Лихачев Дмитрий., Самвелян Николай

ДИАЛОГИ О ДНЕ ВЧЕРАШНЕМ, СЕГОДНЯШНЕМ И ЗАВТРАШНЕМ

 

МОСКВА

«Советская Россия» 1988

 

В «Диалогах» председателя Советского Фонда культуры академика Дмитрия Лихачева и писа­теля Николая Самвеляна речь идет о новом философском, политическом и нравственном ко­дексе эпохи, о совершающемся сейчас процес­се изменения общественного сознания, о новых взаимоотношениях человека с окружающей сре­дой. Наконец, о том, что, по мнению авторов «Диалогов», может ждать человечество в третьем тысячелетии. Публиковавшиеся в «Литературной России» фраг­менты   «Диалогов» переведены на английский, немецкий, финский, венгерский, болгарский, румынский, чешский и другие языки.

ОБЩЕСТВЕННАЯ РЕДКОЛЛЕГИЯ:

БОНДАРЕВ Ю. В.

БЕНЕНСОН А. Н.

БЛИНОВ А. Д.

ВИКУЛОВ С. В.

ИВАНОВ А. С.

КРАМИНОВ Д. Ф.

ЛОПАТИНА Е. К.

МЕДНИКОВ А. М.

ПОВОЛЯЕВ В. Д.

РОСЛЯКОВ В. П.

СЕРГОВАНЦЕВ Н. М.

ШАПОШНИКОВА В. Д.

ШУРТАКОВ С. И.

© Издательство «Советская Россия», 1988 г.

 

Вечер первый

Самвелян Н. Г. – Вот о чем, Дмитрий Сергеевич, подумалось сейчас с легким оттенком грусти: времена, когда процветал эпистолярный жанр, имели преимущества. Ведь письма далеко не всегда сгорали в огне каминов или, что неприятнее, случайных или далеко не случайных пожаров. Их не так часто рвали и выбрасывали. Напротив, берегли и передавали из поколения в поколение как ценность особого рода – духовную. Теперь, когда письма практически вытеснены телефон­ными звонками, как правило, спешными и сиюми­нутными, возник своеобразный голод общения при внешней какой-то даже лихорадочной общи­тельности.

К тому же одним из симптомов сегодняшнего дня стал «хронологический провинциализм» – явление сложное, требующее особого анализа. Сейчас делаются попытки его понять. Хроноло­гический провинциал это вовсе не провинциал в прежнем понимании слова. Он может жить и в столице. Но стиль его мышления характери­зуется не стремлением что-либо самостоятельно осмыслить, постичь, изучить, а лишь желанием «быть в курсе». Есть такое выражение. В курсе чего? Да всего, о чем в настоящий момент пишут, говорят, что на слуху у всех. Так возникает погоня за модной культурной информацией, что не имеет ничего общего с подлинной образованностью. О хронологическом провинциализме есть смысл поговорить подробнее. Хронологические провин­циалы существовали   всегда. В Древней Греции и античном Риме их тоже было немало. Но в наши дни, в связи с ростом средств массовой инфор­мации, их, так сказать, в процентном отношении стало много больше. Теперь очень легко, сидя у экрана телевизора, слушая радио, листая попу­лярные журналы, внешне казаться образованным человеком. Но лишь казаться, не более того. Ведь подлинно образованного человека отличают самостоятельность мышления, умение наполнить, рискну даже сказать, – озарить беседу своеобра­зием личного подхода к любой теме, уникальностью и неповторимостью знаний. И пусть слово «уни­кальность» не кажется чрезмерным и пугающим. Ведь каждый серьезно думающий, непредвзято вглядывающийся в окружающий мир человек должен делать свои собственные выводы. И каждая личность уникальна. А хронологический провин­циал похож на стертую монету. Он повторяет то, что уже было сказано другими, что сейчас, сегодня прозвучало по радио, телевидению, много­кратно повторялось в популярных газетах. Изучать самостоятельно жизнь, литературу, культуру такой человек не способен. Следовательно, и собеседник из него никакой. Хронологических провинциалов сейчас много во всех странах и на всех континентах. А результат налицо – люди отвыкают беседовать, выслушивать друг друга, думать вслух, пытаться совместно дойти «до осно­ванья, до корней, до сердцевины». Глубокая по сути, яркая по форме дружеская беседа исчезает как жанр общения. И в наши времена обмен словами зачастую бывает суетлив, малозначителен, комплиментарен. А мысль – она уже ценность сама по себе.

Лихачев Д. С. – И несомненная. Виктор Гюго однажды сказал: «Где есть мысль, там есть сила».

С. – Ну, а еще ранее Сенека Младший настаивал на том, что мысли всегда были и будут общим достоянием. На них не распространяется право собственности. Единожды рожденная мысль, написанная или произнесенная вслух, от этого момента принадлежит всем.

Л. – Именно в этом прелесть искренних бесед. В них зачастую рождалось то, что позднее становилось достоянием многих.

С. – Любопытнейшие замыслы...

Л. – И даже открытия...

С. – Новые концепции...

Л. – Духовное единство, братство.

С. – Они рождали отвагу души, звали к дейст­вию.

Л. – Воспитывали и обогащали. Да мало ли доброго можно сказать о беседах, если они были искренними, дружескими, доброжелательными, если велись с желанием выслушать собеседника и понять... Не обязательно принять его точку зрения... Важно иное – понять.

С. – И очень жаль, Дмитрий Сергеевич, что нам не ассистировал при прежних беседах магнитофон. Главное помнится, но многие детали, оттенки этих бесед ушли.

Л. – Так за чем же дело стало? Магнитофон перед вами. Включайте его, Николай Григорьевич. Итак, на чем мы остановились?

С. – Попытались представить, что век грядущий, век XXI готовит человечеству. Что можно предусмотреть и предугадать уже сейчас? Должны ли люди сознательно делать поправки и своего способа, и своей манеры мышления, чтобы не оказаться неподготовленными к новым временам?

Л. – Должны. И прежде всего хочу сказать вот о чем. По моему глубочайшему убеждению, XXI век должен быть веком гуманитарной куль­туры. Ее доминанта обязательна. Технике должна быть определена четко служебная роль. Не иначе. Если этого не произойдет, если техника не займет только «помогающее» человеку место, но не более того, она начнет работать не на человека, а на самое себя.

Ведь природа миллионы лет сама управлялась со своими трудностями, рождала жизнь в любых условиях. Природа – чудо из чудес. А техника, по  сути, – паразитирующее  на  природе  явление.

И человек – высшая точка в развитии природы. Он не должен бесконечно испытывать терпение своей матери, требовать у природы всего и немед­ленно. Наконец, есть долг человека перед природой. Человек, как наиболее сознательное явление мироздания, обязан помогать животным, птицам, растениям, даже «неживой природе». Помогать, не ожидая немедленной награды.

«Человек – это звучит гордо», но только тогда, когда человек действительно Человек, а не потребляющее и истребляющее существо.

С. – Тем более, если вспомнить, что произнес эту фразу Сатин в пьесе Горького «На дне», – импозантный, в каких-то эпизодах чуть ли не благородный. Но тот же Сатин, узнав, что повесился человек, произнес: «Испортил песню, дурак!» Непростым и неоднозначным был сам Сатин. Умелый демагог и циник, способный завораживать красивым словом не только других, но чуть ли и не себя самого. Люди жили, живут и будут жить на Земле разные... Если ты человек, означает ли это, что твое имя автоматически должно звучать гордо? А вдруг речь идет о таком человеке, чье имя может быть окружено лишь презрением и предано проклятию?

Л. – Допустим. Но ведь я сказал четко и готов повторить: «Человек – это звучит гордо», но только тогда, когда человек действительно Человек, а не истребляющее и потребляющее существо. Не иначе.

С. – Сегодня это, видимо, вопрос вопросов: осознает ли человек во всей глубине и в полном объеме, казалось бы, простую истину, что он – часть природы? Уничтожая природу, он уничтожает и среду собственного обитания, и в конечном итоге уничтожает себя самого. Это становится все более очевидным. Да, у природы нельзя требо­вать всего, к тому же – немедленно, сейчас же. Это вопрос философский и нравственный одновре­менно. Над ним задумываются лучшие умы. Если технический прогресс выйдет из-под контроля, это страшно, это означало бы конец цивилизации в целом. Но нельзя же согласиться с мрачным призывом одного юмориста: «Назад, к динозаврам!» У человечества нет пути назад: только поступа­тельное движение, только шаги вперед – к новым знаниям и новым возможностям.

Так как же тогда быть с техникой и ее прогрес­сом? Остановить их развитие невозможно.

Л. – Конечно, нет. Невозможно и не нужно. Но техника должна быть переориентирована. Вместо того чтобы служить часто авантюристи­ческим, непроверенным целям, так называемым «стройкам века», погоне за немедленным и гран­диозным успехом, гигантомании, безудержной «эксплуатации будущего», отбиранию природных богатств у наших потомков, техника должна быть направлена на создание творческой гомосферы. Есть биосфера, это понятие известно всем. А есть и гомосфера – сфера созданной человеком куль­туры, нравственной среды, без которой он пере­стает быть человеком.

С. – На вопросе о гомосфере, Дмитрий Серге­евич, я хотел бы сделать акцент. Когда несколько лет назад вы ввели это понятие в контекст сего­дняшнего мышления, было немало вопросов о том, что же такое гомосфера? Постоянное ли это понятие или же меняющееся? Так ли выглядела гомосфера три, пять тысяч лет назад? В конце концов и споров-то не было. Согласились на том, что гомосфера – это сфера жизни человека, сфера созданной им культуры, цивилизации, нрав­ственных понятий.

Л. – Да, человек живет не только в опреде­ленной биосфере (термин академика Вернадского), но и в некой сфере, созданной в результате куль­турной деятельности его предков. Человек хозяй­ственно осваивает природу, изменяет почвы, растительность, строит... Поколения людей создают язык, письменность, литературу, все виды искусств, науку, обычаи, формируют свое поведение. С первых же своих шагов человек попадает в некую гомосферу (этот термин действительно предложен мною). В гомосфере огромную роль играет лите­ратура, через которую человеку передаются нравст­венные и эстетические представления. Эта передача культурных ценностей совершается непосредст­венно, когда человек читает, слушает, воспроиз­водит стихи – вслух или про себя. Но также и опосредствованно, – когда человек воспринимает культурные ценности, ценности литературы через других, через   общество, в котором он живет, литературу, нравственные понятия, нормы пове­дения, эстетические представления.

С. – Все это необычайно связано между собой: эстетические понятия и нормы поведения... Ведь литература, искусство – великие педагоги. Требо­вательные, но и необычайно терпеливые одновременно, готовые дожидаться читателя, зрителя, слушателя иной раз даже не десятилетия, а столетия.

Л. – Роль литературы огромна. И счастлив тот народ, который имеет великую литературу на своем родном языке. Литература обогащает гомосферу в высокой степени. Но у каждого народа, помимо общей гомосферы, существует еще и своя, присущая ему гомосфера, своеобразные национальные отклонения, источники обогащения: национальная специфика. Поэтому можно говорить не только о  гомосфере,  но и  об этногомосфере.

С. – Из множества этногомосфер складывается одна общая для всех гомосфера. Но эти понятия новы. К ним еще предстоит привыкать. Пройдет немало времени, Дмитрий Сергеевич, пока они станут обиходными, так сказать, рабочими и по­нятными всем.

Л. – Ну что же, наберемся терпения и подож­дем... Чтобы воспринимать культурные ценности во всей их полноте, надо знать их происхождение, процесс их создания, заложенную в них память. Чтобы воспринять художественное произведение точно и безошибочно, глубоко и содержательно, – надо знать, кем, когда и при каких обстоятельствах оно создано. Чувствую, вы хотите возразить, Николай Григорьевич?

С. – Нет, не возразить... Иное: можно ли оценить какое-либо произведение точно и  безошибочно? Как правило, это процесс очень сложный. Сегодня большинству нравится одно, завтра – другое. Когда-то бытовало выражение: вкусы эпохи. Есть как бы вечные ценности, а есть и преходящие. Ведь на протяжении веков многое в облике гомосферы менялось. Что-то становилось ненужным, отмирало. Возникало новое, которое зачастую занимало свое место не без борьбы с отжившим. Причем, постоянно творя и совер­шенствуя гомосферу, человек в значительной, если не в решающей степени сам формируется ею. Взаимосвязь очевидна. И это еще одно подтвер­ждение того, как трудно отделить позавчерашний день от вчерашнего, а вчерашний от сегодняшнего. Наконец, сегодняшний от завтрашнего. Это еще одно доказательство аксиомы, постулата, исти­ны – назовите, как хотите, – что ничто не возни­кает из ничего, что наивно полагать, будто нова­торство обозначает разрыв с любыми старыми традициями, недоучет опыта веков. В мире все взаимосвязано. С этим никто не спорит, но иногда об этом забывают.

Л. – Согласен. И продолжу мысль: самый крупный экономический успех будет идти от успе­хов нравственных, от развития культуры памяти, от общественной помощи старикам и больным, от восстановления в обществе такой нравственной категории, как честь. От того, какие нравственные законы будут царить в гомосфере, будет зависеть воспитание грядущих поколений, вся наша жизнь.

С. – Удивительная пушкинская строка – «пока сердца для чести живы». Значит, поэт предвидел, что может наступить момент, когда чьи-то сердца перестанут быть живы для чести, станут холод­ными   и пустыми... Только холодные и пустые люди способны вообще не думать о том, что они завещают потомкам – разоренную или цве­тущую землю? Наконец, если речь идет о чести, то это понятие широкое. Бесчестен вандал, не понимающий, что он рушит культуру, ту самую «гомосферу», без которой невозможно поступа­тельное развитие цивилизации. Бесчестен злобный индивидуалист, ставящий свое «я» над общим делом. Однако есть одна опасность – понятие чести каждый может трактовать по-своему, а тут необходимы, видимо, какие-то определенные нормы, принципы жизни и поведения. И эти нормы должны быть четко декларированы. Им должны учить с детства, со школьной скамьи.

Л – Да, это нужно делать. Понятие чести совершенно неоправданно исчезло из нашей жизни. Скажем так: почти исчезло. Возможно, это частично связано вот с каким явлением. Перед революцией о чести много говорили офицерство, дворянство, отживающие классы и прослойки. Они замарали это крайне важное для государст­венной и общественной жизни понятие.

С. – Но среди офицеров и дворян были люди огромной честности, редкой красоты мышления, способные на жертвы и подвиги во имя высоких целей.

Л. – Разумеется. Кто же ставит это под сом­нение? Такие были. Их немало. Мы их помним. Пишем о них книги. Ставим им памятники. Если вы пытаетесь меня поправить, то делаете это совершенно напрасно. Конечно, и среди дворян, и среди офицеров были честнейшие люди. С этим никто не спорит. Я говорю о том, что офицерством и дворянством понятие чести перед революцией было как бы растрачено. О чести слишком много говорили, ею клялись, а поступали зачастую бесчестно. Потому – повторяю – и было зама­рано крайне важное и нужное для государственной и общественной жизни понятие. Вот в чем беда. И сейчас мы должны заново вернуться к разговору о чести в условиях нашего общества.

Честь. В сфере морали это понятие чрезвычайно важно, но честь – это двуликий Янус. С одной
стороны, есть честь внешняя. Человек защищает своею честь. Он не терпит оскорблений или того, что ему представляется оскорблением. Он это делает главным образом для окружающих. Такова в значительной своей доле была честь дворянина, честь офицера. И именно эта честь пошла ко дну с революцией и потянула за собой другую честь – честь первостепенной важности – внутреннюю, честь перед самим собой, независимую от внешней ее оценки, но все же имеющую громадное значение
для общества, для его моральной атмосферы, для моральных взаимоотношений между людьми
и общественными организациями (государст­венными учреждениями, торговыми предприятиями, фабриками и заводами, военными, учебными сообществами и т. д.).   

В чем внешне выражается эта «внутренняя» честь, человек держит слово: и как официальное лицо (служащий, государственный деятель, пред­ставитель учреждения), и как просто человек; человек ведет себя порядочно, не нарушает эти­ческих норм, соблюдает достоинство – не прес­мыкается перед начальством, перед любым «благо дающим», не подлаживается к чужому мнению из выгоды, не упрямится, чтобы доказать свою правоту, не сводит личные счеты, не «расплачи­вается» с «нужными людьми» за счет государства (различными поблажками, «устройствами» и т. д.), вообще умеет отличать личное от государственного, субъективное от объективного в оценке окру­жающих.

Честь – это достоинство прежде всего, досто­инство положительно живущего человека. Это достоинство, в свою очередь, бывает внешнее и внутреннее. Внешнее достоинство – это важ­ность, напыщенность, солидность. Внутреннее – это достоинство по существу, когда человек не опу­скается до мелочности в поведении, в разговорах и даже в мыслях. При развитом чувстве чести и достоинстве в обществе не может быть протек­ционизма, семейственности, обманов людей и учреждений, того, что называется «приписками» и искусственными занижениями планов или погоней во что бы то ни стало за премиями, благо­дарностями, повышениями по службе.

Честь обязывает человека думать о чести того общественного института, который он представляет. Есть честь рабочего, честь инженера, честь врача, но есть и честь учащегося школы, честь полка, честь завода, честь учреждения.

Честь рабочего: работать без брака, стремиться создавать хорошие вещи. Как в старое время: честь наборщика, честь литейщика (не останавли­вать мартеновскую печь даже при забастовках).

Честь администратора: держать слово, выпол­нять обещанное, прислушиваться к мнению людей, не бояться изменить свое мнение, если факты этого требуют, не придерживаться «лобовой психи­ки» и не гордиться тем, что «мнения своего никогда не меняю». Уметь вовремя признавать свою ошибку и   исправлять допущенную оплошность.

Честь гражданина: не мстить из личных побуждений, не оказывать услуг за счет государства, избегать протекционизма, если он не «деловой», а личный, поддерживать способных людей только по деловым соображениям, не писать и не читать анонимок.

Честь ученого: не создавать не подтвержденных полностью фактами теорий, не занимать должностей, для которых недостает компетентности, не быть «личным» в своих отношениях к научным выводам и работам, не присваивать себе чужих идей, всегда точно и полно ссылаться на предшественников, не подписывать не принадлежащих тебе работ, не присоединяться к группам и группкам, не интриговать, уметь и желать различать стоящее в научном отношении от наукообразного и т. д.

Необходимо создать полный кодекс научной морали. Опубликовать его. Найти способы выявления его нарушений.

В старое время существовали «купеческое слово» и купеческая честь. Самые крупные сделки между купцами старинного склада совершались и так: шли в церковь и скрепляли сделку молебном. В Петербурге между Думой и Гостиным против портика Руски существовала полуподземная ча­совня, где купцы служили молебны.

Честь купца!

А в лондонском Сити крупные сделки заклю­чались рукопожатием (к рукопожатиям англичане прибегают редко).

Еще вспоминается мне изречение: «Благора­зумие – лучшая часть доблести».

Нравственные понятия, которых нам очень не хватает в оценке людей: порядочность и честь. Очень редко, хваля человека, говорят: «Он порядочный человек». И еще реже: «Он поступил, как подсказывала ему честь».

А между тем, подумайте, сколько применений обоим понятиям: порядочность в семейной жизни, порядочность критика, порядочность журналиста, порядочность в любви. Честь врача, честь рабочего, честь инженера, честь школы, честь завода, честь комсорга, честь гражданина, честь мужа или жены. Слово, данное человеком – кем бы он ни был, должно быть сдержано, иначе запятнана его честь. Как правильно быть «невольником чести» – это высшая свобода и независимость!

Если бы Пушкин не вызвал на дуэль, не защи­тил честь своей жены (хотя от современных нам «сплетников» это ему и не удалось), и к этому разговору мы еще вернемся, он никогда бы не защитил и честь своей поэзии. Поэт не может быть с запятнанной честью, ибо личность поэта – часть его поэзии.

С. – Да, разговор о последних днях Пушкина впереди. Думаю, это должно быть темой отдельной беседы. Дмитрий Сергеевич,  есть выражение – «и  честь, и совесть». Между тем, это понятия разные. Не так ли?

Л. – Я не люблю определений и часто не готов к ним. Но я могу указать на некоторые различия между совестью и честью.

Между совестью и честью есть одно сущест­венное различие. Совесть – всегда исходит из глубины души и совестью в той или иной мере очищаются. Совесть «грызет». Совесть не бывает ложной. Она бывает приглушенной или слишком преувеличенной (крайне редко). Но представления о чести бывают совершенно ложными и эти ложные представления наносят колоссальный ущерб обществу. Я имею в виду то, что называется «честью мундира». У нас исчезли такие несвойственные нашему обществу явления, как понятие дворянской чести, но «честь мундира» остается тяжелым грузом. Точно человек умер, а остался только мундир, с которого сняты ордена. И внутри кото­рого уже не бьется совестливое сердце. «Честь мундира» заставляет руководителей отстаивать ложные или порочные проекты, настаивать на продолжении явно неудачных строек, бороться с охраняющими памятники обществами («наша стройка важнее») и т. д. Примеров подобного отстаивания «чести мундира» можно привести много, начиная с Академии наук СССР, настаи­вавшей на явно неудачных и крайне расточительных проектах (например, частичного поворота стока северных рек, строительства загрязняющих Байкал сооружений и пр.).

Честь истинная – всегда в соответствии с совестью. Честь ложная – мираж в пустыне, в нравственной пустыне человеческой (вернее, «чиновничьей») души.

С. – Ив каждом конкретном случае понятие о чести тоже будет носить конкретный смысл и представлять собой серию конкретных поступков.

Л. – Конечно. И я возвращаюсь к разговору о чести рабочего, чести врача, чести инженера, чести учебного заведения, чести той или иной профессии в целом. О чести можно написать целую книгу. Если официальное лицо не выполняет обещанного, – оно бесчестно. Если рабочий «на­портачит» в своей работе, – он опозорит себя. Если школьник недопустимо ведет себя на улице, – он забывает о чести школы. Если инженер ради премии легкомысленно вносит «рационализаторские» предложения, удешевляет изделия, но не вникает в суть конструкций и подвергает опасности пользующихся этой конструкцией, – он роняет честь инженера.

А честь врача? Позволяет ли честь врача небрежно лечить стариков только потому, что пенсионеры якобы «обуза» обществу? Мне расска­зывали, что при вызове «неотложной помощи» вошло в моду допрашивать, сколько лет больному. Если лета преклонные, то бывает, что на вызов «спешат медленно», мол, все равно старик, не сегодня, так завтра помрет. Врачи, поступающие подобным образом, не имеют права считать себя честными людьми. Внимательное и заботливое отношение к детям и старикам, к тем, кто особенно нуждается в помощи, – признак нравственного здоровья общества. Честь требует соблюдения правды во всем, строгого выполнения своего долга, своих обещаний.

Безнравственны преувеличения ценности, до­пустим, своего проекта, своих предложений, нужности своего учреждения, хотя, казалось бы, эти преувеличения и направлены не на личную наживу, а для «общественной пользы». Но созна­тельное преувеличение ценности собственного проекта общественной пользы принести не может. Оно несет только ущерб.

Честь – это прямая походка в поведении, это взгляд в глаза, это искреннее рукопожатие, это бескорыстие, отсутствие саморекламы...

Особенно нужно сейчас говорить о чести ученого. В нашем обществе все больше и больше возрастает роль науки. Отношение к обществу, отношения ученых между собой крайне осложни­лись. И нет в науке правил нравственного поведения. Необходимо создать моральный ко­декс ученого. Я не слышал ни об одной конференции или совещании, которое было бы посвящено нормам морали ученого.

О морали семейной жизни говорят и пишут без конца, даже назойливо, а о более сложной материи, о морали научной среды – полное мол­чание. А между тем, случается, крупнейшие ученые, люди с именами и авторитетом легкомысленно утверждают колоссальные авантюристические про­екты, скрывая их рискованность, – только чтобы понравиться «начальству». Только чтобы извлечь из этого выгоду для своего учреждения и, следо­вательно, для себя лично.

С. – Единственный известный профессиональ­ный кодекс поведения – это клятва врача, медика, восходящая к временам Гиппократа. И эта клятва выдержала великое испытание временем – сменя­лись эпохи и цивилизации, но буква ее оставалась неизменной.

Л. – Почему же только буква? И буква, и суть.

С. – Но мы только что говорили о врачах, которые не спешат спасать стариков. Ведь они давали клятву...

Л. – Клятву давали, а затем нарушали ее, что аморально и преступно. Не клятва ведь вино­вата. И суть, и буква ее прекрасны. Виноваты те люди, которые, дав ее, затем ее же нарушили... То есть стали клятвопреступниками. Все на свете случается – могут прийти усталость, собственные болезни... Человек в один прекрасный день может почувствовать, что уже не в состоянии немедленно мчаться на первый зов больного... Тогда честнее всего найти в себе силы публично снять с себя клятву, объяснить, что ты уже не можешь исполнить те святые обязательства, которые дал людям... Трагично? Конечно. Но честно.

С. – И надо создать такую ситуацию в обществе, чтобы эти честные поступки находили понимание, чтобы к ним относились с уважением подлинным и глубоким. Меня потрясла история, случившаяся недавно с очень опытным и дельным психиатром, одним из авторов метода лечения электросном. Мы в этих диалогах не называем имен. Но здесь я рискну. Имя врача – Евгения Ивановна Куликова. Ей уже за шестьдесят. Полную на­грузку в клинике ей нести уже было трудно, о чем она честно и сказала. Но она могла бы еще многие годы работать консультантом. Гигантский опыт, знания – все это еще очень пригодилось бы тысячам людей. Но по каким-то бюрократи­ческим законам, неизвестно кем и когда сотворен­ным, выпестованным и взлелеянным, места кон­сультанта ей почему-то предложить не смогли. И она, много лет так успешно практиковавший врач, теперь работает ночным сторожем в одной из совсем не медицинских организаций. Зани­маться частной практикой она не желает – ей это претит. Сидеть в одиночестве в своей двух­комнатной квартире – тоже не может: любит людей, любит общение с ними. К ней и сейчас рвутся пациенты, но выписать рецепт она не имеет права – личная печать врача у нее осталась, а учрежденческой печати нет – без нее рецепт недействителен. Право, не понимаю, почему бы при клиниках, лечебницах, больницах не создать институт внештатных консультантов, которые могли бы оказывать помощь больным, но работали бы уже не полный рабочий день? Это относится и к другим специальностям – конструкторам, ученым, инженерам... Да, собственно, и ко всем специалистам. Пока такое не будет сделано, люди, боясь оказаться за бортом, как бы внезапно изъятыми из общества, будут правдами и неправ­дами цепляться за места. Многие не сумеют найти в себе силы своевременно уйти.

