Анатолий  РУДОЙ

КРЕЙСЕР

 

        Книга о жизни матросского коллектива флагманского крей­сера Черноморского флота „Дзержинский” в советсткое после­военное время. По­ка­­­зана нелепость и преступность системы под­готовки военных кадров на основе всеобщей воинской повин­ности, а также невоз­можность обеспечения безопасности страны слабо подготовлен­ными не профессиональными, а главное: не за­интересованными защитниками. Идеология войны и отношение к войне обязаны быть другими: человекосберегающими. Вместо борьбы до послед­ней капли крови следует эту кровь вместе с ин­теллектом напра­вить на исключение войны как явления, характе­ризующего примитивизм людей и малый их мыслительный ценз.

 

 

Для широкого круга читателей.

На русском языке

АВТОРСКОЕ  СВИДЕТЕЛЬСТВО  № 38252 от 04.05.2011

 ISBN 966 – 7405 – 80 – Х                ©®  А. И. РУДОЙ 2011

 

 

 

Посвящаю  сыну  С Е Р Г Е Ю

 

 

                                           

КРЕЙСЕР

Над Севастополем сиял жаркий майский день. Обилие тепла радовало горожан и природу. Нарядные люди в легких одеждах заполнили улицы. Все вокруг излучало спокойствие и доброту. Пестрые потоки неторопливых пешеходов вливались на площадь и, несколько побурлив, вольготно растекались по живописной на­бережной. Ласковое солнце, чуть заметный ветерок и буйство ве­сеннего цветения создавали ощущение благости и умиротворения. Счастье бытия дополнялось пением птиц, шелестом тихого прибоя и мягкими звуками мирного дня. Однако постепенно в эту идили­ческую наполненность сначала еле-еле, затем все более настой­чиво стал проникать посторонний шаркающий ритм: шарк-шарк, шарк-шарк ... Приближаясь и нарастая, он начинал подчинять себе окружающее великолепие, заполнять собой пространство и выну­ж­­дать гуляющих вертеть головой в поиске того, что так бездарно врывается в весеннюю мелодию Творца. Вскоре все, возмущенные диссонансной нотой, развернулись в сторону Большой Морской и увидели колонну матросов, которая черной лентой вилась на проезжей части дороги под аккомпанимент собственных шагов. Зимняя одежда, потные лица, небритые щеки, за плечами вещ­мешки, без оружия ... пленные ... стройбат ... штрафная рота? Так раз­глядывая, заметили, наконец, на погонах СФ – северный флот ... аааа! Пополнение, пехота, салаги, черпаки! Зрители сразу потеря­ли интерес к происходящему. Дальше колонна продвигалась в молчаливом безразличии, приправленном легкой укоризной за раз­рушенную благость удивительного дня. Поравнявшись с переул­ком, шагающая лента изогнулась, повернула вправо и стала спус­каться к знаменитой Минной стенке – месту базирования эскад­ренных миноносцев. Вскоре первые ряды колонны вступили на исторический пирс. Утомленные люди приосанились, как-то сразу взяли шаг и пошли печатать удаль по горячему асфальту. С за­хлестом и под ногу взвилась команда, строй качнулся, за­мер и развернулся лицом к морю. “Вольно!” Всё! Мы дома. Место, к которому стремились три недели, достигнуто. Позади осталось Баренцево море, обжи­тый маленький тральщик, северодвинский флотский экипаж и дырявый товарный вагон без единого удобст­ва. Прибывшие тихо и с удовольствием рассматривали непривычный пейзаж. Прямо перед ними шаловливо играла волной, серебрилась и ласкалась к бортам кораблей Южная бухта. От нее исходил незнакомый све­жий дух, отдающий йодом, травой и какой-то ще­мящей романти­кой. Над бухтой носились, казалось, совсем без дела бакланы, чайки и голуби. В северных портах не так! Если уж баклан летит, то целеустремленно, с пониманием своего баклань­его дела. Ему не просто надо поймать рыбу, это как бы между прочим, а главное показать себя в полете, в кувырке, броске и во всем своем озорном задоре. Наиболее хвастливые из них давали представление, особенно, если заметят  интерес людей. Для начала они с брею­щего полета падают вниз, на матросов, однако, не доле­тая самую малость, снова взмывают вверх, горланя так радостно, что и лица людей светлеют, появляются улыбки, а там уже не­далеко и до хорошего настроения. Наигравшись, отлетают подаль­ше, в изящ­ном нырке ловят рыбу, взлетают в небо, замирают и бросают улов, а сами несколько раз проносятся под ним и снова ловят, едва он коснется волны. Были случаи, когда артистов на­граждали апло­дисментами. Птиц это устраивало ибо знали они, что вслед за какими-то хлопками рук в море полетят кусочки колбасы, а они, ясное дело, вкуснее рыбы. Здесь же бакланы тол­стые, ленивые, да и кричат они как-то не так и летают криво ...

        К невзрачным кнехтам тонкими канатами пришвартованы эс­минцы, почти касаясь стенки ютом. С пирса на корабли перебро­шены трапы без роликов и лееров. На что надеется народ? А вдруг свежая волна с открытой стороны, отлив, прилив или мороз? Ах, да! Какой отлив на Черном море? Или волна во внутреннем за­ливе, а мороз, да знают ли здесь, что это такое? И северян охва­тила тихая тоска по бескрайним просторам, высокой волне, чис­тым льдам и снегам, по морозам, по приливам ... по родным, ну да, конечно же, по родным краям. Ведь именно там дети преврати­лись в мужчин. Там выдержали первый и много других боёв за право быть живым и оставаться человеком, штормовой поход и качку с неде­льной потерей сознания, трагедии, победы ... жизнь.

        Вдоль строя прошёл матрос в ладно подогнанных рабочих брю­ках, босоножках и обнажённый до пояса. Спустился по трапу в шлюпку, отдал концы, укрепил гюйс, поставил парус ... и ожили сказки Грина. Парус, шлюпка, загорелый человек, сереб­ром струится ла­сковое море ... юг! И нет места в этой красоте и неге грубости, конфликтам и смертям. Но скоро горькая ирония ос­та­нется от не­сбывшихся надежд. Людская пучина опасней морской!

        Постепенно головы прибывших вертеться стали мягче, глаза, пробегая ширь залива, отмечали все больше уже знакомых объек­тов, обстановка казалась почти привычной. Начинала одолевать скука и жара. Сначала сняли теплые шапки, расстегнули шинели, убрали ремни, сложили вещмешки горой, а пот все равно липкими ручейками струился под зимними тельняшками, кальсонами и со­бирался в сапогах. Северяне уже много часов стояли обособленно, никому не нужные, вызывая насмешки расторопных местных мо­ряков. Подходило время обеда. Колонна стихийно рассредоточи­лась, образовались компании, появились столы, сервированные на ящиках, и, ясное дело, каждый стол увенчала припасенная еще в родных северных краях неразлучная нольпятка. Чувствовалось, что спешить некуда, потому ели медленно с анекдотами и прибаут­ками и вскоре стройные ряды приезжих превратились в цыганский табор. Кто-то достал трехрядку, кусок фанеры сошел за барабан, а Гиви Нодия вытащил по сему случаю свои барашковые сапожки без каблуков, на мягкой подошве и плавно на носочках полетел по кругу, припадая на колено, дико озираясь и от удовольствия креп­ко матерясь. Танцы, частушки и песни ронеслись по водной глади.

        На кораблях прошло дневное построение, затем развод кара­улов, а на пирсе веселье все разгоралось, подогретое раз, еще раз, еще никто не помнит сколько раз. Ближе к ужину на причале пока­залась группа офицеров. По их походке, выправке и размытости лица угадывались тыловики, штабисты. К танцующему люду под­летел, пружиня ногами в коленях, старший лейтенант. Набрал воз­духа, выпятил грудь и закричал: “В колонну по четыре становись!” Удаль молодецкая разгулялась, какой там ... “становись”. Где вы бы­ли раньше? Минут через двадцать большинство из них стояли в строю, других держали, несколько человек сидело, двое лежали. Горели костры, освещая горы бутылок, консервных банок и дров. Старлей метнулся в сторону навстречу капитану третьего ранга, вы­плывающему из темноты на свет под фонарем. Что-то доложил, показал на моряков рукою, отступил назад, пропустил каптранга, тот подошел: “Здравствуйте, товарищи матросы!” Отвечать было некому. Люди упорно молчали при повторном и третьем обраще­нии. В этой ситуации корабельный офицер нашел бы решение, не стал бы обострять обстановку, а штабист: ”Кто старший по званию?” Вперед вышел старший матрос Каримов, низенький щупленький азербайджанец, невесть какими путями умудрившийся удостоить­ся одной узенькой лычки на погонах. На флоте информация рас­пространяется быстро. Месяца через два узнали, что Каримов осу­жден на четыре года дисциплинарного батальона с последующей четырехлетней службой на корабле, если, конечно, выживет. Ле­жащих и сидящих определили в штрафную роту.

        Наступила темная южная ночь, пирс жил своим размеренным графиком и никто из тысяч людей на многих кораблях никак не реагировал на то, что уже произошло и на то, что на причале по-прежнему  стоят беспризорные моряки. Наконец, ближе к полуно­чи, стали прибывать корабельные баркасы. На пирсе появились офицеры со списками в руках, которые издали, не подходя к озло­б­ленным людям, стали брезгливо выкрикивать фамилии. Колонна постепенно таяла и к утру от нее никого не осталось. Затем при­шли матросы, убрали площадь и замели следы короткого привала, круто изменившего судьбы взрослых пацанов. Ибо каждый из них прожил девятнадцатый год в борьбе с собой и с сослуживцами, по­бывал в кипящих штормах северных морей, много мерз и от мор­ской болезни часто ловил во рту желудок. Уже они видели смы­тых, замерзших, взорвавшихся, пообвыкли, притерпелись и только к унижениям не удалось привыкнуть. Корабельные матросы в уго­ду царствующему командиру демонстрируют в сорокоградусный мо­роз и лютый ветер лыжную гонку на пятнадцать километров, будучи раздетыми по пояс. По ночам в штабе циклюют паркет ос­колком стекла, заучивают наизусть запутанные биографии много­численных начальников, в дождь красят забор в городском саду... Матрос – это некий наполнитель флотского уклада, который должен быть безропотным, преданно взирающим, с готовностью вы­полняющим, это тот объект, над которым работают все, получая награды и звания, и которого как бы и нет в силу его послушности, бесправия и безразличного к нему отношения. Имеющееся в нали­чии большое количество рядовых позволяет быстро устранить пос­ледствия любой убыли экипажа, поэтому на морских учениях от­ра­­ба­тывается живучесть корабля, а не живучесть матросов, ибо для строевого корабля такой комплектующий механизм, как человек, найдется всегда. Замена людских единиц происходит естественно!

        Ночь проходила в ожидании. Над бухтой уже обозначился рас­свет. Наконец, от стенки отвалил последний баркас и направил­ся к мысу Голландия, возле которого на двенадцатых бочках стоял кре­й­сер “Дзержинский”. Ночной залив с бесконечными огнями, вспы­шками и бликами с запахами свежей волны, таинственными свист­ками , гудками, шумами отвлек бывших северян, зачаровал своею красотой и тут же подавил их едва они, увидев, осознали, что на этом огромном чудище им придется провести многие годы. Ухо­дила эта тягостная ночь, навсегда оставив гнетущий след в душе. Многие годы спустя, она в разных вариантах будет являться во сне, неизбежно предвещая плохое. Вместе с нею таяла легенда о ла­сковом море на юге, о людях, в любую минуту готовых подста­вить плечо, помочь и спасти. Стала остывать душа.      

        Над Угольным причалом занималась заря. Первые лучи про­бежали по берегу, заскользили по воде и осветили крейсер во всей могучей красоте. Люди на баркасе, запрокинув головы, наблюдали чудо рождения нового дня. Вот солнце уже подступило к юту, осветило деревянную палубу, отмытую до желтизны, и заиграло ве­селыми бликами по закругленным бортам. Перемещаясь даль­ше, перемахнуло через ростры, показалось на шкафуте и полу­баке. Ещё чуть-чуть и достигнут волнорез, а потом и бак. Мощные бор­та, горделиво сужаясь к форштевню, к верху плавно расхо­дились и держали носовую палубу как бы навесу, придавая всему облику изящную легкость, стремительность и силу. Над бор­­тами возвы­шались  мачты, увешанные флагами, дымовые тру­бы, боевая руб­ка.  Много, очень много орудий стояло по бортам, на рострах, впе­­реди и сзади корабельных надстроек и даже на шкафутах – са­мых узких местах палубы. Увиденное наполняло и подавляло. Че­ло­­­век такой маленький и как ему не затеряться в дебрях стальных? Поз­же оказалось, что теряется и часто! Для восполнения одной из та­ких потерь и прибыли моряки с Северного флота.

        – На баркасе? – прозвучало сверху.

        – Старшина Доров, доставил смену, разрешите на борт?

        – Добро, по одному, с вещами!

        Пассажиры подхватили мешки, бросили прощальный взгляд на сверкающий залив, шагнули на упорную скобу, затем на план­ширь баркаса, прыгнули на причальный мостик и затопали сапога­ми по ступенькам крейсерского трапа под его недовольный скрип.   Моряки, бросая даже беглый взгляд на трап, способны многое узнать о корабле. Нет одинаковых трапов, каждый из них неповто­рим и, служа конкретным людям, отражает свет их бытия. На этот раз трап поднимался кверху невесомым узором ступенек, балясин и лееров. Он, казалось, парит над водой, играя светом бронзовых накладок и сверкая чистотой. Восемнадцать ступенек и – палубный мостик, следующий шаг, первый в жизни шаг ... назад уже дороги нет. Живым – только по звонку, по сроку, демобилизовавшись, а ес­ли раньше – многие уходили раньше, навсегда. Северяне, теперь уже бывшие, с этой минуты стали черноморцами. Перевод в дру­гую воинскую часть, не изменяя сущности службы, всегда связан с длительным периодом адаптации к новым условиям жизни. Пере­ход же с тральщика на крейсер – это практически начинать всё сна­чала. На больших кораблях от эсминца и крупнее весьма редко встречаются служащие по первому году. Как правило, туда попа­дают после учебных отрядов и прохождения практики на малотон­нажных судах, а это уже второгодки. Именно они, второгодки, называемые салагами, являются тем объектом, над которым нави­сают все и всегда. Прежде всего, это заканчивающие второй год службы, затем старожилы третьего года и, наконец, элита корабе­ль­ной массы, пребывающая на корабле четвертый и пятый годы.  Эта элита, именуемая годками, к службе имеет слабое отношение. Она именно пребывает на корабле, просто проживает, зорко следя за соблюдением флотских традиций во всем их широчайшем про­явлении от самых гуманных и возвышенных до предельно гнус­ных и жестоких. Командование использует годков для управления корабельной массой и те, управляя чванством и самодурством, до­вольно быстро начинают испытывать ненависть своих подчинен­ных. Молодые матросы, мучась, страдая и терпя, лелеют надежду излиться на других новичков, если судьба даст им возможность дожить до того времени, когда и они станут годками. Поскольку издевательство, как таковое, является творческим процессом, каж­дый, переваливший рубеж годка, вносит свой вклад в вековую ко­пилку приемов возвеличивания себя за счет уменьшения других.

Прибывших построили возле рубки вахтенного офицера, о ка­ж­дом из них сделали запись в бортовом журнале. Вскоре прибыл дежурный по радиотехнической службе, РТС, старшина первой ста­тьи Панченко. Недовольным, сонным и ленивым голосом скоман­довал: ”На­пряя-ву!” – и зашагал впереди строя, сопровожая его по мно­гочисленным коридорам, палубам и переходам к носовому куб­рику с табличкой №12. Внезапно остановившись, буркнул: ”Через тридцать минут побудка, стоять здесь, можно курить!” – и прова­лился вниз по трапу, видно, досыпать.

Курить, так курить! Достали, зажгли, затянулись, сели на вол­норез и вместе с выдыхаемым дымом вслед за шапкой полетели на леера. Встали, поправили одежду, смотрим на место старта, а там стоят крепкие парни в одних трусах и, по отечески, добродушно смеясь, подзывают к себе. Как и положено по уставу, не доходя полтора метра, останавились перед весельчаками и получили удар по ногам от кого-то сзади. Покачнулись, наклонились, но удержа­лись, не упали, хотя шапки все-таки откатилась к борту.

– Чего вертишься, салага? – донеслось со стороны – там тебя стоять не научили? Слушай первый корабельный закон, – поднял па­лец пончикообразный носитель трусов – “годков знать в лицо, приветствовать первым, под­чиняться беспрекословно!

– Что стоишь не по форме?

Бросаюсь за шапкой, надеваю, подхожу к собравшейся толпе обнаженных людей, с интересом наблюдающих неловкость по-зимнему одетого моряка, и внимающих очередному развлечению. Каждый из зрителей, видимо, припомнил свои первые шаги на военном корабле с неизбежными при этом унижениями и участвуя в травле как бы передавал эстафету, снимая с себя груз обиды, и с удовольствием перекладывая его на младшего, возводя себя тем са­мым в старшие. Не совсем старшие, так чуть-чуть, но уже не­сколько, пусть на самую малость, но ближе к годкам, а самое глав­ное то, что ему уже есть над кем проявить себя, показать себя, раз­рядить себя и утвердиться: прямо на глазах ростут в самомнении!

– Эй, Серенко, как он идет к тебе? где шаг, отмашка рукой, ви­дать второй закон ему неведом? – жиреющий наставник снова под­нял пухлый палец – “слушайся всех, кто дольше служит!”

– А что это саламон в руке зажал? Похоже сигарету? расскажи ему, Серенко! – веселились матросы, радостно осознавая, что они уже приподнялись в корабельном рабстве и есть на кого посмот­реть сверху вниз. Коль есть подавляемый, то подавитель найдётся.

– Курить за десятым шпангоутом! – под одобрительный хохот изрек учительствующий умник.

– А волнорез? – напомнили ему из глубины толпы.

– Вот-вот, северная швабра, заруби себе хоть на шую: на крас­ку не садись! – важно и с удовольствием закончил наставление го­док. Аналогичные представления проходили и на других участках обширной носовой палубы. Там корабельные аборигены так же окружили не по-южному тепло одетых и потому неловких людей, изливая на них весь сарказм своего подневольного бытия. И когда в пылу самоутверждения обступившие весельчаки заставили Руто­ва Сергея зубной щеткой вымыть швартовый трос, неожиданно для всех местный заводила приподнялся вверх, чуть повисел в пролёте и рухнул мешком на якорные цепи.

Матросы – народ вспыльчивый и гордый. Всякие попытки ус­мирить вспыхнувших  моряков приводили к расширению конф­ликта и вовлечению в драку экипажей  других кораблей. Но осо­бенно разрушительны схватки моряков между собою. Северяне, объединенные совместным унижением, и местные, сплотившись в стремлении подавить и тем самым получить свою долю отмщения за прошлые обиды, вступили в неравный бой.

Вскоре пять человек в разорванных шинелях, босиком, при­давленные сверху собственными вещмешками, лежали на палубе избитые и тихие. Кроме них не было ни одной живой души. Никто не знал, что это такое вдруг случилось, из-за чего, что прибывшее  пополнение не поделило между собой?  Конечно же, какой-то че­пухи. Вызванные санитары одного за другим относили на носил­ках медленно приходящих в сознание побежденных бойцов в ред­ко пустующий корабельный лазарет. Волнующее вхождение в дружную черноморскую семью состоялось! По истечении недели уже можно было снимать пластыри, бинты и шины. Посвященные в начальный курс морской науки стали понемногу двигаться, рас­ха­живаться и к концу второй недели покинули, как потом оказа­лось, самое благостное место на корабле.

Извечный закон, по которому любая среда оказывает сопро­тивление проникновению в нее инородных тел, в человеческом со­обществе, помимо чисто механического отторжения, проявляется еще и в психической дискредитации. Если не удается уничтожить или изгнать, значит нужно подавить. Это осадный процесс, рас­считанный на длительное время, и хотя момент торжества ото­двигается, зато приобретается некая идея, поддерживающая вяло­агрессивную особь в длительном возбуждённом состоянии, заме­няющем полезную деятельность и дающем ощущение значимости жизни. Таким особям обязательно нужен враг или ненавистный человек, а на худой конец – сойдет и новый член команды.

Пять человек, степенно спускаясь по трапу, вошли в кубрик. Ровное гудение голосов несколько приутихло, головы повернулись к ... У входа стояли люди в изорванной одежде, без погон, боси­ком, в синяках и ссадинах. Они, осмотревшись на новом месте, уви­дели свои вещмешки, направились к ним, вытащили одежду и обувь, начали переодеваться. Присутствовавшим стало ясно, что сле­дующая стычка с этими людьми ... круто изменит судьбы кого-то из них. Битый человек приобретает новые свойства, ранее не известные ни ему самому, битому, ни окружающим. Преодолевая изначальный страх пе­ред болью и увечьем, сознание принимает вариант возможной травмы или смерти, а потому раскрепощается, в движениях появляется свобода, эмоции уступают место холод­ной сосредоточенности и дальше бой ведет спокойно работающий механизм, победить который трудно. Бой, боль, битость рождают человека нового качества, спо­собного выжить в притворно друже­любной взаимноагрессивной среде с непрерывно меняющимися ли­дерами и произвольными этическими ценностями.  Переодевание военнослужащих в новой обстановке свя­зано с неизбежной демонстрацией формы одежды. Безусловно, она оди­накова на всех флотах, в основных чертах одинакова, но в деталях настолько сильно разнится, что даже молодые матросы легко отлича­ют своего от не своего, не читая надписи на бескозырках и по­гонах. Форма моряков на одном корабле не совсем такая, как на другом, она зависит от года службы, сильно видоизменяется у год­ков, порой ста­новится совсем неузнаваемой у демобилизованных. Она отражает ма­териальные возможности, внутренний мир и со­держание человека и вцелом воздействует на окружающих неко­торым обоб­щающим восп­риятием здоровья. Если учесть еще всякие нашивки, накладки, значки, медали, ордена, их количество, взаимное расположение и умение носить с горделивой осанкой, прибавить к этому ритуал закуривания, самого курения и выстреливания окурка, навыков обращения с носо­вым платком, часами и зажигалкой, способ­ностью создавать тонкий запах та­бака, свежести и моря, то по одежде и манерам моряка можно вос­создать очень многое из его служивой биографии.

Новички заметны сразу своей правильной одеждой и плакат­ностью поведения. Только у них сохраняются нетронутыми шири­на брюк, длина шинели, глубина захлеста верхней полы на ниж­нюю, расположение ремня на животе, толщина и перегиб белой нашивки на подшинельном воротнике. Они еще не приобрели зу­дящей потребности с особым форсом загладить складки гюйса, форменки или штанины и, кончено же, не созрели до перешивания бескозырки. На всех кораблях есть неимоверно уважаемые люди, умеющие придать бескозырке тот вид, который принят именно у них для данного года службы, конкретной должности и звания. Поскольку периодические проверки заканчиваются изыманием не­уставной одежды от флотских энтузиастов-модельеров требуется целый набор фасонов, пригодных для корабельных смотров, для берега, отпуска и парадов. Верхом совершенства является беско­зырка с высокой тульей, отделенной от огромного верха толстым белым кантом, причем очень важно, чтобы кант проходил точно, ну совсем точно, по кромке стыка тульи и верха, а не так как у салаг: почти на палец ниже.  Бывалого моряка заставить надеть не­перешитую бескозырку невозможно. Это равносильно позору или, на худой конец общественному порицанию, поэтому все попытки извести перешивание формы наталкивались на молчаливое, но непреодолимое сопротивление корабельных моряков.

Гардероб матроса обширен. Даже простое перечисление одеж­ды составит весьма длинный список. Это прежде всего парадная форма, которая бывает черная, белая, смешанная. Черная имеет лет­ний, осенний и зимний варианты, с шапкой или бескозыркой, с пер­­чатками и без них, с нижним бельем и без него, в шапке с опу­щенными или поднятыми ушами. Рабочая одежда шьется из сукна, фланели или парусины черного, белого или синего цвета,  сочета­емая с тельняшками без рукавов или с рукавами, белыми рубахами и кальсонами и к ним добавляется еще бездна трусов, носков, но­совых платков, гюйсов, подворотничков, ремней, погон, ленточек и многого другого. С годами накапливаясь, оно не вмещается в штатном хранилище – рундуке, а ведь там еще должно остаться место для обуви, щеток, бритвы, книг, писем и прочей матросской надобности. Причем все наполнение рундука должно пунктуально соответствовать корабельному уставу и бесчисленным инструкци­ям. Оно подлежит внезапным проверкам, за  которыми  чаще всего следуют наказания, а за ними дополните­льная работа по наведению порядка. И так все  длинные годы.

Переодевание лазаретников подходило к завершению. Перед старожилами кубрика предстали симпатичные, крепкие парни. Их одежда соответствовала второму году службы, однако, она все-таки не такая, как принята здесь. Берет надвинут почти на самые брови, вместо того, чтобы взлететь на макушку и лихо накрени­ться к уху, свисая козырьком. Гюйс поднимается на плечи не от начала отворота куртки, а сверху, хотя этот вариант более щеголе­ват. Надо присмотреться, возможно, незаметно-тихо удастся пере­нять и гоголем по палубе пройтись! Под курткой тельняшка, вот это зря! Достаточно и полосатого куска, пришитого на видном ме­сте разреза: стирки меньше да и не так жарко. Куртка плотно обле­гает бедра, удлиненная и заглажена двумя складками. Наверное, от холода, чтобы не задувало. На юге все наоборот: куртка широкая и покороче. Пусть проходит теплый ветер, освежает. Брюки плот­ные, внизу навалились на шнурки. Ну уж нет! Черноморцы ботин­ки не шнуруют. Традиция! Привилегия! Особый флотский шик! И носки не носят, конечно, если можно незаметно снять. И без них жарко, даже в разбитых ботинках, у которых на месте бывших перегибов прорезаны как-бы совсем естественные щели ... Только годкам негласно разрешалось ходить по кораблю в гражданских босоножках. И, наконец, рабочая одежда новичков была матово белого цвета, мягкая на ощупь с нечетко выглаженной складкой; гюйс почти салатовый, а тельняшка не белочерная, а синеголубая. Каждый из старожилов кубрика знал, что роба становится такой от огромного количества стирок в соленой воде, вызывающих мед­ленный переход цветов  от травянисто-сине-зеленого, до того, ко­торый они видели сейчас. Матросы так же знали и то, что якорная жизнь не вынуждает человека так часто стирать одежду. Такая необходимость появ­ляется в походах, в море при непрерывной ко­рабельной работе, и особенно в неспокойную погоду.

Получается, что перед ними не новички, а новые члены ко­манды, проверенные морем и людьми. Агрессивность старожилов куб­рика начала спадать, зарождающаяся доброжелательность про­явилась кое-где улыбками и, казалось, явной угрозы новой про­верки силой и телесным подавлением не ожидалось.

Однако на корабле это пока единственный объект, на котором еще можно проявить себя, ибо другие сослуживцы уже опреде­лились во взаимоотношениях. Каждый занял свое отвоеванное место господина или слуги, барина или лакея, начальника или подчиненного и передел может стоить если не головы, то собст­венных костей. Потому затишье для одних, для других было вре­менем продумывания и подготовки новых атак.

Местнические отношения всегда отягчают службу. Угнетае­мому и угнетателю приходится принимать на себя дополнитель­ный груз, неизбежно падающий на них в ходе конфликта. Часто этот груз настолько непосилен, что приводит к смерти кого-то из них или сразу обоих. Тем не менее, в любой среде всегда имеются особи, являющиеся неугомонными носителями интриги, бунта или вождизма. Наиболее рьяно вскипают недавние униженные, нево­льники или обращенные в новую веру. Так и на корабле. С при­бытием пополнения вчерашние салаги стали старше на мизинец, но старше. Они немедленно принимаются правильно служить, т.е. “делать замечания”. Безобидное слово “замечание” на крейсере мо­­жет стоить жизни. Этим словом определялись любые, даже совер­шенно несущественные отклонения в форме одежды, в движении по палубе, в выполнении строевых команд, в том, как, пропуская офицера, становишься к борту, как его при этом сопровождаешь глазами, не по инструкции уложен рундук, заправлен бушлат, на­чищена обувь и вообще за любые нарушения. Но если их нет, за­мечания все равно сыпятся за то, что выбрит не до синевы, за громкий рапорт или тихий доклад, за пререкания и разговор в строю, неуставное обращение, не доел обед, не сделал, опоздал, не ответил, не сдал, не получил, не донёс, не осознал ... Окажись, вдруг, что и это всё в порядке, тогда – за отсутствие усер­дия, не проявленное старание, непринятие мер и за любую другую провинность, которая придет в голову очередному радетелю.

Сделанные замечания записываются в толстенный журнал, суммируются пофамильно и по достижению какого-то числа явля­ются основанием для ареста, карцера, гауптвахты. Но чаще всего замечание оборачивалось для виновного внеочередными работами, вахтой или дежурством. Новые люди заступают на вахту через сутки, поэтому для отработки наказания остается только один свободный день, и таким образом получается бессменная вахта на многие недели, месяцы, пока будешь жить. Матросы, измученные бессоницей, работой, построениями, неумолимым корабельным ре­жимом, допускают нарушения во время очередных и штрафных дежурств, а это приводит к новым наказаниям. Никогда к замор­дованным не проявляется снисхождение. Чем больше издерганный человек теряет лицо, тем пренебрежительнее к нему относятся и охотнее толкают к черте. Спасение в гибели, болезни или случае.

Как всегда неожиданно, крейсер вышел в море. На третьи сут­ки похода стало штормить. Начался дождь. Запретили движение по верхней палубе, задраили люки, двери, иллюминаторы. Люди перемещались по низам. Корабль попал на длинную волну, и сильно переваливаясь, изматывал моряков бортовой и килевой ка­чкой. Бывшие северяне, привыкшие к штормовой болтанке на ма­ле­ньком тральщике, никак не могли подстроиться к монотонному, непреодолимому подъему палубы с одновременным боковым кре­ном, зависанием в самой верхней точке и таким же опусканием, вы­ворачивающим душу. Первое знакомство со штормовым Чер­ным морем давалось тягостно. Не лучше себя чувствовали и старо­служащие. Качка – это то явление, на котором куется характер че­ловека. Нет людей, не болеющих морской болезнью. Есть лишь разное отношение к ней, разная прочность биологической кон­струкции и разная волевая стойкость личности. Известны случаи, когда даже незначительные движения палубы приводили к мно­гочасовым рвотам, потере сознания и понижению температуры тела. Лечить такую болезнь невозможно. Нет лекарств от качки. Человек должен сам себя подготовить, переделать и в конечном счете сделать! И такие удивительные люди были. Например, вы­дающийся командир корабля, капитан первого ранга Алексей Максимович Мурзаев не переносил качку вовсе, однако, управлял эсминцем во многих кругосветных экспедициях. Сослуживцы за­мечали у него несколько покрасневшие, слегка воспаленные глаза, неровный румянец на лице, чуть дрожащие пальцы и сипловатый голос. Какое же мужество надо иметь, чтобы выпустить наружу такую малость и скрыть невыносимую боль внутри себя? Другие люди каждый своей дорогой идет в борьбе с недугом. Начинают все обычно с голодовки. Однако молодой организм требует под­крепления. Работа в море связана с большой отдачей сил, да еще корабельная ритмика все время вращается вокруг четырехразового приема пищи, как здесь удержаться? Дальше в ход идут леденцы, конфеты, таранька, вобла, тройной одеколон, жвачки, таблетки –  все это напрасно. Успех, если какой-то и появится, то временный, после которого жизнь становится невыносимой, невозможной. То­лько с годами, мучаясь, выворачиваясь и борясь, приходит некото­рое успокоение, затем облегчение и, наконец, относительная стой­кость. Корабельные матросы нашли два показателя успешного преодоления последствий качки: возможность курить в качку и при­нимать пищу. Первая сигарета, полностью докуренная в свире­пый шторм, знаменует собой победу! Это запоминается, об этом рас­сказывает моряк годы спустя, заслуженно гордясь собой и чер­пая силы от этой победы в трудные минуты гражданской жизни.

