Сельма Лагерлёф

Легенды о Христе

 

 

Selma Lagerlif

Kristuslegender

Stockholm, Bonnier, 1904

 

Сокращённый пересказ

со шведского по изданию:

Сельма Лагерлеф.

Легенды о Христе.

Издание В. М. Саблина, 1904

Художник Михаил Матросов

 

ООО «Издательство «РОСМЭН-ПРЕСС», 2001

 

 

Содержание

Святая ночь

Видение императора

Колодец Мудрецов

Вифлеемский младенец

В храме

Красношейка

 

 

 

Святая ночь

     Когда мне было пять лет, меня постигло очень большое горе. Более сильного я, кажется, с тех пор и не знала: умерла моя бабушка. До самой своей кончины она проводила дни, сидя в сво­ей комнате на угловом диване и рассказывая нам сказки.

    Бабушка рассказывала их с утра до вечера, а мы, дети, тихо сидели возле неё и слушали. Чу­десная это была жизнь! Никаким другим детям не жилось так хорошо, как нам.

    Лишь немногое сохранилось у меня в па­мяти о моей бабушке. Помню, что у неё были красивые, белые как снег волосы, что она хо­дила совсем сгорбившись и постоянно вязала чулок.

    Помню ещё, что, кончив рассказывать ка­кую-нибудь сказку, она обыкновенно опускала свою руку мне на голову и говорила:

    — И всё это такая же правда, как то, что мы сейчас видим друг друга.

    Помню я и то, что она умела петь чудесные песни, но пела она их не часто. В одной из этих песен речь шла о рыцаре и о морской царевне, и у неё был припев: «Ветер холодный-холод­ный над морем подул».

    Помню ещё короткую молитву и псалом, которым она меня научила.

Обо всех сказках, которые она мне рассказы­вала, у меня осталось лишь бледное, смутное воспоминание. Только одну из них я помню так хорошо, что могла бы пересказать её и сейчас. Это маленькая легенда о Рождестве Христо­вом.

    Вот почти всё, что я могу припомнить о сво­ей бабушке, кроме того, что я помню лучше всего, — ощущение великой утраты, когда она покинула нас.

    Я помню то утро, когда диван в углу оказался пустым, и было невозможно представить, ког­да же кончится этот день. Этого я не забуду никогда.

     И помню я, как нас, детей, подвели к усоп­шей, чтоб мы простились с ней и поцеловали её руку. Мы боялись целовать покойницу, но кто-то сказал нам, что ведь это последний раз, когда мы можем поблагодарить бабушку за все радости, которые она нам доставляла.

И я помню, как сказки и песни вместе с ба­бушкой уехали из нашего дома, уложенные в длинный чёрный ящик, и никогда больше не возвращались.

    Что-то ушло тогда из жизни. Точно навсегда заперли дверь в широкий, прекрасный, волшебный мир, в котором мы прежде свободно бродили. И никого не нашлось, кто сумел бы отпереть эту дверь.

    Мы постепенно научились играть в куклы и игрушки и жить так, как все другие дети, и мог­ло показаться, что мы больше не тоскуем о ба­бушке и не вспоминаем о ней.

Но даже и в эту минуту, спустя много лет, когда я сижу и вспоминаю все слышанные мною легенды о Христе, в моей памяти вста­ёт сказание о Рождестве Христовом, которое любила рассказывать бабушка. И теперь мне хочется самой рассказать его, включив в мой сборник.

Это было в Рождественский сочельник, ког­да все уехали в церковь, кроме бабушки и меня. Мы были, кажется, одни во всём доме. Нас не взяли, потому что одна из нас была слишком мала, другая слишком стара. И обе мы горева­ли о том, что не можем побывать на торже­ственной службе и увидеть сияние рождест­венских свечей.

    И когда мы сидели с ней в одиночестве, ба­бушка начала свой рассказ.

    — Когда-то в глухую, тёмную ночь один че­ловек вышел на улицу, чтобы раздобыть огня. Он переходил от хижины к хижине, стучась в двери, и просил: «Помогите мне, добрые люди!

Моя жена только что родила ребёнка, и мне надо развести огонь, чтобы согреть её и мла­денца».

    Но была глубокая ночь, и все люди спали. Никто не откликался на его просьбу.

     Человек шёл всё дальше и дальше. Наконец он заметил вдали мерцающее пламя. Он напра­вился к нему и увидел, что это костёр, разве­дённый в поле. Множество белых овец спало вокруг костра, а старый пастух сидел и стерёг своё стадо.

     Когда человек приблизился к овцам, он уви­дел, что у ног пастуха лежат и дремлют три со­баки. При его приближении все три проснулись и оскалили свои широкие пасти, точно собира­ясь залаять, но не издали ни единого звука. Он видел, как шерсть дыбом поднялась у них на спи­не, как их острые, белые зубы ослепительно за­сверкали в свете костра и как все они кинулись на него. Он почувствовал, что одна схватила его за ногу, другая — за руку третья вцепилась ему в горло. Но крепкие зубы словно бы не повино­вались собакам, и, не причинив ему ни малей­шего вреда, они отошли в сторону.

     Человек хотел пойти дальше. Но овцы ле­жали так тесно прижавшись друг к другу, спи­на к спине, что он не мог пробраться между ними. Тогда он прямо по их спинам пошёл впе­рёд, к костру. И ни одна овца не проснулась и не пошевелилась...

     До сих пор бабушка вела рассказ не оста­навливаясь, но тут я не могла удержаться, что­бы её не перебить.

    — Отчего же, бабушка, они продолжали спо­койно лежать? Ведь они так пугливы? — спро­сила я.

    — Это ты скоро узнаешь, — сказала бабуш­ка и продолжала своё повествование: — Когда человек подошёл достаточно близко к огню, пастух поднял голову. Это был угрюмый ста­рик, грубый и неприветливый со всеми. И ког­да он увидел, что к нему приближается незна­комец, он схватил длинный, остроконечный посох, с которым всегда ходил за стадом, и бросил в него. И посох со свистом полетел прямо в незнакомца, но, не ударив его, откло­нился в сторону и пролетел мимо, на другой конец поля.

     Когда бабушка дошла до этого места, я сно­ва прервала её:

     — Отчего же посох не попал в этого чело­века?

     Но бабушка ничего не ответила мне и про­должала свой рассказ:

      — Человек подошёл тогда к пастуху и сказал ему: «Друг, помоги мне, дай мне огня! Моя жена только что родила ребёнка, и мне надо развес­ти огонь, чтобы согреть её и младенца!»

Старик предпочёл бы ответить отказом, но, когда он вспомнил, что собаки не смогли укусить этого человека, овцы не разбежались от него и посох, не задев его, пролетел мимо, ему стало не по себе, и он не посмел отказать ему в просьбе.

    «Бери, сколько тебе нужно!» — сказал пас­тух.

     Но костёр уже почти догорел, и вокруг не осталось больше ни поленьев, ни сучьев, лежа­ла только большая куча жару; у незнакомца же не было ни лопаты, ни совка, чтобы взять себе красных угольков.

    Увидев это, пастух снова предложил: «Бе­ри, сколько тебе нужно!» — и радовался при мысли, что человек не может унести с собой огня.

     Но тот наклонился, выбрал себе горстку уг­лей голыми руками и положил их в полу своей одежды. И угли не обожгли ему рук, когда он брал их, и не прожгли его одежды; он понёс их, словно это были яблоки или орехи...

    Тут я в третий раз перебила рассказчицу:

    —  Бабушка, отчего угольки не обожгли его?

     — Потом всё узнаешь, — сказала бабушка и стала рассказывать дальше: — Когда злой и сер­дитый пастух увидел всё это, он очень удивил­ся: «Что это за ночь такая, в которую собаки кротки, как овечки, овцы не ведают страха, посох не убивает и огонь не жжёт?» Он оклик­нул незнакомца и спросил его: «Что это за ночь такая? И отчего все животные и вещи так ми­лостивы к тебе?» «Я не могу тебе этого объяс­нить, раз ты сам этого не видишь!» — ответил незнакомец и пошёл своей дорогой, чтобы по­скорее развести огонь и согреть свою жену и младенца.

      Пастух решил не терять этого человека из виду, пока ему не станет ясно, что всё это зна­чит. Он встал и пошёл следом за ним до самого его обиталища. И пастух увидел, что у незна­комца нет даже хижины для жилья, что жена его и новорождённый младенец лежат в горной пещере, где нет ничего, кроме холодных камен­ных стен.

      Пастух подумал, что бедный невинный младенец может насмерть замёрзнуть в этой пещере, и, хотя он был суровым человеком, он растрогался до глубины души и решил по­мочь малютке. Сняв с плеч свою котомку, он вынул оттуда мягкую белую овчину и отдал её незнакомцу, чтобы тот уложил на неё мла­денца.

       И в тот самый миг, когда оказалось, что и он тоже может быть милосерден, глаза его от­крылись, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, чего раньше не мог слы­шать.

       Он увидел, что вокруг него стоят плотным кольцом ангелочки с серебряными крылышка­ми. И каждый из них держит в руках арфу, и все

они поют громкими голосами о том, что в эту ночь родился Спаситель, который искупит мир от греха.

       Тогда пастух понял, почему всё в природе так радовалось в эту ночь и никто не мог причи­нить зла отцу ребёнка.

         Оглянувшись, пастух увидел, что ангелы были повсюду. Они сидели в пещере, спуска­лись с горы и летали в поднебесье; они про­ходили по дороге и, минуя пещеру, останав­ливались и бросали взоры на младенца. И повсюду царили ликование, радость, пение и веселье...

         Всё это пастух увидел среди ночной тьмы, в которой раньше ничего не мог разглядеть. И он, обрадовавшись, что глаза его откры­лись, упал на колени и стал благодарить Бо­га... — При этих словах бабушка вздохнула и сказала: — Но то, что видел пастух, мы тоже могли бы увидеть, потому что ангелы летают в поднебесье каждую рождественскую ночь. Если бы мы только умели смотреть!.. — И, по­ложив мне руку на голову, бабушка прибави­ла: — Запомни это, потому что это такая же правда, как то, что мы видим друг друга. Дело не в свечах и лампадах, не в солнце и луне, а в том, чтобы иметь очи, которые могли бы ви­деть величие Господа!

 

Видение императора

    Это случилось в то время, когда Август был императором в Риме, а Ирод — царём в Иудее.

     И вот однажды на землю спустилась великая и святая ночь. Такой тёмной ночи никто ещё никогда не видел. Невозможно было отличить воду от суши; и даже на самой знакомой дороге нельзя было не заблудиться. Да иначе и быть не могло, ведь с неба не падало ни одного лучика. Все звёзды оставались дома, в своих жилищах, и ласковая луна не показывала своего лика.

     И столь же глубокими, как мрак, были без­молвие и тишина этой ночи. Реки останови­лись в своём течении, не ощущалось ни малей­шего дуновения ветерка, листья осины пере­стали дрожать. Морские волны не бились боль­ше о берег, а песок пустыни не хрустел под но­гами у путника. Всё окаменело, всё стало не­движимо, чтобы не нарушать тишины святой ночи. Трава приостановила свой рост, роса не пала, цветы не источали свой аромат.

      В эту ночь хищные звери не вышли на охо­ту, змеи затаились в своих гнёздах, собаки не лаяли. Но самое чудесное заключалось в том, что и неодушевлённые предметы хранили свя­тость этой ночи, не желая содействовать злу: отмычки не отпирали замков, нож не мог про­лить чью-то кровь.

     В эту самую ночь несколько людей вышли из императорского дворца на Палатинском хол­ме в Риме и направились через Форум к Капи­толию. Незадолго перед тем, на закате дня, се­наторы спросили императора, не возражает ли он против их намерения воздвигнуть ему храм на священной горе Рима. Но Август не сразу дал своё согласие. Он не знал, будет ли угодно бо­гам, если рядом с их храмом будет выситься храм, сооружённый в его честь, и потому ре­шил принести жертву своему духу-покрови­телю, чтобы узнать волю богов. Теперь в сопро­вождении нескольких приближённых он и от­правился совершить это жертвоприноше­ние.

      Августа несли на носилках, потому что он был стар и подняться по высоким лестницам Капитолия уже не смог бы. В руках он держал клетку с голубями, которых намеревался при­нести в жертву. С ним не было ни жрецов, ни солдат, ни сенаторов; его окружали только са­мые близкие друзья. Факельщики шли впере­ди, как бы прокладывая путь среди ночного мрака, а сзади следовали рабы, несшие алтарь-треножник, ножи, священный огонь и всё, что требовалось для жертвоприношения. Импера­тор весело беседовал дорогой со своими при­ближёнными, и потому никто из них не заме­тил беспредельного безмолвия и тишины но­чи. Только когда они поднялись к Капитолию и достигли места, предназначенного для со­оружения храма, им стало ясно, что происхо­дит нечто необычайное.