Л. – У этой проблемы конечно же много аспектов. Сейчас, перестраивая общество, реши­тельно модернизируя его, все это надо учитывать.

С. – Правда, полной гармонии не бывает. Ждать, что она возникнет в течение года-двух, – наивно.

Л. – Но стремиться к ней надо. По крайней мере  видеть  ее  перед  собой  в   качестве  идеала.

С. – Возвращаясь к теме разговора о профес­сиональных кодексах поведения, хочу сказать, что четко сформулированный моральный кодекс ученого в какой-то мере будет явлением новым и крайне необходимым. Возможно, сегодня не все психологически готовы к его созданию и приня­тию.

Л. – Пусть так. Но ввести его необходимо. И как можно скорее. Неприятно об этом говорить, но обязан. Еще недавно некоторые крупнейшие ученые считали возможным подписывать своим именем созданные их подчиненными эффектные, но рискованные проекты, осуществление которых могло бы привести к неконтролируемому изме­нению условий обитания целых регионов. И вообще, как можно вступать в соавторство со своими подчиненными? Все это аморально.

Случается, руководитель научного учреждения подписывает работы других авторов своим именем, оправдывая себя тем, что они написаны по его методике. Это совершенно недопустимо. На то он и директор учреждения, руководитель, чтобы внедрять прогрессивную и перспективную методику. Если на работе стоит гриф учреждения – этого достаточно. Ссылки на руководителя учреждения возможны тогда, когда в том есть прямая необхо­димость. А иначе – зачем?

С. – В одном из старых журналов прочитал я как-то грустно-элегический рассказ об одном из учеников Эдисона. Имя ученика, видимо, было вымышленным. Да я его и не запомнил. Сюжет таков: Эдисон обучил молодого человека всем премудростям, связанным с электрическим осве­щением, а затем спросил, все ли тот осознал. Ученик ответил, что понял все, но... В частности, ему неясно, как же все же в эту электрическую лампочку накаливания попадает керосин, а по­скольку без керосина лампа гореть не может, то при чем здесь электричество? Может быть, нечто подобное происходит и с теми, кто вроде бы понимает, что технический прогресс породил нрав­ственные и философские вопросы, но по-настоящему не осознает этого.

Л. – Вот так в конце 1985 года Академия наук СССР поддержала проект поворота части стока северных рек. Под каким нажимом со стороны Президиума АН СССР на отдельных ученых это было сделано!

С. – Это драматическая ситуация в обществе. Пугающая и настораживающая. Думается, такие проблемы должны становиться предметом публич­ного изучения и анализа, а не келейного, не в узком кругу. Лишь в этом случае те, кто принимают безответственные решения, будут чувствовать неотвратимость общественного суда, перед которым рано или поздно придется предстать. Это тот единственный суд, которого боялся Борис Годунов: суд народный, суд справедливый. Пусть такое сравнение не покажется натяжкой. Сейчас поясню. К чести Годунова надо сказать, что, прорвавшись на трон, он понимал – с него спросится за все, что он совершил или чего не совершил. Сегод­няшняя наука формально – не на троне. Она не царь, не самодержец. Но у нее куда больше фактической власти над судьбами миллионов людей, чем у Бориса Годунова. Тем большая ответственность ученых за каждый свой шаг. Времена непродуманного «новаторства» миновали.

Л. – И мы еще раз, Николай Григорьевич, возвращаемся к мысли о необходимости морального кодекса ученого. Не устану это повторять. Научная среда должна перестроиться, должны измениться многие оттенки взаимоотношений ученых с миром, ученых между собой. Тут нужно учесть еще вот что: наука становится все более специфичной. Во многих ее проблемах могут разобраться только специалисты. Руководители государства и общества не могут да и не должны, подчеркиваю, вникать в специфические тонкости тех или иных сложных проектов, отдельных направлений научной мысли. Во всем этом очень часто может разобраться только узкий специалист, или же – назовем его иначе – человек со специальной подготовкой. Но этот узкий специалист должен обладать широ­ким и глубоким уровнем гражданского мышления. А сегодня это не всегда так.

С. – Да, собственно, вопрос о моральном кодексе ученого, о его ответственности за совер­шаемые действия, создание тех или иных проектов следовало поднять сразу же после Хиросимы и   Нагасаки,  а  может  быть,  и  ранее.   Например, в начале века на вооружение германской армии уже поступили газы. Герберт Уэллс считал, что уже одних их достаточно, чтобы уничтожить цивилизацию. Он немало и с тревогой писал об этом, требовал создания Временного прави­тельства, запрета опытов, несущих угрозу цивили­зации, но времена были сложные, эйфория, порож­денная техническим прогрессом и его внешними, но одновременно во многом сиюминутными успе­хами, не давала возможности услышать голос спокойный и мудрый. Я не принадлежу к поклон­никам таланта Уэллса, но признаю, тревогу он бил своевременно. Однако был услышан далеко не всеми. Скорее – лишь немногими... Ну, а сейчас пришли не только ядерное, но еще и лазерное, биологическое... Отдельный разговор должен идти о возможности насильственного влияния на гене­тический код... Это тоже проблема проблем... Надо подумать и о запретных темах научных исследований. Такие темы есть. Не следует пугаться самой идеи «вето».

Л. – Согласен. И вот пример: говорят, кто-то пытается скрестить человека с обезьяной, чтобы вывести удобную породу биороботов. Такое было бы крайней степенью аморальности. А создание новых    видов    оружия   массового   уничтожения?

С. – Ясно одно, Дмитрий Сергеевич: сегодня ситуация серьезна, как никогда. Колокол пробил! Колокол, предупреждающий нас, что цивилизация подошла к такому рубежу развития, когда она стала способна на успешную самоагрессию, то есть она может себя уничтожить. Тем ответствен­нее должны быть ученые, тем больше необходи­мости в том, чтобы каждое открытие, технические новинки   попадали  в  руки  людей  ответственных, способных   думать о благе всего  человечества.

Л. – Естественно, ученый должен чувствовать ответственность за каждое свое действие. Нужна психологическая перестройка с учетом могу­щественности сегодняшней науки. Сила должна быть ответственной. Безответственная сила рискует стать разрушительной. Вот почему еще и еще раз говорю: необходим моральный кодекс ученого. В нем следовало бы предусмотреть и то, чтобы в руководители учреждений, всей науки не попадали люди, которые сами не дали и не могут дать никаких серьезных, принципиально важных научных идей. Руководить наукой может только человек, который сам в ней работает и обла­дает научным методом. Так называемые «организа­торы науки», все чаще заступающие место ученых на постах руководителей научных институтов и лабораторий, – опаснейшая категория людей. Если чувствуешь, что не обладаешь научным методом, не уверен, что можешь направленно, действенно и в высокой степени компетентно руководить наукой, откажись от должности науч­ного руководителя. Так ты сохранишь свое лицо и свою честь. В связи с этим еще об одном – о школе...

С. – О школе обычной, общеобразовательной, или же о школе жизни? Если говорить о школе жизни, то вопрос это сложный... Для каждого че­ловека – индивидуальный, например, среди тех, кто стали для меня подлинными учителями, были известный крымский историк и искусствовед Алек­сандр Полканов, львовский ученый и журналист Иосиф Цьох, польские ученые и писатели Эдвард Воронецкий и Хенрик Панас... Беседы с Хенриком Панасом в один завьюженный снежный вечер на замерзших Мазурских озерах навсегда врезались в память... И о них, может быть, расскажу подроб­нее... Это тоже была школа, и великая...

Л. – Я имею в виду, и ту, и иную школы... Школу жизни, школу примера и школу общеобразовательную. Но это тема отдельного разговора. Может   быть, перенесем его на завтра?

С. – Итак, до утра?

Л. – Доброй, вам ночи!

Вечер второй

С. – Вчера мы прервали разговор о школе. Запомню, в каком контексте о ней зашла речь – в связи с необходимостью вновь возродить в обществе понятие чести мы заговорили о школе. И о школе жизни, и об общеобразовательной школе, которая, как известно, формирует людей, закладывает основы структуры личности. Это всеми признаваемо не только со времен древних греков, но, пожалуй, еще и пораньше. То, что те привито в школе, упущено, наверстывать и исправлять позднее очень трудно, если вообще возможно. Как будто это прописная истина.

Л. – Но ее опять-таки очень часто признают, вроде бы понимают, но не осознают. Что такое школа? Для чего она? Вопрос кому-то может показаться примитивным, упрощенным. Но это только на первый взгляд.

С. – И на взгляд очень поверхностный. В значительной степени человек – это то, чему научили его в школе.

Л. – Да, в значительной степени. Недаром издавна  школу называли «второй матерью».

С. – Той матерью, которая воспитала и выу­чила.

Л. – О школе, Николай Григорьевич, можно сказать, и уже сказано немало прекрасных слов. Но давайте напомним, что же такое школа? Это прежде всего воспитательное учреждение... Воспитательное, а не просто учебное. И знания не должны сыпаться на ученика бесконтрольным потоком. В связи с ростом уровня знаний, с развитием науки постоянно усложняются и те пред­меты, которые изучаются. Учащийся должен выходить из школы, будучи готовым освоить любую профессию, которую внезапно по тем или иным причинам может предложить ему жизнь. Постоянно рождаются новые профессии. Их нужно осваивать быстро. Причем часто самому. Попытка слишком ранней специализации приносит сомни­тельные результаты. Знания быстро устаревают. Следовательно, надо постоянно переучиваться, что рискует вылиться в процесс непрерывный. Выход один – выпускник школы должен обладать научным мышлением, которое едино для всех наук. Именно владение научным мышлением на современном уровне позволяет быстро осваивать ту или иную, зачастую только что возникшую, специальность. Кроме того, если оно доступно человеку молодому, сводятся к минимуму ошибки в выборе профессии.

С. – Высокий уровень мышления всегда сказы­вается во всем. Например, столь полярные люди, как Юлий Цезарь и Наполеон, неплохо писали. Один – философско-исторические раздумья, дру­гой, Наполеон – романы в вольтерьянском духе. Нелишне вспомнить о том, что все талантливые люди были весьма разносторонни. Прекрасными художниками были Жуковский, Пушкин, Лер­монтов, Шевченко, Карузо, а Шаляпин – скуль­птор, да и немного писатель. Хрестоматийный пример: Грибоедов был не только дипломатом, но еще и поэтом, драматургом, композитором. Что же касается польского писателя Выспяньского, то я затрудняюсь сказать, в чем больше и полнее выразился его талант – в поэзии, драматургии или в изобразительном искусстве. Однажды  я провел в Кракове целый день, так сказать, «на­едине» со Станиславом Выспяньским. Побывал в его музее, долго стоял в костеле у созданных им витражей, а затем сидел на скамеечке на Рыноч­ной площади и все вчитывался, вчитывался и вчитывался в «Свадьбу». Было такое ощущение, будто погружаешься в огромный мир, в котором еще много неведомого, что еще только предстоит понять и познать – противоречивого и единого, но мира прекрасного, рожденного высокой куль­турой мысли и чувства. Может быть, потому все талантливые люди так многосторонни, что без высоты чувств и мысли и подлинная реализация любых способностей невозможна? Все таланты были многогранны.

Л. – Готов дополнить по памяти: Эйнштейн любил музыку, многие писатели были великолеп­ными актерами, режиссерами.

С. – Таких примеров много. Мне доводилось слушать арии из русских опер в исполнении русских писателей, украинские песни в исполнении украин­ских литераторов и кинорежиссеров, средневековые армянские песни, которые пели ереванские жур­налисты, польские песни и даже арии из опер в исполнении польских литераторов. У некоторых из них было музыкальное образование, у других – просто тяга к музыке. Но исполнение отличалось высоким уровнем культуры, тонкими и богатыми оттенками чувств. Ну, а легендарный польский пианист Юзеф Гофман по легенде, которая очень похожа на правду, однажды, попав на своей машине в снегопад и устав расчищать перчаткой переднее стекло машины, тут же изобрел снего­очистители – «дворники», повторив принцип мет­ронома.   «Дворники» стоят и сегодня на всех автомашинах. И никто, конечно, не вспоминает о том, что их придумал пианист, решивший на минуту стать конструктором.

Есть еще одна легенда. Отец знаменитого английского писателя Оскара Уайльда был превосходным врачом. Он творил чудеса. Однажды матрос, зашивавший парус, поскользнулся, упал и вогнал иглу в глаз по самое ушко. Находчивый врач Уайльд, находившийся рядом, тут же схватил магнит – сердцевину одного из корабельных приборов – и с его помощью выдернул иглу. Глаз был спасен. Дело решила высокая квали­фикация мышления. Можно с уверенностью сказать, что этот медик мог бы стать и великолеп­ным ученым, смелым инженером. Да мало ли кем! Во времена Возрождения умение работать в различных областях человеческой деятельности считалось само собой разумеющимся.

Л. – Ну, а позднее великолепный урок много­плановости преподал нам Петр Первый. И не он один. Убежден: если человек обладает научным методом в своей области, ему нет труда применить этот научный подход к любому вопросу, даже не в своей специальности. Известный пушкинист Б. В. Томашевский не имел филологического образования. По образованию он был инженером-математиком.

С. – Следовательно, высокая квалификация мышления с давних времен позволяла успешно осваивать иной раз даже не смежные, а как бы диаметрально противоположные профессии. При­чем везде быть на высоте, сверхспециалистом. Что же касается узкой квалификации, то она оказалась троянским конем – ограничила кру­гозор, сковала мысль, а главное, привела к неумению увидеть любую научную или эстетически-художественную проблему в общественном кон­тексте. Вместе с узкой квалификацией пришла мастеровитость, но стала угасать обдуманная и ответственная смелость поступков и решений, основанная на высочайшем уровне компетентности. Времена, когда просто дерзостно, лихим кавале­рийским ударом можно было, как говорится, брать города, ушли навсегда.

Л. – Именно об этом, Николай Григорьевич, я и говорю. Уверен, что серьезнейшее внимание в школе должно быть уделено преподаванию логики. Вообще развитию логического мышления. Не просто изучил предмет под названием «логика» и сдал экзамен. Совсем не об этом речь. Логиче­ское мышление должно быть освоено молодым человеком. Без этого он не сумеет спорить, не сумеет отстаивать свои убеждения и себя прове­рять, что чрезвычайно важно. Не владея логическим мышлением, человек не способен к самоусовершен­ствованию, духовному росту. Да, надо уметь себя проверять. И уметь проверять других. Тут я сам себя как бы перебью. По тому или иному вопросу, порою принципиальному, в школе обычно излагается только одна точка зрения, которую учащимся предлагают запомнить и как бы вызуб­рить на память. И когда позднее учащийся, вер­нее – бывший учащийся, сталкивается с другой точкой зрения, изложенной, быть может, не менее темпераментно и с большой настойчивостью, он на эту, иногда неверную, а иногда даже враж­дебную точку зрения может легко перейти. У него нет способностей и инструментов контроля, нет фундамента логического мышления. Нет способ­ностей к самообороне. И поэтому его могут склонить и на преступление, и на явно аморальные по сути поступки. Это очень большая опасность. Нужно развивать самостоятельность взглядов, нужно учить человека вырабатывать эти взгляды в себе самом, умению спорить, отстаивать свои убеждения в любых сложных ситуациях, которые может внезапно предложить жизнь.

С. – Другими словами, Дмитрий Сергеевич, убеждения будут крепки лишь тогда, когда человек к ним придет путем серьезной внутренней работы, если его взгляды будут свободно выбранными и избранными, если они станут его личными взглядами и убеждениями. Наивно думать, что при росте и совершенствовании средств массовой информации можно уклониться от все тех же личных столкновений с системой чуждых нам воззрений, от атак мелкобуржуазной психо­логии, от давления индивидуалистического взгляда на мир.

Не обладая высоким уровнем внутренней сопротивляемости, стойкости, гибкости, которую не следует путать с ловкостью, очень трудно дать грамотный отпор хорошо вооруженному, да и к тому же иной раз закамуфлированному противнику. А уровень внутренней стойкости зависит еще и от силы логического мышления, умения внутренне, зачастую даже не вслух, разби­вать враждебные аргументы, чтобы затем отыскать нужную реакцию – когда гневное слово, когда молчание, которое красноречивее слов, когда иронию, а когда и действие...

Л. – Именно так. Убеждения могут быть твердыми, когда они выношены, когда закалены в спорах, когда существует понимание, что людей, которые  никогда  бы  не  ошибались,  никогда  не было и быть не могло. Даже самые великие писа­тели, художники, ученые ошибались...

С. – Рискнул бы сказать, что слепая вера в авторитеты – одна из главных опасностей, которая подстерегает человека. Впрочем, попытки атаковать все и всяческие авторитеты в конечном итоге столь же губительны. Очень часто за ними кроются попытки личностного самоутверждения любой ценой, без веских на то оснований, то есть не борьба за свои идеи, а борьба против чужих идей – против любых чужих идей, в том числе и тех, которые, если обуздать внутренний зуд ниспровергательства, вполне могли бы быть приняты и под­держаны. На мой взгляд, обе крайности плохи... Если уж говорить об авторитетах, то лично для меня авторитетен тот, кто способен сам себя поправлять, если чувствует в том необходимость... Как тут не вспомнить Гете — одного из автори­тетнейших и квалифицированных людей, известных нам. Он отказывался слепо верить даже самому себе. После премьеры оперы Моцарта «Похищение из сераля», опрокинувшей привычные музыкальные стереотипы той поры, Гете написал: «Все наши стремления к простоте и самоограничению оказа­лись напрасными, когда появилась «Похищение из сераля» Моцарта». То есть Гете нашел в себе силы признать, что темперамент, буйство мелодий, красок, присущие музыке Моцарта, некоторая неудержимость, как бы неуправляемость, что совсем не совпадало с тем, за что боролся в искус­стве сам Гете, что иные эстетические концепции не только имеют право на жизнь, но и в чем-то побеждают, оказываются предпочтительнее.

Л. – Это как раз пример умения критически мыслить, даже  если критичность направлена на самого себя. В одной давней статье об А. А. Шах­матове мною рассказано, как он отказался от своих прежних взглядов – признал ошибки. А слепая вера в авторитеты – очень большое зло.

Если читатель начинает оценку произведения литературы (в глубине души, разумеется) с того, что крупный это писатель или не крупный, он уже утрачивает возможность собственного сужде­ния. Утрачивается возможность непредвзятого, естественного восприятия того или иного произ­ведения, а оно – драгоценно. Качество личности и определяющее мерило ее ценности – самостоя­тельность. Если «внушаемому» человеку твердят, что перед ним писатель или художник, каждое произведение которого шедевр, он начинает им безоглядно восторгаться. При таком подходе исчезает критичность взгляда, его объективность. В конечном итоге притупляется интерес к чтению, ожидание маленького или большого чуда, встречи с нежданной радостью, рождением нового имени. Это опасная тенденция. С дальнейшим развитием радио, телевидения, отличающегося особой убеж­дающей силой, возникает опасность того, что многие, очень многие перестанут самостоятельно мыслить. Они будут верить, что лишь прославляемые с голубого экрана писатели, художники, артисты, композиторы вносят нечто значительное в культуру. Но на радио и телевидении тоже работают обычные люди, которым, как всем нам, свойственно иной раз ошибаться.

С. – И тут в пору вернуться к разговору о хронологическом провинциализме, чрезмерной приверженности веяниям момента, которыми вполне могут быть заражены те люди, которые готовят   телерадиопередачи.  Тогда этот ущерб, как говорят, многократно тиражируется.

Л. – Об этой опасности я и говорю. Ведь могут присутствовать и вкусовые моменты, недо­статочно выверенные мнения. Но когда они услы­шаны сотнями миллионов людей одновременно, возникает процесс мгновенного формирования общественного мнения, а все дело в том, что голубому экрану нельзя возразить, с ним нельзя поспорить... С ним не может быть обмена мнени­ями, полемики. Ну, в лучшем случае можно напи­сать реплику в газету. Не более того.

С. – Дмитрий Сергеевич, здесь я хотел не то чтобы возразить, а как-то уточнить предмет разговора. Влияние на общественное мнение таких средств массовой информации, как телевидение, – действительно новое явление. И мы к нему в полной мере еще не привыкли. Но некогда, навер­ное, столь же трудным было привыкание к печатной книге. Внезапно мир оказался наводненным миллионом книг, многие из которых несли мысли серьезные, яркие, глубоко воздействовавшие на читателей. И это в конце концов заставило тех же педагогов подтянуться, стать если не «умнее» книги, то выступать в роли толкователей, просвещенных комментаторов, учитывавших психи­ческие, личностные особенности учеников, – то есть в большой степени особого рода педагогами, воспитателями, а не просто носителями знаний, какими они зачастую бывали в раннем средне­вековье. По этому поводу можно иметь разные мнения. Но, пытаясь реконструировать состояние многих умов в эпоху рождения печатной книги, следует признать, что оно было смятенным. Книгу считали не только благом. Многие   именовали и «стоглавой гидрой ереси», боясь, что она может навязать не только полезные мысли и воззрения, но и явно вредные. Затем постепенно убедились в том, что книги разные. Есть хорошие, есть плохие, есть явно вредные. И научились к книгам отно­ситься дифференцированно, то есть отбирать для себя нужное, спокойно относиться к тому, что не входит в круг индивидуальных интересов, и ставить их на дальнюю полку. Такое же, на мой взгляд, должно произойти и со средствами массовой информации. К ним начнут подходить выборочно. Радиоприемники и телевизоры перестанут звучать в квартирах непрерывно. Их станут включать, только когда в этом возникнет внутренняя потреб­ность. Многие уже сейчас так поступают.

Л. – Конечно, уже и сейчас очень многие, не праздные люди просто не в состоянии постоянно сидеть у телевизора или слушать радио. У них физически нет такой возможности.

С. – Естественно. И это станет не исключением, а правилом.  А одновременно то  же телевидение рано   или   поздно   увеличит   количество   передач, в   которых   будут  звучать  различные  мнения – на выбор зрителям.

Л. – Но для этого сначала сам уровень теле­передач должен стать достаточно высок. Искусство должно стремиться поднимать каждого до уровня своих вершин, своих пиков, и не пытаться опуститься до уровня рядового зрителя и слушателя, стать понятным умам ленивым и нелюбопытным. И тут, Николай Григорьевич, я хотел бы продол­жить это небольшое отступление от темы, которое на самом деле имеет прямое отношение к разговору. Мы сейчас уже поняли, что в музыке усредненность невозможна. Есть музыкальные произведения, понятные всем, есть такие, которые требуют определенной подготовки, более высокого общего уровня развития. Разным слушателям нужна разная музыка. И при чем здесь утверждение, что о вкусах не спорят. Во-первых, пора спорить, и спорить жарко. Есть развитые, высокого уровня вкусы, есть – примитивные, упрощенные... Нельзя же заставлять всех идти на поводу примитива и упрощенчества! Почему мы стыдливо уходим от того, чтобы напрямик сказать об этом? Боимся обидеть тех, кто может подумать о себе, что у него неразвитый вкус? Ну и что же?..

Мы согласились с тем, что есть музыка сложная, нелегкая для восприятия, но прекрасная. А в изобразительном искусстве мы никак не решаемся согласиться с тем, что есть трудные художники, решающие очень сложные задачи... И живопись может быть очень разнообразной: есть течения, стоящие близко к литературе. Например, русские художники XIX века, которых принято называть «передвижниками» – И. Крамской, В. Перов, И. Репин, В. Поленов, А. Саврасов, И. Шишкин, В. Васнецов, А. Куинджи, И. Левитан и другие. Есть течения, близко стоящие к архитектуре. Один из самых ярких представителей этого тече­ния — итальянский график Джованни Баттиста Пиранези. А творчество литовского художника Микалоюса Чюрлениса ближе к музыке, и так далее.

С. – Для восприятия произведений такого рода необходима серьезная подготовка...

Л. – Очень серьезная, Николай Григорьевич. И чтобы самим себе не признаться в этом, под­даются соблазну назвать таких художников эли­тарными. Что значит – элитарный? Это просто сложное искусство. Оно и должно быть сложным, у живописи – своя специфика. Ее зачастую не так просто понять. Нужны усилия души, ума, напряжение чувств... Выставок сложных художни­ков меньше... Одна из последних – выдающегося русского художника Аристарха Лентулова, стре­мившегося использовать в своем творчестве и традиции русского лубка, и русский иконы, одного из основателей объединения московских художников под названием «Бубновый валет», существовавшего в 1910-1916 годах. В объеди­нение входили теперь ставшие всемирно извест­ными – П. Кончаловский, А. Куприн, И. Машков, Р. Фальк и, естественно, А. Лентулов. Считается, что наряду с обращением к изучению эстетики русского лубка, иконы, игрушки они учли уроки Поля Сезанна, фовизма и кубизма – авангардист­ских течений в европейском искусстве тех времен.

С. – Одним словом, это было явление сложное, не   прямолинейное и уж никак не одномерное.

Л. – Конечно. Потому и к пониманию творче­ства таких художников прийти не просто. И то, что в Пензе музей Аристарха Лентулова открыт – замечательно. Кстати, там же открыт и музей Всеволода Мейерхольда – одного из самых заме­чательных деятелей нашего театра первой половины нынешнего века. Режиссера тоже очень сложного.

С. – Но в литературе, Дмитрий Сергеевич, всегда были и всегда будут разные пласты, рассчитанные на читателей разного уровня, темперамента, разной степени подготовленности...

Л. – Разумеется. И во многом – проблемы те же.

С. – Так вот, возвращаясь к разговору о сред­ствах массовой информации, нет ли необходимости подумать о том, чтобы постепенно ввести на телевидении различные дифференцированные прог­раммы, которые каждый мог бы смотреть по своему желанию... Не просто программы клас­сической музыки, а какие-то более сложные передачи: и об исполнительском мастерстве и по вопросам отечественной и мировой истории. И по многим, многим другим... Борясь с атакой «массовой культуры», ей надо противопоставить образцы культуры высокого гуманизма и столь же высокой эстетической пробы... Не боясь того, что кто-то поначалу этого не поймет, кого-то это может даже и испугать...

