В России появилось немало книг, посвященных критике дарвинизма. В основном это работы американских протестантских авторов-креационистов. Поскольку дарвинизм насаждался в советских школах и институтах, православные с радостью освобождения встретили эти книги и брошюры, пустили их в свои храмы и библиотеки. Но не слишком ли поспешно мы это сделали? Является ли в данном вопросе позиция американских фундаменталистов просто христианской, или же она имеет конфессиональное обоснование, причем такое, которое совсем не очевидно с точки зрения православной мысли?

            Утверждение креационистов весьма решительно: они оспаривают не просто атеистическое понимание эволюции, но и допустимость эволюции как таковой. Дочеловеческий мир имеет шестидневный возраст — и не более. Земля же неспособна к эволюционному развитию, даже откликаясь на призыв Творца.

            Такая позиция не является чем-то новым в истории мысли, в том числе христианской. Для языческой мысли (как античной, так и индийской) характерно было стремление редуцировать понятие материи к понятию небытия. Живет и действует только дух. Мир неодушевленный, мир материальный — это оковы для жизни и ничего более.

            Однако в христианской традиции основная оппозиция античной философии — “материя-дух” — была заменена противопоставлением, проходящим совершенно по иному признаку: “Творец-тварь.” И тварный дух, и тварная материальность оказались тем самым заключенными в общие скобки, стали родственными. И если за тварным духом, за человеческой душой признается некая ценность — то нет оснований отрицать ценность (пусть меньшую, но все же ценность) в телесности. Если человеческий или ангельский дух способен трепетать пред гласом Творца — то почему бы не вострепетать пред Ним и горам? Если человеческая душа способна к радостному послушанию Глаголу — то почему бы и рекам, водам и морям не быть способными к подобной же радости?

            В языческих космогониях косная материя противодействует Духу, гасит его порывы, и потому между ними не может быть созидательного диалога. Однако в библейской книге Бытия нет войны Бога с хаосом. Мир всецело послушен Творцу. И воды, и бездны радостно откликаются на Его повеления. И потому нет оснований переносить в мир Библии языческую идею враждебно-богоборческой материи.

            В книге Бытия каждую тварь Бог называет как бы по имени и этим именованием вызывает ее из бездны небытия. По прекрасному выражению митр. Филарета (Дроздова), творческое “Слово выговаривает к бытию все существа.” И здесь именно диалог, призыв и отклик. “Да прорастит земля, да изринет не то, что имеет, но да приобретет то, чего не имеет, поскольку Бог дарует силу действовать,” поясняет свят. Василий Великий. Не в земле семена жизни, но “Божие слово созидает естество” и всевает в землю, земля же лишь “проращивает” их. Она не может родить жизнь сама по себе, но и умалять ее роль тоже не следует — “Земля сама собою должна произрасти прозябание, не имея нужды в постороннем содействии.” Хоть и исходит жизнь из земли, но сама жизнеродящая сила материи — дар ей от Творца.

            Поэтому, с одной стороны, в библейском мышлении нет ничего похожего на алхимию опаринского материализма, следующего рецепту знахаря из “Антония и Клеопатры” Шекспира: “Возьмите немного грязи, немного солнца, и вы получите египетского крокодила.”

            Но, с другой стороны, при непредвзятом чтении Писания нельзя не заметить, что оно оставляет за тварным миром толику активности. Не говорится “И создал Бог траву,” но “произвела земля.” И позднее Бог не просто создает жизнь, но повелевает стихиям ее проявить: “да произведет вода пресмыкающихся... да произведет земля душу живую.”

            И лишь человека Бог никому не поручает создать. Человек — исключительное творение Бога. Самодеятельность земли не безгранична: человека она произвести не может, и решающий переход от животного к антропоморфному существу происходит не по повелению Бога, а через прямое его действие — “бара” (и этого будет еще не достаточно для создания человека: после того, как особый творческий акт Бога создаст физиологический сосуд, способный быть вместилищем сознания и свободы, понадобится еще второй акт библейского антропогенеза — вдыхание Духа).

            Возникновение жизни по книге Бытия — это и эволюция (ибо земля “произвела” растения и простейшие организмы), но в то же время и “скачок к жизни,” который произошел по повелению Божию.

            Земля Божиим словом призывается к творчеству, к самодеятельности, что есть признание внутренних движущих сил, присущих земле. Конечно, здесь нет указаний на то, как и в каких границах осуществляет земля призыв Божий — одно лишь ясно: различные периоды в истории бытия начинаются с призыва Божия к самодеятельности “земли.” Мир, призванный к движению и росту, оказывается соработником Бога. Тема сотрудничества Бога и творения возникает в Библии еще задолго до того, как впрямую зайдет речь о человеке.

            То, что именно откликаясь на призыв Слова, земля в Шестодневе производит жизнь, означает, что перед нами не просто безжизненная масса, из которой внешнее воздействие лепит нечто, лишь преодолевая сопротивление материи. Библия — не Веданта. Материя не предстает здесь синонимом смерти и небытия.