     Эта ночь, несомненно, была не похожа на все другие ночи ещё и потому, что на краю ска­лы император и его свита увидели какое-то странное существо. Сначала они приняли его за старый, искривлённый ствол оливкового де­рева, затем им показалось, что на скалу вышло древнее каменное изваяние из храма Юпите­ра. Наконец они поняли, что это была старая Сибилла.

      Никогда ещё им не приходилось видеть та­кого старого, побуревшего от непогоды и вре­мени, гигантского существа. Эта старуха наво­дила ужас. Не будь здесь императора, все бы разбежались по домам и попрятались в свои постели.

     — Это та, — шептали они друг другу, — кото­рой столько же лет, сколько песчинок на бере­гу её отчизны. Зачем вышла она именно в эту ночь из своей пещеры? Что предвещает импе­ратору и империи эта женщина, выводящая свои пророчества на листьях деревьев, чтобы ветер затем отнёс их по назначению?

      Страх перед Сибиллой был так велик, что, сделай она хоть малейшее движение, люди тот­час же пали бы ниц и приникли челом к земле. Но она сидела неподвижно, как изваяние. Со­гнувшись на самом краю скалы и полуприкрыв глаза руками, всматривалась она в ночную тьму. Казалось, она взобралась на холм, чтобы луч­ше рассмотреть нечто, происходящее беско­нечно далеко. Значит, она могла что-то видеть даже в такую тёмную ночь!

    Только теперь император и вся его свита заметили, как густ был ночной мрак. Ничего не было видно даже на расстоянии вытяну­той руки. И какая тишина, какое безмолвие! Даже глухой рокот Тибра не долетал до их слуха. Они задыхались от неподвижного воз­духа, холодный пот выступил у них на лбу, руки оцепенели и висели бессильно. Они чув­ствовали, что должно совершиться нечто ужасное. Однако никто из свиты не хотел обнаружить своего страха, все говорили им­ператору, что это счастливое знамение: вся вселенная затаила дыхание, чтобы покло­ниться новому богу.

     Они убеждали Августа поспешить с жерт­воприношением.

     — Возможно, что древняя Сибилла, — гово­рили они, — для того и покинула свою пещеру, чтобы приветствовать императора.

     В действительности же внимание Сибиллы было поглощено совсем другим. Не замечая ни Августа, ни его свиты, она мысленно перенес­лась в далёкую страну. И чудилось ей, будто бредёт она по обширной равнине. В темноте натыкается она на какие-то кочки. Но нет, это

не кочки, а овцы. Она блуждает среди огром­ного стада спящих овец. Вот она заметила ко­стёр. Он горит среди поля, и она пробирает­ся к нему. Возле костра спят пастухи, а подле них лежат длинные, заострённые посохи, ко­торыми они обычно защищают стадо от хищ­ных зверей. Но что это? Сибилла видит, как стайка шакалов тихонько подкрадывается к огню. А между тем пастухи не защищают своё стадо, собаки продолжают мирно спать, овцы не разбегаются, и шакалы спокойно ложатся рядом с людьми.

     Вот какую странную картину наблюдала сейчас Сибилла, но ничего не знала она о том, что происходит позади неё, на верши­не горы. Она не знала, что там воздвигли жертвенник, развели огонь, насыпали куре­ния и император вынул из клетки одного го­лубя, чтобы принести его в жертву. Но руки его вдруг так ослабели, что не могли удержать птицу. Одним лёгким взмахом крыльев голубь вырвался на свободу и, высоко взлетев, исчез в ночной тьме.

Когда это случилось, царедворцы подозри­тельно взглянули на древнюю Сибиллу. Они по­думали, что это она всё подстроила.

     Могли ли они знать, что Сибилле по-прежне­му чудилось, будто она стоит у костра пастухов и прислушивается к нежной музыке, тихо звуча­щей среди безмолвной ночи? Сибилла услышала её задолго до того, когда наконец поняла, что музыка доносится не с земли, а с неба. Она подняла голову и увидела, как по небу скользят светлые, лучезарные создания. Это были не­большие хоры ангелов. Казалось, они что-то ищут, тихонько напевая свои сладкозвучные гимны.

       Пока Сибилла внимала ангельским пес­ням, император снова готовился принести жертву. Он омыл руки, вычистил жертвенник и велел подать другого голубя. Но хотя на этот раз он изо всех сил старался удержать птицу, гладкое тельце выскользнуло из его руки, и голубь взвился к небу и скрылся в не­проглядном мраке.

       Императора охватил ужас. Он пал на коле­ни перед пустым жертвенником и стал молить­ся своему духу-покровителю. Он просил его отвратить бедствия, которые, видимо, предве­щала эта ночь.

       Но и это прошло для Сибиллы незамечен­ным. Она вся была поглощена пением ангелов, которое становилось всё сильней и сильней. Наконец оно стало таким громким, что раз­будило пастухов. Приподнявшись, глядели они, как светозарные сонмы серебристых ан­гелов длинными, трепетными вереницами, подобно перелётным птицам, прорезали ноч­ную тьму. У одних в руках были лютни и гус­ли, у других цитры и арфы, и пение их звенело так же радостно, как детский смех, и так же беспечно, как щебетание жаворонков. Услышав это, пастухи встали и поспешили в город, где они жили, чтобы рассказать там об этом чуде.

    Пастухи взбирались по тесной, извилистой тропинке, и древняя Сибилла следила за ними. Внезапно гора озарилась светом. Как раз над нею зажглась большая, яркая звезда, и, как серебро, заблистал в её сиянии городок на вершине горы. Все сонмы носившихся в воздухе ангелов устремились туда с ликующи­ми кликами, и пастухи ускорили шаги, так что уже почти бежали. Достигнув города, они увидели, что ангелы собрались над низкими яслями близ городских ворот. Это было жал- , кое строение с соломенной крышей, приле­пившееся к скале. Над ним-то и сияла звезда, и сюда стекалось всё больше и больше анге­лов. Одни садились на соломенную кровлю или опускались на отвесную скалу за ним; дру­гие, раскинув крылья, реяли в воздухе. И от их лучезарных крыльев весь воздух светился ярким светом.

     В тот самый миг, как над городком зажглась звезда, вся природа пробудилась, и люди, сто­явшие на высотах Капитолия, не могли не за­метить этого. Они почувствовали, как свежий, ласкающий ветерок пронёсся в воздухе, как потоки благоуханий разлились вокруг них. Деревья зашелестели, Тибр зарокотал, засияли звёзды, и луна поднялась внезапно на небе и осветила мир. А с облаков вспорхнули два го­лубя и сели на плечи императору.

      Когда произошло это чудо, Август поднялся в горделивой радости, друзья же его и рабы бросились на колени.

      — Ave Caesar!* — воскликнули они. — Твой дух ответил тебе. Ты тот бог, которому будут покло­няться на высотах Капитолия.

       И восторженные крики, которыми свита славила императора, были такими громкими, что дошли наконец до слуха старой Сибиллы и отвлекли её от видений. Она поднялась со своего места на краю скалы и направилась к людям. Казалось, тёмная туча поднялась из бездны и понеслась на горную вершину. Си­билла была ужасна в своей старости: спутан­ные волосы висели вокруг её головы жидки­ми космами, суставы рук и ног были вздуты, потемневшая кожа, покрывавшая тело неис­числимыми морщинами, напоминала древес­ную кору.

        Могучая и грозная, подошла она к импера­тору. Одной рукой она коснулась его плеча, другой указала ему на далёкий восток.

        — Взгляни! — повелела она, и император по­следовал её приказу.

________________________________________________

* Да здравствует Цезарь! (лат.)—обращение к императору.

 

      Пространство открылось перед его взором, и они проникли в дальнюю восточную страну. И он увидел убогий хлев под крутым утёсом и в открытых дверях несколько коленопреклонён­ных пастухов. В пещере же увидел он юную мать, стоявшую на коленях перед новорождён­ным младенцем, который лежал на связке со­ломы на полу.

      И своими большими, узловатыми пальцами Сибилла указала на этого бедного младенца.

— Ave Caesar! — воскликнула она с язви­тельным смехом. — Вот тот Бог, которому бу­дут поклоняться на высотах Капитолия!

      Тогда Август отшатнулся от неё, как от бе­зумной. Но мощный дух предвидения снизо­шёл на Сибиллу. Её тусклые глаза загорелись, , руки простёрлись к небу, голос изменился, точно он принадлежал не ей; в нём появилась такая звучность и сила, что его можно было бы слышать по всей вселенной. И она произ­несла слова, которые, казалось, прочитала в небесах:

       —  На Капитолии будут поклоняться обно­вителю мира, будь он Христом или Антихрис­том, но не рождённым из праха.

Сказав это, она прошла мимо поражённых ужасом людей, медленно спустилась с верши­ны горы и исчезла.

     На следующий день Август строго запретил сооружать ему памятник на Капитолии. Взамен его он воздвиг там святилище в честь новорож­дённого Бога-младенца и назвал его Алтарь Неба.

 

 

Колодец Мудрецов

     Стояло лето. По Древней Иудее, по завяд­шим кустам терновника и по жёлтой от зноя траве ходила Засуха, угрюмая, с ввалившими­ся глазами.

     Солнце обжигало горы, лишённые тени; малейший ветерок поднимал с земли густые облака известковой пыли; стада толпились в долинах у иссякших ручьёв.

     Засуха ходила и осматривала запасы воды. Она направилась к прудам Соломона и с доса­дой увидела, что ещё много воды заключают они в своих скалистых берегах. Затем она спу­стилась к знаменитому колодцу Давида, близ Вифлеема, и там тоже нашла ещё воду. Оттуда она медленно поплелась по большой проез­жей дороге, ведущей из Вифлеема в Иеруса­лим.

Пройдя около половины пути, она увидела Колодец Мудрецов, вырытый у самого края до­роги, и тотчас же заметила, что он вот-вот иссякнет. Засуха присела на сруб колодца, со­стоящий из одного цельного, большого, выдолбленного камня, и заглянула в его глубину. Свет­лое водное зеркало, обыкновенно видневшее­ся близ самого отверстия, опустилось глубоко вниз, и тина и ил со дна загрязнили и замутили его.

     Когда колодец увидел в своём тусклом зерка­ле загорелое лицо Засухи, на дне его послышал­ся жалобный всплеск.

    — Желала бы я знать, когда же тебе придёт конец! — сказала Засуха. — Ведь под землёй не осталось ни одного ручейка, который мог бы просочиться и дать тебе новую жизнь. А дож­дя, слава Богу, жди не раньше чем через два-три месяца.

      — Можешь быть спокойна, — тяжело вздох­нул колодец. — Мне уже никто не поможет. Раз­ве что райский ключ забьёт вдруг со дна моего.

      — Ну, так я не оставлю тебя, пока всё не бу­дет кончено, — сказала Засуха.

     Она видела, что старому колодцу осталось недолго жить, и хотела насладиться тем, как жизнь будет покидать его капля за каплей.

     Она уселась поудобней на сруб и с радостью стала прислушиваться к горестным вздохам колодца в глубине. Большое удовольствие ис­пытывала она, видя, как жаждущие странники подходят к колодцу, опускают в него свои вёд­ра и вытаскивают со дна лишь несколько ка­пель смешанной с тиной воды.

       Так прошёл весь день, и, когда стало смеркаться, Засуха снова заглянула в колодец. Внизу ещё блестело немножко воды.

      — Я здесь останусь на всю ночь! — крикнула она. — Можешь не торопиться! Когда совсем рассветёт и я смогу снова заглянуть в тебя, на дне уже не будет ни капли.

Засуха прикорнула на крыше колодца.

      А на Иудею тем временем сошла душная ночь, ещё более жестокая и мучительная, чем знойный день. Собаки и шакалы выли, не пе­реставая, им вторили томимые жаждой ослы и коровы. Редкие порывы ветра не приноси­ли прохлады, сам ветер был горяч и удушлив, как жаркое дыхание огромного спящего чудо­вища.

       Но звёзды сверкали волшебно, как никогда, и маленький, блестящий серп молодого меся­ца заливал серые холмы чудным, зеленовато-голубым светом. И в этом сиянии Засуха увиде­ла длинный караван, приближавшийся к хол­му, где находился Колодец Мудрецов.

      Засуха смотрела на караван и с наслажде­нием представляла, сколько томимых жаж­дой людей приближается к колодцу. И не найдут они здесь ни одной капли воды, что­бы напиться. Караван был столь велик, что вполне мог бы вычерпать всё содержимое колодца, если б даже он был доверху полон воды. Но вдруг Засухе показалось, что в этом караване, путешествующем в ночи, есть что-то необычное, таинственное. Все верблюды появились перед ней на вершине холма, от­весно вздымавшегося над горизонтом, как-то внезапно, точно спустились с неба. Они казались крупней обыкновенных верблюдов и слишком уж легко несли свой большой груз.