Л. – Ну конечно же бояться этого не следует. Ни в коем случае не следует.

С. – В конце концов тот, кому это недоступно, пусть пока смотрит более простые программы... Со временем захочет смотреть и такие... Не он сам, так его дети или внуки...

Л. – Думаю, что к этому общество обязательно придет, как когда-то пришло к необходимости издавать книги различные – сверхсложные и сверхпростые. Чтобы научиться читать и понимать сверхсложные, начинать надо с простых. То же самое случится и с нынешними средствами мас­совой информации. Важно только, чтобы процесс этот шел побыстрее. В чем-то ситуацию можно ускорить, как говорят, помочь ей. Конечно же, передачи, рассчитанные на то, чтобы «всем все понятно было», все доступно, – это вовсе не демократизация культуры, а явный шаг назад в направлении культуры «массовой», упрощен­ческой. Обидно это кому-то или не обидно, но правильнее своевременно назвать проблему, не лукавить перед самим собой.

Культура, искусство – совершенно очевидно, и иначе быть не может – должны обогащать, поднимать на более высокий уровень духовного развития. Рано или поздно телевидению придется это учесть.

С. – Да в чем-то оно уже и сейчас это учитывает. Но это, пожалуй, лишь начало. И коль скоро мы заговорили о средствах массовой информации, то в пору вспомнить и о «человеке при должности» в этих структурах, который очень часто волевым усилием решает, кого из деятелей культуры, литературы, искусства пропагандировать. Тут может возникнуть вольный или невольный произ­вол, вкусовщина в пропаганде тех или иных имен. Есть ли опасность, что явление это станет прогрессировать,   а   то,   чего   доброго,   станет   нормой?

Л. – Такая опасность существует. И против нее есть, как мне кажется, действенное средство. Должны быть созданы научные и художественные советы нового типа. Не очень большие и не из представительных фигур, которые будут занимать места в десятках советов и нигде не смогут ра­ботать всерьез. Скажем, редколлегии и редсоветы журналов и издательств надо пересмотреть. Гром­кие имена нужны не всегда. Важно, чтобы люди, входящие в них, были компетентны и никак не зависели от тех, кому эти советы советуют и дают рекомендации. Все советы, не только редакционные и художественные, но и технические, научные должны быть тщательно укомплектованы не по-чиновничьи, не кое-как, не по ложному широкому представительству (столько-то мужчин, столько-то женщин, столько-то молодых, столько-то пожилых, столько-то от такого-то учреждения, а столько-то от другого, и так далее), а по принципу компетентности и способности тех, кто в них вошел, выносить независимые суждения. Уверен, что мы обязательно пройдем через такой этап в своем развитии, когда сила подобных общественных советов станет огромной, чтобы не сказать – решающей и определяющей. Это станет важным шагом на пути демо­кратизации жизни.

С. – Идея независимых общественных советов великолепна. Но, с одной стороны, эти советы должны быть общественными, а с другой – состоять из людей компетентных, то есть професси­оналов. Как достичь такого сочетания? Людей надо чем-то заинтересовать. Чем же?

Л. – Вопрос сложен. И ответ на него дать не так-то просто. У нас в какой-то степени стали антонимами понятия: энтузиаст и профессионал. Между тем нужно более пристальное внимание к людям, умение увидеть в человеке сочетание и того, и другого.

С. – Кроме того, Дмитрий Сергеевич, такие советы могут стать формой проверки зрелости человека, свежести и уровня его мышления. Да и своеобразной школой.

Л. – Разумеется, Николай Григорьевич.

С. – Необходимость более широкого участия общественности в решении любых вопросов, и уж особенно — вопросов кардинальных, влия­ющих на развитие цивилизации в целом, ощущается сегодня во всем мире. Ведь не случайно все боль­шую силу обретает движение за сохранение облика Земли, разумного использования ее ресурсов, против того, чтобы кто-то вопреки воле большин­ства узурпировал право решать, куда течь рекам, где расти лесам и даже... какие памятники куль­туры подлежат уничтожению.

Л. – Да, думаю, что наблюдается рост общест­венного сознания во всем мире.

С. – Рождение общепланетарного сознания, единого в каких-то кардинальных, главных во­просах... И в этом случае вновь сыграли свою роль, но на этот раз явно положительную, средства массовой информации.

Л. – Видимо, так, но сделать предстоит еще очень многое. Печальная история с гостиницей «Англетер» в Ленинграде – лишнее тому подтвер­ждение. Кому понадобилось ее сносить? Для чего? Ведь с этой гостиницей связаны страницы нашей истории, культуры, Ее уничтожение оскорбляет глубинные чувства многих и многих людей. Такое не прощается. Трагично, что мы говорим не о единичных случаях. Об «Англетере» писали в газетах. О многом не пишут по той простой причине, что обо всем и написать невозможно. В Ярославле многие дома XIX века имеют самостоятельную историко-культурную ценность, связаны с име­нами Некрасова, Шаляпина и многих других выдающихся деятелей отечественной литературы, искусства, науки. А можно ли было пытаться сносить дом друга Пушкина – Дельвига? Но чтобы берегли эти памятники, а не спохватывались после газетных статей, необходимо поднять общую культуру населения – всего. В Италии, например, более высокий уровень общей гуманитарной подготовки, выше уровень эстетических чувств. За это надо бороться. Человек, в котором живо эстетическое чувство, не способен разрушить памятник архитектуры, уничтожить произведение искусства.

С. – Я много думал об этом, Дмитрий Сергеевич. Откуда берется  вандализм? Каковы его  истоки?

Не всегда это невежество. Вернее, не всегда только невежество. Тут присутствует еще более сложный комплекс... В литературе, искусстве частенько наблюдалось нечто вроде заговора бездарностей, стремящихся захватить должности, влиятельные места, позиции, чтобы настоять на своем и только своем понимании мира. С одним архитектором у меня был яростный, тяжелейший спор по поводу старой Москвы. В его мечтах центр города виделся застроенным стандартными блоками, совершенно одинаковыми домами-башенками... Это был приступ какого-то странного, дикого и опасного вдохно­вения... Что если такой «вдохновенный» гражданин добьется возможности воплотить свои мечты в реальность? Для человечества будет потерян один из самых интересных городов, созданный трудом и гением многих и многих поколений. Возможно, такой новый город был бы неплох, если бы его и строили на новом месте, как, к примеру, город Бразилиа или предполагаемую новую столицу Аргентины Вьедму. Она будет возведена рядом со старым маленьким городком, но старый все же не тронут, не снесут с лица Земли. Ну, а ломать, сносить то, что представляет огром­ную историческую, культурную ценность, – поку­шение на цивилизацию в целом. За подобные действия нужно нести ответственность перед историей, перед судом людским, а может быть, и перед судом обычным... А мысль о заговоре бездарностей не дает покоя... Все талантливое, яркое, неожиданное, необычное вызывает у не очень одаренных и внутренне не развитых людей жела­ние остановить, запретить, одернуть, вне зависи­мости от того, имели ли талантливость, необыч­ность, неординарность   отношение к прошлому или настоящему... Дай таким волю, они попробуют выпрямить и подпереть падающую Пизанскую башню, чтобы стояла ровно и дразнила взгляд. Греческий мрамор, скульптуры покрасят бронзой, а на Золотых воротах в Киеве укрепят гигантский термометр или же рекламный щит... Зачем, дескать, поверхности даром пропадать? Внешне подобное может выглядеть как бы даже рационально, но рационализм этот особого свойства, уничто­жающий гомосферу и грозящий всему человечеству в целом... Здесь сложный комплекс проблем... Попытки отнять у людей прошлое означают потерю и будущего... Тревога не на пустом месте... Как, например, забыть историю с деревней Сторожово, упоминающейся еще с XIV века? Ведь там собирались построить карьер для добычи гравия.

Л. – Теперь угроза   как будто отведена. Во всяком случае – на ближайшее время.

Но удивляет иное: неужто забыли, что именно эти места у Плеса помогли Левитану открыть для себя самого, а следовательно, и для всех нас русскую природу. Можно, конечно, спорить – Левитан ее открыл или Васильев? Но это уже тема отдельного разговора. Важно, чтобы общест­венное сознание было подготовлено к пониманию того, что ради гравия, который не редкость, не следует уничтожать места, связанные с историче­ской и художественной памятью. Существуй общественный совет, независимый, с широкими полномочиями по сохранению памятников старины и культуры, он сумел бы стать на пути ретивых строителей. И не только на Волге, но и в самой Москве, где уже натворили много непоправимого, настроили безликие дома, слепо копирующие чуждые нам образцы архитектуры. Ведь эти кварталы – не творчество. Это – имитаторство. Но очень ловкое. А потому и особо опасное.

С. – Имитаторство, которое, во-первых, не сразу и распознаешь, а во-вторых, рядящееся в тогу прогресса, прикрывающееся разговорами о новых современных формах, а по сути – не более как погоня за внешними признаками моды, явление пустое и неперспективное, лишенное национальных корней.... Очень грустное явление. И как тут опять не сказать о том, что общественный совет по архитектуре и градостроительству в целом, если бы он состоял из людей, во-первых, компе­тентных, а во-вторых, с высоким уровнем честного, гражданского отношения к делу, и здесь поднялся бы на защиту старой Москвы, чтобы сохранить ее для будущих поколений. Необходимы такие спешные меры и действия для сохранения Новго­рода от расширяющейся в тех местах сети про­мышленных предприятий, уже наделавших много бед в Ясной Поляне. Эти меры в последнее время принимаются.

Л. – Горький опыт учит быть осторожнее, действовать осмотрительнее. Но, может быть, Новгород удастся спасти. Хотя уже сейчас понятно, что понадобятся значительное время и немалые средства для восстановления многих новгородских памятников, работы по их сохранению. Но под угрозой затопления Макарьев на Волге, где когда-то цвела ярмарка самая большая в мире по совер­шавшимся сделкам. Под угрозой Горький (Ниж­ний), где начнутся оползни. И все это – от под­нятия уровня последнего отрезка Волги перед Чебоксарской плотиной.

С. – И видимо, опять спасение в единственном – воспитании самостоятельно, нестандартно мыслящей личности. Только такой человек будет инициативен, решителен в поступках, тверд и ответствен в проведении в жизнь тех идей, которые считает правильными. Он будет не просто с уваже­нием относиться к культуре своего народа, к этногомосфере, но ко всей гомосфере в целом. И не только с уважением относиться к ней – это необходимый минимум, но защищать и разви­вать ее, изучать законы, ею порожденные, учиты­вать их, понимать.

Л. – Основы подобного мышления и подобной структуры личности надо закладывать еще в школе: грамотно, точно, логично думающий человек, который в ответе и за самого себя, и за тех, кто рядом с ним... Если в море столкнулись два корабля, в этом обязательно кто-то конкретно виноват. Иначе не бывает. Не должны корабли сталкиваться в море. Что произошло? Почему такое случилось? Если на капитанов нашло затмение, то где были их первые помощники?

С. – Вероятно, первые помощники, Дмитрий Сергеевич, целиком и полностью подчинялись приказам своих капитанов. Они были людьми от «инструкции». Особая и опасная категория граждан.

Л. – Но не так давно случилось на море такое, когда любую инструкцию надо было нарушить. Идти на крайние меры – сбрасывать капитанов с командных мостиков, брать на себя инициативу, даже если позднее пришлось бы предстать перед судом за то, что поднял руку на капитана. Суд разобрался бы.

С. – Если бы не разобрался этот суд, то разо­брался бы другой. Наконец, и суд не конечная инстанция. Существуют общественное мнение, память народа.

Л. – Конечно. Ведь нужно было спасать не только свою честь и честь флота, но и жизни людей. И в этой ситуации любой нестандартный и даже дерзкий поступок был бы хорош и нравст­вен. Одного исполнения приказов, пусть даже самых верных и разумных, мало... Нужно еще то чувство внутренней ответственности...

С. – ... которое в конце концов и становится осознанной необходимостью, дает возможность свободного, смелого поступка.

Л. – Естественно.

С. – Наша  сегодняшняя  беседа затянулась.

Л. – Разных тем мы в ней коснулись. Отдохнем?

С. – До завтра, Дмитрий Сергеевич.

Л. – До завтра, Николай Григорьевич.

Вечер третий

Л. – А сегодня, Николай Григорьевич, хотелось бы начать вот с чего... Поговорить о чувстве самоуважения... Воспитать его трудно, но если его нет, то нет и личности, нет того самого Человека с боль­шой буквы, за которого все мы ратуем. Человек с высокоразвитым чувством самоуважения создает вокруг себя определенное биополе, атмосферу корректной подтянутости, невозможности мель­чить, распродавать принципы оптом и в розницу. Видимо, во всех нас такого самоуважения недоста­точно, если мы, к примеру, разрешаем время от времени вновь и вновь выносить на публичное обсуждение детали интимной жизни Пушкина. С одной стороны, мы все соглашаемся с тем, что Пушкин – святыня, а с другой... Для чего понадобился балет, поставленный в нашем, ленин­градском театре, где есть сцена – Дантес несет на руках Наталью Николаевну к карете?

С. – В конце концов, прикрываясь разговорами о демократизации подходов к культуре, о новаторстве, можно написать оперетту, героем которой будет Александр Сергеевич Пушкин. Немного дерзости, немного наглости – почему бы и нет? Но это граничило бы с кощунством. Балет «Пуш­кин» написан популярным композитором Андреем Петровым. К его творчеству можно относиться по-разному. Но сейчас мы говорим о факте. Появле­ние этого балета не дает возможности избавиться от чувства неловкости. Дело в том, что пикантные подробности жизни великих людей всегда смако­вали обыватели: смотрите, мол, он ничем не лучше нас с вами и в семье у него был непорядок... Личная жизнь была трагичной у Пушкина и Моцарта, у Толстого и Байрона, у Верди и Маяковского, у Есенина и Стендаля, как можно догадаться, у Данте и Шекспира... Как сыскать подругу жизни гению? Вопрос вопросов. А Пушкин выбрал себе в жены не домовитую хозяйку, не практичную и разумную женщину, а Музу. Могут возразить, что Наталья Николаевна была не чужда хозяйству и домоводству. Но нам сейчас важно иное: как видел ее сам Пушкин.

Л. – Безусловно, Музой. Ее он увидел или захотел увидеть в Наталье Николаевне. Это сво­бодный суверенный выбор поэта, с чем мы, его потомки и ученики, не можем не считаться.

С. – Но при всем при том вопрос этот крайне сложен. Иной раз я теряюсь, когда речь заходит о личной жизни Пушкина. Да, интерес к ней велик. Но ведь и интерес к самому Пушкину огромен. Нас удивляет, ошеломляет и восхищает объем­ность, всесторонность его личности. Порою ка­жется, что в нем уживались мудрость и легко­мыслие. И современникам трудно было Пушкина понять, и нам он оставил немало загадок, которые будоражат воображение, притягивают и привора­живают... Может быть, это не всегда нездоровый интерес...

Л. – Тут вы противоречите самому себе. Мы только что сошлись на том, что Пушкин видел Наталью Николаевну Музой. На дуэли он защищал свою Музу и свою поэзию. Я немало думал над этим. Если бы он не вышел на дуэль, уклонился от нее, вся его поэзия виделась бы потомкам иначе.

С. – Но творчество Пушкина не стало бы от этого ни лучше, ни хуже... Оно – объективная ценность...

Л. – Я сказал, что сама поэзия виделась бы и современникам и потомкам иначе. Образ поэта изменился бы.

С. – Хорошо, попробую рассказать о своих сомнениях подробнее. Однажды я написал статью, в которой попытался обосновать это. Статью опубликовали в одном из центральных журналов. Отклики были разные. Среди них и раздраженные. Например, Г. Дычко из Днепропетровска писал: «Концепция статьи Н. Самвеляна проще пареной репы: гений Пушкин – светило русского общества и чужестранец, злодей-убийца Дантес... Между убийством вообще и убийством в поединке на дуэли – колоссальная нравственная разница. Ког­да двое мужчин становились к барьеру, они призна­вали тем самым свое равенство, в том числе ра­венство на жизнь и смерть. Вспомним, вызов на дуэль послал Пушкин, и по нормам дворянской этики отказ Дантеса посчитали бы безнравствен­ным... Но у Н. Самвеляна (да только ли у него!) одна нравственная мерка по отношению к талантам и тем более гениям, другая – к простым смертным. Как тут не вспомнить героев Достоевского с их гнусненькой мыслью, что сильному человеку все позволено... Убит Пушкин – мы клеймим убийцу Дантеса, был бы убит Дантес – возможно, что и имя его затерялось на задворках истории: мы бы порадовались тому, что Пушкин отомстил клеветникам, погоревали бы над жестокостью наказания – видимо, его снова бы сослали в Михайловское... Почему Пушкин мог, а Дантес не мог искренне полюбить Наталью Николаевну? Почему не допустить ответные ее чувства? И при чем  тут свет, использовавший эти чувства для насмешек над  поэтом?  В чувствах все равны тем более что Дантес, блестящий красавец офицер, имел в глазах женщин свои преимущества перед Пушкиным».

Это лишь цитата из письма. Оно большое и весьма темпераментное. Не хотелось бы спорить о мелочах, например, о том, что сам факт выхода на дуэль не означал равенства. Кто есть кто – определялось только благородством. А оно прояв­лялось в ходе самой дуэли. Пушкин не стрелял первым. Это очень важно.

Л. – Что же вы ответили на письмо?

С. – Ничего не ответил. Но упомянул об этом письме в печати. И вновь Г. Дычко откликнулся, настаивал на том, что его неверно поняли. Рад, если это так. Но коль скоро речь вновь зашла о Дантесе, то я его вижу вовсе не «блестящим красавцем офицером», который «имеет свои преимущества в глазах женщин». Уверен, что в этом случае речь нужно вести о сложном комп­лексе зависти, стремлении как бы поставить «зарвавшегося» Пушкина на место, поскольку тот «возомнил» себя пророком. Здесь надо говорить о сложном клубке недобрых чувств... И суд над убийцами Пушкина, орудием которых стал Дантес, будет идти вечно, с приходом в жизнь каждого нового поколения. Никакие амнистии здесь невоз­можны, никакие смягчающие вину обстоятельства не признаются.

Л. – Тут нужно подумать, Николай Григорьевич, вот о чем... Почему именно Пушкин стал знаменем русской культуры, как Шевченко – украинской, Шекспир – английской, Данте – итальянской, Се­рвантес – испанской? Если бы пришлось определять день Праздника русской культуры, то лучшего дня, чем день рождения Пушкина, и искать бы не пришлось!

В истории русской культуры можно было бы назвать десятки имен художников не менее гениальных, но среди них нет имени более значитель­ного для нашей культуры, чем имя Пушкина. Хотя понять русский характер нельзя без Пушкина, но этот характер нельзя понять и без Л. Толстого, без Достоевского, без Тургенева, а в конце концов и без Лескова, без Есенина, без Горького... Но Пушкин – гений, сумевший создать идеал нации. Не просто «отобразить» национальные особенности русского характера, а создать идеал русской национальности, идеал культуры.

Пушкин – это гений возвышения, гений, который во всем искал и создавал в своей поэзии наивысшие проявления: в любви, в дружбе, в печали, в радости, – в военной доблести. Во всем он создал то творческое напряжение, на которое только способна жизнь. Он высоко поднял идеал чести и независимости поэзии и поэта.

Наконец, Пушкин – величайший преобразо­ватель лучших человеческих чувств. В дружбе он создал идеал возвышенной лицейской дружбы, в любви – возвышенный идеал отношения к женщине – Музе («Я помню чудное мгновенье...»). Он создал возвышенный идеал самой печали. Три слова – «печаль моя светла» – способны утешить тысячи и тысячи людей. Он создал поэти­чески-мудрое отношение к смерти («Брожу ли я вдоль улиц шумных...»). Он открыл возвышенное значение памяти и воспоминаний. Поэзия его полна высоких воспоминаний молодости. Воспо­минания молодости сливаются с памятью русской истории. Никто из поэтов не посвящал русскому прошлому столько произведений – и эпических, и драматических, и лирических в стихах, и лири­ческих в прозе. Именно в воспоминаниях у Пуш­кина родится притягательный горький опыт прошлого и мудрое объяснение настоящего. Он создал основные живые человеческие образы русской истории – Бориса Годунова, Петра, Пугачева... Он создал их, как бы угадав в них основную коллизию русского исторического прош­лого: народ и царь-деспот. Он дал основное направ­ление русскому роману XIX века – «усадебному роману», как бы распределив в нем основные роли: Онегин и Татьяна – это своего рода кон­фликтные центры, которые мы найдем у Гонча­рова, Тургенева и многих других русских клас­сиков.

С. – Но, кроме того, Пушкин сумел настоять на том, чтобы стремились к пониманию культур других народов. В чем-то он был еще и просвети­телем...

Л. – Скажем так: Пушкин в кратчайшей и выразительнейшей форме воплотил основные достижения поэзии мировой. Дал как бы символы наивысших достижений мировой литературы: «К Овидию», «Из Катулла», «Подражание Корану», «Суровый Дант не презирал сонета...», «Из Гафиза», «К переводу Илиады», «Из Анакреона», «Подра­жание арабскому», «Отцы-пустынники и жены непорочны...», «Песни западных славян» и гениаль­ные по проникновению в самую суть художественных произведений «Сцена из Фауста», «Каменный гость» и многое другое. Не случайно он считал Россию «судилищем» европейской культуры – ее истолковательницей... и ценительницей... Возвышение духа – вот что характеризует больше всего поэзию Пушкина.

С. – Но иной раз, понимая это, люди созна­тельно или несознательно – видимо, в каждом случае по-разному – пытаются с настойчивостью и удивляющей, и удручающей доказывать, что Пушкин «такой же, как все». Будто бы он сам когда-либо доказывал обратное! Он ведь был на редкость демократичен и терпим. Хотя, думаю, перед Пушкиным часто стояла такая же дилемма, как перед Бенджамином Франклином: «Заставить глупца замолчать – невежливо, разрешить ему говорить – жестоко». Эта черта пушкинской натуры особенно ярко прослеживается в эпиграм­мах и заметках, в которых он не давал спуску невеждам и глупцам.

Л. – Могут спросить, как величие Пушкина согласуется с тем, что порой он сам мог быть «ничтожен» среди ничтожных. Он сам писал в стихотворении «Поэт»: «...и меж детей ничтож­ных мира, быть может, всех ничтожней он». Всегда ли в собственной жизни он был возвышен? Не нужно спрашивать. Это не должно нас интересо­вать. Цветы растут, и они прекрасны. Разве должны мы пачкать их огородной землей? Он сам творил свой человеческий образ, заботился о его простоте и обыденности. Этого не следует забывать. Он хотел быть «как все». Более того, если бы Пушкин оказался застегнут в редингот проповедника на все пуговицы и крючки, уверен, его поэзия лишилась бы известной доли своей притягатель­ности. Поэт в какой-то мере должен быть «ничто­жен» в жизни, чтобы поэзия его приобрела подлин­ное обаяние возвышенности. Как человек, он не мог ходить на котурнах, ибо это создало бы непреодолимую дистанцию между ним и нами. Он играл в наши игры, чтобы суметь завладеть нами в чем-то самом значительном. Творчество всегда преображение, всегда рождение из сора (напомню ахматовское: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...»). На чистом мраморе не растут цветы. И «обыкновен­ность» Пушкина — человека среди обыденности других людей – другое, таинственное, носящее печать вневременности.

С. – Другими словами, Дмитрий Сергеевич, отношение к Пушкину   должно быть особым?

Л. – Да, особым. Нам необходимо хоть немного пройти вместе с Пушкиным по путям, оставленным им для нас в своей поэзии. Он служит нам и в любви, и в горести, и в дружбе, и в думах о смерти, и в воспоминаниях. Это первый поэт, который открывается нам в детстве и остается с нами до смерти. «Пушкин – это наше все», – сказал о нем Аполлон Григорьев. И он был прав, потому что преобразующая и возвышающая сила поэзии Пушкина находит нас во все ответственные мо­менты нашей жизни. Я настаиваю на том, что ни у кого нет права покушаться на дело жизни поэта, его Музу... Скажут, что Дантес не понимал масштаба личности Пушкина. Скорее всего. Но что это меняет? Вандал не понимает, что он разрушает памятник архитектуры. А среди фа­шистов были и такие, которые искренне верили, что будет лучше, если уничтожить славянские народы и их культуру.

С. – Когда вы говорите о фашистах, Дмитрий Сергеевич, то имеете в виду нацистов?

Л. – Разумеется. А чем, Николай Григорьевич, вызван этот уточняющий вопрос?

С. – Наверное,  тем,  что фашизм – явление сложное. Был итальянский фашизм, немецкий нацизм, сегодня в различных странах процветает неонацизм. В некоторых странах, к счастью, не очень крупных, он стал государственной идеоло­гией. В других борется за право быть таковой. Он умело маскируется. Некогда, в той же Германии, миллионы людей удалось одурманить национал-социалистскими лозунгами. Присутствовали и спе­кулятивное использование социалистических идей, и расизм.

Л. – Да, я имею в виду национал-социалистов. Кого же можно иметь в виду, кроме них, если речь идет о последней мировой войне?

С. – Так случилось, Дмитрий Сергеевич, что я много лет занимаюсь расследованием обстоя­тельств вывоза с временно оккупированных немецкими фашистами территорий художествен­ных ценностей, принадлежавших польскому, рус­скому, украинскому народам. Может быть, потому, что одним из моих педагогов, одним из учителей был польский писатель и ученый Эдвард Воронецкий. О нем я еще обязательно расскажу подроб­нее. Сейчас важно другое. Однажды мы с Эдвардом Воронецким перечитывали случайно попавшие нам в руки письма немецких офицеров, датирован­ные 1941-1943 годами. Содержание одного из них потрясло и навсегда запомнилось. Это была дикая по своей сущности, изуверская жалоба на то, что все славянские народы можно унич­тожить, но это ничего не решит, хотя технически, как считал офицер, такое выполнимо. Нужно лишь побольше пулеметов, танков и газовых камер. Но вот какая мысль не давала покоя автору письма: как быть с мазурками Шопена, стихами Пушкина и Мицкевича. Их не уничтожить пушками, не задушить в газовых камерах. Значит, будут люди, которые захотят их слушать и читать, а следовательно, возродятся и славяне, коль скоро не изведена, не вытравлена из коллективного сознания человечества их культура. Но показательно, что среди идеологов национал-социалистов не было широко и свободно думающих людей. Все они какие-то закомплексованные, мелкие, тщеславные... Подобная мелочность и тщеславие прослеживаются и в характере Дантеса. Вспомните его беседу с французским пушкинистом, принявшим псевдоним Онегина. В ней Дантес настаивал на том, что он в конце концов стал сенатором. То есть какой-то поэт, и даже не французский, а всего лишь славянский, рисковал убить будущего сенатора.

