М.П. Никулина

КАМЕНЬ

ПЕЩЕРА

ГОРА

 

 

 

Екатеринбург

2002

Серия

«ОЧЕРКИ ИСТОРИИ УРАЛА»

Редакционная коллегия серии:

Н.А. Миненко – главный научный редактор

В.П. Лукьянин – главный литературный редактор

Е.Ю. Рукосуев – ученый секретарь

Б.Б. Овчинникова

М.П. Никулина

Е.В.Черняк

Ю.В. Яценко

 

Никулина М.П. Камень. Пещера. Гора. – Екатеринбург: Банк культур­ной информации, 2002. – 120 с: – (Сер. «Очерки истории Урала» Вып. 15).

 

Автор прочитывает Малахитовую шкатулку" П.П.Бажова как новую уральскую мифологию, написанную на основе легенд и преданий, хранимых бездонной народной памятью и вездесущей молвой, ревниво оберегающей магию Места и основных его реалий – Камня, Горы и Пещеры.

© М.П.Никулина, 2002

© Банк культурной информации, оформление, 2002

 

Про старинное житье да про земельные дела – это все помню

***

Чего не знаю, того не знаю, выдумывать не согласен.

***

Не простой это сказ. Шевелить надо умишком-то – что к чему.

 

 

НЕ СКАЗОЧНИК. СКАЗИТЕЛЬ

Бажов – по теперешним меркам – самый настоящий культовый писатель.

Нечто подобное молча подозревали и прежде, в связи с чем к нему всегда относились подобающим образом: прини­мали со всеми светами и тьмами – с ликом мудреца и знач­ком депутата Верховного Совета, с уральскими корнями и уральскими тайнами, с магическим обаянием его «Малахи­товой шкатулки» и полученной за нее Сталинской преми­ей...

Его признавали официально и почитали по-человечески, в частном порядке; читали в советское время, когда мы были самой читающей страной в мире, и в криминальное постсо­ветское, когда стало попросту не до книг...

Люди, подолгу работающие с читателями, прекрасно знают, что никакого единообразного, правильного для всех прочтения книги нет и быть не может: каждый читает про свое. Это уж потом наши мнения – под воздействием об­щения и обучения – обкатываются и становятся похожи­ми, как гальки на берегу.

Однажды я поднимала с пола за библиотечной кафедрой растрепанный том «Анны Карениной», в приступе правед­ного гнева брошенный туда одной милой и несчастливой женщиной: расстрелянные родители, сиротство, детдом, нищета, нелепое замужество – в благодарность за подарен­ное шелковое платье; эта самая благодарность, длящаяся десятилетиями; нудная работа на прокормление семьи и таимая от семьи страшная убогая мечта – пройтись по го­роду в настоящей дамской шляпке...

«Анну Каренину» она прочла после того, как посмотрела одноименный фильм по телевизору. В то время мечта о шляпке была уже прожита, но не забыта, и возможно, если бы не она, Анне Карениной досталось бы меньше. Но тут были и смертельная бледность, и слезы, и справедливое негодование: «Ведь все же есть, все есть, чего же еще надо?» Проблемы любви и семьи, мучившие великого писателя земли русской, не тронули ее нисколько, а любовные пре­тензии героини, всегда нарядной и в шляпке, показались настолько непонятными, вызывающими и греховными, что трагический финал и страшный поезд, несущий смерть, были восприняты как законное возмездие, справедливое, но не достаточное.

Тут все понятно: бытие определяет сознание.

Куда интересней другое прочтение (или непрочтение), когда читатели игнорируют вещи явные, лежащие на по­верхности, и вовсе не по небрежности или невежеству, но сообразуясь с какими-то тайными потребностями, более всего родственными инстинкту самосохранения.

О чем, к примеру, «Одиссея»? Можете спросить любое количество читателей самой разной квалификации – и все ответят: о странствиях Одиссея, о том, как он, по воле бо­гов, долгое время носился по землям и водам и, наконец, после невероятных приключений — опять же с помощью богов – вернулся на родину, вожделенную Итаку, к люби­мой жене, которая долгие годы хранила верность стран­ствующему супругу и отказывала многочисленным жени­хам, домогавшимся ее любви и царского трона, и еще о том, как Одиссей наказал наглецов.

Да что там читатели? Солидные научные исследования, энциклопедии и словари, дополнив вышеупомянутый от­вет рассуждениями о мифологических источниках, тонко­стях развития сюжета и ранге богов, подтвердят его (этот ответ) в целом: именно так, о странствиях и возвращении.

Обратимся к гомеровскому тексту. В «Одиссее» 24 пес­ни, Одиссей вступает на землю Итаки в 14-й, а на то воля богов объявлена еще в 13-й, то есть в самой середине пове­ствования. Тот факт, что «Одиссея» была разбита на 24 песни не в гомеровские, а в более поздние времена, в дан­ном случае никакого значения не имеет: все равно возвра­щение Одиссея на желанный берег приходится на середину текста. Вернувшись домой, царь Итаки, безумно тосковав­ший по родине и семье, не бежит, однако, во дворец, а первым делом направляется к свинопасу (в тексте он на­зван богоравным). Далее следует подробное описание стада:

...на дворе же

Целых двенадцать просторных закут для свиней находилось;

Каждую ночь в те закуты свиней загоняли, и в каждой

Их пятьдесят, на земле неподвижно лежащих, там было

Заперто – матки одни для расплода; самцы же во внешних

Спали закутах и в меньшем числе: убивали, пируя,

Их женихи богоравные (сам свинопас принужден был

Лучших и самых откормленных им посылать ежедневно).

Триста их там шестьдесят боровов оставалось:

Их сторожили четыре собаки, как дикие звери,

Злобные...

Узнав о состоянии стада, Одиссей не покидает пастуха, но остается с ним и радуется, видя, как истово тот охраня­ет царских свиней.

Далее на протяжении нескольких песен Одиссей, все еще не узнанный, в чужой личине, тайно готовит испытания и коварные ловушки женихам (кстати, тоже богоравным), только истребив их всех до единого, открывается верной жене и говорит следующее:

Я же потщусь истребленное здесь женихами

Все возвратить...

То есть восстановить стадо и содержать его в прежнем количестве.

Итак: 360 свиней, 12 закутов, 4 охраняющих собаки... 360 дней, 12 месяцев, 4 времени года... Календарь. На это указывают и другие неслучайные детали:

Стад криворогих быков до двенадцати было, овечьих.

Также, и столько ж свиных, и не менее козьих, пасут их

Здесь козоводы свои и наемные; также на разных

Паствах еще здесь гуляет одиннадцать козьих особых

Стад, и особые их стерегут козоводы...

Календарь. Более сложный и древний, чем наш. В на­шем – 365 дней.

Известно, что скорости и законы движения Солнца, Луны и других небесных светил различны, поэтому Сол­нечный, Лунный и Звездный календари несколько отли­чаются друг от друга. Со временем эти расхождения – по часам, минутам и секундам – накапливаются, и тогда в календари приходится вносить необходимые поправки. В данном случае Лунный календарь был подстроен к Сол­нечному.

По Гомеру выходит, что Одиссей защищал старый ка­лендарь, то есть прежний способ счисления времени и соот­ветствующий ему прежний способ жить (для Гомера более значительный и гармоничный: 360 – число особое; круг­лое, емкое, полное смысла, кратное десяти, двенадцати, шестидесяти: у нас 10 пальцев, в году 12 месяцев, час со­стоит из 60 минут, минута – из 60 секунд...). Одиссей ох­раняет мир от разрушения и хаоса. Сам механизм времяис­числения – по движению Солнца или Луны – говорит о том, что наша жизнь – явление космическое и что колеба­ния длины года – событие в полном смысле слова крупно­масштабное, потрясение основ.

Календарная тема в «Одиссее» занимает, пожалуй, цен­тральное место; и не случайно герои, движущие сюжет, притом действующие активно, по своей воле (Одиссей, пас­тухи, женихи, Пенелопа), объединены именно этой, кален­дарной, символикой.

Одиссей сражается с женихами – отстаивает и удержи­вает свое время. Пастухи в отсутствие Одиссея свято вы­полняют его волю: содержат стада в прежних пределах. Женихи разрушают защищаемый Одиссеем порядок: пося­гают на царские стада, разоряют их, путают счет. Пенело­па, вечно ткущая свое свадебное покрывало и по ночам рас­пускающая то, что сделала за день, каждодневно словно переворачивает песочные часы – удерживает время на ме­сте до той поры, пока не вернется Одиссей... Кстати, он и его люди плыли на двенадцати кораблях.

Сегодня календарная тематика не актуальна, и Одиссей как воитель за свое времяисчисление никого не интересует.

Но он, несомненно, интересовал Гомера. И стоит думать о могуществе формы, способной хранить этот интерес и та­щить его, ни для кого уже не важный, через тысячи лет.

Но законы прочтения меняются, невнятный до времени смысл появляется из темноты, как месяц-молодик, и от­дельные продвинутые читатели начинают ворошить знако­мые тексты в предчувствии скорого полнолуния. Нечто по­добное происходит теперь с бажовскими сказами, во вся­ком случае, поклонники эзотерических знаний листают «Малахитовую шкатулку» как путеводитель по заповедной земле.

Два года назад в Екатеринбург приезжал молодой мос­ковский сценарист в поисках материала для мультфильма: «Хорошо бы что-нибудь простенькое, от земли, но с изю­минкой», – и стал листать Бажова. Но зачитался всерьез, всерьез смутился: «Что это у вас, Толкиен, что ли?» – и от идеи мультика отказался.

Мы к Бажову привыкли, освоили, он здесь хрестоматий­ная, дежурная фигура, всеобщий добрый дедушка, уральс­кий сказочник. Хотя сам он всегда говорил: СКАЗИТЕЛЬ. Принципиальная разница. Сказка, по его же собственному определению, это то, что «старухи маленьким рассказывают», она, как бы ни была умна, все равно выдумка. Сказ – исто­рическое предание, эпос, он близок к истине и держится на фундаментальной основе. Это для Бажова как опорный столб, то есть, связано с понятиями самостояния и чести.

Есть все основания полагать, что он не написал романа об Урале (а планы такие были) именно потому, что роман­ная форма и технология создания романа серьезно расходи­лись с его представлениями об истине и фундаментальной основе: «Ковыряться в подлинниках не имею физической возможности, а в литературе пестрота и полемика, которой нельзя верить», «туману много», «социология заедает»... История труда и борьбы работных людей и приписных кре­стьян, равно как история Демидовых, – таковы были темы задуманных романов, – слишком скоро упирались в доку­мент и факт; вещи для Бажова обязательные и уважаемые, но никак не являющиеся фундаментальной основой, зависящие от нее весьма относительно. Компромиссных реше­ний быть не могло, это он говорил точно: «Умный человек правильно рассуждает, а я могу рассуждать только по-сво­ему».

Строгости цензуры тут ни при чем: у Бажова был иде­альный слух, знал, как писать и что слушать.

«Малахитовая шкатулка» была написана в 1936 году, издана – в 1939-м, как раз к шестидесятилетию автора – было время определиться, – и сразу прижилась, пришлась по душе, поэтому стандартные фразы аннотаций (сказы о богатствах уральской земли... о жизни горнозаводских ра­бочих... о мастерах и мастерстве...) никому не показались недостаточными.

Между тем даже мало-мальски внимательное прочтение заставляет признать, что Павел Петрович рассказывает нам о жизни совершенно особенной, где все определяют не от­ношения угнетенных рабочих и самодуров-заводчиков, но отношения человека с землей, мера признания ее верхов­ной, главной, несудимой силой, отношение к камню, к зем­ному чреву, к горной матке. Бажова интересует только Зем­ля, о небе он не говорит вовсе. Можно перечитывать по порядку: «Дорогое имечко», «Медной горы хозяйка», «Ма­лахитовая шкатулка», «Синюшкин колодец»... все вплоть до сказов о Ленине. Здесь вообще сюжет достаточно любо­пытный: Ленин раскрывает над землей световой колокол, все выше и выше; сначала в нем мошки вьются, потом во­робьи, гуси, журавли, лебеди... Но даже самые высоко ле­тящие не по небу летят, а вверху купола. Нет неба. И в «Ермаковых лебедях» нет. Ни звезды, ни зари, ни месяца... И солнце упоминается крайне редко. К примеру, в «Двух ящерках», да и то в весьма любопытной позиции: его появление подчеркивает могущество хозяйки. Герой, находящий­ся под Землей, в руднике, на цепи, обессилел и упал в воду. «Так в руднишную мокреть и мякнулся, только брызнуло. Холодная она – руднишная-то вода, а ему все равно – не чует. Конец пришел.

Сколько он пролежал тут – и сам не знает, только тепло ему стало. Лежит будто на травке, ветерком его обдувает, а солнышко так и припекает... И все жарче и жарче стано­вится. Открыл глаза – и видит себя на какой-то лесной горушечке... А это хозяйка его подняла: вот и ящерки бега­ют, знаки подают...»

Вот это солнце – подземное («закрылся камень, а внизу как солнышко взошло») – и светит, и греет. Правда, не всех. Танюшка (Степанова дочка, это ему Хозяйка подари­ла малахитовую шкатулку) достает каменья и радуется: «светло от них, как от солнышка», на себя наденет и снова радуется: греют ее камни. А Настя, мать Танюшкина, но­сить их не могла: тяжело, холодно, пальцы немеют, маета одна... И барыня не могла. И хитник, который залез к Та­нюшке в избу, как увидел ее в камнях Хозяйкиных, закри­чал и чуть не ослеп, будто солнцем его ударило. После этого Настасья спрятала шкатулку в голбец – в подпол, в землю – от людей подальше.

Небо как вместилище высших сил тоже не упоминается. Люди в нем просто не нуждаются: никто на небо не уповает и помощи свыше не ждет. Уповают больше на Землю, на Гору. Данила-мастер за наукой в гору идет, невеста его – за любо­вью – тоже в гору. В крайней беде надеются на Хозяйку: «Коли бы такая была, неуж мне не пособила бы?», а после, когда полегчает, ее и благодарят: «Вспомнила, видно, обо мне Хозяйка». Что касается кладов, земных богатств, то путь к ним всегда вниз, в гору, в утробу, без божьей помощи, без молитвы. И в церковь никто не ходит. К попам за помощью обращаются крайне редко, притом только плохие люди. Со­чень, лакей и жадина, собрался-таки к попу, да и то после того, как усилия бабки-знахарки оказались недостаточными.

И умирают люди наособицу: без слез, без жалоб, без по­каяния. Уходят в землю, в гору, в камень – сами стано­вятся землей и горой. Один «умер как уснул. И гора за ним замкнулась»; другой «на руднике, у высокого камня мерт­вый лежит, ровно улыбается, камушки зелененькие в руке зажаты». Танюшка прислонилась к малахитовой стенке и словно растаяла; приказчик-злыдень в пустую породу обра­тился. Митя «вышел и куда-то девался», самого его больше здесь не видели, а поделки его встречали; Андрюха тоже пропал куда-то, говорили только, что «всамделе, видно, покойник, коли через камень ушел»...

Только вот в самом ли деле? Через камень уйти или по светлой подземной штольне – точно ли значит умереть?

Вообще превратиться в цветок, как Нарцисс, в корову, как Ио, в лису, в ящерицу, в дерево, в камень – это смерть или превращение? Подобные сомнения поддерживает тот факт, что сказы Бажова не трагичны, но действие, всегда проис­ходящее в замкнутом, локальном пространстве рудничного поселка или завода, за счет постоянного тяготения этого пространства вглубь приобретает неожиданную мощность, разрешающую любые метаморфозы.

И любые предположения.

«Светло в пещере. И лежит в ней умерший человек, и сидит рядом девица неписаной красоты и не утихаючи пла­чет, и не старится, ждет». Так умерший ей наказал: суже­ного ждать: «Когда он придет, тогда зарой меня в землю и смело и весело иди к нему».

Что значит этот странный ритуал? Чего ждет девушка? Если просто жениха, суженого, то зачем при умершем человеке сидит и оплакивает его? Почему Бажов говорит «умерший» и поясняет: «умер как уснул», ни мертведом, ни покойником его не называет? Почему первого жениха, самой красавицей спасенного и выбранного, можно зарыть в землю только тогда, когда придет второй жених. К чему эта смена караулов? Чего ждет умерший человек в светлой пещере? И опять же, умерший, он мертвый или ожидаю­щий очередного превращения?                                                      

Бажовские герои о смерти рассуждать не любят – похо­дил человек по горам и ушел в гору – и громы небесные их не пугают. Вот в «Золотых дайках» скитники-начетчики проклинают Глафиру. Бажов повторяет их слова: «Прокля­та ты в житье и в потомстве твоем до седьмого колена. Не будет тебе части в небесной радости и счастья на земле» – и тут же сообщает, что «небесного Глафира не больно испуга­лась, а земная доля у нее опять не задалась». Но все попра­вилось, и Глафира нашла свое счастье – под землей, в змеиной яме, – где же еще... И в самую решающую ночь, когда судьба ее поворачивалась, видела себя во сне – под землей, на дне озера, и вместо неба земля, и змеи поверху, как ве­ревки, понавешаны: одни ближе к земле, другие поглубже...

Как раз здесь она и встретила Перфила – своего суже­ного, и прожили они всю жизнь в любви и согласии: «через землю обрученные», «через землю венчанные... до гро­бовой доски». Тот самый случай, когда говорят: «Браки заключаются на небесах».

Сказ – форма фольклорная, народная, по всем прави­лам небо обязано быть. Для сравнения вспомним Б. Шергина: тоже сказы, тоже русские и тоже связаны с конкретной и любимой землей – с Русским севером, – там всюду небо и солнце: они венчают картину мироздания, они часть земной красоты, они – высший свет и душевное упование; все, как положено.

«В летнюю пору, когда солнце светит в полночь и в пол­день, жить у моря светло и любо». «На ночь звезды, что свечи загорят. Большая Медведица на все небо» – это ра­дость. А прощаясь с жизнью, человек говорит так: «Про­сти, красное солнышко, прости, мать сыра земля». И души праведные на небе в жемчужном тумане поют и беседуют. У Шергина красота земная без небесной невозможна: «Камни вокруг невысокого взлобья. На каждом камне большая бе­лая птица... малая вода пошла на большую, и тут море вздох­нуло. Вздох от запада до востока прошумел. Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели и там взялись жемчужными барашками, и птицы разом вскрикнули и поднялись над мелями в три, в четыре венца».

У Бажова красота земная – под землей. «Как комнаты большие под землей стали, а стены у них разные. То все зеленые, то желтые с золотыми крапинками. На которых опять цветы медные. Синие тоже есть, лазоревые... Стены малахитовые, с алмазом, а потолки темно-красные под чернетью, а на ем цветки медны». В подземном лесу трава разными огнями светит, «и деревья одно другого краше. В прогалы поляну видно, и на ней цветы каменные, и пчелки золотые, как искорки, над теми цветами. Такая красота, что век бы не наглядеться».

В сказах у Шергина другая земля, другая жизнь – вот и красота другая. Там «не любят жить в камне... улицы вы­мощены бревнами... оттого никогда не устают ноги по дере­вянным нашим мосточкам». А у нас живут как раз в кам­не, прежде здесь и дворы, и улицы были выстланы камен­ными плитами; оно и сегодня кое-где держится. Сам Павел Петрович про Урал говорит так: «Тело каменно, сердце пла­менно», значит, суть и жар именно в горе и в камне.

И в сысертском доме Бажовых, где прошло детство Пав­ла Петровича, двор покрыт серо-зелеными плитами сланца с частыми кристаллами красного граната, и по всей Сысерти так; а над Сысертью стоит гора из этого серо-зеленого с красными зернами камня, так что там и поныне ходят не по шелковым травам, а по каменным ребрам.

У Ершова в «Коньке-Горбунке» – в прекрасной русской сказке – люди живут «против неба на земле», а у Бажова – в уральских сказах – на камне и в камне. Без всякого неба.

Это не сказочное единение Земли и Неба, слившихся в пылком брачном союзе, это продуманная авторская пози­ция: ведь даже светлое будущее человечества у Бажова рас­полагается под землей, внутри ее. Тепло, светло, птички поют, «где голый песок был, там хлеба густые да рослые. И людей появилось множество. Да все веселые. Кто будто и с работы идет, а тоже песню поет». Картина известная, пря­мо хрестоматийная, к примеру, в  «Эдде» такая же («Зако­лосятся хлеба без посева, жизнь станет раем, Бальдр вер­нется...»), с той только разницей, что у Бажова все эти са­мородные хлеба и светы находятся под землей.

Интересно, что у другого уральского сказителя – Сера­фимы Константиновны Власовой – отношение к земле точ­но такое же: в ней вся сила, и ключ-камень (отмычка к человеческому счастью) тоже открывает вход в землю, вниз. Сама же Власова, по свидетельству профессора Челябинс­кого университета А. Лазарева, верила, что под Уралом су­ществует целая сеть связанных между собою ходов и пещер и что по ним можно дойти чуть ли не до Гималаев. Верила и в то, что отдельные хребты Уральской горной страны сло­жены целиком из меди, железа, угля, хрусталя и золота.

Сказы пишут и сегодня. Все они разного качества и, ко­нечно, много уступают бажовским, но отношение к земле всюду то же самое.

И в современной уральской литературе, совершенно охла­девшей к горнозаводской тематике, можно отыскать удиви­тельные примеры. Старый Вяхи (рассказ «Старый Вяхи», автор Николай Жеребцов, Н. Тагил) умер в ночь на субботу. Это точно была смерть, Вяхи чувствовал ее проявления: слиш­ком легко проснулся после страшной дозы отравленного спир­та, попытался нащупать сигареты, но как-то сразу понял, что можно больше не курить... и пошел на шахту, потому что больше некуда. Ему «седьмым чувством в позвоночник вросла эта несветлая работа. Всю жизнь он любил это неве­селое место, не замечая, как пьет из него жизненные силы каменная твердь». Вот и ходил он по шахте, вроде бы сквозь каменные стены, а «в рудничном дворе увидел карету Хо­зяйки, или, проще, электровоз дорожной службы».

И вот что любопытно: среди традиционных подземных персонажей (умирающий шахтер, рудничные псы, призрак невесты в подвенечном платье) встречаются совершенно новые; например, души бомжей и бедняков, чьи безымян­ные кости были выброшены из могил в процессе устрой­ства богатых захоронений для «новых русских». Новые жильцы появляются только в жилом месте...

У людей, работающих в горе, в самом прямом смысле слова, своя точка зрения на мир: мы под Богом ходим, они – под землей. Поэтому бастующие шахтеры не рвутся в двери правительственных зданий, но стучат касками о зем­лю: ждут защиты.

Эта кровная связь с землей не Бажовым придумана, про­сто он подтвердил реальное положение вещей.

Уральский способ жить существует, и определяет его именно отношение к земле: признание ее всеопределяющего главенства и одновременное осознание себя как бы ее частью, что делает невозможным отторжение от земли и разлучение с нею. Так, совершенно уральским было поведе­ние хитников, всегда полагавших добычу самоцветов сво­им природным правом и уж никак не воровством. Наши знаменитые горщики являли собой чистейший образец уральского способа жить: на земле, в земле («На Урале все есть, а если чего нет, значит, не докопались еще»), всегда почитая ее и считаясь с ней настолько, что она сама откры­вала им свои богатства.

Тут есть факты поистине необыкновенные: Данила Зве­рев, знаменитый горщик, чудодей, настоящий колдун, знал несколько тайных мест, отмеченных богатейшими самоцветами, держал их на уме до конца жизни, хотел оставить сыновьям на жизнь и на память, но так ничего им и не сказал: пусть все останется дома, в земле.

Примеров много. Есть откровенно романические сюже­ты. Мамин-Сибиряк, бесконечно любивший Урал и его сто­лицу, уехал, однако, в Петербург с любимой женщиной. В первом же письме оттуда сообщил сестре следующее: «Об Урале и Екатеринбурге не скучаю даже нисколько: я умер для них». И через год другое письмо: «Лиза, плачь, Маруся умирает. Бог меня наказывает».

Сам Павел Петрович уехать никак не мог. И когда захо­дили разговоры о том, что ж он в Москву не едет – ведь зовут, только головой качал: о чем говорить.

У нас уральцами признают только тех, кто отличился в этом – уральском – отношении к земле. Ермак – наш, потому что знал эту землю, иначе не нашел бы разом путь через Камень. Татищев – наш: он нашел это место, сердце Урала, центр заводов настоящих и будущих. Даже святой Симеон Верхотурский особенно чтим за то, что пришел сюда из Центральной России, но эта земля его остановила и удер­жала.

Интересно, что все признанные уральцы быстро обраста­ют легендами. Ермак земные клады видел, лебеди ему по­могали: «Поднимет лебедь правое крыло – видно, где ка­кая руда лежит, где золото да каменья... поднимет левое – весь лес на берегу на многие версты откроется»...

Татищеву в новогоднюю ночь чудская царица явилась.

Сам Бажов давно уже фигура легендарная: существуют печатные издания, где Павел Петрович спокойно соседствует с Нострадамусом, Рерихом и атлантами...

Причины отношения к Земле самой Землей и обусловле­ны. В нашем случае, стало быть, тем, что Урал – богатей­ший край, древний металлургический район, а жители его – всегда рудокопы и добытчики камня. Были места, где руду поднимали прямо с поверхности земли, буквально бра­ли из-под ног (знаменитое рудное поле под Оренбургом, где самородная медь держалась тысячи лет). Но в большинстве случаев руду все-таки добывали в рудниках – под землей, в горе. В тех же Каргалах древние рудники протянулись вглубь на десятки километров.

Наконец, чудь, загадочная уральская древность – все горорытцы и рудознатцы; они чуть ли не жили в горе. Доб­рые были и чистые, как дети. И будто бы был им положен срок: когда в здешних лесах появится белое дерево, народ должен уйти из этих мест. По преданию, чудью правила женщина – красавица и богатырша, мудрая, как сама зем­ля. Она и увела свой народ по тайным переходам и пеще­рам, идущим под землей во все стороны света.

Следует вспомнить, что рассказы о пещерах, тянущихся под Уралом на тысячи километров и соединяющихся меж­ду собой, никогда не прекращались.

У нас существует целая подземная география: чудские рудники, копи, следы добычи золота и камня... Стало быть, тысячи лет мы живем в горе, роемся в ней, в каменной гуще, в рудной пыли, в темноте... У нас «идти в гору» обозна­чает и вверх, и вниз, вглубь, к свету и во тьму... Картина получается впечатляющая. Но для объяснения нашего фе­номена не достаточная. Подземные сюжеты спокойно бытуют там, где в давние времена никто ничего не добывал. Богатыри народа коми Юкся, Пукся, Чадз и Бач тоже под землю ушли. Вместе со своим народом. Сначала все хорошо было: жили привольно, спокойно и богато. А потом напали на них враги. Богатыри, сколько могли, отбивались. Но поняли, что не одолеть им врага. Тогда они вырыли огром­ную яму, свели туда всех людей, снесли все свои богатства, а земляной потолок столбами подперли... А когда час на­стал, богатыри подрубили столбы – земля на них рухнула, и все стали землей.

Другие богатыри, которые, по преданию, охраняли бо­гатства гор, тоже в гору ушли и камнями стали. С тех пор будто бы горы перестали расти. А прежде росли.

Все это Бажов, конечно, знал. Тут литературоведы все описали, и сам Павел Петрович рассказал во всех подроб­ностях. Родился в Сысерти, жил в Полевском. Места эти – Мраморское, Зюзелька, Косой Брод, Гумешки – родина уральского рабочего фольклора. Бажов застал его еще жи­вым: «У нас на Урале и фольклор-то особенный – не успел отстояться...» Теперь эти места зовут бажовскими, и луч­шего слова не придумать: меченые это места. Там сегодня грибники плутают, филины ухают, туманы ходят кругами, здешние люди горную матку до сих пор во сне видят. Это на рабочий фольклор списать трудно. Тут скорей он сам на старой памяти пророс.

