭ-характеристик систем, ранжирован­ных по росту значений их витальности (жизнеспособности), образует ИЭ-пространство Вселенной, или ИЭ-пространство Мира Сознания.

5.   Вещественный и Тонкие Миры в ИЭ-пространстве со­знания Вселенной разделены ИЭ-барьером. Проникновение сознания человека в тонкие миры происходит как бы через ИЭ-барьер по квантовым туннелям или «трансфизическим воронкам». Этот процесс имеет место при телесной смерти, а также во сне, в трансе, во время творческих озарений, при экстрасенсорных взаимодействиях (ЭСВ), а также при наркотических, гипнотических и других подобных состояниях.

6.   Проникновение Сознания человека через ИЭ-барьер «может сопровождаться как положительным, так и отрицательным эффектом для физического и нравственного здоровья человека.

7.   Структуру Сознания полезно условно рассматривать как систему их взаимосвязанных элементов: Сознание = Интеллект (Разум) + Душа + Дух.

8.   Носителями и хранителями информации в Тонком Мире целесообразно полагать Информационные Поля раз­ного уровня. Так как для их описания объективных научных данных пока недостаточно, – они эффективно дополняются эзотерическими сведениями древних учений: Дао, Йога, Герметизм, Теософия, Агни-Йога и др., а также эзотериче­ским опытом современных ясновидцев.

9.   Космогоническая модель мироздания (в наибольшей мере соответствующая концепции Розенкрейцеров) предпо­лагает существование семи Миров по семи слоев в каждом. Из 49 слоев «грубоматериальными» (вещественными) явля­ются только первые три слоя Физического Мира: твердые тела, жидкости и газы, которые образуют так называемые Плотные тела всех Царств Вселенной. Всего таких Царств четыре: Минералы, Растения, Животные, Человек. Осталь­ные 46 слоев образуют информационные поля, при этом каждое из них несет свою жизненную функцию.

10.  Структура информационных полей Тонкого Мира в первом приближении вполне вписывается в современную теорию Физического Вакуума. Безэнергетические поля объ­ясняются наличием пятого фундаментального взаимодейст­вия в виде первичных торсионных полей (полей кручения) Торсионные   поля   обладают   свойствами,   позволяющими объяснить большинство ИЭ-феноменов: мгновенность действия, абсолютность проникновения через природные среды, инверсию времени и пространства, голографичность,  безэнтропийность, безэнергетичность и т. п.

11.  Исходя из концепции БЭИ, не противоречащими на­учному мировоззрению и конкурентоспособными в сравнении с другими гипотезами представляются выводы о жизни как результате деятельности Творца-Абсолюта.     

12. Концепция БЭИ вполне сопрягается с основными положениями теории ноосферы и пониманием ноогенеза как высшей и неизбежной ступени биогенеза. Человек мыслился как цель Космогенеза, Развитие Универсума идет не от Большого взрыва и разбегания галактик к тепловой смерти Вселенной, а путем трансформации вечно живой системы, циклически рождающей в себе и из себя Сознание, Лю­бовь Энергию и Материю.

13 Концепция БЭИ отвергает как недопустимые в этическом и экологическом плане любые формы манипулирования человеческим сознанием (в особенности с помощью приборных и медиативных технологий).

Безусловно, вопрос об энергоинформационном поле и его носителе – физическом вакууме еще не прояснен до конца. Вернее, здесь делаются только первые шаги. И сам термин «вакуум» следует рассматривать как рабочее понятие (к тому же не самое удачное, коим пользуются, так сказать, по традиции и за неимением лучшего). Среди тех, кто зани­мается данной проблемой, нет единства и единодушия. Бо­лее того, существует ряд диаметрально противоположных и идеологически несовместимых подходов.

Приведу одно из современных истолкований понятия «физический вакуум», принадлежащее доктору физико-мате­матических наук, старшему научному сотруднику Астрокосмического центра Физического института РАН Р. Ф. Поли­щуку, которое он дал, выступая в одной популярной научно-познавательной телепередаче: «Вакуум исключитель­но богат, он действительно содержит в себе все... он есть мир. То, что мы видим, все частицы элементарные, все объ­екты, мы с вами – это суть некие всплески, рябь, как гово­рится, на поверхности океана, который именуется вакуумом. Из вакуума может потенциально рождаться что угодно. А мо­жет и не рождаться. То есть там все содержится потенциаль­но и периодически как бы выплескивается в результате на­рушений, флуктуации и так далее. Вот представьте себе поверхность океана. Вы плаваете сверху и думаете, что вы видите только гребешки волн, каких-нибудь дельфинчиков и прочее. А на самом деле там глубина 12 километров, там происходят настоящие процессы, которые все это и выплескивают. Раньше, до XX века, такого понимания не было, то, изучалось сверху, то и считалось предметом физики. Сейчас стало ясно, что это только некая поверхность сущно­сти явлений».

И против этой, и против других аналогичных идей ополчился ряд маститых ученых. В этой связи хочется напомнить один факт из истории Французской академии наук. Двести пятьдесят лет тому назад там была создана комиссия по поводу метеорита, присланного из провинции: посреди бела дня он упал на поле на глазах многочисленных очевидцев. Так вот эта комиссия академиков, которую возглавлял великий химик Лавуазье, объявила: «Камни с неба падать не могут!»

Подобных случаев было немало и в жизни Циолковского. Об одном таком – к сожалению, типичном – рассказал в своих мемуарах А. Л. Чижевский. Речь идет о гениальной технической идее Константина Эдуардовича, опередившей свое время и задушенной консервативно настроенными уче­ными, так сказать, в колыбели. Сам автор называл откры­тый им новый принцип передвижения и транспортировки «бесколесным поездом» или «воздухом вместо колес». Впо­следствии он стал именоваться движением на воздушной подушке и был впервые реализован в специальных судах, свободно передвигающихся как по воде, так и по суше. Ци­олковский еще в 1927 году описывал данный принцип при­менительно к скорому поезду:

«Сопротивление воздуха и скорый поезд»: «Трение поез­да уничтожается избытком давления воздуха, находящегося между полом вагона и плотно прилегающим к нему желез­нодорожным полотном. Необходима работа для накачива­ния воздуха, который непрерывно утекает в щель между ва­гоном и путем. Она невелика, между тем как подъемная сила поезда может быть громадна. Так, если сверхдавление равно одной десятой атмосферы, то на каждый квадратный метр основания вагона придется подъемная сила в одну тон­ну. Это в 5 раз больше, чем необходимо для легких пасса­жирских вагонов. Не нужно, конечно, колес и смазки. Тяга поддерживается задним давлением вырывающегося из от­верстия воздуха. Работа накачивания тут также довольно умеренна, если вагон имеет хорошую легкообтекаемую фор­му (птицы или рыбы), является возможность получить гро­мадные скорости...»

Естественно, сама идея родилась значительно раньше, однако попытки вынести ее на суд научного сообщества или довести до сведения широкого круга читателей встретили не только непонимание, но и противодействие. В качестве «ве­ликого инквизитора» и злостного хулителя на сей раз высту­пил известный физик-гидроаэродинамик Сергей Алексеевич Чаплыгин (1869–1942), ему-то А.Л.Чижевский и принес статью Циолковского с собственными дополнительными расчетами.

«Пока он (Чаплыгин) читал статью К. Э. Циолковского, мы, я и редактор, следили за выражением его лица, – рас­сказывает Чижевский. – Он сперва улыбался, и, я бы ска­зал, улыбался добродушно, затем стал серьезным, и к концу чтения лицо его покраснело. Тут я вспомнил, что С. А. Чап­лыгин был соратником Н. Е. Жуковского и мыслить по-циолковски не мог. Это ему претило! Он вскочил, не дочитав статьи, и изрек:

–          Я поражен, что в наш век люди могут серьезно писать такие вещи. Ведь это же нелепость, дичь, бред. Ну да от гражданина Циолковского и ждать другого нельзя. Это человек, по-видимому, больной. Он мыслит гиперболами! Статья не может быть опубликована в нашем журнале. А вам (он обратился ко мне) я глубоко удивлен. Как вы можете "возить­ся" с Циолковским и выполнять его дикие поручения? Посоветуйте Циолковскому прибегать лучше к услугам почты.

Я почтительно выслушал маститого ученого и ответил:

– Константин Эдуардович Циолковский мой друг, и я занимаюсь устройством его дел по собственной воле. Я счи­таю, вопреки вашему мнению, профессор, что эта идея не дичь, а гениальное предвидение.

И, не дав ему опомниться, положил перед ним лист бу­маги с расчетами.

– Не откажите в любезности просмотреть... Вот, при до­статочно мощной струе воздуха можно легко поднять вагон, а другой струей создать реактивное движение вагона вперед.

С. А. Чаплыгин просмотрел расчеты и оттолкнул бумаж­ку в сторону.

– Расчеты верны, но это ровно ничего не значит. Такая струя воздуха создаст столь плотное пылевое облако, что вы задохнетесь.

– Циолковский это предвидел и рекомендует для таких поездов прокладывать бетонированные дорожки, – возра­зил я.

–Такая струя воздуха разрушит и бетон и будет разру­шать самые твердые граниты... Нет, это безумие.

Спорить с С. А. Чаплыгиным было безнадежно. Призна­вая возможность подъемного действия воздушной подушки, он категорически отрицал практическое применение этого способа к вездеходу.

–          Вздор, вздор, вздор, – сердито говорил он. – Расче­ты – это еще не практика. А где же здравый смысл у Циол­ковского и у вас, молодой человек? Вы понимаете: здравый смысл! Где? Вы хотите запылить весь мир? Неужели вам это не ясно?

Тут профессор сел на своего излюбленного конька, и я понял, что участь статьи Циолковского решена, даже несмо­тря на довольно хорошие иллюстрации к ней, которые бы­ли нами изготовлены».

Ключ к выявлению глубинных закономерностей Космо­са содержится в правильном понимании сути таких фунда­ментальных общенаучных понятий, как пространство и время. В самом деле, трудно представить время отдельно от пространства, и наоборот. Раздельными они сделались, лишь превратившись в абстракции в рамках математически оформленных теорий. В. И. Вернадский в юношеском дневнике (запись 11 января 1885 года), более чем за двад­цать лет до появления первых работ по теории относитель­ности, отмечал, что и время и пространство в природе от­дельно не встречаются; что нет ни одного явления, которое бы не занимало части пространства и части времени. И только для логического удобства представляются отдельно пространство и отдельно время. Впоследствии Вернадский совершенно справедливо настаивал на различении реаль­ного пространства, изучаемого в естествознании, и идеаль­ного геометрического пространства. Первое именуется пространством натуралиста, второе – пространством гео­метра. Задача же философии – не допустить подмены или отождествления этих разнотипных понятий, указать и аргу­ментированно доказать, что не первое (материальное) вы­текает из второго (идеального), а наоборот: идеальное ото­бражает материальное.

Точно так же и Циолковский, опираясь на принцип мо­низма, приходил к выводу о пространственно-временном единстве. Он настаивал и постоянно подчеркивал, что про­странство и время (вместе с третьей фундаментальной физи­ческой категорией – силой) «не существуют во Вселенной отдельно. Но все они сливаются в представлении о материи. Они же ее и определяют. Без материи не существует ни вре­мя, ни пространство, ни сила. И обратно, где есть одно из этих понятий, там есть и материя». Циолковский постоянно полемизирует с Альбертом Эйнштейном: его теорию отно­сительности, или по-другому – релятивистскую теорию (от лат. relativus – относительный) он всегда воспринимал более чем скептически. В письме к В. В. Рюмину от 30 апреля 1927 года он признавался, что его «очень огорчает увлечение уче­ных такими рискованными гипотезами, как эйнштейнов­ская теория, которая теперь поколеблена фактически <...>». А вот что написал Циолковский 7 февраля 1935 года в за­метке «Библия и научные тенденции Запада»:

«Эйнштейн в своей теории относительности (релятивно­сти) приходит, между прочим, к следующим выводам. Все­ленная имеет ограниченные размеры: примерно 200 миллионов световых лет. Теперь это опровергнуто уже фактичес­ки астрономией. Размеры Вселенной, по мере развития на­уки, все более и более расширялись и в настоящее время пе­решли эйнштейновские пределы. Указание на пределы Вселенной так же странно, как если бы кто доказал, что она имеет в поперечнике один миллиметр. Сущность одна и та же. Не те же ли это ШЕСТЬ дней творения (только подне­сенные в другом образе). Мы не знаем ограниченности во времени. И сам Эйнштейн признает его неограниченность в прошедшем и будущем. Но раз время беспредельно, то как же может быть ограничено пространство!»

Здесь же высказывается мнение и об открытии красного смещения в спектрах далеких галактик, послужившее вско­ре основой господствующей до сих пор теории расширяю­щейся Вселенной. Согласно этой теории, Вселенная возник­ла 10–20 миллиардов лет тому назад из сингулярной точки, радиусом равной нулю, в результате так называемого Боль­шого взрыва.

«По спектроскопическим наблюдениям туманности или млечные пути (группы солнц), как бы гонимые страхом Зем­ли, разбегаются от нас в разные стороны и тем скорее, чем они от нас дальше. Тут нет ни страха, ни беготни. Если они и двигаются, то неправильно, в самых разнообразных на­правлениях и с обыкновенными астрономическими скоро­стями – в десятки или сотни километров.

Как же это примирить с несомненным указанием спект­ральных линий? Их перемещение указывает на увеличение длины световых волн, идущих от далеких, почти невидимых солнц. Но отчего же может происходить это увеличение? Оно может происходить не только от движения небесных тел, но также и от других причин. Длина световой волны об­ратно пропорциональна квадратному корню из упругости эфирной среды и прямо пропорциональна квадратному кор­ню из ее плотности. Значит, источник этого явления – не­прерывно возрастающего и стройного движения очень отда­ленных солнц – можно объяснить не только нелепым и невозможным движением небесных тел, доходящим по ско­рости до 20 000 километров в секунду (7% скорости света), но и одной из следующих причин.

1. Чем дальше тело от нас, тем больше замедляется ско­рость света и тем более увеличивается оттого длина его вол­ны. Разве мы не видим такое же влияние материальной сре­ды на скорость света и длину его волны? Почему же и в эфире не может быть того же? Ведь невозможно отрицать в силу монизма, что эфир материален.

2.  Другая причина удлинения волны – увеличение плот­ности эфира. Это едва ли можно допустить.

3.  Наконец, третья причина – уменьшение упругости, что так же сомнительно, как и предыдущее, потому что тог­да нужно предположить, что изменение плотности или уп­ругости, исходя из нашего местоположения, составляет как бы центр этих явлений. Это недопустимо.

Проще объяснить замедление скорости света громадным расстоянием и препятствием со стороны всюду рассеянной в пространстве обыкновенной материи, источник которой тот же эфир. Случайное соединение его частиц дает мате­рию сложную и менее упругую, чем эфир. Это одна из воз­можных причин.

Надо, впрочем, заметить, что многие ученые не верят этому стремительному расширению Вселенной и пользуют­ся в этом случае указанием спектроскопа для определения громадных расстояний от нас до звездных групп (галактик): чем скорее кажущееся движение, тем дальше туманность (галактика).

Увеличение длины световой волны на сравнительно не­больших расстояниях, конечно, зависит более всего от раз­ности в движении светил: тут влияние расстояния мало ска­зывается. Другое дело – невообразимо большое расстояние спиральных туманностей, или галактик: там преобладает влияние расстояния».

Даже выдающийся американский ученый-космист Эд­вин Хаббл (1889–1953), открывший явление красного сме­щения, достаточно осторожно относился к гипотезе Боль­шого взрыва и разбегания галактик. В самом деле, ведь в спектре нашего Солнца также наблюдается красное смеще­ние, но из этого никто не делает выводов, будто бы днев­ное светило «убегает» от Земли (или наоборот)! Циолков­ский внимательно следил за новейшими открытиями в астрономии и космологии, был в курсе главных теоретиче­ских дискуссий, скептически относился ко многим скоро­спелым новациям.

Он высказывал аргументированные возражения также и против других постулатов релятивистской теории, в частнос­ти, против принципа постоянства скорости света и его пре­дельности, отвергающего существование в природе сверхсве­товых скоростей. Современная наука и философия лишь подтвердили эти выводы Циолковского и его общую оценку теории относительности. Вопреки распространенному мне­нию и несмотря на устоявшееся наименование, теория отно­сительности на самом деле является теорией типичной абсолютности, в которой на месте старых низвергнутых абсолю­тов были воздвигнуты новые (что обычно предпочитают за­малчивать). На эту характерную черту научного детища Аль­берта Эйнштейна, кстати, обращал внимание еще основоположник квантовой теории Макс Планк: одна из его работ на данную тему так и называлась – «От относительно­го к абсолютному» (ее русский перевод публиковался един­ственный раз в Вологде в 1925 году).

В релятивистской теории абсолютизировано все – от оснований до следствий. Имеются также и неявные, зама­скированные абсолюты, играющие тем не менее роковую и самоубийственную роль. Так, в теории относительности, вопреки очевидности и провозглашенному равноправию всех (то есть неограниченного множества) инерциальных систем отсчета, абсолютизируются всего лишь две из них, находящиеся друг с другом в совершенно конкретных отно­шениях равномерного и прямолинейного перемещения (что, собственно, и описывается при помощи преобразова­ний Лоренца). Формально-математические результаты, по­лученные применительно только к этим двум системам от­счета, произвольно обобщаются и экстраполируются на весь многообразный мир. На этой абсолютизированной ос­нове и покоится все здание теории относительности, оброс­шее за время ее существования множеством пристроек. В действительности – и в этом суть – количество соотнося­щихся друг с другом физических тел и процессов или же материальных систем – неисчерпаемо. Причем закономер­ности их соотношения (существуют особые законы отноше­ния, как правило, никем не учитываемые) таковы, что от­ношения даже трех систем – а тем более и множества – не тождественны отношению двух (то есть минимума).

Кстати, и в специальной теории относительности (СТО), вопреки господствующему представлению, действуют не две, а три системы отсчета: третьей выступает свет как со­вокупность фотонов – реальный, самостоятельный и неза­висимый от механического перемещения инерциальных систем электромагнитный процесс. В Лоренцовых преобра­зованиях реальное световое движение отображено в виде са­мостоятельного члена – с, причем таким образом, что с ним (а точнее – с его абсолютизированной скоростью, возведен­ной в ранг абсолютной константы) соподчиняются осталь­ные два члена реального трехэлементного отношения, а именно – движущаяся и покоящаяся системы отсчета. Уже отсюда следует, что распространенные интерпретации пре­образований Лоренца некорректны по той простой причине, что не учитывают трехчленность описываемой в них реаль­ной системы, принимаемой за двухчленную.

Между тем достаточно сопоставить с двумя (или тремя) системами отсчета, абсолютизированными в рамках СТО, еще одну или несколько – и весь храм релятивистской фи­зики зашатается. Ничто не мешает, к примеру, взять 4–5 – 10–100 и т. д. систем отсчета и произвести поочередные или групповые преобразования их пространственных и времен­ных координат. И всякий раз перед изумленным взором бу­дет открываться «новый дивный мир», который зачастую не способен вместить человеческое воображение, если только не отвлечься от того самоочевидного факта, что каждая из образуемых в результате математических преобразований моделей действительности – всего лишь игра нашего теоре­тического мышления, или, как говорили в старину, спекуля­тивная конструкция, подгонять под которую природу – од­но из самых бесполезных и неблагодарных дел.

Зыбкость релятивистской картины мира обнаруживается, если произвести «обращение» положенных в ее основу фор­мул. Поскольку все системы отсчета равноправны, постоль­ку любую из них можно считать условно покоящейся, в таком случае другая (или другие) будет условно движущейся. На­пример, пуля, выпущенная из пистолета, может быть приня­та в качестве условно покоящейся системы отсчета; в таком случае сам пистолет, стрелок, земная поверхность, окружа­ющая среда и т. д. могут быть рассмотрены как движущие­ся относительно условно неподвижной пули. Чтобы воочию убедиться в искусственности и абсурдности подобного под­хода в понимании фундаментальных закономерностей мате­риального мира, в качестве условно неподвижной системы отсчета достаточно взять одиночный фотон (или группу фо­тонов). Оказывается, что при этом весь остальной объектив­ный мир во всем его многообразии должен, согласно кано­нам СТО, двигаться со световой скоростью относительно условно неподвижного фотона.

Аналогичным образом можно рассмотреть и движение фотонов относительно космологической сингулярности (бес­конечно плотной точки, радиус которой близок к нулю) по­сле Большого взрыва. Любой фотон, находящийся на грани­це расширяющейся световой сферы, может быть принят за условно неподвижную систему. В таком случае сингулярная точка должна рассматриваться как система координат, удаля­ющаяся со световой скоростью от каждого такого фотона. Нет необходимости добавлять, что одновременное удаление центральной точки сразу от всех фотонов, расположенных по кромке сферической волны, является верхом алогичности и бессмысленности, на чем вряд ли станут настаивать даже са­мые твердолобые апологеты релятивистской теории. Тем са­мым обнаруживается принцип самоликвидности, изначально заложенный в релятивистской теории: достаточно последо­вательно довести до логического конца ее собственные по­стулаты (то есть произвести обращение преобразований) и вся теоретическая система самоликвидируется ввиду непреодо­лимых противоречий.

Но в теории относительности абсолютизируются отноше­ния не только инерциальных систем и их составляющих, но также и особый способ определения одновременности уда­ленных событий с помощью посылки электромагнитного сигнала к удаленному объекту и соответствующих расчетов после его возвращения назад. Однако подобный трудноосу­ществимый способ не является единственно возможным. Во-первых, синхронизация часов может быть произведена при помощи не только искусственных, но и естественных сигналов. Естественными природными сигналами являются, к примеру, вспышки сверхновых звезд, распространяющие­ся в виде гигантских сферических световых волн в Галакти­ке и далеко за ее пределами. Так, в феврале 1987 года все информационные агентства мира сообщили о вспышке сверхновой звезды в галактике Большое Магелланово Обла­ко, которая произошла 170 тысяч лет назад (такое время по­требовалось свету, чтобы достичь Земли). Сферическая вол­на, образовавшаяся в результате вспышки этой сверхновой звезды, как бы живет самостоятельной жизнью во Вселен­ной, подчиняясь конкретным физическим законам. Подоб­но колоссальному, космических размеров, мыльному пузы­рю, непрерывно расширяющемуся со скоростью света и охватывающему все новые и новые просторы Вселенной, она «засекает» фронтом своего прохождения неисчислимое множество разнообразных материальных объектов. Отсюда следует, что прохождение световой волны через определенные участки Галактики, фиксируемое в виде начала вспыш­ки (или ее окончания), является одновременным для всего неограниченного множества точек, расположенных на оди­наковом расстоянии от источника. Все события, происходя­щие в данный момент на этих участках космического про­странства, будут одновременными. Если в данных точках разместить атомные часы, которые включались бы в момент прохождения волны, то все эти часы, разделенные каким угодно расстоянием, заработали бы одновременно и пошли синхронно.

Во-вторых, одновременность можно зафиксировать без всяких сигналов, опираясь в основном на геометрические и тригонометрические методы (хотя и учитывая при этом фи­зические и космические процессы). Например, добиться синхронизации удаленных друг от друга часов вполне допу­стимо путем измерения углов. Так, на основе учета периода собственного вращения вокруг оси Земли и Марса, а также их движения вокруг Солнца, на обеих планетах можно най­ти две такие точки, где заранее выбранная звезда будет на­блюдаться под одним и тем же углом. Данный момент и позволит синхронизировать некоторые исходные точки вре­менного отсчета на обеих планетах.

Проблема эмпирического мгновения – одна из глубочай­ших загадок природы, при решении которой вскрывается реальное содержание, не менее богатое, чем то, которое на­ми осознается в безбрежности пространства-времени Кос­моса. На примере распространения сферической световой волны видно, что любые события, оказавшиеся в определен­ный момент времени на линии фронта прохождения волны, объективно происходят в одно и то же мгновение. Понятно, что Циолковский не мог пройти мимо проблемы одновре­менности и трактовал он ее весьма оригинально:

«Особому рассмотрению должно быть подвергнуто пред­ставление о "мгновенности" времени... Что такое мгновен­ность? Мгновенная передача импульсов от одного конца стержня к другому. Говорят, что такой мгновенный процесс совершается вне времени, но только в пространстве. Но опять-таки это неверно, ибо мгновенность может быть од­ной тысячной, одной миллионной или одной миллиардной и так далее секунды. Значит, никакой мгновенности не су­ществует, и физики не должны пользоваться этим ложным термином. Мгновенность, как и одновременность, в покоя­щихся и движущихся системах суть проявление нашего крайнего невежества! Серьезно говорить о мгновенности просто нельзя, ибо она только удобная форма, принятая для "объяснений" событий.

Особенно странной мне кажется "мгновенность", кото­рой оперирует Эйнштейн в своей теории относительности. Конечно, никакой мгновенности в природе не существует, и то, что он относит за счет понятия "вне времени", происхо­дит в ничтожные доли секунды, как искусственной едини­цы, и за счет пространства, как он справедливо полагает. Если время как явление природы существует, то ничто не может быть вне времени, ибо это – бессмыслица. Если вре­мени не существует, тогда из него нельзя создавать обязательный фактор движения системы и украшать земными ча­сами все космические стержни, а Минковскому из абстракт­ного понятия времени делать четвертую координату, кото­рую приставляют к трехмерному пространству. Надо согласиться, что это удобная конструкция, особенно для электродинамики, но насколько она реальна – это еще ни­кем не доказано!»

В современной научной литературе широко распростра­нена точка зрения, согласно которой понятие мгновенности не имеет физического смысла, поскольку оно будто бы яв­ляется следствием преодоленного наукой представления о дальнодействии и бесконечных скоростях. Однако подоб­ный подход вытекает из глубоко укоренившегося мнения об отсутствии скоростей, превышающих скорость света. Ми­фический закон «предельности скорости света», являющий собой типичную абсолютизацию и фетишизацию конкрет­ного математического соотношения, не выдерживает ника­кой критики. Вывод о существовании якобы непреодолимо­го «светового барьера» зиждется на сугубо формальных основаниях – абсолютизированном истолковании реляти­вистского коэффициента, подкоренное значение при опре­деленных условиях обращается в нуль.

Но одно дело объективные физические закономерности, и совсем другое – их математическое описание. Все эффек­ты, вытекающие из преобразований Лоренца, касаются в первую очередь численных значений, возникающих из соот­ношения между механическим перемещением инерциальной системы отсчета и процессом распространения света. Данное объективное отношение, будучи выражено в математической форме, может принимать любые численные значе­ния, включая нулевые и бесконечные. Но это вовсе не на­лагает непременного запрета на движение в зависимости от того, что получается в результате конкретных математиче­ских преобразований или расчетов – нуль или бесконеч­ность. Если вместо скорости света подставить в релятивист­ские формулы скорость звука (что вполне допустимо, и такие подстановки, отображающие реальные физические ситуации, делались), то получится аналогичный результат: подкоренное выражение релятивистского коэффициента способно обратиться в нуль. Но никому же не приходит в голову утверждать на этом основании, будто бы в природе недопустима скорость, превышающая скорость звука.

Чем же, в таком случае, оправдать абсолютизацию мате­матического отношения, из которого якобы вытекает «пре­дельность скорости света»? Какую же, в таком случае, реальность описывают знаменитые релятивистские формулы, вы­текающие из преобразований Лоренца? Только ту, которая зафиксирована в самих формулах, – и никакую другую, причем не в космических масштабах, а в строго определен­ных границах, очерченных самими же формулами: есть две системы отсчета – условно неподвижная и условно пере­мещающаяся (в любое время их можно поменять местами), а параллельно равномерному и прямолинейному переме­щению движется луч света (что-то вроде следующего: лодка (в темноте) отплывает от берега, а в корму ей светят фона­риком). Релятивисты же обыкновенные изменения в числовом соотношении временных отрезков и пространственных длин пытаются экстраполировать на все время и простран­ство, абсолютизируя тем самым математические формулы, имеющие ограниченную сферу приложения.

Что касается реальных сверхсветовых скоростей, то они давно уже получены в опытах, которые ставились Н. А. Ко­зыревым, А. И. Вейником, В. П. Селезневым, А. Е. Акимо­вым и другими отечественными учеными. Обнаружены и внегалактические объекты, обладающие собственной сверх­световой скоростью. И российские, и американские физики получили сходные результаты в активных средах. Однако аб­солютизирование понятый релятивизм заставляет догмати­чески мыслящих теоретиков настаивать на своих абсурдных интерпретациях, а заодно приструнивать экспериментато­ров, открывающих факты, в корне противоречащие всяким теоретическим домыслам.

В 2000 году весь мир облетело сенсационное сообщение: американские физики из Принстонского института-NEC в серии опытов сумели преодолеть скорость света^[6], что, как известно, противоречит теории относительности. Периодика Старого и Нового Света запестрела заголовками, вроде: «Скорость света преодолена», «Эврика! Ученые преодолели скорость света», «Эйнштейн переворачивается в гробу быст­рее скорости света». А что же отечественные газеты и журна­лы? Поначалу большинство из них точно в рот воды набра­ло. Наконец в ноябре научное приложение к «Независимой газете» – «НГ-Наука», № 10, опубликовало со ссылкой на известного российского физика, академика Виталия Лазаре­вича Гинзбурга, надо полагать, официальное мнение россий­ских ученых под заголовком: «Сенсационные сообщения о преодолении скорости света оказались логической ошибкой».

Что же противопоставляют российские корифеи теорети­ческой физики данным, полученным в американских лабо­раториях? Всего лишь набор старых как мир софистических уловок, вроде нереальности «солнечного зайчика»: известно, что если двигать или раскручивать вокруг своей оси зеркало с отраженным солнечным светом или любой другой свето­вой источник, то конец луча (если, конечно, он достаточно удален) будет описывать дуговое или круговое движение со скоростью, во много превышающей световую.

Не успели поутихнуть страсти вокруг достижения сверх­световой скорости, как электронные средства массовой ин­формации и газеты принесли другую ошеломляющую но­вость: начало III тысячелетия ознаменовалось новым эпохальным экспериментом: ученым удалось остановить свет! Физики из двух американских лабораторий, базирую­щихся в Кембридже (штат Массачусетс), объявили о рево­люционном открытии, сразу же поставившем под сомнение теорию относительности. Лене Вестергаард Hay из Гарвард­ского университета, Рональд Уолсворт и Михаил Лукин (наш соотечественник) из Института астрофизики создали относительно несложную по конструкции установку. Луч света, проходя через систему зеркал, оказывается в конце концов в ловушке из охлажденных почти до абсолютного нуля молекул рубидия: на их поверхности как раз и замед­лили свое движение и как бы «замерзли» фотоны лазерного луча. Затем с новым пучком света они вновь «оттаяли» и продолжили движение.

Поставленный эксперимент начисто опровергает один из фундаментальных устоев теории относительности – принцип постоянства скорости света, согласно которому скорость све­та не зависит ни от каких пертурбаций в движении источни­ка или приемника. Остановка света означает полный крах данного постулата, без которого и вся теория относительнос­ти – ничто. Собственно, известно это было давно. Теоретик космической навигации, профессор Василий Петрович Се­лезнев еще в 1960-е годы демонстрировал то же самое ученым и космонавтам в Дубнинском Объединенном институте ядер­ных исследований на примере массы покоя фотона. Никто ведь не может оспорить факта, что для того, чтобы отразить­ся в зеркале, фотон должен сначала затормозиться на его по­верхности (то есть обрести массу покоя) и лишь затем двинуться дальше. Приняв участие в продолжении дискуссии (уже в конце 1980-х годов), я довел рассуждение профессора Селезнева до логического конца: данный факт, с коим прак­тически каждый сталкивается повседневно, является неоспо­римым доказательством того, что скорость света относитель­но приемника (зеркала), вопреки постулату Эйнштейна, не может быть постоянной хотя бы потому, что, достигая при­емника, фотон сбавляет скорость до нуля.

Новые факты, опровергающие принцип постоянства ско­рости света, появляются чуть ли не каждый год. В 2004 году физики Стив Ламоро и Джастин Торгерсон из Лос-Аламосской национальной лаборатории установили изменяемость мировой константы альфа, что, в свою очередь, свидетельст­вует о переменности световой константы.

Теперь о пресловутом солнечном «зайчике» – сколько же десятилетий им морочат голову всему честному миру! Прежде всего, нас пытаются уверить в его нереальности, а затем, как следствие, – в нереальности сверхсветовой ско­рости, с которой «зайчик» способен перемещаться. Особен­но поражает... – как бы это помягче сказать – наивность современных ученых, что ли, и особенно – их доверчивой аудитории: она, наподобие толпы из андерсеновской сказ­ки, никак не может решиться сказать, что король попросту голый. А некоторые современные физики-теоретики, вроде ловких портных из той же самой сказки, пытаются всех уве­рить (и себя заодно тоже), что движение солнечного «зай­чика» нереально! Позвольте, а что же в таком случае реаль­но? Быть реальным – значит существовать! Реальны даже бредовые мысли в пустой голове, не говоря уж о самой го­лове глупца. А тут световой «зайчик» – световое пятно и его движение. Что же здесь нереального? Сплошная физи­ка, так сказать: поток материальных фотонов (квантов элек­тромагнитного поля), производящих физическое давление; световое пятно – зрительно воспринимаемое и даже так­тильно ощущаемое и согревающее кожу – в результате попадания фотонов на материальную поверхность и, наконец, движение этого пятна (или конца светового луча) в матери­альном пространстве.

Все эти парадоксы – как объективные (то есть относя­щиеся к самой природе), так и субъективные (то есть относя­щиеся к математическим абстракциям и нигде, кроме головы теоретиков, не существующие) – стали, наконец, предме­том комплексного рассмотрения независимых аналитиков. В конце XX века во Франкфурте-на-Майне вышла в свет объемистая книга немецких физиков – Георга Галецки и Петера Марквардта – под названием «Реквием по частной тео­рии относительности». На русский язык она пока не переве­дена, но существует ряд добротных изложений (по существу расширенных рефератов)^[7], а также интернетовских сайтов, дающих полное представление о существе дела. «Большинст­во людей убеждено в том, что Альберт Эйнштейн – один из величайших гениев в истории человечества, а его частная те­ория относительности – одно из крупнейших достижений науки, – пишут немецкие авторы. – Прежде так думали и мы. Но вот теперь всем нам впору утверждать обратное, ибо исследования показали: гений заблуждался!»

Последующие выводы более чем сенсационны: практиче­ски все факты и их объяснения, составляющие фундамент так называемой частной теории относительности, либо сфабрико­ваны, либо сфальсифицированы. Все началось еще во второй половине XIX века, когда англичанин Джеймс Клерк Макс­велл и немец Генрих Герц сформулировали теорию света и электромагнитных волн, согласно которой свет имеет волно­вую природу. Но волны способны распространяться только в материальной среде, коей в те времена считался эфир. Естест­венно возник вопрос: неподвижен ли эфир относительно Зем­ли и если движется, то как измерить его скорость?

Выяснением этого вопроса занялись Альберт Майкельсон и Эдвард Морли, поставившие в 1881 году свой знаменитый эксперимент. На сложной и громоздкой установке, схемати­ческое изображение которой теперь можно найти в любом учебнике физики, они измерили скорость света, отражавше­гося между двумя зеркалами. Во время первой серии экспе­риментов свет двигался в том же направлении, что и Земля; в другой – в обратном направлении. В результате Майкель­сон и Морли никакого «эфирного ветра» не обнаружили. Од­нако приборы того времени были весьма несовершенны, и сами Майкельсон и Морли не очень-то доверяли получен­ным результатам. Тем не менее они предположили: скорость света всегда одинакова; следовательно, эфирного ветра не существует.

Альберт Эйнштейн абсолютизировал эту гипотезу и на ее основе сформулировал один из главных постулатов теории относительности – скорость света всегда постоянна. Неко­торое время ученым физикам нечего было возразить. Но вот  1933 году Дейтон Миллер, повторив опыт Майкельсона–Морли, доказал обратное – «эфирный ветер» существу­ет. А стало быть, частная теория относительности основана на неверной теоретической посылке. Даже Эйнштейн, кото­рый вслед за частной создал общую теорию относительнос­ти, вынужден был признать, что во Вселенной, возможно, существует нечто, передающее движение и инерцию. Проти­вореча самому себе, он как-то заметил, что «пространство немыслимо без эфира».

Фальсификация коснулась и математического фундамен­та творения Эйнштейна – преобразований Лоренца, из од­ностороннего истолкования которых и вытекали все реляти­вистские чудеса и парадоксы, в том числе и вывод о продольном сокращении – в направлении движения – раз­меров быстро движущихся тел. По этому поводу еще в 1909 году известный австрийский физик Пауль Эренфест выска­зал вполне резонное сомнение: «Допустим, движущиеся предметы действительно сплющиваются. В таком случае, ес­ли мы приведем во вращение диск, то при увеличении ско­рости его размеры, как утверждает г-н Эйнштейн, будут уменьшаться; кроме того, диск искривится. Когда же ско­рость вращения достигнет скорости света, диск попросту ис­чезнет. Куда же он денется?..»

Релятивисты попытались оспорить выводы Эренфеста, опубликовав на страницах одного из специальных журналов свои аргументы. Но они оказались малоубедительны, и тог­да Эйнштейн нашел другой «контраргумент» – помог оппо­ненту получить должность профессора физики в Нидерлан­дах, к чему тот давно стремился. Эренфест перебрался туда в 1912 году, и тотчас же из книг о частной теории относи­тельности исчезло упоминание о так называемом парадоксе Эренфеста. О нем предпочли попросту забыть.

Лишь в 1973 году умозрительный эксперимент Эренфес­та был проверен на практике. Американский физик Томас Фипс сфотографировал диск, вращавшийся с огромной ско­ростью. Снимки эти должны были послужить доказательст­вом формул Эйнштейна. Однако вышла промашка. Размеры диска – вопреки теории – не изменились. «Продольное сжатие» оказалось чистейшей фикцией. Фипс направил от­чет о своей работе в редакцию научно-популярного журна­ла «Nature». Но там его отклонили: дескать, рецензенты не согласны с выводами экспериментатора. В конце концов статья была помещена на страницах некоего специального журнала, выходившего небольшим тиражом в Италии, и ос­талась, по существу, незамеченной.