В штормовую погоду крейсерские стряпчие стараются гото­вить нежирную пищу, однако, даже запах ее, не то, что вид, вызы­вает болезненные спазмы желудка, выбрасывающего содержимое. Удержать эти судороги поначалу невозможно. Если желудок пуст, мутит все равно, выделяется желудочный сок, желчь, кровь и ус­покоение наступает только с отключением сознания. Большинство матросов начинает частично приобщаться к еде в конце второго года. Первый штормовой обед, осторожный, с прислушиванием к себе, с боязливым ожиданием приступа – это событие, достойное упоминания в автобиографии и передаче по наследству, как фами­льное достижение. Впоследствии для научившихся принимать пи­щу в штормовом походе, обед превращается в банкет с обжорст­вом, поскольку к ним переходят порции отказников. Может, уже и есть не надо, наполнен выше меры, но какой же нормальный мо­ряк упустит возможность пофорсить, если случай подходящий и повод важный да ещё в кругу понимающих сослуживцев.

Поход походом, шторм штормом, но коль сию минуту нет вой­ны: “Команде руки мыть, бачковым построиться!” – разнеслось в положенное время на радость едокам. Что-то бы другое объявили, можно и не сразу с места рвать, малость побурчать, ругнуться, так, не злобно – для порядка, а потом ... пришлось бы исполнять, но душу бы отвел. И каждый день, годами люди рады слушать: ”Ко­манде обедать!” Наступила великая веха в жизни моряка. Прежде всего, это уважительный повод вычеркнуть из списка, длиной в четыре года, очередной компот, что обозначает уменьшение срока службы на один день. Затем каждый получает в собственность два часа времени, если, конечно, не на вахте, свободен от дежурства или работы, не наказан по замечанию, нет боевых тревог, готов­ности номер один, номер два, номер три, нет химической, газовой или ядерной атаки, машины и прочее заведование в исправности, а начальник занят другим матросом. А больше и нет причин, чтобы отвлечь человека от обеда и последующего сна, если, конечно, не нужно стирать, гладить, штопать, пришивать, начищать, подгонять, убирать, осматривать и закреплять. Вот и все, пожалуй, дальше можно и прилечь, если, конечно, выучил инструкцию, повторил ус­тав, нет спевки хора, летучей ин­формации, смотра правильности отхода к дневному сну ... А когда же, все-таки,  прилечь, почитать, написать? Без флотской смекалки на корабле не обойтись.

Кубрики наполнились гулом, ибо обед на корабле тоже работа, иногда весьма опасная с участием большого количества людей. Одни расчехляют штормовые крепления столов и банок (скамеек) устанавливают их и привинчивают к палубе. Другие достают из рундука бачки, миски, ложки, ножи, чайник, чумичку и прочую утварь. За столом обедает коллектив, называемый бачок. Члены бачка, как правило, относятся к одному и тому же боевому посту, поэтому возглавляется стол старшиной или старшим бачка, обыч­но, годком. Он не участвует ни в каких приготовлениях и только смотрит за порядком, традициями, церемониалом. На каждый день из состава столующихся назначается бачковой. В его обязанности входит контроль за установкой стола и банки. Если его не уважа­ют, ему не помогут ставить стол и тому придется самому это де­лать четыре раза в день. Затем переход на камбуз по низам, сто­яние в очереди, наполнение бачка первым блюдом и доставка в кубрик, разливка по мискам и подача старшине и годкам с долж­ным манером для откушания. Пока справляются с первым, бачко­вой идет по тому же сценарию за вторым, и, наконец, за компотом. Одновременно все вместе доставить невозможно, так как эта про­цедура установлена с незапаметных времен, поэтому бачковой хо­дит три-четыре раза, расходуя на это личное время. После обеда ему следует вымыть посуду, насухо протереть и сложить до сле­дующего раза. Бачок рассчитан на 12 человек. Если вычесть стар­шину, других годков, отпускников, командировочных, больных, занятых на дежурстве, остается несколько человек, которые по очереди, выполняя работу официанта или лакея, обслуживают кол­лег, отличающихся только тем, что они на корабле на мизинец дольше. Конечно, остается надежда, согревающая душу, что са­лага, дослужившись до годка, станет таким же чванливым и вли­ятельным, но до этого надо еще дожить, до бачковаться.

В этот день бачковым был матрос Гордеев. С самого утра его дежурство незаладилось. В толчее возле маленького, раскачиваю­щегося вместе с палубой зеркала, бритвой порезал щеку. Кровь по­пала на белую робу, создавая впечатление неопрятности. Переоде­ваясь, в узком проходе между койками столкнулся с проверяющим офицером и будучи в одних трусах, не нашелся как отрапортовать на вопрос: “Что это такое, мать вашу...? как стоите? номер?” Имел­ся ввиду боевой номер, нашитый на всей рабочей одежде и являю­щийся исчерпывающим личным свидетельством корабельных лю­дей. Он включает в себя номер боевой части, боевого поста и операторского места. Эти три цифры долгие годы сопровождают матроса по жизни, въедаются в память и со временем кажется, что сначала родился номер, а потом уже и сам человек под него. Пока внимал проверяющему, опоздал на построение бачковых. К его приходу вахтенный офицер уже заканчивал осмотр рук, ногтей, ушей, зубов, причесок и носовых платков. Первоначальный строй из доброй сотни бачковых поредел почти на треть. Прозвучала ко­манда сомкнуться и в это время между пиллерсами средней палу­бы показался Гордеев. Балансируя в спешке на скользком линоле­уме, размахивая чайником и подносом, в порыве старательного рве­ния он на угрожающей скорости приближался к командиру. Как и следовало ожидать, он не сумел затормозить и с разбегу бро­сился в объятия офицеру. Тот отпрянул в сторону, но пропустить угрозу не смог. Вместе они грохнулись на палубу и скатились к переборке, отброшенные креном корабля на волне. Более опытный вахтенный вскочил первым, схватился за кобуру и с криком: “Куда прешь, эбаный салага? стать в строй, номер?” – отбежал от Горде­ева к началу строя. Однако разорванные брюки, виноватый вид матроса и громкий хохот вокруг заставили его сначала улыбнуть­ся, а затем и самому присоединиться к неожиданному веселью. Пока дождался очереди, несколько остыл душой. Загрузился мас­лом, сахаром и с горячим чайником в руке двинулся в обратный путь, вписывая себя в ходуном ходящие комингсы, пиллерсы, бор­та, койки, двери и снующих людей. Как раз по сигналу: ”Команде завтракать!” – добрался до кубрика. Успел! Это маленькое, корот­кое, но счастье. Выложил на стол три кирпичика хлеба, поставил чайник, поднос. Молодые сослуживцы руками держали припасы, препятствуя им скатиться вниз при особенно сильном наклоне палубы. Гордеев в это время разрезал одну буханку на четыре час­ти, каждую из которых острогал со всех сторон строго вертикаль­ными резами так, чтобы осталось хлеба со спичечный коробок, положил на него такую же красивую пайку масла и накрыл все это двумя кусками сахара. Затем разложил полученный деликатес на алюминиевой тарелке и, держа ее в одной руке, чайник – в другой, по очереди, начиная со старшины бачка, стал предлагать бутер­брод с одновременным наливанием чая. Если у годка хорошее на­строение, он кружку будет держать и тогда не надо ловить ее на кренящемся столе. Ну, а если ... как сегодня? Корабль провалился в неожиданно глубокую волну. Посуда устремилась в дальний угол стола. Туда же заскользил и стоящий рядом Гордеев, по пути проливая чай и роняя тарелку. Потом, на лету, он все это поймал, но порядок был уже нарушен. Улучив момент, восстановил равно­весие и, пружиня ногами, бачковой снова подрулил к старшине. Тот глянул на опрокинутый хлеб, лежащий боком бутерброд, по­бледнел от неуважения к себе, взял черпак и со словами: “Я тебя, придурок, научу служить!” – опустил его на голову матроса. Брыз­нула кровь, кожа на лбу стала набухать, принимая особый синий оттенок. Немая сцена длилась недолго. Ее обычное продолжение ведет старшину второй статьи Шипова к немедленной смерти, а ма­троса – к смерти в рассрочку. Шипов это знал и часто ловил кайф палача, видя шанс выжить в затурканности и замученности новичков. Гордеев промолчал, закрыл глаза, опустился на скамью, стал медленно наполнять кружку чаем. Только неподъемное горе или крайняя безисходность могут вынудить умного человека вести бой с врагом, имея с ним равные шансы в бою. Одновре­менная смерть с ним не приносит отмщения! Шансы нужно готовить ...

Бачкование настолько неприятная работа, что привыкнуть к ней не удается. Четыре раза в день необходимо выполнить много унизительных операций. Каждая из них обставлена невероятными условностями, традициями, церемониалом, несет отсвет личных ка­честв старшины бачка и других годков, зависит от количества молодых за столом, от того на якоре корабль, на рейде или в по­ходе, штормит или спокойное море, кто из офицеров дежурит, ка­кое подразделение является расходным и от многих других слу­чайных обстоятельств. Ориентироваться в них, мгновенно и безо­шибочно отрабатывать новые неожиданные вводные, обязан каж­дый матрос. Иначе наказание, наказание, наказание. Каждый раз бачкование заставляет внутренне сжиматься, насиловать психику и обреченно покоряться не столько необходимой, сколько проду­манно оскорбительной непреодолимой силе.

Кажется вот только что был завтрак ... Шипов ... кровь ...! Тихо, Гордеев, разожми кулак, потуши глаза ..., уже ведь объявили: “Ко­манде построиться”. Затравленно посмотрев на матросов, Гордеев взял посуду и шагом невольника постылой дорогой побрел на кам­буз. Противная слабость в коленях, постоянная тошнота и бессон­ница туманят ватную голову. Сегодня семнадцатые сутки бессмен­ной вахты, а прилечь ... получится вряд ли. Терпи, Гордеев, Юрке в карцере, Павлу в лазарете не легче, не говоря уже о Ладине, его скорее всего засудят! В бесчувственном спокойствии наполнил ба­чок, схватил его двумя руками за выступающие дужки и, ловя но­гами уходящую палубу, наклоняясь и приседая, отправился в путь по качающимся коридорам. Как и положено по штормовому рас­писанию, дверь в кубрик была задраена. Значит опять пред­стоит сражение. Искусство прохождения тяжелой стальной двери с вы­соким порогом, прочно закрытой на шесть ригелей и раска­чиваю­щейся в шторм словно таран, должно воспеваться в народ­ных былинах. Сделать то же самое, когда две руки заняты обжи­гающе горячим бачком, наполненным доверху – это уже выдаю­щееся ма­стерство на уровне медали. Однако суровый флотский быт так густо усыпан наградами, что люди, пообвыкнув, делают свое дело, даже не подозревая о его исключительности. В конце-концов, каж­дый, изучив характер двери, приноравливается к ней, как к жи­вому существу, и постепенно притерпевшись, с большими или ме­ньшими потерями и синяками, но преодолевает ее.

Так и Гордеев, прижав одной рукой бачок к животу, свободной рукой, выждав момент, повернул ригеля. Дверь сама на очередном качке отошла к переборке и в освободившийся проем, сгруппиро­вавшись калачиком, устремился ненагражденный герой. Дверь, будто опомнившись, лязгнула за его спиной, но было уже поздно: человек успел проскочить! Оказавшись в кубрике, Гордеев сразу услышал матроса Степова, который сидел вверху на средней койке в позе петуха и на все лады надрывался трелью ку-ка-ре-ку! Сте­пов, бывший артист кукольного театра, три месяца назад, истер­занный бессрочными дежурствами, спать престал совсем и подви­нулся умом. Корабельные врачи лечить отказались, признав его здоровым. Безвредный и тихий, он пел только днем и матросы его не трогали, понимая, что любой из них может разделить такую же судьбу. Вдруг Степов захрипел, затем умолк, дернулся всем телом и упал на подошедшего Гордеева. Спасая Степова, бачок и себя, Гордеев уронил бачок, поймал Степова и вместе они покатились по палубе, размазывая борщ по всему кубрику. Брызги борща раз­летелись повсюду, щедро облепив перборки, койки, рундуки, мат­росов и стар­шину Шипова. Стерпеть такое старшина не мог. Он решительно смахнул капусту с глаз, догнал еще прыгающий бачок и с силой насадил его на голову Гордеева, все еще скользящего в борщевой луже. Тот ойкнул и затих. Таааам-та-там-та-та-тааам ... Зазвучал самый ненавистный корабельный сигнал: боевая тревога. Кубрик мгновенно опустел. Люди душой чувствуют, что это не учебная тревога. Мелодия такая же, исполняется так же и так же назойливо надрывается звонок, но матросы, связанные жизнью с этим сигналом, безошибочно определяют его истинное  значение. На этот раз тоже сомнений не было, поэтому корабль в боевую го­товность был приведен раньше нормативного времени.

Матрос Гордеев, медленно приходя в себя, осмотрелся, увидел пустой кубрик и, зная, что обед пустяком не прерывается, попы­тался подняться. Подтянул одну ногу, столкнул обмякшего Степо­ва с другой, прижал рукав к разбитой голове и рванул бегом по ступенькам наверх. Выбежал на бак, проскочил полубак и шкафут, схватился за поручни трапа на ростры, поднялся, разбежался и ... непредолимая сила понесла его на леера. Он скользил вниз по кру­то наклонившейся палубе, неумолимо приближаясь к борту, над которым уже нависла готовая пролиться кипящая волна. Жизнь и смерть разделяет мгновение. Гордеев бросился на четвереньки, при­лип к палубе животом, его развернуло пропеллером и зашвыр­нуло под добротно принайтованный баркас. Силы человеческих рук не хватает, чтобы удержаться в отходящей с палубы волне. Осмотрелся! За что можно зацепиться? И увидел цепь, свисающую за борт, оттуда показались две руки, со знакомыми часами, а за ними подтянулась голова. Шипов. Шипов за бортом! Снять ре­мень, намотать на руку, подать пряжкой вперед, вытянуть, спасти! Кого? Кого это надо спасти? Но тогда придется задержаться, зады­хаясь, под волнами и разделить с ним шансы поровну в бою. Или вдвоем выжить, или вместе в бездну, навсегда. Судьба, как часто ты вручаешь долю палача в руки его жертвы. Извечный закон при­роды, по которому злодей, по мере накопления злых дел превра­щается в свою противоположность, в жертву, и муки в его новом воплощении превосходят муки прежних жертв. Если бы злодеи помнили об этом ... Гордеев ремень снимать не стал. Выждав мо­мент, добежал до ростровой надстройки, прижавшись к пиллерсу, переждал сплошной накат чёрных волн и стремительным броском на полусогнутых ногах рванулся вслед за отступающей водой к боевой рубке. Один ригель, второй ... шестой! И только было хо­тел открыть дверь – снова нависла волна. Уловил момент и ...

– Ты где это шляешься, Гордеев, нашел, мудак, время для про­гу­лок? – негодовал командир отделения, вовсе не обращая внима­ния на совершенно мокрого человека, в крови и ссадинах, со ржа­выми разводами на некогда белой одежде.

– Бескозырку сорвало, жалко вещь, перешитая, – мялся Горде­ев, сознавая, что три минуты опоздания даром ему не сойдут.

– Чего стоишь, салага, работай ... до вечера.

– Дожить бы до вечера, а наказаний уже ... службы не хватит ...

– Команде надеть индивидуальные спасательные средства, го­товность номер один – разнеслось по корабельной связи.

Остальное экипаж узнал несколько часов спустя после отбоя боевой тревоги. Все началось с того, что впередсмотрящий неожи­данной скороговоркой, прерываемой моментами погружения носо­вой части в волну, доложил о черном предмете в кабельтове от него. Навигационные радиометристы, акустики и дальномерщики целеуказание не подтвердили. Для выяснения обстановки на бак был послан штурман старшина первой статьи Садов. Выйдя из бо­евой рубки на шкафут, он набросил замок страховочного линя на штормовой трос и скользя по нему, двинулся в путь. До волнореза добрался благополучно, перешагнул через него и скрылся вместе с кораблем под водой. Схлынула волна и с мостика увидели, как бе­спомощное тело старшины перекатывается по палубе, удержи­ваемое только страховочным поясом. Его спасением занялась боц­манская команда, а между тем, черный предмет был различим и без уточнения обстановки. Это была мина. Огромная. Утыканная множеством контактных взрывателей, она напоминала безобид­ного ежика. И без того малое расстояние неумолимо сокращалось. Даже полный задний ход не в состоянии остановить крейсер на такой короткой дистанции. Уйти вправо или влево значит стать поперек волне и сломать двестиметровый корпус корабля при про­висании его срединной части. Расстреливать мину поздно. Она уже рядом! Прыгает, забавно вращаясь и кувыркаясь, показывает обо­рванный трос, прилипших ракушек и обросшие тиной рога. Ви­дать, с войны таилась в глубине, устала ждать, сорвалась и отпра­вилась искать свою жертву. И вот встреча состоялась. Бездушное творение давно ушедших людей  через мгновение убъет полторы тысячи живых. Осознавая полную беспомощность, корабль обре­ченно ждал взрыва, чтобы стало, наконец, известно, кого жребий оставит в живых, кто будет ранен и затем утонет, а кому судьба сразу подведет черту. Мгновенье истекло. Секунды дальше понес­лись. Мина, величаво проплывая вдоль левого борта, тыкалась в него рогами, отходила и, порезвившись на волне, важно приближа­лась. Не торопясь клевала рогом, замирала, поджидая новую вол­ну, и разгонялась снова. Морские династии, биографии, карьера, угнетение, замечание, наказание – как сразу все это исчезло перед лицом вечности. Куда вдруг девалось то, к чему человеки за этим бортом  стремились еще несколько минут назад? Почему они, вый­дя убивать, сами так бояться смерти? Палач превратился в свою противоположность, в жертву, охотник оказался пойман, ибо, взя­вшись за оружие, от него и примет смерть.

Тем временем мина, продвигаясь дальше, внушительно про­сту­чала отсеки с двенадцатым кубриком, затем семнадцатым, доб­ра­­лась до двадцать пятого, приблизилась к оборванной леер­ной цепи на рострах и в отходящей волне, плавно раскачиваясь, уда­лилась от борта. Корабль стал набирать скорость. Еще немного – и сотый калибр с левого борта двумя стволами сразу ... Мина взор­валась, едва снаряд коснулся воды вблизи ее, второй снаряд влетел уже в столб воды, поднятый так, что высокие волны казались ле­гкой зыбью на реке. Вслед за первым взрывом последовал второй, тре­тий и они продолжались дальше чередой, будто внутри боль­шого шара хранился арсенал из мин размерами поменьше. Конеч­но же, обычно такого не бывает! А если бывает, то только один раз, один единственный раз, который не повто­рится больше нико­гда.  Это как напоминание о тщетности суеты земной, о краткости людской дороги и внезапности ее конца.

 Однако в течение длинной корабельной службы, аналогичный случай повторился еще дважды. В тихоокеанской бухте Абрек проводилась погрузка на эсминец снарядов для противолодочной ракетной бомбовой установки. Каждый из них был весом около девяносто килограмм и длиной полтора метра, поэтому его пере­носили с берега на борт два матроса, уложив снаряд на плечи, как бревно. Шли медленно, осторожно, с подстраховкой, особенно обе­регая носовую наиболее чувствительную часть. Благоговейно перенесли одну, вторую, а третью – уже несколько свободнее, потом пообвыкли и с веселыми прибаутками носили их, как дрова. В обед положено палубу мыть, флотский шик требует, чтобы она было не только чистой, но и блестящей. И вот для блеска к морс­кой воде добавляется солярка, которая оставляет на вороненой броне тонкую, красивую и неимоверно скользкую пленку. Горде­ев, к этому времени уже старшина первой статьи, возглавлял по­грузку и после обеда первым взялся за работу. Взвалив себе и своему заму на плечи снаряд, шел уверенной походкой человека, многие годы шагавшего по палубе, вдруг, поскользнулся и, выде­лывая отчаянные движения в попытке удержать рановесие, раска­чал тяжелый груз и вместе с ним припечатался к палубе. Снаряд упал именно носовой чувствительной частью, прогнулся в этом месте и покатился к леерам, противно лязгая стабилизатором. Про­изошло невозможное: бомба не взорвалась. Люди боялись поше­велиться или сказать слово, чтобы не вызвать акустическую дето­нацию. Гордееву и другим, кто упал вместе с ним, пришлось про­лежать до прибытия бригадных спецалистов. Те осмотрели, нежно отнесли на сопку, положили, отошли и взрывная волна швырнула их в спасительный ров. Не успели схлынуть комиссии, так и остав­шиеся недовольными, что снаряд, принятый ими, поз­волил себе не взорваться и так скомпрометировать их, как в по­дземном арсенале обо­рвался трос, удерживающий тяжелую ваго­нетку. Освободив­шись, вагонетка на повороте слетела с рельс, врезалась в штабель зенитных снарядов и замерла. Гордеев со сво­ей командой из под­земелья вышел бодрым шагом, весело смеясь. Через неделю в лазарете шутки поубавились, и люди впали в угне­тён­ное состояние, из которого выходили медленно и были к слу­жбе долгое время негодными. Так что невозможные собы­тия всё-таки происходят. Видно, ими управляют неземные силы и пока не свер­шится всё, задуманное ими, человеческая воля мало чего значит.

 Прозвучал отбой боевой тревоги. Под мягкие, почти успока­ивающие звуки корабельного горна, служивый народ расходился по кубрикам. Для начала пришлось заняться повсеместной убор­кой разлитого борща, потом доставить заново пищу и приступить, наконец, к прерванному обеду. Постепенно стали разноситься под­робности, все более полно воссоздающие свежие события. Оказа­лось: смытых водой один, старшина второй статьи Шипов, свиде­телей нет, точная картина трагедии неивестна, виновных, естест­венно, также нет; умерших двое – впередсмотрящий, матрос Бе­лов, от разрыва сердца умер на боевом посту, почетно будет по­хоронен в море в парусиновом чехле с уже остывшей гильзой, привязанной к ногам, и матрос Степов, ну этот в последнее время был какой-то странный, скорее всего, так же будет предан морю; раненых один, штурман Садов, сотрясение мозга, помещен в лаза­рет. И всего-то? Это меньше допустимых потерь личного состава в боевой обстановке! Боевой? Всякое движение корабля в морских просторах – это вечное упование на милость нездешних сил, ибо в потерях мог бы оказаться крейсер, который якобы боевой.

 По флотским понятиям бачок должен возглавить старшина вто­рой статьи Уралов, однако, он был гнилой и им немножко брезго­вали. Сначала, ещё два года назад, на коже появились красные пят­на, которые стали медленно чернеть, послойно шелушиться и про­никать вглубь тела. Проходило время, плотный комок омертвев­шей ткани выпадал, а на его месте начинала нарастать новая неж­ная масса, нестерпимо зудящая и отталкивающе действующая на окружающих. Старшина лечился на берегу и каждый раз прибывал на борт писаным красавцем. Но и месяца не проходило, как все повторялось сначала. Вопрос о его списании на землю даже не стоял, ибо живым с корабля досрочно не уходят.

Не годился на эту роль и годок Решенко, который уже полгода  с мачты наводил бинокль на кромку горизонта в надежде первым донести о затерянной земле, но каждый раз ему мешали берега за­лива. Вчера его обычная угрюмость прерывалась короткими смеш­ками, видать нашелся, как перехитрить досадную помеху. Хорошо, что тихий ... Перебирая других столующихся, дошли, наконец, до старшего матроса Жирова и, поразмыслив, согласились с его наз­начением. Большой, округлый сельский увалень за пять лет не утративший деревенского добродушия и неторопливости. Первой его обязанностью было разделение имущества Шипова. По тради­ции вещи погибшего служили амулетом, охраняющим нового владельца от несчастий, поэтому каждый пожелал взять себе ве­щицу не то, чтобы на память, скорее для защиты от того, кто держит нашу душу на крючке. Очередь дошла и до Гордеева, но тот отказался, сославшись на синий талисман на лбу. Жиров не одобрил: к чему, дескать, вспоминать такие пустяки? Ну, там, ма­лость приложился, так ведь годок, а ты, Гордеев, флотские поня­тия должен правильно блюсти и множить традиции ...

 После ужина Жиров, расхаживая с сигаретой в зубах, о чем-то мучительно размышлял, разводил руками, гримасничал и к вечер­нему чаю ушел измученный, вспотевший, но довольный. Съев пе­ченье и добавку к нему, прикоснулся к руке бачкового Петренко и задушевно говорит: “Крабы тебе цицьку б дали, салага, не греми тарелкой, тут вот, как я тебе скажу” – и замолчал. Шутка ли, пер­вый раз начальником стал и сразу так удачно выступил. Выждал паузу, подался весь вперед: “Ты, Петренко, нравишься мне – тебе носки стирать; ты, Сокур, тоже, вроде, парень, это, как его, тебе –  гюйс, подворотнички и носовой платок; тебе, Петро, так и быть, бери ботинки и шнурки, смотри только, чтоб ... ну да ладно, потом скажу; тебе, Зорик, убирать кровать, ну а стелить нашу постель будет Шутов. Тааак! Кому не досталось дела при дворе моего ве­личества? Опять этот Гордеев? Ну-ка, сука битая, подойди сюда! И стал медленно поднимать куртку. Сначала показался пояс брюк, потом живот, поросший волосами и, по мере оголения, все больше выступал растянутый пузырь, начинавшийся где-то возле подбо­родка. Когда роба задралась, Жиров ткнул себя пальцем в брюхо: “Ты будешь гладить, с детства обожаю!” Вот и новый вождь воз­ник на радость подданным его. Поистине неистребимо атаманство на ниве народной! Ум без куража незаметен!

– Опусти подол, подруга, вижу землю! Все наверх! Ура! –  размахивая биноклем, в кубрик ворвался возбужденный Решенко. Подбежал к Жирову, облапил его и потащил на шкафут.

 Жиров вскоре вернулся недовольным. Вновь открытая земля оказалась намозолившей глаза Куриной пристанью на северной стороне Севастопольской бухты. Напряжение требовало разрядки. Ага! Где этот, как его ... которого я призвал к себе?

 – Гордеев, крабы б твою ...! Сказал же тебе, сука, подойди сю­да! Согни коленки, ленты в зубы и ко мне бегом, как надо ... ! Пре­образился человек. Видно, годами сдерживаемая страсть, наконец-то, прорвалась в таком ничтожном возвышении. Извечное стре­мление ломать и подавлять вырвалось наружу, завладело ещё недавно тихим парнем и теперь несло его, несло ...

Невольник сделал все, как велел господин. Выхватил из-за спи­ны ленточки бескозырки, сунул их в рот и стал жевать. Присел, робко подогнув колени, уставил взгляд куда-то в пустоту, стал при­слушиваться к тайному сигналу, ловя его по кубрику осторож­ными дрожащими шагами. Он удалялся в угол, открывал зачем-то рундуки, постоял возле двери, тянулся вверх, на палубу ложился и все искал, искал кого-то, нагнетая страхи непонятные. Гордеев не замечался раньше в шутовстве и потому его внезапное старание все расценили, как начало новых бед. Не то чтобы того ... подви­нулся слегка, а может чувствует опять противный стук рогатой сме­рти, или проникли свыше голоса, предвестники судьбы. Моря­ки, лишенные привычной тверди под ногами, свято верят чудесам и байкам, густо пересыпанным:  “Вижу, на меня наплывает ...,  я за жаб­ры хвать ... , а оно душит и голосом Петрова говорит ...,  вдруг из моря прямо по курсу ..., и шлюпку нашу вдребезги ...” Гордеев с отрешенными глазами обогнул владыку, пробормотал кому-то не­внятные слова, приник ушами к переборке, замер, напряженно слу­шая, дрожа всем телом. Затем откинул ригеля, толкнул иллюми­натор и внутрь ворвался шум бушующего моря. Нашел! Приставил ухо к ревущему проёму и пальцем властно поманил вельможу. Тот подошел, сунул голову за борт, посмотрел по сторонам, получил шлепок волной и, оглушенный ревом, отпрянул назад: „Ну?”

–  Что ты нукаешь, не слышишь, бóров, Шипов стонет? Смерть годка смущала: жил себе, служил, потом это ... Гордеев подвер­нулся и вот ... в море стонет. Жиров глянул на матроса: нет улыб­ки, святая кротость в лике и жалость струится из глаз. Отпевает зна­­чит Жирова. Унаследовал бачок, вот и поделился судьбой, по­тому к себе зовет. Такое уже было. Мертвые манят, по ночам ведут беседы, тихим шепотом влекут и уводят в мир другой, спокойный. Стонет Шипов или плачет, или нет совсем пугающих вестей, те­перь уже неважно, главное, что есть надежная примета. Шипов, стоны, голоса, а вдруг не врет Гордеев? Так нежданно повезло, мог проявить себя, пошло удачное начало, Шипов, отпусти! Прозву­чала команда: “Третьей вахтенной смене построиться средняя па­луба правый борт”, а Жиров все сидел на рундуке, вздыхал, что-то бормотал, иногда вскакивал, делал круг по кубрику, садился снова, ерзал и вел себя беспокойно. В душу заползло сомнение, появи­лась неуверенность, он вдруг осознал и свою беззащитность перед завт­рашним днёем и что с корабля, как и Шипов, может сойти ра­ньше срока, не зря ведь зовет. Утром Жиров долго искал носки, не на­шёл, взял другие и только к обеду вспомнил, что не выстиранные с вечера, их, возможно, утащили крысы, надел невыглаженные брю­­­ки, заправил койку, как салага, даже придержал дверь бачковому и неожиданно поздоровался с дневальным. Человек сломался! Через полгода возле Новороссийска его смыла ураганная волна за месяц до демобилизации. Морские приметы управляют судьбой.