Бажов объяснил, про что его сказы: «про старинное жи­тье и про тайну силу». До самых недавних лет это тракто­валось однозначно: старый горнозаводской Урал и «отра­жение поверий дореволюционных уральских рабочих». Здесь я специально воспользовалась выражением из послесловия к юбилейному – к столетию «уральского сказочника» – изданию «Малахитовой шкатулки»: знали, наверное, как нужно сказать.

Конечно, П.П.Бажов пользуется животворным источни­ком уральского рабочего фольклора, как же иначе. Но слиш­ком заметно, что этого источника ему мало, и он, безуслов­но, знал и другие, и что мощное дыхание этих других оди­наково слышно и в бажовском тексте, и в напитавшем его местном уральском фольклоре.

К примеру, в преданиях и бывальщинах горнозаводско­го Урала – совершенно так же, как в бажовских сказах, – нет упоминаний о небе. В крайнем случае, это место, где летают огненные змеи – знаки золота. Обычные птицы живут на деревьях, то есть на земле. Знаки земного богат­ства (неизвестно откуда взявшиеся рыжие собаки, козлы, свиньи, девицы в шелковых блестящих белых, желтых и розовых платьях, травы, цветы, вещие старухи...), естествен­но, располагаются на земле. В пограничных – между землей и подземельем – пространствах живут змеи и ящери­цы. И сама Горная матка, она же Медной Горы Хозяйка.

А вот картина мироздания, дошедшая к нам из камен­ного века: гора, она же ось, связующая три мира – верх­ний, средний и нижний. Верхний мир – вершина, небо; средний – жилая земля, здесь живут люди, звери и пти­цы; и нижний – подземный – полость горы, пещера, цар­ство мертвых. Средний мир – т.е. наш, человеческий – связывают с верхним птицы, а с нижним, преисподним, – ящерицы, лягушки и змеи.

Стало быть, с древнейших времен Гора была Землей и Небом, Небом и подземельем, Миром богов и царством мертвых. Именно так все и нарисовано на древних глиняных горшках и на скалах-писанцах. Их только на восточном склоне Урала уцелело более семидесяти, а было гораздо боль­ше: впрок, значит, писали, подавали весть и надеялись быть услышанными.

Бажовские корни искать следует не в рабочем уральском фольклоре, а в пространстве более обширном и отдаленном – в древних мифах, которые откровенно настаивают на том, что Урал – земля отмеченная, занимающая особое место на планете.

Такие поиски реальны и продуктивны потому, что ника­кого разрыва между историей и предысторией нет. Эту гра­ницу мы придумали сами, стало быть, можем запросто ее пересечь. Ее уже пересекают, но преимущественно археоло­ги и археоастрономы, люди профессионально связанные со Временем. Теоретики литературы об этом не говорят, как раз, наверное, потому, что в глубине души готовы согла­ситься с нарушением границ: в конце концов, писатели творят по наитию и на слух.

Мансийский миф сообщает, что по просьбе дочери вер­ховный бог Нум-Торум спускает на землю, тогда еще боло­тистую, неустойчивую и топкую, свой пояс, украшенный тяжелыми каменными пуговицами. Земля успокоилась, стала неподвижной, пояс частично опустился в болото, а пуговицы поднялись горами. На том месте, где лег пояс, теперь Уральский хребет. Это САМАЯ СЕРЕДИНА ЗЕМ­ЛИ.

Середина Земли фигурирует и в скандинавской мифоло­гии. И уже в популярных мифологических словарях указа­но, что Асгард – крепость богов – помещается на земле восточнее Дона. В самых же мифах говорится, что в той части земли «все красиво и пышно, там владения земных плодов, золото и драгоценные камни. Там находится сере­дина Земли».

В ходе научных дискуссий о местоположении родины древних ариев Мэри Бойс, признанный авторитет в кругу современных иранистов, заявила, что ее (эту родину) следу­ет искать в сухих степях к востоку от Волги. Этим местом оказался Южный Урал, пространство между реками Ура­лом и Тоболом (Страна Городов, Аркаим). И если «к востоку от Дона» в нашем случае означает то же, что «к востоку от Волги», то середина Земли из «Эдды» совпадает с сере­диной Земли мансийского мифа. И тогда становится понят­ным, почему великие немецкие романтики – а романтизм всегда слышит миф и доверяет говорящим культурам – разом заговорили о подземельях, рудах и драгоценных кам­нях, а Людвиг Тик ввел в литературу горную (подземную) царицу.

Мифы хантов и манси очень старые. В некоторых сотво­рение мира представлено в самых архаических вариантах: там бог не участвует, его еще не назвали, а землю – перво­начальный кусок ила – поднимает из-под воды птица, утка.

В одном из мифов (миф о Парапарсехе) упоминается Аркаим, а это, по некоторым источникам, XXVIII век до н.э.

«Долго ехал, коротко ехал, за морем показался город. Подъехал. Смотрит. Стоит один дом. Дом величиной с го­род, величиной с деревню. Конь остановился...» Аркаим как раз и был единым огромным домом под общей крышей, вмещающим около 2 тыс. человек; и другого такого не было.

Наука полагает, что предки хантов и манси жили на территории, примыкающей к Уралу и Западной Сибири уже в VI-V тысячелетии до н.э. Так что упоминание об Аркаиме можно считать подтверждением контактов древних уг­ров с древними ариями.

Открытия Синташты, Аркаима и целой Страны Городов, сделанные уральскими археологами в последние 30 лет минувшего тысячелетия, подтвердили безусловную возмож­ность таких контактов и позволили предполагать другие, ничуть не менее вероятные: древняя история передвину­лась на северо-восток, в частности на Южный Урал, в Зау­ралье и казахские степи и далее до Алтая.

Человек (соответствующий нашим представлениям о че­ловеке, т.е. человек производящий и думающий) появился в эпоху голоцена, десять тысяч лет назад. В период очеред­ного межледниковья. (Все-таки очень интересно, что лите­ратуре понадобилось подтвердить этот факт, вынести в на­звание известного произведения, притом немецкоязычного; автора, безупречного европейца, а европейцы народ прак­тичный.)

Тогда на Земле сохранялись определенные черты преды­дущей – плейстоценовой – географии. Обширную север­ную часть Евразии занимал ледник, который перекрывал собой стоки великих рек в Северный Ледовитый океан, так что все эти воды двигались не на север, а на юг. Этот мощ­ный поток располагался восточнее Уральского хребта, Зау­ралья и Западной Сибири. Таким образом, мы жили бук­вально на одном берегу с народами, населяющими Европу. Древнегреческие мифы могут помнить этот факт так же зап­росто, как мифы хантов и манси помнят мамонта.

Мифы живучи, и все интригующие сведения об Урале (именуемом когда-то Рифейскими горами), изложенные древнегреческим историком Геродотом (V в. до н.э.), опи­рались на чужие рассказы и пересказы: сам Геродот в на­ших краях не был. Так что упоминаемые им люди с козлиными ногами, с одним глазом или засыпающие на полгода – отчасти результат действия «глухого телефона», гудяще­го в пространстве и во времени, возможно, очень темном и давнем.

Для древнего цивилизованного мира мы вовсе не были незнаемой землей. Это положение уже входит в культур­ный и научный обиход. В клинописных архивах хранится документ со времени правления царя Энмеркера (город Урук, Шумер, III тысячелетие до н.э.): царь посылает гонца в даль­нее государство Аратту (богатое золотом, серебром и цвет­ным камнем).

Посланец выслушал своего царя.

Ночью он шел при свете звезд.

Днем он шел вместе с небесным Уту.

Он поднялся на горы.

Он спустился с гор...

Он преодолел пять хребтов, шесть хребтов, семь хребтов...

Археологический словарь (Г.Н. Матюшин, М., 1996) пред­полагает, что страна Аратта располагалась в Афганистане. Или на Южном Урале.

Катастрофические сюжеты уральских мифов не сравни­мы со средиземноморскими или центрально-американски­ми. Там – конец света, всемирный потоп, сплошная смерть и погибель. Вспомним легенды о Ное или Ут-напишти, где погибли все люди, кроме предупрежденных богом праведников, или инкский миф о потопе: там самец ламы говорит пастуху: «Через пять дней здесь будет огромный океан, и весь мир будет затоплен». Пастух со своей семьей идет на гору Вилькакото. «Когда он уже находился у самой верши­ны горы Вилькакото, он обнаружил, что там собрались все звери: пума, лиса, гуанако, кондор – все виды животных. Едва добрался человек до вершины, как в реки начала па­дать вода; и так они сидели на Вилькакото, сгрудившись на крошечном пятачке на самой вершине, где не достала бы их вода». А вот хантыйский миф о потопе кончается прямо благополучно. Верховный бог Торум разгневался на людей, обещал обрушить на землю потоп. Люди стали пла­кать, и сын Торума пожалел их: подставил толстенное мед­ное корыто и собрал в него воду чудовищного потопа. «А у бога Торума, небесного отца, нет больше воды в небе, кото­рую он мог бы послать на землю. Так земля и осталась до сегодняшнего дня такой, какой была».

В свое время ухудшение климатических условий приве­ло к тому, что некоторые народы, населяющие Урал, ушли отсюда и уже на новой – южной – родине, в Индии и Иране, записали свою прежнюю – уральскую – историю, тысячи лет хранимую в памяти и передаваемую из поколе­ния в поколение. Конец ледниковой эпохи и выход север­ных рек в океан отражены в «Ригведе»: основным деянием Индры считается именно то, что он убил змея Вритру, ук­репил колеблющуюся землю, успокоил качающиеся горы... поддержал небо... пустил струиться семь рек.

Он убил дракона, он просверлил отверстия для рек. Он рассек чресла гор.

В другом мифологическом источнике – «Авесте» – за­фиксировано изменение климата («...десять зимних меся­цев, лишь два летних, и они холодны для воды, холодны для земли, холодны для растений») и угроза потопа, но опять же не смертельного. Бог предупреждает царя Йиму и подсказывает ему, как спастись: поскольку «мир телесный грешный уничтожат зимы», выпадет много снега на горах и на равнинах, а после таяния снегов вода затопит землю, нужно спасаться в «крепких загородях». И бог подсказы­вает, какими должны быть эти спасительные загороди: «А ту ограду сделай длиною в бег по всем четырем сторонам. Туда снеси семена животных, скота, людей, псов, птиц и огней красных пылающих. И ту ограду сделай длиной в бег по всем четырем сторонам загоном для скота.

Туда проведи воду... там построй улицы. Там построй жилища, дом и столб, ров и стену и окружи их валом.

Туда снеси семена всех мужей и жен, которые на этой земле величайшие... семена растений, которые на этой зем­ле высочайшие и благовоннейшие...»

То есть бог советует построить город, в котором можно переждать потоп: не уплывать неведомо куда, а переждать на месте. Город этот опять же похож на Аркаим: те же размеры, архитектура (улицы, ров, вал), количество людей (около 2000 и в мифе, и по подсчетам археологов).

Значит, наша катастрофическая ситуация привела не к полной гибели, а к ужесточению климата – к похолода­нию. Разное географическое положение – разные события. По сравнению с небесами, сиявшими, например, над Цент­ральной Америкой, наше небо спокойно: на нем нет, знаков беды. Согласно мифам, здешние звездные войны малокров­ны. Вот «Сюнькан-икиган» (Сюньк – солнце, ики – ме­сяц): обиделся старик на сноху, та ему шубу сшила из вол­ка, зайца и горностая, а звери разбежались – и говорит: «Пойду на твоего отца войной». Собрал воинов. А сноха крюч­ком подцепила солнце с месяцем и спрятала в сундук. Ста­рику стало темно идти войной. Стал он просить сноху отпу­стить солнце: поесть и попить надо. Та говорит: «Ты же хо­тел на отца моего войной идти». – «Не буду воевать». Сноха отпустила солнце и месяц, и старик успокоился.

В ожидании очередного конца света (последние 10-15 лет) появилось огромное количество материалов разного достоинства, объясняющего древние пророчества, предска­зания и расчеты. Возможность мирового катаклизма не от­вергалась совершенно, но предлагались варианты, сулящие погибель некоторым районам Земли – части Европы, Япо­нии, Калифорнии и т.д. Предлагались даже схемы и кар­ты, где обозначены были регионы, предназначенные разрушению и затоплению. Интересно, что Урал во всех вариан­тах оставался невредимым.

И опять же можно объявить антинаучными рассужде­ния о том, что на Урале находится животворный источник с эликсиром жизни, или чакра третьего глаза планеты (это если учесть, что планета наша живая, что Сибирь представ­ляет собой левое полушарие ее мозга, а Европа – правое, а Уральский хребет – центральное отделение головного моз­га).

Но нельзя не заметить, что все эти рассуждения связаны с чисто уральскими реалиями, с нашим географическим положением, с нашей геологией – самоцветами, золотом, платиной, малахитом, хрусталем, – и с уральскими леген­дами о хрустальных хребтах, тянущихся под землей под каменным хребтом, о малахитовых палатах и подземных пещерах... И нельзя не учесть, что находки археологов, – а это уже научные факты, – убедительно поддерживают ле­генды.

Получается, что именно МЕСТО – горы, гранит, хрус­таль – и исходящая от них высокая энергия хранят нас. И хранили. И не зря древние легенды говорят об этой земле как о земле избранной – устойчивой и несмертной. Тут обычно вспоминают Н.К. Рериха: «Кто может понять – пе­реезжайте на Урал, в Сибирь, на Алтай!» И еще Бажова с его тайной силой.

Тайная сила в рабочий фольклор никак не вмещается: ранг не тот. Что касается девиц в блестящих платьях, бо­лотных туманов или заговоренных кладов, то их происхож­дение понятно – они связаны с земным богатством; разго­воры о золоте появились вместе с золотом. Первое видение мужика в желтой блестящей рубахе связывают с первоотк­рывателем уральского золота Ерофеем Марковым.

Но горная хозяйка – совсем иное дело. Ни лица посто­янного, ни имени, ни срока; кем хочет, тем и обернется, где хочет, появится; и человек, и камень, и земля, и нечи­стая сила, неисчислимые богатства, беспредельная мощь: «Худому с ней встретиться – горе, и доброму – радости мало». Живет под землей, в горе, в царстве мертвых, по­пасть туда трудно, а уйти еще трудней: даже если и вый­дешь, долго не поживется.

 

Ни в русском фольклоре, ни в башкирском, ни в ханты-мансийском подобных фигур нет. Мансийская Калташ-Эква («нижнего мира мать, земная мать» и даже «вершины горы Сакв горная женщина) на малахитницу ничуть не похожа: была женой верховного бога Нум-Торума, родила сына и считалась прародительницей людей и покровительницей рожениц; в районах наиболее подверженных влиянию хри­стианства Калташ воспринималась как божья матерь. И хотя Калташ некоторое время действительно была в горе, хозяй­кой Горы и Камня она никогда не была. Но если вспом­нить, что Урал был прародиной древних народов, оставлен­ной землей отцов и богов, потерянным адом и раем, то можно понять, откуда взялось специфическое отношение к земле и подземному царству и на кого похожа наша Хозяйка. Можно понять, почему в ее палатах где-нибудь под Гумешками или Зюзелькой порядки те же, что в древнегреческом Аиде: «наверх больше ходу нет», а если чудом и уходит кто, то в спину ему, как тому Орфею, говорят так: «Иди не оглядывайся. Худо будет».

Сама красота и неисчерпаемость уральских недр (руды, золото, драгоценные камни) совершенно естественно увя­зываются с идеей Великого Подземелья – узилища сверг­нутых богов и места успокоения предков, когда-то населяв­ших эту землю, впоследствии оставленную. Поэтому уход из горы – к живым людям – каждый раз уход из земли и от земли – от прародины и золотого века.

Тайная сила – это не только Хозяйка, она многолика, необъятна и непостижима. Просто красавица в каменной пещере и в малахитовом платье вернее потрясает воображе­ние: зримая и "невероятная, здешняя и нездешняя.

Хозяйка – вовсе не спасительница и не заступница. Нет никаких оснований ее классово ориентировать и представ­лять поборницей социальной справедливости. Разумней предполагать, что она знает закон общения человека с зем­лей и карает за нарушение этого закона. Барин наказан не за то, что барин, а за то, что жаден и глуп; приказчик – за то, что бесчеловечен и жесток. Сочень и Кузька-Двеорылко (кстати, оба рабочие) на чужой клад позарились. Андрюхе она помогла, но совсем не потому, что он рассчитался с хозяином откровенно революционным образом (заморозил все печи на заводе), – она явилась после этого, когда соци­альный конфликт был уже исчерпан, так что Андрюхин бунт можно расценивать как очередное испытание на проч­ность: Хозяйка любит над людьми мудровать.

Степана она испытывает еще изобретательней: заставля­ет выбирать между земной женщиной и земной жизнью и царицей подземного царства.

Хозяйка не заступается за обиженных, но отмечает из­бранников – своих: талантливых, бескорыстных, чистых сердцем и... способных вынести знакомство с тайной силой.

Умение умирать непременно входит в этот кодекс чести: Хозяйка оплакивает Степана («у высокого камня лежит, словно улыбается») и брезгливо («Хозяйка даже плюнула») обрывает Северьяна, жестокосердного приказчика, на ко­ленях вымаливающего себе пощаду: «Погань, пустая поро­да! И умереть не умеешь. Смотреть на тебя – с души воро­тит». Ее люди умирают спокойно.

Обычно все они уже отмечены судьбой: сиротством и оди­ночеством. Одиноки Андрюха и Степан, Илья – бобыль, «сам большой, сам маленький»; Данилка-Недокормыш – сирота круглая, Танюшка хоть и не совсем сирота, а людей сторонится: «подружек у ней нет, на парней глядеть не хо­чет... Разве это девка? – Статуй каменный». Это понятно: одиночество – главнейшее условие для сохранения тайны.

Все причастные тайной силе, даже видевшие однажды ее проявление – Таютка, дед Кокованя, Даренка – все одиночки. Люди, более основательно знакомые с тайной силой, и безродные, и нездешние: Соликамский парень – чужой, пришлый, «в лесу жил, с колдунами знался»; Чертознай – чудной старик, никто не знает, чем живет и за­нимается.

Интересно, что знакомство с тайной силой счастья нико­му не приносит, более того, эти люди подолгу на земле не живут: умирают или куда-то деваются. Бажов говорит об этом спокойно, как бы походя: «невеселый стал», «здоро­вьем хезнул», «долго не пожилось»; такая, значит, судьба, такие люди... Интересно и другое, что они в свою очередь причащают тайне других (Жабрей – Дениску, Чертознай – двух мальчишек-старателей), но всякий раз выбирают, сообразуясь с определенным нравственным кодексом: чтобы работящий был, не жадный, не злой, не завистливый, чтоб на чужое не зарился, тайну берег... Этот кодекс извес­тен по старым легендам о каменных богатырях, и его же во все времена чтили уральские горщики. У них, конечно, были еще и свои – производственные – секреты, но все держа­лось на главной «тайности» (тайное слово, тайное место, тайный ритуал), открыть которую могли только избранному. В противном случае «тайность» не работала: не терпела огласки. Так обеспечивалась преемственность: из надежных рук в надежные руки.

Все это, безусловно, относится и к мастерству. Есть у Бажова мастера в хрестоматийном, словарном значении этого слова (большое умение, искусство в какой-либо области, от­личное владение ремеслом): «Живинка в деле», «Чугунная бабушка», «Иванко-Крылатко» – это как раз о таких мас­терах, о том, сколько опыта, терпения, ума и души нужно вложить в свой труд, чтобы стать настоящим мастером и умельцем.

Но у Бажова есть и другие мастера, искусство которых держится на тайной силе: они – избранники, им помогает сама хозяйка. Она передала мастерство Танюшке, помогла Мите: «рука с кольцом и в зарукавье» нужный камень пря­мо на станок положила; Данила вообще в горе жил, учился у горных мастеров.

Кто такие горные мастера, Бажов не объясняет: тайна должна оставаться тайной. Но невозможно не заметить, как похожи они, сокрытые в горе, на мудрецов и хранителей духа, укрытых где-нибудь на Алтае или в Гималаях и по­ныне вызывающих интерес и доверие. Тот же Н.К. Рерих верил в них и надеялся найти; но в этом плане его экспеди­ции не принесли желаемого результата.

Это мастерство особое, ему не научишься: нужно быть достойным и избранным; и платой за него чаще всего ста­новится жизнь, во всяком случае, земная. Тут Хозяйка точно оговорила условия: «С ней пойдешь – все мое забудешь, здесь останешься – ее и людей забыть надо». И конечно, молчать: «Про гору людям не сказывай». Получается, что тайны горных мастеров не для людей. Или не ко времени.

Чин горного мастера вызывал самое высокое уважение, но одновременно нечто похожее на суеверный страх. Так, после того, как Данила пропал, «кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал – Хозяйка взяла его в горные мастера»; Катю с тех пор называли «мертвяковой невестой». Так что факт ухода в горные мастера приравнивается к сумасшествию и гибели.

Данила, возвращаясь на землю, главное, тайное знание оставляет под землей: «Сам он пришел за тем, что теперь забыл».

И вот замечательная деталь: самым уральским, симво­лическим НАШИМ мастером считается не Иванко-Крылатко, оказавшийся талантливей немецких мастеров, и не Тимоха-Малоручка, который все как есть здешние ремесла изучил до тонкости, а именно Данила-мастер, тот, что в горе жил и самой Хозяйкой отмечен.

Магия Хозяйки как фигуры чисто уральской, – безус­ловно, заслуга Бажова. Горная матка наших местных преда­ний и бывальщин не так велика и страшна и порой откро­венно похожа на русалок и леших. Бажовская Хозяйка встает из темноты Тартара и Аида в малахитовом платье и русском кокошнике, и ее величественное поведение спокойно увязы­вается с русскими обычаями и поверьями: гостя встречает, угощает по русскому обычаю («щи хорошие, пироги рыб­ные, баранина, каша и протчее...»), но сама не ест (неживые не пьют и не едят), расставаясь, плачет, но слезы каменные.

Современное литературоведение считает миф созданием коллективной народной фантазии и связывает его всецело с первобытным (неразвитым) сознанием. Такое высокоме­рие отчасти объясняется тем, что литературе, всегда пребы­вающей в настоящем времени, нет нужды помнить себя в пеленках.

Впрочем, миф так долго жил до и без литературы и так свободно чувствует себя теперь, что изучать его проблемы сподручней всем миром, т. е. всеми науками сообща.

Достаточно просмотреть пару газет, чтобы понять, как прав Ролан Барт, просто-напросто сформулировавший то, что всем нам давно известно: «Миф – это высказывание, стало быть, им может стать все, что достойно рассказа».

«Трагедия «Курска» разрушила еще один советский миф: будто у нас было самое современное подводное оборудование...»

Сталинский миф о внезапности нападения...» «Типичный советский миф...» «Мифы нового времени...» «Мифы о врачующем действии пирамид...» «Эльдорадо – миф или реальность?» И даже –

«Наиболее распространенные у нас мифы по поводу ухо­да за розами...»

Языковые науки относятся к мифу уважительно и объяс­няют живучесть и необходимость мифа, причины его появ­ления и даже методику использования. По Ролану Барту, «в функциональном отношении назначение мифа оказыва­ется двояким: с одной стороны, он направлен на деформа­цию реальности, имеет целью создать такой образ действи­тельности, который совпадал бы с ценностными ожидания­ми носителей мифологического сознания; с другой стороны – миф чрезвычайно озабочен сокрытием собственной идеологичности, поскольку всякая идеология хочет, чтобы ее воспринимали не как одну из возможных точек зрения на мир, но как единственно допустимую».

Наш Д.С. Лихачев, в сущности, с французом согласен: «Любой вектор познания связан с движением к истине. Истина же – «эта непосредственная данность», которую нельзя... адекватно выразить. При укладке непосредствен­ной данности во все другие представления и начинается создание мифа».

Оба ученых признают мифологическое сознание и отсю­да – наше общее право на мифотворчество. Когда мы слу­шаем молодого, серьезного священника в Эчмиадзине, ког­да рассматриваем наконечник копья: «ангел ударил им в камень, и забил источник», или кусок обшивки Ноева ков­чега: «он и доныне находится на Арарате, в последние годы, когда на вершине лед частично растаял, корабль праведни­ка хорошо виден», мы не просто верим древнему преданию, но участвуем в сотворении мифа.

К мифам космологического порядка наука под давлени­ем фактов вынуждена относиться серьезно, так как их очень много (одних только мифов, преданий и легенд о потопе насчитывается более пятисот); все они похожи и явно говорят о прецессии. Наконец, они наполнены цифрами, имею­щими отношение к прецессии: 36, 54, 72, 108, 2160 и т.д. (Период прецессии – 25 920 лет, зодиакальная эпоха (25920:12) – 2160 лет, на перемещение небесного полюса на один градус требуется (25920 : 360) 72 года... Это с на­шей точки зрения для развития сюжета вовсе не так уж важно точное определение количества коров, быков, жи­лых комнат, дверей, спутников и женихов; в мифе же не­пременно указано, что Бог разделил строителей Вавилонс­кой башни на 72 народа, что за Сетом, погубившим Осири­са, следовало 72 заговорщика, что Тот выиграл у богини Луны 1/72 часть света каждого из 360 дней в году, а у Одиссея было 12 кораблей...

Числа прецессии увековечены в великих архитектурных сооружениях: в храме Баальбека 54 колонны, в Ангкоре 72 храма, 5 дорог с мостами через рвы и вдоль каждой из до­рог и с обеих сторон по 54 каменных статуи; сам памятник расположен в 72 градусах к востоку от Великой пирамиды в Египте; Нан-Мадол – в 54 градусах к востоку от Анкгора; в 72 и 108 градусах тоже к востоку находятся мегалиты Карибати и Таити.

Наша Страна городов тоже полна магических чисел: в Аркаиме 72 помещения, в Синташинском погребальном ком­плексе – 72 покойника; в подвесках по 54 и 108 бусин...

Каким бы ни был текст – научным или художествен­ным – размещение в нем чисел, тем более определенного значения, случайным быть не может. Мифы отражают из­менение ситуации на небе и катастрофы на земле, утверж­дают новое положение светил на небе, иначе говоря, насе­ляют небо новыми богами. Мифы – сплошная астрономия и календарь. Они фиксируют мир в изменяющемся про­странстве и времени. Так что ничуть не удивительно, что мы, мечтающие о спокойствии и стабильности на всех уровнях, не желаем замечать календаря в «Одиссее».

У. Салливан полтора года потратил на прочтение леген­ды о ламе и потопе, провел серьезные языковые, историчес­кие, этнографические и астрономические исследования, пока не понял того, что небесная лама она и есть небесная, а именно находящееся на небе облако межзвездной пыли, что события легенды происходят именно на небе, и только после этого «с точки зрения ламы» стало обозначением конк­ретного места в определенной части неба, т. е. указанием времени.

Ученые-историки относятся к мифу по-прежнему насто­роженно: «Исследователи единодушны в том, что миф во­обще не описывает никаких реальных событий» (Березкин Ю.Е. «Голос дьявола среди снегов и джунглей». Л., Лениздат, 1987). Суть этой настороженности мало изменилась со времен испанских завоевателей Центральной Америки; в 1573 году священник Кристобаль де Молина сформулиро­вал ее с жестоким простодушием, свойственным тому кро­вавому веку: «Главный источник подобных басен – это незнание Бога, идолопоклонство и пороки этих людишек. Если б они умели писать, то не были бы столь тупыми и глупыми».

Впоследствии выяснится, что писать они умели, но это обстоятельство отношения к мифам не изменило.

К. де Молина записывал мифы – он называл их басня­ми – «во избежание многословия» в чрезвычайно сжатом виде. Трудно представить, какие драгоценные подробности утрачены при таком записывании, зато понятно, что миф, если сократить «лишнее» многословие, запросто может пре­вратиться в басню: ведь выбрасывают обычно то, что ка­жется незначительным и непонятным. Непонятностей было и остается много: способ выражения мысли в дописьменном мире значительно отличался от нашего.

