Красненкова И. П.

Философский анализ суицида

Свое хорошо известное философскому миру сочинение "Миф о Сизифе" А.Камю начинает c знаменательного вступления: "Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема - проблема самоубийства. Решить, стоит ли или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, - значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное - имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями - второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ." (А.Камю. "Бунтующий человек"., М., Политиздат., 1990, C.24).

Без преувеличения можно сказать, что к этому изречению знаменитого француза могли присоединиться такие русские мыслители как Ф.Достоевский, Л.Н.Толстой, а в определенной мере также В.С.Соловьев, Н.А.Бердяев, А.Ф.Кони. Анализ суицида для русских мыслителей всегда представлял из себя анализ предельной, "пограничной ситуации" для личности при выборе ею определенного жизненного пути, другими словами, анализ истоков "веры ЖИВОЙ". Для синтетичного, прагматичного русского сознания начала 20-го века был характерен поток такой системы идей, которая бы не только объясняла мир, но и изменяла его хотя бы в масштабах одной личности. Две системы идей в качестве руководящей силы выступили на авансцену в ту бурную, смутную для России эпоху - марксизм и христианство, русский атеизм и русская истовая "живая" вера в Бога. Поиск "града Китежа" превратился в кровавую драму нескольких революций, гражданской войны, эпидемий самоубийств, установления "культа личности", а затем подавляющей индифферентности к вопросам "воли к вере" в философской теории при очевидной значимости феномена "воли к вере" в социальной жизни.

Начало XX века во всех странах западной Европы, России и Америки было ознаменовано не только участием в событиях первой мировой войны, революционными катаклизмами, но и тем, что "черное крыло насильственной смерти от собственной руки все более и более развертывалось над человечеством" (цитата из А.Ф.Кони, Собр.соч. Т.4, Москва, Юр. лит.-ра, 1967., С.454). Показателен ряд публикаций того времени, в которых суицид рассматривается как сугубо сознательное действие, исключающее какую-либо психопатологию. В получившей в то время известность работе французского социолога Э.Дюркгейма, посвященной социологическому анализу феномена самоубийства, говорилось совершенно определенно: "не существует ни одного психопатического состояния, которое имело бы с самоубийством постоянную и бессменную связь" (Э.Дюркгейм. "Самоубийство. Социологический этюд." М., Мысль., 1994., С. 49). Той же точки зрения уже давно придерживался в России Ф.М.Достоевский, а в начале 20-го века ее активно разделял выдающийся русский адвокат А.Ф.Кони, опубликовавший в 1923 году отдельным изданием работу "Самоубийство в законе и жизни". Уже в начале нашего столетия еще только формирующаяся наука суицидология начинает оценивать суицид, в независимости от того, доведено ли насилие до конца, или является только покушением на самоубийство, как акт, в котором воля и сознание страдающего лица играют определяющую роль. Ни одна область познания "черного феномена", например, социология, психология, медицина, - не удовлетворяет честных исследователей в течение вот уже целого столетия. Не решает всех проблем анализа феномена самоубийства и выделение суицидологии в отдельную область исследования, в которой дескрипция превалирует.

Проблему могла бы разрешить философия, которая не однажды пыталась поставить проблему суицида в экзистенциальном ключе (А.Камю, Н.А.Бердяев и др.), но которой не хватало системности в изложении материала и научной определенности в раскрытии истоков феномена самоубийства.

Однако уже с 60-х годов XX века суицид становился все более и более ощутимой проблемой в разных странах мира. Наиболее опасный для суицида возраст - около 30 лет - стал уменьшаться до 24-х и даже 15-ти лет, суицидологи были вынуждены констатировать страшный показатель "помолодевшего суицида": самоубийство становится третьей по счету ведущей причиной смерти среди 15-24 летних людей в США, Австрии, Швейцарии, Германии, Голландии, Англии, Австралии и Японии за период от конца семидесятых годов и до начала 90-х. Интенсивность склонности к самоубийству измеряют обыкновенно отношением общей цифры добровольных смертей к 100 тысячам жителей без различия возраста и пола в данном обществе. Этот общий процент смертности-самоубийства оказывается постоянным для длительного временного периода для каждого конкретного общества, причем его константа оказывается большею, чем у главных демографических явлений (отмечал еще Э.Дюркгейм). Однако, за последние тридцать - сорок лет интенсивность этого явления социальной жизни стала неумолимо возрастать, что коснулось прежде всего развитых стран Европы и США, а также является опасным показателем состояния дел в современной России. Так, например, Национальный Центр статистики здоровья населения в США зафиксировал рост числа самоубийств в 3 раза за последние тридцать лет и констатировал уход из жизни 25-29 человек на 100 тыс. жителей каждый год (или 50-70 тыс. человек каждый год кончают жизнь самоубийством в США).

У нас в советский период существовала официально признанная статистика только для такой категории граждан как "потерпевшие от доведения до самоубийства", но и эта категория давала возрастной показатель от 19 до 35 лет, последние же годы ознаменованы всплеском числа самоубийств в России: по газетным публикациям на 1994 год пришлось 61.900 добровольных смертей, а в 1995 году показатель суицидальной смертности был 45 человек на 100 тыс. жителей (см. "Аргументы и факты", № 17, 1996). Если заглянуть в публикации по поводу самоубийств в России в начале века, мы можем обнаружить столь же тягостную картину, хотя и с меньшей степенью интенсивности проявления суицида. В то время определенным показателем социальной статистики был С.-Петербург. Так, в частности, проф.-прот. А.Смирнов в статье "Самоубийство и христианский взгляд на жизнь" констатировал: "самоубийство превратилось в какую-то эпидемическую болезнь.., двадцать-тридцать лет тому назад Россия по числу самоубийств стояла в процентном отношении несравнимо ниже остальных культурных стран Европы, но в последние годы число самоубийств возросло у нас до угрожающих цифр", - это было написано в 1914 году. В 1923 году А.Ф.Кони в статье, посвященной суициду, обращал внимание на то, что "в Петербурге за 40 лет самоубийства и покушения на них дошли с 210 случаев в 1870 году до 3196 в 1910 году, тогда как, в связи с возрастанием населения Петербурга с 600 тыс. человек до 1800 тыс., это увеличение должно бы составить лишь 630 случаев, а не превышать эту цифру более, чем в пять раз." (см. А.Смирнов С.-Петербург "Сельский вестник", 1914 "Самоубийство и хр.взгл...", С.3; и А.Ф.Кони, Там же С.454).