Л. – Куда важнее чувства и горе миллионов других людей, понимающих, что убили их национального поэта. В конце концов у преступников, которых судил международный трибунал в Нюрн­берге, тоже были семьи, дети, чувства... Они тоже имели право на жизнь, на сострадание. Но лишь до того момента, пока не покусились на священные права и чувства других людей...

От принципов здесь отступать нельзя, вне зависимости от того, какими хитрыми обоснова­ниями это отступление ни прикрывалось бы. И даже самая попытка прямо или косвенно сопо­ставить чувства Дантеса и Пушкина каждому из нас оскорбительна. И самоуважение требует во всех случаях, когда дело касается чести Пуш­кина, то есть чести каждого из нас, решительно давать отпор посягательствам на нее. Если это бой через столетия, все равно надо его вести до победы. Человечество не простило римлянам убийства Архимеда, хотя воин, занесший меч над головой ученого, вряд ли понимал, кто перед ним.

Вечный суд в защиту Архимеда – тоже явление неизбежное.

Повторяю: если бы Пушкин не вышел на дуэль защищать свою Музу, честь своей поэзии, его поэзия в глазах потомков могла бы потерпеть урон. В этой мысли нет ничего странного. Образ поэта весьма важен для правильного восприятия его поэзии.

С. – Кстати, есть сведения, что за честь Пуш­кина, за его Музу хотел вступиться Адам Мицкевич и искал Дантеса, чтобы послать ему вызов на дуэль. В некоторых газетах промелькнули об этом сообщения. В минувшем веке писали об этом и первые биографы Пушкина. Заметим в скобках, что на грани дуэли были Дантес и Виктор Гюго. Вне зависимости от того, удалось ли подтвердить эти сведения документально или не удалось, важно и симптоматично то, что легенды эти возникли. Напомню и о судьбе родной дочери Дантеса Леонии-Шарлотты, которая не простила отцу дуэли с Пушкиным. Этот конфликт в семье оказался в конце концов далеко не семейным. Жаль, что о Леонии-Шарлотте нет кинофильма, пьесы, поэмы – того, что увековечило бы нравст­венный подвиг этой женщины и лишний раз напомнило бы всем – никто из честных людей не разрешил бы себе забыть о покушении на Музу поэта и не простил Дантесу и дантесам ничего.

Л. – С грустью я листал недавние юбилейные номера наших журналов, посвященных Пушкину. Опять  смакование подробностей частной жизни поэта. Авторы разные, а статьи похожи друг на друга, как инкубаторские цыплята. Пушкин – Наталья Николаевна – Дантес... И опять о том же!

С. – Обидно, что так происходит.

Л. – Очень обидно.

С. – Такое уйдет из жизни, видимо, только с ростом общей культуры общества.

Л. – Но о последних месяцах жизни Пушкина можно писать благородно. Так написана последняя книга С. А. Абрамович.

С. – И еще об одном – Пушкин не был агрес­сивен. Он не мог быть агрессивным. Гений всегда добр. Именно Пушкину принадлежат слова: «Гений и злодейство несовместны». И вовсе не равные соперники стояли на снегу в тот вечер. Посредственность стреляла в гения.

Л. – Посредственность всегда агрессивна по отношению к таланту. Знаменитый и хорошо исследованный комплекс неполноценности. Я никогда не верил в то, что бездарности, мелкие и тщеславные люди в глубине души, где-то там, в дальних тайниках ее, не осознают своей ущербнос­ти. В этом – один из истоков фашизма, то, о чем мы уже говорили. В драме «Моцарт и Сальери» тоже очень четко прослежено, почему таланты всегда под угрозой атаки. В новое издание книги «Письма о добром и прекрасном» хочу включить письмо о зависти. Там будет сказано примерно сле­дующее: если человек установил мировой рекорд в поднятии тяжести, ему вряд ли кто-либо зави­дует. Скорее – восторгаются. Начните в уме пере­числять все, чему вы можете позавидовать, и выяс­нится, что чем ближе чей-то успех или достижение к вашей работе, к вашей специальности, жизни, тем сильнее и близость зависти. Ужасное чувство, от которого страдает прежде всего тот, кто завидует. Единственный способ избавиться от него – разви­вать собственные индивидуальные склонности, свою собственную неповторимость в окру­жающем мире. Зависть развивается прежде всего там, где вы не отличаете себя от других. Зави­дуете – значит, не нашли себя...

С. – Зависть – причина многих трагедий в ми­ре. Зачастую с нее начинаются вероломство, предательство... Не менее сложное чувство, чем за­висть, – обида.

Л. – Верно. Излишняя обидчивость тоже приз­нак какой-то «закомплексованности». Есть хорошее английское правило: обижаться только тогда, когда вас хотят обидеть, то есть обижают преднамеренно. Ну, а если хотят обидеть? Прежде чем отвечать на обиду обидным же действием, есть смысл подумать: следует ли опускаться? Ведь обида лежит где-то низко, нужно наклоняться, чтобы ее поднять. Если уж решили обидеться, то прежде произведите в уме некое математическое действие – вычитание, деление... Поясню: допустим, вас оскорбили за то, в чем вы только отчасти виноваты. Вычитайте из вашего чувства обиды все, что к вам не отно­сится. Если предположить, что вас обидели случай­но, из побуждений благородных, – произведите деление вашего чувства обиды на чувства и побуждения принципиальные и благородные, вызвавшие оскорбительное замечание... Произве­дя в уме эти нужные «математические операции», вы сможете ответить на обиду с большим достоин­ством, которое будет тем эффектнее и выше, чем меньшее значение вы придадите обиде... До известных пределов, конечно...

С. – Но бывают ситуации, Дмитрий Сергеевич, в которых разобраться сложнее. Мне долгие годы до­велось заниматься Иваном Федоровым. Вы знаете об этом. Несколько лет назад на киностудии имени Горького мне предложили поработать над фильмом по моему роману об Иване Федорове – «Московии таинственный посол». Возник и сценарист, который ничего не знал об Иване Федорове, но тут же согласился писать сценарий при условии, что Иван Федо­ров будет наделен нужными для убедительности образа пороками, недостатками и перестанет быть «таинственным послом добра», ибо, как считал тот «специалист», искреннее служение идее должно вызывать подозрение зрителей. Это, дескать, несправедливо и правдивым быть не может. С киностудией фильм не состоялся. Но тот же сценарист, нарушая все принятые нормы, пере­бежал с заявкой на телевидение. Теперь нависла телевизионная угроза над Иваном Федоровым, образ которого уж столько раз так пытались иска­зить, «приземлить», примитивизировать, что затем нужны были гигантские усилия многих для того, чтобы вновь разъяснить роль и значение этого выдающегося человека в нашей истории, да и в истории всех восточнославянских народов.

Л. – Ну, в этом случае обязанность вступиться за Ивана Федорова в значительной степени падает на вас, хотя, уверен, вы не будете одиноки в требо­вании отнестись к памяти просветителя с должным уважением. Личные амбиции, обиды здесь ни при чем. Речь идет о принципе. Открытый спор – вели­кое дело. Видимо, здесь на спор придется идти.

Терпеливо, объяснять, что сценаристом в этом случае двигали, возможно, чувства узколичные. Не стремление «послужить» памяти Федорова, а желание любой ценой  поставить  фильм,  на который бы обратили внимание и похвалили бы его лично.

С. – Здесь столкнулись два принципиально разных подхода к делу.

Л. – Значит, надо отстаивать свой.

С. – Хотя сделать это будет нелегко.

Л. – Любое принципиальное действие нелегкое. Оно требует мужества. Но память об Иване Федорове – священна. С его образом нужно обращаться бережно. Кстати, в вашем романе «Московии таинственный посол» есть «болгарская линия» – болгары приезжают во Львов, чтобы помочь Федорову организовать большую типографию, что в ту пору было важно для всей Восточной Европы. Может быть, такого приезда во Львов болгар в тот год и не было. Но право писателя предположить, что такое могло случиться. Ведь не исключено, что Федоров бывал в Болгарии и Греции. Есть такие предположения.

С. – Известно, что по «Азбуке», изданной Фе­доровым, дети в Болгарии и Валахии учились почти триста   лет.   Удивительное   долголетие   учебника!

Л. – Иван Федоров опубликовал жизнеописание Кирилла и Мефодия – великих славянских просветителей, сыгравших не только в истории Болга­рии, но и в истории всего славянского мира выдаю­щуюся роль. Как-то я уже говорил, что если плоть Болгарского государства создал Аспарух, его дух – Кирилл и Мефодий, и это государство духа, в котором сомкнутым строем стояли за болгарский народ язык, письменность и литература, не смогли победить чужеземные захватчики. Связи Ивана Федорова с болгарскими культурными традициями несомненно существовали и были серьезнее, чем мы сегодня можем себе представить.

С. – Кирилл и Мефодий – Иван Федоров – Пушкин... Никого из них мы не только не вправе забывать,  но хоть на секунду упустить из куль­турной памяти.

Л. – О месте и роли Кирилла и Мефодия и Ивана Федорова в истории всего славянского мира нужно говорить особо. Важно, чтобы это и в будущем фильме прозвучало.

С. – Получается – предстоит схватка.

Л. – Но столкновение мнений, споры, схватки нужны обязательно. Без них не отстоять ни право на самоуважение, ни высокий животворный уровень культурной памяти, когда прошлое пере­дает будущему лучшее в надежде, что это лучшее будет оценено и правильно понято. Без уважения к минувшему, к нашим истокам, к тому фундаменту, на котором выстроена сегодняшняя гомосфера, невозможно и движение вперед, невозможен прогресс широкий и глубинный. Без уважения к жизни, труду наших предков, предшественников невозможно и уважение к себе самим. Коль скоро мы говорили о Пушкине и о стиле реконструкции старинных городов, то было бы правильно подумать о создании в Москве Пушкинского парка – от памятника Пушкину до Пушкинского музея на Кропоткинской улице. Это должен быть не совсем обычный парк – романтический и интел­лектуальный, парк, несущий людям знания и возвышающий их думы. Своеобразный музей под открытым небом.

С. – Но это должен быть музей, так сказать, живой. Музей не музейного типа. Меня поразило, с какой любовью ставят памятники Сервантесу и его героям в испаноязычных странах. Об этом писали    еще во времена  Маяковского. Рядом с памятником или скульптурой ставили скамеечки, были и закрытые полки, на которых стояли книги Сервантеса. Причем общественное мнение настояло на святом, бережном отношении к этим книгам. Эти маленькие открытые библиотечки люди сами пополняли. Я не предлагаю слепо заимствовать опыт. Важно найти свое собственное, но доброе, теплое отношение к дорогим нам памятным местам. Отношение это должно быть живым.

Л. – Конечно. Иное и не нужно.

С. – Вот и подошел к концу наш вечер.

Л. – Простимся с ним. Разговор был принци­пиальным. Отношение к святыням, к памяти доро­гих нам людей – одна из нравственных основ лич­ности.

С. – А общество и состоит из множества личностей.

Л. – В котором мнение и позиция каждой – очень важно.

С. – Конечно. До завтра.

Л. – До завтра.

 

Вечер четвертый

С. – А теперь, Дмитрий Сергеевич, хотелось бы затронуть некоторые вопросы, которых, кстати говоря, немало. Пусть это будет своеобразная «мозаика».   Короткий   вопрос – короткий   ответ.

Л. – Ну что ж, я готов и к «мозаике», как вы ее назвали. Жду вопроса.

С. – Что вы считаете главным, Дмитрий Сер­геевич, для того, чтобы не прервалась связь времен чтобы никогда не угасали культурные традиции, не приходилось позднее жалеть о том, что утрачено безвозвратно?

Л. – Расширение гласности – пресса, литера­тура, увеличение прав и значимости общественных организаций. Это все совершенно обязательно. Но нужна не только критика... Нужны и положи­тельные примеры. Если человек сделал доброе дело, он должен быть замечен и отмечен, вне зависимости от того, нравится кому-то его харак­тер или не нравится, то есть перешагивая через элементы субъективной оценки.

С. – Подвергать сомнению искренность доброго поступка стало особенностью поведения некоторых людей – как правило, завистливых и недобрых. Я говорю о попытках настойчиво выяснять, почему совершено то или иное хорошее дело. С какой дальней целью? Об этом психологическом феномене еще скажу позднее. И о том, нет ли необхо­димости ввести жесткие рамки общественного поведения, которые запрещают вводить субъекти­визм в оценки тех или иных явлений. Сейчас хотелось  бы  в  «мозаике» сказать вот о чем. В недавние времена, и будем верить, что это вскоре вменится, молодые писатели, актеры, художники слишком долго ждали общественного признания. Не связано ли это с тем, что у нас все еще нет пусть символических, но Пушкинских и Лермонтовских премий для поэтов? Причем, почему бы для при­суждения этих премий не создавать избираемые на какой-то срок жюри? Почему не учитывать читательские отклики и мнения? А разве лишним был бы Шаляпинский конкурс для молодых басов? Премия Левитана для художников? Не устану говорить, что нет литературной премии Ивана Федорова. Правда, существуют награды, учрежденные Госкомиздатом СССР, которые присуждают за лучшее оформление книги. Это радует. Но, мне кажется, все равно нужна еще и литературная премия. Нельзя забывать, что, кроме всех прочих заслуг, была у Ивана Федорова еще одна, и немалая, – он писал. Литературная премия его имени никак не была бы лишней. И во всех случаях присуждения этих премий желательна обратная связь: учет мнения читателей, слушателей, зрителей.

Л. – Обратная связь обязательна. Одна из форм ее – общественные советы, другие формы общественных организаций. Об этом мы говорили. В лите­ратуре молодым трудно. И здесь нужны какие-то организационные формы: журналы и конкурсы для молодых. Но особенно сложно обстоит дело в изобразительном искусстве. Тут нельзя ограни­чиваться признанием только реализма в устоявшемся в последнее время узком его понимании.

С. – Вот об этом, порою слишком узком пони­мании реализма, мне и хотелось бы поговорить подробнее. В «Энциклопедическом словаре» 1980 года издания, на странице 1119 написано, что «реализм – понятие, характеризующее позна­вательную функцию искусства: правдивое объек­тивное отображение действительности; правда жизни, воплощенная специфическими средствами различных видов искусства. Меру реалистичности произведения определяет мера проникновения в реальность, глубина и полнота ее художествен­ного познания». Другими словами, нигде не сказано и не могло быть сказано, что право называться единственно реалистическим может присвоить себе одно из художественных течений.

Л. – Конечно. Мера глубокого проникновения в реальность может быть достигнута различными способами и приемами. Если признать за изобра­зительным искусством лишь право фотографич­ности в той или иной мере, то мы вынуждены будем отказаться от китайского искусства, от искусства мусульманских стран, от нашего русского народного искусства, от многих деятелей отечест­венного искусства первой трети нашего века, которое оказало огромное влияние на развитие живописи и графики во всем мире. Такое было бы трагично и обеднило бы наш духовный мир. Реа­лизм – это вечный срединный «царский путь» ис­кусства, но некоторые отклонения от него, от этого пути, законны. Но причем уклонения в сторону натурализма, упрощенчества, как правило, не вызывают возражений, а даже незначительные отклонения в сторону усложнения часто порождают и раздражение, и резкие споры. В свое время вызвало возражение даже направление «Мира искусства»...

С. – А нет ли во всем этом, Дмитрий Сергеевич, попыток навязать изобразительному искусству однообразие, мертвенную каноничность, рядом с которой нет места подлинному искусству? Ко­нечно, речь идет не о тайных сходках, не о выра­ботке программ с целью загубить яркое, острое, талантливое, неожиданное в изобразительном искусстве. Вовсе нет. Общая грамотность, мастеровитость большинства художников растет. Именно мастеровитость, а не мастерство. Таких худож­ников, а также людей «при должности», в той или иной мере влияющих на развитие изобрази­тельного искусства, много. Очень часто все они уверены, что обладают истиной в конечной инстан­ции. Между тем талант – всегда явление ориги­нальное, нарушающее устоявшиеся стереотипы, иной раз даже пугающее. Вспомним известные строки: «Большой талант всегда тревожит, и, жаром головы кружа, не на мятеж похож, быть может, а на начало мятежа». Ну, а Герцен говорил, что один из признаков таланта – наличие «безум­ной неправильности». Но эта «неправильность» пугает ортодоксов, зачастую слепо и яростно борющихся против экспериментов, поисков, дер­заний.

Л. – Конечно, мы должны отстаивать право на поиск, дерзание. Кто – «мы»? Да каждый, кто понимает, что развитие изобразительного искусства – процесс очень сложный, не поддаю­щийся примитивному или скороспелому анализу. Вспомним наклеивание пресловутых «ярлыков», избыточную бойкость, замешанную на самомне­нии... Мы должны уважать право художника на эксперимент. Всегда помнить о том, что многие эксперименты позднее становились великими и плодотворными традициями.

Вот, например, знаменитые «квадраты» Казимира Малевича. Малевич был великолепным живописцем. Он мог писать и как реалист, и как импрессионист. Он создавал свой портрет в стиле Рембрандта. Умел писать в разных планах. Это был виртуоз живописи. Но он писал и прямоуголь­ники: желтый – на белом, допустим, черный – на красном и так далее. Это было экспериментом. Проверка того, как соотносятся краски, как соотно­сятся формы, попытка создания своего рода живо­писного алфавита. Его знаменитые «квадраты» вовсе не были предназначены для того, чтобы висеть в качестве шедевра в художественном музее. Малевич писал их в качестве эксперимента. Кстати сказать, никто не замечает, что эти «квад­раты» он иногда делал неправильными. Скажем, делал один угол прямой, два угла тупые, а один – острый – чтобы заставить «квадрат» двигаться. Это восходит к очень давним традициям русской иконы. Я видел иконы XVI века, сделанные «по правилам Малевича», – немного трапециевидной формы. В частности, икона, известная как «Овиновская Божья матерь».

С. – Но ведь Малевич писал на холстах, уже вставленных в рамы. Следовательно, это действительно эксперимент, а не случайность.

Л. – Да, это не случайность. Он думал о том, какое впечатление это произведет на зрителей. Или, скажем, Чупятов. Тоже художник-экспери­ментатор. Он иногда писал на досках. Причем на толстых досках. Тициан писал «Венеру перед зерка­лом» очень тонким слоем на холсте. Это был экспе­римент – с тем чтобы играл холст. Эксперимент удавшийся. Фон получился дрожащий, очень интересный. Новаторство. Портреты на доске – тоже из ряда экспериментов. В живописи эксперимент законен. В других видах искусства – тоже. Естественно, и в литературе. Особенно – в поэзии. Вот, скажем, Хлебников. Он по сути своей экспери­ментатор. Я бы даже назвал его научным работ­ником. Он все время экспериментировал. Его произ­ведения должны стоять на книжных полках у поэ­тов в первом ряду.

С. – И, может быть, у людей, которые профес­сионально изучают поэзию.

Л. – Еще об одном. Я писал об этом в «Замет­ках о русском». Уважение к своей культуре обязательно для каждого грамотного человека, но так же обязательно уважение и к культуре других народов. Нельзя уважать себя, не уважая соседа, нельзя уважать соседа, не уважая себя. Когда писатель, художник становится националистом, это не просто плохо. Это ужасно и опасно. Все виды национализма антигуманны, страшны и порождают неконтролируемые последствия. В «Заметках о русском» делается попытка обратить внимание на некоторые черты русского характера, на которые в последнее время как-то не принято обращать внимание: на доброту, открытость, терпимость, отсутствие национального чванства и пр. Читатель вправе спросить, а куда ж девались в «Заметках» отрицательные черты русского человека? Разве рус­ским свойственны одни только положительные черты, а другие народы их лишены? На последний вопрос читатель при желании найдет ответ в самих «Заметках»: я говорю в них не только о русском народе... А что касается русских недостатков, то я вовсе не считаю русский народ их лишенным: напро­тив, их у него много, но... Можем ли мы характеризовать народ по его недостаткам? Ведь когда пишет­ся  история  искусств, в нее включаются   только высшие достижения, лучшие произведения. По произведениям посредственным или плохим нельзя построить историю живописи или литературы. Если мы хотим получить представление о каком-либо го­роде, мы ознакомимся прежде всего с его лучшими зданиями, площадями, памятниками, улицами, лучшими видами, «городскими ландшафтами». Иное дело, когда мы знакомимся с отдельными людьми.

А о народе следует судить по тем нравст­венным вершинам и по тем идеалам, которыми он живет. Благожелательность к любому народу, самому малочисленному! Эта позиция самая верная, самая благородная. Вообще говоря, любая недобро­желательность всегда воздвигает стену непонима­ния. Благожелательность, напротив, открывает пути правильного познания.

Самолет не падает на землю не потому, что он крыльями «опирается на воздух», а потому, что он подсасывается кверху, к небу...

В народе самое важное – его идеалы.

С. – Надо уметь понимать других. Взаимо­уважение и терпимость – качества, обязательные для цивилизованного человека.

История постоянно учит нас этому. Культурный изоляционизм еще никогда никому не приносил добра. Помню ваши слова из «Заметок о русском». Хочу процитировать кое-что по памяти... Вот, например: «О с о з н а н н а я любовь к своему народу несоединима с ненавистью к другим». Насколько помню, слово «осознанная» дано враз­рядку?

Л. – Да, ибо это важно. Неосознанная любовь часто слепа, а следовательно, объективно может быть и вредной.

С. – Далее... «Поэтому ненависть к другим народам (шовинизм) рано или поздно переходит и на часть своего народа – хотя бы на тех, кто не признает национализма. Если доминирует в человеке общая настроенность к восприятию чужих культур, то она неизбежно приводит его к ясному осознанию ценностей своей собственной. Поэтому в высших, осознанных своих проявлениях нацио­нальность всегда миролюбива, активно миролю­бива, а не просто безразлична к другим националь­ностям...» Насколько помнится, слово «активно» тоже подчеркнуто.

Л. – Потому что пассивное миролюбие – это не миролюбие, а безразличие чаще всего. И далее я писал: «Национализм – это проявление слабости нации, а не силы ее. Заражаются национализмом по большей части слабые народы, пытающиеся сохранить себя с помощью националистических чувств и идеологии. Но всякий народ, народ со своей большой культурой, со своими национальны­ми традициями, обязан быть добрым, особенно если с ним соединена судьба малого народа. Ве­ликий народ должен помогать малому сохранить себя, свой язык, свою культуру». И далее: «Необяза­тельно сильный народ многочислен, а слабый малочислен. Дело не в числе людей, принадлежащих к данному народу, а в уважении и в стойкости его национальных традиций».

С. – Если такая уверенность существует, нет необходимости ее судорожно и всеми средствами защищать. И еще одно: надо уметь понимать дру­гих, чтобы понять и себя самого.

Л. – Наконец, взаимоуважение и терпимость – качества, обязательные для цивилизованного человека. А нецивилизованный человек просто не в состоянии понять, что такое культура. Он вне ее контекста. Достоинство человеческого интеллек­та, на мой взгляд, в том, что он может как бы переселиться на время в совершенно другую психоло­гию – национальную, да и не только националь­ную... Ну, скажем, Лев Толстой, мужчина, велико­лепно описал женщину Анну Каренину, со всеми особенностями женской психологии. Можно описы­вать преступника Раскольникова, не будучи преступником. Человеческий интеллект способен по­нять и воспринять то, чем он сам не является. Свойство, которому не перестаешь удивляться. Меж­ду тем не очень далекие читатели, а иной раз столь недалекие критики и литературоведы думают, будто художник сам должен пройти этот опыт, чтобы его описать.

С. – Стать чуть ли не соучастником преступле­ния.

Л. – Да, как это ни странно, иной раз думают именно так. Или, скажем, если написано стихотворение на тему любви, во всех ли случаях имеет значение, кому оно обращено?

С. – Духу Лауры.

Л. – Вот именно: духу Лауры. Самый убедитель­ный и исчерпывающий ответ. Продолжаю тему, о которой только что говорили: надо уметь учи­тывать, входить в культуру других национальностей. За «китайской стеной» никакая культура не может быть великой. Великая культура рождается только в процессе соединения, взаимовлияния, в столкно­вении с культурами других народов. И русская культура замечательна еще и потому, что она была соединена с культурами южными – Византии, Малой Азии, Кавказа, Балкан, культурами запад­ными, культурами северными – Скандинавии, финно-угорскими, восточными и тюркскими... Русская культура и стала потому великой, что была терпимой, сумела вобрать в себя опыт соседей, обогатилась им. Потому в русской культуре и есть одна особенность, которую я очень ценю, – это ее всесветность, всемирность. Это то, что заметил в Пушкине Достоевский. Он мог бы еще это заме­тить и в древнерусской литературе, если бы в его времена Древняя Русь была бы известна лучше. Но об этом писал и сам Пушкин в заметке об «Истории поэзии» С. П. Шевырева: «Россия по своему положению, географическому, политичес­кому etc есть судилище, приказ Европы. – Nous sommes les grands jugears. Беспристрастие и здравый смысл наших суждений касательно того, что де­лается не у нас, удивительны...» И сам Пушкин дал тому примеры в своих поэтических откликах на поэзию всего мира: Гафиза, Гете, Шенье, Сафо, песни западных славян, Катулла, Гомера, Ариосто и многих других. Это своеобразный анализ поэзии с помощью поэзии...

С. – Дмитрий Сергеевич, Достоевский говорил, например, что русская культура шире обычной национальной  культуры.   Вы  тоже  так   считаете?