Двойственное отношение к мифу (полное доверие и абсо­лютное пренебрежение) наметилось еще в античные време­на. Гесиод понимал миф как реальную историю; Аполлодор относился к мифам с безусловным уважением, Софокл и Эврипид защищали миф; Гомер создавал и продолжал; Ксенофан именовал «нелепой брехней» и выдумками пре­жних людей.

Защитники мифа находились во все времена. Вольтер, человек просвещенный и убежденный поборник просвеще­ния, видел в мифе действительную историю, отображен­ную в виде символов и художественных образов. Его совре­менник и друг Жан Сильви Байи полагал точно так же. Правда, он занимался проблемой Гипербореи и подтверждение ее существования мог найти только в мифе. Фламмарион говорил, что подвиги Геракла отражают астрономи­ческие события Зодиакального круга. Шлиман верил мифу безоговорочно. И не был одинок: буквально в наши дни Тур Хайердал успешно ищет предков викингов на берегу Азов­ского моря, возле Ростова, руководствуясь исключительно мифами.

Сегодня существуют весьма убедительные исследования, заставляющие понять астрономические смыслы мифов Сре­диземноморья и Центральной Америки. Конечно, при же­лании можно объявить всю эту мифологию отражением поверий диких древних людей. Но, пожалуй, продуктив­нее помнить, что астрономия существует тысячи лет, что астрономические познания шумеров или народа майя были поразительно высоки (их исчисления продолжительности года, лунного месяца, времени обращения Земли вокруг Солнца ничуть не уступают нашим); и ежели древние наши предки разместили все эти знания в форме мифа, то, навер­ное, по какой-нибудь уважительной причине; потому, на­пример, что миф – он всем понятен, или, напротив, пото­му, что он понятен не всем.

Нынешняя неофициальная наука видит в мифе не игру воображения, а документ. Д. де Сантильяна и Г. фон Дехенд («Мельница Гамлета») первыми решительно заявили, что миф есть технический язык, выработанный для записи и передачи астрономических наблюдений величайшей слож­ности.

Согласившись с этим, мы признаем, что язык мифа не метафоричен, что мировое дерево или гора в качестве моде­ли мироздания или пахтание океана, когда мутовкой слу­жит великая гора Меру, совсем не художественные образы, а своеобразный технический код, служащий для точного и конкретного обозначения всегда конкретного явления. Ведь «железный конь» (так североамериканские индейцы называли паровоз) и «розовый конь» Есенина имеют совсем раз­ную природу. И, может быть, порой мы не понимаем ис­тинного смысла мифа как раз потому, что не признаем су­ществования кода и разматываем клубок не с того конца.

Что касается художественной литературы, отчасти жи­вущей по наитию и на слух, то она никогда не переживала сомнений, свойственных науке, и не просто использует мифы, но постоянно творит их заново.

Интересно, что принятое к действию определение мифа (см. выше) и сказа (особый вид повествования, ориентиро­ванный на живую монологическую речь рассказчика, вы­шедшего из какой-либо экзотической для читателя среды) упускают главное – непременное присутствие фундамен­тальной основы.

Стоит прочесть разом «У старого рудника» и сказы «Ма­лахитовой шкатулки», чтобы понять механизм этого чудо-действа. В «Старом руднике» чистая правда – история Сысертского и Полевского заводов в цифрах и фактах. Го­ворится о рудах и рудниках, истории освоения и тонкостях производства, о жизни горнозаводского поселка и расхо­жих тайнах и легендах: «Образ ящерицы как воплощения «Хозяйки горы» достаточно ясен для всякого, кому случа­лось видеть открытый выход углекислой меди или ее раз­лом. По цвету, а иногда по форме, здесь сходство очевид­ное... Образ этой далеко перерос свой первоначальный. Хозяйка горы стала олицетворением мощи, богатства и красо­ты недр, которые раскрываются полностью только перед лучшими представителями трудящихся».

В сказах перед нами открывается полный неожиданнос­тей, пленительный, таинственный мир, именно за счет это­го – присутствия тайных сил – обретающий новые изме­рения.

Люди, записывающие и изучающие мифы, странно рав­нодушны к молве, видимо, полагая ее явлением, находя­щимся вне культуры. Между прочим, молву следует слу­шать потому хотя бы, что она странным образом слышит миф, потому что она сама – питательный бульон для ново­го мифа.

Недавний мифотворческий бум вокруг Аркаима позво­лил заметить, что молва достаточно разборчива, более всего не сочиняет, а вспоминает и что «ее приливы и отливы» сами по себе подчинены определенным законам. Археологи давно предчувствовали Аркаим и медленно двигались в нужном направлении. Памятник четко просматривался на аэрофотосъемках, сделанных еще в 60-е годы. Сегодня можно предположить, что его не разглядели и не поняли сознательно: на Урале слишком много объектов, о которых луч­ше не спрашивать. Но удивительно, что молва безмолвство­вала.

Она очнулась сразу после открытия памятника летом 1987 года: с этого времени челябинский археолог Г.Б. Зданович официально признан первооткрывателем Аркаима и теперь уже навсегда пребудет его должником и пленником.

Памятник находился в зоне затопления; в самых высо­ких инстанциях были утверждены и подписаны все черте­жи и сметы, строительные работы шли полным ходом, были истрачены большие деньги, построена подпорная дамба, и первый же весенний паводок смыл бы Аркаим с лица зем­ли: в советские времена никто не вытаскивал археологи­ческие объекты из-под открытого финансирования и рабо­тающих бульдозеров...

Борьбу за спасение Аркаима начали челябинские и екатеринбургские (тогда еще свердловские) ученые, студен­ты и представители творческой интеллигенции. Но поддер­жка оказалась неожиданно мощной. В «Науку Урала» – свердловский штаб по спасению Аркаима – приходили письма, полные революционной ярости: «Уральское отде­ление Академии наук должно поставить вопрос решитель­но, вплоть до выхода из состава АН, в случае, если Аркаим не будет защищен». «Минводхозу Аркаим не нужен. Он нужен нам». «Если Аркаим не будет спасен, идея социа­лизма для меня падет окончательно».

На Урале много археологических памятников, но ни один из них не вызывал такого страстного интереса, как Арка­им. Ни один не был так мгновенно окружен огромным ко­личеством мистических соображений и слухов. Ни один не пользовался такой популярностью: уже с лета 1987 года – а места там пустынные и никаких дорог нет, – на Аркаим потянулись многочисленные любопытные. С годами их не становилось меньше; шли экстрасенсы, паломники, духов­ные наставники и ученики, жаждущие просветления, даже будущие матери, желающие рожать своих детей непремен­но в водах местных рек... Подобную активность можно объяс­нить нашим невежеством, эсхатологическими настроения­ми конца века или свойственным времени желанием пере­мен. Но можно предположить и другое, что ожидание накапливается, что мы сами дозреваем вместе со временем к моменту явления новых (или старых) знаний и горизонтов.

Вспомнили, что знаменитая Ванга лет за пятнадцать до открытия Аркаима предсказала его появление: «На Юж­ном Урале откроется круглый город, который заставит всех задуматься о прошлом...». Заговорили о меченых местах, о родстве Аркаима с другими великими древними памятни­ками, о северной прародине, о подземных путях и, есте­ственно, о Бажове. Участников ежегодных Бажовских фес­тивалей, проводимых по инициативе Уральской Рериховс-кой Академии, обязательно возили на Аркаим и к Азов-горе (край неблизкий), объясняя при этом, что открытие Аркаима – знак грядущего явления Азов-горы. Сама ком­позиция Страны городов позволяет считать такие связи за­кономерными. Прецеденты известны: к концу XX века ста­ло известно, что древнейшие памятники Британии – леген­дарные холмы со священными камнями, родниками и де­ревьями, – связаны между собой дорогами, так называе­мыми «линиями лей» и что эти линии как в фокусе сходят­ся в отдельных точках – в Стоунхендже, в аббатстве Глостенбери и т.д. Теперь уже предполагают, что в этих мече­ных местах из земли исходит сокрытая в ее глубинах энер­гия, благотворно влияющая на человека, и что места силы когда-то были отмечены по всему свету...

Серьезным ученым такая активность не нравится. Их можно понять: они защищают чистоту и престиж науки. Так всегда и было. Совсем недавно, в 1977 году, Стюарт Пиггот заявил с экранов лондонского телевидения: «Толь­ко профессиональные археологи имеют право выдвигать новые идеи в археологии» – и предложил бороться с око­лонаучной самодеятельностью в законодательном порядке.

Ничего не выходит. Молва упорно живет на тайных ме­стах, соседствуя с наукой, так и не докопавшейся до ожи­даемых результатов. И наша Страна Городов ушла в молву.

Но писатель сражаться с молвой не может и не хочет. В случае, когда речь идет о поэте или сказителе, то точнее вообще говорить «записыватель», а не писатель, ибо он именно записывает, исполняет, мало догадываясь о том, кто диктует. Тут каждый записыватель – слепой Гомер. Глав­ное – слышать. Бажов говорил об этом постоянно: «Слушать надо, слушать», «Мы — заготовители слов. Нам слу­шать надо». Обычно в подобных высказываниях видят лишь проявление интереса писателя к народному языку. Есть основания понимать их иначе.

Писатель Евгений Пермяк, давний и испытанный друг П.П. Бажова, искренне удивлялся, почему Бажов ничего не написал о Степане Чумпине, открывшем русским маг­нитную гору и якобы сожженном на этой самой горе, счи­тавшейся у местных людей священной. Ведь все есть – конфликт, трагическая гибель, героизм, романтика... И ус­лышал ответ: «По той самой простой причине – не слы­хал. Вероятно, потому, что железная руда у нас разрабаты­вается вразнос, воткрытую, на полном свету...».

Тьмы, значит, не хватило. Выходит, что тайное слыш­нее явного.

Талант – дар слышать. Слух и дух – одно и то же.

Земля слухом полнится. (Заметим: слухом – не слуха­ми).

Наука ни слуху, ни слухам не доверяет. Она считается только с тем, что подтверждено имеющейся научной теори­ей. Литература – другое дело: ее правду фактами прове­рять не надо.

Как она слышит и что, мы не узнаем: тут тайность. Пре­даний и слухов о том, как сохраняются тайные знания, огромное количество. Их со временем только прибавляется. Беловодье, Шамбала, наследники атлантов, духовные учи­теля... Священные хранилища – под слюдяными полами инкских храмов, в непроницаемых помещениях под еги­петскими сфинксами. В самих пирамидах, в Стоунхендже, в Аркаиме...

Сюжет о тайных знаниях – один из самых любимых молвой. А персона хранителя во все времена была почитае­мой и вызывающей полное доверие.

Совсем недавно я рассматривала работу одного художни­ка, одержимого мощным и совершенно не образованным интересом к Уралу. Рассматриваемая мной работа была хо­роша и – это важно – красива: настоящий ствол дерева, точно и отдаленно похожий на женский торс. Выгнут был таким образом, что позвоночник напоминал Уральский хре­бет, и в обе стороны от хребта растекались на восток и на запад четко обозначенные уральские реки. Называлось это «Реинкарнация». У художника все его вещи назывались именно таким образом: «Зов предков», «Память племени» и т.д. На мой вопрос, почему реинкарнация и почему имен­но здесь, художник недоуменно воскликнул: «А где же еще?»

Вот как читают нынче Бажова. Разгадывают ЗНАКИ. Почему важно, как огранен камень, почему это непременно кристалл? Если не важно, зачем эти грани описывать? По­чему указано место, направление, расстояние? Для чего нам знать, что именно в Азов-rope лежит умерший человек и ждет смены караула?

Урал – земля легендарная. Северный Урал отражен в легендах и преданиях хантов и манси. Священные места, горы с соответствующими названиями: Нер-Ойка, Олпин-Нер, что в переводе означает: «Хозяин Урала», «Святая гора». Есть даже «Тагг-талох-ялпин-нер-ойка» – «Святой дух в верховьях Северной Сосьвы». Есть и легенда, объяс­няющая такое название, будто бы ненецкие богатыри по­шли войной на манси и взошли уже на одну из горных вершин. Тут и остановил их разгневанный Тагт-Таллех-Нер-Ойка: он был так страшен, что пришлые богатыри тут же окаменели.

И снова знакомые вопросы: почему отмечены горы, вов­се не самые высокие и не самые красивые в этом районе? Что отмечали? Какое Место?

Южный Урал – Страна Городов – воспет великими мифами; покинутый рай – «не было ни морозов, ни зноя, не было – ни смерти, ни старости...».

А на Среднем Урале – пробел. Один Татищев с его чуд­ской царицей. Эту легенду следует вспомнить уже потому, что в ней точно названо место. Легенда гласит, что в ново­годнюю ночь с 31 декабря 1720 года на 1 января 1721 года Василию Никитичу Татищеву, посланному на Урал Петром I, во сне явилась чудская царица, которая указала ему вер­ное – для постройки завода и города – место в обмен на обещание свято хранить чудские святыни, укрытые именно в этом месте. Татищев обещание дал и выполнил: святыни лежат под заводской (ныне самый центр Екатеринбурга) плотиной. Это место – так сказала царица – и есть самое сердце Урала.

Кроме этого – только Бажов, его места – Полевской, Гумешки, Мрамор – воспетые. Читай – обозначенные.

Проницательные люди уже замечали, что Поэт выпол­няет задачу нелитературную. Это касается всякого большо­го художника. Бажова – тоже. И вся история его жизни, его писательства, его поправки: «Не сказочник – скази­тель», его приверженность месту, (уезжать нельзя, «а поче­му нельзя – не сказал») говорят о том, что он знал о своей миссии.

После окончания Духовной семинарии Бажов получил предложение, достаточно лестное, – учиться в Киевской духовной академии на полном казенном содержании, но пред­ложение отклонил: был учителем, журналистом, писателем, притом очень плодовитым... Но остался автором только «Ма­лахитовой шкатулки», книги замечательной и бесспорно еретической – про «земельные дела и про тайную силу».

Система передачи тайных знаний известна любой дере­венской бабушке, врачующей заговорами и травами (в уроч­ный час, в чистые руки, совершенно бескорыстно, своему человеку: женщина – женщине, мужчина – мужчине); уральские мастера и горщики этих правил не нарушали никогда. Бажов относился к ним с полным уважением, что многократно подтвердил:

«коренную тайность открыть не след...»,

«ее не продают, а даром отдают, только не всякому...»,

«в смертный час велено другому надежному человеку передать...».

Сам он ко времени написания «Малахитовой шкатулки» давно уже был не молод и надежно испытан судьбой: пере­жил революцию, гражданскую войну, дважды сидел в тюрь­ме у белых, шесть дел было заведено против него при совет­ской власти, два раза исключали из партии и потом восста­навливали; знал опалу, бедность и всенародное признание, был образцовым гражданином, любящим мужем и отцом; дочери всегда вспоминали его с нежностью. Но сыновей – их было трое – похоронил всех; последний, пятнадцати­летний, (почти взрослый!), неожиданно и трагически погиб уже в то время, когда «Малахитовая шкатулка» готовилась к изданию...

***

Камень – камень и есть. Что с ним сделаешь?

***

По низу камня чутешная щелка прошла, потом раздаваться стала.

***

Закрылся камень, а внизу как солнышко взошло – все до капельки видно стало.

***

... земли-то под ногами нет.

Со всех сторон такие же вершины подошли.

В прогалы меж деревьями внизу видно травы, да цветы,

и вовсе они на здешные не походят.

Вот она, гора, раскрылась!

***

Крепь надежная, что говорить, только ведь гора!

Бревном не удержишь...

***

Всамделе, видно, покойник, коли через камень прошел.

***

Иди... только, чур, не оглядывайся. Худо тогда будет.

***

Про гору людям не сказывай!

 

КАМЕНЬ, ГОРА И ПЕЩЕРА

Он сам все объяснил: "Сказы мои уральские, вот в чем главное", те есть кровно связанные с этой землей и с ее древней корневой символикой: КАМЕНЬ, ГОРА и ПЕЩЕ­РА, где камень – крепость и ключ, пещера – земное чре­во, смерть и воскресение, а гора – ось, связующая три мира: верхний, средний и нижний.

Мы можем видеть эту мировую гору на глиняных сосу­дах каменного века, а также на скалах-писанцах, где все три мира представлены наглядно: солярные знаки наверху; изображения человека, лося, оленя, водоплавающих птиц и охотничьих ловушек – в средней части. Нижняя часть уходила в воду; под землю: там жали злые духи, принадле­жащие царству смерти   и охраняющие нижние бездны...

Сходная модель мира существовала в индуистской ми­фологии и космографии: там гора Меру расположена в са­мом центре Земли, точно под Полярной звездой, и окруже­на океаном; на трех ее вершинах живут боги. Под влияни­ем той же Великой Горы складывались представления о мироздании у народов Алтая и Центральной Азии.

Мировая Гора не совпадала с конкретной горой, однако священные и даже обожествляемые горы были едва ли не у всех народов. Мифологические функции горы во всем мире чрезвычайно разнообразны и богаты: всюду с ними связаны боги, духи, титаны, богатыри, небесные прароди­тели, чудовища, змеи, драконы и несметные сокровища, прямо по Н. Рериху: "Горы многое помнят", и здесь Урал исключением не является. А здешние люди, не просто живущие возле гор, но постоянно пребывающие в горе, ежедневно уходящие в гору и ежедневно возвращающиеся из горы, так и находятся как бы разом на том и на этом свете.

Ведь все наши шахты и рудники, ямы, колодцы и зако­пушки – это уже земное чрево, сени подземного царства, пещера. Самое древнее и самое распространенное истолко­вание Пещеры как воплощения женского начала и даже конкретней, материнского лона, существует со времен мат­риархата. Оно и поныне кажется совершенно естественным, поскольку вытекает из восприятия Земли как матери – ро­дительницы и кормилицы. В Древнем Китае пещера счита­лась одним из воплощений женского начала – Инь, а гора – мужского – Янь. Весьма популярные нынче знаки: треу­гольники вершиной вниз – Ми треугольники вершиной вверх – Ж – прямо восходят к рисованному изображению Горы и Пещеры.

Пещера с древнейших времен была местом захоронения и местом посвящения, переходом от жизни к смерти и от смерти к жизни: обряд инициации подразумевал уничто­жение человека в старом качестве и возрождение в новом, смерть и другое рождение, нахождение в чреве и выход из него. Пещера – ворота между жизнью и смертью, полое нутро и сердце Горы, поэтому она тоже образ мира и ее свод – тоже свод небесный.

С древнейших времен под эти своды допускались только посвященные: так, мы до сих пор ничего не знаем об Элевсинских таинствах Древней Греции, и сам Гомер сказал, что "о них ни расспросов делать не должен никто, ни отве­та давать на расспросы..." Только предания и мифы, име­ющиеся в нашем распоряжении доступные источники, по­зволяют предполагать, что подземные мистерии особым образом утверждали торжество жизни над смертью: уми­равшие и воскресавшие боги непременно рождались в пещерах.

Идея Пещеры, тайны и части мира, одновременно горы и антигоры, настолько богата в художественном отноше­нии, что литература восприняла ее с благодарностью и твор­ческим энтузиазмом: в пещерах жили волшебники и феи, прятались благородные и неблагородные разбойники, спа­ли заколдованные принцессы и таились клады.

Христианство   осветило пещеру новым содержанием: по апокрифическому Евангелию от Фомы, Иисус родился в пещере; в пещере, это не подлежит  сомнению, он воскрес, а до того три дня лежал в ней, "во гробе, высеченном в скале", а вход был завален большим камнем.

Символика Горы и Пещеры настолько серьезна, ассоциативные связи так обширны и основательны, что совер­шенно невозможно предположить, будто П.П. Бажов забыл об этом: "войти в гору" и "войти в избу" – действие решительно не одно и то же, несмотря на могущество грам­матики.       

Бажовская география непременно тащит за собой геоло­гию, а это принципиальный момент: геологии, имеющей целью не описание, а познание (графио – пишу, логос – слово, речь, смысл), понадобилось понятие геологического времени, что вносит серьезные коррективы в наши пред­ставления о мире. Можно сказать, что науке о камне худо­жественная логика не чужда и Медной горы Хозяйка (Ка­менная девка) – явление отчасти геологическое.

Бажов освобождает свою Малахитницу от обязательной агрессивной сексуальности, свойственной фольклорным хозяйкам гор (так, в алтайских преданиях горные девы преследуют мужчин, появляются перед ними обнаженны­ми, закинув за плечи огромные груди); наша Хозяйка – горный дух, а не жаждущее тело, она – царица подземного мира, владычица камня.

Мы безоговорочно признаем за Камнем какую-то осново­полагающую роль, говоря: "краеугольный камень", "опор­ный камень", "камень преткновения", "нашла коса на ка­мень", "время разбрасывать камни и время собирать кам­ни"... Девнегреческий миф утверждает, что сам человек создан из камня: уцелевшие после всемирного потопа пра­ведные старики Девкалион и Пирра, согласно воле богов, шли по пустой земле и бросали за спину камни, которые превращались в людей. Из камней, брошенных Девкалионом, возникли мужчины, из камней, брошенных Пиррой, – женщины. Именно с камнем мы связываем идею превра­щения: волшебный камень, философский камень, наконец, могильный – последний привет и пограничный знак. Раз­вращенные метафорическим мышлением, мы запросто ви­дим наши кладбища похожими на каменный лес. Между тем реально существующий каменный лес действительно похож на настоящий, и даже строгая наука размещает его на границе живого и неживого, таким образом соглашаясь с тем, что камень – особая суть.

В каменном лесу Аризоны стоят деревья, стволы которых достигают 30 м в высоту и 1,5-2 м в поперечнике. По свидетельствам очевидцев, они выглядят как живые: крис­таллы кварца приняли форму древесных клеток, и получи­лись каменные дерева из аметиста, агата, сердолика и оник­са. Точная причина таких превращение неизвестна, иногда ее связывают с проявлением плазменной энергии Земли: при определенных условиях (например, планетарная катастро­фа) возможна такая реакция от живого к мертвому.

Для объяснения этого феномена можно было найти серь­езные научные обоснования, но много интересней самые популярные, применительные к уровню молвы, ибо они достаточно легко доходят до притягательных конструкций мифологического сознания. Здесь обычной констатации: "Кварц – жизненесущий компонент Земли" – вполне достаточно для того, чтобы упомянутая реакция от живого к мертвому возымела обратную силу – от мертвого к жи­вому – и таким образом подтвердила не только целебную силу окаменевших деревьев, но и спасительную мощность кварца вообще: розовый – укрепляет здоровье, оранже­вый – сердечную привязанность, лиловый – укрепляет ДУХ...

Выражение "мифологическое сознание" никакого нега­тивного значения не содержит, как раз напротив: именно оно все еще бесстрашно и представляет мир цельным. Ма­гический реализм, одно из самых пленительных и востре­бованных направлений литературы XX века, потому и очаровал всех, что, закрыв глаза на пышное цветение бу­мажных метафор, полной грудью вдохнул допотопный и чистый воздух мифа.

И то, что человек во все времена, с эпохи мегалитов до нынешнего дня (от Стоунхенджа и Карнака до священного камня Каабы), в центре своего цельного мира помещает именно камень, подтверждает, что мы верили и верим в его магическую силу. Культ священных камней существует не только у аборигенов Австралии и островитян Океании, но и в практичной, цивилизованной Европе. Знаменитый Сконский камень считается самым могущественным   талисманом Англии. Камень этот представляет собой 200-килограм­мовую глыбу красного песчаника; он помещен под сидень­ем трона для коронации в Вестминстерском аббатстве. Су­ществует предание, что библейский Иаков спал, подложив эту глыбу под голову, в то самое время, когда увидел во сне лестницу, ведущую в небо. Потом камень был увезен в Испанию, еще позднее в Шотландию: шотландские короли сидели на нем во время коронации. Теперь на нем корону­ют английских королей.

Подобный королевский камень имеется и в Ирландии: находится в середине древнего, плоского и зеленого хол­ма, в 32 км от Дублина; называется Лиа Файл. Возле него короновали ирландских королей; в том случае, если король был истинным, камень издавал звуки одобрения.

С огромным почтением относятся к камням в Индии, в Норвегии, в Непале, у нас в Сибири. В Японии рядом с подушкой новорожденного ставят чашку риса и кладут ка­мень, призванный оберегать младенца. Мансийский олене­вод в Северном Приобье, уходя со стадом на летние пастби­ща, уносит с собой камень из очага и держит его за пазухой до возвращения – знак дома, одновременно родного чума и Великого Каменного Пояса.

О невероятной и совершенно искренней привязанности человека к камням цветным, поделочным и драгоценным написаны горы книг; толкования волшебных и защитных свойств камня существуют с древнейших времен; сегодня таблицы с указанием, кому, когда и какие камни носить, лежат во всех ювелирных магазинах, но даже грубое вме­шательство коммерческих интересов не мешает верить в чудодейственную силу камня, в то, что он живой и, стало быть, по естественному праву может быть зрелым и незре­лым, мужским и женским, добрым и злым, то есть завист­ливым, мстительным, спасающим, врачующим и т.д. И каждый раз, выбирая камни месяца или зодиакального знака, успокаивающие или отводящие порчу, каждый раз становясь под защиту камня, мы сами стеной становимся на его защиту, решительно готовые стоять до конца.

Может быть, самым удивительным аргументом в пользу таинственной природы камня является отношение к нему художественной литературы, точнее, великой поэзии.

Ученые литературоведы, рассуждая о принципах худо­жественной убедительности, говорят об аллитерациях, си­нонимах и паронимах; сами поэты – о тяжести и легко­сти, кристаллических структурах и движении слоев – в конце концов, о геологии. А. Блок отмечает безусловное сходство актов творения стиха и камня: "катятся звуковые волны. Там идут ритмические колебания, подобные про­цессам, образующим горы, ветры, морские течения..." И если верить Блоку (а как ему не верить?), явление поэзии похоже на пейзажную яшму, необъяснимым образом запе­чатлевшую собой лик Земли во время ее (яшмы) творения. Не случайно они, и стихи, и камни, живут одинаково: разом во всех временах.

Практически то же самое говорит О.Э. Мандельштам: "Структура дантовского монолога, построенного на орган­ной регистровке, может быть хорошо понята при помощи аналогии с горными породами, чистота которых нарушена вкрапленными инородными телами. Зернистые примеси и лавовые прожилки указывают на единый сдвиг или катас­трофу, как на общий источник  формообразования".

Интересно, что даже поэты, выполняющие социальный заказ (не боги, но работники), вскрывая технологию своей работы, прибегали все-таки к геологическим аналогиям: "Поэзия – та же добыча радия: в грамм добыча, в год труды, изводишь единого слова ради тысячи тонн словес­ной руды". Пристальное внимание Гете к геологии (и кон­кретно к кристаллографии) было для него, поэта, абсолютно профессиональным. А пылкое восклицание О.Э. Ман­дельштама: "Поэзия, завидуй кристаллографии, кусай ног­ти в гневе и бессилии! Ведь признано же, что математичес­кие комбинации, необходимые для кристаллообразования, невыводимы из пространства трех измерений. Тебе же отказывают в элементарном уважении, которым пользуется любой кусок горного хрусталя!" – давно пора признать руководством к действию, ибо наука о строении камня дей­ствительно похожа на всеобщую поэтику.

Что же касается куска горного хрусталя, то его прекрас­ные достоинства по справедливости должны быть названы поэтическими: с древнейших времен он считался камнем магов, открывающим "третий глаз", способствующим ясновидению и выявлению скрытой информации, и, кроме того, проводником, с одной стороны – для энергии космо­са, с другой – для энергии ушедших предков. Шаман ав­стралийского племени Упраджери и сегодня говорит, что в состоянии озарения он словно «набит отвердевшим светом, то есть кристаллами кварца». Несерьезное отношение к магическим свойствам хрусталя уже исключено: пластин­ки из монокристаллов горного хрусталя используются в современных приемо-передающих устройствах, действитель­но предназначенных для космической связи...