Т.о., при достаточно поверхностном анализе суицида, не вдаваясь пока ни в какие подробности оценки этого явления с точки зрения ключевых для него причин и сопутствующих ему условий можно сделать следующий вывод : самоубийство в качестве проявления дееспособной воли, когда страдающим лицом является сам активно действующий субъект, знающий об ожидающих его результатах и сознательно выполняющий задуманный план насилия, - это феномен болезни сознания , для характеристики которого нельзя использовать медицинский термин, но можно эту болезнь сознания подвергнуть рациональному философскому анализу, избежав преобладания дескриптивности, которое характерно для любого анализа с точки зрения эмпирии.

Именно так в конце XIX века выдающийся американский психолог У.Джемс когда-то пытался проанализировать феномен самоубийства,, ограничив свое исследование явлением "интеллектуальной "tedium vitae", назвав эффект "умного самоубийства" "религиозной болезнью интеллекта". У.Джемс наметил подходы и пути философского анализа "черного феномена", но до удивительности незначительны попытки современных суицидологов предпринять столь же целостный анализ этого явления в современную эпоху.

"Помолодевший суицид" должен с беспокойством восприниматься современными философами как имеющими, особенно у нас в России, определенную интеллектуальную задолженность перед незрелыми умами молодых людей и подростков в эпоху жестоких политических экспериментов, обвала безжалостной к жизни личности информации со стороны "масс медиа", учитывая такую атрибутивную суициду характеристику как заразительность, коллективность, повторяемость.

Для выяснения истинных причин возникновения феномена самоубийства необходимо рассмотрение его в разных аспектах, а также с учетом различных условий, социального и асоциального характера, сопутствующих суициду и затемняющих его действительную природу. Именно в результате анализа такого рода, в ходе рассуждения от противного: ни одно из условий нельзя считать истинной причиной самоубийства - должен проступить сквозь толщу возможных интерпретаций этого феномена собственно философский аспект исследования корней суицида.

Суицид имеет исторический аспект своего изучения, что представляет для философского анализа феномена самоубийства определенный интерес в плане аксиологии (оценки разными народами в разные эпохи существования человеческой цивилизации суицида как негативного и одновременно позитивного явления). Необходимо остановиться на наиболее важных с философской точки зрения моментах исторического анализа.

Позитивно суицид оценивался некоторыми древними сообществами людей периода родо-племенных отношений, такими, например, как древние скандинавские племена с их идеологией альтруистического самоубийства стариков, освобождающих племя от неутешительных забот о дряхлеющей старости, или готы с существовавшей у них "скалой предков", с которой бросались из-за страха перед естественной смертью. Суицид оценивался не только позитивно, но и приобретал эффект эстетизации в ритуальных формах Харакири (Япония) и Сати (Индия). Античный мир периода правления римских императоров и борьбы политических партий и группировок знает немалое число самоубийств римской аристократии по политическим мотивам, достаточно назвать имена Катона, Кассия, Брута, Сципиона, Сенеки. Суицид такого рода приобретал форму особого вида искусства, так, например, в Египте в период правления Марка Антония существовала академия (синапофименон), члены которой в порядке очередности заканчивали свою жизнь самоубийством, а на заседаниях обсуждали и придумывали новые легкие и "приятные" его способы (см. об этом в кн. Л.Трегубова, Ю.Вагина "Эстетика самоубийства" Пермь, 1993, С.71).

Идеология скептиков, эпикурейцев, стоиков выполняла роль особого провокатора суицида по принципу понимания индивидуальной свободы в качестве права на смерть: вход в жизнь один, выходов - много. Из истории античной Греции эпохи эллинизма особым образом выделялся представитель сократической школы киренаиков Гегесий -"смертепроповедник", во время выступления которого "благодарные" слушатели могли тут же покончить жизнь самоубийством. Существовали также священные древние формы жертвоприношения, которые в некоторых случаях можно рассматривать как феномен суицида, как, например, сжигание женщин и детей при важных политических событиях и бедствиях в целях умилостивления "бога-деспота" на территории древнего Азербайджана, причем этот страшный обряд сохранялся локально вплоть до начала XX века (см. об этом кн. И.А.Алиев. "Актуальные проблемы суицидологии (уголовно-правовой и криминологический аспект)". Баку, "Элм", 1987).

Христианский мир также знает варианты позитивного, либо терпимого отношения к суициду; достаточно вспомнить эссе "О самоубийстве" Д.Юма, защиту права на самоубийство Ж.Ж. Руссо, Монтенем, Гете, появление "клубов самоубийц" в XIX веке (вспомним ироничное описание такого "клуба" писателем Стивенсоном), наконец, возобновление идеи альтруистического самоубийства как права стариков на добровольный уход из жизни в "Этюдах оптимизма" И.И.Мечникова, самоубийство П.Лафарга и его жены в качестве живого примера следования подобной идеологии.

Негативная оценка явления суицида все-таки имеет более устойчивый и массовый характер по сравнению с позитивной на протяжении всего существования известной нам человеческой цивилизации.

Так, в частности, народы Ближнего Востока - Древняя Персия и Вавилон строго осуждали самоубийство, исходя из священных заповедей "Авесты" (книги основных догматов религии зороастризма); древний иудейский мир вообще практически не знал такого рода насилия, что дало право социологу Э.Дюркгейму без всякой иронии заметить: "еврейство -- это как раз та религия, в рамках которой склонность к самоубийству имеет наименьшую величину" (см. Там же С.40). Следует отметить, что и по сей день современный Израиль стоит на одном из последних мест в мире по числу самоубийств (имеется в виду статистика на конец 80-х годов). Не случайно, видимо, ветхозаветный Самсон произносит во время своего героического самопожертвования фразу: "Умри, душа моя, с филистимлянами".

Ветхий завет давал упование на долгую жизнь как награду за праведность перед Богом, но не давал пути к вечной жизни, самоубийство теряло всякую цену в сознании верующего человека. Другое дело, когда в христианской религии человек погружен в бездну индивидуальной свободы, а вера как результат свободного выбора век от века становилась все более сложно выраженной: эпоха первых христиан практически не знакома с суицидом (в Новом Завете единственным самоубийцей является предатель Христа - Иуда), однако постановление Тридентского собора 1568, который истолковывает шестую заповедь ("не убий!"), следуя взгляду блаженного Августина, как безусловно воспрещающую самоубийство, говорит о том, что феномен самоубийства начинает набирать в христианском мире страшную силу. Ни церковное осуждение, ни жестокое пресечение суицида в эпоху позднего средневековья (например, французский король мог "подарить" принцессе самоубийцу, т.е. его имущество, в XVII веке; труп самоубийцы и в России, и в Европе подвергался позорному "ослиному погребению", как труп убийцы и т.д.), ни одна самая жестокая мера не могла снять нарастания интенсивности феномена самоубийства.

