Кураев Андрей

НОВОМОДНЫЕ СОБЛАЗНЫ

 

1. Все ли равно, как верить?

На телевидении появилась новая мода: спрашивать всех гостей телестудий о том, как они верят и часто ли ходят в церковь. Поскольку в эфир приглашаются по большей части люди известные и поскольку их высказывания на этот счет тут же усваиваются телеаудиторией, можно небезосновательно предположить, что, желая этого или нет, российское телевидение успешно работает над составлением нового “Символа веры”.

Его формула по большей части звучит так: “Я, знаете, ну, очень верующая. Жаль, что в храм удается редко сходить... Но там так тихо и так уютно для души... Нет, конечно, я не могу принять Бога как старичка с бородой, сидящего на облаках... Но я верю во что-то очень хорошее и высокое, в совесть, что ли... Да, мой Бог — он в душе. И не важно, в конце концов, как человек молится и в какой храм он ходит. Главное — чтобы он стремился к добру”.

Центральный стержень этого нового догмата: Бог один и все религии — пророки его. Все веры учат добру и любви, и лишь пережитки средневековой нетерпимости мешают людям понять то, что поняли великие учителя Агни-Йоги и теософии: все религии едины в своей духовной глубине и лишь в своих обрядах немного отличаются друг от друга.

Но Гилберт Честертон однажды подметил, что, вопреки этому убеждению, религии, напротив, чрезвычайно похожи в своих обрядах и разительно непохожи в основах своих вероучений. И в самом деле: коленопреклонения, посты и религиозные процессии, храмы и праздники есть везде, и значит, на большей глубине надо искать своеобразие каждой религиозной традиции.

Приступая же к сравнительному изучению религий, нельзя не поразиться тому, что “не видят разницы” между ними журналисты и учительницы, составляющие представление о религии на основе трех-четырех книжек, тогда как монахи, всю жизнь посвятившие духовной борьбе, решительно отвергают синкретизм. Почему Святые — от ап. Павла до о. Иоанна Кронштадтского — предупреждали о необратимом различии религиозных путей, а люди, далекие от христианской религиозной практики, считают, что идти можно любой дорогой и тропкой и даже вовсе без оной?

Нефилософскому сознанию невозможно доверить решение философских вопросов и привлечь его к разрешению философских дискуссий. Сознанию нерелигиозному невозможно поручить служение крайнего судии в противостоянии религиозных доктрин.

Если под экуменизмом понимать терпимость к людям иных вер и убеждений — я за экуменизм. Если под экуменизмом понимать готовность к познающему диалогу с этими людьми — я за экуменизм.

Если под экуменизмом понимать стремление все религии втиснуть в ранжир “единой” веры, чья обширность определяется суммой убеждений какой-нибудь очередной теософки, — я против экуменизма. Если экуменизм — это ленивое нежелание изучить основы своей духовной традиции, прикрывающее отсутствие взглядов и познаний декларациями об их “широте”, — я против экуменизма.

Я уже привел первый член экуменического “символа веры”. Вторая его часть гласит: религия учит нравственности. И это — неправда. Религия (ни одна — ни православие, ни ислам) не учит нравственности в светском значении этого понятия. Она указывает путь к бессмертию. Во всех религиях есть воинская этика и военное мышление, все они призывают на борьбу с духовным злом. И этим “последним врагом”, по слову апостола Павла, является — смерть. В некоторых религиозных традициях утверждается, что оружием, которым жизнь может победить смерть, является любовь — и тогда религиозная проповедь соединяется с нравственной, взаимно усиливая друг друга. Поэтому, если интересоваться собственно религиозным содержанием той или иной веры, надо спрашивать не об этических заповедях (в таком случае трудно будет усмотреть разницу даже между атеизмом и христианством), а о понимании жизни и смерти.

Четыре вопроса определяют лицо той или иной веры и конфессии: что есть спасение? от чего спасается человек? что подлежит спасению? как совершается спасение?

“Дары проповедуют обездоленным, желания душам заурядным, пустоту — лучшим”¹. Выход за пределы бытия, растворение личности в океане безличной нирваны, которое своим высшим именем имеет Ничто, — вот цель буддийской практики. Не жить, не возвращаться к жизни, отсечь все, что привязывает к жизни, — вот что значит “быть спасенным”. Г. К. Честертон был прав, указав на то, что Будда жалеет людей за то, что они живут, Христос — за то, что они умирают. В буддизме именно неповторимый рисунок человеческой личности должен распасться (и к этой деструкции надо идти добровольно путем медитаций и отказа от любых эмоций), в христианстве именно личность человека и призывается наследовать Вечность... По выводу крупнейшего русского буддолога Ф. И. Щербатского, “эта религия<...> не знает ни Бога, ни бессмертия души, ни свободы воли. <...> Мысль о существовании в нас души, т. е. особой, цельной духовной личности, признается злейшей ересью и корнем всякого зла”².

Спасение на Востоке — избавление от связанности с телом и материальным миром; в христианском мире человек должен спасти свою целостность (в том числе и телесность) от распада, которым угрожает грех и смерть.

Путь спасения от бытия на Востоке — путь избавления от любви к чему бы то ни было. Даже добро любить нельзя, даже Бога не стоит любить. Реакция христианина на подобную проповедь ясно выражена в характерной статье Владимира Соловьева под названием “Буддийское настроение в поэзии”: “...безусловное отсутствие признаков любви к кому бы то ни было — странный способ готовиться ко вступлению в чертог всех любящего Бога”³.

В своем исходном утверждении Будда прав: человек испытывает боль оттого, что его желания не реализуются. Но рецепт спасения он предлагает по принципу “лучшее средство от перхоти — это гильотина”. Христианство вместо отсечения и истребления всех и всяческих желаний, вместо ампутации желающей и волящей части человеческого естества предлагает преображение. Похоти здесь противостоит любовь к Богу, а не скопчество, гневу — любовь к ближнему, а не апатия. На этом пути “ярость вся целиком превращается в божественную любовь” (преп. Максим Исповедник). В проповеди Христа есть одно место, с которым никогда не согласился бы Будда: “Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся”. “Алкать и жаждать — да это же вернейший путь к погибели!” — воскликнул бы Гаутама. Но именно эти слова вырвали европейский мир из полудремы Востока. “Наша вина, т. е. не-хотение или недостаточное хотение, и есть та самая немощь, в которой многие правильно видят самую суть греха<...> Не стремись свалить вину свою на Бога<...> не лукавь! Сознайся, что в неполноте Богоявления виноват ты сам, и виноват тем, что недостаточно стремился к Богу, а был косен и ленив” — так пишет русский христианский философ Л. П. Карсавин, подтверждая, что в христианском мире грех — это не наличие любви и желания, а малое количество или недолжная направленность того и другого⁴.

“Крепка, как смерть, любовь” (Песнь Песней. 8, 6) — это христианство, полагающее, что только любовью можно победить смертный распад. “Любовь и есть смерть” — это буддизм.

Нежелание видеть разницу духовных путей христианского мира и восточного приводит к весьма примечательным ситуациям. Например, в 1991 году издательство “Художественная литература” выпустило книжку “Будда. Истории о перерождениях”. В джатаке “О заклинании тоски”, включенной в состав сборника, есть следующее назидание: “Брат мой, ведь женщины — сластолюбивы, бездумны, подвержены пороку, в роду людском они — низшие. Как ты можешь испытывать любовную тоску по женщине, этому сосуду скверны?” Издательство рекомендует эту книжку “для семейного чтения”...

Да, Рерихи всех убедили в том, что Будда и Христос так похожи друг на друга... Но вот однажды, чтобы убедить сомневающихся в правоте своего тезиса о том, что всякая женщина не более чем скверна, Будда провоцирует свою собственную мать (в одном перевоплощении) на убийство его самого... В другом перевоплощении, будучи царем Бенареса, Будда послал своего придворного плута сокрушить добродетель жены жреца, которая хранила верность только мужу, — конечно же, ради подтверждения своей спасительной проповеди: “женщин нельзя удержать от соблазна” (джатака “Об одураченном”). Кто в состоянии представить, чтобы подобные легенды слагались вокруг имени Христа?

Собственно, и в христианстве было немало сказано об опасностях увлечения женскими прелестями. Но аскетические советы монахам никогда не возводились здесь на степень последних философских истин. Я хотел бы предложить для сравнения два текста. Один принадлежит Будде. “Взгляните на девушку в пору ее расцвета по 15-му или 16-му году. Не кажется ли эта сверкающая, ослепительная красота великолепной в эти мгновения? А между тем прекрасное, манящее и желанное в этой блестящей красоте и есть не что иное, как мучение телесности. Взгляните на то же существо в другую пору ее жизни, по 80-му году: всмотритесь, какая она разбитая, согбенная, иссохшая, на клюку опирающаяся, едва плетущаяся, бессильная, выцветшая, беззубая, облысевшая, с дрожащей головою, морщинистая, темными пятнами покрытая... Вот вам ничтожество телесности! А потом, братия, взгляните на ту же сестру недугующую, тяжко страждущую, загрязненную испражнениями, поднимаемую и обслуживаемую другими. А потом взгляните на тело той же сестры на одре смертном, через день, два, три после кончины ее, как оно вздулось, почернело, предалось тлению. А потом взгляните на скелет с обрывками мяса, залитый кровью, сдерживаемый связками... Ну что же, братья? Куда же делась та сияющая, прежняя красота? куда исчезла? и как сменилась жалким, безобразным, претящим ничтожеством телесного?” (Терагата, 60).

Второй текст принадлежит св. Иоанну Златоусту. Начинается он очень похоже: “Когда ты видишь женщину благообразную, веселую, воспламеняющую твои помыслы, то представь, что предмет твоего пожелания — земля, что воспламеняет тебя пепел, — и душа твоя перестанет неистовствовать... Представь, что она изменилась, состарилась, заболела, что глаза ее впали, щеки опустились, весь прежний цвет поблек; подумай, чему ты удивляешься. Ты удивляешься грязи и пеплу, тебя воспламеняет пыль и прах”. Но вот сиюминутная аскетическая задача угашения похоти достигнута — и оказывается, Златоуст совсем не собирается догматизировать свои слова: “Говорю это, не осуждая природы — да не будет! — не унижая ее и не подвергая презрению, но желая приготовить врачество для больных. Бог сотворил ее такою столь уничиженною, для того чтобы показать и Свою собственную силу и Свое попечение о нас, бренностию природы располагая нас ко смирению и укрощая всякую нашу страсть, а вместе с тем — являя Свою мудрость, по которой Он мог и в грязи образовать такую красоту. Посему, когда я уничижаю естество, тогда открываю искусство Художника. Ибо как ваятелю мы удивляемся более не тогда, когда он производит прекрасную статую из золота, а тогда, когда вырабатывает точный и совершенный образ из грязного вещества, так и Богу мы удивляемся и воздаем хвалу потому, что грязи и пеплу Он сообщил отличную красоту и в телах наших явил неизреченную мудрость”.

Народное сердце согрело буддийскую философию. Холодная проповедь Будды с течением столетий начала наполняться этическим и религиозным содержанием. Если христианство на пути в “массы” что-то теряло (и реакцией на эти потери и охлаждения было появление монашества), то в буддизме наоборот. И сегодня люди, увлеченные в “паломничество на Восток”, незаметно для самих себя, “контрабандой” проносят в себе огромное количество “христианских предрассудков” и проецируют в восточные афоризмы то, любовь к чему привила им христианская культура.

И наконец, надо сказать и о том, что средство спасения понимается не менее различным образом. Будда спасает от незнания, и спасает своим учением. Христос спасает от смерти, и спасает своим Крестом⁵. Быть христианином — значит верить в Христа (а не в “учение Христа”), быть христианином — значит исповедовать тайну Спасения, совершенную Крестом Господним, а не просто соблюдать десять (кстати, Моисеевых) заповедей.

Отсюда понятно, почему ни один христианин — будь он православным, протестантом или католиком — не примет идей теософии и ведаизма. А значит, попытки “объединить религии” на деле ведут к очередному расколу, к отрыву людей от реальной церковной общины ради призрачного единства “в шамбале”.

Не только теософы и бахаисты, но и многие проповедники, выступающие от имени Евангелия, заводят людей в ту же ловушку. Их попытка проповеди “просто христианства”, “христианства без конфессий” на деле оказывается лишь рекламным трюком, довольно скоро приводя лишь к образованию очередной отъединенной общины (“Церковь Роса”, “Церковь Христа”, “Движение экумеников” и т. п.).

Поэтому, когда я читаю лекции в университете, я предупреждаю слушателей: в некотором смысле я хочу лишить вас свободы. Вы вправе думать иначе, чем Православие, вы можете понимать само Евангелие и смысл христианской жизни иначе, чем Православие, наконец, вы просто можете говорить и писать что хотите. Но одного вы не можете делать: в этих случаях вы не можете выдавать коктейль своих мыслей за Православие. Если кто-то, хоть один из вас, согласен с тем пониманием Бога, человека, мира, которое я вам раскрываю, — я буду рад. Но на всех вас по окончании моих лекций будет наложено одно ограничение: уже зная, каковы основные принципы Православия, вы не будете иметь нравственного права выдавать за Православие что-то другое.

Есть в истории религии вещи, с которыми христианство несовместимо. От этого факта нельзя отгородиться привычным интеллигентским рефлексом: “Ах, как вы нетерпимы!”

Пантеизм Рерихов несовместим с персонализмом Библии. Понимание Христа как просто “Учителя” несогласуемо с учением самого Христа. Имморализм восточной мудрости не сможет найти места в христианской этике.

Нетерпим ли учитель, если он указывает ученику на недопустимость перевирания фактов? Считается ли узколобым фанатиком историк философии, объясняющий разницу между методом философствования Канта и Августина? Почему не обвиняют в нетерпимости философа, который пишет диссертацию на тему о противоположности воззрений Достоевского и Ницше? Когда Алексей Лосев показывает, что платонизм эпохи Возрождения мало что общего имел с учением самого Платона, никто же не называет его за это узколобым фанатиком! Точно так же (исторически, фактически, документально) теософия несовместима с апостольским христианством...

Между разными философиями и разными богословскими системами лежат различия, которые не зависят от настроения и воли исследователя. Как бы ни хотелось кому-то, чтобы все были одинаковы, но между буддизмом и христианством действительно немало радикальных различий. Если я буду о них молчать, они от этого не исчезнут.

В демократическом обществе, как известно, по вопросу о плюрализме двух мнений быть не может. Но ведь дело в том, что можно уважать и ценить чужие верования, но быть можно только самим собой.

Плюрализм из общества не должен перекочевать в голову и душу каждого из его граждан. Плюрализм в голове одного отдельного человека — признак шизофрении. Это не полемический выпад, но диагноз, поставленный К. Г. Юнгом цивилизации XX века (В. Розанов по этому поводу как-то заметил, что нормативный интеллигент “утром верит в Ницше, в обед — в Маркса, а вечером — в Христа”).

Энтузиазм самих создателей теософского движения уйдет, а их последователи, поставившие на широкую организаторскую ногу синкретическую церковь, вспомнят, что в заветах основателей были указания на то, как важно единство и единомыслие. Получив влияние на формирование государственной образовательной, культурной и религиозной и информационной политики, они пояснят как рядовым гражданам, так и начальникам, что только веротерпимая и всеединящая, в меру патриотическая, но и вполне универсалистская система теософии имеет право на бытие в современном обществе. Средневековые пережитки должны быть терпимы лишь в том случае, если они не претендуют на истинность, на исключительность, на обладание истиной. Конечно, каждый имеет право молиться и веровать как пожелает. Но публично высказывать свое несогласие с ясно выраженным общественным стремлением к религиозному всеединству все же нельзя. Верь как хочешь — но с другими верами в полемику не вступай. Именно отношение к веротерпимому синкретизму и должно, похоже, стать в ближайшем будущем единственным критерием общественного и государственного отношения к религиозным сектам.

Нечто подобное уже было. Языческий мир Римской империи был очень терпим. Политеизм исходит из того, что Единый Бог далек и непознаваем, а у каждого городка и народа есть свои “боги”, своего рода ангелы-хранители, с которыми по соображениям практической эффективности и следует наладить хорошие взаимовыгодные отношения, вступив с ними в завет. У Афин — свой небесный покровитель, у Трои — свой; у Египта — свои, у Рима — свои. Приехавший в Египет афинянин, естественно, почитал местные святыни, ожидая, что и египтянин, оказавшись в Греции, будет уважать греческих богов.

Участие в местных церемониях носило ясный этнический характер: общая вера создавала единый этнос и свидетельствовала о его единстве. Уклонение гражданина от исполнения надлежащего государственного (местного) культа воспринималось как проявление нелояльности, как угроза мистическому благополучию общины. Таким образом, политеизм, будучи веротерпим по отношению к чужакам, от своих требовал жесткого единства в вере. И чем дальше, тем больше место собственно религиозного интереса занимал интерес политико-государственный. Поэт и философ имел право при всеобщем одобрении издеваться над похождениями “олимпийцев” — но он не имел права уклониться от принесения установленных жертвоприношений.

Языческая империя готова была включить Христа в свой официальный “пантеон” — наравне с богами и божками других племен (и статуя Христа действительно в конце III века появляется на некоторое время в римском Пантеоне). Но христиан (как еще раньше и евреев) не устраивал такой компромисс. Они отказались от участия в государственных религиозных церемониях. В частности, отказались от воздания божеских почестей императорам. Отказ от религиозного “плюрализма” оказался наказуем: империя вступила в трехсотлетнюю борьбу с Церковью.

В течение трех веков своего существования Церковь противостояла попыткам государства законодательно навязывать своим гражданам образ их религиозной жизни. Нетерпимостью и бескомпромиссностью своих убеждений она отвоевала право на свободу совести, на терпимость государства к иноверию своих граждан. Кровь тысяч мучеников среди прочего свидетельствовала о том, что есть вещи поважнее гражданского повиновения. Именно нетерпимость ранних христиан создала условия для освобождения совести от государственных оков и тем самым заложила этический фундамент современного правового общества.

И если сегодня у нецерковных людей есть юридическое право на проповедь нехристианских систем мировоззрения, то у Церкви — при встрече с суррогатами предупреждать: это подделка. Этим правом (для меня, впрочем, это скорее внутренняя обязанность) я и пользуюсь, чтобы убедить читателей по крайней мере в одном: не все дороги ведут к одному и тому же Храму, претензии же на “широту взглядов и веротерпимость” слишком легко подменяют собою труд сравнения и познания, труд выбора.

К сожалению, не все это понимают и принимают. Поэтому, честно говоря, при сегодняшней моде на религию не помешала бы толика церковной цензуры: книги, статьи, передачи, которые ставят своей сознательной целью положительное свидетельство о Православии, было бы полезно взвешивать на предмет их адекватности и корректности. (В идеале такая цензура должна была бы оберегать читателя и слушателя как от всякого рода подделок под Православие, так и от косноязычия и невдохновленности тех, кто берется говорить о нем.)