      В то же время не было сомнения в том, что и верблюды, и люди были настоящие, живые: ведь она видела их совершенно ясно. Засуха могла даже разглядеть, что трое передних верблюдов были дромадеры* с серой, лосня­щейся шерстью. На них была богатая упряжь, они были покрыты дорогими коврами, и всадниками их были красивые и знатные вельможи.

     Весь караван остановился у колодца; дро­мадеры с резкими криками опустились на зем­лю, и всадники сошли с них. Вьючные верблю­ды остались стоять, к ним подходили осталь­ные, и скоро они образовали бесконечную ве­реницу высоких шей и горбов и причудливо нагромождённых вьюков.

      Три всадника, ехавшие на дромадерах, по­дошли к Засухе и приветствовали её, приложив руку ко лбу и к сердцу. Она увидела, что на них были ослепительно белые одеяния, а их огром­ные белоснежные чалмы венчали звёзды, сиявшие таким ярким блеском, точно их сняли прямо с неба.

_____________________________________

*Дромадер— одногорбый одомашненный верблюд.

 

      — Мы прибыли из дальней страны, — ска­зал один из чужеземцев, — и хотим спросить у тебя, действительно ли это Колодец Мудре­цов?

      — Так он назывался ещё сегодня, — ответи­ла Засуха, — но завтра здесь больше не будет колодца. Он должен умереть в эту ночь.

      — Об этом можно догадаться, увидев тебя здесь, — сказал чужеземец. — Но разве это не один из тех священных колодцев, которые ни­когда не могут иссякнуть? Иначе зачем бы ему носить это имя?

      — Я знаю, он священен, — сказала Засуха, — но что из того? Ведь все три мудреца, давшие ему это название, давно в раю.

Путешественники переглянулись.

     — Ты действительно знаешь историю этого древнего колодца? — спросили они.

     — Я знаю историю всех колодцев и источ­ников, всех ручьёв и родников на свете, — гор­до ответила Засуха.

    — Так окажи нам милость, расскажи нам о священном Колодце Мудрецов! — попросили чужеземцы.

И они уселись кружком возле Засухи, старо­давнего врага всего живущего на земле, и ста­ли слушать.

      Засуха откашлялась, поудобнее устроилась на своём высоком сиденье и приступила к по­вествованию.

      — В Габесе, мидийском городе, лежащем у самой пустыни и поэтому часто служившем мне желанным приютом, жили много-много лет тому назад три человека, славившиеся своей мудростью. В то же время они были очень бедны — странное, казалось бы, обсто­ятельство, ибо в Габесе знание было в боль­шом почёте и щедро оплачивалось. Но эти люди и не могли ожидать ничего иного, ибо один из них был очень стар, другой поражён проказой, третий же был чёрный толстогу­бый негр. Первого люди считали выжившим из ума стариком, второго избегали из бояз­ни заразиться; речам же третьего они не хо­тели внимать, потому что были уверены, что никогда ещё мудрость не являлась к ним из Эфиопии.

     Между тем общее несчастье объединило трёх мудрецов. Днём они просили милостыню у одних и тех же ворот храма, ночью спали на одной и той же кровле. Таким образом они и коротали время, рассказывая друг другу обо всём чудесном, что им приходилось видеть в своей жизни.

      Однажды ночью, когда они спали рядышком на крыше, густо заросшей красным, душистым маком, самый старый из них проснулся и, едва открыв глаза, принялся будить своих товарищей. «Хвала нашей бедности, принуждаю­щей нас спать на открытом воздухе! — сказал он им. — Проснитесь и поднимите взоры к небу!» Что и говорить, — продолжала Засуха, смягчив немного голос. — Это была такая ночь, что забыть её никому не возможно. Было так светло, что небо, похожее обычно на твёрдый свод, казалось глубоким и прозрачным, как море. Свет вздымался в нём приливами и отли­вами, а звёзды, казалось, плавали на различной глубине, одни в самых волнах света, другие на их поверхности.

      Но вдруг из самой глубины неба показалось какое-то тёмное пятно. И это пятно стало стре­мительно приближаться. Приближаясь, оно светлело, но светлело так, как светлеют розы — да повелит им всем Господь Бог увянуть! — ког­да они распускаются. Пятно делалось всё круп­нее, тёмная оболочка его постепенно расходи­лась, и ярко засветились её первые четыре ле­пестка.

      Наконец, поравнявшись с самой близкой из звёзд, это пятно, светящееся изнутри, остановилось. Краешки тёмной оболочки со­всем отогнулись в стороны, и из середины стали развёртываться один за другим лепест­ки дивно-лучезарного, розоватого светила, перед которым побледнели все звёзды небо­склона.

       Когда бедняки увидели это, их мудрость подсказала им, что в этот час родился на земле царь, который превзойдёт своим могуществом и славой царя Кира и Александра Македонско­го. И они сказали друг другу: «Пойдём к роди­телям новорождённого и скажем им, что мы видели! Может статься, что мы получим от них в награду кошелёк с червонцами или золотое запястье».

       Мудрецы взяли свои длинные дорожные по­сохи и отправились в путь. Они прошли через город и вышли к городским воротам, но тут остановились в нерешительности, ибо перед ними расстилалась великая — сухая и восхити­тельная — пустыня, которой люди так страшат­ся. И тогда они увидели, что новая звезда от­бросила на песок пустыни узкую полоску све­та, как бы манившую их за собой, и, исполнив­шись надежды, они двинулись вперёд за путе­водной звездой.

     Всю ночь шли они по бесконечной пустыне, беседуя о новорождённом царе, которого, ко­нечно, найдут в золотой колыбели играющим драгоценными камнями. И ночь пролетела не­заметно в беседах о том, как предстанут они пред царём, отцом новорождённого, и пред его матерью-царицей и как поведают им о небес­ном знамении, предрекающем их сыну силу и могущество, красоту и счастье, какими не об­ладал царь Соломон...

      Они гордились тем, что Бог избрал именно их и им дал увидеть рождественскую звез­ду. Они говорили себе, что родители ново­рождённого должны дать им в награду по меньшей мере двадцать кошельков с золотом, а может быть, и столько, что им никогда уже больше не придётся знать нужду и лишения... Я, как лев, подстерегающий добычу, лежала в пустыне, — пояснила свой рассказ Засуха, — и собиралась обрушиться на этих путников всеми пытками жажды, но они ускользнули от меня. Звезда вела их всю ночь; утром же, когда небо посветлело и все другие звёзды по­меркли, она настойчиво продолжала гореть и сиять над пустыней, пока не привела пут­ников к оазису, где они нашли родник и дере­вья со спелыми плодами. Там они отдыхали весь день и двинулись далее лишь к ночи, ког­да снова увидели свет звезды, озаряющий собой пески пустыни.

      Звезда не только вела, но и охраняла муд­рецов от голода и жажды. Ни колючие кустар­ники, ни глубокие зыбучие пески, ни жгучее солнце, ни знойные пустынные бури не при­чиняли путникам вреда. И мудрецы понимали это. «Бог хранит нас и благословляет наше странствие. Мы его послы», — говорили они. Но и я не теряла времени зря, — усмехалась Засуха, — мало-помалу я всё же прибрала их к рукам и завладела их сердцами. И они превратились в такую же мёртвую пустыню, как та, по которой они шли. Они преисполнились бесплодной гордостью и опустошающей алч­ностью.

       «Мы Божьи послы, — всё чаще твердили муд­рецы, — и если отец новорождённого подарит нам целый караван, гружённый золотом, это, пожалуй, будет нелишним».

      Наконец звезда привела их к реке Иордану и заставила подняться на холмы Иудейской страны. И однажды ночью она остановилась перед городком Вифлеемом, огни которого сверкали среди оливковых деревьев на одном из горных склонов.

Мудрецы стали озираться и искать, где же здесь дворцы, укрепленные башни, каменные стены и всё, чему подобает быть в царской столице, но ничего такого не увидели. Хуже того: сияние звезды привело их вовсе не в го­род, оно остановилось на краю дороги, перед какой-то жалкой пещерой. Кроткий свет звез­ды озарил её, и три странника увидели мла­денца, которого мать баюкала у себя на коле­нях.

       Но хотя мудрецы ясно видели, как сияние звезды словно венцом окружило головку младенца, они остались стоять перед входом в пе­щеру. Они не вошли в неё, чтобы предсказать малютке славу и царскую власть, а повернули назад, ничем не выдав своего присутствия, и спустились вниз с холма.

       «Неужели мы шли к нищим, столь же нич­тожным и бедным, как мы сами? — говорили они. — Разве для того вёл нас сюда Господь Бог, чтобы мы предрекли сыну пастуха вели­чие и славу? Этот ребёнок всю свою жизнь будет пасти своё овечье стадо. Вот какой бу­дет его судьба».

         Засуха умолкла и покачала головой. Всем своим видом она как бы хотела сказать: «Не правда ли, на свете нет ничего бесплоднее, чем человеческое сердце!»

       — Мудрецы недалеко ушли от того места, — продолжила Засуха свой рассказ, — когда им пришло в голову, что, возможно, они заблуди­лись, сбились с пути, указанного им звездой. Они подняли глаза, чтобы снова найти по звез­де истинный путь. Но оказалось, что звезда, за которой они следовали с востока, исчезла с не­бесного свода.

      Трое чужеземцев вздрогнули при этих сло­вах, их лица выражали глубокое страдание.

       — И тут случилось нечто, — продолжала рассказчица, — по мнению людей, в высшей мере радостное. Когда мудрецы увидели, что на небе нет больше звезды, они тотчас же поня­ли, что согрешили пред Богом. И с ними сде­лалось то же, что делается с землёй в осеннюю пору, когда начинаются сильные дожди. Они задрожали от ужаса, как земля содрогается от ударов молнии и раскатов грома, сердца их смягчились, смирение пробилось в их сердца, как пробивается весной зелёная травка.

       Три дня и три ночи бродили они по стране, чтобы отыскать младенца, которому должны были поклониться. Но звезда не показывалась им; они всё больше и больше сбивались с пути, и всё сильнее охватывали их величайшая скорбь и отчаяние. На третью ночь они подо­шли к этому вот колодцу, чтобы утолить жажду. И тогда Бог сжалился над ними и простил им их грех. Наклонившись над водой, они увиде­ли глубоко внизу отражение звезды, приведшей их с востока.

        Тотчас же увидели они её и на небе, и звезда снова привела их к Вифлеемской пещере. Там они преклонили колени пред младенцем и ска­зали: «Мы приносим тебе золотые чаши, пол­ные ладана и драгоценных благовоний. Ты бу­дешь величайшим из царей, когда-либо правив­ших на земле от самого её сотворения и до кон­чины мира».

       Младенец положил свою ручку на их скло­нённые головы, и, когда они поднялись, оказалось, что он наделил их дарами, какими самый могущественный царь не мог бы одарить своих подданных. Ибо нищий старик обратился в цветущего юношу, прокажённый очистился, а негр стал прекрасным белолицым мужчиной. И говорят, что по возвращении на родину они сделались царями, каждый в своей стране.

       Засуха кончила своё повествование, и три чужеземца похвалили её рассказ.

      — Ты хорошо всё рассказала, — говорили они.

      — Но не странно, — сказал один из чужезем­цев, — что эти три мудреца ничего не сделали для колодца, показавшего им звезду? Неуже­ли они совершенно забыли о таком благодея­нии?

      — Не должен ли этот колодец, — поддержал его другой чужеземец, — постоянно оставать­ся на своём месте для напоминания людям о том, что счастье, утраченное на вершинах горы, можно вновь обрести в глубинах смире­ния?

      — Неужели умершие хуже живущих? — ска­зал третий из них. — Разве благодарность уми­рает в сердцах тех, кто обитает в раю?

     Когда они произнесли это, Засуха с воп­лем соскочила с колодца. Она узнала чужезем­цев; она поняла, кто эти путешественники, и, как безумная, бросилась прочь, чтобы не ви­деть, как три мудреца подозвали своих слуг и подвели к колодцу своих верблюдов, нагру­женных мехами, и бедный, умирающий коло­дец наполнили водой, привезённой ими из рая...

 

 

Вифлеемский младенец

     В Вифлееме у городских ворот стоял на ча­сах римский воин. На нём были латы и шлем; короткий меч висел у его пояса, а в руке он дер­жал длинное копьё. Целый день стоял он по­чти недвижимо, так что издали его можно было принять за железную статую. Горожане входи­ли в ворота и выходили из них, нищие усажи­вались в тени под их сводами; продавцы фрук­тов и вина ставили рядом с воином свои кор­зины и бочонки, но он и головы не поворачивал, чтобы взглянуть на них.

