Дмитрий Зеленин

Умершие неестественной смертью и русалки

Предисловие

Лето 1909-го я посвятил этнографическому и антропологическому исследованию «бесермян» — малолюдного народа неизвестного пока происхождения, живущего в Вятской губернии. Из описанных мною при этом обследовании бесермянских поверий и обрядов особенное мое внимание обратил так называемый «куяськон», т. е. особый вид жертвы, приносимой (точнее говоря: бросаемой, откуда и название этой жертвы: бросание) с пренебрежением, со страхом и с ненавистью.
Такие пренебрежительные и явно вынужденные жертвы были мне и ранее известны из быта вотяков, но в бесермянских обрядах особенно ясно и выпукло обрисовались как поводы к принесению этих своеобразных жертв, так и особенно — природа тех существ, которым эти жертвы приносятся. Эти существа — обыкновенные люди, умершие преждевременно неестественною смертью: мельничиха Орина, разбившаяся насмерть при падении с дерева, младенцы-выкидыши, убитые семьи неизвестного народа. Этим невиннейшим, казалось бы, лицам бесермя-не приносят теперь своеобразные жертвы — «бросания»;( этим лицам приписывают появление у себя разных болезней.
Разыскание соответствующих поверий и обрядов у русского народа и его соседей привело меня к соображениям и выводам, отошедшим довольно далеко от бесермянского ку-яськона. Моя статья об этом куяськоне довольно неожиданно для меня самого разрослась в исследование, которое я напечатал в «Живой старине» 1911 года под заглавием «К вопросу о русалках. Культ покойников, умерших неестественною смертью, у русских и у финнов».
Исследования мои в том же направлении продолжались и после напечатания указанной статьи, тем более что одно время я поставил себе задачею дать по возможности исчерпывающее изложение всех языческих верований русского народа, поскольку они сохранились в наше время.
С годами, однако же, эта моя надежда дать исчерпывающее изучение русской мифологии отходила все дальше и дальше. Не надеясь более довести до конца этот громадный труд, я решил сделанное мною обнародовать в виде отдельных «очерков».
В первом выпуске этих «Очерков» я предполагал поместить шесть статей о разных верованиях и обрядах русского народа, и в первую голову — ту свою статью, на которую меня в свое время натолкнуло изучение бесермянского куяськона.
В этой статье мне удалось установить новый научный вывод, который в случае, если он не будет отвергнут учеными исследователями, будет иметь большое значение не только в русской мифологии, но и в общей сравнительной этнографии. Он может вызвать большие перемены в принятом теперь наукою учении о культе мертвых вообще. Разумею вывод о том, что умершие делятся, в народных верованиях, на два резко отличных разряда: умершие предки, с одной стороны, и умершие преждевременно неестественною смертью — с другой. На это обстоятельство ни русские, ни иностранные исследователи не обращали до сих пор должного внимания.
Печатание настоящей книги совпало с неблагоприятными обстоятельствами: с крайнею дороговизною бумаги и типографских работ, а также и с моим переселением в губернии Харьков. Вследствие этих обстоятельств намечен-' ный первоначально план издания оказался невыполненным и изменен был уже во время печатания. s
Предполагалось первоначально включить в эту книгу шесть отдельных статей: 1) «Умершие неестественною смертью и русалки»; 2) «Жертвы умершим предкам». (В эту вторую статью должны были войти также два моих напечатанных уже ранее очерка: «Народный обычай греть покойников» и «Русские народные обряды со старою обувью».); 3) «Запретные (по мифологическим основаниям) слова в русском языке»; 4) «Обыденные предметы и происхождение идеи обыденности»; 5) «Народные обряды со страдательным положением жреца» и 6) «Вятская троецыплятница, в связи с иными праздниками в честь животных».
Перечисляю здесь заглавия этих статей главным образом потому, что на некоторые из них (между прочим, на статью «Запретные слова в русском языке», пока нигде не напечатанную) не раз делаются в предлагаемом «Очерке» ссылки, которые могут повести к недоумению у: читателей.
Из шести названных статей четыре уже были напечата-; ны прежде в разных повременных изданиях. В каком отношении новое их издание стоит к прежнему, об этом можно судить по примеру настоящей статьи: размер ее увеличился в пять раз против прежнего издания (в «Живой старине»г 1911 года), между тем я еще не включил сюда напечатанный' в первом издании вводный очерк о постройке мостов во время моровых поветрий, чему я намерен посвятить в будущем особую статью.
Не теряя пока надежды на продолжение издания «Очерков» в будущем, обращаюсь к уважаёмым русским этнографам с покорнейшею просьбою подвергнуть настоящий выпуск подробному разбору с точки зрения методов и приемов исследования, чтобы в дальнейших очерках мне не повторять ошибок первого.
В заключение долгом своим считаю высказать здесь свою глубокую благодарность Отделению русского языка и словесности Императорской Академии Наук, оказавшему мне денежное пособие для напечатания настоящего труда.
Д. Зеленин
Август 1916 года.
Петроград.

Введение

Метод сравнительной этнографии у нас пока нельзя на-; звать особенно выработанным и вполне точным. Соответствуя вообще методу сравнительного языковедения, он невыгодно отличается от этого последнего своим пренебрежением к истории и хронологии.
Сравнительное языковедение строго различает исконное родство сравниваемых разноязычных слов от сходства таких слов вследствие более или менее позднего заимствования. Исконное родство признается только между языками несомненно общего происхождения, например, между языками индоевропейскими, семитическими, финскими, турецкими и т. п. Полное сходство звуков и значения, положим, русского слова с арабским или негритянским, японским и т. п. словом еще отнюдь не считается доказательством единого и общего происхождения этих слов, если в данном случае нельзя думать о заимствовании. И при сравнении слов из исконно родственных между собою языков необходимо предварительное изучение истории сравниваемых слов и звуков на родной почве данного языка. Сравнение удовлетворяет научным требованиям только тогда, когда сравни-; ваются факты одной и той же эпохи. Для сравнения русского слова с французским необходимо воссоздать, с одной стороны, праславянскую форму данного слова и, с другой стороны, прароманскую и уже сравнивать только прасла-вянское слово с прапатинским.
Ничего подобного в сравнительной этнографии нет. У нас часто сравнивают современные русские обычаи, поверья и обряды со сходными, на первое впечатление, обычаями и обрядами полинезийцев, американских индейцев, негров и т. п., совсем не касаясь вопроса об истории ни сравниваемого русского обряда или верования, ни полинезийского.
Правда, сравнительное народоведение занимается главным образом «переживаниями», т. е. как бы геологическими окаменелостями, о хронологии которых можно говорить разве только в самых общих чертах. Но даже и из числа этих «переживаний» многое еще проявляет, в современном народном мировоззрении, известную жизнь, видоизменяется под влиянием новых воззрений и обрядов, получает новое толкование, и т. д., и т. д.
Конечно, в области народных обрядов и поверий немало такого, что нужно признать общечеловеческим, но это большею частью лишь общие принципы и самые основные элементы. Отдельные же явления народной жизни, как бы просты они ни были, всегда и необходимо имеют более или менее длинную историю на почве данного отдельного народа, в течение которой (истории) они могли весьма сильно, иногда до неузнаваемости, измениться. А эти видоизменения, конечно, должны были происходить у разных народов неодинаково, соответственно с разнообразными условиями общего уклада жизни каждого данного народа. И сравнивать явления народного быта у разных, отдаленных один от другого и по происхождению не родственных народов без всякой справки с прошлым, с историею — часто бывает так же бесплодно, как сравнивать зырянские слова с японскими или олонецкие с санскритскими.
Прежде чем приступить к сопоставлению этнографических данных из жизни одного народа со схожими фактами из этнографии другого народа, прежде такого сопоставления мы считаем необходимым выяснить историю данных фактов у обоих этих народов. Только после такого исторического изучения этнографическое сравнение получит для себя необходимую подготовку и приобретет смысл.
Современные народные обряды, поверья и мифологические образы часто так перепутались, смешались между собою, подверглись разным сторонним влияниям, что выяснение истории каждого данного факта на родной почве — задача весьма нелегкая. И желательно, чтобы такие работы выполнялись специалистами по этнографии отдельных народов, в качестве задач самодовлеющих. Проникнуть одинаково глубоко в жизнь многих и различных народов земного шара одному обыкновенному человеку не дано. И если от каждой этнографической работы требовать, чтобы она широко пользовалась сравнительным методом, то мы не избежим ни в одной из своих работ весьма крупных ошибок до тех пор, пока этнография отдельных народов не будет изучена гораздо полнее и обстоятельнее, чем это сделано теперь.
Задачею своих «Очерков русской мифологии» я поставил изучение обрядов и мифологических образов русского народа прежде всего на русской же почве. Возможно полное собрание однородных данных из разных местностей,, обитаемых русскими, сопоставление этих данных между coбою и со свидетельствами исторических памятников должны выяснить нам историю каждого данного обряда и образа на русской почве. Если потребуется сопоставление более или менее выяснившегося уже русского обряда или образа со схожими данными из этнографии других народов, то необходимым считаю предварительно уяснить, насколько возможно, природу и историю также и этого сопоставляемого инонародного обряда или образа.
При таких сопоставлениях главное внимание обращаю на племена; издавна соседившие с русским народом. Давнее соседство двух народов делает возможным широкое взаимное влияние в быте этих народов и, кроме того, предполагает большее или меньшее сходство или даже единство условий и обстановки, при которых протекала народная жизнь.
Давнее соседство народов часто имеет, по-видимому, в этнографии даже больше значения, чем единство их происхождения. По крайней мере, например, многие финские народы и некоторые турецкие (главным образом отуреченные финны) сохранили много лучше некоторые черты славянской мифологии, нежели иные славянские и индоевропейские народы.
Мы пока не знаем, всегда ли это близкое сходство русской и финской мифологии основано на заимствовании — друг ли от друга или из общего третьего источника. Не исключена возможность, что языческая религия финнов и русских была в старину во многом сходною, и только впоследствии восточные финны заняли много мифологических образов и обрядов (начиная с пресловутого кереметя) от чужих турецких народов, причем в финское языческое мировоззрение проникло немало арабских и турецких элементов.
Подобным образом в наше время мы встречаем немало общих черт в шаманской религии разноплеменных народов Сибири, среди которых есть и угры, и самоеды, монголы, турки, тунгусы, и палеазиаты.
В древности языческие боги и духи так часто почитались богами-покровителями отдельных определенных местностей, а потому соседние народы, соприкасаясь с известною местностью, долгом своим считали приобщиться к культу данного божества, т. е. выполнять те же обряды, которые выполняются по отношению к этому божеству чужим, но соседним народом.
«Двоеверие» в старину было весьма широко распространенным явлением, и не только в случаях принятия христианства. Принцип его: «Богу-то угождай, да и черта-то (а чертями часто считаются и инонародные боги) не гневи!» — это правило суеверия сохранилось в русском народе и поднесь.
По замечанию одного прекрасного знатока вотяков, этнографа Первухина, вотяцкие «мурт'ы имеют весьма мало отличия от русских леших, водяных и т. п. <...> почему теперь почти невозможно разобраться, где кончается вотский миф и начинается русское поверье».
Кроме того, финны позаимствовали немало русских обрядов вместе с христианством. Приняв христианство, они, конечно, не знали, какие обряды, выполняемые их русскими соседями, собственно христианские, освященные церковью, и какие внецерковные. Последние они приняли даже скорее и легче, по простому подражанию; в качестве более употребительных они считались, вероятно, у новообращенных и более действительными. Так воспринята, например, многими финнами коляда (обычай колядования), обычаи с освященной вербой, вьюнины, обряды с общинною свечою и т. п.
Остановимся для примера на обрядах с общинною свечою, которые для нас в данном случае особенно характерны. Обряды эти сохранились у белорусов и кое-где в Калужской губернии, а в других местах совершенно вымерли. Но мордва сохранила их как раз там, где о русских обрядах давно уже никто и ничего не знает. И что же? И наши миссионеры, и наши этнографы-финнологи считают теперь мордовские обряды с общинною свечою остатком мордовского язычества!
Не останавливаясь на подробностях, укажем только, где читатель может найти сведения о русской и мордовской общинной свече.
Здесь мы находимся случайно в счастливых условиях, точно так же как и в вопросе о финской полуднице: русский обряд сохранился только на крайнем западе; если бы он был известен теперь также русским соседям мордвы, то наши этнографы давным-давно признали бы его заимствованием от финнов, и разрушить это недоразумение было бы весьма нелегко, если только возможно.
Мы думаем, что русские этнографы иногда напрасно обращаются за объяснением русских обрядов, к западноевропейским народам. Хотя на западе Европы народные обряды и поверья изучены вообще лучше, чем у нас, но зато там сохранились они много хуже, сильно затемнены вековыми культурными наслоениями, весьма пестрыми. В русском народе древние обряды и поверья сохранились вообще лучше, менее затемненными, а у наших древних соседей финнов, сохранявших до недавнего времени или даже сохранивших теперь язычество, эти обряды и поверья еще прозрачнее.
Думаем, что покойный академик А. Н. Веселовский, обогативший русскую этнографию своими прекрасными исследованиями, защищает ошибочное (по нашему убеждению, которое мы подробно развиваем в своей настоящей работе) мнение о происхождении русских русалок именно потому, что он излишнее значение придавал фактам западноевропейской этнографии.
Полагаем, что ближайший ученик названного ученого, Е. В. Аничков, встал на более прочный путь, когда решил пользоваться известиями быта русских инородцев наряду с данными быта русского крестьянства. «Живя бок о бок с нашим простонародьем,— пишет Е. В. Аничков,— инородец справляет праздники, близко подходящие к нашим и по обрядовому содержанию, и по календарному приурочению. Вернее всего, что инородческие весенние праздники эти (следует перечень 11-ти праздников чувашей, вогулов, черемисов, вотяков и мордвы.— Д. 3.) восходят к глубокой древности и не образовались исключительно под русским влиянием, но связь их с нашей обрядностью слишком тесна и очевидна, чтобы можно было обособить их и выделить совершенно из круга славяно-русской обрядности. Рядом с русским обычаем обычай инородческий всегда будет интересен с точки зрения проверки или дополнения. Инородец более наивно сохраняет обряд, уже нетвердо держащийся в нашем простонародии. Его представления менее осложнены и как бы более прозрачны. Через них можно таким образом увидеть многое, что только чуть вырисовывается в нашей обрядности».
Переходя к ближайшему предмету своей работы, предлагаемой благосклонному вниманию читателей, замечу, что я занимаюсь в ней не столько «мифами» (точнее: поверьями, верованиями), сколько обрядами. Воспользовался же я в заглавии устаревшим названием «мифология»

-----------------------
Термин демонология я считаю совершенно лишним и включаю старую демонологию в мифологию.

вследствие отсутствия у нас нового слова, которое должно бы звучать вроде, например, «обрядологии».

-------------------------
Е. В. Аничков называет это «религиозные древности».

Русской мифологией у нас занимались немало. Достаточно вспомнить трехтомный труд А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований, в связи с мифическими сказаниями других родственных народов». Но как известно, и этот громадный труд, равно как и многие предшествовавшие ему, давно устарел с методологической точки зрения.
Вообще, изучение русской мифологии протекало у нас довольно странно. Прежде ею занимались главным образом любители, которые стремились во что бы то ни стало обогатить русский Олимп, насадив туда разных «Лелей», «Коляд», «Овсеней», «Ярил».

------------------------------
Разумею первых русских мифологов: Мих. Попова, Чуйкова, Гр. Глинку, П. Строева, Касторского, Шеппинга, А. С. Фа-минцына и др. Такие любители встречаются и в наши дни, например Н'. И. Привалов в его «Очерке славянской мифологии»

Только в самые последние годы появились у нас труды, с которых мифологам следовало бы начать и без которых научное изучение русского языческого Олимпа невозможно. Разумею критический анализ старых известий о древнерусских языческих божествах, сохранившихся в наших памятниках старины,— анализ, долженствующий определить, что тут действительно старое и где вставки позднейших переписчиков.
Все почти исследователи, занимавшиеся русской мифологией, шли от старого к новому, исходили из исторических известий о древнерусском языческом Олимпе и старались пристегнуть к этим старым известиям данные современных русских поверий. Наш путь совсем иной. Отправною точкою для нас всегда и везде служат современные верования и обряды русского народа. С ними мы сопоставляем исторические известия, если таковые имеются. И вообще, мы идем не от старого к новому, а от нового, нам современного и более нам близкого,— к старому, исчезнувшему, пятясь, так сказать, раком в глубь истории.
Мы, конечно, пытаемся проникнуть возможно глубже в историю рассматриваемых обрядов. Как известно, один и тот же обряд в разные эпохи народного мировоззрения понимается различно. Но мы будем удовлетворены и тогда, если нам удастся выяснить хотя бы более позднюю историю обряда, не доходя до древнейшей, изначальной его истории. Для выяснения этой последней потребуется привлечение более обширного круга сравниваемых фактов; а мы сознательно этот круг сопоставляемых данных ограничили.

Глава первая

Умершие неестественною смертью в поверьях русского народа

1. Два разряда умерших: а) родители и 6) заложные, т. е. умершие неестественною смертью.
2. Название.
3. Поминовение заложных.
4. Заложные доживают свой век.
5. Заложных «не принимает земля».
6. Заложные преданы черту.
7. Связь заложных с местом своей смерти и могилы.
8. Занятия заложных.
9. Разряды заложных.
10. Заложные колдуны.
11. Жертвы на могилах заложных.
12. Потерчата (заложные дети).

§ 1. Многие народы земного шара, в том числе и русский народ, строго различают в своих поверьях два разряда-умерших людей. К первому разряду относятся так называемые родители, т. е. умершие от старости предки; это покойники почитаемые и уважаемые, много раз в году «поминаемые». Они пребывают где-то далеко. На место своего прежнего жительства, к родному очагу и к своим потомкам, они являются редко, и то только по особому приглашению, во время поминальных дней.
Совсем иное представляет собою второй разряд покойников, так называемые мертвяки или заложные. Это — люди, умершие прежде срока своей естественной смерти, скончавшиеся, часто в молодости, скоропостижною несчастною или насильственною смертью. Выражаясь словами церковного «мертвенного канона», это те покойники, «иже по-кры вода и брань пожра; трусь же яже объять и убшцы убиша, и огнь попали; внезапу восхищенныя, попаляемыя оть молш, измерение мразомъ и всякою раною». К ним же относятся и «наложившие на себя руки» самоубийцы — удавленники, утопившиеся и т. п., равно как и опойцы, т. е. лица, умершие от излишнего употребления вина, каких весьма много было на Руси; а также лица, проклятые своими родителями, равно как и пропавшие без вести (о них обычно в народе думают, что они похищены нечистою силою). Наконец, сюда же относятся и все умершие колдуны, ведьмы, упыри и т. п., т. е. все люди, близко знавшиеся с нечистой силой и пользовавшиеся услугами этой нечистой силы. По народному воззрению, смерть колдунов никогда не бывает естественною, а потому хотя бы колдун, упырь или ведьма
умерли и в глубокой старости, но они относятся по своей смерти не к родителям, а к мертвякам, или заложным.
Как видим, состав этого второго разряда покойников, которых мы ниже, для краткости, везде будем называть народным словом заложные, довольно разнообразен. Но все заложные покойники имеют между собою и весьма много общего. Это покойники нечистые, недостойные уважения и обычного поминовения, а часто даже вредные и опасные. Все они доживают за гробом свой положенный им при рождении век или срок жизни, т. е. после своей насильственной смерти живут еще столько времени, сколько они прожили бы на земле в случае, если бы смерть их была естественною. Живут заложные совсем не там, где обитают родители, а близко к людям: на месте своей несчастной смерти или же на месте своей могилы. Они сохраняют по смерти и свой нрав, и все свои жизненные человеческие потребности, и особенно — способность к передвижению. Они часто показываются живьем людям и при этом почти всегда вредят им. Дело в том, что все заложные покойники находятся в полном распоряжении у нечистой силы; они по самому роду своей смерти делаются как бы работниками и подручными диавола и чертей, вследствие чего и неудивительно, что все действия заложных направлены ко вреду человека. Наконец, для заложных покойников издавна существовал на Руси особый способ погребения, без закапывания трупа в землю, а после — особые места для обычного их погребения. Равным образом, для заложных существуют и особые способы поминовения.
Изложив в кратких и общих чертах воззрение русского народа на умерших неестественною смертью покойников, мы остановимся теперь на отдельных подробностях этого народного воззрения.

§ 2. Общего и широко распространенного названия для умерших неестественною смертью покойников в русском языке не существует. Народ вообще избегает называть определенными и ясными именами опасных существ, а этот род покойников именно опасен. Иногда таких покойников русский народ называет словом мертвяк, т. е. уничижительным названием мертвеца, но это название не может быть названо строго определенным, т. е. техническим, так же как и новоград-волынское название для выходящих из могилы мертвецов: домовик. На Вятке существует более определенное название, не особенно старое, но отразившее прежний способ погребения таких покойников: это заложные. В Уржумском уезде под именем заложных известны «утопленники, удавленники, пропавшие без вести, сгоревшие во время пожара, вообще — все неудостоившиеся отпева-с ния», а также «в лесу заблудившиеся, отцом-матерью про-г клятые и бесом похищенные. По другим сведениям из Вяти ской же губернии, заложный — это «самоубийца, погребен--ный без отпевания». Один наблюдатель из Слободского уезда той же губернии приводит это название в несколько ином, едва ли не более древнем виде: заложенные, что он очень общо и неточно переводит: «умершие».

§ 3. Обычного христианского поминовения самоубийцы, а отчасти и другие заложные покойники — лишаются. «Народ считает даже грехом упоминать их (само-I убийц.— Д. 3.) в заупокойной молитве, не записывает их имен в поминальницы (граматки.— Д. 3.), в уверенности, что душа самоубийцы уже погибла навеки и сколько бы ни молились о ней — молитва не только не умилостивит Бога, а напротив — прогневает его» (Переяславский уезд Полтавской губернии). «Вместо поминок по самоубийцам и скоропостижно умершим делают тайно большие пожертвования на литье колокола: колокол вызвонит милость у Бога несчастному» (Нижегородский уезд). А по другим, «удавленников можно поминать только однажды в год, и именно: сыплют на распутия каких бы то ни было зерен для клевания вольным птицам» (Княгинский уезд Нижегородской губернии).
В Пермской губернии во время поминок приготовляют для покойных родственников особый обед: хозяева расставляют на стол разные яства и напитки, а сами уходят в другое помещение молиться; при этом скоропостижно умершие родственники, утонувшие и сгоревшие не лишаются общего угощения, но так как они недостойны сидеть за общим столом, то для них кушанья ставятся под стол, и не все, а только некоторые.

----------------------------
Тут есть некоторое сходство с Ставровскими дзядами у белорусов, когда поминальное кушанье также ставится под стол. В Дисненском уезде в седьмую неделю по Пасхе справляются так называемые «Стаурусские дзяды», иначе называемые «семка». Последнее название тождественно великорусскому «Семик»; первое же нужно перевести: «поминки в честь Ставра». По местному преданию, поминки совершаются в честь погибших собак богатыря, князя Бай или Буй; имена собак были: Стауры и Гауры. Бай жил будто бы около города Дриссы. Ночью, кончая пир, белорусы прежде бросали остатки кушаний в огонь и призывали при этом мнимые души собак "Стауры-Гауры". Теперь, перед началом ужина, «старик или отец семейства... берет со стола часть кушанья и ставит под стол; спустившись со скамейки так, чтобы лицо его было в уровень с кушаньями, он говорит: «Стауры-Гауры приходите к нам!» Время совершения обряда также совпадает с поминками заложных покойников; но В. Ф. Миллер высказал совсем иное объяснение этого обряда

Для сравнения отметим также этот чувашский обряд: помянувши всех своих родственников по именам, чуваши наконец поминают камалзыр виле, т. е. таких умерших, которых некому помянуть, или же таких, которые умерли неизвестно где. В память таких лиц отломленный кусок, вместо того чтобы положить его в чашку (что считается неудобным — мешать его с своими родными), выбрасывают из двери на двор, говоря: «...даю безродным: ешьте, пейте и будьте сыты!»
У татар Нижегородской губернии самоубийцы лишаются поминовения, так же как и погребения. »
Ниже мы встретимся с двумя особливыми видами поминовения заложных: а) на могилы их проходящие мимо кидают ветви и разные иные вещи, б) в Семик веселятся в честь заложных на местах существовавших прежде убогих домов. Оба этих способа поминовения заложных связаны с особым способом их погребения, почему они и рассматриваются нами ниже.

§ 4. Заложные покойники доживают за гробом свой век, т. е. положенный им при рождении срок жизни, прекратившейся раньше времени по какому-нибудь несчастному случаю. Это народное воззрение ясно вытекает и почти с необходимостью предполагается из всего того, что мы знаем о заложных из уст народа. Но прямые свидетельства о том наших источников недостаточно определенны.
«Як вмре чоловик своею смертью, то иде або на небо — в рай, або в пекло, до черта. А хто повисытся, або втопытся, той на небо нейде, а ходыть соби по земли... Бо его Бог не клыче, то вин и ходыть, поки не прыйде ему час, значится» (Волынское Полесье).
Сын спрашивает своего повесившегося отца: «Батьку, скажитъ-но вы мени, що то таке, що вы мертвый, а йисте мясо?» «Так мени треба, бо я своею смертью не вмер, мени ще жыты треба».
Определеннее свидетельствуют об этом воззрении данные этнографии якутской и бурятской, а также следующее-поверье полуобрусевшей мордвы села Оркина Саратовского уезда: скоропостижно умерших, опившихся, утопленников и самоубийц жители села Оркина хоронили далеко от села, в лесу, в Самодуровском овраге, в ущелье между двумя круто спускающимися горами. Мордва боится теперь ходить туда в одиночку, так как похороненный там «убивец» бродит по лесу и пугает народ своим криком, «эдаким страшным», особенно под вечер. «Убивца» некоторые видели: он разговаривал с одним мужиком и сказал ему, что он потому ходит, «что век жизни его не кончился» и будет он ходить до тех пор, пока не придет время, когда он должен умереть своей естественной смертью. Тогда он ляжет в могилу и не станет больше бродить, кричать и пугать народ.
Колдуны, по русским поверьям в некоторых местностях, доживают за гробом иной срок — срок своего договора с чертом. «Колдун передает свое знание в глубокой старости и перед смертью; иначе черти замучат его требованием от него работы. Но если колдун умрет, не передав никому своих тайн, в таком разе он ходит оборотнем, непременно свиньею, и делает разные пакости людям... Эти превращения и хождения по свету колдунов по смерти бывают и в таком случае, если колдун заключил договор с чертом на известное число лет, а умер, по определению судьбы, раньше срока. Вот он и встает из могилы доживать на свете остальные годы».