Французский философ Габриэль Марсель духовную ситуацию современности выразил в следующих честных и жестких, но справедливых словах: “Мы не можем позволить себе ныне “сократический” поиск истины, свободное и необязательное блуждание по метафизическим пространствам. В религиозной системе “свобода мысли” не может быть терпима: слишком важные вопросы здесь решаются. Ошибка теолога может погубить души тысяч людей...”

Призыв избегать ошибок — это прежде всего призыв к работе мысли. Легкость, с которой на астральной почве рождаются секты типа “Богородичного центра” и “Белого братства”, дает повод отнюдь не лишний раз напомнить: входя в Церковь, снимают головной убор, а не голову. Обретение веры не означает, что отныне за ненадобностью можно сдать ум в камеру хранения. Зримое ныне всеми возникновение и исчезновение новых и новых сект подтверждает старую, как Церковь, истину: вся мощь догматики и Традиции, мощь церковного разума и авторитета противостоят не свободе мысли, а свободе фантазии. Сегодня очевидно стратегическое союзничество Церкви и науки, просвещения духовного и светского. У веры и науки появился общий мощный враг: суе-верие.

Увы, истребление нескольких поколений религиозных мыслителей и богословов привело к забвению о том, что у разума есть свои права не только в светской, но и в религиозной сфере. Две пары категорий описывают ход духовной работы: молитва — и мысль; благодать — и свобода. Урежьте в одной из этих пар хоть одно крыло — и вот уже готовый инвалид духовного труда. Секта как раз и значит — “отсечение”.

Много было грехов в жизни церковных людей. Но двухтысячелетний опыт показывает, что все, что в поисках большей “чистоты” и “мистичности” отрывалось от Церкви, уходило в пески фантазий, антиисторизма и бес-культурья. Этот факт кому-то может показаться скучным и прозаичным, а мне он кажется радостным. Век за веком приходили новые гностики и теософы, уверяющие, что они нашли способ преодолеть “узость” Евангелия. И из века в век оказывалось, что из мира христианской культуры есть только одна дверь — назад, в язычество. На этой двери могут меняться вывески и орнаменты, она может быть обита очень разными цитатами (она может называться даже “материализмом”). Но за ней человек найдет не простор небес, а все ту же душную и истоптанную прихожую, в которой для человека как раз и нет места...6

2. Язычество и христианство

Какая самая массовая религия в России? Нет, не Православие. Можно обмануть профессиональных социологов (и они, поверив на слово гражданам, будут утверждать, что большинство верующих России сочувствует Православию). Но нельзя обмануть тех, кто имеет дело не со словесными заверениями, а с деньгами. Нельзя обмануть книготорговцев. Так вот, на одну книгу о Православии, продающуюся на уличных прилавках, приходится не менее двадцати книг по оккультизму и язычеству (без учета романов “мистических ужасов”). Гороскопы, учебники по йоге и медитациям, мистические трактаты от Древнего Египта до Кастанеды да плюс неоязычники типа Хаббарда.

Да, есть люди, которые нашли свое место в Православной Церкви. Но гораздо быстрее, чем число прихожан в православных храмах, увеличивается в последние годы в России число сторонников языческих практик и различных христианских и околохристианских сект.

Прибавьте к этому обилие всевозможных сектантских проповедников (от кришнаитов до “преподобного Муна”), красочно оттеняемое отказом всех каналов российского телевидения создать хотя бы одну православную регулярную передачу, — и у вас заметно поубавится охоты рассуждать о “духовном возрождении России”.

Язычество — это отнюдь не милая народная этнография, гаданья под Рождество и разгадывание гороскопов. Язычество — это прежде всего реальность, религиозная реальность. В него можно не только играть. В нем можно пропасть, погибнуть.

Я не буду давать своих определений. Кто такие язычники, достаточно ясно сказал ап. Павел: это люди, которые “служили твари вместо Творца” (Римл. 1, 25). Язычество есть там, где человек застревает в инстанциях, находящихся между Творцом и человеком. Язычник — это человек, с религиозным энтузиазмом доверившийся миру. Это человек, принявший временную остановку за конечную цель.

В конце концов, язычник — это тот, кто перепутал средства и цель. Как однажды сказал блаж. Августин: “Все наши беды происходят оттого, что мы пользуемся тем, чем надлежит наслаждаться, и наслаждаемся тем, чем надлежит лишь пользоваться”.

Что же может остановить человека в его восхождении к Богу?

Прежде всего стоит обратить внимание на одну деталь Евангельского повествования, которую не замечают люди, если не обращаются к греческому тексту Нового Завета. Христос говорит о том, что Он сражается с “князем мира сего”: “Ныне князь мира сего изгнан!” (Ин. 12, 31). “Князь мира” — это перевод греческого слова “kosmokratores”.

Есть не менее известные слова в Евангелии: “Мужайтесь, Я победил мир” (Ин. 16, 33). “Мир”, побежденный Христом, — это “kosmos”.

Итак, в “космосе”, мире “духов злобы поднебесных”, видит Библия источник самой страшной угрозы для человека. При религиозном, а не моралистическом чтении Нового Завета нельзя не заметить, что апостолы и Христос воспринимают Землю как блокированную планету. Небеса скрывают от человека Бога — и эту блокаду надо прорвать. “О, если бы Ты расторг небеса и сошел!” — восклицает еще ветхозаветный пророк Исаия (Ис. 63, 19). Еще одна древняя библейская книга обличает иудеев за то, что они “оставили все заповеди Господа <...> и поклонялись всему воинству небесному” (4 Цар. 17, 16).

Хочешь прикоснуться к Богу? — вопрошает св. Василий Великий, — что ж, “оставь землю, оставь море, сделай, чтобы воздух был ниже тебя, стань выше эфира, пройди звезды, их чудеса, их благолепие, величину. Протекши все это умом, обойдя небо и став выше его, одною мыслию обозри тамошние красоты: пренебесные воинства и ликостояния ангелов. Миновав и все сие, представь в мысли Божие естество”⁷.

“Знаем, что есть какие-то ангелы, архангелы, престолы, господства”, — пишет св. Григорий Богослов⁸, но служим-то мы не им, а — Творцу. Ничто не должно разлучать человека с Богом— “...ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы<...> ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем” (Рим. 8, 38 — 39).

Все послания Павла единогласно говорят о Кресте как о победе Христа над некими “космическими властями”. По пояснению преп. Максима Исповедника, Крест “упразднил враждебные силы, наполняющие среднее место между небом и землей”⁹.

Тот, с кем борется Христос, — “колосс космических измерений”¹⁰.

Св. Иоанн Златоуст сравнивает небо с завесой иерусалимского храма¹¹. Язычники — это люди, которые запутались в занавеске и преждевременно пали на колени, не дойдя до подлинной Святыни.

Религия — связь человека с Богом. С тем, кто изначала создал космос и человека, а не с чем-либо появившимся в космических пространствах. Поэтому-то, по меткому выражению Владимира Соловьева, “„ложная религия” есть contradictio in adjecto”¹². Или человек в своем поиске достигает цели и находит Бога — и это и есть собственно религия. Или он сбивается с пути и до Бога не доходит — но тогда религии и нет, а есть просто оккультная практика.

Вообще в космологии христианское богословие использует тактику “выжженной земли”: оно само не формулирует космологических систем, но и не допускает их навязывания извне. Языческий мир всегда — от гностиков до Рерихов — пытался навязать христианству свою космологию, заполнить эту лакуну, заполнить пространство между Богом и человеком всевозможными эонами, сефиротами, планетами и т. п. Для христианства же это неприемлемо, во-первых, потому, что религия — связь с Богом, а не с высшими эшелонами космоса; во-вторых, потому, что эти построения неверифицируемы (в язычестве что ни мистик — то своя иерархия, так что Лосев говорит, что вообще непонятно, существовал ли гностицизм как некий целостный феномен¹³); в-третьих, потому, что сама суть Библии в том, что поверх всех посредников Бог приходит к людям; в-четвертых, потому, что именно в этом “поднебесном” посредническом пространстве таятся блокирующие силы.

Мир поистине прекрасен. Он может быть источником религиозных переживаний. Но он не может быть предметом религиозных чувств. Странствуя по миру, человек рискует “в великолепии видимого потерять из виду Бога”¹⁴.

И именно через космологическую фантастику язычество всегда пыталось внедриться и навязать поклонение твари. Христиане — это люди, которых спросили: “Что ты желаешь знать?” И они ответили: “Бога и душу”. — “И ничего больше?” — “Ничего”¹⁵. Христианский мир променял фантастику космогоний на познание души и ее спасение¹⁶.

Язычество — это рабство “пустым и суетным стихиям мира сего”: “для чего возвращаетесь опять к немощным и бедным вещественным началам и хотите снова поработить себя им” — вразумляет галатов Павел (Гал. 4, 9). В греческом тексте “начала” — это “stoiheia”, “стихии”, то есть, на языке греческой мысли, те первоначала, из которых сложен космос. “Стихии мира” (Кол. 2, 8) — это “stoiheia tou kosmou”. От сообщения с космическими стихиями надо уклоняться, ибо “со Христом вы умерли для стихий” (Кол. 2, 20).

Есть две серьезнейшие причины, по которым нельзя играть с этими силами в кошки-мышки. Во-первых, они не вечны. Однажды созданные, “разгоревшиеся стихии растают” (2 Пет. 3, 12). Значит, душа, пропитанная их энергиями и принявшая их вместо силы Божией, сгорит вместе с ними. Для стяжания бессмертия души надо выйти за пределы тварных и временных эшелонов бытия и причаститься Единому Бессмертному (1 Тим. 6, 16). Так что для того, чтобы избежать печального будущего, надо в настоящем строить свою религиозную жизнь не по влечениям космоса.

Но кроме “эсхатологического мотива”, воздерживаться от заигрывания со стихиями и их князем имеет смысл и в силу одного происшествия, имевшего место в прошлом.

Дело в том, что начало человеческой истории было озарено космической катастрофой¹⁷. Через грех в мир вошла смерть. Можно сказать, что в мире взорвался Чернобыль. Суть не в том, что Бог злится на нас и наказывает поколение за поколением за проступок Адама. Просто мы сами сотворили смерть. Мы — виновники тому, что весь мир, весь космос стал подчиняться законам распада и тления.

Бог, напротив, ищет, как спасти нас от радиации смерти.

Так часто христиан называют жестокими людьми — за их свидетельство о том, что вне Христа нет спасения. Что ж, представьте, что включается служба оповещения гражданской обороны и объявляет: “Граждане, тревога! По нашему городу нанесен ракетно-ядерный удар. Через десять минут ракеты будут над нами. В вашем районе ближайшее убежище находится там-то... Кто успеет до него добежать, у того есть шанс спастись”... Нет, скажите, кто жесток в этой ситуации: диктор гражданской обороны или тот, кто нанес ядерный удар по городу?

Св. Иоанн Златоуст однажды обратился с увещанием к родителям, которые возмущались проповедью монахов. Мол, подросшие дети, вместо того чтобы помогать отцам в торговле или ремесле, собираются в храмы, слушают монахов и даже уходят в монастыри... Златоуст предлагает сравнение: если кто-то ночью поджег ваш дом и проходивший мимо человек вбегает в него, стучит во все двери, будит людей и понуждает их выбежать из огня, кого вы назовете виновником ночного беспокойства? Поджигателя или спасителя? Так вот, если бы в ваших городах можно было бы защитить свою душу от огня грехов, не было бы нужды в монастырях. Не монахи подожгли грехами ваши города. И если они учат детей защите от греха, в чем же их вина?

Так и христиане говорят: в мире и космосе разлита смерть. Мы сами ничего не сделали для ее преодоления. Но нам дано лекарство от смерти, “лекарство бессмертия”, противоядие. Вечный Бог стал человеком, чтобы привлечь нас к Себе и Собою защитить нас от последствий наших же беззаконий. Вот — Чаша Жизни. Придите и вкусите... Жесток ли врач, уверяющий больных, что без принесенного им лекарства им не выжить? Жесток ли проповедник, говорящий, что вне Причастия человек не найдет Жизни?..

Теперь вернемся к Чернобылю. Внешне там все спокойно. Но человек, пьющий тамошнее молоко, пьет смерть. Он дышит лесным воздухом — он вдыхает смерть. Он собирает грибы — он собирает смерть... Почему нельзя заниматься бегом в центре Москвы? Потому что чем интенсивнее здесь дыхание, чем больше воздуха будет человек прогонять здесь через свои легкие, тем больше грязи будет осаждаться в них.

Так и в мире после грехопадения: чем больше “космических энергий” человек пропустит через себя, тем больше продуктов распада будет оседать в его душе... Так все “космические откровения” и “экстрасенсорные пассы”, все подключения к “энергии космоса” и к “неизведанным ресурсам человечества” чреваты энергиями разрушения...

Я не буду специально говорить о Люцифере и о его привычке подсовывать людям фантики вместо конфет. Я не думаю, что всю историю внебиблейских религиозных исканий человечества можно свести к истории демонологии.

Язычество — это не поклонение диаволу (поклонение диаволу — это уже прямой сатанизм). Это — поклонение тому, что не есть Бог. Поклонение совести. Поклонение нации. Поклонение искусству. Поклонение здоровью. Богатству. Науке. Прогрессу. “Общечеловеческим ценностям”. Космосу. Самому себе.

“Темным оком омрачен был целый мир, и ощупью ходили люди. Что ни останавливало их на пути — почитали они Богом”, — говорил преп. Ефрем Сирин¹⁸.

Самое опасное, что здесь есть, и самое эффективное — это поклонение самому себе.

Бердяев говорил, что атеизмом современный мир расплачивается за недостаточный интерес средневековья к человеку. Не платим ли мы нашим бессилием перед язычеством сегодня за то, что отказывались видеть в нехристианской мистике ее положительное содержание — антропологическое, впрочем, а не теологическое. Человек ведь действительно бездна, и эту бездну можно принять за Бога. Мы мало ценили Богообразные потенции человека — в итоге приходится все объяснять ссылками на “дьяволов водевиль”, которые никого не убеждают.

Язычеством мы расплачиваемся за антропологический минимализм, столь поразительно высказавший себя в знаменитых словах Достоевского: “Здесь диавол с Богом борются, и поле битвы — сердца людей”. Человек тут оказывается пустышкой, просто полем битвы, по которому топчутся враждующие стороны. От него как будто ничего не зависит, да и не понятно, зачем ради пустого поля такое сражение.

Вероятно, у Достоевского это просто неудачная фраза. О безмерности и богатстве человеческой души у него сказано весьма немало. Не меньше было свидетельств об этом и в древней православной письменности. Но школьная схоластика выпарила из православного богословия именно учение о человеке. Из всего богатства православного предания в предреволюционных наших семинариях прочнее всего укоренилась мысль о “ничтожности человека”, о его смиренности¹⁹.

Можно ли бороться с атеизмом проповедью смирения? Как оказалось, нет. Понадобилась плеяда новых богословов, которые пояснили, что все высшие ценности атеистического гуманизма — достоинство человека и его свободы, его творческое призвание и личностная неповторимость — не чужды христианству, и даже наоборот, они могут быть логично обоснованы лишь в христианской мысли, а не в атеистической. И только тогда в философской области атеизм был преодолен. И смысл христианского смирения стал вновь понятен тем, чье сердце было готово его понять, но разум — под влиянием антихристианских книжек — этому противился...

Сегодня богословию брошен новый вызов — языческий. “Язычество есть религия больного человечества и больной природы. <...> Но в то же время это не призрак и не обман, но религиозная действительность”, — писал Сергий Булгаков²⁰. За язычеством стоит определенный опыт. Отрицать его наличность нельзя. Можно лишь дать иную его интерпретацию.

Первая реакция со стороны богословия естественна: это все — от лукавого. Что есть — то есть. Но не думаю, что весь огромный мир язычества, охватывающий континенты и тысячелетия, может быть вмещен в эту формулу.

Памятуя опыт преодоления атеизма, можно сказать: бороться с язычеством можно, лишь вглядываясь в величие и неисчерпаемость человеческой природы: сие море великое и пространное, тамо корабли преплавают и змий его же создал еси игратися ему. Бездна души действительно такова, что ее можно принять за Бога.

В язычестве нет Истинного Бога. Человек теряется сам в себе, в своей душе. От этого самообожения защищает себя Иов: “...прельстился ли я в тайне сердца моего и целовали ли уста мои руку мою? Это также было бы преступление, подлежащее суду; потому что я отрекся бы тогда от Бога Всевышнего” (Иов. 31, 27 — 28).

“В сердце надо стоять вниманием, но не перед сердцем, а перед Господом”, — предостерегает св. Феофан Затворник²¹.

Брахманское “тат твам аси” (ты есть То) адекватно реальному опыту любого созерцательного подвижничества. Подвижник обнаруживает в себе в какой-то момент “светящуюся точку”. Православная аскетика знает о внутреннем свете души, однако различает нетварный Свет Божества от духовного, сокровенного, но все же тварного свечения ума. Языческая мистика этот свет считает конечной инстанцией, тогда как Православие — лишь промежуточной. “Когда Бог сотворил человека, то Он всеял в него нечто Божественное, как бы некоторый помысл, имеющий в себе подобно искре и свет и теплоту; помысл, который просвещает ум и показывает ему, что доброе и что злое: сие называется совестию, и она есть естественный закон”, — пишет авва Дорофей²². Но “естественный закон” лишь указывает на вышеестественное, а не заменяет его. Совесть напоминает о Боге, но сама не есть Бог.

Да, душа человека прекрасна и велика. Что ж, “прекрасный и полезный член — глаза: но если бы они захотели видеть без света, то красота и собственная сила их нисколько не принесли бы им пользы, но еще причинили бы вред. Так и душа, если захочет видеть без Духа, то сама себе послужит препятствием”²³.

В душе можно заблудиться: она богообразна. В душе опасно заблудиться: она не есть Бог. “Душа — не от Божия естества и не от естества лукавой тьмы <...> Он — Бог, а она — не Бог”, — напоминает преп. Макарий Египетский²⁴.

Здесь — важнейшая грань, непроходимо разделяющая христианский опыт и опыт языческий. Человек не есть частица Божества; Бог не есть высшая структура человеческой души. Божественное в человеке — это “благодать”, дар, которого в человеке не было, но который извне дан ему. Чтобы принять дар, надо иметь смирение: познание того, что я нищ в самом главном, что мне надо приобрести нечто несвойственное мне. “Приходит же благодать Божия в человека хотя нечистого и скверного, но имеющего сердце благопризнательное, а истинная благопризнательность есть, чтоб сердцем признавать, что благодать есть благодать”, — свидетельствует величайший мистик Православия преп. Симеон Новый Богослов²⁵. Веровать по-христиански может лишь человек благодарный. Благодать и есть та реальная связь со Творцом, которая может вывести за пределы Вселенной, подверженной разрушению.