      «Что можно здесь увидеть? — как будто хотел он сказать. — Какое мне дело до этих торговцев и прочей человеческой мелюзги! Я хотел бы уви­деть войско, готовое идти на врага! Ничто так не веселит мой взор, как картины войны. Я томлюсь по гулу медных труб, по блеску ору­жия, по кровавым следам победоносной битвы». Сразу же за городскими воротами начина­лось великолепное поле, всё заросшее белыми лилиями. Воин стоял здесь каждый день и мог постоянно любоваться их нежной красотой, но ему и в голову не приходило хоть раз обратить на них внимание. Порой он замечал, что про­хожие останавливаются и любуются лилиями, и тогда он изумлялся тому, что они тратят своё время на такие ничтожные вещи.

      «Эти люди, — думал он, — не знают того, что действительно прекрасно».

     И, думая так, он переносился мечтами в рас­калённую пустыню знойной Ливии. Он видел легион солдат, выступающий длинной шерен­гой по жёлтому песку, поглощавшему все следы. Нигде ни малейшей тени, чтоб укрыться от солнечных лучей, ни источника, чтоб утолить жажду. Пустыне не видно конца, солда­ты, изнурённые жаждой и голодом, едва держатся на ногах. Они падают один за другим, словно сражённые палящим солнечным зно­ем. Но несмотря на всё, войско упорно идёт вперёд, среди воинов нет предателей и дезер­тиров.

      «Вот что прекрасно! — заключил про себя воин. — Вот что достойно внимания храброго мужа...»

       Вокруг солдата играли дети, но и с ними было то же, что и с цветами. Дети не привлекали его сурового взора. «Чему тут радоваться? — думал он, когда видел, что люди улыбаются, глядя на детскую игру. — Странно, какие пустя­ки могут доставлять им удовольствие».

      Однажды, когда воин, как обычно, стоял у городских ворот на своём посту, он увидел маленького мальчика, лет трёх от роду, прибе­жавшего поиграть на луг. Это был ребёнок из бедной семьи, и играл он совсем один. Солдат стоял и невольно следил за этим мальчиком.

      Первое, что бросилось ему в глаза, было то, как легко малыш бегал по лугу, точно носился по верхушкам травинок. Но, присмотревшись к его играм, воин ещё более изумился. «Клянусь своим мечом, — подумал он про себя, — этот ребёнок играет совсем не так, как другие дети! Чем это он занимается?»

       Вот мальчик протянул ручку, чтоб поймать пчелу, сидевшую в цветке и до того отягощен­ную цветочным нектаром, что она была уже не в силах улететь. К великому удивлению во­ина, пчела далась мальчику в руки, не пыта­ясь от него ускользнуть и не пуская в ход сво­его жала. Держа её на ладошке, мальчик по­бежал к городской стене, в расщелине кото­рой целый рой пчёл устроил себе улей, и по­садил её туда. Оказав таким образом помощь одной пчеле, он тотчас же поспешил помочь другой. Весь день солдат наблюдал, как ребё­нок ловил пчёл и помогал им вернуться в улей.

     «Глупее этого мальчика я, право же, никого не видел, — думал про себя воин. — Зачем помо­гать пчёлам, которые могут отлично сами о себе позаботиться, да вдобавок, того и гляди, ужалят его? Каким же он станет глупцом, когда вырас­тет!»

      Малыш приходил на луг каждый день, а воин невольно продолжал удивляться ему и его иг­рам. «Не странно ли это? — думал он. — Я уже целых три года стою на посту у этих ворот, и ничто так не привлекало моего внимания, как этот ребёнок».

       Но малыш возбуждал в воине далеко не ра­достные чувства. Наоборот, глядя на него, воин вспоминал страшные слова древнего иудей­ского пророка о том времени, когда на земле воцарится мир. Целое тысячелетие люди не будут проливать крови, не будут вести войн, а будут любить друг друга, как братья. Когда воин думал, что столь ужасное предсказание может осуществиться, дрожь пробегала по его телу, и, как бы ища опоры, он крепче сжимал своё ко­пьё.

       И чем больше воин наблюдал за ребёнком и за его играми, тем чаще думал он о царстве тысячелетнего мира. Конечно, он не боялся, что это царство наступит скоро, но ему не хотелось даже думать о том далёком будущем, которое может отнять у воинов шум и радость битвы.

      Однажды, когда мальчик играл среди цве­тов на зелёном лугу, сильный дождь с шумом хлынул из тучи. Заметив, какие крупные и тя­жёлые капли падают на нежные лилии, ма­лыш, по-видимому, встревожился за судьбу сво­их прелестных подруг. Он подбежал к самой крупной и самой прекрасной из них и пригнул к земле жёсткий стебель, поддерживавший цветы, так что дождевые капли стали падать на нижнюю сторону венчиков. И, сделав так с одним цветком, он тотчас же поспешил к дру­гому и таким же точно образом согнул его сте­бель, чтоб повернуть цветочные венчики к земле. А затем к третьему и четвёртому, пока все цветы на лугу не были защищены от силь­ного дождя.

      Воин смеялся про себя, следя за возней маль­чика с цветами. «Боюсь, что лилии не будут ему благодарны за это, — думал он. — Все цветы, ко­нечно, поломаны. Нельзя так сгибать эти жёст­кие стебли».

      Но когда ливень наконец прекратился, воин увидел, что малютка бегает от одной лилии к другой и приподнимает их. К неописуемому изумлению солдата, ребёнок выпрямлял жёсткие стебли без малейшего труда, и ни один из них не был сломан или повреждён, так что вскоре все спасённые лилии поднялись как ни в чём не бывало.

      Когда воин увидел это, им овладели необъяс­нимый гнев и досада. «Что это за ребёнок? — говорил он себе. — Что за бессмыслицу он при­думал? Какой же мужчина выйдет из этого глуп­ца, если он жалеет какие-то никчёмные лилии? Что же он будет делать, если его пошлют на войну? Что сделает он, если ему прикажут под­жечь дом с женщинами и детьми или пустить ко дну корабль, на котором вышел в море це­лый отряд?»

      Снова пришло ему на память древнее про­рочество, и он начал опасаться, что уже бли­зится время, когда оно сможет осуществить­ся. Раз мог появиться на свет такой ребёнок, значит, и это ужасное время не за горами. Если все люди отныне будут такими же, как этот ре­бёнок, они не смогут навредить друг другу — они не решатся погубить пчелу или цветок. Не будет больше великих подвигов, не будет слав­ных побед, и ни один блистательный триум­фатор не поднимется уже на Капитолий. И в мире не будет ничего, о чём мог бы мечтать храбрец.

    И солдат, грезивший о новых войнах и мечтавший своими подвигами добиться вла­сти и богатства, почувствовал такое раздра­жение против этого трёхлетнего малыша, что, когда тот пробежал мимо, погрозил ему копьём.

     Однажды стоял особенно жаркий день. Сол­нечные лучи, падая на шлем и на латы воина, превратили их в огненные доспехи. Глаза его налились кровью, губы пересохли, но привыкший стойко выдерживать палящий зной аф­риканских пустынь солдат мужественно пере­носил страдания, и ему и в голову не приходи­ло оставить свой пост. Ему было даже прият­но показать прохожим, как он силён и вынос­лив.

    Когда он так стоял в карауле, чуть не сгорая заживо в этом пекле, мальчик вдруг подошёл к нему. Он прекрасно знал, что солдат его недо­любливает, и обыкновенно держался на почтительном расстоянии от его копья, но теперь он всё-таки приблизился к нему, долго и прис­тально смотрел на него и затем бросился бегом по дороге. Скоро он вернулся. Обе ручки его были сложены в виде чашечки, в ней он нёс немного воды.

     «Неужели этому ребёнку пришло в голову бежать за водой для меня? — подумал солдат. — Какая глупость! Римскому ли легионеру не вы­нести лёгкого зноя! Зачем этому малышу лезть со своей помощью к тем, кто вовсе в ней не нуждается? Не хочу я его милосердия. Я желал бы, чтобы мир избавился от него и от всех ему подобных».

     Мальчик шёл очень тихо, крепко сжимая пальчики, чтоб не расплескать и не пролить ни капли. Подходя к солдату, он не спускал глаз с воды, которую нёс, а потому и не видел, что тот стоит, сердито нахмурив лоб и враждебно гля­дя на него.

     Наконец мальчик остановился перед солда­том и, улыбнувшись, протянул ему пригоршню с водой.

     Но солдат не желал принимать благодея­ние от этого ребёнка, которого считал сво­им врагом. Он не глядел на его прелестное личико и продолжал стоять, суровый и неподвижный, делая вид, что не замечает на­мерений малыша.

      Ребёнок всё так же доверчиво улыбался. Он встал на цыпочки и поднял ручки так высоко, как только мог, чтоб рослому солдату легче было напиться.

      Легионер почувствовал такое унижение при одной мысли, что ему хочет помочь слабый ребёнок, что он даже замахнулся на мальчика копьём. Но тут жара сделалась такой невыно­симой, что красные круги пошли у солдата пе­ред глазами, и он почувствовал, что теряет сознание. Он ужаснулся, что может умереть от солнечного удара, и, вне себя от страха, бро­сил копьё на землю, схватил обеими руками ребёнка, приподнял его и выпил воду из его пригоршни.

     Лишь несколько капель попало ему на язык, но больше ему и не было нужно. Как только он отведал воды, сладостная прохла­да пробежала по его телу, он не чувствовал больше, что шлем и латы сжигают его. Лучи солнца утратили свою смертоносную силу. Пересохшие губы его снова сделались мягки­ми, и красные круги перестали пламенеть перед его глазами.

     Едва успев опомниться, он спустил ребён­ка на землю, и тот снова побежал играть на лугу. Только теперь солдат пришёл в себя и подумал: «Что за воду этот ребёнок принёс

мне? Это поистине чудодейственный напи­ток. Мне бы следовало сказать малышу спа­сибо».

Но он так ненавидел мальчика, что отогнал от себя эту мысль.

      Он даже ещё больше вознегодовал на ребён­ка, когда спустя несколько минут увидел в воротах начальника римских войск, стоявших в Вифлееме. «Подумать только, — мелькнуло у него в голове, — какой опасности я подвергал­ся из-за дерзкой выдумки этого мальчишки! Если бы Вольтигий пришёл одной только се­кундой раньше, он застал бы меня на посту с ребёнком на руках».

     А начальник пришёл сообщить солдату важ­ную государственную тайну.

     — Ты ведь знаешь, — сказал начальник, от­ведя солдата в сторону, чтобы их никто не услышал, — что царь Ирод уже много раз пы­тался найти одного ребёнка, живущего здесь, в Вифлееме. Пророки и первосвященники предсказали царю, что этот мальчик унасле­дует его престол и положит начало тысячелет­нему царству святости и мира. Поэтому Иро­ду очень хотелось бы избавиться от этого ре­бёнка.

       — Я понимаю, — с жаром откликнулся во­ин, — но ведь нет ничего проще, чем схватить этого мальчишку.

      — Это было бы легко, — сказал военачальник, — если б только царь знал, к которому из всех младенцев Вифлеема относится это пред­сказание.

     Лоб воина прорезали глубокие морщины.

      — Жаль, — огорчился он, — что прорицате­ли не могут дать ему точных указаний.

       —  Но теперь царь Ирод придумал хит­рость, при помощи которой рассчитывает обезопасить себя от малолетнего соперни­ка, — продолжал военачальник. — Он обеща­ет щедро одарить всякого, кто поможет ему в этом деле.

      — Всё, что прикажет Вольтигий, будет ис­полнено без ожидания награды или оплаты, — отчеканил солдат.

     — Тогда слушай, что задумал царь. В день рождения своего младшего сына Ирод устраивает праздник, на который будут приглаше­ны вместе со своими матерями все вифлеем­ские мальчики в возрасте от двух до трёх лет. И на этом празднике... — Тут Вольтигий обо­рвал свою речь и долго шептал что-то солдату на ухо, а когда закончил, прибавил уже гром­ко: — Мне, конечно, не надо говорить тебе, что ты ни словом не смеешь обмолвиться об услы­шанном.

     — Ты знаешь, Вольтигий, что ты можешь на меня положиться, — ответил солдат.

    Когда начальник удалился и воин снова остался один на своём посту, он стал искать глазами ребёнка. Тот по-прежнему играл среди цветов — легко и красиво, как мотылёк. Вдруг воин рассмеялся.

     «Этому ребёнку осталось недолго мозолить мне глаза. Он тоже будет приглашён сегодня ве­чером к Ироду на праздник».

     Воин оставался на карауле, пока не настал вечер и не пришло время запирать городские ворота на ночь.

      Тогда он направился узкими и тёмными улицами к роскошному дворцу Ирода в Вифлееме.

      Внутри этого громадного дворца был боль­шой мощёный двор, окружённый тремя открытыми галереями. На верхней из них царь и рас­порядился устроить праздник для вифлеем­ских детей. Эта галерея по повелению царя превращена была в чудесный сад.

По крыше вились виноградные лозы, с ко­торых свешивались тяжёлые, спелые гроздья, вдоль стен и колонн стояли маленькие гранатовые и апельсиновые деревья, ветви которых сгибались от тяжести плодов. Полы были усыпаны лепестками роз, образовавши­ми густой и мягкий ковёр, а по балюстрадам, по карнизам крыши, по столам и низким ска­мейкам вились гирлянды ослепительно белых лилий.