Но еще за много веков до того, как наука открыла эти замечательные и полезные свойства, жители Мадагаскара устанавливали на дорогих могилах чистые кристаллы хру­сталя, обеспечивая тем самым связь умершего с космосом, и сами подключались к этой связи. В Средневековой Евро­пе с горным хрусталем связывали возможность чтения мыс­лей на расстоянии; в многочисленных сказках разных времен и народов многочисленные колдуны и волшебники в хрустальных шарах разглядывали прошлое и будущее; в древних захоронениях на Южном Урале находят кристал­лы хрусталя, ясным острием направленные в то место, где под лобной костью находится всевидящий "третий глаз". Кстати, до самых последних лет на Урале хрусталь в коль­цах не носили: это считалось неправильным...

Сама форма кристалла считалась всесильной.

В конце XIX века, когда прокладка телеграфного трансат­лантического кабеля вызвала бурный интерес к Атлантиде и разом возникла целая литература о ней (исследования, ги­потезы, романы, поэмы), очень популярным был сюжет о Большом энергетическом кристалле, якобы концентрирую­щем энергию космоса. Согласно этой легенде энергонасыщен­ность кристалла была настолько велика, что все малые кри­сталлы во всех частях света показывали направление на Боль­шой: поэтому мореходы Атлантиды никогда не сбивались с курса, капитаны имели при себе указующий кристалл.

Неустрашимые викинги знали про ведущие кристаллы, в исландских сагах говорится о камнях-водителях; молва утверждает, что в некоторых северных семействах подоб­ные камни до сих пор сохраняются в качестве родовых та­лисманов.

Некоторые исследователи всерьез полагают, что на вер­шине Великой пирамиды когда-то находился огромный кристалл, безусловно связанный с космосом...

Свойства кристаллов используются все шире и на ру­беже тысячелетий слава о них, как говорится, перешаг­нула земные пределы. На конференции Европейского кос­мического агентства, прошедшей в 2001 году в Мадриде, было заявлено о создании новой науки – астроминералогии. Начало ей положило открытие кристаллов силика­тов (самого распространенного минерала на земле) в боль­ших количествах вокруг старых звезд и планетарных дисков. И если кристаллическая звездная пыль действи­тельно является сырьем, из которого создаются планеты, то все наши магические хрустали, цветные кварцы и глазковые шпаты являются исполненными поистине незем­ной силой.

Особое внимание Бажова к кристаллам нельзя не заме­тить: ключ-камень, медные изумруды в мертвой степановой руке (слезы Хозяйки), камушки, падающие на стол в пророческом видении Басенки, Синюшкин клад, самоцве­ты, летящие в снег из-под серебряного копытца, – все не простые, но указующие камни.

Камень, где бы он ни стоял: в центре святилища или храма, на развилке дорог или у входа в пещеру, на верши­не холма или на могиле – всегда находится на границе дозволенного, на стыке миров и энергий: небесной и зем­ной, земной и подземной; он и представляет собой разом замок и ключ, преграду и ворота, дверь, открываемую с помощью тайного кода, диктуемого из-под камня.

Камень, носимый в кольце, исключением не является. Существует легенда, объясняющая, что кольцо – это звено цепи, которой титан Прометей, укравший у богов огонь и подаривший его людям, по приказу обиженных богов был прикован к горе, к камню. Со временем боги смягчились, цепи стали чисто символическими, гора уменьшилась до размеров камня, но мы все равно скованы навеки.

Камень-вход так часто упоминается в сказках, что уже не удивляет: стоит произнести заветное "Сезам, откройся", как он (камень) отодвигается и пропускает нас в гору. В преданиях и бывальщинах камни закрывают входы в пещеры и горы, скрывая в них клады и приставленных к ним богатырей. На Урале таких историй много. Много и кла­дов. Впрочем, это общее положение: уж если "Камень ле­жит у дороги", то непременно "Под этим камнем клад».

О кладах существует целая наука: чаще всего он связан с темными силами, положен на определенного хозяина и с определенным зароком, потому их и охраняют страхи и привидения – сторожа, следящие за тем, чтобы клад не ушел к чужому. Хотя любому, позарившемуся на клад, все равно не поздоровится: либо он сразу умрет, либо потом – сопьется, зачахнет, но пропадет непременно.

По преданию, тайные знания: мудрость атлантов, древ­них египетских, шумерских и прочих жрецов – тоже зак­ляты, укрыты в земле (в горе, пещере, подземелье) и тоже под камнем. Самый известный кладезь древних знаний на­ходится в Египте, возле великих пирамид, в подземной камере, скрытой под лапой Большого сфинкса, как извест­но, высеченного из цельного монолита. Научные изыска­ния уже подтвердили наличие камеры и подземного тонне­ля, ведущего к пирамиде... А есть еще Анкгор, Стоунхендж, Теотиуакан, и всюду тайны и камни. К ним без особой духовной подготовки, без разрешения, без наставника под­ступаться нельзя.

Тем не менее, их давно ищут. По приказанию Наполеона ученые исследовали египетские пирамиды и определенные горные районы Италии и Испании; Сталин и Гитлер посы­лали тайные экспедиции в Тибет; Н. Рерих, ни от кого не скрываясь, искал Шамбалу и не сомневался в ее существо­вании.

О тайных знаниях говорят все чаще и громче: вспомина­ют Платона, Нострадамуса, Данте... Его современники по­лагали, что он был в преисподней и собственными глазами видел все, что описал в своей поэме. О.Э. Мандельштам видел в "Божественной комедии" "строжайшее стереомет­рическое тело, одно сплошное развитие кристаллографичес­кой темы"... Так что мнения итальянских обывателей XIII- XIV вв. и величайшего поэта XX в. переплетаются корня­ми в общей геологической темноте.

B.C. Соловьев, русский историк и писатель, в свое вре­мя записал рассказ знаменитого графа Калиостро, тоже причастного к тайным знаниям: "В сопровождении старого иерофанта среди глубокой ночи мы отправились из древне­го Мемфиса...

Иерофант ударил молотом в один из древних камней... и камень поддался, перед нами оказалась маленькая дверца. Мне завязали глаза и повели меня. Я знаю, что мы спусти­лись вниз по ступеням лестницы и спускались долго. Когда мне развязали глаза, я был в обширном зале, ярко осве­щенном откуда-то сверху». Потом ему снова завязали глаза и снова повели вниз по ступеням.

"Я слышал, как отперлась тяжелая дверь и заперлась за нами... Тот, кто вел меня за руку, остановил меня и сказал: "Стой, ни шагу, иначе ты полетишь в бездонную пропасть! Эта пропасть окружает со всех сторон храм тайн и защища­ет его от вторжения непосвященных".

Все наши, ныне фольклорные, великаны и гномы, все герои киноужастиков: вампиры, привидения и мститель­ные покойники – появляются из-под камня. «В двенад­цать часов по ночам из гроба встает император..." – та же история: он тоже встает из-под камня. "Лежит на ней (мо­гиле) камень тяжелый, чтоб встать он из гроба не мог...»

Конечно, можно пренебречь киношными страшилками и не поверить графу Калиостро...

В 2000 году, как раз на рубеже тысячелетий, вышла книга Эрнста Мулдашева "От кого мы произошли?" (М., АРИА – АиФ, 2000). В предисловии автор (хирург-оф­тальмолог, делающий 300-400 сложнейших операций в год) называет себя типичным ученым-исследователем, пло­хо переносящим "общество людей, имеющих склонность к потусторонним мыслям, экстрасенсорике, колдовству и прочим странностям". Книга представляет собой отчет о научной экспедиции и ее сенсационных результатах. Э. Мулдашев утверждает, что открыл существование генофонда человечества, что в потаенных, недоступных пещерах Ги­малаев находятся "законсервированные" (находящиеся в со­стоянии "сомати") представители древних – предыдущих – цивилизаций, способные, в случае необходимости, дать ростки новой жизни... Об этом члены экспедиции разгова­ривали с Бонпо-ламой, человеком многознающим, в выс­шей степени достойным и уже в силу своего положения в мире абсолютно не способным лгать. Вот короткий диалог из этой книги:

«– А почему вы сказали, что очень древних людей в состоянии сомати в пещерах найти очень трудно? Они зак­рыты камнями?

– Да.

– Предположим, пещерный грот, в котором находится атлант в состоянии сомати, наглухо закрыт каменной плитой. Как же он выйдет оттуда, когда оживет? – спросил я.

– Для них камень не преграда, – ответил Бонпо-лама».

Беседа с Бонпо-ламой была серьезной и долгой; под ко­нец речь зашла с тем, можно ли попасть в тщательно обере­гаемую пещеру.

«– Неужели не сработает система защиты генофонда человечества?

–  Для того, чтобы увидеть его, надо иметь доступ.

– Какой доступ? Кто его дает?

– Те, кто в сомати».

Очень интересно само объяснение состояния сомати: тело не умирает, но становится как камень.

Далее выясняется, что доступ – из пещеры, из горы, из тайного убежища – дается только особым людям, избранным: чистым душой, не имеющим никаких мирских по­мыслов, совершенно бескорыстным, для которых деньги вообще ничего не значат и которым легче умереть, чем из­менить себе. Тем, кому дается доступ в пещеру, камень тоже не помеха...

О таинственных существах, находящихся в состоянии сомати, мы узнали еще в1993 году из книги Т. Лобсанга Рампы «Третий глаз»: они находились глубоко в земле под храмом Поталы, и вход в тайные покои был закрыт скалой, которая раздвинулась перед посвященными. «Третий глаз» – книга в высшей степени интригующая, полная совершенно конкретных деталей и слишком красивых тайн; кстати, сам автор ее – фигура загадочная и не расшифрованная до сих пор, так что вероятность мистификации остается.

Книга Э. Мулдашева, хоть и является отчетом научной экспедиции, отчасти тоже воспринимается как рассказ о чудесах. Сторонники трезвого взгляда на мир в таких слу­чаях вспоминают Дидро, справедливо заметившего, что чудеса чаще всего появляются там, где их больше всего ожидают. Впрочем, это замечание не отменяет чудес, но перемещает внимание на время и место.

В данном случае место традиционное – Гора и Пещера, а время роковое – смена тысячелетий: очередной взрыв инте­реса к неразгаданным тайнам и эзотерическим знаниям; огромное количество литературы разного достоинства – от серьезных научных и научно-популярных книг до брошюр и журналов почти бульварного уровня. И всюду тайны кри­сталлов, теория полой Земли, жизнь после смерти, смена цивилизаций, тонкие энергии... И все это вычитывается в «Малахитовой шкатулке». И не без оснований, ибо про время и место литература узнает всегда прежде и верней науки.

У Бажова, в полном согласии с мировой традицией, камень – тоже тайный вход и ворота под землю, он тоже помещается на границе живого и неживого, земли и подзе­мелья, жизни и смерти. Механизм проникновения в гору описан достаточно подробно: "камень качнулся", "по всей стороне щель прошла", ящерка показала, "в котором месте заходить, в котором выходить", " под камнем лестница от­крылась"... Герой-избранник попадает в пещеру легко: "на­жал на камень – да и туда"; других она не признает и не пропускает.

Кроме того, камень может быть вестью, но тоже только оттуда, из горы, – сюда, в человеческий мир. Именно так Катя истолковала появление камня с дивным рисунком (с птицами) – как послание от Данилы, ушедшего в гору.

С камня начинается путь превращения: место – знако­вый камень – каменный лес – подземное пространство – Хозяйка горы (сила, стоящая за камнем).

И малахитовая шкатулка с разным женским прибором, которую Хозяйка своими руками Степану подала, вовсе не подарок Степановой невесте (она этих украшений носить не могла), но тоже знак, весть, малахитовая ниша, тайное про­странство под каменным сводом – Камень, Гора и Пещера. И она (малахитовая шкатулка) стала символом Урала, и никто, никогда с этим не спорил.

Это для нас Урал – завод заводов и опорный край дер­жавы, но мы здесь живем недавно. Задолго до нас Урал был Камнем, Каменным хребтом и Каменным поясом.

Есть Крыша Мира, есть Пуп Земли, а Урал – Камень. Суще­ствует простой, на детей рассчитанный прием, даже в пере­сказе производящий должное впечатление: если Землю представить в виде крупного апельсина, то все наши океаны, моря, реки, ручьи, родники и все подземные воды, вместе взятые, будут только каплей на поверхности этого апельси­на... Так что Земля именно камень, вернее, если учесть на­личие раскаленного ядра в центре планеты, то самое бажовское "тело каменно, сердце пламенно". Стало быть, Урал полноправно представляет Землю и, можно сказать, перед нами предстательствует за нее.

Древние мифы и предания являют Урал как единое ка­менное тело: пояс Нум-Торума, брошенный в топкую моло­дую землю; каменный мост, по которому бык проходит с севера на юг, не замочив копыта... И легендарные подзем­ные хребты, железный, медный, гранитный, золотой и хру­стальный, и огромные, уводящие в другие каменные стра­ны, подземные пещерные пространства утверждают то же самое – единство и цельность Камня.

Удивительные доказательства этой цельности объявились в работе археоастронома К.К. Быструшкина, изучающего проблемы Аркаима и Страны Городов. Он обратил внима­ние на сложную конструкцию сооружений Страны Городов и неочевидную мотивацию выбора места для поселений. Оказалось, что они выбирались не в соответствии с хозяй­ственными нуждами (как ранее предполагали), но согласно общеуральскому плану космологической архитектуры.

Дело в том, что Страна Городов, точно так же, как Аркаим, не складывалась стихийно, не прирастала по мере не­обходимости, но проектировалась целиком, после чего про­ект выносился в натуру и его элементы воплощались в ар­хитектуре. Страна Городов является тысячекратным увели­чением семантического поля Аркаима и Синташты, на ко­тором исполняются космогонические сюжеты. А сама Стра­на Городов представляет собой только часть большой и слож­ной региональной геодезической структуры и сопрягается с ней при помощи выдающихся горных вершин Южного Ура­ла.

На Южном Урале в силу имеющегося там производяще­го хозяйства имелись возможности и ресурсы для строительства огромных и трудоемких архитектурных сооруже­ний. В более северных районах, где жили охотники и ры­боловы, таких возможностей не было, так что космогони­ческая архитектура может иметь другие малые формы, например, географической мифологии.

В частности, очень интересны материалы мансийской мифологии, касающиеся священных гор, которые почти все расположены вблизи меридиана Геометрического центра южной части Страны Городов, при этом самая священная из них, играющая роль верховного хозяина всего Урала – Сосьвинский Ялпынг-Нер, – лежит точно на этом мериди­ане. Интересно, что Ялпынг-Нер имеет редкую подковооб­разную форму с двумя вершинами. Точно так же устроена на Урале только гора Иремель-Тау, а ее участие в космологической геодезии несомненно.

Идеей космологического комплекса Страны Городов яв­ляется отражение Неба на Земле. Тут Аркаим не одинок: точно так же "зеркалами небес" были, к примеру, Теотиуакан в Мексике и комплекс Великих пирамид в Египте, где каждое земное сооружение соответствовало важному небес­ному событию. В обоих случаях путь, которым умершие уходят от живых, обозначен на небе (Млечный путь) и на Земле (Дорога мертвых в Теотиуакане и река Нил в Егип­те). Смерть – великая тайна, но идея воскресения, состав­ная часть этой тайны, принятая как руководство к действию, требует определенной технологической четкости, строгого соблюдения ритуала и точности географических и астроно­мических координат. Так что вовсе не случайно основой тайных жреческих знаний были знания астрономические: тот же Дуат (преисподняя у древних египтян) располагал­ся в строго определенной части неба, отмеченной присут­ствием конкретных звезд. И поскольку небо отражается на Земле, небесная "дорога к берегу божественных вод" в точ­ности соответствует земной, скажем, от пирамиды к пира­миде или от горы  к горе...

Урал на всем протяжении, даже Средний, лесной и ме­стами почти равнинный, с незапамятных времен постоянно напоминает о том, что он – Камень. Каждая одиночная гора – Камень. Хойдыпэ, Няропэ – в переводе с ненецко­го "пэ" камень. Даже Пэ Мал – "Конец Камня" или "Конец Урала"; Марункев, Лонгот-Етан-Тай-Кев – "кев" по-хантыйски тоже камень; каждая скала – камень (Девий, Отмятыш, Разбойник, Олений, Плакун...); наши горщики и гранильщики "работали камень", и, как по ягоды, ходи­ли по камень, и собирали его (камень) в лесу и в поле: дождь пройдет, омоет пашню, он и заблестит... И людей здесь держит и кормит камень. П.П. Бажов так и объясня­ет: "У полевчан ведь это привычка: как есть нечего, так и пошел по огородам золото добывать". Не огороды, стало быть, держали, а то, что под ними, – камень.

Уральский роман с камнем – весьма таинственная исто­рия: сложнейшая система допусков и запретов в система­тизированном и письменно оформленном виде никогда не существовала. Но всем было известно, что кричать и ссо­риться при камне нельзя; нельзя в присутствии камня счи­тать его и делить; избави Бог связывать с ним корыстные расчеты... "А почему нельзя?" – "А потому".

Нельзя в лесу безобразничать: ветки ломать, разорять птичьи гнезда... Лебедя обидеть – последнее дело: по здеш­ним законам горщику, убившему лебедя, удачи никогда уже не будет, земля своих кладов ему не откроет. Бажов про лебедей знал: "Поднимет лебедь правое крыло, как пока­жет на горку какую, либо на ложок", так и видно насквозь: "где какая руда лежит, где золото, где каменья". Он, буду­чи уже знаменитым писателем, однажды искал в Полевском знакомые ворота с резными украшениями: целы ли лебеди...

Интересно, откуда взялась эта наука: ведь камень на Урале начали добывать и обрабатывать достаточно поздно. В 1668 г. рудознатец Дмитрий Тумашев нашел "близ Мурзинской слободы цветное каменье: хрустали белые, фатисы вишневые, юги зеленые и тумпасы желтые". Академик А.Е. Ферсман считает эту находку началом культуры камня в России. Сапфиры открыли в 1823 г., аквамарины – в 1828-м, изумруды – в 1831-м. Даже малахит, знаковый уральский камень, стал широко известным и очень скоро невероятно модным в 30-40-е годы XIX века... Были вре­мена: самоцветы плыли гуще моря и длиной в локоть, аме­тисты и турмалины в домах мешками стояли, драгоценные камни традиционно пудами мерили (вот, к примеру, статистическая справка: с 1831 по 1862 г. уральские изумруд­ные копи дали около 142 пудов изумрудов, 5 пудов фена­китов, 2 пуда александритов. Этот, последний, всегда был редкостью, сейчас его нигде и не увидишь), в отдельных районах Урала все сплошь "работали камень", а представ­ления о нем странным образом отделены от понятия сто­имости.

Вот свидетельства, записанные в Полдневой и в Липовке в самом конце XIX века:

"...Хризолитина была величиной с кулак. Бывало, вы­тащит он ее из сундука, посмотрит, полюбуется и опять положит".

"...Шерлы так туго набито, что не знаешь, куда ломок засунуть, кое-как засунешь... Прямо тарелками, шапками продавали..."

"Хризолиты и вовсе в ход не шли, так тогда они прямо на улице валялись, и никто их не подбирал: камень и ка­мень, камней везде много всяких..."

"Два старика полдневских натыкались на хризолиты, намыли два мешочка небольших, повезли в Екатеринбург продавать ли, сдавать ли, а их не берут. Ну, они приехали да и бросили камешки в воду. Что с них толку!»

То, что камень можно продать, знали все. Но удачли­вость горщика измерялась не количеством нажитых капи­талов, не уровнем жизни, но умением выйти на любой ка­мень, степенью доверия земли. И тут Данила Зверев на­всегда останется непревзойденным горщиком, и каждый рассказ о нем заново подтверждает это. Вот собрались од­нажды горщики, все бывалые, опытные люди, вот стали рассуждать, почему все камни на Урале есть, а алмаза нет. "Как нет? – вступился Зверев, – должен быть". – "А коли есть, так принеси". – " И принесу". И из дому вы­шел. А дело было зимой, снег кругом. Но он и зимой на­шел, из-под снега вытащил: один в рукавицу сунул, другой за щеку. Из рукавицы по дороге вытряс. Зато другой при­нес: "На Урале все есть".

Существует тот же рассказ, записанный со слов самого Зверева:

"Искал я на Положихе рубины. Было это по осени, снег падал. Работал в рукавицах. Как камень найду, в рот положу. И вот попались два незнакомых камня... Один потерял по дороге..." Дальше понятно: пошел к скупщику, каме­шек оказался алмазом. "За червонец его продал. И тут же понял, что продешевил".

Поучительно проследить, каким образом молва поправи­ла зверевский рассказ в нужную сторону и уточнила его стилистически: убрала рубины и Положиху – обобщила. Та же молва утверждает, что знаменитый горщик денег счи­тать вообще не умел. Последние годы своей жизни (а жил он с 1854 по 1936 г.) Зверев был экспертом по оценке дра­гоценных камней, в частности, изумрудов (трудно предста­вить, какие ценности проходили через его руки), а сам ни­чего не имел, жил в Екатеринбурге, на Коробковской ули­це, в маленькой квартирке, в полуподвале, в обстановке самой что ни на есть скромной. Он вообще своим домом считал Урал и отдельно от него себя не мыслил, а "дома все есть".

Последний раз наши особые отношения с камнем про­явились в военные и послевоенные годы. С окончанием войны голод и нищета не кончились: во многих домах ничего уже не оставалось: ни ковров, ни одеял, ни посу­ды, ни приличной одежды. Частые случаи многомесячно­го безвыходного пребывания людей в рабочих цехах объяс­нялись еще и тем, что выйти было не в чем: забежали в брезентовых тапочках, а тут снег выпал... Все, что было в домах мало-мальски ценного, безоговорочно обменивали на хлеб и муку. Я помню чудовищный расклад цен: пер­сидскую шаль уникального, музейного достоинства отда­ли за три стакана гороха, большой текинский ковер за мешок картошки...

И тогда в наших голых, обобранных войной жилищах осталось то, что по тогдашним меркам не имело никакой цены: каменные шкатулки, вазочки, подсвечники, Опечат­ки, пресс-папье, лоточки, олешки, собачки, горки, ножи для разрезания бумаги, панно, картинки и просто камни, друзы хрусталя, малахитовые плашки... За них не давали ничего.

Весь этот без- ценный камень стал выбывать из жизни где-то в ранних 60-х, когда понемногу начали сносить страш­ные военные бараки и выносить старые вещи... Иной раз вместе с каменной мелочью. Вот тогда и кончились знаменитые уральские горки, собранные из разных камней, с непременной пещеркой внутри. А до того стояли чуть ли не в каждом доме, как знак принадлежности человека этой земле.        

  На Урале отношения с камнем были сдвинуты в сторону нравственную, философскую и, в сущности, являлись тестом на человеческое достоинство. Это в полной мере рас­пространялось и на искусственные (плавленные, выращен­ные и т.д.) камни: фальшивые камни – фальшивые люди. Знаменитый хит – незаконную добычу изумрудов – здесь воровством никогда не считали. То было мировоззре­ние, образ жизни, признание своего родства с землей и ес­тественного права пользоваться ее дарами. Мало кто из хитников разбогател по-настоящему: не о том заботились. Писатели Д.Н. Мамин-Сибиряк и А. Шубин, много писав­шие о добытчиках и обработчиках камня, подтверждают, что людей, сделавших большие деньги на камне, здесь не любили и не уважали. Бодрые "кожаны", совершено ли­шенные доблестей старых горщиков и торгующие камуш­ками и на месте, и с вывозом от Екатеринбурга до Парижа, по мере обогащения как бы утрачивали свою уральскую сущность. Но именно на ней настаивал Д. Зверев, когда, продав в городе камни, возвращался в родные Колташи с подводами пряников: "Пусть у всех радость будет";   земля общая – и праздник должен быть общим.

В какой-то мере это живо и сегодня, и до сих пор здесь с гордостью говорят о тем, что на уральских изумрудах нико­му нажиться не удалось. Однажды, случайно услышав раз­говор двух деловых людей, в ходе которого настойчиво повторялось: "Кто же такие деньги в изумруды вкладывает – пропадет же все", я не утерпела и спросила, почему пропадет, и получила ответ, совершенно меня удовлетво­ривший: "А потому".

Если говорить об отношении к камню и каменным кла­дам, то «Малахитовая шкатулка» и впрямь энциклопедия уральской жизни, ибо объясняет все: где искать, что, как читать тайные знаки, чего опасаться, на что надеяться, сколько брать и – главное – брать ли... Встреча с кладом – дело одинокое, тайное, клад оставляет человека один на один с землей, и не всякий это вынесет. У Бажова клад – механизм отбора: клад достается человеку не просто хорошему, но способному выполнить все загодя оговоренные  – условия, вплоть до последнего: брать только то, что подают прямо в руки. Клад – проявление тайной силы, порой откровенная демонстрация невероятных чудес и превращений: лесные ягоды оборачиваются самоцветами, самоцветы – смрадным прахом, сияющие камушки летят из-под коз­линого копыта и уходят под снег; что же касается тайных знаков, филинов, змей, лисиц, болотных старух и черных кошек с зелеными глазами, то они естественно подвержены метаморфозам, поскольку изначально хозяева и слуги, стражники и поводыри.

Бывальщины про клады до сих пор живы, и количество их пополняется.

Этот рассказ записан в деревне Северной Верхне-Салдинского района в 1880 г. "Жило у нас два соседа. Один-от вот и был работный да удалой, а другой – скупой да ленивый. Надумали они клад вместе искать. День искали – не на­шли, второй искали – не нашли, на третий-то приходит скупущий к соседу и зовет его клад искать, а тот говорит: "А не пойду. Бог захочет дать, дак домой принесет". И не пошел. А скупущий-то побежал клад искать: жадность в ем заговорила. Да зря только и проваландался. А когда воро­чался домой мимо соседского-то дома, и вспомнил слова, что бог-от сам клад принесет: нашел дохлую кошку на до­роге да и кинул ему в окно, посмеялся еще: "На, дескать, клад!" А кошка возьми да и рассыпься золотом. Вот как бывает".

Этот в Красноуфимске в 1885-м. "Вот какую штуку слы­хивал от тяти. Май месяц был. Все цветет вокруг. А на заводе пыльно, да жарко, да душно. Пришел рабочий с за­вода, лег отдыхать. Подушку розовую на подоконник рас­кинул, лежит и покуривает. А красота кругом! Умирать не надо. Вдруг какой-то проходящий мужик, прилично оде­тый, спрашивает у него: "Слышь, а? Богатым хошь быть? Идем со мной". Ну, рабочий подумал-подумал и согласил­ся. Оно, конечно, кому же богатым быть не хочется! Собрался рабочий, сапоги свои рабочие большущие надел, пиджак. Идут они все в гору. Идут и молчат. Вскарабкались. В горе дыра. Проходящий-то мужчина знаком кива­ет: "Лезь!" Влез рабочий, а там золота, серебра, брильян­тов всяческих тьма-тьмущая. И все сверкает, а брильянты, как молнии, в глаза бьют. Рабочий полнющие голенища натолкал добра этого, в карманы, за пазуху и пошел домой. Вернулся, а дома нет. И никого уже нет, кого он знал и кто его знал. Ведь триста лет с тех пор прошло! Сошел с ума он с горя. Вот и богатство".

Любопытную и совершенно уральскую историю слыша­ла я в Екатеринбурге в 1998 г. Заехал человек по делам в Асбест в Белоярский район – в старые изумрудные места – и там за разговорами узнал, что в войну здешними изум­рудами расплачивались с Соединенными Штатами за пре­словутую американскую помощь. В шахтах работали жен­щины, условия были тяжелейшие, оборудование самое скверное, поэтому в отработанной породе оставалась масса отличных камней. Этой самой породой подсыпали железнодорожное полотно, так что с войны и по сей день поезда ходят прямо по изумрудам. Оказавшись возле этого полот­на, человек решил покопаться, посмотреть на изумрудную породу. День был жаркий, кругом ни души: отложил он портфель, снял костюм и начал случайной железкой ковы­ряться в земле. Примерно через час нашел небольшой зеле­ный камушек в породе, который вскоре отдал местному пацану. Через два года снова приехал по делам, теперь уже сам завел разговор про камни и услышал, что в позапрош­лом году один человек приезжий нашел богатейший камень: "прямо голый из скалы вышел, и в руке изумруд величиной в стакан... Правда, он потом куда-то подевался

Рассказы будут, пока не иссякнут клады, так что уроки "Малахитовой шкатулки" до сих пор актуальны.