Начинаются они еще на стапелях, где даже малое событие, уме­ло истолкованное знатоками, приобретает зудящий мистический смысл и про­роческое значение, сопровождающее корабль по жиз­ни. Если при постройке кто-то упал, зашибся, погиб, что-то слома­лось, взорвалось, утонуло; особый грянул гром, молния была ... вы видели, как выгнулась дуга ...? И в этот момент завыла собака, да кааак завыла? Сбежал кот, не согласившись ночевать; мыши пе­решли на борт раньше крыс; не летают воробьи, не садятся голуби, бутылка с шампанским сразу не разбилась о борт, канат не давался топору, а как шел корабль к воде: рывками, лениво, с охотой, а бурун за кормой? А кто первый ступил на палубу: не дай бог, если женщина, или рыжий, или лысый, или меченый ... и еще по сотням других тонкостей, определяют знающие люди судьбу корабля. За­тем все годы отмечается день его рождения и подгоняются к нему наградные, отпускные и бытовые дела, а прожитое время станови­тся шкалой для событий: на двадцатом году срок службы скостили до пяти лет, на двадцать третьем – до четырех, с ... по ... команди­ром был адмирал Угрюмов ... Корабль – это живое существо, кото­рое рождается, живет и ..., нет, нет, всё время живет. Ужасное и не столько страшное, сколько неприятное и оскорбительное слово, вместо многоточия, моряк не произносит. Зачем напоминать ему, тому, который держит судьбы на крючке, о такой гадкой выходке.

Первая встреча с водой еще на заводе становится началом длин­ной цепи первых событий. Первый командир, первый аврал и тре­вога, первый большой сбор, подъем флага, выход в море, приписка на месте базирования и много-много других моментов, навсегда остающихся в биографии корабля и людей, отдавших ему часть своей жизни, а иногда и всю жизнь. Каждый этап отражается в соз­нании сотен участников, по-своему толкующих любые происшест­вия. Их рассказы, обросшие подробностями тех, кто сам, лично сам видел, а если кто не верит, может спросить ну хотя-бы у других годков, рождают былины, со временем превращаюшиеся в леген­ды, которые затем уже крошатся на многие предсказания и намеки судьбы. В дальнейшем ценность моряка и вообще степень его оморяченности, определяется тем, насколько он глубоко знает тайные приметы, всегда ли к случаю их вспоминает и сбываются ли его пророчества. Годок, слабо понимающий местный фольклор, или невпопад, не тем манером, не с тем форсом его употребляю­щий, теряет авторитет, отодвигаясь в корабельной соподчиненно­сти не вверх или вниз, а как-то в бок и жизнь тогда идет-течет ми­мо него. Важно не только уловить примету, но еще и донести. До­биться чтобы слушали и было понятно, и приняли люди, но самое главное, чтобы сбылось! А если не повезет и пророчество зряш­ным окажется, надо правильно истолковать и найти причину, на­пу­­с­­­тить важного тумана и коль это будет враз, так непременно то случится. Ну, а если снова мимо ...? Это узнают сразу все и вокруг прорицателя образуется едва заметная пустота, постепенно напол­няемая равнодушием и пренебрежением. Поэтому слово, сказан­ное матросом, может его высоко поднять или низко опустить и, прежде чем сказать: ”Шипов стонет”, Гордеев сознательно поста­вил свою жизнь на кон. Не подтверди Жиров эту примету, и ему пришлось бы вскоре ... Неважно, как бы это случилось. А подт­вердив, Жиров выжить уже не мог. И не выжил!

Приметы тайным смыслом связаны с людьми. В свое время Шипов долго подбирал рисунок на циферблат часов. Перебрал их десятки, сам пытался рисовать, просил корабельных живописцев и все не то, и все не так! Эта страсть матросов украшать часы срод­ни перешиванию безкозырок. Надо, чтобы часы были, как ни у кого: или фосфором горели, или прятались в чехол, или вызывали зависть волшебством картины со штурвалом и голубями, с русал­ками и парусами, что угодно, лишь бы не так, как у других. После долгих мучений он остановился на сюжете, предложенном ему Гордеевым: за боротом на оборванной страховочной цепи висит человек на фоне падающей на него пенистой волны. С часами Ши­пов не расставался, показывал всем, ходил с закатанными рукава­ми,  гордился исключительностью рисунка и ревниво посматривал на других носителей матросской моды, чтобы не стащили идею. По этим часам его опознали на тихом Балаклавском пляже, вы­тащив из прибрежного прибоя почти полностью обглоданный ске­лет с редкой вещью на бывшей руке.

Кармическая сила заложила в душу при рождении неосознан­ный образ кончины и когда рисунок совпал с нареченной судьбой, человек, почувствовав комфорт, сам прикрепил к себе указующий знак, чтобы тот, кто держит души на крючке, не мог ошибиться. И таких примеров много. Вот еще один из них. В каюте лейтенанта Лопанцева висела картина, изображавшая вход фрегата с подняты­ми парусами в узкий пролив, над которым, почти падая нависали огромные скалы, готовые в любой момент рухнуть на хрупкое су­дё­нышко. Каждый раз, входя в каюту, он испытывал неуютность, давление, боль, старался даже вроде, сжаться, и прошмыгнуть под страшной глыбой. Он почти мучился, но картину снять не смел, не хватало духу, не доставало сил. Так продолжалось долго. И вот однажды в Средиземном море в непроглядную черную южную ночь он заступил на вахту дежурным по кораблю. При очередном обходе верхней палубы вдруг почувствовал тот же ужас, что ис­ходил от картины, висевшей каюте. Не раздумывая, подчиняясь вну­тренней установке души, бросился в рубку, включил сирену бо­евой тревоги ... От рубильника его оттащили силой. Оказалось, на маленький эсминец в полной тишине без единого огня надви­гался невидимой горой американский авианосец. Соотношение масс один к пятнадцати. Никаких шансов! Тот же хрупкий фрегат под скалой. Кто заранее вложил в его душу спасительную тревогу?

Приметы властно управляют судьбой. Они есть всегда, даже ко­гда корабль уходит в море. Вот уже подняли якоря, флаг на ют перенесли, отдали швартовы и закружились пенные буруны за кор­мой. Могучий исполин, постепенно набирая скорость, несет себя по бухте в величавой красоте. Форштевень гордо раздвигает воду, уходит от бортов отвальная волна, сильнее вспенилась отвальные гребни от бортов. Горластые бакланы, провожая, сверху смотрят, носятся над мачтой и даже на ростры залетают. В криках слышно беспокойство, может они что-то видят, чувствуют или точно зна­ют? Говорят же ведающие люди, что души погибших переходят в птиц и живые души их глазами видят себя с поднебесной высоты. Вот стая закружилась над шкафутом, резкие движения, с хрипом голоса, носятся над ... кранцем, снять его готовы и тем самым ото­гнать поганую примету. Кранцы за бортом притянут беду, что-то случится, люди, смотрите! Стая в испуге прочь улетела от черного дыма из труб – это плохо совсем, злая примета, люди, не идите в море, остановитесь! Корабль, безусловно, пойдет! Будут потери или его ждет удача, как-то сокрыто во многих других осторожных намеках: не сняты чехлы со спасательных средств, флаги на мач­тах не по уставу, не закреплен выстрел у борта и свисающий линь треплет волна, якорь не держится в клюзе и болтается на длинной цепи, на палубе бегают люди, кильватерный след неровный, угрю­мый ... Приметы затем отражаются в флаге. Если на месте резвится  на самой вершине флагштока, значит, все люди живые и приметы не смогли проявить свою черную удаль, но бывает, что флаг опу­скается ниже, оставляя место на древке для траурной ленты ...

Однажды в очаровательный летний день, наполненный южным счастьем, корабль прошел через всю бухту и уже миновал боны с пришвартованным к борту шестивесельным ялом. Сигнальщики с равелина заметили непорядок, срочно передали семафор и досад­ную шлю­пку убрали, однако, плохая примета уже состоялась. Про­ходило время, крейсер спокойно работал в море, выполняя прог­рамму похода, и, казалось, неоткуда ждать неприятностей. Все так удачно складывалось, что командир в поощрение стараний экипа­жа, разрешил в обед купание с борта. Штурманская группа перед этим изучила состояние моря: температуру воздуха и воды, высоту волн, другие тонкости, но особенно тщательно проверили наличие течения. Вода возле корабля не двигалась, течение отсутствовало вовсе, не было его! На юте выстраивалась шеренга из двадцати че­ловек, каждый из них снимал ботинки, ставил справа от ноги, на­крывал бескозыркой и, оттолкнувшись от борта, ласточкой летел в синюю волну. Вскоре за кормой весело плескалось около пятисот человек. Шутки и смех, молодое озорство и прибаутки были в са­мом разгаре, когда матросы, вдруг, увидели свой же корабль, спе­ш­но уходящий от них. Расстояние быстро возрастало, а начальное легкое удивление, скоро сменилось тревогой и перешло в панику. Люди рванулись вплавь за удаляю­щимся кораблем, но навстречу им, упруго толкая в грудь и от­брасывая назад, напирал мощный по­ток. Вскоре стала очевидной бессмысленность сопротивления вне­запно возникшей непреодоли­мой силе. Пловцы, отдавшись на милость стихии, уносились в не­ведомую даль. Корабельные плав­средства, спешно направленные в погоню, настигли людей за го­ризонтом, далеко в открытом море. На сей раз обошлось без жертв. Кажется нелепым ставить в одну при­чинную связь забытую возле борта шлюпку и во­доворот. По­рознь эти события настолько мало­вероятные, что можно считать их невозможными. Однако в дан­ном случае их что-то ведь объедини­ло, коль они произошли? Может и впрямь приметы правят судьбой?

Итак, Жиров придержал дверь бачковому, вернулся в кубрик и остановился в задумчивости возле койки Шипова. Затем медленно, почти торжественно, скатал постель и велел матросу Петренко от­нести для замены в баталерку – корабельный склад белья. Подо­шёл к Гордееву: “Давай, якорись на верхотуре, оттуда Сокур при­чалит на место старшины, а на рундуке пришвартуем зеленых са­ла­­жат”. Однако Сокур наотрез отказался занимать койку Шипова, усматривая в этом дурную примету и не желая накликать на себя ... ну, вобщем, знаешь, понимаешь, как-то неохота, пусть будет в дру­гой раз ..., словом, ни в какую! Перебрали всех по очереди, кто по понятиям имел право претендовать на удачно расположенную, а потому льготную койку: второй ярус, в углу, возле иллюминатора, с маленьким трапом для восхождения, но самое главное – над из­го­­­ловьем отсутствовали ненавистный громкоговоритель корабель­ной связи и колокол боевой тревоги. Отказались все: уже, дескать, привыкли к месту, без динамика не спится, а в колокол – ну просто влюблены. Так что, извини, Жиров! Тогда сообща было решено пе­реселить туда матроса Денина, который занимал койку сразу у входа и каждый раз, проходя мимо него, приходилось зажимать нос или ускорять шаг, спасаясь от невозможной вони. Тошнотный запах исходил от пробкового матраса, ежедневно пропитываемого мочой самого Денина. Это была его очередная попытка симулиро­вать болезнь в надежде досрочно, но живым покинуть крейсер. До этого он безуспешно несколько месяцев маялся дизентерией, глотал пуговицу, привязанную леской к зубу, чтобы рентген засви­детельствовал туберкулез, пробовал демонстрировать припадки и стриптиз с эпилепсией, прошел этап почти безнадежного нарко­мана, выпивая все запасы зубного порошка, одеколона, элексира, зубных капель из местного ларька, перегоняя гуталин на самогон и глотая растворитель водостойкой краски. Корабельные врачи на него не обращали внимания, сослуживцам быстро надоел, его из­бегали, сторонились, отвергая, как все нездоровое. За уклонение от работ и дежурств над ним издевались, били, калечили, что приво­дило Денина в восторг. Постепенно вокруг него образовалась пус­тота, его обходили, как неустранимое зло. Так продолжалось око­ло полутора лет и, забегая вперед сообщу, что после моченедер­жания он увлекся сомнамбулизмом и в одну из ночей, изображая лунатика, забрался на мачту и, свалившись с реи, разбился о палу­бу. Не было случая, чтобы кто-то досрочно ушёл с корабля и ос­тался живым. Или полный срок, или парусиновый чехол с грузом.

Поддавшись общему нежеланию занимать эту, как её ... чем-то нехорошую койку, Денин тоже отказался. Тогда Жиров, брезгливо скривив физиономию, двинул его кулаком чуть пониже шеи, и по­ка тот был квелым, перетащил удушающие пожитки и швырнул их вместе с владельцем на несчастливую койку. И снова подтверди­лась старая корабельная примета: в каждом кубрике есть место, убивающее людей. В двенадцатом кубрике это была койка Шипо­ва, с нее в вечность уже ушли, считая Денина, пять человек. Пос­кольку великая миграция матросов не состоялась, Гордееву приш­лось по-прежнему обитать на рундуках. По сравнению с гамаком это было, несомненно, улучшение бытовых условий, ибо уже поя­вилась возможность лечь на живот или боком, а не только на спи­ну. Рундук представляет собой небольшой металлический ящик, прикрепленный к палубе и накрытый крышкой. Три стоящие ря­дом рундука образуют удлиненную площадку, на которую уклады­ваются матрац и пробковая подушка, накрытые простынями и оде­ялом. После побудки белье по особому правилу складывается, сво­рачивается рулоном вместе с матрацем и укладывается на третью полку-верхотуру. Средняя койка предназначается исключительно для годков или старослужащих, таких мест в кубрике мало и они находятся на пристальном учете у всего экипажа. Прежде всего она находится на уровне груди, поэтому на нее удобно взлетать, взявшись руками за верхотурную и среднюю и бросая тело вдоль палубы; на ней можно сидеть, не упираясь головой сверху, как это обычно бывает при сидении на рундуке или верхней койке; она снабжается красивыми перилами, через которые проходит проч­ный ремень, закрепляющий человека в шторм и предохраняющий его от падения при сильном бортовом крене. Обычные ступени ро­ста проходят от гамака до рундука, затем верхняя койка и, нако­нец, средняя – мечта и зависть всех матросов. Из трех рундуков Гордееву принадлежал только один, владельцами двух других бы­ли хозяева средней и верхней коек. Поначалу сон на рундуках превращается в пытку, ввиду того, что в ящики под матрацем пос­то­­янно кто-нибудь да заглядывает. И это происходит круглосуто­чно, месяцами, годами. Прерывистый, дерганый сон часто приво­дит к болезням. Однако со временем даже такое действо настолько ут­рясается, что проходит незаметно для обеих сторон: спящего человека бесцеремонно откатывают, открывают крышку рундука и, повозившись там, закрывают, а матроса, если повезёт и не забу­дут, возвращают на место. И все же рундучники мечтают побы­стрее возвыситься до верхотуры ну, а потом ... как сказочный те­рем за синими долами видится годковая койка.

Через несколько дней раздумий Жиров сообразил, что на пу­стующее место Денина следует переселить упрямого Сокура, со­трясающего ночами центральные, наиболее обжитые районы куб­рика, трубным храпом со свистом и завыванием. К этому времени беспокойный Сокур уже прошел курс матросского воздействия и несколько уменьшил громкость своих рулад, но этого было еще недостаточно. Позади остались внезапные падения с койки, неожи- данное обливание забортной водой, накладывание на нос самой ... достойной портянки, поджигание бумаги между пальцами ног, но наиболее удачным оказался метод бросания ботинка с предварите­льным прицелом в голову. Сначала Сокур лез в драку, но после того, как осознал выгодность варианта: нет шума – нет ботинка, стал думать как уберечь себя. Сначала старался спать чутко, но проходило совсем мало времени и очередной ботинок пополнял горку обуви, скапливающейся за ночь возле его койки. Затем при­думал подтягивать челюсть резиновым жгутом, держать в зубах кусок веревки, пробовал лежать на животе, укрывшись с головой одеялом, и даже с надетым противогазом. Все напрасно! И вот теперь он совершенствовал многообещающий новый метод, под­ска­занный ему за десять пачек сигарет сибиряком-охотником из Ханты-Мансийского округа. В доработанном виде он выглядел следующим образом. Под самыми крыльями носа на верхнюю губу накладывается тонкая нить, оба конца которой свисают с двух сторон койки и натягиваются небольшими грузиками. Пока человек лежит тихо и не храпит, нитка не ощущается и не при­чиняет беспокойства. Как только ударит храпёжная удаль, нос и губа приходят в движение и начинают тереться о нитку, что вызы­вает неудержимую щекотку и чихание. Первые результаты обнадё­живают, несмотря на то, что Сокур, чихнув, ловит, как пес в цирке, подпрыгнувшую нитку и перекусывает ее, лязгнув, зубами. На вос­становление покусанной охранной конструкции не хватало време­ни ввиду молниеносного засыпания охраняемого. Но все же вооду­шевленный Сокур уговорил сослуживцев повременить пока с бо­тинками до решающего испытания с рыбацкой леской, обтянутой проволочной спиралью. Соседи просьбу пообещали уважить, ну а пока, для чистоты эксперимента ... Целый день Сокур мыл место Денина, а Гордеев койку Сокура. Конечно же, новая обитель долж­на сверкать чистотой, наведенной не кем-то, а лично жильцом. Однако корабельная уборка – это не только мытье содой и мылом. Это прежде всего изучение крысо-мыше-клоповой обстановки. Кой­ка может быть как угодно чистой, но если одна, две или три соседние, но не дружественные биологические популяции считают её своей, жизни человеку не будет. Война начнется жестокая, на изничтожение, и неизвестны случаи, чтобы победил человек. По­этому Гордеев наследную койку снял с цепей, отсоединил все, что отделялось, отвинтил, открутил и полностью разобрал пружинную конструкцию. Затем каждую деталь в отдельности прочистил внутри и снаружи, промыл, просушил и окурил невыносимо смер­дящим горящим ватным жгутом. После сборки пришлось ему еще долго забивать деревянными пробками отверстия в трубчатых опо­рах, преграждая туда путь нахальным сожителям. Также тщате­льно осматривалось и обезвреживалось все околокоечное прост­ранство. Постепенно, к вечернему чаю, адский труд был закончен, и матрос Гордеев в коечном исчислении стал на мизинец старше, заняв третью ступень бытового роста, после гамака и рундука! Хотя счастье все же омрачалось трудностью лежания боком, ибо плечо упиралось в потолок, и необходимостью слетать горизон­тально палубе, а не соскакивать с койки из-за невозможности си­деть на ней. Однако, как промежуточный этап к заветной средней койке, он годился, грел душу и выделялся радостным событием в однообразной и беспросветной корабельной жизни.

Сегодня Гордеев заступал на вахту дневальным по кубрику. Уже закончилась процедура приведения себя в праздничный вид, начинающаяся с чистки ботинок до зеркального блеска, глажки черной парадной формы второго срока носки до неимоверной ост­роты складок, надевания свежайшего белья и венчающаяся брить­ём, стрижкой и подготовкой носового платка. Но особенно важно при этом привести лицо в восторженно-счастливое состояние, что­бы на корабельном смотре вновь заступающего наряда не дать повод вахтенному офицеру потребовать не то что бы рассказать, а выдать без запинки фрагмент или всю целиком инструкцию дне­вальному на пяти листах, обязанности матроса, правила обраще­ния со средствами борьбы с пожаром, водой, химическим, газовым, ядерным заражением, памятку санитару и еще около двадцати других наставлений. Малейшая остановка или недостаточно радо­стный вид, или не та преданность в глазах, не та выправка и мо­лодцеватость и человек к дежурству не допускается. Он лишается этим самым удовольствия отслужить один раз в свою очередь и награждается другими дежурствами, но уже вне очереди, хотя свою вахту он тоже отстоит после того, как расскажет многочис­ленным начальникам все, что им нужно знать.

Кубрик представляет собой жилое помещение, по всему объему густо заполненное рундуками, койками, столами, вентиляционны­ми шахтами, кабелями, трапами, люками и другим корабельным оснащением. Одна или несколько сторон такого жилья примыкают к бортам, поэтому оттуда может исходить угроза затопления. Дру­гими сторонами кубрик часто граничит с машинным отделением, топливными ёмкостями или котельной установкой, угрожающими пожаром. Но особенно опасно соседство с многочисленными арсеналами, хотя в случае взрыва хотя бы одного снаряда сдето­нируют сотни тысяч других снарядов, мин, бомб и ракет. Корабль до предела насыщен взрывчаткой и представляет собой красивую плавающую пороховую бочку, с поднесенным ярко пылающим смоляным факелом, который до поры до времени не соприкасается со смертоносной начинкой. Поэтому пост дневального по кубрику является центральным в обеспечении безопасности корабля, а к самому дневальному предъявляются хотя и справедливые, но очень суровые требования. В течение четырехчасовой смены ему запре­щено держать руки в карманах, сидеть, облокачиваться, участво­вать в сторонних разговорах, спать стоя даже  с открытыми глаза­ми, покидать кубрик без подмены хотя бы на мгновение, отвле­каться даже в мыслях, быть вялым или сонливым. За все, что происходит в помещении, отвечает дневальный.

Истекал третий час дежурства Гордеева. В штормовом море при задраенных иллюминаторах, люках и дверях кубрик напоми­нает парилку. Душно! Влажно! Жарко! Голубой свет ночника льё­тся с потолка, создавая нереальный призрачный мир, уплывающий в синеву вслед за вечно качающейся панорамой спящего жилища. Смыкаются веки, клонится голова, подгибаются колени. Всё за­медленнее становится реакция на непрерывные тягуче-острые уку­сы, которыми наполнено зудящее тело. Сознание окатывается вол­нами раздирающей боли, расползающейся по коже обжигающим пожаром. Оно всецело подчинено этому чувству. Невозможно избавиться от вечного желания разодрать одежду, разодрать кожу, разодрать врага, безжалостно терзающего усталого человека. Кло­пы. Человеческой силы не достает для борьбы с этим бездушным врагом. Что бы ни делал матрос, его не оставляет вечно голодный паразит. Днем его активность спадает, он прячется в недоступных местах, которых на корабле великое множество, отсыпается, и го­товится к новым атакам. Ночью же от него нет спасения. Откуда-то из незаметных щелей в бортовой обшивке, кабельной изоляции, из под линолеума и различных утеплителей, лавина за лавиной они, быстро передвигаясь по всему обозримому пространству, на­падают на все, что содержит теплую живую кровь. Спящих они об­седают так густо, что порой не видно кожи. Умеют преодо­левать одеяла, простыни, одежду и неудержимо, сплошной шеве­лящейся массой, накатывают на свою жертву. Клопа невозможно раздавить, он прогибается, уплощается и остается невредим. Его можно смести щеткой, но только с открытых мест, что не при­носит избавления, ввиду немедленного заполнения очищенной пло­щади новыми захватчиками. Их укусы сами по себе болез­ненные, вызывают кровотечение с набуханием кожи и превраще­нием пораженного места в нестерпимо зудящий, долго незаживаю­щий струп. Измученный Гордеев решился на отчаянный шаг, сродни святотатству: он разделся на посту. Снял рубаху, тельняш­ку, брюки и дошел в своем отчаянии до трусов, как в коридоре промелькнула тень. Вскоре в кубрик вошел дежурный по кораблю и, увидев стража порядка, рвущего в остервенении на себе одежду, выхватил свой ТТ, спрятался за переборку и навел ствол на дне­вального. Ситуацию прояснил сам Гордеев, обратившись к дежур­ному с уставным докладом: ”Товарищ капитан-лейтенант, днева­ль­ный по двенадцатому кубрику матрос Гордеев”, и добавил с безнадежностью в голосе: “Извините, клопы заели, нет больше сил!” Дежурный, убедившись, что перед ним не очередной сума­сшедший, спрятал оружие, подошел: ”Покажи! если врешь, в кар­цер немедленно!” Гордеев ответил: “Есть!”, подошел к ближайшей койке, отодвинул спящего матроса и отступил в сторону, предо­ставляя офицеру наблюдать картину бегства почти сплошной ше­велящейся массы с голубого света в черную тень и красные пото­ки, стекающие со спины моряка на белую постель. Та же картина открылась дежурному и в других кубриках, где ночь была напол­нена бормотанием и стонами истерзанных людей.

В вахтенном журнале появилась запись: “В некоторых жилых помещениях личного состава замечены насекомые, предположи­тельно клопы”. И все! Такие отчеты делаются периодически уже десятки лет. Видимо, так было бы и дальше, если бы судьбе не бы­ло угодно распорядиться иначе. Через несколько дней в ночной тишине кубрика неожиданно раздался надрывный крик, продол­жающийся даже после падения тела на палубу. Спустя минуту мимо дневального пронесся с отчаянным воплем матрос Сокур и бросился вниз по трапу. Его ноги отстучали вторую, третью ... пя­тую палубу и затихли. Вскоре оттуда донесся рев воды, огромным фонтаном врывающейся внутрь через отдраенный кингстон. Дне­вальный доложил наверх: “Пробоина, второй отсек, пятая палуба, затопление забортной водой.” Водолазы, прибывшие по тревоге, увидели картину, которую долго потом обсуждали морские чины. Раздетый до трусов матрос ступенька за ступенькой отступает по трапу, оттесняемый поднимающейся водой. Беспрерывно наклоня­ясь, он методично что-то со злостью втыкал в бурлящий поток, противно смеясь и злорадно восклицая: “Вот тебе, падла”. Оказа­лось, таким образом моряк творил самосуд над клопами, которых пригоршнями собирал со снятых брюк, рубахи, тельняшки и то­пил, топил, поводя вокруг безумными глазами. Кингстон закрыли, воду откачали, матроса арестовали. Корабельный врач нашел его вменяемым. Суд, заседавший на крейсере, признал моряка винов­ным в организации диверсии с целью затопления боевого корабля и осудил его на два года заключения с отбытием срока в дисцип­линарном батальоне. Матрос в своем бесправии лишен возмож­ности защитить себя от любого насилия, даже от произвола кло­пов, мышей и крыс. Он не может заработать, купить и устранить. Это не под силу и командирам, так как клопы по описи не зна­чатся, а потому и не положено для них ни отравы, ни учета. Мат­роса судьба опускает в стихийно сложившуюся среду с внешне благопристойным оформлением и его выживаемость определяется умением демонстрировать восторженно-счастливое состояние не­за­­висимо от глубины телесной и душевной боли. Только во сне сознание Сокура смогло пробиться через многослойное психиче­ское подавление и, возмутившись нереальностью происходящего, стало по-своему искать путь к освобождению. Вскоре Сокур со­шёл с корабля живым, но не свободным, ибо одна тяжесть была заменена другим еще более неподъемным грузом. Оставшиеся матросы вынуждены по-прежнему находиться в кубриках, где на правах хозяев  проживают непобедимые клопы. Однако нечаянный подвиг Сокура возымел и положительное действие, вынудив нача­льство принять меры во исполнение частного определения суда. Возвратившись из похода, еще и месяца не прошло, а на корабле уже была объявлена последняя в людской истории война клопам. В течение недели жильцы были выселены со всеми пожитками на верхнюю палубу отчего она, украсившись простынными навеса­ми, шатрами из столов и подвесными койками, стала походить на те­атральную сцену с массовкой из жизни переселенцев. В пустые кубрики спустились бригадные специалисты в почти водолазных костюмах, долго разливали там жидкость с нестерпимым запахом и, оставив взведенные химические бомбы, ушли, задраив кубрики по-штормовому. Двадцать дней боевые отравляющие вещества с не­имоверной силой убивали все, что могло быть живым. Наконец, после ухода команды на берег, люки были отдраены, началось дли­тельное проветривание, так и  не устранившее до конца удуш­ливую атмосферу. Вскоре добровольцы, заскучавшие по оседлой жизни, спустились в низы. Побыв там немного, выходили наверх осоловевшие, жадно хватали воздух и поминутно вытирали слезя­щиеся глаза. Постепенно моряки все же освоили жилище и в бла­женном покое проспали одну, затем вторую и даже третью ночь. Появилась слабая надежда на окончание клопокровного кошмара. Прошло еще несколько дней, жильцы расслабились и успокоились  с радостью отмечая ослабление зуда на заживающих ранах. Куб­рик наполнился здоровым духом, доброжелательностью отноше­ний, приутихли конфликты. Люди перестали бояться, начало исче­зать ощущение неполноценности, возникавшее ранее от сознания того, что каждый жилец являлся не личностью, а клопокормом и клопоносцем. Благостная картина продолжалась до очередного вы­хода в море. В один из дней похода марсовый, срывающимся от волнения голосом, прокричал в телефонную трубку: “Мостик, мостик, правый борт, пятнадцать, полтора кабельтова, перископ!” С ходового мостика ответили сразу: “Не ори, голубь, доложи, как надо!” – “Есть! Марсовый пост, наблюдатель Петров, с правого бо­- р­та в пятнадцати градусах на удалении полтора кабельтова вижу перископ подводной лодки, идет с нами параллельным курсом”.

 – Продолжать наблюдение!

 – Есть! – Марсовый отключился. Доклад с мачты подтвердил данные акустиков. Штабные службы сообщили, что в этом районе наших лодок нет, следовательно, за крейсером идет враг, намере­ния которого неизвестны. Весть о смертельной опасности разнес­лась по кораблю. И к моменту, когда был получен приказ уничто­жить чужого в наших водах, люди были уже привычно собранные, действовали слаженно, понимая ... еще были свежими воспомина­ния от встречи с миной. Бомбили долго, квадрат за квадратом на­крывали морскую поверхность реактивными снарядами. Со дна поднимались доски, бревна, гильзы, что угодно, только не осколки вражеской лодки. Наконец, по мере расходования бомбового запа­са, в нескольких местах появились жирные пятна мазута, дающие некоторое успокоение. Однако количество этих пятен внезапно стало быстро расти и вскорости они образовали сплошную пленку, скрывающую от наблюдателей возможные приметы попадания. К­орабельные гидроакустики доложили о движении лодки на глуби­не, являющейся предельной для обнаружения. Итак, враг жив, та­ится, маскируется! Его ответные действия непредсказуемы.

 Напряжение экипажа возросло, ибо крейсер, находясь в учеб­ном походе, оказался в море без должного охранения. Командо­вание флотом направило в район боевых действий подкрепление из двух эсминцев и вертолетного звена. Через несколько часов воз­душная разведка и дополнительное прослушивание глубины поз­волили определить наиболее безопасный коридор, по которому крейсер благополучно возвратился домой. Глубокой ночью при­швартовались на своих двенадцатых бочках. Команда, кроме вах­тенных, все ещё переживая волнующие события, отошла ко сну. Однако спать пришлось недолго. Один за другим матросы покида­ли кубрики. Ругаясь и раздирая кожу от невыносимого зуда, они бросали матрацы на палубу и под южными звездами засыпали до утра. Те несчастные, которые остались в кубрике, были безжалост­но искусаны и испачканы в собственной крови. Кубрик был вновь оккупирован полчищами еще более изголодавшихся и непомерно свирепых клопов. Жизнь в нем стала невозможной.

Клоп-охотник напал на жертву-человека в тот момент, когда она была подавлена психически и угнетена физически. Видимо, лю­ди в ослабленном состоянии что-то излучают или формируют вокруг себя нечто такое, что подсказывает паразиту момент атаки. До тех пор пока в помещении после химической профилактики на­ходились здоровые, спокойные и бесконфликтные жильцы, клопы не показывались, хотя были живы, голодны и пища была рядом. Это подтверждается примером гостиниц, общежитий, общих квар­тир, где две соседние комнаты могут существенно отличаться клопо-тактической обстановкой. Так что же получается? Клопы на кораб­ле – это вовсе не зло, а индикатор нравственности, показатель человечности, мерило здорового духа? Чего на них пенять, если люди грызут себе подобных еще более изощренно, доводя подав­ляемую особь до гибели. Клопы этого себе не позволяют. Среди них принято пищу беречь, они человека насмерть не загрызают. Они лишь пользуются объедками с эмоционального стола, на ко­тором пиршество устроили люди ... так называемые  люди, довед­шие себя до такой грани, что даже клоп, возвысившись в само­мнении, считает их своей жертвой. Тогда получается так, что не клопов надо изводить, а переделывать человека. И наоборот: не переделав человека, избавиться от клопов не удастся никогда.