     Среди этой рощи прятались мраморные бас­сейны, в прозрачной воде которых играли золотые и серебряные рыбки. По деревьям пор­хали разноцветные заморские птицы, а в клетке каркал без умолку старый ворон.

       К началу праздника в галерею стали соби­раться гости. При самом входе во дворец малюток наряжали в белые одежды с пурпурной каймой, а на их темнокудрые головки надевали венки из роз. Женщины величественно выступали в своих алых и голубых одеждах, в белых покрывалах, спускавшихся с высоких, остроконечных головных уборов, украшен­ных золотыми монетами и цепочками. Одни несли детей на плече, другие вели их за руку, а самых маленьких и робких матери держали на руках.

      Женщины опустились на пол посреди гале­реи. Как только они уселись, явились рабы и расставили перед ними низенькие столики с изысканными яствами и напитками, как это принято на царских пиршествах, и все эти сча­стливые матери начали есть и пить, сохраняя горделивое достоинство, составляющее глав­ную прелесть вифлеемских женщин.

       Вдоль самых стен галереи, почти скрытые гирляндами цветов, были выстроены в два ряда воины в полном вооружении. Они стояли со­вершенно неподвижно, как будто им не было никакого дела до того, что происходит вокруг. Конечно, женщин не могло не удивлять полчи­ще одетых в железо людей.

      — К чему они тут? — шептали они друг дру­гу. — Неужели Ирод воображает, что мы не уме­ем прилично вести себя? Или он думает, что для наблюдения за нами нужно такое множество воинов?

    Но другие шептали в ответ, что таков обы­чай, что вооружённые легионеры несут свой караул, чтобы выказать особый почёт гостям царя Ирода.

     В первые минуты празднества малютки бы­ли застенчивы и неуверенны; притихнув, они жались к матерям. Но скоро они оживились и потянулись ко всем чудесам, приготовленным для них Иродом.

     Сказочную страну создал царь для своих ма­леньких гостей. Проходя по галерее, они находили ульи, и ни одна сердитая пчёлка не ме­шала детям забирать оттуда мёд. Им попадались деревья, склонявшие к ним свои отягчён­ные плодами ветви. В одном уголке они нашли чародеев, в один миг наполнивших их карма­ны игрушками, а в другом — укротителя диких зверей, показавшего им двух тигров, таких ручных, что дети могли на них кататься вер­хом.

      Однако в этом раю со всеми его чудесами ничто не привлекало такого внимания детей, как длинный ряд воинов, стоявших непод­вижно вдоль стен галереи. Их блестящие шлемы, их строгие, гордые лица, их короткие мечи, вложенные в богато украшенные ножны, приковывали к себе взоры мальчи­ков.

       Играя и шаля, малыши не переставали сле­дить за воинами. Они ещё держались на почти­тельном расстоянии от них, но страстно хо­тели подойти к ним поближе, чтоб посмот­реть, живые ли это люди и могут ли они дви­гаться.

       Игры и праздничное веселье делались с каждой минутой всё оживлённее, но солда­ты стояли всё так же неподвижно. Малышам казалось невероятным, чтоб люди могли сто­ять так близко от виноградных гроздьев и всех других лакомств и совсем этим не интересо­ваться.

       Но вот один из детей оказался не в силах сдержать своё любопытство. Готовый каждую секунду обратиться в бегство, он приблизился к одной из закованных в латы фигур. Солдат оставался по-прежнему неподвижным. Тогда мальчик подошёл к нему ещё ближе и наконец очутился так близко от него, что мог потрогать его одежду и ремни его сандалий.

     И вдруг, как будто это прикосновение ребён­ка было неслыханным преступлением, все же­лезные статуи сразу ожили. В неописуемом бе­шенстве накинулись они на детей и стали хватать их. Одни размахивали ими над головой и сбрасывали через перила галереи вниз, где дети находили себе смерть, ударяясь о мрамор­ные плиты. Другие обнажали мечи и пронзали ими сердца малышей, третьи разбивали им го­ловки о стены, а потом швыряли их на объя­тый ночною тьмою двор.

      В первую минуту после нападения насту­пила мёртвая тишина. Женщины окаменели от ужаса.

     Но уже в следующий миг эти несчастные поняли, что произошло, и с диким воплем от­чаяния бросились на воинов-палачей.

    Вверху, на галерее, ещё оставалось несколь­ко детей, которых не схватили при первом на­тиске. Солдаты погнались за ними, а матери бросались на колени перед извергами и голы­ми руками ловили их обнажённые мечи, чтоб отвратить смертельный удар. Некоторые женщины, дети которых были уже бездыханны, бросались на воинов, хватали их за горло и пытались задушить их, чтобы отомстить за сво­их малюток.

     Среди этого дикого смятения и жесточай­шего кровопролития солдат, державший обыкновенно караул у городских ворот, сто­ял совершенно неподвижно у начала лест­ницы, ведущей вниз с галереи. Он не прини­мал участия в нападении и в убийствах; он под­нимал свой меч только на тех женщин, кото­рые, прижав к себе уцелевших детей, пыта­лись спастись бегством, — и один его вид, мрачный и непреклонный, вселял в них такой страх, что они кидались вниз через перила или поворачивали назад. «Вольтигий был прав, назначив меня на этот пост, — думал сол­дат. — Какой-нибудь молодой, легкомыслен­ный воин покинул бы своё место и вмешался бы в общую свалку. Поддайся я соблазну и уйди отсюда, по меньшей мере дюжина детей ускользнула бы от расправы».

   Вдруг его внимание привлекла молодая жен­щина, которая, прижав к себе своего ребёнка, стремительно приближалась к нему.

     Ни один из легионеров, которых она мино­вала, не успел её остановить, занятый другими жертвами, и таким образом ей удалось добе­жать до самого конца галереи.

      «Одна всё-таки чуть было не спаслась! — по­думал воин. — Ни она, ни ребёнок пока не ра­нены. И если бы не я...»

      Женщина так быстро бежала навстречу сол­дату, что казалось, будто она летит на крыльях, и он не успел разглядеть ни её лица, ни ребён­ка. Он только направил на них свой меч, и с ребёнком на руках она устремилась прямо на него. Воин ожидал, что в следующий же миг и она, и её дитя, насквозь пронзённые, упадут на землю.

     Но в эту минуту он вдруг услышал над своей головой злобное жужжание и тотчас же почув­ствовал сильную боль в глазу. Эта боль была

такой нестерпимой, что совершенно ошеломи­ла его, и меч выпал из его рук.

      Он схватился рукой за глаз, поймал пчелу и понял, что это она причинила ему столь ужасное страдание. Мгновенно нагнулся за мечом, надеясь, что ещё сможет остановить

беглецов.

       Но маленькая пчёлка прекрасно сделала своё дело. За несколько коротких мгновений молодая мать сбежала по лестнице, и, хотя он бросился вдогонку, ему не удалось схватить её. Она исчезла.

 

***

      На следующее утро всё тот же воин стоял на карауле у самых городских ворот. Было ещё рано, и тяжёлые ворота только что от­крыли. Но казалось, никто не ожидал, что ворота откроют в это утро, — все жители Виф­леема словно оцепенели от ужаса после ноч­ной кровавой бойни, и никто не решался выйти из дому.

     — Клянусь своим мечом! — сказал солдат, пристально вглядываясь в узкую улочку, веду­щую к воротам. — Вольтигий распорядился не­разумно. Лучше было бы оставить ворота на запоре и обыскать все дома в городе, пока не был бы найден мальчик, которому удалось

ускользнуть живым с праздника. Вольтигий ду­мает, что родители постараются увезти его из города, как только узнают, что ворота откры­ты, и он надеется перехватить их здесь. Но боюсь, что это неверный расчёт. Ведь ребёнка можно легко спрятать!»

     И он старался угадать, попытаются ли ро­дители спрятать ребёнка в корзине с фрукта­ми или в каком-нибудь громадном кувшине для масла или провезут его в караване среди тю­ков.

Обдумывая, как его попытаются перехит­рить, воин вдруг увидел мужчину и женщину, торопливо приближающихся к воротам. Осте­регаясь опасности, они боязливо озирались по сторонам. Мужчина нёс в руках топор и держал его так крепко, точно решился с его помощью проложить себе путь, если кто-нибудь вздума­ет остановить его.

     Но внимание воина привлекла женщина. Её высокая фигура напомнила ему молодую мать, ускользнувшую от него накануне. Он заметил также, что она перекинула через пле­чо край своей накидки. Быть может, она сде­лала это, чтобы скрыть под одеждой своего ребёнка?

      Чем ближе они подходили, тем отчётливей становился виден ребёнок, которого женщина несла под одеждой. «Я уверен, что это именно она спаслась вчера, сбежав по лестнице, — думал солдат. — Я не видел её лица, но я узнаю её высокую фигуру. И вот она идёт с ребёнком на руках, даже не пытаясь как следует его спря­тать. Я даже не смел надеяться на такой счаст­ливый случай!»

      Мужчина и женщина уже подошли к воро­там. Они, очевидно, не ожидали, что их здесь остановят, и вздрогнули от испуга, когда воин заградил им путь своим копьём.

     — Почему ты не даёшь нам выйти на работу в поле? — спросил мужчина.

     — Сейчас пройдёшь, — сказал солдат, — но сначала я проверю, что прячет твоя жена под своим покрывалом.

     — Чего же тут смотреть? — возразил мужчи­на. — Это всего лишь хлеб и вино нам на про­питание.

     — Может быть, ты и правду говоришь, — ска­зал солдат. — Но почему же твоя жена отвора­чивается и не хочет показать их мне?

     — Я не хочу, чтобы ты нас обыскивал, — ска­зал мужчина. — И советую тебе нас пропустить.

С этими словами он занёс над головой свой топор, но женщина тронула его за руку.

     — Успокойся! — взмолилась она. — Я покажу ему свою ношу и уверена, что он не причинит нам никакого зла.

      И с гордой и доверчивой улыбкой женщина обернулась к солдату и отвернула край своей одежды.

 

 

***

      Несколько дней спустя воин медленно ехал ужасной каменистой пустыней, расположен­ной в южной части Иудеи. Он всё ещё продол­жал преследовать трёх вифлеемских беглецов и был вне себя от того, что его поискам, похо­же, не видно конца.

     — Да они как сквозь землю провалились, — ворчал он про себя. — Сколько раз я уже был так близко от них, что готовился бросить в ре­бёнка камнем, и они снова от меня ускользали! Я начинаю думать, что мне никогда не удастся их нагнать.

      И легионер стал уже терять мужество, как человек, который борется с чем-то, что выше его сил. Ему начинало казаться, что сами боги защищали от него этих людей.

«Всё это напрасный труд. Лучше бы мне вер­нуться, пока я ещё не погиб от голода и жажды в этой дикой стране!» — всё чаще говорил он себе.

      Но и возвращение не сулило ему ничего хо­рошего. Ведь он уже два раза упустил младенца. А этого царь Ирод ему не простит.

     «Пока Ирод знает, что один из вифлеемских младенцев ещё жив, ему не будет покоя, — го­ворил себе воин. — Всего вероятней, что он попытается облегчить свои мучения тем, что прикажет распять меня на кресте».

     Был знойный полдень, и воин ужасно стра­дал, пробираясь верхом по пустынной, горис­той местности, где дорога извивалась в глубо­ком ущелье, куда не долетало ни малейшего ветерка. И конь, и всадник были готовы упасть без сил.

    Воин давно уже потерял всякий след бегле­цов и совсем пал духом.

    Но вдруг он заметил в одной из скал, воз­вышавшихся близ дороги, сводчатый вход в пе­щеру. Он остановил коня и подумал: «Отдохну здесь немного. Может быть, с новыми силами я смогу продолжить погоню».

     Когда он уже хотел войти в пещеру, его пора­зило нечто удивительное. По обеим сторонам входа росли два прекрасных куста лилий. Они стояли, высокие и стройные, густо усыпанные цветами, испускавшими сладкий запах мёда, и множество пчёл носилось и жужжало вокруг них.

      Это было такое необыкновенное зрелище, что воин неожиданно для самого себя сорвал один из крупных белых цветов и взял его с со­бой в пещеру.

     Пещера была не глубока и не темна, и, как только он вошёл под её свод, он увидел, что там уже находятся трое путников. Это были муж­чина, женщина и ребёнок, которые лежали на земле, погрузившись в глубокий сон.

     Сердце воина забилось как никогда сильно

при этом зрелище. Это были именно те бегле­цы, которых он так долго преследовал. Он тот­час же узнал их. И вот они лежали и спали, со­вершенно беззащитные, находясь всецело в его власти.

     Быстро выхватил солдат меч из ножен и на­гнулся над спящим младенцем.