Даже телу необходима подпитка извне. Неужели же душа, которая обычно столь жадно впитывает в себя все, приходящее к ней извне, не нуждается в добром Хлебе? “Горе телу, когда оно останавливается на своей природе, потому что разрушается и умирает. Горе и душе, если останавливается на своей только природе, не имея общения с Божественным Духом. Как отчаиваются в больных, когда тело их не может уже принимать пищи <...> так Бог <...> достойными слез признает те души, которые не вкушают небесной пищи Духа”²⁶. Значит, восточный отшельник, достигший того состояния “просветленности”, когда он ощущает себя тождественным с Высшим Духом мироздания и всю Вселенную готов рассматривать как свое порождение, в перспективе христианской мистики смертельно болен. Болен — ибо сыт... Болен — ибо замкнул себя от того, что выше Вселенной...

Св. Афанасий Великий однажды сказал, что, утратив память об истинном Боге, “люди впали в самовожделение”²⁷. То состояние души, в которое приводят себя подвижники пантеистического толка, “в мистически-аскетической литературе заклеймлено позорным именем “прелести”, то есть духовного ослепления и утверждения результатов собственной капризной фантазии за подлинную и истинную реальность”²⁸.

О таких состояниях ложной духовной просветленности знают и сами оккультисты. Здесь дело в общем законе мироздания: “Там, где он (человек. — А. К.) уклоняется от Бога, на него набрасываются боги”²⁹.

Отдаленность язычников от Бога мешает им всерьез рассмотреть свою богообразность. Скудость знаний о Боге мешает познать себя; смутность Богопознания не дает осознать свое реальное состояние. Не чувствуя своей духовной поврежденности, языческий мир все же очень остро чувствует ненормальность положения человека. Но чем ее объяснить, где найти источник загрязненности?

Христианин сказал бы — вина в моей воле, в моем духе, в моем грехе. Однако дело в том, что увидеть свои грехи может лишь человек, уже освещенный лучиком благодати.

Так в темной комнате нельзя заметить мусора. Но если в ту же комнату прорвался прямой луч света, в нем будет видна даже пылинка, танцующая в воздухе. Отсюда — парадокс, поражающий людей, впервые знакомящихся с церковной аскетикой: святые называют себя грешнейшими, тогда как мы чуть не ежедневно встречаем на улице, мягко говоря, несовершенных людей, уверяющих, что у них-то грехов никаких нет: “Если и убивал кого, так только по делу!”

Душа, наглухо задраенная от Бога, не видит свое истинное состояние. Покаяние там не родится. Беспокаянное существование уже само все дальше и дальше уносит эту душу от Подателя Жизни...

Но ведь не может человек совсем не чувствовать, что что-то не так. И тогда он, с одной стороны, начинает свое неудовлетворенное религиозное чувство прилагать к чему-то более-менее богоподобному, а с другой стороны, начинает искать причину своей невсецелой “божественности”.

Идя первым путем, язычник уверяется в своей собственной тождественности Абсолюту в высшей точке своего бытия. Идя вторым путем, он обретает преграду между Абсолютом и собой... в себе же. Но не в воле, нет (ибо это и значило бы — покаяться). Виновна оказывается сама сложность моей природы. Все грехи и все зло оттого, что моя душа живет в этом гнусном теле, и оттого, что она втиснута в рамки этого “я”.

Эта преграда — от косной телесно-душевной субстанции собственной индивидуальности. Человек тяготится собой. Ибо в себе он нашел нечто лучшее, что единосущно ему, но в то же время не есть он сам. Моя природа хороша и божественна. Зло — оттого, что что-то не дает ей развиться вполне. Это что-то — моя личность, моя индивидуальность. Итак, из формулы “я есть бог” следует: “я не должен существовать”. Именно пантеизм ведет к нигиляции себя.

Но если я как христианин знаю Бога как любящего меня, я не воспринимаю себя как преграду в этой любви, как помеху, поэтому и не должен “преодолевать себя”. Именно христианство увидело зло в человеческой воле (в своеволии) и то, что подлежит изменению, — тоже в воле, а не в природе. Отсечение греха и стремления к нему не есть отсечение себя.

В противовес христианству вся языческая сотериология исходит из догмата о духовном здоровье человека: стоит духу избавиться от тела — и все будет нормально. Именно неощущение Бога порождает невидение своих грехов и как следствие — ненависть к материи, столь поэтично воспетую Буддой.

Догма о непорочности духа заставляет все свалить на тело. Таким образом, из одного и того же нечувствия своих грехов (как своих, моим духом и моей волей, а не данным мне телом порожденных) рождается и практический атеизм в сотериологии: спасение без Бога (зачем спасать, если я не болен) и неприятие телесности, которая становится козлом отпущения. Эта атеистическая сотериология есть и в буддизме: раз человек сам выйдет когда-нибудь из тела, то единственное, что может помешать его спасению, — его непросвещенность. В том мире человек, не готовивший себя к духовной жизни, может начать печалиться о потерянном теле и тем самым лишит себя радости. Отсюда — спасение через философию, “просвещение”, ожидание Учителя, а не Спасителя.

Непримиримость язычников к христианству следует из их антропологии: если источник порчи не в теле, а в духе, то как спасать сам дух? Если самое высокое в человеке испорчено, как человек может устранить эту порчу? Если бы вне человека было некое Высшее Духовное начало, можно было бы ожидать Его помощи (как это делают христиане). Но пантеисту неоткуда ожидать Вести. Значит, надежда на спасение может корениться лишь в самом человеке. Человек должен заняться “самоспасением” — иначе ему неоткуда ждать помощи: ведь “Бога не существует”.

Все, к чему стремится человек, здесь оказывается в одном горизонте с ним. Естественно, что никакого трансцендентного вмешательства не требуется. Преодоление смерти — это внутренняя проблема нашего маленького мира: перейду я с этой планеты на другую, перееду жить на “Елисейские поля” и т. п. Но в христианстве-то надо как раз выйти из мира. Мир погибнет — надо успеть найти другой дом, вне него. И здесь без помощи извне не обойтись.

И вновь мы видим, что внутренне языческий пантеизм логичен. Если быть язычником, нельзя не признавать перевоплощения. Весь мир, весь космос божественно-материален. Из этой первостихии выходят, в нее возвращаются, и почему же нельзя вновь вернуться? Конечно, можно и должно. Но христианство и говорит, что мы выходим из этого первичного онтологического бульона, выходим навстречу той Единой Личности, которая вне себя создала нас и к которой мы должны прийти с определенным лицом, а не в составе того же бульона. А если по-фалесовски — “все есть вода”, то да, без бесконечной и бессмысленной трансформации не обойтись. Можно только поставить идеал конечной и тотальной энтропии — и мечтать о дне, когда закончатся в мировом океане шатания всех всплесков энергии и единая и самотождественная нирвана растворит в себе все, порожденное безумием индивидуальных обособлений.

Так что нельзя думать, что, мол, можно быть европейцем и христианином, вот только “обогатить” христианство каруселью перевоплощений. Тут или — или. “Есть только две мудрости в мире — и только эти две мудрости и могут быть вечными, неотменимыми. Одна из них утверждает личность, другая — ее уничтожает. Никаких других универсальных мудростей нет: все остальное тяготеет к одному или к другому из этих двух полюсов. Поэтому существуют лишь две религии, способные с достаточною силою выступать друг против друга: религия, ведущая в царство личностных духов, и религия, ведущая к полному погашению духа в Ниббеле. Бог, душа, мир — основные идеи первой, безличное бытие вне Бога, преодоление “миража” (майи) и всякого полагания и себя и вне себя чего-либо — это основные лозунги второй. Логосу, который у Бога и Бог, противостоит боддисатва, открывающая тайну безличия и безбожия <...> ведение великой, личность созидающей силы жертвенного страдания — и выход из страдания через погашение личности; <...> единство многих, создаваемое любовью, — и отказ от “иллюзий” любви ради уничтожающего всякую множественность единства безликого, бессубъектного, безвольного и бестворческого до-бытия — таковы полярно противоположные устремления мудрости христианской и мудрости антихристианской — буддизма. Ни сближения, ни примирения, ни синтеза, ни выхода в третье здесь быть не может. Кроме “или — или” нет здесь иного подхода...” Буддизм — единственно достойный противник христианства — “ведет глубокую, невидимую, самими адептами его малоосознанную борьбу, не внешнюю, не насильническую (ибо насильническая борьба с христианством — бессильная борьба). У этого врага своя достаточно богатая культура, опирающая себя на принцип, прямо противоположный принципу личности, — на принцип безличного единства. Культура его имеет также свои истоки, свои мели, свои внутренние коллизии и выходы из них, и именно эта культура, а не безграмотный атеизм или жалкая пародия язычества наших выродков христианства могла бы дать из себя потоки, угрожающие европейскому миру”³⁰.

А. Мейер имеет в виду не только прямую пропаганду парабуддийских настроений и восточных мотивов в Европе. Безличностное мироощущение само по себе “многообразно и разнообразно” прорывается в мир христианской культуры в форме всевозможных социальных и культурных движений. Марксизм, психоанализ, структурализм, та линия лингвистической философии, которая в человеке видит лишь орудие, которым язык проговаривает себя, эстетизация национально-почвеннического мифа — масок много. Суть одна: усни, человек, признай, что твоя личная свобода и ответственность лишь приснились тебе или твоему вновь обретенному “абсолюту”...

Может ли Индия обогатить средиземноморскую культуру — вопрос более чем спорный. А вот то, что она регулярно смущала ее своим крайним нигилизмом и аллергией к личности, свободе и жизни, — несомненно. Уже знаменитый древнегреческий философский цинизм своим происхождением обязан путешествию Пиррона в Индию. Пиррон “заболел” скептицизмом после посещения Индии во время похода Александра Македонского³¹. Тем интереснее, кстати, что поход греков в Индию оставил свой след в истории самой Индии: “Благодаря походам Александра греческие художники наделили лицом Будду, у которого прежде дерзали изображать лишь отпечаток ступни. Сегодня же индийские влияния на западную духовность стремятся стереть человеческое лицо”³².

И ныне “паломники на Восток” мечтают сделать Православию “вселенскую смазь”, стерев в безликую маску его глубокое своеобразие. Но для живого религиозного чувства естественно искать не минимума, а максимума содержания. Для него естественно желать не наименьшего общего знаменателя, а полноты постижения Истины. Мы готовы брать правду и примеры истинной любви отовсюду³³. Мы лишь не готовы жертвовать высшей религиозной Правдой, открывшейся во Христе, ради сомнительного удовольствия публичных похвал.

Сторонники религиозного синкретизма обосновывают свою “терпимость” альпинистским образом: духовная реальность подобна горе, на которую с разных сторон всходят альпинисты из разных лагерей. Но не обстоит ли дело несколько иначе: из разных лагерей люди идут на разные вершины. И чем выше они взберутся на какую-нибудь экзотическую вершину, тем труднее им будет искать путь ко Христу. Ведь им надо будет еще спуститься вниз с псевдовершины, и лишь после этого они смогут начать труд истинного восхождения к Богу, истинного освобождения от власти стихий. Во всяком случае, для Иисуса блудницы явно ближе к Царству Божию, чем взбирающиеся на вершину Закона фарисеи. А самая высокогорно-религиозная страна мира — Индия — так и не смогла принять Евангелие...

Если бы восхождение на любую гору без Христа могло бы ввести в Небо, Богу не нужно было бы идти на крест. Для отстаивания какой-нибудь абстрактной истины или моральной заповеди это было не нужно. И тот, кто охотно рассуждает о том, что жертва Христа отменила иудейский закон, обнажив его тщету, должен иметь мужество мыслить логично и сказать, что не в меньшей степени воплощение Христа и Его крест были сокрушением вообще всех иных религиозных законов человечества, всех попыток “самосовершенствования” — в том числе и йогических. Иначе — “Христос напрасно умер”...

3. Рерихи: оккультизм для интеллигенции

Самой распространенной идеологией среди российских учителей и преподавателей провинциальных вузов стало учение Рерихов. Их имена звучат в теле- или радиоэфире едва ли не каждый день.

Я убежден, что большинство тех, кто считает Рерихов высшим проявлением “русской духовности”, не читали их систематически и не имеют представления о том, сколь разрушительную силу призывают они в покровители.

Те же, кто лишь понаслышке знаком с основами Агни-Йоги, пленяются необычным набором терминов — “астрал”, “Фохат”, “психическая энергия”, “карма”... В результате рерихианство стало готовить почву для насаждения всевозможных оккультных практик. “Белое братство” потому имело такой успех, что к его пришествию люди были подготовлены откровениями Рерихов. Само название “Белого братства” заимствовано из Агни-Йоги Рерихов (4, 534)*. Пришествие воплощенной Матери Мира именно в конце XX века возвещено ими же³⁴. Вся терминология белобратских листовок — оттуда же родом. В сегодняшней России кружки почитателей Рерихов стали аванпостами оккультизма.

Вновь скажу: большинство рерихианцев поистине не ведают, что творят. Задача этой статьи — познакомить их поближе с теми страницами рериховской теософии, которые не принято публично пропагандировать.

В семье Рерихов было своего рода разделение труда. На долю Николая приходилась проповедь нового движения, обращенная ко “внешним”. Она полностью зависела от предполагаемой аудитории и потому строилась на обычных штампах о “духовности” и “культуре”. А вот Елена, похоже, была главной визионеркой и контактеркой с “Космосом”. На ней же были основные заботы по внутренней организации теософской церкви. Поэтому именно к трудам Елены Рерих и стоит присмотреться повнимательнее, если нас интересует собственное вероучение этой семьи. Для “своих” Елена Рерих писала откровеннее — поэтому ее письма, предлагаемые адептами в качестве вероучительного источника, именно в этом качестве мы и воспримем. Так мы сможем увидеть, как Рерихи создавали миф о себе, что они думали о других и в чем на самом деле состоят их философские, нравственные и религиозные взгляды.

Итак, первый миф, созданный Рерихами о самих себе: “Агни-Йога — всепримиряющее учение”.

Рерихи призывают к миру всех религий, они нашли основу, на которой могут примириться все духовные традиции человечества. Их завет — не спорить, не подчеркивать различия, а искать единства.

Что ж, прежде всего посмотрим, насколько терпимы были сами Рерихи и насколько объединяющей была их концепция.

Ну, прежде всего — путь к Истине один или их несколько? “Действительно, если к единому Свету един путь через Владыку, то лишь крайнее невежество дозволит разрушение этого единственного пути” (4, 493). “Помните, якорь один, Свет один. И когда протекает самая большая битва, тогда непростительно нарушать строй. Буду очень суров, ибо время не терпит...” (4, 515) — предупреждает Владыка Шамбалы в книге “Иерархия”. “Все должны знать, что Щит Владыки может быть лишь там, где Его Доверенные, это оккультная аксиома” (3, 54). “Существует лишь одна Иерархия Света, и, конечно, эта Иерархия и есть Транс-Гималайская Иерархия” (2, 13).

Итак, истина — одна, ее иерархия — одна и пророк — тоже один (как нетрудно догадаться — автор цитируемых писем). Как же эта “иерархия”, собравшаяся объединить всех верующих землян, расценивает “объединяемые” религии?

Вот христианство глазами Рерихов: церковники — это ханжи и изуверы, прикрывающие свои темные делишки каждением и коленопреклонением и крестным целованием (1, 405). “Как сказано в Учении: „После Оригена ложная вера христианства начала расти”” (1, 276). “Человечество загрязло в пережитках, в старом мышлении. Так дух смещающихся народов тлеет на уходящих энергиях, как ханжество и суеверие. Основа этого тления — церковь, которая сеет ужасы, непозволительна!” (4, 583). Что здесь особенно интересно — в “суеверии” Церковь обвиняет адепт неприкрытого оккультизма!

Быть церковным христианином — значит “записаться в узкие сектанты” (1, 320). Исповедовать православие — значит “примкнуть к силам тьмы” (1, 322). Для Елены Рерих православные — это “темные”, “черные”, то есть сатанинские силы (см. 3, 12)³⁵.

“Темнота”, “ханжество” и “невежество” христиан, в частности, проявляются в том, что они до сих пор празднуют Воскресение Христово: “И сейчас имеются люди, образованные и считающие себя даже учеными в некоторых областях, которые верят, что в День Страшного суда они воскреснут в своем физическом теле! <...> Чем объяснить такое самоодурение, гипнозом или же атавизмом?” (1, 162). Итак, вера в телесное воскресение Христа — самоодурение. Одуревшие и загипнотизированные люди заполняют храмы в Пасхальную ночь. Да и вообще — “принято и узаконено, что все, называющие себя христианами, делают все противное именно Заветам Христа” (3, 352). А главное невежество христиан — в том, что они вообще называют себя христианами, ибо “Христос <...> не был тем, обещанным<...> Писанием, Мессией” (3, 42).

Итак, христианин может войти во всемирную религию Рерихов лишь через отречение от Церкви и от своей веры. Сохранение малейшей связи с Церковью запрещается — ибо “не думаю, что можно было бы ожидать что-либо продуктивное и даже полезное от религиозного кружка, в который вошли бы церковно настроенные” (1, 263). Но значит, религиозная политика Рерихов заключается не в соединении, а в банальном прозелитизме: отрекись от старой веры и приди в новую секту.

Но, может, Елена Рерих и ее учителя более терпимы по отношению к восточным религиям? Например, индуизму? Нет: “Истинно брамины сейчас являются паразитами на больном организме Индии <...> Индия, изгнав Буддизм, предпочла рабство” (3, 29). Значит, хорош буддизм?! Увы: “Буддизм и Ламаизм, так же как и христианство, мало имеет общего с истинным Учением их Основателей” (3, 41). И, “конечно, современные Далай Ламы <...> настолько далеки от высокого понятия духовных водителей, что лишь невежественные массы верят, что они являются высокими воплощенцами” (2, 128).

Значит, исторически существующие верования человечества “ремонту не подлежат” и вместо них должна быть предложена новая теософия. Но окажется ли она лучше и нравственно плодотворнее христианства, буддизма, ислама?

И сколько же истинно просветленных и единодушных с великими миротворцами из Гималаев? Сколько этих редких душ, обреченных жить среди невежественных толп? “Наберется ли сотня таких счастливцев, не знаю. Как-то давно было сказано, что истинно знающих духов не более сотни на всем протяжении нашей планеты. Это при нашем-то двухбиллионном человечестве!” (1, 322).

Итак, вместо “всемирного братства” — “не более сотни” приверженцев. Вдобавок, по учению Рерих, все они вообще не люди, а пришельцы с Венеры: “Очень мало каких-либо значительных воплощений остается на долю землян!” (1, 323).