О магических и мистических свойствах камня писали древние ассирийцы, индусы, персы, арабы; целые страни­цы Библии посвящены камню; о камне размышляли вели­кие ученые древности (Плиний Старший, Плиний Млад­ший, Теофраст, Витрувий) и других времен, тут список имен необъятен...

Но все эти интригующие сведения, уже подтвержденные фактами, украшенные поэтами и обкатанные молвой, на Урале долго не были популярными и только в середине XX века стали входить в наш культурный обиход.

У нас ни добрых, ни злых камней не было: камень, он и есть камень. Добро и зло возникает только тогда, когда ка­мень встречается с человеком. Поэтому наши уральские бывальщины и легенды весьма отличаются от всех осталь­ных. Европейская каменная история обязательно и мно­гократно фиксирует величину камня и его стоимость; и раз­витие сюжета (часто криминального и кровавого) сводится к смене владельцев сокровища.

Бриллиант "Питт" (он же "Регент") был найден в 1701 г. в Южной Индии. В первоначальном виде он весил 410 каратов. Для того, чтобы вынести находку с территории рудника, раб-индус нанес себе глубокую рану и спрятал туда камень. Добравшись до берега океана, раб договорился с английским шкипером, что тот вывезет его в страну, где можно продать сокровище, и обещал моряку половину выручки. Но шкипер убил раба, камень продал индийскому купцу, деньги пропил и с тоски повесился.

Вильям Питт, губернатор Мадраса, купил алмаз уже у другого персидского купца за 20 400 фунтов. Судьба пре­жних владельцев алмаза пугала Питта, и, даже вернувшись из Индии и поселившись в Лондоне, он не знал ни минуты покоя и часто переезжал с места на место, спасаясь от гра­бителей. Наконец он нашел ювелира, и алмаз огранили, вес ограненного камня равнялся 140,5 карата, огранка обо­шлась в 5000 фунтов.

Но страх не проходил, и в 1717 г. Питт продал камень герцогу Орлеанскому за 3 750 000 франков (это 135 000 фунтов). Камень был вправлен в королевскую корону. В 1791 г. в сумятице революционных событий бриллиант украли и дело разматывал знаменитый Видок, человек по­истине выдающийся: сначала преступник, таинственным об­разом выходящий из любых ловушек и тюрем, потом шеф секретной парижской полиции, сохранивший старые дело­вые связи. Итак, республике необходимы были деньги, и революционное правительство решило тайно продать за гра­ницу часть королевских сокровищ. По пути к границе ка­рета, охраняющие его люди, лошади и шкатулка с драго­ценностями бесследно исчезли. Как выяснил Видок, в придорожном трактире людей из конвоя опоили отравленным вином, дверь кареты выбили пороховым зарядом, всех, си­дящих в карете расстреляли в упор, а карету угнали в лес. Там один из угонщиков (он же хозяин придорожного трак­тира) был убит своим более ловким напарником. Его-то и выследил вездесущий Видок. Кстати, у них были свои ста­рые счеты... Республиканское правительство заложило ка­мень московскому купцу Трескову. Наполеон Бонапарт вы­купил бриллиант и вставил его в эфес своей шпаги: суще­ствует древнее поверье, будто бы бриллиант защищает сво­его хозяина от врагов. Но "Регент" Наполеону не помог... Через некоторое время камень был выставлен в Лувре. В годы второй мировой войны, когда Париж был занят нем­цами, камень прятали в замке Шамбор за мраморной пане­лью камина. Теперь "Регент" снова в Лувре.

Восточные истории всегда красочны и волшебны, там рубин – окаменевшая кровь дракона, бирюза – кости лю­дей, умерших от любви; там камни помнят, судят и мстят. Как раз такую историю рассказывает Ю. Липовский в кни­ге "Найти свои камень" (М.,1997), причем ручается за ее достоверность.

Старый, опытный старатель-китаец нашел жилу с бога­тейшими самоцветами. Он ни с кем не поделился своей уда­чей, извлек все камни из подземного погреба, спрятал в сво­ей хижине и стал ожидать надежного перекупщика. Однаж­ды, вернувшись домой, старатель увидел, что жена его уби­та, а камни украдены. Обезумев от горя, он схватил ружье и выбежал из дому, надеясь догнать убийцу. Его остановил другой старатель, более старый и мудрый. С помощью крис­талла горного хрусталя он успокоил несчастного и погрузил его в гипнотический сон. Сам же, взяв в руки шар из дымча­того кварца, стал всматриваться в него и делал это до тех пор, пока не увидел убийцу. Мудрец нашел его и посовето­вал покаяться и вернуть камни законному владельцу. Зло­дей отказался и в ту же ночь убежал из города.

Но мудрец и не думал бежать вдогонку: он знал, что камень накажет злодея. Так все и случилось: камни не да­вали беглецу покоя, высасывали из него живую энергию и мутили разум; в конце концов убийца не вынес мучений и повесился – камень пересилил человека.

После таких романтических сюжетов рассказ нашего Д. Зверева выглядит совсем по-домашнему.

«Была охота у Адуя... Шибко богатое место шло. Побол­тал я с одним стариком – поехали, словно по ягоды. Нако­пали бериллов, продавать пошли в Мурзинку. Вечером не­выдержка была, сболтнули любителю одному. А тот возьми да заявку в горное управление сделай. Будто его находка. Нас, дураков, всегда на этом обхаживали..."

А дальше так: ушел камень, совсем пропал, осталась "галь одна в собак кидать". Любитель повинился, пришел к Зве­реву за помощью. Зверев в шурфе полазил: знаки верные, значит, будет камень. Так и получилось: дней через пять выпал фарт – с одного места пудов тридцать зеленого кам­ня выбрали».

История типично уральская, у нас таких много, отлича­ются они только масштабом находки. В 1831 г. на знаменитом тагильском месторождении малахита – Меднорудянском – была найдена малахитовая глыба весом в 40 т. 9 лет ее очищали от породы и 12 поднимали наверх. Тогда мала­хита было много, и никто его не жалел: только на пиляст­ры и алтарь Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге ушло 126 тонн малахита... Но после того, как собор построили, малахит в Меднорудянском кончился раз и навсегда: Хозяйка, говорят, была недовольна тем, как распорядились ее камнем, и отвела малахит.

У Бажова есть подобная история, только увиденная как бы с другой стороны – изнутри, из горы: Хозяйка передает приказчику свей приказ с Красногорского рудника уби­раться: "Ежели еще будешь эту мою железную шапку ло­мать, так и тебе всю медь в Гумешках туда спущу, что ни­как ее не добыть".

В центре уральской каменной истории – не драгоцен­ность, но камень, отношения человека с камнем, с землей, с подземельем, если хотите, с тайной силой. Традицию этих отношении в какой-то мере можно проследить: существуют отмеченные легендами вершины Северного Урала; на  Южном Урале до сих пор показывают скалы, одно прикосновение к которым вызывает гром и молнию. Еще в недавние времена эти скалы окружали специальной оградой, оберегая от скота. Живы предания о чудском народе, жившем (в горе и ушедшем в гору, но перед уходом оставившем тайные меты и знаки. Турчанинов, владелец Сысертских заводов, держал под замком у себя в кабинете кожаную сумку и рукавицы – их вещи. Сам Бажов утверждает, что старые люди драгоценного камня не добывали: "к этому не свычны были... Кразелитами хоть ребятишки играли, а в золоте никто и вовсе толку не знал". Стало быть, в горе у них были другие интересы... При жизни П.П. Бажова и полвека после его смерти подобные предположения выгля­дели совершенно несостоятельными. Открытие Страны Го­родов позволило взглянуть на них (эти предположения) дру­гими глазами. Историки науки знают, что жрецы Древнего Египта считали свою цивилизацию осколком другой, еще более древней, центр которой находился далеко на востоке... за Уралом. Астрономы XVIII в. и через них. ученые основан­ной Петром. I Петербургской академии наук знали об этом и даже искали следы исчезнувшей цивилизации. Знаменитый французский астроном Жозеф Никола Делиль (у нас Осип Николаевич) прожил в России 21 год с 1726 по 1747, был первым директором астрономической обсерватории, осново­положником систематических астрономических наблюдений и точных геодезических работ. Он же занимался составлени­ем генеральной карты России и разработал специальную картографическую проекцию (проекция Делиля).

И совсем не случайно именно на Урале работали науч­ные экспедиции, и наверняка В.Н. Татищев, и И.К. Ки­риллов знали, что искали. И после них не беспричинно столь авторитетные ученые как П.С. Паллас и И.И. Лепе­хин были особенно внимательны к уральской старине. Толь­ко недавно стало ясно, что Кириллов, начальник Оренбург­ской экспедиции, дошел-таки до вожделенной земли, но не узнал ее в лицо, а Татищев основал город Екатеринбург в том самом месте, где, по словам чудской царицы, находит­ся самое сердце Урала. И не важно, что царица – фигура легендарная, важно, что легенды на пустом месте не возни­кают...

Так что очень может быть, что бажовские горщики, сто­ящие в подземных хозяйкиных палатах, как древнеегипет­ские души в "Зале Двойной Маат", стоят как раз на закон­ных основаниях и, прошедшие через гору, обретает – совсем как в египетской "Книге Мертвых", "свободу, что да­руется духовным формам, которые пережили смерть, чтобы ходить туда и сюда по своему усмотрению".

С древних времен здесь знали за камнем что-то более ценное, чем продажная стоимость, и более важное, чем спо­собность приносить удачу, спасать от ядов, зависти, ревно­сти и дурных снов. Бажов сформулировал это совершенно четко: "А разговоры эти, какой камень здоровье хранит, покой иди сон сберегает, либо там тоску отводит и протча, это все, по моим мыслям, от безделья рукоделье, при пус­той беседе язык почесать, и больше ничего".

У нас и выбирали камень не по сочиненным кем-то под­сказкам, а по взаимной склонности: тот, который в душу западет и который на тебя глянет...

Целый горный хребет, практически необозримый, бере­говые скалы, образующие ближний пейзаж, серые валуны у лесной тропы, пеструю гальку, найденную на пляже, бу­лыжник, брошенный в наше окно неразумным озорником, гладкий окатыш, который мы сами бездумно бросаем в воду, декоративную глыбу в парке, геологический образец в му­зее, цветную голтовку, носимую е кармане или сумке, дра­гоценную каратную вставку – все это мы называем камнем, подчеркивая тем самым, что размеры камня, его назначение, ценность и даже красота в данном случае качества не то, чтобы второстепенные, но ничуть не влияющие на са­мую каменную суть. Именно ее оберегали уральские ювели­ры, утверждая, что их мастерство в том и заключается, чтобы подать камень, и камнерезы, не смеющие унизить природ­ную красоту дорогим заказным узором: камень сам знает...

Примеры чрезвычайно пиететного отношения к камню известны: ничего специфически уральского здесь еще нет. В Китае предпочитали и почитали яшму, в былые времена ее ценили выше золота. Отдавали должное малахиту, алма­зу, бирюзе, сердоликам и сапфирам. Восхищались камня­ми, отличавшимися причудливой формой, вкраплениями, прожилками, камнями пористыми, ноздреватыми, морщи­нистыми и складчатыми; отличали камни, источенные во­дой, создающие настроение твердости или легкости, по-сво­ему организующими пространство: «Камень навевает мыс­ли о древнем».

Но только в яшме видели воплощение творческой силы Неба и всех человеческих добродетелей. В древние времена она считалась священной, и мастер, обрабатывающий яшму, непременно должен был обладать добрым нравом и силь­ной волей.

Более всего ценили светлую яшму: голубую, белую и желтую. Любили и пейзажную: в узорах яшмы видели про­образы небесных узоров мирозданья. Яшма (к ней относи­лись также жадеит и нефрит), многоликая и неожиданная, безупречно выражала главную идею китайской культуры, идею символической метаморфозы бытия. Яшма умирала и воскресала: в рот умершего вкладывали кусочки яшмы и виде цикады (цикада, сживающая после зимней спячки, была символом вечной жизни), одежда покойного скрепля­лась яшмовыми застежками; вещицы эти, похороненные вместе с покойником, со временем теряли свою природную силу, но их можно было оживить, если носить на себе и долго держать в ладонях. Яшма была символом благород­ства и душевной чистоты, воплощением «крайнего янь» в минеральном царстве. Уподобление яшме расценивалось как великая честь... Словом, яшма обладала явными достоин­ствами, делающими ее столь высоко ценимой.

У нас совершенно другая картина. Никому и в голову не придет сравнивать с камнем мужскую доблесть или женс­кую красоту, как, впрочем, искать причины для почитания камня. Камень он камень и есть: проще и старше цены и пользы.

Истинные бажовские герои, прошедшие проверку и допущенные в гору, кладов не ищут и к богатству равнодушны: о том, что у Степана медные изумруды есть, никто и не знал (Степан ведь не деньги копил, а ее, хозяйкины, слезы хранил). Бажов только единожды называет их (медные изум­руды) полным именем, а потом просто камушками. И Синюшкин клад – "самородки да дорогие каменья", и у вол­шебного козлика "как искры, из-под ножки-то камешки посыпались". Все это в точности соответствует уральским правилам: здесь камень называли по-своему, по-домашне­му: тумпас, тяжеловес, шерла, зеленый камень, точеные шишечки, но чаще всего – просто камень ("пошел камень", "пропал камень"...)

Бажов полным именем и часто называет только малахит (так его и называли; "зеленый камень" – это изумруд), потом кразелит (хризолит) и совсем редко – медный изум­руд, змеевик и алмаз, что соответствует им же обозначен­ной шкале ценностей: малахит – "камень небывалой радо­сти и широкой силы", "в нем радость земли собрана", а бриллиант   "не похаешь, глаз веселит", однако не более.

Наших изумрудов, топазов и турмалинов он не описыва­ет вовсе: это просто местные проявления, приметы земли. Зато подробно и тщательно описаны совсем другие камни, показывающие тайные входы в гору: "из земли два камня высунулись, ровно ковриги исподками сложены: одна сни­зу, другая сверху. Ни дать, ни взять – губы..." И далее: как они раскрываются и закрываются и что там внутри.

Но Жабреев ходок – еще не вход под землю, он скорей проверка, Есть и настоящий: "на горочке трава не густая и камешки мелконькие, плитнячок черный. Справа у самой руки камень большой, как стена ровный, выше сосен... Никакой щели нет, глубоко в землю ушел...", ящерки под­сказали, что делать, – "по низу камня чутешная щелка прошла, потом раздаваться стала...." И указано, где камень стоял.

Про Азов-гopy и указывать не надо: она у всех на "виду. Пещера в Азов-гope оказалась поразительно и не случайно похожей на те самые гималайские пещеры, о которых Э. Мулдашев беседовал с Бонпо-ламой. Она также наглухо зак­рыта камнем, попасть в нее невозможно, она откроется сама, когда придет срок, и только перед человеком, знающим тайный ритуал; в пещере находятся люди: один – как бы умерший, но не подвластный тлению, другой – живой, и оба способны пребывать в таком состоянии как угодно дол­го...

Подобные совпадения заставляют вспомнить одно обсто­ятельство: как утверждают Посвященные (причастные тай­ным знаниям), все цивилизации, существовавшие до на­шей, погибли потому, что не сумели использовать свои ве­ликие силы и знания в интересах добра...

Астрономы народа майя нашу эпоху именуют Пятым Солнцем и насчитывают четыре эпохи, существовавших до нашей. Пренебрегать этими сведениями неразумно: познания майя в астрономии чрезвычайно серьезны, а их точный календарь справедливо считается "одним из наиболее пло­дотворных изобретений человечества".

Бонпо-лама говорил о двадцати двух ушедших циви­лизациях. В последнее время эта точка зрения стала наи­более известной благодаря воспрянувшему интересу к тай­ным знаниям и их популяризаторам. Спасти человече­ство от гибели и продолжить жизнь на Земле могут толь­ко люди совершенные в нравственном и духовном отно­шениях, люди другие – лучшие... Только перед ними откроется Земля. Жизнь заставляет подозревать, что наша цивилизация разделит судьбу предыдущих. Хотя надеж­да есть: идея пещеры (смерть – воскресение) подтверждает это.

Есть у Бажова сказ "Ключ земли", в целом достаточно схематичный, наверное, чтобы мы скорее поняли. Бедная девочка Васенка оказывается под землей и видит: большое пустое поле, кусты, травы и деревья реденькие, все пожел­тело, как осенью. "Поперек поля река. Черным-чернехонька, и не пошевельнется, как окаменелая". За рекой – го­рочка небольшая, на ней "камень – как стол, а кругом – как табуреточки. Не по человечьему росту, а много больше. Холодно тут и чего-то боязно".

А на каменном столе оказывается ворох дорогих кам­ней, и чей-то голос снизу объясняет: это на простоту. По­том на столе много камней оказалось – и покрупнее пре­жних. И снова голос снизу сказал, что это на терпеливого. В следующий раз на столе оказались камни все крупные и редкой красоты: "Это на удалого да на счастливый глаз". Значит, на простоту, на терпеливого, на счастливый глаз – вот вам и вся горщицкая удача...

Последним на столе появился один камень – он тоже подробно описан. «Ровно вовсе простенький, на пять гра­ней: три продольных да две поперечных. И тут сразу светло да тепло стало, трава и деревья зазеленели, птички запели, и река заблестела, запоплескивала. Где голый песок был, там хлеба густые да рослые. И людей появилось множе­ство. Да все веселые".

И тут снизу сказали: "тому, кто верной дорогой народ поведет. Этим ключом-камнем человек землю отворит, и тогда будет, как сейчас видела". А видели мы смерть (пус­тое поле, неподвижная черная река и даже каменный стол, на который камни падали, уже на том, на другом берегу) и воскресение (тепло, светло, птицы запели, река ожила, и появились люди). И хотя счастливый камень, согласно ска­зу, пропал и ушел за бесценок, главный ключ-камень ни­кому еще не достался.

Легко заметить, что картина грядущего счастья абсолютно  не похожа ни на советский стандарт (здания из стекла и  бетона и машины-автоматы), ни на нынешний сильно американизированный (личные удобства, компьютеры, звездо­леты): Бажов говорит о воскресении, о жизни, начатой сна­чала и на иных началах   на целой и живой земле.

Если «сюда на Урал со всякой стороны камень сбежал­ся", то понятно, что каменный мозг тоже находится здесь. Упоминается он только в одном сказе – в "Солнечном кам­не". Это уже из сказов о Ленине. Может быть, рождены они истинной иллюзией, может, простым политическим расче­том, а может, их (эти сказы) сегодня следует понимать как образец писательской тайнописи. Сказы о Ленине более всего связаны с идеей грядущего светлого будущего и в свое вре­мя прочитывались как твердое обещание этого будущего. Сегодня такое прочтение невозможно. Денежкин-богатырь, хранитель уральских богатств, дождался-таки "настояще­го, с понятием" человека, Владимира Ильича Ленина, пе­редал ему все клады и тайны, а зам стал камнем. (Любо­пытно, что в наши дни "жить по понятиям" – значит жить не по закону, не по совести, а как раз в обход их. Вот как шутит время.) В сущности, он отдает Ленину ключ-камень – земные богатства на пользу народу. Но Ленин оказыва­ется человеком, не доверяющим камню. Когда старые горщики приносят ему разные камни и рассказывают о них, Ленин с улыбкой говорит: "Каменный мозг нам, пожалуй, ни к чему. Этого добра и без горы найдется".

Невозможно представить себе, чтобы настоящий бажовский герой отказался от каменного мозга, тем более пред­лагаемого от всей души, передаваемого из рук в руки; разве что самонадеянный приказчик или барин-растяпа. И если вспомнить Васенкин ключ-камень или древнюю, еще с чуд­ских времен, заповедь, что горное богатство лежит в земле в ожидании верного своего хозяина, получается, что Вла­димир Ильич – вовсе не тот человек, которому это богат­ство откроется. Он человек ПРОХОДЯЩИЙ ("на тропке показался какой-то проходящий"), значит, мимо идущий, не местный: прошел – и  нет его.

Проходящие люди упоминаются в бывальщинах (Бажов бывальщины знал), они-то как раз и соблазняют людей слу­чайным богатством и толкают к нарушению ритуала и не­писаного закона: брать только то, что тебе заповедано, и в меру, и с чистой душой.

 

Тут у меня после Гумешек самое дорогое место.

***

Есть такой знак на золоте –

Вроде маленькой девчонки, которая пляшет.

Где такая Поскакушка покажется, там и золото.

***

Туман синий, – тот и посейчас на тех местах держится, богатство кажет.

***

…по пескам, где медь с золотом крапинками, живет кошка с огненными ушками. Под землей она ходит.

***

Сживи Синюшку с места, – и  откроется полный колодец золота да дорогих каменьев.

***

Сколько раз по этим местам бывал, а такого ложочка не видывал.

***

Замечайте, куда след пойдет, по этому следу вверх и копайте.

***

Только чур, не бояться, а то все дело пропадет.

***

Пока час не придет, не откроется Азов-гора.

МЕСТО

На Земле есть места, так долго и страстно сберегаемые молвой, что они уже не нуждаются в официальном и научном подтверждении своего особого статуса: легенда работа­ет на место, место – на легенду. Тибет – Шамбала, страна блаженных, недоступные пещеры, сомати; Алтай – Бело­водье, мифическая страна "свободы и мудрости; Бермудс­кий треугольник – прорва, затягивающая самолеты и корабли...

Это, как говорится, классика жанра. Есть еще Барсакельмес – остров в Аральском море: там время идет по особам законам, там бесследно пропадают люди и случают­ся фантастические (картина из будущего) миражи... Сейд-озеро на Кольском полуострове: работающая там с 1997 года научно-поисковая экспедиция «Гиперборея» напрямую свя­зывает его с тайнами северной прародины человечества; легенды утверждают, что у него два дна и что оно является подводным (для кого?) убежищем... Жигулевские горы на Волге: там тоже часто видят миражи.

Есть окружного значения озера, пещеры и поляны, на­деленные тайной силой. Иногда они отмечены знаками (доль­мены, менгиры, деревья), иногда не отмечены ничем, кро­ме упорной, долгой памяти. Молву ничуть не смущает ко­личество и качество происходящих на месте чудес: молва не бухгалтер, она – хранитель. И само легендарное место вовсе не обязательно представляет собою выдающийся географический объект; это не главное: за местом стоит скры­тое до поры время.

Бажовские места, те самые, где происходит действие сказов о Хозяйке, с точки зрения досужего туриста, ничем особым не отличаются; высокие горы – на Северном Ура­ле, дивной красоты озера – на Южном, даже река Чусовая, фирменная наша красавица, здесь еще не проявилась и просто течет, как любая невеликая речка. Признанные уральские чудеса: Аркаим, который старше египетских пирамид, Невьянская наклонная башня, не наклонившая­ся со временем, как Пизанская, но специально возведенная наклонной, Ильменский заповедник, уникальный природ­ный геологический музей – находятся не здесь; а здешние места – Полевской, Мраморское, Зюзелька, Полдневая и Косой Брод – как раз обыкновенные: камни, руда, золото – и отсюда все остальное...

Правда, географическое положение этого района весьма примечательно: он расположен на осевой линии главного Уральского хребта, как раз на стыке материков. Неподале­ку от города Полевского находятся два пограничных обе­лиска «Европа – Азия» – Первоуральский и Ревдинский, и сам город, если определять его положение по этим обе­лискам, находится точно в Европе и так же точно в Азии. По этим местам проходит другая, чрезвычайно важная ли­ния – водораздел бассейнов Волги и Оби: по склонам здеш­них невысоких гор воды текут решительно в разные сторо­ны и в разные океаны. И только Чусовая – истинный гео­графический казус, – начинаясь на восточном склоне хреб­та, пробивает его и поворачивает на запад.

И тут же по водоразделу, по верховьям Туры, Чусовой, Пышмы, Исети, Миасса и Урала проходит полоса место­рождений меди, известных ещё в эпоху бронзы.

Река Чусовая – главная река бажовских мест, в судьбе Урала (в его истории, географии, экономике, мифологии) играет совершенно особую роль: с древнейших времен она была проходом через Камень, заветной дверью, дорогой, связующую Азию и Европу, Запад и Восток. Умнейший де Геннин сказал об этом красиво и точно: «Она Уралом про­шла и оный рассекла и пала в Каму». По Чусовой Ермак перешел с Западного склона на Восточный. В.Н. Татищев видел в ней залог великого будущего Екатеринбурга: «Весною путь отсюда во всю Сибирь Исетью, в Казань – Чусовою и вниз Камою; и городу Архангельскому Камою – вверх и потом Кольтмою в Вычегду и Двину...» Чусовая была един­ственной дорогой для железных караванов с демидовских заводов, так что путь уральского металла на европейские рынки начинался с нее – с реки Чусовой. И продукция древних металлургов (еще до н. э.) шла той же дорогой – по Чусовой, Каме и Волге. Дорога эта такая старая, что уже невозможно определить, какой народ дал название реке и от какого слова оно произошло. Принято считать, что Чусовая означает «светлая вода»: в переводе с коми-пермяцкого «чус» – светлый, «ва» – вода.

Знаменитый шестидесятый, или Уральский, меридиан проходит по этим самым местам: между начинающимися неподалеку реками Чусовой и Ревдой, через гору Березо­вую и в самой непосредственной близости от Зюзельки и Полевского. Поклонники эзотерических знаний уверены, что вовсе не Гринвичский, как принято считать, а именно Уральский и есть настоящий нулевой меридиан, и именно от него идут все отсчеты, и с ним связаны великие исторические и географические тайны. По этому меридиану, толь­ко южнее, лежит Страна городов с Синташтой и Аркаимом.

История здешних поселений со времен промышленного освоения Урала, т.е. с начала XVIII века, хорошо известна: они прикрывали молодой тогда екатеринбургский железо­делательный завод от нападений башкир с юга; но сразу приобрели и самостоятельное промышленное значение.

Полдневая: добыча железной руды, золота и самоцве­тов, обжиг древесного угля, гончарный промысел.

Зюзелька: добыча золота, медной и железной руды, тка­чество, выделка шкур, производство туесов, шкатулок и прочих деревянных изделий.

Косой Брод: добыча золота и железной руды, притом, по словам академика И.И. Лепехина, побывавшего здесь в 1770 году, «руда почти на самой лежит поверхности и покрыта слоем простой земли не более одного аршина»; обжиг дре­весного угля.

Мраморское: добыча и обработка мрамора. Село особен­ное, интеллигентное. Основание ему положили мастера, вывезенные с семьями с Петергофской гранильной фабри­ки, о чем в Мраморском до сих пор хорошо помнят.

Полевской: в XVIII веке здешний медный завод достой­но представлял передовую уральскую металлургию, а Гумешкинский медный рудник упоминавшийся уже акаде­мик И.И. Лепехин считал «главою всех уральских рудников». Явные знаки присутствия здесь древних металлургов были учтены и описаны еще П.-С. Палласом: «Сия рудная гора также обработана была некогда неизвестным нам на­родом, коего, однако, о прилежании и знании в сорных промыслах... свидетельствуют многочисленные следы...»

К неизвестным древним временам восходят и здешние предания о заколдованных местах и знаках земельных бо­гатств; некоторые из них дожили до наших дней, так что можно предполагать, что П.П. Бажов слышал их предос­таточно: «Места были глухие, тайга, кругом топи, ни до­рог, ни тропинок. Отыщет старатель богатую жилу, зап­риметит местность, «знаки» какие надо оставит, назавтра пришел – ни примет, ни знаков. Будто все в колодец про­валилось...»