§ 5. Заложных покойников, по народному воззрению, земля не принимает. Так, в Саратовской губернии среди народа бытует убеждение, что «проклятые родителями, опившиеся, утопленники, колдуны и прочие после своей смерти, одинаково выходят из могил и бродят по свету: их, говорят, земля не принимает; тело их будто бы все тлеет, а тень бродит по свету». Колдун перед смертью страшно мучится, ибо «его не принимает земля».
Злодей-разбойник Орловской губернии говорит в народном предании о себе: «Проклял меня Бог, земля меня не принимает, сама смерть боится, и коса ее не дотронется до меня, пока не придет конец этому проклятию».
Тела чаровника не принимает земля, т. е. он в ночное время ходит.
В губернии Погаре Черниговской губерний жители «верят в восстание мертвых, которых за грехи не принимавает земля и которые, по ночам шатаясь по земле, делают вред [или никому ничего не делают; для того чтобы заставить их успокоиться, признают необходимым пробивать этих выходцев осиновым колом в живот; после этой операции они не (осмеливаются являться». Особенно широко распространено это поверье относительно лиц, проклятых своею матерью. «Проклятого матерью земля не принимает, и будет он всю жизнь трястись, как осиновый лист» (Васильский уезд Нижегородской губернии).
Из приведенных выше свидетельств явствует, что выражение о покойнике земля не принимает понимается в народе так: могила не держит в себе покойника, последний выходит из могилы как живой. Но это далеко не единственное и далеко не самое распространенное толкование. Два других толкования более распространены. Первое: захороненный труп или гроб покойника, которого «не принимает земля», выходит на поверхность земли.
Так, архангельские промышленники зарыли в землю на о-ве Калгуеве труп колдуна Калги, убитого неизвестным старцем; но когда они в следующую весну случайно пристали к этому острову, то увидели, что «труп Калги вышел из глубины могилы и очутился на поверхности земли». Трех убитых богатырей в одном городе никак не могли похоронить: сегодня их похоронят, а завтра они опять выйдут наверх и просят, чтобы их похоронили. Малорусская легенда из Купянского уезда сообщает: «Мать прокляла своего сына. От вин захворав и вмер, а земля и не' прыймае: то (шо) закопают в землю, а вона его и выкыне, то (шо) закопают опять, а вона опьять выкыне». С другим проклятым случилось то же самое: через два дня после его похорон «гроб з ным выйшов из ямы на верх. Люды взялы и в-другый раз закопалы его. Чырыз два дни случылось тож: гроб опять выйшов из зымли. Значыт, проклятых и зымля ны прыйма». В польской легенде «дитя, осмелившееся поднять руку на родную мать, по смерти выставляло из могилы руку, так как земля ее не принимала».
По другому мнению, труп покойника, которого «не принимает земля», не подвергается тлению. «Тела заклятых (проклятых матерью) детей не разлагались в земле, их не принимала земля, пока мать не брала назад своего проклятия. Отсюда брань: "Або (чтоб) тебе свята земля не приняла!"»
Не всякий труп, будучи погребенным в земле, предается тлению; есть нетленные тела, как, например, колдунов, ведьм, самоубийц, опойцев и проклятых родителями; они не гниют в земле «до времени», оставаясь трупами, так как их «земля не берет»; да и лежат они в земле «неспокойно», т. е. часто кричат и «пужают».
Мать прокляла своего сына, сказав: «шоб ты на мисти остався!» Тот мгновенно умер, а она связала ему руки своею косою, которую он у ней только что оторвал в драке. Спустя несколько десятков лет на кладбище строили церковь и разрыли в могиле труп, нисколько не подвергшийся тлению: руки его были связаны женскою косою. Мать проклятого была еще жива; она и рассказала, за что на ее сыне лежит проклятие и почему, значит, и земля не принимает его. Когда мать, помолившись, перекрестила труп сына и сняла с него свою косу, он мгновенно превратился в землю.
Сын матери нагрубил, и она его не простила. Как он помер, мать-сыра земля не принимает его, потому что его мать не простила. А узнали об этом случайно: пришлось разрыть эту могилу, и увидели, что покойник сидит. Покойник сказал: «Я тридцатый год лежу, и меня земля не принимает, а ей Бог смерти не дает, за то — меня не простила... Если она меня простит, то Господь ей смертушку пошлет; а если не простит, ей Бог смерти не пошлет, а меня мать-сыра земля не принимет».
«В русском народе доныне удерживается суеверное убеждение, что колдуны, ведьмы, опойцы и вообще люди, [предавшиеся злому духу, проклятые и (или.— Д. 3.) отлученные от церкви по смерти своей не гниют, что мать-сыра ;мля не принимает их».
Тела упырей в могилах не разлагаются, не гниют: это лнение нужно признать общераспространенным там, где элько знают об упырях (из Галиции, Белоруссии, Проску-эовский уезд).
«Есть народные предания о гробах проклятых, плава-эщих по воде; так, об убийцах Андрея Боголюбского рассказывают, что они плавают по озеру в коробах, обросших, мохом, и не тлея стонают от лютого мучения».
В Пошехонском уезде Ярославской губернии известно поверье: «Если тело долго не гниет в земле, то это верный признак того, что умерший был человек грешный и его останки не принимает мать-земля».
Это воззрение отразилось и в старом синодике, где читаем: «Ангел указал ему (черноризцу.— Д. 3.) на кости иноков, умерших ради блуда без покаяния: гробы не приняли этих костей, и они до сих пор издают смрад».
В мордовских сказках мы встречаемся с точно такими же воззрениями. Богатый нищий умер (скоропостижно) на мосту, прося милостыню. Труп его не сгнил в течение многих лет. Купленная и выкормленная на деньги покойного свинья выкопала гроб его на кладбище, приволокла его на место смерти и здесь пожрала, после чего сама провалилась под землю. В другой мордовской сказке проклятый матерью человек, обращенный в «зеленый рог», говорит про себя солдату: «Я заклятый человек, меня мать прокляла. Вот теперь, после проклятия меня, ни сама она не умрет, ни я в человека не обращусь и не умру. Я здесь вот, по проклятии своей матерью, уже пятьсот лет казну караулю». Когда мать простила сына, она сама провалилась под землю, а «зеленый рог» превратился в молодого красивого человека и жил долго.

§ 6. Души заложных покойников, с самого часа их смерти, находятся в полном распоряжении у нечистой силы. «При насильственной смерти душа человека непременно поступает в ведение чертей, и они целой ватагой прилетают за нею; поэтому обыкновенно все насильственные смерти сопровождаются бурей; то же бывает и при смерти ведьмы».
В Великолуцком уезде Псковской губернии отмечено поверье: когда бывает сильная буря, тогда непременно есть кто-либо умерший неестественною смертью. То же и в Елисаветградском уезде: когда поднимается метель или «хуга», то обыкновенно бабы говорят: «Народылось в сели, або вмерло якесь непевне».

-------------------
Эта примета и на западе Европы: поднялся вихрь — значит, кто-нибудь повесился.

Во Владимирской губернии различают особый вид нечистой силы, так называемого встречника: «Это нечистый, злой дух, который в виде как бы воздушной полосы мчится стрелой по проезжим дорогам за душой умирающего грешника, особенно самоубийцы».
«Народу присуще то воззрение, что человек не сам лишает себя жизни, а доводит его до самоубийства, иногда даже непосредственно убивает, топит черт, леший. Меланхолическое настроение перед самоубийством, душевное расстройство считаются дьявольским наваждением; раздвоение сознания, разговоры и препирательство с невидимым кем-то... народ понимает как борьбу с нечистой силой; когда же больной самовольно прекращает свое существование, народ выражается пословицей: черту баран!».
Эта поговорка о самоубийцах: «черту баран», иногда с прибавкою: «готов ободран» распространена едва ли не во всех великорусских губерниях. Малорусы «вишальников», т. е. повесившихся, признают «.детьми дьявола; в домах, где кто-нибудь повесился, не живут, а предоставляют их разрушению» (Проскуровский уезд). «Души утопленников, удавленников и вообще всех самоубийц по смерти поступят прямо в обладание дьявола, так как уже никакие молитвы и поминки им помочь не могут, и дьяволы их мучат даже до суда...»
Малорусы рассказывают следующую легенду о том, почему души опившихся вином поступают в полное распоряжение дьявола. Будто бы когда Христос с апостолами ходил по земле, то они зашли в хату черта. Черт сейчас же стал их угощать горилкой, которой люди тогда еще совсем не знали. Апостолам Павлу и Петру понравилась горилка; когда черт подал им по две чарки, Павел сам попросил третью. Черт подал, а потом стал просить у апостола плату за третью чарку и взял шапку Павла. Денег ни у кого не оказалось. Тогда Христос сказал черту: «Отдай шапку, а плата тебе будет другая: котори люди будут вмирати з горилки, тих души будут твои».
«Родительское проклятие отдает детей в распоряжение дьявола, иногда душу и тело вместе, а иногда одну только душу» (Холмская Русь).
«По народным представлениям (Сердобский уезд Саратовской губернии), дети, умершие до крещения, попадают к нечистому; в полночь он выходит на могилу их». В Орловской и Владимирской губерниях ходит поверье, что и «присланные (т. е. задавленные матерями во сне) дети отдаются дьяволу...»

§ 7. Где живут заложные покойники после своей смерти? Там же, где живет и нечистая сила, вместе с чертями. Места же жительства нечистой силы весьма многочисленны и разнообразны: прежде всего, конечно, пространство под землей, а затем все стоячие воды на земле: омуты, озера, пруды, а также болота, трясины, овраги, трущобы и все вообще «нечистые места». Во всех этих местах и можно встретить, вместе и рядом с нечистой силой, также и заложных покойников, которые служат большей частью работниками и помощниками чертей, а иногда и сами делаются различными представителями нечистой силы. В Олонецком Заонежье убеждены, что заклятые люди (т. е. без вести пропавшие, коим в недобрый час сказано было: изыми тя, унеси тя!) переносятся нечистою силою на Мень-гору или Ишь-гору, где таких заклятых целое население; возвращены домой они могут быть посредством осинового листа, а потому заонежане говорят, что заклятого человека от дому отделяет только осиновый лист. В Саратовской губернии проклятые родителями живут по своей смерти в воде или в лесу.
Другие места обитания заложных покойников выяснятся для нас сами собою ниже, когда будет речь о занятиях заложных, а также о местах их погребения. Теперь же мы обратим внимание лишь на следующее обстоятельство: где бы заложные ни жили, но они всегда сохраняют самую тесную связь с местом своей смерти и с местом своей могилы.
Один человек удил рыбу на месте, где кто-то утонул; тогда утопленник лезет к удильщику и потом говорит ему: это место мое.
«Каждый месяц, на новолуние, утопленники приплывают к тому месту, где кто утонул, и купаются при лунном Свете» (Проскуровский уезд, Подольской губернии). Хо-тинские малоруссы верят, что самоубийцы в начале всякого месяца являются на места, где они лишили себя жизни; эти посещения продолжаются несколько ночей подряд (село Ставучаны).
На народном воззрении о том, что убитый возвращается на место своей насильственной смерти, основана известная народная сказка о потоплении трех (или даже четырех) убитых мертвецов вместо одного: пьяница нанимается потопить один труп, но придя за платой, видит здесь другой труп; считает его возвратившимся с реки мертвецом, опять уносит и вновь находит труп.
По воззрениям крестьян Новомосковского уезда, Ека-теринославской губернии, самоубийцу не нужно переносить на новое место с места его смерти: иначе он будет ходить на стapoe место семь лет. Если же труп самоубийцы необходимо перенести, то переносят через «перехрестну дорогу»: в таком случае самоубийца, дойдя до перекрестка, сбивается с дороги и нейдет дальше. «Утопленники и повесившиеся необычайно шибко бегают <...> Являются они на место смерти и домой».
В Пермской губернии «убиенные места», т. е. места, где кто-либо был убит, помнят многие годы: на таких местах вечером и ночью бывают привидения, а потому стараются не ходить и не ездить около таких мест после заката солнца. В Вятской губернии про места, где кто-нибудь удавился или иным способом наложил на себя руки, говорят, что тут нечисто, т. е. тут присутствует дьявольская сила.
В Ярославской губернии те места, где висел удавленник, считаются нечистыми: днем этим местом не ходят без молитвы, а вечером всячески стараются обойти или объехать это место. На таких местах путника может погубить черт в виде удавленника, может удавить, зарезать и т. п.
12 сентября 1884 года в селе Троицком-Варыпаеве Петровского уезда Саратовской губернии удавился в перелеске вблизи селения, на ветле, крестьянский парень Григорий. «Едва только похоронили самоубийцу, как деревенские бабы начали толковать, что на том месте, где повесился Григорий, появилось привидение, которое, между прочим, настолько испугало одну женщину, что у ней отнялся язык. Привидение было в образе умершего Григория... Кроме того, многие будто бы слышали рыдания в роще, где безвременно погиб Григорий».
В бучиле (глубокой яме с весенней водой) на лугу воры утопили в запрошлом лете Акима-лесника; теперь там душа утопленника жалобится: кто-то стонет из бучила так жалостливо-жалостливо (Орловская губерния).
Могила залежного часто совпадает с местом его смерти, так как в народе стараются хоронить заложных, особенно самоубийц, на месте их кончины. Но и в тех случаях, когда заложный похоронен не на месте своей смерти, он сохраняет связь со своею могилою. В Петровском уезде Саратовской губернии «народ боится самоубийц и их могил... Могила, где похоронен самоубийца, есть опасное место, от присутствия в ней нечистой силы, могущей всегда, а особенно ночью, наделать человеку какое-нибудь вред».
В Юрьевском уезде Владимирской губернии около села Шельбова «в овражке "Пересеря", около речки, где хоронили опоиц, являются проезжающим похороненные тут».
В Мозырском уезде около Грабова похоронены убитые на дуэли два брата Ельцы; в день их кончины, в октябре во время новолуния, на их могиле слышны стоны, шум и т. п.
В Ямбургском уезде Петроградской губернии удавившуюся девушку деревни Мануйлова Парасковью схоронили за деревней в лесу Рикково, где обыкновенно хоронили некрещеных и самоубийц; с тех пор каждую весну слышны ее стоны и плач из-за ореховой горы, лежащей между деревней и лесом: стонет «задавляшшая Пашка»; ходит она также по лесу и часто заходит к ключу у дороги — вся в белом, с опущенной головой.
В губернии Симбирске в Соловьевой враге (овраге) хоронили прежде самоубийц; «а от тех самоубивцев, рассказывали сторожа в караулке острожных огородов (караулка эта была около оврага), много бывает по ночам страсти: ино место лезут прямо в окошки».
На могиле давным-давно похороненного утопленника проезжавший в месячную ночь псарь Ермил увидел барашка: белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает; Ермил взял его на руки, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; баран странно и необычно глядит Ермилу в глаза, а потом вдруг, оскалив зубы, начинает дразнить его, повторяя Ермиловы слова: «бяша, бяша». Конечно, это был «черту баран».
В Сарапульском уезде Вятской губернии во вновь построенном доме оказалась «кикимора»: «Никого не видно, а человеческий голос стонет; как ни сядут за стол, сейчас же кто-то и скажет: "Убирайся-ка ты из-за стола-то!", а не послушают — начнет швырять с печи шубами или с полатей подушками; так и выжила кикимора хозяев из дому». Причину всего этого видели в том, что «под домом зарыт был когда-то неотпетый покойник или удавленник».
По белорусскому поверью (Новогрудский уезд Минской губернии), некрещеные дети распускаются во время святок из ада на гулянье. Один корчмарь не пустил их в это время к себе в корчму, начертав кресты при всяком входе. Тогда они отомстили корчмарю таким образом: как только он поедет за водкой, въедет с полной бочкой вина на «крестовые дороги» (перекресток, где иногда погребают детей, умерших без крещения, и потом ставят кресты) — обручи на бочке все сразу лопнут и водка выльется.

§ 8. Чем занимаются заложные покойники? Наши источники приписывают им немало дел, и очень различных.
а) Прежде всего, заложные бродят или странствуют по земле, очевидно, подобно Каину, не находя себе покоя. В Нижегородском уезде «верует народ в посмертное существование и брожение по земле неестественною смертью умерших, как-то: удавленников, опившихся, отравившихся т. п».. В Ели-саветградском уезде верят, что «души самоубийц и лиц, умерших так называемой наглою смертью, могут странствовать по земле...»
По мнению крестьян Владимирской губернии, проклятым при жизни людям суждено по смерти скитаться по земле, пока они не получат разрешения от этого проклятия.
Утопленники, самоубийцы и вообще умершие неестественною смертью, неотпетые, «являются живыми и бродят по ночам, потому что требуют исполнения христианского долга».
«...Душа самоубийцы не находит покоя на том свете. Народ верит, что душа самоубийцы бродит по земле и пугает людей. Для предотвращения этого вбивается в могилу осиновый кол.
По общему народному поверью, мертвецы ходят по ночам «не своим духом»: они преданы проклятию или злому духу.
«Разбойники, самоубийцы, повесившиеся и утопившиеся по смерти принимают вид звезды и обрекаются на вечное скитание».
б) Заложные разным образом тревожат близких им лиц, являясь им наяву и во сне. По. этому вопросу много данных собрано в известном труде проф. Созоновича, которые мы здесь не повторяем. Приведенные Созоновичем «русские варианты сказки о женихе-мертвеце» все говорят о заложных покойниках, об умерших в молодости (женихах) или же о колдунах. Правда, обстоятельства смерти героя в этих сказках большей частью не выяснены, но из контекста ясна преждевременность смерти и молодость героев.
В известном стихотворении А. С. Пушкина «Утопленник» (1828) утопленник ежегодно стучит в доме того рыбака, на тоне коего лежало тело утонувшего и который имел полную возможность похоронить несчастного, но не сделал этого.
«Самоубийцы тревожат живущих, особенно тех, которые знали их, имели с ними дело, быть может, обидели их, не оказали им должной любви и поддержки» (Смоленская губерния).
Убийца несколько раз зарывал убитого им мужика в землю, «но он (убитый.— Д. 3.) не дает мне покою ни днем ни ночью, каждую ночь и каждый день ко мне ходит», пока не повешу его в трубу; коптея в трубе, где убитый повешен был кверху ногами, он оставлял убийцу в покое.
«Особенно часто являются во сне умершие насильственною смертию. Убитые, являясь почти ежедневно во сне своим убийцам, мучат их своим появлением и нередко доводят до раскаяния. Сны эти, по народным рассказам, отличаются необычайною (необыкновенною.— Д. 3.) рельефностью, убитые являются как живые, и самый сон иногда бывает трудно отличить от действительности, тем более что, по народному верованию, лица, умершие насильственною смертию, являются не только своим убийцам (не только во сне, но и наяву... являются они также.— Д. 3.) но и лицам посторонним» (Ярославская губерния).
в) Заложные пугают людей и животных. «Самоубийцы странствуют и пугают людей, проезжающих в ночное время возле их могил». В книге П. Ефименко подробно рассказан случай, как умерший неестественною смертью мертвец побежал, весь в белом, с кладбища губернии Пинеги вслед за одним стариком ночью; старик упал без чувств и после был долго болен.
В Оренбургской губернии «говорили про одного уду-шенника (казненного через повешение), что он гоняется за людями». Между прочим, он бежит все время за верховым казаком, который вздумал обрубить веревку этого висельника. И в Кирсановском уезде «народ верит, что душа самоубийцы бродит по земле и пугает людей».
Волынские крестьяне рассуждают так: «Если похоронить самоубийцу близ кладбища, то он будет людей лякаты (т. е. пугать людей), если — в лесу или на горах, то будет товар лякаты (т. е. пугать скот); во избежание того и другого в могилу самоубийцы вбивают осиновый кол и обсыпают ее маком, со словами: "Тогда будешь ходыты, як мак переличишь" (т. е. когда пересчитаешь мак); выйдя из могилы, самоубийца будет сначала собирать и считать маковые росинки, а тем временем запоет петух, и ему придется возвратиться в могилу».
«Утопленники и повесившиеся необычайно шибко бегают; если им на бегу попадутся лошади — они ржут, а если скот — ревут, чем и пугают их».
г) Заложным же приписываются и разного рода шутки с прохожими, особливо пьяными, шутки не всегда невинные. В Петровском уезде Саратовской губернии в лесу, где удавился молодой крестьянин Григорий, случилось следующее происшествие: кучер соседнего помещика возвращался ночью, под хмельком, домой через этот лесок и встретил там давнишнего своего знакомого, самоубийцу Григория, который пригласил кучера к себе в гости. Тот согласился, и оба отправились в дом Удалова, где пошло угощение. Пир был на славу; но пробило 12 часов, петух запел, и Григорий исчез, а кучер оказался сидящим по колена в реке Узе, протекающей недалеко от села.
В Саратовской же губернии проклятые родителями «ночью выходят на дорогу и предлагают прохожему проехать на их лошадях; но тот, кто к ним сядет, останется у них навсегда».
В Минской губернии задушенный матерью внебрачный младенец выбросал ночью из овина на сыробойню все поставленные туда снопы. На вопрос пришедших утром братьев: «Что это за черт снопы выбросал?» он отвечает: «Я не черт, а ваш брат».
д) Эти шутки заложных покойников нередко переходят в прямое нанесение вреда ближним. Больше всего и искуснее всех занимаются этим делом, конечно, умершие колдуны, которым в данном случае и книги в руки. Но и обычные заложные покойники также иногда не отстают в этом от колдунов. Малорусы Проскуровского уезда хоронят удавленников на границе полей, вложивши ему в рот железный гвоздь от бороны и пробивши грудь осиновым колом: «погребенный без этих предосторожностей вишальник мог бы наделать много вреда, так как он обладает силою, позволяющею ему вставать из гроба».
«В Дубенском уезде Волынской губернии повесившегося хоронят во всей одежде, как был, на границе между двумя полями; могилу обсыпают самосевным и освященным маком, чтобы покойник не мог делать пакостей — не рвал рамы в окнах, не разбивал замков у дверей и т. п». — Новогрудский уезд Минской губернии).
«К поверьям наших симбирских простолюдинов надо отнести и это заблуждение: они полагают, что опойцы, самоубийцы, а также люди, проклятые отцом или матерью, поступают после смерти, сохраняя свой телесный состав, в распоряжение колдунов, и их будто бы посылают колдуны-плотники или мельники в дома шалить, прорывать плотины и проч».
е) Это симбирское мнение о том, будто заложные находятся в распоряжении колдунов, нельзя назвать общепринятым. Обычное же народное мнение по этому вопросу то, что заложные, в частности «удавленники и утопленники, поступают во власть чертей» (Орловская губерния). Черти же прежде всего употребляют заложных вместо лошадей, ездят на них, очевидно, пользуясь способностью их быстро бегать. Из Орловской губернии мы имеем несколько народных рассказов о том, как на удавленниках ездят черти, причем в одном случае черт едет со скоростью 500 верст в ночь.
Во Владимирской губернии верят, что опойцы служат вместо лошадей чертям в их беспрестанных поездках по белу свету.
В Шацком уезде Тамбовской губернии на том месте, где когда-то хоронили опойцев и удавленников, теперь видят какие-то горящие свечи. Там же видят «лукавых духов», со свистом ездящих ночью на опойцах и удавленниках, как на своих рабах.
«Один дьякон опился вина и умер. После того его шурин шел под вечер по улице и увидел его, запряженного в тройку на пристяжне, а на тройке ехали черти» (Раненбур-гский уезд Рязанской губернии). А кузнецу случилось раз попадью подковать: ночью стучат ему в окошко, подъехали на конях люди богатые, одетые хорошо: "Подкуй кобылу, кузнец". Пошел в кузню, подковал кобылу; только успел повернуться, глядь: уж человек на нее вскочил, а она уж не кобыла, а попадья (незадолго перед тем удавившаяся), а он, человек-то,— сам нечистый. И другие такие же, как он, и все сидят либо на удавленниках, либо на пьяницах. Недели через две после того помер этот кузнец».
В симбирской сказке черт везет бурлака на тройке лихих коней со скоростью 300 верст в минуту, причем запряженною оказалась незадолго до этого удавившаяся попадья. А в вятской сказке на провалившемся под землю попе «сам сатана ездит, до ушей рот (очевидно, удилами) разорвало».
В Симбирской губернии отмечено поверье, будто бы на опившихся людях колдуны могут ездить три года вместо лошадей.
Ср. с этим чувашское поверье: «Колдуны на том свете служат лошадьми, санями и даже полозьями для саней, на которых ездят шайтаны (нечистые духи)».
На вопрос о том, для чего именно черти ездят на залож-ных, отвечает следующее сообщение из Тамбовской губернии (село Старое Юрьево): на умерших, которые умерли, опившись вина, удавившись или еще иначе, только «не своею смертью», «в самую полночь нечистые катаются по селу», а иногда и «воду возят».
В саратовской легенде мужик пошел сватом к чертям и «сосватал за сына опившуюся девку, что возит у чертей воду с прочими опойцами». Старик пьяница шел из кабака пьяный, упал в воду и утонул: «черти тотчас подхватили его, сделали своею лошадью, да и возят теперь на нем дрова и воду».
Здесь мы находим и объяснение ходячей, но давно уже ставшей совершенно непонятной пословицы: «На сердитых воду возят».

--------------------
Корсунский уезд. Я много раз слышал эту пословицу в Пет-1Г,; рограде. У Даля в «Толковом словаре» она дана с пояснени-, ,; ем: «на упрямой лошади». Но, например, на моей родине, в I Сарапульском уезде Вятской губернии, пословица эта употребляется исключительно в таком виде: «На сердитых волки (иногда: черти) ср... ездят», где волки, конечно,— волкодлаки, H, нечистые. Здесь ясно, что речь не о лошадях.

Пословицу эту мы понимаем так: сердитые часто оканчивают свою жизнь самоубийством или вообще преждевременною и скоропостижною смертью, после коей становятся водовозными лошадями у чертей.
ж) Однако же не всегда или не все заложные покойники служат у чертей вместо рабочего скота. Положение некоторых несколько выше: они служат у чертей кучерами, работниками и т. п. У Чубинского приведен народный рассказ из Литинского уезда, где утонувший человек служит у чертей кучером на конюшне. В вятской сказке проклене-ныш (т. е. проклятый родителями человек) пашет под землею.
Один галицкий (Костромской губернии) мужичок «видел лешего: сидит леший на утопленнике; весело больно окаянному, что загубил грешную душу христианскую; иногда подхватить мертвеца, да и ну вертеться (т. е. танцевать.— Д. 3.) с ним».
з) Иногда заложным покойникам приписывается также способность насылать на людей болезни и вообще вредить здоровью людей.
Олонецкий колдун, желая испортить человека, просит в своем заговоре «умерших, убитых, с дерева падших, заблудя-щих, некрещеных, безъименных встать» и повредить данному человеку.
Хотинские малорусы верят, что если самоубийца встретится на пути с человеком, то сможет его пидтяты, т. е. подрезать его жизнь, после чего этому человеку много не жить. Подольские малорусы то же самое свойство приписывают и «потырчатам», т. е. некрещеным младенцам, которыми в данном случае вполне действует черт. Когда мать выйдет на плач такого младенца, то черт такую неопытную женщину «пидтынае»; она после этого заболевает и нередко умирает.
В городе Уржуме Вятской губернии отмечен обычай, в силу коего больные дают обещание помянуть, в случае своего выздоровления, заложных. Во исполнение такого обещания выздоровевший сам собирает, перед Семиком, в разных домах муку как милостыню; из этой «сбиранной» муки пекут в Семик (как ниже увидим, это — день всеобщего поминовения наложных) блины и булки, несут их на кладбище и выкладывают на могилах на рогожку. После панихиды яства эти поступают в пользу духовенства. Поминовение заложных на общем кладбище совершается здесь, конечно, потому, что место прежнего погребения заложных в этом городе застроено теперь домами. В самом обычае с очевидностью явствует поверье, что болезнь приписывается влиянию заложных. Сбор муки, к Семику и к Радунице, «на заложных родителей» отмечен еще и в Слободском уезде.
В городе Котельниче, Вятской же губернии, также в Семик совершается «всемирная панихида» на площади над ямой, в которой видят могилу воинов, «падших в сече с новгородскими выходцами». По окончании этой панихиды крестьянские женщины недавно еще рвали растущую в этой яме траву и несли ее домой, где хранили как лекарство от болезней домашнего скота. Равным образом и черепам тех же воинов приписывалась врачебная сила. В Талицкой часовне Иранского уезда суеверы моются с костей убитых «устюжан», чтобы не болела голова.
«О колдунах существует убеждение, что их земля не принимает, и потому по смерти они блуждают по свету, творя разные пакости крещеному люду... Умершие колдуны являются в деревни, морят и поедают живых людей».
«Чуму и другие эпидемические болезни, также засуху, неурожаи... приписывают упырям и упырицам», которых народ причисляет к заложным же и часто смешивает с обычными заложными покойниками.
и) В симбирских поверьях выяснилось новое занятие заложных, а именно: быть «приставниками» при кладах, т. е. стеречь клады в земле, не допуская до них людей. В этом случае заложные заменяют уже самих представителей нечистой силы.
«...И дана бысть оттоле, по попущению Божию, власть приставникам сторожити поклажи на земли: овы нечисты духи, яко же и поклажу Царя Соломона, до дне страшнага суда стерегут, овы же простыя поклажи молитвами отчитываются, положены на срок. У тех поклаж через три года приставники бывают: ино место опившие люди, ино место проклятые, а коли и сами князи бесовские». (Извлечение из рукописных записок симбирского кладоискателя старца Андрея Михайлова, умершего в 1854 году.)
В тюремнихином саду, у забора, клад выходит коровой... А приставников у той поклажи трое: опившийся человек, проклятой младенец да умерший солдат Безпалов.
И в Минской губернии задушенный матерью внебрачный сын, служа «идолу», караулит «идолов скарб». Из этого скарба (клада) он дал своим братьям денег, хотя-де, «за гэто получу от Анцыпора (Антихриста) три возы лозы».
В Севском уезде Орловской губернии главный дух, охраняющий зарытые в земле сокровища, носит имя Куди-ара, знаменитого разбойника. Видеть в этом, вместе с С. Максимовым, недоразумение нет оснований: Кудияр — залож-ный покойник, коего и земля не принимает, а если так, то ему под стать быть сберегателем кладов.
Для других местностей мы знаем только одни наименования духов — сберегателей кладов; это: кладовик, кладовой, кладенец, лаюн, щекотун, копша, но о происхождении их сведений нет.
Для сравнения отметим, что и вотяцкий кутысь (безусловно заложный покойник) также стережет клад. Пятьсот лет на одном месте казну караулит и проклятый матерью мор~: двин (в мордовской сказке), обращенный в «зеленый рог».;
к) Наконец, некоторые заложные покойники получают, так сказать, важные чины в рядах нечистой силы: они ста^': новятся лешими, домовыми, кикиморами и т. п., тем самым равняясь с настоящими представителями нечистой силы.
«По народной вере (во Владимирской губернии), разные лешие, водяные и русалки-шутовки есть не кто иные, как обыкновенные "бывалошные" (т. е. древние) люди, на которых якобы тяготеет родительское проклятие; это те же умершие люди, но лишь прокляненные своими родителями, и в частности своими "недобрыми матерями". Загробная жизнь этих "проклятых людей" обречена на пребывание здесь же на земле, в пределах вод: озер, болот и лесных чащ. Вся разница между ними и обыкновенными смертными заключается якобы в том, что они лишены свободного общения с обыкновенными людьми. Образ жизни этих обреченных на изгнание бывалошных людей вполне ясно в народе не обрисовался; известно лишь, что все они являются врагами обыкновенных смертных и всячески стараются завлечь неосторожных в свой полупреисподний мир».
Леший говорит о себе: «Я такой же человек, как и все люди, на мне только креста нет, я проклят, меня мать прокляла» (Владимирская губерния).
По народному воззрению, в Ахтырском уезде Харьковской губернии общество злых духов, существующее от начала света, «постоянно увеличивается анафемскими душами, т. е. душами людей, проклятых Богом, самовольно подружившихся с чертом и наложивших на себя руки, каковы: утопленники, висельники, пропавшие с водки, зарезавшиеся или застрелившиеся, а также нехристы, т. е. неверные народы».
«Лембой (так называют в Заонежье чертей) — это те же люди, только потаенные, из заклятых детей. Когда отец или мать, возгорчившись на ребенка, говорят недобрые слова: "Ой Лембой тя дери! ой, изымитко тя! ну тя к лешему!" — Лембой тут и есть: они похищают заклятых, уносят их в свои жилища, поят, кормят, ростят и затем посылают их крещеным на доброе или злое делание <...> Лембой, живущий в лесу, называется Шишко или Подкустовник. Лембой, живущий в воде, называется царем водяным. Есть <...> Лембой — владетели кладов».
«По одним повериям (в Тамбовской губернии), домовые — это предки рода, проклятые Богом на известный срок, не принятые землей. На несколько лет обречен домовой в батраки потомкам рода». И в Меленковском уезде также: «домовой — человек, проклятый в гневе его родителями». Леших во многих местах считают и называют «проклятыми людьми», например, в Астраханской губернии, в Нижегородской, в Оренбургской и др. Называют леших также «дикинькими мужичками» и «щекотунами», последнее название основано на том, что лешие замучивают людей щеко-таньем. В этом сходство леших с русалками, т. е., как уввч(, дим ниже, с заложными покойницами. «Есть поверье, что кикиморы — младенцы, умерший некрещеными». Это поверье распространено широко. В Беп-лоруссии «кикиморы — младенчески юные существа, HOJ. ключительно женского рода, загубленные до крещения до^ чери или же проклятые матерями еще в утробе». Они «засылаются в людские дома с враждебною целью. По большей части скопляются в те дома, в которых произошло детоубийство, проклятие и вблизи которых был скрыт трупик <...> В те редкие мгновенья, когда кикиморы принимают телесный облик, их нетрудно поймать и рассмотреть. Если догадливый человек выстрижет у кикиморы волосы на те-к мени крестообразно, она навсегда остается человеком и продолжает обычный рост дитяти. Непропорциональность форм,;, кривизна отдельных органов, косоглазие, немота, заикание,, скудная память и ум — вот неизбежные недостатки бывшей кикиморы, которая с возрастом совершенно забывает о своей давней жизни».
Среди «сказок и преданий Самарского края» есть сказка «про кабачную кикимору». Эта жившая в кабаке кикимора говорит про себя: «Я — сын богатых родителей, проклятый еще в утробе матери, и вот теперь скитаюсь по свету около тридцати лет и не нахожу себе пристанища. Отец меня проклял ни с того ни с сего, а мать поклялась своей ]утробой в нечестивом деле».
«Колокольные мертвецы» и «злые еретицы» — это умершие во грехах нечистые люди, коих мать-сыра земля не принимает. Колокольный мертвец обыкновенно из колдунов, живет на колокольнях. Еретицы — женщины, заживо»".,-: продавшие свою душу черту, и вот скитаются теперь по земле совращая людей с истинной веры; ночью уходят в провалившиеся могилы и спят там в гробах нечестивых.
Рассуждая теоретически, можно с большим основанием предполагать, что, например, кулешата или куляши, коловер-ши и крогуруши, шилиханы или шиликуны, полудница и некоторые другие мелкие представители нечистой силы также относятся, по своему происхождению, к заложным покойникам, но об этом наши источники молчат.
л) Нужно еще отметить один особенный случай. Один проклятый матерью человек говорит о себе: «Мать крикнула на меня: "А шоб ты понисся ще бурею!" С тех пор я и пошел гулять по свету то вихрем, то бурею». Другой рассказывает про себя: «Я был груб с своей матерью; она в гневе прокляла меня, сказав: чтоб ты поднялся вихрем! С тех пор я и ношусь вихрем».
По малорусскому воззрению, «нечистая сила, вселившись в покойника, может проявлять себя в виде вихря, урагана».
По общему народному воззрению, вихрь — это особый представитель нечистой силы; брошенный в вихрь нож обычно окрашивается кровью. По-видимому, и этого вихря в некоторых местах относят к числу заложных покойников.