            Этот творческий ответ земли так описывает св. Василий: “Представь себе, что по малому речению холодная и бесплодная земля вдруг приближается ко времени рождения, и как бы сбросив с себя печальную и грустную одежду, облекается в светлую ризу, веселится своим убранством и производит на свет тысячи растений.”

 

Предпосылки западного креационизма

 

            Почему часть протестантского мира восстановила языческий предрассудок отождествления материи и пассивности и сделала его обязательным принципом своей веры? Мне кажется, что за этим стоят три причины:

            1. Первая связана с одной своеобразной традицией западного христианства. Ясная библейская картина постепенного вхождения в мир разных уровней бытия в Западной Европе оказалась заслоненной неудачным латинским переводом Библии. В книге Сираха говорится, что “Живый во веки созда вся обще” (Сир. 18:1, церковно-славянский перевод). Греческое koine означает “вместе,” “соединенные воедино,” но латинское simul — “одновременно” (современный русский перевод лишен обоих смыслов и просто неинтересен: он лишь утверждает, что “все вообще создал” Бог). Именно с этим местом Вульгаты и было связано противление эволюционизму на Западе...

            Поэтому уже Августин был убежден, что “Бог все создал разом.” Эту традиционную для западных богословских школ убежденность наследовали и протестанты, правда, подзабыв, что базируется это убеждение прежде всего на особенности латинского перевода неканонической библейской книги.

            2. Для того, чтобы это утверждение неканонической книги было воспринято протестантами (обычно считающими неканонические книги не более чем апокрифами), нужно было какое-то особое основание. Это основание обретается в самой сердцевине протестантского вероучения: в доктрине “спасения только верою.”

            Слово “синергия,” сотрудничество, соработничество не приемлется протестантами-фундаменталистами (несмотря на то, что оно есть в Библии — 1 Кор 3:9). Человек не может быть соучастником своего спасения. Это исключительный дар, и человек лишь уведомляется о том, что за его прегрешения уплачено Голгофской Жертвой.

            Но если даже человек не может быть творцом, не может сотрудничать с Богом, то как же можно признать такое право за дочеловеческим миром? И потому адвентистский учебник богословия так совершает переход к критике эволюционизма: “Даже апостол Павел не смог достичь праведности собственными усилиями. Он знал совершенный идеал Божьего Закона, но не мог жить по нему.” Затем оказывается, что “Голгофа самым решительным образом опровергает теорию эволюции.” Этот учебник с сожалением констатирует, что “Все большее число христиан принимают атеистическую эволюционную теорию, согласно которой, творя мир, Бог использовал эволюционный процесс.” Странно, что людей, которые принимают теорию, что “Бог использовал...,” адвентисты называют атеистами.

            3. Но и этого, доктринального мотива, тоже было бы недостаточно для того, чтобы не просто хранить в тишине своих сердец и семинарий антиэволюционистские убеждения, скандально расходящиеся с мнением науки и школы, а настойчиво их пропагандировать. Причина настойчивости фундаменталистов в этом вопросе является уже социальной.

            Открыто идти на конфликт с научными мнениями стало возможным только в нашей ситуации fin du siecle. В конце нашего века антинаучные высказывания стали совершенно безнаказанны. Гороскопы, маги, оккультисты не стесняются высказывать самые дикие идеи. Похоже, что обыватель устал от научной серьезности и ответственности, и потому готов любое известие воспринимать с позиции: “почему бы и нет?” На место аргументации выдвигается чистейший волюнтаризм: “А я так хочу! Причем здесь аргументы! Мне так кажется, мне так интересно!” Это массовое упоение иррационализмом делает вполне рыночным товаром и протестантский буквализм.

 

Отношение Православия

к научным открытиям

 

            В православии нет ни текстуального, ни доктринального основания для отторжения эволюционизма. Не имеет для православных смысла и потакать общественной моде на иррационализм (любой иррационализм в конце концов сработает в пользу оккультизма и против Церкви). Прежде всего надо заметить, что отрицание эволюции в православной среде является скорее новшеством, нежели традицией.

            Во-первых, даже по мнению богословов весьма консервативной Русской Зарубежной Церкви, “дни творения следует понимать не буквально (ибо “пред Богом тысяча лет, как день вчерашний”) а как периоды!”

            Во-вторых, идея эволюции, в случае ее отделения от атеистического ее истолкования, достаточно позитивно освещается в трудах православных писателей. Тот же проф. И. М. Андреев, отвергнув идею развития человека из обезьяны, пишет: “В остальном дарвинизм не противоречит библейскому учению о сотворении животных существ, ибо эволюция не разрешает вопроса о том, кто же сотворил первых животных.”

            Проф. Санкт-Петербургской Духовной Академии архиеп. Михаил (Мудьюгин) пишет:

 

“К разряду явлений, в описании которых в Библии и на страницах любого учебника биологии легко обнаружить поразительно большую степень совпадения, относится процесс эволюции органического мира. Сама библейская терминология укладывается в плоскость того же удивительного совпадения — говорится “да произведет вода душу живую,” “да произведет земля зверей земных.” Здесь глагол “производить” указывает на связь между отдельными фазами формирования животного мира, более того — на связь между мертвой и живой материей.”