Л. – Да иначе и считать нельзя. Конечно, шире обычной национальной. Так же, как и некоторые другие культуры. Тут в пору вспомнить и о том, что болгарская культура, с Кириллом и Мефодием, создала язык межнациональный. Болгары могут гордиться тем, что Кирилл и Мефодий на основе староболгарского языка создали литературный язык, который был одинаково понятен всем южным и восточным славянам.

С. – И в свое время выдающиеся итальянские певцы Маттиа Баттистини и Энрико Карузо отметили, что им трудно петь в русских оперных партиях. Баттистини не понимал, что означает – «лю­бовью брата, и может быть, еще нежней». Он спра­шивал: сильнее брата он любит Татьяну или не сильнее? И только в третьем акте, в ариозо взрывался страстью. Яркая страсть – это Баттис­тини было понятно. А Карузо не соглашался с меланхолической задумчивостью Ленского, в кото­рой таилось много тайной страсти. Он так и не спел на сцене эту партию, хотя и разучивал ее. И сам же признался: растерялся, запу­тался. И тут я рискну сказать: традиции италь­янской оперы были столь сильны и так довлели над певцом, что итальянские артисты, великолеп­ные в родном репертуаре, неожиданно проигрывали, когда решались петь партии русского, немецкого или французского оперного репертуара. Эту их особенность подметил один из выдающихся знато­ков вокала Лаури-Вольпи в своей книге «Вокаль­ные параллели». Зато Собинов стал одним из луч­ших и самых корректных де Грие. Шаляпин открыл европейцам многие из их же опер.

Между прочим, это вообще особенность славян­ских вокалистов и сильная их сторона – умение проникать в психологию людей не своей националь­ности, не своей родной культуры. Причем делать это мастерски, как правило, обогащая образ новыми и неожиданными красками. Русский морской офицер, ставший певцом, Николай Фигнер, некогда потряс Италию «психологизмом» в итальянских же партиях. Как тут не вспомнить и Соломею Крушельницкую, которая пела на сценах Варшавы, Львова и в Италии. В конце минувшего и начале нынеш­него века она была одной из лучших исполнитель­ниц Гальки в «Гальке» С. Монюшко, Татьяны в «Евгении Онегине» П. Чайковского, Брунгильды в «Тангейзере» Р. Вагнера. Она спасла от провала оперу Д. Пуччини «Чио-Чио-сан», заставив компо­зитора в корне переписать оперу... Подверглась реконструкции и сама композиция оперы, но глав­ное – возникли подлинные страдания молодой матери-японки, жертвующей собой ради любви к человеку чуждого племени – Пинкертону. Крушельницкая подсказала Пуччини использование на контрасте элементов и стилистики восточной музыки и европейской... И вообще, Соломея Крушельницкая была общеевропейским феноменом, прекрасная на всех сценах, даже там, где предпо­читали лишь собственных певцов. Диапазон удиви­тельный. С равным успехом в партиях русского и итальянского репертуара выступают выдающие­ся болгарские басы Борис Христов и Николай Гяуров. Может быть, от широты и наднациональ­ности и возникла возможность раскрываться так по-разному и мощно?

Л. – Да, поэтому. Умели брать все лучшее, что было в мире. Прекрасная книга, глубоко проникающая в культуру африканских, азиатских, южноамериканских народов, книга академика Н. И. Вавилова «Пять континентов». По жанру книга Николая Ивановича Вавилова принадлежит к широко распространенному жанру путешествий. В русской литературе он весьма распространен и имеет очень давние традиции. На рубеже XI и XII веков его открывает «Хождение в Святую Землю» игумена Даниила. Его продолжают многочисленные путешествия в ту же «Святую Землю», в Царьград (Константинополь), на Флорентийский собор. Вер­шина этого типа «хождений» – «Хождение за три моря» тверского купца Афанасия Никитина. За «Хождениями» следуют многочисленные описания путешествий по дипломатическим делам – так на­зываемые «статейные списки» русских послов, а в конце XVII и в начале XVIII века путешествия русских ученых и учеников, посылавшихся в запад­ные страны Петром I.

В XVIII, XIX и XX веках в русской литературе возникает серия замечательных книг о путешествиях. Среди них выделяются «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина, «Фрегат «Паллада» И. А. Гончарова, «Письма об Испании» В. П. Боткина. Уверен, что в число этих произве­дений войдет и «Пять континентов» Н. И. Вавилова при всей их незаконченности и утрате отдельных частей. Настоящие художественные драгоценности книги – необыкновенно выразительные характеристики встреченных Н. И. Вавиловым людей, свя­занных с теми или иными обстоятельствами его путешествий. Тут и проводники, и губернаторы, и купцы, и солдаты, и префекты полиции, и ученые, и обычные крестьяне. Если все это разнообразие общественных положений умножить на великое множество стран, посещенных им на пяти конти­нентах, то получится наиболее полная из всех существующих характеристика людей Земного Шара.

С. – Уверен, Дмитрий Сергеевич, что со вре­менем Гончарову в африканских странах будут ставить памятники. Ведь это именно Гончаров во «Фрегате «Паллада» твердо настаивал на необходимости предоставить независимость африканским народам. И вдвойне приятно, что вопрос этот под­нял не англичанин, не голландец, давно там обосно­вавшийся, а русский. Может быть, поставят памят­ник и Беньовскому – человеку незаурядной судьбы, доброты и смелости, сосланному на Камчатку, сумевшему бежать оттуда, чтобы позднее попы­таться основать на Мадагаскаре в начале XIX века Государство Солнца.

Л. – Вот куда нас увела «мозаика» – в Африку. Но это интересно. Вот еще о чем следовало бы подумать... Авангардизм. Из-за того, что это тече­ние то признается, то не признается, многие без­дарные художники подделываются под авангард. Что довольно просто. Подделываться под авангар­дистов легче, чем под реалистов. Это факт. Рем­брандта подделать трудно, да и, к примеру, нашего Серова – тоже.

С. – Необычайная техника нужна. Где ее взять?

Л. – Конечно. Но даже нашу Остроумову-Лебедеву подделать можно. И такие подделки существуют, хотя она и не авангардист, но есть такие художники, которых почему-то можно под­делать. Не берусь судить, почему так успешно под­делывают Остроумову-Лебедеву, но факт остается фактом – делается это успешно. Даже очень опыт­ные люди порой не могли распознать подделку. А вот Серова не подделаешь! Никто не сумеет. И у авангардистов есть замечательные художники. И у фовистов – у всех. Скажем, Матисс. Рисун­ками Матисса я восхищаюсь. Так же, как рисун­ками Пикассо. Но среди авангардистов есть и лжехудожники. И среди реалистов они есть. Вызывают крайнее беспокойство попытки некоторых сегодняшних художников не поднимать публику до уровня высокого искусства, а угождать ей – это от жажды немедленной популярности, широчайшего признания, да к тому же любой ценой. Вспоминаются «Портрет» Гоголя и «Кукла» Лескова.

С. – Имитаторство и подражательность?

Л. – Да, имитаторство и подражательность. Еще – эксплуатация одного и того же приема. Например, расширенные глаза... Везде, повсюду – расширенные глаза...

С. – Тут опять много от того же хронологи­ческого провинциализма части публики, которая не в состоянии порою отличить подлинное произве­дение искусства от пустых подделок, от натуж­ного модничания... Правда и другое – еще не так давно для многих вершиной, пиками изобразитель­ного искусства были продававшиеся на базаре клеенки с лебедями, плывущими по серебряным озерам, или всадники, лихо скачущие не то мимо Кавказских гор, не то мимо Татр, не то мимо Альп, а может быть, даже мимо Кордильер...

Л. – Но такие картины-клеенки все же были как бы «вне закона». Их не вывешивали в музеях, их не демонстрировали в выставочных залах. Прав­да, теперь их разыскивают даже музеи. Но это уже по другим причинам – интересует колорит ушедшей эпохи, ее конкретные детали...

С. – Да, это верно. Но воспитание художествен­ного вкуса – дело сложное, требующее направленных усилий, времени и терпения...

Л. – Терпение и выдержка нужны всегда и во всем... Коль скоро сегодня у нас диалог-«мозаика», то разрешу себе затронуть еще одну тему, кото­рая давно меня волнует, да, видимо, не только ме­ня, – правила поведения в обществе, которые по­рою именуют «внешними правилами приличия», хо­тя совершенно непонятно, при чем здесь определе­ние «внешние». Думаю, что люди должны обра­щаться друг к другу по имени и отчеству, как издав­на было у нас заведено, и говорить друг другу «вы». Амикошонское «ты» или же всяческие «Петьки», «Ваньки»  должны  быть решительно  изживаемы...

С. – Лично меня всегда устраивало устояв­шееся польское обращение «пан» или «пани». Ар­мяне говорят друг другу «брат» или «отец», если обращаются к старшему. Вежливость в общении – обязательна. Особенно при обращении «вышестоящих» к подчиненным, низшим по общественному положению. Формы ее, думается, должны учиты­вать исторические и национальные традиции...

Эстонцы называют друг друга только по имени, без отчества – так же, как многие другие народы. Но есть и правила поведения, совпадающие не только в разных странах, но даже и на разных континентах. И тут в пору бы задуматься вот над чем: почему такие правила возникли и какую пря­мую экономическую выгоду они несут обществу? Именно экономическую выгоду. Я не оговорился. Вот пример: нынешний мир наполнен телефонами. А говорить по ним зачастую не умеют. Звонят, кричат: «Алло! Кто говорит? Куда я звоню?» Начи­наются препирательства, выяснения отношений – бог знает что! Между тем, учить правильному стилю разговора по телефону следовало бы еще в детском садике, а уж со школьных лет – обязатель­но. Позвонил – поздоровайся, назови себя, а затем уже начинай разговор. Особенно если звонишь в частный дом. В этом случае называть себя в самом начале разговора обязательно.

Не называть себя, а тем более уклоняться, если тебя напрямик попросили назвать себя, – хамство и элемент явного телефонного терроризма. В одном городе средней величины, в котором сейчас меньше миллиона жителей, в день раздается от 8 до 14 миллионов телефонных звонков. Две трети из них ведутся безграмотно. Так же, впрочем, как везде.

Средняя продолжительность каждого телефонного разговора 4-6 минут. Из-за неумения говорить одна треть разговора пуста и не нужна. Выходит, что прямые потери времени составляют около 20 миллионов минут. А разговаривающих всегда двое. Следовательно, уже не 20, а 40 миллионов минут. Выходит – около 600 000 человеко-часов. Потеря­на энергия, которой хватило бы, чтобы построить такой оперный театр, которым вот уже почти сто лет гордится город. Другими словами, каждый день город теряет прекрасный театр. Пусть подсчет этот в чем-то неточен, условен, несовершенен. Делал его в свободное от работы время знакомый эконо­мист. Но вдумайтесь, что же это такое: ведь речь идет о потерях только на телефонных разговорах в городе средней величины, каких на глобусе уже тьма-тьмущая. Значит, правила разговора по теле­фону нужно знать, изучать. Следовало бы специаль­ные книги издавать на эту тему. Элементарные учебники. Тут в пору подключиться радио и теле­видению, другим средствам массовой информации. Уверен, что с теми же телефонными разговорами положение можно исправить за один-два года. Но дело не только в них. А сколько теряем мы на некорректности поведения на службе, в транспорте, на улицах, в магазинах. Эти потери обходятся обществу дороже, чем бесхозяйственность в целой промышленной отрасли.

Л. – Неожиданный пример, Николай Гри­горьевич.

С. – Мог бы привести и другие, не менее неожи­данные. Гигантской проблемой становятся правила поведения людей в семье, в квартире, в быту. Эман­сипация женщин стала фактом. Никто против нее уже  и  не  спорит.   Но  нового  и  четкого  кодекса поведения нет. Что, например, делать, если женщи­на скандальна, если она, настаивая на своем равен­стве с мужчиной, с одной стороны, с другой – пы­тается диктаторствовать, держать того же мужчину на положении раба? Если она, к примеру, дерется? Швыряет в человека, связавшего с нею свою судьбу, вазы, утюги и прочие подручные предметы... В этом случае имеет ли такая особа право настаивать на том, чтобы к ней мужчина относился с пиететом, уважая в ней женщину? Сегодня женщины занима­ются самбо и каратэ, хоккеем и футболом, а в неко­торых странах – даже боксом. Вне зависимости от того, как мы ко всему этому относимся, факты, как говорят, имеют место быть. Была когда-то такая диковатая песенка: «Как двинет эта прелесть, и вывернет мне челюсть, и разобьет в лепешку нос...» Однажды встретили меня две таких «прелести» поздним вечером на безлюдном и заснеженном Дмитровском шоссе в Москве. Не успел опом­ниться, как улегся в сугроб. В прошлом я – боксер. Нокаутировать любую из хулиганок было легче легкого. Но рука не поднялась. В конце концов отбиться удалось. Но позднее конечно же думал о том, что в мире возникают женщины-террористки, в некоторых странах есть и женские воинские и полицейские формирования... Вопрос об отно­шении к бывшему слабому полу становится все более сложным. И видимо, в поведенческий кодекс жизнь вносит поправки. Агрессия – всегда агрес­сия, совершает ли ее мужчина или женщина... Какая разница? Попытки подавить, подчинить себе друго­го человека, потребовать от него слепого послу­шания – давнее зло... К тому же угнетаемый обязательно в конце концов поднимется на борьбу за свои естественные человеческие права... В общем, и здесь нужны четкие законы. Нарушающий их должен нести наказание. Вот какие неожиданные вопросы стали актуальными в конце XX века.

Л. – А все-таки, Николай Григорьевич, агрес­сивная женщина особенно противна. Ведь такое – против женской природы. Женщине важно быть женственной. Иначе она не привлекательна, а отвратительна.

С. – А еще, Дмитрий Сергеевич, – об отноше­нии к родителям. Святое отношение к их памяти всегда было одной из самых прекрасных традиций. Но и тут происходит пугающая эрозия... Могут сказать, что ничего нового в этом нет: перечитайте, мол, «Скупого рыцаря» Пушкина. Всегда были и проблемы недопонимания между поколениями, взаимной нетерпимости... Всегда да не всегда! Что-то сейчас это стало обретать особенно злые формы.

Л. – Это тема серьезного и немного грустного разговора. Отношение детей к родителям и память о них — это тоже один из нравственно-воспита­тельных моментов. Если дети не уважают роди­телей и память о них, родители в свою очередь неизбежно изменят свое отношение к детям. Будут им радоваться, пока те маленькие и служат ра­достью и немного забавой, а позднее как бы остынут к ним. Тут закольцованность...

С. – К тому же люди сейчас живут дольше, чем два-три века назад. Активный период их жизни тоже как бы продлился. Прослеживается рост потребленческого отношения не только детей к родителям, но и родителей к детям.

Л. – Я об этом и говорю: если дети не будут уважать родителей и память о них, то и родители неизбежно изменят свое отношение к детям.

С. – Но дети не могут автоматически, бездумно уважать родителей. А если родители – люди холод­ные, бездушные и аморальные? Легко было ува­жать честного труженика, пахаря, натуру цельную и ясную. Но куда сложнее – человека путаного, а случается, даже прожившего жизнь бездарно, а то и безобразно, если не преступно.

Так случилось, что я был последним, кто виделся с Валентином Петровичем Катаевым, за исключением членов его семьи. Мы именно об этом с ним говорили. Вспомнил я о сыне Федора Михайловича Достоевского, который как бы стыдился отца. Валентин Петрович поправил меня. Сказал, что такая легенда существовала. Сын Достоевского творчество отца действительно не любил. Но на могилу ездил, цветы на нее носил. И вообще, в этой истории, по мнению Валентина Петровича, было больше легенд, домыслов, чем правды... Так ли, иначе ли, но человек должен понимать, что он вовсе не самостоятельная, ни от кого не завися­щая точка в бесконечности. Кому-то он обязан своим рождением, кому-то и он, возможно, сам даст жизнь. Попытки отделить себя от родителей – все равно что поставить себя над природой или вне ее. Случается – родителями гордятся, случает­ся – искупают всю жизнь их грехи... Бывает – в смертный бой с ними вступают, причем по глубокому убеждению, с искренней верой в то, что иначе поступить не могут... Различные ситуации возможны. И не всегда они зависят от самого человека. Иногда он становится их невольником... Это сложная проблема. И истина в каждом случае конкретна. Но с одним согласен безусловно – отре­чение от родителей всегда начало потери самого себя...

Л. – А что же вы тогда скажете о фильме Тенгиза Абуладзе «Покаяние»?

С. – Да, помню... Сын вышвыривает отца из могилы... Но отца ли? Он скорее демонстрирует свое отношение к античеловеческой, антигуманной сущности любой диктатуры, всегда связанной с бедой для большинства, с потерей людьми радости жизни, а порою и воли к ней... Кроме того, «Покая­ние» – притча... В ней присутствуют и элементы восточной символики... Сложный фильм. И он, и «Ностальгия» А. Тарковского произвели на меня очень сильное впечатление. Но уважение к роди­телям – обязательно, если общество желает вы­жить, что вовсе не означает бездумного прекло­нения перед ними... Конечно же, еще раз это повторю: в каждом случае истина – конкретна. Сейчас, в общем рисунке нашей «мозаики», хотел бы затронуть еще один вопрос...

Л. – А давайте-ка поговорим о добром поступ­ке. Что такое добрый поступок?

С. – Наверное, это поступок, приносящий поль­зу другому человеку, несущий добро ему, но совершаемый без желания или надежд получить немед­ленную отдачу, компенсацию. Иначе это был бы не добрый поступок, а некая торговля: я – тебе, ты – мне... Впрочем, определений может быть множество.

Л. – Дело не в определении. Мы все отлично понимаем, что такое добрый поступок. Я считаю – детей со школьных лет нужно учить вести дневники добрых поступков: кому помог в течение дня, о ком вспомнил? Это может показаться странным и архаичным. Но только лишь на первый взгляд... Надо развивать страсть к добрым поступкам, инди­видуальную благотворительность... Но эта тема отдельного большого разговора, который мы, может быть, и проведем в будущем. Индивидуальная благотворительность – тоже могучий инструмент самовоспитания.

С. – И нужно, чтобы этот инструмент действо­вал точно. Мне хотелось бы поговорить об индиви­дуальной благотворительности подробнее. Форм ее может быть множество. Если человек передал часть зарплаты одинокой старушке, если он в сво­бодное время отремонтировал скамейку в забро­шенном парке, нельзя, чтобы подошел кто-то и грозно вопросил: «Что вы здесь делаете, почему самочинно ремонтируете скамейку?» Воспитание хозяйского, бережного отношения к земле, к гомосфере, к обществу связано и с правильным восприя­тием индивидуальных созидательных действий. Не только коллективные воскресники или субботники. Они часто становятся формальными... Однажды замечательный турецкий поэт Назым Хикмет наб­людал за людьми, обходившими стороной камень, лежавший на дороге, он мог бы его убрать сам, но важен был эксперимент. Камень мешал всем. Но лишь тридцатый по счету прохожий взял да и отволок камень в сторону. Причем сделал все легко и весело, просто и ясно. Хотя бы порадоваться такому поступку, а не иронизировать над ним – дело чести. Из таких мелочей в конечном итоге складывается этика целой эпохи. Сдвинутый с до­роги камень близок к индивидуальной благотво­рительности, но напрямик ею не является. Это скорее к вопросу об активной жизненной пози­ции. Впрочем, индивидуальная благотворитель­ность – тоже активная жизненная позиция. Ата­ковать самую идею ее напрямик никто не рис­кует, да и не рискнет. Это было бы слишком очевидным саморазоблачением. Зато пущено в ход иное оружие – ироничность в смеси с подозритель­ностью. Передал, допустим, человек в музей цен­ности или же книги в библиотеку. Тут же возникают охотники пытаться «вычислить», с какой целью это доброе дело совершено? Может быть, даритель хотел, чтобы ему публично вынесли благодарность?

Л. – А за добрые дела полагается благодарить. Аморально этого не делать.

С. – Иной раз в ход идет ирония: мол, возом­нил себя благодетелем. Или же идут в ход намеки на саморекламу.

Л. – Старая история – за добрыми поступ­ками люди, сами на них не способные, ищут еще какой-то  подтекст  и  сиюминутные  соображения.

С. – Но нельзя заставить человека, совершив­шего добрый поступок, еще и оправдываться. Зачем перевел через дорогу старика? Почему передал часть зарплаты детскому дому? Почему взял на иждивение сироту? Человек попадает в положение защищающегося. Возникла горькая и подлая по сути поговорка: не одно доброе дело не может остаться безнаказанным. Презумпция виновности... Докажи, что твой благородный поступок действи­тельно был продиктован искренними чувствами. Да что же это такое...

Л. – Недопустимая вещь. Постыдно разбирать­ся, почему был совершен добрый поступок. Он совершен – и произвольные комментарии его недопустимы. Морально наказуемы. Что же касает­ся частной благотворительности, то она необычайно важна для нравственного климата общества. Такие поступки – прекрасный способ самоутверждения. Красивый и благородный. Я вообще за то, чтобы существовала какая-то отчетность за добрые дела.

За те добрые дела, которые человек совершает не по должностной обязанности, не в силу служебных предписаний и инструкций, а по своей воле и ини­циативе.

С. –  Конечно. Тут двух мнений быть не может.

Л. – Если говорить об этике эпохи, то, пожалуй, все то, что прозвучало в наших разговорах, Николай Григорьевич, в той или иной мере имеет к ней отношение. И формируется она сложно, непросто... Новому мышлению, новому подходу человека к среде своего обитания, к гомосфере нужно помогать пробивать дорогу.

С. – Каждый в силу своих возможностей должен это делать, искренне и честно, с твердым пониманием необходимости прихода нового мышле­ния и спасительности его.

Вечер шестой

С. – Вот и начинается наша очередная беседа с участием магнитофона. Помню, что во время первой беседы, Дмитрий Сергеевич, я говорил о том, что из жизни уходит эпистолярный жанр. Но может быть, рождается новый – беседы с учас­тием магнитофона?

Л. – Как видим, уже родился, Николай Гри­горьевич, и давно – лет тридцать-сорок назад. И обрел права гражданства.

С. – Ну, а дальше придет пора видеомагнито­фона. Не исключено, что и еще чего-то совсем неожиданного. Фантасты, как это ни странно, обычно принципиально запаздывают с прогнозами. Кто знает, не придет ли в самое ближайшее время эпоха голографии? Или же еще чего-нибудь такого, что нас весьма позабавит, удивит, а может, и напу­гает. Уж на что, казалось бы, смелой была фанта­зия Жюля Верна. Он решился даже в семидесятых годах минувшего века предречь, что в 2001 году человечество научится с помощью электричества передавать музыку на расстоянии, из города в город. И вскоре выяснилось, что прославленный фантаст ошибся ровно на сто двадцать лет. Уже зимой 1881 года на улицах Львова были расклеены афиши, извещавшие, что желающие могут прийти в концертный зал отеля «Русия», чтобы послушать музыку и пение, которые будут транслироваться по проводам из города Жовква. Руководили неви­данным дотоле концертом инженер М. Михальский и местная знаменитость – друг и ассистент Фридерика Шопена, первый редактор собрания сочинений великого композитора, сам первоклассный музыкант Кароль Микули. Концерт, как свидетель­ствуют старые газеты, не был воспринят присутст­вующими как событие эпохальное. Не разверзлись небеса, не рухнула Луна на Землю, овцы не превра­тились в волков, а волки – в овец. Новое буднично вошло в жизнь. То же самое можно сказать о граммофонных записях. А теперь и о видеокас­сетах.

Л. – Новшеств бояться не надо. Важно, чтобы они, о чем мы уже говорили, были направлены на улучшение условий жизни человека и не отрыва­ли его от природы, не подталкивали к дерзновен­ной и гибельной мысли, что можно стать неким владельцем, абсолютным хозяином природы, кото­рый способен творить с нею все, что на ум взбредет. Я не устаю все это повторять, поскольку нужно, чтобы сейчас положение дел было понято быстро. С каждым годом, с каждым десятилетием всевоз­можных новшеств будет все больше. Уже говорил о том, что не так наивен, чтобы предполагать, что технический прогресс может или должен быть остановлен. Да и зачем это было бы делать? Но нужно найти возможность поставить его под чет­кий контроль мирового сообщества, не дать разгу­ляться, взять верх людям безответственным, не способным понять, что нравственные, этические нормы, признанные всеми и на всех континентах, – единственный выход в нынешней ситуации. Куль­тура выше техники. Человек выше техники. Исто­рия диктует и настоящее, и будущее. Если мы будем уничтожать культурные ценности ради создания техники, то зачем мы вообще существуем?

С. – В одной из бесед, Дмитрий Сергеевич, мы уже говорили о том, что развитие техники не может быть самоцельным.

Л. – Говорили, но есть смысл напомнить об этом и повторить мысль. Она очень важна. Надо, чтобы все осознали, что для нас для всех означает культура.

С. – Без нее нет человека.

Л. – Нет, и быть не может. Только мощный слой культуры влияет решающим образом на воспитание нравственности: Иначе не уйти от серьезней­ших опасностей, с которыми сталкивается сегод­няшний мир. Я говорю о терроризме в конкретном контексте нынешней эпохи. С возникновением но­вых видов оружия терроризм становится особенно зловещим. В руках людей, склонных к шантажу и насилию, может оказаться ядерное оружие или же другие средства массового уничтожения – химическое, бактериологическое. Откуда мы знаем, что они могут потребовать? Технический прогресс, создавший возможность одному человеку угрожать жизни миллионов людей, создал совершенно новую ситуацию. Повторяю: террористы могут угрожать чему угодно – человеческой жизни, культурным центрам, целым регионам, наконец, самим основам нашей цивилизации.

С. – Кроме того, терроризм страшен еще тем, что ведет атаку на волю большинства. Это – диктатура в самых страшных, диких и уродливых формах, с чем человечество примириться не может.

Л. – Нужны непреклонная воля и огромное мужество, нужны объединенные коллективные действия всех людей чести, чтобы отбросить тер­роризм в небытие...

С. – Терроризм всех видов, в том числе и госу­дарственный...

Л. – Конечно. Абсолютно бескомпромиссная позиция по отношению к терроризму – единственно нравственная. Нужно и создание такого общего фона, чтобы были невозможны сами зачатки глу­боко индивидуалистичного, антигуманного мышле­ния, которые способны привести субъект к совер­шению террористического акта. Это должно стать одним из краеугольных камней сегодняшней общественной философии.