§ 9. Перечисленные нами выше занятия заложных покойников могут вызвать недоумение своим многообразие ем и, тем самым, противоречием. Заложные скитаются бесцельно по земле и сторожат ценнейшие клады на одном месте, живут кикиморами в избах за печкой; служат вместо лошадей и рядом вместо кучеров у чертей и сами бывают домовыми или лешими, т. е. в сущности чертями же.
Недоумение это, однако же, легко разрешается тем, что среди заложных есть лица разного возраста, пола и, особенно, различного нрава. Доживая за гробом срок своей жизни, заложные сохраняют все свои свойства, свой нрав, склонности и привычки. Ясно, что занятие убитого богатыря или разбойника будет одно, некрещеного младенца иное, тоскующего по невесте жениха —- еще иное и т. д. Народ резко различает заложных покойников по нраву, точно так же как по возрасту и по полу. Могилы одних заложных — выдающихся злодеев и славных богатырей — пользуются весьма продолжительным и большим вниманием, тогда как могилы других заложных быстро и бесследно забываются. По возрасту один разряд покойников, а именно младенцы, носит даже на юге особое название: потерчата. По полу все заложные покойницы, т. е. женщины и девицы, выделяются в народе в особый разряд, также известный под особым названием: русалки; о них мы пока ничего не говорили, так как о русалках речь будет ниже.

§ 10. Особое место среди заложных занимают умершие колдуны. Правда, по народному воззрению, смерть колдуна не бывает естественною. В народе иногда уверяют, что «видьмарка николы своею смертью не вмирае. Бона або втопытся, або повисытся» (Волынское Полесье), но при всем том бесспорно, что колдуны часто умирают в глубокой старости, и значит, им не приходится дожидать за гробом срока своей естественной смерти. В этом единственная разница между обыкновенными заложными и между умершими колдунами.
По общераспространенному народному воззрению, всякий колдун заключает с нечистою силою договор на таких условиях: при жизни колдуна черти обязаны служить ему, а после своей смерти колдун сразу и навсегда поступает в полное распоряжение чертей. По-видимому, народ думает, что черти обманывают колдунов, насылая на них смерть ранее надлежащего срока: в таком случае действительно смерть всякого колдуна была бы преждевременною. Но о таком обмане источники наши прямо не говорят.

-----------------
Есть лишь сообщения о том, что злые духи издеваются всячески над умирающим чародеем; из утробы или рта умирающего чаровника выбегает кошка или мышь, или другое животное.
Смерть колдуна в народных рассказах изображается обыкновенно такими чертами: черти сдирают кожу с колдуна, съедают его мясо, а потом один черт залезает в кожу и остается там.

-----------------
Нечто подобное бывает иногда, по-видимому, и с опойцами; по крайней мере Юрлов из Симбирской губернии сообщает: «Сквозь хомут, снятый с потной лошади, можно увидеть, как сдирают с опойцы черти кожу».

Иногда же это происходит проще: при смерти колдуна черт — один или несколько их — залезает покойнику в рот (Боровичский уезд Новгородской губернии; Петрозаводский уезд).
Дальнейшее поведение заложного колдуна ничем не отличается от поведения обычного заложного покойника. «Я ведь был сильный еретни'к (т. е. колдун),— говорит покойник похоронившему его солдату.— Я могу ходить и после погребенья».
«Колдун и по смерти своей может в полночь вставать из могилы и ходить, если не подрежут ему пятки и не пришпилят его в могиле осиновым колом к земле». «Как утопленники, удавленники, так и колдуны по смерти своей непременно бродят по земле, начиная с заката солнца и до петухов, т. е. до полночи» (Орловская губерния). Колдуны и по смерти могут вставать из могилы и мстить тем, на кого при жизни имели неудовольствие.
Только, конечно, покойный колдун может принести людям гораздо больше вреда, чем обыкновенный заложный покойник: колдун еще при жизни привык вредить людям и весьма опытен в насылании людям различных болезней. А потому неудивительно, что колдуны-мертвецы, приходя из дома, приносят прежде всего болезни.
«Колдуны и после своей смерти много делают зла людям: они по ночам встают из могилы и доят коров, бьют скотину, прячут оставленные ими деньги, приносят болезни своим домашним, пугают и даже обирают на дорогах. Чтобы остановить таковые похождения, мертвеца перекладывают в другую могилу или же, вырыв, подрезывают пятки и натискивают туда мелко нарезанной щетины, а иногда просто вбивают в могилу осиновый кол» (Саратовский уезд).
Белорусы рассказывают, что умерший чаровник после смерти является в виде нечистых животных — кошки, простой и летучей мыши и проч.
В Роменском уезде Полтавской губернии «встают из могилы химородки, вовкулаки и видьмачи. Такими они бывают от рождения или же выучиваются».
В Новоград-Волынском уезде мертвецы, выходящие из могилы, называются домовиками. «Ими бувають тилько видьмаки, котори знаютъ». Один покойный колдун ходил так целый год: пугал людей, воровал хлеб "и на дерево наверх выносив" (т. е. хлеб? — Д. 3.). В могиле его не оказалось. Ходил он немой, ничего не говоря, черный, в той одежде, в которой его похоронили.

§ 11. Во многих местах европейской России существует обычай кидать на могилы некоторых заложных покойников (большей частью самоубийц) разные вещи: ветки древесные, клочки сена или соломы, щепки, землю, камни. Обычай этот известен у многих народов земного шара, между прочим у литовцев, у евреев, у киргизов и др. Мы совершенно условно называем его в заголовке «жертвами на могилах»: жертвенное значение этого обычая у русских весьма сомнительно. Но здесь наша цель не объяснение данного обычая, который может быть понят только в связи с обычаями при погребении заложных. Пока мы намерены уяснить исключительно только природу и распространение данного обычая в русском народе. Делаем это именно теперь, когда идет вопрос о разрядах заложных покойников, так как в этих «жертвах на могилах» особенно выпукло сказалось народное разграничение заложных покойников на разряды.
Один саратовский наблюдатель замечает: «Самая могила, где похоронен самоубийца, есть опасное место, от присутствия в ней нечистой силы, могущей всегда, а особенно ночью, наделать человеку какое-либо вред; а потому крестьяне, проходя или проезжая мимо такой могилы, бросают на нее древесные ветви или солому, что, по их понятию, парализует действие нечистой силы».
В Олонецкой губернии самоубийц хоронят вдали, верст за пять, от церкви; проходящие мимо этих могил кладут тут камни или палки, а когда этих последних наберется много — их сжигают.
У малорусов Переяславского уезда «всякий проезжающий и проходящий считает непременным долгом бросить на могилу самоубийцы хотя что-нибудь, что попадется под руку: клок сена, ветку дерева, горсть земли и т. п.; для чего это так делается, народ не знает и отвечает только: "так треба"». То же и в Харьковской губернии: «Е похован! над дорогами, то чумаки, то так дё-яю прохожгш; так на ix моги'ли жаден, хто йдё або ще, полшце, скпку, траву, або грдку земл! кидают: а на що воно, Бог его зна,— буц!м би то и сами помогали ховати».
В Белоруссии места насильственной смерти считаются нечистыми, белорусы набрасывают на такие места камни или же, если близко есть лес, то ветки деревьев. Такие места есть, например, в Почановской волости Новогрудско-го уезда, где повесился человек, и по дороге из деревни Криничной в местечко Еремичи того же Новогрудского уезда; «здесь, иные говорят, будто бы похоронены двое заблудившихся и замерзших детей; другие утверждают, что это могила двух братьев, убивших друг друга за девушку, в которую они оба были влюблены. На оба места существует обычай накладывать хворост, и этот обычай свято соблюдают все идущие вблизи этих мест».

---------------------
Автор высказывает предположение, что белорусы поступааот так, «"стараясь сокрыть от своих глаз" нечистые места насильственной смерти».

В Гродненской губернии «гроб с телом самоубийцы относят обыкновенно в какое-либо болотистое место или в лес, если он близко, где при дороге и зарывают. По Гродненской и Виленской губерниям всякому проезжающему, особенно в лесу, бросается в глаза то место, где погребен самоубийца: на нем всегда навалена громадная куча всякой всячины. Дело в том, что, в силу поверья наших поселян, каждый прохожий или проезжий непременно должен на могилу такого несчастного бросить что-нибудь: камень, полено, сучок и т. п.; иначе умерший будет за ними долго гнаться» (сообщение И. о-ва Карского).
В Слуцком уезде, Минской губернии, на могилу висельника при дороге «накидали лому, бо хто йдзе тут, та што кольвек кине на капёц: кажуць, што тагды висельник не будзе пужацъ».
«В Серниках Овручского уезда Волынской губернии на могилы удавленников и утопленников, сделанные при перекрестках дорог, проезжающие бросают со своих возов пучки соломы».
Кроме этих безыменных могил самоубийц и иных за-ложных покойников нам известно несколько исторических могил, на которые издавна ведется обычай бросать таким же образом ветки, солому, сено и некоторые другие вещи.
а) Около губернии Вологды такого рода жертвы приносятся на могиле заложного покойника, носящего христианское имя Аника. По местной народной легенде, Аника был разбойником и жил в лесу в избушке. Жестокость и дерзость его были безмерны. Много невинных душ загубил он на своем веку. Но пришел и ему конец. Раз он встретил в лесу убогого богомольца-старика; не пожалел, ограбил и его, но нашел в стариковой котомке только узелок со святыми вещами. В ярости Аника разбросал святыню по земле. Странник пригрозил ему судом Божиим. Аника выхватил нож и хотел было убить старика, но тот невидимо исчез. Вместе с ним не стало и Аникиевой избушки. Оставшись без приюта, Аника сел на коня и поехал по лесу. На пути встретилась ему смерть. И над ней надругался дерзкий разбойник, хвастаясь своей силой; потом попросил было у смерти пощады, но было уже поздно: смерть поразила его на месте. В лесу, в 10 верстах от Вологды по Кирилловскому тракту, за деревнями Бориловым и Семен -ковым, и теперь показывают могилу этого Аники, на которую, по местному обычаю каждый проходящий кидает древесную ветку, иногда с приговором: «Аничка, Аничка, на тебе вичку! (вариант: вот тебе вичка!)» Накопившийся за год ворох ветвей сжигается в один летний день собравшимся народом, причем на этом сходбище едят блины и гуляют (; ср.:). Обрядовое кушанье блины не оставляют сомнения в том, что это — поминки по покойном Анике.
б) В Сосницком уезде Черниговской губернии в двух верстах от местечка Александровки есть большое (10 десятин) болото Гале, замечательное тем, что скот не ест на нем траву, тогда как на других соседних болотах всю траву выедает скот. Около этого болота «есть возвышенность, похожая на могилу, которая называется Батуркой. Предание' гласит, что тут погребен батуринский житель, стяжатель излишней земли; но говорят об этом различно. Одни утверждают, что житель этот договорился с другим человеком обежать в очень короткое время болото Гале, с тем чтобы оно ему досталось, и не добежав до дороги, упал и умер на месте, прозванном Батуркой; оттого Гале считают местом заклятым и для скота негодным. Другие же, 60-летние грамотные люди, по преданию отцов, рассказывают иначе, но неправдоподобно: будто бы в самом местечке Батурине во время гетманщины один батуринский житель просил себе земли у князя Гетмана, проживавшего там же в Батурине. Этому просителю определено будто было дать земли столько, сколько он без отдыха пробежит. Проситель был так силен, что пробежал без отдыха от Батурина за деревню Верхоле-сье (более 10 верст); там, близ Военной дороги, около Галаго, упал и, падая, еще протягивал вдаль правую руку и, кладя ее на землю, говорил: "И се ще (ище) мое", но с этим словом умер, ничего не получивши. После этого над ним сделана высокая насыпь, называемая Батуркой. Ныне каждый мимоидущий или едущий обязан бросить что-нибудь на эту могилу, как бы в утоление алчности покойного. Эта могила теперь уже значительно обрушилась, но все еще весьма заметна и известна не только старому и малому из здешних жителей, но даже и чужесельцам, потому что, идя мимо, нельзя не заметить на ней всякого рода накиди, как-то: сена, соломы, щепок, старых лаптей, одежды и тому подобного, что только можно бросить. Отсюда и вошло в народе в обычай, когда кто бросит что-нибудь на другого, говорить: "шо ты на мене кидаешь? наче (как будто) на Батурку!"».
в) В Яхновском приходе Холмского уезда Псковской губернии, близ дер. Изгар, при устье впадающего в р. Оку безыменного ручья, при дороге, ведущей из дер. Канищева к речке Кунье, находится возвышенное место (сопка богатыря), мимо коего не пройдет ни один крестьянин этого околотка без того, чтобы, перекрестясь, не бросить на возвышение клочка сена, а проезжий верхом сходит с лошади, срывает травку и кладет на то же возвышение. Старожилы передают, что этот обычай исполняется с незапамятных времен, в честь погребенного на том месте могучего богатыря с верным его конем. Простолюдины верят, что ежели кто, проходя мимо могилы, не положит на нее обычной жертвы, то богатырь, особенно ночью, является всадником на коне необычайного роста и заслоняет путнику дорогу. К весне на возвышении накопляется весьма много сена, но никто не отваживается собрать его для домашнего обихода.
г) В Великолуцком уезде Псковской губернии, близ границ Торопецкого уезда, под одним курганом «лежит храбрый витязь, богатырь славный, павший в честном бою за веру христианскую. В память витязя служили встарь панихиды, ныне же чтут его следующим обычаем (образом.— Д. 3.): каждый проезжий и прохожий ломает ветку и бросает на могилу... Куча древесных ветвей растет, поднимается в течение двух лет. На третий год в осеннюю ночь кто-то сжигает ее и на пепелище кладет сосновый крест. Снова проезжие и прохожие бросают сучки на курган...»
Об этой же самой могиле псковского витязя другой автор сообщает следующее: в Торопецком уезде часть дороги к Смоленску, между реками Торопою и Двиною, пролегает песчаным бором, где не в дальнем расстоянии от погоста Бенец видно несколько высоких, поросших уже лесом «сопок» (курганов), указывающих, по преданию, место битвы Руси с Литвою. По другим слухам, эти курганы — могильные памятники многолюдной шайке разбойников, истребленной царским воинством. Возле самой дороги, вблизи курганов, есть место, не означенное никаким возвышением, но памятное: здесь, говорят, подвизался могучий витязь и пал жертвою своей необычайной храбрости; в старину служили за него панихиды, теперь же поминовение заменено следующим обрядом: каждый из окрестных жителей, минуя это место, считает непременною обязанностью отломить сучок дерева и бросить его на могилу удалого витязя. Куча сучьев увеличивается в продолжение двух лет, а на третий год она непременно сгорает от неизвестной причины, и вслед за тем начинают набрасывать новую кучу, основанием коей служат всегда два сука, положенные крестообразно.
д) В Галиции, в предгорьях Карпатских гор, в двух верстах от местечка Сколе Стрыйского округа, находится так называемая «долина Святослава» и в ней «могила Святослава». Но собственно могилы тут нет, есть только место, на которое каждый прохожий бросает древесную ветку, взятую с окружающих «могилу» деревьев. По поверью, если ' путник не бросит ветки, то с ним случится несчастье в дороге. К личности похороненного тут Святослава все относятся с уважением. Есть основания полагать, что это могила русского князя Святослава, убитого на этом месте своим братом.
е) Для сравнения укажем такую же могилу у финского народа зырян. Около реки и села Ижмы в Вологодской губернии есть небольшой холмик, покрытый разным древесным хламом. Это могила Яг-морта, т. е., по буквальному переводу, лесного человека. «Всякий, проходящий мимо этого холмика, непременно должен плюнуть и бросить на него камень, сук, палку или что бы то ни было. Это обыкновение ведется с незапамятных времен, у местных жителей оно обратилось уже в привычку. Кто пренебрежет исполнением этого обычая, того старики как раз осудят за неуважение к старине: "не видать ему добра,— скажут они,— он даже не плюет на могилу Яг-морта". Много басен ходит у зырян об этом холмике. Старики уверяют, что в прежние времена тут часто видели ужасных страшилищ, бродящих около кургана, а самый курган обнимался синеватым пламенем, слышались нечеловеческие вопли и завывания...» Яг-морт был разбойником, жил в непроходимом лесу за болотами. И по своей внешности, и по своей жестокости он походил более на зверя, чем на человека. Он убивал каждого встречного. Ночью поджигал деревни и во время пожара грабил и всячески бесчинствовал. Все зыряне его ужасно боялись. Раз он утащил зырянскую красавицу Раину. Тогда целая толпа зырян устроила засаду, изранила его, отрубила руки, велела указать свое жилище (то была пещера, где бездыханным трупом лежала красавица Раина), а потом закопала на месте схватки и вбила ему в спину осиновый кол. По другому преданию, Яг-морта сожгли живого и пепел его зарыли в землю.
Из этих шести исторических могил, отмечаемых жертвами всех проходящих мимо, три могилы (одна из них зырянская, а не русская) принадлежат злодеям и три — уважаемым богатырям. Общее лишь то, что те и другие окончили свою жизнь внезапно и преждевременно; словом, что они залож-ные покойники. Безыменные могилы также принадлежат заложным покойникам: больше всего среди них самоубийц, затем умершие «насильственною смертью» (Белоруссия), «замерзшие в дороге» (там же), умершие в дороге (значит, скоропостижно) чумаки и другие прохожие (Харьковская губерния).
Предметы, которые кидают на могилы, довольно разнообразны, хотя наши источники в этом случае не всегда исчерпывают вопрос. Камни

-----------------------------
Камни кидают евреи на могилу нелюбимого ими Авессалома. Во Франции и в Швейцарии также известен был обычай бросать на могилу самоубийцы камни, с тем чтобы помешать выходу покойника из могилы.

кидаются только в четырех случаях (Олонецкая губернии, Белоруссия, Гродненская губернии, зыряне) из 13 описанных, и из этих четырех один случай зырянский (Яг-морт). Чаще всего кидаются ветки (сучья) — в 8 случаях из 13 описанных. Солома, сено и трава, если их соединить в одно, составят также 8 случаев: Ъ солома, 3 сено и 2 трава. Если объединить палки, поленья и щепки, то окажется 6 случаев: по 2 на каждый предмет. Землю кидают горстями в двух малорусских случаях (Переяславский уезд и Харьковская губерния). Реже всего кидают старые лапти (обувь) и одежду — только на жадного Батурку в Черниговщине. Плюют — только зыряне на могилу злодея Яг-морта.
Народное понимание рассматриваемого обычая различно. На юге кое-где (Харьковская губерния) сохраняется старое понимание: кидающий на могилу тем самым как бы участвует в погребении заложного, оказывает покойнику погребальные почести; кидание на могилы заложных земли вполне соответствует такому именно пониманию.
В Гродненской губернии думают, что если прохожий или проезжий не бросит чего-либо на могилу самоубийцы, то «умерший будет за ними долго гнаться». С этим можно сопоставить кидание на могилу жадного Батурки старой одежды. Жертвенное значение кидания в том и другом случае довольно прозрачно.
Кое-где кидаемые на могилу ветви с течением времени сжигают, устраивая при этом поминки (Аника; ср. Псковскую могилу).
В Саратовской губернии бросаемые на могилу самоубийцы ветви и солому считают оберегом от нечистой силы, которая присутствует на такой могиле.
Поскольку рассматриваемый обычай кидать на могилы заложных разные вещи весьма древний, распространенный у весьма многих и различных народов, постольку первоначальное значение его не может быть выяснено из обрядов и верований одного только русского народа. Из различных толкований этого обычая, сохраняющихся у русского народа, древнейшим нужно признать участие в погребении заложного покойника. Такое толкование согласуется с особым способом погребения заложных покойников на Руси, способом безусловно весьма древним (свидетельство о нем еп. Серапиона относится к XIII веку).
Финским народностям, напротив, вопрос об особом способе погребения заложных покойников вообще чужд. У них «бросание» (вотяцкое куяськон) вещей на могилы заложных имеет большей частью ярко выраженное жертвенное значение. Но соответствующие обряды финских народов относятся всецело к области врачевания болезней. Зырянская же могила Яг-морта для них мало типична; в обрядах на ней, по-видимому, перевешивает ненависть и презрение народа к этому выдающемуся злодею.
Данные об этом обычае у западноевропейских и у внеевропейских народов собраны в большом количестве Либ-рехтом, который пришел к такому выводу: кидаемые на могилу самоубийцы предметы служили умилостивительною жертвою, цель коей — задобрить мертвеца и избежать возможного со стороны его зла (ср. саратовское понимание, а также бросание на могилу Батурки одежды); кроме того, обилие кидаемых на могилу вещей, образующих целый холм, служило преградою, препятствующею выходу мертвеца из могилы.
У русских эта преграда считается не вещественною, а магическою: кидаемые на могилу вещи, особенно солома, старые лапти, считаются оберегом от нечистой силы (по-видимому, призывом своих предков). О таком значении кидания на могилы древесных ветвей и соломы прямо говорит наш саратовский источник. Что же касается вещественной преграды, препятствующей выходу заложного из могилы, то это воззрение русскому народу, по-видимому, совершенно чуждо: кидаемые вещи с течением времени сжигаются, камни же кидаются крайне редко.
Вообще же. повторяем, на русской почве древнейшим пониманием рассматриваемого обряда нужно признать участие в погребении заложного покойника, коих на Руси прежде лишали всякого погребения.

§ 12. Особое место среди заложных покойников занимают дети, родившиеся неживыми или умершие неокрещенными. Для таких детей у малорусов существует особое название: потерна, потерчатко, потерчук — «дитя, умершее без крещения».
Из потерчат с течением времени вырастают, с одной стороны, кикиморы, с другой — мавки и русалки. Обряд крещения кукушек имеет, по-видимому, в виду прежде всего потерчат. Вообще же поверья о потерчатах носят теперь почти исключительно христианский характер: некрещеные дети жаждут креста и имени. Только поверье о превращении души потерчат в птицу филина не христианское.
Если дитя умерло и погребено без крещения, то, по верованию народа, часто можно слышать, как оно жалобно плачет, а если приложиться ухом к его могиле, то этот плач слышится еще явственнее. Чтобы успокоить, нужно тогда сказать, если мужеского пола: «будь Иван или Степан», а если женского, то: «будь Анна или Мария!» (Гродненский уезд).
«В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звезды, не горит месяц, а уже страшно ходить в лесу: по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве» (Н. В. Гоголь. Страшная месть, гл. 13).
В Волынской губернии отмечена такая примета: «худо, если дом построен на месте, где были зарыты потерчата (некрещеные дети); души их летают в воздухе, прося крещения, и кто услышит голос, должен скорее бросить из рук то, что в них было».
«Некрещеные дети христиан обращаются в птиц, летающих в небе с криком: "крэсты мэнэ" в течение 7 лет».
В Подольской губернии потерчат обыкновенно хоронят за кладбищем или у перекрестка двух дорог. Есть поверье, что души их летают близ могилы и вечером у путников просят крещения. Поэтому и хоронят их там, где бывает много проходящих. «Хто,— гласит местное народное поверье,— почуе голос их, повынэн що-небудь с того, що мае пры co6i, пэрэхрэстыты, даты юму мня (имя), тай кынуты. Потэрча возьме и зробыцъця охрщэным». О человеке навязчивом подоляне говорят: «л!зэ, як потэрча». По прошествии 7 лет потерчата превращаются в «мавок», «сэмьшток»у «Недолго пожила дитына (новорожденный младенец.-т; \Д. 3.) на белом свете. Только и жила, что от утра до вечера... Незачем теперь и попа звать. Похороним под сосною. Вырыл могилку и похоронил... И до сих пор как солнце сядет и звезда зорька над лесом станет, летает какая- то пташка, да и кричит. Ох, и жалобно квилит пташина, аж сердцу больно! Так это и есть некрещеная душа — креста себе просит» (Вл. Короленко. Лес шумит. Полесская легенда, гл. 2).
«Некрещеных потерчат грех класть на гробовище (на кладбище.— Д. 3.); их закапывают где-нибудь под деревом. Говорят, что душа потерчатки переходит в пугача: потому он больше и живет на гробовище» (Переяславский уезд). Подольские малорусы считают «пугача» (филина) оборотнем умершего некрещеного дитяти (потырчи). Утверждают, что через семь лет по смерти такого дитяти оно выходит из земли и, пролетая известное пространство по воздуху, просит креста. Всякий увидевший такое летящее по воздуху дитя должен непременно перекрестить его и дать ему имя. Тогда дитя это улетает на небо; в противном же случае обращается в пугача. Потому-то пугач и кричит всегда: «поховав» или «кавав».
Кидание на потерчат разных вещей теперь связывается с желанием окрестить их или же дать им христианское имя. Считать, однако же, обычай этот по самому своему происхождению христианским оснований нет. Какие же представления связывались с этим обычаем во времена языческие?
Можно думать, что кидание вещей на потерчат вполне соответствует по своему первоначальному значению киданию вещей на могилы заложных покойников.
Место погребения потерчат небезразлично для народа, но и в этом вопросе весьма сильно христианское влияние: потерчат хоронят там, где их могут крестить люди. Хоронить потерчат на кладбище считают грехом, и в этом сходство потерчат с прочими заложными покойниками. В Белоруссии умерших без крещения детей погребают иногда на перекрестках. На Подоле, как мы видели выше из слов Шей-ковского, потерчат хоронят «у перекрестка двух дорог», а в Олонецкой губернии — в болоте, т. е. в тех же самых местах, где хоронят и взрослых заложных покойников. Закапывание потерчат под деревом (Переяславский уезд Полтавской губернии) загадочно; быть может, дерево рассматривается как жилище того филина, в которого должна превратиться душа младенца?
Наконец, для потерчат есть особое место погребения, не применяемое никогда к прочим заложным покойникам, но применявшееся в старину к родителям, т. е. к покойникам чистым: потерчат хоронят в самом жилище, в подполье, недалеко от домашнего очага. Возможного вреда от потерчатки, как от заложного, не боятся: вред этот может быть только разве самым ничтожным; между тем, по-видимому, сердолю-бивыми матерями предполагается, что предки рода, находясь
рядом с потерчаткои, примут его рано или поздно под свою защиту или даже в свою среду — словом, не допустят его под власть нечистой силе.
В Полтавской губернии «дети мертворожденные и умершие некрещеными не пользуются правом иметь место для могилки на общем кладбище: их хоронят в самой жилой части хаты (в осёле), у порога вхожих дверей». В Гадячском уезде Полтавской же губернии «мертворожденных детей (недони'с, скьшута дытыша) закапывают в избе под порогом, веря, что когда священник будет через порог идти с крестом, то сообщит праху младенца силу святыни; иные ж закапывают в сенях под верхом, где люди меньше ходят». И в Донской обл. некрещеных детей зарывают у порога: священник с крестом перейдет и окрестит.
Некрещеных детей в Малороссии вообще хоронят у порога хаты: ходим — ногами крест делаем. И в Ставропольской губернии их хоронят в хате под порогом или же под передним углом. В Казанской губернии «выкидыши всего чаще зарываются в землю в подполье». И в Олонецкой губернии бывали случаи, что выкидышей, некрещеных младенцев зарывали в подъизбице, т. е. под полом избы. В Орловской губернии «детей, умерших без крещения, и мертворожденных хоронит отец в саду или на огороде, или на гумне, но так, чтобы никто не знал, когда и как похоронен младенец».
В Малороссии выкидышей и недоносков хоронят еще и под «перелазом» (т. е. там, где перелазят через плетень), чтобы шагающие через них крестились. В связи, конечно, с погребением потерчат в жилом помещении находится это поверье, отмеченное в Харьковской губернии: «будто бы душа ребенка, родившегося неживым, остается на пороге хаты или же в трубе».Поэтому при входе в хату на пороге останавливаются и > крестятся; точно так же крестятся при закрывании и открывании трубы: в том и другом случае как бы крестята. некрещеного младенца.
Этим же местом погребения потерчат объясняется и следующее вологодское поверье: в Кадниковском уезде проклятый матерью мальчик живет в голбце (т. е. в подполье, под полом избы), живет невидимо, показываясь только с началом темноты и до полночи.