 В истории также есть подтверждение такому выводу. В книгах библиотеки Ватикана, изданных в 14 – 15 веках, между страницами нашли вековое, но не вечное, успокоение большое количество кло­пов, пребывающих многие годы в летаргическом сне. В критиче­ские моменты жизни народов, отмеченные войнами, восстаниями, эпидемиями, подсказывающее излучение становится настолько си­льным, что какая-то часть уснувших особей пробуждается, нахо­дит жертву и воскресает к бытию. Живут они пока есть поддержи­вающее излучение. Однако оно исчезает с установлением спокой­ствия и клопы снова засыпают на неопределенное время до оче­редного вселенского горя.

Клоп питается кровью, как и все остальное, что благочестивый человек относит к сатанинскому отродью. Но клоп является поро­ждением нашей безнравственности, следовательно, и темные силы имеют то же происхождение. Тогда борьба с дьяволом уносится из необъятных мистических далей, приближается к человеку и напра­вляется им на борьбу с самим собой. Дьявол и человек неразде­лимы, они порождают и формируют друг друга. Каков человек, таков и дьявол. Обратная формула также верна: каков дьявол, та­ков человек, ибо творение всегда несет на себе отра­жение творца.

 Применительно к кораблю, эта задача до сих пор не решена и в каждом отдельном случае экипаж, неся потери, самостоятельно сра­жается с поразительно живучим и развитым представителем чёрных сил, посланным нам в наказание и назидание.

 Вот и теперь дежурный по кораблю, увидев стекающую кровь, струпья на спине матроса и убегающих в тень паразитов, поспе­шил отойти от нехорошего места, оскорбляющего своим видом возвышенную поэтику морской службы. К тому же ни к чему было подвергать себя участи клопоносца и тащить беду в каюту, го­родскую квартиру да и вообще оскорблять свои глаза недостой­ным зрелищем. Тем более, что в силу своего бесправия и невоз­можности занять активную позицию, он никак не мог повлиять на клопов и облегчить жизнь людей, не прослыв в своем кругу этаким чудаком и умником. Для него важно, чтобы на дежурстве не про­изошли чрезвычайные происшествия, которые будут поставлены в вину ему лично: вскрытие корабельных арсеналов, складов и кла­довых, разгерметизация люков и кингстонов, проникновение на борт посторонних, несвоевременная подача командирского катера к минной стенке, недолжное сверкание пуговиц на кителе и не­оченная густота проистекающей преданности при встрече началь­ников. А клопы, струпья, кровь этим займется кто-нибудь когда-нибудь, а если и нет, ну что же ... так было всегда, что же здесь особенного? Вот если моряк одет не по форме? Оооо! Накатаны, отработаны манеры и слова, обороты речи, хлёсткие фразы, голос с вибрирующе-дребезжащим негодованием и обличительным вы­-ра­жением глаз, бровей, губ, всего лица, тела, всей сущности. “Эттаа штаа таакооэ, наомеэр? Каак стоите, мааць вашу...? Паачеему непоффоррме? Ааа! Кто начальник! Доложите!”  – Мичман Кореев сделал замечание за неуставное перемещение по пристроечной полосе левого полушкафута. Вдруг оратор встрепенулся, дернул плечами, отчаянно торопясь поправил фуражку, ударил два шага по палубе и звонким командирским голосом:

 –Товарищ капитан третьего ранга, мичман Кореев, старшина ин­тендантов, обучаю матроса Р-12-4 правилам движения по соответ­ствующим частям шкафутной палубы согласно сигнальным фла­гам на реях, а также порядоку прижатия тела к переборкам.

 –Вольно, мичман, продолжайте – и майор медицинской служ­бы прошел дальше к носовым кубрикам, огибая ретивого.

Вина матроса состояла в том, что, пропуская старшего по званию в самом узком месте прохода, пришлось тесно прижаться к переборке. Подозрительный сверхсрочник усмотрел в этом неува­жение. Дальше технология наказания отработана: он записывает объявленное замечание в корабельном журнале, матрос доклады­вает своему начальнику, тот сверяется с журналом и делает отмет­ку “наказан”, а на вечерней поверке, провинившемуся матросу придется выслушать, стоя перед строем, историю прежних на­рушений и меры, принятые по ним, выводы о злостном саботаже корабельной дисциплины и, наконец, получить максимум того, что отведено уставом репетующему радетелю. Нужно ответиь: “Есть, разрешите стать в строй?” – и, получив добро, стать так, чтобы не дать повод вызвать снова и возрадоваться добавке за нестроевое поведение: качнулся при повороте кругом, не та отмашка рукой, не выровнял носки, не та ухмылка ... Обжалование действий нака­зующих относится к фантастически искаженному мировозрению. Дежурный выслушал доклад дневального тринадцатого кубрика, с брезгливостью проследил путь отступления грызущих полчищ и скорым шагом покинул помещение. Офицеры в матросских жили­щах бывают редко. Это два мира, едва соприкасающихся, мало по­нимающих друг друга, имеющих разные интересы и культуру. Вцелом же матрос для офицера – это некий механизм, который должен слушаться, исполнять, подчиняться и выполнять, а в ос­тальном частоколом дисциплины его надо так обставить, чтобы оттуда ничего не было видно-слышно и не мешало жить. Случай с Гордеевым в очередной раз убедил дежурного, что без особой на­добности не следует делать обход по низам, поскольку нового там не ожидается, а со всем старым успешно справятся местные божки за счет взаимного подавления, освобождающие служебное время офицеров от лишней загрузки. В результате таких рассуждений Гордеев остался без наказания, что вносило в его душу даже не­которую неуютность в связи с незавершенностью эмоционально притерпевшейся технологиии угнетения. Создавшуюся беспрос­ветность ухудшать было некуда, поэтому он ушел в умывальник и тщательно стряхнул с одежды все подозрительное, что шевелилось и могло бы грызть, кусать, сосать. Вернулся в кубрик в три часа но­чи! Конец вахте! Пришел с развода караула сменщик, принял пост, а Гордеев взял с койки одеяло, бросил на палубу и забылся тяжелым сном до побудки, уже не реагируя на беспрерывный об­жигающий зуд. В шесть часов, как и многие годы до этого, раз­дался дребезжащий грохот звонка и сигнал: ”Команде вставать, койки убрать!”. В кубриках началась обычная утренняя суматоха. Одни заправляли постель, другие бежали умываться, третьи со­бирались бриться. Кто побогаче, кому помогали из дома, или служивые, сумевшие прикопить из тощего довольствия, те имели собственное зеркало, которое бережно ставили на среднюю койку и, важно надувая щеки, брились уединенно, изображая местных магнатов. Матросская беднота довольствовалась общим зеркалом малых размеров, не превышающих развернутую книгу. Около со­рока человек должны глядеться в него почти одновременно и уму­дриться закончить бритье минуты за три – четыре. В дальнейшем умение делить малое удобство на многих желающих сразу отли­чает узников корабельной вольницы от людей домашнего воспита­ния, которые всегда, даже если ему не особенно и нужно, полно­стью стремятся закрыть собою зеркало и подольше удерживать лю­бимое отражение, не смотря на снующих вокруг других претен­дентов. В общественном умывальнике и гальюне в это время во­зникает такое столпотворение, что многие отказываются от неот­ложных желаний и отодвигают их на более удобный момент. Ино­гда такие хитрецы попадают в напряженную ситуацию при нео­жиданных многочасовых тревогах, учениях или авралах.

В походе или тем более в шторм физзарядка не проводится, поэтому через двадцать минут по корабельной трансляции разда­ется: “Команде приготовиться к приборке”. И вскорости: “Коман­де приступить к приборке”. Весь внутренний объем крейсера рас­пределен между членами экипажа и каждый из них свое заве­дование мылом, содой, ветошью, шваброй и забортной водой до­водит до такого состояния, которое уже многократно определялось его начальниками как достаточное. Если же кто-то слукавил и не дотянул до черты – это обычный повод для наказания, и подхо­дящий случай для правильно служащих показать и проявить себя на доступной теме. Далее, в семь часов “бачковым построиться, команде руки мыть!” И, наконец, “команде завтракать”. Бачковые приносят хлеб, масло, сахар и чай. Но это еще не пища. Это только исходное сырье для приготовления того, что едят корабельные лю­ди. Прежде всего берется четвертинка буханки хлеба и обрезается со всех сторон так, чтобы остаток в точности равнялся по объему двум кускам сахара. Если это сделано, то можно считать, что боль­шая часть работы уже позади, вскорости можно будет и переку­сить. Где-где, а моряк за завтраком важничает.  В остроганный мя­киш он долго всматривается, уточняет размеры и наклоны граней, сравнивает свое творение с достижениями соседей, и если убеж­дается, что не хуже, чем у других, а может даже малость и того ... обошел не менее умелых мастеров, тогда со всей торжественно­стью на хлебный островок водружается сахар. Новое сооружение опять подравнивается, подправляется, выверяется и, если глаз ос­тается довольным, венчается шедевр куском масла. Вот почти и все! Осталось только верхний пьедестал правильно расположить на среднем, уточнить общую линию  с нижним и, коль все благо­получно, можно приступать к наливанию чая в кружку. Неспеша! Лишнего ни в коем случае! Ровно на один глоток. Дальше делается плавное движение рукой до легкого прикосновения с триединым лакомством и сопровождение его в раскрытый рот с торжествен­ной укладкой на язык. Затем поклажа уносится куда-то вглубь, туда же заливается чай и после нескольких жевков проглатыва­ется. Завтрак на сегодня закончен. Из четырехлетнего списка вы­черкивается дата, укорачивающая длинный перечень на один день! Пусть не на много, но все же ярче загорается заря свободы.

Сразу после уборки столов и посуды раздался сигнал боевой тревоги. Учебной. Каждый моряк умеет бегать пешком. Гордеев тоже освоил неторопливую спешку и теперь мчался шагом на бое­вой пост. Сотни раз преодолённый путь тем не менее всегда ск­рывает новые неожиданности, и вот теперь, взглянув под баркас, вспомнил последнюю встречу с Шиповым, суеверно попятился к переборке, ухватился за поручни и, перебирая руками, добрался до заветной двери. Успел! Без замечаний. Прошел к четвертому пуль­ту: “Товарищ командир поста, матрос Гордеев по боевой тревоге прибыл”. Это был последний доклад, свидетельствовавший, что все операторы радиолокационной станции обнаружения заняли штатные места и готовы приступить к работе. От начальника –  старшины первой статьи Колева – последовательно поступили при­казания: включить термостат, подать накал, затем анодное напря­жение и, наконец, нажать самую ответственную кнопку с надпи­сью “высокое”. Забегали стрелки приборов, искрами возгорелись многочисленные сигнальные лампочки, зажужжали моторы и се­ль­­сины, защелкали реле и на круговых индикаторах сначала слабо проявилась, потом окрепла и побежала по чёрному экрану элект­ронная развертка, отслеживающая вращение антенны. Пока всё шло благополучно и люди, захваченные привычным ритмом, на­чали успокаиваться. Скоро появится цель, тогда можно будет сов­сем расслабиться и размеренно отрабатывать вводные.

Где-то далеко от корабля в штормовом море болтается на плавучем якоре старая баржа, которую надо разбомбить снарядами крейсерской башни главного калибра. Уже во всех помещениях сняты зеркала и плафоны, закреплены мебель, оборудование, ин­вентарь, ибо все это может свалиться, разбиться, поранить или придавить от сильного толчка при залпе корабельных батарей. Уже снаряды досланы в стволы, которые пока что смотрят вдаль, за горизонт, скрывающий цель от оптических средств наблюдения. А электронные? Почему же они молчат? Где цель? Что случилось? Старшина Колев к этому моменту окончательно понял, что его приборы на этот раз цель не найдут. Что-то произошло с аппа­ратурой, где-то неполадка и скорее всего вызвана она отсутствием контакта. Но где он этот таинственный контакт и сколько их штук, отказавших, и где их искать, и с чего начать, и как доложить? А кто виноват и что дальше будет?

В боевой обстановке корабль, потерявший локационное зрение, обречен, поскольку современная технология нападения не оставля­ет шансов на жизнь. На ходовом мостике находится командование, посвятившее себя целиком морскому делу. Многие годы ступенька за ступенькой поднимались командиры к вершинам полководчес­кого мастерства. Учились побеждать в учебных и реальных боях, защищая  свою честь, вверенных людей и свободу страны. И вот наступил момент, когда все знания должны быть востребованы, об­работаны и вложены в бой. Однако победа зависит уже не от них. Из командиров они превратились в заложников. Если матро­сы найдут отказавший контакт, отремонтируют станцию и обнар­ужат цель, то несмотря на промедление, еще можно предпринять отчаянную попытку осилить более расторопного врага. А если не успеют, не смогут или не захотят? Бездушная машина подавления приводит к апатии и безразличному отношению к окружающим и к себе, социальное и бытовое унижение выключает интеллект, а расходование времени на муштру сокращает или совсем исклю­чает возможность учебы. Но как найти контакт без интеллекта, без желания, без знаний?! В который раз в критические моменты мы славим народных умельцев? Колев встал, подчеркивая этим тра­гичность момента, и: ”Операторам отдать крепления нижнего от­сека”. Подчиненные проворно отработали приказание. Дальше по­следовало: “Выдвинуть отсек на ширину ладони”. И это было вы­полнено в точности. Старшина зашел сбоку так, чтобы его могли видеть, показал руками решительное движение и добавил словами: “Энергично дослать отсек на место!” Раздался удар, треск, звук падения и всё стихло. Аналогичное наказание понесли контакты всех других пятнадцати отсеков. Затем снова: термостат, накал, анодное, высокое, но результат остался неизменным. Станция по-прежнему не работала, несмотря на то, что примененная методика устранения неисправностей ранее всегда давала положительный результат. Народные приемы, утяжелённые хваткой дровосека, ви­димо, не всегда применимы к деликатно организованным элект­ронным приборам. На этот раз матросы захотели, но не смогли, не хватило грамотности. Все они с отличной строевой выправкой, правильно бачкуют и приветствуют старших, чтят традиции и дисциплину и еще многое другое умеют и могут. Однако этого оказалось мало для выполнения главного предназначения: победи­ть в бою. Помимо всего перечисленного нужны еще знания, навы­ки и здоровый дух. Но всё, как пар в свисток, ушло в муштру.

Потерянное зрение восстановить не удалось и в реальном бою к этому времени уже давно исчезли бы круги от водоворота, прово­жающего крейсер в пучину морскую вместе с угнетенными и угне­тателями. В учебном же бою это не только не смерть, а удачный повод выдать неожиданную вводную и более широко проверить вы­учку экипажа. Командир корабля, обращаясь к старшему помощ­нику, приказывает: “Товарищ капитан второго ранга, срочно вне­сите в рег­ламент учений новую нештатную ситуацию: выход из строя элект­ронных средств обнаружения и наведения!”

У старпома имеется только одна возможность решения потеш­ной задачи: установить на барже радиомаяк. Безусловно, если бы это был подлинный враг, то такие разговоры могли бы прово­диться только с рыбами на дне, а с баржей можно и ... покомандир­ствовать! Но как доставить маяк  по штормовому морю? Парадный катер – несерьезная игрушка, практически непригодная для движе­ния даже в трех или четырехбалльный шторм, малый и большой баркасы с мотором или веслами также не подходят в силу своей неуклюжести, низкобортности и незащищенности от захлеста вол­ны. Остается вечный морской труженик – шестивесельный ял. Ес­ли с него снять парусное вооружение, двух баковых гребцов при­способить ведрами беспрерывно вычерпывать воду, а рулевым на­значить легковеса, то какие-то шансы появятся. В случае опроки­дывания шлюпка не тонет, люди могут держаться за бортовые спа­сательные фалы и, как-то силясь и загребая веслами, возможно, когда-нибудь, куда-нибудь ... вполне возможно. При условии, что раньше не замерзнут, ибо в шторм из глубины поднимается весьма холодная вода, в которой трудно продержаться долго даже в тро­пических широтах и ветер сильно холодит до окоченения!

В бой всегда посылают лучших и сражение, выигранное ценой их жизней, приводит к тому, что победой пользуются другие, в чем-то уже худшие, поскольку от них ушли лучшие. Каждая война приводит к отстрелу самого достойного, что ко времени создала природа, потому любой конфликт ухудшает породу человеческую за счет невозвратного изымания более совершенных особей. Так и сейчас уверенный голос старпома, проистекающий из динамиков, объявил: “Призовым шлюпкам РТС и боцманской службы постро­иться средняя палуба правый борт, надеть спасательные пояса!”. Вот так! Зачем экономить ничьих людей? Призовых, лучших, за борт, в кипящее море, на авось ..., вернее – на смерть.

Итак, решительность и матросская смекалка, проявленные при восстановлении станции, не принесли ожидаемого результата. Ме­ж­ду старшиной Колевым, боевым информационным постом и ко­мандной рубкой начали циркулировать вопросы, требования, при­казания, угрозы и крепкие обоснования с народным мотивом, од­нако, цели как не было, так и нет. Наконец, произошло редчайшее событие: на боевой пост прибыли начальник РТС и его замести­тели. Матросы вскочили и тут же шлепнулись снова в кресла, по­скольку в порыве рвения не успели отстегнуть штормовые крепле­ния. Пока они возились, проснулся Гордеев, пользовавшийся каж­дой возможностью добавить хотя бы немного забытья к бессонной ночи. Еще мгновение и он вместе со всеми стоя, с развернутыми в сторону офицеров плечами и уважительно устремленными на них глазами, приветствовал начальников немым изливанием почтите­льности. Колев же, отпечатав на палубе три положенных шага, взметнул руку к берету и почти счастливым голосом: “Товарищ ка­питан третьего ранга, личный состав боевого поста номер две­надцать занимается устранением неисправностей материальной части!” Все! С последними звуками доклада инициатива в приня­тии решения передается начальнику РТС. Но какая инициатива? Какое решение, если командир, по сути, впервые видит людей, от которых зависит теперь уже и его судьба и участь корабля вместе с сот­ней других офицеров-строевиков, а не офицеров-профессиона­лов в своем деле, как требует того логика боя. Однако каптри на­шелся: “Доложите о проделанных мероприятиях!” – “Есть, доло­жить о проделанных мероприятиях! Нами проделаны мероприя­тия, то есть, следующие мероприятия согласно боевой инструкции мероприятий и другие особые мероприятия по устранению сбоев станции и мероприятия по ремонтированию контактов, а так же отдельные мероприятия по устранению неисправностей, командир поста старшина первой статьи Колев”. Переборки поста почти полностью были завешены аккуратными рамками, окаймляющими тексты, инструкции, положения на все случаи жизни. На все, кро­ме только что возникшего, поэтому нет никакой возможности ули­чить старшину в невыполнении, нарушении, уклонении ... А стоит красиво: носки ботинок разведены на ширину приклада, прямые ноги, грудь в меру подана вперед, уставной изгиб руки, пальцы поднесены к берету, глаза – не придерешься. Прекрасен старшина. Вот только цели нет и корабль на дне! А старшина великолепен.

  – Призовым шлюпкам РТС и ... Не ожидал Гордеев, что вот так буднично закончится жизнь. Хотя может быть какой-то шанс ещё ... пока живой брезжит надежда, но ...  нет, шанса нет!

  – Товарищ капитан третьего ранга, разрешите обратиться к матросу Бойко? И, не ожидая командирского “добро”, продолжал:

  –  Юра, в рундуке адрес матери, напишешь всё подробно, я обещал ей, вещи завещаю тебе, раздашь сам, Жирову не дове­ряй. Встал, пожал руки всем, похлопал по плечу каждого и к каптри:

  –  Разрешите идти? –  Идите!

Захлопнулась дверь рубки, лязгнули ригеля и Гордеев остался один на фоне бушующего моря. Постоял, проверил спасательный пояс и побрел, неспеша, на место построения. С его прибытием все ока­зались в сборе. Четырнадцать человек. Два экипажа двух шлю­пок. Каждую из них возглавлял лейтенант с подчиненными ему шестью гребцами. В строю стояли старшины и матросы в рабочей летней одежде, перетянутые пробковыми поясами, и без какого-либо жиз­необеспечения. Действительно! Зачем козе баян? Краткий инст­руктаж, напоминание о верности долгу, о доблести и ...

        Равняйсь! Смирно! Направо! На ростры шагом марш! Строй качнулся и, ловя уходящую палубу, направился к ростровым кран-балкам. Уже без команд заняли свои места, безразлично погляды­вая за борт и примериваясь какая из очередных волн захлестнет наверх, на высоту шести метров и достанет днища спускаемой шлюпки. Это ответственный момент для матросов, вращающих ле­бедку. Нужно дождаться шлепка волны снизу и быстро опустить шлюпку вслед за уходящей водой, чтобы вверх взлететь уже на волне и тем самым избежать удара. Это не всегда получается, ибо возле борта волна идет ломаная, беспорядочная и уследить за ней трудно. К тому же лебедка не позволяет управлять скоростью спуска. Но сноровка людей, приноровившихся к капризам моря, спасает там, где не дотягивают несовершенные механизмы. После нескольких чувствительных толчков шлюпка коснулась воды, гребцы сначала руками, затем веслами энергично оттолкнулись от корабля и свободный полет начался.

Весло на ветру – тот же парус. Его задувает, сносит и вырывает свирепая сила и чтобы удержать его в руках необходимо умение. Весло даже в спокойной воде не желает погружаться или не хочет всплывать, если ушло вглубь, или норовит стать ребром и выпрыг­нуть наверх где-то впереди или сзади гребца. Если действуют одновременно ветер и волна с пенными загибами, с кипением и захлестом, то управление веслом является тонким мало воспетым искусством. А слаженная музыка оркестра из шести весел на фоне ревущей штормовой стихии – это тот накал страстей, который напрасно ищут музыканты в уюте оперных залов. Дирижирует ин­струментами в шлюпке левый загребной, самый сильный, ловкий и умелый моряк, способный длительное время задавать темп и ритмику движений несмотря на всевозможные мешающие факто­ры. Он располагается на первой банке слева, впереди него только командир шлюпки, который не вмешивается в тонкую работу запевалы. Он может предупредить его о возможном изменении взя­того темпа и тогда загребной самостоятельно подойдет к нему, не срывая дыхание, сердцебиение и напряжение мышц. И только в экстренных случаях, связанных с особой опасностью, командир, тогда уже не считаясь с физиологическим срывом, отдает команду, обязательную к выполнению. С действиями левого загребного сог­ла­сует свои движения правый загребной, задающий рабочую рит­мику правому борту шлюпки. В целом же все семь человек пред­ставляют собой единый слаженный организм, где практически не используются слова, а понимание достигается на уровне ощуще­ний и взглядов. Не все люди пригодны для работы в шлюпочной команде. Коллектив отбирается долго и поэтапно. Придирчиво оце­нивается каждый претендент, от которого требуются не только не­дю­жинные физические и волевые качества, но еще и быстрый по­движный ум, позволяющий безошибочно отрабатывать постоянно изменяющиеся ветровую и водную стихии.

Застучали уключины, весла взметнулись и упруго легли на вол­ну. Командир, вдохнув и осмотревшись: “Правый борт – на воду, левый – табань!” Шлюпка, разворачиваясь, стала выходить на дли­н­ные накаты,  беспрерывно и враждебно налетавшие на низкие бор­та легкого судёнышка. Начался поиск подходящего галса. Пре­д­­­принималась попытка за попыткой лечь на свой курс девять гра­дусов на северо-восток. И каждый раз встречный ветер поднимал носовую часть, подставляя ее прямой волне и вода обрушивалась внутрь, заполняя объём так, что всплывали нижние мостки-рыби­ны. Как и предполагалось, два человека едва справлялись с водой, которая со всех сторон непрерывными струями, брызгами и пото­ками неслась и неслась, заливала и наполняла и не было края воде ни сверху, ни сбоку, ни снизу. Попробовали уйти левее курса –  ещё хуже. Отвернули правее – борта заскользили по низу навис­шей громады, но вскоре вершина ее надломилась и рухнула сверху тяжелой лавиной, наполнив борта почти до краев. Уже вчетвером работают люди, и что за откачка ведром при такой-то щедрости моря? Рыскает шлюпка, ищет дорогу, пробует приспособиться к волне и нет намека на удачу. Неумолимая стихия катит вздыб­ленные воды, ураганный ветер срывает пену и швыряет вместе с брызгами на смельчаков, у которых отвага стала вытесняться ус­талостью, а стремление выжить подернулось налетом безисход­ности и безразличия. Командир, накрывшись шторм-накидкой, вы­звал по рации крейсер, доложил обстановку. Недолго шипящие наушники встрепенулись и донесли через гудящее пространство ко­роткий приговор: “Приказ выполнить к тринадцати ноль-ноль” –  щелчок и наступила тишина. Осталось три часа двадцать шесть ми­нут. За истекшие чуть более двух часов шлюпки одолели  около трех миль, так что иногда с вершины пенного утеса вдалеке всё еще было различимо пятно корабля. Впереди осталось непрой­денным расстояние примерно в десять раз большее. При таком тем­пе понадобится почти тридцать часов. А люди уже стали замер- зать, посинела кожа, плохо стали слушаться пальцы, все труднее сжимать рукоять весла, подкрадывалась знакомая истерическая ве­сё­лость. Тупик. Сейчас, пожалуй, не хватит сил и обратно верну­ться. Холодная вода, северный ветер, высокая чорная волна и ... покинутость, брошен­ность, выброшенность.

Униженным не подняться до героев. Выбор невелик. Вперед бессмысленно, назад ... еще более бессмысленно. Значит вниз? Ес­ли остаться в шлюпке, значит сражаться с двумя смертельными врагами: ветром и холодом, если уйти в воду – недруг будет один: холод. Но самому затопить свою шлюпку? Каждую минуту судьба вынуждает человека пересматривать свои нравственные критерии и в борьбе с самим собой рождать новое понимание бытия, воору­жившись которым приходится вечно бросаться в погоню за не­прерывно ускользающей действительностью. А она такая, что шлюпку и топить-то не пришлось. Чуть замешкался и очередная вол­на уже накрыла гребцов, придавила собой и стала играть чело­веками, как резвое дитя надоевшей игрушкой. Рация утонула, бе­рет и ботинки потеряны давно, только мокрые брюки и распашон­ка-куртка отделяют живое тело от мертвой стихии. Никаких при­пасов, никаких надежд. В остановившемся времени четырнадцать человек с трудом цепляясь за скользкие леера, отдались на волю случая. Потекли длинные часы, на протяжении которых люди да­же приноровились к волне, уже знали когда нужно несколько под­нырнуть, затаить дыхание, или можно чуть нависнуть на план­ширь ныряющей шлюпки и хоть немного отдохнуть. Пробовали шутить, но слова ветер срывал с губ, загонял их в горло вместе с водой и долго потом слышались хрипы и кашель несостоявшегося весельчака. На несколько минут размытым серым конусом пробле­снуло солнце. По приметам должно быть часов около шестнад­цати. Значит в воде они уже семь часов. Все труднее даются дви­жения. Холодно. Кажется холод идет изнутри, вырывается наружу и остужает все вокруг. Останавливается мысль, теряется простран­ство. Море не утихает. Наступил ранний южный вечер, быстро переходящий в невыразимо чёрную ночь. Темнота добавила к бе­здне снизу такую же бездну сверху, и человек потерялся в огром­ной природе, царственно взирающей в своем безразличии на стра­дания ею же порожденных существ. Сначала обреченные пыта­лись хоть изредка выкрикивать слова, окликать по имени, отзыва­ться, но чем дальше в ночь, тем труднее давалось каждое усилие и неясно было порой, что это всё-таки происходит? Нужно было дёр­нуться, рвануться, ощутить упру­гость страховочного линя и по­чувствовать себя ещё живым. Но дергания становились все ре­же, появились свободные места в провисающих леерных петлях, и тела, и руки, сжимавшие канат, забавляясь, трепала безразличная волна. На рассудок людей сни­зошел спасительный туман. Они пе­рестали чувствовать, бояться, понимать и продолжали держаться, подчиняясь неосознанным первобытным инстинктам. Только на рассвете в этих нехоженых водах невесть откуда появился сухо­груз, идущий в Одессу. На борт были подняты девять че­ловек. Двое скончались уже в кора­бельном лазарете. Остальных моряков в безнадежном состоянии доставили в госпиталь. И снова Гордеев на носилках. Холодно. Боже, какой здесь холод?! Но по­чему люди в легких одеждах? Носильщики в майках? Куда? Зачем? А где ребя ...

Госпиталь жил своей нормальной жизнью. Сюда постоянно прибывали больные, раненые и ... на экспертизу, ибо мирное время не значит безопасное. Вот только что привезли моряков, судя по одежде, вроде наши, черноморские, но ни бумажки, ни докумен­тов. Тааак! Р-12-4! Ясно: радиотехническая служба, двенадцатый пост. Где может быть так много радиопостов? На тральщике, стороже­вике, на эсминце? Врядли! Значит крейсер! Это проще, ибо их всего-то три штуки. Связались, доложили, уточнили. Оказалось: не осужденные, не беглецы, не дезертиры, а в море находились на законном основании. Значит, говорите, шевелятся, надо же? Ну, ну! Пусть оклемаются! Будем, посмотрим, разберемся, невыполне­ние приказа, срыв боевой задачи ... уклонение ... саботаж ...

В палату зашел грузный детина в халате, забрызганном кро­вью. Бесцеремонно, как вещь, осмотрел матроса, катанул к стенке, вернул на место, согнул руку, другую, ноги, покачал его безво­льной головой, схватил за волосы, усадил и, не услышав стонов, крика, припечатал тело к кровати. Все! Не интересный случай. Ре­зать, зашивать, удалять нечего! Не его пациент! И хирург, недо­вольно сопя, скрылся за дверью. Не нашли своих симптомов и другие врачи, заглядывающие иногда к совсем тихим морякам. лежат себе, и пусть лежат. Мерзнут? Как это в такую жару? Не имеют права! Лето в зените, сорок в тени, а им холодно, морозит? Симулянты! Служить надоело, вот мы их сейчас! К вечеру, мягко отстранив штору, плавною походкой вошел улыбчивый добряк. Ну-с, милые мои, как мы себя чувствуем? И блестящий молоток поплыл от правого к левому плечу, взлетел ко лбу и напряженно заскользил к ногам. Недобрый крест возлег на человека. Казенная жизнь моряка – это сплошные комиссии, осмотры, остукивание, ос-­ матривание, опрыскивание, прививание, укалывание, высовыва­ние, показывание ... Многочисленные ...певты: физио-, тера-, остео,- церебро-,  невро-, вегето-, кардио- бесконечно ощупывают, осту­ки­вают, мнут, взвешивают на ладони, приседают, наклоняют, вста­вают ... И со всем этим, постепенно пообвыкнув, можно смирить­ся, кроме психо! Психотерапевт! Психопевт! Добрейшие, ласко­вые люди с нежными пальчиками и поющей речью. Певты! Их песня стоит жизни. Можно сорваться с мачты или реи и остаться невредимым, уйти от осколка и ножа, выплыть в море и не сгореть в огне, но от певчих психушек спасения нет. Любой стон, возглас, слово подтверждают диагноз, поставленный начальством. И тем более не бывает фразы, которую наученный ловкач не сумел бы истолковать так, как надо тому, кто послал его.