Есть, впрочем, еще один возможный путь солидарности людей. Это ведь религии сеют невежество и разделение. Но, может, наука вполне в мирных отношениях с Новым Откровением?

Что ж, вниманию профессорско-преподавательских корпораций школ и университетов России предоставляется возможность обогатить свои научные познания следующими космическими откровениями: “Земной человек еще очень груб <...> по сравнению с обитателями, скажем, Юпитера и Венеры” (2, 358). “Пчелы и муравьи были принесены Великим Учителем с Венеры в назидание человечеству. <...> Пшеница была принесена Изидою с Венеры” (3, 159). “На Венере совсем нет насекомых и хищников. Там настоящее царство полетов, летают люди, летают птицы и даже рыбы. Причем птицы понимают человеческую речь” (3, 334). Правда, непонятно: если на Венере нет насекомых, откуда же тогда взялись пчелы и муравьи?

Для преподавателей биологии будет, наверно, интересно узнать, что, “согласно всем древним эзотерическим Учениям, человекообразный вид обезьян произошел от совокупления человека с самками животных” (1, 301). А само человечество произошло из-за того, что пришельцы с Венеры — Элохимы — начали размножаться (среди них были духи обоих полов) (1, 400). Кстати, поскольку муравьи и пчелы — инопланетяне, то они умнее земных животных (1, 403).

Вступать в полемику с приверженцами Агни-Йоги по поводу вышеприведенных или иных откровений лучше не стоит. Когда латышская интеллигенция попробовала возмутиться проповедью учеников Рерихов, в ответ Елена Ивановна ласково написала: “Поменьше обращайте внимания на мнения всяких умников. Они как мыльные пузыри” (3, 374). В самом деле — о чем можно спорить с невежественными учеными: “Не согласна назвать противников “Чаши Востока” даже “рассудочно-умными”. Именно труднее всего усмотреть в таких противниках наличие какого-либо ума” (2, 165). Владыка Шамбалы того же мнения: “Когда предложат защитить Заветы, скажите: нельзя ответить невежеству” (4, 98).

Значит, в светлом завтра, перестроенном по заветам Рерихов, науку ждет неслыханно свободное развитие. Ведь Основоположники “готовы <...> приветствовать все отрасли науки и знания, <...> когда они лишены научных предрассудков и суеверий. Предрассудки <...> в науке могут быть еще страшнее, чем в религиях” (1, 149). Если же наука не захочет избавиться от своих предрассудков — тем хуже для нее. На вопрос “Как примирить Учение с наукой?” Владыка Шамбалы отвечает: “Наука <...> распухла от предрассудков. Тот, кто обеспокоен торжественностью утверждений, тот понимает науку как логово мещанства. Тому, кто мыслит о Новом Мире, тому нет вреда от ползающих гадов” (2, 38 — 39).

Но в этом случае не избежать вопроса: а что же полагается делать с “ползающими гадами”? Когда в России или еще где-нибудь придут к власти сторонники единственно верного и единственно научного, а также подлинно гуманистического учения Рерихов, в трудах Основоположников и Классиков они найдут все надлежащие указания. “У Вас встречается фраза: “Но как и прежние Писания, Агни-Йога не дает прямых определенных и исчерпывающих указаний, как и что делать”. Это заблуждение. Именно Агни-Йога <...> дает самые прямые и определенные указания, что делать” (3, 43).

Итак, вот указания на соответствующий случай: “Можно преследовать невежество, но следует, особенно, казнить суеверие и ханжество” — выдается “Махатмой” индульгенция для новых ГУЛАГов (4, 497 — 498). “Не нам, в наш век ужасов жестокости <...> и растлений, говорить о жестокостях законов Моисея. Кроме того, назовете ли Вы уничтожение диких зверей, угрожающих пожрать всех домашних животных, жестокостью, мстительностью и т. д.? А среди выведенных из Египта представителей израильского народа немало было <...> именно таких необузданных звероподобных, и Вождю нужно было спасти от них лучший элемент” (3, 26). Это правильно — Вождь не должен смущаться ликвидацией “звероподобных”. “Двуногие” не должны путаться в ногах у “лучших элементов” Новой Расы.

“Да, во всех теософических книгах <...> можно найти указание, что шестая раса собирается в Америке” (3, 149). Эта новая раса — раса Богочеловеков. “Богочеловек — творец огненный! Богочеловек — носитель огненного знака Новой Расы” (4, 482). “Как я люблю эту книгу! — пишет Елена Рерих о книге Ницше “Так говорил Заратустра”. — Конечно, многие, прочтя ее, возмутились, но таким сознаниям <...> трудно будет войти в Новый Мир” (1, 437).

Но, может, в своих “суровых” словах Е. Рерих имеет в виду сугубо духовную борьбу и совсем не адресует свои заветы государственным деятелям и полиции? Нет — в ее письмах упоминается грядущий “государственный строй, отмеченный монизмом религиозного культа” (3, 264). По ее убеждению, будущее “государство должно изгонять закоренелых невежд” (3, 447). “Близится время, когда стоящие во главе стран начнут поддерживать в государственном масштабе все просветительные созидания” (1, 79). “Вожди будущего будут назначаться не безответственными массами, но <...> иерархией Света и Знания” (1, 286). И здесь уже не остается даже полушага до сегодняшнего “Богородичного центра” с его истеричным требованием немедленной теократии и передачи всей полноты власти в стране (вместе с теплым гаражом и компьютером³⁶) лично “пророку Божией Матери Иоанну”.

Эта власть совсем не собирается устанавливаться мирным путем. “Учитель любил битвы и знает, как они наполняют энергию Космоса” (4, 38). “Слабость и непротивление злу не для нас” (1, 142). “Гибель мира от полумер и от непротивления злу” (2, 11). “Не правы те, кто считает Общину Нашу Молитвенным Домом. Не правы те, кто называет Твердыню Нашу рабочей мастерской <...> Не правы, кто находит Общину изысканной лабораторией...” Община — “военный стан”, “Знамя Завоевателя” (1, 402).

Для прихода к власти не стоит стесняться в средствах. “Знамя Мира” на деле есть знамя войны: “Относительно Знамени Мира Вы пишете, что некоторые люди будут против него, ибо они не симпатизируют пацифическим идеям. Но почему они берут лишь одну сторону Знамени? Ведь самый Пакт прежде всего говорит о Знамени во время войны. <...> Наиболее выдающиеся военные авторитеты Франции и Америки первые высказались в пользу практичности и приемлемости Знамени” (3, 33).

А на войне — как на войне. “Когда колесница направлена ко благу, то возница не отвечает за раздавленных червей” (3, 285), — пишет великая человеколюбка, тотчас, правда, предупреждая корреспондента, чтобы до времени воздержался от публикации этого пассажа: “Конечно, изречение о колеснице оставьте для себя, иначе много соблазна может произойти”. Правда, даже если кто-то и возмутится — не велика важность! “Знаю, что выдержки из моего письма вызвали разные комментарии, но что же из этого? Есть такие группы двуногих, похвала которых может лишь унизить и замарать, потому пусть такие лучше нападают” (2, 8).

Но лучше все же до времени маскировать свои взгляды и заверять всех в своей терпимости и в симпатии к христианству и к людям. Уроки тактической лжи Е. Рерих советует брать у Розенкрейца, основателя ордена розенкрейцеров, который по возвращении из Индии в Европу “должен был преподать учение Востока в полухристианском обличии, чтобы защитить своих учеников от <...> мести фанатиков и ханжей. <...> В своем большинстве человечество осталось все теми же нетерпимыми и жестокими изуверами”. “Каждое великое Откровение требует покрытия внешними щитами” (1, 396).

Собственно, цель моей статьи — выбить из рук теософов эти “щиты” и попросить их сражаться с христианством с открытым забралом.

Впрочем, моя просьба заведомо тщетна — Рерихи допускают полезность лжи: “Когда Мы говорим о необходимости честности, Мы не имеем в виду негодных людей <...> Правда не есть отвлеченная условность, она есть осознание космических законов, основанное на непосредственном опыте” (4, 54). Е. Рерих сама признает, что новым членам Общины не надо раскрывать всего, не обо всем надо писать в книгах. Первоначальный вариант проповеди “Живой этики” делается максимально христианизированным или стерильно-культурным. Есть набор рекламных цитат и деклараций, а есть нечто более “эзотерическое”, к принятию чего и надо привести человека, когда он наконец перестанет цепляться за христианские предрассудки. Это обычный принцип рекламы оккультной чернухи, которая пытается притвориться радугой: дескать, я все вмещаю, я всего глубже, во мне есть место для всех красок...

Для самой Елены Ивановны люди делятся на две категории — просто люди (то есть на деле — нелюди, “двуногие”) и “посвященные” провозвестники будущей Расы. Общей морали у них просто быть не может. Чтобы это было лучше усвоено последователями Шамбалистики, Е. Рерих приводит вполне запоминающийся пример из проповеднических упражнений одного своего американского последователя: “Один фабрикант и большой благотворитель шел по дороге, впереди него, заплетаясь ногами, передвигался пьяный нищий, из-за поворота неожиданно вывернулся автомобиль и смял пьяницу. Вопрос <...> должен ли был фабрикант броситься спасать нищего и рисковать при этом жизнью или же он был прав, воздержавшись от возможности самоубийства. Учитель-американец утверждал, что фабрикант, несший на себе ответственность за существование множества рабочих, поступил правильно, охранив свою жизнь. Но в обществе поднялась буря негодования и утверждалось, что человек не должен рассуждать, но обязан жертвовать собою ради ближнего <...> Но, конечно, подобные сознания еще не вышли из приготовительного класса и не могут понять, что каждая жертва должна быть осмыслена. Было бы тяжкой утратой для всего человечества, если бы люди, несущие благо всему человечеству, безрассудно рисковали своею жизнью. Но если мы будем говорить массам, то мы должны сказать, что человек всегда и во всем должен спешить на помощь своему ближнему” (2, 362 — 363).

Этот американский рерихианец — несомненный представитель зарождающейся в Америке Новой Расы. Когда же придут времена и сроки, они не постесняются в разрушении “предрассудков”. “Разрушение называем созиданием, если существует сознание о будущем” (4, 50). “Так на развалинах старого мира пусть подымается Великая Держава Света!” (4, 589).

И вот тогда, в грядущей Державе, всем будет предъявлен выбор. Или — “поймите, родные, что каждая клеточка нашего существа должна трепетать радостью выполнения Высшей Воли” (1, 75). Или — “всякое невежество, где бы оно ни проявлялось, должно быть обнаружено и по возможности искоренено” (3, 442).

О нет, само собой разумеется, “мы никому ничего не навязываем. Но, конечно, если кто присоединился к нашему Знаку, мы должны следить за тем, чтобы под этим знаком не преподносилось нечто, совершенно противоположное основным идеям и правилам общества” (1, 431). “Дисциплина есть начало всего знания и всей мощи. <...> Благосостояние народов складывается около одной личности” (1, 287)³⁷.

Если кто-то не поймет благотворного значения шамбальской дисциплины, надо принимать меры. “Считаю меры, принятые Вами для ограждения проникновения в Общество нежелательных членов, крайне полезными. Именно важно в самом начале оградиться от разрушительного элемента” (2, 3). Скрыть “нежелательные” мысли и эмоции в грядущем обществе будет невозможно — ибо “правители будущего должны будут уметь читать мысли окружающих” (2, 140). Впрочем, не только читать, но и управлять: “Психическая энергия не только немедленно передает, но человек также немедленно принимает к исполнению. Не ошибемся, если скажем, что половина мира исполняет внушенные приказы и нет расстояния для психической энергии” (4, 164).

“Сомнение есть самый страшный яд” (2, 395) — и будущий житель Утопии должен брать пример с Иерархии, чье решение всегда монолитно (2, 52).

Теперь осталось только добавить несколько штрихов к будущей идиллии.

Во-первых, “кладбища вообще должны быть уничтожены как рассадники всяких эпидемий” (2, 259).

Но если уничтожаются кладбища, как быть с “невежественным” Пушкиным, воспевавшим “любовь к отеческим гробам”? На этот счет есть особая рекомендация гималайских радетелей Культуры: “Занимать ложью места народных книгохранилищ — тяжкое преступление <...> На полках книгохранилищ целые гнойники лжи. Было бы недопустимо сохранять этих паразитов” (3, 46).

Далее: “средневековое идолопоклонство Христу” (4, 11), конечно, будет отменено.

По мысли “Махатм”, две трети всех человеческих бедствий происходит из-за одной причины: “...это — религия, в какой бы то ни было форме и в какой бы то ни было национальности. Это священнослужители и церкви. Запомните: сумма человеческих бедствий не уменьшится до тех пор, пока лучшая часть человечества не разрушит во имя истины, нравственности и всеобщего милосердия алтари этих ложных Богов”*. Это пророчество было написано в 80-х годах XIX века. Понятно отсюда, почему эти же Махатмы через Н. Рериха передали приветственное послание вождю “лучшей части человечества” В. И. Ленину после победы “великого октября”.

Сегодня они ведут новый “штурм небес” с целью окончательного низвержения оттуда Бога Библии, о Котором “Планетные Духи”, инструктирующие шамбалистов, заверяют, что Он — это “выдуманное чудовище с невежеством во хвосте”**, “демон мстительный, несправедливый, жестокий и тупой <...> небесный тиран, на которого христиане так щедро расточают свое раболепное обожание”***.

Затем будет проведена массовая операция по уничтожению всех домашних животных и птиц. “Никакие животные не допускаются в жилые комнаты. Даже птицы не могут находиться в спальне. Все низшее привлекает низшее <...> Кошки <...> вообще рассматриваются как сущности, определенно принадлежащие к темным группировкам” (2, 72). Это невежественные православные забыли оккультные заветы предков, и монастыри стали настоящими заповедниками кошек, которым разрешается даже входить в храм. Терпеть подобное в просвещенном будущем, конечно, нельзя, ибо даже “мясо, хорошо прокопченное, содержит в себе гораздо меньше вредного животного магнетизма, нежели аура самих животных, приютившихся в наших внутренних помещениях” (2, 136). Поскольку этот завет “Учителей” и “Махатм” исполнить легче всего, то мне хотелось бы услышать от рерихнутых учителей: сколько кошек и собак заставите вы выгнать из домов своих учеников?!

Наконец, трижды в день надо будет обязательно кланяться идолам. “Как готовить терафим? Нужно найти помещение, где психическая энергия заклинателя достаточно наслоила пространство и осела на предметах. На определенном месте слагается изображение любого вида из воска или глины или извести <...> При заклинаниях, как вы знаете, произносились распевы, составленные из странных, порою лишенных смысла слов. Но не смысл, но ритм имеет значение <...> Безразлично, в каких словах производится поручение терафиму <...> Нужно наполниться однородным устремлением, творя терафим. Каждый день не меньше трех раз нужно нагружать терафим” (4, 143). Итак, Министерство образования России, столь любящее Рерихов, должно рекомендовать учителям не меньше трех раз в день призывать детей поклоняться идолу и, не понимая слов, образовывать секту трясунов, “когда каждый мускул сливается в устремлении с нервами” и “как неделимое целое вибрирует человек”.

Кроме того, должна быть произведена языковая реформа. “Пора заменить библейские термины четкими понятиями” (4, 16). Что это за четкие понятия, можно увидеть на той же странице откровения Владыки Шамбалы: “Учитель радуется <...> красоте дальних миров и мучается скорченным тупоумием воплощенных двуногих” (4, 16).

Понятно, когда Елена Рерих выражается языком знакомых ей советских передовиц: “Шайка человеческих отбросов” (3, 126) (это, конечно, о тех, кто с нею не согласен). Или: “Трудна и тяжка борьба с гидрою тьмы <...> Звериные инстинкты еще далеко не изжиты в двуногих представителях будущего человечества, и они готовы целой сворой нападать на все им неведомое” (3, 162). “Если Вы <...> допустите к себе <...> общение личностей вредительских, то неизбежны тяжкие последствия” (3, 217). “Человеческая особь” (3, 151). “Среди человечества ангелов искать не приходится, истинно, мы живем в царстве, населенном в большинстве двуногими хвостатыми” (3, 402). “Невежественный доклад священника Ионова я читала. <...> На всякое чихание не наздравствуешься” (3, 395) — это уже прямо по-ленински!

Но неужели Владыка Шамбалы начитался советских газет?! Это очень интересный вопрос: почему Владыка Шамбалы выражается языком газетных передовиц 20-х годов? Ведь, скажем, преп. Силуан Афонский в те же 20-е говорил вполне чистым русским языком. А здесь — “не столько подлость, сколько грубость восприятий делает массу человечества непригодным материалом” (4, 14).

Поскольку Великий Владыка пришел с Венеры (3, 200), у него понятные трудности с русским языком. “Этот устрашающий вопрос надо освещать многосторонне, иначе белье человеческое очень грязно” (4, 25). “Правительства, полагающие прикрыть нищету помысла маскою удачи обычности, принимают на себя труд могильщиков” (4, 55). “Человечество установило явление нарушения” (4, 478). Но ведь трое Рерихов могли бы и отредактировать! Но нет — это вполне их язык. И — язык бухаринской “Правды”.

“В стране сейчас школа миллионов — поднятая целина. Трудно передать, как захватывающе это подмечание нового, пусть и не каждый день! Все полны искренней наивысшей жажды жизни <...> Устремление к знанию есть величайший стимул. Будем радоваться!” (3, 159. Письмо от 14.8.1936). “Создается эпоха общего Сотрудничества, общего дела и коллективной солидарности всех трудящихся” (3, 148). “Идеология, проводимая в книгах Живой Этики, идет в ритм с требованием новой эпохи, и именно молодежь, воспитанная на этих книгах, создаст авангард нового и более счастливого мира” (3, 343). “Не люблю дешевого сентиментализма, поощряющего всякую ложь и являющегося рассадником несправедливости” (2, 271). Революции — “восстание здоровых клеток на защиту всего организма” (2, 413). “Красные знамена часто подымаются руками старого мира, полными предрассудков” (4, 25). “Культура должна вырабатываться <...> из новой формы хозяйства, быта, из <...> пафоса энергетики” (3, 159), и, кстати, Космос очень обеспокоен тем, что, “конечно, вопрос топлива в Азии должен быть изменен” (4, 53).