Глава вторая

Воззрение на заложных покойников у финнов и у других соседей русского народа

13. Воззрения пермяков и вотяков; ичетики и кутыси.
14. Кутэси бесермян.
15. Черемисские воззрения.
16. Мордовские поверья.
17. Воззрения турецких народов: казанских татар, якутов, чуваш и др.
18. Поверья бурят, монголов и гиляков.
19. Поверья литовцев, сербов, англичан и др.
20. «Сухая беда» (обычай мести через самоповешенье) у чуваш, и др.

Выделение заложных покойников в особый и отличный разряд, объединение — полное или условное — таких покойников с представителями нечистой силы,— эти воззрения русского народа, впервые выясненные нами с большою подробностью, имеют весьма важное значение и с точки зрения сравнительной мифологии. Они проливают свет на происхождение некоторых низших представителей нечистой силы.
Такие представления о заложных покойниках принадлежат отнюдь не одному только русскому народу. Они встречаются у многих и разных народов земного шара и могут быть названы в известной степени общечеловеческими. Но так как и в сравнительной мифологии соответствующие воззрения разных народов не обращали до сих пор на себя должного внимания исследователей и даже, сколько нам известно, до сих пор не сгруппированы, то мы уместным считаем собрать здесь относящиеся к указанному вопросу данные из обрядов и поверий соседних с русскими народов. У некоторых финских и турецких народностей поверья о заложных покойниках сохранились даже с большею прозрачностью и ясностью, нежели соответствующие воззрения русского народа. Собирая в одно место эти данные из мифологии соседних с русскими народов, мы тем самым способствуем уяснению изложенных выше обрядов и поверий русского народа и вместе с тем вводим вопрос о заложных покойниках в круг вопросов сравнительной этнографии.

§ 13. Из числа финских народов пермяки и вотяки одинаково верят, что умершие неестественною смертью обращаются тотчас после своей смерти в особых духов, которые обладают способностью и склонностью вредить живым, особенно же проходящим мимо места их насильственной смерти, насылая разные внезапные болезни. В случае такого заболевания — а иногда и в предупреждение его — вотяк приносит этим духам особую жертву, отличающуюся от всех прочих жертвенных приношений пренебрежительным отношением к задабриваемому жертвою духу.
Пермяки, вместе и одинаково со всеми финскими народами, верят, что все умершие, забытые своими потомками, способны карать этих последних, насылая на них болезни, а также падеж на скотину. Но среди умерших имеются такие, «в деятельности которых зло составляет преобладающую черту. Это духи убитых, самоубийц и утопленных матерями младенцев. Дух самоубийцы или убитого остается на месте, где совершено убийство. Проезжая мимо таких мест, слышат свист и стоны. Духи таких усопших гоняются за людьми. Духи утопленных в воде младенцев обращаются во враждебных человеку духов ичетиков (в буквальном переводе — "маленькие"). Ичетики — это маленькие существа с длинными волосами. Живут они большею частью в глубоких реках. В представлениях современных пермяков ичетики сливаются с водяными».
Все сказанное здесь одинаково относится и к вотяцким кутысям (в буквальном переводе — «кто хватает, ловит, держит»), истинная природа которых, сильно затемненная или даже совсем забытая вотяками, выяснена тем же И.Н. Смирновым. Последний пишет: «Вотяцкие ку-тыси — духи умерших не своей смертью, не получающие обычного пропитания: духи утопленников, убитых, подкидышей, духи погубленных незаконнорожденных младенцев и т. д. Озлобленные, голодные, они напускают на тех, кто имел несчастие с ними столкнуться, болезни и вынуждают дать жертву, которой никто не приносит им добровольно, точь-в-точь, как черемисские "вадыши"». В народном сознании эти духи — превращения из духов умерших в духов стихийных.
«Кутысь — в буквальном переводе — "хвататель, ловец". Наружность бога и другие его личные свойства неопределенны; живет чаще всего на ключах и при истоках рек и ручейков, но иногда и просто в оврагах, в которых летом воды не бывает. Людей и скот, на которых он прогневался, он наказывает, во 1-х, сильным ужасом, причина которого необъяснима, а во 2-х, разными наружными болезнями, преимущественно коростой, рожей. Кроме беспричинного страха, Кутысь наводит иногда страх дикими голосами или являясь в страшных видах. Вообще в тех местах, где есть Кутысь, непременно чудится, млится. На 13-й версте от губернии Глазова по Пермскому тракту, близ дер. Омутницы, с задворков этой деревни, на огородах есть ключ, на котором до сих пор живет Кутысь. В вершине оврага, по которому побежал ручеек из этого ключа, место болотистое и покрыто не очень высокою зарослью. Здесь Кутысь стережет какое-то клад, и в жаркие летние дни люди, а чаще лошади, подходя близко к вершине ключа, бывают пойманы, т. е. претерпевают известное болезненное впечатление, а именно: как человеку, так и лошади становится трудно дышать, силы быстро падают, живот втягивается внутрь, начинается лихорадочная дрожь и затем является общее недомогание всего тела, которое продолжается несколько дней и может привести животное или человека к смерти, если не принести на ключе умилостивительной жертвы Кутысю. Лет 15 или 20 тому назад, в летнюю пору, рабочие строили на тракте мост чрез этот ручеек (называется Язинец) и остались в первую ночь ночевать на месте работы. Вдруг около полуночи они услышали дикий рев, моментально их пробудивший, и увидели в вершине ручья какое-то громадное существо, не то человека, не то зверя, двигавшегося к ним. Они так испугались, что, оставив на месте свои мешки и одежду, прибежали в деревню. Этому именно Кутысю приносят в жертву небольшие хлебы или пироги с яйцами, а иногда медную мелкую монетку; тогда как в других местах приносятся в жертву Кутысю сырая ячная крупа, завязанная в тряпочку, яйца, блины, иногда живая курица со связанными ногами».
У мултанских вотяков Малмыжского уезда отмечено еще следующее предание. В ночь на Великий четверг у них некогда была битва с черемисами; в этой битве погибло много черемис. Души убитых приходят ежегодно в эту ночь к жилищам вотяков с целью отметить своим врагам и всячески повредить им. Вотяки спасаются от этих злобных загробных гостей тем, что украшают свои жилища ветвями колючего можжевельника и окуриваются дымом того же растения. Если снять с белой лошади хомут и смотреть в эту ночь через него, то увидишь, как души умерших черемис со страхом отбегают от вотяцких жилищ. Обычай украшать свои жилища в Великий четверг можжевельником, как оберегом от нечистой силы, существует у многих народов (у пермяков, зырян, бесермян и др.) и, конечно, не объясняется преданием о битве с черемисами; но мултанское толкование его очень любопытно в том отношении, что показывает нам, какой именно нечистой силы боятся в этот день вотяки.
«Покойник, если не будет отпет, то в земле не гниет, и дух его блуждает по земле, не находя покоя. По временам дух его входит в тело и горюет там».

§ 14. У соседних и родственных с вотяками бесермян представление о кутысях (бесермянское кутэсь) сохранилось в лучшем виде. Мне многие бесермяне прямо говорили, что кутэси — это те, кто умер неестественною смертью или же у кого нет родных, так что некому поминать. Такой кутэсь «хватает» проходящего мимо: за какую часть тела хватит, на той внезапно появится опух, чирей и т. п. Бесермяне уже по опыту знают, где живут или хватают кутэси, и опасаются ходить в том месте, пить тут воду (если, как это часто случается, тут есть вода) и т. д. Кутэсям приписывают только внезапно появляющиеся боли; другие же болезни приписывают иным представителям нечистой силы, а также и своим предкам; например, болезнь грудей у кормящей ребенка женщины приписывается всегда покойным предкам. Заболевший от кутэся приносит этому последнему жертву, т. н. куяськон. Жертвою служит яйцо, немного завернутой в тряпку крупы, лоскут ткани, кукла и т. п; перед тем как нести куяськон, жертвенною вещью прикасаются к больному месту. Жертву приносят с предосторожностью: боятся близко подойти к кутэсю, как бы он не «схватил» еще сильнее; поэтому-то жертву бросают (куяськон и означает собственно «бросание»), стараясь поскорее удрать. Кроме того, идущий с куяськоном не должен ни с кем говорить, и если его кто-нибудь спросит о чем-либо на дороге, так он ничего и не отвечает. Бросающий жертву говорит: «Кто-то поймал (кутэм), ему бросаем это (называет жертвенную вещь): пусть ест-пьет, пусть отпустит (лезёс)», или: «Вот поймал, не знаю кто; не знаю — с именем или без имени, полюбил и поймал; пусть он ест эту пищу, пусть даст хорошо уснуть». (В редких случаях будто бы жертва заменяется испражненьем больного на том месте, где его «поймала» болезнь, причем больной произносит: «вот я тебе бросаю».) При детских болезнях бесермяне Малой Юнды бросают куяськон (большею частью тряпочку) около моста через речку Юнду и в формуле обращаются к «безымянным младенцам». Сообщавший мне об этом бесермянин г-н Урасинов сделал весьма правдоподобное предположение, что на этом месте некогда хоронили младенцев-выкидышей.
Имена и история некоторых бесермянских кутэсей еще известны (их, правда, и называют всегда по именам, а не кутэсями). В Юнде при опухах бросают яйца или крупу на мельничную плотину, говоря: «Вот, Орина, это тебе бросаем; ешь-пей, вперед не хватай». На этом месте упала некогда с рябины мельничиха Орина и зашиблась до смерти. При некоторых болезнях бросают куяськон «Пуконам» и «Аи-панам»; по смутному преданью, это были семьи неизвестной народности, жившие тут до прихода бесермян и потом прогнанные (вероятно, убитые) новыми насельниками.

§ 15. Черемисское воззрение на заложных покойников выяснено С. К. Кузнецовым. «Существует известное соотношение между характером черемисина при жизни и его требовательностью по смерти: кроткий черемисин довольствуется по смерти обычными поминками, а неуживчивый, коштан, тем более колдун локтызё, требует учащенных приношений. Подобный колдун, или какое-нибудь конокрад, отправившийся на тот свет под смертельными ударами мстительных единоплеменников, или, наконец, просто беглый, подвергшийся такой же участи, по смерти могут долго мучить черемис и даже со временем попасть в разряд мелких злых духов-кереметей, всячески вредящих черемисину. Число подобных духов постоянно увеличивается, потому что к ним часто присоединяются умершие вообще насильственною смертью. Тоскующие по земле души (умерших.— Д. 3.) получают от Кияма-та короткий отпуск — "от вечерних до утренних сумерек", и свободно расхаживают в это время по земле, навещая родных, а иногда давая понять последним, что не мешало бы им угостить своих умерших родственников да поставить им свечку.
Души безродные, поколение которых, роди или насыл, угасло, также пользуются отпуском, но им уже некого посещать на земле, и они бесцельно странствуют по белу свету, ища случайного поминального угощения... На время от Страстной недели до Троицы (точнее: до Семика) все души пользуются особой льготой прогуливаться на земле под покровом темноты... Но особенную свободу разгуливать по земле в течение этого времени почему-то получают вообще вредные при жизни люди — колдуны и разные плуты, коштан, которые всячески обижают живых: топчут посеянный хлеб, производят семейные ссоры, воруют скот и проч. Потому-то черемисы в это время особенно усердно поминают при всякой еде не только своих родных, но и чужих, безродных покойников, откладывая для них по куску блина и отливая по нескольку капель пива».
Изложенные здесь черемисские воззрения на заложных вполне аналогичны с русскими поверьями. Мы не предрешаем вопроса о взаимоотношении финского и турецкого культа заложных покойников к соответствующему русскому культу; вопроса этого мы и не ставим в своей настоящей статье. Но, конечно, никто и никогда не станет сомневаться в том, что черемисское название седьмого четверга по Пасхе сёмык взято от русских. Праздник этот — поминальный как у черемис, так и русских. Если же говорить хотя бы о частичном заимствовании данного праздника от русских, тогда не будет смелым сделать следующий вывод: в полную параллель русалкам заложные покойники-мужчины получают особенную возможность вредить людям около Семика. В русской мифологии это обстоятельство уже забылось, но черемисы его помнят.
«В числе духов, производящих болезни, видное место занимают лихорадки. Они (по воззрениям черемис) постоянно пополняются умершими старыми девками. Умершие насильственною смертью и убийцы составляют следующий разряд духов — арыптышей. Господин Земляницкий, говоря об арыптышах, приводит рассказ о происхождении одного из них, "жившего" около моста через реку Илеть. "Очень давно на этом мосту, говорил ему черемисин, один разбойник зарезал человека, и с тех пор, хотя разбойник этот уже умер, он продолжает вредить людям на этом месте"» (со ссылкой на «Казанские епархиальные ведомости», 1881).

----------------------------
Едва ли можно сомневаться, что тут маленькое недоразумение Земляницкого: связь разбойника с мостом случайная и мимолетная, для убитого же, напротив, мост оказался могилой; «живет» около моста и вредит людям, конечно, не убийца, а убитый.

§ 16. Мордовское поверье о том, что самоубийца доживает за гробом «век своей жизни» и в свое время внове умрет «своей, естественной смертью», мы уже привели выше. Еще у мордвы отмечено такое поверье о проклятых людях; которые у русских также считаются заложными: «Если проклянут человека, одежду человека, обувь человека, корову или лошадь, это (проклятое) пропадет, а совсем не погибнет. Настанет полночь, проклятой человек или другое что появится над землей — в виде человека, утки, свиньи, лошади, вязанки травы, связки лыка или иным образом. Ходит по земле и пугает людей».
Стенька Разин «не помер, он живет в лесу. Он живет в таком месте, куда и близко никто не может подойти, а сам он жив. Его проклял Бог, земля его не принимает, а Бог не принимает его души. Он и лежит на боку на каменистой земле. Когда сядет солнце, соберутся к нему из леса и змеи и лягушки, и ящерицы и всякие гады и начнут его высасывать; с восходом солнца оставят только душу и кости, а с сердца один змей и не сходит, сосет день и ночь. Вот, ночью так высосут, а днем опять вырастет на нем тело; как настанет вечер, опять то же; и говорят, что он будет так жить до скончания света».
«Я была еще девочкой, мы ходили жать в Каналейку (урочище). А в Каналейке много озер, а в те озера бросали опойцев. Пришла ночь, мы легли спать. Только лишь начнем мы засыпать, опойцы бегут, схватят из-под нас войлок и убегут. Мы остаемся на голой земле; встаем, посылаем мужиков искать войлок. Идут мужики, найдут войлок где-нибудь на берегу озера, принесут его. Только лишь мы опять ляжем, опять опойцы вытащат из-под нас войлок. Ох уж! много мучений причинили нам опойцы!»
«Контингент вирь-ав или лесовых баб (к числу их относятся также и 30 сестер-лихорадок) постоянно пополняется проклятыми детьми и самоубийцами», т. е. заложные становятся также и в ряды представителей нечистой силы.

§ 17. Переходим к народам турецкого племени. Казанские татары называют заложных покойников словом уряк (от глагола урмяк «дуть»). «Так называется баснословное существо, являющееся татарину где-нибудь в лесу или на дороге над умершим насильственною смертью. Его видит прохожий татарин, по поверью, в образе человека или копны, переваливающейся или идущей вперед. Также рассказывают татары, что уряк может преобразиться в облако. Если бы прохожий татарин и не увидал сразу на пути мертвое тело, то раздирающий клик уряка непременно обратил бы его внимание на это тело. Если при этом человек захотел бы на видимого издали и кричащего уряка посмотреть вблизи, то уряк сделался бы невидимым. Из страха увидать непонятное и таинственное существо и слышать его раздирающий душу голос татарин всячески остерегается наткнуться ночью на пути на мертвое тело и не пойдет вечером на то место, где лежит мертвое тело. Когда татарин слишком чего-нибудь испугается, он говорит: "урягы'м купты"', т. е. мой уряк поднялся».
По словам Коблова, уряк является только в виде человека; живет он на местах, обагренных человеческою кровью.
Уряк отнимает иногда у человека сознание, сбивает его с пути, любит иногда подсесть в сани или телегу и покататься, причем лошади от этого бывает очень тяжело, но крупного вреда человеку уряк причинить не можег.
У якутов заложные покойники известны под именем ерь. Обыкновенная продолжительность жизни человека считается у якутов в 70 лет, а все умершие ранее этого срока считаются умершими случайно; «души (кут) этих последних ранее надлежащего срока похищаются каким-нибудь злым духом, который воплощается в них и после смерти их блуждает по земле, называясь его — умершего — именем. Это называется ерь (воплощение злого духа), и они оказывают покровительство какое-нибудь местности, любимой умершим». Ери шумят и поют, как люди. Ерь причиняет людям такие же болезни, от которых умерло данное лицо, воплощение еря. Ерей не любят и не уважают, но некоторых из них сильно страшатся; их изгоняют из юрты шаманы. В душу младенцев ерь не воплощается.
Несколько иначе излагает якутское воззрение на за-ложных покойников В. Ф. Трощанский. У него читаем: «Души некоторых покойников, не желая удаляться от своих прежних жилищ, блуждают около них. Общее название таких душ — "jop" <...> Уор'ями становятся только взрослые и молодые: не могут ими быть ни дети, ни старики <...> В недавнее время получил известность в качестве убр'я зарезавшийся несколько лет тому назад голова Ботурусского улуса Егор Николаев». Вообще же «появление убр'ей — довольно заурядное явление, так как каждый, умерший более или менее молодым и в расцвете сил, может стать им при известных (? — Д. 3.) условиях <...> Уор наносит вред своим родственникам и друзьям, а от врагов убегает, если встретится с ними». При всем том «уор всегда вселяет страх, и на далеком расстоянии от своего жилища зовется абасы (злой дух). Но не все убр'и одинаково страшны: немые, глухие, слепые и низшие работники, т. е. те, которые и при жизни были безобидными, и в качестве убр'ей наименее способны вредить...» Таким образом, подводит В. Трощанский итоги своим рассуждениям, из коих мы приводим лишь немногое, нужно думать, что в убей, вообще говоря, обращались все умершие до предельного возраста; «некоторые из них, по прошествии известного времени, переставали насылать болезни и смерть».
Якутский еръ вполне соответствует русскому заложному, несколько напоминая малорусского упыря.
У кизыльцев Минусинского уезда несколько похожи на финских кутысей тюси — злые люди, напускающие на людей разного рода болезни; им молятся для излечения от болезней и ради предупреждения болезни, а также приносят нечто вроде жертв. К сожалению, о происхождении тюсей мы ничего не знаем.

----------------------
В тексте Клеменца: «тюсь или тэсь — внешний знак какого-либо божества, по большей части злого шайтана, которого надо умилостивить жертвами».

По верованиям чуваш Ядринского уезда, «хыдым есть душа человека, умершего без роду-племени, не имевшего при жизни ни кола ни двора, которого по смерти поминать некому, а также засватавшего невесту, но не успевшего жениться. Невеста его впоследствии делается также хыды-мом. Дух-хыдым производит падежи скота. Когда падеж скота начнется, в честь хыдыма совершаются различные жертвоприношения». Некоторые признают слово «хыдым» собственным именем человека.
У чуваш того же уезд существует поверье: «Если деви-( ца, во время девства, родила и скрыла (т. е. извела) младенца, то душа этого младенца делается детскою болезнью пишем. Болезнь ниш (собачья старость или детское худосочие) маленьких ребят делает хилыми». «Души детей, умерших прежде, чем они успели насосаться материнской груди, по верованию чуваш в дер. Масловой, превращаются в ар-съори ("полумужчина", леший)». Наконец, древнее чувашское воззрение на заложных покойников ярко сказалось в своеобразном обычае чувашской мести через самоповешение на воротах или на дворе обидчика.
По верованиям гагаузов, хобуры (т. е. упыри) могут теперь появляться только из людей убитых и умерших не своею смертью, а потому не получивших правильного погребения. Хобур ест человечье мясо, высасывает кровь у овец; ему же приписывают появление в данной местности холеры.

§ 18. Переходим к народам монгольского племени. Об интересующем нас культе у бурят разные наблюдатели говорят довольно различно. С. И. Подгорбунский пишет о бурятской мифологии: «Самая низшая ступень бохолдоев, известная под именем ухэр-эзы, образуется из душ умерших преждевременно и насильственною смертью женщин; но существа эти живут на земле не долго, а именно столько, сколько умерший преждевременно субъект прожил бы на земле при более благоприятных условиях. Но куда они исчезают после этого, сказать не умею». Что же касается вообще бохолдоев, то «мнения о них у бурят весьма различны: одни представляют их чем-то вроде чертей; другие же смотрят на них, как на души умерших шаманов» — незнаменитых (знаменитые идут на небо и делаются заянами).

-----------------------
Напомним, что шаманы, по воззрению большей части шаманистов, умирают необычною смертью.

П. Н. Агапитов и М. Н. Хангалов сообщают об иркутских бурятах, что у них «дахулами называются души умерших людей: бедных мужчин, девиц и молодых замужних женщин». Дахул есть в каждом улусе. Они вредят детям, причиняя им нездоровье и иногда смерть. Взрослые буряты дахулов не боятся и не уважают, а в случае болезни детей прибегают к шаману и делают дахулам кирик.
Функции дахулов, таким образом, весьма близки к функциям финских кутысей, а отношение к ним бурят прямо тожественно с отношением финнов к кутысям. Что же касается происхождения дахулов, то и оно весьма близко к финским кутысям и к русским заложным покойникам: девицы и молодые женщины умирают только преждевременно, т. е.— по якутскому и бурятскому пониманию — неестественною смертью. :
Наконец, Цыб. Жамцарано относит бурятских залож-ных покойников к онгонам. Он пишет о бурятских онгонах: «Духи низшего разряда, т. е. духи умерших преждевременно, повесившихся, сумасшедших и т. п., являются мелочными, придирчивыми, бессильными, но вредными. Они могут облюбовать какую-нибудь семью и причинять вред, посылать болезни, сеять раздор, поедать детей и т. п».,

----------------------
Так гласит общее замечание г-на Жамцарано. Из приведенных им в той же статье конкретных фактов о бурятских онгонах отметим следующие: онгон хошонгод, по одному преданию, утонувшие в Байкале охотники Чингисхана, покровительствует скотоводству, онгон хойморойхи — молодая бурятка, которая «сошла с ума и утопилась», «является супружеским онгоном и делается новобрачными ради семейного счастья и чадовитости». Таким образом, как кажется, не все духи этого рода отличаются «бессилием» и не все «вредны»?

т. е. это точь-в точь вотяцкие кутыси. «Жертвоприношение им носит характер выкупа и совершенно осмысленно называется "кормленьем"».
«По мнению монголов, души добрых людей живут спокойно на том свете; напротив, души людей злобных остаются на средине, т. е. они не могут переселиться в тот свет и остаются между этим и тем мирами <...> Злые онгоны (духи) блуждают на поверхности земли и, по старой привычке, вредят человеку. Они вселяются в человека, производят в нем болезни, истребляют детей. Шаман узнает, какой именно онгон причиняет страдание, и изгоняет его из человека и его жилища. Всех чаще онгонами делаются души шаманов». Здесь, таким образом, нет речи об образе смерти, а только о качествах души человека при жизни. Не исключена возможность, что автор приписал монголам чуждые им христианские воззрения.
Из числа палеоазиатских народов, по представлению гиляков, «душа человека, умершего насильственною смертью, не может переселиться в общее "селение покойников", где она могла бы продолжать такую же жизнь, как и на земле. Пока она не отомщена, пока кровь убийцы не дала ей силы поднять свои кости, она не в состоянии покинуть земли и вынуждена кружиться в воздухе в виде птицы-мстительницы, по ночам испускающей страшные крики. Конец ее ужасен: постепенно истлевая, она наконец падает на землю "прахом", погибая навсегда. Птицу эту гиляки называют "тахч": это серая пТица с красным клювом». Эта птица по ночам вопиет о мести и способна страшно мстить сородичам, забывшим свои обязанности. Или же: «сородич, озлобленный при жизни и разошедшийся с родом, сородич не отомщенный или не получивший почестей похоронного ритуала, не попавший поэтому в "селение мертвых", может перейти в род злых божеств или просто на свой страх и риск всячески мстить роду. То же может быть и со стороны обиженного чужеродна».

§ 19. Скажем еще несколько слов о западных соседях русского народа. По воззрениям литовцев, убитые, убийство которых не отмщено, бродят по свету и требуют мщения; так же поступают и те, над коими почему-либо не был совершен обряд погребения.
У литовцев с. Уцян (Упан) отмечено поверье о том, что повесившийся не дает покоя своим односельчанам до тех пор, пока ему не отрубят голову.
По воззрениям турецких сербов, злые, нехорошие люди и после смерти не оставляют добрых людей в покое: они ходят из дома в дом и делают всякому пакости. О них говорят, что они «угробничились», т. е. сделались упырями, блуждающими душами.
«В ночь под праздник св. Медарда, рассказывается в стихотворении Мистраля, выходят из воды утопленники, погибшие рыбаки, несчастные девушки, босые, покрытые илом...»
У англичан только законом 1824 года (и вторично 1882 года) был отменен обычай хоронить самоубийц на распутий дорог, с забитым в грудь осиновым колом. Обычай же этот имел целью помешать самоубийце возвращаться на землю и тревожить живых людей.
Наконец, выделение заложных из числа всех других покойников отмечено и у многих других народов, между прочим и в Новом Свете. Обыкновенно в зависимости от рода смерти ставится, в верованиях некоторых народов, достижение умершими царства мертвых. Так, у оджибвеев утопленники не могут перейти ведущего в царство мертвых моста и падают в реку; у чейеннов не достигают блаженных селений скальпированные и удавленные. У колов в Индии этой участи лишены погибшие насильственной смертью, заеденные тигром, искалеченные и неженатые. У бахау различаются два вида смерти: хорошая смерть и дурная; последней умирают самоубийцы, погибшие насильственным путем, и женщины, скончавшиеся при рождении ребенка. Путь тех и других в царство мертвых различен.
По верованиям северноамериканских индейцев, киеки (один из трех разрядов духов, призываемых шаманами) «суть души храбрых людей, убитых на войне».