     Осторожно направил он меч в сердечко ре­бёнка, намереваясь покончить с ним одним уда­ром.

     Уже готовясь заколоть его, он остановился на миг, чтобы взглянуть в лицо младенцу. Теперь, когда он был уверен в победе, он захотел доставить себе жестокое наслаждение и посмотреть на свою жертву. Радость его ещё усилилась, когда он узнал в ребёнке крошечного мальчика, игравшего на его глазах с пчёла­ми и лилиями на лугу у городских ворот.

     «Недаром я всегда ненавидел его, — подумал солдат. — Ведь это князь мира, появление кото­рого предвещали пророки».

      Снова опустил он меч, и у него мелькнула мысль: «Когда я положу пред Иродом голову этого ребёнка, он сделает меня начальником своих телохранителей».

     Всё более приближая остриё меча к спяще­му младенцу, он ликовал в душе, говоря себе: «На этот раз никто мне не помешает, никто не вырвет его из моей власти».

     Но солдат всё ещё держал в руке лилию, сорванную им при входе в пещеру, и вдруг из ее венчика вылетела пчела и стала с жужжанием кружиться над его головой.

Воин вздрогнул. Он вспомнил пчёл, которых маленький мальчик относил в их родной улей, и ему пришло в голову, что одна из этих пчёл помогла мальчику спастись на празднике, устроенном Иродом.

    Эта мысль поразила его. Он опустил меч, выпрямился и стоял, прислушиваясь к пчеле.

     Её жужжание наконец прекратилось. Солдат продолжал стоять неподвижно и всё сильнее ощущал сладкий аромат, струившийся из ли­лии, которую он держал в руке.

Этот аромат напомнил ему о цветах, кото­рые мальчик спасал от дождя, и о том, что бу­кет лилий скрыл от его взоров ребёнка и дал ему спастись через городские ворота.

Он всё больше задумывался и отвёл в сто­рону свой меч.

     — Пчёлы и лилии отблагодарили мальчика за его благодеяния, — шепнул он сам себе.

Он припомнил, что и ему однажды помог этот ребёнок, и густая краска стыда залила его лицо.

     — Может ли римский легионер забыть об оказанной ему услуге? — прошептал он.

     Некоторое время он ещё боролся с собой. Он думал об Ироде и о собственном своём желании уничтожить юного владыку мира.

     «Мне не следует убивать этого младенца, спасшего мне жизнь», — решил он наконец.

     И он нагнулся и положил свой меч возле ребёнка, для того чтобы при пробуждении беглецы поняли, какой опасности им удалось избежать.

     В это время ребёнок проснулся. Он лежал и смотрел на солдата своими прекрасными оча­ми, сиявшими, как звёзды.

И воин преклонил перед ним колени.

— Владыка! — произнёс он. — Ты всесилен. Ты могучий победитель. Ты любимец богов. Ты тот, кто может спокойно попирать змей и скор­пионов.

     Он поцеловал его ножку и тихо вышел из пещеры.

     Мальчик же лежал и смотрел ему вслед боль­шими удивлёнными глазами.

 

 

В храме

     Одна бедная семья — муж, жена и их малень­кий сын — осматривала однажды великий Иеру­салимский храм. Ребёнок был необыкновенно красив. Его волосы вились мягкими кудрями, а глаза сияли, как звёзды.

    Мальчика не брали в храм, пока он недоста­точно подрос. Теперь же родители водили его

по храму и показывали ему все его чудеса. Там были длинные ряды колонн и золотые алтари, святые отцы сидели здесь в окружении своих учеников. Можно было видеть здесь и перво­священника с нагрудником из драгоценных камней. Восхищение вызывали занавес из Ва­вилона, весь затканный золотыми розами, и огромные медные врата, которые тридцать человек с трудом могли отворить и затворить. Но мальчика, которому было только двенадцать лет, не особенно занимала вся эта рос­кошь, хотя мать и объясняла ему, что они с от­цом показывают ему самые великие досто­примечательности в мире. Она говорила, что не скоро придётся ему увидеть что-нибудь по­добное. В бедном Назарете, где они жили, кро­ме пыльных улиц, не на что было смотреть.

     Но мальчик, казалось, не очень этому верил. Похоже, он охотно убежал бы из великолепно­го храма, если бы мог вернуться на узкие ули­цы Назарета к своим играм.

     Но вот что удивительно: чем более равно­душным выглядел сын, тем довольнее и весе­лее становились родители. Они радостно пе­реглядывались у него за спиной, и их лица све­тились счастьем.

     Наконец мальчик так устал, что мать сжа­лилась над ним.

     — Мы слишком долго ходили с тобой, — ска­зала она. — Отдохни немного!

    Она села у одной из колонн храма и предло­жила сыну лечь на пол и положить голову к ней на колени. Он прилёг и тотчас же задремал.

     Увидев, что ребёнок спит, жена сказала мужу:

     — Никогда я ничего так не боялась, как той минуты, когда он войдёт сюда, в Иерусалимский храм. Я думала, что, увидев Дом Госпо­день, он пожелает остаться здесь навсегда.

    — Я тоже боялся этого путешествия, — ска­зал муж. — При его рождении было много чудесных знамений, указывавших на то, что ему суждено стать могучим владыкой. Но что принесло бы ему царство, кроме опасностей и за­бот? Я всегда говорил, что для всех нас будет лучше, если он останется простым плотником в Назарете.

     — С тех пор как ему пошёл пятый год, — за­думчиво сказала мать, — с ним не случалось никаких чудес. И сам он ничего не помнит из того, что происходило с ним в младенчестве. Теперь он совсем обычный ребёнок, как и дру­гие дети. Да будет на всё воля Божия, но я по­чти уверовала, что Господь по своей милости изберёт кого-нибудь другого для великих дея­ний и оставит мне моего сына.

    — Что касается меня, — сказал муж, — то я уверен: если он ничего не узнает о всех этих знамениях и чудесах, то всё пойдёт хорошо.

    — Я никогда не заговариваю с ним о тех чудесных вещах, — вздохнула жена. — Но я всё время боюсь, что ещё случится такое, что за­ставит его понять, кто он. Больше всего боя­лась я вести его в этот храм.

    — Теперь ты можешь радоваться, опасность миновала, — успокоил её муж. — Скоро мы все опять будем в Назарете.

    — Я боялась и мудрецов в храме, — призна­лась женщина, — и пророков, сидящих здесь на своих циновках. Я думала, что, когда он пред­станет пред ними, они все преклонятся пред ним и будут приветствовать его как царя Иудей­ского. Странно, что они не замечают его див­ной красоты. Никто из них никогда не видел такого ребёнка.

Она помолчала, любуясь сыном.

     — Одного я не понимаю, — снова заговори­ла она. — Я думала, что, когда он увидит этих судей, восседающих в святом доме и разбираю­щих распри людские, этих учителей, беседующих со своими учениками, и этих священни­ков, служащих Господу, он очнётся и восклик­нет: «Я рождён, чтобы жить здесь, среди этих судей, этих учителей, этих священнослужите­лей!»

     — Разве это такое уж счастье — сидеть под этими колоннами? — возразил муж. — Уж гораздо лучше бродить по холмам и горам вокруг Назарета.

Мать тихо вздохнула.

     — Он так счастлив дома! — сказала она. — Как он любит пасти овец на далёких пастбищах или бродить среди крестьян в поле! Не могу я по­верить, что мы нехорошо поступаем, стараясь удержать его возле себя!

      — Мы только избавляем его от величайших страданий, — сказал муж.

Они продолжали тихо беседовать, пока мальчик не проснулся.

       — Ну, что? — спросила мать. — Ты отдохнул? Тогда вставай, скоро вечер, и мы должны успеть вернуться к своим шатрам.

      Пробираясь к выходу, им пришлось прохо­дить через древнюю пещеру, сохранившуюся со времени первой постройки храма. Здесь, прислонённая к стене, стояла старинная мед­ная труба, такая громадная и тяжёлая, что ник­то не мог поднять и затрубить в неё. Погнутая, ржавая, она покрылась пылью и паутиной, сквозь которые едва читались древние письме­на. Наверное, целое тысячелетие никто уж не пытался извлечь из неё ни одного звука.

    Мальчик увидел громадную трубу и остано­вился в изумлении.

    — Что это такое? — спросил он.

     — Эта большая труба зовётся Голосом Влас­тителя Мира, — ответила ему мать. — Ею сзы­вал Моисей детей Израиля, когда они рассея­лись по пустыне. После него никто не мог ис­торгнуть из неё ни единого звука. Но тот, кто сумеет это сделать, соберёт под своё владыче­ство все народы земли.

    Мать улыбнулась своему рассказу, так как думала, что это всего лишь легенда, но мальчик стоял возле большой трубы как зачарованный. Из всего, что он видел до сих пор в храме, толь­ко эта труба произвела на него впечатление. Он хотел бы задержаться здесь подольше, чтобы хорошенько рассмотреть её, но пора было воз­вращаться.

     Вот они вышли на большой, широкий двор. Здесь, в толще холма, на котором стоял храм, была широкая, бездонная расщелина, образо­вавшаяся с незапамятных времён. Эту расщелину и царь Соломон, когда он строил храм, не пожелал засыпать. Он не перекинул через неё моста, не возвёл вокруг неё заграждения. Вме­сто этого он протянул над расщелиной остро отточенный стальной клинок в несколько лок­тей длины лезвием вверх. И вот уже много ве­ков прошло, а клинок всё ещё висел над пропа­стью. Теперь он совсем почти проржавел, его концы едва держались на противоположных сторонах расщелины, он дрожал и качался, когда кто-нибудь тяжёлой поступью проходил через двор храма.

    Когда мать с сыном обходили эту расщелину, мальчик спросил её:

    — Что это за мост?

     — Он положен здесь царём Соломоном, — ответила мать, — и зовётся Райским Мостом. Если кто-нибудь перейдёт через расщелину по это­му дрожащему клинку, остриё которого тонь­ше солнечного луча, тот может быть уверен, что попадёт в рай.

      И она снова улыбнулась и поспешила даль­ше, но отрок остановился и продолжал рассматривать тонкий, дрожащий стальной кли­нок, пока мать не позвала его.

     Тогда он со вздохом повиновался ей, сожа­лея о том, что она не показала ему раньше этих чудесных вещей, чтобы он мог рассмотреть их получше.

     Они пошли дальше, не останавливаясь, и скоро достигли большого входного портика* с колоннами, стоявшими по пять в ряд. В углу стояли две колонны чёрного мрамора, воздвигнутые на одном и том же пьедестале так близко одна к другой, что между ними едва мож­но было просунуть соломинку. Колонны были высокие и величественные, их капители были богато украшены изображениями голов не­виданных животных. Но сверху донизу эти пре­красные колонны были покрыты царапинами и изуродованы рубцами. Время не пощадило их. Даже каменные плиты пола вокруг колонн были совершенно стёрты, и на них виднелись углубления — следы множества ног, прошедших здесь.

__________________________________________

* Портик — перекрытие, поддерживаемое колонна­дой или аркадой, образующее выступающую часть зда­ния; часто охраняет главный вход.

 

    Мальчик снова остановил мать и спросил её:

    — Что это за колонны?

    — Эти колонны наш праотец Авраам привёз в Палестину из далёкой Халдеи и назвал их Вратами Праведности. Между ними может пройти лишь тот, кто праведен перед Богом и никогда не совершал греха.

     Ребёнок остановился и стал смотреть на ко­лонны широко раскрытыми глазами.

     — Уж не хочешь ли ты попытаться пройти через эти врата? — сказала мать и засмея­лась. — Ты видишь, как стёрт здесь пол мно­жеством людей, пытавшихся проникнуть в эту узкую щель? Но поверь мне, это ещё ни­кому не удалось. Идём скорей! Я слышу гул медных ворот. Тридцать служителей храма закрывают их, упираясь плечами в тяжёлые створы.

      Всю ночь мальчик пролежал без сна в своём шатре. Перед его глазами стояли Врата Праведности, Райский Мост и Голос Властителя Мира. Никогда не приходилось ему раньше слышать о таких чудесных вещах. Они не вы­ходили у него из головы.

На следующее утро он тоже не мог думать ни о чём другом. В это утро они собирались домой. У родителей было много дел. Они разбирали и укладывали вещи и должны были погрузить их на большого верблюда. Ехать нуж­но было вместе с многочисленными родственниками и соседями, и из-за того, что столь­ко народа сразу отправлялось в путь, сборы, конечно, шли очень медленно.

     Мальчик, чтобы не мешать взрослым, сидел в стороне от общей возни и суеты и думал о трёх чудесных вещах.

    Вдруг ему пришло в голову, что он успеет сходить в храм и взглянуть на них ещё раз. Сборы в дорогу пока не были окончены. Он успеет вернуться до отъезда.

     И он побежал, не сказав никому о том, что он задумал. Ему казалось, что говорить об этом не нужно. Ведь он скоро вернётся обратно!