Точно так же обстоит дело и с десятками и сотнями дру­гих экспериментальных данных, которые якобы подтверж­дают релятивистскую теорию. Георг Галецки и Петер Марквардт скрупулезно проследили историю каждого такого «эксперимента». Вот лишь два показательных примера из книги «Реквием по частной теории относительности». Пер­вый эксперимент, проведенный еще в 1950-е годы, касался определения среднего времени жизни мюонов – частиц, возникающих при столкновении частиц космического излу­чения с молекулами воздуха. Обычно мюоны живут всего две миллионные доли секунды, а затем распадаются на ка­кие-то другие частицы. Происходит все это в 20–30 кило­метрах от поверхности нашей планеты. Следовательно, до­стичь Земли мюоны не могут. Однако их все-таки обнаруживали у самой ее поверхности. В чем же дело? Дол­гое время в ходу было следующее объяснение. Скорость движения мюонов крайне высока, значит, время для этих частиц, согласно теории относительности, меняется. Мюо­ны, как можно предположить, не старятся и достигают Зем­ли, тем самым подтверждая выводы Эйнштейна. Экспери­ментальное доказательство налицо! Однако результаты исследований, проведенных еще в 1941 году, выявили следу­ющее. Во-первых, мюоны образуются на любой высоте, в том числе и невдалеке от поверхности Земли. Во-вторых, мюоны живут дольше вовсе не потому, что время для них растягивается, как гласит теория Эйнштейна, а потому, что из-за своей высокой скорости они не так часто сталкивают­ся с другими частицами.

Второй эксперимент провели в 1972 году американцы Джозеф Хефеле и Ричард Китинг. В течение пяти суток они летели на двух самолетах вокруг земного шара в про­тивоположных направлениях. Один из них двигался строго на восток, другой – на запад. На борту обеих машин нахо­дились синхронно работавшие атомные часы. К концу экс­перимента ученые должны были зафиксировать, согласно теории относительности, некоторую разницу во времени. Вернувшись с небес на землю, оба ученых заявили, что рас­четные данные подтвердились. Однако только теперь, изу­чив материалы эксперимента, Галецки и Марквардт убеди­лись, насколько сомнительны тогдашние выводы. Хефеле и Китинг определили, что разница во времени составила 132 наносекунды. Однако погрешность измерения самих атомных часов составляла 300 наносекунд! Следовательно, разница вполне укладывалась в пределы погрешности. Бо­лее того, исследователи во время полета вновь и вновь синхронизировали часы. Таким образом результат, полу­ченный ими, никак не может подкрепить теорию относи­тельности.

Многие отечественные ученые также со значительной до­лей сомнения относились к релятивистской теории. Среди них академики Мстислав Всеволодович Келдыш и Сергей Павлович Королев. И связано это было не с теоретическими предпочтениями или симпатиями, а с теми практическими задачами, которые приходилось решать советской науке в процессе освоения Космоса. Так, эхолокация планеты Вене­ры, проводившаяся первоначально на основе релятивистских расчетов (то есть без учета реальной скорости мощного ра­диолокационного сигнала), в свое время окончилась неуда­чей. Чтобы подогнать расчетно-экспериментальные данные к реальным результатам, ученым пришлось условно «пере­местить» Венеру примерно на 700 километров, дабы свести концы с концами. Аналогичные «сбои» произошли при за­пусках космических аппаратов «Фобос-I» и «Фобос- II» к Марсу, закончившихся, как известно, безрезультатно.

Какой же физический смысл имеет, в таком случае, ска­жем, знаменитое релятивистское «растяжение» временного интервала, или, по-другому, – «замедление» времени? Ци­олковский отвечал на этот вопрос так: «Замедление времени в летящих со субсветовой скоростью кораблях по сравнению с земным временем представляет собой либо фантазию, ли­бо одну из очередных ошибок нефилософского ума. <...> За­медление времени! Поймите же, какая дикая бессмыслица заключена в этих словах!»

В самом деле, из двух релятивистских формул, хорошо известных из школьного курса физики, следует, что в мате­риальной системе отсчета, движущейся равномерно и пря­молинейно относительно условно покоящейся системы и связанного с ней наблюдателя, временные промежутки «рас­тягиваются» (течение времени «замедляется», отчего родите­ли-космонавты могут якобы оказаться моложе собственных детей, оставшихся на Земле), а пространственные длины со­кращаются. Так ли это? Весь вопрос в том, как понимать фиксируемое «растяжение» и «сокращение». Вытекает ли из формул, что «замедляется» всякое время, связанное с пере­мещающейся системой отсчета, – и продолжительность жизни, и процессы мышления или рефлексы и биоритмы? И действительно ли укорачивается космический корабль, сплющиваются в нем все предметы, живые организмы и са­ми космонавты? Если рассуждать последовательно-реалис­тически, то упомянутые эффекты непосредственно из релятивистских формул не вытекают, а являются следствием их свободного истолкования.

Формула, как это ей и положено, описывает (отобража­ет) строго определенные физические параметры и процес­сы, которые, собственно, и фиксируются в виде символиче­ских обозначений. Физическая формула может описывать только физические (а не химические, биологические, соци­альные) закономерности. Прямая экстраполяция формул на целостную Вселенную также недопустима. В данном смыс­ле приведенные выше релятивистские формулы раскрыва­ют всего лишь объективное отношение между механичес­ким перемещением тела и синхронно-совместным с ним движением света. Соотнесенность этих двух физических яв­лений зафиксирована в подкоренном соотношении двух совершенно различных скоростей – 1) скорости равномерно­го и прямолинейного перемещения инерциальной системы) и 2) скорости света, движущегося параллельно той же сис­теме. И то и другое соотносится с третьим элементом реаль­ного трехчленного отношения – условно неподвижной си­стемой отсчета.

В соответствии с известным выводом из преобразований Лоренца численная величина времени в движущейся систе­ме отсчета оказывается большей в сравнении с покоящейся. Но что конкретно означает увеличившийся временной ин­тервал в движущейся системе? Единственное: в движущейся системе отсчета свету потребуется больше времени, чтобы покрыть расстояние, одинаковое с зафиксированным отрез­ком покоящейся системы координат. Например, в поезде, мчащемся через туннель, таким одинаковым пространствен­ным отрезком будут длина самого поезда и соответствующее расстояние в неподвижной системе туннеля. Для преодоле­ния длины мчащегося поезда свету потребуется больше вре­мени, чем для прохождения того же самого расстояния, от­меренного на железнодорожном полотне или на стене туннеля. Для того чтобы свет мог достигнуть головы перед­него вагона (ни вагоны, ни поезд в целом при этом своей длины не меняют – они просто перемещаются вперед), по­требуется дополнительное время. Естественно, что в сово­купности данный временной интервал будет превышать вре­мя, которое потребовалось для преодоления того же расстояния в неподвижной системе отсчета. При сравнении же результатов измерения окажется, что временной интер­вал в движущейся системе как бы «растягивается». В дейст­вительности же один и тот же световой сигнал, данный в определенный момент из определенного источника, затратит различное время для преодоления одного и того же рас­стояния в различных системах отсчета, и в движущейся си­стеме это время будет тем больше, чем выше механическая скорость системы.

Почему так существенно рассматривать совместное па­раллельное движение светового луча, с одной стороны, и ра­кеты или любого другого материального объекта – с другой? Потому что таковы конкретные условия, задаваемые преоб­разованиями Лоренца, из которых выводятся релятивист­ские формулы. В проанализированных выше примерах сис­темы отсчета привлекаются не поочередно (как это делается во всех работах, посвященных теории относительности), а одновременно, в триединстве с процессом электромагнитно­го излучения, ибо таков объективный смысл преобразова­ния координат. Кроме того, в отличие от распространенных трактовок релятивистских эффектов, существенно важно рассматривать не поведение света с точки зрения наблюда­телей, находящихся в разных системах отсчета, а наоборот, обе системы (покоящуюся и движущуюся) – с точки зрения движения электромагнитных волн^[8].

Ничего другого релятивистские формулы не означают (разве что в них рассматривается поперечный снос светово­го луча света, что и дает, по теореме Пифагора, подкорен­ное выражение) и означать не могут – по той простой при­чине, что описывают совершенно конкретное соотношение между электромагнитными процессами (движение света) и равномерно-прямолинейным перемещением физической системы. Все остальное – результат домыслов и предполо­жений. И задача конструктивного космического миропони­мания, как его развивал Циолковский, – найти в разного рода догадках рациональное зерно и отделить зерна от пле­вел. Сам он на протяжении всей жизни обращался к теории относительности и ее более чем странным утверждениям. Вот его доподлинное мнение на сей счет в записи А. Л. Чи­жевского:

«Чисто математические упражнения, может быть, и лю­бопытные, как забавнейшая игра человеческого ума, пред­ставляют в действительности бессмыслицу, которой отлича­ются многие современные теории, начало которым было положено примерно в середине прошлого века. Успешно развиваясь и не встречая должного отпора, бессмысленные теории одержали временную победу, которую они, однако, празднуют с необычайно пышной торжественностью! Буду­чи в целом безумными, эти теории кое-что помогли объяс­нить. Но они зарвались и достигли своего апогея. <...> Они не приводят к реальному познанию природы, а, наоборот, уводят человека в мир парадоксов, где уже никто (даже и са­ми авторы этих теорий) разобраться не может. Я не верю им, когда они говорят, что все выводы теории относитель­ности им понятны. Я ведь тоже интересовался общей и спе­циальной теорией относительности и делю их на две части: доступную уму человека и непостижимую уму. <...>

Физики хотят уверить меня в том, что явления, протека­ющие в микрокосмосе, непредставимы наглядно и поддают­ся только математической интерпретации! Но не будем го­ворить об этом вздоре. <...> Я перестал верить физикам: у них, как говорится, ум зашел за разум! Отсюда следует вы­вод: либо физики ошибаются, либо природа микрокосмоса крупно их подвела и ничего заумного в ней нет! Ничего за­умного, а наоборот, все в микрокосмосе подчинено строгим законам, еще более строгим, чем в макрокосмосе, законам, которые доступны человеческому разуму и познанию, а не только математическим формулам!

<...> Во все времена и у всех народов физики ошибаются в творении идей и теорий, ошибаются даже в трактовке не­которых опытов! Эта традиция идет из века в век, из тысяче­летия в тысячелетие. То, что утверждается сегодня, опровер­гается завтра. Эти вечные ошибки понятны и за них нельзя бранить физиков, но и принимать на веру многое тоже нель­зя. И я, грешный человек, думаю, что через сотню лет от парадоксов сегодняшнего дня ничего не останется. Я глубоко уверен, что в реальном мире, где отсутствует мысль челове­ка, никаких парадоксов нет, и нет многого такого, чем мы наделяем природу, вследствие нашей ограниченности».

С горечью и возмущением говорил Циолковский о тен­денции выдавать за истину скороспелые и непроверенные гипотезы, а также о «многоэтажных гипотезах», в фундамен­те которых нет ничего, кроме чисто математических постро­ений. Именно отсюда проистекают многочисленные пара­доксы и спекуляции, милые сердцу многих современных ученых, ибо, опираясь на подобные парадоксы, можно доказывать все что угодно и изобретать «явления», не сущест­вующие в природе. В свою очередь, «это привело к появле­нию особого жанра в области литературы "наукообразных" сочинений, не имеющих ровно никакого познавательного значения, но пересыпанных математическими знаками».

*  *  *

С помощью подмены понятий и других софистических приемов релятивисты пытаются «запретить» и бесконеч­ность, а также вечность мироздания. Это проделывается пу­тем абсолютизации некоторых абстрактно-математических моделей Вселенной (положительной, отрицательной или нулевой кривизны), являющихся конечными. На первый взгляд понятие кривизны кажется тайной за семью печатя­ми, загадочной и парадоксальной. Человеку даже с разви­тым математическим воображением нелегко представить, что такое кривизна. Однако не требуется ни гениального воображения, ни особого напряжения ума для уяснения то­го, что кривизна является не субстратно-атрибутивной ха­рактеристикой материального мира, а результатом опреде­ленного отношения пространственных геометрических величин, причем – не просто двухчленного, а сложного и многоступенчатого отношения, одним из исходных элемен­тов которого выступает понятие бесконечно малой величи­ны. Именно так истолковывал понятие кривизны и Циол­ковский: «..."кривизна константы" явление математическое, а не физическое».

Русский ученый как будто предчувствовал, что абсурд и дальше будет развиваться именно в данном направлении. Но он даже не мог предположить, что предполагаемый абсурд может превзойти сам себя: сингулярная точка, положенная в основу концепции Большого взрыва, оказалась равной ну­лю. Вывод Циолковского по всему комплексу затронутых проблем в высшей степени эмоционален:

«Если же он (Космос) вечно сиял, как теперь сияет, то может ли прекратиться вечное! Что сохранилось в течение бесконечности времен, то не может уже исчезнуть. Так не могут исчезнуть и небесные огни, а следовательно и жизнь, производимая ими».

Вывод релятивистской теории о якобы существующем в природе запрете на сверхсветовые скорости также, по Ци­олковскому, вполне вписывается в представление, призна­ющее сотворение мира из ничего, и ученый приводит соот­ветствующие доводы. Аналогичные суждения, к тому же в резкой форме, Циолковский высказывал в частной перепи­ске. Именно из-за содержащейся здесь нелицеприятной критики теории Эйнштейна эти письма великого русского ученого никогда не публиковались (не опубликованы они и по сей день) и всячески скрывались от широкой обществен­ности.

В свое время великий немецкий математик Карл Фридрих Гаусс (1777–1855), кстати, весьма чтимый К.Э.Циолков­ским, ввел в научный оборот понятие меры кривизны, он от­носил ее не к кривой поверхности вообще, а к точке на по­верхности и определял как результат (частное) деления (то есть отношения) «полной кривизны элемента поверхности, прилежащего к точке, на самую площадь этого элемента». Мера кривизны означает, следовательно, «отношение беско­нечно малых площадей на шаре и на кривой поверхности, взаимно друг другу соответствующих». В результате подобно­го отношения возникает понятие положительной, отрица­тельной или нулевой кривизны, служащее основанием для различных типов геометрий и в конечном счете – основой для разработки соответствующих моделей Вселенной.

Гаусс не возводил свои выводы в абсолют и не объявлял их сущностью мироздания. Зато в этом преуспели последу­ющие эпигоны. Между тем любая из известных космологи­ческих моделей, любые из лежащих в их основе геометрий или используемых в них понятий и формул описывают не целостный материальный мир, а лишь определенные систе­мы присущих ему объективных отношений. Поэтому каждая такая модель адекватно отражает систему связей и от­ношений объективного мира, но ни одна из этих моделей не может исчерпывать богатства вечной и бесконечной Все­ленной. Главный же аргумент: почему ни одна из космоло­гических моделей не устанавливает границ для бесконечно­го материального мира – заключается в следующем. Каждая такая модель отображает и фиксирует определенные прост­ранственные (и временные) отношения, а отношения в прин­ципе не могут выступать в виде материальных границ. Такие границы присущи не отношениям, а находящимся в них ма­териальным элементам, для которых пространственно-вре­менная конечность (ограниченность) является выражением самого их существования.

Космическое всеединство мира неотвратимо предполага­ет бесконечность Вселенной. По-прежнему остаются акту­альными слова Циолковского: «Некоторые вообще отрица­ют бесконечность. Но ведь одно из двух: конечность или бесконечность. Среднего мнения быть не может. Ограни­ченность никакой величины допустить нельзя. Значит, оста­ется признать только одно – бесконечность». Он связывал бесконечность Вселенной с фундаментальными категория­ми бытия – пространством, временем, силой и чувством: «Так как время бесконечно, то бесконечно и распростране­ние материи с ее четырьмя свойствами. Значит, бесконечны так же: пространство, сила и чувство (ощущение), т. е. они везде и всегда есть. Но что такое бесконечность? Известная астрономам Вселенная с ее атрибутами нам кажется поража­ющей величины. Громадны размеры небесных тел, их рас­стояния, диаметры млечных путей, их расстояния, величина Эфирного Острова, т. е. всей известной Вселенной. Еще большими числами выражается ее объем. <...> Какой же вы­вод? А вот какой: все известное нам о Вселенной совершен­ный нуль в сравнении с неизвестным. Если путается чело­веческий мозг перед числом 5⁵, то как же он будет путаться перед бесконечностью? Если известная Вселенная поражает человека до отупения, если его ум нуль в сравнении с нею, то каков же он по отношению к неизвестной бесконечной Вселенной! Если на каждом шагу она приводит нас в изум­ление и поражает своими неожиданными свойствами, то как же может нас поразить истинная бесконечная Вселенная!!! Какие бы мы чудеса не вообразили – она даст бесконечно больше. Их не может себе представить ум, который даже в миллион раз выше человеческого».

Критерии, отличающие научно-космистский подход к пониманию бесконечности от естественно-математического, очень просты. Во-первых, научный космизм рассматривает действительную бесконечность действительного материаль­ного мира, а в современных естественно-математических науках конструируются различные абстрактные модели. Во-вторых, теоретическая и прикладная математика (включая и приложение математики к физике и космологии) анализи­рует бесконечность как отношение (численное, множествен­ное, пространственное); космическая философия же рассма­тривает бесконечность с точки зрения единственности, уникальности Вселенной: за ее пределами не существует ни­какой иной, нематериальной среды, а поэтому и не сущест­вует никакого предела, она бесконечна.

Так как отношения – и внешние, и внутренние – по природе своей не могут быть бесконечными, их неисчерпае­мое многообразие проявляется в форме неограниченности, которая и лежит в основе математических понятий безгра­ничности. Парадоксальность математической бесконечности заключается в том, что она, по словам Фридриха Энгельса (1820–1895), «заражена конечностью». «Дурная бесконечность», – назвал ее Гегель.

«Расширенный предел» математической бесконечности, о которой писал и славянофил Константин Аксаков (1817–1860), – вот истинный смысл почти всех математических бесконечностей. Именно такими оконеченными бесконечностями являются натуральный ряд чисел от нуля до плюс-минус бесконечности, бесконечно большая и бесконечно малая величины, бесконечности, возникшие в результате математических преобразований, и т. д. Несколько в ином смысле понимается бесконечность в теории множеств: эле­менты множества находятся во внутренних отношениях друг к другу, зато допускается неограниченное количество самых бесконечных множеств. Действительная же бесконечность материального мира одна, ибо единственна Вселенная (двух бесконечных Вселенных быть не может).

Гносеологический анализ показывает: объективным аналогом математических понятий бесконечного являются те непрерывные процессы, совершающиеся в действитель­ности, у которых отсутствует не конец как таковой, а за­вершенность, законченность, последняя точка. При этом в понятиях математической бесконечности находит отраже­ние как возможность (осуществимость) постоянного и не­прерывного отодвигания границы, предела, конца – так и невозможность (неосуществимость) наступления такого момента, когда бы завершился процесс счета, измерения, преобразования. Первый акцент сделан, к примеру, в по­нятиях актуального бесконечного множества или потенци­альной осуществимости при анализе бесконечно малых ве­личин. Примером второго акцента может служить понятие неограниченности в геометрии Бернхарда Римана (1826–1866), оказавшего влияние на развитие современной кос­мологии.

Таким образом, понятно, какое место занимает неограни­ченность в различных, почти взаимоисключающих друг дру­га моделях Вселенной. Но также становится совершенно яс­ным, что такая неограниченность не имеет ничего общего с действительной космической бесконечностью, за исключе­нием того, что отображает ее строго определенные аспекты. Проецировать же заведомо оконеченную, «зараженную ко­нечностью» математическую модель на целостную Вселен­ную если и допустимо, то лишь при четком осознании час­тичности охватываемого ею Космоса или отдельных его фрагментов. Зато уж совсем недопустимо подгонять приро­ду как целое под какую угодно сверхоригинальную матема­тическую модель.

С точки зрения космистского подхода не подлежит со­мнению, что:

никакая модель Вселенной не в состоянии отобразить всего неисчерпаемого богатства и многообразия макрокос­моса в его движении и развитии;

математика, как сугубо абстрактная и односторонняя на­ука (односторонняя, поскольку она описывает исключитель­но количественные, включая и пространственные, отноше­ния, абстрагируясь от качественности и материальности), не может предписывать материальному миру, каким он дол­жен быть;

никакие частно-научные теории не могут «запретить» су­ществование Большого космоса, его материальное единство и развитие, бесконечность и бытийность в пространстве и во времени.

Сила математики и других частных наук не в противо­стоянии выработанному на протяжении тысячелетий кос­мически-целостному видению мира, а в единении с ним. Известный современный американский математик Морис Клайн отмечает, что математики, к досаде своей, обнаружи­ли, что несколько различных геометрий одинаково хорошо согласуются с наблюдательными данными о структуре про­странства. Но эти геометрии противоречили одна дру­гой – следовательно, все они не могли быть одновременно истинными. Между тем математики настолько уверовали в бесспорность своих результатов, что в погоне за иллюзор­ными истинами стали поступаться строгостью рассуждений. Но когда математика перестала быть сводом незыблемых истин, это поколебало уверенность математиков в безуко­ризненности их теории. Тогда им пришлось пересмотреть свои достижения, и тут они, к своему ужасу, обнаружили, что логика в математике совсем не так уж тверда, как дума­ли их предшественники.

* * *

Циолковский определял вечность как полное отсутствие времени и вслед за великими мыслителями древности назы­вал ее «вечное теперь».

«Как всем известно, постулат времени был безоговороч­но принят физиками как некоторая данность, и по сути де­ла этот постулат никем не оспаривался и никем не был взят под сомнение, если не считать древнегреческих мудрецов, учредивших "вечное теперь" и тем самым отрицавших нали­чие времени, то есть некоторого "динамического" или "ки­нематического" процесса, – говорил он Чижевскому. – Вечное теперь – одно из самых замысловатых произведений человеческого ума, стоящее как бы в оппозиции всему гро­мадному опыту человечества о том, что время все же суще­ствует, то есть изменяется, движется только вперед, но никогда не назад, и как бы увлекает с собой весь Космос! Конечно, человек не раз задавал себе вопрос: что же это за странная категория, имеющая безусловную реальность толь­ко в то мгновение, о котором мы говорим, – теперь! Все же будущее и тем более прошлое представляется с этих пози­ций несуществующим, недоказанным и метафизическим. Окружающий нас мир с этих позиций ограничен некоторой крупицей материи, находящейся на тончайшем острие, ко­торое торчит из ниоткуда, а кругом – пустота: ни прошлого, ни будущего. Только – вечное теперь. Хочется спросить: что же это за острие? Или подвеска? И что такое ниоткуда!»

Однако если ноосфера связана преимущественно с веч­ностью, то каким именно образом она взаимодействует со временем? Ответить на поставленный вопрос можно только при одном условии: понять, что же такое время. А этого вра­зумительно объяснить до сих пор не сумел никто. Известно, правда, множество попыток, предпринятых великими и без­вестными мыслителями. Циолковский же исходил из пред­ставления, что время как таковое не существует вообще:

«Человек настолько сжился с представлением о времени, что ему трудно признать, что времени не существует. Пред­ставление о времени вошло в его плоть и кровь и таким об­разом сделалось обязательным параметром его бытия и его мыслей. Время подарили человечеству астрономы, механики положили часы в карман, надели часы на руку, и с этих пор время, не существующее в природе, насильственно стало ча­стью природы. Я не отрицаю благодетельную роль искусст­венного понятия времени во всех природных процессах и явлениях, но я категорически отрицаю существование вре­мени в природе, вне человека, то есть отрицаю его объек­тивность и необходимость его участия там, где его нет. Я до­пускаю также и то, что понятие времени следует заменить чем-либо другим – существующим, несомненно, в действи­тельности. Ну, например, энергией или еще чем-либо».

Для доказательства этого тезиса Циолковский выдвинул немало оригинальных аргументов:

«Много лет я искал объективное время в разнообразных явлениях природы, на Земле и в Космосе, но всюду обнару­живал только "земное", иначе, "человеческое", время, со­зданное человеком, его гением, не имеющее ничего общего с объективными данными природы. Время не дано челове­ческому уму как свет, а изобретено человеком как "деталь" некоторой машины, созданной его же мозгом. Мы никогда не видим времени, не ощущаем его хода или его действия на те или иные предметы, но многое приписываем действию времени и часто приписываем без всякого смысла или логи­ки. Так, старение организма мы относим за счет времени. В то же время и с таким же успехом старение можно было бы отнести за счет периодического изменения пространства, в котором этот организм помещается. Или еще что-нибудь другое. Легко доказать несостоятельность этих концепций. <...> Повторяю: вот уже около полувека я ищу время, но ни­где не нахожу его... Я в конце концов пришел к выводу, что установление времени человеком так же необходимо для не­го на нашей ступени развития, как воздух необходим для дыхания, как пища для поддержания жизни. Время понадо­билось человеку еще в те отдаленные эпохи, когда человече­ская мысль только стала проявлять себя. Человеку понадо­бился тогда отсчет суток. Значительно позже ему понадобился отсчет часов. Тысячи три лет назад понадобил­ся отсчет минут и секунд. Микросекунда понадобилась че­ловеку только сегодня. Вот так, по эпохам, дробились зем­ные сутки... пока не дошли до ничтожной доли секунды.

Я говорю физику, покажите, милостивый государь, мне время, а он показывает на часы, заставляя меня смотреть, как быстро бежит по кругу секундная стрелка... Не то, говорю я, мне нужны не часы, а время. "Время?.. Но часы и отсчиты­вают время..." – возразил мне физик.

Извините, милостивый государь, мне надо не часы, а вре­мя. Вот вы берете камень, камень падает вниз, вы говорите: это – вес. Согласен. Камень падает вследствие веса вниз, на землю. Он дает мне деревянный аршин. Это – пространство, от первого до шестнадцатого вершка. Согласен, отвечаю я, и с весом, и с пространством. "Но покажите мне время!" – на­стаиваю я. Опять-таки мне показывают часы с секундной стрелкой. Часы – это не время. Нельзя же так примитивно смотреть на это явление. Отсутствие времени в природе и не­обходимость для физиков и инженеров отсчитывать секунды, минуты и т. д. заставляют с особым вниманием отнестись к этой философской категории и соответствующим образом ее объяснить. <...> Категория времени связана с процессом, происходящим в нашем мозгу. Человек наделяет мироздание временем, изобретает метрику времени и парадоксы его, что­бы потом подкрепить их опытом. В какой-то мере это удает­ся, так как самый опыт изобретается человеком. Следова­тельно, все опыты необходимо рассматривать с точки зрения работы нашего мозга. Однако такого рода рассмотрение бы­ло бы верным лишь отчасти, ибо явления природы все же участвуют в этих опытах, и потому каждый опыт есть при­ближение к реальной действительности, существующей вне нашего мозга. Время же является теми ходулями, которые позволяют встать человеку над своей личностью, произвести опыт и уложить его результаты в некоторую удобную для че­ловека систему. Очевидно, в природе никакой метрики тако­го рода нет вообще. А если и есть, что очень возможно, то мы ее совсем не знаем и даже не понимаем. О возможном существовании истинной метрики природы говорит то, что мы называем закономерностями, охватывающими всю при­роду сверху донизу, от атома до галактик, дается ли челове­ку когда-либо проникнуть в тайны этой истинной метрики природы – стоит под сомнением. Для этого мозг человека должен знать все. А это недостижимо».

Концепция времени, которую отстаивал Циолковский, непосредственно связана с его учением о воле. Ибо, как на­стаивал главный пропагандист философского волюнтаризма Артур Шопенгауэр (1788–1860), воля как феномен, имею­щий космическую природу, вообще существует вне времени и пространства. Как подчеркивается в самом известном трактате Шопенгауэра «Мир как воля и представление», форма проявления воли – ни прошедшее, ни будущее, только настоящее; первые два существуют лишь для действия (и за счет развертывания) сознания, подчиненного рационально­му принципу. Никто не жил в прошлом, никому не придется жить в будущем; настоящее и есть форма жизни.

Современные космистские идеи, касающиеся времени, и альтернативные концепции Циолковского связаны прежде всего с именем выдающегося российского ученого второй по­ловины XX века Николая Александровича Козырева (1908–1986). Пулковский астроном считал время самостоятельной материальной субстанцией, лежащей в основе мироздания и обусловливающей все остальные физические закономерности. По Козыреву, главный недостаток теоретической меха­ники и физики заключается в чрезвычайно упрошенном представлении о времени. В точных науках время имеет только геометрическое свойство: оно всего лишь дополняет пространственную арену, на которой разыгрываются собы­тия Мира. Однако у времени есть уникальные свойства, не учитываемые канонической физикой, – такие, например, как направленность его течения и плотность. А коль скоро эти свойства реальны, они должны проявляться в воздейст­виях времени на ход событий в материальных системах. Время не только пассивно отмечает моменты событий, но и активно участвует в их развитии. Значит, возможно и воз­действие одного процесса на другой через время. Эти осо­бенности дополняют хорошо знакомую картину воздействия одного тела на другое через пространство с помощью сило­вых полей. Но время не движется в пространстве, а прояв­ляется сразу во всей Вселенной. Поэтому время свободно от ограничения скорости сигнала, и через время можно будет осуществить мгновенную связь с самыми далекими объекта­ми Космоса. Физические свойства времени позволяют по­нять многие загадки природы. Например, несомненная связь тяготения с временем означает, что изменение физи­ческих свойств времени может привести к изменению сил тяготения между телами. Значит, и мечта о плавном косми­ческом полете, освобожденном от сил тяготения, не являет­ся абсурдной.

Концепция Козырева вполне оптимистична и созвучна идеям Циолковского. «Наблюдая звезды в небе, мы видим не проявления разрушительных сил Природы, а проявления творческих сил, приходящих в Мир через время», – утверж­дал он. Множество сил и законов пока не известны челове­ку. Среди них те, что обусловливают творческие возможнос­ти природы – жизненные силы Вселенной. Для Земли это творческое начало, которое приходит вместе с лучистой энергией Солнца, звезд, Галактики. По мнению Козыре­ва – Солнце и звезды необходимы для осуществления гармо­нии жизни и смерти, и в этом, вероятно, главное значение звезд во Вселенной. «Эти звезды назначены участвовать в ус­троении времени», – писал Платон в «Тимее». Добавим, что и время участвует в устроении звезд.

Многие крупнейшие мыслители пытались сформулиро­вать понятие времени. Время определяли и как длитель­ность, и как последовательность событий, и как отношение, и как динамическое пространство, и как непрерывно рожда­ющееся настоящее. Последний подход касается древней как мир проблемы соотношения «прошлого – настоящего – будущего». Оригинальную концепцию, напоминающую рассуждения Шопенгауэра, высказал русский философ и бо­гослов Алексей Введенский: «Реально существует только на­стоящее, и само время есть не что иное, как передающее се­бя из момента в момент вечно возрождающееся настоящее».

«Увы, не время проходит, проходим мы», – сказал когда-то Пьер Ронсар, перефразировав Талмуд. На языке науки, не чуждом, впрочем, языку поэзии, ту же мысль сформули­ровал Николай Умов: «Время не течет, как не течет прост­ранство. Течем мы, странники в четырехмерной Вселенной». Согласно космистской концепции, времени (и пространст­ва) вне природы, Вселенной не существует. Время – лишь один из атрибутов материи в целом и выражение длительности существования конкретных ее проявлении, в том числе людей и вещей.

Время реально, поскольку выражает материальное дви­жение, длительность природных и социальных явлений. Следовательно, и временные отношения существуют лишь постольку, поскольку они складываются между их матери­альными носителями. Чтобы выявить связь между времен­ными отношениями, недостаточно их простого сопоставле­ния друг с другом. Рассматривать их нужно только в рамках целостной системы. Для человеческого рода и окружающих вещей такой материальной системой является планета Зем­ля (в ее природной истории и развитии), существующая и движущаяся в составе Солнечной системы. Именно дли­тельность существования таких целостных космических си­стем позволяет упорядочить все временные события, проис­ходившие, происходящие и те, которым еще предстоит произойти. Естественно, что в рамках данной космической системы все связанные с ней временные отношения высту­пают как внутренние.

И прошлое, и настоящее, и будущее людей неотделимы от прошлого, настоящего и будущего их космической колы­бели, как назвал Циолковский Землю. Но колыбелью явля­ется не только Земля, но и вся Солнечная система, Галакти­ка, метагалактика, Вселенная в целом, поскольку все они (каждая в своих пространственных и временных границах) являются определенными системами.

***

Картина Живой Вселенной, нарисованная Циолковским, поражает своей многоплановостью. Особое место в ней от­ведено проблеме сна. Он считал сон непонятой реальнос­тью, с которой каждый сталкивается повседневно, не пред­ставляя при этом, что такое сон, каковы его глубинная природа и истинное предназначение. «Ночью – мы живем другой жизнью», – говорил он Чижевскому. В сновидениях, как правило, являются нам обрывки бессвязных или же, на­против, упорядоченных образов. Случаются, однако, так на­зываемые вещие сновидения, с помощью которых либо со­вершаются открытия, либо появляется новая информация, либо предсказывается будущее.

Кстати, Чижевский однажды спасся благодаря подобно­му «вещему» сну. Об этом он поведал в 1963 году в редак­ции журнала «Техника – молодежи» (впоследствии эту ис­торию   рассказал   Ю. М. Медведев).   Дело было поздней осенью 1920 года в Петрограде, где чекисты проводили по­стоянные аресты и расстрелы контрреволюционеров. Чи­жевский всегда был далек от политики, но среди его друзей было много врагов Советской власти. Как-то его пригласи­ли на встречу в узком кругу с медиумами (так тогда называ­ли экстрасенсов). Накануне встречи Чижевскому приснился сон: в ночном небе вращается, наподобие карусели, много­километровый сияющий диск, на стенках которого проявля­ются загадочные картинки, какие-то схемы, таблицы, циф­ры. Затем в абсолютной тишине слышится голос с металлическим отливом: «Желаешь ли ты знать свое буду­щее?» – «Желаю», – не раздумывая, ответил ученый. «Даже если будущее неотвратимо?» – спросил голос. «Я не верю в неотвратимость, – ответил Чижевский самонадеянно, ибо смутно представлял, о чем шла речь. – В любой ситуации есть возможность выбора». – «Если так, – сказал голос, — то останови диск, когда захочешь, усилием воли».

Выждав некоторое время, Чижевский подал мысленную команду, и вращающаяся махина мгновенно остановилась. На торце диска вспыхнуло множество повторяющихся чисел 64. «Теперь слушай внимательно, – сказал голос. – Выби­рай: или умрешь в безвестности в ближайшее время – или проживешь долгую жизнь, станешь всемирно известен, но многие годы проведешь в физических страданиях и одино­честве». Поразмыслив, сновидец сказал: «Я не хочу покидать Землю молодым». – «Ты использовал возможность выбо­ра, – сказал голос. – Но помни: будущее неотвратимо».

Проснувшись, Чижевский долго размышлял об этом сне. Ближе к вечеру оделся и отправился на условленную встре­чу. Ехать предстояло далеко, на самую окраину. Но вот не­задача: трамвай сломался, его чинили почти целый час, да так и не исправили, извозчики отказывались ехать на ночь глядя в такую даль, боясь бандитов, и Чижевский опоздал. Однако все же решил зайти в тот дом, куда был приглашен, извиниться перед хозяевами. Подходя к дому, он почувство­вал неладное. Особняк был освещен фарами множества ав­томобилей, а идущие навстречу прохожие тревожно перего­варивались. По обрывкам фраз Чижевский понял, что чекисты только что ликвидировали в особняке заговорщи­ков, и немедленно возвратился к себе домой.

Через два дня он узнал страшную новость. Оказывается, в особняке собрались два десятка медиумов для оккультной расправы с большевистскими вождями. В гостиной были расставлены портреты Ленина, Сталина, Троцкого, Зиновь­ева, Бухарина и других правителей тогдашней России, разложены стрелы, иглы, яды и прочие аксессуары магическо­го культа, известного с древнейших времен. Кто-то донес чекистам о предстоящем тайном обряде, те нагрянули в особняк и арестовали всех медиумов, а вскоре их расстреля­ли. Тут Чижевский осознал, что он действительно сделал во сне судьбоносный выбор. Но он и не предполагал, что за бу­дущую мировую славу впоследствии придется расплачивать­ся тюрьмой, каторгой и ссылкой...

Сон – один из каналов, напрямую связывающих челове­ка с ноосферой, с теми информационно-энергетическими пластами природной реальности, о которых сегодня извест­но пока что в самых общих чертах. Именно во сне происхо­дит, как правило, неосознанное и оставляемое без анализа считывание разного рода сигналов (во многом неупорядо­ченных), которые непрерывно транслируются ноосферой, нередко принимая причудливую форму.

Наивно думать, что мы живем полнокровной жизнью, лишь когда бодрствуем, а сон – это как бы отдых после тру­дов праведных, когда ничего полезного вроде бы не совер­шается. От каких трудов в таком случае отдыхают младенцы, ведь в первые месяцы своей жизни они вообще только и де­лают что спят? И еще не родившись, в утробе матери, они, как известно, видят сны. Хотелось бы знать, какие же обра­зы являются им во внутриутробных сновидениях? Более взрослый ребенок нередко оперирует во сне информацией (пусть даже и хаотической!), которая по объему и содержа­нию во многом превышает информацию, получаемую во время бодрствования и соответствующую его еще недоста­точному жизненному опыту.

У взрослых людей сон занимает в общей сложности не менее 1/3 всей жизни, он – ее неотъемлемая часть, и без не­го жизнь вообще невозможна. В природе сну подвластно всё. Спят (хотя и по-разному) – растения, животные, люди. Замирают процессы в неорганической материи – быть мо­жет, и здесь имеют место зачатки того, что для живого ста­новится сном. Что же такое сон на самом деле, какова его действительная роль в каждодневных процессах жизнедея­тельности и каким именно образом происходит связь психи­ческих структур с ноосферой и их информационная подпит­ка — современная наука знает ровно столько же, сколько и на заре своего существования: то есть практически ничего. Разве не актуально звучат слова Шекспира:

Мы созданы из вещества того же,

Что наши сны. И сном окружена

Вся наша маленькая жизнь...