Бажовский текст – всегда подсказка, выход к знаку, перечень ограничений и моральных условий, исполнение которых делает внятным язык Земли: «Прямо к ним через покосную лужайку идет женщина... идет, как плывет, со­всем легко: ни один цветок, ни одна травинка под ней не согнутся». «И вот из-под земли стало выкатываться тулово преогромного змея. Голова поднялась выше леса. Потом тулово выгнулось прямо на костер, вытянулось по земле, поползло это чудо к Рябиновке, а из земли все кольца вы­ходят да выходят. Ровно им и конца нет. Это и есть Вели­кий Полоз. Все золото в его власти. Где он пройдет – туда оно и подбежит». «На месте костерка одни угольки оста­лись, а старатели все сидят да на эти угольки глядят. Вдруг из самой серединки вынырнула девчоночка махонькая... подбоченилась, платочком махнула и пошла плясать. Сна­чала по уголькам круги давала, потом – видно, ей тесно стало – пошире пошла. Круг даст и опять подрастет... По­том за людей вышла и опять ровненько закружилась, а сама уж ростом с Федюньку... Тут филин заухал, захохотал, и никакой девчонки не стало». «...По глухим болотным мес­там, а то и по старым шахтам набегали люди на Синюшку. Где она сидит, тут и богатство положено. Сживи Синюшку с места – и откроется полный колодец золота да драгоцен­ных каменьев. Тогда и греби, сколь рука взяла».

Писал он и о змеиных клубках, о синих туманах – явле­ниях, для этих мест обычных.

Неизбежный в конце тысячелетия бурный интерес к тай­ным знаниям и всевозможным чудесам позволил выявить любопытную закономерность: все чудеса, даже самые ново­модные, вроде НЛО и инопланетян, тяготеют к старым, меченым местам. Так, снежного человека чаще всего встре­чают в Приполярном Урале и в низовьях Оби. В. Пушкарев, руководитель нескольких экспедиций по поискам гоминоида (в последней экспедиции он погиб, как сообщает «Книга тайн» (М., 1996), при невыясненных обстоятель­ствах, и тело его до сих пор не найдено), собрал интересные свидетельства о неизвестном существе, внезапно появляю­щемся из мрака и пропадающем неведомо куда. В этих же самых местах еще в XVI-XVIII веках были записаны рас­сказы самоедов о таинственных сиртя (сииртя, сихиртя...), живших здесь в былые времена и ушедших под землю; те­перь они живут в подземельях, сторонятся солнечного све­та и только иногда ненадолго выходят из своих убежищ.

Встречи с таинственными гоминоидами отмечаются и в районе Кунгура; некоторые из этих встреч освещались в прессе: «...в первом часу ночи житель деревни Александр Катаев 25 августа 1974 года шел вдоль реки. Услышал: кто-то бултыхается в воде, подумал — большая рыба. Но когда услышал странное бормотание, то поднялся и залег в кустах. Метрах в пяти от себя увидел как бы людей, мужчину и женщину. Оба сплошь серого цвета, только у самки голова в рыжих кудрях. Потом вошли в воду и поплыли бесшумно...»

Тот же А. Катаев рассказывал, что в пятидесятых годах в сети рыбаков попал чертенок – весь в шерсти. Он дико визжал, ревел и кусался, его выпустили, и он сразу нырнул в реку. Место встречи тоже не случайное: районы карсто­вых пещер традиционно полны загадок.

Кстати, знаменитый Молебный треугольник – зона пред­полагаемых контактов с инопланетянами – совсем недале­ко отсюда.

Что же касается бажовских мест, то чудеса продолжают­ся и здесь; записываются даже новые бывальщины: «Со стороны гор надвигались валы плотного, светящегося в тем­ноте тумана. Высота слоя казалась небольшой – полтора, два метра, но туман разбухал буквально на глазах. У нас были с собой приборы, которые показали, что напряжен­ность электрического поля в районе образования тумана превысила грозовую! А брошенная в зону тумана тонкая металлическая проволока в шелковой изоляции вспыхнула и сгорела». Рассказывают, что моторы машин, попавших в туман, перестают работать, а люди, настигнутое туманом, могут погибнуть.

Старые бывальщины тоже живы: здесь по-прежнему водит, сбивает с дороги и «не пускает идти»... И все кол­довские знаки связаны с наличием в земле полезных иско­паемых, главным образом рудных, и держатся они (знаки) в этих краях еще и потому, что сами бажовские места до сих пор остаются рудничными и заводскими.

Уральский способ жить на том и стоит, что все мы испо­кон веку люди рудничные и заводские, горные и пещер­ные, земные и подземные; на гербе Екатеринбурга, при­знанной уральской столицы, изображены рудничный коло­дец и плавильная печь...

Рудное месторождение всегда было знаком силы – со­крытой в земле энергии, и связь его с рудниками и подзем­ными пространствами считалась естественной. В летописи персидского историка Рашида ад-Дина приводится любо­пытная легенда из истории монголов: «...и нашли они мес­то, где постоянно плавили железо. Они заготовили в лесу много дров и уголь. Зарезали семьдесят голов быков и ло­шадей, содрали с них целиком шкуры и сделали кузнечные мехи. Потом стали раздувать огонь до тех пор, пока тот горный склон не расплавился. Было добыто безмерное ко­личество железа, и вместе с тем открылся проход». Стало быть, даже степняки-монголы знали, что такое Руда и Гора. Что же касается древних уральских рудокопов, то они, как утверждают местные легенды, именно в горе и жили и ушли из этих мест подземными каменными коридорами, оставив на месте силы верные знаки своего присутствия.

Урал – огромное скопище камня и руды – потребляет­ся и разрабатывается с незапамятных времен. Уже в камен­ном веке жившие здесь люди использовали в своем хозяй­стве 60-65 различных горных пород и минералов. С нача­лом металлургии их стало много больше, и процесс этот не останавливается.

Рудокопы и металлурги, добывающие руду в ямах, руд­никах, в земном чреве, где она (руда) зародилась и вызре­вала до времени, выполняли особую миссию, близкую к родовспоможению. Руда символизировала плодородие Ма­тери-Земли, и человек, извлекающий ее из подземной тем­ноты на поверхность, становился сотрудником Земли, вме­шивающимся в ее сокровеннее ритмы. Можно понять, по­чему женщин к печам не подпускали: при рождении метал­ла восприемником был мужчина. И кузнец – делатель ме­талла и металлических изделий – в мифах всех народов был наделен необыкновенной созидательной силой и поис­тине божественными возможностями: всемогущий мастер, он был связан со стихиями земли и огня, небесного и под­земного, стало быть, со всеми тремя мирами, и часто высту­пал посредником между ними.

Поселок древних металлургов, где плавильные печи (сами –     рукотворные пещеры) располагались на высоком месте, у воды, на проточном ветре, и старые уральские заводы, до начала века работающие исключительно на силе воды и потому непременно стоящие при плотине, на обоих берегах реки и поперек реки, вблизи гор и горных выработок, были местом встречи всех стихий, и обеспечение их нерасторжи­мого единства было главной задачей технологии производ­ства металла.

– В священных тибетских текстах записана древняя ле­генда, согласно которой Город Богов на Тибете (гора Кай­лас и окружающие ее вершины) в допотопные времена, когда Северный полюс находился совсем в другом месте, постро­ен прибывшими из космоса Сынами Богов с помощью пяти элементов; ими были воздух, вода, земля, ветер и огонь... Точно из этих же элементов производят металл, так что металлургический завод не случайно был рабочим цехом и святилищем одновременно.

Планировка раннего Екатеринбурга – своеобразный не­бесный код, отражение неба на земле, модель Вселенной –  перекликается с принципами планировки древних культовых сооружений. И – цитирую по очерку Н. С. Корепанова «В раннем Екатеринбурге» (Очерки истории Урала. Вып. 4. – Екатеринбург, Банк культурной информации, 1996):

«Далеко не случайны расположение городских осей по сторонам света и первоначально четырехугольная форма крепости. Число 4 считалось воплощением идеально устой­чивой структуры, целостности Вселенной: 4 стороны света, 4 времени года, 4 стихии (огонь, воздух, земля, вода) и т.п. «Число совершенства» квадрата или четырехугольника зак­лючалось в числе узлов крепости, 8 бастионах; этот мотив перекликается и с 8-конечным православным крестом. Пять дорог, расходившиеся от пяти крепостных ворот, соотноси­лось с известными в христианском мистицизме пятью «зо­нами неба», «обращенными вовне».

Центром крепости, а равно и центром мироздания явля­лась плотина, регулятор водной или же «вселенской» энер­гии. Река делила город на две стороны – Правую и Левую, светлую и темную, плотина, связывая их воедино, симво­лизирует единства дня и ночи, разума и души, жизни и смерти, мужского и женского начал.

Идея и композиция уральского города-завода естествен­но отражает первобытную гордость древних мастеров: серд­цем города была плотина (она сооружалась первой), сто­ящие возле нее плавильные печи и заводские фабрики стро­ились почти одновременно с ней, а городские кварталы воз­водились после и вокруг главного – завода – ему в по­мощь и на потребу. В заводе видели не только продолжение и проявление великой энергии земли, но еще инструмент упорядочения и организации этой энергии. Если рассмат­ривать строительство завода как долгосрочный договор с природой, получается, что Земле – земное здесь, на Урале, воздавали прежде, чем Богу – Богово; и традиционный уральский горнозаводский пейзаж выглядит соответствен­но: у нас заводские трубы стоят выше церковных куполов. Может быть, как раз поэтому вера в Хозяйку держалась долго, и ее местопребывание всегда предполагалось в тес­нейшем соседстве с рудником и заводом.

Наркис Матвеевич Мамин, отец писателя Д.Н. Мамина-Сибиряка, священник прихода Висимо-Шайтанского заво­да, человек образованный, серьезный и широкомыслящий, говорил о заводе с уважением и восхищением: «Человек, в первый раз пришедший сюда, не может быть не удивлен громадностью и разнообразием, дополненными порядком, чистотой, изяществом фабричных устройств завода. Сколь­ко времени, труда и капитала и сил было потрачено, чтобы строить и строить».

Сам Дмитрий Наркисович до сегодняшнего дня – и те­перь уж, наверное, навсегда – так и остается единствен­ным писателем, разглядевшим в здешней заводской фило­софии стихийную мощь и поистине жизнеустроительный смысл. И самое главное в «Приваловских миллионах» – не банальная история о том, как умные мошенники ловко обобрали простодушного наследника, но столкновение двух философий: заводской, т.е. корневой, уральской, и не за­водской, нездешней, в силу этого уже никакой и потому побежденной. Привалов потерял свои заводы (и с ними свои миллионы) потому, что он их не знает, не любит и никакой связи с ними не чувствует; он и является на Урал из Петер­бурга (а брат его – другой наследник – вообще из Швей­царии) и занимается чем угодно – разговорами, визитами, сердечными переживаниями и пустыми романами, но не заводами. Для Бахарева, носителя и защитника заводской философии, это падение, крах, нарушение закона, согласно которому главенство Земли (камня, руды, горы, завода) не судимо.

Вот почему, когда Привалов объявляет Бахареву, что заводами занимается только из чувства долга, приисками заниматься вообще не намерен и собирается торговать му­кой, «Бахарев какими-то мутными глазами посмотрел на Привалова, пощупал свой лоб и улыбнулся нехорошей улыб­кой...

– Торговать мукой... Мукой! Привалов будет торговать мукой... Василий Бахарев купит у Сергея Привалова мешок муки...»

Следующий за этим разговор Привалова с младшим Бахаревым, полностью разделяющим взгляды отца, тоже весь­ма показателен. Привалов хочет объяснить ему суть своих, как он уверен, передовых и гуманистических идей: завод­чики – паразиты, они должны людям, чьим трудом созда­вались заводы и на чьей земле стоят; он говорит, что хлопо­чет не за себя... И слышит в ответ:

«– Тем хуже для заводов. Подобные филантропичес­кие затеи никогда ни к чему не вели.

 

– Да ведь ты даже хорошенько не знаешь моих филант­ропических затей...

– И не желаю знать... Совершенно довольно с меня того, что ты бросил заводы».

Если хотите, перед нами миф об Антее: держись за Зем­лю! Ловкачи, обобравшие Привалова, погибли (Ляховский умер, Половодов, будучи в бегах, застрелился, Зося – ни вдова, ни мужняя жена, одна, без денег и в Париже), зато Веревкин, которого старик Бахарев приучил (и тем приру­чил) к приисковому делу, прочно стоит на ногах и процве­тает. И это несмотря на то, что Бахарев Веревкину (своему зятю и, между прочим, первому) денег не дал: деньги оста­нутся внуку Василия Бахарева и сыну Сергея Привалова: «Пусть, когда вырастет большой, выкупит заводы...» Пото­му что завод – не способ наживать деньги, а место, где встречаются и объединяются энергия Земли и энергия че­ловека, и ответственность перед заводами – одновременно ответственность перед Землей и человеческим родом: пред­ками и потомками.

Понятно, что человеку со стороны такая философия мо­жет показаться слишком экзотической и далее варварской. Известно, что А.П. Чехов, по происхождению таганрогс­кий мещанин, по образованию – врач, по роду деятельно­сти – великий русский писатель, по всем показателям че­ловек нездешний, весьма недоброжелательно отозвался о горном крае и, в частности, о его столице Екатеринбурге, где ненадолго останавливался в 1890 году по пути к Саха­лину: «...я нарочно опустил занавеску на окне, чтобы не видеть всей этой азиатчины. Всю ночь здесь бьют в чугун­ные доски на всех углах. Надо иметь чугунные головы, что­бы не сойти с ума от этих неумолкаемых курантов... Здеш­ние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скулас­тые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазками, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугуно­литейных заводах, и при рождении их присутствует не аку­шер, а механик».

Чехов – писатель европейский: здешняя «железная ори­ентация» показалась ему откровенно бесчеловечной. Но вот П.П. Бажов, родившийся в Сысертском заводе в семье заводского рабочего и воспитанный на здешних реалиях, не видел ничего странного в «железном» (именно так он его называл) Екатеринбурге: «На железе родился, железом опо­ясался, железом кормится»; и, впервые попав в город (в 1889 году, в то же самое время, что и А.П. Чехов), он соби­рался увидеть здесь – и увидел – «железо, железный круг, чугунку...», многочисленные склады: «Продажа металлов Сысертских заводов гг. Соломирского и наследников Тур­чанинова», «Железо кровельное, шабальное, шинное, под­ковное и поделочные обрезки», «Сковородки, вьюшки, зас­лонки, печные дверки», «Проволока, гвозди и т.д.»...

С Бажовым здесь все согласны: заводской город и дол­жен быть железным, но и замечание Чехова никого особен­но не задевает: сам факт рождения на чугунолитейном за­воде никому страшным не кажется. Множество уральских жизнеописаний именно так и начинаются: «Родился в Турьинских рудниках...», «Родился в Тагильском заводе...» Более того, многие жизни так и проходили – полностью на заводе и при этом оказывались напряженными, интерес­ными и счастливыми без парижских театров и каналов Ве­неции.

Владимир Ефимович Грум-Гржимайло, выдающийся инженер-металлург и ученый с мировым именем, оставил (возможно, специально для нас) даже письменные завере­ния в том, что был счастлив (именно так!) возле огненных печей Нижне-Салдинского и Алапаевского заводов; он со­общил также рецепт счастливой жизни: «Работайте! Учи­тесь работать». Его производственный роман неожиданно поучителен. Перед нами поистине «одна, но пламенная страсть»: «Языков я не знал. Книг не любил...» А любил он завод и огненные печи и однажды, против своих пра­вил, не званый, в поздний час прибежал к коллеге-профес­сору: «Послушайте, как звучит: движение пламени в печи есть движение легкой жидкости в тяжелой!»

Интересно, что Грум-Гржимайло, всегда и всей душой любивший нашу азиатчину и заводских рабочих «с чугун­ными головами и пудовыми кулаками», безоговорочно ве­рил в великое будущее России: «Я умру с верой в русский народ, который я знаю не на словах, а на деле...» И, отста­ивая свою веру, спорил он именно с А.П.Чеховым.

Уральская философия не объясняется местным патрио­тизмом: она складывалась в те времена, когда понятий «на­циональность», «государство» и «отечество» просто еще не было. Что же касается патриотизма и уральской гордости, то это явление совсем молодое и вполне заслуженное: в конце концов, Россия в течение двух веков пахала, воевала, стро­илась и украшалась исключительно уральским металлом – другого просто не было.

Всякий патриотизм, говоря языком метафорическим, – щит и меч, а у нас их (и щиты, и мечи), и это безо всяких метафор, делали здесь в заводских цехах. Популярное в годы Великой Отечественной войны выражение: «Седой Урал кует Победу» (был такой плакат: могучий седой старик с разве­вающейся бородой заносит молот над каменной наковаль­ней) здесь понималось в самом прямом смысле: до сих пор огромные карьеры – развороченное и опустошенное чрево Земли – напоминают о цене Победы. У поэта Евгения Евтушенко была в свое время несбыточная мечта – поставить возле такой бездны памятный знак: две крест-накрест ско­лоченное доски, и на них написать красной масляной крас­кой:

Здесь, в карьерах города Тагила,

Вырыта для Гитлера могила.

А ведь можно было поставить: и недорого, и чистая прав­да, и дает представление об уральской гордости.

Любовь к России всегда была несколько идеальной: «Рос­сия, мати, свет мой безмерный...» Трудно любить землю столь разноликую и огромную; нам действительно умереть за родину проще, чем ее обустроить, так что умнейший Пушкин истолковал наш патриотизм с учетом националь­ного мировосприятия: «Любовь к родному пепелищу, лю­бовь к отеческим гробам...» На Урале эту любовь конкрети­зировала и поправила сама Земля (Камень, Гора, Пещера).

В самом прямом смысле слова здесь жили в заводе, рабо­тали в горе, самоцветы мерили пудами; медное поле было действительно медным, а железная гора – железной, т.е. состоящей из отменной железной руды, как, например, Магнитная, Благодать или Высокая. На этой, последней, руду добывали с 1721 по 1990 год и добыли 223 миллиона тонн.

И железу действительно поклонялись: в Нижнем Тагиле во Входо-Иерусалимском соборе престолы были изготовле­ны из кубических магнетитов, «коим равных по величине, может быть, нет и в целом свете». Владельцы уральских заводов держали в своих гостиных куски магнитного же­лезняка в богатой бронзовой оправе. Такие магниты можно увидеть сегодня в музеях Екатеринбурга и Нижнего Таги­ла. Тагильский «кусочек» удерживает железный груз в 50 килограмм: вот как сильна была высокогорская руда.

Уральская философия держалась долго и уживалась с советской идеологией: энтузиазм строителей Магнитки и Уралмаша был истинным, да и какая разница, кто началь­ник, если гора все равно главней. Поэт Б. Ручьев воспевал свою Магнитку всю жизнь; А.П. Банников, начальник Урал-машстроя и первый директор Уралмаша, умер со словами: «Не оставляйте завод!» До самых последних лет, до тех пор, когда заводы стали передавать из рук в руки, а директоров тасовать, как карты, жители уральских городов всегда зна­ли имя директора завода и знали лучших его работников. Теперь больше знают продукцию завода... 9 Мая после во­енного парада на главной площади Екатеринбурга молодая женщина фотографирует годовалого мальчика возле комп­лекса С-300: «Стой, Виталенька! Стой, держись за нее руч­кой, это папа наш делает!» И на вопрос: «Где это делают?» — отвечает почти с презрительным недоумением: «– Как где? На Трансмаше... Где же еще?..»

Дело даже не в том, какой завод и какую продукцию выпускает (хотя первоначальный – железоделательный – был действительно всемогущим: здесь выплавляли металл и обрабатывали его), а в абсолютной причастности: я – завод, я – Земля; она прикроет... Мы давно не замечаем, как глубоко это в нас сидит. На последнем по времени «Ми­нерал-шоу» (тоже знак места) я говорила с человеком, тор­гующим минералогическими образцами:

– Откуда камень? Где вы его берете?

– Дома и беру.

– Как это дома? Прямо у крыльца, что ли?

 

– Ну почему у крыльца? Лунный камень метров сто за огородом...

– А кошатик?

– Этот подальше, метров пятьсот, наверное.

– А аметист откуда?

– Ну, аметист... От моего дома до Липовки меньше часу ходьбы. Что я, аметистов не наберу?

Вот и все: я беру, но мне дается, поскольку я здесь дома.

Бажовские сказы начинаются демонстративно одинако­во:

«Жил в нашем заводе парень Илья...» «Жил в нашем заводе старик один...» «Росли в нашем заводе два парнишечки...» «Жил в заводе мужик един...» «От нашей завод­ской грани на полдень озеро есть...» «Пошли раз двое на­ших заводских траву смотреть...» То есть место всегда ука­зано и по ходу действия уточняется: в руднике, на Красной горке, в Косом Броду, в Полевском, но вопрос: ПОЧЕМУ ИМЕННО ЗДЕСЬ? – остается открытым. То, что Бажов знал эти места с самого детства, ничего не решает: он весь Урал знал отлично, мог бы выбрать, к примеру, истинно сказочный пейзаж. Та же Сысерть, где он родился и про­жил десять лет, живописней Полевского завода, а она к бажовским местам даже не относится.

Реальный Полевской завод описан в очерке «У строго рудника», о нем рассказывает бабка Павла Петровича, при­том говорила она – это важно – «много мягче отца».

«Завод как завод. Такие же люди живут. Только в яме против нашего (Сысертского. – М.Н.) пришелся. Медная гора у них – Гумешки-то эти – место страховитое, а так ничего. Лес кругом, и ягод много. Кроме здешних, там еще морошка растет. Желтенькая ягода, крепкая. И в лесу у них не все сосны да березы, а ельник да пихтач есть... Ну и чесноку по тамошним местам много. Весной, как он моло­дой, целыми мешками его таскают да солят... В петровки, глядишь, из этого соленого чесноку пироги пекут. Славнецкие пироги выходят, только душище потом, как наедятся экого места...»

Про Медную гору бабушка говорила так: «Самое это про­клятущее место. Сколь народичку оно съело! Сколь народичку!» И поясняет: парня задавила, старика изжевала, мужику плечо отдавила, девчушка без ума сделалась...

Так почему же в качестве любимого места Хозяйки Ба­жов выбирает эту самую страховитую, проклятущую гору? Ответ может быть только один: ОН НИЧЕГО НЕ ВЫБИ­РАЛ. Он рассказал так, как слышал. Имя сказителя, от которого П. П. Бажов еще в отрочестве слышал истории про Медную Гору и другие здешние чудеса, хорошо извест­но. Звали его Василий Алексеевич Хмелинин, по прозвищу дед Слышко, Стаканчик и Протча. Дед Слышко рассказы­вал все, что в свое время узнал от других стариков.

Механизм запоминания имеет свои законы. Согласно исследованиям авторитетного английского биолога Руперта Шелдрейка, человек тем легче усваивает знание, чем » большему количеству людей оно известно. Всеобщая молва и один отдельный человек при усвоении новых сведений пользуются одним и тем же механизмом отбора, и то, что дошло до нас из глубины веков, непременно было общеиз­вестным. Шелдрейк предполагает наличие поля образов (информации, чувства, модели поведения...), общего для всех людей. Понятно, что писатель пользуется этим полем и одновременно пополняет его. Хотя всеобщий механизм отбора поправляет и писателей. К примеру, Левша, герой повести Н.Г. Лескова, традиционно считается символом рус­ского мастера, необразованного и непритязательного, но показавшего заносчивым иностранцам истинный класс ра­боты. Выражение «блоху подковать» обозначает именно это – переиграть, показать класс. Известно, что – согласно Лескову – русские мастера подковали блоху, игрушку ан­глийской работу, такую маленькую, что разглядеть ее мож­но было только в микроскоп, а Левша сделал гвоздики к подковкам... Но точно так же, как в случае с Одиссеем, никто не помнит, что блоху подковали в середине повести, что при этом игрушку сломали (блоха перестала танцевать); более того, после своего трудового подвига Левша еще ез­дил в Англию, познакомился с тамошними мастерами, вер­нулся, спился, захворал и умер, но перед смертью успел внятно выговорить: «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтоб и у нас не чистили, а то, храни бог, война, они стрелять не годятся», т.е. поза­ботился напоследок о равнодушном отечестве. Но об этом мы забываем, полагая муки, унижения и смерть деталями не существенными.

Сама слышала, как на государственном экзамене по ли­тературе выпускница филологического факультета Уральс­кого университета, отвечая на вопрос, в чем заключается основная проблема романа Льва Толстого «Анна Карени­на», быстро и весело проговорила: «Красивая женщина по­любила офицера, муж не дал ей развода, она бросилась под поезд»... С одной стороны, это типичная месть гению. Но, с другой стороны, то, что мы запоминаем после прочтения литературного произведения, уже не есть литература. В том, что запомнила наша нерадивая студентка, есть смысл: встре­ча, страсть, соблазн, грех и – «мне отмщение и аз воз­дам».

Обычно никто – ни писатели, ни, как их прежде назы­вали, руководители чтения – не интересуются тем, что за­поминает читатель.

Я много лет работала в библиотеке, в редакции и в шко­ле, постоянно общалась с читателями разной квалифика­ции, поэтому и знаю, что они (читатели) запомнили, про­читав бажовские сказы. Не помнят – про Ленина, про нем­цев, про народные бунты и даже про секреты мастерства и про «живинку в деле»... Только про Гору, Хозяйку и чуде­са, про Гору, каменный цветок и малахитовую шкатулку.

Притом помнят хорошо, с уважением и выдерживая ди­станцию. Получается, что писатель и читатель в отноше­нии к персонажу (прошу прощения у Хозяйки) совпали; не зря же мы говорим, что Бажов – народный писатель.

Горная дева – еще не Хозяйка, но литературный персо­наж, нашей Хозяйке достаточно близкий, – появилась за­долго до бажовских сказов, в начале XIX века. В 1802 году Людвиг Иоганн Тик, написав великолепную новеллу «Рунеберг», вытащил подземную красавицу из вполне жилого этнографического полумрака под неистовое небо романтиз­ма и сразу решительно укрупнил масштаб героини и уточ­нил дистанцию между нею и обычным – земным или в данном случае наземным – человеком. Она – явление особого ранга, в ее присутствии пастернаковское «овладевают ей, как жизнью, или, как женщину, берут» кажется обыч­ной подростковой дерзостью: не овладеть и не взять... Гор­ная дева живет в горе, в соседстве с рудами, вдали от лю­дей, и, «судя по росту, по силе членов, по строгому выра­жению лица, нельзя было почесть ее смертною». И хотя при виде ее неземной красоты в душе героя новеллы раз­верзается «бездна образов и благозвучий, тоски и сладост­растия», человеческих любовных отношений тут быть не может. Он покидает равнину и уходит в горы, от цветущих садов в каменные пропасти, из отчего дома – в полную неизвестность, и уходит не в поисках идеальной любви, но послушный року – тайной и непреодолимой силе. После первой встречи с Девой гор он еще возвращается к людям, находит верную, нежную жену, становится состоятельным и уважаемым человеком, но тайная сила, незримо вошед­шая в его сердце, уводит его во власть темноты и камня. Еще раз, постаревший и полусумасшедший, он приходит к жене, приносит кварц и кремень: «Они состоят из огня и света: улыбка их освещает мрак», – и уходит уже навсег­да: «Я для тебя все равно что мертвый...»

Точно так же из мира в мир ходят бажовские Данила-мастер и заводской Андрюха...

Итак, сходство между девой Рунеберга и нашей Малахитницей очевидно и замечательно, но различия еще инте­ресней. Лесная женщина олицетворяет мрак и тайну, что соответствует свойственным молодому Тику представлени­ям о природе как хаосе: отсюда горы, бездны, пропасти и полуразрушенные замки. На равнине (в нормальной, устро­енной человеческой жизни) ее не знают. У Бажова нет де­ления на космос (равнина) и хаос (гора) – у него жизнь едина: все живут горой, в горе и при горе. Сила Хозяйки распространяется на всех.