 

Проф. Московской Духовной Академии А. И. Осипов полагает, что “для богословия принципиально допустимы и креационная, и эволюционная гипотеза, при условии, что в обоих случаях Законодателем и Устроителем всего миробытия является Бог, Который мог все существующие виды, или творить по “дням” сразу в завершенном виде, или постепенно, в течение “дней” “производить” из воды и земли, от низших форм к высшим силою заложенных Им в природу законов.”

            Проф. Свято-Владимирской Семинарии в Нью-Йорке прот. Василий Зеньковский также подчеркивает библейскую “самодеятельность земли”: “Библейский текст ясно говорит, что Господь повелевает земле действовать своими силами... Эта творческая активность природы, присущая ей, по выражению Бергсона, elan vital, — устремление к жизни, делает понятным бесспорный факт эволюции жизни на земле.”

            Один и ведущих авторов “Журнала Московской Патриархии” 60-70-х годов прот. Николай Иванов был вполне согласен с идеей эволюционного развития:

 

“Акт творения мира и образования его форм для Бога есть проявление Его всемогущества, Его воли; но для Природы осуществление этой воли есть акт становления, то есть длительный и постепенный процесс, протекающий во времени. В ходе развития может возникать множество переходных форм, иногда служащих лишь ступенями для появления форм более совершенных, тех, которые привязаны к вечности.”

 

Проф. Н. Н. Фиолетов, участник Поместного Собора 1917-1918 гг., полагал, что “сама идея эволюции не представляется чуждой христианскому сознанию или противоречащей ей.”

            В 1917 г. священномученик прот. Михаил Чельцов, касаясь вопроса о взаимоотношении христианства и науки, писал:

 

“Не мало способствовало уничтожению розни между наукой и религией и более проникновенное, осмысленное и духовное разъяснение и понимание многих мест Библии. Стоило только получше вчитаться в текст Библии о сотворении мира, как стало ясно, что Библия не дает оснований считать день творения за двадцатичетырехчасовой период времени, и рушилась стена между библейскими сказаниями и данными науки о неопределенно долгом периоде жизни Земли до появления человека.”

 

Еще ранее вполне ясно указал на путь христианской интерпретации идеи эволюции В. С. Соловьев: “Если бы передо мной стояла задача указывать параллелизмы в современной науке и в картине мира Моисея, я сказал бы, что его видение происхождения жизни похоже на теорию направленной эволюции.” Философскую основу этой теории, в биологии развивавшейся Л. Бергом и Тейяром де Шарденом, вполне ясно выразил Вл. Соловьев: “Из того, что высшие формы или типы бытия являются или открываются после низших — никак не следует, что они суть произведение или создание этих низших. Порядок сущего не есть то же самое, что порядок явления. Высшие, более положительные и полные образы  состояния бытия существуют (метафизически) первее низших, хотя являются или открываются после них. Этим не отрицается эволюция: ее нельзя отрицать, она факт. Но утверждать, что эволюция создает высшие формы всецело из низших, т.е. окончательно из ничего — значит под факт подставлять логическую нелепость. Эволюция низших типов бытия не может сама по себе создавать высших, но она производит материальные условия или дает соответствующую среду для проявления или откровения высшего типа. Таким образом, каждое появление нового типа бытия есть в известном смысле новое творение, но такое, которое менее всего может быть обозначено как творение из ничего, ибо, во-первых, материальной основой для возникновения нового служит тип прежний, а, во-вторых, и собственное положительное содержание нового типа не возникает вновь из небытия, а, существуя от века, лишь вступает (в известный момент процесса) в другую сферу бытия, в мир явлений. Условия происходят от естественной эволюции природы; являемое — от Бога.”

            Позднее же, не считали эволюционную теорию антибиблейской и атеистической философ В. Н. Ильин (Шесть дней творения. Париж, 1991), сербские богословы прот. Стефан Ляшевский и проф. Лазарь Милин, выдающийся румынский богослов священник Димитру Станилое, епископ Василий (Родзянко).

 

Несостоятельность протестантской

креационистских воззрений

 

            Спокойное отношение к эволюционизму — это традиция православного академического богословия. Новизной является принятие протестантско-креационистской позиции протестантско-православными проповедниками. Наиболее известный писатель, высказавшийся с критикой идеи эволюции как таковой, был иеромонах Серафим (Роуз).

 

Первый из его аргументов: эволюция предполагает смену поколений. Смена поколений предполагает смерть. Суть проблемы в том, что если были поколения сменяющихся животных до появления и падения человека — то придется сказать, что смерть была в мире до человеческого греха. Но смерть есть следствие греха, причем греха человеческого. Поскольку в дочеловеческом мире не было греха, то богословски невозможно предполагать в нем наличие смерти.

            Если же смерть была в мире до грехопадения человека, значит — вопреки “библейской вере” — не через человека растлилась вселенная. Так была ли смерть в дочеловеческом мире или она появилась лишь с человеком? Я сказал бы, что неверны оба этих ответа.