Испанец Кальдерон выразился еще лапидарнее: «Жизнь есть сон». А немецкий романтик Новалис сформулировал ту же мысль более обобщенно и философично: «Мир – это сон, сон – это мир». В свою очередь, его соотечественник и современник – знаменитый философ Шеллинг – задавал каверзный вопрос русскому мыслителю и писателю Влади­миру Одоевскому: «...Что такое сон, или, лучше сказать, где мы бываем во сне, а мы где-то бываем, ибо оттуда прино­сим новые силы. Когда мне случится что-нибудь позабыть, мне стоит заснуть хотя бы на пять минут, и я вспоминаю за­бытое». В общем-то, в поставленных вопросах содержится и скрытый ответ. Уместно также напомнить, что многие опи­санные случаи общения людей с конкретными божествами или божественными явлениями также происходили во сне.

В 1634 году во Франкфурте была издана книга одного из корифеев астрономии Нового времени Иоганна Кеплера (1571–1630), в которой он рассказывает о своем полете на Луну во сне: «В 1608 году я случайно прочел историю одной чародейки – Либуссы – и, согласно совету, данному в этой книге, я сначала усиленно в течение нескольких часов раз­мышлял о звездах и Луне, а затем заснул и во сне испытал ряд впечатлений, как будто я был на Луне». Вся книга, соб­ственно, и посвящена описанию пережитых впечатлений.

Но ведь точно так же, во сне, происходит и действие фантастической повести К. Э. Циолковского «На Луне», со­держащей, однако, строго научные факты и массу подроб­ностей, как будто увиденных самолично. Возникает вопрос: не почерпнуты ли все эти сведения из той трансперсональ­ной копилки знания, которая составляет один из важней­ших аспектов биосферы и ноосферы Земли?

Пытаясь осмыслить такие феномены, как материальное превращение и духовное перерождение (о чем речь пойдет ниже), Циолковский писал:

«Возможно допустить, что человек засыпает и видит ряд ужасных, не связанных между собою снов. Вот он (во сне) рыскает волком по степи и нападает на людей и зверей. Вот он (во сне) робкий заяц, грызущий аппетитную капусту. Вот он уже не Иванов, а Семенов и т. д. В каждом из своих снов он совершенно забывает о своей личности и своем истин­ном состоянии и своих прежних снах и весь проникнут за­ячьими или волчьими инстинктами. И все-таки ощущается его дух, а не чей-нибудь другой, потому что духи-атомы, на­селяющие его тело, не успели еще разойтись по Вселенной и проникнуться другими чувствами, другою жизнью. Наше теоретическое преобразование тела Иванова в другие организмы подобно этому сну».

* * *

О так называемых духах Циолковский имел весьма свое­образное представление:

«Я признаю только такой дух, который составлен из ма­терии, более разреженной и элементарной, чем известная нам. Это понятие относительное. Так, известные нам жи­вотные будут духовны по отношению к тем, которые обра­зуются через дециллионы лет из более сложной и плотной материи.

Мои духи те же животные: совершенные или несовер­шенные, смертные или бессмертные.

В старину воздух и запах считались также духами по от­ношению к плотным телам. В таком же смысле и я упо­требляю слово "дух" или слово "нематериальность". Наши предки, повторяю, воздух и запах также считали нематери­альными. Это упрощение терминологии, использование распространенного языка, исправление смутных и ненауч­ных предчувствий, примитивной народной мудрости, интуи­тивного знания.

Если подразумевать под словом "дух" нечто нематери­альное, не имеющее ничего общего с веществом, то такого духа не существует. Действительно, это составит двойствен­ность (дуализм) в размышлении. Тогда мы должны признать два начала во Вселенной: материальное и духовное. Раз они не имеют ничего общего, то и воздействовать друг на друга они не могут. Значит, такой духовный мир если и существу­ет, то для нас его как бы нет. Выходит, что дуализм в самом себе содержит противоречие. Да и зачем сложность, когда можно обойтись простотой.

Дух как основа животного, как сила, оживляющая мерт­вое тело, также не существует. В самом деле, мы ничего не находим в органических существах, кроме мертвой материи. Как автомат приводит в движение его механизм, так и чело­век или другое животное проявляет все свои жизненные действия вследствие его устройства. Как в автомате испор­ченный рычаг или сломанное колесо останавливает всю ма­шину, так и порча какой-либо одной или нескольких частей животного останавливает жизнь.

Но в человеке, во всех организмах и всех мертвых телах есть нечто постоянное, что не только не исчезает, но и не распадается на части в течение многих биллионов лет. Это атом или его часть. Одним словом, неразрушима основа ма­терии, неизвестное ее начало, истинный, неделимый, по­следний, самый простейший элемент материи. Он бессмер­тен, вечен и неизменяем.

Если его назвать духом, то такой дух действительно су­ществует. Он никогда не умирает, ему свойственна прими­тивная способность ощущать. Но под ощущением этим не надо понимать ощущения человека или подобных сложных животных: оно бесконечно проще и потому невообразимо. Его даже нельзя сравнить с ощущением бактерии или рас­тительной клетки – до того оно просто. Только тогда, когда атом входит в состав сложных агрегатов, каковы организ­мы, зарождается в нем ощущение, сообразное сложности того животного или его части, в состав которого он входит.

Этот дух есть первичный атом. Он дает уверенность вся­кому сознательному высшему животному в непрерывном су­ществовании. Только существование это по своей силе ме­няется от нуля до значительной величины ощущения человека и более высоких существ».

В приведенном фрагменте Циолковский затрагивает тра­диционные философские вопросы. К философии в целом у него было отношение неоднозначное. В классической фило­софии или же в философии, господствующей на современ­ном ему историческом отрезке, он разочаровался еще в юности. А в 1934 году он даже написал эссе «Сомнитель­ность всякой философии»:

«Мои идеи о Вселенной мне кажутся единственно науч­ными. Это, конечно, субъективно. Допустим, что я мудрец. Но было множество мудрецов иных эпох. И все они заблуж­дались и не обладали полной истиной. То же я думаю и про себя на основании этой исторической правды. Я в одном уверен, что идеи мои не вредны для людей: для верующих и неверующих (т. е. людей чистой науки). В самом деле:

1.   Бессмертие теософов, оккультистов и проч. состоит в том, что свинья остается свиньей, волк – волком, вор – во­ром или немного лучше (логическое понятие о душе).

2.   Бессмертие же научное в следующем: всякое живот­ное, несовершенный человек и всякая материя могут возро­диться только в образе совершенного существа или в образе растений и подобных безвольных организмов. В противном случае они пребывают в небытии, т. е. в неорганической ма­терии, тут нет времени и чувства, и биллионы лет проходят незаметно, их как бы нет, и спрашивать нас они не могут.

Что же лучше? Ответ ясен. Если и поверят мне, то на пользу. Радость же удлинит жизнь».

Как видно из первой же фразы, сказанное Циолковским не относится к его собственному мировоззрению. Да и с фи­лософией как таковой не все было просто и однозначно. Он занимался философскими штудиями на протяжении всей своей жизни, а в разговоре с Чижевским как-то сказал, что философия – одна из первооснов человеческой жизни, и даже составил схему, отображающую собственное понима­ние философии. По Циолковскому, философия распадается на три части – метафизику, гносеологию и этику. Метафи­зику он называл высшей физикой и подразделял на онтоло­гию и учение о происхождении мира.

Впечатляющим примером философского осмысления действительности самим Циолковским могут служить его размышления о круговороте Вселенной, которыми он делил­ся с Чижевским: «Я думаю, что древние писания знают об этом больше, чем я. В Евангелии и в христианских погре­бальных песнопениях об этом говорится очень вразумитель­но, ибо конец мирового круга существования сопрягается с началом, хотя и в других формах. Бесконечно большое – с бесконечно малым. Древние мудрецы это знали хорошо и назвали это состояние "блаженством" и "жизнью бесконеч­ной". Это состояние можно назвать "великим совершенст­вом"». Константин Эдуардович вспоминает Евангелие, но в памяти у него – еще более древнее библейское высказывание:

«Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во ве­ки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя. Все реки текут в море, но море не пе­реполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвраща­ются, чтобы опять течь. Все вещи – в труде: не может чело­век пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что де­лалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солн­цем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после» (Екк. 1: 4–11).

Еще Фридрих Ницше (1844–1900) – автор, читаемый в семье Циолковского, – пытался увязать идею непрерывного космического круговорота с естественно-научными данны­ми. Порции энергии (в скором времени они получат наиме­нование квантов) беспрестанно возникают и исчезают в бес­конечном мировом пространстве. Образуемые ими устойчивые структуры, частицы, тела по прошествии опре­деленного времени также разрушаются и умирают;- но толь­ко затем, чтобы возродиться вновь. Данный процесс, связанный в конечном счете с клокочущим котлом целостной Вселенной, непрерывен и вечен. И все возвращается на круги своя: и вещи, и мысли, и настроения. Древний мудрец, сидевший когда-то на берегу бескрайнего океана и размыш­лявший о сути бытия и превратностях судьбы, не однажды еще вернется на то же самое место.

Н. Ф. Федоров отмечал, что понятия «всеединство», «бессмертие» и «воскрешение» как вечное возвращение – нераздельны, все они имеют онтологические основания и обусловлены природными закономерностями. Русская куль­тура в полной мере испытала на себе влияние философской концепции вечного возвращения. Вспомним хотя бы по­эзию Серебряного века и, в частности, гениальный блоковский цикл «На поле Куликовом». В примечании к заглавно­му стихотворению «Река раскинулась. Течет, грустит лениво...» поэт писал, что Куликовская битва принадлежит к таким событиям русской истории, которым суждено воз­вращение, а разгадка их еще впереди. Сказанное означает: в будущем у России не одна Куликовская битва!

Безусловно, Циолковского волновали круговороты не столько земных, сколько космических масштабов. Под­тверждение тому вся его теория космических эр (подробнее о ней – ниже). Вместе с тем круговорот материи во Вселен­ной не приводит к воспроизводству точных копий того, что было раньше: «Всё повторяется, но не с полною точностью: что раз было, того никогда не будет». Данный тезис конкретизируется следующим образом:

«Все события у нас разделяются на довольно сходные, но далеко не тождественные периоды. Разнообразие бесконеч­но, и Космос все же, повторяя свои периоды, куда-то идет, куда-то спускается или подымается, никогда не достигая конца. Его нет, как и начала. Общепринято думать, что ког­да Солнце погаснет, то конец Земле. Но Земля и Солнце возникают снова множество раз, как феникс из пепла, а вместе с ними и жизнь планет. Это только первый малень­кий период, свойственный всем известным нам солнцам. Совокупность многих маленьких периодов первого порядка приводит к слиянию солнц Млечного Пути в немногие све­тила и дает второй период – период Млечного Пути. Он также повторяется множество раз, причем каждый состоит из многих маленьких периодов. Но и Млечные Пути, возни­кая много раз и снова умирая, в конце концов также слива­ются в одно, как бы умирают... Но они опять воскресают, образуя множество раз Эфирный остров. Далее умолкает ра­зум. Для человека довольно и воскресения солнц, или про­должительной жизни Млечного Пути. И она представляется бесконечной, хотя это, как мы видели, не совсем так. Млечный Путь тоже должен умереть, слившись в одно и остынув, после продолжительного блеска. Но ведь и он должен воз­никнуть и дать начало солнцам. Итак, сколько бы периодов разной продолжительности мы ни допустили, солнца и пла­неты, в большом или малом виде, будут вечно существовать, а вместе с ними, значит, и жизнь».

* * *

Теория познания, как она виделась Циолковскому, весьма оригинальна и имеет мало общего с традиционным философ­ским пониманием данной проблемы. Первым шагом творче­ского осмысления действительности является не опыт или ощущения, как это на протяжении многих веков утвержда­ли сенсуалисты всех мастей, а фантазия! В эссе, написанном 29 марта 1934 года и озаглавленном «В каком порядке проис­ходит открытие или изобретение», указаны восемь разных ступеней эвристической деятельности. Две первые связаны с фантазией. Только сначала отмечены люди с безудержной фантазией и не обязательно с образованием. Затем к «мозго­вой атаке» (разделенной, однако, во времени) подключаются профессионалы – ученые, вроде Камиля Фламмариона, или писатели, вроде Жюля Верна, Эдгара По и Герберта Уэллса.

Казалось бы, где здесь логика – уж не оговорился ли ка­лужский мудрец? Ничуть! Просто он не нашел других сло­весных и понятийных оборотов для выражения собственно­го повседневного опыта. Свободные (подчас даже хаотичные) ассоциативные образы, непрерывным потоком получаемые из ноосферы (то есть энергоинформационного поля Вселенной), прежде чем они упорядочатся, действительно кажутся чистой игрой фантазии. Вот почему она – первый и необходимый шаг на пути всякого откры­тия, в котором, как правило, участвуют люди с разным об­разованием (а подчас и вовсе без оного), между которыми обычно существует умственное разделение труда.

На следующих этапах к научно-познавательному процес­су подключаются даровитые мыслители (независимо от сте­пени образованности), составители планов и рисунков, мо­делисты и проектировщики, испытатели (у них далеко не все может получаться) и, наконец, те, кто доводит задуман­ное до конца, до положительного результата. Все эти каче­ства (или большую часть из них) может объединять в себе и один человек, одержимый жаждой познания. Циолковский рисует образ такого подвижника, в котором угадываются и его собственные черты:

«Мыслитель или изобретатель может быть узок, малосве­дущ, даже смешон. Но что-то в нем есть, что делает его Прометеем: он настойчив, упрям, долбит в одну точку, рав­нодушен к людскому суду (вернее, пренебрегает им), предан своему делу, своей мысли до сумасшествия. Его мысль не выходит у него из головы. Он все забывает, всем жертвует, умирает с голоду, от нечистоты, от лишений и разорений. Все близкие покидают его, но он упрямо лелеет свою мысль, пока не осуществит. Все называют его безумным, чураются, как заразы, бегут, как от чумы. А он идет себе вперед... и ча­сто падает в могильную яму. Но через год, через век, через тысячелетие мысль его осуществляется и презренный дости­гает апофеоза. Страшная ошибка человечества – не отдавать половину или треть своих богатств на поддержку изобрета­телей, мыслителей и науки. Мысль должна править челове­чеством, мысль должна почитаться, от мысли спасение, не­бо и победа истины».

В-процессе осмысления действительности Циолковский различал десять типов знания, восемь первых из них он признавал научными:

«1. НЕПОСРЕДСТВЕННЫЕ ЗНАНИЯ. Напр., мы мо­жем простой накладкой меры измерить расстояние между двумя городами. Можно непосредственно взвесить предмет, определить его плотность, объем и проч. Множество науч­ных знаний следует причислить к этой категории.

2.   ЗНАНИЕ ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ, КОТОРОЕ МОЖНО НЕПОСРЕДСТВЕННО ПРОВЕРИТЬ. Напр., геометрия да­ет способы измерять расстояние до предметов, а также ве­личину их, не подходя к ним. Непосредственная проверка подтверждает геометрический метод. Так же объем можно смерить погружением в воду и весом вытесненной воды. Все отделы наук пользуются косвенными способами измерения величин. Результаты можно подтвердить непосредственно.

3.   ЗНАНИЯ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИЛИ ПОСРЕДСТВЕН­НЫЕ, КОТОРЫЕ ПРОВЕРИТЬ ПОКА НЕЛЬЗЯ. Напр., мы знаем вещественный состав небесных тел, но непосредст­венно этого проверить нельзя до тех пор, пока не найдут способа посетить небесные тела или достать оттуда вещест­во. Так же известны расстояние, величина, плотность, мас­са и тяжесть небесных тел, но доказать непосредственно верность таких исследований пока невозможно. Громадное количество таких знаний относится к астрономии.

4.   ЗНАНИЯ НЕСОМНЕННЫЕ И ТОЧНЫЕ, НО ПРО­ВЕРИТЬ ИХ НЕПОСРЕДСТВЕННО НАШИ ЧУВСТВА НЕ ПРИСПОСОБЛЕНЫ.

Таковы познания о массе атомов и расположении их в молекулах.

5.ЗНАНИЯ ВЕРОЯТНЫЕ ИЛИ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНЫЕ, КОТОРЫЕ ПРОВЕРИТЬ МОЖНО.

Примером могут служить статистические данные, напр., о средней продолжительности жизни, о числе самоубийств в течение года и проч.

6. ТАКИЕ ЖЕ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНЫЕ ИЛИ ВЕРОЯТНЫЕ ЗНАНИЯ, КОТОРЫЕ ПОКА ПРОВЕРИТЬ НЕВОЗМОЖНО.

Приведем пример. В нашем Млечном Пути насчитывают 500 миллиардов солнц. Наше Солнце имеет более тысячи планет. Имеют ли другие солнца свои планеты? В связи с ас­трономическими знаниями мы можем с огромной степенью вероятности сказать, что – имеют. Второй пример: есть ли существа на этих планетах? Опять, в связи с другими косми­ческими познаниями, мы должны ответить с такою же боль­шою степенью вероятности, что – есть. Проверить это несо­мненно верное решение ПОКА невозможно. Можно еще ответить верно на множество иных вопросов такого же рода. Но это отвлекло бы нас далеко от поставленной задачи.

7.   ЗНАНИЕ НЕСОМНЕННО, НО ПРОВЕРИТЬ И УТ­ВЕРДИТЬ ЕГО СОВСЕМ НЕВОЗМОЖНО. Напр., беско­нечность времени указывает на беспредельную сложность каждого атома. Если же это так, то каждый атом есть слож­ный мир, подобный Земле или другой планете. На нем должны быть и особые разумные существа, подобные людям или другим животным. Проверить эти идеи ни теперь, ни в будущем совершенно невозможно. Вот более простой при­мер несомненности таких знаний. Чувствуют ли радость и горе прочие люди и животные, или они автоматы? Конечно, чувствуют, но доказать это прямо нельзя. Прибегают к тео­рии вероятности.

8.   ЗНАНИЯ ФАКТИЧЕСКИЕ, НО ПРОТИВОРЕЧА­ЩИЕ НАУКАМ, т. е. другим фактам. Если это не обман чувств, то отвергать их нельзя. На них нужно смотреть как на доказательство неполноты существующих научных сведе­ний. Отрицать упорно несомненные явления только потому, что они необъяснимы с точки зрения современной науки, неразумно. Человек склонен к отрицанию всего нового. Но такое упрямое отрицание вредит развитию науки. Настоя­щее ее состояние есть только один этап, за которым после­дуют другие высшие этапы.

9.   ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ, ИЛИ ГИПОТЕЗЫ, т. е. полузна­ния, которые объясняют некоторые явления, но не все и смутно. Они с развитием знаний или отвергаются, заменяясь другими гипотезами, или становятся более вероятными, да­же утверждаются, как несомненно научные истины. Гипоте­зы, вообще, относятся уже к области сомнительных знаний.

10. НАРОДНЫЕ ПРЕДАНИЯ, СУЕВЕРИЯ, ПРЕДРАС­СУДКИ, МИФЫ, БОЛЬШИНСТВО ИСТОРИЧЕСКИХ СВЕДЕНИЙ И ПРОЧ. Им каждый считает себя вправе не верить. Но все же находятся верующие или полуверующие. Это еще ниже».

Своеобразными были представления Циолковского и об истине:

«Настоящей (абсолютной) истины нет, потому что она основывается на полном познании Космоса. Но такого пол­ного познания нет и никогда не будет. Наука, которая дает знание, непрерывно идет вперед, отвергает или утверждает старое и находит новое. Каждое столетие меняет науку. Не отвергает, а именно изменяет более или менее ее содержа­ние, вычеркивая одно и прибавляя другое. Конца этому не будет, как нет конца векам и развитию мозга. Значит, исти­на может быть только условная, временная и переменная.

Религиозные веры называют свои догматы истиной. Но может ли какая-либо вера быть истиной? Число вер выража­ется тысячами. Они противоречат друг другу, опровергаются часто наукой и потому не могут быть приняты даже за услов­ную истину. Политические убеждения так же более или ме­нее несогласны. Поэтому и про них мы скажем то же. Фило­софские размышления создавали мировоззрения. Несогласие их также заставляет смотреть на них, как на личное мнение. Некоторые философы не принимали ничего для своих выво­дов, кроме точного научного знания. Но и их выводы не до­стойны названия условной истины, так как не были соглас­ны между собой. Наконец, нет человека, который бы не понимал истину по-своему. Сколько людей, столько и истин. Какая же это истина?! Однако мы должны сначала условить­ся о том, что мы хотим подразумевать под условной истиной. Философы, мудрецы и ученые, конечно, способствуют распространению познаний о Вселенной и потому совер­шенствуют представление людей об условной истине».

* * *

Тема гениальности красной нитью проходит через всё научное и философское творчество Циолковского. Ей по­священа и одна из известнейших его работ «Гений среди людей», написанная и изданная отдельной брошюрой на последние деньги в 1918 году – в один из самых трудных пери­одов его собственной жизни и жизни всей страны. Начина­ется трактат очень просто, с примеров, понятных каждому:

«Гений придумал молоток, нож, пилу, ворот, блок, насос, лодку, мельницу, лук со стрелами, удочку, сети, одежду, обувь, дом. Он приручил животных, научил людей земледе­лию. Гений изобрел машины, которые облегчили труд чело­века в десятки, тысячи и миллионы раз и делают продукты совершеннее. Например, швейная машина облегчает, улуч­шает и ускоряет шитье в десятки раз. Сколько людей она из­бавила от слепоты, от чахотки, сколько людей обула и оде­ла, сколько сохранила времени для других работ! Таковы же ткацкие машины и множество других. Изобретение книго­печатания сделало книги в несколько тысяч раз дешевле, сравнительно с тем, когда они писались. Гений открыл же­лезо, сталь и разные металлы. Он показал возможность то­го, что прежде казалось совсем невозможным. Железо не умели добывать из руд (камней) сотни тысяч лет и пользо­вались тем, которое падало с неба в виде аэролитов.

Гений открыл драгоценные свойства веществ, свойства газов, пара, жидкостей и твердых тел. Он сократил в сотни раз расстояние. Он заставил силы природы работать вместо животных и возить человека, грузы и самих животных по земле, воде и воздуху. Скорость этого движения теперь пре­вышает 100 верст в час или 2400 верст в сутки. В воздухе она достигает даже 200–300 верст в час или 7000 верст в сутки. Она превосходит скорость летящего орла, скорость рыб в воде и скорость самых быстрых животных на суше.

Гений научил людей разговаривать на расстоянии тысяч верст и передавать мысли из одной части света в другую со скоростью молнии (даже без проводов). Он заставил гово­рить, петь, играть и подражать звукам всех животных – мертвое тело, неодушевленную материю. Он устроил авто­маты, подобные человеку, придумал счислительные маши­ны, которые работают безошибочно и в сотни раз быстрее самого ловкого счетчика. Гений превзошел самого себя. Он дарует жизнь больным, спасает умирающих, искалеченных, заменяет оторванные руки и ноги искусственными, возвра­щает голос и зрение, дает слух, восстанавливает разрушен­ные органы, научает быть здоровым и жить долго. Кости от мертвых он переставляет живым, и эти кости оживают и служат вместо испорченных болезнью.

Гений придумал наседку для вывода яиц без участия теп­локровных. Он победил невидимые смертоносные бактерии, производящие дифтерит, оспу, сифилис, бешенство и много других. Он увидел то, что ранее никто не видел. Микроскоп показал ему строение невидимых клеточек, этих основ жи­вой материи, механизм существ и их мельчайших органов, огромный мир бесконечно малых животных и растений».

Постепенно заданная полифоническая тема, точно в ге­ниальной музыкальной симфонии, обретает мощное звуча­ние и уводит автора и его слушателей (читателей) сначала в ближайшее околосолнечное пространство, а затем и в бес­конечные дали Вселенной – с тем чтобы показать нераз­рывную связь человека и Космоса.

«Гений определил форму Земли, измерил ее, а также Лу­ну, Солнце и другие небесные тела. Он узнал их взаимные расстояния. С помощью телескопов он приблизил к себе не­бо в тысячу раз. Таким образом он показал людям то, что прежде никто не видал. На Луне и планетах оказались горы, подобные земным. Люди увидали в миллион раз больше звезд, или солнц, чем видели раньше. Каждая звезда оказа­лась удаленным от нас солнцем, более могущественным, чем то, которое оживляет Землю. Обнаружилось существо­вание биллионов солнц со многими биллионами планет, по­добных Земле. Но кроме этой нашей кучи солнц нашли миллионы подобных. Мир оказался беспредельным.

Нашли один и тот же свет, одно и то же тяготение, одни и те же силы природы и одно и то же вещество во всей Все­ленной. Одним словом – единство Земли и Неба, а следова­тельно, и единство их первопричины. Только о существова­нии вне Земли разумных или хоть каких-нибудь существ ровно ничего неизвестно. Но голос разума, голос гения кри­чит во все горло, что не только Вселенная битком набита ими, но что даже огромный процент этих существ достиг со­вершенства, непостижимого пока для ограниченного челове­чества, находящегося еще в младенческом фазисе своего бы­тия. Гений нашел цель существования. Это – познание, совершенствование, устранение зла и всякого страдания, распространение высшей жизни.

Сначала благодеяния гениев распространялись среди не­большой группы сильных, ученых, знатных и богатых. Но по­том они проникали вниз и делались достоянием всех людей. Кто теперь не пользуется железными дорогами, пароходами, механическими двигателями, фабриками, заводами, стеклом, посудой, инструментами, бумагой, книгами, лампами, одеж­дой, обувью и т. д., приготовленными упрощенными способа­ми, по указанию изобретателей и мыслителей. Кто не читает, не воспринимает великие идеи, не наслаждается и не поуча­ется литературными произведениями гениев. Не было бы гениев, не было бы движения человечества вперед по пути ис­тины – к прогрессу, единению, счастью, бессмертию и со­вершенствованию. И это еще начало, что будет дальше, что ожидает человечество – это трудно себе и представить».

Некоторые идеи трактата «Гений среди людей» переклика­ются с аналогичными высказываниями знаменитого англий­ского философа-моралиста Томаса Карлейля (1795–1881), упоминаемого Циолковским. Многое импонировало ему в жизни и творчестве англичанина, с биографией которого он мог познакомиться по книге, изданной в павленковской се­рии «Жизнь замечательных людей». Как и Циолковский, Карлейль был самоучкой, считал Вселенную одухотворенной, а движущей силой истории – деяния гениальных личностей:

«Гении – наши настоящие люди, наши великие люди, вожди тупоумной толпы, следующей за ними, точно повину­ясь велениям судьбы. <...> Они обладали редкой способно­стью не только "догадываться" и "думать", но знать и ве­рить. По натуре они склонны были жить, не полагаясь на слухи, а основываясь на определенных воззрениях. В то вре­мя как другие, ослепленные одной наружной стороной ве­щей, бесцельно носились по великой ярмарке жизни, они рассматривали сущность вещей и шли вперед как люди, име­ющие перед глазами путеводную звезду и ступающие по на­дежным тропам. <...> Сколько есть в народе людей, которые вообще могут видеть незримую справедливость неба и знают, что она всесильна на земле, – столько людей стоит между народом и его падением. Столько, и не больше. Всемогущая небесная сила посылает нам все новых и новых людей, име­ющих сердце из плоти, не из камня, а тяжелое несчастье, и так уже довольно тяжелое, окажется учителем людей!»

Последние слова сказаны точно о Циолковском. Девиз Карлейля – «Трудиться и не унывать!» – также как будто специально придуман для калужского гения. Он считал, что гении во многих (если не в большинстве) случаях выступают двигателями прогресса и называл их «цветами человечества»:

«Двигатели прогресса – это люди, ведущие все человече­ство и все живое к счастью, радости и познанию. Таковы:

1)   Люди, организующие человечество в одно целое.

2)   Изобретатели машин, которые улучшают производи­мые продукты, сокращают работу и делают ее более легкой. Напр., печатные и разные ремесленные и фабричные маши­ны. Машины усиливают производство в десятки, сотни и тысячи раз. Некоторые же предметы совсем невозможно ус­траивать без орудий-машин, напр., пишущую машину, авто­мобиль и т. п.

3)   Изобретатели машин, которые используют силы при­роды, напр., механическую силу, химическую и т. п. Эти си­лы могут увеличить механическое могущество человека в тысячи раз.

4)   Двигатели прогресса – также люди, указывающие на способы усиленного размножения и улучшения человече­ской породы.

5)   Также люди, открывающие законы природы, раскры­вающие тайны Вселенной, свойства материи. Объясняющие Космос как сложный автомат, сам производящий свое со­вершенство.

6)   К двигателям прогресса относятся и люди, восприим­чивые к великим открытиям, сделанным другими, усваива­ющие их и распространяющие их в массе.

Пока наиболее редки и потому наиболее драгоценны первые 5 категорий, 6-я же категория людей встречается ча­ще. Короче сказать: ученых больше, чем изобретателей и мудрецов. Но и ученые необходимы и довольно редки. Не всякий тоже может быть ученым в полном смысле этого слова. У большинства не хватает и охоты, чтобы усвоить хо­тя бы малую часть научных сокровищ, накопленных челове­чеством. Из тысячи найдется один-два, смотря по степени учености.

Эти цветы человечества, эти шесть категорий двигателей прогресса нам выгодно всячески поддерживать. Конечно, ни одна категория в чистом виде не встречается. Изобретатель отчасти и ученый, и ученый отчасти изобретатель. Так же открывающий новые естественные законы не может быть полным невеждой».

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ КОНСТАНТИНА

Еще в 1887 году, в 30-летнем возрасте, Циолковский за­писал свою Молитву (кстати, самое первое из его датиро­ванных произведений):

«Отец, живущий на небе!

1. Да узнают про существование твое все, живущие на Земле: не только монотеисты, христиане, евреи, магомета­не, но и язычники (политеисты) бессмысленные! Пусть уз­нают того, кто создал Солнце, звезды, планеты и живущих на них существ. Пусть узнают про всесильного, могущего не только создать мир, но и уничтожить его так же скоро, или еще скорее, чем он был создан! Пусть узнают правед­ного! Пусть узнают заботящегося о несчастном человечестве! Пусть узнают и почитают! Пусть склонят свои головы не­счастные для достижения счастья!

2. Тогда наступит твое царствие, когда узнают твои жела­ния о взаимном прощении и любви (и имя твое "любовь"), когда не будет голодного, как и несчастного, тогда наступит твое Царство. Исполняющий волю мою (Христову) есть мой подданный.

3. Тогда и на Земле будет то же, что на Небе, где живут блаженные, бессмертные и безболезненные существа <...>».

Подобных идей, – по существу совпадающих с представ­лениями христианского социализма, – Циолковский при­держивался практически всю жизнь. И к Богу своему, пони­маемому как Причина Космоса, обращался с молитвой до конца своих дней. Правда, в 20-е годы XX столетия ученый заменил слово «молитва» на понятие «благодарность»:

«Обращаюсь к тебе, Причина всего существующего!

Вот Земля! Как громадна она! Она может прокормить в тысячу раз больше людей, чем кормит сейчас.

Как красивы ее моря, горы, воздух! Сколько богатств она содержит! И все их извлечет когда-нибудь человек.

Вот Солнце! Оно испускает лучей в 2 миллиарда больше, чем получает вся Земля. Человеку дан разум, с помощью ко­торого он воспользуется и этой солнечной энергией. Ее до­статочно, чтобы прокормить человечество и тогда, когда оно увеличится в тысячу миллиардов раз! <...>

Ты Причина бесконечного множества млечных путей. Не остановился бы ты, если бы захотел дать каждому из нас не­сколько млечных путей – с миллиардами пылающих солнц, с тысячами миллиардов кружащихся вокруг них планет.

Как беспредельны твои богатства! <...>

Ты дал каждой малейшей частице твоего Космоса вечную жизнь. Она всегда была и будет. Эта жизнь беспредельна и блаженна.

Как я отблагодарю тебя за твои неоценимые дары!

Со смертью конец моим мукам. Я восстану в совершен­стве и приму блаженное существование, которое никогда не прекратится. Если и придется нести службу, подобную зем­ной, то только одно время на биллионы таких же времен счастья».

Молитве Циолковский придавал серьезное значение все­гда – и в юности, и в 77-летнем возрасте, когда в философ­ском эссе «Космическая философия», выразив сомнение в абсолютности научного знания, он написал: «Какой-то врож­денный инстинкт заставляет нас, хотя и смутно, не крепко, с колебаниями – верить в разумность наших молитв».

Важнейшую роль в жизни Циолковского играло Еванге­лие. Впрочем, как и в жизни других великих русских людей. Евангелие – путеводная звезда в жизни и творчестве Досто­евского. Александр Блок, когда ему предложили составить список из десяти главнейших книг человечества, первым на­звал Евангелие. Особое место занимает Евангелие и в иска­ниях Льва Толстого. Яснополянский властитель дум, как из­вестно, самостоятельно перевел с греческого подлинника и соединил все четыре канонических Евангелия под общим названием «Четвероевангелие».

Циолковский же не только постоянно обращался к Но­вому Завету, но и сделал свободное переложение евангель­ских текстов, не надеясь, впрочем, увидеть их когда-либо опубликованными. Тем не менее, пропустив однажды Боже­ственное откровение через свое сердце и доверив свои мыс­ли бумаге, он регулярно обращался к заветным рукописям, внося в них все новые и новые поправки. Сами тексты Циолковский озаглавил по-своему (а два имени евангелис­тов – Матфея и Иоанна – вообще русифицировал): «Преда­ние о жизни Галилейского учителя Иисуса по Матвею», «<...> по Марку», «<...> по Луке». Переложение четвертого Евангелия озаглавлено несколько иначе – «Жизнь Галилей­ского учителя (Христа) по описанию ученика его Ивана». Предисловие к последнему Евангелию могло бы послужить вступлением и ко всем остальным:

«Цель этого переложения ев. Ивана – облегчить чтение этой книги, написав ее современным языком и разъяснив некоторые места. Я БУДУ РАД, ЕСЛИ ХРИСТИАНЕ ХОТЬ НЕМНОГО ОСВОБОДЯТСЯ ОТ СВОИХ РЕЛИГИОЗНЫХ ПРЕДРАССУДКОВ И ГРУБЫХ СУЕВЕРИЙ, В КОТО­РЫХ, К СОЖАЛЕНИЮ, ОНИ ТЕПЕРЬ УТОПАЮТ. Может остаться лишь вера в чудеса, но она не в силах принести особенно дурных плодов. Это только мечтания человечест­ва, которые в настоящее время все более и более осуществ­ляются наукой. Сколько теперь исцеляется слепых, глухих, хромых, уродов, больных, осужденных на смерть (расстрой­ством какого-нибудь органа). В этом отношении мы будем идти непрерывно вперед и, может быть, превзойдем самые смелые легенды вплоть до неопределенно большого продол­жения физической жизни. А сколько чудес дает техника, сколько их раскрывает наука! Этого никто не мог даже пред­видеть. Что же будет дальше? Мечты создателей Евангелий в сущности очень скромны.

Христос имел громадный, неслыханный успех. Его влия­ние на самые  культурные  народы,  на цвет человечества нельзя отрицать и теперь. Не мудрено, что эта гениальная личность имела такой непонятный нам успех и в лечении болезней. Любовь, возбуждаемая им в народе, его обаятель­ная личность, может быть, и были причиной преувеличе­ний, в которых нельзя винить Галилейского учителя: ведь не сам он писал о себе, а его восторженные и преданные почи­татели. Сознательная и трагическая кончина этой кристаль­но-чистой души еще более способствовала созданию легенд. Ведь нет ни одного народного героя, которого не окружили бы сказками, сагами и легендами. <...>

ВСЕЛЕННАЯ ПРОИЗОШЛА ОТ БЫВШЕЙ ДО НЕЕ ИДЕИ, т. е. ОТ БОГА, ИЛИ ПЕРВОПРИЧИНЫ. Вначале существовала идея, или мысль. Она была у Бога (Первопри­чины Вселенной), и сама эта идея была Богом. Всё через эту первоначальную мысль получило свое начало. (По Ивану, мир есть, очевидно, проявление некоторой воли. Подобно тому, как всякое наше дело начинается мыслью о деле, так и мир реальный получил начало от идеи). Без нее ничего бы не было. В ней заключалась мысль о жизни, и эта жизнь (ра­зум) была светом для Вселенной. Свет и во тьме светит, тьма не может его поглотить (так и мысль эта восторжествовала). Поясним кратко. До существования Вселенной была идея, или Бог. Идея послужила основанием Космоса. Она заклю­чала в себе желание блаженной жизни. Космос ее и про­явил. Жизнь произвела разум, а разум был светом для лю­дей и всего разумного. Свет, или разум, должен победить тьму, или заблуждение. Еще короче: Бог есть идея, которая образовала Вселенную. Она родила жизнь, жизнь – разум, который должен преобладать в Космосе и дать счастье все­му. Тут подразумевается особая идея, в духе Платона, а не человеческая мысль, которая происходит от деятельности мозга. Платон не знал о причинах мышления, о деятельно­сти мозга и думал, что мысль существует независимо от те­ла. Физиологии тогда не существовало.

КУПАЛА ГОВОРИТ О ХРИСТЕ. Был человек божий, по имени Иван, по кличке Купала, так как он предлагал в знак новой жизни купаться раскаявшимся людям в речке. Он пришел (значит, ученик Христа, писавший это, думает, что он и раньше был), чтобы указать на свет (подразумевается Христос с его учением) и чтобы люди через него поверили этому свету. Сам Купала не был Солнцем. Но явилось Солн­це истины, светившее каждому пришедшему в мир человеку (значит, по мысли Ивана, всякий человек раньше был в дру­гом мире). Родился свет этот между людьми, и самый мир от него произошел (подразумевается идея любви. Христос был ярким выражением ее на земле, ее частицей. Любовь же все творит и сохраняет и, следовательно, есть причина жиз­ни мира). А между тем мир-то его и не понял – пришел к своим (т. е. к евреям), а его не оценили. Тем же, которые поняли и оценили его, дал право называться детьми божьи­ми, рожденными не от половой страсти, а от великой идеи (Бога) <...>».