§ 20. Изложенные нами выше поверья о заложных покойниках у разных народов дают нам ключ к пониманию весьма своеобразного способа чувашской мести, известного под названием сухая беда. Кровно обиженный кем-либо чувашенин лишал себя жизни через повешение на воротах двора своего обидчика. В объяснение этой своеобразной мести до сих пор указывалось только одно соображение: будто бы обидчика, на воротах дома которого найден удавленник, «засудят» несправедливые судьи.
Известие о таком способе чувашской мести впервые, по-видимому, проникло в печать в «Записках Александры Фукс о чувашах и черемисах Казанской губ.» и с тех пор сделалось как бы этнографическим анекдотом. Когда этим вопросом занялись наши серьезные этнографы, то они прежде всего отвергли самое существование этого обычая. В. Магницкий в 1881 году, «в опровержение описываемой клеветы на чуваш.-», писал: «...Если б опровергаемый мною факт в действительности где и случился, то смело можно ручаться, что самоповесившийся на воротах прежде, чем кому-либо из властей удалось увидеть эту картину, был бы немедленно хозяином ворот перенесен на чужую землю, как чуваши и сейчас поступают с каждым "чужим" покойником, несмотря на весь страх, питаемый ими вообще к последним (т. е. к мертвецам.— Д. 3.). Не сомневаюсь, что перетаскивание мертвых тел вызвано злоупотреблениями старых полицейских деятелей <...> От них (мне думается, полицейских деятелей.— Д. 3.), без сомнения, вымышленные сведения получила и г-жа Фукс». В действительности же нередкие у чуваш «случаи взваливания своей вины на другого известны у чуваш под названием: "сухая беда"».
Вторя Магницкому, и другой почтенный этнограф, С.К. Кузнецов, писал: «Сухую беду измыслила и практиковала мелкая администрация, извлекшая из этой "беды хорошую прибыль».
Отрицательное отношение к «сухой беде» этнографов не удивительно. Если не знать истинной подкладки этого чувашского обычая, то он и должен показаться нелепостью. Приходится предполагать, что этот обычай возник уже после появления у чуваш постоянных русских судов, т. е. в недавнее время; а между тем бесспорно, что обычай этот давно вымирает и сохранялся только лишь как пережиток глубокой древности.
С точки же зрения выясненных нами народных представлений об удавленниках чувашский обычай «сухой беды» получает глубокий смысл: удавившийся на дворе своего обидчика чувашенин поселяется через то самое на данном дворе в виде страшного загробного гостя: посмертное местожительство заложного покойника связано, как мы знаем, с местом его насильственной смерти. И теперь-то самый трусливый и смирный бедняк получает возможность сторицею отметить своему обидчику, как бы силен и богат тот ни был.
Мы могли бы ограничиться этими рассуждениями; но, ввиду отрицательного отношения к данному обычаю двух почтенных этнографов, приведем несколько дополнительных сведений, подтверждающих существование этого обычая. Прежде всего заметим, что выражение сухая беда, по-видимому, коренное русское, чуваши же только перевели его на свой язык. В романе дер. В. Григоровича «Рыбаки» встретилось выражение: «мокрою бедою погиб» в значении: потонул. Очевидно, сухая беда означает, в противоположность мокрой, смерть через удавление.
Свидетельства разных лиц о сухой беде у чуваш в большом числе приведены в указанных сочинениях Магницкого. Добавим к ним это сообщение гр. Н.С. Толстого о чувашах нижегородских: «Из личной вражды, между собою, чуваши даже давятся в клети у своего противника (есть много примеров тому, и самая ужасная угроза этого робкого и смирного народа заключается в том, что он посулит врагу своему удавиться в клети его, что, разумеется, поведет за собою следствие, суд, хлопоты, изъяны и проч.)».
Но тот же самый обычай мести через самоповешение известен и у других народов, в частности у вотяков. «Вотяк рассорился с вотяком. Обиженный хотел бы мстить, да бессилен. "Хорошо же,— он говорит,— я тебе сделаю "сухую беду". Он ночью заберется на двор своего обидчика и тут удавится! "Пусть же,— рассуждал он перед этим,— мой обидчик ответит за меня суду"».
И в Тамбовской губернии «самоубийство <...> совершается иногда с целью отомщения врагу <...> Один заседатель волостного правления, постоянно обижаемый головою, сказать последнему: "Ну я тебе напряду!" — и повесился у него в риге. Некоторые парни и девушки, обманутые предметом своей любви, потеряв надежду на лучшее будущее и желая хотя в конце своей постыдной жизни причинить неприятность, вешались у обманщика на воротах или около дверей избы». Это сообщение относится, по-видимому, к русским.

Глава третья

Особый способ погребения заложных покойников

21. Вопрос о месте погребения заложных.
22. Свидетельства еп. Серапиона и Максима Грека об особом способе погребения заложных на Руси.
23. Борьба между духовенством и народом по этому вопросу.
24. Убогие дома и их история.
25. Уничтожение убогих домов и последствия того. Народное поверье, связанное с погребением заложных на общем кладбище.
26. Исторические случаи того, как похороненные на кладбище тела заложных выкапывались и большей частью переносились на новое место.
27. Общий анализ этих исторических случаев.
28. Еще о месте погребения заложных.
29. Обливание могил заложных водою.
30. Вред от ненадлежащего погребения заложных; наше объяснение этого вреда.
31. Иные объяснения того же вреда.
32. Особые способы погребения заложных у некоторых других народов.
33. Заключение о заложных покойниках.

Резкое выделение «заложных покойников» из числа всех других умерших ярче всего сказалось у русских в погребальных обрядах. В старину существовал для заложных особый способ погребения, который восходит, по-видимому, к первоначальному отсутствию всякого погребения для этого рода покойников. В наше время для заложных требуется особое место погребения.
Мы остановимся сначала на этом втором вопросе, о месте погребения заложных.

§ 21. У русских крестьян в настоящее время важный считается вопрос о том, где хоронить самоубийцу или другого заложного покойника. Вопрос этот решается вообще неодинаково. Вот главные случаи его решения.
Заложного хоронят на месте его смерти. И.А. Гончаров увековечил в своем романе «Обрыв» (ч. I, гл. 10) симбирский обрыв, о коем «осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке: там, на дне его, среди кустов, убил за неверность жену и соперника и тут же сам зарезался один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления».
«Як вишалнык, то, зиявши з дерева, треба его на тому мисии и поховаты, бо вин не даром выбрав сам соби мисце для смерти. И на могилу ему треба зелену гилляку кинуты, сказавши: "На, и я ще тоби дам". Бо вин з тею гиллякою пиде на суд Божий... а як знов хто втопытся, то треба его на граница, або при болоти поховаты, бо ему сподобалася вода... От того-то, як втопленнык случается, завше дощ иде» (Волынская губерния).
Малорусы Новомосковского уезда Екатеринославской губернии «самоубийцу не переносят (для погребения) на новое место с места смерти, так как он будет ходить на старое место 7 лет. Если же необходимо перенести, то переносят через "перехрестну дорогу": в таком случае самоубийца, дойдя до перекрестка, сбивается с дороги и нейдет дальше».
В Паневеже ксендз отказался отпевать и хоронить на кладбище самоубийцу (повесившегося); тогда крестьяне отрубили у трупа голову и, положив ее между ног покойника, зарыли его на месте смерти.
Но, конечно, далеко не всегда можно бывает хоронить заложных покойников на месте их несчастной смерти. И это тем более, что наши законоположения требуют обычного погребения их на общих кладбищах. Народные обычаи по вопросу о месте погребения заложных различны, но в одном они сходятся: народ повсюду избегает хоронить заложных на общем кладбище.
В Казанской губернии «при самоубийствах у русских первостепенной важности вопрос: следует ли самоубийц хоронить по-христиански? Чуваши и черемисы ко всему этому совершенно равнодушны. Удавившиеся и опившиеся русскими погребаются за пределами общественного кладбища, где-нибудь в стороне».
В Архангельской губернии «утопленников, самоубийц и вообще погибших от своих рук, т. е. умерших неестественною смертью, неотпетых, не хоронят на общих кладбищах». В Орловской губернии самоубийц «хоронят <...> без всяких обрядов, вне кладбищ, где-нибудь за селом». Бессарабские малорусы «хоронят самоубийц обыкновенно вне кладбища». Витебские белорусы самоубийц и опившихся хоронили за кладбищенскою чертою или просто в пустырях.
Особыми местами погребения заложных, особенно самоубийц, бывают: границы полей и перекрестки дорог, затем: болота, леса, горы и др. В Проскуровском уезде «повесившихся не погребают на общем кладбище, а закапывают на границе полей». «В Дубенском уезде Волынской губернии повесившегося хоронят во всей одежде, как был, на границе между двумя полями...»
В Галиции упырей хоронили не на освященном кладбище, а «на границе», вместе с самоубийцами.
В других местах «самоубийц погребают на перекрестных дорогах» (Переяславский уезд Полтавской губернии). В Овручском уезде Волынской губернии могилы удавленников и утопленников делают при перекрестках дорог. В Саратовской губернии «самоубийцу погребают не на кладбищах, а вдали от них, большей частью на перекрестных дорогах».
В народной сказке об упыре погребение внезапно умершей девицы на перекрестке — там, где две дороги пересекаются,— спасает ее: выросший на могиле ее цветок был выкопан баричем и после обратился в девицу.
Похороны заложных покойников на перекрестках дорог и на границах полей в народе объясняются теперь так: когда заложный выйдет из могилы и пойдет на место своей смерти или домой, то на границе полей, равно как и на перекрестке дороги, он собьется с дороги. Но это объяснение, по-видимому, новое, по крайней мере для перекрестков. Перекрестки путей или раздорожья повсюду считаются в народе местопребыванием нечистой силы. По-видимому, воззрение это ведет свое начало от того, что у нас некогда, в языческую пору, кости покойников «поставяху на столпе на путехе». Но заложных покойников естественнее всего хоронить именно там, где пребывает нечистая сила, так как и сами заложные относятся к низшим представителям нечистой силы или, по крайней мере, находятся в ее власти.
В Гродненской губернии «гроб с телом самоубийцы относят обыкновенно в какое-либо болотистое место или в лес, если он близко, где при дороге и зарывают». В Ям-бургском уезде Петроградской губернии некрещеных и самоубийц хоронили в лесу за деревней.
В Олонецкой губернии (в Андоме) «удавившихся <...> зарывают на горе между двумя елями, поворачивая их лицом в землю». В Вятской губернии самоубийцы «погребались прежде на окраинах селений».
Почти все приведенные нами выше свидетельства о местах погребения заложных говорят только об одних самоубийцах. Объясняется это обстоятельство, по-видимому, старыми церковными постановлениями, которые по вопросу о погребении самоубийц совпали с народными поверьями и сделали эти последствия более устойчивыми. Правило патриарха Московского Адриана, преподанное поповским старостам 26 декабря 1697 губернии, гласит: «А который человек обесится, или зарежется, или, купаясь и похваляяся и играя, утонет, или вина опьется, или с качели убьется, или иную какую смерть сам над собою своими руками учинит, или на разбое и на воровстве каком убит будет: и тех умерших тел у церкви Божий не погребать и над ними отпевать не велеть, а велеть их класть в лесу или на поле, кроме кладбища и убогих домов».
Ниже мы увидим, что и для прочих разрядов заложных покойников, помимо самоубийц, преимущественными местами погребения оказываются: болота, пруды, озера, мочажины и овраги. Здесь же обратим внимание еще на одно место погребения заложных, о котором говорится большей частью в сказках.

-----------------------
Народные сказки (выражаясь точнее, рассказы) о колдунах, в полную противоположность о чудесных диковинках, большей частью не заимствованные, а туземные и довольно точно отражают в себе местные народные поверья.

Это — провалы под землю, которые считаются наилучшими могилами для колдунов: оттуда уже им возврата на землю нет.
В вятской сказке покойный колдун указывает сыну могилу для себя: выкопать в поле березу, и там будет дыра сквозь землю: туда меня и бросить. В другой сказке также колдун говорит своему внучку: «Вот в эдаком-то месте стоит сухая груша: коли соберутся семеро да выдернут ее с корнем — под ней провал окажется; после надо вырыть мой гроб да бросить в тот провал и посадить опять грушу: ну, внучек, тогда полно мне ходить!»
Согласно пермской (Соликамского уезда) сказке, проклятый матерью сын провалился сквозь землю. Близ Сызрани провалился в могиле хлыстовский вожак Шам-баров.
Выскажем несколько соображений по вопросу о том, почему народ так настойчиво избегает хоронить заложных на кладбище. Прежде всего, конечно, кладбище — место чистое, «освященное», а заложные покойники — не чисты. Но есть, по-видимому, и другое соображение.
На кладбище русский народ смотрит как на общину своих «родителей», т. е. предков. Если при копке могилы на кладбище встретят кости покойников, похороненных тут прежде, то в могилу в таких случаях кидают денег «на окуп места» у соседей. В гроб с покойником иногда кладут подарки для прежде похороненных на том же кладбище. Первый по времени покойник, похороненный на новом кладбище, часто считается как бы родоначальником всей кладбищенской общины. Кладбищенская община уважаемых «родителей», конечно, будет обижена, если в ней поселится нечистый и вредный, близкий к нечистой силе заложный. Между тем гнев предков опасен для живых потомков. Во всех важных делах без содействия предков не обойтись. Но разгневанные предки не только не окажут содействия, а даже могут нанести и прямой вред.

-------------------------
Это воззрение, что обиженные и даже просто не поминаемые предки вредят живым потомкам болезнями и неурожаем (между прочим, в виде червячков съедают хлебные всходы) особенно широко распространено, если не говорить о древних греках и римлянах, у черемис. У русских обидится и мстит домовой, принадлежащий также к предкам.

Ср. обычай витебских белорусов, которые особенно избегали хоронить самоубийц и опившихся близко к родным.
Наконец, есть еще и третье основание: «существует поверье в простом народе, что опойцу не нужно хоронить на кладбище, потому что от этого, дескать, не бывает дождя».

§ 22. Если в наше время русский народ тревожится более всего вопросом о месте погребения заложных, то в старину было иначе: гораздо острее поставлен был вопрос об особом способе погребения заложных, вопрос же о месте их погребения разрешался весьма легко.
Русский народ избегает захоронения заложных покойников в земле. Закапывание таких покойников в землю ведет за собою, по народному мнению, неблагоприятные для произрастания хлебов климатические явления. А так как церковь, равно как и христиански настроенные родные заложных покойников хоронили этих последних по общему правилу в земле, то трупы погребенных в земле заложных покойников нередко потом выгребались из земли. Это народное суеверие вызывало протесты со стороны пастырей церкви. Два таких древних церковных протеста-поучения сохранились до нас.
Русский проповедник XIII века владимирский епископ Серапион (умер в 1274 году) в своем «Слове о маловерии» восстает против следующего народного суеверия своего времени: современники Серапиона выгребали из земли похороненных удавленников и утопленников, желая чрез это избавиться от каких-то народных бедствий. «Ныне же гневъ Божш видящи, и заповедаете: хто буде удавленика или утоп-леника погреблъ, не погубите люди сихъ, выгребите. О безумье злое! О маловерье!.. Сим ли Бога умолите, что утопла или удавленика выгрести? сим ли Божию казнь хощете угишити?» В поучении не сообщается, по поводу какого народного бедствия все это происходило, но есть основания связывать данное поучение еп. Серапиона с голодом 1273 года. В поучении есть указания именно на «скудость» (голод), а также на неблаговременную засуху и холод; а ниже мы увидим, что заложных покойников выгребали из земли именно во время весенних заморозков и засухи.
Среди сочинений прибывшего в Россию в 1506 году писателя Максима Грека известно, между прочим, «Послаше на безумную прелесть и богомерскую мудръствующихъ, яко погребашя для (т. е. ради, вследствие.— Д. 3.) утопленна-го и убитого бывають плодотлительны стужы земныхъ прозябенш». Уже из этого самого заглавия видно, что погребению заложных покойников современники Максима Грека приписывали именно вымерзание весенних посевов. Содержание самого «послания» не оставляет в этом никакого сомнения. Сказав о гуманном обращении с трупами покойных в Греции, Максим Грек продолжает далее: «Мы же правоверши кш ответь сотворимъ в день судный, телеса утопленыхъ или уб!енныхъ и поверженыхъ не сподобляющей7 погребанш, но на поле извлекши ихъ, отыняемъ кол1емъ, и еже беззаконнейше и богомерско есть, яко аще случится въ веснгъ студенымъ впгпромъ вгьяти и сими садимая и свемая нами не преспевають на лучшее <...> аще увемы никоего утопленаго или убитого неиздавна погребена <...> раскопаемъ окаяннаго и извержемъ его нгъгдгь далгь и не погребена покинемъ <...> по нашему по премногу безумие виновно стужи мняще погребете его?»

§ 23. И из поучения епископа Серапиона, и из «послания» Максима Грека с очевидностью явствует, что в те времена, несмотря на народное убеждение во вредоносности погребения «заложных покойников» через обычное закапывание в землю, случаи такого погребения их встречались и, что особенно важно, православная церковь защищала именно эту самую практику, отрицаемую народным обычаем. Более чем вероятно, что эти исключительные случаи, идущие вразрез со старинным народным убеждением, происходили именно под влиянием и при участии церкви: другого авторитета, который бы вступил в борьбу с общим народным убеждением, в данном случае подыскать трудно.
Замечательно, что о церковном обряде отпевания за-ложных покойников в данном случае нет речи. Народ восставал только против закапывания заложных в землю; напротив, церковные иерархи требовали, чтобы все умершие, даже и недостойные церковного отпевания и поминовений — например, самоубийцы,— были зарываемы в землю. Так, митрополит Фотий в своем поучении к псковскому духовенству в 1416 году говорит: «А который отъ своихъ рукъ погубится, удавится или ножемъ избодется, или въ воду себе ввержеть: ино по святым правиломъ техъ не повелено у церквш хоронити: ни надъ ними пети, ни поминати, но въ пусть месте въ яму вложити и закопати». И вообще, наши иерархи нередко наказывали провинившихся чад церкви лишением их церковного отпевания и поминовения, равно как и место погребения иногда обращали в орудие наказания или награждения;

------------------------
Между прочим, духовенство боролось с обычаем судебных поединков, лишая убитых на таких поединках («на поле») церковного погребения. Патриарх Адриан в своей уставной грамоте 1697 году очень подробно изложил, где и как хоронят разных заложных покойников; между прочим он предполагает полную возможность того, что будут «бить челом о похоронной памяти» такого заложного покойника, отпевать которого по правилам не следует.

но способ погребения они всегда и везде признавали только один — через закапывание в землю. Напротив, народ, сколько мы знаем, ничего не имел против церковного отпевания заложных покойников,

--------------------------------
Родные хотели этого, конечно, по естественной любви к несчастному покойному, чужие — думая, что таким образом опасный, пугающий людей и скот покойник сделается безвредным или, по крайней мере, менее опасным.

но способы погребения — через закапывание в землю или без закапывания — различал, как мы видели, очень строго.
Таким образом, в старой Руси происходила своеобразная борьба между духовенством и церковью с одной стороны и между народом — с другой по вопросу о погребении заложных покойников. В этой борьбе победителем первоначально оказался, в сущности, народ. Тот особенный способ погребения заложных покойников, который известен под именем «погребения в убогом доме», мы можем назвать не иначе, как компромиссным: церковь в данном случае пошла на компромисс со старым народным обычаем и в сущности уступила этому последнему.

§ 24. «В старое... время у нас особенным образом погребали людей, умиравших несчастными и внезапными смертями,— удавленников, утопленников, замерзших, вообще самоубийц и умиравших одночасно на дорогах и на полях. Их не отпевали и не клали на кладбищах при церквах, а неотпетых отвозили на так называемые убогие дома, иначе божедомы или божедомки и скудельницы, которые находились вне городов, на вспольях. Эти убогие дома были не что иное, как большие и глубокие ямы, иногда имевшие над собою "молитвенные храмы", попросту сараи, иногда же, кажется, нет. В эти ямы клали и бросали тела и оставляли их не засыпанными до 7 четверга по Пасхе, или до Семи ка. В этот последний посылались священники отпеть общую панихиду, а граждане, мужи и жены, приходили «провожать скудельницы», принося с собой к панихиде канон или кутью и свечи. После панихиды пришедшие провожать скудельницы мужи и жены Бога ради засыпали яму с телами и выкапывали новую». '••
Такими словами описывает старинный способ погребения заложных покойников в убогих домах наш известный историк церкви Е. Голубинский. При этом способе, таким образом, заложных и не отпевали, но и не закапывали в свое время в землю, а оставляли на поверхности земли (вплоть до Семика, т. е. иногда почти в продолжение целого года), как того и требовал народный обычай.

-----------------------
Иностранные путешественники, например Флетчер и Мар-жерет, не поняли этого обычая и объяснили его тем, будто зимою земля от холода твердеет так, что нельзя рыть ям; не поняли они и того, кого таким образом хоронили. Принтц (XVI в.) говорит о погребении в убогих домах трижды в год, что также неверно.

Когда появились убогие дома в России, мы не знаем, но первое упоминание о них находим в Новгородской летописи уже в 1215 году (во время мора «поставиша скудельницу, и наметаша полну»). В 1230 году архиепископ Спиридон поставил второй раз скудельницу у св. Апостола в яме на Прусской улице.

-----------------------
И.М. Снегирев в своей статье «О скудельницах, или убогих домах» ошибочно считает известие 1230 г. первым упоминанием об убогих домах, хотя, правда, в летописи и есть тому основания. В 1-й Новгородской летописи под 1230 г. читаем: «И въложи Бог в сердце благое створити архиепископу Спиридону: и постави скудельницю».

Судя по словам летописи, это были первые убогие дома в Новгороде, а может быть, и в России вообще; но эти скудельницы строились во время мора, а не в обычное время, т. е. не были собственно тем, чем они стали впоследствии. Об убогих домах на юге России, в Киеве

----------------------
И.М. Снегирев говорит о существовании в Киеве «усыпальницы», но это нечто совсем иное: в усыпальнице ставят отпетые тела и в гробах.

и около, мы никаких сведений не имеем; что же касается Москвы, то в ней убогие дома, безусловно, были, но уже в позднее сравнительно время. И еще Максим Грек говорит не о постоянных и общих, а о временных и случайных убогих домах: «на поле извлекше ихъ (тела заложных.— Д. 3.), отыняемъ колгем», и, что особенно важно, он не только не одобряет погребения в убогих домах, но даже явно называет его беззаконным и нехристианским обычаем, за который придется давать ответ Богу в день Судный; все это было бы несколько странно, если бы московское правительство того времени признало и узаконило убогие дома, как это случилось впоследствии. Сказать и то, что если бы в то время существовали постоянные и общие убогие дома, то трупы выкопанных из могилы заложных проще всего было бы бросать именно в эти дома; между тем, по словам Максима Грека, их тогда бросали просто «негде дале».
Такие временные и случайные сооружения, для каждого отдельного заложного покойника, существовали, конечно, прежде убогих домов. В селах же и деревнях, где большого скопления заложных покойников никогда не бывало, только и могли быть такие временные сооружения. От них-то, как нужно думать, и ведет свое начало самый термин «наложные покойники», существующий теперь, кажется, только на Вятке.
Мы понимаем термин заложные в смысле: заложенные, закладенные досками или кольями («отыняем колием» Максима Грека), в отличие от зарытых в землю, собственно похороненных. По такому толкованию, термин этот отразил в себе тот способ погребения, о котором говорит Максим Грек и который привел потом к устройству особых убогих домов, или скудельниц.
Чтобы покончить с убогими домами, заметим еще, что все названия их носят книжный характер, и это обстоятельство лишний раз доказывает, что они были созданы и выдуманы книжными людьми. Официальным названием было «убогий дом», которое обыкновенно и встречается в актах. Например, когда 9 июня 1705 году около города Шуи «на посацкой земле объявилось незнаемаго-какого человека мертвое тело», то местный сотник просил по этому поводу Государя: «Вели, Государь, въ Шуе изъ приказной избы послать кого пригоже, и то мертвое тело досмотря, записать и съ позьму (? — Д. 3.), буде явятца родственники, или въ убогой домъ свезть». Название это должно было означать: «дом для убогих, для тех бедных людей, у кого по смерти не оказывалось родных или других близких лиц, которые могли бы погребет мертвого». Название это составлено в ненародном духе. В просторечии оно звучало обычно «боже-дом», «божедомка». Иностранец Флетчер ошибочно записал вместо того «Божий дом». Книжные же, конечно, люди перенесли на эти дома название скудельница, взятое от евангельского «села (поля) скуделышча», что близ Иерусалима, купленного иудейскими первосвященниками за 30 сребреников и предназначенного для погребения чужестранцев (Мф; 27: 7). Изредка встречаются еще названия: гноище, буйвище, жальник. Это последнее название народное местное; оно древнее убогих домов и означало в старину в (Новгородской земле древние языческие кладбища; потом так стали называть и кладбища для неотпетых (заложных) христиан. Отсюда уже естественный переход к значению («убогий дом». Значение это для слов жальник и жаль отмечено в Новгороде.
По всей вероятности, идея создания постоянных убогих домов принадлежит высшему духовенству, которое не могло, конечно, видеть равнодушно того, как христианские трупы выбрасывались «негде дале» и валялись на земле непокрытыми. Евангельское «поле скудельниче» придавало как бы библейскую окраску этим сооружениям. Но, повторяем, не-о вроде временных убогих домов — простые загородки около трупа заложного покойника, чтобы труп этот не был растерзан хищными зверями, могли и даже, пожалуй, должны были существовать и ранее, уже по народному почину. |Характерно, однако же, что после и патриарх, и царь присутствовали на погребении покойников в Московском убогом |доме в Семик.
Вопрос о том, где именно, в каком местоположении (на равнинах? горах? около рек?) устраивались убогие дома, представляет для нас большой интерес, так как из того, что мы узнаем ниже, вполне естественным представляется вывод, что надлежащим местоположением для таких домов должны были служить места сырые, низменные, «мочажинные». Но наши сведения по этому вопросу весьма ограниченны. Кроме того, убогие дома устраивались большею частью церковной и светской администрацией, которая вряд ли всегда считалась с народными на этот предмет взглядами.
В городе Арзамасе Нижегородской губернии убогий дом стоял прежде «по скату берега реки Теши», близ села Ивановского, верстах в трех от старого города. В 1748 году : здесь было построено новое здание убогого дома, уже в другом месте, на юго-восток от города, «на полугоре»; это было каменное здание с крышею на два ската, на коньке которой был восьмиконечный деревянный крест. Впоследствии, после закрытия убогих домов, это каменное здание убогого дома (едва ли не единственное в России: в других местах везде это были легкие деревянные сооружения) служило, кажется, войсковою конюшнею; по крайней мере известно, что в 1809 году в этом здании был настлан Уфимским полком пол.
В губернии Вятке часовня, расположенная на месте — или по крайней мере около — прежнего убогого дома, стоит над так называемым Раздерихинским спуском, т. е. над оврагом, неподалеку от реки Вятки. В городе Уржуме Вятской губернии заложные в былые годы погребались «на окраине левого берега речки Шинэрки, в конце нынешней Полстоваловской улицы»; место это находилось прежде за городом, а теперь лежит уже в черте города.
Во всех этих случаях, как видим, убогие дома расположены были неподалеку около рек; но общим правилом это обстоятельство, кажется, не было.
Нам известно еще о существовании прежде убогих домов в городах (кроме упомянутых выше): Вологде, Дедюхине, Кае Вятской губернии, Костроме, Козьмодемьянске, слободе Кукарке Вятской губернии, Нерехте, Ростове Ярославской губернии, Сарапуле, Смоленске (в 1230 году, по летописи), Соликамске, Суздале, Торжке (в 1372 году, по летописи), Устюге Великом, Ярославле и некоторых других.
Примечание. Чтобы дать читателю возможно полное представление об убогих домах, скажем еще о том новом значении, которое они получили впоследствии. По-видимому, в убогие дома подкидывались младенцы, как мертвые, так и живые. Последних, по чувству сострадания, стали брать к себе на воспитание сторожа убогих домов — люди, которые поступали на эту должность большей частью из благочестивого христианского усердия. Значение воспитательных домов быстро привилось к убогим домам, и всех подкидышей из городов после направляли большей частью «к божедому», т. е. к сторожу убогого дома. В Костроме перед Семиком божедом со своими воспитанниками, возя малолетних в тележке, сбирал милостыню; подъезжая к обывательским домам, он припевал: «Курвин сын батька, курви-на дочь матка, узнай свое дитятко, подай ему милостыню!»

§ 25. В XVIII веке правительство принимает меры к эжению убогих домов. Первый указ на этот счет, из-рданный императрицей Анной Иоанновной, не имел, как кажется, никаких последствий. Но указом Екатерины Великой 25 марта 1771 года погребение в убогих домах было прекращено раз навсегда. Передают, что эта императрица сама полюбопытствовала заглянуть в убогий дом, и это обстоятельство решило судьбу этих своеобразных сооружений. Не без влияния осталась, вероятно, и московская чума 1771 года; хоронить покойников при церквах было запрещено, устроены общие кладбища, на которых повелено хоронить своевременно и заложных покойников, и убогие дома оказались излишними. Если мы изредка встречаемся со случаями погребений в убогих домах и после 1771 года, то это было только в захолустьях, где «до царя далеко». Так, в городе Дедюхине, Пермской губернии, еще в 1798 году были похоронены в убогом доме 26 человек, утонувших весною этого года при переправе в гнилой лодке через городской канал. Но местный убогий дом устроен был, как кажется, на кладбище: по крайней мере теперь он находится в черте городского кладбища; убогим домом называют теперь здесь древнюю часовню, близ которой находятся «две могилы в виде огромных чаш, углубленных в землю».
Но если правительству не трудно было уничтожить убогие дома — учреждение чисто городское и притом полуискусственного происхождения,— то этим вопрос о погребении заложных покойников далеко еще не был исчерпан. Старинное народное убеждение в необходимости особого способа погребения заложных покойников сохранилось во всей силе и до наших дней. А так как теперь никто не считается с этим убеждением и никаких компромиссных учреждений — каковыми были убогие дома — более не существует, то жертвою этого убеждения за последнее столетие сделалась не одна сотня деревенских мужичков, которые в засушливые годы вырывали заложных покойников из могил и за это шли в тюрьмы.
«Наш крестьянин,— пишет один наблюдатель из Си-линской волости Симбирской губернии,— с большим негодованием смотрит на то, что в последнее время стали хоронить на кладбищах опойцев; он твердо убежден, что это — отступление от старинных обычаев, тяжкий грех и неминуемо влечет за собою бездождие и неурожаи; по его мнению, приличное место для зарытая такого мертвеца — где-нибудь в глухом лесном овраге, а потому он дорого бы заплатил, чтобы изменить в этом отношении распоряжение правительства; и если случается похоронить подобного покойника на кладбище и при зарытии его не находится свя-щенноцерковнослужителей, то, в отвращение предстоящих несчастий, они не отпускают гроб в могилу, а бросают его туда, втыкая вокруг гроба осиновые колья».
Другой наблюдатель, из Бутульминского уезда Самарской губернии, говорит о местном народном суеверии, в силу которого «тела замерзших, утонувших и особенно опившихся, в случае предания их земле на общем кладбище, наводят на жителей различные бедствия вроде бездождия, мора на людей или скот и т. п»
В Чембарском уезде Пензенской губернии «"продолжительные засухи" объясняют наказанием Божиим за то, что на кладбищах бывают похоронены опившиеся, убитые и утонувшие; таких покойников, для избежания засухи, вырывают из земли и переносят в лес».
В Аткарском уезде Саратовской губернии «из долговременной засухи и бездождия заключают, что непременно какое-либо опившийся погребен на православном кладбище по христианскому обряду».
«Во время засухи непременно есть где-нибудь опойца, которого не принимает земля; потому его нужно вырыть из земли и бросить в болото, чтобы пошел дождь» (данные из Симбирской [или же Тамбовской?] губернии).
В Голицынском приходе Аткарского уезда Саратовской губернии причинами бездождия крестьяне признают скоропостижно умерших опойцев; во время засухи они дружно принимаются носить и возить воду на могилу такого покойника и затем ждут обильного дождя.