А.Ф.Кони писал в свое время, что "нельзя не приветствовать ст. 148 советского Уголовного кодекса, совершенно исключающего наказуемость самоубийства и покушения на него и карающего лишь за содействие или подговор к нему... " (см. Там же С.461). Можно задать риторический вопрос: "И что же мы имеем после принятия этого закона?" Ответ очевиден: никаких изменений не наступило в решении проблемы суицида в рамках атеистического государства, снявшего уголовную наказуемость за суицид. Напротив, мы имеем ряд новых проблем: истолкование суицидальных попыток, если они не являются уголовно наказуемыми, как явления психопатологии, увеличение числа женского суицида, увеличение год от года интенсивности самовольного ухода из жизни. Англия отменила полностью уголовную наказуемость за самоубийство только в 1961 году, уголовное законодательство Нью-Йорка считало, например, покушение на самоубийство преступлением до 1919 года, а уголовный кодекс Италии не считает преступлением само самоубийство, но считает преступлением соучастие в самоубийстве (см. кн. И.А.Алиева Там же С.16).

Все эти меры выказали более гуманное отношение к родственникам самоубийцы, но не решили внутренних проблем самого суицида. Под крылом "черного феномена" живет весь современный мир в независимости от совершенства того или иного уголовного законодательства. Так, например, в России в 40-х годах прошлого века использовался дифференцированный подход в оценке суицида с правовой точки зрения: наиболее жестоко карался сознательный суицид, что, как правило, подтверждал документ, оставленный, чаще всего, в форме предсмертной записки жертвой самонасилия (тело такого самоубийцы отправлялось в "бесчестное" место, где и закапывалось, лишенное христианского погребения, а все распоряжения и духовное завещания его считались недействительными), в то же время, самоубийство, совершенное в состоянии невменяемости, не наказывалось вообще; для покушавшегося на самоубийство каторжные работы по уложению 1843 года стали заменяться тюремным заключением на срок от шести месяцев до одного года и т.д., уголовное уложение 1903 года уже не считало суицид преступлением, предусматривало ответственность только за подговор к самоубийству. В России существовал и развивался до революции альтернативный официальной точке зрения на суицид взгляд, по которому право определяет только социальную жизнь людей, т.е. человек не находится по отношению к самому себе, как в случае с явлением суицида, в правоотношениях (см. Там же С. 21). Ни законы царского времени, ни законы советского периода не смогли преодолеть нарастание интенсивности суицида в России. Необходим, видимо, анализ исследуемого феномена с каких-то особых позиций, т.к. разброс оценок самоубийства в разные исторические эпохи, у разных народов не вызывает сомнения и мало что дает в раскрытии источников этого мрачного явления.

Тем не менее, можно констатировать, что явление суицида - это не эпифеномен XX века, что разные его формы, как и различное к ним отношение сопровождают человечество на протяжении всей его цивилизации. 

Социальные и асоциальные факторы, сопутствующие суициду.

В.С.Соловьев писал в любопытной статье под названием "Судьба Пушкина", что "есть нечто, называемое судьбой, - предмет хотя и не материальный, но тем не менее вполне действительный, а далее он заострял внимание на том, что "понятие наше о судьбе есть также одно из условий ее действия через нас." Не было ни одного серьезного исследователя суицида, который не попытался раскрыть объективные причины этого явления, но ни одному из этих исследователей не удалось обнаружить конкретные социальные и асоциальные источники феномена самоубийства, т.к. исследования по разным основаниям давало, скорее, своего рода "обратную" картину, идущую вразрез с ожидаемым результатом. Суицидологи различного толка были вынуждены констатировать, что разные эпохи существования человечества (имеется в виду тот исторический период, когда измерение интенсивности суицида стало частью демографического знания) имеют почти постоянный процент лишающих себя жизни в состоянии сумасшествия, или невменяемости, а именно: 17-20% от общего числа добровольных смертей. Приходилось признать, что "понятие о судьбе" именно в рамках совершения такого рода насилия как самоубийство имеет особую значимость.

Следует, однако, вкратце охарактеризовать те сопровождающие условия социального и асоциального характера, которые, как правило, выступают в качестве своеобразных провокаторов внутренне уже подготовленного деяния.

Обычно выделяют факторы асоциального характера (у Дюркгейма они названы "космическими факторами") такие как время года, дня, а также пол и возраст. Если взять статистику только в течение ХХ века, то наиболее опасным временем года будут, как их называют суицидологи, "убийственные месяцы" - май и июнь, современные американские исследователи отмечают сезон - весна. "Убийственные часы" - с утра до полудня, т.е. до 12.00, либо от 13.00 до 15.00. Заметка о недавних, событиях в Оренбуржье, опубликованная в газете "Труд" от 15 марта 1996 года так и называлась: "Роковые шаги при свете дня". Можно вспомнить, что Н.В.Гоголь, Ф.Ницше, М.М.Пришвин, - все эти столь разные представители мировой культуры писали об особых настроениях близости смерти, которые может испытать личность в окружении залитой солнцем природы. Приходит на ум послеобеденный сон в 0бломовке из романа И.А.Гончарова, который был как раз в полдень, в чем проявляла себя, видимо, завидная мудрость наших предков.

Когда в начале XX века некоторые медики высказывались за то, что наиболее низкая, как и наиболее высокая температура может быть непосредственным провокатором суицида, а в качестве примера приводили многочисленные самоубийства, наблюдавшиеся в наполеоновской армии в период ее отступления из Москвы, то им было нетрудно возразить, что кроме "русского мороза" существовали, видимо, более веские причины для несчастных французов-самоубийц. Даже из всех известных на сегодняшний день способов самоубийств (от 8 до 16 возможных видов, см. кн. Л.Трегубов, Ю.Вагин "Эстетика самоубийства" С.71-76) - переохлаждение - наиболее редкий случай расчета с жизнью.

Возраст, как правило, фиксируемый суицидологами, это период от 19-ти или 20-ти до 35-ти или 40 лет, т.е. наиболее опасным считается для суицида возраст около 30 лет без ограничения для каких-либо стран или народов. Коррективы здесь не внесла даже статистика в нашей стране советского периода, когда возраст "потерпевших от самоубийства" в 78,2% от общего числа смертей на конец 80-х годов опять-таки был от 19 до 35 лет; "помолодевший" с конца 80-х годов суицид в странах Европы, США, Канады, Японии и Австралии давал по-прежнему наибольший всплеск числа самоубийств в возрасте от 20 до 24 лет. Можно согласиться с мнением одного студента, слушавшего мой спецкурс по раскрытию той же проблемы, что именно наиболее активный возраст расцвета всех жизненных возможностей личности и представляет для нее своего рода "ловушку" искушением этими возможностями, многие из которых как ложно выбранные никогда не реализуются и могут довести честолюбивую душу до отчаяния, но, безусловно, это проливает слабый свет на данную проблему в целом, т.к. критерии честолюбия и надежд слишком размыты в плане их объективного анализа.