Нетрудно убедиться, что евангельские тексты и сконцен­трированное в них древнее общечеловеческое знание служат Циолковскому в первую очередь для пропаганды собствен­ных космистских идей. Осуществлено это в совершенно свободной форме, вплоть до отождествления имен Иоанна Крестителя и языческого божества Ивана Купалы. В пере­сказе евангельских сюжетов Циолковский подчас переходит на фольклорный стиль изложения. Дабы убедиться в этом, достаточно сравнить два идентичных по содержанию фраг­мента известной евангельской притчи – канонический текст и его пересказ Циолковским.

От Иоанна (21: 1–6):

«После того опять явился Иисус ученикам Своим при море Тивериадском. Явился же так: были вместе Симон Петр, и Фома, называемый Близнец, и Нафанаил из Каны Галилейской, и сыновья Зеведеевы, и двое других из учени­ков Его. Симон Петр говорит им: иду ловить рыбу. Говорят ему: идем и мы с тобою. Пошли и тотчас вошли в лодку, и не поймали в ту ночь ничего. А когда уже настало утро, Иисус стоял на берегу; но ученики не узнали, что это Иисус. Иисус говорит им: дети! есть ли у вас какая пища? Они от­вечали Ему: нет. Он же сказал им: закиньте сеть по правую сторону лодки, и поймаете. Они закинули, и уже не могли вытащить сети от множества рыбы».

Циолковский:

«В третий раз Иисус явился ученикам на берегу Галилей­ского озера, близ Капернаума. Были однажды вместе учени­ки Иисуса: Петр, Фома, Нафанаил из Каны, Яков с Иваном (дети Зеведея – Громовы) и еще двое учеников – всего семь человек.

Вот Петр и говорит им: "Пойдемте-ка половить рыбки..." Пошли за ним все шестеро. Сели в лодку. Ловили, ловили, но во всю ночь ничего не поймали.

Когда стало чуть светать, явился на берегу их Учитель. Но они не узнали его (вообще его не узнавали сразу ввиду другой одежды и перемены в наружности от тяжких перене­сенных им недавно страданий). Он подошел к ним поближе и спросил: "Дети, нет ли у вас чего поесть?"

Они с печалью сказали из лодки, что ничего не поймали. Тогда он посоветовал закинуть сети справа от стоявшей на мели лодки. Они его послушались и не могли уже вытащить снасти от обилия пойманной рыбы <...>».

Пересказ – пересказом, но Циолковский постоянно ос­мысливал Священное Писание в русле собственной косми­ческой философии и находил в евангельских текстах идеи, созвучные собственным мыслям. В архиве ученого хранятся пока что неопубликованные работы (написанные от руки или же собственноручно перепечатанные на машинке), в которых учение Христа рассматривается именно под космистским углом зрения. Над одним из таких трактатов Кон­стантин Эдуардович работал особенно тщательно в конце 1920-х – начале 1930-х годов. Сохранившаяся машинопис­ная копия содержит следы его мучительных раздумий. За­черкнут немудреный псевдоним И. Иванов, дважды меняет­ся само название. Первоначальное «Оценка Галилейского учителя – Иисуса» зачеркнуто и вместо него написано ка­рандашом другое – «Галилейский плотник». Но и оно за­черкнуто, и в окончательном варианте рукопись получила название «Сущность евангельских преданий». Сущность же эта виделась калужскому правдоискателю в следующем:

«Всего бы лучше изложить и издать Евангелия и посла­ния простым житейским языком с пояснениями. Тогда чи­татель сам сделал бы отсюда различные выводы и отрешил­ся бы от многих заблуждений. Но я не имею пока возможности это сделать, хотя рукописи почти готовы. Не кончен еще "Лука". Поэтому и ограничиваюсь тем малым, что даю тут. Моя цель – не только заинтересовать читателя Новым Заветом, но восстановить личность Христа как вели­чайшего мыслителя, опередившего все предшествовавшие ему века и народы на тысячи лет.

Был ли Христос? Любой беллетрист или рассказчик все­гда имеет в основе жизнь. Его герой есть искажение в ту или иную сторону какого-нибудь известного ему человека. Вся­кая легенда имеет какое-нибудь реальное основание. Так и евангельские рассказы о Христе имеют основу в жившем когда-то человеке. Не было Христа, каким изображают его себе католики, православные и даже большинство христиан, но был все же какой-то человек.

Допустим даже, что Христа совсем не было. Однако был рассказ о нем, был идеал, который 2000 лет служил образ­цом наиболее культурной доле всего человечества. И в та­ком случае полезно показать, насколько этот воображаемый человек заслуживает внимания, в чем его суть, в чем сила и насколько он в своей философии близок к истине. К сожа­лению, представления христиан о Галилейском мыслителе окутаны туманом легенд, чрезвычайно извращены и очень далеки от тех выводов, которые можно сделать о нем, изу­чив даже только Евангелие и апостольские письма.

НЕЛЬЗЯ СЧИТАТЬ НОВЫЙ ЗАВЕТ (как и старый) ЗА АБСОЛЮТНУЮ (т. е. несомненную) ИСТИНУ. Это видно из многочисленных евангельских противоречий, не говоря уже про Евангелия апокрифические (отвергнутые)».

Эта большая работа содержит множество самых сокро­венных мыслей. Например, о непорочном зачатии:

«ДЕВСТВЕННОСТЬ МАРИИ, МАТЕРИ ИИСУСА. Это есть мечта о будущей женщине, которая будет давать детей, но не будет подвержена животным страстям. За эту легенду о девственности жадно схватилось человечество, потому что она есть тайный малосознательный идеал о размножении без страданий, которые ненавистны людям высоким, потому что сопровождаются неправдой и преступлениями. Партеногенез (девственное размножение) существует только у низших су­ществ. Недавно его искусственно добились у более высоких половых животных (морские ежи). Трудно допустить его у человека, хотя при некотором развитии гермафродитизма (двуполость) он не представляет чуда. Двуполость <...> мо­жет быть применена к человеку. Но в настоящее время это было бы безумием, так как человек сейчас не может обой­тись без половой любви. В отдаленном будущем оно, воз­можно, и будет. Оно настолько будет применяться, насколь­ко человек в течение последующих тысяч лет освободится от своих животных страстей. Люди, рожденные вне страстей, есть идеал человечества».

Безусловно, с этим можно поспорить. Зачатие без страс­ти – идеал лицемерных священников и монахов. Любовь невозможна и не бывает без страсти. Кто-кто, а Циолков­ский это прекрасно знал! Но вот чего он не знал и не смог предвидеть, так это клонирования живых существ, которое вошло в научный обиход лишь в конце XX века, вызвав бу­рю протестов и ввергнув миллионы людей в дискуссию о допустимости или недопустимости подобных экспериментов.

Религиозно-богоискательский трактат завершается две­надцатью «космистскими заповедями», напрямую увязанны­ми с учением Ветхого и Нового Заветов:

«<...>Сущность учения Иисуса в следующем.

Бог есть идея мировой любви и ПРИЧИНА Вселенной.

Космос, переполненный совершенными существами, во всякую минуту может оказать нам помощь.

Со смертью кончается все дурное.

Будь благодарен за это Космосу (Богу) и люби его.

Люби себя и других одинаково.

Все добровольно. Насилие только против насильников. Цель насилия не месть, но изолировка (удаление) и улучше­ние рода.

Сам не суди, но предоставь суд избранным для того лю­дям. Личный суд пристрастен и неправилен.

Не обижай женщину и будь целомудрен ради успешного размножения, совершенствования рода и избавления от бо­лезней.

Не боритесь между собой (а боритесь с природой). Отри­цание оружия и войны как одного из видов насилия. Война против насильников.

Совершенствуйте сами себя и законы ("я пришел не на­рушать законы, а дополнить их").

Молитва есть размышление о добром или порыв к неиз­вестным силам Космоса в таком горе, которому ничто посо­бить не может.

Хорошо каждому добровольно подвергнуть себя, времен­но и без вреда для здоровья: голоду, холоду, боли, униже­нию, лишениям и другим бедствиям, чтобы понять их зна­чение и быть более полезным».

Особенно поражает определение Молитвы как порыва и прорыва к Космическому разуму. Должно быть, сам мысли­тель, в чьей жизни горя хватало с избытком, не раз обращал­ся к этому последнему средству спасения души.

* * *

Свое истинное отношение к Богу и христианскому веро­учению Циолковский в обобщенном виде сформулировал в оригинальном эссе, написанном на одном дыхании 21 апре­ля 1932 года, озаглавленном «Нет ничего. (Мысли безбожни­ка)» и состоящем из двадцати семи отрицательных суждений:

«Нет Бога-творца, но есть Космос, производящий солн­ца, планеты и живых существ: нет всемогущего Бога, но есть Вселенная, которая распоряжается судьбой всех небесных тел и их жителей.

Нет великого Бога, но есть Космос, содержащий в себе миллион миллиардов солнц, сотни миллионов миллиардов планет и биллионы биллионов существ.

Нет вездесущего Бога, но есть всюду распространенный Космос.

Нет животворящего Бога, но есть Вселенная, перепол­ненная биологической жизнью.

Нет бессмертного Бога, но есть Космос, вечно возника­ющий, вечно юный, переполненный зрелыми человечествами, не имеющий ни начала, ни конца. Нет бесконечного Бога, но есть Космос бесконечного протяжения, времени, массы и энергии – явной (кинетической) и запасной (по­тенциальной).

Нет живого Бога, но есть Космос, каждая часть которого может обратиться в разумное существо, потому и вся Все­ленная жива, только величина этой жизни различна: от ед­ва видимой величины до человека и выше.

Нет доброго Бога, но есть Космос, породивший биллио­ны биллионов зрелых, а потому сознательных и счастливых существ.

Нет доброго Бога, хотя есть Вселенная, давшая счастье всем своим существам.

Нет блаженного Бога, хотя есть Вселенная, блаженная своими совершенными существами.

Нет сынов Божьих, но есть зрелые и потому разумные и совершенные сыны Космоса.

Нет духа истины, но есть правда, исходящая из зрелых и совершенных сынов Космоса.

Нет личных богов, но есть избранные правители: планет, солнечных систем, звездных групп, млечных путей, эфир­ных островов и всего Космоса.

Нет таинства евхаристии, или вечери любви, но есть обя­занность каждого человека делиться избытками сил и про­дуктов со слабыми.

Нет Христа, но есть гениальный человек, великий учи­тель человечества. Если бы его послушали, то не было бы войн, убийств и насилий!

Нет души, но есть бессмертная материя, из которой со­ставлено каждое животное. Она блуждает во Вселенной, принимая разные формы. Тело каждого существа непрерыв­но обновляется и изменяет свои свойства (дитя, юноша, взрослый, старик). Так вещество животного, блуждая во Вселенной, тоже изменяет свою форму, только более резки­ми скачками (смерть и рождение).

Нет воскресения, но оживают погасшие солнца и рассе­янные планеты, разрушаются и восстанавливаются девянос­то элементарных атомов, оживает непрерывно и безгранич­но вещество Земли, преобразуясь в растения и животных. Все в зачатке живо, потому что может ожить.

Нет духов, но есть существа, образованные дециллионы лет тому назад из бывшей тогда очень разреженной мате­рии».

Все эти 27 «нет» нужны Циолковскому только для про­возглашения одной истины – установления первичности Космоса как единственной первоосновы и первопричины вселенской жизни, вселенского движения и вселенского развития.

Формулирование исходных положений или же итоговых выводов в отрицательной форме – не редкость в научной теории. Достаточно вспомнить, что пять из семи тезисов, выведенных Коперником в первом кратком изложении ге­лиоцентрической системы, даны в виде отрицательных фор­мулировок. Однако в каскаде отрицательных суждений Ци­олковского видится нечто большее, а именно – проявление русского духа и русского парадоксализма, нередко ищущих самовыражения не в положительном, а в отрицательном ви­де. На эту типично русскую черту постоянно обращает вни­мание в своих работах и выступлениях известный философ и литературовед Георгий Гачев. Отрицательная форма выра­жения вообще характерна для русской мысли – не только философской, но и литературной, зачастую она становится своеобразной визитной карточкой поэта. Примеров тому превеликое множество – от лермонтовского «Нет, я не Бай­рон, я другой...» до есенинского «Никогда я не был на Бос­форе...» (Пушкин также любил прибегать к такому способу выражения своих поэтических мыслей).

Как известно, свой программный философский трактат «Монизм Вселенной» Циолковский также завершил двадца­тью отрицательными выводами:

«Далее повторим кратко то, что нам кажется несом­ненным:

1)   Нельзя отрицать единство или некоторое однообразие в строении и образовании Вселенной: единство материи, света, тяжести жизни и т. д.

2)   Нельзя отрицать общее постоянство Вселенной, пото­му что вместо погасших солнц возникают новые.

3)   Нельзя отрицать, что число планет бесконечно, пото­му что бесконечны время и пространство; где есть они, там должна быть материя.

4)   Нельзя отрицать, что часть планет находится в усло­виях, благоприятных для развития жизни. Число таких бес­конечно, потому что часть бесконечности тоже бесконеч­ность.

5)   Нельзя отрицать, что на некоторых планетах животная жизнь достигает высшего развития, превосходящего челове­ческое, что она опережает развитие жизни на остальных планетах.

6)   Нельзя отрицать, что эта высшая органическая жизнь достигает великого научного и технического могущества, которое дозволит населению распространяться не только в своей солнечной системе, но и в соседних, отставших. (Мои сочинения: об аэропланах, дирижаблях, реактивных приборах, о богатстве Вселенной, о солнечной энергии и другие.)

7)   Нельзя отрицать, что высшая жизнь распространяется в громадном большинстве случаев путем размножения и расселения, а не путем самозарождения, как на Земле, – по­тому что это избавляет от проволочки и мук постепенного развития, потому что разум сознательных существ понимает выгоду этого способа заселения Космоса. Так Земля заселя­ется не преобразованием волков или обезьян в человека, а размножением самого человека. Мы получаем овощи и фрукты не развитием бактерий, а от готовых совершенных растений.

8)   Нельзя, таким образом, отрицать, что Вселенная за­полнена высшею сознательною и совершенною жизнью.

9)   Нельзя отрицать, что атом то упрощается, то услож­няется, периодически принимая вид всех химических эле­ментов.

10) Нельзя отрицать, что астрономические единицы периодичны, например, Солнце остывает, потом взрывается, обращается в разреженную массу, которая снова дает блес­тящее Солнце с планетами. Далее повторяется то же. При этом материя перемешивается, а химические элементы переходят друг в друга.

11) Нельзя отрицать, что атому присуща способность ощущать жизнь, когда он входит в состав мозга животного. Таким образом, он должен жить последовательно жизнью разных существ.

12) Нельзя отрицать, что ощущение атома не исчезает и в неорганической материи, но близко к нулю и может быть названо небытием.

13) Нельзя отрицать, в силу перемешивания вещества и преобразования химических элементов, что нет атома, кото­рый не принимал бы периодически участия в органической жизни, т. е. не попадал бы изредка через промежутки в бил­лионы лет в мозги высших существ.

14) Нельзя отрицать, что время для атома в неорганиче­ском веществе почти не существует, что время в таком со­стоянии для него ничто – небытие (вроде обморока). Субъ­ективно этого громадного времени нет.

15) Нельзя отрицать, что субъективно все сравнительно короткие моменты жизни атома в мозгах существ сливают­ся в одну непрерывную жизнь.

16) Нельзя отрицать, что атому невыгодно существование в Космосе несовершенных животных, вроде наших обезьян, коров, волков, оленей, зайцев, крыс и проч. А также невы­годно существование несовершенных людей или подобных им существ во Вселенной.

17) Нельзя отрицать, что все разумные существа дойдут до сознания этой мысли, не допускающей несовершенства в Космосе.

18) Нельзя отрицать, что совершенное сильнее несовер­шенного и поэтому, побуждаемое истинным эгоизмом, ликвидирует безболезненно все несовершенное и страдаль­ческое. Самозарождение же будет допускаться очень редко для обновления и пополнения регрессирующей высшей жизни. Такова может быть мученическая и почетная роль Земли.

19) Нельзя отрицать, что болезненное пресечение жизни несовершенных родов выгодно атому, т. е. всему живому и мертвому.

20) Нельзя отрицать, что вследствие этого атом может по­пасть только в высшее существо. Иных ведь вообще нет. Сле­довательно, его бесконечное существование может быть толь­ко безоблачным, разумным, сознательным и счастливым».

***

Религиозные размышления Циолковского неразрывно связаны с его космической этикой. Одно вытекает из друго­го. Сам он об этом писал: «Моя этика, мне кажется, имеет нечто общее со взглядами Галилейского учителя [Иисуса Христа]. <...> Убеждения Галилейского учителя вытекают из веры и жизни. Они более интуитивны. Мои же из недр точ­ной науки. На том же научном фундаменте у меня основа­но отношение к людям и животным. <...> Галилейский учи­тель проповедует так, как чистый натуралист. Но выводы его кажутся интуитивного характера, так как он не мог их основать на естественных знаниях, которых тогда не было».

НРАВСТВЕННЫЙ КОСМОС

В 1902 году Циолковский написал очень важную для его философского творчества работу «Этика, или Естественные основы нравственности». С тех пор он неоднократно возвращался к этому сочинению. Делал дополнения в 1907, 1914 и 1918 годах. Однако в окончательном виде работа увидела свет лишь спустя 99 лет – в 2001 году в академиче­ском сборнике философских трудов великого ученого. Ци­олковским написаны и другие произведения на тему чело­веческой нравственности и ее космической природы. При жизни мыслителя были обнародованы (естественно, за счет автора) лишь два из них: «Горе и гений» (1916), «Научная этика» (1930).

Последнее подверглось жесточайшей критике со сторо­ны безымянного «воинствующего атеиста», опубликовавше­го свой анонимный пасквиль в периодическом издании «Безбожник у станка». В разнузданном фельетоне с привку­сом доносительства Циолковскому вменялось в вину от­ступление от норм пролетарской морали и проповедование чуждой пролетариату поповской идеологии. Газетный донос был чреват серьезными последствиями: ведь в том же самом 1930 году по аналогичному обвинению в «неприкрытой по­повщине» был арестован, на полтора года заключен в след­ственную тюрьму, а затем по приговору суда (десять лет лагерей) этапирован на строительство Беломорско-Балтийского канала выдающийся философ XX века Алексей Федо­рович Лосев (1893–1988), удостоенный охаивания аж с трибуны XVI съезда ВКП(б), откуда в его адрес и прозвучал печально знаменитый «афоризм» Лазаря Кагановича: «За такие оттенки надо ставить к стенке».

Трактат Циолковского «Этика, или Естественные основы нравственности» создавался почти одновременно и парал­лельно с его эпохальным трудом «Исследование мировых пространств реактивными приборами». По существу, в ду­ховном аспекте можно рассматривать оба творения как свое­образные сообщающиеся сосуды.

После самоубийства сына Игнатия жизнь Циолковского круто изменилась. По свидетельству его старшей дочери, он разочаровался в земных проблемах и обратил свой взор к Космосу. «Он считал, что есть лучшие миры, уже достигшие совершенства, до которого человечеству надо пройти длин­ный путь. Причем он возлагал большие надежды на воздуш­ный транспорт, который должен, по его мнению, "объединить человечество и стереть границы между народами"» (курсив мой. – В. Д.). Принципиально важно, что проблему Космоса Циолковский сразу же осознал как этическую про­блему. «Этика Космоса, – писал он позже, – т. е. его созна­тельных существ, состоит в том, чтобы не было нигде стра­даний».

Начало такому космоэтическому подходу к познанию дей­ствительного мира в истории русской мысли положил круп­нейший русский ботаник, дед Александра Блока по материн­ской линии Андрей Николаевич Бекетов (1825–1902). В конце 70-х – начале 80-х годов XIX века он стал выборным ректором Петербургского университета, а в начале 90-х годов написал и опубликовал уникальное философское эссе «Нрав­ственность и естествознание». В центральной части трактата, озаглавленной «Космический принцип христианской нравст­венности», предпринята небезуспешная попытка определить некоторые фундаментальные закономерности, общие для при­роды и для общества, включая и моральные устои. Тем самым были предвосхищены многие идеи, сформулированные впос­ледствии в космической этике Циолковского. Бекетов писал о космической обусловленности нравственного поведения лю­дей исходя из самых общих закономерностей, заложенных в фундаменте природы. В дальнейшем они по-своему прелом­ляются в процессе биотической и социальной эволюции.

Подобно тому, как тяготение, свет, теплота и другие ви­ды физического движения носят всеобщий характер, а Все­ленная «во всей своей беспредельности» управляется одни­ми и теми же законами, психическая жизнь человека, а следовательно, и его нравственность уходят своими корнями в «общие законы всего Космоса». Бекетов отталкивается от известного «золотого правила» нравственности, гласящего: «Поступай со всеми так, как ты хотел бы, чтобы они посту­пали с тобой». По его мнению, в этом случае поступки че­ловека ведут к полному уравниванию его наслаждений с на­слаждениями ближнего и естественным путем приводят к утверждению принципа справедливости. Тем самым выявля­ется первое и главное звено в цепи, благодаря которому можно вытянуть всю цепь. «Справедливость есть равенство в приложении к жизни всех и каждого. Равенство (=) – вот кратчайший символ, выражающий и высший принцип выс­шей человеческой нравственности. Но математическое ра­венство мыслимо только в отвлечении; в природе же, во Вселенной оно выражается равновесием, и именно подвиж­ным равновесием... На равновесии зиждется Вселенная, весь необъятный Космос; в нем заключается самое общее прояв­ление мировой силы, заправляющей как необозримыми звезд­ными системами, так и малейшим атомом на Земле».

Равновесие в природе стремится к естественной гармо­нии: формы бытия меняются, но целое сохраняется во всей своей гармонии. То же происходит и в человеческом обще­стве, но здесь этому универсальному принципу придается дополнительная активность, присущая всему живому. Наука же оказывается сильнее всяких церковных проповедей, так как она, открывая законы Вселенной, позволяет приложить эти законы к «духовному быту» человека и тем самым способна превратить его в действительно нравственное существо. Вся же цепочка онтологических категорий, обусловливающих нравственность, такова: Справедливость – Равенство – Рав­новесие – Гармония. Именно в такой последовательности проявляется их объективная необходимость как «вселенская законность». «В душе человека, в его совести отражается ко­смическая законность жаждою к установлению гармонии, не только в целом, но и во всех частностях бытия, и прежде все­го – в человечестве».

Знал ли Циолковский о статье Бекетова (она была напе­чатана в 1891 году в журнале «Вопросы философии и психо­логии»)? В Калуге этот журнал выписывали и читали. В тра­дициях же провинциальной интеллигенции считалось за правило – обмениваться впечатлениями о прочитанном, и любая информация распространялась по принципу цепной реакции. Так что, вполне возможно, Циолковский имел представление о статье Бекетова. Косвенно Константин Эду­ардович мог войти в круг космоэтических идей и через Н. Ф. Федорова, с которым общался в Москве, или же через его труды, с коими познакомился уже после смерти своего великого наставника. Ибо Федоров осмысливал примерно тот же круг вопросов, что и петербургский ботаник. «Нена­вистную разделенность мира» и слепую силу Вселенной, по Федорову, может преодолеть только коллективный разум, братское единение всех людей и, в особенности, – ученых.

Преодолеть интеллектуальный хаос можно лишь при по­мощи науки и воспитания. Федоров считал главной задачей просвещения формирование планетарного и космического чувства сопричастности ко всем явлениям мироздания с це­лью подготовки к «космической жизни». С этим же был свя­зан и глубокий патриотизм Федорова, призванный поддер­живать общение каждого с родиною и приготовлять к изучению ее, как части Вселенной.

Диалектичность космизма Федорова выразилась в истол­ковании единства противоположных процессов, происходя­щих во Вселенной. С одной стороны, он понимает природу как совокупность «падающих миров» (звезд, планет, комет, метеоритов), «медленность падения коих принимается за устойчивость» (миропадение, таким образом, принимается за миродержание, мироразрушение – за мироздание). Процесс миропадения связан со смертью, с умиранием, расходом силы. Этому противостоит противоположный процесс, космизированный в человеке (как микрокосме). Именно с челове­ка и вместе с человеком начинается востание [с одним «с» – так хотел Федоров. – В. Д.] (воскресение) как противодействие разрушению и распаду. Подтверждение тому – «выпрямление», прямохождение человека, отрыв его от зем­ли и животного царства.

Говоря современным языком, если процессы, происходя­щие в макрокосме – энтропийны, то процессы, происхо­дящие в микрокосме, – антиэнтропийны. Таким образом, Федоров трактовал понятие «востание – Воскресение – вознесение» многопланово, но прежде всего как вознесение человека в Космос. Причем процесс этот начинается не с конечной точки отсчета – не со смерти, а с самого момента рождения и идет как бы навстречу процессам угасания, про­исходящим в Космосе. Более того, истинная конечная цель востания-воскрешения – не обретение индивидуального бессмертия, а оживление и одухотворение самого Космоса, противодействие его затуханию и разложению, оплодотворе­ние его бессмертием с помощью семени жизни. По сущест­ву микрокосм – жизненная и оживляющая потенция макро­косма, без которой он неизбежно умрет. Но этого никогда не произойдет, так как макрокосм не существует изолированно, без своей жизнеобеспечивающей ипостаси – микрокосма.

Федоров продумывал и вопрос о средствах будущей транспортировки людей – как живых, так и умерших – в космическом пространстве: он называл их аэронавтическими и эфиронавтическими средствами. (Как видим, понятия «аэронавтика» и «аэронавт» родились давным-давно где-то в самом центре Москвы – либо в одной из публичных библио­тек, либо в каморке на Остоженке.) Центральный принцип федоровского космизма – единство космологии и антропо­логии: человек должен стать хозяином Космоса, он призван не просто управлять всей безграничной Вселенной, но и спасти ее через одухотворение «всех громадных небесных миров» и всемирной силы тяготения. Идея оразумления Кос­моса путем частичного подчинения его человеческому ин­теллекту и воле в конечном счете может служить опорой гуманистической космоэтики. Логическое завершение данная линия в развитии философии русского космизма и получи­ла в этике К. Э. Циолковского, который возводил разумный эгоизм в космический принцип, распространяя его даже на отдельные атомы и в лучших традициях эвдемонизма сводя к стремлению всего живого к счастью. По Циолковскому, этика Космоса состоит в том, чтобы нигде и никогда не было никаких страданий – ни для человека, ни для любых других разумных существ, ни для животных.

Преодоление страданий – вот главная цель калужского мыслителя. Он сам хлебнул их уже с лихвой и знал, что впе­реди предстоят еще большие испытания. Считал, однако, что любые невзгоды преодолимы, а в будущей жизни их во­обще не должно быть. Тем не менее счастья без страданий не бывает – так считали мудрецы всех времен и народов. Знал ли он простую формулу Александра Блока: «Радость, страданье – одно». Если и не знал, то наверняка интуитив­но чувствовал. Ибо уже давным-давно, еще в античную эпо­ху, был сформулирован девиз непреклонных борцов за ис­тину: Per aspera ad astral – Через тернии – к звездам!

* * *

Принцип разумного эгоизма Циолковский усвоил еще в юности при осмыслении трудов Д. И. Писарева и Н. Г. Чер­нышевского. Он никогда не скрывал этого – напротив, вся­чески старался подчеркнуть и обострить его звучание. Это видно хотя бы из названия написанной в 1928 году и опубликованной в виде отдельной брошюры одной из программ­ных работ на тему космической этики – «Любовь к самому себе, или Истинное себялюбие». Здесь четко сформулирован взгляд ученого на данную проблему:

«В сущности, основанием всех наших поступков всегда будет любовь к самому себе. Каждому это кажется всего важнее. Да и как же иначе? Конечно, это разумно, и в душе каждый придерживается такого основания. С какой стати, думает всякое существо, я буду делать себе зло. Мне это не­выгодно, это неестественно! Человека, жертвующего своим благом, любят, уважают, но не все. Многие считают это хо­рошим для них, но не для него, и называют его дураком. Нельзя обвинять человека в этом его стремлении к эгоизму, он имеет на него право, но нужно и объяснить, в чем заклю­чается истинное себялюбие. Все известные виды эгоизмов, т. е. любви к самому себе, суть заблуждения. Например, эго­изм разбойника, грабителя, разного рода насильников, бога­того, властного, честолюбивого, сладострастника и т. д. Они не сознают, что сами себя ненавидят, и потому такие эгоизмы надо бы назвать эгофобиею или самоненавистью. В сущ­ности каждое существо начинено себялюбием. Нельзя осуж­дать  это  желание   себе   величайшего   возможного  добра. Лицемерное существо может не заботиться о себе, а в тай­нике своего мозга он всегда эгоист. Но беда в том, что он часто заблуждается и, вместо добра себе, делает зло».

Таков закон Космоса. Вселенная же в конечном счете диктует и другие нравственные законы:    

«Что страданий не должно быть – ясно для всех. Отсюда вытекают основные законы: 1) Никого не убивать. Род убийц прекращать, а самих их лишить возможности делать зло, не мстя им, а только ограничив их свободу, насколько это нужно для их безвредности. 2) Нельзя насиловать, т. е. делать с человеком что-нибудь против его желания, если сам он не насилует. Роды насильников также сокращать, а их са­мих лишить возможности делать насилие, ограничив их сво­боду, но не наказывая их (т. е. не мстя). 3) Полезные для человечества убийцы и насильники не лишаются рода, но ограничиваются в свободе, чтобы устранить истекающее из них зло. 4) Каждому человеку следует выделить приходя­щийся ему участок земли, равноценный для всех. Это необ­ходимо для свободы и материальной независимости каждо­го. 5) Ненасильник может жить на ней, как ему нравится, не входя даже в состав каких-либо обществ. 6) Он совершенно свободен входить в состав обществ и выходить из них по же­ланию. 7) Необходимо соблюдение законов общества, в про­тивном случае принявшие его или допустившие в общество могут исключить из него».

Ненасилие – одна из главных категорий, включенных Циолковским в разработанную им систему этики. Здесь он не оригинален, многое как бы повторяет Льва Толстого, од­нако – с иным, космическим, звучанием. Аргументация Константина Эдуардовича разнообразна и многоаспектна. Например, следующая:

«Не убивать ни при каких условиях: ни на войне, ни в драке, не убивать калек, несовершенных, преступных, убийц, воров, насильников, нарушителей закона – никого и никогда. При нападении разбойников убийство извиняется, как несчастный случай, но не одобряется. Более всего это относится к человеку и высшим животным, менее к низшим существам, которые меньше страдают от насильственной смерти. Еще меньше к насекомым и совсем не относится к бактериям и растениям, которые почти ничего не испыты­вают при переходе из органического состояния в неоргани­ческое. Тогда никакое "Я" не будет бояться подвергнуться насильственным мукам смерти. Сколько бодрости и радости будет в нашем мире! <...>

Никто не может заставить человека делать то, что он не хочет, если он не нарушает закон. Закон же состоит в том, чтобы не было насилия над людьми. Насилия делают толь­ко над насильниками. Кто не насилует, над тем также нет насилия. Я не лгу, не причиняю никому вреда, не отни­маю, не лишаю свободы, и со мной никто не может этого делать. Если же кто нарушил этот закон, то подвергается насилию суда. Насильники изолируются на тот или другой срок по мере своего преступления. Слово свободно во всех его видах, пока не докажут, что это слово побудило других людей к насилию. Сколько радости будет у каждого, если он будет твердо знать, что никто не может его принудить делать то, чего он не хочет. Никто мне не солжет, никто не ограбит, не побьет, не изувечит, не убьет. Можно думать, говорить, писать и печатать что угодно, кроме лжи. Мож­но что угодно делать, кроме вреда другим. С собой же де­лай что хочешь».

Как и у Толстого, ненасилие, по Циолковскому, служит главным фактором совершенствования отношений между людьми, основанных на любви и стремлении к благу. Од­нако в строго определенных пределах: «Пока существуют насильники, до тех пор непротивление есть преступление, т. е. дурной поступок, ведущий человечество к гибели». И вообще – моральный аспект ненасилия имеет явно выраженное космическое звучание. Что касается концепции Толстого, то Циолковский выразился на сей счет достаточ­но определенно:

«Если Толстой был непротивленцем, то только потому, что его от нахальства людей защищали бесчисленные его друзья. Один человек может быть непротивленцем, потому что его охраняют противленцы. Без противленцев не обой­детесь. Иногда не хватит сил противиться злому. Тогда по­неволе попадешь в когти к медведю, под нож убийцы или в лапы сильного. Противься или нет – результат один. В не­которых случаях непротивление разумно. Когда не можешь победить противника – человека, потому что он многократ­но сильнее тебя, то лучше уступить и покориться. Ты спа­сешь свою жизнь и силы. Придет время, изменятся условия, и, может быть, победишь и восстановишь свою свободу. Есть борьба, печальный исход которой очевиден. Зачем же тогда противление?

Есть и еще случаи, когда непротивление разумно. Поло­жим, что сильный нападает на тебя не по злобе, а по недо­разумению. Тогда непротивление смягчит его, между тем как недоразумение объяснится, и противник же у тебя по­просит извинения. Жизнь так сложна, что каждый случай требует особого решения. Но общее верно: вечная неприми­римая война со злом. Иногда представляется, что нам дела­ют зло. На самом же деле, мы сами его делаем. Если человек знает свою слабость, то удерживает также себя от борь­бы. Тут борьба есть заблуждение и несчастие для обеих сто­рон. И это часто бывает».

* * *

В трудах Циолковского, посвященных этическим про­блемам, совсем не редкость формулы, графики и таблицы. На такой шаг не решался даже Спиноза, хотя его главный философский труд и назван «Этика, доказанная в геометри­ческом порядке» и имеет структуру учебника геометрии, подразделяясь не на главы и параграфы, а на теоремы, ак­сиомы, доказательства, а также схолии и королларии – спе­циальные примечания, добавления и комментарии.

Человеческие качества у Циолковского также подразделя­ются в соответствии с математическими и физическими принципами – на плюсовые и минусовые, относящиеся к положительному или же отрицательному полюсам. На поло­жительном полюсе – высшие существа, у которых нет стра­ха собственной смерти, своей крови, виселицы, истязаний, насилий, увечий, оскорблений. К жизни такое высшее суще­ство привязывает только необходимость деятельности, совер­шенствования самой жизни, подготовки к будущему вопло­щению, любовь к людям и желание торжества истины. В нем, как принято выражаться уже в наше время, запрограм­мировано отвращение ко всякого рода насилию над людьми, отсутствие мстительности; за зло он платит добром. Состра­дание к несовершенным, преступным и животным сформи­ровано у него, так сказать, на генетическом уровне. К тому же он чистый вегетарианец и ест только растительную пищу.

Он сторонник закона и строгий его исполнитель; стре­мится к совершенствованию закона. Его идеальный закон состоит в том, чтобы ограничивать свободу существа тем бо­лее, чем более субъект или животное склонно уклоняться от закона. Исполняющий же законы – свободен. Уклоняю­щихся от законов он старается, путем обучения и воспита­ния, привести к строгому соблюдению законов, и лишь при невозможности этого ограничивает свободу.

Такое существо, по Циолковскому, обладает глубокими и многосторонними познаниями природы, оно непоколебимо верит в безначальность и бесконечность всего существующе­го. Все живет, нет ничего мертвого, все готово к новому и новому рождению в бесконечном круговороте Вселенной. Оно верит в Космос или в Первопричину, в их добрые свой­ства, в высшие материальные существа и высшее правосудие.

Кроме того, непременными качествами высших существ являются: способность к творческой деятельности, к ремес­лам, искусствам, науке; хорошее здоровье, благообразное те­ло, острота чувств, способность к размножению при отсут­ствии страстей; длительная продолжительность жизни. Все это олицетворяет добрую силу на Земле и в иных мирах, иными существами.

Отрицательный полюс олицетворяет человек, которому свойственно себялюбие и непрерывное проявление этого в ущерб другим людям. Он боится пролития своей крови, сво­ей смерти, страданий, насилий над собой, обидного слова. Сам же не стесняется убивать, мучить и лишать беззаконно свободы других. Требует от других себе всяческих милостей, уважения, жертв, а сам их никому не оказывает. Требует правды по отношению к себе, а сам ее никому не дает. Он лжец, ругатель, клеветник.

За малейшую свою прихоть он готов был бы обречь весь мир на погибель, если бы мог обойтись без него. Он даже готов предать ради этого жену и детей. Он никого не любит кроме себя. Коли и дорожит людьми, то лишь настолько, насколько они служат для удовлетворения его себялюбия. Он смотрит на другие существа как на неодушевленные предметы. Сладострастен, но не производит потомства.

Он физически и умственно силен, много знает, но все его познания ограниченны, односторонни, и потому его убеж­дение – глубокое заблуждение во вред ему самому. Он кра­сив, обольстителен. У него хорошо развиты органы чувств, мускулатура, половой инстинкт, родственные чувства, но все это приносится в жертву его ложному эгоизму. «Одним словом, у народа это антихрист, противоположность Хрис­ту, но противоположность сильная, могущественная, искус­но скрытая, красивая, очаровательная, способная организо­вывать людей и оказывать огромное сопротивление доброму течению».

И далее Циолковский переходит к анализу космической сущности добра и зла, реализующейся в конкретных людях и их деяниях. Отрицательный полюс (у народа – дьявол) представляет противоположность положительному (у наро­да – Христос, Будда и другие) лишь в отношении правды, но не в отношении силы. Обе силы громадные. Даже отри­цательная вначале больше и глумится над положительной. Только в конце концов положительная одолевает. Одна – совершенная истина, ведущая к нескончаемому добру; дру­гая – к добру немногих и то временному и ошибочному.

Обе силы красивы, остроумны, обольстительны. Они бо­рются между собой, как добро и зло, как истина и ложь, как древнеперсидские Ахурамазда (Ормузд) и Ангро-Майнью (Ариман), как свет и тьма – и только после долгой борьбы свет одолевает тьму. Вначале же, до победы, наоборот, цар­ствует тьма. (Циолковский живо интересовался древнеиранской религией – зороастризмом и деятельностью пророка Зороастра (Заратустры); в архиве ученого сохранились за­метки на сей счет.)

Темные силы царствовали всегда – во времена Христа, Сократа, инквизиции, Галилея, Кеплера, Коперника, Лаву­азье. Они царствуют благополучно и теперь и будут царство­вать еще долго. Однако придет время, рассеется тьма, взой­дет Солнце и прогонит мрак. Тогда-то наконец наступит блаженство. И этот период будет в миллион раз продолжи­тельнее времени борьбы и горя.