Дева Рунеберга людям чужая, при всей своей магичес­кой притягательности она тьма и зло, поэтому человек, встре­тившийся с ней, погибает. Малахитница знает законы зем­ли и наказывает только тех, кто их нарушает.

У них обеих нет постоянного имени и лица. Но есть ме­сто. Дева Рунеберга появляется в замке, то возникающем, то пропадающем, и представляется персонажем грандиоз­ного театра, вызванного к жизни ясновидящим вдохнове­нием художника. Хозяйка Медной горы живет в горе – дома, и только потому она Хозяйка. Она – глава, владе­тельница, власть. Ей нет нужды быть коварной искуситель­ницей, ей нельзя поклоняться, как Прекрасной Даме, отно­шения с ней лишены традиционней острой приправы человеческих любовных отношений – жажды обладания, нена­висти и зависти.

П.П. Бажов, вернувший Хозяйку ДОМОЙ, руководство­вался не игрой своего воображения, но в решающей мере именно НЕ СВОЕГО и ОБЩЕГО, верно услышанного толь­ко им одним.

Про Горную матку говорили не только в Полевском. «В Кызыле будто найдена такая комната в шахте. Внутри бар­хатом обита черным, золотом, камнями разными дорогими украшена. Матка горная, что ли, там жила.

Тоже вот такое рассказывал один смотритель, он на Коршуковской шахте был. Приходит будто в забой к шах­теру, скажем, штейгер или смотритель и распоряжается. Ругат и даже вот колочивал кого, бывало. «Ты, – гово­рит, — что за крепью не смотришь? Ребятишек осиро­тить хочешь?»

А то к конюхам. Тех опять за то, что овес от лошадей воруют... Вот они на другой день пойдут извиняться к тому начальнику, который их ругал. А тот в тот день даже к шахте не подходил, оказывается, не только такое распоря­жение давать. Вот будто это тоже матка приходила...»

Другой про свое вспоминает: «Нас, говорит, человек две­надцать сидело у ствола, клеть ждали. Молодежь все, ну и давай разводить разные прибаутки – пошел хохот. Тут как подымется вихрь – так и потянуло к стволу. Старики, ко­торые тут подошли, давай нас отчитывать. Оно ведь в шах­те не то что матерок какой, петь и то нельзя было. Не лю­била этого матка».

Записано это в Кытлыме в 1880 году, значит, старики, урезонившие молодых шахтеров, отцами и дедами научены были Хозяйку уважать. В Полевском – возле Медной горы и медного рудника – ее почитали особо. Но были здесь и другие тайны.

«Разговоры о таинственном Полозе, о синих огоньках и змеиных клубках как показателях золотоносных мест мне случалось слыхать и в Сысертской части округа, но разго­вор о каких-то старых людях был новостью. Это было осо­бенностью Полевской стороны и связано было с историей Гумешкинского рудника». Слушать Бажов умел.

Здешние старые люди ушли под землю... Сюжет, рас­пространенный чрезвычайно широко. Только по наблюде­ниям Н.К. Рериха он встречается в фольклоре Тибета, Ки­тая, Монголии, Кашмира, Туркестана, Сибири, Алтая, Кав­каза, Урала, русских степей, Литвы, Польши, Венгрии, Германии, Франции... И всюду под землю уходит правед­ный народ, преследуемый другими народами или послуш­ный древнему предначертанию. Обычно отмечается, что ушедшие были людьми знающими и умелыми: выращива­ли отличные урожаи или выплавляли металл. Уходили не навсегда, а до лучших времен. Оставляли знаки своего пре­бывания на земле; отмечали место ухода – чаще всего го­рой или камнем – и прятали под него земельные богат­ства.

Память об этих камнях, горах и курганах держится ты­сячелетиями, и в любое время находятся люди, имеющие право сказать: «Я проведу вас ко входу в подземное цар­ство». Иногда говорится о том, что в тех, нам неведомых, тайных, подземных странах ушедшие праведники обрета­ют новую – высшую – силу, ибо пользуются другими, могущественными энергиями.

В последнее время, в связи с оживлением интереса к проблеме северной прародины человечества, часто вспоми­нают предания нашего Севера, в том числе и русского, о чуди и других подземных людях. Эти рассказы существуют в различных вариантах и бытуют от Кольского полуострова до Камчатки.

Во всех этих рассказах чудь – образ собирательный, иногда откровенно сказочный. Например, в коми-пермяц­ких поверьях само понятие «чудь» объединяет представле­ния о персонажах низшей мифологии, бытующих еще в каменном веке (маленькие, звероподобные, злонамеренные: могут убить, задушить, утопить в проруби или подменить человека деревянной чуркой); память о легендарных геро­ях-богатырях, захоронивших себя под землей вместе с же­нами и детьми, и любовную спасительную жалость к изго­ям, не принявшим христианство и официально подвергав­шимся гонениям, – потому и поминали чудь как общих, дальних и близких, предков: в поминальный день прино­сили на кладбище блины: «Помяни чудского дедушку и чудскую бабушку...»

Записанные В.И. Немировичем-Данченко (книга «Стра­на холодов», 1877 г.) рассказы о чуди отчасти напоминают коми-пермяцкие: «Чудь «ушла в камень», в нем хоронит­ся. По вечерам она внутри горы разговаривает... Против такой чуди есть заклятие – стать лицом к северу и повто­рить до 12 раз: «Во имя отца, сына и святого духа, чудь некрещеная, схоронись в камень, размечись по понизью не от меня грешного, а от креста Христова...» Немирович-Дан­ченко – человек нездешний и, повторяя рассказы о чудском народе, сосредотачивается прежде всего на деталях наи­более живописных и понятных и упускает из вида подроб­ности основополагающие и здесь не забываемые никогда. То, что чудь ушла отсюда в загодя положенные сроки (ког­да здесь будут расти белые деревья), что управляла чудью Дева, и под ее водительством все жили мирно и счастливо, что чудь, уходя, оставила знаки. Наконец, указана терри­тория расселения древнего народа: по Бажову, это и есть Полевской завод и прилегающие к нему земли; и главное место, где ушедшие старые люди оставили тайную весть людям будущих времен, названо совершенно точно: Азов-гора.

Большая часть легенд об Азов-горе повторяет вечный сюжет про разбойничий клад. «Жил на этой горе и в пеще­ре скрывался разбойник Азов. Вот было у них безвыходное положение, всем уходить надо из этих мест. А в пещере много награбленного хранилось, его с собой не возьмешь. Вот и решили они вход в пещеру закласть. Ну, заложили пещеру, а Азов и спрашивает у разбойников: «Кто желает остаться здесь при кладе?» Один и вызвался. Азов его при­стрелил, чтоб никто про клад не узнал и кости чтоб его этот клад караулили...» (Записано в Полдневой в 1895 г.).

В другой легенде разбойник был добрый и грабил только богатых; в третьей разбойника звали не Азов, но Айзин, просто люди потом упростили это имя. Существуют леген­ды о пугачевском помощнике Азове, подающем ему сигна­лы с вершины горы; о красавице-девушке по имени Азовка, связавшейся с разбойниками и ушедшей с ними в гору... Девка-Азовка бытует в различных вариантах: жена разбой­ничьего атамана, его любовница, пленница, турчаниновская дочка, попавшая в разбойничье гнездо... Наличие вариантов – дело обычное: была бы пещера, а легенды будут.

Но были и другие предания: «Азов-гора не простая. Бо­гатства в ней много, да достать-то его трудно. Была тут дорога, ездили старинные люди. Многие хотели богатство достать, да не умели. Было здесь имечко заклянено, кто его назовет – тому гора откроется... « Наконец, были следы таинственных старых людей, разговоры опытных старате­лей, рассказы всезнающего В.А. Хмелинина...

«На ходок, говорят, напал. От старых людей остался. Он давай тут колупаться, да и выгреб свою долю.

– На ходок-то напасть, так уж тут дело верное. Стары люди знали. Зря ходок не сделают».

Старые шахты и рудники – явление достаточно редкое и  до сих пор таинственное. Алан Ф. Элфорд, ученый, отстаи­вающий головокружительно дерзкую теорию подлинного, во плоти и крови, существования мифологических богов — ис­тинных строителей технических чудес древности и создате­лей самого человека, говоря о старых шахтах, в наличии которых был крайне заинтересован, ссылается на результаты исследований, проведенных британскими инженерами в  1980 году (А.О. Элфорд. Боги нового тысячелетия. М. 1999).

«Очень немногие разработки доступны для осмотра и фотографирования. Преобладающая часть старых шахт – пожалуй, даже почти все они – заброшены, и никаких следов прежних работ не осталось. Также в большинстве случаев нам приходится основываться на старых докладах, бумагах и статьях», но добавляет, что «время от времени до нас доходят рассказы о старых шахтах, обнаруженных при современных разработках, и имеются показатели, по которым эти шахты могут быть отнесены даже к 100 тыс. лет до Рождества Христова».

Бажов в очерке «У старого рудника», документальном и статистически точном, подробно объясняет легендарную популярность Азов-горы: здесь, в пещере, «сходились два направления сказов: кладоискательское, где говорилось о кладах, «захороненных в горе вольными людьми», живши­ми тут, вблизи «старой дороги», и горняцкое – с попыт­кой объяснить происхождение, вернее, скопление здесь «зе­мельных богатств». Тут фигурировала «стара земля», «ста­ры люди» и «тайна сила». Понятно, что в создавшейся ин­формационной тесноте времена путались, одни образы пе­реходили в другие, пещерная пленница становилась похо­жей то на лешачиху, то на саму Хозяйку: обе под землей, охраняют земельные клады и наделены тайной силой...

Однако в том же очерке и так же подробно он говорит, что Азов-гopy не просто отличали как тайное место, но осо­бым образом оберегали: в пещеру вход давно потерян, и искать не надо, и девку Азовку видеть нельзя.

Рассказанная дедом Слышко история весьма типична: «...робили в тот год близко Азова... Ну, я тут эту девку и поглядел... Сейчас забыть не могу... Выполз по ночному времени из балагана, а сам все в то место поглядываю, где Азов-гора. Боюсь, значит... Тут мне и покажись, будто из горы страхилатка лезет... Космы распустила, хайло рази­нула да как заревет диким голосом... Я беги-ко в балаган да давай-ко будить тятю. Он, покойна головушка, схватил вожжи и почал меня обхаживать, почал охобачивать, а сам приговаривает: «Я те научу в лесу жить. Я те научу Азовку глядеть!» С той поры, небось, не случалось этого со мной. Выучил, – спасибо ему, – родитель».

Наличие табуированной фигуры указывает на древность места. Бажов это и отмечает: «В чусовских сказах о «воль­ных людях» иногда упоминалась и Азов-гора как особо ох­раняемое место. Очевидно, эту гору раньше знали гораздо шире, чем в последующие годы». Данное обстоятельство имеет для Бажова настолько важное значение, что сказ про Азов-гopy он начинает не с указания места, но с указания времени: «Это еще в те годы было, когда тут стары люди жили. На том, значит, пласту, где поддерново золото те­перь находят...» Это было в иные – доденежные времена: «Самородок фунтов несколько, а то и полпуда лежит, примерно, на тропке, и никто его не подберет. А кому поме­шал, так тот его сопнет в сторону – только и заботы». «Были они не русськи и не татара, а какой веры-обычая и как прозывались, про то никто не знает». Были те люди, как дети, ни греха, ни зла не знали.

Медь самородную добывали, зверя, птицу ловили, соби­рали мед диких пчел – тем и питались... Золотой век. Вот они-то и ушли отсюда и все свои богатства закрыли в Азов-горе. Срок не указан, но указаны условия, после выполне­ния которых гора откроется, и одно из таких условий – падение власти денег. Скорой разгадки не предвидится: «Денежка похуже барской плетки народ гонит. И чем даль­ше, тем ровно больше силу берет». Но богатство в горе не иссякает, и девушка не стареет.

Любое текстовое событие имеет время и место: «На хол­мах Грузии лежит ночная мгла...», «Давным-давно в одной деревне (или в некотором царстве) жил (или жила)...», «Не было ни человека, ни животного, ни птиц, рыб, крабов, деревьев, камней, пещер, ущелий, трав, не было лесов; су­ществовало только небо».

В космологических мифах время события указано, мож­но сказать, на часах небесных: известно, что в результате прецессионного движения оси Земли положение звезд на небе медленно меняется. Здесь информация о времени, на­пример в мифах инков или майя, – имеет первостепенное значение: они рассказывают о мировых крушениях даль­них времен и предупреждают о крушениях грядущих.

Серьезная наука астрономия полагает такой (с учетом прецессионного движения) способ времяисчисления совер­шенно состоятельным.

Бажов время действия указывает не всегда: только в том случае, когда это время другой жизни (время старых лю­дей, время Ермака), события XVIII и XIX веков он сводит и разводит достаточна свободно – это одна и та же жизнь. Камень, Гора, Пещера и Хозяйка времени – в нашем пони­мании – не знают, но именно они являются ведущими пер­сонажами и двигательной силой сюжета, так что наши «зе­мельные дела» приобретают иное, более пространное значе­ние.

Место же действия всегда указано совершенно точно – на Гумешках, на Красной горке, в Косом Броду, на речке Рябиновке, на Азов-гope, и при отсутствии временной ко­ординаты оно (место) воспринимается как особое (на все времена или вне времени) и читается однозначно: ЗДЕСЬ.

Организация художественного пространства – главная работа, выполняемая художником. Неожиданность и мощ­ность этого пространства позволяют судить о таланте и доб­лести создателя. Именно поэтому можно утверждать, что М.Ю. Лермонтов не перевел с немецкого на русский сти­хотворение Гете, но написал свое, ибо уже первая строка Гете «Над горными вершинами покой» оставляет нас в надмирном, олимпийском созерцательном и не смертном холо­де, тогда как строка Лермонтова «Горные вершины спят во тьме ночной» – даже при наличии вершин во множествен­ном числе – тяготеет к обжитым долинам, не успевающим остыть к ночи. И обещанный покой у Гете похож на пус­тынную вечность, а у Лермонтова – на живительный сон, после которого мы все встанем и пойдем жить дальше.

Само собой разумеется, что писатель, размещая своих ге­роев, скажем, в Петербурге (или Бахчисарае), не только пони­мает, что Северная Пальмира (или ханская столица) не ка­кой-нибудь им же построенный город Н., а самостоятельно, по своим законам живущее пространство, но учитывает и ис­пользует мощную магию места, загодя рассчитывает на нее.

Художественное пространство сказов о Хозяйке действи­тельно уникально: оно полностью совпадает с реальным местом, со всеми его тайнами и тьмами. Более того, Бажов постоянно и всемерно подтверждает его (места) подлинность: вводит в текст документальные справки, рассказывающие историю завода, перечисляет его владельцев, говорит о ме­стных жителях и их обычаях; размещает действие на мест­ности, тщательно указывая самые мелкие детали: «В Ко­сом-то Броду, на котором месте школа стоит, пустырь был. Пустополье болыненское, у всех на виду, а не зарились. Нагорье, видишь... А раньше-то, сказывают, тут жилье было. Так стрень-брень избешечка, на два оконца... Огородишко тоже, банешка... Жил тут старатель один. Никита Жабрей прозывался...»

«Пошли раз двое наших заводских траву смотреть. А покосы у них дальние были. За Северушкой где-то.... А оба в горе робили, на Гумешках то есть.... Дошли до Красно­горского рудника...»

Названия самые обыкновенные – по сходству и функ­ции – лишенные особой художественной нагрузки и сво­бодные от многоступенчатых ассоциативных связей: Гумешки – от слова «гуменце» – невысокий пологий холм; Мраморское – от слова «мрамор», там его добывали и обраба­тывали; Полдневая – от «полдня»; как утверждают мест­ные жители, деревня Полдневая стоит на полднях; полдня прошло, и солнце как раз на главной улице. Полевской – от боевого клича: «В поле войско!»; по нему солдаты выходили в поле прогонять налетевших с юга башкир. Косой Брод – потому что там реку наискось переезжали...

Бажов разом ввел эти названия в наш культурный оби­ход, и теперь мы помним их так же прочно, как Трою или град Китеж. Теперь они связаны с местом тайной силы, и мы, принявшие их такими, посильно укрепляем народную память. «Память народов знает», – Н.К. Рерих в этом не сомневался. Разумеется, характер места, сама его суть оп­ределяют характер памяти. Тот же Н.К. Рерих вспоминает встречу с одиноким стариком в оставленной полуразрушен­ной деревне: «Все ушли. Они нашли более подходящее место для своего обитания. Они были сильными и предпри­имчивыми. Нечто новое привлекло их. Но я знал, что ниче­го нового не существует на земле, и я не пожелал менять место моей смерти» (Н.К. Рерих. «Подземные жители»).

Бажовские герои умирают там, где живут – в Полевском и Мраморском, но, в отличие от встреченного Рери­хом старика, они живут на месте силы, и оно связано не со смертью, а с жизнью, уходящей далеко в прошлое и в буду­щее.

У П.П. Бажова местный человек – не просто проживаю­щий в этом месте, но являющийся естественной его (места) частью. Уже в силу технологических причин рудничные и заводские рабочие составляют часть рудника и завода, то есть Горы и Камня. Они связаны с ними еще и памятью, и верой в тайную силу, к которой в разной мере причастны.

Бажовские герои никуда со своих мест не уходят: они здесь сильны и предприимчивы, они на своем месте и при своем деле.

Значит место: камень, гора, вход, старые люди, тайная сила, тайное время; женщина, владычица, хозяйка, но не мать, не прародительница, дева; дева в горе, ждущая свое­го срока; граница времени и миров.

Такая настойчивость в обозначении места никак не мо­жет быть случайной. Ясно, что в «Дорогом имечке» глав­ное не кучи хризолитов, не золотые штабеля, а гора, место. И Соликамский парень, тот, что с тайной силой знался, после смерти своей охраняет именно место: он еще перед смертью сказал, что уйти ему отсюда нельзя. «Почему нельзя, этого не сказал». «Охотников в ту пещеру пробраться много было. Всяко старались. Штольни били – не вышло толку. Даже диомит, слышь-ка, не берет... – видно, крепкое заклятье на дело положено. Пока час не придет, не откроется Азов-гора».

Сегодня бажовскими местами занята не только молва. Цитирую по книге В.В. Соболева «Древние пророчества от времен Атлантиды до Апокалипсиса Нострадамуса», (Че­лябинск, 1997): «В ближайшее время туда никто не смо­жет проникнуть, вход в этот город откроется только тогда, когда придет срок. Что там найдут ученые-археологи? Они найдут колоссальную духовную библиотеку. Все, что наша культура создала, покажется ничем, по сравнению с ней. Эта подземная библиотека не единственная на Урале. Их приблизительно десять...»

Понятно, что лежат там не книги, не рукописи, но уди­вительные приборы, монолитные кристаллы...

Сегодня в могуществе кристаллов никто уже не сомнева­ется, но, похоже, нас ждут новые откровения. Недавно вол­гоградский профессор В. М. Соболев, академик РАЕН, лау­реат Ленинской и Государственной премий, доктор техни­ческих наук, более 30 лет занимающийся серьезнейшими проектами, как то установки «Тополь» и «СС-20», объявил об открытии таинственного вещества, в сущности неисся­каемого источника энергии. Открытие дает возможность отказаться от многих затратных технологий, сохранить живую природу и принести человечеству полное процветание... Понятно, что научная общественность страны встре­тила открытие волгоградских ученых достаточно насторо­женно – вечные двигатели изобретают постоянно! – но все же интересно, что замечательное вещество представляет собой кристаллы, внешне похожие на крупный кварцевый песок.

«Древние пророчества...» разошлись быстро. Если появит­ся второе издание, раскупят и его. Правда, теперь при на­шей Российской академии наук организован комитет, при­званный бороться с вредоносными ненаучными измышле­ниями. Возможно, со временем нам разъяснят, что книга Соболева, как и многие другие, недостаточна серьезна.

Но что делать с молвой, с бывальщинами, которые не стареют и количество которых не уменьшается? За несколько часов, проведенных возле Азов-горы с целью уточнения маршрута школьной экскурсии в августе 2000 года, меня дважды предупредили о том, что гора пускает не всех и не всем показывается; на автобусной остановке женщина, оче­видно, из числа тех, кого гора не пустила, почтительным шепотом рассказывала, что на пути к вершине все время теряла сапоги, что их «само в грязи держит», потому и пришлось вернуться. И уже в Екатеринбурге догнала меня совсем новая (она же и старая) бывальщина: встречают на горе девчушку лет десяти, будто бы отставшую от матери; от людей держится поодаль, молчит, изредка подходит ближе, и тогда видно, что волосы у нее черные, а глаза совсем зеленые, и зовут ее – это понятно – Танюшкой.

До сих пор говорят, что люди, оставшиеся один на один с горой, слышат, будто внутри кто-то поет или плачет и стонет; видят огонь (свечу, костер) на вершине, только если подойдешь поближе, окажется, что никакого огня нет... До сих пор ищут место, где находился вход в пещеру, вспоми­нают людей, которые будто бы туда заходили, но не разгля­дели ничего: ветер подул, свеча погасла, а потом вход в пещеру засыпало землей и завалило камнями.

Азов-гора остается местом притягательным, люди ездят туда постоянно, хотя одна только дорога к горе – по окра­инам заводского города, мимо старой домны, по плотине, по пустырю, вдоль долгой, неподвижной, мертвой воды – ничуть не живописна и так незаслуженно печальна, что, казалось бы, должна начисто развеять веру в какие-нибудь чудеса... Но они живут, и новые отряды юных краеведов внимательно записывают старые были.

В июне 2001 года Э. Мулдашев на страницах газеты «Ар­гументы и факты» сообщил, что ему удалось вычислить грядущее местоположение Северного Полюса (известно, что оно менялось), и что находится оно в США, в штате Вайо­минг. В точном соответствии со своей теорией Мулдашев провёл на глобусе линию Кайлас – Северный полюс – Ост­ров Пасхи и циркулем отложил на ней рассчитанное (6666) число километров.

Мистика известная: 6 – плохое число, 666 – число Зве­ря, тогда 6666 – знак беды, числе, символизирующее гло­бальную катастрофу, и место, меченное этим числом, хоро­шим быть не может. Однако следует помнить, что истолко­вание зловещих шестёрок появилось сравнительно недав­но, а найденное место с незапамятных времён пользовалось самой дурной репутацией. Там находится Башня дьявола, огромный каменный, в длинных глубоких царапинах, вы­рост высотой в 290 метров, правильной формы, сильно на­поминающий пирамиду со срезанной вершиной. Он стоит на плоскогорье, совершенно чуждый здешнему пейзажу, и виден издалека.

Камень окружен зловещими легендами; самая популяр­ная из них – о медведе, дьяволе и людоеде: люди спаса­лись от него на вершине камня, а медведь, стараясь влезть на башню, исцарапал ее когтями. Из-за этой легенды баш­ню называют Жилищем медведя. Но задолго до этого ин­дейцы именовали ее Башней плохих богов и в ее окрестно­стях никогда не селились. Молва не пускала...

Но наша Азов-гора – не место беды, она обещание, по­граничный знак и точка отсчета.

***

…в горе живут, никто их не видит.

Они цветок каменный видели, красоту поняли.

Видеть его нашему брату нельзя.

Кто поглядит, тому белый свет не мил станет

– Я бы поглядел…

***

Каменная сила, она, известно,

кого краешком зацепит, того не выпустит.

МАСТЕР

Если Камень (и руда) – символ Урала природного, а изделие из камня (и металла) – Урала освоенного и про­мышленного, то Мастерство является связующим звеном между ними, стало быть, и его (Урала) историей.

Жизнеописание уральского мастерства уходит в тысяче­летия, как рудник в породу. Древние каменные, бронзовые и железные изделия поражают безупречной – поистине ничего лишнего! – красотой, и, даже учитывая, что это касается не только Урала, невозможно отказаться от мыс­ли, что именно обилие и красота нашего камня направляли руку и глаз мастера: разве, выплавляя медь из малахита, человек не делает из одной красоты другую...

Первые русские металлургические заводы строились на старых меченых местах: не случайно в рудниках находили вещи старых, ушедших в гору рудокопов. В 1 тыс. до н. э. через хребет по Чусовой, Каме и Волге и далее по террито­рии нынешней Центральной России к Черному и Средизем­ному морям проходил путь престижной торговли; самое луч­шее оружие – вильчатые копья из зауральского серебра, богато украшенные кинжалы и кельты – шло отсюда, с вер­ховьев Исети (в северо-западных пригородах Екатеринбурга до сих пор встречаются горны древних плавильных печей), так что древнегреческие герои, изображенные на чашах и вазах, потрясали нашим оружием и с ним вошли в историю, а наши плавильщики и кузнецы ушли незаметно и молча.

Урал пережил три металлургических бума – два до на­шей эры (бронзовый и железный века), а третий – уже недавно, в Петровские времена, XVIII век, так что на про­тяжении пяти тысяч лет непрерывный поток металла шел отсюда во все стороны света. Неисчерпаемый Урал всегда потреблялся беспощадно, но почтительное отношение к камню сохранилось до сих пор. На это есть свои, чисто местные причины. Все, изготовленное на Урале, немедленно уходи­ло отсюда; здесь оставались память и камень, предание и мастерство. Бажовский Прокопьич именно об этом и гово­рит: «Мало ли я всяких штук выточил да вырезал, а куда они – толком не знаю». Истинную стоимость этих штук мастера тоже не знали – и не по невежеству или отсут­ствию любопытства, а только потому, что мастерство стави­ли выше денег. Главное было – сделать, уметь, а не иметь. Масштабы здешних каменных работ в цифровом выраже­нии кажутся фантастическими. Вот размеры наших, ныне составляющих гордость Эрмитажа каменных ваз: 1,15 м на 0,8 м, 1,17 м на 0,71 м, 1,78 м на 1,69 м. На доставку в столицу роскошной вазы из колыванской яшмы (вес вазы – 19 т, высота – 2,5 м) потребовалось 160 лошадей; толь­ко на поиски подходящего камня иной раз уходило до де­сятка лет...

Урал не потреблял результатов своего труда, и горди­лись здесь не вещью, а умением. Каслинский павильон, приводивший в восторг взыскательную европейскую пуб­лику, (Большая золотая медаль на Всемирной выставке в Париже в 1900 году) по возвращении домой был разобран на части и в таком виде долго лежал в подвалах управляю­щего Кыштымским заводом... Его вспомнили случайно, че­рез 30 лет, и, когда понадобилось, привели в порядок, от­лили утраченные детали и собрали заново: снова смогли.

Мастер на Урале – культурный герой: он упорядочивает и украшает мир. После Ермака, разом перетащившего Рос­сию через Камень, землепроходцы пошли дальше – до оке­ана и за океан, а мастера стали обживать землю. «По на­шим местам ремесло, известно, разное. Кто руду добывает, кто ее до дела доводит. Золото моют, платинешку выковы­ривают, бутовой да горновой камень ломают, цветной вы­волакивают. Кто опять веселые галечки выискивает да в огранку пускает. Лесу валить да плавить приходится нема­лое число. Уголь и тоже для заводского дела жгут, зверем промышляют, рыбой занимаются.

Случалось и так, что в одной избе у печки ножи да вил­ки в узор разделывают, у окошка камень точат да шлифу­ют, а под полатями рогожи ткут».

На Урале мастерство – категория нравственная, совсем не то, что нынешний профессионализм: здесь высота нрав­ственного закона прямо соответствует уровню мастерства, и мастера отличают не только профессиональная честность, безупречное знание технологии и уважение к материалу, но патриотизм, национальная гордость и человеческое дос­тоинство: «Такую красоту сделаем, что со всего света съез­жаться будут, чтобы хоть глазком поглядеть... Рабочие руки все могут».