Наконец, фактор половой принадлежности выявляет "мужской", как принято считать, характер суицида. В одной из газетных публикаций за 1996 год можно было прочитать о том, что хотя женщины предпринимают больше суицидальных попыток, сильный пол чаще доводит их до логического конца. В этом плане Россия не однажды ставила в тупик суицидологов, так, например, хотя А.Ф.Кони в 1923 году отмечал, что женщины составляют только одну четверть в общем числе самоубийств. 3а десять лет до этой публикации проф.-прот. А.Смирнов писал, что в России очень велик процент самоубийств в подростковом возрасте (от 11 до 17 лет) и падает он в большой степени на женские учебные заведения. Статистика по Советскому Союзу на конец 80-х годов фиксировала, что потерпевшие от доведения до самоубийства в 98% - женщины. Можно высказать всего лишь предположение, что именно женщины как наиболее активная часть нашего общества оказываются и наиболее уязвимой его частью в плане суицидальных попыток прекращения ставшей невыносимой жизни.

Параллельно с прояснением проблемы "мужского" характера суицида вновь встает проблема соотношения между суицидом и сумасшествием, т.к. если самоубийство - не женское, как правило, преступление, то сумасшествие как раз имеет в статистическом плане женский характер, что позволило в свое время Э.Дюркгейму высказать странное предположение о том, что "идиотизм предохраняет от самоубийства."

Остановимся чуть более подробно на исторических аспектах этой проблемы. Известно, что французский врач XVIII века Эскироль жестко связал суицид с душевной болезнью, почему такого рода утверждение и получило название "эскиролевской концепции" в суицидологии; в конце XIX века выдающийся итальянский ученый и криминалист Чезаре Ломброзо высказал идею о том, что самоубийство осложнено помешательством, чему может предшествовать наследственная предрасположенность. Я уже упоминала, что в начале XX века такого рода концепция нашла серьезных противников в лице Э.Дюркгейма в Европе и А.Ф.Кони - в России.

Следует отметить особый вклад русских медиков и психиатров в разрешение данной проблемы в особом ключе: ими была поставлена вообще проблема нормы в психиатрии. Например, исходя из современной теории нормы, человечество делится на огромное большинство, обладающее признаками нормы (95%) и незначительное меньшинство тех особей популяции (5%), которые имеют признаки отклонения от нормы (см. об этом в кн. Н.Е.Бачериков и др. "Философские вопросы психиатрии". Киев, "ЗДОРОВ'Я", 1985, С.23). Считается, что понятие норма наиболее разработано в морфологии человека и учении эмбриологии, но, по меньшей мере, оно проблематично в генетике, биохимии, геронтологии, психиатрии. Уже в начале XX столетия известный русский психиатр П.Б.Ганнушкин ставил вопрос о границах душевного здоровья, предлагая выделить в особую область исследования пограничные, промежуточные состояния сознания, находящиеся между психическими болезнями и психическим здоровьем. Позже эта область изучения человеческого сознания получила название "малой психиатрии", включив в себя, в частности, различного рода психопатии.

Для современного мира значимость проблем "малой психиатрии" очень велика. Э.Дюркгейм отмечал, что из всех случаев самоубийств на почве помешательства наиболее трудно отличить от самоубийств, наблюдаемых у здоровых людей, суицид меланхоликов, он также писал: "Известно, что страдание в общем вытекает из чрезмерного потрясения нервной системы... в то же время, чем больше определенности в социальной системе, тем труднее в ней неврастенику"(См. Там же С.36). Уже приведенная статистика, если оставить пока в покое наше современное общество, показывает, что именно в странах с устоявшейся легитимностью наблюдается наиболее высокий уровень числа самоубийств, например, в Европе печальное первенство в рассматриваемой нами области держат благополучные в социальном отношении скандинавские страны и немецкая Саксония.

Гениальность. также накладывает печать неврастении, поэтому неслучаен искус самоубийством у таких известных личностей как Байрон, Гете, Бетховен, Жорж Санд, Л.Н.Толстой, А.А.Фет, Н.В.Гоголь и др.

Современная теория нормы является не только показателем оптимальности протекания процессов в организме человека, но и оптимальных экологических связей человека со средой, оптимальных межличностных отношений. Критериями нормы живых систем выступают такие критерии как жизнеспособность, оптимальность функционирования, адаптированность к среде (в том числе и социальной), конкурентоспособность. Если в период зарождения проблемы А.Ф.Кони уже писал: "Вглядываясь в прошлое, приходится признать, что до половины XIX века, за небольшим исключением, добровольное лишение себя жизни представляется рядом единичных поступков, не имеющих характера и свойства целого общественного недуга, зловеще надвигающегося на современное общество", - то в конце столетия можно с уверенностью констатировать тенденции своего рода эволюции ''наоборот", что означает подрыв жизнеспособности живых систем на почве учащающегося и ''помолодевшего суицида".

Т.о., факторы внесоциального характера заставляют задуматься о возможностях выживания здорового человека в современном мире, но опять-таки не решают по существу проблем самого суицида, хотя, безусловно, привлекают к его изучению исследователей в различных смежных с психиатрией областях познания.

К социальным факторам , сопровождающим суицид, обычно относят урбанизацию населения, влияние средств массовой информации, заразительность и коллективность самого феномена самоубийства, ослабление института семьи и разрушение ее внутренней гармонии, специфику национальной окраски данного явления, а также определенную связь с характером вероисповедания определенных народов.

В современном мире суицид давно уже считается преимущественно городским явлением. Собственно все перечисленные социальные факторы, сопутствующие суициду, с наибольшей силой могут проявить себя именно в городе. К уже сказанному стоит добавить, что именно с городом связывают раннее половое развитие подростков, что без сомнения является отягощающем самоубийство фактором, если учесть (как это следует из газетных публикаций), что только статистика 90-х годов по нашей стране дала показатель: около 70% совершенных над собой насилий имело сексуальный подтекст, а возраст самоубийц по-прежнему остается молодым. Однако, в советский период существования нашего общества статистика по доведению до самоубийства на конец 80-х годов показывала, что количество самоубийств такого рода, совершаемых в деревне, или просто сельской местности, составляло 51,2% от общего числа самоубийств (см. И.А.Алиев Там же С. ), а социальное положение жертв суицида представляло такую картину: 38,6% - колхозники, 30,3% - домохозяйки, 14,6% - рабочие, 7,4% - служащие, 3,7% - инвалиды и пенсионеры, 5,5% - учащиеся. Уровень образования пострадавших был в основном - неполное среднее (5-8 классов) образование. Ранее уже было отмечено, что в Советском Союзе фиксируемый суицид был по преимуществу женским явлением. Для сравнения можно вспомнить, что в дореволюционной России самоубийство выступало в качестве, безусловно, городского явления, носило преимущественно мужской характер (так, например, в 1912 году был очень высок процент добровольных смертей в среде офицерского состава. русской армии и флота), образовательный ценз самоубийц быт высок. Напрашивается, быть может, поспешный вывод: если в дореволюционную эпоху явление суицида в России обладало всеми типическими для мира чертами, то в советскую эпоху феномен самоубийства приобретает заметную социальную окраску, т.к. самоубийцами являются наименее социально защищенные слои населения.