§ 26. Эти народные поверья особенно ярко сказались в целом ряде исторических (документально засвидетельствованных) случаев, когда похороненные на кладбищах тела заложных покойников вырывались из могил и большей частью переносимы были на другие места. Мы приведем все известные нам случаи такого рода в географическом порядке. Цель наша при этом — установить с возможною точностью: во-первых, какие именно бедствия приписываются обычному погребению заложных, во-вторых, что делается в таких случаях с трупом заложного и, в-третьих, по всей России или только в некоторых местах сохранилось старинное народное убеждение в необходимости особого способа погребения для заложных покойников? Начнем с Нижнего Поволжья.
В Самарской губернии май месяц 1873 года стоял холодным и засушливым. 10 мая был мороз в 4° ниже нуля, и озими на полях замерзли; 12 мая мороз повторился (0,5° ниже нуля); 18 и 21 мая термометр стоял на Г ниже нуля, а 19-го —на нуле. Вследствие одновременного бездождия морозы эти оказали очень пагубное влияние на посевы. Суеверный народ, как всегда бывает в таких случаях, искал виновников этого бедствия и нашел их в заложных покойниках, похороненных на общем кладбище. В одном Бу-гульминском уезде было весною этого года несколько случаев разрытия могил заложных. А именно:
№ 1. В приходе села Туарма Бугульминского уезда два крестьянина деревни Баландаевой замерзли зимой 1872 года и похоронены были на кладбище по христианскому обряду.
15 июня 1873 года четыре человека их «вырыли и похоронили на другом месте». За две недели до этого прихожане села Туармы посылали священнику депутацию с просьбою о разрешении выкопать из могил эти злополучные трупы и «перенести их для похорон куда-либо в низменное и моча-жинное место».
№ 2—3. 19 июня того же года крестьянка села Сумарокова Бугульминского уезда заявила властям, что труп ее мужа, замерзшего дорогою в декабре 1872 года и похороненного по христианскому обряду на общем кладбище, 17 июня жителями села Сумарокова вырыт из могилы, изрублен на части и неизвестно куда скрыт.
В том же месяце на кладбище деревни Каменки оказались разрытыми три могилы — две могилы взрослых покойников и одна младенца. «По дознанию оказалось, что крестьяне заметили на кладбище отверстие вроде провала, сочли умерших за колдунов, которые имеют влияние на отвод дождевых туч. На сходе решили разрыть эти могилы и, переложив тела их вниз лицом, налить воды и потом снова зарыть сколь можно прочно».

-------------------
В последних словах газетной корреспонденции несколько сомнительное замечание, будто бы и младенца крестьяне сочли за колдуна.

№ 4. Во время сильной засухи 1864 года крестьяне Николаевского и Новоузенского уездов Самарской же губернии «вообразили, что засуха оттого, что близ церкви на кладбище зарыт опившийся. Поднялась сильная тревога во всем селе. Мужики целым селом разрыли мертвеца и утопили в тине грязного озера. Это известно официальным порядком». «Во многих селах,— добавляет корреспондент,— повторилась та же история с мертвыми опойцами и зарытыми на кладбище колдунами, но все это скрыто тьмою ночи и мраком неизвестности».
№ 5. В селе Курумоче Ставропольского уезда Самарской губернии в ночь на 23 мая 1889 года вырыли из могилы труп похороненной на кладбище этого села 8 марта того же года Анны Барановой, умершей от излишнего употребления вина. Труп вместе с фобом вывезли в лодке на середину р. Волги и бросили его здесь, с двумя камнями на шее; сделали все это для прекращения засухи.
№ 6. В Самарском уезде, «когда наступает засуха и незадолго был похоронен на общем кладбище опойца, то его считают причиною бездождия и все общество, со старостою и другими властями во главе, тайком ночью вырывают гроб, вынимают покойника и бросают в пруд, в воду или же зарывают в соседнем владении, а в спину вбивают ему осиновый кол, чтобы не ушел».
№ 7. Из соседней Саратовской губернии нам известно также несколько случаев. А.Н. Минх в своем описании Коленской волости, Аткарского уезда сообщает о народных поверьях в этой волости между прочим следующее: «Причиной бездождия бывают похороненные на общем кладбище "опойцы" (опившиеся), и чтобы помочь горю, надо опой-цу вырыть из могилы и бросить в воду. Летом 1864 года стояла сильная засуха, хлеб и трава "горели" (сохли) на корню... В господском пруду оказался гроб и торчавший из него мертвец: на кладбище была разрыта могила. Покойник был бедняковский мужик и сильный пьяница. Народное суеверие, желая вызвать дождь, решило — за неимением опойцы — утопить покойника-пьяницу».
№ 8. «В мае 1889 года в селе Елшанке Саратовского уезда во время продолжительного бездождия старухе Денисовой приснился какой-то старик и сказал ей: "Выройте опойцу Степана, а то у вас 7 недель дождя не будет". Весть о сне Денисовой разнеслась по всему обществу, которое во главе со старостой порешило выкопать ночью из могилы труп опившегося Степана и спустить его по реке Волге. Вечером 22 мая староста Стеначев купил четверть водки, угостил собравшихся у него крестьян и отправился с ними на кладбище, взяв фонарь, лопаты и передки от телеги, чтобы отвезти на них к Волге труп покойника. Могила была разрыта ими, но полиция накрыла их. Они были преданы суду, и староста приговорен к шестимесячному тюремному заключению, а шестеро крестьян, разрывших могилу,— к четырехмесячному».

-----------------------------------
В «Саратовских губернских ведомостях» (1889 год, № 41, от 1 июня) сообщалось, что разрывшие могилу хотели «перенести и зарыть труп несчастного на другое место, особо от прочих, веря, что засуха должна прекратиться с совершением этого святотатственного дела».

Это сообщение несколько дополняет рассказ В. Карпинской «Страшное дело», имеющий в виду тот же самый случай. Извлекаем из этого полубеллетристического рассказа одно замечание, вложенное в уста крестьянина и едва ли не взятое из судебного дела: «По нашей губернии все знают, что, коли засуху Бог послал, стало надо какого ни на есть опойцу вырыть из земли и бросить в болото или в воду».
То же самое происшествие имеется в виду и в корреспонденции «Пензенских губернских ведомостей», где читаем: «В селе Елшанке Саратовского уезда разрыли могилу опойцы, из суеверного убеждения, что смерть (? — Д. 3.) опившегося влечет за собою засуху и что для устранения ее необходимо разрыть могилу и труп опойцы сплавить по реке или сбросить в какое-нибудь болото или трясину».
№ 9. И в следующем, в 1890 году, «в весенние жары... в Саратовском уезде повторился случай грубого суеверия относительно покойника-опойцы как якобы виновника засухи. Случай произошел на этот раз в селе Усовке. Отрыли могилу на кладбище, вытащили гроб с опойцей и выбросили его на речку (а по Минху: в речку.— дер. 3.) Терешку». По народному суеверию, «Бог наказывает засухою за то, что похоронили опойцу на общем кладбище».

-------------------------------------
А.Н. Минх замечает еще, что весною 1890 года «стояла страшная сушь, яровые стали гибнуть; чтобы вызвать дождь», для этого крестьяне и совершили сказанное.

№ 10. События подобного рода происходят и в наши дни. Так, весной 1913 года в селе Лох Саратовской губернии на сельском кладбище было разрыто несколько могил, из которых были вынуты гробы и вскрыты. Между прочим, был разбит гроб крестьянина Василия Ушакова, умершего от водки; у трупа были отрезаны по колени обе ноги, которых не нашли. «Это кощунство объясняется суеверием. После смерти В. Ушакова в селе стал ходить слух, что на покойнике по ночам "черти ездят"; при наступлении полночи покойный Ушаков, "как лошадь", носится по полям, по озимям и выгону. От этого в селе ждали несчастья: "Дождя не будет",— говорили старики. По-видимому, кто-то решил избавить общество от несчастья и отрезал покойнику ноги, чтобы тот не бегал».
№ 11. В Силинской волости Симбирской губернии надлежащим местом для могилы опойцы считается «глухой лесной овраг»; погребение же такого мертвеца на кладбище «неминуемо влечет за собою бездождие и неурожаи».
№ 12. В 1,5 верстах от села Батраки (на левом берегу Волги, против города Сызрани), на Сионской горе, похоронен в прошлом (XVIII) столетии вожак из секты хлыстов Шам-баров вместе с его лжеапостолами. Как-то раз случилась засуха; крестьяне порешили, что это происходит от Шамбарова, почему его непременно надо вырыть из земли и бросить в Волгу, но когда начали рыть могилу, то увидели только яму «глубоченную, а в ней никого не оказалось: Шамбаров провалился в преисподнюю. Дна ямы достать не могли самыми длинными веревками. Рассказывают, что по вечерам из могилы Шамбарова выбегают черные собаки и лают».
№ 13. В 1890 губернии в селе Обвале Чембарского уезда Пензенской губернии, вырыт труп псаломщика-пьяницы Вас. Федорова, скоропостижно скончавшегося в 1889 году, и зарыт в трясине, для предотвращения засухи.
№ 14. В Троицу, 20 мая 1891 года, в селе Лебедине Спасского уезда Казанской губернии разрыли могилу и выбросили в Волгу труп умершего от пьянства крестьянина Деревяшкина; сделали это во избежание засухи (перепечатано из «Волжского вестника»).
№ 15. В Уфимской губернии в 1889 году скоропостижно умер от пьянства старовер; кладбище, на котором он был похоронен, находилось на высокой горе: вершина последней превышала вершину сельского храма. В этом покойнике местные жители увидели причину засухи — именно будто бы потому, что он похоронен выше церковного креста. Труп отрыли и перенесли на другое место (из «Петербургского листка»).
Приведенные случаи относятся к земледельческим губерниям волжского низовья. Большое обилие здесь таких происшествий объясняется, вероятно, частыми засухами в этом степном крае. Такое объяснение применимо также и к Новороссии, из которой нам известно пять случаев.
№ 16. В одной деревне Екатеринославской губернии удавилась женщина. Родные похоронили ее около кладбища, хотя и без церковного обряда отпевания. Народ, однако же, загалдел: «Зачем паскудину около кладбища похоронили? Ее по закону, как собаку, прямо в прорву куда-нибудь бросить». Хотели было отрыть покойницу, но священник не позволил. Вскоре после этого приснился одной местной женщине сон: удавившаяся будто бы просила у ней воды напиться: «Напоите, говорит, меня, тогда и дождь пойдет» (а дело было в засуху). «Как бы напоить?» — задумались жители деревеньки; потом решили и исполнили свое решение: ночью отрыли злополучный труп и вылили на него три бочки воды.
№ 17. «Вот уже кончается вторая половина мая,— писал в свое время корреспондент "Харьковских губернских ведомостей" из Павлоградского уезда Екатеринославской губернии,— а до сих пор не выпало ни одного проливного дождя. Стоит жара... Крестьяне прибегают снова к своему давнему обычаю... а именно: начинают разрывать могилы и наполняют их водою, веруя в это как в спасительное средство от бездождия». И далее корреспондент рассказывает следующий случай: «В селе Ивановке Павлоградского уезда умер два года назад "знахарь" дид Сриб-ный; он несколько лет служил церковным старостой.

------------------------------------
Корреспондент не дает никаких комментариев к этому факту, но они ясны: очевидно, Срибный не считался и не был безбожным, не был "колдуном", которым народ приписывает сношения с нечистой силой, а только знахарем — лекарем, знающим человеком.

После его смерти в народе прошел слух, что он не умер, а повесился и что его брат подкупил тех людей, которые сняли его из петли в сарае и внесли в хату. В 1886 году, после продолжительной засухи, крестьяне разрыли его могилу и вылили в нее четыре бочки воды; когда поехали за пятою бочкою — пошел дождь. В 1887 году сначала каменный крест

--------------------------------------
Очевидно, в предположении, что крест "давит" покойного знахаря ?

с злополучной могилы вывезли далеко в степь, разбили на мелкие части и бросили в землю; потом откопали гроб знахаря и свезли на самое дно глубокого яра, что недалеко от села; сверху гроба навалили земли».
№ 18. В селе Ивановке Александровского уезда года полтора тому назад повесился местный крестьянин. Его похоронили, по распоряжению начальства, христианским обрядом на общем сельском кладбище. Местное поверье гласит: раз неестественно умершего похоронят на общем для православных кладбище, а не в уединенном, отдаленном от села захолустном месте, то дождей летом в этой местности не жди. От бездождия тогда надо обливать могилу погребенного. Прошлое лето ивановские крестьяне, от засухи, украдкою по вечерам таскали к кладбищу воду и обливали могилу удавленника, приговаривая:

Обливаю, лью,—
Дай, Боже, ливень!
Дощику, припусти,
Избавь нас напасти!

Летом 1887 года хотели было опять обливать, но потом гроб с покойником был выкопан и перенесен на обрыв за село.
Два следующих, почти тождественных случая, из Ново-россии же, отличаются от всех приведенных выше весьма существенною чертою: в них речь идет не о «заложных» покойниках, а об упыре с хвостом. Но общих черт между рассматриваемыми у нас случаями и данными столь много, что мы приведем и эти последние.
№ 19. Жители деревни Кимбет близ Аккермана приписали бездождие 1867 года похороненному у них на кладбище человеку, по утверждению женщин, упырю, который, по их понятиям, имеет хвост. После смерти по ночам он выходит из могилы и ходит по домам; потом перед рассветом, когда запоют петухи, возвращается в могилу, где лежит ниц; лицо его красно, тело его никогда не гниет... Думая, что этот упырь служит причиною бездождия и что эту причину можно устранить, если облить упыря водой в гробу, кимбетцы привезли две бочки воды, раскопали могилу аршина на полтора по направлению к голове и вылили туда воду. Говорят, что, когда это делалось, к могиле упыря сошлось много народа (взято из «Одесского вестника»).
№ 20. В Новороссии же, в селе Свинокривце, бездождие 1889 года «приписали смерти старика, слывшего в народе за "упыра" (колдуна) с хвостом. Старик умер весной: с тех пор и бездождие началось. Для прекращения последнего (бездождия.— Д. 3.), по народному поверью, необходимо вырыть из земли труп "упыра", облить его водой и зарыть обратно. Засуха после этой процедуры прекратится. С трупом умершего старика так и поступили».
Некоторые из приведенных нами выше случаев (например, 17 и 18) имеют в виду, почти бесспорно, малорусское население. Кроме них в нашем распоряжении имеются случаи и из самой Малороссии.
№ 21. В местечке Жашкове Таращанского уезда Киевской губернии в 1796 году вырыли из могилы тело повесившеися крестьянки, считавшейся знахаркою, и сожгли кости ее вместе с гробом, с целью избавиться от засухи. Другие советовали не жечь, а забросить в болото.
№ 22. В Таращанском же уезде в 1868 году отрыли могилу, но уже не заложного покойника, а старообрядца. Били мертвеца по черепу, приговаривая: «Давай дождя»; лили воду на мертвеца из решета; потом зарыли его на прежнем месте.
№ 23. В апреле 1872 г., во время бездождия, «в Каме-нецком уезде, Подольской губернии, тело повесившегося крестьянина два раза было зарываемо; но оба раза могила была разрыта и тело привезено в тот дом, где он повесился. Наконец 7 мая труп этот нашли в пруде» (со ссылкою на «Казанские губернские ведомости», 1872, № 54).
№ 24. В 1883 году в Брацлавском уезде, Подольской губернии, повесившуюся женщину-ведьму выволокли «за село на раздорожье и бросили в яму, нарочно для этого наполненную водой, этим лишили ведьму возможности насылать на село засуху». И вообще, «для предотвращения зловредной способности умерших ведьм и колдунов отводить тучи и тем причинять засуху вырываются их трупы из земли и бросаются в воду или же водой поливаются их могилы».
№ 25. В местечке Жабокрич Олъгопольского уезда Подольской губернии 24 апреля 1890 года двое местных мужчин и пять женщин, ввиду бывшего бездождия, отправились на Жабокричское православное кладбище и начали разрывать могилу похороненной там повесившейся в прошлом году крестьянки этого местечка Марии Кабановой, с целью полить труп ее водой, полагая, что после этого пойдет дождь; но разрыть могилу им удалось лишь наполовину, так как полиция успела их задержать.
№ 26. В 1885 году в селе Кричильске Ровенского уезда Волынской губернии повесился от угрызений совести за ложную присягу крестьянин Григорий Кика. Для предотвращения семилетнего голода его труп, с разрешения сельского старосты, выкопали и зарыли в другом месте, а оттуда перенесли в третье и т. д. По этому делу был возбужден судебный процесс, привлекший к подсудности многих крестьян. Дело разбиралось в губернии Ново-град-Волынске, в съезде мировых посредников. Автор (Кудринский) добавляет к этому: «На утопленников, висельников и других лиц, умерших не своей смертью, наложивших на себя руки или даже умерших естественною, но преждевременною смертью (в молодых летах), народ смотрит как на виновников мирских несчастий — пожаров, неурожая, градобития».
№ 27. В 1893 году, в ночь с 24 на 25 апреля, в местечке Степени Ровенского уезда Волынской губернии утонула в р. Горыне мещанка М. Б. Крестьяне не желали, чтобы утопленница была погребена на кладбище, и обратились к приставу с донесением, где заявляли: «Муж ее (утопленницы.— Д. 3.) О. Б. упорно желает похоронить на освященном кладбище, чего все прихожане всех трех церквей не дозволяют, ибо опасаются разных несчастных случаев, то есть градобития, громов, тучи и неурожая, как уже неоднократно случалось в вышепрописанных предметах погребения таковых покойников, подобных ей, на освященных местах».
№ 28. В малорусском селе Данкоуц Хотинского уезда Бессарабской губернии весною 1888 года повесилась старуха, которую похоронили на приходском кладбище. Когда после этого наступила двухмесячная засуха, то причину засухи местные жители усмотрели именно в том, что на кладбище похоронили самоубийцу.

-------------------------------
3десь пропущен, по ошибке, случай, переданный Вл. Гнатю-ком в его «Знадоби до украюько! демонологи», когда двое утонувших в Днестре были похоронены по-христиански на кладбище в Хмелеве, то их тогда же выкрали из могил и бросили в Днестр: если на кладбище будет похоронен утопленник, то град побьет посевы (записано в 1910 году в Дале-шеве, в пов. Городенка).

Из северных губерний России нам не известно ни одного случая такого рода. Из срединных же губерний сюда можно отнести два исторических случая.
№ 29. Когда Дмитрий Самозванец погиб насильственною смертью, он был погребен в убогом доме за Серпуховскими воротами. Это было 17 мая 1606 года. Как нарочно, настали тогда (с 18 до 25 мая) сильные морозы, вредные для полей, садов и огородов. Поздние холода эти москвичи приписали самозванцу, которого народная молва обвиняла в чародействе. Они вырыли труп самозванца, сожгли его на Котлах и, смешавши пепел с порохом, выстрелили им из пушки.
№ 30. В параллель с приведенными выше случаями можно еще поставить следующее курское предание об особом погребении убитого в битве ногайского богатыря: в пределах Курской губернии сохранился оригинальный памятник — «голубец» на Красной поляне. Это развилова-тый отрубок дерева, стоящий развилками кверху и покрытый вверху кровелькою. До недавнего сравнительно времени под этою кровлею, в развилочках голубца, лежала голова убитого великана. По преданию, в этой местности происходила битва русских с ногайцами; в этой битве со стороны ногайцев выступил великан выдающейся силы, побивший весьма многих курян. Наконец ногайский богатырь был повержен наземь удачным выстрелом из огромного кремневого ружья, и ему тогда же отрубили голову. После битвы обезглавленный труп богатыря был сброшен и затоптан в близлежащую трясину (жидкое и зыбучее болото), а для головы его устроили описанный выше голубец. (С этою головою убитого великана происходили потом своеобразные народные обряды, о которых речь будет у нас ниже, в главе о поминальных обрядах в честь заложных.) Колесницу, на которой везли в трясину труп великана, толпа запихнула будто бы в родник, но тогда ключ перестал бить из-под земли и смолк; когда же вода потом скопилась, то колесницу вдруг выкинуло из родника сажен на семь далее — в самую трясину.
§ 27. К приведенным здесь нами 30 случаям можно еще прибавить пять общих замечаний, из разных мест, о том же разрывании могил заложных покойников. Всего получается, таким образом, 35 сообщений. Из них в двух случаях говорится не о заложных покойниках, а об иноверцах: в № 12 хлыстовский пророк и в № 22 старовер. (В № 15 также старовер, но он, кроме того, еще и опойца.)
Покойники иноверцы вообще сближаются, в народном представлении, с заложными покойниками, что объясняется поздними, чисто христианскими влияниями. Иноверцы умерли без исповеди, значит, во грехах; к тому же в старину иноверцев часто хоронили в убогих домах, т. е. там же, где и заложных. Все это объединяло иноверцев с заложными, тем более что народ склонен считать всех иноверцев колдунами: раз они веруют не нашему истинному Богу, то весьма возможно, что они служат черту, т. е. колдуны. А покойные колдуны, как мы знаем, во всем сходны с заложными покойниками.
Кроме того, в двух случаях говорится об упырях с хвостом (№ 19 и 20).
О заложных покойниках вообще говорят № 26 и 18. Чаще же всего мы встречаемся с разрытием могил опойцев, т. е. лиц, умерших от непомерного употребления вина; о них говорят все пять сообщений в § 25 и И случаев (4—15, за исключением 12-го) в § 26. Затем следуют удавленники, о коих идет речь в девяти случаях (№ 16—18, 21, 23—26 и 28). Замечательно, что в Поволжье с удавленниками мы не встречаемся ни разу: там почти все опойцы. (В Поволжье известно особое поверье о жажде опойцев, пьющих влагу из почвы: см. § 30.) О замерзших говорится в двух бугульмин-ских случаях (№ 1 и 2); об утопленниках в № 27, в примеч. к № 28, а также в бугульминском и чембарском сообщениях § 25. Убитых называет то же чембарское сообщение, и, кроме того, с ними мы имеем дело в исторических случаях № 29 и 30. О колдунах идет речь в № 3, но тут мы встречаем почему-то также и младенца, как будто тоже колдуна (если только могила младенца не была разрыта по ошибке?). Есть также два знахаря (№ 17 и 21) и одна ведьма (№ 24), но все трое они удавились, так что принадлежность их к числу заложных покойников вне всякого сомнения.
Приведенные нами 30 случаев разрытия могил заложных покойников довольно резко отличаются от старинных свидетельств еп. Серапиона и Максима Грека тем, что во всех 30 случаях дело идет, собственно, не о способе погребения заложных покойников, а только о месте их погребения. Кроме того, ненадлежащему погребению заложных приписываются в наше время не весенние морозы, как то было во времена Максима Грека, а почти исключительно без-дождие и засуха; о весенних морозах речь идет лишь в историческом случае с Самозванцем (№ 29), да еще в первых трех случаях (№ 1—3) с засухою совпали весенние морозы. Наконец, здесь мы встречаемся еще и с одною совершенно новою чертою, о которой прежде речи не было, а именно: могилы заложных покойников — так же как и могилы упырей — обливаются во время засухи водою.
Рассмотрим все эти особенности одну за другою.

§ 28. О месте погребения наложных покойников мы уже говорили выше (№ 21). Здесь же мы остановимся только на тех новых данных по этому вопросу, которые заключаются в § 26 и частью в § 25. Об особых местах погребения заложных тут идет речь в 27 разных сообщениях. Надлежащим местом для погребения заложных считается прежде всего вода (17 сообщений): вырытые из кладбищенских могил трупы заложных кидаются в реку Волгу (№ 5, 8, 12,14) или в другую реку (№ 9), в пруд (№ 6, 7 и 23), в нарочито выкопанную яму с водою (N 24), в тину грязного озера, в трясину (№ 13, 30, ср. 8), в болото (ср. 8, 21 и конец § 25), в низменное и мочажинное место. С этим нужно сопоставить десять случаев, когда заложных поливают водою — в могиле или вне ее § 29). Много реже местом надлежащего погребения заложных служат овраги, о присутствии в коих воды не упомянуто: таких случаев 4 и один неопределенный: «глухой лесной овраг» (№ 11), дно глубокого оврага (№ 17), обрыв далеко от села (№ 18), «прорва» (ср. № 16) и «лес» (чембарское сообщение в конце § 25). Сюда же нужно отнести и еще один случай из Новомосковского уезда, сообщаемый И.И. Манжурою: удавившегося парубка «заховали у кучугурах».
Вопрос в том, есть ли какая-нибудь связь между означенными местами погребения заложных и старинным способом погребения их без закапывания в землю, или же приведенные нами факты XIX века стоят вне всякой связи с фактами XIII и XVI веков, описанными еп. Серапионом и Максимом Греком?
Сходство между погребением заложных в XIII— XVI веках и между народным погребением их в наше время, безусловно, есть, и весьма существенное. Когда труп бросают в воду, то о зарывании его в землю, разумеется, не может быть речи, а современники еп. Серапиона и Максима Грека именно ведь избегали закапывания заложных в землю. Хотя мы и встречаемся иногда с выражением вроде: «похоронить в низменном и мочажинном месте» (№ 1), но тут, конечно, мы имеем дело с неточностью, вернее, неопределенностью выражения, объясняющеюся, как в данном случае, отчасти и, так сказать, дипломатическими соображениями. В мочажине, в болоте, в трясине погребать не приходится, закапывать труп не требуется: тут земля сама «засосет» брошенный предмет — и только разве для ускорения такого действия можно будет труп затоптать (ср. № 30). Если же земля сама, без помощи человеческих рук, «засасывает» труп заложного, то человек тут ни при чем: в данном месте, значит, «земля принимает» (перефразируем народное выраженье о заложных: «земля не принимает») покойного — тут ему и место. Что же касается безводных оврагов, куда «как собаку» бросают заложных, то и там о закапывании трупа в землю нет речи: для чего же труп и закапывать, когда в глухих оврагах или прорвах и так никто никогда не ходит? Правда, в одном случае (№ 17) мы встречаемся с замечанием, будто, бросив труп заложного на дно глубокого яра, народ «сверху гроба навалил земли». Но это могло быть сделано из желания лучше скрыть преступное действие от начальства (а может быть, даже земля с верху яра и сама обвалилась, от тяжести собравшейся толпы или от погребальной колесницы?).
В старину, вероятно, не обращали большого внимания на место погребения заложных: удобных для такого погребения пустынных мест было много, и начальство вряд ли взыскивало за валяющиеся без погребения трупы. Когда же существовали убогие дома, тогда и самый вопрос о месте погребения отпадал совсем.
В современном народном понимании того, в каких местах надлежит погребать заложных, ясно сквозит мысль о различении мест чистых и нечистых. Общее кладбище и прилегающие к нему местности считаются, безусловно, чистыми местами; болота, озера, глухие овраги и т. п. — нечистыми. С этим подразделением нужно сравнить народные пословицы: «было бы болото, а черти найдутся», «в тихом озере черти водятся», «черт огня боится, а в воде селится». Выше мы видели, что заложные покойники, особенно самоубийцы, находятся в полном распоряжении у нечистой силы. Находящегося в подчинении у нечистой силы заложного естественнее всего поместить там, где эта нечистая сила живет и водится.
Итак, современную народную практику погребения заложных в болотах и оврагах можно считать простым и естественным развитием той древнейшей практики, о которой говорят еп. Серапион и Максим Грек.
Чтобы покончить с вопросом о месте погребения заложных, скажем еще, что в старинных синодиках отразилось чисто народное воззрение: грешники недостойны погребения, тела их нужно бросать в ров или болото, не закапывая их. Так, в одном синодике читаем: погребенного в церкви судью страшный демон ночью вытащил из гроба за ноги; утром тело оказалось брошенным в какое-то яме, далеко от церкви.
По смерти инока Иуста, имевшего, вопреки монастырскому уставу, личную собственность («три златника»), настоятель лишил умершего погребения, тело его велел бросить в ров, а на него — найденные у покойного златники.
Во время погребения в церкви грешника, умершего без покаяния, Спаситель (с иконы распятия) повелел вынести покойника из церкви и ввергнуть в болото.