Между противоположными полюсами – высшей степе­нью добра и высшей степенью зла – существует множество промежуточных ступеней. Посередине стоит человек-обыва­тель, ни то ни се, ни горячий, ни холодный; непостоянный человек. У него слабая самодеятельность, мало знаний. Он столько же склоняется к добру и истине, сколько ко злу и заблуждению. Последнее он принимает за правду. То он становится последователем Ницше, Толстого, Лейбница, Шо­пенгауэра, то последователем иного направления. Он то буддист, то христианин, то нигилист, то философ с тем или иным оттенком, то оккультист, то теософ, то православный, то католик, то сектант, то рационалист, то идеалист и т. д. Он то слаб, то силен.

Существа очень ограниченные, дурные и очень слабые во всех отношениях еще не представляют максимального зла и потому не олицетворяют отрицательного полюса (дьявола). Есть и животные, подобные им по своим свойствам, напри­мер, волки, змеи и др. Они не опасны для царства истины по слабости своего ума и потому далеки от Космоса. Мно­гие животные милы и добры друг к другу и даже к челове­ку. Но и они не близки к положительному полюсу, потому что не представляют высшей степени добра и истины. Так­же и люди подобных свойств.

Оба полюса обладают великой силой. Но одна клонится к нескончаемому блаженству и бесконечной жизни (у наро­да – рай), а другая – в противоположную сторону – к неиз­бежной гибели и нескончаемой муке (у народа — ад). Дол­гое время отрицательная сила преобладает. Но в конце концов через определенный, сравнительно небольшой про­межуток времени она должна сдаться и уступить положи­тельному полюсу.

Исканий Циолковского в области космической этики уместно сопоставить с концепцией «Живой этики», разрабо­танной в первой половине XX века Николаем Константино­вичем Рерихом (1874–1947) и Еленой Ивановной Рерих (1879–1955), на которых оказали решающее влияние тео­софские идеи Е. П. Блаватской. Четырнадцать книг «Агни Йоги» были написаны в 1924–1937 годах, и вряд ли Циол­ковский слышал о них. Впрочем, полностью исключить это­го нельзя: ведь устная информация о значительных событи­ях в области духовной жизни распространялась самым непостижимым образом, доходила до самых отдаленных уголков, а понятие «Живой этики» по духу своему более чем соответствовало мировоззрению калужского мудреца.

Учение «Живой этики» (Рерихи считали, что оно переда­но Космическим разумом через посредничество Махатм – Учителей человечества) – синтез многих учений – религи­озных, этических, философских. Одновременно первоисточ­ником этических норм и принципов, коими руководствуют­ся смертные люди, является вечный Космический разум, проявленный в земных закономерностях общественной жизни. Всеединство природы и духовного мира, жизнедея­тельность Космоса Николай и Елена Рерихи рассматривали как проявление «всеначальной энергии», без чего немысли­мо развитие каких бы то ни было феноменов. Вспышками энергии движется человечество. Светоносные излучения – всепроникающая стихия, имеющая четкую энергетическую структуру, – наполняют Вселенную. Изначальная психичес­кая энергия, имеющая огненную природу, как океан, объемлет всё мироздание. Мысли – это сгустки энергии, высшие формы ее созидательного проявления: мечта – светоносна, а сердце – великий трансмутатор энергий. Великие Энерге­тические Законы Космоса обусловливают энергетическое ми­ровоззрение, которое есть знамение и знамя нашей эпохи.

Рерихи призывают проникнуться ритмом космической энергии, в этом случае творческое мышление органически сливается с ноосферным информационным полем, и чело­век оказывается способным приникнуть к неисчерпаемому источнику Вселенского знания и вступать в непосредствен­ный контакт с Космическим разумом. Вечно льющиеся энергетические токи и вибрирующие поля Беспредельности обеспечивают непрерывную мгновенную связь между мира­ми и населяющими их существами.

Николай и Елена Рерихи в «Агни Йоге» говорят о музыкальной структуре и ритмике Космоса, ссылаясь на Пифаго­ра и его общину, изучавших музыкальную гармонию чисел и небесных сфер. Космос вообще приобщает мир к красоте (что, как уже отмечалось, было особенно близко Циолков­скому). Эстетическая сущность Космоса, согласно Рерихам, обусловливается гармонией материи и духа. Сама материя имеет две ипостаси – разделяется на Материю Матрика (Первичную), дискретную, существующую в виде гранул-искр, и Материю Люциду (Светоносную) – непрерывную, существующую в виде светоносного излучения во всех его проявлениях. Последняя играет жизненно важную роль в эволюционных космических процессах, развивающихся по спирали и носящих созидательно-взрывной характер.

ПОСЛЕДНИЙ УТОПИСТ

Мечты об идеальном человеке неотделимы в мировоззре­нии Циолковского от мечты об идеальном общественном строе. Вместе с Достоевским и его героями он свято верил: воссияет истина на земле! И в повседневной жизни, и в на­уке, и во всей Вселенной! В отличие от великих утопистов прошлого Циолковский пошел гораздо дальше, раздвинув пространственные границы своей утопии до бесконечности и спроецировав ее во времени в безграничное будущее. Зна­комясь с философским наследием мыслителя-космиста, не­трудно убедиться, что размышления и работы, посвященные совершенствованию общества, занимают в его творчестве значительное место. Особенно интенсивно он начал зани­маться этой проблемой после Февральской и Октябрьской революций, когда воочию убедился, что окружающая дейст­вительность более чем далека от совершенства. Он не боял­ся говорить об этом открыто и уже в апреле 1917 года напи­сал программную статью «Идеальный строй жизни», где сформулировал свое кредо, впоследствии повторенное не единожды. Вместо неизбежных насилия и горя предлагался путь просвещения, основанный на уступчивости, милосер­дии и прощении. «Я не отрицаю необходимости жестоких переворотов, – пояснял Константин Эдуардович. – Они уже потому неизбежны, что существуют. Но имеет право на су­ществование и обратное течение, – опять потому, что исто­рически и оно всегда оправдывается. Вселенная и то и дру­гое допускает, – может быть, как элемент эволюции, как переходную ступень к лучшему».

Циолковский предлагает модель переустройства общества, основанную на принципах коллективизма и взаимовыручки. Задолго до начала социалистического строительства в России он не скрывал своей приверженности принципу, как он вы­ражается, «высшей коммуны» и иллюстрировал его возмож­ности на примере низшей ячейки социальной организации:

«В каждой ячейке будет народоправство. Общество выби­рает на определенное или неопределенное время судью, ис­полнителей, учителя детей и взрослых, техника, врача, про­поведника нравственности и разрешителя браков. Последняя должность может соединяться с должностью су­дьи. Также должность учителя с должностью ученого и тех­ника. Итак, в примитивном обществе можно ограничиться: судьею – он же проповедник нравственности, разрешитель браков и всяких спорных вопросов; учителем – он же уче­ный и техник; врачом, тоже ученый и техник; исполнителя­ми, т. е. представителями силы, здоровья, добродушия, по­виновения. Учитель и врач могут замениться одним лицом. Всего для примитивной ячейки понадобятся двое кроме ис­полнителей. Судей может быть два или более. Они управля­ют по очереди – то живя в своей ячейке, то переходя в выс­шую. Это главное лицо в обществе. Его решения не нарушаются, пока он судья. Но его могут во всякое время лишить этого звания».

Подобная низшая ячейка – лишь первая ступень в про­гнозируемом идеальном общественном устройстве. Следую­щий шаг – социальная ячейка второго класса, или мир из­бранных. Он состоит из мужчин и женщин, доказавших свою приверженность идеалам добра и справедливости и из­бранных путем голосования. При этом мужчины выбирают мужчин, женщины – женщин. Возраст избирателей и из­бранников не ограничен: дети голосуют и избираются на­равне со взрослыми. Далее иерархия строится по тому же принципу: из ячейки второго порядка (или разряда) избира­ется следующая ячейка – третьего и далее – четвертого по­рядка. В результате высшее общество окажется состоящим из наилучших людей.

«Сущность предлагаемого преобразования общества со­стоит в том, чтобы установить демократическую республику вроде американской, существующей в Соединенных Штатах Америки и доступной людям и сейчас по их свойствам. Но это в низах. Одновременно из них выделяются общества все более и более близкие к коммунизму. Низшие же общества понемногу, может быть в течение столетий, переходят к дру­гому строю, коммунистическому, введенному сознательно и добровольно».

Любопытно, что на реализацию своего проекта Циолков­ский отводил не годы или десятилетия, а века! Как и все предшествовавшие ему утописты, он пытался описать и рег­ламентировать в мельчайших подробностях жизнь виртуаль­ного общества будущего. Вот как, к примеру, весной 1917 года, представлялись ему законы и способы избрания пред­ставительной власти:

«Избирают все желающие обоего пола с определенного обществом сознательного возраста, ну хоть с 15–20 лет. Из­бирающим должна быть хорошо выяснена цель избрания и желательные качества избираемых. Каждый избиратель мо­жет быть избран. Для разъяснения сущности выборов могут быть назначены предварительные выборы наиболее толко­вых людей с ораторскими задатками. Но такой талант не есть еще указатель на пригодность избираемого как члена высшего общества. Это тоже должно быть выяснено изби­рающим.

Весьма важно упростить способ выборов в смысле быст­роты, точности и правдивости. В низшем обществе они должны быть тайные, так как взаимная зависимость совре­менного мира мешает им быть открытыми для всех. Выби­рать нужно всех взрослых членов поочередно, например по алфавиту.

Каждый держит в зажатой руке шарик черный или бе­лый, чего никто не знает. Он подходит к ящику и кладет, под покровом, шарик в отверстие. Шарик задевает коло­кольчик и звонит. Сотне человек довольно 2 минут, чтобы положить шарики. По весу шариков можно проверить, не положил ли кто зараз два или более, хотя это видно и по звуку колокольчика. Положим, Иванов получил белых ша­ров больше всех других. Тогда он и выбран.

В обществе может быть закон, по которому только полу­чивший более 1/3 всех шаров, или голосов, считается из­бранным. Тогда иное общество может остаться без началь­ства и высшего состава. В таком случае ему дают избранных из других обществ, где есть избыток. Из него оно и избира­ет. Нужен ли такой закон, может показать опыт. Для опре­деления достоинства или годности всех, примерно ста, чле­нов потребуется, значит, около 600 минут, или 10 часов. Но эти выборы можно сократить, если сделать открытыми. <...>

Избранный не может быть исключен из высшего обще­ства иначе как за преступление, т. е. за нарушение основных законов или частных законов общества. И то он подвергает­ся суду избравших. Извергнутый исключается на определен­ное время и может быть снова избран низшим обществом для высшего. Последнее опять его может обвинить, а низ­шее оправдать или избрать. Только самое низшее может ис­ключить временно из своего общества на отруба, а в случае серьезных проступков лишить свободы на некоторое время.

Этот закон исключения применяется ко всем обществам, т. е. каждое общество может возвратить за проступки своего члена следующему низшему обществу. Это, рассмотрев по­ступок своего бывшего члена, может оставить его у себя, а может и еще понизить. Но может и не найти состава пре­ступления, т. е. вновь избрать изгнанного в то же высшее общество, и оно не может его не принять. В самом низшем обществе поступают так же – вплоть до лишения свободы. Но тут контроля не может быть, так как более низших обществ нет. Отрубники иногда талантливы и влиятельны, но официальных прав голосования не имеют.

Это страшно важный закон. Пренебрежение им может служить причиною введения деспотии. Надо поставить всех избранных в зависимость от всего человечества. При нару­шении закона этой зависимости не будет: высшие общества будут зависеть только от самих себя и потому могут исклю­чать несогласных с ними членов и развратиться.

Дети избранных, достигшие совершеннолетия, помеща­ются в основные общества. Там они своими заслугами и ка­чествами могут возвышаться и переходить в высшие обще­ства, насколько хватит сил и таланта. Иногда они снова достигают родителей, а иногда подымаются и выше их.

Браки возможны только между членами обществ одного класса, например, женщина 3-го класса не может выйти за­муж за мужчину 2-го класса. Цель – улучшение пород на основании явлений наследственности».

Одной из самых парадоксальных футурологических идей Циолковского следует признать требование раздельного су­ществования власти по половому признаку. Мужчины из­бирают мужчин, женщины – женщин. Соответственно, и управляют сами собой: у мужчин свое правительство, у жен­щин – свое. Что повлияло на такое сверхоригинальное ре­шение – сказать трудно. Быть может, личный опыт длитель­ного преподавания в женском училище?

Сохранению лучших биотических, физиологических и психических свойств человека и человечества Циолковский уделял особое внимание. Эта проблема ставится во многих его работах. Аргументация следующая. Пока что мы можем уничтожать страдания и не допускать их только на Земле. Что же необходимо для этого? Прежде всего все существа должны быть сознательными, то есть понять, что страдания недопустимы, и стремиться к совершенству. Несовершен­ных людей, не способных это понимать, быть не должно. Убивать их, разрушая тело или уничтожая его голодом или холодом, нельзя, так как это погружает мир во зло. Значит, надо заботиться о них, как о себе. Нужно только не давать им размножаться. Тогда, с течением времени, они незамет­но и быстро исчезнут с лица земли. Не будет ли это также мучением? Нет, потому что несовершенные, имея жен, не будут иметь детей.

Молодых сильных мужчин операция оскопления уроду­ет, женщины же последствия такой операции переносят легко. К тому же они избавятся от родовых мук, а мужья их – от чувства сострадания к женам. Многие мужчины по этой причине даже мечтают не иметь детей. Бездетность браков в будущем станет как бы особой милостью. У кого сильна потребность к материнству или отцовству, тот может удовлетворить ее, взяв на воспитание сирот или детей из многодетных семей. Можно заняться и педагогической де­ятельностью. Так же поступают и с высшими животными. Низших, малочувствующих и вредных, уничтожают без вся­ких церемоний.

Оставляя несовершенным свободу размножаться, мы де­лаем зло, так как наполняем мир несчастными, которые бу­дут проклинать родителей за свои муки. Размножение, и до­вольно быстрое, –вещь крайне важная. Только тогда человек будет господином Земли и хорошо устроится, когда население увеличится раз в тысячу. Совершенствование и размножение – вот главное, на что следует обратить внимание. С одной стороны, бездетность ослабляет прирост, с другой – поощрение к размножению лучших усиливает его. Надо, чтобы второе преобладало. Мы должны оставить все внушенные нам правила морали и закона, если они вредят выс­шим целям. Все нам можно, но не все полезно. Вот основ­ной закон новой морали.

Сначала просто всячески поощряются обыкновенные браки по любви. Для этого на содержание детей родителям выдается достаточная сумма или продукты. Многодетных матерей следует награждать. Затем нужно провести опыты по улучшению породы людей. Отборные мужчины-произво­дители, по согласованию с женихами и их невестами, опло­дотворяют последних. Забеременев, женщина может жить с женихом до рождения ребенка и нового зачатия (производи­телем), после чего муж опять вступает в союз с той же же­ной. Один хороший производитель, таким образом, может в течение своей жизни оплодотворить тысячи женщин. Таким способом плохие мужья будут иметь прелестных детей. Не­ужели они могут быть этим недовольны?

Циолковский не побоялся даже заявить о «праве первой ночи», но не с деспотической точки зрения, а с целью улуч­шения рода, и притом безо всякого насилия. Кто не хочет ис­полнять предложенного – и не нужно. Насилий быть не должно. Причем все женщины будут драгоценны, даже пло­хенькие. Первое поколение уже много совершеннее. Второе будет еще лучше (так как качество матерей повысится от хороших производителей) и т. д., «пока все люди не обратятся в плодовитых красавцев, здоровых и умниц». Возможно также искусственное оплодотворение, которое позволит преодолеть чувство ревности, зависти или ложного унижения мужей.

Да, Циолковский действительно разделял и развивал ев­генические^[9] идеи. Но при его жизни они считались вполне научными и пропагандировались многими выдающимися учеными – биологами, генетиками, антропологами, социо­логами – до тех пор, пока не были взяты на вооружение, политизированы и дискредитированы нацистами, положив­шими в основу своей человеконенавистнической идеологии так называемую расовую гигиену. Дает ли это право причис­лять и Циолковского к адептам фашизма (а такие обвине­ния выдвигались еще сравнительно недавно)? Ничего более абсурдного придумать нельзя! Калужский Кампанелла был мыслителем космических масштабов, и в рамках его косми­ческого мировоззрения вообще не было места антигуманис­тическим или насильственным принципам. Его известней­шие работы – «Гений среди людей», «Горе и гений» и другие – как раз-таки и являются типичными образцами гу­манистической евгеники. Конкретные же предложения по «улучшению человеческого рода» ориентировались на их не­насильственное и добровольное осуществление.

* * *

Мечты о будущем идеальном общественном строе неиз­бежно заставляли Циолковского сравнивать свои прогнозы с реальной повседневной действительностью. Понятно, что выводы оказывались далеко не в пользу последней. Доста­точно показательна в данном плане поразительная по от­кровенности и эмоциональному накалу статья «Руководите­ли человечества», написанная в сентябре 1929 года, вошедшего в советскую историю России под названием «года великого перелома» и фактически положившего нача­ло новым массовым репрессиям. Статья Циолковского яв­ляется как бы откликом на то, что представало перед его глазами. Существующий строй не удовлетворял его прежде всего слабой эффективностью и антигуманистической на­правленностью. Руководители человечества в целом и Рос­сии в частности должны быть совершенно другими. Каки­ми же именно?

«Люди не равны по своим свойствам. Школы не умеют пока делать из средних людей Ньютонов, Платонов, Марк­сов, Лапласов, Гельмгольцев, Ломоносовых, Уаттов, Райтов и т. д. Они неизвестным образом самозарождаются в народе. Двигатели прогресса есть результат природных дарований и влияния среды. Они не оставили нам таких своих автобио­графий, по которым мы научились бы из средних людей де­лать необыкновенных. Эти люди должны быть руководите­лями человечества. Выгоды последнего требуют этого.

Сейчас человечество не видит этих людей, не ценит, сме­шивает с мелюзгой, преследует, тормозит их деятельность, лишает свободы и даже убивает. И это было во все времена: в иные сильнее, в иные слабее. В общем же теперь пресле­дование высших ослабилось. Нужен особый общественный строй, чтобы выделить из человечества этих драгоценных его руководителей. При настоящем строе это невозможно (курсив мой. – В. Д.).

Высшие люди выходят не из школ, не по аттестации профессоров, не по рекомендации авторитетов, а совершен­но неожиданно, откуда их, как будто, никак нельзя ожидать. И сейчас великие идеи новых людей беспощадно отрицают­ся, сами они терпят нищету, так как влечение их к размы­шлению, к своим гениальным планам отнимает их силы, не­обходимые для добывания достатка. Почему это так? Да потому, что человек — гений для средних людей непонятен. Его смешивают с преступником, так как он стремится к из­менению жизни. Это же изменение кажется большинству несчастием, горем для них или близких.

Имеющиеся в наличности признанные гениальные люди могут видеть даровитых людей, которые, однако, не выше их. Но их сил никогда не может хватить, чтобы разобрать все че­ловечество  и  отобрать самое  достойное.  Людей чересчур много, жизнь коротка, а выборщиков немного. Основа вы­бора даровитейших людей состоит в том, чтобы привлечь к этому делу все человечество, каждого желающего. Сначала маленькие общества, вроде деревень, выбирают из своей сре­ды выдающихся, по их мнению, сельчан. Эти выбранные де­лятся также на маленькие коммуны, и после основательного взаимного знакомства и общей жизни также выделяют из се­бя наилучших. Последние, разделившись на маленькие городки, делают то же, т. е. тоже выбирают лучших. Так идет дело, пока число выбранных не будет очень мало. Оно соста­вит высший совет, руководимый избранным им человеком.

Этот способ, без сомнения, не представляет идеального совершенства. В первом же избрании множество высших людей не будет оценено и не попадет во вторые общества. Также и вторые общества прозевают много высших и т. д. Но ведь деспотизм невозможен (курсив мой. – В. Д.). Челове­чество только тогда успокоится, когда каждый будет выби­рать своих правителей. Отбор не будет совершенен, но все же он даст сравнительно высшую среду – отборное общество».

Обращаю внимание на выделенные слова — «деспотизм невозможен», явно относящиеся к общественным реалиям России 1929 года. Циолковский хочет сказать: установлен­ная в стране диктатура противоречит самой сути разумной жизни и законам космической гармонии. На деспотизме нормальный (не говоря уже об идеальном) строй основы­ваться не может. Чтобы изменить положение, надо соблю­дать элементарные человеческие права, добиваться нена­сильственного регулирования человеческих отношений и демократического управления обществом, основанном на власти достойнейших и мудрейших его членов. Достичь это­го просто – с помощью свободных выборов:

«Выборы будут разного сорта. Главный выбор относится к выбору правителей. Другие выборы относятся к разным качествам: науке, учительству, изобретательству и т. д.; эти выборные могут быть только помощниками правителей. Об­щества не могут иметь много членов. Все они малочислен­ны, потому что в противном случае невозможно взаимное изучение и верный отбор. Вот почему необходимы многократные последовательные выборы. Потом, выборные обя­зательно поочередно служат избравшим. Если этого нет, то они не в силах будут проверять свою оценку. При том необ­ходимы и руководители общества. Другая половина времени выборных свободна от управления и пойдет на их взаимное изучение, чтобы можно выбрать членов следующего высше­го общества. Только первое, низшее, общество может само исключать своих членов. Другие ни исключать, ни прини­мать сами в свою же среду не могут. Иначе – общества бу­дут иметь состав, независимый от избирающих.

Выборы и поступки наши будут тем лучше, чем больше знаний мы будем иметь. Знания о природе, Земле и небесах накоплялись тысячелетиями и составляют то, что называет­ся наукой. Избранные люди, в связи с наукой, оплодотворя­ют человечество. Одна ученость без дарований бессильна. И одно пригодное дарование при незнании наук бесплодно. Как бы гениален человек ни был, но предоставленный са­мому себе, он не откроет даже десятичного счисления. Зна­ния развивались постепенно. Чем нужнее они были, тем раньше появились. Разные слои общества довольствуются разными степенями знания. Исторический обзор эволюции знаний указывает на их близость к жизни и на степень раз­вития человечества. Вот примерная хронологическая после­довательность знаний. <...>

Описанные выборы будут способствовать распростране­нию и развитию знаний и, следовательно, благосостоянию всего человечества. Поэтому на первом плане должно быть устройство общества и соблюдение главных общественных законов. Остальное хорошее должно появиться после этого. Основные законы выборов следующие:

A. Все члены каждого маленького общества должны вы­брать несколько полезных для них руководителей.

Б. Они могут их смещать в рядовые и выбирать других. Но должен быть определенный срок для полномочий вы­борного.

B. Избранный может отказаться от избрания.

Г. Половина избранных остается в самом обществе для его нужд, а другая идет на составление маленьких обществ второго разряда.

Д. Половины эти чередуются в управлении и в составле­нии обществ второго разряда.

Е. Общества второго разряда должны выбирать сами сво­их руководителей или членов общества третьего разряда.

Ж. Исключать или принимать членов своего общества сами они (Ж) не могут.

3. Все общества высших порядков, начиная со второго, соблюдают законы от А до 3. <...>

Сущность всех человеческих поступков и законов в том, чтобы на земле не было никаких страданий, все же вредные существа прощаются, но отстраняются милосердно от дела­ния зла. Они лишаются и потомства, по возможности, без страданий. Один страх наказаний, охватывающий человечество, есть уже большое зло и потому его не должно быть. Милосердное устранение (изоляция) вредных людей и дру­гих существ и лишение их возможности делать зло и произ­водить потомство – есть только добро».

Предложения, касающиеся «законодательной базы», Циолковский сформулировал давно, еще во время сотруд­ничества с Социалистической академией общественных наук и работы над «Общечеловеческой конституцией». В стране полыхала Гражданская война, а калужский непро­тивленец первыми пунктами своего проекта законодатель­ной регламентации революционной России поставил отме­ну смертной казни и запрещение орудий истребления. Он предлагал ввести новые законы, «поворачивающие посте­пенно жизнь к лучшему», в два этапа. Первый этап:

1. От­мена смертной казни.

2. Производство орудий истребления запрещается и преследуется законом.

3. Отмена насилий для людей, не нарушающих закона.

4. Право всякого чело­века на получение свободной земли. Свободные земли раз­деляются по числу безземельных на равноценные участки. Каждый может заиметь его и быть хозяином его всю свою жизнь.

5. Наследующие от родителей или родственников более девяти гектаров на душу своего семейства от 10 % из­бытка земли отдают обществу. Безземельный, получающий землю, имеет право на посильную помощь человечества для перемещения и устройства, если сам имеет недостаточ­но.

6. Наследование имущества, то есть вещей, тоже ограни­чивается. Определяется прежде норма имущества в золотой сумме, необходимая для души. Кто наследует сверх нормы на душу своего семейства, тот отдает государству от 90 до 10 % избытка.

7. Деньги только золотые или из такого ма­териала, ценность которого равна номинальной стоимости денег.

8. Производство бумажных денег преследуется за­коном.

9. Право на единобрачие по взаимному согласию.

10.   Право  на развод  при  нарушении  супругом  законов.

11.   Право иметь детей и обязанность родителей их содер­жать до совершеннолетия.

12.   Право на истребление вред­ных  животных.  

13.   Запрещение   бесцельной  жестокости.

14. Отношение к животным, по возможности, милосердное.

15. Слабые, дети, старые, неспособные к труду или самосто­ятельной жизни, больные и т. д. должны содержаться их семействами или родственниками. На долю неработоспо­собных их родственники получают землю.

16. Безродные, слабые содержатся обществом, к которому они принадле­жат.

17. Право каждого общества выбирать несколько чело­век (не более 10 %) для управления и наблюдения за исполнением законов и для образования высшего второго обще­ства. Требуется для выбора 2/3 20 голосов. Выбираются не нарушившие законов.

18. Право каждого входить в состав общества от 200 до 1000 членов в каждом.

19. Право во вся­кое время сменять выборных.

20. Обязанность подчиняться решению выборных.

21. Право насилия и суда над наруши­телями законов.

22. Право на издание особых законов для нарушителей основных.

23. Право детей и каждого взросло­го посещать в свободное время всякие лекции; обязан­ность – не нарушать порядка и не производить шума.

Следующий этап:

1. Отмена смертной казни даже за са­мые тяжкие преступления.

2. Запрещается производство орудий взаимного истребления людей.

3. Отмена насилий над всеми людьми, не нарушающими законы.

4. Суд за ру­гань или другую ложь.

5. Свободные или освободившиеся ча­стные земли также отдаются и в таком же количестве обще­ству пропорционально числу душ.

6. Но тут владеет землей не член, а общество.

7. Общественная обработка земли. Обя­зательный 8-часовой труд по назначению выборных.

8. Деле­ние продуктов по потребностям каждой семьи.

9. Избыток меняется на золото.

10. На золото приобретаются необходи­мые орудия для мастерских, постройки зданий, обработки земли и приобретаются необходимые для членов общества вещи – одежда и т. п.

11. Остаток золота делится по числу душ между семействами.

12. Обязанность фабричной повин­ности вне общества. Такие содержатся и подчиняются зако­нам тех обществ, куда попадают. Возвращаясь, подчиняют­ся своим законам.

13. Каждый здоровый член получает от общества все необходимое для своей семьи за свой 8-часовой труд, Слабые члены работают по мере сил. Иные от работы совершенно освобождаются до выздоровления.

14. Остальные 16 часов отдаются работоспособным в полное распоряжение.

15. Общий дом для общежития. Каждая семья пользуется особым помещением. Кроме того, имеются всякие специаль­ные помещения и учреждения для общего пользования. По­виновение выборному.

16. Общее пользование орудиями ра­боты, но при повиновении выборному.

17. Право на покупку и хранение вещей, купленных на свое золото.

18. Право наследования совершенно отменяется: наследует общество.

19. Право на единобрачие по взаимному соглашению.

20. Пра­во развода при нарушении законов одним из супругов.

21. Пра­во иметь детей только с согласия общества или при таком браке, который обществом одобрен.

22. Дети обязаны посе­щать школы и работать по мере сил и по указанию выбор­ного, но без применения над ними насилий.

Каждый пункт тщательно обдуман и точно пропущен че­рез кровоточащее сердце. Циолковский ощущал страдания личности, страдания семьи, страдания страны, страдания народа слишком остро. И хотел только одного: чтобы на­всегда исчезли страдания с лица земли, чтобы навсегда из­бавился от них род людской, чтобы больше никогда не тер­залась ничья душа...

ПРОВИДЕЦ ВО ВРЕМЕНИ

Одна из главных черт жизни и творчества Циолковско­го – обращенность к Будущему. Как будто сам Космос при­открывал своему любимому сыну тайну грядущих времен. И эта тайна, и ее разгадка были неотделимы от судьбы са­мого Космоса. «Будущее человечества невообразимо, – час­то говорил Константин Эдуардович, – оно невообразимо до такой степени, что даже самая пылкая фантазия не в состо­янии представить этого будущего. Во всяком случае – оно за пределами Земли и даже за границами Солнечной систе­мы. Будущее человечества – в Космосе! Человечеству при­дется отыскивать себе новые и разнообразные места житель­ства, вдали от своей колыбели – Земли. Когда это случится, сказать трудно, но я думаю, что когда-нибудь это случится обязательно. И конечно, не неожиданно, а постепенно. Вот тут-то космические корабли и сыграют главную роль».

По Циолковскому, общеземная катастрофа произойдет не сразу. За многие тысячи лет человек будет предуведомлен о том, что его ждет и что надо готовиться к «бегству в Кос­мос». Большая плотность населения земного шара, связан­ная с прогрессом медицины, отсутствием повальных эпиде­мий, объединение всех наций, связанное с переходом всего человечества к высшим формам социального строя, все ве­ликие усовершенствования, доступные науке и технике, не остановят прогрессивного размножения человеческого рода. Тогда на Земле человеку станет тесно и пора будет думать о переселении на другие планеты. Далее: охлаждение Солнца, уменьшение притекающей от него к Земле лучистой энер­гии, охлаждение нашей планеты, возможные катаклизмы, связанные с неизвестными нам в настоящее время плане­тарными процессами, также должны будут лечь в основу ус­тремлений человека в глубину Космоса. Циолковский счи­тал, что там можно найти подходящую почву и все прочие условия для продолжения и дальнейшего усовершенствова­ния человеческого рода. Ни Марс, ни Венера не имеют необходимых для человека условий жизни. Человеку придется искать «хорошие пастбища» где-нибудь вдали от Солнечной системы. Возможно, это будет где-либо в окрестностях на­шей Галактики, а может быть, и дальше.

Человечеству предстоит преодолеть неслыханные техни­ческие трудности, найти мощное горючее, внутриатомное топливо, ионное топливо, получить сплавы в тысячи раз тверже и выносливее стали. Ближайшее тысячелетие пока­жет, что еще надо человеку, чтобы отправиться в длительное и сверхдлительное космическое путешествие. Что касается планетарных путешествий, полетов внутри нашей Солнечной системы, полетов на Луну, Марс или Венеру, то Константин Эдуардович был уверен, что это произойдет в ближайшие 100 лет. Также он предсказывал, что первыми отправятся в Космос русские люди:

«Человек полетит в Космос на ракете. Конечно, это бу­дет русская ракета, и, конечно, полетит на ней русский че­ловек. Да, да, именно русский человек-богатырь, отваж­ный, смелый, храбрый первый звездоплаватель. Именно русский, а не немец, не француз, не англичанин, не амери­канец. Русские ученые и инженеры построят мощный кос­мический корабль, а русский богатырь выведет его навстре­чу Космосу, откроет людям путь в Космос. Это было бы поистине великое завершение моих мечтаний и моих расче­тов. Космическая ракета возможна, и она будет. Математи­ка и физика решают этот вопрос положительно. Все дело за технической стороной, это дело трудное, но тоже разреши­мое. Нужны термопрочные материалы и горючее с очень высоким коэффициентом полезного действия. Пройдет еще не более тридцати – сорока лет, наука вплотную прибли­зится к космическому рейсу. Какой это будет счастливый день для нашей науки, когда русские люди поднимут ракет­ный корабль навстречу звездам! Этот день станут считать первым днем космической эры в жизни человечества. Не будет границ торжеству и величию русской науки! Этот день и имя первого космонавта войдут в историю человечества. Это – бессмертие...»

Циолковский был уверен, что большинство крупных пла­нет, или, вернее, планет с газовыми оболочками, или есть, или было, или будет обитаемо. Подчас он высказывал и со­вершенно невероятные предположения, например, о воз­можной обитаемости Солнца (не в настоящем времени, без­условно, а хотя бы в прошлом или будущем). «Все люди до своего рождения были в недрах Солнца, однако ожили», – писал он в эссе «Земная этика» 5 февраля 1934 года. По поводу бесчисленности обитаемых миров и населенного Кос­моса великий мыслитель писал:

«Совершенно невозможно сомневаться в населенности бесчисленных планет. Есть несомненные знания, хотя их сейчас нельзя проверить. Напр., теоретически известен со­став поверхности солнц. Однако ни одной крохи их вещест­ва мы в руках не держали. Много известно о небесных те­лах. Напр., их размеры, расстояния, плотности. Но все это непосредственно никто не измерял, и проверка этих знаний возможна только теоретическая. Никто не видел атомов, од­нако они несомненно есть. Так же есть и солидные основа­ния для полной уверенности в существовании бесчисленных кадров небесных жителей.

Каковы же эти основания? Мы их перечислим.

1.   Все триллионы солнц и все разреженные газообразные массы небес составлены из того же вещества, из которого составлена и Земля.

2.   Все планеты отделились от солнц. Поэтому и они со­ставлены из такой же материи, из которой образована наша планета.

3.   Все небесные тела подвержены силе тяжести. Поэтому тяжесть находится на всех планетах.

4.   На всех больших планетах находятся жидкости и газы.

5.   Все планеты освещены одними и теми же лучами сво­их солнц.

6.   Почти все планеты имеют сутки и времена года. Из всего этого видно, что планеты разных солнечных систем от­личаются друг от друга не качественно, а только количест­венно. Так, у них разные размеры, разная тяжесть, разной глубины океаны, разной высоты атмосферы, они имеют раз­ную среднюю температуру, разную продолжительность суток и года, разную резкость его времен и проч. Но, разумеется, есть и планеты, чрезвычайно сходные с Землей. У каждого солнца с десяток больших планет и тысячи малых.

Хоть одна из больших близка к Земле: по температуре, объему, тяжести, воде и воздуху и проч. Ну как же на них отрицать органическую жизнь?

В известной Вселенной можно насчитать миллион мил­лиардов солнц. Стало быть, мы имеем столько же планет, сходных с Землей.

Невероятно отрицать на них жизнь. Если она зародилась на Земле, то почему же не появится при тех же условиях на сходных с Землей планетах? Их может быть меньше числа солнц, но все же они должны быть. Можно отрицать жизнь на 50, 70, 90 процентах всех этих планет, но на всех – это совершенно невозможно.

Притом, разве разность условий исключает жизнь? И на нашей планете разная температура, разная среда (вода, воз­дух, почва) и другие не согласные условия. Однако где нет на земном шаре растений и животных? Даже на полярных снегах, на высотах и глубинах их можно найти. Отсутствие света, холод, жар – ничто не прекращает развитие организ­мов на Земле. Поэтому каждое солнце имеет не одну засе­ленную планету, а, вероятно, несколько.

Много значит и техническая сила человекоподобных су­ществ. Человек на Земле, благодаря этому, может устроить комфортабельную жизнь и на полюсах, и в пустынях, и на го­рах, и под водой, и над землей, и в эфире, и где угодно. Осо­бенно это справедливо для наших могущественных потомков.

На чем основано отрицание разумных, планетных су­ществ Вселенной? Перечислим эти основания.

Нам говорят: если бы они были, то посетили бы Землю.

Мой ответ: может быть, и посетят, но не настало еще для того время. Дикие австралийцы и американцы древних ве­ков дождались посещения европейцев, но прошло много ты­сячелетий, прежде чем они появились. Так и мы когда-ни­будь дождемся. Другие планеты, возможно, давно взаимно посещаются своими могущественными жителями.

Нам еще возражают: если бы они были, то какими-ни­будь знаками могли бы нам дать понятие о своем бытии.

Мой ответ: наши средства очень слабы, чтобы воспри­нять эти знаки. Наши небесные соседи понимают, что при известной степени развития знаний люди и сами с несо­мненностью докажут себе населенность иных планет. Кроме того, низшим земным животным нет смысла давать знать об этой, населенности планет, но и большинству человечест­ва – также, ввиду низкой степени его развития. Не принес­ло ли бы даже это знание вред? Не возникнут ли вследствие этого погромы и варфоломеевские ночи?

Должно прийти время, когда средняя степень развития человечества окажется достаточной для посещения нас не­бесными жителями».

Поздним августовским вечером 1928 года А. Л. Чижев­ский, как обычно, поднялся в «светелку» Циолковского. Константин Эдуардович неподвижно сидел в своем люби­мом кресле и поначалу даже не заметил появления своего молодого друга. То, что произошло потом, воистину можно назвать событием в истории мировой науки и философии:

Учитель поделился с Учеником своими самыми сокровен­ными мыслями. Они говорили о не познанных пока что че­ловеком глубинных закономерностях мироздания, о буду­щем Вселенной, совершающей в вечном круговороте эволюционное восхождение.

Свободно оперируя колоссальными временными перио­дами, Циолковский подразделял космическое бытие чело­вечества на четыре основные эры: 1) эра рождения (нынеш­няя эпоха развития цивилизации, положившая начало освоению Космоса); 2) эра становления (расселение челове­чества по всему Космосу); 3) эра расцвета (существование людей во взаимосвязи с другими космическими цивилиза­циями); 4) терминальная (или лучевая) эра (когда в резуль­тате несоизмеримого с нынешними мерками развития чело­вечества оно сольется со всем Космосом). Каждая эра может продолжаться несколько миллиардов лет, а в отношении по­следней Циолковский предупреждал, что в настоящее время идею «лучистого человечества» понять практически невоз­можно (обывателям она представляется нелепой и абсурд­ной), однако удивительные предчувствия никогда не обма­нывали мыслящего человека.