В 1927 году митр. Сергий во время четвертого своего ареста и под угрозой казни всех арестованных епископов делает декларацию о поддержке советской власти. Но что заставило тибетских Махатм через Н. К. Рериха абсолютно добровольно приветствовать сатанизм, воцарившийся в России?! И не просто лишь однажды писать письмо Великому Махатме Ленину, но и всю жизнь отстаивать порядки “советской России”? По убеждению Е. Рерих, СССР обвиняют лишь “люди, смотрящие<...> из колеи старого мышления и потому не понимающие размаха совершающегося сдвига” (2, 361). “Не будем думать, что Россия в терроре. Смерть висит над теми, кто причинил ее другим. Так действует Высшая Справедливость”, — оправдывает Елена Ивановна Большой Террор с позиций кармической мудрости (3, 213)³⁸. Облеченный этой мудростью “йог проходит мимо кажущегося несчастья, ибо ему ясны причины и следствия случая” (4, 65).

Ну ладно, большевизм, будем считать, в прошлом. А как на сегодняшнем и завтрашнем дне скажется тщательное воспроизведение Еленой Рерих штампов советского антицерковного агитпропа? “Стоит вспомнить времена инквизиции, Варфоломеевскую ночь и всю историю папства и церковных соборов, где почтенные духовные отцы изрядно заушали и таскали друг друга за бороды и волосья, чтобы всякое уважение к такой церкви и догмам, ею утвержденным, испарилось навсегда, оставив лишь возмущение и ужас перед непревзойденными преступлениями чудовищного своекорыстия, властолюбия, алчности и невежества!” (1, 277). “Эту дьявольскую психологию “блюстители чистоты” Учения Христа всеми способами старались вкоренить в сознание темных масс” (1, 277). Речь, кстати, идет о церковном запрете на сатанизм и общение с миром духов. Или: “Да, большой грех лежит на церкви за держание мышления доверенных ей масс в невежестве и тьме средневековья” (1, 264). Ну да — “попы нарочно от нас скрывали, что мы от обезьяны произошли”, как говорит один персонаж из фильма “Покаяние”. И, конечно, из Шамбалы можно лишь приветствовать “атеистическую пятилетку” и курс на уничтожение Церкви в России: “...мертвая догматика убила светлое Учение Христа, потому церковь с такой легкостью разрушилась в нашей стране” (1, 264).

Главное — “Родина наша уже вступила на путь выздоровления и ищет новый славный путь. Самое отрадное явление это, что массы проснулись к сознательной жизни, к пониманию общего сотрудничества, и жажда знания среди молодежи велика. Конечно, перебои неизбежны, но большой сдвиг в сознании народа несомненен” (2, 82). Антихристианский атеизм торжествует по всему фронту — и из Гималаев по этому поводу разносится вопль радости... Вы, отец Павел Флоренский, сами виноваты, что на Соловках оказались, — нечего было цепляться за “мертвую догматику”.

Но что же в церковной жизни относится к “мертвой догматике”, по убеждению Елены Ивановны? Ведь нет в мире человека, который не считал бы церковную жизнь свободной от недостатков. Даже я (по крайней мере в некоторые минуты) готов в сердцах сказать вслед за Высоцким: “Нет, и в церкви все не так, все не так, как надо!” Может, Рерих предлагает снять с евангельского христианства и с Предания древней Церкви некие искажения и наслоения?

Ничего подобного: во имя торжества идей оккультизма должно быть выброшено христианство как таковое.

Христианство (даже с точки зрения сугубо культурологического рассмотрения) — это конкретная историческая реальность. Это — то понимание мира, человека и Бога, которое возникло в первом поколении учеников Христа и было запечатлено ими в книгах Нового Завета. Можем ли мы претендовать на то, что мы лучше поймем Христа, Его жизнь и слова, чем апостолы? Это довольно рискованное предположение. Для этого необходим личный духовный опыт, не менее потрясающий, чем у апостолов, переживших Пятидесятницу.

У нас нет альтернативных источников информации, которые независимо от свидетельства древней Церкви сообщали бы нам что-то о Христе. И даже если кто-то не желает испытывать доверия к апостолам, он не может не задать себе труда попробовать расслышать их главную весть. Да, человек, отрицающий Боговдохновенность Библии, может считать неадекватными некоторые из ее сообщений. Но Новый Завет неоспорим в одном: он донес до нас то восприятие Христа, какое вдохновляло первое, апостольское, поколение христиан. Быть христианином — значит просто разделять эту веру апостолов. Сколько бы ни было в тексте Нового Завета позднейших вставок или утрат, в нем вполне ясно различима основная его интонация: возвещение спасительной Жертвы Сына Божия.

Главным предметом проповеди Христа является Он Сам. Более всего, чаще всего, по сути, непрестанно Он говорит о Себе. “Я есмь Путь и Истина, и Жизнь”; “Веруйте в Бога и в Меня веруйте”; “Я — свет миру”, “Я — хлеб жизни”; “Никто не приходит ко Отцу, только Мною”; “Исследуйте Писания: они свидетельствуют обо Мне”. Он проповедует не Свои убеждения, а Себя Самого. Он спрашивает учеников не о том, какого мнения люди о Его проповедях, но о том, “за кого люди почитают Меня?”. Здесь дело не в принятии системы, учения, а в принятии Личности. Христос не совершил ничего такого, о чем можно было бы говорить, отличая и отделяя это от Его Я.

Христиане веруют не в христианство, а в Христа. Апостолы проповедуют не Христа Учащего, а Христа Распятого — моралистам соблазн и теософам безумие. Теософия не приемлет то самое в евангельском свидетельстве о Христе, за что Иисус был осужден синедрионом. Ведь обвинение, выдвинутое против Него фарисеями, гласило: “Он делает Себя Богом!”

Именно здесь Церковь однозначно отмежевывается от гностиков как древних, так и новых: Христос не завещал нам некое “Учение”, которое, более или менее публично рассказывая, можно разносить по миру и по векам. Лишь полностью игнорируя Евангелие можно, подобно Елене Рерих, утверждать, что “заветы Христа имеют гораздо больше значения, чем Его происхождение” (2, 354). Сам Христос Свое служение не сводил к роли Учителя. Не перед выходом на проповедь Христос говорит: “На сей час Я и пришел”, но перед распятием; не после окончания беседы говорит Он: “Совершилось!” — но на Кресте. С этими словами Христа, кстати, никак не увязать заявления Махатм о том, что “ни один Учитель не считал свою работу конченной” (4, 112).

В конце концов, Рерихи искушают тем же, чем и Сатана: они борются со Крестом. Он им не нужен, мешает. Христос Нагорной проповеди им близок, а Христос Голгофы — нет. Голгофа становится или случайностью, или спектаклем, призванным выдавить слезу покаяния из людей, вдруг превратившихся в богоубийц. Любая система, которая не в состоянии пояснить уникальный смысл Креста, не является христианской. Она может говорить комплименты в адрес “Учителя Иисуса”, даже утверждать его “божественность” (в теософском смысле) — но так и останется “поцелуем Иуды”...

Для Е. Рерих Голгофа — не более чем подмостки для последнего действа: “Если бы Он не пострадал, то Учение Его было бы забыто” (3, 409). “Жертвою Он показал, что можно любить человечество больше, чем себя” (3, 409). То есть Крест не спасает людей, а просто напоминает о некоторых нравственных прописях. Но не о том ли напоминает смерть Иоанна Предтечи? Или мученическая кончина ап. Павла и других апостолов? Чем же смерть Христа отличается от них?

Поскольку исповедание спасительности Крестной Жертвы — это основа христианства, вполне однозначно можно сказать: самой основы христианства Рерихи не приняли и не поняли. “Конечно, совершенно невозможно понимать значение жертвы распятия Христа, как это понимается некоторыми недоросшими сознаниями. Смысл ее в том, что Христос, желая показать силу Духа над физической плотью, принял чашу и запечатлел своей кровью Завет, принесенный Им: „Нет больше любви той, как если кто положит душу за други свои”” (3, 415) — вот все, что они готовы увидеть в Голгофе и Христе. Александр Матросов, заметим, в этом случае ничуть не менее яркий пример.

В понимании Е. Рерих “никто не может спасти другого. Лишь собственными усилиями подымается дух в сужденные прекрасные миры” (3, 416). Христианство для Рерих — “сектантское воззрение, что лишь благодаря появлению Христа человечество было спасено от козней дьявола” (3, 381). Для нее это “страшные кощунственные явления: страшное внушение понятия, что крестная смерть Христа спасла человечество от первородного греха (?!) и всех последующих” (3, 121).

Вся новизна Евангелия — именно в тайне Воплотившегося и Распявшегося Слова. Этой новизны Е. Рерих заметить не желает и потому предлагает Новый Завет прочитывать так, как это было бы желательно для более архаичных, дохристианских религиозных систем: “...очень был бы полезен труд, поясняющий Евангелие в свете синтеза всех духовных Учений” (3, 330).

Так вновь мы видим, что проповедь “Живой этики” строится на лжи. Рерих лжет, когда заявляет, что “в христианстве я придерживаюсь веры первых отцов христианства” (2, 9).

Однако я не могу не признать, что рериховское брезгливое отношение к “христианским сектантам” по-своему глубоко обосновано. Оно вырастает из тех глубин, где уже невозможно никакое соприкосновение и тем более объединение мира Востока и мира Библии.

Имморализм Рерихов обоснован достаточно последовательно. Три “благовестия” принесли они европейцам: нет личности; нет Бога; нет свободы.

“Махатма отрицает и говорит против кощунственного человеческого представления Личного бога”, “Махатма отрицает Бога церковной догмы” (1, 270 и 272), — свидетельствует Елена Ивановна. Это — правда. Откровение о личности, принесенное в мир Евангелием, не может не быть кощунством с точки зрения “древней мудрости”. Как мог, боролся языческий мир с этим новым откровением, порождая ересь за ересью, — и в борьбе с ними Церковь действительно формулировала свои догмы: личность и природа не одно и то же; тайна личности невыразима; и в конце концов: “Какое понятие приобрел ты о различии сущности и ипостаси (личности. — А. К.) в нас, перенеси его и в божественные догматы — и не погрешишь”, — закрепляет присутствие персонального начала в мире европейской мысли св. Василий Великий³⁹.

В христианской мысли представление о личности связывается со свободой — со свободой не быть ограниченным только пределами своего естества. Личность здесь — некая внутренняя стяженность, центрированность всего опыта. Личность — это субъект действия. Но на Востоке представление о личности связывается с ограниченностью. “Как Великому уложиться в малое и космическому в личное?” — вопрошают Махатмы (4, 550).

Безликое Нечто должно прийти на смену евангельскому персонализму. “Где возможно следует заменять слово Господь, Бог, Творец — Божественным Началом, ибо слишком уж вкоренилось в сознание масс антропоморфическое представление со словом „Бог””, — советует Е. Рерих (3, 330).

Но если в мире нет божественной Личности, то, естественно, не может быть и речи о молитвенном диалоге. Разговаривать — просто не с Кем. Отсюда — важнейшее этическое следствие системы рериховского пантеизма: запрет на покаяние и исповедь. Именно когда речь заходит об исповеди, Рерих говорит: “В чем заключается самый тяжкий грех церкви? Именно в том, что церковь, на протяжении веков, внедряла в сознание своей паствы чувство безответственности” (1, 279). “Да, именно в этом внедрении в сознание с детских лет, что у человека есть мощная заступница-церковь, которая за пролитую слезу и некоторую мзду проведет его к вратам рая, и заключается тяжкое преступление церкви. Церковь дискредитировала великое понятие Божественной Справедливости” (1, 280). Итак, вина Церкви — в замене закона “собаке собачья смерть” на проповедь милости и любви. Вина Церкви в том, что она проповедовала свободу и покаяние, призывала к раскаянию и исповеди и говорила, что не все предрешено, что именно человек хозяин своего сердца, а не космические законы кармы и справедливости”. “Настал час указать, что Величайший Бог <...> это Бог непреложного Закона, Бог Справедливого воздаяния, но не произвола в Милосердии” (2, 260).

“Никто, даже Высочайший Дух, не может простить содеянных прегрешений, ибо это противоречило бы закону кармы” (1, 440). Бог не свободен прощать. Даже “Высший Дух” не властен над законами космических карм. Для сравнения напомню, что авторитетнейший русский богослов XX века В. Н. Лосский статью о том, что значит Господство Бога, закончил словами: “Высочайшее право Царя есть милосердие”⁴⁰. А в “Древнем патерике” описывается, как именно Диавол просит Бога, чтобы Тот справедливо судил людей, по делам их, — в обоснованной надежде, что в этом случае Бог должен будет отречься от всего человечества⁴¹...

Даже евангельская проповедь прощения может быть переврана для нужд теософии: “Около понятия прощения много непонимания. Простивший полагает, что он совершил нечто особенное, между тем он лишь охранил свою карму от осложнений. Прощенный думает, что все кончилось, но ведь карма остается за ним <...> Сам закон кармы остается поверх обоих участников” (2, 274). Отношения любви и солидарности на такой проповеди построить довольно-таки затруднительно...

Теософия предлагает человеку осознать, что “нет никого, кто мог бы простить ему его грехи или воздать по заслугам, и что лишь сам он есть создатель причин и следствий” (1, 281). Здесь необходимы уже более серьезные пояснения. Я не буду говорить о том, насколько резко подчеркивается нравственная ответственность и вменяемость человека в христианской традиции. Здесь важно иное.

Христианская проповедь покаяния в принципе возможна только в мире, где человек есть личность. Но для теософии “зеркало дьявола есть символ привязанности человека к своей личности или самости” (2, 76). Если “человек есть комплекс сочетаний” (1, 419), если его бытие тождественно набору его природных и частных характеристик, то он не может быть свободен от самого себя. Напротив, если человек есть “природа + личность”, то его личность просто в силу того, что она сама не есть некий набор конкретных свойств, а есть тот субъект, который обладает и распоряжается всеми ими, дистанциирована от любой данной конкретности. Я не равен самому себе. “Я не принимаю своей наличности; я безумно и несказанно верю в свое несовпадение с этой своей внутренней наличностью. Я не могу себя сосчитать всего, сказав: вот весь я, и больше меня ни в чем и нигде нет, я уже есмь сполна”⁴².

Это значит, что в покаянии я могу сказать: я не хочу быть больше таким, каков есмь сейчас. Мои качества — не есть я сам. Мои дела — не есть я сам. Я хочу стать источником иных качеств и иных дел... Но если предполагать, что человек есть просто совокупность данных сочетаний и отношений, то в такой антропологии проповедь покаяния будет восприниматься как нечто абсурдное, ненужное и даже аморальное. Как мы помним, просвещенный йог спокойно проходит мимо чужих страданий — он знает действие Космического Закона (4, 65). Интересующиеся могут посмотреть в концовке библейской Книги Иова, что сам Бог говорит о таких “мудрецах”...

Однако — “человек сам может только каяться, отпускать может только другой”⁴³. Только другая личность своим свидетельством и своей помощью (благодатью) может помочь мне на деле выползти из прежней моей души. Итак, в мире безличностном, где некому каяться и не перед Кем, покаяние и исповедь, конечно, излишни. А в посткоммунистической России предупреждения о вреде покаяния, конечно, чрезвычайно своевременны...

Что не перед Кем каяться, теософия подчеркивает особенно старательно. Старший “Махатма” утверждает: “Что касается Бога, то <...> мы не можем рассматривать Его как вечного или бесконечного или самосущего <...> Нет места Ему при наличности Материи, неопровержимые свойства и качества которой вполне нам известны <...> другими словами, мы верим только в Материю, в Материю как видимую Природу, и Материю в ее незримости как невидимый, вездесущий Протей” (1, 273). “Природа — наш единственный и величайший Учитель и законодатель” (2, 46). Может быть, такое понимание вполне по сердцу людям, далеким от философии, но к религии в христианском ее понимании это просто не имеет никакого отношения. Или лжесвидетельство, или незнание стоят за утверждениями типа “увлечение Рерихами Востоком не потеснило уважения к традиционным ценностям христианской европейской (и православной) культуры”⁴⁴.

По сути, Е. Рерих проповедует атеизм, а не “религиозный синтез”. Бога как Творца, Судию, Искупителя она не знает. Напротив, попытка говорить о Боге, трансцендентном по отношению к миру космических стихий, вызывает у нее возмущение: “Обособление Бога от Проявленной Природы и порождает все ошибки, все страшные противоречия” (1, 378).

Для христианства пантеизм неприемлем.

Во-первых, потому, что если Абсолют неотличим от мира, то все в мире есть не что иное, как Сам Абсолют. Рерих это прямо признает: “Невозможно сказать, что “наша Земля или Проявленный Мир является противоположением Абсолюту”, иначе придется предположить, что имеется нечто вне Абсолюта <...> что есть нелепость” (1, 385)⁴⁵. В этом случае человека тоже не существует. В христианской философии, однако, этому мороку абсолютного монизма была противопоставлена формула Декарта: “Мыслю, следовательно, существую”. Я могу при достаточной логичности думать, что весь внешний мир — лишь мой сон. Но я не могу думать, что я сам — лишь чей-то сон. Я сам мыслю, сомневаюсь, ищу — и значит, при всей возможной ошибочности моих поисков, несомненен сам факт, что для того, чтобы ошибаться, должен существовать кто-то, кто ошибается, — то есть я сам. Я существую — и значит, в мире есть нечто, что не есть Абсолют. Значит — нас как минимум двое...

Во-вторых, пантеизм, растворяя человека в “первоединстве”, естественно, не может предоставить человеку свободу. Если я — всего лишь “проявление” мировой субстанции, я не могу быть свободен от того, чьим проявлением я являюсь. Отсюда — вполне логичный вывод: “В сущности говоря, ничего, кроме кармы, не существует. Все Бытие есть лишь нескончаемая цепь причин и следствий” (1, 414). “Предопределение есть следствие заложенной причины” (2, 46). То есть все события на земле — это следствия чьих-то грехов на Венере, в наказание за которые более высокие духи обречены воплощаться в “низших мирах”. Закон кармы можно назвать “слепым <...> в силу его неизменности, непоколебимости, когда он действует космически непреложно. Закон кармы становится разумным в действиях человека с пробужденным разумом” (2, 95). Последнее очень близко сердцу советского человека, воспитанному на диамате: “Свобода — это осознанная необходимость”.

В противовес этому другой христианский мыслитель, Кант, утверждал, что бытие Бога с необходимостью следует из феномена человеческой свободы. То самое “нравственное доказательство бытия Бога”, за которое Иван Бездомный мечтал посадить “этого Канта” на Соловки годика на три.