            Здесь надо задуматься над словами смерть и грех.

            Слово смерть слишком человеческое. “Смерть” — это слово, предельно насыщенное именно человеческим трагизмом. Можем ли мы прилагать слово смерть, до краев полное именно человеческим смыслом, к миру нечеловеческому? Для человека смерть — трагедия, она есть нечто вопиюще недолжное. Но в русской философии не случайно именно ужас человека перед смертью воспринимался как опытное свидетельство его неотмирного происхождения: если бы человек был законным порождением мира естественной эволюции и борьбы за выживание — он не стал бы испытывать отвращения к тому, что “естественно.” Смерть человека вошла в мир через грех — это несомненно. Смерть есть зло и Творцом она не создана — это тоже аксиома библейского богословия.

            Вывод отсюда, мне представляется, может быть один: уход животных не есть смерть, не есть нечто, подобное уходу человека. Если мы говорим “смерть Сократа” — то мы не имеем права это же слово применять в высказывании “смерть собаки”, принято говорить: собака сдохла. Смерть звезды — это метафора. Такой же метафорой можно сказать о “смерти” атома или табуретки. Животные исчезали из бытия, прекращали свое существование в мире до человека. Но это не смерть. И поэтому в богословском, в философском смысле говорить о феномене смерти в мире нечеловеческом — нельзя. Смерть безжизненной звезды, распад атома, разделение живой клетки или бактерии, прекращение физиологических процессов в обезьяне — это не то же, что кончина человека.

            Да, смерть есть следствие греха. Но что есть грех? Грех есть нарушение воли Творца. Можем ли мы быть уверенны, что смерть животных есть нарушение Творческой Воли? Создал ли Бог животных для бессмертия? Желал ли Он сотворить их причастниками Вечности? Предназначал ли и им Хлеб Жизни и Евхаристии?

            Если нет — значит, временная ограниченность животных и их доступность распаду не есть нарушение Замысла Творца и не есть грех или искажение креативной воли. Если Причастие — единственный Хлеб Жизни, а в храмах все же не причащают щенков — значит, это Хлеб не для них и Вечность — не для них.

            Смерть животных не есть нарушение замысла Божия. Ибо Библия не обещает вечности нашему миру. Только человеческой душе уготовлена Вечность. К людям, а не к котятам обращается Спаситель: “Придите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира” (Мф. 25,34). Все остальное сгорит. И если по создании (не воскресении, а именно при новом творении “новой земли и нового неба”) Бог пожелает снова населить их животными — они там появятся. Но это не будут увековеченные животные нашей Земли. Там все будет новым — кроме нас.

            Бог не создал животных для бессмертия — и потому в их уходе из бытия нет поругания замысла Божия и нет греха. Блаженный Августин прямо пишет, что “животные сотворены смертными.” Еще прежде такая же позиция была характерна для свят. Мефодия Патарского — “Каково производящее, таковым обыкновенно бывает и происходящее от него. Бог есть бессмертие, и жизнь и нетление: а человек — произведение Божие; и так как произведенное бессмертием — бессмертно, то человек бессмертен. Поэтому-то Бог сам произвел человека, а прочие роды животных повелел произвести воздуху, земле и воде... Прочим животным дано жить посредством воздушного одушевления, а человеку — от самой бессмертной сущности, ибо вдунул Бог в лице его дыхание жизни.” Итак, поскольку животные не могут быть причастны Божественной благодати, они не бессмертны. Они оживляются стихиями, от которых и произошли, а стихии разгораются и угасают вместе со своими порождениями.

            Смерть животных не есть нарушение воли Творца, а потому не является свидетельством того, что ею нарушается изначальная добротность мира. Вот когда та тварь, которая единственно является образом Творца, когда человек низводит себя до мира животных и делает себя подвластным тем законам борьбы, выживания и умирания, которые царствуют в дочеловеческом мире — вот тогда происходит нарушение воли Бога.

            И, кажется, мы уж слишком привыкли отождествлять себя с животными. До такой степени привыкли, что нехристиане из этого кажущегося тождества выводят оправдания своих страстей и беззаконий, а христиане склонны обетованные им дары Святого Духа распространять опять же и на мир животных...

            Кроме того, можем ли мы поведение животных описывать в категориях греха и добродетели? Если слово “грех” не применимо к описанию жизни животных, то и сродное со словом грех слово смерть также нельзя применять к ним в строгом, то есть в человечески-экзистенциальном его смысле.

            У Отцов все же довольно строго говорится, что грех в мир пришел через человека. И грешит в мире только человек (событий в ангельских сферах мы сейчас не касаемся). “Какое другое злое действие помимо совершающегося между людьми ты можешь указать?” — риторически вопрошает свт. Мефодий. — Все прочие твари по необходимости повинуются Божественному повелению, и никакая из них не может делать чего-нибудь другого, кроме того, для чего она сотворена.” Значит, в мире животных нет зла, и смерть животных не есть зло, если она причиняется не человеком. Убийства в мире животных не есть некое зло, ибо не имеют за собой свободы.