С. – Дмитрий Сергеевич, я хотел бы возвра­титься в связи с терроризмом к теме, которой мы уже коснулись в одной из бесед. Думаю, что сегодня надо говорить не только о введении всеми приз­нанного и обязательного морального кодекса ученого. Уже не уйти и от «биоэтики». Ведь продол­жаются попытки скрестить человека с обезьяной, чтобы получить послушных биороботов. Это ведь тоже угрожает самим основам цивилизации... Но есть и другие пугающие факты... Еще двести лет назад, даже чуть более того, Дени Дидро высказал предположение о том, что наступит такой день, когда человеческие эмбрионы будут развиваться в искусственных условиях, а свойства будущих особей начнут специально подбирать... И вот такой день настал. Не случайно ведь Французский нацио­нальный комитет по вопросам этики решил запре­тить опыты с человеческими эмбрионами на пять лет... Эти опыты могут привести к разрыву связи между любовью и воспроизводством человека, будут разрушены все родственные узы, спутается биологическое и привнесенное лабораторным путем родство. Окажется под сомнением сама идея мате­ринства и отцовства. Кроме того, отцом можно будет стать и через много десятков и сотен лет после собственной смерти. Некоторые ученые не только говорят вслух, в докладах, но даже пишут в научных работах, что вскоре путем генетической инженерии можно будет сконструировать сверхче­ловека. Все это позволило Нобелевскому лауреату английскому ученому Фрэнсису Крику предречь: «... развитие биологии в определенной мере разру­шит традиционные основы наших этических прин­ципов, и я не нахожу легкого ответа на вопрос, какие другие принципы мы можем предложить взамен».

Л. – Но в своей повести «Серебряное горло» вы еще десять лет назад писали об этической стороне этих проблем. Улучшенный с помощью медицинско­го вмешательства певческий аппарат никому из артистов не принес счастья. Ни один из людей с «серебряным горлом» не стал великим, не сумел стать тем, кто владеет умами и чувствами публики. Любое «конструирование» людей, в каких бы видах и с какой бы целью оно ни производилось, в конеч­ном счете приведет к печальному финалу – такому, как в «Серебряном горле». Но с необходимостью введения морального кодекса ученого, и «биоэтики» в частности, не просто согласен, а считаю абсо­лютной необходимостью.

С. – Я вполне представляю себе биоробота-террориста. Его могут так запрограммировать. И многое другое, что лет тридцать назад и в страш­ном сне не могло бы присниться... Хотя лучшие умы, самые отчаянные, смелые и бескомпромис­сные нечто подобное предвидели. Вспомним Ми­хаила Булгакова, Карела Чапека, французского писателя Веркора и его книгу «Люди или живот­ные?»... И многих других... Вот тут-то в пору сказать о необходимости скорейшего прихода нового мыш­ления, которое учитывало бы все реалии нынешнего мира. Причем к новому мышлению должны прийти не только политические деятели – они-то, конечно, в первую очередь... Новое мышление, четкое и концептуальное, должно овладеть даже не миллио­нами, а миллиардами людей, то есть стать доминирующим. Но само по себе оно не придет. Его нужно воспитывать...

Л. – А этот процесс уже начался. Выступле­ния руководителей нашего государства... Поиски новых форм обучения, образования... Развернувше­еся во всем мире движение за пересмотр уста­ревших политических догм и доктрин... Уси­ливающееся и реально вызревающее понимание единства мира, взаимосвязанности всех процессов, происходящих в нем.

С. – Осознание того, что всесилие человека в уровне его мышления – мышления ответственного и никак не примитивного... Что за апокалипсическая идея милитаризировать космос? Неужто непонятно, что на таком пути никакой победы ни у кого быть не может? С милитаризацией космоса, как подсчитали, в сотни раз возрастает опасность случайного возникновения войны, которая и без того чрезвы­чайно велика.

Л. – Никто уже не сомневается, что мы нахо­димся на переломном этапе в развитии цивили­зации... Воспитание человека, привитие ему нового мышления – главное, что сейчас нужно... О школе мы уже говорили. В частности, о том, что бороться надо не за количество различных сведений, кото­рые пытаются преподнести ученикам, а за выра­ботку научного метода мышления, логичного и последовательного. Логика – основа интеллекта. Научный метод мышления позволит быстро осваи­вать все новое, определять, что полезно для чело­вечества, а что нет. А для этого нужно многое знать и многое понимать...

С. – Но вот что тревожит и пугает, Дмитрий Сергеевич, люди перестали друг друга выслушивать. Не все, конечно, но очень многие. В чем-то харак­терный для эпохи штрих. Говорят торопливо, спешат высказаться, но не спешат выслушивать. Упрямее, чем когда-либо, толкуют о том, что все необходимо познавать на собственном опыте, что дети не учитывают и не могут учесть ошибок родите­лей, а учатся всему как бы заново... Но недаром Франклин однажды воскликнул, что полагаться лишь на собственный опыт может только очень не­умный человек... Что было бы, если бы мы не учиты­вали опыт древних греков и догреческих цивилиза­ций, римлян и средневековья? Человечество топта­лось бы на месте... Вероятно, приход нового мышления невозможен без пристального внимания к опыту предков. К какому именно? Да ко всему, что они делали, к их успехам и поражениям, к их буд­ням и праздникам... Скажите, разве нет необходи­мости   внимательнее   вчитаться   в   «Домострой»?

Л. – Конечно же, есть... Мне уже доводилось говорить и писать о том, что эта книга, этот свод житейских правил и наставлений был явлением для своего времени прогрессивным, исповедующим идею здорового быта. Он был очень нужен в свое время, в XVI веке, и позднее. Крайне легкомыс­ленно и ненаучно пытаться творить из него какое-то пугало, объект для насмешек и упражнений сатириков. Впрочем, были времена, когда не заду­мываясь сносили старые здания, и культовые, и обычные, представлявшие несомненный художест­венный и исторический интерес. Да попросту нуж­ные и даже незаменимые. В свое время были уничтожены макеты некоторых непостроенных зданий. Именно непостроенных. Как можно было уничтожать гипсовые слепки в музее Цветаева – Пушкинском и в той же Академии художеств?! Причем не понимали, что гипсовый слепок, искусно сделанный в XIX веке со статуи, которой уже нет и которая не может быть восстановлена, представ­ляет собой ценность необычайную.

В какой-то мере это процесс, охвативший весь мир. В погоне за внешними признаками прогресса, за неверно понятыми престижными моментами на разных континентах в последнее время, уже на нашей памяти, были уничтожены ценнейшие памятники архитектуры, уникальные города, чтобы на их месте возвести безликие строения, неузна­ваемые, стандартные кварталы, улицы, районы. Во многом причиной тому были, как известно, войны. Краков удалось спасти, Новгород – лишь частично. А сейчас снова нависла угроза над Нов­городом – из-за излишней его индустриализации. Это тема отдельного и очень серьезного разговора... После войны сложно обстояло дело с Варшавой. Она пострадала очень сильно. И замечательно поступили варшавяне, восстановив свой Старый город в том виде, в каком он существовал до траге­дии, на него обрушившейся. Этот мудрый и симво­личный акт – наглядное свидетельство непрерыв­ности развития художественной мысли, ее эволю­ции. Пусть не полностью, но частично восстанов­ленная Варшава будет воспитывать миллионы людей в понимании той истины, что на ровном месте ничего не создается (да и сама мысль об этом абсурдна!), что любое новое, если оно сози­дательно, а не разрушительно, возникает на основе опыта поколений, тщательного изучения и осозна­ния этого опыта. Но не везде, к сожалению, посту­пали так, как в Варшаве.

С. – Можно ли привести какой-нибудь пример-антитезу, Дмитрий Сергеевич?

Л. –  Пожалуйста: Париж.

С. – Вы считаете, что Парижу как городу на­несен сильный ущерб истовой модернизацией и перестройками?

Л. –   В какой-то мере – несомненно.

С. – Ну что же, может быть, следующую встре­чу посвятим Парижу?

Л. – Почему же только ему? Проблеме реконст­рукции городов в целом. Мы сегодня находимся на таком этапе развития, когда к этой проблеме можно и нужно отнестить серьезнее, вниматель­нее и вдумчивее. Да и не только к ней. Необ­ходимость прихода нового сознания во все сферы жизни – вот что сегодня главное. Помните, во время первой беседы я сказал: XXI век должен быть веком гуманитарной культуры или его не будет совсем. Это выношенное убеждение… Веком мышления ответственного и грамотного. Естественно, не во всех деталях мы можем его предсказать и предугадать.

С. – Понятно, мы можем говорить в значитель­ной степени лишь о том, чего хотели бы ждать от нового века и нового тысячелетия одновремен­но. Не единообразия, а именно единства. Пони­мания того, что в прежние эпохи человек был в значительной степени во власти земных стихий, теперь же внешне он вот-вот готов стать деспо­тичным господином Земли, вместе с ее стихиями. Но вся беда в том, что это будет только видимость. Природа жестоко отплатит не за равноправие и уважительное партнерство, на что, быть может, еще как-то можно рассчитывать, а за попытку грубо ов­ладеть ею. Ведь наша Земля, наш осязаемый мир – часть бесконечного и всесильного Космоса, законы которого не познаны, думается, и в сотой доли процента... Дмитрий Сергеевич, может, передох­нем?

Л. – А как это делается?

С. – Право, не знаю.

Л. –  Вот и я  не  знаю,   Николай  Григорьевич.

С. – Наверное, в каждом случае по-разному. В зависимости от склонностей, темперамента, натуры.

Л. – Разумеется. Но вам удавалось когда-нибудь остановить мысль? Пока человек жив, он думает... Думает всегда... Мыслящему существу уйти от мышления невозможно...

С.– Да и не нужно. Но смена одного занятия другим — тоже отдых. Мысль можно переключать сознательно... Давайте поговорим о спиритах и о голосах из космоса, коль скоро вопрос о космосе затронут.

Л. – Но почему вдруг о них?

С. – Насколько помню, на одном из ваших телевечеров речь о спиритах велась, и говорили довольно весело...

Л. – Да, кажется, было такое... Ну что же, давайте продолжим «мозаику».

С. – Впрочем, об этом действительно, может быть, уже завтра... А сейчас прощаюсь... Поброжу по вечернему Невскому проспекту, затем пойду на Литейный, оттуда по улице Чайковского на набережные... Там многое — как родные тени... Очень дорогие и близкие...

Л. – Мог бы сказать: приятной прогулки, Ни­колай Григорьевич. Но, наверное, здесь уместны другие слова... Приятных вам раздумий... Но вот по улице Воинова пройтись не придется – она коренным образом изменила свой  облик по  воле архитекторов, и изменена к худшему.

С. – До завтра, Дмитрий Сергеевич! Отправ­люсь радоваться и огорчаться... Но уходя, хочу задать еще один вопрос. Он не имеет никакого прямого Отношения к спиритизму, мистике и другим подобным явлениям... Иное... Я вот о чем: ведь каждому, наверное, когда-либо приходило на ум, что до нашей цивилиза­ции могли существовать и другие, причем высокоразвитые...

Л. – У литературоведов и историков культуры, у этнографов существует теория первоначального мифологизма. И в общем, эта теория, по-видимому, верна. Но вот что интересно. В мифах Древней Греции есть элементы – мотивы, сюжеты и прочее, – противоречащие этому: остатки высоко­развитой стадии мышления и могучего индивиду­ального  творчества,  высокой  культуры  личности.

С. – То, что как бы привнесено в древнегрече­ские мифы откуда-то?.. Может быть, мышление, свойственное давным-давно ушедшей более высо­кой цивилизации?

Л. – Вот и следует задуматься: не существовали, ли ранее какие-то неизвестные нам культуры (атлантического происхождения), в которых было не домифологическое, а послемифологическое мышление? Эти культуры распались, и на их основе выросли в чем-то гибридные  греческие мифы.

С. – А их гибридность несомненна. Иначе почему так мощно звучит в них личностное начало, так отчетливо прослеживаются мысли, чувства, сомнения индивидуума? Даже в более поздней римской мифологии оно как бы приглушённее.

Л. – Личностное   начало   в   греческих   мифах конечно же очень сильно. Если бы создать теорию гибридности греческих мифов, логически обосно­вать ее, это стало бы сенсацией. Но дело совсем не в том, чтобы сенсацию создать, а чтобы объяснить греческие мифы, которые отнюдь не целиком «мифологичны».

С. – Не случайно же все это возникло.

Л. – А не задумывались ли вы над тем, не напрасно ли мы ищем Атлантиду в исторических сочинениях и свидетельствах? Ее следует искать в самом характере древнегреческой мифологии: двухстадийной. Всякая молодая и сильная культура создается из слияния предшествующей культуры с новой, нарождающейся.

С. – Так было и с Древней Русью?

Л. – Именно так с нею и было. Древняя Русь не имела великой культуры-предшественницы на собственной территории. Ни финские, ни тюркские племена не оставили наследства, которое могло бы оплодотворить культуру восточных славян.

С. – А греческие колонии Причерноморья?

Л. – Вот о них-то и речь. На юге, вне территории Руси была та культура-посредница и та культура-субстрат, которая сыграла выдающуюся роль в появлении высокой культуры Руси. Не случайно восточные племена так тянулись к этой культуре, населяя старые греческие колонии – Тмутаракань и Корсунь, отправляясь походами на Византию. И в конце концов с необыкновенной быстротой и охотой восприняв оттуда греческое христианство. Даже если учесть, что русские христианские источ­ники всячески смягчали и замалчивали столкно­вения русских язычников с новыми христианами, – быстрота и благополучие христианизации Руси заслуживает удивления.

С. – Какие-то столкновения все же были. Не случайно появились исторические романы об этом, но, полагаю, процесс был сложен. И одно совершен­но ясно – язычники не оказали длительного и организованного сопротивления. Кстати, армяне, а Ар­мения уже в начале IV века стала христианской, после потери своей государственности искали защи­ту у Руси и Польши, как у стран безусловно христианских по сути, по самой природе своей, где христианские традиции, христианская культура считались уже давними. Так возникли средневеко­вые армянские колонии в Киеве, во Львове, Каме­нец-Подольском, Луцке, Прикарпатье, под Крако­вом. В общем, христианство очень быстро стало естественным для славянских стран, и в частности для Руси. Ее очень скоро весь мир стал воспри­нимать как страну принципиально христианскую, наследницу Византии.

Л. – Это явление объясняется, видимо, тем, что Русь нуждалась в христианстве, как в некоей культуре-субстрате, на которой и выросла великая и самостоятельная культура Древней Руси. В процессе развития культуры есть некоторая теологичность.

С. – То есть развитие по определенному закону, заранее предопределенному?

Л. – Теологичность есть в процессе развития любого организма, поскольку за младенчеством следует молодость, за молодостью – зрелость и старение. Эта теологичность была в развитии древнерусской культуры. Она осознавалась людьми – «новыми христианами». И замечательный предста­витель этого сознания и самосознания – митро­полит Илларион... Нужда в «постороннем» начале при построении своей культуры характерна для многих народов. Эта черта, в частности, средневековья, которое нуждалось в «чужом» литературном языке, в династиях властителей из «чужой» страны, в религии из другой страны, в культуре чужой и общей для ряда стран. Потребность в отдалении от родной почвы заставляет обращаться к соседям – за помощью и за единением с ними.

С. – Но такое якобы отдаление от родной почвы, Дмитрий Сергеевич, лишь способ позднее, обогатившись другим опытом и знаниями, к ней вернуться. По сути дела, это, может быть, даже не отдаление, а понимание того, что изоляционизм всегда вреден, опасен, ведет к застою и гибели. Но тут созрела тема для отдельной беседы... Сегодня, собравшись попрощаться, мы неожиданно вновь разговорились.

Л. – Что вполне естественно. Ведь «мозаика» бесконечна.  Доброй  ночи,   Николай  Григорьевич.

С. – Доброй ночи, Дмитрий Сергеевич. До завтра. И вот теперь я действительно ухожу...

Вечер восьмой

С. – Многих тем мы коснулись, Дмитрий Сер­геевич, в наших беседах. Да все кажется, что глав­ное – впереди.

Л. – Говорили ведь о самом злободневном. А этого злободневного много...

С. – Жизнь необычайно разнолика, но в то же время едина. Английский поэт XVII века Уильям Вордсворт сказал: «Наш мир, различен и един, вершит свой вечный путь...» Мир, может быть, вер­шит действительно вечный путь. Но хорошо бы, чтобы и наша цивилизация была вечной, чтобы она не погибла от невежества, варварства, ядер­ной или какой-нибудь другой катастрофы, от аван­тюрности поступков человека. И вновь возвращаем­ся к мысли о моральном кодексе ученого.

Л. – Да, он нужен. И здесь медлить нельзя. Надо создать его побыстрее. Помните: в одной из бесед я на этом настаивал?

С. – Тут хочу напомнить одну деталь из жизни Ивана Федорова, который был личностью Возрожденческого масштаба и характера – политический деятель, философ, писатель, издатель, педагог и военный инженер. Он изобрел стоствольную разборную пушку, даже демонстрировал ее неким венценосным особам. Но позднее чертежей этой пушки – реально существовавшей – найти не удалось. Я уверен, что эти чертежи были уничто­жены самим Иваном Федоровым. Здесь решающим оказался моральный кодекс ученого, инженера, первооткрывателя, в ту пору еще не существовав­ший (как не существует он и по сей день), но Иван Федоров, видимо, сам для себя такой кодекс ввел. Потому и уничтожил чертежи ужасной по тем временам пушки, поскольку они могли попасть в руки безответственных людей.

Л. – Прекрасный    пример, вернее – догадка.

С. – Ну что ж, продолжим дальше беседу... Да и беседа ли это? По стилю, по жанру эти диа­логи, как мне думается, такого рода, что ника­кие «моралите» не нужны. Еще раз напомним: «диалоги» – приглашение к раздумьям. Но к од­ной из затронутых тем хотелось бы вернуться еще раз... Речь о хронологическом провинциа­лизме...

Л. – Но это явление в тех или иных формах всегда существовало.

С. – Разумеется. Но до возникновения средств массовой информации, Дмитрий Сергеевич, этот особый вид провинциализма не обретал столь угрожающих масштабов. Сегодня он стал явлением всемирным. Телевидение, радио, газеты – мощный способ воздействия на умы. Но они не дают возможности человеку остаться наедине с собой, со своими собственными мыслями, как это давала книга.

Л. – Почему же вы сказали о книге в минув­шем времени? Книга никогда не уйдет. У нее в духовной жизни человека – своя и особая роль. Ее ничто не вытеснит.

С. – Согласен и не спорю. Но продолжаю нас­таивать на том, что средства массовой информации позволяют быть в курсе, не затрачивая особых трудов, чрезмерно полагаясь на чьи-то оценки, пусть даже очень квалифицированные и грамотные. Но так ли, иначе ли – угасает самостоятельность, унифицируются вкусы. Уже наблюдается процесс коллективной стандартности оценок – следят только за модными новинками, только за тем, что назва­но, обозначено, разрекламировано. Между тем, в свое время ждали подлинного признания Лермонтов и Стендаль, Платонов и Булгаков... Даже Бах и Шекспир, которых то «забывали», то вновь возвра­щались к ним. В чем-то такой процесс естествен. Но всегда были люди, пусть их было немного, которые понимали истинную цену этих талантов, в чем-то обогнавших время. Стендаля большинство читателей и литературных критиков поначалу не поняли. Но важно было, что два выдающихся писателя пошли наперекор популярным в ту пору вкусам. И позднейшему всемирному признанию Стендаля во многом способствовали категорически положительные оценки Бальзака и Гете.

Л. – Речь идет и о самостоятельности мышле­ния, и о самостоятельности оценок.

С. – А умение самостоятельно мыслить – единственный путь ухода от хронологического провинциализма.

Л. – И я верю, что самостоятельно мыслящих людей с каждым годом будет все больше и больше, людей глубинной культуры... Не тех, которые лишь «в курсе»... Многие события конца нашего столетия заставляют вновь и вновь говорить о необходимости прихода нового мышления – мышления самостоятельного и ответственного. И это гарантия того, что хронологический провинциализм постепенно будет потеснен... Это важно, это необходимо...

С. – Хронологическим провинциализмом мо­жет страдать человек любой профессии и любого общественного положения — писатель, артист, художник, политик.

Л. – Любой. Но борьба с этим явлением, умение мыслить ответственно, критично, самостоятельно – один из элементов, необходимых для формирова­ния нового человека.

С. – Итак, речь идет все же о необходимости прихода в мир нового человека?

Л. – Человек – это его сознание. Новое мыш­ление в какой-то мере, если угодно, и есть новый человек.

С. – Дмитрий Сергеевич, времена сейчас бур­ные. Новые подходы к миру, действительности формируются на глазах. Мы уже не удивляемся движению так называемых «зеленых». Не случайно люди в разных странах решительно поднимаются на защиту природы. Это приводит постепенно к глубокому осознанию того, что человек – часть природы. Уничтожая природу, обязательно в конце концов уничтожит себя, если, конечно, не остано­вится. Читая в одном из номеров «Нового мира» письма сторонников «поворота» северных рек на юг и убедительный ответ им С. П. Залыгина, я вновь вспомнил об идее нравственного кодекса уче­ного, землеустроителя, земледельца, лесовода. Сторонники «поворота» рек обвиняют С. П. За­лыгина в... чрезмерной эмоциональности, в том, что он не бесстрастен и во всех прочих грехах. Удивительная логика! Какое-то мышление наизнан­ку. А как следует говорить о действиях людей, бездумно пытающихся насиловать природу? Разве мало бед от подобных действий человечество натерпелось? Кстати, если заглянуть в глубины истории, тоже выяснится немало любопытного... Земледелие в долине Нила, в Крыму, во многих районах Китая существовало издревле. Другие ре­гионы были преимущественно пастбищными. Кста­ти, в Средней Азии земледелие то возникало, то исчезало... Вдруг приходили в упадок ирригационные системы, вновь наступали пустыни. Почему такое происходило? Только ли по недосмот­ру или по лени земледельцев-ирригаторов? И наверное, не одни кочевые народы-завоеватели погубили в некоторых районах цветущее земледелие. Тут еще и сама природа мстила дерзновенному челове­ку. Во всяком случае, отчасти это было именно так. Это изучено плохо. А ведь речь идет о своеобразных «белых пятнах», о том, о чем нам следовало бы знать. В той или иной мере, судя по всему, нарушили экологический баланс... Сейчас много говорится о необходимости покончить с «белыми пятнами» в истории, назвать вслух то, что не называлось, многое пересмотреть, уйти от предвзятости, односторонности, тенденциозности. Может быть, в связи с этим следовало бы проанализировать те случаи, когда человек пытался не считаться с природой и получал от нее жестокий отпор. Куда делись леса Ливана или Карфагенские рощи? Их вырубили, о чем позднее можно было лишь сожалеть. Пустыни поглотили пашни, исчезли цве­тущие оазисы... Приходили в запустение и некото­рые наши территории, в прошлом вполне благопо­лучные... Почему такое происходило? Причины, как правило, всегда не так просты. Какой-то опыт на­ших предков, не только положительный, но и негативный, – может послужить уроком и для нас. И мне кажется, что в ближайшие годы интерес к отечественной да и к мировой истории не только не ослабеет, а, напротив, станет еще более присталь­ным. Очень многое будет по-новому, как бы еще раз проанализировано. Начиная от времени Ивана Грозного, а может быть, и ранее...

Л. – Конечно. Память и знание  прошлого наполняют мир. Если мы не видим за всем тем, что нас окружает, прошлого, то значит – слепы и глухи и не видим ничего... О многом придется подумать еще и еще раз... Например, о том, что во времена то­го же Грозного на Западе существовали не менее кровавые деятели. Вспомним хотя бы того же герцога Альбу... Наши представления об истории и о прошлом – это по большей части мифы. Вот, например, один из мифов – «потемкинские дерев­ни». А князь Потемкин населял Новороссию и строил Одессу, Николаев и многие другие города как раз в тех местах, где якобы были пресловутые деревни. Тем не менее истина в этом мифе о «потем­кинских деревнях» была: в России очень любили строить для начальственного ока.

С. – А разве не «белое пятно» – образ А. В. Су­ворова? Я не оговорился. А имею в виду вот что. Усилиями многих авторов разных времен пред­ставления об этом замечательном человеке были искажены. Недавно изданы наконец письма А. В. Суворова, собранные за много лет служения его памяти не историком и не литературоведом, а кинорежиссером Вячеславом Сергеевичем Лопати­ным. Из этих писем, опубликованных в серии «Литературные памятники», вырастает совершенно иная фигура Суворова: не просто полководца и мыслителя, а человека, умеющего приподняться над предрассудками эпохи, популярными воззре­ниями, бытовавшими в ту пору. Впереди еще и изда­ние пьес Суворова, его раздумий о театре – хотя бы по свидетельствам современников, крупицам, извлеченным из мемуарной литературы. А разве не пришла пора издать сборник литературных произведений Григория Александровича Потемкина, чело­века, сыгравшего огромную роль в нашей истории, смелого политика, дипломата и литератора? Мне вообще видится книга, а может быть, и серия книг, которую условно можно было бы назвать «Русской историей в образах», в создании которой могли бы принять участие многие историки, литераторы, писатели. Типологически она могла бы быть сложной – сочетание художественно-истори­ческих очерков с хрестоматийным и иконографи­ческим материалом...

Л. – Конечно, все это нужно сделать, Николай Григорьевич. Не в суете, не хватаясь за одно и другое, а продуманно, четко, методично. Сколько лет вы сами занимаетесь отечественной историей?

С. – Не знаю. С детства... Может быть, всегда...

Л. – И написали об Иване Федорове – это XVI век. О походе Карла XII-XVII век, о конце XVIII века в России и Европе, о Суворове, а «Семь ошибок, включая ошибку автора» – это, как я помню, начало XIX века, эпоха декабризма...

С. – «Крымская повесть» – начало XX века. Сейчас работаю над книгой о временах «рус­ского короля» – князя Данилы Галицкого, человека во многом обогнавшего свой XIII век... Вот, по­жалуй, и все.

Л. – Нет, не все. Есть и современная проза. И ее немало. И нынешнего человека вы рассматриваете сквозь призму истории, в контексте гомосферы.