Т.к. в России на протяжении уже двух веков остро стоит проблема алкоголизма, то следует обратить внимание на известный суицидологам всего миря парадокс: алкоголизм выступает в качестве компенсатора суицидального настроения, он в какой-то степени защищает от суицида, а не провоцирует на него, Конечно, такого рода защита не может считаться приемлемой социально здоровым обществом.

Заразительность и коллективность - это те характеристики суицида, которые напрямую связаны, с одной стороны, с урбанизацией современного населения Земли, а, с другой стороны, - с влиянием средств массовой информации на сознание наших современников. Неверно будет не отметить, что заразительный характер суицида был известен достаточно давно, так, например, раскол русской церкви породил в XVII-XVIII веках массовые формы самосожжения и самоутопления, хрестоматийным стал пример из истории немецкой культуры, повествующий нам о молодых самоубийцах, кончавших жизнь по примеру гетевского Вертера с томиком любимого произведения в руках. Тем не менее, А.Ф.Кони в 20-х годах нашего века предупреждал, что серьезным провокатором суицида может выступить не только художественное печатное слово, но и кинематограф, публицистика, дающая подробное описание средств и способов свершившихся самоубийств (на публицистику Кони возлагал ответственность за такой участившийся в то время способ лишения себя жизни как использование уксусной эссенции, фосфорных спичек и др.), а также даже использование социологами непродуманных с психологической точки зрения анкет, в которых расспросы молодых людей такого характера как "Не являлась. ли мысль им мысль о самоубийстве?" - могут выступить в качестве последней капли в принятии рокового решения.

В "Театральном романе" М.А.Булгакова с знаменательным подстрочником: "записки покойника" - есть замечательный эпизод, с которого начинается глава под названием "Приступ неврастении": на главного героя всего действа этого произведения накатывает страх смерти, близкий самому желанию смерти, неожиданная помощь приходит от одной простой мысли -"кто же будет кормить эту старую кошку?", т.к. несчастный подобранный когда-то во дворе зверь сильно заинтересован в том, чтобы ничего не случилось. Вот так один маленький эпизод может придать жизнеутверждающую силу всему произведению, и точно так же один маленький эпизод фильма, книги, статьи может стать последним звеном в цепи преодоления человеком в себе "слишком человеческого" упорного цепляния за жизнь.

В средствах массовой информации существует, подчас неявно, эстетизация суицида, что представляет с начала века и по сей день серьезную опасность искушения суицидом как наиболее гармоничной формой ухода из жизни. Об этой опасности в начале нашего столетия предупреждал проф.-прот. А.Смирнов, когда писал: "Оправдание, а тем более прославление самоубийства является опасным особенно в виду того, что, по произведенным наблюдениям, самоубийства действуют заразительно не только на детей, но и на взрослых" (см. Там же С.6). Следует заметить, что суицид в возрасте до 5 лет практически не зарегистрирован ни в одной стране, так же как и в очень, по человеческим меркам, преклонном возрасте - около 80-ти лет - самоубийства также встречаются редко. Именно Смирнов выделил еще одну важную черту: из числа всех самоубийц, свершившихся в Петербурге в 1913 году, на нищих приходилось 0,25%. Однако то, что наибольший процент самовольных расчетов жизнью падает на наиболее культурные классы, говорит о том, что дело не в их образованности и культурности, но в особенностях направления и характере современной культуры в целом. Если в водопад Иматра (в Финляндии) в течение одного только лета 1911 года бросилось 59 человек, покончив жизнь самоубийством, то причиной такого импульсивного суицида может явиться не только непосредственный провокатор - водопад, - но и некая предрасположенность современного общества к такого рода провокациям, напоминающим в XX веке какую-то эпидемическую болезнь. До сих пор идут споры о том, покончили или нет жизнь самоубийством С.Есенин и В.Маяковский, но именно их смерти были когда-то жестокими провокаторами самоубийств, достаточно назвать имя одной только Марины Цветаевой, вспомнив такие строки: "А что на Расее - на матушке... - Сережа, мил брат мой, Под царство под это Подложим гранату! И на растревоженном Нами Восходе - Заложим, Сережа! -Заложим, Володя! (авг. 1930 года), - спустя годы Марина изберет для себя путь самоубийства, и одному только Богу ведомо, что значили для этой исстрадавшейся души страшные примеры самовольного ухода из жизни двух поэтов (о характере их ухода из жизни с самого начала была широко оповещена общественность).

Безусловно, вызывает на серьезные размышления книга современных авторов Л.Трегубова и Ю.Вагина под названием "Эстетика самоубийства", которая, несмотря на явные достоинства информационного характера, предлагает своеобразную форму защиты суицида как одного из способов гармоничного завершения жизни, в частности, примером, по мысли авторов, могут служить ритуальные формы самоубийства, существующие издревле в Японии и Индии. Авторы этой работы цитируют Сенеку (будущего самоубийцу): "Нельзя уходить из жизни под влиянием страсти, но разум и нравственное чувство должны подсказать, когда самоубийство являет собой наилучший выход", - затем они пытаются показать как героически выглядит самоубийство предпочитающих смерть обретению свободы; договариваются даже до того, что и Сократ и Христос, казненные по суду, но предугадавшие ход развития трагических для себя событий, также сознательно выбрали смерть, а, следовательно, являлись самоубийцами во имя высшей цели. При всем уважении к авторам неординарной работы нельзя согласиться с их основной позицией в оценке явления суицида в человеческой культуре. Необходимо прежде всего подчеркнуть, что искупление грехов человечества Христом означало не смерть, а попрание смерти актом воскрешения и указания пути всему человечеству к жизни вечной(“смертию смерть поправ!”), Сократ же, до самозабвения любивший жизнь, шел на смерть, дабы не нарушить закона, который почитал он не меньше, чем Богов, будучи человеком своего времени и своего Полиса.