   Гордеев даже в сумеречном состоянии понял ситуацию, потому старался дышать ровно, лежать тихо, не реагировать на свет и опасный молоток. Певт по очереди обошел всех. Семь раз ласко­вые речи нависали над лежащими людьми. Никто не кричал, не дергался, не бредил, и безмолвие нарушалось только шелестевшей занавеской на окне. Проходили дни, сменялись ночи, спасенных не лечили, ибо с таким переохлаждением человек выжить не может: подождем, пусть сами ... вынесем и всего забот. Настал момент, ко­гда в остывающем теле стало зябко душе. Она засомневалась уйти ей и навсегда покинуть Землю или остаться и продолжить пре­жнее начало. Но где утопленнику взять силы и преломить судьбу? Что согреет стынущее сердце? Нет тепла в безразличном лазарете. Нужная сила проносится мимо и для одного выбор, по­хоже, уже состоялся. Закрыли глаза, натянули простынь, загасили свет у изголовья. Уложили на тележку, подобрали упавшие руки, увезли. Некому было проститься с матросом. Прими, Создатель, безгреш­ную душу и воздай пославшим его ... 

    Вскоре в палату вошла женщина. Свернула белье, осмотре­лась: койки, больные ... и всё? А цветы? Почему нет цветов? Летом букеты везде, они благоухают, лечат, поднимают ... Не тронута еда, рóбы вместо пижам. Едва тёплый лоб. Повернула одного, второго ..., кажется, живые! И проснулся в ней фронтовой настрой. По своему рецепту смешала травы на спирту, добавила медовых ароматов и велела практикантке напоить измученных людей. По­казала все ей, рассказала. Объяснила, как заставить разжать губы, высунуть язык, как чуть-чуть лекарства зачерпнуть и по каплям, потихоньку с ложки неспеша влить живительную влагу в холодеющее тело. Девушка вошла в палату. Перед ней, почти что не дыша, лежит пластом какой-то Р-12-4. С него и начала! Накло­нила голову, придавила подбородок и в раскрытый рот стряхнула с ложки несколько росинок. Затем тому, кто лежал рядом, и его со­седу, и всем остальным. Передохнув, снова принялась за Р-12-4 и в том же порядке закончила круг. Каплю за каплей раздавала се­стричка живое тепло. Так, сменяя друг друга, девушка и фронто­вичка день за днем вливали жизнь в стынущие тела. Вот дрогнули веки, чуть ожило лицо, шевельнулась рука. Нужная сила согревает людей. И однажды практикантка, углубив­шись вся в работу, ощу­тила все же теплый лучик на коленке. Согревая девичью красу, лучик сдвинулся, пополз, перешел извилинку на коже, пробежался по ноге, задержался в кружевах тонких трусиков, осветил живот, обогнул, лаская, груди и замер на губах. Послышалось: “Ой!” –  запахнулась пола, щелкнула кнопка на блузке, глаза загорелись победой и звонкое: “Тетя Лида, ожили, скорее сюда!” – разнеслось по палате. Этого момента умная жен­щина ждала давно. Если утопленник, едва открыв глаза, уставился на кружева, значит су­дьба преломилась в сторону жизни. Душа возвращается в тело. Скоро наполнит его новою силой, возродит к бытию и пойдет оно по планете Страданий навстречу другим превратностям и горес­тям. И так до тех пор пока, воплощаясь снова и снова, наберет полную меру. Затем простится с Землей и улетит в другие миры,  в вечном полете познавая Творца.

   В очередной раз подтвердились наблюдения фронтовой медсе­стры Лидии Матвеевны. Она давно заметила, что  мужчины быст­рее выздоравливают, если рядом находится молодая девушка. Раны меньше гноятся, не так сильно зудят, заживают без шрамов, восстанавливается прежний цвет нарастающей ткани, в палате ус­танавливается здоровый дух, особым образом излечивающий теле­сные и душевные недуги. Видимо, молодое девичье тело по мере подготовки к материнству начинает все больше излучать живите­льную силу, наполнять ею пространство вокруг себя и благотвор­но воздействовать на все, что нуждается в помощи. Женское нача­ло меняет свойства окружающего мира, превращая бездушную материю в одушевляющую, способную принять и взлелеять новую жизнь. Безнадежные люди, от которых отказались ортодоксы, по­пав в область обитания девушки, были согреты ее благостью и стали воскресать в её живительных лучах. Вскоре они могли уже прикоснуться к твердой пище, начинали понемногу есть и креп­нуть. Первое околокроватное пешее вос­хождение превратилось во всепалатное торжество с тостами, поцелуями и цветами. Однако тело в морском просторе набрало так много холода и он проник настолько глубоко, что теперь, по мере восстановления функций внутренних органов, холод, уходя из тела, начал разрушать его, взрываясь многими воспалениями и чирьями. Появилась нестерпи­мая боль во всём и везде, кожа пре­вратилась в сплошной нарыв, а впалую грудь разрывал нестерпи­мый кашель. Началась новая бо­рьба за спасение людей от внутрен ­него отравления, истекаю­щего от собственных очагов разложения. Палата превратилась в лабораторию, где непрерывно смешива­лись, заваривались, настаивались и процеживались густо заправ­ленные травы. Бедолагам приходилось принимать их по строгому графику, под шутливым контролем трудолюбивых женщин. И снова потек­ли дни за днями, наполненные заботой, работой и ра­достями хотя и малых, но побед. Подопечные со временем при­выкли к необыч­ному запаху лекарств, отдающих свежей мочой, но уверовав в сво­их спасительниц, принимали дозы сначала безро­потно, потом с надеждой и, наконец, с уверенностью в скором вы­здоровлении. На исходе был второй месяц пребывания моряков в лазарете. Однаж­ды с балкона начальственного кабинета увидели странных людей, медленно передвигающихся дорожками сада в сопровождении двух медсестер. Одну из них, уборщицу Лидию Матвеевну, узнали сразу, выразили удивление по поводу того, что она занимается не своим делом, попробовали ее пристыдить, при­крикнуть и отпра­вить  куда-то ... на свое место. Другая – не наша, не лазаретовская, приказали проводить до ворот, дабы посторон­ние не нарушали тонко продуманный режим лечения наших боль­ных. А кто эти, в робах? Почему не по больничной форме? От­куда? Кто разрешил? На каком основании? Это что, не наши? На­чальника отделения ко мне! К главному врачу, соблюдая принятый этикет, зашел лей­тенант: “Слушаю Вас, Самуил Абрамович!”

        – Посмотрите, голубчик, в окно, что это по вашему такое?

        –Это крейсерские, законно ... в шторм ... переохлаждение, не­совместимое с жизнью ... отказаться не мог: доставил комендант­ский наряд ... лежали ... естественная убыль ... пока один ... а эти, ну они, вообщем непонятно как, но Лидия Матвеевна примитив­ными методами, далекими от современной медицинской науки ... и вот: уже ходят несмотря на ... несовместимость с медициной ...

        – Пытались выяснить рецептуру, узнать подход?

        – Пришлось выделить им палату в моем отделении, заходил по долгу службы, к беседам не расположены, а то, что можно было наблюдать, показывает невысокий уровень деревенских повитух, использующих, по их понятиям, искривление простран­ства за счет внесения в него жизненесущил начал.

        – Что это за чепуха такая? Чьи труды? Кто одобрил? По каким методикам? Кому ещё об этом известно? – В науке такой подход не описан, скорее всего это доморо­щенное шаманство, направленное на дискредитацию впечатляю­щих достижений материа­листического толкования болезни, как объек­тивной реальности, по­тому нет и методик воздействия.

        – Примитивные методы, повитухи, шаманство, дискредита­ция, охлаждение не совместимое с жизнью ... много ума ... за кад­ром, а они, по всему видно, уже совместили себя с жизнью, они уже идут, и дальше пойдут мимо вас, лейтенант, и мимо меня, пол­ковника; мы хорошо знаем, что с чем не совместимо, как бы ещё узнать, что следует сделать для совмещения и возвращения людей к здоровью именем медицины, а не вопреки ей.

        – Прошу вас, Борис Семенович, пригласите Лидию Матвеев­ну и зайдите вместе с нею: опыт следует применить!

Вскоре в кабинет вошла женщина, у которой все было вмеру: прическа, лицо, халат, босоножки, но именно эта обычность зас­тавляла приглядеться внимательней и заметить спокойное досто­инство, воздействующее умиротворяюще на окружающих. Глав­врач предложил ей стул, сам расположился напротив.

        –Позвольте, Лидия Матвеевна, узнать ваше мнение о реаби­литации крайнепереохлажденных больных и, если можно, о сути вашей методики. Такой диагноз у нас частое явление. Но выздо­ровление наблюдаем впервые. Остальные пациеты погибали.      Каждый бой оставляет на траве много лежащих людей. Кто шевелится, с тем ясно: пока живой. Перевяжут и, если может дви­гаться, ползет или ждет помощи. А кто без признаков? Ранен, без сознания или убит? Кому первому подать надежду? Сначала было много ошибок. Напрасно рискуя собой, вытаскивала мертвых. Со временем пришло прозрение. Излучает каждый человек. Нужно ра­скрыть свою душу, уловить сигнал, осознать его, а затем, пора­ботав над ним, отправить обратно, поручив ему сделать, попра­вить, убрать ... Так можно приглушить шоковую боль, подтолк­нуть затихающее сердце, ускорить поток крови в замерзающих но­гах или притушить рассудок, спасая его от ненужного надрыва. Вот и сейчас: тот же фронтовой случай.

        –А как кривится пространство, о котором говорил лейтенант?

–Давно замечены места, где раны не заживают. Как ни лечи­ли, результата нет. Нужно было что-то делать. Стали пробовать разные приемы: вносили иконы, травы, животных, картины, но пользы получали мало. Попытки, не приносящие успеха, стали постепенно стихать. Это не понравилось раненому, чья койка сто­яла слева в углу: двигали, таскали, а теперь кровать покосилась. Надо выровнять, что-то под ножку подставить, иначе несет меня вниз, расшибусь  и так весь в бинтах. Пришла медсестра, стала ря­дом, а раненый к ней: “Спасибо, сестрица, так лучше, подставка сравняла постель, теперь не тянет в дальний угол, можно ровно ле­жать!” – “Но я еще не успела исправить наклон, вот смотрю на кровать, стоит, как прежде, ровнехонько и незачем ставить под койку опору, иначе она-то и перекосит её”.

        – Ну коль так, значит так, и на том спасибо.

           Девушка ушла. Но вскоре раненый снова посылает за ней.

        – Неладно сестрица, не балуй над нами, падает угол и меня за   

           собою уносит.

        – Покажи, дядя, какой угол, этот или тот, а может здесь? 

           пошутить решил? Много же вас, не до веселья мне.

           И поспешила за дверь.

      Так продолжалось долго. Придет – кровать не падает, уйдет – падает. На то же место положили другого раненого. Ситуация не изменилась. Тогда стали приглашать по очереди всех сестер: пада­ет. И так до тех пор пока сообразили, что угол выравнивается, ес­ли рядом находится молодая девушка со сказочным ликом: с чистым сердцем, светлой душой и развитым материнским началом.

     – Можно ли узнать, Лидия Матвеевна, почему ваши лекарст­ва имеют привкус мочи?      

–Болезнь искривляет пространство вокруг больного. Если внутрь искривленной области внести жизнетворящий объект, про­ст­­ранство выровняется, а введенные лекарства разойдутся по телу равномерно, подчиняясь току крови. Чтобы сосредоточить их в нужном месте, применяется собственная жидкость, действующая  вроде живой воды, заменяющей элексир.

        – Усвоят ли ваши знания другие желающие?

     – В фронтовом госпитале эту методику применял весь персо­нал. Результаты отличались, но каждый старался, учился, искал. Кто хотел, у того получалось. Однако для успешного применения такого подхода нужна новая конструкция лечащего человека с дру­гим пониманием болезни, выходящим за рамки материалисти­ческого толкования. Нужно более широкое мировоззрение. Беседа продолжалась долго. Оказалось, что Лидию Матвеев­ну в самом на­чале войны лишили диплома врача за расхождения с официальной медициной в понимании роли психического при ста­новлении физи­ологического. На фронте она была окопной сани­таркой, лечащей, исцеляющей медсестрой, а теперь – дальше убор­щицы ... Без неё Гордеев и его товарищи уже давно пополнили бы и без того длин­ный список военнослужащих, ушедших из жизни, вследствие есте­ственной убыли ничьих людей при выполнении по­четной обя­занности ...  долга ... Лидия Матвеевна в жизни спасен­ных заняла особое место, о чем будет другой рассказ, медсестра вышла замуж за Рутова Сергея, превратилась в Лилию Савельевну и стала для бывших подопечных не медсестрой, а сестрой. В гос­питале стара­ниями Самуила Абрамовича создана лаборатория пси­хогенной терапии, которую возглавила Лидия Матвеевна, восста­новленная в своих правах, а Борис Семенович, оказавшийся спо­соб­ным учёным, принял экспериментальные исследования и клини­ческую практику. Медицина – это в последнюю очередь скальпель.  

     Почти счастливый конец, если не считать восьми человек по­гибших и тяжелые страдания выживших. Вот уж воистину, не бы­вает чисто отрицательных явлений, ибо какой-то своей стороной они дают положительный результат, который, развиваясь дальше, на том же основании помимо пользы приносит и вред. Слабая утеха, если малая выгода получается большими потерями. Но пока другого не дано. Видимо, не скоро еще наступит пора, когда обще­ство станет заинтересованным в рациональном использовании и расходовании людского потенциала.

     Спустя два месяца моряки окрепли и преобразились. Из мест­ных запасов подобрали обувь, белье, приоделись и пришел, нако­нец, день расставания. Пожали руки персоналу, подбодрили боль­ных и после напутственного “ни шприца, ни скальпеля” вместе с Лидией Матвеевной и Лилей вышли во двор. Трагедия надолго, на всю жизнь сплотила двух женщин и шестерых мужчин, поэтому день выписки в дальнейшем отмечали, как праздник вторичного рождения. И сейчас они не расставались, просто временно будут жить в разных местах. В машине “скорой помощи” добрались до минной стенки, пе­ре­дали семафор на крейсер и снова баркас, ажурный трап, запись в вахтенном журнале и переход по таким знакомым коридорам к своему кубрику №12. Из семи человек, сов­сем недавно ушедших отсюда, возвратились только двое: Гор­деев и Рутов. К этому вре­мени ещё помнили их, но уже говорили, были, дескать, такие, уш­ли на задание, там что-то случилось, воб­щем, пока не вернулись. А коль нет человека, койка ему не нужна, ее занял другой претен­дент, и обед ни к чему: из довольствия тоже долой. Но слух всё же прошел, что кое-кто выжил, потому вещи остались на месте. Бой­ко не стал торопиться и сообщать до­мой неприятную весть. Теперь был доволен собой.

     В кубрике стало просторнее. Даже появились свободные сред­ние койки, оставленные демобилизованными моряками, закончив­шими свой пятый корабельный год. Панченко великодушно раз­решил живучим матросам занять две средние койки второго яруса, и Гордееву снова пришлось отвоевывать ее у местных грызуще-сосущих охотников. В коечном исчислении благодаря последним событиям он поднялся на вершину бытового комфорта. Служащие по четвертому году неожиданно для себя и своих соседей вдруг ока­зались годками. Заветная черта наступила для них значительно раньше, всвязи с сокращением срока службы на один год. Нача­лось вертикальное движение по линиям должностей, воинских зва­ний и лидерства. Ситуация осложнялась отсутствием молодых, ко­торые могли бы занять самый низкий уровень в матросской сопод­чиненности и обеспечить наполнение свиты многочисленных выдвиженцев. Корабельная масса снова погрузилась в длительный период перераспределения устоявшихся ранее взаимоотношений.

     К Гордееву и Рутову сослуживцы относились настороженно, поскольку неясна была реакция начальства на их поведение в мо­ре. Если многие погибли, то почему спаслись они? Им положено было умереть в госпитале, а они выжили, в чем здесь дело? По этому поводу велось дознание корабельными и штабными специа­листами. Многократные запросы в госпиталь, на сухогруз, индиви­дуальные и совместные расспросы, допросы, протоколы, объясни­тельные быстро толстили объемистую папку. Вскоре выяснилось, что в действиях моряков не было заранее спланированного умы­сла, преступной халатности или сознательного уклонения от вы­полнения приказа, поэтому угроза суда с очевидными последст­виями отпала. Тогда встал вопрос о высоте их подвига, или ге­ройства, или мужества, или проявленной стойкости, или мобили­зации волевых качеств, или ... Поразмыслив и тщательно взвесив объективные факторы, командование решило, что в данном случае со всей очевидностью, явно прослеживается и заметно даже нево­оруженным глазом инициативное стремление сознательных воен­нослужащих к возможно более полному и своевременному выпол­нению поставленной задачи в несколько осложненных погодных условиях. А раз так, то им полагается поощрение. Как передовик боевой и политической подготовки, перед строем за проявленную выдержку Гордеев получил максимум того, что щедрый корабель­ный устав позволяет старшине команды: два внеочередных отпу­ска на берег! И на том спасибо! Могли бы отпустить ... на не­сколько лет! Одновременно с этим произошли изменения в руко­водстве крейсера: были назначены новый командир корабля, на­чальник РТС и его заместитель. Рядовым не дано знать причины таких кадровых перемещений.

     Первая черноморская награда Гордеева неожиданно привела к комичной ситуации: как отпустить моряка на берег вне очереди, если за истекшие полгода он ни разу там не был в очередь и, судя по длинному списку штрафных работ, ему в ближайшей пятилетке там не бывать? И на сей раз Панченко блеснул необъятным умом: он предложил наказания и поощрения взаимно списать и выпус­тить Гордеева на корабельное житьё непорочным. Поскольку пра­вильные подчиненные узнают своё мнение  последними, то Горде­еву оставалось только с широким пониманием проистекающей на него милости выразить свое восхищение коротким “есть”. Такая же участь постигла и Рутова. Ну а раз вас таких удивительных на всем большом корабле только двое, то кому тогда, если не вам, святым, отправляться на дежурство по офицерскому камбузу? Ко­нечно, вам будут приданы еще пять штрафников, но это не счита­ется, ведь они вне очереди, а в очередь – только и всего-то вас двое. Старшим наряда назначается, кто там у нас самый достой­ный? Ну да, ясное дело, назначается Гордеев.

     Великое таинство вкушания пищи в кают-компании еще ждет своего воспевателя. Сценарий спектакля под названием “обед” ск­ладывался веками многими авторами и казалось, давно отработан до мелочей, однако, на каждом корабле в угоду командиру и стар­шим офицерам он обрастает настолько большим количеством подробностей, что единого ритуала практически не существует. Глав­ное в этом представлении церемониал, основанный на почи­тании родовитости, должности, чина и выражающийся в распреде­лении мест за столом, в некоторых допустимых отклонениях в эти­ке общения, в приятности собеседования, в умении бесконфликтно и тонко шутить и действовать не умнее, чем принято. Непосредст­венно пища, как средство для насыщения, в данном случае ото­двигается на второстепенный план. Важно, чтобы нечто съедобное на вид было с должным пафосом и форсом приготовлено, разло­жено на блюдах, перенесено, поднесено, и после проплыва около, опустилось напротив едока, выровнялось по рядам с соседями и окружилось бездной ложек, вилок и других приборов. Если при всей своей внешей витиеватости сервировки подношение окажется еще и съедобным, ну что же ... конечно, это неплохо, можно и поковырять­ся в тарелке и даже что-то проглотить, но главное все-таки флот­ский лоск. Для наведения и поддержания достойного блеска испо­льзуются вестовые, выученные по операциям: сервировка стола, компановка блюд, подноска и установка кушанья перед персоной, уборка ненуж­ной посуды и многое другое. Вот для них-то, для вестовых, на кам­бузе готовится всё, заказанное накануне, чтобы они смогли обрабо­тать исходные продукты и придать им вид, при­ятный для глаз, на зависть Парижу и во славу Черномор­ского фло­та. В положенное время в правом коридоре средней па­лубы пока­зался дежурный по камбузу старшина второй статьи Т. Серенко. Гордеев, взметнув руку к берету, отпечатал уставные три шага:

     – Товарищ старшина, камбузный наряд в количестве семи че­ловек построен, старший наряда матрос Гордеев! – и отступил в сторону предоставляя возможность начальнику стать перед строем.

     – Здравствуйте, товарищи матросы!

     –Здравия желаем, товарищ старшина! Отвечали дружно, но ... из-за лени, чтобы не пришлось повторять приветствие ещё много раз, если искренность пожелания покажется неубедительной.

     –Руки вперед! И Серенко утиным шагом пошел вдоль шерен­ги, осматривая кисти, ногти, рукава куртки, свежесть робы, выбри­тость и всё остальное, как принято на невольничьих рынках.

 – Ладони вверх! То же самое с другого ракурса. – Носовые плат­ки достать, береты снять! Рука подняла робу, опустилась в карман, дос­тала платок, припечатала в перевернутый берет и вернулась в исходное положение, а глаза, как же иначе, искрятся радостью. Дальше проверяются стрижка, чистота ушей, заглажка формы, бле­ск ботинок, завязка шнурков, наличие носков и, наконец, нару­кавная повязка “рцы” с буквой К (камбуз) посередине. Если первое действие предстоящего концерта прошло успешно, начинается рас­пределение ролей: без примадон, ибо все – статисты.

     – Значит так, Гордеев! Двоёх мудаков – на картошку, ещё дво­­ёх, но уже не тых, шо булы – на рис, и по одному необрезан­ному – на буряк, на тесто, на посуду. Ну шо, салага, урозумив, чи ще донэсты? Чого мнэшся як та молодыця?

     – Ясно, товарищ старшина, разрешите приступать?

     – Добро!

     Гордеев скомандовал: “Смирно, на камбуз шагом марш”. И зашагал впереди строя ... к очередным испытаниям. Идти пришло­сь недолго. Шагов через тридцать они оказались в просторном по­мещении, наполненным светом, белизной и чистотой. Вошедшие были здесь несчетное количество раз, досконально знали порядок приготовления реквизитов к предстоящему спектаклю под надоев­шим названием “обед”, поэтому самостоятельно распределились по местам. Гордеев и Рутов взяли на себя обязанности первых “дво­ёх мудаков” и приступили к картошке.

     Если кто-то в своем разгулявшемся самомнении предполагает невобразимо широкие знания об этом овоще, то надо ему разьяс­нить, что это только отрывочные сведения, а полное картофельное образование можно получит лишь на офицерском камбузе добле­ст­­ного крейсера. Таинство начинается в береговых хранилищах, где специально подготовленные моряки, сумевшие проникнуться отвественностью и важностью воинского задания, отбирают клуб­ни нужного размера, формы и цвета. Не каждый человек годится для этой работы, ибо здесь помимо трудолюбия необходимо иметь хороший глазомер, полет фантазии и художественный вкус. Уже на этом этапе надо представить себе, как будет выглядеть в даль­нейшем отобранный клубень при очистке и разделке. И так, штука за штукой изымаются из многотонных запасов несколько сот килограмм, которые затем тщательно моются, просушиваются и послойно через мягкие прокладки укладываются в ящики. Ценный груз затем бережно доставляется на корабль. Перед одной из таких упаковок и расположились сейчас двое святых. Поскольку с них начинаются все дальнейшие картофельные страсти, местный маэ­стро Серенко не стал пускать тонкое дело на самотек. Привычно наполняясь важностью и откашливаясь перед ответственной ре­чью, он подошел к матросам, поднявшим уже было кухонные но­жи над обреченной картошкой.

     Недопустимое, невероятное кощунство. Начинать работу без соизволения, не уяснив замысел овощного дирижера, не осознав ширь, полет и величие предстоящего действа, а главное, получает­ся, что он, ст. вт. ст. Серенко, вроде бы и не начальник и не его крепостные эти семь душ, что же выходит, эти ... как их, могут и без него обойтись!? Возмущенный старшина, сообразуясь со сло­жившейся драматической ситуацией, на ходу изменил текст речи и обрушил на еретиков гневные слова, призванные прояснить сразу всё: “Встать, топляки лазаретные, кто разреш...?” Последние звуки старшина выкрикнул уже в полете, в который сам же и отправил­ся, не желая изведать то, что обычно следует после обаятельной улыбки Рутова и чему он был свидетель в первый день знакомства за волнорезом возле якорной цепи. Притормозив возле переборки, шутник, как и не было никакой угрозы, изобразил улыбку и на сво­ём лице: “Куда, ... вашу мать, прёте? Без команды?” Обе сто­роны, несколько поостыв, снова сошлись возле злополучного ящи­ка. Старшина продолжал: “Дикари вы что-ли, машете тесаками? так можно и случай упустить!” Оказывается на сегодняшний обед он возлагал большие надежды, связанные со скорым выдвижением в старшины первой статьи.

     Редкий случай упускать было нельзя, поэтому Серенко, едва узнав титул нового командира, отправился к его повару-коку по старому месту службы и за душевной бутылочной беседой неско­лько дней подряд выяснял гурманские вкусы хозяина. Конечно, пришлось поиздержаться, но дело стоило того: вдруг четвертый срок службы внезапно сократят, тогда ему придется возвращаться в деревню с двумя лычками, а это почти позор, ибо соседи были с тремя и даже был свояк с широкой, старший сержант, не говоря уже об этом пройдохе-трактористе, дослужившемся до мичмана. Где еще проявить себя, если не на камбузе? Чем отличиться на военной службе, если не едой? Как попасться на глаза? Стать за­метным, принятым и нужным? Все рассказанное было интерес­ным, но не содержало чего-то такого, оченного ..., нужного наме­ка на его старания, преданность и готовность щедро служить, конеч­но, в обмен на еще одну лычку. Пришлось пойти на полное разоре­ние: отдать черную форму первого срока носки и позна­комить с Наташей: ну что же, есть ради чего подвинуться на ши­роком ди­ване. Однако дары были приняты не сразу. Сначала состоялся осмотр будущей утехи, затем пошли неспешные беседы с том­ными намёками и только после удачно завершившейся все­нощной проверки, прижимистый коллега выдал соискателю тайну, освеща­ющую дорогу к престижу командира, а, следо­вательно, и к взлеле­янному в мечтах трехлычковому погону. Секрет заключался в кар­тошке. И даже не в ней самой, а в ажиотаже вокруг неё, в эта­ком отличии от других, у которых нет такого необычного при­страстия. Это своеобразный пропуск в клуб почитателей барст­твенных отли­чительностей. Наличие шаловливо­го чудачества заве­р­шает полно­весный образ начальствующего барина, делает его сво­­им на опре­деленной ступеньке служебной лестницы. В даль­нейшем, в кругу сослуживцев такого же уровня он будет слыть не умным фло­товодцем, грамотным военным стратегом или глубоким специа­листом, а хлебосолом, то-бишь, картофелесолом: “Вот, зна­чит, что я вам скажу, был на крейсере ..., ну, понимаете, у Данилев­ского такаая картошка, ни у кого ничего похожего, ни-ни ..., это, голуб­чик, доложу я вам, знаток, большой знаток и умеет жить, со­ве­тую, душевно рекомендую позна­комиться: тонкой души и бога­того ума человек, настоящий гурмэ, не гурман, пресыщаю­щийся пищей, а именно гурмэ – тонкий ценитель изысканных блюд”.

    Вот и слава, признание, известность. Они уже работают на авто­ра, поскольку наполняют содержанием важнейший обществен­ный титул: прекрасный, замечательный человек. Без него звездно­по­гонное продвижение практически невозможно. И Серенко, пони­мая, что подняться можно лишь подсаживая барина, старался во­всю. Прежде всего заставил “двоёх мудаков” рас­сортировать клуб­ни по размеру и округлости, оставив приблизительно шарообраз­ные и удалив продолговатые. Каждый шарик затем расчленялся так, чтобы в итоге получились две призмочки с взаимно перпенди­кулярными гранями, прикрытые по торцам собственной кожурой. Нарезанные столбики затем опускались в соленую воду, приправ­ленную специями и огуречным рассолом, выдерживались там не­которое время пока пропитаются ароматной жидкостью на нуж­ную глубину. За готовностью следил лично сам Серенко, надку­сывая заготовку, закатывая глаза и поднимая голову к потолку, прислушиваясь таким образом к ощущениям вкуса, бродящим где-то внутри него. Отмашка полотенцем указывала дальнейший путь: назад на досол или на следующую операцию. Наконец, после оче­редной пробы пряный продукт изымался, укладывался рядами на разделочной доске и просушивался воздушным потоком от венти­лятора. Одновременно с этим готовились противни для прогрева и постепенного доведения до лёгкого булькания подсолнечного и сли­вочного масла. И как только достигалась одному Серенко изве­стная густота пузырьков, сухие столбики погружались поштучно сначала в  подсолнечную ванну, выдерживались там и переноси­лись в сливочную купель, где и плавали до появления золотистой тонкой и чуть затвердевшей корочки. Серенко колдовал у плиты с невероятным отрешением от всего окружающего и полным прони­кновением в священный ритуал. К нему было бесполезно обраща­ться, ибо его нет, он весь там: в масле, в корочке, в картошке. По волнению, исходившему от несколько оплывшей фигуры, угады­валось приближение купания к завершению. Вот брошен беглый взгляд на Рутова, который уже добрых пол-часа поддерживал на грани закипания озеро из жира, свободно плескавшееся на раска­лё­нной сковороде. Видимо, картофельный маг остался доволен работой подмастерья, ибо никаких ругательств не последовало. Это, в свою очередь, подбодрило соратника. В порыве старатель­ного рвения он чуть поднял жар, отчего озеро моментально вышло из берегов и брызгами разлетелось по стенам и потолку, обдав по пути увесистыми каплями кока. Сковорода оказалась почти пус­той. В глазах Серенко отразилось непереносимое страдание. Под угрозой оказался обед, а вместе с ним закачалась и стала уплывать в зыбкую даль вожделенная лычка. Спасая положение, находчи­вый спец вынужден был на ходу отклониться от добытого с таким трудом рецепта и с риском для погон пуститься в самостояте­льный поиск. За допущеннную азартность и последущее жировое извержение Рутов был отправлен в ссылку на дальний разделоч­ный стол для художественного вырезания свекольного паруса, а на его место приказом по камбузу был назначен Гордеев. Предельная секретность приготовления и внезапно оборвавшееся успешное по­началу выдвижение предшественника, потребовали от преемни­ка особой изворотливости. Он сразу же предложил: “Я вытаски­ваю и сушу, а вы, товарищ старшина, готовите поджарку”. Закипе­ла работа. Несколько сотен золотистых столбиков картошки с коричневыми тюбетейками по краям нужно было быстро и нежно уложить под воздушную струю, а затем острожно переворачивать их, обеспечивая равномерное отвердение.