С. – Не знаю, не думал. Скорее всего именно так. Во всяком случае, в повести «Послеобеденная идиллия» не искал правых и виноватых. Каждый человек, осознанно или неосознанно, выступает носителем определенной идеи и подхода к жизни. У каждого своя логика, а может быть, и своя правота. Осознание этой «многослойности» жизни, а  не только  прямой  публицистический  анализ, необходим литературе. Категоричность, ригоризм, которые не следует путать с принципиальностью, ведут к нетерпимости. Нетерпимость – к круше­ниям большим или малым, к поискам не взаимо­понимания, а только победы. Между тем, «побе­дитель» всегда должен быть готов к тому, что «побежденные», так же искренне, как он сам, уве­ренные в правоте своей, когда-нибудь попытаются взять реванш. Диалектика развития? В значитель­ной степени это именно так. Но в сегодняшнем мире, способном к самоуничтожению, «победитель» рискует стать камикадзе, смертником... «Послеобе­денная идиллия» и об этом тоже... Человек должен учиться видеть себя, необычайно конкретного, единственного, уникального, но все же в контексте исторического развития, не иначе – для того, чтобы не стать разрушителем.

Л. – Другими словами, речь идет о внутренней культуре, об интеллигентности. Я считаю, что нация, которая не признает интеллигентности, обре­чена на гибель. Интеллигентность невозможна без стремления понять мнения и чувства других. Этому нужно учиться. Это нужно в себе воспитать. Как-то раз вы очень хорошо рассказывали мне о своих педагогах в жизни, о тех учителях жизни – писа­телях, ученых, краеведах, артистах, людях различ­ных специальностей, которые привили понимание бесценности мира, созданного человеком, мира уникального и неповторимого... Историзм мышле­ния сегодня необходим каждому... Взять хотя бы Русский Север – край удивительный, не познанный до конца.  Надо знать историю Русского Севера.

С. – Бесконечный в своей философской сущ­ности и могучий по силе воздействия на души.

Л. – Мне трудно выразить словами мое восхищение, мое преклонение перед этим краем. Когда впервые мальчиком тринадцати лет я проехал по Баренцеву и Белому морям, по Северной Двине, побывал у поморов, в крестьянских избах, прослу­шал песни и сказки, посмотрел на этих необыкновенно красивых людей, державшихся просто и с достоинством, я был совершенно ошеломлен. Мне показалось – только так и нужно жить по-настоящему: размеренно и легко, трудясь и полу­чая от этого труда столько удовлетворения. В каком крепко слаженном карбасе мне довелось плыть («идти», сказали бы поморы), каким волшебством мне показались рыболовство, охота. А какой не­обыкновенный язык, песни, рассказы... А ведь я был совсем еще мальчиком и пребывание на Севере было совсем коротким, всего месяц – месяц лет­ний, дни длинные, закаты сразу переходили в вос­ходы, краски менялись на воде и в небе каждые пять минут, но волшебство оставалось все тем же. И вот сейчас, спустя так много лет, я готов по­клясться, что лучшего края я не видел. Я зачаро­ван им до конца своих дней.

Почему же? В Русском Севере удивительнейшее сочетание настоящего и прошлого, современности и истории (и какой истории, русской! – самой значительной, самой трагической в прошлом и са­мой «философской»), человека и природы, аква­рельной лиричности воды, земли, неба и грозной силы камня, бурь, холода, снега и воздуха.

О Русском Севере много пишут наши писатели-северяне. Но ведь они северяне, многие из них вышли из деревни – «вышли», но в какой-то мере там и остались. Им стеснительно писать о своем. Им самим иногда кажется, что похвали они свое, и это будет воспринято как бахвальство. Но я родился в Петербурге и всю жизнь прожил только в этих трех городах: Петербурге, Петрограде, Ленин­граде, может быть, еще в Питере – это особый, рабочий город, выделившийся из Петербурга. Мне-то писать о своей бесконечной любви к Русско­му Северу вовсе не стеснительно... Вы бывали на Севере? Писали о нем?

С. – Конечно бывал. Уже говорил: когда-то даже проплывал на лодке по пути древних варя­гов – от Балтийского моря до Черного... Писал об этом, но не так, как хотелось... Сейчас стесняюсь этих очерков – они поверхностны, неглубоки, в них многовато журналистской лихости... Мечтаю о большом путешествии по Северу, который не отпускает от себя. Даже снится порою...

Л. – Но самое главное, чем Север не может не тронуть сердце каждого русского человека – это тем, что он самый русский. Он не только духовно русский – он русский тем, что сыграл выдающуюся роль в русской культуре. Он не только спасал Россию в самые тяжкие времена русской истории — в эпоху польско-шведской интервенции, в эпоху первой Отечественной войны и Великой. Он спас нам от забвения русские былины, русские старин­ные обычаи, русскую деревянную архитектуру, рус­скую музыкальную культуру, русскую великую лирическую стихию песенную, словесную – рус­ские трудовые традиции: крестьянские, ремеслен­ные, мореходные, рыболовецкие. Отсюда вышли замечательные русские землепроходцы и путешест­венники, полярники и беспримерные по стойкости воины.

Да разве расскажешь обо всем, чем богат и славен наш Север, чем он нам дорог и почему мы его должны хранить как зеницу ока, не допуская ни массовых переселений, ни утрат трудовых традиций, ни опустения деревень. Сюда ездят и будут ездить, чтобы испытать на себе нравственную целительную силу Севера, как в Италию, чтобы испытать целительную силу европейского юга.

С. – Дмитрий Сергеевич, то, что вы сейчас сказали о Русском Севере, обязательно должно было быть произнесено. Я упрямо верю в то, что именно сейчас человечество подготовлено к качест­венному скачку в мышлении – приходу к иному пониманию истории, иному идейному отношению к ней. В минувшем году случайно был свидетелем того, как группа дачников на реке Нерли в Калинин­ской области повела борьбу против других дач­ников, злоупотреблявших бензиновыми моторами и загрязнявших реку. Это были городские люди, «выросшие на асфальте», но осознание того, что природу нельзя уничтожать, пришло к ним и даже побудило к действиям – еще один штрих, свидетельствующий о приходе нового сознания. А дви­гатели внутреннего сгорания – не архаичны ли они? И не атавистична ли погоня за индивидуаль­ными автомобилями до поры, пока широко не войдут в быт двигатели с аккумуляторами с подза­рядкой от солнечных батарей? Многие проблемы теперь возникают перед человечеством как бы вновь. Идет серьезнейший пересмотр ранее казав­шейся незыблемой системы воззрений, отказ от некоторых истин, которые теперь видятся псевдо­истинами. А вот приятное сообщение – наша стра­на отказалась от промышленной добычи китов в Мировом океане, а следовательно – везде, в любых водах, включая Антарктиду. Замечательно, что от нас же исходит инициатива о заключении Между­народной конвенции не только по урегулированию китобойного промысла, но и о придании ему в основном научно-исследовательских и природоох­ранительных функций. На этой светлой ноте, может быть, мы и закончим сегодня беседу, Дмитрий Сергеевич, которая опять вышла «мозаичной»? Историзм мысли, терпеливая и направленная ра­бота по изучению того, чего мы не знали, снятие завесы таинственности и «белых пятен»... Коллек­тивный разум должен победить!

Л. – Разум победит! Если же этого не случится, Николай Григорьевич, то дальше – пустота... Но разум в конечном итоге всегда оказывается сильнее безумия.

С. – Хотя мы собирались закончить беседу, не могу не вспомнить в связи с темой беседы вот о чем. Когда-то я немало помыкался по различным редак­циям с повестью о детских годах, проведенных в оккупации, в маленьком донецком городке Енакиево. Городок поначалу находился в итальянской зоне оккупации, затем в немецкой. Судьба этой по­вести сложилась несчастливо. Многое в ней не ус­траивало редакторов, но особое недоумение вызы­вал эпизод, когда меня, раненного и разбившегося при падении в подвал, выхаживали итальянский полковой священник (падре) и сержант по имени Марио, который не только любил детей, но и заме­чательно пел.

Недавно мне попало в руки «Избранное» итальянского писателя Ригони Стерна, выпущенное в свет издательством «Прогресс». Поначалу вчиты­вался трудно, не сразу принял писателя, хотя понял, что в своих подходах к явлениям жизни и в эстетике он совершенно самостоятелен. Ригони Стерн из той породы писателей, которые от себя как бы не отпускают. Во время войны, в составе итальянской армии, он был в нашей стране, воевал под Сталин­градом, вместе с многими другими итальянцами повернул оружие против гитлеровцев, хотя силы были неравны. Затем – немецкий концлагерь, по­бег... У меня в блокноте выписано несколько аб­зацев из повести Ригони Стерна «Сержант в сне­гах». Вот как они звучат: «...я подбежал к одной из изб, постучал, вошел. В избе – русские солда­ты. Пленные? Нет. Они вооружены. На шапках у них красные звезды! А у меня в руках карабин. Остолбенело смотрю на них. Они сидят за столом и хлебают деревянными ложками суп из одной большой миски. А сейчас смотрят на меня и ложки застыли в воздухе. «Мне хочется ести», – говорю я. В комнате сидят и женщины. Одна из них берет тарелку, половником из общей миски нали­вает в нее молочный суп с пшеном и протягивает мне. Я делаю шаг вперед, закидываю карабин за плечи и начинаю есть. Время остановилось. Рус­ские солдаты смотрят на меня. Женщины тоже смотрят на меня. Все молчат. Слышно лишь позвякивание ложки в моей тарелке. «Спасибо», – говорю я, кончив есть. Женщина берет пустую тарелку из моих рук. «Пожалуйста», – просто го­ворит она... Вот так все было. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, не вижу в случившемся ничего странного. Наоборот, мне это кажется естественным, ведь изначально отношения между людьми и были такими естественными...»

Л. – А что же с этим человеком было дальше?

С. – Через час ему пришлось идти в новый бой, в котором он уже не смог стрелять: ошеломляла мысль, что он может убить тех русских, которые спасли его от голода. В конце концов он повернул оружие против гитлеровцев. А дальше – концлагерь, побег, снова концлагерь... В конце концов вернулся домой, стал писателем. Из его повести «Воз­вращение на Дон» я узнал, что зимой 1942 года мы с ним вместе были в маленьком донецком городке Енакиево. Я, естественно, глядел на мир глазами шестилетнего мальчишки, а он – взрослого челове­ка. И вот выяснилось, что с разницей в двадцать лет мы с ним писали об одних и тех же событиях, памятных по зиме 1942 года...

Л. – Вы отыскали этого писателя?

С. – Пока не отыскал. Но надеюсь связаться с ним.

Л. – Могла бы возникнуть удивительная книга в соавторстве.

С. – Возможно. Думал об этом. Тем более что по тем годам я запомнил одного Марио... Может быть, это и был Марио Ригони Стерн. Так случилось, что я в ту пору был на грани смерти – изломан, расшиблен... Врачей не было. Бабушкам помогали выхаживать меня итальянский полковой священник (падре) и сержант по имени Марио, который немного говорил по-русски и замечательно пел свои родные итальянские песни, со многими из которых я позднее еще раз встретился в грамзаписях и в исполнении Артура Айдиняна.

Л. – Я не читал этих книг, но, как я понимаю, вас в них заинтересовал пересмотр человеком собственной жизни, процесс мужественного самоочи­щения, умение взглянуть на себя и на свои действия со стороны.

С. – Да, Дмитрий Сергеевич. Одна из самых сильных сторон человека – способность к самосовершенствованию, к подлинной, а не внешней самокритичности, умению признать заблуждения и попытаться подняться над ними. Личность во многом способна к самоконструированию – удивительная и прекрасная способность.

Л. – Очень важно, чтобы те, кто к этому спо­собен, объединились в борьбе за сохранение мира Человека, гуманитарной культуры.

С. – Думаю, только в этом случае Разум побе­дит, ибо сегодня пришло время формирования коллективного Разума человека.

Вечер десятый

С. – Итак, сегодня, Дмитрий Сергеевич, о городах будущего. Вы сказали, что большие и малые города во много раз выросли, а жить в них не стало легче. Напомню, что зашла речь и о мощном, неудержимом процессе урбанизации планеты, которая рискует превратиться в один сплошной большой город. Пусть сегодня это выглядит еще не совсем так, но урбанизация принимает угро­жающие размеры. Но есть и неожиданные радую­щие явления. Во многих высокоразвитых странах территория, занятая лесами, не только не умень­шается, а в последнее время растет. Например, в Федеративной Республике Германии, которая в середине нашего века представлялась всем чуть ли не одним сплошным городом, сейчас почти треть площади – лес. Рекультивация, восстановление лесов, очистка вод интенсивно ведется в Германс­кой Демократической Республике, в Чехословакии... Хотел бы сказать еще вот о чем. Технологическая революция, научный прогресс позволят использо­вать не только нефть, уголь, но и альтернативные источники энергии, не наносящие ущерба сфере обитания человека, не нарушающие экологический баланс. Кроме того, сами заводы, фабрики, любые промышленные предприятия станут компактнее, не будут занимать так много места.

Л. – Конечно, Николай Григорьевич, многое заставит людей будущего жить, действовать и строить иначе, чем это делаем мы. Должен быть создан новый тип населенных мест­ностей, где жить   было   бы   удобней – с   доступом во все культурные центры: в лучшие библиоте­ки, в лучшие театры, в лучшие концертные залы. Один из проектов такой населенной местности давно представляется мне как мечта... Москва и Ленинград соединены между собой сверхско­ростной магистралью. Проходит эта магистраль по красивой местности: леса, поля, болота, опять леса, мелкие населенные пункты... Только старая Тверь стоит на этой трассе, да поблизости – Выш­ний Волочек. По этой трассе строятся – так мне видится – линеарные города. Длинные, с легким доступом в леса и поля, с сохранением всех памятников культуры, особенно это касается района Селигера, Вышнего Волочка, Клина. Из такого линеарного города за день можно будет съездить в Москву или Ленинград – побывать в музеях того и другого города, на интересных театральных постановках или в концертах, а затем успеть вернуться назад. По этой «культурной магистрали» должны создаваться именно те учреждения, кото­рые имеют отношение к культуре... Разрешите, я нарисую в вашем блокноте схему такого города... Вот здесь, около Твери, должна быть Академия наук РСФСР, в Клину – около дома Чайковско­го – Музыкальный центр нового типа... Здесь найдется место многим вузам, Академии худо­жеств... Для заводов, фабрик надо построить другую магистраль городов – где-нибудь поближе к про­мышленному сырью. Или несколько магистралей. Фантазия? Может быть... Но почему же не пофанта­зировать? Ведь многие идеи поначалу казались фантазиями... Вы согласны?

С. – Согласен, Дмитрий Сергеевич. Кроме того, как определить: фантазии это или смелый план-мечта? А ведь еще очень давно было сказано, что мечты – это планы деловых людей... С мечты начинались некоторые дельные проекты... Уже не за горами новое тысячелетие... И многое из того, что сегодня представляется только мечтой, скоро станет обыденностью, практикой...

Л. – Ну, а мне, специалисту по литературе, естественнее всего думать о том, что ожидает нас в культуре. И вот, когда в основном будут удовлет­ворены все потребности в еде, скоростях и комфор­те, а это, верю, вполне достижимо, если не думать об особых излишествах, которые, как и всякие излишества, скорее вредны, чем полезны, вот чего я жду.

Нас ждут города, в которых мы будем чувство­вать себя преемниками своей собственной и мировой культуры. Нас будут окружать здания прошлого не в одиночку, а ансамблями. Будет бережно охра­няться гомосфера. Будет много музеев, посвящен­ных не только произведениям искусства, великим писателям, художникам, ученым, артистам, револю­ционерам, общественным деятелям, великим вра­чам. Будет много хороших театров, больших и маленьких, мест интеллектуальных встреч, где в окружении книг и журналов люди смогут назначать друг другу дружеские и деловые свидания.

Если говорить о моем родном городе Ленин­граде, то Невский будет прогулочной трассой, с него будут перенесены хозяйственные и продовольствен­ные магазины, а оставлены только книжные, антикварные, сувенирные... На стрелку Васильевского острова будут возвращены университетские факуль­теты из Петродворца, и она по-прежнему будет районом науки и ученья.

Большой прогулочный парк протянется от Елагина острова через Крестовский,  Петровский, по бывшему Ватному острову, вместо существую­щих здесь в центре Ленинграда заводских учреж­дений, к парку Ленина и дойдет до стоянки «Авро­ры». На купол здания Академии художеств вновь возвратится статуя сидящей Минервы, а на фасад Публичной библиотеки – статуи античных муд­рецов.

Гуманитарным наукам будет уделяться столько же внимания, сколько и негуманитарным. Русская литература будет изучаться в таком же объеме, как изучаются литературы других стран. Институт русской литературы (Пушкинский дом) увеличится втрое, будет по числу ученых не меньше, чем инсти­туты грузинской литературы в Тбилиси или армян­ской литературы в Ереване. Пушкинские рукописи, как и рукописи других русских классиков, будут храниться в современных, оборудованных по по­следнему слову техники, хранилищах. Со всех ру­кописей будут сделаны отличные воспроизведения, по которым не только ученые-литературоведы, но и студенты-филологи смогут работать, а последние и осваивать науку изучения классиков. Мы сможем издать не только тридцатипятитомное академи­ческое собрание всех произведений Пушкина, но будет издан минимум нуждающихся в акаде­мических изданиях классиков: Державин, Жуков­ский, поэты пушкинской поры, Лермонтов, Гоголь, Гончаров, повторное, но с исправлением ошибок и с дополнением пропущенного, стотомное издание Льва Толстого, будет издан полный академический Горький, академические собрания сочинений Шоло­хова, Шукшина, Федора Абрамова, Валентина Распутина и многих других советских писателей.

Искусствоведение наше вновь заблистает име­нами, известными всему миру. Историческая наука не будет бояться личностей, в которых более всего воплотилась та или иная эпоха, и благодаря этому она станет вновь интересной для читателей, кото­рым не нужно будет ради удовлетворения своего интереса к истории обращаться к литературному ширпотребу.

Библиотечное дело сможет играть ту роль, которая ему предназначена в культурной жизни каждой страны: первенствующую. Ибо без библио­тек не бывает ни науки, ни образования, ни движе­ния вперед в области литературы и искусств. Все библиотеки будут иметь прекрасные здания с пре­восходными читальными залами и множительными аппаратами, обслуживанием на дому микрофильма­ми. Ни один отдел в библиотеке не будет закрывать­ся, а ремонт библиотечного помещения будет про­изводиться без перерыва в работе.

Конечно, это далеко не все и даже не всегда самое главное, о чем следует мечтать для XXI века. Это только те пожелания, которые по тем или иным личным причинам особенно дороги именно мне. Я думаю, многие деятели культуры подумают и о другом, более, с их точки зрения, важном, а иногда и менее случайном, не связанном непремен­но с Ленинградом и Москвой, но и со всей нашей обширной и великой страной. В каждом городе и каждой сельской местности культура XXI века видится со своей точки зрения. Честь и хвала каждой точке зрения. Они открывают перспективу на всю культуру XXI века. Нам предстоит очень многое, и прежде всего, я бы сказал, в решении моральных проблем: морали людей, морали народов и стран. Без установления нравственной атмосферы во взаимоотношениях стран, атмосферы не только военного мира, но  и  мира морального – в   пух разлетятся все наши мечты о росте высокой и нор­мальной культуры (ибо только высокая и может быть «нормальной), – гомосфере – культурной ат­мосфере, которая окружает человека.

С. – Я вижу, что вы представляете почти зримо городской облик нашей страны, ее культурные основы. А как вы смотрите на более близкое буду­щее планеты? Что нужно, по-вашему, сделать, чтобы достигнуть мира? Есть ли у вас какие-либо особые предложения кроме тех, что в «экстренном порядке» делаются нашим правительством и с которыми разумным людям, не имеющим «задних мыслей», просто невозможно не согласиться?

Л. – То, что я предлагаю, частично уже осущест­вляется. Я надеюсь, что на это будет обращено больше внимания. Вы догадываетесь, что, посколь­ку я считаю XXI век веком культуры, на культуру в области объединения мира я и возлагаю главные надежды. Двадцатый век (позвольте мне о нем говорить в прошедшем времени) был веком вся­ческого разъединения, обособления, несогласия и нетерпимости к «чужому», это разъединение шло по «всем швам» – где бы эти швы только не обнаруживались. Разъединения национальные (рост шовинизма), расовые, социальные, континентальные, между мирами (первым, вторым, третьим), научные (между отдельными науками), между научной интеллигенцией и всякой иной, между «технарями» и «лириками» – творцами гуманитар­ной культуры, между профессиями (появление слишком узких специальностей), между мировоз­зрениями и идеологией (не следует смешивать мировоззрение с идеологией). Мы стали планетой глухих, но еще не разучившихся говорить, вернее бубнить, свое, но скоро, как и все глухие, разучимся внятно говорить. Разделение и нетерпимость во всех сферах жизни – вот что такое вторая полови­на XX века.

С. – Какой же выход?

Л. – Нам нужно объединение, и прежде всего в сферах экономических и культурных. Культура принадлежит всему человечеству – это главное объединяющее представление, которое должно войти в сознание всех людей Земного Шара. На сохранение культуры народов больших и малых должны быть направлены усилия всех людей. Накормить человечество, я уверен, удастся отно­сительно скоро (век, два), но человечество сущест­вует не только для того, чтобы набивать желудки и ездить быстро. Оно существует ради творчества и результатов этого творчества. Создание прием­лемой гомосферы – это прежде всего создание высокого культурного окружения каждого человека и всех людей вместе. Культура в таком понима­нии – мощный объединяющий фактор – фактор мира, согласия и взаимопонимания. Культура каж­дого народа — это открытые двери в его душу. Мы должны сохранить разнообразие культур и не допускать нивелировки, подравнивания «слабых» культур под «сильные» – американскую, англий­скую, французскую, русскую и т. д. Тем более что то, что считалось раньше «слабым», оказывается ныне «сильным» (африканские культуры, южно­американские, китайская и пр.). «Культурный генофонд» Земного Шара должен быть сохранен во всем объеме – особенно языки не должны исче­зать. Язык – сильнейшее выражение культуры (не случайно им наделен только человек, который должен словом защищать все земное на земле). Верующие мы или неверующие – мы должны понимать, что религия тоже явление культуры, квинт­эссенция нравственного опыта, традиций, музыкальной, изобразительной, обрядово-театральной культуры и т. д. Отрицать все это, объявлять «реак­ционным» неразумно и может повести к огромным потерям. Иное дело, что в этом нужно разбираться, разбираться научно. Это область наиболее старого в культуре и наименее изученного. Здесь должны помочь нам «терпимые атеисты» – люди, которые могут быть наиболее свободными в подходе к изу­чению религии. Представитель одной религии мо­жет быть более нетерпим к другой, чем интелли­гентный атеист (именно атеист, а не «безбожник» из тех, что сжигали иконы и разрушали ценней­шие храмы).

К счастью, религиозная нетерпимость предста­вителей отдельных религий друг к другу явно сейчас пошла на убыль и появилось много альянсов различных религий – совещаний, конференций, объединяющих религии в общей борьбе за мир на земле. Кстати, экуменизм – признак ослабления религиозной убежденности. Этим я не хочу осудить экуменизм. Наоборот, хочу считать это одной из побочных форм борьбы за взаимопонимание.

С. – Дмитрий Сергеевич, к экуменизму – дви­жению всех христианских церквей, ставящему своей целью выработку единой социальной прог­раммы, – очень часто относятся настороженно. Во всяком случае – многие... Оно ведь возникло еще в начале XX века. Тогда многих попросту напугало понятие «экуменус», что означает «все­ленский». Нет ли здесь попытки создать определен­ного образа диктатуру?

Л. – Нет, я так не думаю. Религии и вероиспо­ведания могут служить и уже служат важным средством борьбы за мир, за объединение вообще, в чем так нуждается сейчас Земля.

Если всё будет идти с религиями в том же направлении, то произойдет еще одно важное явле­ние – религии станут более светскими, а следо­вательно, смягчится еще одно разделение – между религиозными мировоззрениями и нерелигиозными.

Поэтому, не надо искусственных вмешательств в дела религий. Пусть они развиваются по своему пути. Не надо вмешиваться в дела по управлению церкви, ставить им рогатки в церковных назначени­ях, отменять запреты на религиозную пропаганду (не пропагандой определяется религиозность того или иного человека, а его личными несчастьями, надеждой найти утешение от них и пр.), на благотворительную деятельность церквей (тут мы могли бы найти подспорье в пополнении персонала, сред­него и низшего, для наших больниц).

Извините, мы отвлеклись от нашей основной темы: что нужно для объединения людей Земного Шара. Забота о культуре, принадлежащей всему человечеству, потребует создания тезаурусов миро­вой культуры. Это гигантская работа, которая должна охватить все страны мира, которая потре­бует дискуссий: что признавать объектами культу­ры, что заносить в эти тезаурусы, и при этом по единым принципам, единой схеме, на каких обще­доступных языках их делать и т. д.

А далее, как человечество может охранить свои богатства и от чего их спасать? Что такое реставра­ция, каким принципам она должна подчиняться, как обмениваться техническим опытом и техни­ческими средствами? Необходимы конференции, совещания, общественные учреждения, издания, периодика и т. д. Все это уже само по себе создает чувство единства человечества, создаст не обязательно дружбу между народами, но взаимо­понимание и терпимость. Это должно быть очень широкое гуманитарное движение, связи людей друг с другом (не люблю «электрического» слова «контакты»), поездки молодежи в другие страны. И конечно же длительные творческие пребывания за границей: такие, как бывали у Гоголя, Тургенева, Достоевского и у очень многих русских живописцев. Совместные работы над фильмами, театральными постановками, длительная работа в иностранных архивах крайне важны не только для создания иных научных и художественных произведений, но и для общей миролюбивой атмосферы на Земном Шаре, при которой военные действия станут невозможны. А еще более невозможны они станут, если у нас будет больше общеевропейских или обще­мировых научных институтов для разработки не только технических проблем, но и гуманитарных. Если какой-нибудь научный институт или опыт­ная установка будут действовать сразу в нескольких странах, пересекая границы (гигантские ускорите­ли, астрономические установки и т. д.). А как важны были бы институты по гуманитарным дис­циплинам: Международный институт изучения Ренессанса, или барокко, или средневековья, или Институт археологического изучения Африки, или Институт сравнительного литературоведения. Необходимы экстерриториальные научные города, научные центры, работающие по международным программам. Все это явится заслоном от психоло­гической подготовки войны, а также и экономи­ческим препятствием. Любой разрыв отношений явится гигантским ущербом для экономики каждой из входящих в такую организацию стран.