Необходимо помнить, что героическая форма самоубийства - всегда вынужденная, если только не является глупым показным геройством, как в примере с гофмаршалом неким Вателем, жившим во времена Людовика XIV и покончившего жизнь самоубийством только из-за того, что рыба, заказанная к приему короля, не поспела к обеду. Ни в показном, ни в вынужденном геройстве нет ничего от гармонично выстроенной жизни. Ритуальная форма самоубийства хотя и представляла из себя уход из жизни именно благородного воина, тем не менее, всегда выступала как жестокая необходимость, а не форма гармоничного завершения жизни; в этом смысле показателен бестселлер 90-х годов американского писателя Коргассана Бойла "Восток есть Восток" (см. журнал "Иностранная литература", № 8, 1994), и наш фильм, сделанный по мотивам рассказа А.Куприна "Штабс-капитан Рыбников". В целом же затронутая здесь тема эстетизации суицида слишком важна и объемна, чтобы пытаться разрешить ее в рамках одного абзаца небольшой статьи.

Из других выше перечисленных социальных факторов, ослабление института современной семьи в разных странах мира, действительно, имеет характер болезни века особенно для развитых в экономическом отношении стран. Серьезным провокатором суицида выступает низкий уровень рождаемости даже в относительно благополучных семьях, тогда как уже давно известен эффект набалованности, незнания жизни, завышенной самооценки взрослым человеком, выросшим в качестве единственного ребенка в семье. Без сомнения, малодетная семья не обязательно потенциальный "поставщик" суицида, однако родители такой семьи, если они не имеют таланта мудрых воспитателей, должны, по крайней мере, четко представлять себе психологическую опасность эгоцентризма любимого ими ребенка.

Если говорить о национальном характере явления суицида, то картина начала века приблизительно адекватна нашему времени: северные народы более склонны к суициду, чем южные, проживание на одной территории может дать одинаковые показатели для представителей разных наций, способы самоубийства, избираемые представителями разных национальностей, могут быть весьма показательны, но все эти особенности в совокупности, по существу, указывают на несерьезность влияния национальной специфики на суицид. А.Ф.Кони сделал интересное замечание по поводу национального характера несчастных самоубийц: "француз не всегда может отрешиться от внешнего "оказательства",.. от некоторой театральности в его исполнении; немец - зачастую меланхоличен и, еще чаще, сентиментален; русский человек или угнетен душевной болью, или шутлив по отношению к себе, но почти всегда оставляет впечатление сердечной доброты". (См. Там же С.475). В подтверждение высказанной им мысли Кони приводил в пример предсмертные записки трех самоубийц, приведу только одну из них: русский студент пишет товарищу: "Володька! Посылаю тебе квитанцию кассы ссуд - выкупи, братец, мой бархатный пиджак и носи на здоровье. Иду в путешествие, откуда еще никто не возвращался. Прощай, дружище, твой до гроба, который мне скоро понадобится." (см. Там же С.475).

Особенности вероисповедания весьма характерны: иудаизм, мусульманство, зороастризм влияют положительно на население тех стран, где им целостно и строго следуют (имеется в виду сохранение низкого процента суицида от общего числа смертей). В христианском мире самый высокий суицидальный показатель имеют протестантские страны, за ними следуют православные, и только на третьем месте - католические. В целом христианский мир вместе с повышением степени индивидуальной свободы, чего не знал ни мир античный, ни мир древних иудеев, ни тем более не знает и по сей день мусульманский мир, получил новую "эпидемическую болезнь" - суицид. Вспоминается "великий инквизитор" из романа Ф.Достоевского "Братья Карамазовы", который упрекает Христа именно в обремененности слабых людей абсолютной свободой выбора истинной веры.

Вывод однозначен: ни социальные, ни асоциальные условия, сопутствующие суициду, не могут выступить в качестве основополагающих причин этого явления общественной жизни, а, следовательно, мало что дают в возможностях научного предвидения развития этого "черного феномена". Необходим анализ внутренних причин суицида, который реально возможен только в плане раскрытия специфики "умного суицида" , оставляя право человека на тайну в случае совершения самоубийства в состоянии аффекта.

 

Философский аспект анализа суицида.

Когда человек может повторить, следуя логике пушкинских строк: "Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена?" - можно с уверенностью сказать, что такой человек ходит по краю пропасти, называемой самоубийством. Мысль о смерти не дана человеческому сознанию, по верному замечанию А.Камю, мы имеем только "опыт смерти других", поэтому, по известной легенде, индийский принц, впоследствии получивший имя Будды (просветленного) не знал ничего о смерти, существование которой от него было скрыто, пока он не увидел труп - мертвого человека. Это произвело на него такое впечатление, после которого оп уже не смог вернуться ни в свой благополучный дом, ни к своим прежним обязанностям. В "Исповеди" Л.Н.Толстой писал: "Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был употреблять против себя хитрости, чтобы не привести ее слишком поспешно в исполнение... и это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня то, что считается совершенным счастьем"..." Источником кризиса было четкое осознание невозможности искренней веры в Бога, понимание полной бессмыслицы бытия природы, обрекающей все свои творения на неизбежную смерть, невозможность рациональным путем ни доказать, ни опровергнуть адекватность миру столь личностного запроса о смысле жизни. "Положение мое было ужасно. Я знал, что ничего не найду на пути разумного знания, кроме отрицания жизни, а там в вере - ничего, кроме отрицания разума, которое еще невозможнее, чем отрицание жизни", - уточнял далее Толстой (См. Л.Н.Толстой. Полн.собр.соч., Т.ХV под редакцией П.И.Бирюкова С.14, С.31).

Уже упомянутый мной ранее американский философ и психолог У.Джемс рассматривал подобное кризисное состояние сознания как форму "религиозной болезни", когда на нормальный религиозный запрос не дается нормального религиозного ответа. Легче всего предположить, что дух либо не проявляется в природе, либо проявляется в ней неадекватно, по мысли Джемса, но, по его же утверждению, именно личности с развитым, "преизбыточным" интеллектом труднее всего следовать абсурдной логике бездоказательной веры. Возникает ситуация, когда индивидуальное человеческое сознание выступает в качестве основного источника дисгармонии внутри личности, которая оказывается глубоко несчастна, и в которой на место "инстинкта любви" выступает противоположный ему "инстинкт смерти", используя фрейдовскую терминологию. Парадигму "несчастного сознания" в русской культуре задолго до метаний Л.Н.Толстого воссоздал Ф.М.Достоевский, которому принадлежит несомненная заслуга раскрытия внутренней логики "умного самоубийства".