     Вскорости последние заготовки перекочевали на сушильную доску и масляные противни опустели. Тем временем старшина, вдруг ставший расторопным, сотворил новое озеро и оно опять пле­скалось в высоких сковородных берегах под неусыпным над­зором творца. Занятость главного стряпчего неожиданно высоко взметнула вверх камбузную карьеру Гордеева. Ему было доверено поштучно брать лопаткой готовые к окунанию столбики и благо­говейно опускать в раскалённый жир. Дальше его авторитет не по­шёл. Самостоятельно определить момент ныряния очередной гра­ни и, тем более, удаление картофеля из купели ему за малостью доверия не позволялось, поэтому он улавливал и усердно отсле­живал команды эпохального накала:

     – Не гуляй рукой, перестань вилять, утопи передок, чуток под­ними, да не так задирай, сказано же “чуть”, значит чуть и де­лай, переверни, а с другой стороны? Шляпку наверх, салага, вижу по твоим грубым замашкам: можешь загубить продукт, смотри у меня, хер сиволапый; всё, всё, эту на сушку, давай другую ...

     И так по каждой из сотен заготовок. Несколько часов подряд возле плиты бушевали страсти, как и полагается при создании ше­девра. На доске, между тем, чинными шеренгами выкладывался раз­румяненный продукт. Гордеев, отмеченный похвалой на сково­родочной операции, был допущен к смазыванию торцевых шля­пок. Для этого с самого начала один из необрезанных долго отби­рал самый густой желток куриного яйца. О его стараниях свидет­ельствовала гора скорлупы и кастрюля отбракованных желтков. Затем после внесения пахнущих, красящих и клеящих добавок, полученная смесь взбивалась до однородной просветленной мас­сы, которую Гордеев, напустив на себя вдохновение живописца, наносил на тюбетейки. Вслед за ним на ещё не просохшую от­блескивающую плёнку, другой крепостной стряхивал мелкие кру­пинки белоснежной пудры, придавая шляпке сувенирное очаро­вание. Гордеев тоже не терял темпа. Сейчас он, любуясь тонкой янтарной струей, доливал в оставшийся желток густо настоенную на луковой кожуре, лавровом листе и перце приятно благоухаю­щую тягучую жидкость. Осознавая важность своей работы, он весь ушел в процесс перемешивания и находился в ожидании появле­ния требуемого благородно-золотистого оттенка. По мере прибли­жения к нужному цвету, возрастало волнение и когда состав был уже совсем близким к задуманному, перегруженный ответственно­стью живописец пригласил мэтра. Тот поступил мудро: из кастрю­ли налил малые порции почти готовой жидкости в чашки и в ка­ждую из них добавил все возрастающее количество красителя. Получилось больше десятка вариантов, из которых выбрать один было невозможно, поскольку каждый был краше другого. Великий картофельный ваятель впал в уныние.   Выбор разрывает душу. Как ограничить себя чем-то, если рядом так много прекрасных нахо­док? Что предложить командиру? И вдруг его осенило: погоны, галуны, витые колоски на фуражке. Вот она морская расцветка на радость глазам. И лычка того же оттенка, может сработает тонкий намек? Возликовавший мэтр сунул Гордееву отобранную чашку, вручил беличью кисть и со словами: “Давай, рисуй пейзаж”–  поощрительно похлопал по плечу. Не каждый достоин получить та­кую похвалу, потому начинающий художник зарделся, подбоче­нился и, уловив ревнивый взгляд ссыльного Рутова, окончательно почуствовал себя наследником великих мастеров. Как и положено маститому, небрежно протянул руку, совсем нежно, как ему каза­лось, взял кисть, но она сломалась сразу в трех местах, не выдер­жав осторожного прикосновения шлюпочного гребца. Так бесслав­но погибло важнейшее приспо­собление, за которым Серенко спе­циально ходил на берег. Рутов, заинтересованно следивший из своих опальных мест за небывалым взлетом авторитета камбуз­ного выдвиженца, увидел мелькнувшую тень, нырок Гордеева, ле­тящий в угол берет временного счаст­ливца и фонтан брызг от вдребезги разбитой чашки с ароматной жидкостью. Попутные сло­ва старшины лучше опустить, иначе по­краснеет бумага. Разжало­вание последовало немедленно. Ответст­венная работа по окраши­ванию боковых граней ошляпленных уже призмочек была довере­на Рутову, амнистией кока возвращенному из ссылки. Гордееву же пришлось спешно отбыть к недолго пус­тующему столу и проявить себя на новом поприще вырезания свекольных парусов. За угрозу лычкам приходилось расплачи­ваться так удачно сложившейся бы­ло поварской карьерой. Рутов сразу заявил о себе, как о надежном помощнике. Особенно не раздумывая, отломал от веника прутик, привязал к нему остатки беличьей шерсти и торжественно предс­тавил восстановленный квач на утверждение патрону. Тот покру­тил его в руках, понюхал, пощипал за волоски и окунул для пробы в янтарную чашку. По густо прилипшему желтку он определил при­годность инструмента для отделочных работ. Рутов, как всякий честный человек, переживал за свое дело, хотя вовсе не понимал смысла щедрых танцев вокруг какой-то картошки. Матросский вариант этого блюда выглядел иначе: цвет – синий, по густоте – жидкость,  запах сомнительный и трудно было представить, что созданное ими по­падет не в музей, а на съедение. Каким же дол­жен быть этот едок? Неужели наши офицеры?  Вряд ли! Не станут они держать восемь человек возле плиты, когда весь корабль на занятиях по боевой подготовке. Но тогда кто всё это съест? Додумать въедливую мы­сль Рутову не удалось. Старшина возв­ратил кисть и велел делать по образцу, подготовленному лично им, автором и режиссёром.

     К этому времени как раз подоспел доклад от других “двоёх мудаков”, занимавшихся рисом. Рядом с ними стояли три ведра, на­полненные: одно самыми длинными зернами, другое –  круг­лыми, а третье – продолговатыми и толстыми. В сторонке выси­лась гора отвергнутых рисинок, которые вероятнее всего пойдут на рисовую кашу по-флотски, самую универсальную корабельную пищу. Старшина оставил одного из них промывать поштучно каж­дое зерно, высушивать, катая по простыне, и укладывать в кастрю­лю, послойно, разделяя вишневыми листьями. Другой рисовый сортировщик нарезáл огурцы длинными полосками и укладывал их на призмочки, отделанные по бокам старательным Рутовым. Поя­ви­лась надежда, что вскорости можно будет хотя бы отдаленно по­с­тигнуть замысел творения, повышающего боеготовность корабля.

     Неожиданно для всех со стороны тихо чвакающей доселе ба­дьи с тестом донеслись громкие голоса, в которых более четко прослеживалась ария старшины, выражающего свое отношение к увиденному: “Разве это девушка? Это же наковальня!” Хлебный скульптор, в обязанности которого входила лепка женской фигу­ры, спускающейся с горы, возражал и даже указывал ножом на отдельные детали, якобы однозначно подтверждающие девичий стан: “Вот, смотрите сюда: это ноги, чуть повыше, там, где они расширяются, значит, ну как у них обычно бывает, а еще выше, если сбоку – называются руки, а спереди – ну это, конечно, самое главное, вот если бы вы, товарищ старшина, мне не мешали, я вскорости и голову приделал бы.” Но Серенко уже понял, что оформление береговой панорамы надо менять на ходу. А ведь мыс­лилась такая привлекательная картина: с рисового утеса хлеб­ная подруга машет свекольным платком, приветствуя в далеком капустном море могучие корабли, развернувшие боевой строй так, что образовали весьма полюбившиеся каждому едоку его собст­венные инициалы, и отогнавшие своей мощью на кромку горизон­та бесчисленные огуречные фрегаты с бурячными парусами. Не только офицеры, не только старшие начальники, но сам суровый командир не смог бы удержать слезу, она булькнулась бы в бокал с шампанским, вовремя подставленным верным коком. Дааа! А теперь лычка, уже почти пришитая на погоны, в очередной раз уносилась в туманную синеву.

     Серенко внимательно присмотрелся к своим подданным. Лица выражали усердие, озабоченность и неторопливость, проистекаю­щие из привычной лени людей, которым спешить некуда, ибо впе­реди таких камбузных дежурств не счесть. И в глазах не удалось уловить одухотворенное  стремление поставить жареную картош­ку, если и не выше, то в один ряд с другими военно-морскими свершениями. Видно свита не достойна монарха, а посему с чис­тым образом горной девушки придется расстаться. Но чем же заменить такой щемящий намек? Установить маяк, дзот, батарею- грубый вид, пугает, не романтично; куст, дерево, виноградную лозу – трудно выполнимо из-за мелких деталей; орел, баклан, го­лубь – отсутствует подсказка! Стоп! Где-то здесь решение! Куда нужно повернуть? Вот именно! В лычку! Значит так! Бабу долой! Рисовый материк выполним из двух половин, ограждающих про­лив, над которым поднимется яркое оранжевое солнце из яичной скорлупы. Отвесные склоны сказочной земли омывает капустное море и отраженные блики освещают золотистые хлебные погоны, украшенные звездочками на одну больше, чем у едока. На такой изобразительный мотив спецов хватит. Тестовик, поднявшийся в своем мастерстве до наковальни, быстро выдаст витые жгутики для обозначения контуров, Рутов, овладевший беличьей шерстью, наведет золотистый фон, ну а Гордеев, пора приобщать и его к полезному труду, займется звездами из капустной кочерыжки.

     Таак! Время поджимает! Где наши подносы? Пора сервиро­вать лычконосное блюдо. И старшина, окружив себя пока ещё безликими продуктами, приступил к творению. Люди затаили ды­хание. То, к чему стремились всё утро и что скрывалось в интри­гующей тайне, должно было вот-вот явиться, родиться, возникнуть из небытия и своим великолепием ... ах, не спугнуть бы! Глаза болельщиков устремились на ваятеля. Все. Началось! Его рука пригоршней зачерпнула рис и водрузила слева от предполагаемого пролива, еще движение и обозначилась правая сторона. Ответст­венный за желток, душой почувствовав свой выход на сцену, тут же предложил на выбор самую оранжевую скорлупу. Маэстро, подозрительно взглянув на куриного спеца, оценивающе прикиды­вал, какое из предложенных солнц наиболее подходит к командир­ским инициалам. Опять этот мучительный выбор? Хорошо живёт­ся мудакам вроде Гордеева и Рутова, их не разрывают сомнения, для них, сиволапых, все солнца одинаковы. Разве втолкуешь им, что у того, кто дает лычку, светило должно быть особым, самым сияющим и чтобы намек был, от кого получено неожиданное свер­кание. Кааакая тема! Но времени мало, придется додумать её для следующей картофельной феерии. А пока можно взять ... ну хотя бы вот эту: приятная округлость, хорошие пропорции, подойдет! И горящий желтковым покрытием диск взошел над капустным про­ливом. Дальше по рисовым откосам побежала знакомая лопатка, готовя земную твердь для начертания погон. Сразу же, как только на упорядоченном материке оказалась подходящая площадка, туда устремился умелец по тесту и лихо обозначил хлебным валиком такие привычные погоны с двумя черными полосками. Стоп! Не по замыслу! Надо смотреть и дальше, и выше! Погон должен быть адмиральский, значит продольные линии следует заменить косыми и сделать рельефней окантовку...

   – Гордеев, сучьи перья, где большая звезда?

   – Несу, товарищ старшина, Рутов весь веник изломал на свою мазилку, негде взять зажим для кочерыжки, извините, для звезды.

   Находчивый Рутов, рискуя нарваться на неприятности, решил все же предложить ябеде Гордееву прочные стебли морковной бо­твы. И, чтобы окончательно доконать зарвавшегося кухонного сту­кача, после молчаливого одобрения старшины, демонстративно про­колол капустное величие и воткнул адмиральский знак в рисо­вое поле. Этим самым была решена проблема крепления несколь­ких сотен звезд к многочисленным погонам. Серенко, как и сле­дует мудрому властелину, выдал изобретателю полагающийся пря­ник. Он подошел к Рутову, несколько потеснив его животом, оте­чески похлопал по плечу и: “Присматривай за этой стервой-Горде­евым, бешеный какой-то: шестиконечные звезды шпарит, не на­творил бы чего, того и гляди сорвет обед”. Доверие обязывает. Ру­тов проникся. У Серенко стало двумя шутниками меньше.

   В далекой глубине камбуза, на столе, служившим местом ссыл­ки нерадивых, дробно стучали кухонные ножи. Это два чело­века, делая много проб, исправляя ошибки и вытирая кровь с порезанных пальцев, крошили лист капустный на тонкие и длин­ные полоски, которые воссоздадут на подносе просторы морские. Они будут уложены вокруг внушительных картофельных кораб­лей, с таким азартом сейчас выкладываемых старшиной. Ещё нем­ного и были явлены миру величавые буквы ТСТ, такие же лычко­носные, как и знаменитые деньгоносные тройка, семерка, туз для пушкинского  Германа. Серенко знал эту историю, удивился совпа- дению и поёжился, проводя аналогию. Однако, следует поторопи­ться. Он быстро установил тарелочный горизонт заранее заготов­ленными фрегатами, отошёл, прикинул перспективу, неско­лько по­правил строй и занялся широкими капустными просто­рами. По окончанию снова отдалился,  осмотрел своё творение и увидел он, что это хорошо! Отодвинул образцовое блюдо в сто­ронку, и, равняясь на него, поминутно сверяясь со списком иниа­лов, вся камбузная и вестовая обслуга принялась снимать копии с шедевра. Автор же на правах великого картошного ваятеля рас­хаживал среди пыхтящих людей, изредка правил кистью мастера тонкое овощное полотно, мечтательно переставлял фрегаты и, по всему видать, был доволен замыслом и его воплощением. Не про­шло и двух часов, а полторы сотни подносов, с музейно уложен­ными продуктами, были готовы к подношению. Старшина, растя­гивая в улыбке лицо, шагом триумфатора расхаживал между ряда­ми готовой продукции и, видимо, пытался представить изумление и восхищение командира, неожиданно для себя встретившего лю­бимую картошку на новом месте службы и в таком невероятном оформлении. Однако в душе ваятеля звучало какое-то беспокойс­тво, неудовлетворенность, незавершенность ... Чего-то в созданном творении недостает! Безусловно, замысел будет оценен, его таре­лочное воплощение тоже впечатляет, и случай для проявления преданности подходящий ... А кто всё-таки замыслил, воплотил, проявил? Вот, значит, откуда льются сомнения. Отсутствует неча­янный намек! И старшина вспомнил, наконец, что его имя Тарас, отчество Данилович! Тогда получается: ТС – Тарас Серенко, опять эта аналогия, не хватало ещё Даниловича сопоставить с Дамою, той, что была Пиковая. Однако время идёт. По корабельной транс­ляции уже прозвучало: “Команде закончить занятия!”Значит, очередной служивый день докатился своим графиком до предобе­денной отметки. ТСД нарезал свекольных полосок и решительно в правом нижнем углу картофельной панорамы выложил две полос­ки сплошные, рядом, для подсказки, расположил прерывистую ли­нию и добавил свекольные буквы – Т. Серенко. Вот теперь другое дело! Шедевр не только создан, но и увенчан авторством, и будучи пищей для одних, превратился для автора в жизненную веху, которая призвана была закончить двухлычковое прозябание и дать начало особому трехлычковому этапу. А там, если повезет, может удастся догнать и того хвастливого свояка с его широким погоном. Только бы пронесло мимо плохую примету с ТСД.

     –Гордеев, разливай борщ в суповые чашки, Рутов, укладывай шинкованное мясо по вазам. Бойко и остальные салаги, несите первое блюдо наверх, в кают-компанию!

     Вскоре цепочка носильщиков, растянувшихся по коридорам, осторожно мерила путь от камбуза до офицерского коридора. Од­нако недолго музыка играла. Личной властью начальника весто­вых вазы и чашки с обжигающей едой были отправлены обратно. Вслед за ними прибыл сам главный старшина Косович. Оказывает­ся нововведение Т.Серенко шло вразрез с его пониманием цере­мониала кормления начальников. Грозный крейсер для того и ну­жен стране, чтобы уважаемые люди могли на нём правильно по­есть. А как именно, дано знать только ему, Косовичу, ибо зачем тогда он вникал все прошедшие годы в привычки, вкусы и воз­можности своих подопечных.

     – Ты вот, Серенко, еще ст.вт.ст., а я уже давно гл.ст. и твоя кастрюльная душа, не спросясь, не согласовав ... Хотя и вышли мы все из колхоза, но ты там был Серенко и здесь им остался, а я ... я совсем другое дело, давно понял при ком надо быть, как следует жить и за что сражаться. Поэтому делай, как мной положено: на­литая почти доверху тарелка ставится в пустую и всеё это накры­вается салфеткой, отглаженной до хруста.

     Матрос даже нижнюю посудину не должен держать в руках, подавая кушанье господам. Он обязан натянуть покрывало на сво­бодную грань и, взявшись руками за холстину, подгибать её под дни­ще и одновременно с этим поддерживать неустойчивое соору­жение в равновесии. Особенно трудно это сделать при дви­жении по трапу, в шторм или в спешке. Подойдя к кают-компании, нужно вытереть ноги о щетку, переступить высокий комингс, ви­льнув бёд­рами, уклониться от подстерегающей двери и преодолеть пос­ледние метры внутри помещения, шагая по толстенному ковру с торчащими, как трава, шелковистыми ворсинами. Одно дело па­луба, даже пляшущая и уходящая, даже мокрая, ледяная или на­драенная соляркой, даже с накатной, сквозной или отходящей вол­ной, даже в дождь, туман или ночью и совсем другое, когда в за­шторенном тихом помещении под ногами валяется какая-то ве­тошь, в которой тонут ноги, путается шаг, тормозится порыв и ботинки вязнут в густом плену. Этот ковер на сей раз сыграл ро­ковую роль Дамы с пиковой мастью. Уже прозвучало: “Команде руки мыть, бачковым построиться.” До обеда остались минуты, а офицерский стол еще не накрыт. За всю историю флота не найдё­тся другого подобного случая. Людей стала одолевать паника бор­зой, упустившей добычу. Положение пытались исправить все и сразу. В результате по коридору начали в подозрительной неосто­рожности, переходя с шага на короткую пробежку, сновать носи­льщики с поклажей в руках, оформленной, как положено. Вот уже заветную дверь преодолел один, второй, третий гонец, прибли­зился четвертый и он, вильнув задом, проскочил в проём двери и столкнулся с теми, которые зашли мгновением раньше него. Неве­роятный крик слился с грохотом посуды, дополнился мужествен­ным корабельным матом, неожиданно оборвался на самом высо­ком накале и затих. Да и то, зачем дальше шуметь, если все так умильно: в борщовом океане с прекрасной травой купаются люди. Но, как видно, хорошее вечно длиться не может. Происшедшее бы­ло настолько невозможным, что обычно уверенный в себе Косо­вич никак не хотел принять случившееся всерьёз. Он недвижно стоял у окна, теребил занавеску. Краска медленно румянила щеки, глаза расширялись и наполнялись отчаянием. В какой-то момент осознания краха старшина оттолкнулся и с хриплым воем, разб­рызгивая слюну и дергаясь всем телом, налетел на распластанных людей. Лежащие матросы, обескураженные падением, не могли предвидеть такую яростную атаку, поэтому не защищались и сразу попали под жестокие удары. Увесистый ботинок врезался в грудь поднимающегося человека, послышался глухой выдох, треск кос­тей и тупое падение тела. Такая же участь постигла и второго. То­му, кто был поближе к двери, удалось привстать и открыть замок, но мощный хук снизу в челюсть надолго послал его в нокаут, ря­дом с ним через мгновение лег бы и четвертый носильщик, но в помещение ворвался камбузный наряд, повис на Косовиче, пыта­ясь утихомирить его и связать полотенцем. Тем временем по куб­рикам разнеслось: “Полундра, наших бьют!” И молодые – “наши” и годки – “наши”. Две стенки сошлись на шкафуте, толком ещё не зная кого надо бить, кого защищать и в чём причина неожиданной разминки. Ясность внёс вырвавшийся из кают-компании один из небитых борщовых пловцов. С кривой гримасой бешенства на лице и ножом в руке, он бросился на годков. Те его быстро смяли, нож полетел за борт, но несколько десятков салаг уже вовсю кро­шили любого, у кого были лычки на погонах. Годки, будучи в ме­ньшинстве, стали отступать к волнорезу, оставляя на чисто вымы­той перед обедом палубе кровавые лужи и лежащих людей. Не­ожиданно к ним из кормовых кубриков пришло подкрепление. Отходящая рать, почувствовав поддержку, пошла в наступление, но сразу же натолкнулась возле башни главного калибра на свежие силы молодых, побросавших ложки и с азартом врезавшихся в ос­мелевших было годков. На баке и двух шкафутах много места. На обширной площади больше сотни бойцов увлеченно и безжалост­но калечили друг друга. В ход пошли ножи, ремни, бляхи, палки, невесть откуда взявшиеся кастеты, шарики и много всякой другой убойной выдумки. Постепенно белая палуба стала краснеть и рав­но­мерно покрываться лежащими телами, но число сражающихся не уменьшалось. По мере разгорания боя многие зрители, сначала при­танцовывая, подсказывая другим, увлекались сами и вливались в жу­ткое, а потому интересное, палубное побоище. Кто знал причину, тот давно её забыл, большинство же дрались без всякой причины. Как же иначе, если есть возможность разгуляться, почти отдохнуть от этой постылой вечно правильной уставной жизни, состоящей из сплош­ного “нельзя”. Вскорости, как только бой вошел в равновесие, при котором упавших сразу же заменяла свежая подпитка, вокруг де­рущихся тихо выстроились десантники, сцепив руки в локтях. Ло­в­ко уходя от ударов, они расчленили поле боя пополам, потом еще надвое и так постепенно в их окружении осталось по несколько человек, сгоряча и не услышавших щелчок наручников. Утихоми­ренных бойцов усадили на палубу, оцепили конвоем, затем внесли их фамилии в длинные списки и совсем остывших от драки отпус­тили по кубрикам. Раненых же, кого поддерживая, кого на носил­ках, доставили в лазарет. Туда же, с помощью санитара, добрался и Гордеев: вывих и разрыв связок голеностопного сустава. Рутову повезло меньше. Ему пришлось обездвижить грудь, чтобы дать воз­можность правильно срастись нескольким ребрам. Других пострадав­ших зашивали, промывали, накладывали, перевязывали, сортировали. Но, в общем, всё обош­лось благополучно: на берег было отправлено только двое с травмой черепа. Нарушение корабельной дисципли­ны расследовать не торопились. Конечно, заниматься пос­торонними делами во время обеда не разрешается. В субботу на подведении итогов кое-кому придется выслушать упреки в свой ад­рес, однако, не впервой, дело привычное. Так бы всё и затихло, но неожиданно в лазарете скончал­ся матрос, который нечаянно попал под атакующий ботинок Косо­вича, а через несколько дней и сам Косович, забрав­шись зачем-то на мачту, видно по неосторожности, оступился, не удержался и упал как-то неудачно, наверное больно уда­рился, ибо умер почти сразу.

     После этого начали допрашивать всех причастных, но они что-то слышали, да толком не разобрались, а в тот день шли по шка­футу, видели как ребята играют, боролись кажется, или канат перетягивали, словом, ничего особенного не заметили. Ну что же, скажем в очередной раз, к сожалению, произошел несчастный случай, даже два очень несчастных случая. Удивительно, что в бухте, на якоре, а не в штормовом море, но, как должно быть из­вестно любопытным, служба все-таки военная, а там, где воюют, потери иногда случаются. Все равно люди ничьи, их убыль никого лично не задевает, а возникшие небольшие отклонения в корабе­ль­ном распорядке, безусловно будут устранены. В этот злополуч­ный день офицеры обедали по своим каютам.

     Некоторая непривычность ритуала была скрашена отменным борщом и невиданным доселе картофельным блюдом. Серенко, об­ходя едоков, с напускным безразличием выспрашивал мнение о предлагаемой пище, пытался направить разговор на тарелочную па­нораму, на погоны с намёком, но всё было безрезультатно. Ка­кая бы тема ни поднималась, она неизменно сводилась к только что закончившемуся волнующему событию. Каждый припоминал по­хожие баталии, давние и совсем ещё свежие, у себя и у других, со­поставлялись потери, удаль и последствия.

     – Да, очень вкусная картошка, если найдется, можно и до­бавку, вот, старшина, спасибо! Уважил! Но главное при этом побыстрее про­глотить, чтобы уловить, подстеречь паузу и за умол­кшим преды­дущим рассказчиком сходу войти в разговор со своей, самой, самой  историей. Вскоре стала поступать немытая посуда. Последней уте­хой для картофельного ваятеля было то, что всё предложенное вместе с привеской, оказалось съеденным подчис­тую. Командиру также понравился обед. Он поблагодарил стар­шину за оператив­ность и находчивость, а в остальном ... обед, как обед. На то и ну­жен офицерский камбуз, чтобы там вкусно гото­вили и с выдумкой. Так что, спасибо, Т. Серенко, за службу и за то, что семь человек делают работу десятерых, надо будет подумать, может удастся со­кратить дежурную смену ещё на два-три матроса.

     Примета и на сей раз распорядилась судьбой. Буква “Д” всё-таки оказалась не Даниловичем, а Дамой с поганой пиковой мас­тью. Не удалось трудолюбивому, по-матросски инициативному и вобщем, хорошему парню Т. Серенко продвинуться по службе, уго­ждая и подстраиваясь. Он надолго замкнулся в себе, стал мол­чаливым и к делу своему безразличным. Обеды готовил на преде­ле допустимого неряшества, даже небрежности, граничащей с вызовом, но к его удивлению никаких претензий не было, съедали всё, иногда со сдержанной благодарностью, что для думающего человека является поводом к пересмотру жизненных установок, к переоценке людей и себя. Моральные травмы часто заживают до­ль­­ше, чем физические. Так было и у Тараса. Этап очередного осоз­нания своих поступков затянулся на многие месяцы. И вот одна­жды в походе проводились учения по торпедированию надводной цели, все той же пресловутой баржи, до которой так и не добра­лись две шлюпки, посланные с корабля в смертельный круиз. По регламенту стрельб торпеда должна быть выпущена с предельно большого расстояния, преодолеть несколько миль штормового мо­ря и удариться о подводную часть баржи, о чем засвидетельствует взрыв сигнального пиропатрона. После этого торпеду, беспорядоч­но плавающую по волнам, непрерывно ныряющую в глубину и уносимую ветром, необходимо обязательно найти и поднять на борт. Случаи потери торпеды не рассматривались ввиду их недо­пустимости. Однако на этот раз, похоже, намечалась именно такая неприятность. Уже много часов корабль рассекал пенистые волны в квадратах, прилегающих к цели. Все напрасно! На мачтах, по бортам, на баке и юте, на мостиках и надстройках были организо­ваны посты визуального наблюдения. Люди, привязав себя монта­жными поясами к подручным опорам, всматривались в беснующу­юся воду. Обстановка осложнялась усиливающимся ветром и наступлением сумерек. В этой ситуации командир пошёл на крайние меры: первому, кто увидит торпеду, десять суток отпуска и очередное звание. Царские щедрости встряхнули людей, каждый возжелал ухватить жар-птицу за хвост, но не было ни птицы, ни хвоста. Гнетущее напряжение повисло над кораблем. Истекали последние мгновения серо-дымчатого дня. Шансы на успех устре­мились к нулю. В переговорных устройствах поселилась тишина.

        – Вижу, командир, вижу, вот она, сука, танцует подо мной! Носовой впередсмотрящий, захлебываясь криком, докладывал на мостик, не подбирая слов. Не доверяя микрофону, он отстегнул страховочный пояс и рванулся бегом на мостик для личного обще­ния с начальством. Увертываясь от нависающей и ревущей воды, перемахнул волнорез, добежал до орудийной башни и вместе с волной барахтаясь, сопротивляясь и цепляясь за ускользающие штормовые леера, докувыркался все-таки до рострового коридора, успел отдраить дверь и ввалиться внутрь живым. Проскочить по внутреннему трапу труда не составляло. Перед командиром в мок­рой изодранной одежде, но выпятив молодецки грудь и подтянув живот, стоял Т. Серенко, отвоевавший у судьбы на сей раз долго­жданный козырный Туз. Вскорости он уехал в отпуск, увенчанный так трудно доставшимися трехлычковыми погонами.

     Гордеева и Рутова всвязи с несолидностью телесных повреж­дений в лазарет не приняли и они после перевязки возвратились в кубрик. А раз пришли, значит здоровы. А коли так, извольте на вахту. Но, будучи в бинтах, на развод караула показываться нель­зя, ибо это грозит не только замечанием, но и возможным отстра­нением от дежурства, что находится за пределами понимания слу­живого человека. Что же с ними делать? И на сей раз выручил необъятный ум Панченко. Он, будучи заместителем неуловимого руководителя политических занятий, проводил их фактически, по­этому по мере приближения к среде его настроение все больше омрачалось и к важнейшему корабельному событию он подходил расстроенным и злым. И вот ему повезло. Заполняя карточку ране­ного на Гордеева, узнал, что у того ... ну, вобщем, неплохого даже матроса, среднее техническое образование. “Надо отдать ему дол­жное, сколько служит, ни разу не воспользовался своей учёнос­тью, даже вида не подавал, а ведь техникум, на фоне сомните­льных восьми или, на худой конец, десяти классов очень средней школы – это, безусловно, впечатляет. Но какой скрытный? Он же работал до призыва мастером цеха, командовал людьми, как я здесь – думал Панченко – почему же сейчас затаился? Может дурак или припадочный, или ... подсадной? Нет! Не похоже! А как выжил на шлюпке? Не он один, еще пять человек с ним вернулись!”  Да и то! Где, каким манером, можно воспользоваться на крейсере знанием  ну хотя бы таблицы умножения, или алгебры, или физики, если любимым ругательством боцмана являются слова “синус-таки, твою...”. Большое число флотских присказок, намеков и бран­ных выражений начинается с три ..., потому за тригономет­рию можно и по башке получить. Выходит, что Гордеев не нарочно скрывал свою грамотность? Не готовил какой-то подвох или умысел? А вдруг он чей-то? Разве своих посылают на смерть? Пусть пока ведёт занятия, там видно будет. Мне ли не знать, уди­вился себе Панченко, что идеальный матрос должен иметь стери­льные мозги, чтобы ничто не мешало вкладывать туда, вкладывать и вкладывать  всё, что кому-то надо и до полного отключения.

     Начинать пришлось с очередного обновления политического уголка, который был вовсе не уголок, а мощная дубовая доска, покрытая бархатом и окантованная узорчатым плинтусом. По бо­кам у неё на всю высоту были закреплены полочки для самых тре­петно изучаемых брошюр: комсомольского, партийного и корабе­льного уставов, программы съездов, решения, постановления орга­нов и членов, а также клевета многочисленных врагов. Централь­ное место на бархатном поле занимал большой портрет первого секретаря, несколько ниже располагались снимки меньших разме­ров с изображением председателя совета министров и президиума верховного совета, а уже под ними, врассыпную, как колода карт, вольготно раскинулось политбюро. Что бы ни происходило в куб­рике, за всем внимательно и осуждающе следят вельможные глаза. Кажется, что генсек не в духе и в любой момент может обложить, наказать, посадить. За ним, человеком и портретом, следили, его слушали и читали, ему верили и ждали ... когда же, наконец, не­суразный каторжный срок в четыре с половиной года сократят, урежут, убавят? Каждая его поездка за рубеж вселяла в сердца трепетные надежды, с натерпением встречали кучерявый отчет, но напрасно узники искали в нем вожделенные строки.