У нас именно мастерство было главным критерием оцен­ки человека: стоящий мастер и пустой человек («на огнен­ную работу не гож, в горе и неделю не выдюжит... старатель невсамделишный, так, сбоку припека») – по аналогии с камнем: отборный малахит и пустая порода. По Бажову, именно непригодность к мастерству – причина человеческо­го ничтожества: кто не способен и не хочет работать, тому остается выслуживаться и «барские блюдья лизать».

Мастер – человек штучный, гордый, его купить и со­вратить трудно, он делатель, строитель... Бажов называет мастеров по имени-отчеству; Евлампий Петрович, Тимофей Иванович... Тогда как бунтовщиков – это при полном к ним сочувствии – только словом собирательным: «башкир­цы бунтуют», «мужики канаву копают», «парни за колья взялись» – по имени-отчеству их величать еще не за что. Уральские мастера цену себе знали. «Кого мне бояться, если я в горе роблю?» – это у Бажова. А это из официального документа (в 1898 году товарищ прокурора по Нижне-Тагильскому округу докладывал прокурору екатеринбургско­го окружного суда): «местный горнорабочий... по умствен­ному развитию стоит значительно выше местного хлебопаш­ца... Способный, самоуверенный и нервный, он привык на­деяться на свои силы».

В материалах расследования обстоятельств убийства цар­ской семьи имеются любопытные подробности: солдат в караул Ипатьевского дома набирали из рабочих пивоварен­ных и водочных заводов, себя уважающие люди – мастера – туда не шли. Когда части Белой армии заняли Екатеринбург, жители старого уважаемого Верх-Исетского заво­да вышли на демонстрацию с плакатами, гласящими, что рабочие ВИЗа не имеют никакого отношения к событиям в Ипатьевском доме. Ермаков, один из расстрелыциков, тот, который штыком добивал царских дочерей, ни мастером, ни хорошим работникам никогда не был.

Оценка по мастерству – своеобразный гамбургский счет – была бесспорно справедливой и шла поверх барьеров со­циальных и национальных. Так, немец Штоф (понятно, что ненавистный: сказ был закончен в апреле 1942 года – мы только-только ценой жестоких потерь отогнали немцев от Москвы, и победоносная Сталинградская битва была еще впереди), какой бы ни был, а мастер: «руке с инструментом полный хозяин и на работу не ленив». И первые Демидовы – настоящие мастера: разбирались в рудах, в минералах, в
заводском строительстве, в мельчайших тонкостях произ­водства, уже тогда очень сложного: каждая плавка была, в сущности, экспериментальной...

В сказах, прослеживаются все стадии становления масте­ра. Сначала ученичество – терпение, внимание, умение различать детали, видеть камень и слышать мастера. Уче­ничество продолжается до тех пор, пока ученик не сравня­емся с мастером, что не всегда возможно. Поэтому настоя­щих мастеров мало. Евлах Железко говорит, что он «на весь завод один остался. Старики поумирали, а молодые еще не дошли». Потом сотрудничество, работа почти на равных: это в том случае, когда учитель начинает уважать в ученике мастера и считаться с ним. И наконец, созна­тельная, самостоятельная, одинокая работа.

Бросаться от дела к делу не полагалось: «Лучше одно знать до тонкости. Да и житья не хватит, чтоб всякое мас­терство своей рукой изведать».

Откровенно дурным тоном считалось хвастать, хвалить себя прежде, чем люди похвалят: «Вершинка – мера не надежная: была вершинкой, а станет серединкой, да и раз­ные они бывают – одна ниже, другая выше».

Ценились отрешенность от суеты, предельное духовное напряжение, способное прослеживать тонкости дела «по ходочкам и в полных потемках" и одновременно видеть идею в развитии: «живинка во всяком деле есть, впереди мастер­ства бежит и человека за собой тянет».

И непременной считалась полная приверженность мес­ту, ощущение кровной связи с ним (сторонний мастер «руку испортит и глаз отобьет»), отсюда и оценка мастерства: «походит ли баран на беркута – немецкая, то есть, работа на здешнюю». ЗДЕШНЯЯ – не значит отечественная, но именно уральская; не случайно местожительство мастера каждый раз подробно указано: Евлампий Петрович Медве­дев, прозванный Железко, проживает в деревне Пеньковке; Иван Бушуев, племянник или внук старого мастера Бушуева, живет в Златоустовском заводе, сообщаются для верности подробности устройства заводского поселка: ули­ца Большая Немецкая, между горами Бутыловкой и Богдановкой, улица Малая Немецкая, Демидовка и т.д.

Снова та же мысль: наши сила и талант – от земли, от места. И мысль живучая: в середине 90-х годов теперь уже прошлого века в журнал «Урал» неоднократно захо­дил безымянный (так пожелал) автор, много лет собирав­ший доказательства того, что Петр I имел серьезные на­мерения вырастить на Урале особый народ, надежный, как камень и металл. Приходящий автор утверждал, что царь будто бы уже приступил к исполнению своего за­мысла, потому что имел не вызывающие сомнения дока­зательства магической силы места (Урала), собранные в результате многочисленных научных экспедиций в наши края, и что только безвременная смерть помешала осуще­ствлению плана.

Другой молодой писатель из Оренбурга прислал повесть, которая, правда, не была напечатана, но замечена была: народ, целиком живущий в горе («если не увидят, то не убьют»), – украшенные камнем царские покои, мастерс­кие, казармы, воины, ремесленники, вельможи – навсегда остается в ней, сам становится местом силы, но память о нем не умирает.

В бажовских сказах о реально Существующих мастерах никаких особых тайн нет; в сущности, эти сказы – сами не более чем мастерски обработанный документальный мате­риал, уникальность которого одна и спасает повествование от откровенного назидания.

Тайна появляется по мере приближения мастера к Горе, на пути его в Горные мастера, и разгадка ее, до конца не­возможная, начинается с признания того, что Горный мас­тер, хотя и занимает в уральской табели о рангах высочайшее место, не просто лучший в ряду мастеров, но другой, находящийся в другом пространстве, и приближение к нему требует ухода, выпадения из ряда, даже в том случае, если этот ряд – жизнь.

«– Кто каменный цветок увидит, тому белый свет не мил станет...

– Я бы поглядел...»

В этом и тайна – в неведомой силе, в ТЯГЕ, влекущей земных мастеров из жизни и от жизни – в Гору. Сущность мастерства, хотя бы теоретически, понятна (мастерству можно даже выучиться); что такое Тяга, Дар, не знает даже сам одаренный, но принимает его как знак избранничества и высокой судьбы. Признаний такого рода предостаточно.

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала, –

Я верю: то бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала!

***

Я вам не кенар!

Я поэт!

Я не чета каким-то там Демьянам.

Пускай бываю иногда я пьяным,

Зато в глазах моих

Прозрений дивных свет.

Вопрос о происхождении дивных прозрений занимал человека с незапамятных времен, и поиски ответа весьма поучительны. Так, «Сказание о Гильгамеше», что называ­ется, ставит человека на место, решительно отказывая ему в богоравных деяниях.

В моем городе человек умирает, – сердце скорбит,

Человек погибает, – на сердце тяжесть.

Я заглянул через стену

И увидел трупы, плывущие по реке.

Меня самого ждет такая же участь, воистину это так!

Самый высокий человек не может коснуться небес,

Самый толстый человек не может покрыть всю землю.

Движение человечества по пути технического прогресса положения не изменило. Мифы добросовестно фиксируют ситуацию: боги и герои приходят на помощь людям: Нуми-Торум научил их охоте, рыболовству и изготовлению одеж­ды; Вяайнемейнен сделал первую лодку и необходимые ору­дия труда; Прометей принес людям огонь, научил строить дома и корабли; Кецалькоатль показал, как добывать пищу, обрабатывать драгоценные камни, следить за движением звезд и рассчитывать дни по календарю... и т. д. Но люди по-прежнему оставались смертными и живущими в преде­лах, отведенных богами.

Но миф об Орфее представляет нам другую картину: ге­рой попадает в Аид (а туда, как в Гору, смертному вход зак­рыт) благодаря своему певческому (читай: поэтическому) та­ланту. Пение Орфея покоряет Кербера и эриний и наконец саму божественную чету – Персефону и Аида, и они, очарованные, разрешили ему спуститься в грозное подземелье. Главное в мифе – не любовь Орфея к Эвридике, заставив­шая его броситься в царство мертвых, а то, что он – певец, то, что талант открывает ему дорогу в иные миры. Иначе зачем говорить о том, что голосу Орфея покорялись люди, боги и природа, что его, растерзанного менадами, оплакива­ли звери, птицы, леса, камни и травы, что голова его, при­плывшая в Лесбос, пророчествовала и творила чудеса? За­чем подчеркивать, что несравненный Орфей почитал не Ди­ониса, бога плодоносящих сил природы, но Аполлона – музыканта, пророка, охранителя стад и основателя городов, соединяющего воедино небо, жилую землю и подземную тьму.

Появление Пегаса, ставшего символом поэтического вдох­новения, утвердило особый – божий дар! – статус талан­та; и обстоятельства рождения Пегаса – он родился из крови Медузы Горгоны, гибель которой означала полную победу олимпийских богов, несущих в мир гармонию и меру, над армией хтонических чудовищ, т.е. хаоса и неразумной мощи, – практически поддерживает известное заявление А. Бло­ка о том, что поэт – сын гармонии, и ему принадлежит место в культуре. Интересно и другое, то, что Пегас нахо­дится в ближайшем кровном родстве с силами зла и смерти – Ехидной, Химерой, Лернейской гидрой, Немейским львом и Хризоаром – духом темной стихии.

До сих пор фигура крылатого коня вносит определенную конкретность в наши смутные представления о поэтичес­ком вдохновении; во всяком случае, связывает его с поле­том и расширением жилого пространства.

Вот и Бажов, рассуждая о таланте как о явлении совер­шенно реальном, говорит не только о самостоятельности  поиска и самодостаточности, но об открытости другим мирам, следствием чего является особое знание, по традиции  именуемое всеведением поэта, и вытекающих из этого особых отношениях с жизнью и смертью.

Талантливый человек учится, но не повторяет учителя и не копирует мир: он создает свой. «Когда хоть ты, Данилушка, все это понял? Ровно я тебя еще вовсе не учил?» Ответ был сформулирован задолго до вопроса: тогда речь шла о том, что Данилушка научился играть на рожке: «нач­нет наигрывать, и песни все незнакомые: не то лес шумит, не то ручей журчит... а хорошо выходит». Митюнька, сын Данилы, тоже пикульку смастерил, и — та же история: «Она у него ровно сама песню выговаривает». И Хозяйка говорит о том же: «Если бы ты сам додумался...», «если бы сам нашел...». Впрочем, Бажов объяснил, что такое твор­ческая самостоятельность, что называется, на пальцах: «Ум­ный человек правильно рассуждает, а я могу рассуждать только по-своему».

Жить по-своему – значит жить в одиночку. Бажовские мастера – все одинокие люди; для них одиночество – не трагедия, а условия труда, своеобразная техника безопас­ности: люди с их суетой, обидами и расчетами отвлекают от дела и мешают работать. Жабрей, удачливый, знающий, ворочающий за троих, в работе человеческого соседства не выносит: «загудело... комарино болото...» Дедушка Бушуев близко к себе никого не подпускал, «разаркался с немцами и свое дело завел». Евлах Железко работает один, и никто ему не нужен. Талант не нуждается ни в помощи, ни в признании. И бажовский Данила, разыскивающий у Змеи­ной горки единственный нужный ему камень, творящий из него свою небывалую дурман-чашу, не слушая и не слыша ничьих советов и угроз, сам осудивший и погубивший свое творение, руководствуется тем же самым принципом, что и Пушкин («Ты сам свой высший суд») или Моцарт («полагаюсь исключительно на свои собственные ощущения»), оба убежденные в том, что судить их не за что и некому.

Художник свободен от власти денег: свое мастерство он ценит превыше всего. И снова пушкинское «не продается вдохновенье» совпадает с утверждением Евлаха Железка о невозможности для мастера торговать своим нутром. Ху­дожник свободен от каприза заказчика и от надежды на понимание с его стороны: рядовому заказчику угодить лег­ко («было бы пестренько, да оправа с высокой пробой»), а высокопоставленные, даже царь с царицей, чаще всего – люди «без понятия», – хотят помодней, посложней, толь­ко бы камень резать да портить. Моцарт о своих заказчи­ках говорит то же самое: «Чтобы сорвать аплодисменты, нужно либо писать вещи настолько простые, чтобы их мог напеть всякий возница, либо такое непонятное, чтобы только потому нравилось, что ни один нормальный человек этого не понимает».

Самодостаточность мастера делает его свободным от всех идеологических, социальных и политических контекстов, так что у Бажова нет темы крепостного мастера. Реалии крепостного быта – не более чем фон и временная привяз­ка. Своей авторской волей Бажов решительно и бесстрашно разводит крепостного мастера и владеющего им барина: он «оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать», а на изготовление вазы по прислан­ному чертежу отпустил времени столько, сколько потребу­ется, «пусть хоть пять лет просидят». Разногласия Данилы с барином по поводу заказной чаши лежат всецело в плане эстетическом; Митюха от барского гнева уходит откровенно сказочным образом: «хряснул его набалдашником по лбу» и куда-то подевался, и никто его не задержал, хотя «в комнате приказчик был и прислужников сколько хочешь, а все как окаменели»; о Танюшке и говорить не стоит: за ней всегда стоит Хозяйка. Для всех любимых бажовских мас­теров решающим является не барская милость или неми­лость, а вмешательство Хозяйки (тайной силы), и это об­стоятельство показывает, что Бажова интересовали вовсе не социальные проблемы, а проблемы фундаментального устройства жизни: есть ли предел взыскующему человечес­кому духу, соответствует ли мир привычной для нас системе оценок, всегда – только двухполюсной (да – нет, жизнь – смерть), и системе измерений (строго трехмерной); и что в этом мире делает художник, по природе своей не соглас­ный с общепринятым стандартом...

Отношения искусства и жизни всегда были напряжен­ными. «Чем глубже любишь искусство, тем оно становится несоизмеримее с жизнью, чем сильнее любишь жизнь, тем бездоннее становится пропасть между нею и искусством. Когда любишь то и другое с одинаковой силой, – такая любовь трагична». Возможно, чрезмерный драматизм блоковской формулировки объясняется соответствующими настроениями предреволюционных лет. Однако светлый и гармоничный Пушкин практически с Блоком согласен: ху­дожник, для которого яростная любовь к жизни чуть ли не профессиональная необходимость, плохо уживается с жиз­нью; бегство от нее становится неизбежным.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди туда, куда влечет тебя свободный ум.

 Пушкин говорит открытым текстом: художник не вла­деет даром, это дар владеет художником, и он, единожды понявший, что он не только тварь, но и творец, всегда бу­дет стремиться утвердиться именно в этом – в сотворении; и постепенно прелести и печали жизни не просто теряют значение, но превращаются в нечто, мешающее творить.

«Давно, усталый раб, замыслил я побег...» – Пушкину в это время всего только 35 лет, а он пишет о побеге даже без особой горечи.

Моцарту – 32: «Если бы люди могли заглянуть мне в душу, мне было бы почти стыдно. Все во мне захолодело – просто лед», и несколько лет спустя, уже в полугоде от смер­ти: «Какая-то пустота, которая мучит меня. Какое-то не­прерывное томление, которое не только не утихает, но, на­оборот, нарастает день ото дня».

Данила-мастер уходит в Гору перед самой свадьбой: «Го­лову разломило. Света не вижу».

Никто из них не торопится умирать. Пушкин говорит об упоении гармонией и сладости вымысла. Моцарт со своей музыкой откровенно счастлив: «Это весело, когда сочиняешь. Подает много идей»... И наш Данила уходит в Гору («Покажи цветок каменный!...») истинно в порыве вдохно­венья. Они уходят туда, где лучше слышно, они ведомые – звуком, красотой, мелодией – во всяком случае, тайной силой.

То, что талант, помимо всего прочего предполагает при­частность тайному знанию, опровергнуть уже трудно: фак­ты говорят сами за себя. Лермонтов сквозь чудовищную оптику двойного сна видит картину своей смерти именно такой, какой она и будет спустя недолгое время.

В полдневный зной...

С свинцом в груди лежал недвижим я;

Глубокая еще дымилась рана;

По капле кровь точилася моя.

В. Хлебников за несколько лет до революции указал ро­ковые даты в истории России: 1917, 1929, 1941, 1953... и так до 1991 – даты крушения Советского Союза. Морган Робертсон еще в 1898 году, за 14 лет до гибели «Титани­ка», описал ее в романе «Тщетность»; совпадения порази­тельные: длина корабля в романе –243, настоящая – 252, водоизмещение 70000 т и 66000 т; оба корабля приводи­лись в движение тремя гребными винтами; на борту име­лось около 3000 пассажиров, оба столкнулись с айсбергом в одном и том же месте – в 800 километрах к юго-востоку от острова Ньюфаундленд; в обоих случаях это был первый рейс из Саутгемптона в Нью-Йорк.

Эдгар По в одном из своих произведений приводит опи­сание жидкости в источнике: оно полностью совпадает с описанием жидких кристаллов, открытых более чем век спустя.

Джонатан Свифт в романе «Путешествие Лемюэля Гул­ливера», вышедшем в свет в 1726 году, говорит о двух спут­никах Марса. Они были открыты в 1877-м; параметры их движения очень близки к тем, что указал Свифт.

Винсент Ван-Гог видел и рисовал звезды такими, каки­ми их разглядели в сверхмощный телескоп в середине XX века.

Подобные истории чаще всего касаются писателей и по­этов, людей пишущих и записывающих: понятно, что каменных дел мастер не станет записывать свои догадки от­носительно того, как распилить камень или отбить кром­ки, но о всеведении мастера Бажов говорит безусловно. Это явления Хозяйки, ее подземные сады и палаты, явная по­мощь и тайные подсказки: «В другом месте поищи... у Зме­иной горки...» Конечно, эти откровения потрясают меньше, чем описания мировых катастроф, но так же убедительно показывают, что всеведение художника связано с пребыва­нием в других пространствах. Бажов описывает их в дета­лях и подробностях, точно так же, как реальные Полевской и Гумешки: «Глядит Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые из змее­вика-камня... От ветра покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже каменная...» И так же, как при описании реального завода, рудника или горы указываются размеры, расстояния, конкретные детали иного пространства: «...комнаты большие под зем­лёй, стены у них разные... дальше – на многие вёрсты жел­тяки да серяки с крапинкой... это вот под самой Красногоркой...»

Замечательно то, что все эти миры находятся там же, где и наш, известный и обжитой; между ними нет границ, ¹   но открываются они только избранным. Вот Катя идет в обход Змеиной горки «и не чует, что народ за ней». «Взгля­нула, а лес кругом какой-то небывалый. Пощупала рукой дерево, а оно холодное да гладкое, как камень шлифованный. И трава понизу каменная оказалась, и темно еще тут. Родня да народ той порой переполошились:

– Куда она девалась? Сейчас близко была, а не стало!» Другое пространство открывается неожиданно: «Сколь­ко раз на этом месте бывал, а такого ложочка не видывал», «...вдруг тепло стало, ровно лето воротилось...».

Сейчас рассуждать о многомерности пространства почти модно: мобилизованы именитые защитники идеи, собраны впечатляющие цифры. Д. Андреев (его «Роза мира» была написана в 50-е года XX века, издана в 1991 году) убеж­ден, что наша планета имеет 6 пространственных измере­ний и, как следствие, 242 слоя разной мерности, многие из них обитаемы; что у времени тоже несколько измерений и можно жить в разных временах. Английский физик Пол Девис в 1984 году писал о том, что «в дополнение к трем пространственным измерениям и одному временному, кото­рые мы воспринимаем в повседневной жизни, существуют еще семь измерений, которые до сих пор никем замечены не были».

Очень похоже на то, что они были замечены и описаны П.П. Бажовым еще в 30-х годах XX века, но десятки лет мы, упорно читая сказки и общаясь со сказочником, не су­мели этого разглядеть.

В литературе сложные структуры с параллельными ми­рами упоминаются довольно часто (чаще всего подобные произведения мы именуем сказками или фантастикой), и можно проследить обязательные правила общения с други­ми пространствами: попасть туда может только избранный, только при помощи тайных сил и при наличии проводни­ка.

Так, Одиссей попал в загробный мир по совету волшеб­ницы Кирки, Вяйнемейнен сам был волшебником и шама­ном, проводником Данте был Вергилий, Д. Андреева по другим мирам вел А. Блок, Гоголь, свободно передвигаю­щийся в смежных пространствах, даже переодевался соот­ветствующим образом. По Бажову, другие миры открыва­ются людям отмеченным и в урочный час, когда все человеческое существо напряжено до предела. В давние времена для определения этого состояния и были придуманы конь Пегас и фиалково-темные воды Гиппокрены; сегодня его анализируют ученые, и уже есть первые результаты. По мнению академика РАМП В.П. Казначеева, «объективная основа такого рода состояний связана с погружением в по­левую космическую реальность, в которой могут приоткры­ваться те ее измерения, что лежат за пределами обычного мира». Для нас «полевая космическая реальность» лица и имени не имеет, и мы называем ее, как говорится, своими словами. Данте Алигьери писал, что всеведение приходит свыше:

И тут в мой разум грянул блеск с высот,

Неся свершенье всех его усилий.

Моцарт утверждал, что не сочиняет музыку: просто слы­шит готовое – с начала до конца – произведение: «Я не знаю и никак не причастен к этому... Композиция прихо­дит ко мне во всей своей полноте, сразу. Так что мое вооб­ражение позволяет мне услышать ее целиком». А. Ахмато­ва встречает Музу, свою ночную гостью:

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

К Пушкину приходит «незримый рой гостей...». Бажовские мастера уходят в Гору.

И все они – поэты, музыканты, художники – чувству­ют себя только частью великого целого, рабочим органом, поющей дудкой, говорящим горлом, творящими руками и сознают свою земную задачу как полное превращение себя (тела, дела, жизни) в идеальный воспринимающий орган. И когда этому превращению мешает обычная жизнь – со­циальные, семейные, дружественные отношения, долги и заботы, – тогда быстрее всего от помех, от жизни, в обход и сквозь уйти в смерть, может быть, просто в один из окру­жающих нас миров.

Проблему взаимоотношений жизни и искусства, связан­ную с тайнами, для человека драгоценными, по традиции решают высокие жанры (лирические стихи, поэмы и рома­ны), и решают традиционно: художник всегда Орфей – певец, музыкант, поэт, он общается с тонкими материями – с душой, со звуком; его существование мучительно раз­деляется на возвышенное и земное.

Бажовский (уральский) мастер живет в камне и работа­ет камень. В отличие от речи и слова, которые присущи только человеку и сделали его таковым, камень является частью, как написано в наших учебниках, неживой приро­ды, и даже самая искусная каменная штука остается ка­менной плотью, т.е. победа мастера представляет собой тор­жество жизни над искусством и одновременно искусства над жизнью. Взаимоотношения жизни и искусства практи­чески заканчиваются вничью: наши горщики не умеют отделить любовь к жизни от любви к камню; для Евлаха Железка или Данилы-мастера главнее и дороже своей работы в жизни ничего и нет, так что все конфликтные ситуа­ции решаются просто: «Уговорились мы с Катей. (Речь идет о свадьбе. – М.Н.). Подождет она меня». Что же касается одиночества, сомнений и так называемых мук творчества, так это состояние для мастера обычное и, стало быть, трагичным не считается.

Здешние люди знают, что такое каменная сила: «Она, известно, кого краешком зацепит, того не выпустит», по­этому законы камня уважают. Известны изделия знамени­тых уральских мастеров-ювелиров, где главный камень (ча­сто цветок) настолько велик (такой был камень!), что ис­пользовать украшение по прямому назначению уже невоз­можно; никто не видит в этом проявлений формализма – все слышат волю камня.

Художник (поэт, музыкант, каменных дел мастер) ви­дит в материале (слово, звук, цвет, камень) средство для выражения дарованного ему прозрения. В случае неудачи поэт заметит, что не нашлось нужного слова; Данила, уви­дев вожделенный каменный цветок, сказал: «Не найдешь камня, чтобы так-то сделать». Простой и жестокий ответ Хозяйки дает понять, что все дело в мере таланта: «Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, а теперь не могу», и волшебный сад ее тут же померк, а Данила оказался в обычном лесу, на прежнем месте. История его труд­ных и таинственных отношений с Горой – ушел, пропал, был объявлен мертвяком, а Катя – «мертвяковой невес­той», жил в Горе, видел цветок и забыл все, что видел... потому что вернулся домой, снова сел к станку делать ка­менные штуки, вовсе не значит, что он так и не смог дос­тичь идеала в своем искусстве. История эта утверждает, что в искусстве нет и не может быть идеала, только поэто­му оно остается искусством. Следование идеалу и повторе­ние образцов уже недалеко от работы по присланному чер­тежу, что, по общему мнению мастеров, не что иное, как порча камня. Показательно, что настоящий мастер никогда не берется поправлять или копировать работу высочайшего класса («несподручно с ними тягаться»), к примеру, укра­шения из малахитовой шкатулки.

Правда, малахитовая шкатулка – настоящий волшеб­ный предмет, наподобие сделанного Гефестом непробиваемого щита или шапки-невидимки Аида; она – тоже не че­ловеческих рук дело и не для человека сделана, и само яв­ление ее – из подземелья – и роль – прекрасного и губи­тельного подарка – полностью поддерживается мифологи­ческой традицией: Аид был владельцем бесчисленных, ос­тавивших землю человеческих душ и несметных, скрытых в земле сокровищ.

Каменный цветок, вернее, цветы – «большие зеленые колокольцы малахитовы, и в каждом сурьмяная звездоч­ка» – тоже часть Горы и каменного, внутри Горы, леса, но он не просто волшебный предмет; в нем суть искусства, уви­девший его понимает истинную красоту камня, он – ко­ренная тайность и огласке не подлежит. Но постоянная го­товность увидеть его любой ценой есть отличительная чер­та таланта и своеобразный пропуск в Гору. Но поскольку Гора – это целый мир, земля и небо, возвышенное и зем­ное, место, где скрыты земные клады и древний опыт, сле­ды ушедших людей и заветы на будущее, поскольку в Гору вхожи только избранные и посвященные, мастер, допущен­ный в Гору, – не только художник, он хранитель тайных знаний и места, он часовой, не имеющий права оставить пост до явления смены.

***

Ищите сами!

***

Который огонь не видишь, о том не думаешь,

а к ближнему костерку всякого тянет.

***

А по всему видать, что есть она –

травяная-то западенка, есть.

***

Известно, в чем понавыкнешь,

то всегда легко да просто кажется,

А ведь сперва не так было.

***

Откуда филину быть, коли солнышко еще не закатилось?

***

Над колодцем туман, как шапка синяя, густым-густехонько…

***

Кто ненароком лебедя подшибет, добра себе не жди,

беспременно нежданное горе тому человеку случится.

А хуже того, если оплошает охотник из старателей.

Такому и вовсе свое земельное дело бросать надо,

потому удачи на золото после того не станет.

***

…только то богатство чисто да крепко, которое ты сама человеку подашь.

***

Женскому полу в шахту спускаться нельзя.

***

Про золото в запасе никому не сказывай, особенно женщине.

***

Если лишку захватишь да хоть капельку сбросишь,

все в пустой камень повернется. Второй раз тоже не придешь,

Потому место сразу забудешь.

***

Вперед гляди и примечай, что будет, а ничего не говори.

***

…найдут, например, люди хорошую жилу,

и случится у них какой обман, либо драка,

а то и смертоубийство, и жилка потеряется.

***

Только уж вы помалкивайте,

чтоб ни-ни. Ни единой душе живой, а то…

***

Чур, не жадничай!

***

Ходи веселенько, работай крутенько,

и на соломке не худо поспишь, сладкий сон увидишь.

Как худых думок в голове держать не станешь,

так и все у тебя ладно пойдет, гладко покатится.

***

Только, чур, не оглядывайся. Худо тогда будет.

***

Вот по твоей совести и получишь.

***

Обо мне, чур, потом не вспоминай.