В воспоминаниях писательницы Л.Хохряковой можно прочитать любопытную оценку деятельности Ф.М.Достоевского: "Федор Михайлович был единственный человек, обративший внимание на факты самоубийства; он сгруппировал их и подвел итог, по обыкновению глубоко и серьезно взглянув на предмет, о котором говорил. Перед тем как сказать об этом в "Дневнике", он следил долго за газетными известиями о подобных фактах, а их, как нарочно, в 1876 году явилось много, - и при каждом новом факте говаривал: "Опять новая жертва и опять судебная медицина решила, что это сумасшедший! Никак ведь они (то есть медики) не могут догадаться, что человек способен решиться на самоубийство и в здоровом рассудке от каких-нибудь неудач, просто с отчаяния, а в наше время и от прямолинейности взгляда на жизнь. Тут реализм причиной, а не сумасшествие." (См. Полн. собр. соч. Достоевского, из примечаний к С.146. Л., Наука, 1981).

"Дневник писателя" было изданием, предпринятым самим Достоевским ради разговора со своим читателем на злобу дня, именно в нем в 1876 году писатель опубликовал выдуманную им предсмертную записку одного "самоубийцы от скуки", разумеется материалиста", под названием "Приговор". Публикации предшествовали события реальной жизни, описанные Достоевским в небольшой статье "Дневника", названной "Два самоубийства". Одно из самоубийств было описано в городской хронике "Нового времени", его совершила молодая московская швея, выбросившаяся из окна мансарды шестиэтажного дома с образом Божией матери в руках; второе сообщение о самоубийстве Достоевский получил в письме К.П.Победоносцева, рассказавшего ему о самоубийстве семнадцатилетней дочери А.И.Герцена во Флоренции, непосредственным толчком к которому явилась ее неудавшаяся любовь к сорокачетырехлетнему французскому социологу Ш.Летурно. Об этих самоубийствах Достоевский писал: "Об иных вещах как они с виду ни п р о с т ы, долго не перестается думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты." (см. Достоевский. Собр. соч. Т.23, С.146). Результатом этих размышлений писателя явилось создание двух самостоятельных произведений: "фантастического рассказа" "Кроткая" и предсмертной записки самоубийцы "Приговор".

В "Приговоре" размышления материалиста удивительно напоминают логику рассуждения Толстого в "Исповеди", хотя по времени их разделяет почти десять лет (Толстой писал свою "Исповедь", когда Достоевского уже не было в живых). Удивительным образом воспроизводимая в "Приговоре" логика напоминает также и рассуждение американского психолога У.Джемса в работе "Воля к вере" (1897).

Самоубийца в "Приговоре" поначалу задается вопросом о некоем фундаментальном моменте человеческой несвободы: "...В самом деле: какое право имела эта природа производить меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных законов.., какое право она имела производить меня, без моей воли на то, сознающего?... я все-таки должен... принять страдание в виду гармонии в целом и согласиться жить." Далее выясняется, что основной источник ощущения себя несчастным для будущего самоубийцы - это сознание, т.к. именно оно "задает беспрерывно вопросы" и обнаруживает, грозящий "завтра" нуль, т.е. смертность человеческой природы. "Не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля", - заявляет этот материалист и продолжает свое рассуждение, доводя его до степени отчаяния в следующих строках: "...Невольно приходит в голову одна чрезвычайно забавная, но невыносимо грустная мысль "ну что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет?" Грусть этой мысли, главное - в том, что опять-таки нет виноватого, никто пробы не делал, некого проклясть, а просто все произошло по мертвым законам природы, мне совсем непонятным, с которыми сознанию моему никак нельзя согласиться."

Заключительный вывод этого несчастного мыслителя в полном смысле слова самоубийственен: "...В моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание, - вместе со мною к уничтожению... А так как природу я истребить не могу, то и истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого".(Там же, С.146).

Итак, можно сделать вывод о том, что в парадигму "несчастного сознания" самоубийцы-интеллектуала обязательно включено следующее несоответствие: тоска по гармоничному устроению мира и полное отсутствие в самом мире, вне человека разумного начала; тоска о Боге и невозможность доказать его бытие.

Однако логика "умного самоубийства" имеет и еще одну сторону постановки проблемы. В романе Ф.М.Достоевского "Бесы" самоубийца Кириллов рассуждает несколько в ином ключе, чем несчастный из "Приговора". Образ Кириллова иногда пытаются связать с некоторыми идеями Ф.Ницше, подробную интерпретацию его мы встречаем в "Мифе о Сизифе" А.Камю. Интерес к этому литературному герою в среде философов, видимо, не может быть случайным. Кириллов к рассуждению о том, что "Бог необходим, а потому должен быть. Но я знаю, что его нет и не может быть. Человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых", - добавляет еще рассуждение: "Если нет Бога, то я Бог. Если Бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие." Именно самоубийство и выступает для этого персонажа формой "заявления своеволия" (см. Ф.М.Достоевский. Собр. соч. Т.7. М., Худ. лит., 1957, С.641).

Своеволие героев произведений Достоевского русский философ Н.А.Бердяев связывает с раздвоенностью (расщепленностью) человеческого сознания, которая приводит личность к открытию парадокса рабства от абсолютизации собственной индивидуальной свободы (человек - раб своей свободы).

Психолог и прагматист У.Джемс называл гетерогенность сознания источником смертельной борьбы между двумя "Я": реальным и идеальным. Единственным исходом этой борьбы за смысл индивидуального существования является путь обретения веры ("воли к вере" - у Джемса), а одновременно с этим обретение "вершины сознания", с которой личности открываются новые перспективы ее жизни. Джемс настаивал на спасительном характере любой веры по отношению к суицидальным попыткам, русская религиозная мысль признавала путь только "живой" христианской веры в индивидуальное бессмертие. Достоевский прямо подчеркивал важность личности самого Христа в разрешении внутреннего конфликта сознания: в одном из своих писем он высказал своего рода формулу абсурда - если истина вне Христа, то я хочу остаться с Христом, а не с истиной.

Вера, воля, свобода выступают при таком видении проблемы как атрибуты человеческой природы, но у феномена индивидуальной веры сохраняется особая функция по отношению ко всему сознанию человека в целом, т.к. ее задача есть ограничение абсолютной индивидуальной свободы и придание смысла жизни личности, например, по принципу "вера сама себя оправдывает" у Джемса.

Т.о., вера - это принципиальная несвобода, но она же организующее (смысловое начало) и основной импульс к действию (к тому, чтобы жить). Л.Н.Толстой вполне подтверждает эту мысль, когда подводя мучительный итог своим исканиям, пишет: "...Я начинал понимать, что в ответах, даваемых верою, хранится глубочайшая мудрость человечества, и что я не имел права отрицать их на основании разума, и что главные ответы эти одни отвечают на вопрос жизни.'' (см. Там же С.35).