Кант начинает с уже известной нам посылки: ничто не происходит в мире без причины. Принцип детерминизма (то есть причинно-следственных отношений) — это самый общий закон мироздания. Ему подчиняется и человек. Но в том-то и дело, что — не всегда. Бывают случаи, когда человек действует свободно, ничем автоматически не понуждаемый. Если мы скажем, что у каждого человеческого поступка есть свои причины, то награждать за подвиги надо не людей, а эти самые “причины” и их же надо сажать в тюрьму вместо преступников. Там, где нет свободы, там нет ответственности и не может быть ни права, ни нравственности. Кант говорит, что отрицать свободу человека — значит отрицать всю мораль. А с другой стороны, если даже в действиях других людей я и могу усматривать причины, по которым они поступают в каждой ситуации именно так, то как только я присмотрюсь к себе самому, то должен будут признать, что по большому счету я-то действую свободно. Как бы ни влияли на меня окружающие обстоятельства или мое прошлое, особенности моего характера или наследственность, я знаю, что в момент выбора у меня есть секундочка, когда я мог стать выше самого себя... Есть секундочка, когда, как выражается Кант, история всей Вселенной как бы начинается с меня: ни в прошлом, ни вокруг меня нет ничего, на что я смел бы сослаться в оправдание той подлости, на пороге которой я стою...

Значит, у нас есть два факта: 1) все в мире живет по закону причинности и 2) человек в редкие мгновения своей свободы не подчиняется этому закону. И есть еще один принцип: на территории данного государства не подчиняются его законам только те лица, у которых есть право “экстерриториальности”, то есть дипломатический корпус. Так вот, человек не подчиняется Основному Закону нашей Вселенной. Это значит, что человек не является ее частью. У нас есть статус “экстерриториальности” в этом мире; мы — посланцы. Мы — послы того, иного, нематериального мира, в котором действует не принцип детерминизма, а принцип Свободы и Любви. В общем: мы свободны — а значит, Бог существует. Русский современник Канта, Гавриил Державин, пришел к такому же выводу в своей оде “Бог”: “Я есмь, конечно, есть и Ты!”

Так что перед нами две внутренне прочные связки: или есть свобода человека — и есть Бог, трансцендентный по отношению к нашему космосу. Или — нет Бога и нет свободы. Итак, дано: христиане фанатично, со свойственным им невежеством и средневековым мракобесием отстаивают свободу человека. Рерихи веротерпимо и современно уверяют, что свободы нет и быть не может. Задача для прессы — доказать, что “Живая этика” более гуманистична и демократична, чем христианство...

Следующая причина неприятия христианством пантеизма — в том, что в мире безличностном, в мире тотальной всерастворенности нет места для столь личностного чувства, как любовь. Как можно утверждать, что Христос был пантеистом, если самая суть евангельских событий выражается словами: “Бог так возлюбил мир, что Сына Своего единородного отдал”... Тут уж или Бог на Голгофе любит Сам Себя (но почему же — так, до смерти?!); или мир не есть Бог и ради этой, внешней, реальности Сын Божий идет на смерть. Евангелие утверждает, что расстояние между Богом и миром есть, и оно столь велико, что лишь Боговоплощение и Крест могут его заполнить.

Когда один из корреспондентов Е. Рерих робко заметил, что Бог есть любовь, а любить может лишь субъект, а не безликий закон, наставница отреагировала окриком “молчать!”: Восток запретил всякое обсуждение Неизреченного, сосредоточив всю силу познавания лишь на величественных проявлениях Тайны (1, 439). В другом месте она, правда, пояснила, что “божественная любовь” есть не что иное, как силы космической гравитации: “Божественная любовь есть начало притяжения, или тот же Фохат, в его качестве божественной любви, электрической мощи сродства и симпатии” (2, 12).

Отождествить силы электрического притяжения и любви может только человек, сам никогда не любивший личность. Желающим “почувствовать разницу” мудрости Востока и христианства напомню слова А. Ф. Лосева: “Заботится ли солнце о земле? Ни из чего не видно: оно ее притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний”⁴⁶. Тут поистине “материя обращается во вселенское мертвое чудище, которое, будучи смертью, тем не менее всем управляет. Позвольте, да почему же “мертвое”, почему “чудище” — спросит материалист. А потому, что мне некуда деть категорию личности и категорию жизни”⁴⁷.

Итак, либо есть Личный Бог и человек призван к познанию его воли, либо и познавать-то нечего, потому что человек нигде не встретит Собеседника, нигде не встретит тепла любви и свободы, но будет натыкаться лишь на безжалостные законы. И здесь уж поистине — “удовольствия мало, если монах и за гробом не находит никого, а только идеи. Может быть, лучше уж было бы не столь идеально жить и умирать, но было бы устроено так, чтобы там, за гробом, оказался кто-нибудь, живая личность, а не общая идея”⁴⁸.

Рерихи не вместили новизны христианства — и поэтому обвинили его в отсталости. Идеи, проповедуемые ими, повергали в ужас еще античный мир. Тут “нужна максимальная честность и непредвзятость мысли, чтобы констатировать всю жизненную реальность<...> того, что люди называют судьбой. Можно сказать так: понятие судьбы перестает играть доминирующую роль только в мировоззрении абсолютного теизма. Тут перед нами жесточайшая и беспощаднейшая, свирепейшая дилемма. Или есть в бытии абсолютная целостность, включая все пространства и все времена <...> включая всю осознанность этого бытия и все его сознательное направление — тогда существует Божество как Абсолютная Личность и тогда, в конечном счете, нет никакой судьбы, а есть только самое большее временное человеческое неведение, или не существует никакой абсолютно-личностной гарантии в бытии, тогда человек ничего не знает о реальном протекании бытия не в силу своей временной ограниченности, но в силу того, что вообще ничего нельзя узнать о бытии в том смысле, что там и узнавать-то нечего, то есть тогда — фатализм и судьба...”⁴⁹.

Глухота Е. Рерих, ее стремление изнасиловать любое свидетельство, не согласующееся с ее концепцией, поразительны. Вроде совершенно очевиден персонализм, проявляющийся в молитве Христа к Отцу. Но нет, теософка и здесь готова видеть пантеизм. “Не понимаю, почему кажется Вам невозможным, чтобы Христос называл “отцом Своим” Непознаваемую Первопричину?” (2, 97). Это прочтение особенно нетривиально, если вспомнить, что Сам Христос говорил: “Отца не знает никто, кроме Сына и кому Сын хочет открыть”. Ведь там, где есть воля, — там нет несвободной безликости. Это понимает даже сама Е. Рерих и потому настаивает: “Я избегала бы церковных выражений, когда имеется в виду Великий Принцип. Понятия воли и завета уже связаны с личностью, и потому они не вяжутся с представлением Всеобъемлющего Начала” (2, 354). Это сколько же надо цензурировать Библию, чтобы в целях “всеобщего примирения” убрать из нее все, говорящее о Личности, Завете и Воле!

Но за этим мифом, за мифом о всеедином монизме бытия, в конце концов реет тень люциферова крыла. Исповедание тотальной целостности мира, запрет на различение Бога и мира неизбежно сакрализуют наличную мировую данность. Все, что есть в мире, — все свято. Все — Бог. Все — благо. Зла — нет. Различение добра и зла — лишь иллюзия неопытных сознаний. “Проявленная Вселенная в зримости и незримости своей являет нам лишь бесчисленные аспекты сияющей материи, от самого высокого до самого низкого” (1, 327). “Абсолют вмещает все вселенские проявления” (3, 433). “В Абсолюте <...> зла как такового не существует, но в мире проявленном <...> все противоположения уже налицо, т. е. свет и тьма, дух и материя <...> добро и зло и т. д. Советую очень усвоить первоосновы восточной философии — существование Единой Абсолютной Трансцендентальной реальности, ее двойственный Аспект в обусловленной Вселенной и иллюзорность или относительность всего проявленного. <...> Действие противоположений производит гармонию. Если бы одна остановилась, действие другой немедленно стало бы разрушительным <...> Добро на низшем плане может явиться злом на высшем, и наоборот. Отсюда и относительность всех понятий в мире проявленном” (2, 341 — 342).

Итак, зло есть одно из проявлений Абсолюта. Относительность нравственных понятий при этом вполне естественна. Те, кто любят говорить о “десяти заповедях”, об “общечеловеческих ценностях”, о “нравственных абсолютах”, должны будут немало поломать голову, чтобы примирить свои нравственные идеалы с благоговейным отношением к Рерихам. Для тех-то вопросы “нравственного идеала” решены ясно и однозначно. “Какая формула может считаться безусловной или, как кто-то выражается, абсолютно справедливой в нашем проявленном мире, мире <...> относительности? Даже такая, казалось бы, неоспоримая формула, как “не убий”, тоже не всегда применима. Также и другая — “возлюби ближнего как самого себя” — может принести ближнему горе вместо блага” (2, 376). Да и вообще — зачем защищать человека от смерти? “Разве можно назвать смертью смену одной оболочки на другую?” (2, 268). Зачем противостоять злу? В одиночку человек со злом справиться не может. А для Материи-Космоса борьба со злом — эта игра в кошки-мышки с самим собой.

Безумный “дух” стоит у истоков мироздания. Неумелый и неумный, он выливает себя в разные частные формы бытия — чтобы познать себя же. Если при этом та или иная форма окажется “неудачной” и как бы греховной, то это сугубо внутреннее дело “волшебника-недоучки”. На своих ошибках и наших страданиях он учится воплощаться все совершеннее и совершеннее, ибо, “лишь кристаллизуясь в материю или вливаясь в нее, дух раскрывает свой потенциал и накопляет разум через соприкасания с миром форм” (2, 357). Когда эту схему смысла мирового развития попробовал предложить европейцам Гегель, даже люди типа Белинского от него в ужасе отшатнулись. И слова Достоевского о “слезе ребенка” и “грядущей гармонии” ведь были сказаны в лицо именно гегельянцам (пусть даже и успевшим уже переодеться в одежды исторического материализма). Но сегодня увидеть в мире самопознание Безликого Абсолюта, играющего с самим собой, почитается как верх духовного прозрения.

Космос играет сам с собою. Еще Гераклит сравнивал космос с ребенком. Но прежде чем умилиться сходством с евангельским “будьте как дети”, стоит заметить, что для Гераклита здесь важен не символ чистоты, а символ безответственности... “Кто виноват? Откуда космос и его красота? Откуда смерть и гармоническая воля к самоутверждению? Почему душа вдруг нисходит с огненного Неба в темную Землю, и почему она вдруг преодолевает земные тлены и — опять среди звезд, среди вечного и умного света? Почему в бесконечной игре падений и восхождений небесного огня — сущность космоса? Ответа нет... „Луку имя жизнь, а дело его — смерть”” (Гераклит, фрагмент В, 48). В этой играющей равнодушной гармонии — сущность античного космоса <...> невинная и гениальная, простодушно-милая и до крайней жестокости утонченная игра Абсолюта с самим собой <...> безгорестная и безрадостная игра, когда вопрошаемая бездна молчит и сама не знает, что ей надо”⁵⁰.

Итак, Гераклитово сравнение космоса с играющим ребенком вполне малоутешительно: также капризно и жестоко, без сострадания Бог может разрушить мир (и разрушает), как ребенок рушит свои песчаные замки.

И так — не только в языческой Греции. “Пармаштин как бы играя создает миры” (Законы Ману, 1, 80). Человек не видит себя, личности и свободы — не может познать истоков падения, а значит, приходит к идее игры. У игры нет мотивов, следует просто знать ее правила... И в том течении “гуманизма”, которое хотело “обновить” христианство, а на деле лишь вернулось к древнему безликому язычеству, та же бессмыслица составляет при ближайшем рассмотрении всю сущность “прогресса”: “Развертывается в бесконечное многообразие, но и рушится единый мир, возвращаясь в первобытное состояние хаоса и бессмысленных атомов...” — так описывает это мироощущение Л. Карсавин⁵¹.

И в этом мире есть законное место для зла и сатаны. Настолько законное, что их даже не нужно отличать от Бога. “Высокая мысль Востока давно разрешила проблему существования зла <...> Единое Божественное Начало, или Абсолют, вмещающий потенциал всего сущего, следовательно, и все противоположения, несет в себе и вечный процесс раскрытия или совершенствования... Эволюция создает относительность всех понятий...” (2, 338).

Так “Живая этика” превращается в интеллектуальный сатанизм. Вроде бы в спиритуалистическом пантеизме сатана вообще не должен существовать. Ведь по законам кармической космологии дух, согрешая, уплотняется, становится тяжелее и переходит в более низкий и более плотный и материальный мир. А значит, по законам кармы сатана просто не может существовать: отказ от просветления влечет за собой опускание в мир более плотных энергий, огустение. Поэтому злой дух немыслим. Сатана может быть лишь камнем, но даже не растением. Тем более странно, что Е. Рерих как бы признает существование черных духов... Тем более странно, что она считает необходимым взять на себя их защиту.

“Дар распознавания <...> был жертвенно дарован Силами Света. Потому первоначальное имя такого Вестника и было Люцифер-Светоносец. Но с веками на Западе великий смысл этой легенды был утерян. Он остался лишь в сокровенных учениях Востока. В “Сокровенном Учении” есть место, поясняющее этот смысл. Сатана, когда его перестают рассматривать в суеверном, догматическом и лишенном философии духе церквей, вырастает в величественный образ того, кто создает из земного человека — божественного; кто дает ему на протяжении долгого цикла Махакальпы закон духа Жизни и освобождает его от греха неведения...” (2, 344). “Особенно прискорбно, что на протяжении долгих веков укоренилось глубоко невежественное и крайне опасное убеждение, что сатана погубил человечество, дав людям познание добра и зла. Люди привыкли повторять эту возмутительную нелепость и совершенно не задумываются, что же мог представлять собою человек, не знавший, что есть добро и зло? Не был ли он просто безответственным животным? Но кто из людей согласился бы сейчас вернуться к такому животному прозябанию, хотя бы и в райском саду?” (2, 343).

“Конечно <...> Люцифер вполне отвечал данному ему имени и, вероятно, весьма скорбит, что столь прекрасное имя в позднейшие времена стараниями невежественных священнослужителей было узурпировано ими для Его тени — или Антипода” (3, 289). Это пишется Председателю Общества, то есть совсем своему. В письмах для менее посвященных, конечно, Люциферу перепадают не только комплименты, но и ругань. Однако А. Клизовскому, вполне “посвященному”, можно написать прямо: “Теософы чтут не сатану, это порождение человеческого недомыслия, но Представителей Великого Разума”, которые “вывели человека из его бессознательного животного состояния, о котором, может быть, могут сожалеть хитроумные интерпретаторы легенды о Дьяволе-Искусителе, но не те, кто осознал величие сознания и свободной воли, приближающих нас к отображению Божественного Начала в нас во всем его многообразии” (3, 311).

В конце концов, Люцифер и теософы сами между собой выяснят, кто из них кому служит и кто кого порождает. Тем более что для большинства читателей “Живой этики” “сатана” не более чем метафора. Но трудно ведь требовать от христиан, чтобы они пришли в восторг при виде книги, начиненной такими пассажами о сатане. Если же и это считается обязательным в свете курса на веротерпимость, то тогда уж лучше сразу назначить настоятелем Оптиной пустыни того сатаниста, что на Пасху 1993 года зарезал там трех монахов...

Общение с сатаной как способ приобщения к “многообразию Божественного в нас” — это, конечно, будет очень органичной чертой обещанного общегосударственного культа.

О том, как дорога Елене Рерих эта тема, и о том, кого именно она считает благодетелем человечества, говорит и ее “эзотерическое” истолкование библейского грехопадения. “Древнейшие предания именно женщине приписывают роль хранительницы сокровенного знания, потому пусть и сейчас она вспомнит свою оклеветанную прародительницу Еву и снова прислушается к голосу своей интуиции и не только вкусит, но и насадит как можно больше яблонь познания добра и зла. И как раньше она лишила Адама тупого бессмысленного блаженства, так пусть и теперь она выведет его <...> на битву с хаосом невежества за свои божественные права” (2, 296). Даже проклятие Творца, наложенное на согрешивших людей, истолковывается ровно наоборот — как благословение: “Что же лежит в основе этой легенды? Когда человек, благодаря женской интуиции, пришел к одолению сил природы, тогда его напутствовал Руководитель. Главное напутствие было о значении напряженного труда. Это скорее благословение, нежели проклятие” (1, 365).

Рериховские бог и сатана смотрятся друг в друга как в зеркало и охотно меняются своими местами и функциями. Духи Космоса так и говорят: “Рекорды мышления ужасны и смешны. Истинно, Мы, Братья человечества, не узнаем себя в представлениях человеческих. Наши Облики так фантастичны, что мы думаем, что если бы люди применили фантазию на противоположное, то Наше Изображение приняло бы верную форму” (4, 481)⁵². Впрочем, “все сокровенное до времени должно быть укрыто. Если бы заранее оповестить о всем сужденном, то <...> сужденное стало бы осужденным, люди растерзали бы его” (1, 322). В самом деле: если бы Министерство культуры России прямо приглашало на “черные мессы”, проповедь оккультных откровений Рерихов не шла бы так успешно. Поэтому ко “внешним” надо подходить с разговорами о “культуре” и “духовности”, а “посвященным” проповедовать полную безбоязненность на путях “духоведения”: “Вам будут твердить об ужасных оккультных тайнах, но вы будете подходить просто, твердые в себе <...> Неизвестное узнаем, приближаясь к нему. Нечего говорить о нем заранее, ведь даже границ его не знаем” (4, 103). Звучит красиво. Но христианство как раз знает границы Высшего. Христианство догматично утверждает, что Бог может все — но не может делать зло, Он причастен всему — кроме греха... Преп. Максим Исповедник говорит, что знает границы Бога, знает, чего Бог не может знать, — Бог не может знать зло и творить зло⁵³.

А св. Григорий Богослов, возмущенный практическим совмещением языческих верований с христианскими декларациями у части своих современников, восклицал: “Вот что угодно нашим судьям, чтобы бежала отсюда всякая правда, чтобы все слилось воедино — Христос, человек, солнце, звезда, тьма, ангел добрый и денница уже не светозарная, чтоб были в одном достоинстве жемчужина с диким камнем и сток нечистот с чистым источником — чтоб все смешалось между собою и слилось вместе, когда мир был еще первозданным веществом, которое только чреватело миром, но не пришло еще в раздельность!”⁵⁴

Христианство знает, что в мире незримом отнюдь не царит мир. Там идет война. На этой войне бывают расставлены ловушки. На этой войне бывают инвалиды. Этими инвалидами духовной войны и транслируются оккультные откровения.

Радикальный пантеизм не может не сказаться на понимании человека. Если в мире нет ничего, кроме мира, человек есть лишь комок материи. Однако, поскольку человек неотличим от мира, приходится признать, что и мир неотличим от человека. “Человек рождает Вселенную, Вселенная рождает человека” (3, 237) — роняет Е. Рерих и тут же поясняет, что это одна из тех фраз, которую следует утаить от публики — чтобы не обвинили в антропоморфическом понимании Бога. “Если я и давала Вам некоторое освещение, то это было лишь для Вашего личного сведения. Но нигде не будет сказано, что человек рождает Вселенную <...> Чую, что накопила полный карман Кармы за преждевременную выдачу не подлежащего широкому оглашению” (3, 237).