      Вскоре он уже входил в портик храма, где стояли чёрные колонны-близнецы.

      Как только он их увидел, глаза его засияли от радости. Он опустился возле колонн на пол и стал их разглядывать.

      Он думал о том, что пройти между этими двумя колоннами мог только тот, кто праведен перед Богом и никогда не совершал греха. И ему казалось, что никогда он не видел ниче­го столь чудесного.

      Мальчик думал, какое счастье было бы прой­ти между этими колоннами, но они стояли так близко одна к другой, что напрасно было и пытаться. Долго сидел он неподвижно перед

колоннами, не замечая времени. Ему казалось, что он пробыл здесь всего лишь несколько коротких мгновений.

     Но случилось так, что в великолепном пор­тике, где сидел мальчик, собрались судьи Верховного совета, чтобы разобрать накопивши­еся тяжбы. Весь портик был полон людей. Одни жаловались на то, что у них передвину­ли в поле межевые камни, другие на то, что их овец увели из стада и пометили новым тавром, третьи жаловались на должников, которые не хотели платить долгов.

     В числе других был богатый человек в длин­ной пурпурной одежде; он привлекал к суду бедную вдову, которая будто бы была должна ему несколько сиклей серебра. Бедная вдова пла­кала и говорила, что богач несправедливо об­виняет её. Она уже заплатила ему однажды свой долг; теперь он хочет заставить её уплатить его вторично, но она не в состоянии этого сделать. Она так бедна, что, если судьи приговорят её к уплате этих денег, ей придётся отдать в рабы­ни богачу свою дочь.

     Главный судья обратился к богачу и спросил

его:

      — Решишься ли ты поклясться в том, что эта бедная женщина не уплатила тебе своего долга?

     Богач с улыбкой ответил:

     –– Господин, я богатый человек. Зачем бы

я стал утруждать себя и требовать денег у этой бедной вдовы, если бы я не имел на это права? Клянусь тебе, эта женщина не верну­ла мне долга. Это так же несомненно, как то, что никто никогда не пройдёт Вратами Пра­ведности.

     Когда судьи услышали эту клятву, они по­верили словам богача и решили, что бедная вдова должна в уплату долга отдать ему в рабы­ни свою дочь.

    Мальчик сидел совсем близко и слышал всё. Он думал про себя: «Как было бы хорошо, если бы кто-нибудь смог пройти через Врата Праведности и доказать, что этот богач ска­зал неправду. Мне так жаль эту старую женщи­ну, которой придётся отдать в рабыни свою дочь!»

    Он подскочил к подножию колонн и загля­нул в просвет между ними.

    «Ах, если б это было возможно!» — подумал он.

     Думая о том, как бы проникнуть в эту едва видимую щель, мальчик и не помышлял о сво­ей праведности или грешности, он только хо­тел помочь бедной женщине.

    И вот он просунул плечо в углубление между колоннами, словно желая проложить им себе дорогу.

    В тот же миг все люди, стоявшие под пор­тиком, обернулись и взглянули на Врата Праведности, ибо под его сводом раздался страшный грохот, старые колонны загудели и раздвинулись в разные стороны и образо­вали такой большой промежуток, что гибкое тело мальчика легко проскользнуло между ними.

     Всех охватило величайшее изумление и смя­тение. В первую минуту никто не знал, что делать. Люди стояли и в оцепенении смотрели на мальчика, совершившего такое великое чудо. Первым опомнился старейший из судей. Он приказал схватить богатого купца и привести его на суд. Судья постановил, чтобы всё имуще­ство богача было отдано бедной вдове за лож­ную клятву в Божием храме.

     Покончив с этим, судья спросил, где же мальчик, прошедший через Врата Праведно­сти; но, когда его стали искать, было уже по­здно. В тот самый миг, когда колонны снова сдвинулись, он точно очнулся ото сна и сразу вспомнил о родителях. «Надо скорей возвращаться, — подумал он, — родители, наверное, уже ждут меня».

     Он и не знал, что целый час просидел у Врат Праведности. Ему казалось, что он пробыл здесь лишь несколько минут, и поэтому решил ещё взглянуть на Райский Мост, прежде чем поспешить домой.

     Торопливо проскользнул он через толпу на­рода и дошёл до Райского Моста, находившегося в совершенно другой части громадного храма.

      Когда он увидел острый стальной клинок, висящий над расщелиной, и вспомнил, что тот, кому удалось бы перейти по этому мосту, попа­дёт в рай, он снова подумал, что ничего более удивительного ему ещё не приходилось видеть. И он сел на краю ущелья, чтобы получше рас­смотреть Райский Мост.

     Мальчик сидел и думал, какое бы это было блаженство — попасть в рай и как бы он сам хотел попасть туда по этому мосту. Но он хоро­шо понимал, что нечего было даже пытаться это сделать.

     Так он и просидел целых два часа, не заме­чая, как летит время.

      А неподалёку, возле глубокой расщелины, был воздвигнут высокий жертвенник. Вокруг него ходили священнослужители в белых об­лачениях, поддерживая огонь на алтаре и при­нимая жертвенные дары. На дворе было мно­го желающих принести свои дары Богу и ещё больше священнослужителей.

      Был здесь и старый, бедный старик с яг­нёнком, совсем крошечным и тощим. На боку у ягнёнка алела большая рана от укуса собаки.

      Старик подошёл к священнослужителям и стал просить у них разрешения принести в жертву ягнёнка, но они ответили ему отказом,

посчитав, что не могут предложить Господу такой ничтожный дар. Старик, заклиная их Божьим милосердием, просил принять яг­нёнка, так как сын его лежит при смерти, а у него нет ничего другого, что он мог бы при­нести в жертву Богу ради спасения сына.

       — Вы должны мне позволить принести эту жертву, — говорил он, — иначе молитва моя не дойдёт до Господа, и сын мой умрёт.

      — Поверь, мне очень жаль тебя, — отвечал священник, — но закон воспрещает приносить в жертву раненых животных. Исполнить твою просьбу так же невозможно, как перейти через Райский Мост.

       Мальчик слышал этот разговор и подумал: «Какая жалость, что никто не может перейти через мост. Быть может, сын этого бедного че­ловека остался бы жив, если бы ягнёнок был принесён в жертву».

      Старик в глубоком горе направился к выхо­ду, но мальчик встал, подошёл к дрожащему мосту и ступил на него ногой.

      Не для того захотел он перейти через мост, чтобы обрести райское блаженство. Все мыс­ли его были о бедном человеке, которому он хотел помочь.

Но он отдёрнул ногу, подумав: «Это невоз­можно. Клинок слишком старый и ржавый, он не выдержит меня».

       Но мысли его снова перенеслись к бедняку,

сын которого лежал при смерти, и снова он ступил ногой на лезвие меча.

      Мальчик вдруг заметил, что клинок перестал дрожать и, казалось, сделался под его ногой шире и надёжнее.

       А когда мальчик сделал ещё один шаг, то по­чувствовал, как окружающий его воздух поддер­живает его и не даёт ему упасть. Он нёс маль­чика, как если бы тот был птицей и имел кры­лья.

       Когда мальчик ступил на мост, его тонкое лезвие исторгло трепетный и сладостный звук. Услышав его, один из стоявших во дворе обер­нулся. Он громко вскрикнул, и тогда обернулись все другие и увидели отрока, идущего по стальному клинку.

Великое смятение и изумление охватило всех присутствующих. Первыми опомнились священники. Они тотчас же послали за бед­ным человеком и, когда тот вернулся, сказали ему:

     — Бог совершил чудо, чтобы показать нам, что ему угодно принять твой дар. Давай сюда твоего ягнёнка, мы принесём его в жертву!

      После этого все стали искать мальчика, пе­решедшего через расщелину, но не могли ни­где его найти. Потому что мальчик, как только прошёл по мосту, тут же вспомнил об отъезде и подумал: «Мне надо спешить обратно, чтобы родителям не пришлось меня ждать. Я только

побегу ещё раз взглянуть на Голос Властителя Мира».

      И он легко проскользнул в толпе народа и поспешил в сумрачную галерею, где стояла при­слонённая к стене медная труба.

     Когда он увидел её и подумал, что тот, кто сумеет извлечь из неё звук, соберёт под своей властью все народы земли, — он забыл обо всём, опустился на каменный пол возле трубы и стал на неё смотреть.

      Он думал о том, каким величием и могуще­ством обладал бы тот, кто подчинил бы себе всех людей на земле, и всё существо его было охвачено одним желанием — затрубить в чудес­ную трубу. Но он был убеждён, что это невоз­можно, и поэтому не смел и пытаться.

    Так просидел он несколько часов, не заме­чая, как летит время.

    В этой прохладной галерее сидел святой ста­рец, окружённый учениками. И вот он обратил­ся к одному из юношей, сидевших у его ног, и уличил его во лжи. Он узнал, что этот юноша — чужеземец, а не израильтянин. И святой ста­рец спросил юношу, зачем он под чужим име­нем проник в число его учеников.

     Тогда юноша чужеземец встал и ответил, что он прошёл пустыни и переплыл безбрежные моря, чтобы услышать истинную мудрость — учение о едином Боге.

     — Моя душа жаждала познать истину, — сказал он святому. — Но я знал, что ты не захо­чешь учить меня, если я открою тебе, что я не израильтянин. Чтобы утолить свою жажду, я солгал тебе. И я прошу тебя, позволь мне ос­таться.

     Но учитель поднялся с места и воздел руки к небу.

     — Ты не можешь остаться у меня, как не смо­жет никто протрубить в эту трубу, которую мы называем Голосом Властителя Мира. Ты не смел даже приблизиться к храму, потому что ты язычник. Уходи отсюда, иначе другие мои уче­ники бросятся на тебя и растерзают, так как твоё присутствие оскверняет храм.

     Но юноша не двинулся с места и сказал:

     — Я не пойду туда, где душа моя не найдёт себе пищи. Лучше я умру у твоих ног.

      Едва произнёс он эти слова, как ученики свя­того вскочили, чтобы прогнать его прочь. И когда он стал защищаться, они повалили его наземь и хотели убить.

       Мальчик сидел совсем близко, так что слы­шал и видел всё. Он подумал: «Как жестоки эти люди! Если бы я только мог затрубить в эту чу­десную трубу и спасти юношу!»

       Он встал и дотронулся до трубы. Не потому хотел он в эту минуту поднять её к своим губам, чтобы стать великим властелином. Он лишь надеялся помочь человеку, жизни которого угрожала опасность.

       И своими тонкими, слабыми руками он обхватил медную трубу, пытаясь её припод­нять.

И вдруг он почувствовал, что громадная тру­ба сама собою поднимается к его губам. И как только он дохнул в неё, мощный звук вырвал­ся из неё и прогремел по всему обширному пространству храма.

      Тогда все оглянулись и увидели, что это ма­ленький мальчик держит в руках огромную тру­бу и извлекает из неё звуки, от которых дро­жат своды и колонны.

      И тотчас же опустились руки у всех тех, кто хотел побить юношу чужеземца, а святой учи­тель сказал ему:

     — Пойди садись здесь, у моих ног, где ты си­дел и раньше! Бог совершил чудо, чтобы по­казать мне, что ему угодно, чтобы ты познал его учение.

 

***

      К вечеру того же дня родители мальчика возвращались в Иерусалим. Испуганные и встревоженные, они кричали каждому встреч­ному:

      — Мы потеряли нашего сына. Мы думали, что он ушёл с нашими родственниками или со­седями, но никто из них не видел его. Может, кто-нибудь из вас встречал по дороге заблудив­шегося мальчика?

     Те, что шли из Иерусалима, отвечали им:

     — Вашего сына мы не видели. Но в храме мы видели мальчика дивной красоты. Он похож на ангела Божия и прошёл сквозь Врата Правед­ности.

      Они готовы были подробно рассказать о нео­быкновенном мальчике, но у родителей не было времени их слушать.

        Пройдя ещё немного, они встретили дру­гих прохожих и у них тоже спросили о своём сыне.

       Но все люди, шедшие из Иерусалима, гово­рили только о необыкновенном мальчике, словно сошедшем с небес, который перешёл через Райский Мост.

      Всем хотелось поделиться этой чудесной новостью, но мужчине с женщиной некогда было их слушать: они торопились в город.

     Они обошли улицу за улицей в поисках сво­его сына. Наконец они подошли к храму.

Когда они проходили мимо храма, женщи­на сказала мужу:

     — Раз уж мы здесь, зайдём и посмотрим, что это за мальчик, о котором все говорят.

Они вошли и спросили, где им увидеть чу­десного мальчика.

      —  Ступайте туда, где сидят святые настав­ники со своими учениками! Там и мальчик.

Старцы усадили его возле себя, они расспра­шивают его, и он задаёт им вопросы, и все они дивятся ему. И весь народ стоит во дворе хра­ма, чтобы хоть одним глазом взглянуть на того, кто поднёс к своим устам Голос Властителя Мира.