            “Борьба за существование” в Божием замысле даже может иметь и особый, педагогически-благой смысл. Во всяком случае блаж. Августин полагает, что борьба между животными назидательна тем, что человек, видя, как борются животные за свою плотскую жизнь, сможет понять, сколь страстно и напряженно он сам должен бороться за свое духовное спасение.

 

Второй аргумент православных антиэволюционистов строится на тех святоотеческих текстах, которые отрицают наличие страданий и смерти в Эдемском саду. Согласно святоотеческой интуиции не только человек, но и животные были в блаженном состоянии. И потому никакие страдания и смерти, неизбежно связанные с эволюцией, богословски непредставимы.

            Но и этот аргумент не представляется мне безупречным.

            Во-первых, он упускает из виду, что Эдемский сад не весь мир. Рай — не синоним всего космоса до грехопадения. Эдем не объемлет весь мир — из него истекают реки, омывающие тот сад, в который помещается человек.

            Боле того, Писание говорит, что Эдем и сад — не одно и тоже. “Насадил Господь Бог рай в Эдеме на востоке” (Быт. 2,8).

            Русское слово “рай” — это еврейское “сад,” и “парадиз” греческого текста (которое, в свою очередь, является эллинизированным персидским словом пардес — парк). Эдем — мир радости. Слово Эдем скорее всего происходит от аккадийского эдину — степь. Но это первичное звучание было уже забыто, и для еврейского слуха это слово Эдем оказывается связанным именно с удовольствием, сладостью. Так, например, когда Сарра услышала обетование о рождении от нее сына, она “внутренне рассмеялась, сказав: мне ли, когда я состарилась, иметь сие утешение?” (Быт. 18,12). Утешение здесь — эдена.

            Но в еврейском тексте со словом сад связаны не только радостные ассоциации. Смысла еврейского ган русское слово сад не передает. Еврейское ган происходит от глагола ганон — защищать. В других языках связь сада и ограждения, защиты также присутствует: французское jardin связано с глаголом garder (охранять); английское Garden, как и немецкое Gartten также восходят к тому же романскому корню. Так что на русский язык ган скорее стоит перевести словом “огород”: огражденное и защищенное место.

            И это место не просто защищено само по себе, но и человеку дается прежде всего заповедь “хранить его” (Быт. 2,15). Но если сад при Эдеме — это огражденное и защищенное место, значит, было от чего защищать. От человека надо было охранять мир или человека от мира? Человек должен был охранять сад или сад давал защиту человеку?

            Во всяком случае Эдем-радость, и сад-крепость, где был поселен человек — не одно и то же (ибо “из Эдема выходила река для орошения рая (огорода)” — Быт 2,10). Парадиз насажден при Эдеме (рaradeison en Eden — “рай в Эдеме”), и раем в смысле радости является именно Эдем, а не сад.

            Сад был дан человеку, чтобы охранять человека; а Эдем — чтобы дать человеку радость. Человек не дошел до Эдема, а был лишь в саду при Эдеме.

            Итак, Писание не говорит о том, что весь мир жил по законам Эдемского сада. Скорее — наоборот. Хотя Библия не описывает прямо мир за пределами Эдемского сада, но видно, что охраняемая зона явно противопоставлена дикой невозделанной природе. И противостояние это мыслилось довольно жестким, таким, что нужна была даже охрана.

            Но если только что созданный человек вводится в огражденное место — значит, его надо было от кого-то и от чего-то защищать. От сатаны, как мы знаем, эдемская ограда не защищала. Значит, были какие-то не духовные, а иные угрозы человеческому новичку на планете Земля. И вот для защиты от этих угроз человек изымается из общепланетарного контекста и поставляется в некий “манежик,” имеющий четкую пространственную ограниченность (по четырем рекам).

            Вполне возможно, что за пределами эдемской ограды все законы борьбы за существование уже были. Бог предупреждал человека: “вкусишь — смертию умрешь” (Быт. 2:17). А если Бог сказал именно так — значит, людям был и ранее знаком опыт смерти (точнее — наблюдение за смертью других). И тогда это значит, что смерть была в нечеловеческом мире, в мире животных.

            Но человек до поры до времени был от этого защищен. И только своим грехом человек сломал ограду Эдемского сада, и законы внешнего мира, законы дарвиновской биологии хлынули в мир человека.

            Связь греха и смерти догматически (то есть — вероучительно-значимо) устанавливается словами апостола Павла: “Посему как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили” (Римл. 5:12). Грех пришел через человека. Через человеческий грех смерть перешла на человеков. Но из этих слов апостола Павла никак не следует, что до греха Адама животные были бессмертны. Скорее из них явствует, что смерть в мире уже была — но лишь через человеческий грех она перешла и на нас.