И тут на память мне приходит мысль, высказан­ная на международном совещании безопасности православным митрополитом Питиримом: следует различать политическую идеологию и мировоззре­ние. Могут быть разные мировоззрения, а полити­ческая идеология – одна, прогрессивная, за мир, за объединение. Могут быть одно мировоззрение или  близкие  мировоззрения,  а  вражда  бешеная.

Итак, не только культура прошлого одна, но и культуру будущего века следует строить как одну, как единую культуру всего человечества. Это мировосприятие единства человеческой куль­туры, взаимозависимость всех – на него я возла­гаю главные надежды. И к этому дело идет. Атмос­фера физическая на Земном Шаре одна, и охранять эту атмосферу мы должны все вместе. Культура тоже одна. Без западноевропейского искусства не было бы русского искусства XIX века. Без русского искусства XX века не было бы и западноевро­пейского искусства нашего времени. Культура перекатывается как воздух. И это хорошо. Необхо­димо ослабить духовные границы между стра­нами, разумеется, для людей духовных, твор­ческих, а не для преступников-террористов и не для провокаторов всех мастей, не для контрабан­дистов – тоже всех мастей. Но будем больше доверять настоящим ученым и настоящим людям искусства. Злобной, разделяющей деятельностью занимаются по преимуществу те, у кого пустота в душе, кто бездарен и знает это. Границы должны быть возможно шире открыты для мира, и это закроет их для войны, враждебности, злобной пропаганды, непонимания друг друга. Сейчас в на­шем мире не только усилилась опасность войны, но и увеличились шансы сохранить мир, ибо развитие туризма, общения (особенно длительного), обмен информацией, возможности создания между­народных научных и художественных предприятий, институтов, даже просто домов международного творчества отдыха и общения – все это мощно работает на мир.

Мир – это общение, терпимость, взаимопони­мание. Война (даже необъявленная) – это разде­ление всякого рода, непонимание друг друга (отсю­да враждебность), подозрительность, нетерпимость к «другому» мировоззрению, хотя нетерпимым нуж­но быть только к агрессивной идеологии.

С. – Агрессивность во всем, включая идеологию, а может быть, прежде всего в ней, – никогда не была признаком силы. Это доказано историей. Внутренняя сила связана с внутренней правотой. Когда же верят в себя, стараются верить и в других.

Л. – Согласен. И порешим на том. А вас в будущем что интересует больше всего?

С. – Конечно человек. Каким он будет? Сох­ранятся ли разные люди – характеры, особенности поведения, особенности психики?.. Надо думать, изменятся некоторые и внешние черты жизни и поведение.

Л. – Я не прочь сообщить кое-какие свои мысли по этому поводу.

С. – Пусть следующая беседа, Дмитрий Сергее­вич, будет об этом.

Л. – Договорились, Николай Григорьевич.

Вечер одиннадцатый

С. – Сегодня, Дмитрий Сергеевич, у нас как бы очередная «мозаика».

Л. – Так что же, давайте сразу к делу, Николай Григорьевич. И начну вот с чего: с любопытной, на мой взгляд, особенности эпохи.

Существенная сторона современной жизни – туризм всех видов и соответственное развитие различных аттракционов. Аттракцион – это и раз­вод караула перед Букингемским дворцом в Лон­доне, и выход папы на балкон своего дворца для благословения народа, собравшегося на площади Святого Петра в Риме. Папа становится для части толпы как бы актером. В еще большей мере актер американский президент. «Специализированный актер» английская королева.

Не разберешь: кого теперь больше в Святой Земле – паломников или туристов. Скорее всего так: паломники приобрели в значительной степени свойства туристов, а истинно молящиеся стали участниками «действа» для туристов.

В ближайшее время туризм распространится и на космос. За столько-то миллионов долларов космонавты-водители будут возить желающих миллионеров или государственных деятелей полюбоваться шариком-Землей.

Еще невероятнее. В аттракцион превращается наука. Ученые становятся постепенно в некоторых областях изобретателями интересных концепций, которые можно эффектно доложить на международных конгрессах. Ученые уже стали туристами – племенем номадов, кочующих с одного междуна­родного конгресса на другой, устанавливающих «рекорды» почетных званий и наград.

В самом деле, почему не объявить того или иного ученого абсолютным чемпионом страны или мира по количеству полученных им почетных званий и наград?

Опасность в том, что из всего уходит содержа­ние. Люди, активные по своему отношению к миру, становятся все больше пассивными созерцателями, «болельщиками», по сути своей разными туристами. Не идейные приверженцы того или иного религиоз­ного мировоззрения (даже!), а «болельщики» за концепцию. В религиях все больше увеличивается число лиц, которые не выполняют религиозных требований, треб, обрядов, а являются только пассивными сторонниками той или иной религиоз­ной концепции. И это явление переходит и в другие сферы. Признают мировоззрение и вполне искренне ему не следуют.

Переход от паломничества к туризму – один из признаков перехода человечества к «комфортабель­ной» пассивности. Паломники шли пешком, моли­лись, постились. Туристы летят в комфортабель­ных самолетах и только смотрят, «глазеют» (иногда купаются, загорают, развлекаются). Разумеется, мое противопоставление паломничества туризму следует понимать только как выразительный при­мер. Явление более широкое.

Перед нами возможно умирание общего интел­лекта человечества. Человечество обладает, помимо отдельных гениев, еще и общим единым интел­лектом, который сказывался раньше в духовных течениях, заставлявших интеллигенцию ходить в народ, проповедовать революционные учения и т. д.

Теперь общий интеллект человечества проявляется все больше в моде, – не только на одежду, но и на   те   или   иные   течения   в   искусстве   и   науке.

Возможно, это и не так. Я оптимист, но оптимист должен допускать минуты пессимизма (будучи оптимистом, я «потенциальный пессимист» – в данном случае).

С. – Об общем интеллекте человечества, о «хронологическом провинциализме» (диктатура моды на все – на одежду, на музыку, на те или иные книги, течения в искусстве, в науке) все это не просто удручает. Это пугает. Сколько раз вздра­гивал, услышав: «Теперь так не пишут, теперь слу­шают другую музыку... Читают тех, кого хорошо знают по телепередачам, по мельканию на экране...» Все смешалось. Популярность путают с подлинной славой, подлинным талантом, подлинным интеллек­том. Слышат шумных. Но вряд ли шумными могли быть Кант и Николай Федоров, Баратынский или Чехов, Бунин или Булгаков... Им это было бы просто ни к чему. Такая капитуляция перед модой, перед слишком популярными мнениями, слишком популярными вкусами в конечном итоге грозит деградацией общего интеллекта человечества. Одно из удивительных явлений – падение уровня вокальной культуры во всем мире. Частично это связано с тем, что определенные трудности пере­живает оперное искусство. Связано это с множест­вом причин. Тут и уход крупных педагогов-вокалис­тов, и падение престижа оперного певца в обществе, что отчасти связано с отсутствием вкуса к высокому вокалу у руководителей радио и телевидения, с плохой работой заводов, выпускающих пластин­ки... Качество записи безобразное. Но не только это. Сам подбор записей не лучший. Делается это неоперативно, долго... Не привлекают интересно, смело думающих людей для составления аннота­ций. Я не люблю английское понятие «имидж». Но все же у каждого певца, у каждого актера должен быть свой образ. И с этим образом надо считаться, учитывать его и уважать... Как-то мы бе­седовали на эту тему с Иваном Семеновичем Коз­ловским. И он весьма горько говорил о том, что , арфа, рояль, скрипка, виолончель в такой же мере народные инструменты, как и все другие. Они нуж­даются в умелой, разумной пропаганде и в «защите» от тех, у кого просто-напросто нет нужной музы­кальной подготовки, а потому таким людям проще атаковать непонятное и чуждое, чем проходить очередные университеты, терпеливо заниматься самообразованием и самошлифовкой... Недавно от одного совсем еще молодого человека я услышал такую фразу: «Все в культуре теперь сложно… Зачем тратить время и силы на то, чтобы к седым волосам научиться понимать фильмы Андрея Тар­ковского, когда лично мне вполне хватает Высоц­кого, который не хуже передал страх и растерян­ность маленького человека перед огромным и слож­ным миром... Да, мне вполне достаточно Высоцкого, а больше мне и не надо...» Говорил это человек думающий, вовсе не пустой.

Л. – Вас что-то огорчило в такой постановке вопроса, Николай Григорьевич?

С. – Да, Дмитрий Сергеевич, огорчило. И очень. Откуда взялось желание противопоставлять столь разные явления в искусстве? Лично мне нужны фильмы Андрея Тарковского, без них моя жизнь была бы обеднена. Но никак не хотел бы расставать­ся и с таким явлением, как Высоцкий. Помню, в ту первую ночь, когда Владимира Высоцкого уже не было на свете, мы с друзьями пошли к театру на Таганке, хотя в Союзе писателей меня почему-то строго-настрого предупредили, чтобы я этого не делал. На тротуарах толпами стояли люди – разных возрастов, а точнее – разных поколении. В руках у многих были плакатики: «Прости нас и прощай, товарищ Правда!», «Ты любил нас, а мы тебя не забудем». Тексты многих этих плакатов записаны у меня в специальном блокноте. Так вот, откуда взялась какая-то неожиданная нетер­пимость, желание противопоставить одно явление в культуре другому? В этом просматривается слож­ный комплекс, стремление силой насадить свою правду, подавить другую, не сходную с тобой личность, индивидуальность... Истинно, дескать, только то, что я люблю и признаю...

Л. – Да, такое огорчает. А атаки на индивиду­альность, на различные подходы к жизни, на право каждого иметь свои вкусы – опасны. Индиви­дуальность – одно из ценнейших человеческих качеств. Она приобретается от рождения, «дается судьбой» и развивается искренностью: быть самим собой во всем – от выбора профессии до манеры говорить и до походки. Искренность может быть в себе воспитана.

С. – Многое, даже очень многое можно в себе воспитать. Надо только хотеть воспитывать. Вот только вряд ли можно воспитать талант... Любой талант – талант творца или талант восприятия... Талантливый зритель, слушатель, читатель – прак­тический соавтор творца в момент их встречи... Будь то книга, спектакль, кинофильм...

Л. – Очень важно замечание В. И. Вернадского в его «Страницах автобиографии»: «Таланты редких  и их надо беречь и охранять...» Да, согласен с тем, что существуют люди, талантливо воспринимающие литературу и искусство... Они задают тон... Вообще же, бездарность стремится поучать, талант – по­давать пример. Но если у таланта отнять время, то и талант будет больше поучать, чем учить при­мером.

С. – В наших беседах, Дмитрий Сергеевич, мы порою возвращаемся к темам, о которых уже говорили...

Л. – Но это естественно, Николай Григорьевич. Свободная беседа – не научный трактат и не статья, когда все нужно выстраивать четче, жестче, организованнее. А беседа тем и хороша, что течет неспешно, открыто... Она в чем-то даже беззащит­на...

С. – Но ее «слушает» магнитофон.

Л. – Ну и пусть себе слушает... Пусть слушают все, кому это интересно. С чем-то согласятся, с чем-то – нет... А над чем-то, может быть, заду­маются... Помните, мы с вами говорили о добрых поступках и об отношении к ним?

С. – Помню, Дмитрий Сергеевич.

Л. – Хотите – подскажу тему для эссе, или рассказа, или пьесы? «Неделя добрых дел». «Неделя открытых добрых дел». Действие происходит в неизвестное время. Но слово «добрый» презирается и говорят «добренький», когда хотят оскорбить. Должна существовать только «непримиримость». И вдруг указ: можно и даже нужно делать добрые дела, – индивидуально делать! Рекомендуется даже заниматься благотворительностью. Можно подавать и просить милостыню. Можно и даже рекомендова­но давать и получать в долг. Можно приходить в больницы помогать больным, мыть полы. Можно, можно, можно... И вот люди открывают для себя счастье доброты. Для многих растворяется как туман стяжательство, страсть к наживе, к коллек­ционированию пустяков. Люди улыбаются друг ругу, совершив доброе дело. Кто-то переводит через улицу пожилого человека. Не «кто-то», а все уступают в метро места пожилым.

Счастливые лица. Продавщицы с удовольствием продают, с удовольствием тщательно завертывают покупки.

И уже просят продлить Неделю открытых доб­рых дел. Пишут об этом письма «наверх».

Революцию добра рьяно подхватывают дети. Они больше всех и первыми заражаются добром. Добро становится для них любимой игрой. Учатся делать добро у деревенских старушек. Ищут нищих, больных, стариков, сирот, которым нужно помочь, находят несчастных. Организуют группы «следопытов добра».

Происходит примирение с миром. Вот зачем есть несчастные: чтобы дать счастье другим. Несчастные становятся счастливыми заботами других, ибо несчастный в одном может быть счастлив в другом. Беретесь написать?

С. – Берусь. И оставляю тему за собой. Попро­бую написать... Но это скорее должен быть киносценарий...

Л. – Выбрать жанр – дело автора.

С. – Кажется, в уме я начал писать «Неделю добрых дел».

А может быть,  это даже  «Год добрых дел».

Л. – Тогда не буду вам мешать...

Вечер двенадцатый, но не завершающий

С. – Добрый вечер, Дмитрий Сергеевич!

Л. – Добрый вечер, Николай Григорьевич!

С. – В минувший раз мы попробовали подвести некоторые итоги диалогов, которые растянулись на несколько месяцев. Но это оказалось не таким простым делом.

Л. – А может быть, такая задача вообще неосу­ществима? Жизнь идет, каждый день рождает новые проблемы. Так что диалоги, наверное, будут продолжаться, пока мы сможем их вести...

С. – О том, что «наш мир различен и един»?

Л. – И об этом тоже. И о необходимости форми­рования нового сознания и новых подходов к жизни, без которых дальше невозможно. Люди обязаны обдумать, трезво оценить ситуацию, которая сло­жилась на исходе второго тысячелетия.

С. – Иначе, видимо, невозможно восстановле­ние целостного видения мира, мира во всем его объеме. Наступившее в XX столетии расслоение общества, принявшее новые и часто неожиданные формы, поляризация сил и идей, поначалу казав­шееся прогрессивным, стало принимать формы крайней нетерпимости. В свое время в сборниках, издававшихся институтом имени Бехтерева, можно было прочитать грустные пророчества о том, что в конце века, то есть в наше нынешнее время, профессиональная идиосинкразия может принять формы прямой борьбы между представителями различных профессий из-за того, что они совершенно по-разному будут рассматривать любые явления объективного мира. Да тут еще все та же приме­шивающаяся к делу психология «человека при должности», влияние которой все еще сильно в сфере культуры, ощущается больше, чем того хо­телось бы. И мы это влияние не преодолеем до той поры, пока своевольные действия «челове­ка при должности» не станут наказуемы. Хотя бы — морально... Это как минимум.

Л. – Что станет возможным только тогда, когда гласность станет принципиальной нормой жизни. Нужно, чтобы возник психологический перелом в сознании общества, что случится не сразу, не в минуту. Понадобятся годы и годы. Тогда у «чело­века при должности» исчезнет ощущение собствен­ной непогрешимости, а отсюда и желание дикта­торствовать, грубо навязывать свои вкусы, что-то «разрешать» или «запрещать».

С. – Как будто можно «запретить» мелодию или прекрасное стихотворение? Один большой писатель сказал: рукописи не горят. Это вовсе не значит, что ту или иную рукопись нельзя сжечь. Физически такое возможно. Бумагу огонь сжигает. Но вновь и вновь, в тех или иных формах, будет возвращаться к человечеству жажда свободного мышления, постоянные попытки честно осознать себя и как бы увидеть со стороны. Ведь если не уметь видеть себя со стороны, теряется «крити­ка». А это уже опасно. С момента потери критики начинается вырождение.

Л. – Но критически видеть себя может лишь тот, кто знает, что было вчера, а следовательно, хотя бы в общих чертах, с большими допусками представить себе будущее. Тогда он будет пони­мать, что многое уже сделано до него и не всегда нужно «изобретать велосипед». Подчас важнее сохранить созданное трудами многих поколений до него. Он четче будет представлять, чего именно ждут от него самого люди грядущие.

Однажды на одном из телевечеров меня спро­сили, что бы я взял в Ноев ковчег, если бы выбор был ограничен тремя-четырьмя вещами. Я ответил, что это слишком сложный вопрос. Ограничиться тремя-четырьмя вещами очень трудно. Но если бы речь шла о книге, я бы взял с собой Пушкина с вариантами, обязательно с разночтениями. Может быть, Толстого, потому что это человек с необы­чайно широким кругозором по всем и нравствен­ным и умственным проблемам, и он очень совре­менен – то, что хочется перечитывать. Скажем, иногда хочется Достоевского перечитывать, правда, не все его произведения, а любимые. «Идиота», например. Что же касается фильмов, которые я бы с собой взял в кассете, то, скажем, «Начало» Панфилова – прекрасный фильм. Я бы взял также «Зеркало» Андрея Тарковского.

С. – Грустно было бы грузиться в ковчег, по­нимая, что навсегда покидаешь привычный мир. Ведь столь многое нужно человеку даже в космичес­ком ковчеге, если он решит перебраться на другую планету. Я взял бы с собой хотя бы репродукции Дионисия, Рублева, Феофана Грека и Эль Греко, многих других художников, музыку – множество записей... Но записи все равно не живая музыка... Не удержался бы, наверное, от того, чтобы захва­тить с собой видеокассеты не только с «Зеркалом», но и с другими фильмами Андрея Тарковского. Например, со «Сталкером», «Ностальгией» и «Жертвоприношением». А ранние и поздние итальянские неореалисты... Без них тоже вроде бы невозможно...

У ранних неореалистов больше искренности, у поздних – совершенной формы... Исключение сос­тавляет разве что Лукино Висконти, который был на высоте во все времена – до неореализма, в эпоху неореализма и позднее... Итальянское Воз­рождение, итальянское пение, в нашем веке – итальянское кино... Все это принадлежит не только итальянцам. Всем нам. Каждому человеку...

Л. – Ну, я обязательно взял бы в условный ковчег фильмы раннего итальянского неореализма. Это был изумительный взлет, даже какой-то непо­нятный. Очевидно, во времена Муссолини так сдерживалось энергичное, творческое начало в итальян­ском народе, что, когда пал фашистский режим, сразу произошел такой мощи творческий взрыв. Ранний итальянский неореализм – поразителен. Тут был взлет и нравственный, раз нравственность была особенно подавлена фашизмом. Неореа­лизм – это не просто создание каких-то очень удачных фильмов, красивых в широком смысле это­го слова, но это и нравственное начало. Мы обычно нравственность понимаем под углом зрения каких-то запретов. Вот если какие-то запреты соблю­даются, – значит, фильм нравственный. Нет. Это творческое начало – нравственность. И вот эти разнообразные аспекты нравственных проблем – они в неореализме итальянском и были показаны. «Похитители велосипедов», например, – ведь это поразительно! И этой сложности нравственных проблем надо учиться у Достоевского, у Толстого и у Лескова. Лесков иногда притворяется безнрав­ственным писателем, чтобы научить нравственно­сти, чтобы человек самостоятельно решал какие-то задачи. Простые нравственные проблемы: не укра­ди, не убий и т. д. – давно решены. За тысячелетие перед нами. И тут не нужно для этого повторять одно и то же. А вот тонкие проблемы нравствен­ности – они возникают. Й не всегда они понятны. Но когда поймешь – внезапно обогащаешься. Это есть у Достоевского, у Лескова. А Лесков иной раз притворяется как бы не понимающим нравствен­ного смысла своего собственного произведе­ния.

С. – Дмитрий Сергеевич, но я упрямо возвра­щаюсь к музыке. Без нее невозможно ни в ковчеге, ни на новом месте.

Л. – А кого бы вы взяли в ковчег?

С. – Многих, наверное, если бы, конечно, разре­шили. Моцарта и Бортнянского, Глинку и Даргомыжского... Конечно, Верди, Шопена, Чайковского, Римского-Корсакова, Прокофьева. И, конечно же, Шостаковича...

Л. – А Мусоргский?

С. – Его – обязательно. Без Мусоргского нель­зя.

Л. – Я считаю Мусоргского величайшим рус­ским композитором. Между прочим, это удивительный драматург. У него поразительное чутье нацио­нального, знание, глубокое понимание русской истории. Вот, скажем, «Хованщина». Ведь там, с точки зрения историка-педанта, масса ошибок, смещений и совмещений, искажения реальных фактов... Тем не менее общая историческая правда поразительна...

С. – Наша беседа опять как бы ушла в сторону...

Л. – А может быть, и не в сторону... Не слу­чайно возник разговор о ковчеге. Ведь все мы верим, что ковчег не понадобится. Мы сможем жить на нашей Земле, сохраним ее.

С. – Недавно случилось так, что в один и тот же день мне довелось порознь беседовать с двумя известными писателями – Вениамином Александ­ровичем Кавериным и Фазилем Абдуловичем Искандером, людьми разных поколений, не схо­жими по мировосприятию и темпераменту. Но оба они не сговариваясь, сказали, что сохранить Зем­лю удастся лишь в случае, если в землянах будет настойчиво воспитываемо чувство уважения к лич­ности. А личность, мыслящий человек должен осознавать себя и свое место и в контексте эпохи, и в контексте развития всей цивилизации.

Л. – Это действительно так.

С. – Спасительно светлое, ясное и перспектив­ное мышление. Недавно лондонская газета «Экономист» принесла известие, что нас теперь на Земле 5 миллиардов, то есть вдвое больше, чем было в середине уже уходящего нынешнего века. Это как будто бы очень много. Каждый день рождается 220 тысяч младенцев, причем девять из десяти – в развивающихся странах. Угроза перенаселения? Оказывается, нет. На один квадратный метр земной поверхности в среднем попадает три тысячи килокалорий солнечной энергии, чего вполне достаточно для обеспечения жизнедеятельности одного чело­веческого организма. Следовательно, теоретически на Земле одновременно могли бы жить 132 трил­лиона человек. А впереди еще возможность освое­ния космоса, других планет... Выходит, что при разумном подходе к себе самим и к окружающей нас природе говорить о перенаселенности планеты явно рано...

Л. – Но чтобы не загубить природу, гомосферу, а затем и себя, надо хорошо знать прошлое, видеть настоящее и догадываться о будущем.

С. – Подобные мысли теперь посещают многих.

Как-то раз, Дмитрий Сергеевич, довелось мне вести на радио «Круглый стол публициста». Слово попро­сила участвовавшая в беседе критик Татьяна Ива­нова и внесла вдруг предложение, которого никто не ждал, – создать Фонд памяти. Что это такое? Хранилище, в котором сохранялись бы машинописные и даже рукописные воспоминания, мемуары, написанные различными людьми, вовсе не обяза­тельно профессиональными литераторами: пусть тот, кто хочет, расскажет о своей жизни и будет уверен, что воспоминания его сохранятся и потомки смогут с ними познакомиться. Это должно быть специальное хранилище, которое следует содержать в полнейшем порядке на деньги, собранные всем миром, народом.

Л. – Прекрасное предложение.

С. – Скажу честно, что мы не сразу поняли, насколько оно своевременно. Но буквально через несколько дней люди стали присылать по почте письма, воспоминания. Они поступают и по сей день в Москву по адресу журнала «В мире книг», поскольку передача была посвящена именно ему. Некоторые из этих воспоминаний потрясают пора­зительной честностью, откровенностью, а точнее будет сказать – открытостью. Фонд памяти, а он, верно, будет создан, – станет новым элементом нашей жизни, может быть, даже очень важным.

Л. – Не исключено. Человечеству следует прой­ти через эпоху очищения и пересмотра устарелых догм, восстановить в своей памяти и в жизни все то, что было полезным и остается полезным по сей день, но, по недомыслию ли, по необдуман­ной горячности или по иным причинам, а то и по недоброму умыслу, было утрачено, отброшено. Трудный путь, но необходимый.  Только мудрый и мужественный способен пройти его. Но без муд­рости и мужества невозможна достойная жизнь. А за нее всегда боролись и всегда будут бороться все, у кого «сердца для чести живы». И потому диалоги, подобные этим, будут продолжены ког­да-нибудь,  если  не  нами,   то  другими.   Ведь  они тоже одна из попыток разобраться в состоянии дел в обществе, да и в себе самих... С себя ведь должен начинать человек любой разговор о том, что представляет собой сообщество людей в целом, то есть – человечество. А человечеству мы желаем бессмертия. Оно невозможно без внутренней чест­ности, без умения видеть удобное и неудобное, радующее и печалящее, без желания отыскать ту истину, которая рождается только в сопоставле­нии различных мнений и точек зрения. Нужно создать «Историю совести» – историю челове­ческих заблуждений, историю героических призна­ний своих ошибок. Начинать ее следует с письма Владимира Мономаха к Олегу Гориславичу, а может быть, и с еще более ранних событий. Мудрость – это еще и принципиальность в сочетании с терпи­мостью и верой в разум, с умением признать собст­венные заблуждения. А разум – коллективное достояние человечества. Ни у кого нет монополии на него. Никто не вправе считать свое мнение исти­ной в конечной инстанции. Думать вместе. Думать, уважая мнение собеседника... И эти диалоги – приглашение к таким раздумьям.

С. – Теперь   мы   прощаемся,    Дмитрий    Сер­геевич.

Л. – До следующей встречи, Николай Григорье­вич. Верю, что мы еще продолжим наши беседы.

Октябрь 1986 – май 1987 гг.

 Ленинград – Москва

 

Дмитрий Сергеевич Лихачев

Николай Григорьевич Самвелян

 

ДИАЛОГИ О ДНЕ ВЧЕРАШНЕМ, СЕГОДНЯШНЕМ И ЗАВТРАШНЕМ

 

Редактор  О.А. Рябова

Художник Г.И. Метченко

Художественный редактор М.В. Таирова

Технический редактор Е.В. Кузьмина