В эволюции Космоса решающая роль принадлежит свету и другим электромагнитным явлениям. Так, на четвертой стадии лучевой (терминальной) эры корпускулярное веще­ство превращается в лучевое, а «человечество становится бессмертным во времени и бесконечным в пространстве», перейдя в лучистую форму высокого уровня. В результате «мозг высших организмов превратится в необратимую фор­му лучистой энергии, наиболее совершенную форму мате­рии вообще, <...> обладающую каким-то особым космиче­ским сознанием, разлитым в мировом пространстве». Возникает «лучистое человечество». Смелые выводы Циол­ковского как бы конкретизируют на естественно-научной основе мысль, ранее высказанную Владимиром Соловьевым: «Древняя наука догадывалась, а нынешняя доказывает, что органическая жизнь есть превращение света».

Однако, прежде чем сформулировать эти дерзновенные выводы, Циолковский поднял другую, не менее захватыва­ющую проблему – о природе человеческого мышления и сознания вообще. Он отверг введение в ранг абсолюта и ис­тины в последней инстанции господствующую тогда (да и в наши дни тоже) теорию рефлексов, связанную с именами И. М. Сеченова и И. П. Павлова, считая ее ограниченной и не способной ответить на многие – в том числе и глав­ные – вопросы. Не умоляя значения сеченовских и павловских опытов по выявлению безусловных и условных рефлек­сов, Циолковский все же считал их самыми низшими и при­митивными механизмами высшей нервной деятельности. Свою же задачу в решении данной проблемы видел в поис­ках иных каналов, свободных от рефлекторных схем и замыкающихся на неизвестные пока природно-космические за­кономерности.

Космическим феноменом, обеспечивающим постоянную связь между людьми и любыми другими существами, по его мнению, является телепатия. Данное явление, имеющее психокосмическую природу, Циолковский считал научно доказанным, не ограничивая, однако, его лишь «передачей мыслей на расстояние», а выводя из некоего общего телепа­тического поля мироздания, наподобие единого мозга Вселен­ной, объединяющего все разумное в этом бесконечном и вечном мире. Он говорил:

«Я считаю, что истинная физиология мозга начнется с изучения механизма телепатии. Телепатия – это не только одна из функций или потенциальных возможностей мозга, а – самый мозг в некоторой нам неизвестной форме. Леонтович, Кажинский, Дуров, Чеховский, Бехтерев и другие ду­мают, что передача мысли (или эмоций) совершается с по­мощью электромагнитных волн. Это, очевидно, ошибка. Мгновенность – это самое удивительное. Мгновенность и проницаемость. Последнее качество обязательно сопровож­дает первое. Но есть еще одно качество телепатии – это повсюдность, т. е. проницаемость повсюду. Мозговое общение есть мировое явление. И если где-либо живут люди, они "слышат" нас. И наоборот. Многое, что знают они, переда­ется нам телепатически через любые пространства и време­на, а мы думаем, что это – наше. Отсюда – пророки, гении, провидцы, космические люди. Это величайшее качество мозга как мирового излучателя и резонатора, объединяюще­го Вселенную. <...> Если телепатическая функция перейдет со временем в "самое существо мира", а это, очевидно, не­избежно, то тогда отпадет необходимость в отдельных моз­говых аппаратах – людях. Весь Космос станет единым мозгом, земные и неземные люди или подобные существа выродятся. <...> Назовем это состояние "лучистым", хотя, говоря откровенно, я не знаю, как лучше назвать такое со­стояние материи. Может быть, его следует назвать телепати­ческим состоянием или телепатическим полем мира».

Четвертую, «лучистую», стадию будущего космического бытия человечества Циолковский называл еще и «всетелепатической эрой Космоса». По его мнению, космическая материя, время, разум и мировая телепатия связаны между со­бой определенными математическими отношениями, кои можно установить уже сегодня. Циолковский оперировал также понятиями «телепатический Космос», «телепатизация» Вселенной, «телепатическое сознание», считая разви­ваемую теорию тайной доктриной, предназначенной лишь для посвященных. Чижевский зафиксировал даже такой те­зис, сформулированный Учителем в ту знаменательную ав­густовскую ночь: «Телепатия вместо человечества» – в буду­щем, конечно, весьма отдаленном будущем!

В самом деле, нет ничего мистического в передаче зна­ния от поколения к поколению через эпохи и эры. Помимо культурных и письменных памятников вместе с устным сло­вом существует целый ряд достаточно надежных носителей информации: во-первых, давно и досконально исследован­ные архетипы коллективного бессознательного, заложенные в каждом индивидууме, так сказать, на генетическом уровне; во-вторых, ноосферные каналы, по которым любой познающий субъект в принципе может черпать сведения и знания, накапливающиеся в энергоинформационном поле Вселенной. Любой, да не каждый: ноосфера открывает свои тайники лишь избранным – гениям и пророкам, жрецами шаманам, подвижникам и пассионариям, йогам и юродивым.

В данном плане образы и идеи, спонтанно возникающие сегодня в человеческом сознании, на самом деле могут представлять наидревнейшее знание, почерпнутое из энер­гоинформационного поля. Всякий словесный образ заклю­чает в себе и конкретный смысл, который кодируется на информационно-голографическом уровне и не зависит от языкового выражения. Слова в разных языках, особенно да­леко отошедших друг от друга в процессе дифференциации, звучат по-разному, но смысл в них один и тот же. Можно в определенной мере даже говорить об информационных «атомах» или матрицах смысла, составляющих содержание мышления, существующих и вне сознания человека, но по­стоянно подпитываемых и обогащаемых им. Люди умира­ют, смысловые матрицы, содержащиеся в энергоинформа­ционном поле, остаются. Эти матрицы, естественно, скрыты и закодированы, но поддаются расшифровке. Люди с раз­ным уровнем развития открывают разные пласты знания, недоступного для постижения с помощью иных способов, кроме интеллектуальной и чувственной интуиции. Таким же путем черпают свое вдохновение и творчески одаренные личности.

В ноосфере аккумулированы некоторые идеи-эйдосы, которые, как полагал еще Платон, не формируются путем эмпирического обобщения опытных фактов, а припомина­ются «в чистом виде». Они выступают своего рода органи­зующим и направляющим началом познавательного процес­са и существуют в виде своего рода атомов смысла. Законы смыслообразования, смыслозакрепления и смыслопередачи не тождественны связанным с ними закономерностям фоне­тики или грамматики. По отношению к последним смысл оказывается первичным. Ему принадлежит примат и в про­цессе овладения языком. В определенном плане сказанное подтверждает и открытый Карлом Юнгом (1875–1961) упо­мянутый выше архетип коллективного бессознательного. Где он может находиться? В нейронах? В генах? Частично, видимо, да, но лишь частично. Как объективно-природная и социально обусловленная матрица архетип коллективного бессознательного конечно же пребывает преимущественно в ноосфере и транслируется оттуда в случае необходимости, пробуждаясь в каждом из нас как спящая почка на дереве.

С точки зрения космически обусловленных законов сохра­нения и распространения ноосферной информации совер­шенно не важно, каким конкретным путем это происходит. Важно только одно – чтобы информация была сохранена и от поколения к поколению передавалась живым потребите­лям. Через некоторые смысловые константы происходит ко­дировка энергоинформационного поля Земли и Вселенной, откуда устойчивая информация всегда может быть извлечена различными способами^[10] и в самой разнообразной форме, включая зрительные образы в виде живых картин или же обобщенных символов. В этом смысле мифологемы, как и научные понятия, исполняют роль своего рода ноосферной клавиши: произнести ее вслух или даже мысленно – значит активизировать соответствующий канал энергоинформацион­ного поля, открывающий доступ к самой информации и пре­доставляющий возможность использовать такую информа­цию в благих или, напротив, зловредных целях.

Объективно существующее и независимое от конкретных сроков жизни отдельных индивидов информационное по­ле – едино, аккумулированные в нем атомы смыслов – еди­ны, звуковое же, буквенное выражение их в различных язы­ках – не совпадает и бесконечно вариативно. Неспроста, видимо, люди, обладающие телепатическими способностя­ми, настаивают на том, что понимают мысли представите­лей любых, даже самых экзотических, народов, не владея языком, на котором те говорят.

Чижевский долго не мог понять и принять услышанные тогда сверхэкстравагантные идеи. Лишь пройдя через тюрь­му и ссылку, на склоне лет своих решился превратить крат­кий конспект, наспех набросанный в 1928 году, в связный текст, озаглавленный «Теория космических эр»^[11].

* * *

Углубляя систему нового мировоззрения и новой методо­логии, великий русский космист продолжил обоснование зависимости судьбы человека и человечества от Вселенной. Допуская как нечто вполне естественное существование «миллионов миллиардов планет», населенных живыми и ра­зумными существами, Циолковский идет дальше, пытаясь представить социальную организацию Вселенной: от прези­дентов солнечных систем, их групп (куч) до президентов млечных путей, эфирных островов и всего Космоса.

По Циолковскому, власть Вселенной проявляется ярче всего в организации живых разумных существ. Но и она ог­раничена, как бы ни была высока и могущественна. На Зем­ле же власть человека достаточно слаба. Космос то и дело ставит преграды. Это происходит из-за несовершенства че­ловеческого общества, из-за его младенческого состояния. Мать не дает младенцу утонуть, упасть с крыши, сгореть, погибнуть. Но она позволяет ему слегка ушибиться или обжечься, чтобы он выучился ловкости, приобрел знание и ос­торожность, необходимые для существования. Так поступа­ет и Космос с человечеством. Воля последнего не исполня­ется и ограничивается, пока оно еще не выросло и не достигло высшего разума.

На других, более зрелых и совершенных, планетах боль­ше свободы и больше воли. Там Космос проявляет себя яр­че. Миллионы миллиардов планет достигли полного разви­тия и пользуются свободой. Их воля почти согласуется с абсолютной волей Вселенной. Их техническое могущество, в связи с их общественной организацией, сделало их влады­ками мира. Через них Космос и проявляет свою власть.

На каждой совершенной планете один выборный прези­дент, выражающий волю народа. Каждая солнечная систе­ма, – а их миллиарды миллионов – также имеет своего вер­ховного представителя. Группы солнц объединяются своим президентом. Каждый млечный путь (то есть галактика, со­стоящая нередко из миллиардов солнечных систем) – тоже. Возможно, существует объединение и совокупность галактик.

Таким образом, власть сознательных существ объединя­ется председателями планет, солнечных систем, звездных групп, млечных путей, галактик – эфирных островов и т. д. Какая это могущественная сила, мы и представить себе не можем! Невероятно, чтобы она не имела влияния на жал­кую земную жизнь. Невозможно, чтобы мать не поддержи­вала, не хранила младенца. Вот и Земля не может быть предоставлена вполне самой себе. Некоторая степень само­стоятельности ей оставлена только для приобретения опы­та, для достижения совершенства (только не для гибели). Это доподлинные слова калужского мыслителя-космиста. Откуда же эти детально проработанные видения и футури­стические картины общественной организации во Вселен­ной? Кто показал этот космический стереоскопический фильм? Быть может, те самые неизвестные разумные силы, в эссе о которых и содержится приведенная выше модель космической иерархии. Так или иначе, здесь, вне всякого сомнения, содержатся фрагменты ноосферного знания, по­лученные по каналам, доступным одному лишь калужско­му провидцу.

Космические иерархи, по Циолковскому, имеют божест­венную природу. Мыслитель-космист рассуждал следующим образом. Множество планет старше Земли. Они успели уже выработать эти высшие существа, о которых мы только меч­таем. Таким образом, Вселенная полна ими. В Космосе они не диковинка, а заурядное явление. Малый возраст Земли и подобных планет с незрелым населением – исключение. Мир битком набит такими богами.

Каждая зрелая планета объединяется, то есть ее разумное население. Оно управляется единым избранным, самым лучшим, самым совершенным на планете существом. «Пре­зиденты» планет – это боги высшего порядка. Объединяют­ся и все планеты каждого солнца. Вот уже основание для су­ществования правителей солнечных систем – богов третьего ранга. Объединение может идти далее: для групп солнц, звезд­ного скопления, Млечного Пути, других галактик и так бес­конечно, пока не дойдет до объединения всего Космоса. Этот высший Бог порожден Вселенной, и может быть, и есть сам Космос.

Таким образом, мы должны признать существование множества богов самых разных рангов. Чем они выше, тем дальше от человека, тем непостижимее ему. Если мы не мо­жем себе представить будущего высшего человека, первич­ного Бога, то как же мы можем понять устройство и качест­во богов высших рангов, тем более последнего, самого высочайшего правителя? Есть ли он сам КОСМОС или не­кое выделение из него, так сказать, личный Бог (некое от­даленное подобие высшего воображаемого человека), ска­зать трудно. Формы его, размеры, органы, свойства и т. д. – все это совершенно для нас недоступно. Однако ес­ли мы считаем Вселенную бесконечной, что весьма вероят­но, то нет конца и рангам божеств. Возьмем, к примеру, объединенную планету какой-либо солнечной системы. Ее ближайший Бог, имеющий наибольшее для нее значение, является одновременно и «президентом» планеты. Реже она имеет дело с правителем солнечной системы, еще реже – с «президентом» солнечной группы и так далее без конца.

* * *

Циолковский стремился не просто проникнуть в глубин­ные закономерности Вселенной, но также и выработать не­кий универсальный кодекс для всех населяющих ее су­ществ – независимо от того, в какой неизмеримо удаленной точке пространства они обитают и относится ли их космиче­ское бытие к прошлому, настоящему или будущему. Калуж­ский футуролог называл свою систему вселенской регламен­тации «Правами материи и низших существ и обязанностями высших» (под таким названием в марте 1934 года он даже написал специальную работу). Здесь предусмотрено всё: и «права»  неорганической  материи,  и  «права»  растений,  и «права» животных, и «права» людей – как совершенных, так и несовершенных.

Правовые нормы, сформулированные Циолковским при­менительно к основной массе людей (за границы которой выводились преступники и физически немощные), нагляд­но демонстрируют глубочайшее гуманистическое содержа­ние его космической философии. Некоторые идеи намного опередили время, предвосхитив положения Хельсинкской декларации о правах человека и мысли известных правоза­щитников (независимо от конкретных убеждений и устрем­лений последних), высказанные спустя почти полвека в раз­ных странах и на разных языках. В нравственно-правовом кодексе Циолковского всего восемь пунктов.

«ПРАВО НА ЦЕЛОСТЬ ТЕЛА. Нельзя неволить, мешать передвижению, бить, калечить и убивать людей. Кто это на­рушает, т. е. производит насилия, тот сам подвергается на­силию, т. е. лишается свободы настолько, насколько это нужно, чтобы обезопасить от насильника общество: ссылка на надельную землю, а в случае непослушания, на изолиро­ванное пространство, напр., на остров. Всякое слово не считается насилием, а только дрожанием воздуха. Поэтому все выражения мысли совершенно свободны. Мести нет, ибо нарушился бы тогда закон устранения мук. Это милосердие к преступникам есть и милосердие к нам самим в посмерт­ной жизни. Радость всего мира будет состоять в том, что ни­кто не будет бояться мести. Закон милосердия только изо­лирует насколько нужно насильника. Насильники удаляются, не производят обильного потомства и живут сча­стливо. Талантливые насильники даже размножаются, но свобода их ограничивается для безопасности общества. Так они приносят добро, но не могут приносить зла. Всякий, появившийся в мир, всякий рожденный, всякая ожившая материя уже не будет погружена в страдание, как бы она случайно не была плоха, т. е. несовершенна. Когда одна часть общества эксплуатирует, насилует другую, то это по­вод к революции. Угнетенный класс стремится освободить­ся, обезопасить себя от сильнейшего класса-насильника.

СВОБОДА ОБРАЗОВАНИЯ всяких обществ и промыш­ленных предприятий, не имеющих целью насилие, а только производство продуктов или вещей. На обработку почвы при технических средствах потребуется очень немного лю­дей. Напр., 10 % всех работников. Куда же денут свой труд остальные 90 %? Они войдут работниками в промышленные предприятия. Будут добывать уголь, руды и другие богатст­ва недр. Будут работать на фабриках, заводах и других учреждениях. Это увеличит их арендный доход. Нежелающие могут ничего не делать. Но едва ли найдется много таких. Как прекрасна и отрадна будет для человечества эта высшая степень свободы! Не страшно будет и родиться. Не будут осуждать и дети своих родителей за свое рождение.

СВОБОДА ПЕРЕДВИЖЕНИЯ. Только насильники мо­гут препятствовать человеку передвигаться по всему земно­му шару. Конечно, надо иметь для этого ноги или деньги для оплаты пути разными средствами сообщения. Лишь ограниченность аренды или заработка могут ограничить пе­редвижение человека. Всякие границы и паспорта есть на­сильнические и недопустимые действия.

СВОБОДА ОБМЕНА или торговли. Кто мне может по­мешать обменять мой заработок на какую-либо вещь? Это может сделать только насильник. Результат: свобода органи­зованной торговли обществ и частных лиц. Ведь торговля есть такое же промышленное предприятие, как и всякие другие. Только удельный клочок почвы вещь непродажная.

СВОБОДА ЕДИНОБРАЧИЯ. Не может мужчина взять насильно женщину или женщина мужчину. Единобрачие должно быть согласным и в видах здоровья, по возможнос­ти, продолжительным.

СВОБОДА ОБЩЕСТВА ОГРАНИЧИВАТЬ ДЕТОРОЖ­ДЕНИЕ, ввиду усовершенствования человека, избавления человечества от калек, уродов, больных, слабоумных, недол­голетних. Здесь речь идет о правах материи и существ не принимать мученическую несовершенную форму. Мы – ма­терия, и эти права принадлежат и нам.

СВОБОДА УПРАВЛЯТЬСЯ ИЗБРАННЫМ ЛИЦОМ. Некоторые ради единения и силы выбирают лицо, которое ими руководит. Они добровольно ему повинуются, но име­ют право и не повиноваться, уйти из общества, вступить в другое и даже жить без всякого руководства и управления, не делая при этом только насилий.

ЧАСТЬ АРЕНДЫ УДЕЛЯЕТСЯ ИЗБРАННОМУ НИЗ­ШЕМУ И ВЫСШЕМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ для его пропита­ния и государственных сооружений, каковы: дороги, больни­цы, школы, институты и проч. Это, в сущности, есть свобода распоряжения своим имуществом для общего блага».

* * *

Тема Космоса как Родины и Родины как Космоса доми­нировала в жизни Циолковского и лейтмотивом прошла че­рез все его творчество. Он принял эстафету у своих предшественников и передал ее своим последователям. Русский кос­мизм, символом которого стал его главный глашатай – Циолковский, – впитав в себя лучшие достижения мировой философской мысли, получил второе дыхание и, по существу, второе рождение именно на российской почве. Русский космизм – явление многогранное и многоликое, в нем яв­ственно обозначены по меньшей мере пять основных и тес­но взаимосвязанных направлений. И все они коренятся в глубинных пластах народного мировоззрения.

Вот почему первой ступенью космистского видения и по­стижения мира стал народный космизм. Испокон веков Все­ленная представлялась нашим предкам большим небесным домом, ассоциируясь со словом «вселение», то есть обживание жилища и вселение под родной кров (отсюда и появи­лось ее название). Фольклор как закодированная в устойчи­вых образах и сюжетах родовая коллективная память народа дает тысячи образцов космистского отношения к миру, оно сохранилось до наших дней в былинах и волшебных сказ­ках, обрядовых песнях, заговорах и заклинаниях, многие из которых восходят к общеиндоевропейским и доиндоевропейским мифологическим представлениям (в старину небо выступало синонимом Космоса).

Второй ступенью космистского видения мира является ли­тературно-художественный космизм. Многие величайшие ху­дожники слова всех времен и народов внесли свой вклад в общую копилку знания и понимания Вселенной. Вспомним хотя бы грандиозные поэтические полотна, созданные гени­ем Данте («Божественная комедия») и Байрона (мистерия «Каин»). Замечательная плеяда космистов-литераторов сфор­мировалась на почве русской культуры. Величественный об­раз Вселенной в ее неразрывной связи с судьбами людей про­низывает творчество корифеев отечественной поэзии и прозы от Михаила Ломоносова до Леонида Леонова и корреспонден­та Циолковского – Николая Заболоцкого. В русской поэзии космизм нередко порождал неповторимые образцы: от панте­истической державинской оды «Бог» до поэтической Вселен­ной Федора Тютчева, Избяного космоса Николая Клюева и Сергея Есенина или же гуманизированного Космоса Ивана Ефремова, испытавшего прямое влияние идей Циолковского.

Третья ступень осмысления Вселенной – философский космизм. Он вырос из древнего народного миропредставле­ния и имеет тысячелетние традиции на Востоке и на Запа­де. Ригведа и Упанишады в Индии, «И цзин» и «Дао дэ цзин» в Китае, философские системы великих мыслите­лей – Анаксимандра, Эмпедокла, Анаксагора, Платона, Демокрита, Аристотеля, Эпикура, Плотина, Августина, Ибн Сины, Декарта, Спинозы, Лейбница, Канта, Гегеля, Шел­линга и других были космичными по своей сути. Точно так же и первые из сохранившихся русских летописей по свое­му замыслу и структуре были изначально космичными: ис­тория Руси представлялась в них как закономерное звено общей цепи мирового процесса, а сама Россия виделась не­отъемлемой частью мирового целого, включенной в единый временной поток, где Время-Хронос выступает важнейшим атрибутом Космоса и выражает его текучее начало. Через европейскую и византийскую традиции философские идеи получили в России дальнейшее развитие в виде оригиналь­ных учений русских мыслителей-космистов А. С. Хомякова, В. С. Соловьева, С. Н. Булгакова, Н. А. Бердяева, П. А. Фло­ренского, Л. П. Карсавина и многих других. В особенности сказанное присуще и архитектурно безупречному зданию Софийного Космоса, построенному замечательной плеядой русских мыслителей – от Хомякова и Вл. Соловьева до из­гнанников Бердяева и Булгакова или погибших в сталин­ских лагерях Флоренского и Карсавина. И наконец, все это распространяется и на научный космизм, где когорту славы по праву возглавляют величайшие ученые XX века – Циол­ковский, Вернадский, Чижевский.

Четвертую ступень космического восхождения человече­ской мысли в познании тайн Вселенной как раз и представ­ляет научный космизм. Это – совокупный результат тысяче­летней кропотливой работы многих ученых: от безвестных астрономов древних Шумера, Китая, Индии, Египта, Вавило­на, арабо-мусульманского мира, Центральной и Южной Аме­рики до гигантских фигур Архимеда, Коперника, Галилея, Кеплера, Ньютона, Ломоносова, Менделеева и подвижников современной науки. Значительный вклад в ее развитие вне­сли русские ученые-космисты, доведя до логического конца и архитектурной завершенности многие из начинаний сво­их предшественников во всем мире. К славной когорте рус­ских космистов принадлежат и натуралисты (А. Н. Бекетов, Н. А. Морозов, Н. А. Козырев), и гуманитарии (М. М. Бах­тин, Л. Н. Гумилев, А. Ф. Лосев), и теоретики (В. И. Вернад­ский, Н. А. Умов, А. Л. Чижевский), и практики по основно­му роду деятельности (великий хирург Н. И. Пирогов).

Наконец, пятая ступень в познании тайн Вселенной на­прямую связана с ее практическим освоением. Это – науч­но-технический космизм. Начало космической эры осущест­вилось на глазах ныне здравствующих поколений. Русский народ — первопроходец Космоса. В свое время Н. Ф. Федоров (сам из рода князей Гагариных) вдохновил пылкого юношу Циолковского на космический подвиг, тот передал эстафету космического дерзания С. П. Королеву, открывше­му окно во Вселенную. 4 октября 1957 года был запущен первый искусственный спутник Земли, а 12 апреля 1961 го­да стало одной из славнейших дат русской и мировой исто­рии: Сергей Королев отправил в Космос простого русского парня Юрия Гагарина. Отныне дорога в бескрайние дали Вселенной стала доступной для всех!

* * *

Космическое учение Циолковского не ставит преград на пути осмысления и освоения Космоса. Не накладывает оно также запретов и ограничений на скорость космических по­летов, ориентируясь в данном вопросе на целостность Все­ленной и внутреннюю логику природы, отображенную в за­конах физики, небесной механики, космической навигации, космонавтики и космологии. Космической философией, разработке коей так много сил отдал Циолковский и другие корифеи отечественной науки, принадлежит не прошлое, а будущее. Ее неисчерпаемая энергия, оптимизм и жизнеспо­собность позволяют преодолеть любые трудности и тупики. То, что практическая космонавтика родилась в России и первый полет человека в Космос был осуществлен русским человеком, – не случайность, а закономерность, предсказанная Циолковским: она обусловлена всем настроем отече­ственной науки, всегда черпавшей свою силу и мощь в глу­боко коренящихся в народе и его культуре космическом миросозерцании и мироощущении.

Идеи и методология философского космизма, в развитие которого решающий вклад внес Циолковский, выступают главными теоретическими систематизаторами и интеграто­рами современной научной картины мира. Философские принципы русского космизма не представляют собой неких искусственных приемов и правил, оторванных от действи­тельности и витающих над ней, а, напротив, адекватно от­ражают ее в развитии и противоречивости. Именно в этом и состоит их творческая мощь. И именно поэтому они всегда будут выступать в качестве надежного методологического, гносеологического и онтологического фундамента науки. Вместе с тем космическая философия отражает не только связи и отношения, равным образом действующие в приро­де, обществе и мышлении, но и специфические закономер­ности,   присущие  самому  процессу  познания   Вселенной.

При этом высокая интеллектуальная культура выражается в самостоятельном умении применять космистскую методоло­гию, гносеологию и онтологию при анализе любых теорети­ческих проблем.

Понятно, что согласованность между выводами, вытекаю­щими из мировоззрения Циолковского, из всей совокупности его трудов, и достижениями частных областей научно-техни­ческого знания заключается вовсе не в том, чтобы принуди­тельно «подгонять» одни выводы под другие, а в умении (да­же искусстве) видеть, что усилия всех исследователей Космоса направлены (каждый в своих аспектах) на осмысление одних и тех же сторон одного и того же объективного мира. Поэто­му сама объективная реальность и ее космические закономер­ности, как считал Циолковский, диктуют необходимость со­гласования результатов, полученных различными путями и в разное время – в прошлом, настоящем и будущем.

Подлинная наука не страшится неизведанных глубин по­знания. Она смело преодолевает любые трудности и тупики. Воспаряя все выше и выше! Навстречу бесконечности! Космистское миропонимание вооружает человека осознанием своей исторической миссии и ответственности на том отрез­ке общественного развития, с которым связана его собст­венная судьба, но от которого – в соответствии с личным вкладом каждого – зависит также и судьба последующих поколений. Он – носитель и хранитель материального и ду­ховного богатства, выработанного предшественниками. Он – связующее звено между прошлым и будущим. Он, на­конец, не просто представитель своего народа и своей эпо­хи, а планетарное и солярное существо (жизнь на Земле не­возможна без Солнца), существо космическое, связанное множеством неразрывных и не до конца еще выявленных нитей со Вселенной. Вселенной, горизонт которой – беско­нечность, а прошлое и будущее – вечность.

Научная истина едина и неопровержима, она непрерыв­но развивается и обогащается за счет вклада, внесенного представителями всех областей знания. В стимулировании данного процесса, в корректировке, систематизации и син­тезировании общенаучного знания философии русского кос­мизма во главе с Циолковским принадлежит не последняя роль. Пройдут века, тысячелетия, а наши далекие потомки будут все также благоговейно чтить память о Человеке с планеты Земля, указавшем людям дорогу в Космос. Его имя уже теперь и навсегда вписано золотыми буквами в книгу величайших достижений цивилизации за всю недолгую по­ка (но бесконечную в будущем) историю человечества.

ПРИЛОЖЕНИЯ

I.  ПУТЕШЕСТВЕННИК  В  МИРОВЫЕ  ПРОСТРАНСТВА^[12]

(Автобиография К. Э. Циолковского, записанная А. Л. Чижевским)

Исполнилось 70 лет со дня моего рождения. Всю жизнь работал. Теперь силы стали слабеть, болею, но все же рабо­таю. Я родился в селе Ижевском, Рязанской губернии. Отец служил по лесному ведомству, получая маленькое жалова­нье; жили мы небогато и на многое не хватало. Я мог полу­чить только домашнее образование. В 1880 году я хорошо сдал экзамен на преподавателя математических наук, и с тех пор, вплоть до 1920 г., когда вышел в отставку, преподавал в средних и специальных учебных заведениях, а также и в Народном университете, математику и физику, живя глав­ным образом в Боровске и Калуге. Математике и физике обучил свыше 2000 молодых людей. Состою почетным чле­ном Общества любителей мироведения, Астрономического о-ва в Харькове, и т. д.

А теперь расскажу, чем жил и для чего. Восьми-девяти лет впервые увидал игрушечный аэростат, заинтересовался им, стал строить сам маленькие аэростаты из бумаги. Потом я начал строить коляску, движущуюся с помощью ветра, для собственных путешествий. Отказывался от завтраков, чтобы тратить деньги на гвозди. Но подвиг сей не увенчался успе­хом: отчасти не хватило терпения и материалов, отчасти на­доело голодать.

Лет с 15 снова и всерьез увлекся аэростатом, и уже зная математику, имел достаточно данных, чтобы решить вопрос о том, каких размеров должен быть воздушный шар, чтобы, сделанный из металлической оболочки определенной дли­ны, мог подниматься на воздух с людьми.

Учение о центробежной силе меня интересовало потому, что я думал применить ее к поднятию в космические прост­ранства. На 16-м году жизни у меня был момент, когда я ду­мал, что решил этот вопрос. Я был так взволнован, так по­трясен, что целую ночь бродил по Москве и все думал о великих следствиях моего открытия. Но уже к утру я убедил­ся в ложности моего изобретения.

Мысль о сообщении с мировым пространством не остав­ляла меня никогда. В 1895 г. я впервые высказал осторожно разные мои соображения по этому поводу в сочинении «Грезы о земле и небе» и, наконец, вполне точно и опреде­ленно в работе «Исследование мировых пространств реактивными приборами», увидевшей свет в 1903 году в журна­ле «Научное обозрение». Ныне могу с удовлетворением ска­зать, что имею среди ученых много последователей как в СССР, так и за границею, как-то: проф. М. Вольф, проф. М. Вебер, проф. Г. Оберт, проф. Р. Годдар, проф. Л. Шил­лер, д-р В. Гоман, д-р М. Валье, инж. Ларен, инж. Цандер, А. Шершевский и др. Эти ученые работают по теоретическо­му и практическому утверждению моей идеи. Мною за по­следнее время было также опубликовано несколько работ, в которых я при помощи математического анализа старался развить и укрепить основные принципы аппарата для меж­дупланетных путешествий; это: «Ракета в космическом про­странстве» (1924 г.), «Исследование мировых пространств реактивными приборами» (1926 г.) и «Космическая ракета. Опытная подготовка» (1927 г.).

В молодости множество других вопросов волновало ме­ня и побуждало предпринимать тяжелые труды. Так, лет 23–24 я представил ряд работ в Петербургское физико-хи­мическое общество; это были – «Теория газов», «Механика живого организма», «Продолжительность лучеиспускания солнца». Профессора Боргман, Менделеев, Фан-дер-Флит, Сеченов, Петрушевский и др. дали моим работам хорошую оценку, что меня тогда очень обрадовало. Отдал я дань и астрономии, напечатав исследования: «Тяготение как ис­точник мировой энергии» и «Продолжительность лучеиспу­скания звезд». Через год-два после их отпечатания знаме­нитый астроном Си выдвинул уже доказанные мною ранее положения.

С 1886 года я твердо решил плотно отдаться изучению воздухоплавания и теоретически разработать металлический управляемый аэростат. Работал я два года почти беспрерыв­но. Наконец, в 1887 году я сделал в Москве первое публич­ное сообщение о металлическом управляемом аэростате. Моим сообщением заинтересовались профессора Вейнберг, Михельсон, Столетов и Жуковский, но проект движения не получил. Тогда в 1890 г. я обратился к Д. И. Менделееву с письмом и работой, прося его дать свое мнение о последней. В ней рассматривалось устройство металлической оболочки дирижабля, состоящей из конических поверхностей, соеди­ненных мягкими лентами. Оболочка могла складываться в плоскость и изменять свой объем и свою форму без всякого вреда для своей целости; Д. И. Менделеев ответил мне, что и сам он когда-то занимался этим вопросом, но затем бро­сил, и потому обещал передать рукопись и модель в Техни­ческое о-во Е. В. Федорову.

Е. В. Федоров сделал по данному поводу доклад и сооб­щил, что мысль строить аэростаты из металла заслуживает внимания, так как металл не пропускает газа и потому уде­шевляет полеты и способствует их продолжительности. Но на похвалах дело и замерло, ибо, по мнению крупнейших специалистов того времени, «аэростат должен навсегда си­лою вещей остаться игрушкою ветров».

Тогда я в 1892 г. издал книгу: «Аэростат металлический, управляемый». У нас в России эта работа прошла незаме­ченной. Но вот в 1897 г. «Ревю Сьянтифик» (Париж) прово­дит параллель между моими работами и работами известно­го Андрэ, погибшего на Северном полюсе со своим дирижаблем.

Только после многих трудов мне удалось недавно в окон­чательной форме указать на целесообразность существования металлических дирижаблей: мой проект начинает осуществ­ляться в СССР и, судя по газетам, им заинтересовались и за границей; так, например, хороший отзыв о нем дан Руальдом Амундсеном. Я доволен, что работал недаром.

Я придерживаюсь оптимистического взгляда на будущее человечества. Я верю, что человечество не только «наследу­ет землю», но и завоюет мир планет, а, может быть, и мир звезд. Эту мысль я развиваю во многих моих специальных трудах, например, в книге «Вне Земли» (1920). Заселение Вселенной человеком с земли должно будет неминуемо про­изойти, так как вскоре земля нам станет тесной, а техника настолько мощной, что стремление человека расширять свои владения будет легко удовлетворено...

Мне теоретически удалось доказать, что техника будуще­го даст возможность одолеть земную тяжесть и посетить и изучить все планеты. Несовершенные миры человек ликви­дирует и заменит собственным населением. Он окружит солнце искусственными жилищами, заимствуя материал от астероидов, планет и их спутников. Это даст возможность су­ществовать населению, во много миллиардов раз более многочисленному, чем население земли. Тогда кругом солнца будут расти и совершенствоваться миллиарды миллиардов существ. Получатся очень разнообразные породы совершен­ных существ, пригодных для жизни в разных атмосферах, при разной тяжести, на разных планетах.

В настоящий момент я закончил мое новое исследование «Сопротивление воздуха и скорый поезд» (1928). На основа­нии чисто теоретических выкладок, я пришел к убеждению, что в будущем может быть применен для быстрейших пере­движений  совершенно  иной  способ.   Мой  сверхэкспресс представляет собою вагон известной формы с плоским ос­нованием, без колес. Основание близко прилегает к ровной площади полотна – пути, но не трется о него, так как меж­ду полотном и вагоном накачивается воздух, идет непрерыв­ная «воздушная смазка». Вагон как бы висит на слое возду­ха, вырывающегося сзади, и скорость его может достичь до 1000 километров в час. По строгим расчетам, такой вагон может с разбега перелетать без мостов через самые широкие реки и даже проливы во много десятков километров шири­ны. Конечно, на мой проект надо смотреть, как на техниче­скую задачу, которую мы не можем выполнить сегодня, но выполним, быть может, завтра.

Такова жизнь изобретателя. Всегда опережать несколько то время и те возможности, в которых живешь, всегда вы­слушивать упреки за полет мысли, видеть недоверие, встре­чать недоброжелательство и не встречать поддержки. Наша область – область гаданий. Но как идти по нетронутым и ещё темным сегодня путям научно-технической мысли, ес­ли не освещать эти пути светом научной фантазии?

II. АФОРИЗМЫ ЦИОЛКОВСКОГО

Абсолютная воля и власть принадлежат Космосу – и только ему одному.

Анархист, не насилующий никого, имеет право на суще­ствование, как и общественник самой высокой степени (коммунист).

Атом есть гражданин клеточки [организма] и есть про­стейшее существо. Он же и гражданин Вселенной.

Атом живет жизнью Вселенной. Какова она, таков и атом, такова и его судьба. Вселенная во зле, и он во зле. Вселенная в счастье, и он тоже. Сознательные существа это понимают, и потому не делают ни себе, ни другим никако­го зла. В этом и состоит вся этика, все законы, все наши ра­зумные поступки – в настоящем и бесконечном будущем.

Бегите от искусственных наслаждений; тогда тихие радо­сти вас не оставят и жизнь не потеряет интерес; вы прожи­вете до глубокой старости и жизнь погаснет не очень мучи­тельно.

Берегите жизнь <...> для работы, и вы сможете, если за­хотите, достигнуть многого. Но всю жизнь надо стремиться к высшему и учиться. <...> Берегите силы, улучшайте жизнь, всегда учитесь и никогда не падайте духом. И вы, наверное, достигните успехов в своих стремлениях быть полезными людям.

Берегитесь горя! Горе личное – самое ужасное.

Благодеяния истинного гения вечны, они никогда не ис­чезают, а сыпятся непрерывным потоком, как из рога изобилья.

Бог есть, потому что это Вселенная. Она всем распоря­жается и определяет судьбу всего, что в ней находится.

Богатства людей беспредельны. Нужно только умение взять их. Гораздо разумнее их искать и брать у природы, чем отнимать друг у друга.

Более чем кто-нибудь я понимаю бездну, разделяющую идею от ее осуществления. <...> Но нельзя не быть идее: ис­полнению предшествует мысль, точному расчету – фантазия.

Будем смелы. Не будем бояться кары авторитетов, хотя бы за ними были тысячелетия.

Будущее человечества невообразимо, оно невообразимо до такой степени, что даже самая пылкая фантазия не в со­стоянии представить этого будущего. Во всяком случае оно за пределами Земли и даже за границами Солнечной систе­мы. Будущее человечества – в Космосе!

В Космосе нет ничего, кроме высшей, сознательной, бес­конечной и счастливой жизни. Остальное, по малости, не­заметно.