            Одно неоспоримо в библейском повествовании: Космос с самого начала нуждается в охране, в защите. И защищать нужно или Эдем от человека (и тогда “сад,” “рай” есть крепостная стена, которою Бог защитил Эдем от человека), или же надо защищать человека от внеэдемского мира. В последнем случае надо признать, что внеэдемский мир содержал в себе нечто такое, что было опасно для человека.

            И второе обстоятельство, которое не учитывается православными антиэволюционистами: Эдем ограничен не только в пространстве, но и во времени. Эдемский сад не только не весь мир, но и появился он уже после сотворения человека. История мира не начинается с Эдема. Уже после завершения всех шести дней, отдельным творческим актом “Бог насадил рай в Эдеме на Востоке и поместил там человека, которого создал” (Быт.2:8). Итак, человек был создан раньше Эдема, а Эдем насажден после создания человека. Уже созданный человек помещается в насажденный для него сад.

            “И взял Господь Бог человека и поселил его в саду Едемском” (Быт. 2:15). Человек создан вне сада и вне Эдема. Откуда же Бог взял человека? (“Взять” означает избрать — как “взяты” левиты из других колен). Эдем — это не место нашего происхождения; это место нашего предназначения.

            Человек создан вне рая. Но вне рая это где — ниже или выше? Человек создан в более высоком порядке бытия и потом помещен вниз? Или он создан снизу и затем вознесен до Эдема? Где возник человек — в мире джунглей, в мире, где не было божественного дождя любви и затем оттуда, из мира человекообразных он был помещен в Эдем?

            Библейский текст склоняет скорее ко второму толкованию. Библейское повествование акцентирует: мир, в котором человек возник, не может быть тем же миром, где человек должен жить и расти. Отметим, что для того, чтобы оказаться в Эдеме, человеку надо было переместиться: перейти грань от дикой природы к саду. Это изменение не просто места, но среды обитания.

            Человек должен быть защищен от мира своего антропогенеза. Значит, тот мир, откуда человек родом (по своей телесной биографии), содержит в себе что-то разрушительное. Но это не есть моральное зло, не есть грех (ибо греха в дочеловеческом мире еще нет). Есть что-то в природных законах и в природных циклах, что хорошо для космоса и опасно для человека. Есть нечто, без чего рост мира от “начальных пылинок вселенной” к предчеловеческому миру был бы невозможен, но теперь, когда рост достиг своего предела, законы эволюции должны умалиться.

            Мир не может идти к новому без распада старого. Жизнь не может расти без постоянного обновления и без оставления чего-то за своими пределами, то есть за пределами жизни. В Космосе нет созидания без разрушения. В космосе — но не в мире человека. Эта полярность созидания и разрушения, эта гармония космических разрушительно-созидательных циклов может быть умерена, унята, разрушена — хотя бы там, где появляется человек. Он — надкосмическое существо, живущее в космосе, и поэтому гармония космических противоположностей не должна прямо функционировать в нем. Человек должен быть защищен от засилья космических законов — и дать эту защиту ему может только Надкосмическое существо — Творец космоса.

            Отказавшись от Его покровительства, человек сделал себя частичкой того космоса, в котором все языческие философские системы видели неизбежное единство добра и зла, рождения и смерти. Да, мир человека радикально изменился в результате греха. Но можем ли мы считать, что внечеловеческий и дочеловеческий мир был другим до этого? Может, своим поступком человек просто стер ту грань, которой он был благодатно, сверхъестественно отделен от мира остальной природы?

            Да, в том мире, в который был введен Адам, то есть в приэдемье могло не быть даже животной смерти. Но было ли так в мире, из которого Адам был изведен? Можем ли мы отождествлять исходный пункт и пункт назначения первого Исхода? Сербский богослов прот. Стефан Ляшевский полагает, что смерти не было лишь в Эдеме. При создании человека —  “В раю водворился новый мир, где уже не лилась кровь перед лицом бессмертного Адама, исчезла насильственная смерть среди животного мира, “ибо Бог дал всем в Раю в пищу всякую зелень и плоды,” и покорены были человеку все звери.”

            Атмосфера благодати, в которую был введен первый человек, обнимала собою Эдем. Каков был мир за пределами эдемского междуречья — мы не знаем. О мире вне Эдема и до Эдема Библия также ничего не говорит. Во всяком случае некорректно судить о мире доэдемском и внеэдемском на основании того, что мы предполагаем бывшим в самом этом саду.

 

Третий аргумент антиэволюционистов базируется на Быт. 2:30: “Вот, всем зверям земным дал Я всю зелень травную в пищу. И стало так.” В глазах антиэволюцинистов это означает, что до человеческого грехопадения в мире не могло быть хищников, а, значит, научные теории эволюции находятся в прямом противоречии с Библией.