Подводя итоги , можно отметить следующее: суицид, являясь устойчивым в демографическом отношении явлением, имеет преимущественно индивидуальные корни. Суицид поднимает вопрос о вере как особой форме целостного знания, сопрягающего в себе интеллектуальную созерцательность и поведенческую активность (из этого проистекает неслучайность интереса американского прагматизма и русской религиозно-философской мысли, прагматичной по существу, к вопросам "второго рождения сознания"). Суицид преодолим, решение данной проблемы не безнадежно, если вспомнить, что почти в 80% случаев самоубийство - это результат дееспособной воли и рационально заостренного сознания. Конечно, поднимаемые в статье вопросы веры только обозначены, но правильно выбранный путь решения проблемы - это уже наполовину ее решение.

"Живая", личностная вера преодолевает конфликт человека и мира, а также раздвоенность человека на путях абсолютной свободы. Остается еще один важный момент внутреннего бытия человека, сопряженный с суицидальными попытками, - это решение проблемы существования зла и страдания в мире. Если суицид есть во многом следствие глубокой меланхолии от разочарования личности в возможности исправления наличного зла в мире, включая смерть, то необходимо решить проблему характера и основных источников зла. Зло, с философско-богословской точки зрения, можно истолковать по меньшей мере двояко : либо как самостоятельную субстанцию, либо как недостаток добра. Первое (представление о субстанциональном характере зла) можно связать с представлениями античного мира о судьбе (в русской философии наиболее интересны идеи Бердяева о существовании "меонической свободы" как основного источника зла). Зло в качестве недостатка добра - идея, наиболее глубоко проработанная в трудах Блаженного Августина, у нас в России имеет таких последователей, как Ф.Достоевский, В.Соловьев, Н.Лосский и др.

В творчестве Достоевского, в частности, зло всегда имеет личностный характер (достаточно вспомнить персонажей романа "Бесы"), этой же идеи придерживался У.Джемс в “Плюралистической Вселенной”. Для преодоления суицидального пессимистического настроения необходимо, как мне видится, признание именно несубстанционального характера зла.

Только в христианстве судьба и свобода могут выступить вместе как провиденциальная реальность личностного бытия, когда провидение как видение вперед собственных возможностей сохраняет за личностью право на свободу выбора определенной судьбы для себя. В.Соловьев писал о необходимости замены понятия судьбы на понятие провидения, оценивая судьбу Пушкина как акт свободного избрания самим поэтом своего трагического ухода (см. ст. "Судьба Пушкина"). В таком случае вера как источник целостности знания, включающего в себя не только рацио, но и интуицио, выступает в качестве той формы абсурдности постижения реальности, которая одна может стать приемлемым основанием для преодоления абсурдного же совместного нахождения человека и мира . Ведь в конце концов, нельзя долго находиться на пороге желания поверить во что-то, или в кого-то. Такое неравновесное для психики человека состояние толкает его к отчаянию, а от него к поднятию рук на себя, замучившегося "глупыми" вопросами. Толстой в таком неравновесном состоянии прячет сам от себя шнурок, чтобы не повеситься, Гоголь пускается в путешествия, Гете пишет роман. Если интеллектуальное богатство личности оказывается недостаточным для того, чтобы мужественно пребывать в абсурде жизни, то поступь суицида уже слышна.

Один из психотерапевтических подходов к разрешению проблем внутренней готовности личности к суициду - это переключение сознания личности на какие-то заботы альтруистического характера. Хорошо известно, что суицид по самому своему существу есть проявление глубочайшего эгоцентризма. Некоторые христианские богословы рассматривают суицид не только как впадение в глубочайший грех отчаяния (см. об этом любопытную легенду о 2-ух послушниках в "Трех разговорах" В.Соловьева), не только как совершение непоправимого греха убийства, но и как своего рода дезертирство с поля битвы жизни, наполненной страданием, смысл которого открыт только Творцу. "Принять крест внутрь себя", - так писал Н.Бердяев в ответ на распространившиеся самоубийства в среде русских эмигрантов, имея в виду принятие воли Творца со смирением, столь не свойственным гордому интеллекту. Бердяев оценивал самоубийство как "духовное падение и слабость", подчеркивая, что психология самоубийства "не знает выхода из себя к другим", он рефреном повторял: "можно сочувствовать самоубийце, но не самоубийству" (см. Н.Бердяев. "О самоубийстве (психологический этюд)". Переизд. МГУ 1992, С.21, 9, 5).

Т.о., можно построить рассуждение следующим образом : гордиться может и должен один человек перед другим человеком, но не перед Богом. "Тот, кто борется с Богом становится превыше всех", - писал С.Кьеркегор (см. С.Кьеркегор. "Страх и трепет." Л., 1991, С.16). Суицид как никакая другая ситуация высвечивает это внутренне богоборчество и ставит во главу угла проблему внутренней свободы, а также поднимает проблему качества индивидуальной веры (можно верить как Муссолини верил в национальную избранность, или раскольники в то, что царь Петр - Антихрист, а можно - как Бл.Августин верил в Бога). На плечах этих проблем вырастает проблема соотношения свободы, воли и веры в сознании одного человека, а также соотношения временного и вечного. Именно размышления о природе суицида натолкнули таких мыслителей как Достоевский, Джемс, Бердяев и др. на мысль о сугубо индивидуальном характере всякого источника человеческой религиозности; и хотя оценка религии в плане "многообразия религиозного опыта" во многом и по сей день остается спорной, тем не менее для философского анализа феномена суицида она является важной и продуктивной по своим эвристическим возможностям.

На исходе ХХ столетия необходимость выработки синтетического подхода в оценке спорных философских проблем с очевидностью назрела; с этих позиций и выстраивался материал данного исследования.

Библиография.

А.Ф.Кони. Собр. соч., М., 1967, Т.4. 

Э.Дюркгейм. Самоубийство. Социологический этюд. М., 1994.

А.Смирнов (проф., прот.). Самоубийство и христианский взгляд на жизнь (публичная лекция). СПб., 1914.

Л.Трегубов, Ю.Вагин. Эстетика самоубийства. Пермь, 1993.

И.А.Алиев. Актуальные проблемы суицидологии (уголовно-правовой и криминологический аспект). Баку, 1987.

Н.Е.Бачериков и др. Философские вопросы психиатрии. Киев, 1985.

Л.Н.Толстой. Полн. собр. соч. под ред. П.И.Бирюкова. М., 1913, Т.15.

Ф.М.Достоевский. Полн. собр. соч. Л., 1981, Т.23. Ф.М.Достоевский. Собр. соч. М., 1957, Т.7.

Н.Бердяев. О самоубийстве (психологический этюд). Переизд. МГУ, 1992.

С.Кьеркегор. Страх и трепет. Л., 1991.