Везде существуют планеты и везде они готовы для вос­приятия жизни.

Величайший разум господствует в Космосе, и ничего не­совершенного в нем не допускается.

Вера в людей или в авторитеты не надежна, потому что авторитеты противоречат друг другу.

Во власти и могуществе Космоса сомневаться нельзя. Во  все  века  человечество  совершало  одну  страшную ошибку: оно заставляло не общественный строй служить че­ловеку, а человека служить общественному строю.

Во Вселенной господствовал, господствует и будет гос­подствовать разум и высшие общественные организации.

Все наши познания, настоящие и будущие, ничто в срав­нении с тем, что мы никогда не будем знать. Все предметы Вселенной отзывчивы. Все прошедшие и будущие смерти суть иллюзии, смертей нет, а есть только рождения.

Вселенная в математическом смысле вся целиком жива, а в обычном смысле ничем не отличается от животного.

Вселенная никогда не умирает, не угасает, не исчезает, вечно горят ее огни, вечно живут ее существа, господствует над всем высший разум.

Всю жизнь я пылал в огне моих идей. Все же остальное я считал чересчур незначительным.

Всякая материя может принять образ животного. Всякая материя может сделаться жизненным веществом (биоэлементом).

Всякое разумное существо должно проникнуться истори­ей Вселенной.

Всё великое делается гениями, и мы еще поэтому долж­ны решить задачу: отыскать гениев. Без них мы останемся ничтожны.

Всё для высокого.

Всё нам можно, но не всё полезно.

Всё разумное должно, ради собственных интересов, жить так, чтобы будущее мира разумных существ совершенствовалось.

Всё современное естествознание состоит из догм, не об­ладающих способностью быть долговечными, ибо они, эти догмы, удовлетворяют мировоззрению сегодняшнего дня и не будут признаны уже завтра.

Всё человечество должно совершенствоваться в физиче­ском, умственном и нравственном отношении.

Всю жизнь я мечтал своими трудами хоть немного дви­нуть человечество вперед.

Вся Вселенная жива.

Вся суть – в переселении с Земли и в заселении Кос­моса.

Всякая часть Вселенной, т. е. всякая материя, может при­нять форму живого и даже бессмертного существа.

Всякий вопрос может быть научным, если на него рано или поздно будет дан ответ. К некоторым же вопросам от­носятся все те вопросы, которые остаются безответными. Но человек постепенно разгадывает некоторые загадки та­кого рода. Например, через сто или через тысячу лет мы узнаем, как устроен атом, хотя вряд ли узнаем, что такое «электричество», из которого построены все атомы, вся материя и весь этот мир, Космос и т. д. Потом наука многие тысячелетия будет разрешать вопрос о том, что такое «элек­тричество».

Всякий поступок, хотя бы со слабыми следами зла, дол­жен быть судим.

Вы хотите, чтобы я цитировал авторитеты, но они уста­рели, и лучший авторитет – высота современных знаний. Я делаю из них выводы, как Декарт опирался на низшую ге­ометрию, а Ньютон на низшую математику.

Высокая мысль бессмертна и служит неисчерпаемым ис­точником благ.

Высочайшая радость жизни есть радость любви.

Высшее творчество почти всегда изнурительно, если не сопровождается достаточным отдыхом. Сколько людей по­гибло благодаря чрезмерному творчеству!

Высший эгоизм, т. е. истинная выгода каждого «я», или атома, требует величайшего милосердия ко всему живому.

Галилейский учитель [Иисус Христос] <...> был уверен в том, что говорил, но не мог в том же убедить других и по­тому просил и требовал веры.

Где конец <...> развитию и есть ли он – никто не знает.

Где масса, там и чувство. Я перемещаюсь, и чувство пе­ремещается. Я на Марсе, и чувство на Марсе. Где нет дан­ной массы, там чувствует другая материя.

Гениальный человек и при незнании математики есть математик в высшем смысле этого слова. И обратно, знато­ки математики часто нелогичны во всем остальном. Это не истинные математики.

Гений бежит от семьи, оставляет отца и мать, оставляет родню и близких, чтобы найти друзей по духу, которые и идут с ним на муки, на посмеяние, на костер, на казнь.

Говорят, что в живом много таинственного. Но не менее таинственного и в мертвом.

Голгофы перевелись не потому, что мир стал гуманнее, это также под вопросом, а потому, что некого ни распинать на кресте, ни сжигать на костре.

Горю стремлением внушить всем людям разумные и бо­дрящие мысли.

Грамотность не есть знание или познание.

Гуманисты научают нас мирно жить между собою, устра­няют бесплодную борьбу, взаимное уничтожение сил и жиз­ней и сохраняют их для борьбы с природой.

Даже через дециллионы лет дух (атом) человека или чего бы то ни было будет жить и чувствовать в этих отдаленных временах.

Двигатели прогресса – это люди, ведущие все человече­ство и все живое к счастью, радости и познанию.

Дело новаторов – идти наперекор. Дело рутинеров – за­держивать. Дело безразличных – спать.

Для меня, например, общим руководством в жизни слу­жит философия Галилейского учителя [Иисуса Христа] в чистом виде, освобожденная от легенд и суеверных толко­ваний.

Дух бессмертен, вечен, неизменяем, потенциально (в за­чатке) чувствителен, потому что он атом, начало материи, которая именно и обладает этими свойствами.

Душа смертна. Но дух или неизвестный элемент материи вечен.

Если бы для спасения всего человечества надо было по­жертвовать одной личностью, то есть уничтожить ее, каз­нить, то и тогда этого сделать, по-моему, нельзя.

Если бы Космос или его части не радовались, то что бы­ло бы в нем толку.

Если известная Вселенная поражает человека до отупе­ния, если его ум – нуль в сравнении с нею, то каков же он по отношению к известной бесконечной Вселенной! Если на каждом шагу она приводит нас в изумление и поражает своими неожиданными свойствами, то как же может нас по­разить истинная бесконечная Вселенная!!! Какие бы мы чу­деса ни вообразили – она даст бесконечно больше. Их не может себе представить ум, который даже в миллион раз вы­ше человеческого.

Если мои потребности удовлетворяются, то зачем мне собственность? Она, правда, дает возможность удовлетво­рять прихотям, чрезмерному аппетиту, честолюбию и влас­ти, но ведь это мне же во вред.

Если мы не будем свободно высказывать новые мысли, то наука не будет идти вперед.

Если мы, сознательные существа, не будем хлопотать о совершенстве нашей Земли, то же может быть и на других планетах, и тогда весь Космос погрузится в адские муки.

Если нам и удается исполнить свою волю, то только по­тому, что нам это позволила Вселенная.

Если не будут разумны, сознательны, счастливы и могу­щественны существа Космоса, то и мы не будем таковы в бесконечной жизни.

Если судить по Земле, то безумие управляет Вселенной или, по крайней мере, можно сильно сомневаться в разум­ности мира.

Если же я говорю правду, то она должна быть принята, как вы ее ни называйте.

Если я спросил себя, зачем и почему все существует, зна­чит я могу дать на это ответ. Правда, далеко не сразу.

Есть люди с сильной волей и без воли, как есть больные и здоровые. Для человечества нужны люди с волей, как нуж­ны здоровые, а не больные.

Есть еще одно качество телепатии – это повсюдность, т. е. проницаемость повсюду. Мозговое общение есть миро­вое явление. И если где-либо живут люди, они «слышат» нас. И наоборот.

Есть силы, большие, чем «всё».

Есть только одна жизнь, которая никогда не прекраща­лась и никогда не прекратится.

Еще ребенком я думал, что звезды суть атомы какого-то гигантского существа.

Жестокость человека к высшим животным ничем не оправдывается и должна быть устранена, так как рождает жестокость и к человеку.

Животное подобно реке, которой вид один и тот же, но вода вечно новая.

Жизнелюбам сопутствует долголетие. Я – жизнелюб!

Жизнь, в общем, совершенна и прекрасна. <...> Иной она быть не может, так как развитый разум зрелых существ себялюбиво (эгоистично) ее не допускает. Если бы допус­тил, то обладатели этого разума сами бы пострадали в своей бесконечной жизни.

Жизнь невозможна без страданий.

Жизнь непрерывна, как и всё. Она иногда делает резкие скачки (явления «смерти»), но и только. Ведь и государство гибнет иногда внезапно. Члены же его остаются жить...

За победой над воздухом не последует ли победа над эфирным пространством: воздушное существо не превратит­ся ли в эфирное? Тогда эти существа будут уже как бы при­рожденными гражданами эфира, чистых солнечных лучей и бесконечных бездн Космоса.

Закон – защита от дурных людских стремлений.

Заурядность – вот что сейчас движет ученым миром, а не выдающиеся таланты.

Заурядные люди, хотя бы и ученые, как показывает исто­рия, не могут быть судьями творческих работ.

Защищать меня придется и после моей смерти. Многие люди готовы разорвать мой труд на мелкие кусочки, чтобы приобрести себе имя. Вы же знаете, что я отдал всю свою жизнь во имя межпланетных путешествий, и можете засви­детельствовать это перед лицом русского народа.

Здравый смысл будет победителем во всех поединках че­ловечества, вопреки даже математике.

Земля – это колыбель разума, но нельзя вечно жить в ко­лыбели.

Зло делать невыгодно, потому что оно может пасть на нас же.

Знаем ли мы, что возможно и невозможно? Может быть, возможно полное и бесконечное блаженство существ.

Знание великих вещей есть главная цель общественной жизни.

Знание выше и сильнее заблуждения. Поэтому последнее будет побеждено.

Знание должно способствовать удовлетворению наших потребностей, успокоению души, нашей любознательности.

Знания открываются и распространяются гениями.

Знания развивались постепенно. Чем нужнее они были, тем раньше появились.

И жизнь, и смерть есть только преобразование: усложне­ние комбината материи или упрощение. Понятия эти услов­ны, а сущность одна: абсолютной смерти, в смысле уничто­жения деятельности или материи, нет.

Изобретателей [всегда] считали полоумными, и они ни­чего, кроме бедствий, не получали.

Истина, хотя бы и не блестящая, всего выше.

Истинная культура страны заключается в полном отсут­ствии в ней голодных, бездомных, бесприютных, беспризор­ных, безработных и т. д.

Истинный путь к совершенству состоит в том, чтобы ни­чего ни у кого без согласия не отнимать, не делать никаких насилий, не нарушать свободы и желаний ближних, если только они не угрожают нам тем же.

Истинный эгоизм состоит в том, чтобы во Вселенной не было никакого зла и никаких мучений.

История показывает, что самые почтеннейшие и ученей­шие общества редко угадывают значение предмета в будущем.

История учит нас, сколько гениев было не оценено и погублено в зачатке – жизнью и ограниченностью окружа­ющих.

Источник воли все же лежит в Космосе. <...> Вся воля <...> какой бы степени она ни достигала, истекает из воли Вселенной и ограничена ею.

Итак, сколько бы периодов разной продолжительности мы ни допустили, солнца и планеты, в большом или малом виде, будут вечно существовать, а вместе с ними, значит, и жизнь.

К сожалению, правде верят меньше, чем лжи! Но в бой идти надо.

Каждое животное есть маленькая Вселенная. Космос от­личается только своими размерами.

Каждый атом или его часть может быть таким же слож­ным миром, как Земля с ее жителями или как любая сол­нечная система.

Каждый разумный человек должен опираться на знания, приобретенные его выдающимися предшественниками и ге­ниальными современниками. Только тогда он может и от себя прибавить частицу в сокровищницу знаний. Эта сокро­вищница, этот склад знаний всех времен и народов называ­ется наукой.

Как бы ни была тяжела истина, но лучше истина, чем ложь.

Как бы ни казались дары гения духовны, они всегда сво­дятся к материальному.

Как жалок человек в своих заблуждениях!

Как наука ни старается, природа все время ставит ей но­вые и новые задачи величайшей сложности.

Как ужасно делать великое и быть непонятым.

Как часто мы в мечтах принимаем желаемое – за осуще­ствленное, недоступное – за близкое.

Капитал, во всех его видах, в особенности наследствен­ный, есть насильник и потому нуждается в ограничении.

Колебание рождает бессилие.

Количество радостей и приятных ощущений в течение всей жизни любого смертного существа равно количеству ощущений неприятных или горестных.

Космос вечно меняется, вечно разнообразен и до беско­нечности сложен.

Космос не имеет ни начала, ни конца.

Кто знаком по личному опыту с процессом воплощения идеи, тот знает, как при этом выползают со всех сторон не­видимые раньше враги дела – непредвиденные и неожидан­ные препятствия, то здесь, то там вредящие воплощению мысли. Этих врагов всегда нужно ждать, запасшись терпени­ем, знанием, опытностью, единодушием и материальною силою, т. е. презренным металлом. Не одолев их, не скажем самоуверенно: мы победили!

Лишь сотни лет наука прогрессирует, большую же часть времени – человечество проспало.

Логика важнее фактов.

Ложь и заблуждение такое же проявление Вселенной, как и правда.

Лучше знать, чем не знать.

Лучше медленный прогресс, с возможным ограничением страданий и насилия, чем бешеный, но с большими муками.

Лучшие мои мысли всегда рождаются на вольном возду­хе, дома я их только записываю, поправляю, совершенст­вую.

Любознательность есть пища для ума, которая неожидан­но может превратиться в материальную пищу и в материаль­ные блага.

Люди даже не представляют того, во имя чего они живут и действуют. Истинная задача жизни пока сокрыта от людей полностью. Ее знали и знают только несколько человек в мире. Может быть?

Маленькая масса тоже может чувствовать.

Материя и ее эволюция представляют собой самую зага­дочную и совсем непонятную единственную субстанцию Космоса, к отгадке которой стремится мозг человека уже це­лые тысячелетия, также воплощающий ту же материю.

Материя – носитель чувства, так как ничего, кроме ма­терии, нет.

Материя, пройдя через мозг высших организмов, превра­тится в необратимую форму особой энергии, обладающей космическим и телепатическим сознанием, разлитым в ми­ровом пространстве.

Математика – могучее орудие ума.

Мелюзга и бездарь забила все дороги в Науку и пошла по тропам гениев. В этой яме, которая носит высокое имя На­ука, побеждает тот, кто благодаря своей физической силе, ловкости и изворотливости выходит, выкарабкивается на более высокий уровень...

Меня нисколько не страшит критика моих работ, но меня страшит мое полное одиночество, замалчивание и мое бессилие.

Мир заквашен несправедливостью. Общество развива­лось уродливо, потому что существует социальное неравен­ство. Есть низшая категория вредителей – бандиты. Их ло­вят, изолируют и истребляют. Есть более высокая категория вредителей – капиталисты. Это тоже по положению своему бандиты, бандиты всепланетные и международные. Борьба с ними мыслима в международном масштабе.

Мир отчаянно несовершенен.

Мир стал обыденным. Колоссы и светила человеческой мысли поглощены маленькими огоньками, облепившими их со всех сторон, и «критерий значимости человека» исчез из сознания большинства руководителей. Уже в прошлом [XIX] веке перестали отличать великанов от пигмеев.

Мир – это феникс. Всякая смерть есть катаклизм. Ему подвержены звезды, Солнце, планеты, микробы, растения, животные и человек. Катаклизм есть обязательное и неиз­бежное качество всякой материальной индивидуальности. Но все человечество в целом будет бороться за свое бессмер­тие всеми доступными ему средствами, ибо оно владеет та­кими средствами, которых нет ни в чем и нигде, это – разум.

Мне всегда стыдно, как мало я еще сделал для своей Ро­дины.

Мне кажется, я даже почти твердо верю, по крайней ме­ре моя философия указывает мне на это, что особые непо­стижимые нам существа есть.

Мне нужен суд народа.

Мне чуждо чувство зависти, и я совсем не знаю, что та­кое самовлюбленность, но я горд, очень горд тем, что пер­вым поднял вопрос о космических ракетах в русской и ми­ровой науке, горд тем, что на мой русский приоритет никто не смог посягнуть – столь он незыблем. Счастье такого ро­да не всякому выпадает на долю, и когда-нибудь меня оце­нят по-настоящему.

Мозг, верно, во многое может проникнуть, но не во всё, далеко не во всё... Есть и ему границы...

Мозг воспринимает свойства материи, как зеркало, отра­жающее предметы.

Мои взгляды и учение – несомненный продукт науки и прочитанных мною книг. <...> Без науки, без этого склада трудов великих и гениальных людей всех времен и народов я был бы крошечной величиной.

Моменты жизни субъективно сливаются все вместе и об­разуют в сумме такую же бесконечность, как и полное время.

Моя ракета должна послужить <...> космической фило­софии.

Моя цель – в малом и доступном объеме дать много.

Музыка, как и другие искусства, – потребность человека.

Мы верим в современную науку, но мы верим и в ее ограниченность, в ее более сложное и исправленное буду­щее. Поэтому сомнения не мешают, в особенности если они ведут человечество к благу.

Мы видим, что Вселенная совершенна и блаженна. Тече­ние одной заблудшей жизни, даже всего человечества, не может, очевидно, нарушить гармонического господства кос­мического разума, возникшего на лучших планетах и рас­пространившегося на миллионы миллиардов планет и сол­нечных систем.

Мы должны быть мужественными и не прекращать сво­ей деятельности от неудач. Надо искать их причины и уст­ранять их.

Мы должны оставить все внушенные нам правила мора­ли и закона, если они вредят высшим целям.

Мы живем более жизнью Космоса, чем жизнью Земли, так как Космос бесконечно значительнее Земли по своему объему, массе и времени.

Мы знаем, что знаем мало, чрезвычайно мало из всего того, что предлагает природа нашему изучению.

Мы мало знаем. Нас ждут бездны открытий и мудрости. Будем жить, чтобы получить их и царствовать во Вселенной.

Мы не знаем также обстоятельно строения, размеров, ди­намики и органической жизни Космоса. Очень возможно влияние на нас живых существ, подобных нам, только более совершенных. Если его теперь нет, то оно может еще про­явиться. Бесчисленные планеты Вселенной, несомненно, кишат ими.

Мы не имеем сейчас ни малейшего понятия о пределах мо­гущества разума и познания, как наши предки не представля­ли себе технического могущества современного поколения.

Мы не просто животные, а люди с мозгом, в котором есть не просто сеченовские рефлексы и павловские слюни, а нечто другое, иное, совсем не похожее ни на рефлексы, ни на слюни, но та же материя, в ином аспекте. Не проклады­вает ли материя, сосредоточенная в мозгу человека, некото­рых особых путей, как бы независимо от сеченовских и пав­ловских примитивных механизмов?

Мысли гениев бессмертны так же, как и дела их, потому что и после смерти они продолжаются и дают бесконечный и беспредельный труд.

Мысль должна править человечеством, мысль должна по­читаться, от мысли спасение...

На жизнь я смотрю, как на сон. С прекращением его на­чинается непостижимая жизнь.

Награда учителя должна быть такая, как и всякого трудя­щегося: все необходимое для естественной жизни. Этим мы устраним людей недостаточно высоких духом, не понимаю­щих, что высшей наградой служит распространение истины и стремление к общему благу.

Надо жить и искать простого счастья, доступного всем.

Надо идти навстречу, так сказать, космической филосо­фии. К сожалению, наши философы об этом еще совсем не думают.

Надо создать научное определение Бога, если мы не хо­тим расстаться с этим словом.

Нами распоряжается Вселенная. <...> Мы сами, наши мысли, наши дела – есть творение Вселенной. Так же все наше бесконечное прошедшее и такое же будущее образует­ся ее волей. Наша же воля есть только проявление воли Ко­смоса.

Нами распоряжается, над нами господствует КОСМОС. Абсолютной воли нет, мы – марионетки, механические кук­лы, автоматы, герои кино.

Народ наш – титан.

Населенность Вселенной есть абсолютная, хотя не фак­тическая истина... Сказать, что Вселенная пуста, лишена жизни, на том основании, что мы ее не видим, есть грубое заблуждение.

Наука еще не раскрыла тайны сновидений.

Наука не терпит обмана, и всякая ложь в конце концов раскрывается, разоблачая ее творцов.

Наука о природе двигается непрерывно вперед, и ее дан­ные, в соединении с философским умом, дадут со временем еще более яркую картину Космоса, судьбы человека и всего сущего.

Наука с ее выводами – вот отражение Космоса. Разум и чувства – источник науки.

Наука содержит склад знаний всех времен и народов. Это – сокровище и его нужно приобретать, насколько у каждого хватит сил.

Наука так обширна, время же человеческой жизни так ничтожно и силы ее так малы, что надо крайне дорожить каждой секундой и выбирать из знаний только самое суще­ственное. Научно всё, что мы держим в руках, научно всё, чего мы не понимаем!

Научное творчество, или проще – работа состоит <...> из трех последовательных этапов. Первое – это задумка, мечта, выдвижение задачи, ее сущности и условий, а также накоп­ление знаний и опыта для ее решения. Второе – это само открытие, так сказать, принципиальное решение проблемы. А третье – это воплощение найденной идеи в цифрах, фор­мулах, чертежах. Тут уж ученому могут помочь его сотруд­ники, даже целый коллектив.

Наш Бог (Космос) есть вечный, неизменяемый, живой, а мы – его части и, значит, подобны ему. Можем ли мы пе­рестать жить, если целое всегда живо?!

Наш ум и все наши знания говорят нам: «Хочешь вечно­го блаженства – не делай ничего, кроме хорошего для себя и для других. Если же хочешь вечных мук, то погружайся во зло и размножай злых и глупых существ».

Наше знание – капля, а незнание – океан.

Нашим воображением мы видим бесконечное число эпох в прошедшем и будущем и соответствующие им существа.

Не будем забывать наше ничтожество перед неведомым.

Не было бы гениев, не было бы движения человечества вперед по пути истины – по пути к прогрессу, единению, счастью, бессмертию и совершенствованию.

Не может быть, чтобы не было где-нибудь материи, вре­мени и пространства. Они бесконечны, непрерывны и веч­ны. Также не может быть, чтобы не было где-нибудь жизни. Она тоже вечна, непрерывна и вездесуща...

Не надо забывать, что один двигатель прогресса <...> сто­ит больше, чем 10 академий и 1000 профессоров. Невежест­во же – тыкать Райтам, что они велосипедные мастера, или Фарадею, что он не знает порядочно арифметики.

Не перечислить сожженных и повешенных за истину.

Не только материя вся без исключения чувствительна, но и периодически, неизбежно, через громадные промежутки времени, принимает сложный организованный вид, называ­емый нами жизнью.

Не увлечет ли нас чувство благодарности к Космосу, ко­торый, как добрый отец, дает нам благо, несмотря на все на­ше зло? Не заставит ли нас это чувство признательности стремиться изо всех сил к совершенству? Вот еще побуди­тельная сила к добрым поступкам.

Небесное пространство беспредельно и вполне достижи­мо для жителей Земли и их бесчисленных потомков, энер­гия солнц громадна и масса веществ невообразима.

Невозможное сегодня станет возможным завтра.

Неизвестно   точно,   какие   знания   имеют   наибольшую ценность. Все почтенны. Но пока есть страдальцы в живом мире, пока не удовлетворены насущные потребности выс­шего мира чувствующих, до тех пор наибольшим уважением должны считаться знания, ведущие к разрешению этих во­просов.

Нельзя отрицать основного свойства материи – «жела­ния жить» и, наконец, после миллиардов лет, – познавать.

Необходима и плодотворна научная скромность.

Неоживленная материя хочет жить и, где только возмож­но, живет и даже мыслит в образе человека или «эфирных существ».

Несчастья возвышают человека, <...> а счастье, успех, удовлетворение страстей – развращают, обезличивают и расслабляют.

Нет вообще постулата или положения, которое не опро­вергалось бы авторитетами.

Нет конца жизни, конца разуму и совершенствованию человечества. Прогресс его вечен. А если это так, то невоз­можно сомневаться и в достижении бессмертия.

Нет материи, не обладающей зачаточной способностью к жизни.

Нет ни одного атома, который не принял бы участия в высшей жизни Вселенной бесконечное число раз.

Нет ничего важнее, как наше счастье и счастье всего жи­вого в настоящем и в будущем.

Нет идеи, которой не отвергали в свое время авторитеты. Они же иногда утверждали и ложные идеи.

Нет нигде такой природы, как природа России. Нежная, мягкая, как любимая и любящая женщина. Мне кажется, нигде в мире нет такой обворожительной природы, как у нас. Ни кисть художника, ни слово поэта, ни даже музыка не могут передать этого очарования. Оно идет из таких глу­бин ее и входит в такие глубины человека, что ни мысль, ни сердце не в состоянии понять этих взаимоотношений – их можно только чувствовать и принимать с великой благодар­ностью, как величайший, но непостижимый дар. Священ­ная Земля России! Сотни поколений боготворили тебя и шли на врагов, чтобы отстоять тебя, поливая эту землю сво­ей горячей кровью...

Нет ничего невозможного в предположении, что <...> пространства населены крайне странными для нас сущест­вами.

Нет сознательного существа, которое бы не пожелало счастья всему Космосу.

Нигде в мире ни в одной из отраслей человеческого труда, даже в торговле, нет и не было столько спекулянтов, как в области науки.

Новые идеи надо поддерживать, пока они не осуществят­ся или пока не выяснится полная их несостоятельность, зло­вредность или непримиримость. Немногие имеют такую смелость, но это очень драгоценное свойство людей.

Нравственность Земли такая же, как и небес: устранение всяких страданий.

Общий вид Вселенной всегда одинаков. Если одни солн­ца потухают, то другие возгораются; если одни планеты раз­рушаются, то другие образуются; если одни разумные суще­ства умирают, то другие возрождаются.

Один разум без воли – ничто, и одна воля без разу­ма – тоже ничто.

Одна ученость без дарований бессильна. И одно природ­ное дарование при незнании наук бесплодно.

Опираюсь исключительно на математические и естест­венные науки. Хотя современное знание и сейчас развива­ется и бесконечно далеко от своего предела, хотя многое в науке неясно, противоречиво, совсем непонятно, но пока лучшей опоры нет. Через тысячу или миллион лет придут к новым выводам, более полным, более свежим и совсем но­вым, но мы этой науки еще не знаем и потому основания в ней иметь не можем.

Органическая жизнь разлита по всему Космосу.

Основа основ еще впереди, хотя объяснить ее трудновато.

Основание всему простота.

Основываться можно только на познании Вселенной. Иных источников знания нет.

От математиков, геометров, механиков я беру все; от на­туралистов почти все; от философов многое.

Ошибки, увлечения и заблуждения даже гениального че­ловека неизбежны.

Перейдя в особую форму высокого мозгового уровня, че­ловечество становится бессмертным во времени и бесконеч­ным в пространстве.

По духу – революционер, в жизни я оказался таким только в области науки и техники.

Пока наша научная вера также поневоле узка и ограни­чена, как сама наука.

Пока нет совершенного социального строя, индивидуа­лизм и его гений будут играть значительную роль в устрой­стве общества.

Пока я человек или выше, я знаю, что живу без конца в разных образах. Нужно, чтобы плохих образов не было. Тог­да я не приму их форму и не буду в них мучиться.

Принуждение есть зло и страдание, и по естественной этике его не должно быть, так как оно угрожает бедствиями материи и обрушится на будущие поколения.

Противоречивый дух моих сочинений <...> основан на чистой науке и чистом разуме. Будет ли этот дух понят и принят людьми или может быть будет пригвожден к крес­ту – не знаю.

Профессора обычно отстают от науки.

Пускай все свободно высказываются. В конце концов победит правда, так как она выгоднее людям, чем ложь.

Пускай справедливейший нас судит и исправляет, умней­ший и знающий – учит, добрейший – трогает сердце, уча милосердию и уступчивости, сильнейшие – защищают и исполняют постановление судьи. Способные к технологии пусть улучшают и облегчают нашу жизнь.

Путь в Космос открыт в России.

Радость делает добрым.

Раз в природе существует мозговой аппарат человека, а для этого природе потребовались миллиарды лет, значит, он природе необходим, а не является только возникшим в ре­зультате долгой борьбы (пусть случайной, а не направлен­ной) природы за существование в Космосе человеческой мысли.

Раз она – мысль – существует, значит, она нужна природе.

Разве можно исчислить выгоды, принесенные людям книгопечатанием?!

Размышление над руководством гениев дает людям кро­тость, мир и любовь.

Разум есть высший или истинный эгоизм.

Разум есть то, что ведет к вечному благосостоянию каж­дого атома.

Разум, наука и эгоизм заставляют меня стремиться к свя­тости в самом высоком смысле слова.

Разум человека – это сильнейший фактор Вселенной, более мощный, чем моря и океаны, Солнце и даже всевоз­можные катаклизмы. Во всей Вселенной нет ничего более могущественного, чем ум человека или ему подобного суще­ства, если таковое существование вообще возможно где-ли­бо в других галактиках.

Реактивные приборы спасут семя человечества.

Свобода возможна только тогда, когда каждый человек, не насильник, имеет независимые от людей средства к жизни.

Свободу человек должен взять, если может.

Семья тормозит истинного гения, и только в виде исклю­чения он иногда находит сочувствие или поддержку родни.

Сколько было ложных открытий, на стороне которых были люди и правдивые и авторитетные. И <...> – скольким пренебрегал ось, что потом стало великим.

Сколько зла в прошедшем сделала обществу неволя сло­ва! История показывает, что по мере просвещения человече­ства слово все более и более освобождалось от неволи. И мы должны понять, что идеальный строй общества требует пол­ной (абсолютной) свободы слова во всех видах и без всяких исключений.

Сколько среди нас, людей, в разные времена было гени­ев, двигающих земное человечество по пути к познанию и счастью! Во всякий момент земной жизни найдутся такие необыкновенные, драгоценные для земли люди. Сколько их забыто людским неведением, сколько не узнано и погибло, не проявив своих благодетельных свойств! Будущий порядок Земли устранит это несчастье, эту безмерную убыль для человечества, и во главе управления, на самом деле, будут на­иболее полезные, наиболее совершенные люди.

Слово не есть насилие и за слово наказанием может слу­жить только слово.

Смело же идите вперед, великие и малые труженики зем­ного рода, и знайте, что ни одна черта из ваших трудов не исчезнет бесследно, но принесет вам в бесконечности вели­кий плод.

Смерть есть понятие условное и состоит в упрощении комбината материи. <...> В буквальном же смысле смерти, как уничтожения, нет, есть только упрощение.

Смерть есть радость, награда, неизмеримое счастье, хотя и сопровождается на Земле болью. Будущие смерти не будут сопровождаться страданием.

Смерть – только новое рождение.

Сначала неизбежно идут: мысль, фантазия, сказка; за ни­ми шествует научный расчет, и уже в конце концов испол­нение венчает мысль.

Совет теоретика почти равен нулю, ибо эксперимент мо­жет положить его на обе лопатки.

Современная наука двойственна (дуалистична), даже множественна, потому что признает много начал, не связан­ных между собой.

Стадо не может свергнуть пастуха.

Старость и работа дали мне знание, опытность, осторож­ность, но лишили энтузиазма и веры в какую бы то ни бы­ло теорию, до проверки ее в жизни.

Страшная ошибка человечества – не отдавать половину или треть своих богатств на поддержку изобретателей, мыс­лителей и науки.

Судьба существ зависит от судьбы Вселенной.

Счастье, совершенство и могущество Космоса – вот цель всякого существа, вот предмет наших стремлений, деятель­ности и осуществлений.

Счастье требует свободы и материальной обеспеченности.

Так как нет ни начала, ни конца времени, так как оно абсолютно бесконечно, то число моментов жизни в прошед­шем и будущем беспредельно.

Творчество вообще свойственно человеку, и если оно со­вершается в обычной форме и в определенной количествен­ной пропорции, то оно – радость!

Телепатия – это не только одна из функций или потен­циальных возможностей мозга, а – самый мозг в некоторой нам неизвестной форме.

Техника делает человека сильнее тигра, быстрее лани.

Техника – это большое дело, но это – только придаток к человеческой жизни, но не ее основа. Основа – это здоро­вье, долголетие, философия, искусство и наука.

Только голос Вселенной мы воспринимаем иногда непо­средственно, а иногда через посредство других существ, большею частью уже ушедших из нашего мира, но оставив­ших нам в том или другом виде свои труды...

Только дух воистину бессмертен, так как он не уничтожа­ем, как не уничтожаема материя: форму же тела трудно сохра­нить, так же как и удержать дух или вещество на одном месте.

Только люди труда и крепкой воли создают новую жизнь.

Только с момента применения реактивных приборов на­чинается новая великая эра в астрономии: эпоха более при­стального изучения неба.

Трудно обойтись без веры. Человек без веры, хотя и во всеоружии знания, во многих случаях жизни не знает, что ему делать.

Трудно предвидеть судьбу какой-нибудь мысли или како­го-нибудь открытия: осуществится ли оно и через сколько времени – десятилетия или столетия для этого нуж­ны, – как осуществится, в какой форме, к чему оно пове­дет, насколько изменит и улучшит жизнь человечества, не преобразует ли оно в корне наши взгляды и нашу науку.

Тяжелая и дурная земная жизнь есть случайность. Очень редкая во Вселенной.

У нас в семье любовь к России ставилась на первое мес­то <...>

Уничтожения нет, а есть только преобразование.

Участь каждого атома есть жизнь вечная.

Формула не должна быть выше ума.

Целомудрие сохраняет умственные силы, бодрость и здо­ровье.

Цель жизни – счастье всего чувствующего, а для этого необходимо еще и могущество.

Цель знания, вообще, показать, что для меня хорошо и что худо, т. е. что я должен делать, чтобы получить наибольшее счастье в предстоящей конечной или бесконечной жизни.

Человек, делающий дурное, подает худой пример другим, и потому зло, делаемое им, размножается, как вредоносная бактерия.

Человек должен развивать более деятельность ума и тела, чем половую, так как она вполне достаточна и даже у мно­жества людей излишне велика. А это возможно при разум­ном воздержании и разумном же и свободном труде.

Человек и его мозг – тоже материя, требующая ответа на вопрос: зачем всё это? Зачем существует мир, Вселенная, Космос? Зачем? Зачем? Вот первейший философский во­прос! <...> Глубокое познание строения материи нам пока недоступно. Но некогда наступит переломный момент, ког­да человечество приблизится к этому «эзотерическому» зна­нию, тогда и подойдет вплотную к вопросу «Зачем?». Но для этого должны пройти целые космические эры.

Человек или другое высшее существо и его воля есть только проявление воли Вселенной.

Человек <...> отражает Вселенную хоть и неполно, но правильно.

Человек окружен иллюзиями.

Человек, по ограниченности своего разума, не может яс­но представить себе связь между своими неверными или грешными поступками и последующим возмездием в этой жизни. Поэтому он не знает, что зло, которое он испытыва­ет в жизни, нередко есть результат его предыдущих невер­ных шагов. Наказание преследует человека за грехи не толь­ко в будущей жизни, но и в этой.

Человеку лучше не знать некоторых истин или, по край­ней мере, не углубляться в них. Впрочем, есть другие идеи, которые, несмотря на ужас первых, заставляют жить и даже очень хранить жизнь.

Человеческая мысль <...> не признает никаких запретов и преград и не читает ярлыков, которые невежды навесили на языки и головы.

Человечество бессмертно.

Человеком руководит грубый эгоизм короткой земной жизни: хватай что можешь.

Человечество не может жить в шорах, как живет, двигать своею мыслью по указке, ибо человек далеко не машина – и это надо запомнить: человек настраивается природой в оп­ределенном тоне, это безусловно мажорный тон, требова­тельный тон, а не мольба о помиловании.

Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пре­делы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство.

Чем больше будет людей и чем они будут совершеннее, тем возможнее появление гениев и разрешение этих задач. Значит, распространение рода совершенных существ также является одним из стремлений общественной жизни.

Через несколько десятков тысяч лет на Земле останутся только высшие представители человечества и полезнейшие для него растения.

Честолюбие и власть развращают человека.

Честь для меня дороже всего, даже успеха.

Что будет – самый передовой, самый ученый, самый сме­лый ум теперешнего человека предвидеть не в состоянии.

Чтобы узнать судьбу атома, мы должны узнать судьбу Вселенной. Она же отражается в высших человеческих су­ществах и потому им известна.

Что такое человек в природе? Ничто в сравнении с бес­конечностью и всё в сравнении с ничем; это середина меж­ду ничем и всем. Он бесконечно удален от крайних пунктов: конец и начало вещей от него бесспорно сокрыты в непро­ницаемом мраке: он одинаково не способен видеть то ни­что, из которого он извлечен, и то бесконечное, которым он поглощен.

Школа – это как раз то, что тормозит открытие истины.

Этика Космоса, т. е. его сознательных существ, состоит в том, чтобы не было нигде страданий.

Я буду рад, если моя работа побудит других к дальнейше­му труду.

Я, в сущности, не заслужил еще в глазах людей то уваже­ние, которое мне выказывают. <...> Люди только чувствуют что-то во мне, как чувствует человек бесчисленность миров.

Я горжусь своей Страной, да, горжусь. И вы <...> долж­ны гордиться Родиной так же, как горжусь ею я.

Я доказываю, что всякая частица (атом) Космоса потен­циально жива и составляет основу материи или дух.

Я думаю, что людям всего дороже истина, а не прекрас­ное заблуждение. Заблуждение не имеет цены.

Я не верю в то, что макромир и микромир – разные миры.

Я не гонюсь за приоритетом, именем или славой. Я знаю, что работал изо всех сил, и счастлив, если моя работа при­несла хоть какую-нибудь пользу человечеству.

Я не отрицаю необходимость жестоких переворотов. Они уже потому неизбежны, что существуют.

Я не только признаю заслуги мудрецов, ученых и всех двигателей просвещения и технического прогресса, но и не знаю, как выразить свой восторг и преклонение перед ними. Я не знаю, как выразить мою ничтожность перед наукой.

Я очень люблю и ценю медицину. <...> Но лечиться все-таки не буду – хочу прожить лишних два-три года.

Я русский и думаю, что читать меня будут прежде всего русские. Надо, чтобы писания мои были понятны большин­ству. Я этого желаю. Поэтому я стараюсь избегать иностран­ных слов: особенно латинских и греческих, столь чуждых русскому уху.

Я русский. То, что сделал, делаю и сумею сделать, – всё, всё безраздельно принадлежит России.