Значит, все, что встречает человек в мире, есть его порождение. Точнее, не его, а некоего космического электричества, лишь протекающего через человека. Вновь мы видим, что теософия в принципе не может принять существование Бога. Во всех религиозных действиях и событиях человек встречает лишь самого себя. “Благодать вполне реальное вещество высшей психической энергии<...> Психическая энергия, конечно, проистекает от каждого организма, ее имеющего, но нужно, чтобы получить прямой эффект, собрать и фокусировать ее сознательно” (4, 538).

Что есть Высший Космический дух? “Фохат”, который при нужде, то есть для обмана людей, еще не отрекшихся от “христианских предрассудков”, Е. Рерих не прочь назвать “святым Духом”, “Духом Божиим”. Но вот вопрос ставится иначе — и в ответ звучит: “Вы спрашиваете, что есть психическая энергия, — могла бы ответить<...> одним словом<...> ВСЕ. Психическая энергия есть всеначальная энергия... есть та энергия, которая лежит в основании проявления мира <...> Психическая энергия есть Фохат” (3, 165).

Употребление этого вполне “антропоморфного” термина в теософии отнюдь не случайно. Человек остается сам с собою даже когда он молится Богу. “Все исцеления возможны, лишь когда болящий воспрянет духом или уверует в целителя, иначе говоря, если он настолько поднимет вибрации своей сердечной энергии, что она сможет принять магнетический поток, идущий от целителя. В этом смысле нужно понять речение, что “Сын человеческий имеет власть на земле прощать грехи” (3, 409). А вот толкование молитвы “Отче наш” в этой системе: “„Не введи нас во искушение” — в этих словах молитвы подразумевается обращение слабого духа к своему Руководителю, или к Высшему Я, чтобы Он или оно удержало его от проступка” (3, 336). Поскольку Бог явно не есть Я в теософии, то, значит, “Отче наш” — это молитва к себе самому... В 70-е годы студенты психфака МГУ говорили, что диагноз шизофренику можно поставить словами популярной тогда песенки: “Тихо сам с собою я веду беседу”... “Молитесь, чтобы Бог, который внутри вас, помог вам хранить чистоту...” (2, 425).

Но что же такое “психизм”, описываемый Рерихами? Оказывается, всего лишь электрические возмущения. Лучи психической энергии той же де природы, что и радиоволны (3, 391). “Фохат, или космическое электричество, — основа всех электрофорных явлений, среди них мысль будет высшим качеством энергии” (2, 299). “Фохат <...> есть космическое электричество” (2, 352). “Психическая энергия есть синтез всех нервных излучений” (2, 273).

В конце прошлого — начале нынешнего века еще можно было восхищаться электричеством и радио. Но спустя столетие поклонение электрическим лампам и розеткам класть в основу религиозного культа можно разве что в глухих деревнях Африки да в университетах России.

Наконец-то найдена основа, на которой могут объединиться все мировые религии: атеизм. Мировая философия и мистика, наука и культура должны кончиться утверждением, что человек и его сознание — лишь временный всплеск мирового электричества. Но если это не атеистический материализм, то, значит, меня зря учили на кафедре научного атеизма МГУ.

Кстати, некоторых моих знаний хватает и на то, чтобы со всем почтением вернуть Елене Рерих упреки в “невежестве”. Знает ли Елена Ивановна религии, которые взялась обновлять и соединять?

Меня, конечно, более всего интересует степень ее знакомства с христианством. Но ее представления о буддизме тоже довольно своеобразны. Ради того, чтобы лишний раз уколоть христиан, Е. Рерих, например, пишет: “Будда высоко ставил женщину” (1, 399). Я был бы готов ей поверить, но те мудрые воззрения Будды, что уже были приведены в первой главе, заставляют прийти к выводу, что попытка Е. Рерих обличить христианство за счет женолюбивого буддизма не отличается уважением к историческим реалиям.

Любит Е. Рерих еще поговорить об эзотеризме Египта. Поскольку эзотерики всех стран и народов обязаны быть единодушными с Еленой Ивановной, то не трудно догадаться, что должны проповедовать (в ее интерпретации) древние египетские жрецы.

“Моисей, как еврей и ученик Египетских Жрецов, должен был знать о законе Кармы” (3, 28). Итак, египтяне, по мнению Рерих, во времена Моисея (то есть на рубеже второго — первого тысячелетий до Рождества Христова) истово верили в перевоплощения.

Действительно, во времена Пифагора появилась такая мода в Египте — но это же полтысячи лет прошло со времен Моисея! Ни один из памятников эпохи Моисея и более ранних времен египетской истории не указывает на присутствие идеи реинкарнации в египетской религии⁵⁵. А вот в тот период, когда греки начали посещать Египет, там уже появилась интеллектуально-столичная мода на индийские пряности. Но и тогда не было в Египте религии перевоплощения, была лишь мода среди интеллектуальных кругов. Нельзя же на основании того неоспоримого факта, что Блаватская и Рерихи родом из России, сказать, что в начале XX века религией России была теософия или что русские монахи и богословы хранили тайну перевоплощения и законы кармы!

А насколько осведомлена Елена Ивановна в самом христианстве?

Вот, например, она пишет: Постановления Соборов “выносились не отдельными светлыми умами, но представителями невежественного большинства <...> все светлые умы среди почитаемых ныне богословов, такие, как Василий Великий, Афанасий Великий, Иоанн Богослов, были гонимы своими же иереями за то, что не соглашались с их постановлениями” (2, 262). Насчет “невежественного большинства” возражать бессмысленно. Я могу сказать, что на каждом Соборе прежде всего создавалась богословская комиссия из наиболее образованных епископов⁵⁶. Но ведь для Рерих не невежественны лишь те, кто полностью с ней согласен. Таковых, конечно, на церковных Соборах не было...

А вот конкретные детали заявления Е. Рерих очень характерны — именно потому, что проверяемы. Иоанна Богослова Рерих явно поместила сюда, спутав с Иоанном Златоустом. Златоуста же действительно изгнали из Константинополя — но по интригам императрицы, а не “иереев”. Зато Василий Великий хоть и не изгонялся, но страдал от собратьев действительно немало. Вот только страдал он не от православных сторонников “невежественных догм” Первого Вселенского Собора, а от их противников — ариан. И страдал как раз потому, что отстаивал догматы Первого Собора против еретиков, которые, подобно Рерих, не видели во Христе Воплощенного и Личного Бога. Св. Афанасия Великого ариане изгоняли несколько раз в ссылку — и тоже за верность Первому Собору, на котором, кстати, именно Афанасий и был автором принятой формулировки — “Единосущный и Единородный”. Все трое однозначно утверждали надмирность Творца и выступили против пантеизма и гностицизма, а потому в союзники оккультным фантазиям Рерих никак не подходят.

Впрочем, у Елены Ивановны есть и запасной список православных теософов. “Ведь не будем же мы с Вами возвращаться к истории церковных Соборов, к гонению на таких великих отцов христианства, как Ориген, Климент Александрийский, Иоанн Златоуст и Григорий и Афанасий Великие и пр., их невежественными коллегами” (2, 269). А не помешало бы вернуться и изучить как следует. Ориген действительно был искалечен. Но своей собственной рукой — кастрировав себя (что было потом поставлено ему в вину Церковью). Позднее Ориген и в самом деле был умучен. Но как раз теми язычниками, чей “пантеизм” так воспевает Рерих. Григория Богослова она, похоже, спутала с Григорием Великим, который был папой римским (кстати, уже не в IV, а в VI веке) и хотя бы поэтому был надежно защищен от всяких гонений со стороны своих “невежественных коллег”. А вот с Григорием Богословом действительно сложнее. Он был смещен с константинопольской кафедры Вторым Вселенским Собором, который как раз принял вероучение св. Григория (то есть осудил ересь Аполлинария, с которой боролся св. Григорий, и подтвердил Божественность и Ипостасность Духа). Однако Собор счел недопустимым нарушение древнего церковного правила: епископ не может менять города своего служения. Григорий был посвящен во епископы Сассим и должен был вернуться туда из Константинополя. При этом сам Второй Вселенский Собор принял то учение о Троице, которое отстаивал против гностиков св. Григорий.

Откуда взяты представления о том, что св. Климент Александрийский подвергался гонениям со стороны христиан, вообще непонятно, ибо св. Климент был священником в те годы, когда христианство еще было преследуемо само (конец II — начало III века). Из Александрии он действительно был вынужден бежать — но от гонений на христиан, объявленных языческим императором Септимием Севером. А вот с проникновением “астрально-оккультной космологии” в христианство св. Климент полемизировал неустанно.

Если я начну приводить цитаты из Оригена, в которых он утверждает Личного Бога и проповедует нашу спасенность Жертвой Христа, рерихианцы скажут, что-де писания Оригена подделаны. Хотя нельзя не обратить внимание на то, что сам Ориген отличал апостольское Предание от своих довольно произвольных толкований его⁵⁷. Поэтому я просто приведу несколько свидетельств о том, как относились раннехристианские богословы к идее реинкарнации. Согласно доктрине Рерих, “закон о перевоплощении был отменен лишь в шестом веке на Константинопольском соборе” (1, 162). Не забудем, однако, что даже Н. О. Лосский, старавшийся примирить теорию реинкарнации с христианством, не смог привести никаких свидетельств о вере первохристиан в переселение душ.

Согласятся ли теософы признать свидетельство ап. Павла: “...человекам положено однажды умереть, а потом Суд” (Евр. 9, 27)? Расслышат ли возглас Иова: “А я знаю — Искупитель мой жив и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого увидят Его” (Иов. 19, 25 — 27)? Или, верные своей методологии, объявят эти места искаженными вставками, как это они делают каждый раз, встречая не удовлетворяющую их мысль в религиозных или философских текстах?

По этому вопросу у Рерих тоже трогательное единомыслие с советским научным атеизмом. “Невозможно допустить, чтобы Евангелия, из которых первое написано чуть ли не через сто лет после ухода Христа и после того, как они прошли цензуру стольких ревнителей, могли в точности выражать мысль Христа” (2, 274). А какое обоснование столь позднего происхождения Евангелия? Понятно, когда атеисты это говорят. Но у них аргумент один: не мог Иисус предсказать конец Иерусалима!58 Может, Рерих тоже не верит в возможность предсказывания? Как ни странно, да: “Конечно, никто не может утверждать о всеведении Христа во время его земного прохождения” (2, 393).

Теперь, обнаружив, что принципы понимания и восприятия библейских текстов у нас с теософами слишком различны, отойдем от текстов Писания и посмотрим на отношение раннехристианских богословов к идее перевоплощений.

И здесь мы видим, что уже во II веке реинкарнация решительно отрицается. По убеждению Манунция Феликса, вера Пифагора и Платона в воскресение “была ущербной: они думают, что по распадении тела пребывает вечно душа, которая неоднократно переходит в новые тела. К этому, извращая истину, они добавляют: человеческая душа возвращается в скотину, в птиц, в зверей”⁵⁹.

В III веке младший современник Оригена св. Мефодий Олимпийский ведет с ним жесткую полемику, выступая (прикровенно в диалоге “О свободе воли”, открыто — в диалоге “О воскресении”) против проникновения языческих идей в церковное богословие.

В IV веке мы видим, что ученик и почитатель Оригена, св. Григорий Нисский, все же не соглашается с идеей переселения душ: “Достойно порицания рассуждение баснословящих, что души жили прежде в особом некоем состоянии... Защитники этого учения держатся еще языческих мифов о переселении из одного тела в другое. Ибо если кто в точности исследует, то по всей необходимости найдет, что учение их клонится к тому, что сказывал о себе один из их мудрецов: “был я мужем, потом облекся в тело жены, летал с птицами, был растением, жил с животными водяными”. И, по моему суждению, не далеко отступил от истины утверждающий о себе подобное. Ибо подобное учение, что одна душа входила в столько тел, подлинно достойно или крика лягушек и галок, или бессловесных рыб, или бесчувственности растений”⁶⁰.

Преп. Макарий Египетский (IV век) никак не желает признать уничтожение личности — в том числе и после смерти: “Ибо Петр остается Петром и Павел — Павлом <...> каждый, исполнившись Духа, пребывает в собственном своем естестве и существе. А если утверждаешь, что естество разрешилось, то нет уже Петра или Павла, но во всем и повсюду — Бог”⁶¹.

А вот вроде бы уважаемый Рерих св. Григорий Богослов: “То не умных людей учение, а пустая книжная забава, будто бы душа постоянно меняет разные тела, каждое сообразно прежней жизни... Мой узоналагатель не столько богат был душами, сколько — мешками”⁶².

Вообще же непонятно, почему идея реинкарнации должна быть закрытой. Эта идея с огромным энтузиазмом во все века воспринималась европейцами. Это в Индии все религии — от буддизма до кришнаизма — стонут от морока бесконечных перевоплощений и ищут способы выскочить из колеса сансары. Если подойти к индусу и сказать: знаешь, дорогой, ты снова будешь жить и снова и снова перевоплотишься, он закричит: “За что?!” Реинкарнация в Индии называется религией возвращающейся смерти, а не религией возвращающейся жизни. А вот в Европе если уж вам поверят, то будут на руках носить за такую “радостную весть”.

Нет, скажите, где и кого в дохристианской Европе преследовали за проповедь реинкарнации? Тогда почему же ее надо было делать тайной? Или ее прятали не от полиции, а от невежественных масс? А почему? Что в этой идее такого, что делало бы ее неприятной и чужой для этих самых “масс”? Она как раз очень понятна и даже способна оказать нравственное воздействие.

Так что я могу увидеть лишь одну причину, по которой теософы уверяют, что учение о реинкарнации составляет суть “тайной доктрины”: эта идея была распространена среди религий Земли гораздо меньше, чем это хотелось бы теософам, настаивающим на универсализме своей доктрины, и для доказательства своего хотения они предлагают универсальную отмычку: да, текстов на эту тему в Египте, древнегреческой, древнеиндийской, еврейской, христианской, мусульманской и прочих традициях нет — но только потому, что там они были ну очень секретны.

“Учение Христа содержало в себе те же великие Истины, но сознание Его современников не было готово к принятию их, отсюда и все искажения, приведшие к мертвым противоестественным догмам” (3, 40). Это к принятию пантеизма и имморализма, к принятию реинкарнации и космического материализма оказались не готовы современники Христа? Но, во-первых, в этих идеях для них не было ничего нового. Во-вторых, языческий мир сделал немедленную попытку переинтерпретировать христианство именно в этих терминах, породив сотни гностических сект, каждая из которых по-своему жонглировала “эонами”, “астралами”, “планетами” и т. п.

И эти ереси как раз распространялись гораздо быстрее церковного христианства. Церковь боролась с гностицизмом, а элиты, да и массы были готовы принять и космические эоны, и перевоплощения — все, кроме самого Богочеловечества Христа.

“В гностической литературе, — пишет Рерих, — можно найти указания, что именно во время таких (посмертных. — А. К.) появлений Христос передавал ученикам тайны потустороннего мира” (2, 344). Здесь она права. Действительно в литературе околохристианских сект первых веков постоянно пытались оправдать свои расхождения с Евангелием ссылками на “тайное устное предание”.

Но вновь непонятно: в тех постулатах, которые гностики пытались выдать за “тайное учение Христа”, не было ничего такого, что не могло бы быть радостно принято языческим миром.

Гностицизм возник раньше христианства — и попробовал его ассимилировать, говорит исследователь гностицизма проф. М. Э. Поснов. “Юные христианские общины были окружены плотным кольцом языческого и иудейского гнозиса, который составлял одну из главных ветвей античного синкретизма”⁶³.

Об их методологии, столь похожей на методы работы Рерихов, уже в конце I века говорит св. Игнатий Богоносец: “К яду своего учения еретики примешивают Иисуса Христа, чем и приобретают себе доверие: но они подают смертную отраву в подслащенном виде”.

Знание истинного церковного предания освобождает от необходимости выдумывать аристократическую “эзотерику”, которую якобы надо скрывать от “толп двуногих”.

Что же касается реинкарнации, то, действительно, Церковь, при случае вступая в полемику с идеями перевоплощения, не осуждала их официально до VI века. Но это отнюдь не значит, что она их ранее признавала. Дело в том, что анафема не возглашается посторонним. Анафема — это отлучение от Церкви (а не “проклятие”). Отлучить от Церкви можно только уже принадлежащих к ней. Пока некое учение существует вне Церкви, Церковь не формулирует догматического суждения о нем, предоставляя отдельным полемистам вести дискуссию со “внешней мудростью”. Но если собственно церковные люди вдруг начали принимать эту идею и даже проповедовать ее как собственно церковную, вот тут Церковь уже должна предупредить: это не мое!

Анафема оригенизму была провозглашена столь поздно потому, что до этого был один Ориген, но не было вульгарного оригенизма. В Церкви до сих пор нет анафемы марксизму или конфуцианству. Вот если придет в Россию ультрапротестантская “теология смерти Бога” и появятся христианские богословы, уверяющие, что Бога нет, да и вообще не было, тогда Церковь этих богословов отделит от себя — их, а отнюдь не профессиональных пропагандистов научного атеизма, которые и не делали вида, будто они выступают от имени Церкви.

А затем, лет через тысячу, найдется новая пророчица, которая глубокомысленно заметит: смотрите, православные лишь в конце XX века анафематствовали атеизм, а значит, до этого все христиане были атеистами!

В этой связи стоит вспомнить полемику между И. Ильиным и Н. Бердяевым по вопросу о вооруженном сопротивлении большевикам. Ильин эпиграфом к своей книге “О сопротивлении злу силою” вынес евангельский рассказ о Христе, бичом изгоняющем торговцев из храма. Бердяев в ответ небезосновательно заметил, что к большевикам этот образ приложить уж никак нельзя: их нельзя силой выгнать из храма по той простой причине, что они в нем и не находятся. Они извне разрушают Храм⁶⁴.

Так же и здесь: поздняя анафема проповедникам реинкарнации означает лишь то, что сами эти проповедники лишь очень поздно появились внутри церковной ограды.

Так что сторонникам “Живой этики” очень стоит прислушаться к “Совету из Выс. Инст.”: “Не вступать ни в какие споры с ортодоксальными священниками, ибо они безнадежны и Учение Живой Этики им недоступно <...> И мы именно почитатели Учения Христа, но не позднейшего христианства, ибо одно от Духа, другое от человеческого корыстия” (3, 33).

А это уже другой интересный вопрос — что это за корысть породила христианские догмы? Вот, например, св. Афанасий Александрийский, шесть раз изгонявшийся в ссылку уже христианскими императорами за проповедь главной христианской “догмы” — Трехличностного Бога — корыстен?! Корыстен Василий Великий, чье тело после чрезмерных аскетических подвигов молодости затем тихо и быстро угасало, но чей дух и ум отстаивали Троицу? Корыстен Григорий Богослов, ради церковного мира отказавшийся от константинопольского престола и даже в родном городе попросивший избрать другого епископа вместо него?! Какую “средневековую догму” может привести Елена Рерих или ее нынешние последователи, у истоков которой не стояли бы святые, которая не была бы оплачена кровью и слезами утверждавших ее подвижников?