            Но здесь главный вопрос вот в чем: когда именно и где прозвучали эти Божии слова? Дело в том, что книга Бытия о сотворении человека повествует дважды — в первой и во второй главах. И одна из традиционно-сложных задач библейской экзегезы состоит в согласовании этих рассказов. Итак, общался ли Творец с человеком до создания Эдемского сада и вне его? Прозвучали ли эти слова Творца еще вне Эдема или внутри сада? Не являются ли эти слова Бога частью той Его речи уже в Эдеме, где Он повелевает вкушать от всякого древа и запрещает вкушать от древа познания? Если предположить, что это Божие установление относится только к околоэдемскому миру, то он перестает противоречить суждениям науки. Ведь наука не может исследовать эдемский опыт, она изучает мир внеэдемский, а потому и не вступает в противоречие с библейскими и святоотеческими свидетельствами о том порядке сожития человека и животных, который был установлен для райского сада.

            Так что предположение об эволюции и связанным с ней исчезновением животных не противоречит ни смыслу, ни букве Откровения. Писание не описывает технологию жизнезарождения и жизнеразвития, и потому у нас нет поводов для конфликта с наукой.

            То же можно сказать и о церковном Предании. Ряд античных или средневековых натурфилософских положений, сложившихся в средневековых комментариях на Шестоднев, вероучительного значения не имеют. Свт. Василий Великий использовал энциклопедические познания своего времени — для нас это означает не то, что натурфилософия IV столетия навек освящена именем великого Святого и через это должна навечно войти в состав богословия, а то, что аналогичное дерзновение к воцерковляющему диалогу с миром светской мысли и знания благословляется авторитетом великого каппадокийца. И преп. Иоанн Дамаскин в свое “Точное изложение православной веры” включает изложение научных доктрин своего века. Но и это значит только то, что православной мысли не чужд интерес к познанию Богосозданного мира. Из того, что Отцы впускали в свои тексты данные современной им науки, никак не следует, что нам надлежит быть врагами науки, современной нам.

            О конкретных же деталях биогенеза еще в прошлом веке А. К. Толстой высказался достаточно ясно:

 

            Способ, как творил Создатель,

            Что считал Он боле кстати

            Знать не может председатель

            Комитета по печати.

 

Неотъемлемы от библейской картины только три черты:

 

·        жизнь (как и весь мир) возникает постепенно;

·        мир способен творчески откликаться на призывы Бога;

·        без направляющего Разума сама по себе эволюция мироздания ни к чему не привела бы.

 

Материя не вечна, она создана, и потому она получает толчок извне. Но именно потому, что она создана этим толчком — она сохраняет творческий импульс. И потому мир способен к движению и развитию. Впрочем, верно и иное, уравновешивающее суждение: хотя мир и способен к развитию, но творческие импульсы, он получает извне.

            Переход от одного царства к другому в Библии описывается как необъяснимый лишь из внутренней эволюции мира: это прорыв, совершаемый по воле Творца. Именно в этих случаях употребляется слово бара: возникновение первоматерии из небытия; затем появление первой жизни — рыб, и наконец, человека... Впрочем, не означает ли отсутствие слова бара при переходе от неорганического мира к растительному, что эта грань может быть преодолена самой природой?

            Бог творит мир совсем не так, как скульптор статую. В последнем случае материя полностью пассивна и изменяется лишь при прямом воздействии на нее резца, при непосредственнейшем воздействии художника. Между тем в деле устроения мира земля и первобытная материя и вода принимали самое деятельное участие в своем оформлении — они исполняли повеления Творца, а не просто повеления исполнялись в них.

            Значит, материя активна, и в ее активности нет никакого богоборческого заряда. Писание не сообщает, как именно земля откликалась на призывы Творца, но очевидно, что земля откликалась охотно, без сопротивления.

            Итак, у православия в отличие от язычества, демонизирующего материю, и от протестантизма, лишающего тварный мир права на сотворчество, нет оснований для отрицания тезиса, согласно которому Творец создал материю способной к благому развитию.

            Сама же сущность процесса развертывания мира не меняется от того, с какой скоростью он происходит. И наивны те, кому смутно кажется, что Бог становится не нужен, если мы растянем процесс творения. Равно, как наивны и те, кто полагают, что сотворение мира за более чем шестидневный срок умаляет величие Творца. Нам важно лишь помнить, что ничто не мешало, не ограничивало творческого действия. Все  происходило по воле Творца. А состояла ли эта воля в том, чтобы создать мир мгновенно, или в шесть дней, или в шесть тысяч лет, или в мириады веков — мы не знаем. Ибо “дни вечности кто исчислит?” (Сир.1:2).

 

Заключение

 

            В православном богословии принято те вопросы, по которым не может быть разномыслий, ставить под вполне определенным углом: что это означает “нас ради человек и нашего ради спасения?” Если некий тезис не имеет непосредственного сотериологического применения, и при этом он:

 

·        не осужден соборным разумом;

·        не ведет при своем логическом раскрытии к противоречию с ясно установленными догматическими сторонами церковного вероучения;

·        расходится с суждениями некоторых из Отцов, но

·        все же имеет опору хотя бы в некоторых свидетельствах церковной традиции — то его можно придерживаться, при условии, что он не будет преподноситься как некое общецерковно-обязательное вероучительное суждение.