       Мужчина и женщина пробрались сквозь тол­пу и увидели, что мальчик, сидевший среди мудрых старцев, был их сын.

     Как только женщина узнала в нём своё дитя, она горько заплакала.

     Мальчик, сидевший среди мудрых мужей, услышал плач и узнал голос своей матери. Он встал и пошёл к ней. Отец и мать обняли свое­го сына и вместе с ним удалились из храма.

     Но мать всё продолжала плакать, и сын спро­сил её:

     — О чём ты плачешь? Ведь я пошёл к тебе, как только услышал твой голос.

     — Как же мне не плакать? — отвечала мать. — Я думала, что потеряла тебя.

Они вышли из города. Уже наступила ночь, а мать всё не могла удержать слёз.

     — О чём ты теперь плачешь? — спросил маль­чик. — Я ведь не знал, что день уже прошёл. Я думал, что ещё утро. А как только я услышал твой голос, я пришёл к тебе.

      — Как же мне не плакать? — возразила мать. — Я искала тебя весь день. Я думала, что навсегда потеряла тебя.

      Они шли всю ночь.

     Когда стало рассветать, мальчик, увидев ли­цо матери в слезах, сказал:

     — Ты всё ещё плачешь? О чём? Я сделал это не ради своей славы. Бог помог мне совершить эти чудеса, потому что он хотел помочь тем трём несчастным. А как только я услышал твой голос, я вернулся к тебе.

     — Сын мой, — ответила мать, — я плачу, по­тому что навеки теряю тебя. Никогда больше ты не будешь принадлежать мне. Отныне стремлением твоей жизни будет праведность, ты будешь мечтать о Небе, и любовь твоя обра­тится на всех несчастных людей, населяющих землю.

 

Красношейка

     Случилось это в первые дни творения, ког­да Бог создавал небо и землю, растения и жи­вотных и всем им давал имена.

     Если бы мы больше знали о том времени, то лучше бы понимали Божий промысел и многое из того, чего теперь не можем понять...

     Итак, однажды Господь Бог сидел в раю и раскрашивал птиц. Когда подошла очередь щеглёнка, краски закончились, и мог он остать­ся совсем бесцветной птичкой. Но кисти ещё

не высохли. Тогда Господь взял все свой кисти и вытер их о перья щеглёнка. Вот почему щег­лёнок такой пёстрый!

     Тогда же и осёл получил свои длинные уши — за то, что никак не мог запомнить своего име­ни. Он забывал его, как только делал несколь­ко шагов по райским лугам, и три раза возвра­щался и переспрашивал, как его зовут. Наконец Господь Бог, потеряв терпенье, взял его зауши и несколько раз повторил:

      — Осёл твоё имя. Запомни: осёл, осёл!

     И, говоря это, Бог слегка тянул и тянул осла за уши, чтобы тот лучше расслышал и запомнил своё имя.

    В тот же день была наказана и пчела. Как только Бог создал пчелу, она сразу полетела собирать нектар. Животные и первые люди, услышав сладкий запах мёда, решили его попробовать. Но пчела ни с кем не хотела делить­ся и стала отгонять всех от своего улья, пуская в ход ядовитое жало. Господь Бог увидел это, позвал к себе пчелу и сказал ей так:

     — Ты получила от меня редкий дар: собирать мёд — самую сладкую вещь на свете. Но я не да­вал тебе права быть такой жадной и злой к сво­им ближним. Запомни же! Отныне, как только ты ужалишь кого-нибудь, кто захочет отведать твоего мёда, ты умрёшь!

     Много чудес произошло в тот день по воле великого и милосердного Господа Бога. А перед самым закатом Господь создал маленькую серую птичку.

       — Помни, что твоё имя красношейка! — ска­зал Господь птичке, сажая её на ладонь и отпус­кая.

       Птичка полетала кругом, полюбовалась пре­красной землёй, на которой ей суждено было жить, и ей захотелось взглянуть и на себя. Тог­да она увидела, что вся она серенькая и что шейка у неё тоже серая. Красношейка верте­лась во все стороны и всё смотрела на своё от­ражение в воде, но не могла найти у себя ни одного красного перышка.

     Птичка полетела обратно к Господу.

     Господь сидел, милостивый и кроткий. Из рук его вылетали бабочки и порхали вокруг его головы. Голуби ворковали у него на плечах, а у ног его распускались розы, лилии и маргаритки.

      У маленькой птички сильно билось от страха сердечко, но, описывая в воздухе лёг­кие круги, она всё-таки подлетала всё ближе и ближе к Господу и наконец опустилась на его руку.

     Тогда Господь спросил, зачем она вернулась.

     — Я только хотела спросить у тебя об одной вещи, — отвечала птичка.

     — Что же ты хочешь знать? — сказал Господь.

     — Почему я должна называться красношейкой, когда я вся серая от клюва и до кончика

хвоста? Почему моё имя красношейка, когда у меня нет ни одного красного перышка?

      Птичка умоляюще взглянула на Господа свои­ми чёрными глазками и затем повернула головку. Она увидела вокруг себя огненных, с золоти­стым отблеском фазанов, попугаев с пышными красными ожерельями, петухов с красными гре­бешками, не говоря уже о пёстрых бабочках, золотых рыбках и алых розах. И она подумала, что ей хватило бы одной красной капельки на шейку, чтоб она сделалась красивой птичкой и по праву носила своё имя.

      — Почему я называюсь красношейкой, если я вся серая? — снова спросила она, ожидая, что Господь ей скажет: «Ах, дорогая! Я забыл окра­сить перышки на твоей шейке в красный цвет. Подожди минутку, сейчас я всё исправлю».

Но Господь только тихо улыбнулся и сказал:

     — Я назвал тебя красношейкой, и ты всегда будешь носить это имя. Но ты сама должна за­служить красные перышки на своей шейке.

     И Господь поднял руку и снова пустил птич­ку летать по белому свету.

Красношейка полетела по раю, глубоко за­думавшись. Что может сделать такая маленькая птичка, как она, чтобы добыть себе красные перышки?

     И придумала только одно: свить себе гнездо в кусте шиповника. Она поселилась среди ши­пов, в самой середине куста. Она, казалось,

надеялась, что когда-нибудь лепесток цветка пристанет к её горлышку и передаст ему свой цвет.

 

       Бесконечное множество лет протекло с того дня, который был самым счастливым днём все­ленной.

       Давно животные и люди покинули рай и ра­зошлись по всей земле. Люди научились возде­лывать землю и плавать по морям, построили величественные храмы и такие огромные го­рода, как Фивы, Рим, Иерусалим.

       И вот наступил день, которому тоже сужде­но было на вечные времена оставить о себе па­мять в истории человечества. Утром этого дня красношейка сидела на невысоком холмике за стенами Иерусалима в своём гнёздышке, спря­танном в самой середине куста диких роз.

      Она рассказывала своим детям о чудесном дне творения и о том, как Господь давал всем имена. Эту историю рассказывала своим птен­цам каждая красношейка, начиная с самой пер­вой, которая слышала слово Божие и вылете­ла из его руки.

        — И вот видите, — печально закончила крас­ношейка, — сколько прошло лет с того дня, сколько распустилось роз, сколько птенчиков вылетело из гнезда, а красношейка так и осталась маленькой, серенькой птичкой. Все ещё не удалось ей заслужить себе красные перышки.

       Малютки широко раскрыли свои клювы и спросили: неужели их предки не старались совершить какой-нибудь подвиг, чтобы добыть эти бесценные красные перышки?

       — Мы все делали, что могли, — сказала мать, — и все терпели неудачу. Самая первая красношейка, встретив другую птичку, свою пару, по­любила так сильно, что ощутила огонь в груди. «Ах, — подумала она, — теперь я понимаю: Гос­поду угодно, чтобы мы любили друг друга горя­чо-горячо, и тогда пламя любви, живущей в на­шем сердце, окрасит наши перья в красный цвет». Но она осталась без красных перышек, как и все другие после неё, как останетесь без них и вы.

        Птенчики грустно защебетали, они начали уже горевать, что красным перышкам не сужде­но украсить их шейки и пушистые грудки.

     — Мы надеялись и на то, что наше пение окрасит красным наши перышки, — продолжа­ла мать-красношейка. — Уже самая первая красношейка пела так чудесно, что грудь у неё трепетала от вдохновения и восторга, и в ней опять родилась надежда. «Ах, — думала она, — огонь и пылкость моей души — вот что окрасит в красный цвет мою грудь и шейку». Но она снова ошиблась, как и все другие после неё, как суждено ошибаться и вам.

    Снова послышался печальный писк огорчён­ных птенцов.

     — Мы надеялись также на наше мужество и храбрость, — продолжала птичка. — Уже самая первая красношейка храбро сражалась с други­ми птицами, и грудь её пламенела воинской отвагой. «Ах, — думала она, — мои перышки окрасят в красный цвет жар битвы и жажда победы, пламенеющая в моём сердце». Но её опять постигло разочарование, как и всех дру­гих после неё, как будете разочарованы и вы.

    Птенчики отважно пищали, что они тоже попытаются заслужить красные перышки, но мать с грустью отвечала им, что это невозмож­но. На что им надеяться, если все их замеча­тельные предки не достигли цели? Что они мо­гут, когда...

     Птичка остановилась на полуслове, пото­му что из ворот Иерусалима вышла много­людная процессия, направлявшаяся к холму, где в гуще шиповника пряталось гнёздышко красношейки.

      Тут были всадники на гордых конях, воины с длинными копьями, палачи с гвоздями и мо­лотками; тут важно шествовали священники и судьи, шли горько плачущие женщины и мно­жество отвратительно завывавших уличных бродяг.

      Маленькая серая птичка сидела, дрожа всем телом, на краю своего гнезда. Она боялась, что толпа растопчет куст шиповника и уничтожит её птенчиков.

     —  Берегитесь, — говорила она беззащит­ным малюткам. — Прижмитесь друг к другу и молчите! Вот прямо на нас идёт лошадь! Вот приближается воин в подбитых железом сандалиях! Вот вся эта дикая толпа несётся на нас!

     И вдруг птичка умолкла и притихла. Она словно забыла об опасности, которая угрожа­ла ей и её птенцам.

     Внезапно она слетела к ним в гнездо и при­крыла птенцов своими крыльями.

     — Нет, это слишком ужасно, — сказала она. — Я не хочу, чтобы вы это видели. Они будут рас­пинать трёх разбойников.

    И она шире распахнула крылья, загоражи­вая своих птенцов. Но до них всё же доноси­лись гулкие удары молотков, жалобные вопли казнимых и дикие крики толпы.

Красношейка следила за всем происходив­шим, и глазки её расширялись от ужаса. Она не могла оторвать взгляда от трёх несчаст­ных.

     — До чего жестоки люди! — сказала птичка своим детям. — Мало того, что они пригвозди­ли этих страдальцев к кресту. Одному из них они надели на голову венец из колючего тер­новника. Я вижу, что терновые иглы изранили ему лоб и по лицу его течёт кровь. А между тем этот человек так прекрасен, взор его так кро­ток, что его нельзя не любить. Точно стрела пронзает мне сердце, когда я смотрю на его мучения.

       И жалость к распятому всё сильнее заполня­ла сердце красношейки. «Была бы я орлом, — думала она, — я вырвала бы гвозди из рук этого страдальца и своими крепкими когтями отогна­ла бы прочь его мучителей».

        Красношейка видела кровь на лице распято­го и не могла больше усидеть в своём гнезде.

«Хотя я и мала, и силы мои ничтожны, я должна что-нибудь сделать для этого несчаст­ного», — подумала Красношейка. И она выпор­хнула из гнезда и взлетела вверх, описывая в воздухе широкие круги над головой распя­того.

        Она кружилась некоторое время над ним, не решаясь подлететь ближе, — ведь она была роб­кая маленькая птичка, никогда не приближав­шаяся к человеку. Но мало-помалу она набра­лась храбрости, подлетела прямо к страдальцу и вырвала клювом один из шипов, вонзивших­ся в его чело.

        В это мгновение на её шейку упала капля кро­ви распятого. Она быстро растеклась и окраси­ла собой все нежные перышки на шейке и груд­ке птички.

        Распятый открыл глаза и шепнул красношейке: «В награду за твоё милосердие ты получила то, о чём мечтал весь твой род с самого дня тво­рения мира».

     Как только птичка вернулась в своё гнездо, птенчики закричали:

     — Мама! У тебя шейка красная и перышки на твоей груди краснее розы!

     — Это только капля крови с чела бедного страдальца, — сказала птичка. — Она исчезнет, как только я выкупаюсь в ручье.

     Но сколько ни купалась птичка, красный цвет не исчезал с её шейки, а когда её птенчики вы­росли, красный, как кровь, цвет засверкал и на их перышках, как сверкает он и поныне на гор­лышке и грудке всякой красношейки.