§ 29. Среди описанных нами выше случаев десять таких, где заложных покойников обливали в могиле для вызывания дождя (№ 3, 16—20, 22, ср. № 24 и 25 и аткар-ское сообщение в § 25). В числе этих случаев четыре нехарактерны для нас, так как в них идет речь об упырях (№ 19 и 20), колдунах (№ 3) и о старовере (№ 22). Зато в трех случаях отмечено, одновременно с обливанием могилы, и перенесение трупов заложных в овраги и другие нечистые места, чего с колдунами обыкновенно не делают.
Народ толкует обливание покойников так: колдуны имеют влияние на отвод дождевых туч (№ 3); на том же, вероятно, основании малоруссы Таращанского уезда били мертвеца старовера по черепу и требовали от него дождя (№ 22). В Екатеринославской губернии удавившаяся женщина просила у своей соседки во сне напиться и обещала потом дождя (№ 16). Но эти случаи мы не можем объяснить иначе как позднейшим перетолкованием первоначального воззрения. Более древнее воззрение сохранилось в приговоре, при обливании могилы удавленника, у александровских крестьян (№ 18), где дождя просят не у покойника, а у Бога («Дай, Боже, ливень»).
Обливание могил заложных покойников водою как бы заменяет перенесение трупа с ненадлежащего места в сырую местность: из могилы заложного делается как бы искусственное озеро.
Земля «не принимает» зарытого в нее нечистого заложного покойника; она гневается на это и выражает свой гнев холодом, весенними морозами. Вода же может служить могилою заложного; известно, что вода служит местожительством нечистой силы: «черт огня боится, а в воде селится», «в тихом омуте (или: озере) черти водятся». Заложный находится в распоряжении у нечистой силы, а потому естественное для него место там, где обитает эта нечистая сила. Наконец, древнейшее и общечеловеческое воззрение гласит, что вода составляет для душ всех умерших труднопреодолимое препятствие: для переправы умершего через реку в царство мертвых нужно судно. Опасного покойника естественно поэтому хоронить в воде: он не скоро оттуда выберется, чтобы возвратиться домой и повредить там кому-либо из живых. Отсюда вполне понятно, что вырываемые из могил трупы заложных кидаются в Волгу (№ 5, 8, 12 и 14) и в другие водовместилища. Но не везде есть большая река; во многих краях нет даже и болотистых, «мочажинных» мест; колодцы редки, дороги, да и находятся близко к жилью; хоронить в них заложных во всех отношениях невыгодно; ручейки для этой цели малы. Остается или нарочно копать для заложного яму, чтобы налить ее водой (№ 24), или же, что еще проще, самую могилу заложного покойника на кладбище превратить в водовместилище. Отсюда обильные поливания водой могил заложных покойников во время засух. И это поливание могил тем естественнее и понятнее, что древнейшее магическое вызывание дождя состоит именно в обливании водою всех людей, по основному закону первобытной магии: «схожими действиями вызывать схожие явления». «Мы обливаем людей — и Бог польет дождем землю»,— таково рассуждение первобытного мышления. В Сергачском уезде Нижегородской губернии поливают водою всякую свежую могилу, до и после опущения в нее покойника: «делается это по суеверному убеждению, будто бы этим предотвращается летняя засуха».

---------------------------------
Поливание водою могилы встречается у многих народов и имеет часто целью «успокоить дух. покойника». Такого рода случаи приведены и разобраны П. Сартори в его статье «Das Wasser in Totengebrauche». Аналогичных нашему случаю здесь не приводится.

С нашим объяснением обливания могил согласуется то обстоятельство, что такое обливание распространено главным образом в Новороссии (№ 16—20), весьма бедной реками, озерами и болотами. Напротив, в Поволжье, где рек, болот и озер немало, обливание могил крайне редко.
Вообще же, обливание могил заложных покойников водою необходимо считать явлением, возникшим сравнительно поздно. Древние свидетельства (еп. Серапиона и Максима Грека) о нем не знают. И в убогих домах оно было неприменимо.
§ 30. Что касается рода бедствий, которые припись за-ются народом погребению заложных в ненадлежащих местах, то в № 31 приведенных нами выше сообщениях на этот счет дается очень категорический ответ: засуха или бездож-дие. Лишь в одном, историческом, случае (№ 29) указан иной род бедствий, тот же самый, о котором говорится и у Максима Грека: весенние морозы и в трех случаях, где прямого ответа по интересующему нас вопросу нет, одновременно происходили и засуха, и весенние морозы (№ 1 и 3). Рядом с засухою некоторые авторы называют еще и иные бедствия: мор на людей и скот (бугульминское сообщение в § 25), семилетний голод, пожары, неурожай, градобитие (№ 6), градобитие, гром, тучи и неурожай (№ 27), град.
Сомневаться в точности сообщения Максима Грека мы не имеем решительно никаких оснований. Между прочим, и при компромиссе, выразившемся в устройстве убогих домов, погребение заложных происходило в Семик, т. е. как раз во время, когда опасность весенних морозов почти совсем исключена. Старый московский случай с Самозванцем вполне согласуется с сообщением Максима Грека.
Старым сообщениям вообще приходится доверять больше, так как в новое время старые языческие поверья перетолковываются и сильно путаются. Уже одно то обстоятельство, что на всем севере и северо-западе европейской России совсем не отмечено случаев, столь обычных в Поволжье и на юге, свидетельствует о том, что народная память в данном разе не особенно точно сохранила старину.
В свидетельствах позднейшего времени заметно стремление поставить приносимый способом погребения заложных вред в связи с родом смерти каждого данного покойника. Так, опойце приписывается способность выпивать всю влагу из почвы в той местности, где его похоронили, а также и воду из облаков; утопленникам — привлекать холодные ветра.
«Приволжские жители думают, будто если лежит где-нибудь долго не схороненный покойник или утопленник, то оттого веют постоянно холодные ветра; а если схоронен на кладбище опойуа, то не бывает оттого долго дождя».
В Самарском уезде в случаях внезапной смерти от опоя вином следователь, приехав на вскрытие трупа опойцы, нередко находит пустой гроб: покойник исчез бесследно. «Объясняется это следующим образом: существует поверье, что и по смерти опойцу мучит нестерпимая жажда, вследствие чего он выпивает всю влагу из почвы в той местности, где его похоронили, и воду из облаков, что влечет за собою засуху и неурожай. Потому если опойца умрет в чужом селе, то крестьяне не дают хоронить его у себя, требуя отправления на родину; здесь (даже.— Д. 3.) уже является сопротивление начальству, иногда очень сильное».

----------------------------
Согласно с таким поверьем, самарцы также зарывают опой-цев «в соседнем владении" вбившиму в спину шаговый кол, чтобы не убежал.

В Ярославской губернии «часто можно слышать от береговых (приволжских.— Д. 3.) жителей замечание: "Ах, как холодно стоит: видно, где-нибудь утоплый не убран лежит". Думают, что если найденный утопленник не предан земле, то из-за него бывает холодно».
И в Алатырском уезде Симбирской губернии отмечено это недостаточно ясное поверье: «Если весною или летом делается сыро и холодно, то предполагают где-нибудь вблизи утопленника» (очевидно, еще не похороненного).
В этих последних случаях приходится видеть новейшее перетолкование старого поверья, сделавшегося совершенно непонятным. Во времена Максима Грека, когда старые поверья были еще живы, никто не сомневался в том, что причиною холодных ветров служит захоронение в землю утопленника. Теперь, когда старинное миросозерцание народа отходит в область смутных преданий и многие крестьяне «слышали звон, да не знают, откуда он», непонятное поверье осмыслили по-новому, совершенно его переврав: напитавшемуся водою утопленнику, пока он не зарыт в землю, должно быть холодно, а отсюда вывод: холодно будет в таком случае и в окружающей покойника местности.
Такое же позднейшее перетолкование мы видим и в весьма широко распространенном теперь народном поверье, по которому ненадлежащее место погребения заложных покойников влечет за собою бездождие или засуху. Более чем вероятно, что поводом к такому новому толкованию послужила связь погребения и могил заложных покойников с водою: трупы за-ложных кидались в реки и в мокрые места, могилы их поливались водою. На этой почве старое и сделавшееся непонятным поверье о связи погребения заложных с вредными для произрастания хлебных злаков весенними холодами стало перетолковываться по-новому: его связали с засухою и бездождием, от коих хлебные злаки страдают еще чаще и больше.

--------------------------
Весенние холода обычно совпадают с бездождием, что могло послужить лишним поводом к смешению.

Старое народное воззрение, согласно коему закапывание заложных покойников в чистую землю влечет за собою вредные для произрастания хлебов весенние заморозки, находит себе весьма простое и естественное объяснение, во всем согласное со старым народным миросозерцанием.
Мы уже знаем, что трупы заложных покойников «земля не принимает»: или выкидывает их из своих недр, или же не дает им превращаться в землю, т. е. гнить.
«Мать-сыра земля» служила, а отчасти служит и теперь предметом почитания и даже поклонения в русском народе. Она чиста и ничего нечистого в себя не допускает. Действующая на земле нечистая сила обитает отнюдь не в земле, а в стоячих водах (озерах, болотах и т. п.) и под землей. Между тем заложные покойники находятся в полном распоряжении у нечистой силы, а потому и сами в высшей степени нечисты. Закапывать такую нечисть в землю — значит оскорблять эту последнюю. Земля осердится и выразит свой гнев в том, что будет холодна весною.

-------------------------------------------
Причину весенних холодов народ видит именно в земле; «земля холодна».

Отсюда весенние морозы, как следствие ненадлежащего погребения заложных.
Много труднее объяснить появление в тех же случаях бездождия. Засуха зависит не от земли, а от дождей, от воды, от облаков, от ветра. Положим, народ верит, что колдуны и ведьмы, равно как и представители нечистой силы, могут «отвести тучи», скрасть облака. Но почему все это происходит только в том случае, если заложный похоронен не на своем месте?
Связь ненадлежащего погребения заложных с весенними холодами легко объясняется на почве старого, чисто языческого народного миросозерцания; тогда как связь такого погребения с бездождием может быть объяснена только на почве чисто христианских, т. е. уже позднейших воззрений народа. Из этого сопоставления ясно, что древнее.

§ 31. Выше мы высказали свое объяснение того, почему обычное погребение заложных покойников через закапывание в землю влечет за собою, по старому народному мнению, вредные для произрастания хлебов весенние холода. Приписывание тому же самому погребению иных климатических последствий — бездождия или засух — мы объяснили позднейшим перетолкованием старого народного поверья,— между прочим и потому, что объяснить это второе воззрение на языческой почве мы не находим возможности.
Теперь посмотрим, какие объяснения были высказаны по тому же вопросу другими.
В селе Канаве Симбирской губернии был записан В. Юрловым в 1866 году заговор от засухи, в котором находим цельное и стройное изображение занимающего нас предмета. Приведем этот заговор целиком:
«Выхожу я, удал добрый молодец, из ворот в ворота, в чистое поле, заговором заговариваюся, на все четыре стороны покланяюся; вижу: лежит гроб поверх земли; земля того гроба не принимает, ветер его не обдувает, с небеси дождь не поливает; лежит в том гробе опивеи, зубастый, собой он головастый, как гадина в гробу распластался, язык его в темя вытягался; Божий тучи мимо проходят, на еретника за семь поприщ дождя не изводят. Беру я, раб Божий, от дупла осинова ветвь сучнистую, обтешу орясину осистую, воткну еретнику в чрево поганое, в его сердце окаянное; схороню s блате смердящиим, чтоб его ноги поганые были не ходящие, скверные его уста не говорящие, засухи не наводящие; лежал бы в земле ничем не движим, окаянные бы его на ноги не подымали, засухи на поля не напущали; окаянный бы их небольшой (Кружоло), самого сатаны нечисто воздыхало, в триисподнюю был проклят. Аминь. Помоги, Господи, словесам моим утверждение».

-----------------------------
В. Юрлов добавляет: «Вообще в приволжских губерниях нередко суеверные крестьяне соединяли слова подобного заговора с самим делом».

Объяснение основано, в сущности, на распространении известной истины: заложного «земля не принимает». Подобно земле, опивца в заговоре «ветер не обдувает, с небеси дождь не поливает, Божий тучи мимо проходят». Красивое и поражающее изображение замершей природы, изумленной (?) видом зубастого и головастого опивца-еретика. Почему, однако же, «Божий тучи мимо проходят, на еретника за семь поприщ дождя не изводят»? На этот вопрос заговор отвечает только разве воображению и чувству, но не рассудку. Из дальнейших слов заговора как бы следует, что засуху наводят уста (?) опивца и засуху на поля напу-щают окаянные, т. е. черти. В первом случае, по-видимому, намек на поверье, засвидетельствованное в Самарском уезде: опойца выпивает влаху из земли. Но тогда как же объяснить засуху в случае погребения иных заложных покойников, не опойцев? Что же касается замирания всей природы перед гробом опойцы-еретника, то оно объяснимо разве только на христианской почве: природа ужасается нечестия, греховной нечистоты.
В научной литературе мы встречаемся с двумя теориями по занимающему нас вопросу. Проф. Е.В. Петухов объясняет это народное воззрение на чисто христианской почве. Он пишет: «Народ верит, что утопленники и удавленники, как умершие неестественною смертью, самым родом своей смерти обнаружили, что они навлекли на себя гнев и наказааие Божие. Таких людей хоронить не следует, и погребающие их грешат перед Богом, так как выражают этим противодействие Божественной воле. За это противодействие Бог может послать общественное бедствие вроде неурожая и проч.; чтобы умолить Бога, отвратить гнев его от погребавших и избавиться от общественного бедствия, следует вырыть из могилы эти погребенные тела утопленников и удавленников».
Здесь народу приписаны чисто христианские представления о грехе, возмездии и т. д. Но с христианской точки зрения в деле похорон больше всего имеет значения церковный обряд отпевания; между тем рассматриваемое нами народное суеверие нимало не считается с этим церковным обрядом: из могил выкапывают одинаково и погребенных с отпеванием, и без отпевания. Центр тяжести, очевидно, не в христианском грехе. Сказать и то, что в XIII веке, меньше чем через три столетия после принятия русскими христианской веры, новые христианские суеверия могли возникать только на почве двоеверия, под влиянием старых языческих верований; и пока эти последние для нас не ясны, до тех пор мы удовлетворительного объяснения иметь не будем.
Другое объяснение подробнее развито в статье Л.С. Бе-логриц-Котляревского «Мифологическое значение некоторых преступлений, совершаемых по суеверию». Здесь читаем: «От почетного погребения, т. е. такого, которое подобает христианину, самоубийц и вообще лиц, погибших насильственною смертью, например, утопших, замерзших и т. д., происходят разные народные бедствия, как-то — губительный град, безвременный мороз, особенно бездождие... Вредоносный характер почетного погребения самоубийц, надо думать, стоит в связи с поклонением теням усопших. Если мятежные души самоубийц, как проклятые, обрекались на лишение погребальной почести, то понятно, что нарушение этого отрицательного долга не могло оставаться безнаказанным; тени усопших, пенаты, мстили за такое поведение живых, которое было бы кощунством, надругательством над ними, мстили, отвращая от живых свое благоволение и раскрывая темным силам, родственным душам самоубийц, возможность вредоносного действия. Отсюда и появление природных бедствий — бездож-дия, града и т. п. Для прекращения этих бедствий, очевидно, ничего более не оставалось, как вырыть самоубийцу из места общего покоя мертвых и зарыть его на распутиях, перекрестках полей, вообще похоронить его без погребальной почести (погребальных почестей.— Д. 3.)».
Аналогичное объяснение высказано Р. Л. Марковым, который пишет: «Высокая могила в России почиталась самою необходимою принадлежностью хороших языческих помин... В простонародье и до сего дня держится уверенность, что чем выше честь усопшего, тем выше должна быть з, и его могильная насыпь. Чем ниже уважение людей к усопшему, тем ниже должна быть насыпь его могильного холма. А покойники, сугубо презренные, каковы: казненные по суду или по народному самосуду, удавленники, еретики и вообще , люди низкой нравственности, по мнению поселян, должны даже затаптываться в трясину", и притом возможно глубже, т. е. ниже».
Изложенное объяснение придает слишком большое значение «почетности» погребения, и притом понятой односторонне — в смысле присутствия или отсутствия на могиле насыпи. Но все это, разумеется, признаки несущественные. Степень почетности погребения всегда и всюду зависит от степени знатности покойника, и больше ни от чего.
Одна «почетность» погребения, однако же, еще нисколько не объясняет, почему обычному погребению заложных по-; койников приписываются весенние морозы и засухи. Потребовалось вмешательство усопших предков, которые будто бы «мстят» за «кощунство». Мы допускаем, что души умерших предков обидятся, когда рядом с ними полагают ' нечистого и презренного заложного. Но чтобы умершие предки следили, с какою степенью почетности погребаются разные иные покойники не из их рода,— это со сравнительно-этнографической точки зрения почти что совсем невероятно.
Гнев умерших предков, конечно, может повести к разным бедствиям живых потомков, но почему в данном случае исключительным бедствием является именно засуха, этого ; рассматриваемая теория совсем не объясняет.
Мы принуждены, таким образом, оставаться при своем объяснении, пока не дано более удовлетворительного.

§ 32. Убеждение в необходимости особого способа или места погребения для умерших неестественною смертью существует и у других народов, кроме русских. Так, у литовцев Виленской губернии отмечен такой же точно случай суеверного разрытия могилы, с целым рядом каких мы встретились выше. В 1890 году в деревне Антонайцах повесилась 80-летняя старуха. Крестьяне, несмотря на просьбы родных, не позволили похоронить ее на кладбище, а погребли подальше от деревни в лесу. Но через шесть дней, по просьбе родных и по распоряжению полиции, труп несчастной старухи был похоронен на краю кладбища. Однако здесь злополучной покойнице пришлось полежать недолго: на следующий же день могила была найдена разрытой, а гроб — разбитым и пустым; труп, как оказалось, свезли в болото, за несколько верст от села, и там погрузили его в воду. Все поиски трупа в полузамерзшем болоте оказались тщетными. Совершено это было,— добавляет корреспондент,— в силу существующего у литовцев предрассудка о том, что «душа людей, лишивших себя жизни, ходит по смерти и делает много зла».
Подобный же случай отмечен у казанских татар. Дело происходило в 1813 году. Осенью этого года в татарской деревне Ошняке Спасского уезда Казанской губернии умер временно проживающий тут по торговым делам казанский мещанин Биккула Биккинеев. Покойный был погребен с обычными мусульманскими обрядами на деревенском кладбище. Но через два года, в конце июля 1815 года, местные татары перенесли труп этого чужого покойника в лес, за две версты от своего селения, положили его там в яму, вырытую в полурост человека, и закрыли сверху осиновыми и ольховыми кольями. На суде они, как на причину этого своего поступка, указали на следующее обстоятельство: «с тех пор как он (Б.— Д. 3.) был погребен у них на мазар-ках, в селении их не было вовсе дождя, и хлеб совершенно (совсем.— Д. 3.) не родился; по переносе же трупа в лес пошли дожди, и урожай хлеба был посредственный».
Заметим, что, судя по всему, смерть казанского мещанина была преждевременною и внезапною: недаром же она последовала так далеко от его родины. Если во всем этом происшествии видеть простое подражание русским, так и тогда описанный случай представляет большой интерес по той точности, с какою выполнили русское суеверие татары. Но для нас этот вопрос о заимствовании остается открытым.
Укажем, что киргизы погребают самоубийц в особых местах. Нижегородские татары лишают самоубийц погребения.
Мордва Аткарского уезда Саратовской губернии «за правило поставляют похоронять опойцев или удавленников и вообще самоубийц в топких или болотистых местах, но отнюдь не на сухих, потому что в противном случае не может быть, по их мнению, в тех местах дождя».
В Англии самоубийц хоронили прежде в поле и на перекрестках дорог, причем пробивали их колом насквозь. В Шотландии хоронили их вдали от жилых мест, в глухих пещерах, чтобы от них не видно было ни полей, ни моря (цитаты у Н.Ф. Сумцова). У туземцев о-ва Борнео тела убийц, самоубийц, умерших неестественною смертью и родильниц считаются особенно опасными; их, так же как и трупы рабов, завертывают в циновки и выносят без гроба и погребения. У народа миссиссауга хоронили отдельно утонувших.
У сванетов на Кавказе отмечено такое обыкновение: если после погребения кого-либо настанет ненастная погода, то труп покойника вырывают и переносят куда-либо в другое место.
У мангунов на Амуре почти каждому роду смерти соответствует и особый род погребения; так, кто умер своею смертью, того сжигают; кто утонул, того хоронят на берегу и ставят памятником лодку; кого зарезал медведь, того оставляют в лесу в ящике на столбах.
У корейцев выбором места погребения занимаются особые специалисты. Место должно соответствовать дню рождения и числу лет покойника. Если место выбрано неудачно, то семье грозят разные несчастья. Иногда могилу переносят через несколько лет на более счастливое место.
У некоторых народов, особенно на Кавказе, требуются особые места для погребения лиц, убитых громом. Осетины избегают хоронить на общем кладбище лиц, убитых громом; в случае таких похорон данное селенье постигает какое-нибудь несчастие; в одном таком случае, например, наступила засуха, которая окончилась только тогда, когда труп покойницы вырыли и перенесли на другое место; в других случаях наступают сильные дожди и ненастье, что осетины объясняют гневом Уациллы на покойника. Даже лиц, которые только «подпали влиянию молнии» (опалены были молнией?), нельзя хоронить на кладбище: иначе общество постигнет какое-либо несчастие. Когда-то похоронили так девицу Кабирову, то случилась продолжительная и необыкновенная засуха, которая прекратилась только тогда, когда труп отрыли и похоронили в другом месте. Эта новая могила Кабировой почитается как святыня: на ней приносят жертвы властелину грома и молнии — Елии.
У черкесов убитых громом хоронят на месте их смерти. Убитых громом коз выставляют на высоком помосте, закрыв листьями, пока не истлеют.
Конечно, между убитыми громом и прочими заложными покойниками есть существенная разница. Внезапная смерть пораженного молниею приписывается силе высшей, небесной, почему убитый громом на Кавказе почитается, словно как бы избранный небом. Но русские смотрят совсем иначе: пророк Илья поражает молниею тех, к коим спрятался какой-либо представитель нечистой силы, почему убитые громом столь же нечисты, как и прочие заложные. Однако относительно убитых громом и у русских есть особое Поверье (редкое): «после убитого грозой человека дождь идет шесть недель, омывая его»; здесь существенное отличие от заложных.
У бурят, как увидим сейчас ниже, для убитых громом полагается тот же способ погребения, которого удостаиваются и шаманы. Шаманы же (белые и черные, безразлично) погребаются иначе, не как обычные смертные, у весьма многих народов Сибири.
Шаманы близки во многом к нашим колдунам. Во времена язычества колдуны наши также были шаманами, и, быть может, даже шаманами белыми (а не черными), т. е. служителями светлых, небесных божеств. Перемена религии перевела колдунов в разряд черных шаманов, т. е. распорядителей мелкой нечистой силы. До сих пор сохраняется в народном воззрении весьма существенное сходство между шаманами и колдунами: шаманы, в полное сходство с колдунами, всегда умирают необычною смертью.
Буряты теперь обыкновенных покойников погребают в земле, шаманов же сжигают, что будто бы прежде делалось и со всеми покойниками. В Балаганском же и Идинском ведомствах умерших шаманов, а также и людей, убитых громом, не сжигают, а выставляют в лесу на аранга. Пораженный громом считается шаманом, и родные его приобретают шаманское происхождение. Пораженного громом сначала кладут на доски и обливают водой с целью привести его к жизни. В шаманской роще выбирают толстые деревья, стоящие поближе друг к другу; на них укрепляют бревна и наконец доски, так что образуется помост (так называемый аранга) на высоте 2, 3 или 4 сажен от земли; на этот помост и кладется гроб с покойником. Так же на аранга, но не в шаманской роще, а на месте происшествия, кладут и всякое убитое громом животное.
Качинцы хоронят умерших шаманов не на земле, а на высоком помосте или привязывают его к лесине; а где этот обычай уже исчез, там хоронят шаманов «возможно далее от жилищ и отдельно от прочих смертных».
У якутов в старину гробы умерших подвешивали между двумя деревьями; шаманов «иногда хоронили на лабазах, а иногда зарывали в землю. Место, где похоронен был оюн (шаман.— Д. 3.), считалось священным, и мимо могилы его всякий проходил молча, боясь навлечь гнев своим разговором или каким-либо шумом — гнев великого жреца, способного встать из могилы, превратиться в черта и наказать нарушителя вечного таежного покоя...»
«Ныне якуты хоронят на деревьях лишь шаманов, прежде же хоронили так всех».
То же и у американских индейцев: «Похороны шамана совершенно отличны от похорон обыкновенного колоши тем, что шаманов никогда не жгут». Труп шамана кладут на доску, у коей с боков наверчено несколько дырок; тут привязывают его ремнями и отвозят в лес, где кладут на возвышенном месте, нарочно для того устроенном, на стойках, делая над ним памятник или шалаш. «Мимо гроба шамана никто не проезжает без того, чтобы не бросить сколько-нибудь табаку как жертву... (причем.— Д. 3.) бросая в воду табак, калоши творят молитву шаману о своем благосостоянии и счастии».

§ 33. Из всех приведенных нами выше данных можно сделать такое заключение: в Древней Руси трупы лиц, умерших неестественною смертью, не хоронились обычным образом в земле, по-видимому, во избежание осквернения земли, и не сожигались, а выбрасывались на поверхность земли в пустынных местах. Погребению таких трупов в земле приписывались вредные для произрастания хлебов весенние морозы. Позднее такие трупы стали выбрасывать в сырые, болотистые места и в реки, а погребению их на кладбище приписывали бездождие и засухи.
Ниже мы выскажем несколько соображений по вопросу о том, как смотреть на это выбрасывание трупов: видеть ли в этом особый способ погребения, или же это полное отсутствие погребения, лишение покойника всяких погребальных почестей?
Что касается погребения в убогом доме, то это, безусловно, особый способ погребения, и даже весьма сложный. Простое же выкидывание трупа в пустынное место можно признавать одним лишением покойника всяких погребальных почестей, но можно также видеть в нем и особы и способ надземного погребения, к другим видам коего (надземного погребения) относится погребение на помостах и через подвешивание на дереве.
По свидетельству Страбона, древние каспии, жившие в нынешнем Дагестане и давшие свое имя Каспийскому морю, стариков свыше 70 лет морили голодом и потом выбрасывали в пустыню: тех покойников, трупы коих растаскивались птицами, считали блаженными; тех, кого растаскивали звери,— менее блаженными; а если не случалось ни того ни другого, то покойника считали несчастным.
Наши калмыки в Астрахани и на Дону до недавнего времени, как известно, тела покойников (кроме лам и князей, коих сжигали) не погребали в земле, а выбрасывали в степь, в безлюдные места, или в овраги.
Зороастр и его последователи, как известно, не допускают предания трупа земле, воде или огню: это было бы осквернением каждой из трех названных стихий; трупы у них относились на высокие горы, доступные диким зверям и хищным птицам. Но весьма возможно, что это учение Зо-роастра о погребении было лишь узаконением существовавших прежде его народных обычаев.
Сойоты тело мертвеца «выносят в степь, где оно оставляется незарытым и быстро растаскивается собаками, волками, хищными птицами».
У алтайцев, рядом с обычным погребением покойников в земле, существует и другой способ: покойника относят в лес или кустарник и здесь или оставляют его на земле в лежачем положении, или вешают на деревьях. Погребая же в земле, некоторые алтайцы не закапывают могил землею, а только покрывают досками наравне с поверхностью земли.
У бурят известен способ похорон без гроба и погребения: покойника оставляют на поверхности земли. Способ этот иногда назначается ламами, хотя и считается оскорбительным для родственников умершего; так, между прочим, хоронят тех, кто вел очень плохую жизнь. Иногда буряты кладут труп «на подмостки и оставляют его на расхищение птицам; (иногда.— Д. 3.) или просто положив на землю, заваливают камнями и валежником».
В Северной Манчжурии, а также кое-где в Корее (в северной Чиолла, около города Кюньсань) мертвецов выбрасывают прямо на двор, под легкий соломенный навес.
Как видим, выбрасывание трупа на землю может быть названо особым способом погребения у многих народов. Но народы эти, поскольку они нам известны, сделались соседями русских только в позднее весьма время. Главное же, о существовании такого погребения у других славянских народов в древности мы никаких сведений не имеем.
К заложным покойникам у русских иногда применяются старые, языческие способы погребения, в их переживаниях. Так, на случаи сожжения заложных нужно смотреть как на переживание древнеславянского сжигания трупов. Точно так же погребение заложных на перекрестках дорог и заложных младенцев в жилых помещениях

-------------------
«Во времена очень древние могила (предков) находилась внутри владений семьи, посреди жилища и недалеко от двери. "Затем,— говорит античный человек,— чтобы сыновья, входя и выходя из своего дома, всякий раз встречали своих отцов и обращались всякий раз к ним с молитвенным призы-ванием"».

необходимо рассматривать как переживание языческих похорон. Даже погребение заложных в воде можно считать пережитком весьма древнего способа погребения через потопление, хотя такому мнению и препятствует сравнительно позднее появление обычая бросать заложных в воду. Равным образом в курском «голубце» для головы убитого ногайского богатыря нельзя не видеть сходства с тем помостом, на котором хоронят своих покойников многие сибирские народы. Но для похорон заложных через выбрасывание их на поверхность земли мы в древнерусских погребальных обрядах аналогии не находим.
Правда, у древнерусских дреговичей отмечен такой способ погребения: покойника клали на поверхность земли и на нем насыпали курган; археологические раскопки показывают, что такой способ господствует на левом берегу р. Припяти и простирается на север до притоков р. Березины, но здесь есть весьма существенное отличие от погребения заложных: над трупом дреговичи насыпали курган, коего совершенно лишены заложные.

--------------------------------------------
Внимания заслуживают могилы прежних староверческих отшельников в лесах Нижегородского края: «Могилы эти не подземные, т. е. не врыты в землю, но гроб ставится сверх земли, обкладывается по сторонам четырьмя толстыми кряжами и вместе с ними засыпается землею».