Ладно, несложно встать в модную сегодня позу и сказать, что современная Церковь забыла заветы первохристиан. Но при этом неплохо было бы посмотреть, а как сама первохристианская община относилась к религиозному синкретизму и к окружавшему ее океану язычества.

Мир языческий предлагал христианам до боли знакомые нам отговорки: “Словом только произнеси отречение, а в душе имей веру, какую хочешь. Без сомнения же, Бог внемлет не языку, но мысли говорящего. Так можно будет и судию смягчить, и Бога умилостивить”. Именно так св. Василий Великий передает увещания палачей, обращенные к мученику Гордию⁶⁵. Рассказывает св. Василий и о мученике Варлааме, ладонь которого насильно держали над языческим жертвенником, положив на нее сверху горящий ладан, в надежде на то, что “Свидетель Евангелия” не выдержит жжения и сбросит с руки ладан — прямо на жертвенник⁶⁶... Такова была “цена слов и жестов”. Цивилизация, для которой слова обесценились, уже не имеет права именоваться христианской. А люди, которые между делом, даже по дороге в православный храм, готовы вкусить кришнаитский “прасад”, пожертвовать рубль на любой “религиозный” сбор и воскурить палочку с экзотическими восточными запахами перед любым ликом, даже не представляют, с каким ужасом и болью смотрели бы на их поведение апостолы и мученики Ранней Церкви...

Так что — эта Церковь мучеников, по просвещенному мнению Елены Ивановны, не приняла “радикальное и даже прямо революционное ядро моральной части учения Христова” (3, 411)? Нельзя ли конкретнее — какие нравственные нормы были выброшены из Евангелия, какие исчезли из церковных проповедей и когда? В проповедях мучеников? Златоуста? Максима Исповедника? Патриарха Тихона? Какие нравственные высоты она нашла в апокрифах и у гностиков? Неужто у гностиков была более строгая мораль, чем у христиан первых веков или у монахов веков последующих?67

Да даже и сегодня — какая корысть, например, движет мною в этой полемике с идеологией синкретизма? Неужели чисто по-человечески мне не легче было бы сказать: все пути равны? Но то, что я знаю и внутренне пережил в христианстве, не позволяет мне делать столь безответственные заявления... А с точки зрения моего общественного статуса или богатства заявление о моем признании теософии принесло бы мне кучу денег и признание. Я же ведь понимаю, чего ждет от меня аудитория, каким словам она будет аплодировать, а за какие будет ругать. Неужели я не понимаю, что через день после того, как я скажу: все религии равно хороши, мне позвонят из “Останкино” и вежливо поинтересуются: “Отец Андрей, а не хотели бы вы возглавить регулярную передачу “Третий глаз — восьмое чувство”?”

Как это связать с мнением Рерих, что на вопрос о том, почему церковники отрицают закон кармы, “ответ один: всюду и везде действует одно корыстолюбивое побуждение, дабы не утерять свою власть и преумножить свое благополучие” (1, 281)?

Какую корысть преследовал свящ. Сергий Мансуров, выступая против гностицизма в 20-е годы нашего века? Его “власть и благополучие” умножились от этого в Советском Союзе? А писал он в своих прекрасных “Очерках из истории Церкви...” так: “Значительная часть “образованных” и “разумных”, примкнувших к христианству во 2 веке, не ставила себе целью строить жизнь и душу в духе Христовом, а только по своему субъективному вкусу и соображению “углублять”, “объяснять” христианство в духе своего времени. И вот вместо Церкви <...> создавались религиозно-философские кружки, где фантастическое толкование или просто всякие подделки и урезки лишали Евангелие первоначального смысла; магизм занимал место духовных сил; исступление — место пророческого вдохновения <...> Сами гностики обычно вовсе не стремились отделяться от Церкви <...> Всем им общо противление Единому Личному Богу, поскольку Он не только <...> первоначало <...> Учитель <...> но и Творец, и Спаситель. Им всем чуждо библейское, подлинно чудесное перевоспитание духа и мысли, личное, живое отношение к Богу и Творцу, которого язычество не знало. Искупление <...> превращалось в философскую систему. Новое учение, вдобавок ко многим прежним, сообщало лишь несколько новых мыслей в старых по существу душах”⁶⁸.

Оккультное учение Рерихов не является “новым”. Оно старее христианства и вот уже две тысячи лет серчает на него за его новизну. Оно в сути своей несовместимо с Евангелием. Оно построено на изначальном лжесвидетельстве о своей близости к новозаветной вести. Если кому-то сильно хочется быть обманутым, он может и дальше восхищаться “духовностью” агни-йогов. Православие же просто говорит об этом: “Осторожно, язычество!”

¹ Aryadeva. Catuhsataka, c. 8 n. 189. Цит. по: Анри де Любак. Католичество. Милан. 1992, стр. 119.

² Щербатский Ф. И. Философское учение буддизма. Исследования. Переводы. Публикации. Вып. 4. М. Восток — Запад. 1989, стр. 224, 225.

³ Соловьев В., “Буддийское настроение в поэзии” (Соловьев В. Стихотворения. Эстетика. Литературная критика. М. 1990, стр. 251).

⁴ Карсавин Л. П. Saligia. Пг. 1919, стр. 36 и 35.

⁵ Подробнее об этом в статье “Предание и Писание” (Диакон Андрей Кураев. Все ли равно, как верить? Клин. 1994).

⁶ См.: Мф. 25, 41.

⁷ Св. Василий Великий. Творения. М. 1846, т. 4, стр. 259 — 260.

⁸ Св. Григорий Богослов. Творения. СПб., б. г., т. 1, стр. 412.

⁹ Преп. Максим Исповедник. Творения. Ч. 1. М. 1993, стр. 187.

¹⁰ Архим. Софроний (Сахаров). О молитве. Париж. 1991, стр. 90.

¹¹ Св. Иоанн Златоуст. Творения. СПб. 1896, т. 2, кн. 1, стр. 392.

¹² Соловьев В., “Чтения о Богочеловечестве” (Соловьев В. С. Соч. в 2-х томах. М. 1989, т. 2, стр. 37).

¹³ См.: Лосев А. Ф. История античной эстетики. Итоги тысячелетнего развития. М. 1992. Гл. “Гностицизм”.

¹⁴ Св. Григорий Богослов. Творения. СПб., б. г., т. 1, стр. 400.

¹⁵ Блаж. Августин. Исповедь.

¹⁶ См., например, случай с аввой Пименом в “Древнем патерике” (М., 1899, стр. 169).

¹⁷ Об этом подробнее см. в моей статье “Грехопадение” (“Человек” — 1993, № 5, 6; 1994, № 1).

¹⁸ Преп. Ефрем Сирин. Творения. Сергиев Посад. 1912, ч. 5, стр. 208.

¹⁹ Не миновала она и протестантизм, породив в нем не только чудовище кальвиновского учения о предопределении, но и весьма печальные слова Лютера: “Если вселится в человеческую волю Бог, она хочет и шествует, как хочет Бог. Если вселится сатана, она желает и шествует, как хочет сатана, и не от ее решения зависит, к какому обитателю идти или кого из них искать, но сами эти обитатели спорят за обладание и владение ею” (цит. по.: Лосский Н. О. Избранное. М. 1991, стр. 505.

²⁰ Булгаков С. Н. Тихие думы. М. 1918, стр. 196.

²¹ Феофан Затворник. Собрание писем. Вып. 5. М. 1900, стр. 170.

²² Авва Дорофей. Душеполезные научения и послания. ТСЛ. 1900, стр. 49.

²³ Св. Иоанн Златоуст. 7-я беседа на 1 Кор., пар. 4 (Творения. Беседы на 1 Кор. СПб. 1858, стр. 117).

²⁴ Преп. Макарий Египетский. Духовные беседы. М. 1880, стр. 11 и 409.

²⁵ Преп. Симеон Новый Богослов, “Слово 18” (Творения. М. 1892, т. 1, стр. 169).

²⁶ Преп. Макарий Египетский. Духовные беседы. М. 1880, стр. 15.

²⁷ Цит. по: Прот. Георгий Флоровский. Восточные отцы 4 века. Париж. 1931, т. 33.

²⁸ Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М. 1993, стр. 856.

²⁹ Рацингер Й. Введение в христианство. Брюссель. 1988, стр. 74.

³⁰ Мейер А. А. Философские сочинения. Париж. 1982, стр. 448.

³¹ См.: Поснов М. Э. Гностицизм 2 века и победа христианской Церкви над ним. Киев. 1917, стр. 40.

³² Clement O. La revolte de l’Esprit: Reperes pour la situation srirituelle d’aujourd’hui. P. 1979, p. 51.

³³ Для св. Григория Нисского образ отношения церковных людей к нехристианской мудрости — это повеление Моисея забрать все золото египтян в день Исхода (золото, заработанное народом Израиля за века его рабства в Египте). Св. Григорий видит в этом повеление “заготовлять богатство внешнего образования, которым украшаются иноплеменники по вере. Ибо нравственную и естественную философию, геометрию и астрономию, и словесные произведения, и все, что уважается пребывающими вне Церкви, наставник добродетели повелевает, взяв в виде займа у богатых подобным сему в Египте, хранить у себя, чтобы употребить в дело при времени, когда должно будет божественный храм таинства украсить словесным богатством <...> Многие внешнюю ученость, как некий дар, приносят Церкви Божией. Таков был и великий Василий, прекрасно во время юности купивший египетское богатство, принесший его в дар Богу” ( Св. Григорий Нисский. “О жизни Моисея” / Творения. Ч. 1. М. 1861, стр. 296/).

* При цитировании я буду использовать следующие обозначения: первая цифра в скобках будет означать книгу, вторая — страницу.

1 — “Письма Елены Рерих 1929 — 1938”. В 2-х томах. Т. 1. Минск. 1992;

2 — “Письма Елены Рерих 1929 — 1938”. В 2-х томах. Т. 2. Минск. 1992;

3 — “Письма Елены Рерих. 1932 — 1955”. Новосибирск. 1993;

4 — “Агни-йога”. Сост. А. А. Мовчанюк, Н. В. Базлов. СПб. 1992.

³⁴ Вот лишь несколько скоропалительных пророчеств Е. Рерих: “Последний Космический Срок пробьет через несколько десятков лет” (3, 36. Письмо 1934 года). “До Судного дня Вы успеете состариться” (3, 58). “Комитет друзей Музея Рериха <...> проектирует начать Крестовый Поход за культурные начинания, основанные Н. К. Рерихом. Давно было указано на 36 год как год личной битвы Владыки мира с Иерофантом зла и с библейским змием” (3, 169. Письмо 18.11.1936). “Запомним и год сороковой. Он может принести и радость и дать новую опору” (3, 170). “1942 год по всем древнейшим писаниям считается концом Кали Юги и началом нового прекрасного цикла” (2, 384. Письмо 23.4.1938).

³⁵ Там прямо не названо, кто именно является “темным”, сопротивляющимся изданию рериховской книжки о преп. Сергии Радонежском, но ведь ясно, что в Америке этому могли противиться только православные, для которых использование имени православного святого для пропаганды оккультного учения действительно кощунственно.

³⁶ См. газету “Рыцарь веры”, 1992, № 7.

³⁷ Письмо отправлено 10.10.1934. Это точно: личностей, призывавших к дисциплине, в Европе тогда было немало.

* “Письма Махатм”. Самара. 1993, стр. 223.

** Там же, стр. 640.

*** Там же, стр. 218.

³⁸ Кстати, немецкий вариант “нового порядка” Е. Рерих тоже приветствовала: “Можно приветствовать совершившийся переворот в Вашей стране, ибо этим будет создан еще один оплот против невежественной и разрушительной силы” (3, 32. Письмо от 14.6.1934). Если скажут, что в 1933 — 1934 годах переворот произошел не только в Германии, я соглашусь. Но все перевороты в Европе того времени — это приход к власти профашистских сил. А учитывая симпатии нацистов к оккультизму, дружелюбность Рерихов к ним вполне естественна.

В эти годы, кстати, очень дружественными были отношения нацистского режима и вальдорфских школ Р. Штейнера, еще в 1915 году писавшего о себе как о “пророке миссии Германской расы”. История взаимоотношений вальдорфских школ и нацистов прослежена в статье голландского профессора И. Д. Имельмана (Jmelman J. D., “Waldorf — Education. An outdatex combination of Religion and education” / Panorama. International Journal of Comparative Religions Education and Values. Winter 1992, vol. 4, № 2 — Braunschweig, Germany/).

Хотя бы для того, чтобы потом Россию не обвиняли в государственной поддержке антисемитизма и расизма, стоит-таки для чиновников организовать курсы “культпросвета” и пояснить, что даже из искренней любви к оккультизму не стоит ни организовывать Государственную академию эвритмического искусства (созданную при Министерстве культуры в 1993 году), ни переводить государственные светские школы на преподавание по вальдорфским методикам.

³⁹ Св. Василий Великий, “Письма” (Творения. Ч. 6. Сергиев Посад. 1892, стр. 88).

⁴⁰ Лосский В. Н., “Господство и Царство (Эсхатологический этюд)” (“Богословские труды”. Сб. 8. 1972, стр. 214).

⁴¹ См.: “Древний патерик”. М. 1899, стр. 366.

⁴² Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М. 1979, стр. 112.

⁴³ Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества, стр. 52.

⁴⁴ Альманах Международного центра Рерихов “Утренняя звезда” цитируется в газете “Сегодня” (5.2.94). Из этого пассажа следует, кстати, что незнание “Махатмами” норм русского языка заразительно. Следовало бы сказать не “увлечение Рерихами Востоком”, а “увлечение Рерихов Востоком”...

⁴⁵ О том, как философски с позиции христианства все же это “можно предположить”, см. в книге С. Л. Франка “Реальность и человек” (Париж, 1952).

⁴⁶ Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М. 1991, стр. 130.

⁴⁷ Там же, стр. 114.

⁴⁸ Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М. 1930, стр. 809.

⁴⁹ Лосев А. Ф. История античной эстетики. Ранний эллинизм. М. 1979, стр. 172 — 173.

⁵⁰ Лосев А. Ф. Античный космос и современная наука. М. 1927, стр. 231.

⁵¹ Карсавин Л. Джиордано Бруно. Берлин. 1923, стр. 271.

⁵² В третьем томе “Тайной доктрины” Блаватской сатана вообще оказывается “одно и то же, что и Логос” (цит. по: Зеньковский В. В. Проблемы воспитания в свете христианской антропологии. М. 1993, стр. 67).

⁵³ Преп. Максим Исповедник. Творения, т. 2. стр. 116.

⁵⁴ Св. Григорий Богослов. Творения. Ч. 6. М. 1848, стр. 81.

⁵⁵ См.: Зубов А. Б., “Воскресение или развоплощение?” (“Континент”, № 74).

⁵⁶ См., например: Карташев А., “1500-летняя годовщина IV вселенского собора (“Православная мысль”, Париж, 1953, № 9).

⁵⁷ “Мы должны хранить церковное учение, преданное от апостолов через порядок преемства <...> О других же предметах апостолы только сказали, что они есть, но — как или почему? умолчали” (О началах. 1, 1, 3 — 4). Так что действительно есть “тайная доктрина христианства”? Почему о чем-то умолчали апостолы? Сам Ориген отвечает на это очень просто и неэзотерично: “Конечно, с тою целью, чтобы могли иметь упражнения и показать свой ум наиболее ревностные преемники их” (там же). Это различение собственно церковного Предания и частных богословских упражнений прочно вошло в богословие. Например, св. Василий Великий при пояснении первой главы Бытия пишет, что Библия не говорит об изменениях стихий, “чтобы приучить наш ум к самодеятельности” (Св. Василий Великий. Творения. Ч. 1. М. 1845, стр. 24). А вот св. Григорий Богослов: “Поелику как гадаю я сам и как слышу от мудрых, душа есть Божественная некая струя и приходит к нам свыше или вся или правитель ее — ум” (Св. Григорий Богослов. Творения. СПб., б. г., т. 2, стр. 178). И св. Григорий Нисский так говорит о своем поиске: “Что касается нас, ищущих истину путем догадок и образов, то мы излагаем то, что пришло нам на ум, ничего не утверждая безусловно, как бы упражняясь” (Св. Григорий Нисский. Творения. М. 1861, т. 1, стр. 137 и 143). Каждый человек опыт своего воспитания, жизни в миру, образования проносит с собою в Церковь и в богословие. Ориген всего лишь слишком поспешно привычные сюжеты платонической мысли переодел в христианские одежды — как раз не выразив тем самым церковного Предания, а исказив его.

⁵⁸ Место Евангелия, в котором Иисус предсказывает разрушение Иерусалима, может быть, однако, истолковано и противоположным способом. Если бы Евангелия писались после этого события, то автору естественно было бы обратить внимание читателя на то, что это предсказание, столь важное в христиано-иудейской полемике о Мессии, уже сбылось. Отсутствие этих ремарок показывает, что во время написания этих книг столь очевидный аргумент было еще невозможно использовать. Пророчество еще не сбылось. А значит, Евангелия написаны во второй трети первого века.

⁵⁹ См.: Манунций Феликс Октавий (БТ. Сб. 22. М. 1981, стр. 160).

⁶⁰ Св. Григорий Нисский, “Об устроении человека”, 28 (Творения. М. 1861, т. 1, стр. 193 — 194).

⁶¹ Преп. Макарий Египетский. Духовные беседы, стр. 148.

⁶² Св. Григорий Богослов. Творения. СПб., б. г., т. 2, стр. 32. Слово 7. О душе.

⁶³ Поснов М. Э. Гностицизм 2 века и победа христианской Церкви над ним, стр. 133.

⁶⁴ Бердяев Н. А., “Кошмар злого добра” (“Путь”, Париж, 1926, № 4. Репринт. М. 1992, стр. 81).

⁶⁵ Св. Василий Великий. Творения. Ч. 4. М. 1846, стр. 291.

⁶⁶ Там же, стр. 277.

⁶⁷ Если эта тема кого-то заинтересует, я мог бы посоветовать обратиться к исследованию М. К. Трофимовой “Историко-философские вопросы гностицизма” (М. 1979). В нем автор, в частности, показывает, что апокрифическое “Евангелие Фомы” не было принято Церковью как раз из-за своего имморализма: в “логиях”, собранных “Фомой”, очень много говорилось о познании Бога и о любви к Нему, но не было ни слова о любви к ближнему...

⁶⁸ Свящ. Сергий Мансуров, “Очерки по истории Церкви” (БТ. Сб. 7. М. 1971, стр. 61, 65, 66).