 

Частные богословские мнения могут разноречить друг другу. Помимо общеизвестных слов ап. Павла, сказанных по этому поводу (“ибо надлежит быть и разномыслиям (airesei”) между вами” — 1 Кор: 11:19), можно привести слова церковного историка В. В. Болотова:

 

“Никто не властен воспретить мне в качестве моего частного богословского мнения держаться теологумена, высказанного хотя бы одним из отцов Церкви, если только не доказано, что компетентный церковный суд уже признал это воззрение погрешительным. Но с другой стороны, никто не властен требовать от меня, чтобы я, в качестве моего частного богословского мнения, следовал теологумену, высказанному несколькими отцами Церкви, коль скоро этот теологумен не пленяет меня своей возвышенной богословской красотой, не покоряет меня доступной и моему разумению державной мощью своей аргументации.”

 

Поэтому богословски неприемлемость для православного мышления идеи эволюции может быть доказана только в том случае, если будет разъяснено: каким образом допущение сменяемости поколений животных в мире дочеловеческом и внеэдемском может ущерблять сознательность участия христианина в спасительных церковных Таинствах. Прямые ссылки на то, что “Библия учит — а вы говорите...” приниматься в рассмотрение не могут. Именно православная традиция и знает, насколько сложными, неочевидными и разными могут быть толкования Писания (особенно книг Ветхого Завета).

            Поэтому при принятии какого-либо толкования надо ставить вопрос: Почему я склоняюсь к использованию именно этого толкования. При отвержении его — опять же надо мотивировать: что именно неприемлемого я вижу в нем. При осуждении же вопрос надо ставить еще более четко: что именно вредящего делу спасения людей есть в осуждаемом мною мнении.

            Мнения и методы аргументации радикальных креационистов нельзя принять потому, что они произвольно и необъективно обращаются с научными данными, чем вызывают справедливые нарекания у людей, чья деятельность профессионально связана с наукой. И здесь велика опасность того, что биолог, прочитав задиристую креационистскую книжку, слово “халтура” отнесет ко всему христианству как таковому.

 

Послесловие

 

            Как-то меня пригласили прочитать несколько лекций на биофаке МГУ. Обычно со студентами МГУ отношения у меня складываются хорошие. Здесь же я был поражен холодностью аудитории. После первой лекции я обращаюсь к пригласившим меня коллегам и спрашиваю: “Я как-то не так себя вел с аудиторией? Почему было такое странное отношение к тому, что я говорил?” И в ответ услышал: “Ах, извините, отец Андрей... Мы не предупредили, что за неделю до Вас здесь были американские баптисты. И они пробовали нашей аудитории доказать, что никакой эволюции не было, и мир создан за шесть дней. Но наши аспиранты (не говоря уже о преподавателях) поймали их на весьма вольном обращении с научными данными, на весьма тенденциозном подборе одних свидетельств и замалчивании других. Так что наши студенты решили, что это вообще у христиан так принято обращаться с данными нашей науки — а потому они и Вас встречают как единомышленника тех американских дилетантов.” И лишь после того, как на следующей встрече я пояснил, что в православии возможно иное прочтение первых глав книги Бытия — отношения с аудиторией наладились, и разговор о Евангелии и Православии пошел дальше с большим вниманием и пониманием.

            Так что у меня есть миссионерский интерес к тому, чтобы не принимать суждений крайних креационистов и пробовать найти эволюционистское прочтение Шестоднева. Для меня нет личной проблемы верить в то, что Бог создал мир мгновенно или в шесть дней. Для меня нет проблемы в том, чтобы высказать суждение, заведомо неприемлемое для данной аудитории (слишком часто мне приходится это делать). Просто мне кажется — не по пастырски возлагать на людей бремена сверх необходимого. Да, в христианстве бывают моменты необходимой “жертвы интеллектом.” Но мне кажется, что эта жертва должна быть принесена догмату о Троичности Единого Бога, а не “догмату” о точном числе часов миротворения.

            Наконец, полезно присматриваться к своим собственным, внутренним мотивам, подталкивающим к принятию того или другого суждения. Любимое хобби слишком многих людей в наших приходах, монастырях и даже в семинариях — это доказывать друг другу собственную архиправославность. Для этого занятия обличение “еретиков-эволюционистов” — повод весьма подходящий. Но если человек озабочен не тем, чтобы стяжать репутацию архиортодокса в кругу своих заведомых единомышленников, а тем, чтобы подвести к церковному порогу тех людей, кто еще далеки от него — то лучше уж пожертвовать радостью от сознания собственной категоричности, а также радостью от выявления и обличения очередного “еретика.” В конце концов: богословствуем мы ради того, чтобы подарить людям Христа, или ради того, чтобы укрепить свой собственный авторитет? Поэтому в моем представлении вопрос о том, приемлем ли мы эволюционистское прочтение первых ветхозаветных страниц, или же толкуем их в рамках строгого креационизма — это не вопрос о понимании нами древнейших страниц нашей истории. Это вопрос о нашем будущем. Хотим ли мы видеть нашу Церковь миссионерски активной и открытой, или же всю церковную жизнь и мысль мы сводим лишь к повторению цитат из прошлых столетий?