Можно еще сравнить с выбрасыванием трупов в овраги прежний обычай «сажать на лубок» дряхлых стариков: их на лубке спускали в овраги, где они умирали и оставались, конечно, непогребенными, так как о них больше никто уже не беспокоился. Но и тут есть существенная разница: бросали в овраг живых людей, а не трупы.
Итак, у нас нет достаточных оснований полагать, что выбрасывание трупов заложных на поверхность земли есть сохранение древнерусского языческого способа погребения, хотя такая возможность и не исключена. Можно также предполагать, что такой способ погребения русские взяли у степных кочевников — у кого-либо из тех многочисленных народов, которые проходили в древности по южнорусским степям,— но и такое предположение не может быть доказано. Психологию этого заимствования нужно было бы предполагать такую: инородцы нечисты, поганы, но погребение их (в частности же, убитых на войне из числа их) без закапывания в землю не приносит им никакого вреда; будем же и мы так хоронить своих нечистых покойников.
Мы не можем с достоверностью доказать также и того, что занимающее нас погребение заложных было, по своему происхождению, лишением погребения; но что оно рассматривалось издавна как лишение погребальных почестей, это не нуждается и в доказательствах..
Со сравнительно-этнографической точки зрения почти все изложенные нами выше русские поверья о заложных удовлетворительно объясняются в том предположении, что это — покойники, лишенные погребения: у многих других, индоевропейских и иных, народов поведение лишенных погребения покойников вполне сходно с поведением наших заложных.
По верованьям древних греков и римлян, «для того, чтобы душа умершего была водворена в подземном жилище, приличествующем ей для посмертной жизни, необходимо было, чтобы и тело, с которым она продолжала быть тесно связана, было покрыто землей. Душа, лишенная могилы, не имела своего жилища. Она была скиталицей. Напрасно жаждала она покоя, к которому должна была стремиться после трудов и волнений этой жизни; она осуждена была вечно бродить, скитаться в виде призрака, "ларвы", никогда не останавливаясь, никогда не получая ни приношений, ни пищи, которые были ей необходимы. Несчастная, она становилась вскоре злотворной. Она мучила живых, насылала на них болезни, опустошала их жатвы, пугала мрачными видениями, чтобы внушить им дать погребение ее телу и ей самой... Весь древний мир был убежден, что без погребения душа несчастна, страдает и что обряд погребения делает ее навеки счастливой». «В древних государствах закон поражал великих преступников наиболее ужасным наказанием — лишением погребения. Таким образом наказывалась сама душа и обрекалась почти на вечную муку».
В «Илиаде» Гомера (XXIII, 69 и след.) читаем, что тень Патрокла является во сне Ахиллесу и просит о погребении: иначе он не может войти в царство теней. В «Одиссее» (XI, ст. 52—81) «бедный, еще не зарытый» Эльпенор просит Одиссея похоронить его: «чтоб не был там (на о-ве Цирцеи) неоплаканный я и безгробный оставлен, чтоб гнева мстящих богов на себя не навлек ты моею бедою».
По литовскому поверью, «бродят по свету и требуют мщения» также и те покойники, над коими не был совершен обряд погребения. И по чувашскому воззрению, «душа человека, не преданного земле, не вступает в землю праотцов, а обращается в злого духа, страдает и пугает людей, требуя похорон, до тех пор, пока кости его не будут преданы земле». По гиляцкому поверью, покойник, «не получивший почестей похоронного ритуала, не попавший поэтому в "селение мертвых", может перейти в род злых божеств или просто, на свой страх и риск, всячески мстить роду».
У туземцев о-ва Самоа известно поверье, что в царство мертвых переходят только те покойники, над коими совершен был обряд погребения; а прочие бродят без приюта, и по ночам слышны их жалобные крики: «Ух, как холодно, как холодно!»
Русскому народу такие поверья также не чужды, хотя прямых свидетельств о том в наших источниках почти совсем нет: непохороненных покойников у нас давно уже совсем не бывает.
Русский народ называет гроб домом: домовище, домок; очевидно, могила рассматривается как жилище. Во многих великорусских краях избегают употреблять выражение идти домой, заменяя его равнозначащим идти ко двору; объясняют эту словесную замену так: домой — значит в могилу (см. ниже «Запретные слова»). Отсюда естественный вывод, что мертвец без могилы — бездомный, скиталец. Согласное с этим поверье отмечено у забайкальских казаков: мертвецы ходят, между прочим, в том случае, когда «не исполнили какого-нибудь священного обряда после смерти его (данного мертвеца.— Д. 3.).
Напомним, что кидание на могилы заложных разных вещей сам народ объясняет так: «Буцiм би то и сами помогали ховати», и это объяснение, конечно, самое правдоподобное. Ниже мы увидим, что и другие поминальные обряды в честь заложных преследуют ту же цель — уделить залож-ному хотя часть тех погребальных почестей, которых он лишен был в свое время.
В благодарность за похороны заложные покойники оказывают иногда похоронившим их большие услуги. Убитые богатыри подарили солдату, который похоронил их с пышною тризной, чудесных коней, убитый колдун подарил солдату кучу денег: «Я ее отдаю тебе за то, што ты меня похоронил», найденный на берегу реки (ясно, что заложный) богатый покойник указал захоронившему его бурлаку клад: «Кабы не захоронил он меня, так клевали бы меня вороны, мыл бы мои косточки холодный дождик».

Глава четвертая

Поминки наложных покойников в Семик

34. Погребение и поминовение заложных в убогих домах в Семик. Иные поминальные семицкие обряды.
35. Вятская свистунья.
36. Домыслы о происхождении семицких поминальных обрядов.
37. Анализ этих обрядов.
38. Курский обряд на могиле убитого богатыря и его значение.

§ 34. В новгородской Софийской библиотеке хранится рукописный «Устав архиерейского служения» XVII века. Из этого устава мы, между прочим, узнаем, что «в четверг седьмой недели по Пасхе происходил обряд погребения странных на скудельницах или Божьих домах, куда свозились в течение года тела погибших насильственною смертью, казненных преступников и умерших от заразы. Скудельниц в Новгороде обыкновенно (исключая время моровых поветрий) было две: одна при монастыре Рождества Христова на Торговой стороне, а другая при церкви Двенадцати Апостолов на Софийской стороне. В среду служили на скудельницах по умершим общую панихиду, а в четверг обедню. По совершении обряда погребения божедом-ский приказчик давал игумену со всем собором за панихиду гривну московскую, а за обедню игумену гривну, игуменскому дьякону 10 денег...» и т. д.
То же самое было и в Москве XVII века: «В Семицкий четверг, на седьмой седмице по Пасхе <...> бывал на Божедомку (убогий дом.— Д. 3.) из ближайшего монастыря или собора крестный ход и стекался народ с гробами, одеждами и саванами для мертвых: благочестивые сами из усердия разбирали голыми руками тела, по большей части завернутые в рогожки, и по христианскому милосердию, не гнушаясь отвратительного вида и запаха трупов, долго лежавших в ямнике сарая, "опрятывали" оные, надевали на них белые рубахи и саваны, потом клали в гробы, опускали в приготовленные для сего ямы и зарывали; иные между телами находили своих родных или знакомых, без вести пропавших. По завалении этих ям духовенство совершало общую панихиду, после чего доброхотными дателями раздавалась Божедому и собравшимся на Убогий дом нищим милостыня и приносимые туда съестные припасы, как-то: блины, пироги, калачи и пр.»
После того как убогие дома были уничтожены, это церковное празднество в Семик не исчезло: панихиды над убогими домами продолжают совершать в Семик во многих городах и ныне.
В городе Козьмодемьянске Казанской губернии ежегодно в четверг Троицкой недели у Тихвинской церкви совершается панихида «над убогим домом» — над пятью ямами, следами старых общих могил. По совершении панихиды раздается щедрая милостыня нищим. Жители города Арзамаса Нижегородской губернии во множестве собираются в Семик к убогому дому для совершения панихид над похороненными там; накануне, в среду, там же служат панихиду жители соседней Выездной слободы. При поминовении молятся: «Помяни, Господи, убиенных рабов своих и от неизвестной смерти умерших, их же имена Ты Сам, Господи, веси, иже зде лежащих и повсюду православных христиан».
Служение панихид продолжается до глубокого вечера. Ввечеру неподалеку от убогих домов собираются толпы народа для празднования веселого Семика.

------------------------------------------
В Нижегородской губернии существует небезынтересный для нас обычай, по которому «казненных поминают в четверг на каждой родительской неделе».

В городе Дедюхине Пермской губернии «об увеселениях в Семик и понятия не имеют. В 12 часов дня священники в облачении, с хоругвями и крестами, отправляются вместе с народом на кладбище и здесь совершают моление об упокоении почивающих в убогих домах, т. е. умерших от внезапной смерти, найденных замерзшими, убитыми, утонувшими, задавленными и между прочим таких, имена коих неизвестны были прежним жителям Дедюхина. Древний (1770) стол, хранящийся в часовне, выносится только в этот день на общую могилу и покрывается здесь деньгами и яйцами — приношениями молящихся. Время этого поминовения обусловлено в Дедюхине разливом весенней воды: если к четвергу перед Троицей вода войдет в обычное ложе, то Семик празднуется в свое время; если же нет, то долго спустя, нередко и после Петрова дня. Впрочем, бывает Семик и во время весеннего разлива, если к этому времени окончатся работы местного населения по нагрузке судов солью, что продолжается иногда, особенно при большом отпуске соли, около месяца. Тогда едут на кладбище в лодках».

-----------------------------------------
Местный этнограф дер. Петухов оказался в данном случае неточным: он говорит только о поминовении в Семик усопших предков. Здешняя примета гласит: «Мало бывает тепла до Семика; когда же покойников (зарытых в Семик? дождем? — Д. 3.) обмоет, тогда уж не бывает холода».

В городе Вологде поминовение усопших в Семик происходит за городом, на так называемой поляне; по словам епископа Евгения Болховитинова, здесь был некогда убогий дом.
В городе Кунгуре Пермской губернии в Семик поминают на кладбище «родителей и родственников». Близ города Устюга Вологодской губернии в Семик поют панихиды на так называемом многогробишном кладбище, где теперь сосновая роща.
Семицкие поминальные обряды известны еще в Иркутске и во многих других городах. Особенно хорошо сохранились они на Вятке, где некоторые из них носят черты глубокой древности. В городе Уржуме в Семик служат панихиды на том месте, где прежде погребались заложные. В Ледове, что около слободы Кукарки, Иранского уезда, поминовение совершается на месте бывшего убогого дома в субботу после Троицы, а в часовне села Жерновых Гор, над костями убитых черемис (? — Д. 3.), в самый Семик; будто бы кости при этом прикладывают к больным местам, для исцеления от болезней (устное сообщение А. Е. Макарова 1915 года).
Вятский историк Ал. Вештомов в 1807 году писал: «Преступников, смертной казни преданных, клали в особенные при городах места, кои назывались убогими домами, в которые прятали также и бедных, хотя и честных людей, коих никто не хотел предать честному погребению; спрятанные поносным для них образом в рогожи, здесь, в выкопанных ямах, лежа по нескольку человек не отпеты, отпеваемы были вдруг в один раз в году на седьмой неделе по Пасхе. На таковом при городе Хлынове (теперь губернии Вятке.— Д. 3.) находящемся позорном месте поются в четверток означенной недели поныне панихиды, и день сей называется здесь Семиком, сопровождавшимся прежде, как и свистопляска, разными дурачествами и беспутствами».
В окрестностях губернии Слободского поминки совершаются на так называемом городище, что около села Под-чуршинского, в седьми верстах от города, близ реки Вятки. Здесь на вершине горы стояла древняя часовня (теперь церковь). «12 июня и в неделю Всех Святых к часовне стекается народ из разных мест, особенно новокрещенные вотяки, для отправления панихид — не по своим умершим родственникам, а, как выражаются они, по заложньш». Как нам сообщал губернии А. Замятин, при устройстве летом 1910 года на этой горе водоема тут было найдено много костяков, похороненных лицом к востоку, без крестов и украшений; встречались и костяки без конечностей. Есть все основания полагать, что тут погребены убитые некогда в битве с вотяками.
В селе Кайском Слободского уезда «семикуются» (т. е. поминают покойников в Семик на кладбище) в два срока: крестьяне — в четверг, а мещане — в субботу на той же седьмой неделе: суббота эта известна здесь под именем «мещанского Семика».
В городе Слободском Вятской губернии поминовение усопших в Семик совершается в мужском монастыре; на площади около монастыря служат так называемую «вселенскую панихиду». На той же площади происходит в этот день ярмарка, на которой продаются главным образом детские игрушки, особенно же свистки разных сортов, куклы и статуэтки. На ярмарке в этот день слышится все время неумолкаемый свист, что близко роднит слободской Семик с вятскою «свистуньею», о которой речь будет ниже.
Такой же точно «Семик» и в тот же день празднуется в городе Котельниче, где мы встречаемся еще с некоторыми новыми, весьма интересными для нас чертами. «Всемирная панихида» совершается здесь над ямой, в которой местные жители видят могилу воинов, «падших в сече с новгородскими выходцами». Во время совершения панихиды многие из крестьян, по старинному обычаю, бросают в эту яму деньги и яйца. После панихиды крестьяне «как бы в знак той битвы, которая происходила около этого места, бросают один в другого печеными яйцами, отчего и происходит в это время между ними сильный крик и шум». Дети целый день бросают и катают глиняные «шарыши» (шары), а также свистят в дудки, палят из пищалей и т. п. Сосновые пищали, берестяные и глиняные дудки и рожки, деревянные волынки, глиняные шары и другие детские игрушки во множестве продаются в этот день на кладбище. В общем, заупокойный Семик носит «вид веселого праздника».
В Тульской губернии во вторник на Русальной неделе (т. е. на неделе перед Троицыным днем) «крестьяне поминают утопленников и удавленников вместе, следующим образом: родственники сего насильственною смертию умершего, за упокой души, разбивают красное яйцо на его могиле; при чем призывают русалку (курсив наш.— Д. 3.) и часть блинов, принесенных для поминовения, оставляют ей в жертву». Терещенко, говоря об этом тульском поминовении удавленника, приводит и эту обрядовую формулу призыва-ния русалки, но не знаем, насколько точно :

Русалка, царица,
Красная девица,
Не загуби душки,
Не дай удавиться,
А мы тебе кланяемся.

Чтобы покончить с семицкими поминовениями залож-ных у великорусов, укажем еще, что «древний обычай — в 7-й четверг по Пасхе поминать в домах залившихся и удавившихся родителей и родственников, у кого они есть, и делать по ним милостыни, в отраду души их, которая бывает, по народному мнению, в тот только день в продолжение всего года», отмечен еще в селе Куйском на реке Печоре Мезенского уезда. А в селе Роксе Лодейнополь-ского уезда в этот день поминают «панов», т. е. убитых в смутное время поляков. В честь их варят кисель, который и едят у часовни в роще. Один год пропустили это празднество, известное здесь под именем «Киселева дня», и случился неурожай овса, что приписано было мщению «панов»; с тех пор празднуют аккуратно каждый год.
В Нижнеудинском уезде Иркутской губернии в Семик поминают утопленников и самоубийц; красят для покойников яйца. О вятском обычае собирать к Семику муку для поминовения заложных мы уже говорили выше.
Гораздо меньше в нашем распоряжении сведений о семицких поминальных обрядах из губерний белорусских и малорусских. В Смоленской губернии «на Семик крестьяне поминают утопленников, удавленников, вообще людей, скончавшихся скоропостижно». В городе Смоленске на кладбище Петропавловского прихода совершается в этот день особая панихида о всех, погибших несчастною смертью и оставшихся безвестными при погребении.
В Купянском уезде Харьковской губернии «весьма распространен обычай поминовения, в субботу накануне Троицына дня, утопленный,, умерших до крещения и мертворожденных детей, то есть всех тех, которые, по словам старухи, становятся русалками. Некоторые крестьянки красят в этот день яйца, но только не в красный, а в желтый цвет, и раздают их детям... В "Русалкин велык день", т. е. в четверг после Троицы, русалки выходят из воды, появляются в лесах, садах и огородах и стараются поймать тех из родителей, которые не поминали их в субботу». Сравни с этим обычай Лубенского уезда, где на «Русальчын велык день», т. е. в четверг на Троицкой неделе, женщины, терявшие некрещеных детей, собирают у себя всех детей околодка и угощают их.

§ 35. Весьма близок к семицким поминальным обрядам над убогим домом своеобразный народный праздник в губернии Вятке, известный теперь под именем свистуньи, а в старину, по словам старых авторов, свистопляски. Разница лишь в том, что праздник свистуньи посвящен не залож-ным покойникам вообще, а убитым в одной битве 1392 года (?) устюжанам. Кроме того, праздник этот совершается несколько ранее Семика, а именно в четвертую неделю после Пасхи. Имя свое праздник получил от того неумолкаемого свиста, который слышится в течение всего праздника.
В настоящее время это детская ярмарка, с преимущественною продажею детских игрушек; дети охотнее всего покупают глиняные «свистульки» и свистят в них. Но в старину было нечто иное. По словам вятского историка Ал. Вештомова, панихида в четвертую неделю по Пасхе в Вятке «совершается на том самом месте, где происходило побоище (битва.— Д. 3.) и где похоронены убитые при том люди, а именно у северного глубокого рва, где с издревле находится на тот конец и часовня. После отправления сей панихиды собираются на то место жители и гуляют... Несколько лет назад тому (писано в 1807 году.— Д. 3.) происходили при том, по обычаю язычников, свисты и пляски, отчего и называется сей случай на Вятке свистопляскою. Также обыкновенные при том были и кулачные бои...».
«Народ собирается (на свистунью.— Ц. 3.),— сообщает другой старинный автор,— с небольшими свистками. Стоя на валу, бросает глиняные шарики в ров, куда сходятся городские ребятишки собирать их». По преданиям, праздник этот связывается с битвою 1392 года, в которой пало много устюжских воинов; будто бы устюжане пришли на помощь вятчанам, но «вятские слепороды» приняли их, в темноте ночи, за врагов и избили. Будто бы даже «куклы из глины, расписанные разными красками и раззолоченные» (теперь это изящные гипсовые статуэтки) в изобилии продаются на свистунье «в честь оставшихся после сражения вдов».
Свист на вятских поминальных обрядах-праздниках в честь заложных покойников не представляет собою чего-нибудь исключительно только вятского местного. Сопровождаемые свистом праздники были прежде и в других местах Великой Руси, но успели исчезнуть прежде, чем их описали в книгах. По крайней мере имя села Ростовского уезда, Ярославской губернии, Никола-Дудник (Никольское-Ошанине тож) объясняется теперь местными старожилами так: «9 мая, в престольный праздник, в этом селе продавали в большом количестве детские глиняные игрушки (полное сходство с вятской свистуньей! — Д. 3.), преимущественно же колокольчики особенного устройства и глиняные дудки, и всякий богомолец поставлял себе в обязанность купить для своих детей у дудника ту или иную игрушку»,
Свист — языческий оберег от нечистой силы; недаром же древнерусские поучения так часто восстают против «сопелий» и «гудцев».

§ 36. Описанные нами семицкие поминальные обряды в честь заложных покойников по времени своего совершения совпадают, как видим, со сроком былого погребения заложных в убогих домах. Кое-где они и совершаются над убогими домами или на их месте. Отсюда естественный вывод, что обряды эти — простое наследство прежнего общего погребения заложных в Семик в убогих домах. Так и думают некоторые из цитированных нами выше авторов, например еп. Евгений Болховитинов и др. Такое предположение, вероятно, и справедливо для некоторых городов, но, конечно, не для всех. Во многих местах, например в Вятской и Тульской губерниях и в Малороссии, семицкие поминальные обряды имеют слишком ничтожное отношение к убогим домам или даже не имеют к ним никакого отношения, а главное — они, безусловно, древнее того времени, когда общее погребение заложных в убогих домах прекратилось, а быть может, даже и древнее самых убогих домов. Правдоподобнее во всех отношениях предположение, что общее погребение заложных в убогих домах в Семик было установлено правительством (точнее говоря: духовенством?) именно по случаю существовавшего издавна народного обычая поминать в этот день заложных покойников. Семицкие обряды в честь русалок безусловно древнее убогих домов, между тем, как мы ниже увидим, они во многом близки к поминкам заложных покойников.
Равным образом мы не можем согласиться и с этим мнением старых авторов, слова которых Е.В. Аничков цитирует без всяких комментариев, как бы соглашаясь с ними. У него читаем: «В старину в Великороссии и в Сибири эти (т. е. весенние.— Д.З.) поминки (на кладбищах. — Д-3.) имели место, и не только в честь родителей или вообще предков. В Москве, в Устюге Великом, в Иркутске и в других местах ходили на Семик или Пятидесятницу молиться и справлять тризну в так называемые Убогие дома, Скудельницы, Буйвища или Гноища, где погребались все, кому не довелось приобщиться перед смертью. Во время традиционных всеобщих поминок, очевидно, считали благочестивым делом вспомнить об этих погибших душах, помолиться за их спасение и принести им в то же время жертву». Мы считаем недоказанным, чтобы обычай этот возник на христианской почве. Кроме того, семицкое поминовение заложных, как мы видели выше (обряды в Котельниче, Вятке, Тульской губернии и в Малороссии), весьма сильно отличается от обычного поминовения усопших. Замечательно, что особый характер носило оно и в то время, когда в Семик происходило общее погребение заложных в убогих домах. Об этом можно догадываться по следующему замечанию путешествовавшего по России в половине XVII века антиохийского патриарха Макария: «У жителей этого города (г. Москвы. — Д-3.) есть обычай в четверг по Пятидесятнице отправляться за город с царем, царицей и патриархом для раздачи милостыни и совершения служб и поминок по всем умершим, утонувшим в воде, убитым, а также по (умершим.— Д. 3.) пришлецам, с полной радостью и весельем; все торговцы города и рынков переносят свою торговлю за город». Святейшему путешественнику, очевидно, не сообщили, что в этот день происходит и общее погребение заложных, но оно тогда уже безусловно происходило. Слова «с полной радостью и весельем» не оставляют сомнения, что это было не обычное христианское поминовение умерших.
По общераспространенному поверью, весною (в Великий четверг) мертвые просыпаются от своего зимнего глубокого сна. Вместе с ними пробуждаются, конечно, и залож-ные покойники. Но если усопшие предки покровительствуют своим живым потомкам и помогают им во время летних забот и работ, то заложные покойники, наоборот, вредят живым. Заложные покойники отличны по своей природе от прочих умерших: они доживают свою земную жизнь, почему они более первых нуждаются во всем земном; если усопшие предки питаются «паром» пищи, то заложным нужна обычная земная пища; обычным покойникам хватает той одежды, которую им кладут в гроб; заложные, очевидно, скоро изнашивают свою одежду: им нужна еще и новая. Вот почему заложных желательно пораньше и подальше спровадить от местожительства живых. Такое-то провожание, «проводы», заложных мы и склонны видеть в семицких их поминовениях.
Веселье семицких поминовений, о коем согласно говорят и Макарий Антиохийский XVII в., и Котельнический Глуш-ков XIX в., весьма ярко свидетельствует, что это не обычные христианские поминки по умершим. В этом веселье можно видеть пережиток языческой похоронной тризны, другим пережитком коей служат кулачные бои во время тех же обрядов. В таком случае и эти поминки заложных яв-< ляются запоздалым предоставлением заложным покойникам тех похоронных почестей, коих они лишены были в свое время. Но можно объяснять это веселье и несколько иначе: заложные покойники, сохраняя свой земной нрав, испыты-, вают весной потребность в обычных весенних увеселениях деревенской молодежи; если им этих увеселений не предложить, то они будут тосковать и, пожалуй, мстить. Отсюда понятен веселый характер всех семицких обрядов, в том числе и поминальных.
«В Семицкую неделю покойники бродят по кладбищу — без пристанища». Это народное поверье лучше всего сохранилось у черемис: «На время от Страстной недели до Семика все души (умерших) пользуются особой льготой прогуливаться на земле под покровом темноты. Но особенную свободу разгуливать по земле в течение этого времени получают вообще вредные при жизни люди — колдуны и разные плуты, которые всячески обижают живых: топчут посеянный хлеб, производят семейные ссоры, воруют скот и пр.» «Соответственно с этим у черемис, точно так же как и у чуваш, Семик — поминальный праздник. У чуваш "этот день праздновался очень шумно: после домашнего поминовения усопших члены семьи (кроме молодых и детей) запрягали лошадей в тарантасы, украшенные зеленью, и с пивом, водкой, блинами и другими съестными припасами отправлялись на кладбище провожать покойников. Здесь они совершали моление духам предков, ели, пили, "угощали" покойников, пели, плакали и плясали под звуки музыкальных инструментов, потом разбивали часть посуды и возвращались домой. Сажая перед окнами деревья в Семик, чуваши верили, что на эти деревья садятся души умерших, которые в Семик возвращаются с кладбищ в деревни».

§ 37. Рассмотрим своеобразную обстановку и отличительные признаки семицких поминовений. Мы тут встречаем свист, бросание на могилу заложных денег и яиц, бросание друг в друга глиняными шарами и печеными яйцами (Ко-тельнич и Вятка, а яйца на могилу также и в Тульской губернии), наконец продажу глиняных кукол и общее веселье.
Бросание на могилу заложных яиц и денег, — этот обычай вполне тождествен с финским куяськоном; по аналогии с этим последним мы имеем право видеть в этом обычае жертву злым заложным, задабривание их.
Для вятского обычая бросать друг в друга, при поминовении заложных, глиняные шары финских параллелей нет. Мы склонны видеть в этом обычае отдаленное переживание древнерусской тризны, которая, как известно, состояла в состязаниях и борьбе на могиле покойника. В старину, даже еще в начале XIX века, вятская свистунья сопровождалась всегда еще кулачными боями, в чем мы видим пережитки той же тризны. Заложные покойники были лишены в свое время похоронных почестей; лучшее средство умиротворить их и побудить уйти подальше от живых людей, это — справить на их могиле, хотя бы и запоздавшую, похоронную тризну.
Кулачные бои, этот остаток языческих тризн, прежде известны были, во время Семика, по-видимому, не только на Вятке. По крайней мере московское название семицких гуляний тпюлъпа в Сибири сохранило многоговорящее переносное значение: «драка».
О том, какое важное значение в похоронном обряде имела тризна, может свидетельствовать следующая вятская сказка о заложных богатырях. В городе были три убитых богатыря. Они просили, чтобы их кто-нибудь похоронил. Но сколько раз их ни хоронили, все неудачно: сегодня похоронят, а завтра они опять выйдут наверх и просят, чтобы их опять хоронили. Вызвался их похоронить один солдатик; купил 40 бочек вина, созвал всех городских и окрестных жителей; после похорон выкатил все 40 бочек вина и приказал пить — кто сколько может; когда напились, приказал —- кому реветь, кому песни петь, кому плясать, кому драться. «Тут сделался такой шум, что ничего не разберешь; а богатырям этого только и хотелось. Проходит день, проходит неделя, проходит месяц, а богатыри не выходят: значит, похоронены уже». После эти три богатыря подарили солдату трех своих коней — «за то, что ты нас хорошо похоронил». Очевидно, шумная (и почетная?) похоронная тризна способна удовлетворить убитого богатыря.
Что касается свиста на могилах заложных, давшего повод к названию вятского праздника «свистуньею», то в нем мы видим отпугивание нечистой силы, в полном распоряжении коей находятся заложные. Что шум и свист пугают нечистую силу — это поверье общераспространенное; на нем основана, между прочим, примета, что в лесу свистеть опасно: обидится леший.
Наконец, глиняные куклы, которые в изобилии продава-лись в Семик на Вятке, могли и не иметь обрядового значения: вследствие свиста праздник легко мог быть сочтен впоследствии детским, а тогда куклы могли явиться естественным образом. Но можно и здесь видеть общеизвестные жертвенные куклы (vota), какие приносились некогда в жертву, как символ человека, для предохранения от болезней.
В качестве примера мы укажем на вятских, Уржумского уезда, вотяков, которые при некоторых болезнях бросают на перекрестки трех дорог деревянную куклу, со словами: «Не меня ешь, не грызи! ешь это!» Если, как мы видели выше, заложным покойникам приписываются разные заболевания, то принесение им подобных символических жертв будет вполне понятным.
У чуваш так называемые орхамах'и, т. е. лепные изображения (из теста и дерева) лошадей, коров и т. п., продаются для принесения в жертву керемети вместо настоящих коров и т. п.
Глиняные куклы для детей, как нечто обрядовое, продавались также в Туле в десятую пятницу после Пасхи.

§ 38. Одиноко стоит курский поминальный обряд в честь убитого в бою ногайского великана. На могиле этого великана, в Курской губернии, происходил «ежегодно и даже по нескольку раз в год», при поминовении души убиенных, такой обряд: голову богатыря, погребенную особо, катали вокруг памятника, поставленного на месте смерти убитого. В объяснение этого странного обряда народное воображение создало такую легенду: «Когда голова ногайского исполина была отрублена в Безголовном Верху, тело исполина само собою поднялось с земли и, став на ноги, долго простояло средь лога без головы, между тем "с пивной котел его голова каталась вокруг него, блекоча что-то непонятное». Описанный обряд будто бы просто-напросто повторял это чудесное происшествие, чтобы показать не видевшим, как происходило дело.
Приведенная легенда ничего не объясняет, и мы, разумеется, удовлетвориться ею не можем. Мы предлагаем такое объяснение курского обряда: катая голову убитого вокруг памятника, куряне образуют тем самым магический круг около места смерти заложного покойника: последний не должен переходить за черту этого круга.
Наконец, чтобы закончить с поминками заложных покойников, напомним, что о них была у нас речь также и много выше; о поминках же заложных покойниц, так называемых русалок, речь будет ниже.