     Сокращали полки, дивизии, армии, но не срок. Просто не ве­рилось, что в мирное время в такой многолюдной стране необхо­димо держать однажды набранных так долго, вместо того, чтобы обучить за этот период несколько воинских поколений. Как леген­ды передавались в курилках, за бачком или в нескончаемых раз­говорах в боевой рубке, особенно в длительных штормовых похо­дах, воспоминания о том, что вот когда-то, почти в старину, т.е. вскорости после войны семилетний срок был заменен шестилет­ним. Потом пятилетним. Теперь в этом призыве должен наступить, несомненно, и наш черед войти в предания, начинающиеся слова­ми: “Вот, значит, братва, что я вам скажу: это было очень давно, никто из вас не помнит уже тяжкие времена, когда тянули по четы­ре с лишним года, так вот однажды ... не ёрзайся, салага, и не вались на леера, внимай флотской науке и слушай годка, либо от кого ещё тебе, зеленый, ума набраться, ну так вот, я и говорю: вышли однажды в море и вдруг...”. Конца таким байкам не бывает. Беспредельное море вечно качает корабль, медленно отсчитывая мгновения крейсерского заточения, и кажется, что когда-то в не­вероятно далеком прошлом эти человекообразные существа зачем-то были сброшены с небес прямо в чрево бронированного монстра, который несётся по волнам кого-то убивать, кому-то угрожать, для того, чтобы кого-то защитить. Извечная истина: себя защитить, значит другого убить! Не договориться, не объединиться для сов­местного блага, не научить друг друга, не подстраховать соседа в борьбе с ненастьем, болезнью или горем, не помочь ему, а ... убить! Миром правят бездушные телеса, клавсы, скомпанованные по фо­рме ввиде человека. Интеллект используется как вспомогательное явление для обслуживания разрушительных помыслов агрессивя­щейся материи вместо того, чтобы направить его в созидательном русле и обуздать зло, истекающее из злобной земной биомассы.

     Каждая политинформация кружит в своем течении вокруг темы досрочной демобилизации. К ней стекаются логические ру­чьи огромных удоев, приходящиеся на одну доярку, необозримых гектаров кукурузы на отдельного тракториста, тонны угля на шах­тёра, количество рожденных на одну женщину, поголовье скота на средне статистического человека. Эта стригущая уравниловка и пересчиталовка с годами так утаптывает голову, что совершенно спокойно воспринимаются привесы булочек на одно вишневое де­рево, курортопосещаемость на квадратный метр побережья, защи­щаемость границы на строевого матроса, разоблачаемость врагов на каждого военнослужащего и бесконечные другие колонки цифр, которые нужно точно знать и радостно сообщать проверяющим и многочисленным инспекторам.

     – Матрос Петров! Что у нас с вами вобщем там на сегодня складывается с постоянно растущим благосостоянием народа? Удо­стоенный молодцевато вскакивает со скамейки, делает шаг в сто­рону, замирает в положении “смирно”, краснея, выпучивает глаза на любознательного офицера и ... молчит. Молчит, но молчит с ри­туальным содержанием. Это интервал, необходимый обеим сторо­нам для создания и осознания правильной обстановки. Офицер оце­нивает старательность, рвение, порыв при вскакивании с места, строевую красоту и даже грацию, а особенно излучаемую готовно­сть служить, услужить, быть здорово преданным, а также умение сразить заученным ответом самого въедливого контролёра. Если важные приметы соответствуют, значит эта корабельная единица единогласно поддерживает линию, она на данном этапе за наших, т.е. за своих, словом, можно доверить ей честь высоко поднять, го­рдо пронести, оправдать оказанное, выполнить долг, быть защит­ником и бороться за свободу угнетённой Африки. Матрос, уста­вившись на педагога, также прикидывает для себя антураж воп­роса, есть ли в нем иронические или шутливые нотки, нужно ли отвечать рекомендованным правильным ответом или допустимы самостоятельные слова ..., а пуговицы не чищены, ман­жеты мало­сть того ..., зарос волосами, напухшие глаза, наверное всю ночь ... чем это я ему так ... сразу меня вздернул, обычно Гор­дееву попа­дает, хотя с того, что с гуся ... умеет выкручиваться: вот прошлый раз про этого секретаря подкинул вопрос: на два часа занятий хва­тило, если бы снова туда свернуть, а щеки горят, хоро­шие духи, чистый носовой платок, ботинки надраены – поста­рался вестовой, подрагивают руки, широкие плечи, сгодился бы шлю­почным сред­ним гребцом, а вообще, похоже, нормальный мужик ...

        – Разрешите отвечать? –  прозвучало по истечении ритуаль­ного времени. – Отвечайте, Петров, добро! – волнующая подготов­ка к рождению невероятно тонкого ответа близилась к заверше­нию. Это чувствовалось по усиленному пыхтению, причмокива­нию губами, вращению глазами и зарождавшемуся где-то в недрах горла клокотанию: обычному предшественнику мудрых изречений. Но вместо ожидаемого перла вылетело неуклюжее:

        – Есть! Приступаю к ответу! Петров чуть было не поперхнул­ся этой фразой, настолько она ему показалась вялой и бесцветной. Поэтому, исправляя недоусердие, он пошел на новый вираж. Уже громким командирским голосом, развернув носки и всколесив то­щую грудь, четко произнося слова, на сей раз бравым манером:

        – Разрешите отвечать, товарищ лейтенант? И снова повисла вопросительная пауза. Однако офицеру такая старательность пока­за­лась излишней. Налицо были явные отклонения от принятых пра­вил игры, возможно даже обозначилась тайная попытка неско­ль­­ко подшутить над ним, сфамильярничать или подурачиться. Педагог нахмурился. Как и положено политработнику, стараясь избегать конфликта, мягко, но уже с металлическими прожилками:

        – Спасибо, Петров! Садитесь! Подготовитесь к следующему разу, не каждый может осилить такой трудный вопрос на втором году службы! – благополучно вышел из возникшей опасности.         – Кто знает правильный ответ на поставленный вопрос? –  спро­сил лейтенант, в упор глядя на Рутова. Тот быстро смекнул, что выдалась возможность кого-то подставить, поднял руку, и, получив одобрение, вскочил:

       – Гордеев знает, товарищ лейтенант! – отыгрываясь на сослу­живце за язвительную реплику по поводу изломанного камбузно­го веника. Но офицер не стал вникать в интригу и решительным:

        – А вы?  –  перевёл внимание слушателей на несостоявшегося мстителя. – Могу и я!  – ответил Рутов, принимая в проходе между койками монументальную позу строевой статуи. В дальнейшем, эта вышколенная привычка вытягиваться в солдафонской позе вы­зывала удивление и насмешки в гражданской жизни и часто при­водила к курьезным случаям, связанным с непониманием необхо­димости громким криком и чеканными фразами излагать даже са­мые обыденные и простые суждения. Отвыкнуть от нее, научиться тихо и внятно разговаривать, не надуваясь при этом, не пожирая собеседника глазами и без поминутного требования подтверж­дения понимания сути беседы, было неимоверно трудно. На это ушли годы. Этические нормы, заложенные в юности, укореняются так прочно, что на их пересмотр уходит вся зрелость. Многим та­кая работа оказывается вовсе не по силам и они на всю жизнь оста­ются орущими собеседниками с руками, опущенными по швам, и накалывающими своего слушателя на острие глаз, немигающе ус­тавившихся в зрачки партнёра. Кто вздумает уклониться, того удер­ржат за пуговицу, талию, полу пиджака. Отвести взгляд тоже не удастся, ибо радетель будет шустро перемещаться, отслеживая ва­ши ухищрения и грузить вас, грузить, пока не добъётся взрыва эмо­­ций. Затем пойдут упреки, сетования, непонимания и другие стенания поведенчески искалеченного человека. За гротескной фор­­­­мой неизменно следует ущербное содержание и порожденными таким образом социальными инвалидами пополняется общество из года в год, отчего оно в целом становится все солдафонистее: мно­го рвения и мало разумения. Так и Рутов. Водрузив себя в привыч­ный фрунт, что есть мочи гаркнул:

     – Разрешите отвечать! И  услышав ожидаемый ответ: – Добро! еще сильнее, почти на пределе голосовых возможностей озвучил:

     –Есть! И затих. Так было принято. После уставной эквили­бристики словами необходимо выразительно помолчать, но при этом должна проистекать готовность преданно служить, угождать и отвечать. Паузу передерживать нельзя. Это могло свидетельство­вать о ... дальше следуют подозрения о возможном оскорблении, обвинения в неуважении, прокладывающие дорогу в штраф ... дисц ... и прочие гаупт ... На исходе последних мгновений прави­льной паузы в кубрике прокатился очередной громовой раскат:

     – Товарищ лейтенант, докладываю Вам, что благосостояние нашего народа неуклонно растёт! Доклад окончен! Докладывал матрос Рутов! – Молодец, Рутов! Дополнительное время, отведен­ное вам на самоподготовку, не напрасно прошло. Упорная двухча­совая работа над темой, по всему видно, укрепила вашу веру в постоянный рост материально-технической базы честных тружен­ников. Продолжайте и дальше углублять политические знания, ибо нашей стране, как вам известно, нужны сознательные воины, уме­ющие отличить гнилые лозунги западной фальшивой идеологии от светлых устремлений нашего общества Это был успех! Блуж­дающая звезда служивой судьбы озарила светлый лик матроса. Не прошло и двух лет, а он уже удостоился похвалы. Первое упоми­нание собственной фамилии с поощрительным намеком согревает душу, поднимает и несет! Сколько людей упало с высоты, стре­мясь подняться еще выше.

        – Разрешите вопрос, товарищ лейтенант? Радостная, упругая и громкая волна накатила на офицера, обошла его и, преодолев бронированнные борта, унеслась в космическую даль.

        – Слушаю вас, Рутов! –  с опаской согласился педагог, ибо де­ваться было некуда: для того и проводятся политзанятия, чтобы всякое брожение выудить, направить куда следует и развеять.

        –Тут я вот выписал непонятные слова из самоподготови­тельной брошюры: посеянные разумные семена незамедлительно дали яркие всходы; кризис непонимания эпохальных указаний накалил почву в стране; волна повсеместного одобрения подня­лась на недосягаемую высоту; чтобы объединиться, надо решите­льно и резко размежеваться; наши члены и органы нанесли сокру­шительный удар адептам и ретроградам ...

        – Остановитесь, Рутов, хватит! Вы что? Выступаете против линии? Вам больше всех надо? Или думаете, что только вам не­понятно? А если каждый начнет спрашивать, интересоваться, выя­снять и задумываться? Так можно далеко пойти и, чего доброго, начать критиковать, сомневаться, сопоставлять? А кто служить бу­дет, стоять ... на страже и защищать? Ведь во всем мире только на­шим воинам доверено своей грудью закрывать великие завоевания народа. Жаль, Рутов! Вы так хорошо ответили на сложнейший во­прос о неуклонном росте благосостояния, что заслуживали поощ­рения, а теперь, после вашей подрывной выходки ...? Пока сади­тесь ... на рундук! Там видно будет, посмотрим, посоветуемся ...

     Триумф и падение шествуют рядом! Белая лошадь победи­теля сбилась с ноги и споткнулась! Лавровый венок шлепнулся в дорожную пыль. Великий слетел с седла и стал маленьким и едва заметным. Никому ещё не удавалось повторно воссесть на поте­рянный трон. Рутов и до половины не дочитал заготовленный те­кст. Уличенный, разоблаченный и обвиненный, растерянно умолк, пока еще не очень понимая, почему нельзя спрашивать о том, что изложено в доходчиво написанной  специально для широких мат­росских масс разъяснительной брошюре. Однако опыт вкруговую обложенного, до краев загруженного и беспросветно бесправного пока еще живого существа подсказывал ему, что необходимо как-то смягчить впечатление, продемонстрировать свое кредо “всегда” и постараться уйти от нависшей угрозы. Поразмыслив, он поднял руку, дождался разрешения, встал, старательно проделал процеду­ру водружения себя в позу монумента и: „Прошу позволить мне в знак признания заслуг членов политбюро перед ншим народом окантовать их фотографии золотистым галуном”.

     Гордеев с завистью посмотрел на быстро растущего сослу­живца. Повернулись в его сторону и остальные присутствующие. Лейтенант даже растерялся от неожиданной демострации покорно­сти, но, дабы избежать вероятной хитро задуманной ловушки, под­воха или намека, театрально держал паузу, обдумывая при этом свой ответ. Явного ущерба для авторитета офицера в подхалимс­ком предложении не содержалось и он великодушно повелел:

     – Набросайте эскиз, обсудим, согласуем ... А что вам так при­глянулись эти люди? – заинтересовался подозрительный политра­ботник. Ответ прозвучал убежденно и сразу:

     – Носы!

     – И всё? – переспросил опешивший наставник линии.

     – Нет, не всё, ещё уши и брюки – подытожил Рутов вместо то­го, чтобы в очередной может уже сотый раз поведать благодарным представителям народа, о талантливых выходцах из самой искон­ной глубинки, которые своим трудом, неиссякаемой верностью, пре­одолевая лишения и козни врагов, высоко держат, крепко не­сут, во имя, во благо ... и нам, молодому поколению, оказана зави­д­ная честь стоять на страже, бдительно смотреть и ежедневно пре­секать преступные посягательства зарвавшихся и пока ещё несознатель­ных и завистливых агрессоров.

     –Поясните, Рутов, ваши наблюдения! –  попросил озадачен­ный лейтенант. – Есть, пояснить наблюдения! – привычным эхом ото­звался новоявленный физиономист и поведал миру новую воз­можность распознания вождей, до поры до времени скрывающих­ся в толще народной и только ожидающих своего часа, чтобы прыг­нуть наверх и увлеченно приступить к руковождению. – Обратите внимание – говорил он – на снимках изображены люди разных национальностей, у каждого из них своё особое построение лица, присущее его народу, однако, носы у всех оди­наковые. Прежде всего они длинные. Убедитесь сами. Матросы дружно повернулись к политдоске и моментально согласились, что Рутов не врет. Рутов честный парень и не стал бы зря утверждать про носы, если бы это было не так. Все матросы тысячи раз смотрели на вечно попадаю­щиеся на глаза фотографии членов и никому в голову не пришло объединить их в одно племя длин­ноносых. Наверное что-то в этом есть, если такие непохожие люди дружно добрались до вершины, заняли видное место в стране и уравнялись по кла­новому носу.

     –Кроме длины, поражает также прямая линия носа, форми­рующая римский профиль своего носителя. Этот длинный прямой нос неизбежно утолщается книзу и расходится по сторонам полно­весными несколько хищными крыльями. Прекрасные породистые носы. Вот ты, Гордеев, какой имеешь нос? Правильно. Значит быть тебе наверху, подходишь по калибру. А у тебя, Кнутов? Как пуговка или пятачок. Извини, брат, не быть тебе генсеком! Не вы­шел в масть, но всё равно крепись! У тебя, если хорошенько по­искать, вполне может оказаться пока не замеченный или сильно спрятанный внутри натуры  другой, даже бо­лее нужный талант.

        – Что значит “более нужный”? – взвился политработник.

        – Извините, товарищ лейтенант, я хотел сказать более-менее что-нибудь полезное, ведь должно же быть хоть что-то  в его окур          ­носенной башке? Это он вчера доказывал, ссылаясь на свой кол­хоз, что председатель главнее секретаря. Выходит, там, наверху, не могут разобраться в должностях и правление нашей страной доверяют какому-то секретарю, которому подчиняются сразу оба председателя и министерский и депутатский. Да вот и в брошюре так написано, или может там ошибка вышла невзначай.

        – Нет, нет, там все правильно подано для усвоения. Это вас Гордеев сбивает с честного пути прохождения службы? На прош­лом занятии мы уже выяснили этот вопрос. В колхозе – это секре­тарь, и тут Кнутов прав. Действительно, колхозный секретарь не может руководить страной. А вот, если его назвать генеральным, тогда пожалуйста. Ну теперь-то, надеюсь, всем ясно? Полная тишина, воцарившаяся в кубрике, убедила лейтенанта в неотрази­мой мощи своего объяснения неразрешимого казуса великой дер­жа­вы. Многие политработники на бесконечных занятиях натыка­лись на очевидную нелепость, сокрытую в чинопоименовании пер­вых лиц государства. Каждый из них выкручивался, извора­чивался и даже оправдывался, как мог, рискуя затронуть недо­зволенное после чего изведать установленное.

        – А что значит генеральный? –  спросил Гордеев. Лейтенант, качаясь на волнах удовольствия от такого ладного толкования за­путанной темы, даже не отреагировал на явное нарушение дисци­плины и дружелюбно пояснил, это, дескать, просто общий, глав­ный и всего-то! – Значит, если секретари соседних колхозов избе­рут себе одного и назовут его главным, то он уже может управлять соседним районом и не слушаться тамошних председателей? – не унимался Гордеев. Таков удел политрука: разъяснять несуразное, убеждать в невозможном и верить в несбыточное. Лейтенант ус­тал. Лениво отмахнувшись от надоедливых мыслей, он решил не ус­лышать последний вопрос, ибо, как и его подчиненные, в совер­шенстве владел приемами увиливания от занятий путем запуска педагога по бесконечному разъяснительному кругу, состоящему, якобы, из немыслимо интересных вопросов. Остановив глаза на Рутове, напомнил ему о ещё не рассказанных ушах. Тот, до сих пор державший фрунт, как пришпоренный, понёсся дальше.

   – Вот я и говорю – обратился он к заинтересованным сослу­живцам – носы сами по себе не ходят, они обязательно добавля­ются ушами. Головы на этих фотографиях разные по размеру, но все они имеют большие роскошные уши, вмеру оттопыренные и чуть-чуть завернутые сверху. Извилин на ухе немного, но их и не мало, они образуют плавные перегибы и заканчиваются валиком, который по задней кромке уха спускается к мочке, несколько от­стоящей от челюсти. Хорошо сформированная мочка, немного про­висшая и уверенно отодвинутая от головы – признак породис­тости, здоровья и отсутствия тайных пороков. Люди с приросшей мочкой тоже иногда могут быть неплохими. Это зависит от их брюк. Если штанина висит трубочкой и на ладонь не достает до ботинка ..., к счастью, таких в правительстве нет.

   – Достаточно, Рутов! Видно самоподготовка на вас плохо влияет, если возникают фантазии или даже собственные мысли, не согласованные, не одобренные .... Вместо того, чтобы упорно ов­ладевать великими предначертаниями, вы умничаете по поводу вся­ких там разумных семенов, накаливших почву на недосягаемых членах адептов. Или может это сказывается разлагающее действие Гордеева? Уж подозрительно сходные у вас нездоровые шатания! Прямо-таки подрывные уклоны. Садитесь ... на рундук ... пока! Не­управляемые знания опять породили трудности. Снова надо отря­хивать пыльный венок, ставить ногу коню и, хромая, плестись к оставленному трону.

   Неожиданно в кубрик вошел старшина первой статьи Панчен­ко. Получив разрешение офицера, он коротко объявил, что матро­сы Гордеев и Рутов, ошибочно зачисленные в общую группу поли­тзанятий, переводятся отныне в корабельную школу пропагандис­тов. Этот перевод оказался чем-то вроде реабилитации обоих зар­вавшихся умников потому как снимал с них угрозу списания с крейсера в числе неблагонадежных и направления дослуживать ту­да, откуда обратной дороги не бывает.

   – Закончить занятия, команде руки мыть, бачковым построи­ться, расходному подразделению наверх! Отзвучал сигнал, отодви­гая в прошлое только что, казалось, такие важные события.

   Человеческие судьбы закачались на новом отрезке времени, который вот сейчас, ну вот-вот именно сейчас, является настоя­щим, а пройдет совсем чуть-чуть, совсем несколько мгновений и это “сейчас” тоже станет прошлым, прошедшим, ушедшим. Навсе­гда! Никак не удается побыть и пожить в настоящем. Оно, как скользкая рыба из рук, срывается, несется, уносится, увлекая за со­бой юность, молодость, зрелость и старость, а затем память, воспо­минания и забвение. Незаметно ветер времени остудит человека, настанет миг и прощальным эхом прозвучит последняя разбитая секунда, за ней мгновенья дальше потекут, но без меня, и без неё, и без него, и без тебя. Ну а пока? Пока расточительной жизнью жи­вем, транжиря время на вхождение в войну, потом на саму войну, и, если повезет, затем на выход из войны, заполняющий со­бой всё остальное бытиё вплоть до березки в изголовье.

   Доблесть человеческая взрастает на убийствах. И не важно при этом русский, немец, эфиоп или индеец схватился за кинжал. В этих особях взяла верх агрессивная материя, подчинившая себе интеллект, разум и дух. Все духовное оказалось в услужении и раб­стве у воинствующего вещества, вечно бурлящего, конфликтую­щего и неизменно стремящегося к уничтожению даже ценой само­уничтожения. Огромная сила сокрыта в злобной материи. Доброво­льно свою жертву она не отпускает никогда и потому служит неким мерилом зрелости духа: освободится тот, кто по мощи не только сравнится, но и превзойдет силу тюремщика. Пока на нашей Пла­нете имеются лишь отдельные примеры победы интеллекта над не­прерывно атакующей биомассой. Но начало положено. Материа­лизм перетянул чашу вселенских весов за черту черных сил разру­шения, которые убьют Землю, если на другую чашу сначала для выравнивания, а затем и для пересиливания люди не смогут или не успеют водрузить созидающую духовную организацию бытия.

   Звучат корабельные команды, кипит на крейсере работа, бу­шуют страсти, вершатся судьбы, люди посвящают жизнь ... чему? Убийству! И не важно, что это эфиоп или индеец! Взявший в руки орудие убийства, является убийцей. Так управляет их поведением преобладающий в современном человеке самый низкий уровень, материальный план Вселенной. И управление это ведет в никуда, в туманное облако, мертвой пылью обнявшее Солнце.

   Нельзя об этом знать матросам. У них не должно быть даже по­дозрений, что где-нибудь, пусть в тридевятом царстве, в прош­лом, сейчас или завтра, при этом вожде или том возможно иное толкование жизни. У матроса не должно быть ни возможности, ни времени, ни желания усомниться в святости кормчих божков. Для этого свободное пространство в его голове заполнят ... благососто­янием народа, которое растет, почетной обязанностью убивать, гор­до нести оружие и счастьем отдать свою ничью жизнь за ошибки дилетантов-политиков. Миром правит злобная материя с большим кипением при малом разумении.

   Ну а пока? Пока команды надо выполнять. Гордеев и Рутов скорым шагом направились к рубке вахтенного офицера. Построе­ние, осмотр внешнего вида, равняйсь, смирно, расходное ... ваше­му приказанию ... второй статьи Кошкин, вольно, слушай приказ ... Сотни, многие сотни раз одно и то же. Без участия сознания носки ботинок устанавливаются по линии, прочерченной на деревянной палубе, голова лениво дергается сначала на правофлангового, за­тем водружается прямо, глаза блуждают по надоевшим береговым окрестностям, не найдя там ничего нового, возвращаются по юто­вому трапу на борт, ползут по леерам, не цепляясь ни за что, пото­му, как не счесть сколько раз они проделали этот путь, сопровож­дая спящий разум в своем безразличном шевелении, доходят до рострового трапа, восемь ступенек, шлюпка ... девушка. Но поско­льку это мираж и невозможное видение, не поддаваясь соблазните­льным призрачным провокациям, глаза ползут на мачту, уже под­бираются к флагштоку и в панике вдруг, пропуская все постылые детали корабельных надстроек, мгновенно переносятся к шлюпке: точно ведь, девушка. Может нарисованная, плакат, транспарант, кино или шутка? Да нет же! Она встала, поправила платье, снова села, закинула ногу на ногу и матросам открылось кружевное белье. Не нужно бомбить корабль, торпедировать или взрывать. Одна красавица в заманчивой позе укротит крейсерскую мощь, возьмет команду в плен, усмирит воинственность и направит по­мыслы бойцов совсем в другое место. Невинное создание, сидя на рострах, любовалось береговой панорамой с крейсерского борта. Дочь командира была первым женским существом, посетившим корабль за время службы Гордеева. Не только он, весь строй мат­росов развернулся в направлении нежданно возникшего очарова­ния для глаз. Кому посчастливилось в это время проходить по вер­хней палубе, тот останавливался, протирал глаза, с опаской старал­ся подойти ближе, разглядеть получше, не спугнуть и убедиться, что настоящая. Постепенно вокруг неё образовалась свита из вос­хи­щенных созерцателей, на неё смотрели с мостика, мачты, надст­роек, кранов и балок и уже даже на реях стали заполняться места. Кораблю грозило разоружение. Боевая готовность падала, мужская доблесть поднималась. Еще немного и крейсер окончательно поте­рял бы грозную силу. К счастью для страны, девушка закончила обзор берегов, видимо, осталась довольной, ибо, встала и, волную­ще покачивая короткой юбкой, скрылась в командирских покоях. Солнце над планетой закатилось! Небесное видение исчезло. На корабль спустилось местное затмение. В густых душевных сумер­ках стало невозможно жить.

        –Гордеев, Рутов, кобели падучие! Бдительный Кошкин бро­сился спасать нравственность подчиненных от неминеумого разло­жения. –Шлюпку нáводу и шустро, в три хера вашу..., на Балаклав­ский мыс за песком, старший Рутов! – Есть! Ответил Рутов  и пос­пешил к шлюпке, всё ещё глазами ища растаявший призрак. Вот спасибо судьбе за нечаянный праздник души.

        Два топляка с лазаретных времен женщин видели только в кино, на об­ложках брошюр о счастливой жизни народа и на далекой пляжной полосе, если иногда удастся украдкой, воровским манером, про­браться на ходовой мостик и заглянуть в оптический глаз дально­мера. Матросы, которые нечасто, но все же бывают на большой земле, рассказывают удивительные истории. Будто там, на ма­терике, женщины ходят свободно, куда хотят, и на них можно смотреть сколько угодно. Они даже добровольно приходят на Мин­­ный пруд и каждый моряк, даже такой как ты, Кнутов, может пригласить, низко поклонившись, самую красивую девушку, а она, положив руку на погон, разрешит, вот тут уже надо быть очень осторожным, обнять ее за талию и закружиться в танце... Конечно, все знают, что рассказчик скорее всего врёт, но до чего же складно.  Каждый не находит места для своей руки, го­рящей огнем от во­ображаемого ощущения девичьей талии. Неуже­ли всё-таки врёт? Нет, не может быть, чтобы он так, зазря, изде­вался над людьми! Да! На берегу много соблазнов. На то он и берег. А тут прямо на корабле, на рострах, совсем рядом с боевой рубкой! На мно­гие месяцы это яркое событие детским восторгом будет согревать уны­лую и почти бесполую серо-уставную корабельную службу.

   Заняли места, заскрипели кран-балки, будничным шлепком днище коснулось зеркальной воды, весла нáводу, правая табань, обе навались, пять километров туда, пять обратно, не прошло и полтора часа, а на палубе уже стояли ящики с изумрудно чистым кварцевым песком. Заботливый Кошкин от щедрости своей от­валил целых семь минут на обед. И уж если нужно пищу где-то хранить, то  лучше в желудке. Пусть там полежит прозапас, воз­мо­жно в пользу пойдет. Повеселевшие моряки, сэкономив минуту, позволили себе неспеша прогуляться по шкафуту и вовремя при­быть к старшине. На юте кипела работа. Вся кормовая часть крей­сера в спешном порядке, но в ленивом исполнении, как всякое надоевшее действо, приводилась в надлежащий вид, когда-то кем-то установленный для обычного случая встречи командира бригады кораблей. Если все вокруг сияет чистотой, блестит медью и бронзой, покрашено, зачищено и убрано, то это очень плохо. Это значит, демонстрируется давний порядок, наведенный, может быть, по поводу другого визита, начальника чином поменьше и ему, самому комбригу, подают завалявшийся лоск. Кого-то ждали, вст­речали, старались, а теперь хозяину войти в чужое сиянье? А где трепет подчиненных, где эффектные массовки бортового те­атра, где тонкости, детали и находки сценариста, порождающие  мифы, легенды и сказания матросские? Что даст подсказку и вдох­новит корабельных поэтов воспеть суровым стилем восхождение началь­ника под флагманский вымпел?

   Историки заметили, что начальство прибывает исключитель­но в хорошую погоду. При этом воде положено серебриться, вете­рку что-то тихо шептать, чайкам и бакланам с криками носиться,  свежей волны не должно быть совсем, в крайнем случае, ласковая зыбь обязана навевать, воспевать, помогать, намекать ..., солнцу, как правило, поручается самостоятельно испускать теплые лучи, рыбе и прочей живности в сей момент предписывается спать на дне морском и не мешать штабному катеру гордо вспенивать бу­руны за кормой. Да! Сильно на ходу смотрится катер. Порыв, изя­щество и мощь! Вздыбленный форштевень, от усердия мотора чуть притоплена корма и кажется глаз уследить не успеет, как появятся крылья и воспарит над заливом волшебная птица. Она уже машет лентами бескозырок, на ветру затрепетала флагом, за­валилась набок, зачерпнула воду, описала круг по бухте и взлетела бы с разгону, но ... конец пути.