Я с ужасом вижу, как во всем мире академии наук пре­вращаются в бакалейные лавочки, где приказчики «чего из­волите» называются академиками, людьми заносчивыми, с амбицией, но без собственных идей.

Я сильно отстал в тонкостях математических и других на­ук, но я имею то, что надо: творческую силу и способность быстрой оценки всяких новых выводов.

Я считаю, что истинная физиология мозга начнется с изучения механизма телепатии.

Я точно уверен в том, что <...> моя <...> мечта – меж­планетные путешествия, – мною теоретически обоснован­ные – превратятся в действительность. Сорок лет я работал над реактивным двигателем и думал, что прогулка на Марс начнется лишь через много сотен лет. Но сроки меняются. Я уверен, что многие из вас будут свидетелями первого заатмосферного путешествия. <...> Герои и смельчаки проло­жат первые воздушные трассы: Земля – орбита Луны, Зем­ля – орбита Марса и еще далее: Москва–Луна, Калуга–Марс. [Фонограмма первомайского приветствия]...

Я хочу показать бесконечную сложность Космоса.

III.  СКАЗКА,   РАССКАЗАННАЯ   ЦИОЛКОВСКИМ   ВНУКУ  АЛЕШЕ^[13]

...Неслышно спустилась ночь. Уснули река, камыши, ве­ковые дубы. В небе не мерцали звезды, на земле не мигали огоньки. Черный ворон, которому недавно исполнилось двести лет, сидел на дубовом, словно выкованном из желе­за, суку и не мигая смотрел на покрытый нетающим снегом утес, а снег едва заметно светился в темноте. Древнему во­рону не спалось, не дремалось, он завидовал коршунам и кобчикам, уснувшим в уютных гнездах, и думал свою думу.

Вдруг ворону показалось, что из темных глубин неба вы­нырнуло что-то живое, стремительное, озарившее мрак жемчужно-серым неярким светом. Неведомое существо опу­стилось на снежный утес и замерло.

Ворон не мог понять, что это такое. Человек? Нет. Пти­ца? Нет. Кожан с перепончатыми крыльями? Нет. Кто же? Ворон неторопливо снялся с дуба и полетел к утесу. Он по­мнил, что влево от утеса есть другой, пониже, без снежного покрова, и с него, пожалуй, можно разглядеть загадочное существо. Когда черная птица вцепилась лапами в покры­тую лишайниками вершину утеса, ей стал хорошо виден не­жданный гость. Существо чем-то напоминало человека, но было красивее, тоньше, мужественнее на вид. Оно излучало неземное свечение, совсем не похожее на свет солнца, луны и огня. Оно сияло как далекая, приглушенная пространст­вом звезда.

Под высоким гордым лбом сверкали три глаза! Розово-красный, как рубин, зеленый, словно изумруд, и синий, будто сапфир.

Черный ворон от удивления и восхищения негромко каркнул.

Существо услышало, пошевелилось, и ворон увидел за его могучими плечами два легких остроконечных крыла, по­крытых не то перьями, не то чешуйками. Получеловек-по­луптица протянул гибкую трехпалую руку, и сила, схожая с теплым ветром, подхватила ворона и ласково, бережно пе­ренесла на снежный утес.

Ворон оторопел, закрыл глаза, а чудесное существо заго­ворило:

—Не бойся. Я не причиню тебе зла.

—Откуда тебе известен язык воронов? Даже мудрейшие люди не знают его. Я прожил на земле два столетия, пере­видал много, но такого, как ты, встречаю впервые.

—Не удивляйся, я знаю наречие всего существующего на всех обитаемых планетах.

—Разве есть обитаемые планеты кроме Земли? – еще бо­лее поразился ворон.

—Да, есть, и их неисчислимое множество. В одной чечевицеобразной Галактике, к которой принадлежит родившая тебя малюсенькая Земля, обитаемых планет насчитывается более пятисот тысяч.

—Скажи же, кто ты?

—Я житель части Мироздания, столь далекой, что оби­татели Земли не имеют о ней даже самого слабого представ­ления. Она не может им даже присниться. Там другие зако­ны жизни и другая мера вещей.

—Зачем ты прилетел сюда?

—Странствие – одна из возвышенных и чистых радостей бытия. Каждое тысячелетие я пускаюсь в дальний путь, и тогда каждая частица моего естества трепещет от неизъясни­мой радости.

—Каждую тысячу лет? – переспросил потрясенный ус­лышанным ворон. – Люди завидуют, что я существую три человеческие жизни. Как же велик твой возраст?

—Этого тебе, к сожалению, не понять, – отвечало с со­чувствием неземное чудо. – Я давным-давно забыл, когда родился, и не ведаю, когда оборвется мое существование. Похоже на то, что я проживу до той благословенной поры, когда все живое во Вселенной обретет бессмертие.

—Что привело тебя, счастливого, на Землю? – продол­жал допытываться ворон и втайне восхитился, гордясь тем, что неземное существо миролюбиво беседует с ним, перна­тым, как равное с равным.

—Видишь ли, чернопёрый, великое множество лет тому назад я впервые посетил Землю. Тогда она была почти сплошь покрыта океаном, над зеленовато-серой водой клу­бились пары, в теплом и мутном растворе веществ только-только зарождалась первичная жизнь. Я хорошо помню эту младенческую пору вашей планеты. А сейчас я хочу посмо­треть, в какие формы вылилась земная, длящаяся многие тысячелетия жизнь.

—Долго ли ты здесь погостишь?

—Нет. Я уже все знаю. Не только тебе, покрытому перь­ями обитателю планеты, – даже умнейшему и просве­щеннейшему из людей не разгадать моего мышления и тон­чайших чувств, которых у меня не пять, как у людей, а многие сотни. Пока ты, махая крыльями, летел от дерева до скалы, я успел исследовать и понять существующий тысяче­летиями калейдоскоп жизни на Земле, все его причудливые фазы и всю так называемую историю человечества, кото­рую – смешно сказать! – сами люди знают только в очень малой доле и толкуют превратно, потому что подлинно на­учная история людьми еще не создана. Я, например, мог бы без малейшей ошибки, чернопёрый, во всех подробностях поведать твою родословную и всю твою жизнь...

—Я боюсь тебя, – содрогаясь, сознался ворон. – Смот­ри, у меня даже перья топорщатся от страха.

—Не пугайся меня. Если мыслить человеческими убо­гими понятиями, то я бесконечно добр и благожелателен. У меня нет потребности сделать что-либо плохое хотя бы одному живому существу. Вот сейчас, когда мне стали изве­стны все теперешние муки людей, все их горести, страда­ния, болезни и я предвижу весь ужас грядущих земных войн, у меня от жалости к людям льются слезы.

Ошеломленный ворон увидел, как из красного ока этого непостижимого существа выкатился крупный рубин, из зе­леного – изумруд, из синего – сапфир; слезы-самоцветы зашипели в снегу, словно расплавленный металл, и, буравя себе путь, ушли в толщу гранита.

— Если ты с такой полнотой знаешь минувшее Земли, значит, можешь предвидеть и ее грядущее? – с замиранием сердца спросил ворон.

― Да.

—Чего же ждать всему живущему на Земле?

—Земля зависима от Солнца. В отдаленном будущем Солнце остынет, а потом погаснет. И все на Земле – горо­да и корабли, дубравы и пажити, герои и красавицы, стар­цы и младенцы, слоны и орлы, ужи и кайманы, – всё до по­следней одноклеточной амебы-протея погибнет, а атомы, из которых состоит все сущее, рассеются в межзвездном прост­ранстве, чтобы вновь сгуститься в живые существа.

—Почему же ты не окажешь помощи, не спасешь насе­ление Земли, если ты всезнающ, всевидящ и безгранично добр? – невольно возмутился ворон.

Чернопёрой птице казалось, что все три глаза жемчужно-серого чуда вспыхнули волшебным огнем, и тотчас послы­шался голос пришельца, полный заботы и нежности:

—Я и прилетел на Землю, чтобы помочь живущим на этой обреченной на гибель планете.

—Как ты это осуществишь?

—Я умею навевать сновидения. Я выберу одного из обитателей Земли – пусть даже не самого лучшего – и внушу ему видение страшного сна. Он во сне станет свидетелем и едва-едва не жертвой гибели мира, частицей которого яв­ляется.

—Этим ты вселишь в него ужас, и он не посмеет даже рассказать о своем вещем сне.

—Нет, я толкну его несовершенную человеческую мысль на то, чтобы биться, искать, создавать. Процесс мышления един у всего живущего во Вселенной. Испытанный ужас по­нудит этого человека искать выход для спасения собратьев. Он будет искать – это главное. Ищущий всегда найдет.

—Ты уже выбрал такого человека?

—Да, у него доброе сердце, в нем живет желание рабо­тать не для личного блага, а во имя счастья всех людей.

—Он успеет спасти все живущее от неминуемого взрыва?

—Тебе не понять моего всезнания, предчувствия и пред­угадывания. Они тебе, чернопёрая птица, покажутся сверхъ­естественными, может быть, даже чудом, тогда как это толь­ко более организованная, сложная и быстрая, чем у людей на Земле, мозговая работа. Завтрашний день я вижу во всех подробностях: этот человек найдет простейший способ пре­одолеть земное притяжение и прорвется в космическое про­странство. Это будет переломом человеческой истории. Мой избранник новыми глазами, прозорливо всмотрится в то, как азиатские люди за три тысячи лет до его рождения поль­зовались трубкой, набитой порохом, – ракетой, поднимая в воздух небольших черепах.

Этот человек безмерно удивит своих современников, до­казав с цифрами и чертежами, что управляемая ракета мо­жет бороздить космическое пространство.

Сначала над ним будут смеяться, считать его безумцем или чудаком, а потом признают великим, поставят ему па­мятники.

Сам он не доживет до осуществления своей мечты, но люди углубят его открытия и сотворят чудеса.

—Значит, человечество не будет покорно ждать, когда Земля взорвется изнутри, а переселится на какую-нибудь более молодую планету?

—Мой избранник добродушно посмеется над всеми, кто цели звездоплавания будет сводить к простому передвиже­нию от планеты к планете. Ведь это скромные мечтаньица робких людей. Перелететь с Земли на Марс, с Марса на Ве­неру? Это безмерно мало.

—Зачем же тогда корабли-ракеты?

Серебристое существо подняло кверху одно крыло и снова сложило его. Все три глаза колдовски засверкали, пере­ливаясь, и дивно озарили все вокруг.

—Цель звездоплавания – покорение эфира и солнечной энергии. Поселятся люди в эфире и научатся пользоваться солнечной энергией, а ее там в двести миллионов раз боль­ше, чем получают все планеты Солнечной системы. Это не­сметные сокровища и сила. Человеческое воображение пока бессильно это понять.

—Но как люди будут жить в пустоте? Без опоры? Даже мы, крылатые, не можем долго держаться в полете.

—В эфире жить лучше, чем на самой счастливой и бла­гоустроенной планете.

—В эфире?

—Да. В эфире. Человеку выпадает счастье изобрести звездолет. Когда это свершится, люди нарисуют фантасти­ческую, прекрасную картину межпланетных эфирных жи­лищ из небьющегося стекла и легчайшего сплава металлов. Это будут гигантские цилиндры, замкнутые с двух концов полусферическими поверхностями. Система стекол позво­лит получать сколько угодно животворной солнечной энер­гии, – неограниченно, без необходимости экономить, под­считывать ее запасы. Обитателям эфирных колоний будут доступны и покорны самые высокие и самые низкие тем­пературы. В их распоряжении будут не только климаты Земли, но и климаты других планет. Созданный скудной фантазией людей эдем покажется им тусклым, нищенски серым и убогим. Построенное человеком из стекла и ме­талла жилье сможет передвигаться со скоростью в несколь­ко миллионов верст в сутки, а счастливые люди не будут ощущать этого, как они сейчас не замечают непрерывного полета и вращения Земли. Исчезнет навсегда понятие тя­жести. Все станут сильными, как мифический Геркулес. По желанию человек сумеет выходить из жилья и целыми сто­летиями счастливо странствовать в эфире, как ныне стран­ствую я.

Земледелие и промышленность будут перенесены в эфир и разовьются в невиданных формах. В эфирных оранжереях человек вырастит злаки, овощи и фрукты совершенной кра­соты, недоступные теперешней фантазии по вкусу и пита­тельности. Я их видел в эфирных колониях. Болезни исчез­нут. А человечество будет беспрестанно увеличиваться и жить долго-долго, пока не вольется в вечное царство бес­смертия. Я надеюсь из долголетия вступить в эту эру бес­смертия. И пусть тогда взрывается Земля, даже гаснет само Солнце! Человечество безболезненно и беззаботно переселится в другую Солнечную систему. Их в Галактике вели­кое множество. Да и самих галактик несчитанное количество. Я пытался их сосчитать, считал целое тысячелетие, и ниче­го не вышло. Вселенная безгранична.

Зачарованный услышанным, черный ворон прикрыл гла­за. За двести лет жизни он впервые услышал, узнал о буду­щем человечества. Когда же он открыл глаза, никого уже не было. Серебристо-серое, острокрылое, трехглазое существо бесшумно и бесследно исчезло.

Ворону показалось случившееся сном. Но остался след... На белизне горного снега зияли три глубоких отверстия, следы слезинок космического гостя, и из бездонных глубин их, слепя глаза, струились три света: рубиновый, изумруд­ный, сапфировый...

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА К. Э. ЦИОЛКОВСКОГО

1857, 17 (5) сентября – В селе Ижевском Рязанской губернии в семье уездного лесничего Эдуарда Игнатьевича Циолковского и его жены Марии Ивановны (урожденной Юмашевой) родился сын
Константин.

1858, лето – Семья Циолковских переезжает в Рязань.

1867,зима – Константин теряет слух после перенесенной скарлатины.

1868,осень – Семья Циолковских переезжает в Вятку (ныне г. Киров).

1869,осень – Константин Циолковский поступает в Вятскую мужскую гимназию.

1870, осень – Смерть матери.

1873, лето – 1876, октябрь – Константин Циолковский живет в Моск­ве и занимается самообразованием. Знакомство с философом-космистом Н. Ф. Федоровым.

1876, конец октября – Возвращение в Вятку.

1878, лето – Отец Циолковского выходит в отставку, и семья переезжает в Рязань.

1879,сентябрь – Константин Циолковский экстерном сдает экзамены на звание учителя уездных училищ; в октябре получил свидетель­ство, дающее право на преподавание.

1880,январь – Получил назначение в г. Боровск Калужской губернии, приступил к преподаванию арифметики и геометрии в Боровском уездном училище.

1880, 20 августа – Венчание с Варварой Евграфовной Соколовой (5 ноября 1857-го – 20 августа 1940-го).

1881, 9 января – Смерть отца.

1880–1883 – Написаны первые научные работы: «Теория газов», «Про­должительность лучеиспускания Солнца», «Свободное простран­ство», «Механика подобно изменяющегося организма».

1887, весна – Выступление на заседании Общества любителей естество­знания в Большом зале Политехнического музея с докладом о металлическом управляемом аэростате. Знакомство с профессором А. Г. Столетовым, оказавшим молодому ученому важную моральную поддержку.

1887, апрель – Пожар в доме, где жил Циолковский; семья лишается всего нажитого имущества, ученый – библиотеки, приборов и лабораторного оборудования.

1890, октябрь – VII (воздухоплавательный) отдел Русского технического общества на своем заседании дал отрицательную оценку про­екту металлического аэростата (дирижабля), представленному Циолковским, и отклонил просьбу ученого о выделении средств на постройку опытной модели.

1891, вторая половина – Первые работы Циолковского – «Давление жидкости на равномерно движущуюся в ней плоскость», «Как предохранить хрупкие и нежные вещи от толчков и ударов» –
опубликованы в Трудах отделения физических наук Общества любителей естествознания.

1892, февраль – Циолковский с семьей переезжает в Калугу. Начало преподавания в Калужском уездном училище.

1892, весна – Публикация первой книги ученого — «Аэростат металли­ческий управляемый».

1893–1894 – Выход в свет работ: «Аэростат металлический управляе­мый» (2-я часть), «Тяготение как главнейший источник мировой энергии», научно-фантастическая повесть «На Луне», «Возможен ли металлический аэростат?», «Аэроплан, или Птицеподобная (авиационная) летательная машина».

1895, весна – Издана книга «Грезы о Земле и небе».

1896 – Начало работ в области ракетодинамики. Первые наброски ста­тьи «Исследование мировых пространств реактивными прибора­ми». Продолжение проектирования металлического дирижабля.

1897, осень – На собственные средства построил первую в мире аэродинамическую трубу и начал эксперименты по исследованию со­противления воздуха. Обратился в физическое отделение Русско­го физико-химического общества с сообщением об открытии и просьбой о финансовой поддержке. Получил ответ о бесперспек­тивности проекта и отказ в материальной помощи.

1897 – Журнал «Научное обозрение» (№ 7) опубликовал статью «Про­должительность лучеиспускания Солнца. Давление внутри звезд (Солнца) и сжатие их в связи с упругостью материи». Начало творческого сотрудничества с издателем журнала, писателем-просветителем и философом М. М. Филипповым.

1898,  декабрь – Пишет трактат «Научные основы религии», положив­ший начало обширному циклу последующих богоискательских работ.

1899,февраль – Начинает преподавать физику в Калужском епархиальном женском училище, совмещая это с работой в Калужском уездном училище.

1900 , январь – Российская академия наук принимает решение о выделении денежной помощи в размере 470 рублей для продолжения опытов по аэродинамике.

1900,   март – 1901,   октябрь – Постройка   новой   аэродинамической трубы.

1900, август – Увольняется со службы в Калужском уездном училище по причине совершенно расстроенного здоровья. Отныне препо­давательская деятельность Циолковского связана с епархиаль­ным училищем – вплоть до ликвидации последнего по решению органов Советской власти.

1900 – Журнал «Научное обозрение» (№ 12) публикует обзорную ста­тью Циолковского «Успехи воздухоплавания XIX века».

1901, декабрь – Подготовка отчета об экспериментах по сопротивлению воздуха, произведенных с помощью аэродинамической трубы. Отчет, позже направленный в Академию наук, не получил долж­ной оценки и не был опубликован.

1902, апрель – июль – Подготавливает к публикации статью «Исследование мировых пространств реактивными приборами» (в двух ча­стях).

1902, 2декабря – Старший сын Игнатий кончает жизнь самоубийством.

1903, январь – Начало работы над философским трудом «Этика, или Естественные основы нравственности».

1903, май – Журнал «Научное обозрение» (№ 5) публикует первую часть статьи Циолковского «Исследование мировых пространств реактивными приборами».

1904, май – Покупка в Калуге собственного дома (ныне – Мемориальный дом-музей К. Э. Циолковского).

1907, март – Начинает писать серию заметок «Вселенная в очерках и картинах».

1909–1911 – Получение патентов на свои изобретения, связанные со способом соединения металлических листов с целью устройства оболочки дирижабля изменяемого объема, – в Германии, Бель­гии, Швеции, Италии, Великобритании, Франции, России, Ав­стрии и США.

1911, конец– 1912, начало – Журнал «Вестник воздухоплавания» (ре­дактор – Б. Н. Воробьев) в семи номерах публикует вторую часть (и резюме первой части) статьи «Исследование мировых прост­ранств реактивными приборами».

1914, 8–13 апреля – Участие в III Всероссийском воздухоплавательном съезде, состоявшемся в Петербурге. Выступление с докладом о металлическом дирижабле (доклад из-за болезни Циолковского и по его просьбе зачитал П. П. Каннинг).

1914, апрель – Знакомство с 17-летним учеником Калужского реального училища Александром Чижевским.

1915, январь – Обращается в Главное управление земледелия и землеустройства с просьбой взять в собственность участок казенной земли в Черноморской губернии.

1914–1916 – Среди прочих написаны и изданы работы: «Нирвана», «Второе начало термодинамики», дополнения к первой и второй частям «Исследования мировых пространств реактивными при­борами», «Образование Земли и солнечных систем», «Общий ал­фавит и язык», «Знание и его распространение», «Горе и гений».

1917–1918 – Работа над философскими и социологическими трактата­ми «Идеальный строй жизни», «Свойства человека», «Наука и ве­ра», «Приключения атома».

1917, декабрь – Выступает во вновь созданном Народном университете с циклом лекций по вопросам философии и «социального уст­ройства человечества».

1918 – Журнал «Природа и люди» в № 2–14 публикует научно-фантас­тическую повесть «Вне Земли».

1918, 1 июля – Уволен из Калужского епархиального женского училища в связи с ликвидацией последнего.

1918, 25 августа – Избран в члены-соревнователи Социалистической академии общественных наук.

1918, 1 ноября – Принят на должность учителя 6-й Калужской единой трудовой советской школы.

1918— Вышла в свет работа «Гений среди людей».

1919, февраль – Обращается к командованию Южного фронта и в Народный комиссариат по военным делам с предложением построить дирижабль для нужд Красной армии.

1919, 30 мая – Комиссия в составе профессоров Жуковского, Ветчинкина и других дает отрицательное заключение относительно це­лесообразности постройки металлического дирижабля конструк­ции Циолковского.

1919, 5 июня – Избран почетным членом Русского общества любителей миро ведения.

1919, лето – Написаны автобиографические записки «Фатум, рок, судьба».

1919, 17 ноября – Арестован Чрезвычайной комиссией и препровожден под конвоем в Москву в следственную тюрьму на Лубянке.

1919,2 декабря – Освобожден из-под ареста.

1920,осень – Предпринимает попытку переехать на постоянное место жительства в Киев.

1920, 25 октября – Калужский губсовнархоз сообщил в Киев о невоз­можности переезда Циолковского по состоянию здоровья.

1920 – Выход отдельным изданием научно-фантастической повести «Вне Земли» (журнальная публикация 1916 года не была завер­шена).

1921, 20 июня – Принят на работу в техническое бюро Калужского губсовнархоза на должность техника-конструктора.

1921, 1 августа – Переведен на должность консультанта по техничес­ким вопросам Калужского губсовнархоза.

1921, 9 ноября – Малый Совнарком при участии В. И.Ленина принял постановление: «Ввиду особых заслуг ученого изобретателя спе­циалиста по авиации К. Э. Циолковского в области научной разработки вопросов авиации назначить ему пожизненную пенсию в размере 500 000 руб. в месяц».

1923, 23 августа – Выступает с лекцией в Москве перед слушателями Военно-воздушной академии.

1923, ноябрь-декабрь – Издание брошюры «Ракета в космическое пространство» с предисловием А. Л. Чижевского, в котором отстаи­вается приоритет К. Э. Циолковского в области ракетной техни­ки.

1924 – Издание брошюры «История моего дирижабля из волнистого металла».

1924,апрель – Публикует в областной газете «Коммуна» рецензию на книгу А. Л. Чижевского «Физические факторы исторического процесса».

1925,3 мая – Участвует в диспуте в Политехническом музее в Москве на тему «Металлический воздушный корабль Циолковского и как его построить».

1925–1935 – Каждодневная работа по теоретическому и сметному обоснованию, консультированию и моделированию металличе­ского дирижабля собственной конструкции; упорная борьба за воплощение идеи в жизнь.

1925 – В Калуге за счет средств автора изданы важнейшие философ­ские труды Циолковского «Монизм Вселенной» и «Причина Кос­моса».

1926 – В № 14 журнала «Огонек» публикуется статья Циолковского «История моего дирижабля» с портретом автора.

1927 – Издана брошюра «Общечеловеческая азбука, правописание и язык».

1928 – Журнал «Огонек» (№ 14) публикует автобиографию К. Э. Циол­ковского, написанную А. Л. Чижевским и приуроченную к 70-ле­тию основоположника космонавтики.

1928 – В Калуге выходят в свет брошюры: «Воля Вселенной» (с прило­жением эссе «Неизвестные разумные силы»), «Любовь к самому себе, или Истинное себялюбие», «Ум и страсти».

1929, осень (предположительно) – Циолковского в Калуге посещает С. П. Королев, будущий конструктор советских ракетно-косми­ческих систем, с помощью которых были осуществлены запуск первого искусственного спутника Земли и первый пилотируемый полет в Космос.

1930 – Выход в свет работы «Научная этика».

1932, сентябрь – По всей стране проходит чествование Циолковского по случаю его 75-летия.

1932, 27 ноября – В Кремле Циолковскому вручен орден Трудового Красного Знамени.

1932,лето – осень – Консультирование кинофильма «Космический рейс» и работа над «Альбомом космических путешествий».

1933,2 мая – Пишет письмо-обращение «Моим друзьям» и начинает рассылать неопубликованные философские заметки.

1934 – Изданы два тома «Избранных трудов К. Э. Циолковского»: Кн. 1. «Цельнометаллический дирижабль»; Кн. 2. «Реактивное дви­жение».

1935, январь – Написана автобиография «Черты из моей жизни».

1935, апрель – Циолковскому поставлен диагноз – рак желудка.

1935, 1 мая – По Всесоюзному радио передано первомайское приветст­вие Циолковского.

1935, 28 мая – Циолковский составляет завещание, носящее имущест­венный характер.

1935, август – Обострение болезни.

1935, 8 сентября – Циолковскому сделана срочная операция.

1935, 19 сентября, 22 часа 34 минуты – Константин Эдуардович Циол­ковский скончался.

1935, 21 сентября – Похоронен в Загородном саду (с 1936 года переиме­нованном в Парк имени К. Э. Циолковского).

БИБЛИОГРАФИЯ

Алтайский К. Н. Московская юность Циолковского // Москва. 1966. № 9.

Алтайский К. Н. Циолковский рассказывает... Кн. 1–2. М., 1967– 1971.

Арлазоров М. С. Циолковский. 3-е изд. М., 1967 («Жизнь замечатель­ных людей»).

Бекетов А. Н. Нравственность и естествознание // Вопросы филосо­фии и психологии. 1891. № 6.

«...Был веку нужен Королев». (По страницам архива Мемориально­го дома-музея С. П. Королева.) М., 2002.

В Калугу к Циолковскому. Мемориальный дом-музей.

Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста. М., 1988.

Воробьев Б. И. Циолковский. М., 1940 («Жизнь замечательных лю­дей»).

Волченко В. Н. Миропонимание и экоэтика XXI века. М., 2001.

Гаврюшин Е. К. Космический путь к «вечному блаженству» (К. Э. Циолковский и мифология технократии) // Вопросы философии. 1992. № 6.

Голованов Л. В. Апостол космического сознания. Предисловие к кн.: Циолковский К. Э. Гений среди людей. М., 2002.

Гулыга А. В. Космическая ответственность человечества // Русский космизм сегодня. М., 1990.

Демидова Н. В. Писарев. М., 1969.

Демин В. Н. Тайны биосферы и ноосферы. М., 2001.

Демин В. Н., Селезнев В. П. К звездам быстрее света...: Русский кос­мизм вчера, сегодня, завтра. М., 1993.

Желнина Т. Н. Корпус философских сочинений Циолковского. Пос­лесловие к кн.: Циолковский К. Э. Космическая философия. М., 2001.

Желнина Т. Н. Материалы к биографии К. Э. Циолковского // К. Э. Циолковский: исследование научного наследия и материалы к би­ографии. М., 1989.

Из переписки А. Л. Чижевского и К. Э. Циолковского // ЯгодинскийВ.Н. Александр Леонидович Чижевский. М., 1987 («Научно-био­графическая серия»).

Казначеев В. П. Космическое сознание человечества: Проблема но­вой космогонии. [В соавт.] Томск, 1992.

Казначеев В. П., Спирин Е. А. Космопланетарный феномен человека. Новосибирск, 1989.

Казютинский В. В. Идеи К. Э. Циолковского о «вечной юности» Все­ленной и современность // Русский космизм К. Э. Циолковского на ру­беже XXI века. Послесловие к кн.: Циолковский К. Э. Очерки о Вселен­ной. М., 2001.

Казютинский В. В. Космическая философия К. Э. Циолковского: за и против // Земля и Вселенная. 2003. № 4.

Кассиль Л. А. Человек, шагнувший к звездам. М., 1958.

Кольченко И. А. Циолковский как мыслитель. Автореферат диссерта­ции на соискание ученой степени кандидата философских наук. М., 1968.

Королев С. П. О практическом значении научных и технических предложений К. Э. Циолковского в области ракетной техники // Прав­да. 1957. 17 сентября.

Космодемьянский А. А. Константин Эдуардович Циолковский. М., 1976.

Кочетков В. И. Золотая подкова. М., 1994.

Куракина О. Д. Русский космизм как социокультурный феномен. М., 1993.

Лесков Л. В. Циолковский о будущем: взгляд из современности. Пос­лесловие к кн.: Циолковский К. Э. Космическая философия. М., 2001.

Лесков Л., Соколова С. Споры о Циолковском // Инженер. 2003. № 3.

Львов В. Е. Страницы жизни Циолковского. Л., 1963.

Мапельман В. М. «Космическая этика» К. Э. Циолковского. После­словие к кн.: Циолковский К. Э. Космическая философия. М., 2001.

Научные источники и перечень докладов, прочитанных на XX– XXV научных чтениях К. Э. Циолковского (1995–2000) // Чтения, по­священные разработке научного наследия и развитию идей К. Э. Циол­ковского. Калуга, 2000.

Перельман Я. И. Межпланетные путешествия: Основы ракетного ле­тания. 9-е изд. (с предисловием К. Э. Циолковского). Л.; М, 1934.

Перельман Я. И. Циолковский. М.; Л., 1937.

Перечень докладов, прочитанных на I–XIX научных чтениях К. Э. Циолковского (1966–1984). Калуга, 1995.

Пирогов Н. И. Вопросы жизни. Дневник старого врача // Сочине­ния. Киев, 1910.

Письма К. Э. Циолковского в Социалистическую академию обще­ственных наук (1918–1919) // Исторический архив. 1960. № 5.

Романенко Б. И. Философия Космоса и космическая философия. М., 1995.

Рылеев К. Ф. Стихотворения. Статьи. Очерки. Докладные записки. Письма. М, 1956.

Рынин Н.А. Межпланетные сообщения. Вып. 1–9. Л., 1928–1932.

Рынин Н. А. Русский изобретатель и ученый Циолковский. М.. 1931.

Русский космизм: Антология философской мысли. М., 1993.

Салахутдинов Г. М. Блеск и нищета К. Э. Циолковского. М., 2000.

Самойлович С. И. Гражданин Вселенной: Черты жизни и деятельно­сти Константина Эдуардовича Циолковского. Калуга, 1969.

Семенова С. Г. Николай Федоров: Творчество жизни. М., 1990.

Семенова С. Г. Философ будущего века Николай Федоров. М., 2004.

Труды I–XXX научных чтений, посвященных разработке творче­ского наследия К. Э. Циолковского. Калуга, 1966–1995.

Умов Н.А. Собрание сочинений. Т. 3. М., 1916.

Урсул А. Д. Космическая направленность мышления К. Э. Циолков­ского // Идеи Циолковского и идеи космонавтики. М., 1974.

Федоров Н. Ф. Собрание сочинений. В 4 т. М., 1995–1999.

Цандер Ф. А. Проблемы межпланетных полетов. М.,1988.

Циолковский К. Э. Собрание сочинений. Т. 1–4. М., 1951 – 1964.

Циолковский К. Э. Вне Земли. М., 1958.

Циолковский К. Э. Гений среди людей. М., 2002.

Циолковский К. Э. Грезы о земле и небе. М., 1959.

Циолковский К. Э. Грезы о земле и небе: Научно-фантастические произведения. Тула, 1986.

Циолковский К. Э. Евангелие от Купалы. М., 2003.

Циолковский К. Э. Живая Вселенная // Вопросы философии. 1992. № 6.

Циолковский К. Э. Избранные труды. М., 1962 («Классики науки»).

Циолковский К. Э. Какое правительство я считаю лучшим // Комсо­мольская правда. 1990. 12 апреля.

Циолковский К. Э. Космическая философия. М., 2001.

Циолковский К. Э. Космос есть животное. Разум Космоса и разум его существ. Существа выше человека. Разговор двух натуралистов о про­шедшем и будущем «Я» // Человек. 1991. № 6.

Циолковский К. Э. Очерки о Вселенной. М., 2001.

Циолковский К. Э. Первопричина. М., 1999.

Циолковский К. Э. Промышленное освоение Космоса. М., 1989.

Циолковский в воспоминаниях современников. Тула, 1983.

К. Э. Циолковский. Документы и материалы. 1979—1966 гг. Калуга, 1968.

К. Э. Циолковский: Исследование научного наследия и материалы к биографии. М., 1989.

Циолковский и Рязанский край. М., 1982.

Черненко Г. Т. Город надежды: Петербург– Петроград – Ленинград в жизни К. Э. Циолковского. Л., 1986.

Чижевский А. Л. Аэроионы и жизнь. Беседы с Циолковским. М., 1999.

Чижевский А. Л. На берегу Вселенной: Годы дружбы с Циолков­ским. М., 1995.

Чижевский А. Л. Стихотворения. М., 1987.

Чижевский А. Л. (Неизданное. Библиография. Размышления. Раз­витие идей.) М., 1998.

Чудинов В. А. Великий утешитель человечества // Человек. 1991. № 6.

Шкловский В. Б. Жили-были. М., 1964.

***

Архив Российской академии наук (РАН).

Фонды Государственного музея истории космонавтики имени К. Э. Циолковского (ГМИК) (Калуга).

Фонды Мемориального музея космонавтики (Москва).

Экспозиция выставки «К. Э. Циолковский – педагог» в Музее-квартире К. Э. Циолковского (Боровск).

 

Автор выражает искреннюю благодарность за разностороннюю по­мощь, предоставление опубликованных материалов или же устной не­опубликованной информации исследователям жизни и творчества К. Э. Циолковского: О. М. Абрамовой, В. И. Алексеевой, А. Г. Бакланову, Н. Г. Беловой, Т. Р. Большаковой, В. В. Бубликову, Т. Н. Желниной, Н. В. Зиновкиной, В. В. Казютинскому, Е. Н. Кузину, Л. А. Кутузовой, Л. П. Майоровой, А. Г. Савченко, Г. А. Смирновой, В. Тиминскому, Е. А. Тимошенковой (правнучке К. Э. Циолковского).

 

Фотографии публикуются с разрешения Государственного музея ис­тории космонавтики (Калуга) и Мемориального музея космонавтики (Москва).

Эдуард Игнатьевич Циолковский, отец К.Э.Циолковского

Мария Ивановна Циолковская, урожденная Юмашева, мать К.Э.Циолковского

 

 

Константин Циолковский в детстве

Село Ижевское. Дом, где родился Циолковский

Вятка. Дом, в котором семья Циолковского жила в 1869-1878 годах

 

Старый Боровск

 

Здание бывшего Боровского уездного училища. На переднем плане памятный крест на месте разоренной могилы

боярыни Морозовой. Фото В.Н.Демина. 2003 г.

 

Циолковский (во втором ряду второй слева) в группе учителей Калужского уездного училища.

Фото из собрания ГМИК. 1895 г.

 

 

Н.Ф.Федоров. Портрет работы С.А.Коровина. 1902 г.

Семья Циолковских. 1902 г.

Калуга. Дом на бывшей Коровинской улице, где жил Циолковский.

Константин Эдуардович в возрасте 45 лет.

Теперь в доме Циолковского Мемориальный музей. Фото из собрания ГМИК.

 

Журнал с первой публикацией приоритетной статьи Циолковского «Исследование мировых пространств реактивными приборами». 1903 г.

 

Циолковский (в первом ряду второй слева) в группе членов Калужского отделения общества «Вестник знания».

Фото В. Булдыгина. Из собрания ГМИК. 1913 г.

П.М. Голубицкий. Фото из собрания Мемориального музея космонавтики.

А.А. Спицын. Фото из собрания ГМИК.

 

М.М. Филиппов.

А.Г. Столетов. Фото из собрания ГМИК.

 

Преподаватели Калужского епархиального училища. Циолковский крайний справа в первом ряду.

Фото из собрания ГМИК. 1914 г.

 

Астрономические чертежи Циолковского.

К.Э. Циолковский.

 

Н.Е.Жуковский.

 

Любовь Константиновна Циолковская.

Мария Константиновна Циолковская.

 

Игнатий Константинович Циолковский.

Анна Константиновна Циолковская.

Иван Константинович Циолковский.

Александр Константинович Циолковский.

 

Циолковский с женой и дочерьми. Фото из собрания Мемориального музея космонавтики.

Циолковский в мастерской.

П.П. и Л.Г. Каннинги. Фото из собрания ГМИК.

 

А.Л. Чижевский. Фото из собрания ГМИК.

Н.А. Морозов Фото из архива РАН.

 

В.И. Ассонов. Фото из собрания ГМИК.

 

Ф.А. Цандлер.

Я.И. Перельман. Фото из собрания ГМИК.

 

В.В.Рюмин. Фото из собрания Мемориального музея космонавтики.

 

Обложка брошюры Циолковского, изданной Ассоциацией натуралистов-самоучек.

Циолковский с дирижаблем. 1924 г.

Циолковский с журналистом Алтайским. 1928 г.

Циолковский в своей библиотеке. 1930 г.

Кабинет Циолковского – «светелка».

В саду.

К.Э.Циолковский. 1932 г.

С внуками.

Циолковский со слуховой трубой.

С.П. Королев и сотрудники ГИРД (Группы изучения реактивного движения) перед запуском ракеты «ГИРД-Х».

Нахабино. 25 ноября 1933 г.

Уравнение движения ракеты, написанное рукой Циолковского.

Схема межпланетного корабля из классического труда Циолковского

«Исследование мировых пространств реактивными приборами».

Циолковский выступает в Колонном зале на торжественном собрании. Фото из собрания ГМИК.

Макет межпланетного корабля Циолковского.

Экспонируется в Государственном музее истории космонавтики в Калуге.

 

Ю.А. Гагарин и С.П. Королев.

 

12 апреля 1961 года с гагаринского «Поехали!» начался первый полет человека в космос.

Государственный музей истории космонавтики им. К.Э. Циолковского в Калуге. В 1967 году летчик-космонавт Ю.А.Гагарин заложил в его фундамент первый камень.

 

Золотая медаль им. К.Э. Циолковского, учрежденная Академией наук СССР.

Памятник К.Э. Циолковскому.

Скульптор А. Файдыш-Крандиевский. Архитекторы М. Барщ, А. Колчин.