   Катер резво привалил, мощно дал винтом задний ход и оста­новился неподвижно у причального мостика парадного крейсер­ского трапа. Крюковый, все еще упираясь коленями в носовой страховочный рым, зацепился багром за швартовочный планширь, подтянул катер и выровнял его ступени с мостиком. Наступил момент выхода главного актера на великую сцену. Прибывший, ещё будучи внизу, на решетчатом настиле катера, запрокинув го­лову вверх, убедился, что его встречают правильно, ибо, как того и требует ритуал, на верхнем мостике трапа в позе приветствия сто­ит в ожидательном порыве командир крейсера. Комбриг ступил на скобу, затем на мостик, легко прошагал восемнадцать ступенек, для сего раза и по данному торжественному случаю укрытых изя­щной ковровой дорожкой, и (оказался, явился, появился, ступил) взошел на верхний мостик – предшественник ютовой палубы. Это мгновение ожидалось и готовилось сутки. Сотни людей, делая своё дело, вкладывали душу в этот момент. Комбригу достаточно беглого взгляда опытного моряка, чтобы отметить сразу и всё. Деревянная палуба надраена и чистá, но не отсюда проистекает усердие. Она должна быть труднодостижимого белояичного цвета, совершенно ровного и неизменного оттенка по всей просторной площади, на ней удаляются даже самые тонкие ворсинки, сразу придающие палубе неухоженный вид и наруша­ющие матовую рав­номерность, приятную для глаз. Очень важен при этом стык палу­бы с надстройками, клюзами, кнехтами и другими металличес­кими возвышениями. Поскольку плинтусá на кораблях не приме­няются, этот стык обращает на себя внимание всех знатоков и слу­жит мерилом морского форса и строевого шика. Обычно погра­ничная полоса закрашивается яркой краской, что является так се­бе, не очень ... Сейчас же комбриг заметил на визитных местах ла­ковую строчку из дубовых паркетин. В душу вошло удовлетво­рение. Он представил себе невероятный труд, вложенный в такую окантовку и уже заранее настроился благо­желательно ко всему, что увидит дальше. Якорные цепи, кнехты, клюзы, бушприты, направляющие рымы – черные и блестящие, покрашены краской в один слой. Это уже если не подвиг, то мастерство. Соскоблить многолетние наслоения покрытий можно только рабским трудом многих и многих поколений штрафников: молодым – наука, год­кам – авторитет, для престижа – польза. Леера, флагшток, волно­рез, переборки – блистают свежим цветом благородной морской эмали с неизменной белой полосой по контуру строений. Даже шпи­гат сверкает чистотой – что почти невозможно. Туда хотя бы что-то  да занесут в ясную погоду ветер, в грозу дождь или пыль от ног прохожих. А сейчас невероятно чисто! Хотя все присутст­вующие знают, как достается это “невероятно”. Матрос с кистью наперевес, при движении комбрига ступеньками трапа, трениро­ванным манером шустро успевает вживописать завершающий ав­торский мазок в коллективный изобразительный шедевр под наз­ванием “крейсерская мистерия”. Да! Сомнений нет. Корабль встречает именно его, комбрига и хозяина. Лоск подают не зава­лящий, а совершенно свежий, персональный, приятно пахнущий знакомым ароматом красок, моря и фантазии. Конечно, в душе по­тихоньку звенит струна, наполняя чувства пока далеким беспокой­ством, от того, что могу­чая единица флота, в сухопутном исчисле­нии приравниваемая к дивизии, на несколько недель изъята из бое­вой подготовки и прев­ращена в театр, раскрывающий своим зрите­лям весьма сомни­тельную нравственную идею. Начальствующие боги достойны поклонения, однако, на жертвенном огне не долж­ны гореть чужие ничьи жизни, интересы и средства страны. Мас­тера палубных оттенков и ворсинок, умельцы паркетной строчки вдоль бортов или заборный ваятель с кистью наготове в боевом походе не успе­ют обнаружить ..., не вовремя подадут ..., с опозда­нием наведут ..., совсем немного промахнутся ... “последний парад наступает ... по­щады никто не желает ...” Аминь!

   А пока? Красиво стоит командир! Поворот направо, три шага вперед, разворот именно в тот момент, когда комбриг сделает пер­вый шаг с мостика на ют и:

         – Товарищ адмирал, разрешите приветствовать Вас на борту крейсера “Дзержинский”, командир корабля капитан первого ран­га Данилевский! Шаг в сторону, одновременно с которым оркестр грянул приветственный марш, на реях медленно пополз к своему месту вымпел морского чина, а комбриг хорошим шагом, пошёл по кругу, обходя впечатляющий строй почетного караула. Морс­кие офицеры умеют ходить. Это тонкое искусство и они им владе­ют вполне. Легкие ботинки не дают разгона ноге, потому могучий удар заменяется ладным и округлым, музыкально завершенным, благородным и ритмичным звуком: та-так-х, та-так-х ... Чтобы по­л­у­чился такой эффект, особенно на качающейся палубе, нужно идти всем телом, постепенно перераспределяя движение по ноге, тазовым суставам, груди и рукам к голове. Широкая штанина, веч­но норовящая закрутиться винтом, задиристый кортик, хвастливо рвущийся напоказ, и удлиненный китель требуют к себе внимания и умелого обращения. Потому шаг уже не ученический, не стро­евой, но правильный, а главное индивидуальный, является надёж­ным свидетельством того, чего стоит его носитель, глубокой ли морской пропитки, да и вообще, что он за человек? Комбриг в непорочноснежном кителе, картинно разукрашенном черными, серебристыми и  золотистыми отличиями формы, с молодым здо­ро­вым лицом, озорными глазами и традиционными усами упругой поступью, соответствующей его чину, достойно подошёл к строю десантников – утих оркестр, замерли все звуки во Вселенной:

        – Здравствуйте, товарищи матросы!

        Рослые, красивые и великолепные образцы породы челове­ческой, одетые в форму номер два: черные ботинки и брюки, белая форменка и бескозырка, с карабинами  у ноги и завораживающим бле­ском штыков, дружно вдохнули воздух. Присутствующие с удо­вольствием погрузились в приятную на ощупь ритуальную па­у­зу. Обе стороны, несмотря на кажущуюся торжественность и вол­нительность бортового спектакля, спокойно рассматривали друг друга, ибо позади и первая, и вторая, и много других обычных и осо­бых, ответственных и важных выступлений тех же участников, на той же сцене, для сливающихся в один сплошной блеск много­численных чинов, несущих служивому люду лишнюю нагрузку, пустую работу и сбой и без того зыбкого повседневного уклада.

   – Здравия жааам, таааищ адмирал! Ранее запасенный воздух вырвался наружу. Снова грянул марш. Пока начальник шел к дру­гому каре, образованному караульным подразделением, оркестр, стараясь заглушить самого себя, тщательно подстраивался под но­гу идущего. Комбриг остановился, повернулся лицом к строю, оркестр ... это надо уметь так внезапно смолкнуть, на любой ноте, в любой момент, словно натолкнувшись на препятствие.

        – Здравствуйте, товарищи матросы!  Вдох! Пауза!

        – Здравия жееем ...!  Марш! Переход...!

        Подразделение за подразделением беззаботно желали адмира­лу здравия, к их щедрости присоединялся оркестр, внимательно следивший за тем, чтобы церемониал не был опорочен тишиной. Это ему удалось, ибо почти неделю чайки и бакланы боялись под­летать к кораблю, да и потом они не сразу осмелели, а только по­сле нескольких опасливых пролётов. Наконец, все, кто хотел, по­здоровались с адмиралом, полюбовались его великолепием, прово­дили глазами от одного каре к другому и довели его к исходной точке, где он, смилостивившись, скомандовал “вольно!”. Но это вовсе ничего не значило. Все по-прежнему стояли “смирно”, потому, что командир разрешительную команду не продублиро­вал. Вместо этого он отошёл в сторону, пропустил комбрига впе­реди себя и, неся себя величаво, старательно подрагивающей похо­дкой, одобренной оркестром, сопровождал старшего начальника в флагманские апартаменты. Вот он с бархатной дорожки, уложен­ной от трапа, свернул на другую, расстеленную рядом с противо­положным бортом, благополучно миновал рубку вахтенного и буднично скрылся в правом офицерском коридоре. Главный актер спектакля, исчерпав свою роль, покинул благодатные театральные подмостки. Увенчанный славой, предоставил возможность статис­там самостоятельно доиграть концовку заученной пьесы и опус­тить занавес по своему усмотрению. Это усмотрение дальше прои­с­текало от старпома. Он стал впереди строя, окинул всех от левого фланга до правого одобрительным взглядом, сделал шаг назад и глубоко вдохнул. И снова была подарена миру плотная, насыщен­ная, искристая и лучистая пауза. В головах людей привычно щё­лкнул секундомер, стрелка понеслась по кругу, добежала до отмет­ки, которая считается правильной и все приготовились услышать то, ради чего старпом и затеял демонстрацию своего усмотрения:

        – Вольно! Дублирование вельможной команды состоялось, но старпом, довольный хорошо исполненной коллективной работой, расплываясь в улыбке, от нетерпения даже несколько раз потоп­тался ногами, решился и в завершение объявил:

        –Участников встречи благодарю за службу, спасибо, товари­щи! И, не ожидая уставного ответа:“Служим...!”, продолжил уже совсем миролюбиво: – Прошу разойтись, еще раз спасибо! И даль­ше, как ни старался прежде говорить своими словами, сорвался всё же на привычное: “Команде приступить к выполнению распорядка дня, разойдись!”. Последнее указание потонуло в топоте ног, бря­цании оружия и всё усиливающемся гомоне людей, около двух часов простоявших в напряженной позе на южном солнцепеке, транжиря жизнь свою в очередном костюмном маскараде. Вскоре вестовые свернули казенный ковер и унесли последнее напомина­ние о только что свершившемся почти торжественном событии. Палуба опустела, напрасно излучая в голубое небо свою краше­ную красоту и, вероятно, тоже обижаясь на судьбу за внезапный переход от всеобщего восторга до полного забвения. Страдания вещей сродни страданиям людей. Матросов подобные парады тро­гают мало. Они давно к ним привыкли, притерпелись и участвуют в них, поскольку некуда деться. Потому и сейчас, скупо отметив кое-какие детали, разошлись по кубрикам, курилкам, умывальникам, что­бы как-то собрать себя в нечто целое после строя, жары, оркестра и бутафорской бессмыслицы происходящего. Тем более, что бли­зилось время развода караулов, вахты и ужина, которые, как часто бывает, круто меняют судьбы людей.

   Пользуясь тем, что в неурочное время выдалось несколько сво­бодных минут, Гордеев вышел на бак покурить. Его сразу же насторожили необычные звуки, раздававшиеся из плотного кольца матросов, обступивших правый носовой клюз: бгахх, бгахх...! Подошел ближе, прислушался: тупые удары деревом по металлу и знакомый голос шкипера, осваивающего, как и Гордеев, второй корабельный год. Фамилия, кажется ... кажется ... Каракуль, нет, это, пожалуй, кличка, прозвище за невероятно густые и вьющиеся волосы, почти шерсть, покрывающие все тело, а фамилия ... что-то хищное ... ага ... Тюрин, точно это – Тюрин. В свое время он на­терпелся из-за такой шерстяной заметности, ибо каждый раз при объявленой форме одежды “раздетым до пояса” выделялся из об­щей массы обнаженных людей. К нему, единственному, стекались любопытные, старались прикоснуться, погладить и ощутить пок­ров на ладони, после чего неизменно следовало накручивание за­витушек на палец и вырывание клока волос. Шутники были увере­ны, что помогают человеку и несут ему благо, освобождая участки кожи от ненужной растительности и допуская к телу живительные лучи света. Длинные ответные возражения с естественными уточ­нениями воспринимались, как сдержанная мужская благодарность, а рычание, размахивание кулаками и бодание ногами, как неудово­льствие от начатой, но не законченной работы. Постепенно к нему привыкли, потеряли интерес и забыли. Однако сам Тюрин обиду помнил и ловил удобный случай, чтобы получить свою долю от­мщения. Вот и теперь, низко припав на колени, округлив глаза и напустив значительность на физиономию, прикладывал ухо к яко­рной цепи, то к одному ее огромному кольцу, то к другому, и всё слушал что-то идущее из глубины и, по всему видать, несущее смертельную угрозу для всего живого на Планете. Судя по взвол­нованному Тюрину, в морской пучине против добрых людей дей­ствительно что-то затевалось. Поганые силы, если их не пристру­нить, могут украсть якорь, перекусить цепь, такую нужную всем честным человекам, или даже взобраться по ней на палубу и ..., да минуют нас такие страхи и грехи наши ... 

   – Ага! Вот! Нашел! Бей сюда! Палец Тюрина сначала ткнул в третье кольцо, а потом, по мановению его руки, на нём же меловой линией обозначилось точное место. Ударив  в него, можно напу­гать или даже прочь отогнать зарвавшуюся нечисть. Рядом стоя­щий парень старательно подхватил деревянную кувалду, широко, по-деревенски, размахнулся, хекнул и припечатал, куда сказано. В окру­жающем пространстве заметных изменений не произошло. Возмож­но там, в толще воды, и начался переполох, но люди об этом ещё не знали. Тюрин одобрил первый удар и заверил новичка, что через пол­часа, если не останавливаться и бить непрерывно, постепенно увели­чивая силу удара, крабы перестанут грызть якорь, оставят в покое чу­гунную цепь, а со временем и вовсе убегут, увлекая за собой нехо­рошие силы и спасая тем самым крейсер от неминуемой гибели!

   Зрители в замысел автора не вмешивались, ибо каждый из них в тонкостях знал эту пьесу. Некоторые  когда-то тоже побы­вали в роли доверчивого парня и теперь с интересом наблюдали очередной вариант классической интриги. По всему было видно, к боцманам пришло пополнение. Травянисто-зеленая негнущаяся ро­ба, на кармане куртки ещё отсутствует номер, невыцветший берет, новые ботинки, густо-синий гюйс, затравленные глаза –  во­бщем, салага. Наблюдая за ритмичной работой неуклюжего спаси­теля, Гордеев с грустно-щемящим чувством осознал, что он уже не молодой. Этот старательный, неловкий и подавленный труженик одним только своим появлением подвинул его годы, заставил осо­знать, что есть уже моложе его, а он стал намного старше, что на исходе второй служивый год, а значит, отроду двадцатый, и что зряшно жизнь идёт куда-то мимо, остужая душу, озверяя сердце, усыпляя разум. Кажется совсем недавно на этой же палубе непо­корные северяне приняли первый бой, потом второй, третий ... да сколько их было? Драки, унижения и тоска, отчаяние и безысход­ность, гибель сослуживцев и смерть своя, а всего-то и половины срока не прошло. Не по делам борьба, много труда вложено в ни­что, пустые страдания ломают разум, снижают стойкость в бою.

   –Заступающей вахтенной смене приготовиться к построению! Привычные, надоевшие и опостылевшие корабельные команды, круглосуточно и круглогодично льющиеся из громкоговорителей, толкают в спину, выключают голову и вынуждают действовать автоматически, отработанно-бездумно, безразлично. Все давно и то­чно знают, что сначала появилась команда, потом динамик, по­том матрос и уже ко всему этому добавили крейсер. Теперь их не разъединить, порознь существовать они не могут, видимо поэтому с корабля досрочно живыми не уходят. Без команды не выживет матрос, ибо нет возможности узнать, как следует жить. Настав­нику и педагогу матросское ура!

А Гордеев? Только сейчас опомнился. С трудом оторвавшись от своих печально-старческих стенаний, спустился в кубрик для свя­щен­­нодействия над комплектом оченьспецмундира. Все молодые к каждому построению со всей величайшей тщательностью гото­вят одежду, пытаясь соответствовать практически невыполнимым требованиям. Всякий раз, получая при осмотре все новые и новые замечания, неизменно переходящие в наказания, они начинают сна­чала догадываться, затем, помаявшись на штрафных работах, укрепляются в своей мысли и вскорости рождается флотский фе­номен спецкомплекта. Для него тщательно отбираются ботинки, шнурки, носки, брюки, трусы, куртка и ..., так до бесконечности. Каждая вещь по отдельности, неторопливо, но с великими труда­ми, доводится до уставного совершенства. Все они вместе состав­ляют ритуальный комплект, который в святости и бережно хра­нится в чистой подушной наволочке в рундуке на верхнем слое, чтоб не мялся под тяжестью грубой и неприхотливой парадной оде­жды или тем более рабочей. Перед смотром правильное обла­чение благоговейно извлекается, распаковывается, встряхивается и раскладывается на рундуках. Затем, не прикасаясь к нему, необ­ходимо вскочить в брюки, куртку и тельняшку, поднырнуть под бескозырку и, закрывши таким образом телеса сверху, впрыгнуть в ботинки, запаковав себя снизу. К шнуркам уже можно притрагива­ться, не боясь оставить на них пятна, брюки поправлять, держась за пояс изнутри, куртку – кверху подвернув подол, а бескозырку – только за черный ленточный околышек. После этого, накрыв ла­дони носовым платком, подвернуть и закатать штанины, а затем и рукава, ибо при движении на сгибах вполне может иногда случи­ться такое, что в некоторых местах окажется всё же несколько пят­нышек, предположительно отдаленно напоминающих возможное до­статочно заметное отклонение от правильных оттенков, вызыва­ющее недоумённое удивление и пристальное внимание любознате­льного дежурного офицера. Весь заступающий наряд, облачив­шись в неприкасаемый мундир, боясь его испачкать, пингвиньим шагом, старательно обходя углы и людей, поднимаясь почти не­сгибаемыми ногами по трапам, стекается, качаясь из стороны в сторону, к месту построения. Каждому подразделению отводится своя площадка на палубе, потому даже беглого взгляда достаточно, чтобы немедленно определить количественный состав новой смены.    – ...построиться на баке! К этому сигналу уже все заняли свои места и устремили взоры на левый шкафут, по которому дол­жен пройти заступающий на сутки очередной дежурный по кораблю. Подразделения выстроились, образовав четкие прямоуго­льники бе­с­козырок, горнист поднес инструмент к губам, а по­мощник де­журного, в позе застывшего порыва, ловил момент появ­ления офи­цера в проёме двери рострового перехода. С последним звуком слов “на баке!” лязгнули ригели, дверь открылась, и пока­залась нога, перешагивающая высокий комингс.

        – Рраавняйсь! Смиррно! Для встречи на шкафуте ...! Сразу же горнист залился торжественной трелью, а помощник, следя за шта­ниной, придерживая кортик и печатая свой личный шаг, горде­ливо, просто и красиво, даже с некоторой лихостью приложив ру­ку к козырьку, двинулся навстречу дежурному:

        – Товарищ капитан-лейтенант, заступающая вахтенная смена к разводу построена, помощник дежурного мичман Курбатов! И шаг в сторону, к леерам, открывая путь офицеру к уважительно за­стывшему строю.

        – Здравствуйте, товарищи! Вдох, пааауза, излучение лихости.

        – Здравия желаем,  товарищ капитан-лейтенант! Выдох, вслед за ко­торым приходит ощущение невероятной значительности про­исходящего, торжественность вселяет уверенность, поднимает дух и внушает желание жить! Но ненадолго!– Приступить к инструк­тажу, проверке знаний и осмотру!  Де­журные по подразделениям делают три шага вперед, поворот кругом и оказываются перед строем. Всё! Матрос, и без того казё­нная корабельная единица, с этого момента превращается в меха­низм, который должен быть почищен и смазан, подрегулирован и доведен, накручен, заведен и запущен. Прежде всего надо убедить­ся, что он ... словом, как бы это сказать помягче ... ну, вобщем, че­ловек ли он вообще? Для этого дежурный по РТС, сверхсрочный главный старшина Храмов, подозрительно и внимательно с реши­тельной готовностью немед­ленно определить, найти, опознать то­го, кто в строю прикиды­вается человеком и того кто намеревается коварно обмануть старшину тем, что зная, что он вовсе не человек, все-таки стал в человечий строй, и всякими хитрыми уловками пы­тается в общей массе других ... тоже подозрительных ... сойти за ...  ну уж нет, не быть мне Храмовым, со мной это не пройдёт. Глаза старшины ус­тавились на правофлангового: лицо вроде человекообразное, прав­да, почему-то нет страха, не ёжится под моим взглядом, ну да ладно, до “разойдись” ещё далеко. Слева от него ... тоже как-то не так реагирует на мой осмотр. Третий, чет­вертый ... это что такое?         – Фамилия?

     – Матрос Нешаев!

     – Пааачему не брит?

     – Разрешите предъявить справку?

     – Что ещё за справка на военном корабле? Выйти из строя! Доложите старшине команды об отстранении и немедленной заме­не в вахтенном расписании. Исполняйте! Бегом, вашу душу ... Ис­то­рия эта повторяется почти каждый день. Матрос имел несчастье отличиться красивой окладистой бородой. Хотя уставом она не запрещена, все начальники дружно изнаказав парня вынудили его бороду сбрить. После её удаления лицо стало чистым и молодым, но даже выбритое до синевы, почти вместе с верхним слоем кожи, всё же имело вид свежей поросли из-за иссиня-черных корешков, срезанных подчистую волос. У всех после бритья лицо ровного телесного цвета, а у Нешаева на щеках и подбородке темный бла­городный оклад. Посмотрели начальники: не положено, сбрить, уда­лить, извести! Матрос стал скоблить себя, потом ещё, потом опять и через неделю началось невероятное воспаление. Бритье ста­­ло невозможным и начмед выдал ему защитительно-оправда­тельно-допускательную справку. Нешаев напрасно пытается кому-нибудь её показать, предъявить, объяснить. Не положено! У всех лицо как лицо, а у него видите-ли ... айяяй! На какие только улов­ки не пускаются, чтобы выдать себя за человека. Надо же ... справка? Глаза Храмова поплыли дальше. Этот..., и этот..., а этот? Матрос, уловив взгляд на себе, старательно рявкнул:

     – Матрос Бойко!

     – Вы пааачему спите?

     –Никак нет, товарищ старшина, не сплю, мысленно повторяю корабельный устав! Спасая себя находчивый моряк решился на откровенное подхалимство. Храмов мгновенно подхватил предло­женную тему, прщурил глаз, прикидывая, что спросить, и:

     – Процитируйте главу о встрече начальников!

     –Есть! Пропуская начальника, стать спиной к переборке, при­нять положение “смирно” и, поворачивая голову, сопровождать гла­зами проходящего, пока тот скомандует “вольно” или отойдет на некоторое расстояние! –  громко, старательно и без запинки отче­канил, что пришло в голову и замолк. Старшина заподозрил иска­жение библейского текста, но сразу уличить в кощунстве не мог, не имея устава под рукой, потому зашел с другой стороны.

        – Выходит, я для вас не начальник? Ещё этот вопрос не от­звучал, а Бойко уже доложил:

        – Так точно! После чего собирался добавить “начальник”, но не успел. Старшина его опередил:

        – Выйти из строя, за незнание корабельного устава от де­журства отстраняетесь! Ряды сомкнуть! Вольно!

   Дааа! Храмова не проведешь! Нюхом чует подставного! Вро­де и похож на человека, а приглядись получше ...

   Старшина, как и все другие проверяющие, самостоятельно и с помощью агитнаставлений, давно прониклись уверенностью, что ими закрывается уязвимое и легко ранимое сердце страны. Если они сейчас же, немедленно, не распознают и не обезвредят, скры­вающихся под личиной, вероломно принимающих образ, идущих на гнусные ухищрения, в тайне готовящих, стремящихся разложи­ть, ослабить, проникнуть, подло нанести, акульим гавканьем опо­рочить, гнилыми лозунгами забросать, воем из под ворот отвлечь и вбить клин между ногами, то дальше, за ними уже, врага, вре­менно скрывающегося под видом человека, в вахтенном строю никто не обнаружит и нашему народу, (доверившему, возложив­шему, поручившему, наказавшему, круглосуточно строящему, воз­во­дящему светлое, несущему всем людям ...) будет нанесен ...! Нет! Там, где Храмов, враг, как бы он ни маскировался сейчас под человека, не пройдет и его козни настоящий моряк видит сразу, определяет мгновенно, разоблачает неуклонно и бдительно ... зор­ко... стойко... выполняет долг и служит родине!

   Старшина обозрел уже первую шеренгу. Смутно всё как-то! Подозрительные фигуры стоят в строю. Здорово маскируются, большой хитростью владеют, трудно проникнуть, а надо! Ведь за мной уязвимое и ранимое ...!

        – Фамилия? Острие взгляда воткнулось в матроса второй ше­ренги. Он явно был не наш. Внешне проявилось это в широченном румянце, полыхающем пожаром во всю щеку.

        – Матрос Левченко, боевой номер эр восемь три! Спокойный баритон опустился с высоты около двух метров и ладным покры­валом окутал присутствующих, несколько снимая с них нервозную настороженность. Старшине такое поведение не понравилось и он, приподнимаясь несколько на носки и становясь  выше своего сред­него роста, возбужденно потребовал:

        – Вы больны, температура, что случилось?

        –Никак нет, товарищ старшина, здоров, к службе готов, разре­шите вопрос? За восемь лет корабельной жизни такого ещё не было: ему, вершителю, милователю, наказывателю задают вопрос? Да и кто? Уже почти уличенный и разоблаченный, подстроив­шийся и принявший облик ...? Позволю, пусть сам идет в ловушку.

        – Спрашивайте, Левченко, слушаю вас! Принял старшина пред­ложенный вызов.

        – Я как ни старался, не понял, что все-таки должен делать вах­тенный на посту при вооруженном нападении на него?  Послед­­ледние звуки исчезли, оставив после себя густую, с налетом недо­брожелательности, тишину. У старшины по языку уже скользил к выходу универсальный разъяснительный аргумент “молчать в три члена вашу душу”, но в данный момент его пришлось остановить, с трудом разжевать и проглотить. А дело состояло в особой вол­нительности вопроса для всех моряков. Бесчисленные инструкции и наставления, памятки и обязанности подробно разъясняли как встретить начальника, как установить ступни на ширину приклада, заправить койку, уложить рундук, надеть противогаз, шинель, го­ловной убор, как отрегулировать пояс у кальсон, затянуть шнурки, расправить ленточки, приколоть значок, пришить погон и много, много другого. Несколько сдержаннее было изложено непосредст­венное отношение к дежурству: бдительно смотреть; не допускать нарушений; немедленно докладывать и сообщать; принимать меры и решительно пресекать...! И вот примерно неделю назад по всему флоту разошлась и наделала большого переполоха очень тайная тайна, которую знали все, но тем не менее, она являлась почти государственным секретом.

        ...Удивительно ласковая и тихая южная ночь опустилась на эсминец, который уже давно стоял на внешнем рейде. Боевой ко­рабль с наступлением темноты выставил полагающееся охранение по низам и верхам, включил прожекторное патрулирование надво­дного пространства и акустическое прослушивание подводных под­ступов, установил связь с береговыми постами наблюдения и задействовал все остальное, предусмотренное для таких случаев. Утром же, во время побудки, обнаружили, что все жильцы кубри­ка номер два, общим числом около пятидесяти человек, убиты ножевым ударом в сердце, причем кровотечение из ран практи­чески отсутствовало, люди умирали так быстро, что не успевали изменить ранее принятую позу или выражение лица. Вахтенный первого кубрика, через который диверсанты спустились палубой ниже, был оглушен, связан, но живой. Рассказать ничего не мог в силу мгновенной потери сознания. Следствие установило, что судя по особенностям профиля и расположения раны, а также по мане­ре нанесения удара, было всего два диверсанта. С дневальным первого кубрика у них произошел скоротечный бой, закончив­шийся так печально для матроса. Левченко, как и другие, стояв­шие в строю, заступали на дежурство примерно в такие же усло­вия и с каждым из них может произойти нечто похожее. Поэтому вопрос Левченко для всех вахтенных имел жизненное значение. Именно эта тема, самая важная тема любого воинского подразде­ления: защитить и сохранить себя, чтобы иметь возможность за­щитить и сохранить других, ни в одном из наставлений не затра­гивалась. Личного оружия вахтенные не имели, владеть им не учились, рукопашной подготовкой не занимались и непосредст­венный контакт с живым противником из боевой ситуации исклю­чался. Только теперь стали проясняться слова лейтенанта-полит­работника, который отчитывая Рутова на политзанятиях нечаянно поведал глубочайшую истину: “Ведь во всем мире только нашим воинам доверено своей грудью закрывать великие завоевания на­рода”. Не оружием, не умением, а грудью. Если бы в ту траги­ческую ночь дневальный смог отразить нападение, если бы в его распоряжении находилась не только собственная грудь, а ещё оружие, тренированное тело и должная выучка, полсотни жизней были бы спасены. И опять тоже самое: жизни ведь ничьи, ну зачем о них так сокрушаться? Ничьи, они и есть ничьи. А потери? Ну так ведь они естественные, просто это естественная убыль личного состава. Если правильно назвать, недоразумения сразу исчезают.

   Если Храмов ответит на вопрос, все поймут, что именно он выдал государственную тайну. Если промолчит ..., а ведь тайна вроде и не при чём: вопрос-то задан по существу. Левченко за­ступает на вахту, нападут на Левченко, умрёт или выживет тоже Левченко. Значит спрашивает по делу без подвоха, без ехидства, как ... человек! Что же Храмов ошибся?  После стольких лет бди­тельного обнаруживания и разоблачения каждого, кто, используя вражеское коварство, пытался выдать себя за человека? Возник­шая ситуация неумолимо сползала в персональную катастрофу ввиду того, что время для достойного ответа уже истекло, а самого ответа как не было, так и нет.

   Старшина понял, что его и не будет. Вся парадно-бутафорная околовоенная мельтешня  отодвигает людей от профессиональной подготовки, вкладывает в их сознание, что служить –  значит быть послушным и преданным таким начальникам, как Храмов. Страна, надрываясь, содержит флот, сражающийся с клопами, крысами, год­ковщиной, флот, транжирящий себя в мишуре, встречах и пара­дах, флот, отключающий себя надоями, кукурузой и ростом чего-то, флот, воспитывающий у своих защитников пораженческое по­нимание боя, воюя взводами, не содержащими отдельных бойцов, ротами, полками и т.д., где нет ни одного конкретного солдата, тральщиком, эсминцем и крейсером без моряков. Нет их там мат­росов на крейсере. Там есть экипаж, команда, рядовой состав, офицеры вообще, старшины все подряд, и тонут они все сообща, вместе, скопом, якобы не желая пощады. Великая роскошь желать или не желать чего-то после боя, ибо побежденного уничтожают, невзирая на его желания. Желать следует до боя!

   Храмов столько лет отдавший флоту, прошедший все этапы становления корабельного служаки, считавшийся настолько умелым и подготовленным, что оказался допущенным к дежурству по под­разделению, а, следовательно, принявший на себя обязанно­сть обе­с­­печить жизнеспособность строевой единицы за счет обес­пе­чения жизни каждого, отдельного, конкретного человека и тех­ни­ки, не в состоянии ответить матросу на просто-таки невин­ный во­прос. За вахтенным стоит кубрик, палуба, отсек, корабль, страна. Что все-таки должен делать безоружный часовой при вооружён­ном нападении на него? Только нашим ... доверено ... грудью!

   В замершем строю стоят матросы и ждут от всеуказующего, все­обличающего и всенаказующего проистекателя воинской муд­рости ... ждут ... и ждут. Пауза превысила все допустимые размеры.

        – Матрос Левченко, доложите обязанности матроса!

        Вот это другое дело. Голос сразу попал в привычную ноту с нужным диезом, тело само определилось в осуждающую позу, уши ждут первую неточность, чтобы остановить доклад, уличить и  разоблачить. Всем хорошо! Начальник умно требователен, под­чиненный за два года достаточно натаскан на ответе, все при деле, все при исполнении!

        –Есть, доложить обязанности матроса! И Левченко залился соловьем: – Высоко держать знамя защитника Отечества, свято хр­анить военную и государственную тайну, проявлять бдительность и неуклонно разоблачать врагов, повышать боевую и политичес­кую готовность, знать руководителей страны, командование флота и корабля, их полные фамилии, звания, награды, а также знать в лицо прямых и непосредственных начальников, повседневно изу­чать уставы, инструкции, наставления, соблюдать воинскую дис­циплину, быть образцом в повседневной жизни, упорно осваивать профессию, доклад окончен, докладывал матрос Левченко!

        – Хорошо, Левченко, вот вы и получили ответ на свой вопрос. Если честно выполните возложенные на вас обязанности, ни один диверсант даже не приблизится к вам, издали чувствуя высокую боевую, а в особенности политическую подготовку. Сегодня вы отличились в лучшую сторону, а совсем ещё недавно замечалась неуверенность, иногда вы позволяли себе не совсем одобренные во­просы: вольно, Левченко! И глаза старшины, довольного собой, от единицы к единице дальше поплыли по вахтенному строю. Чув­ствовалось, что задиристый запал его несколько поутих, даже по­явилась еле заметная усталость и неудовольствие, вызванное отк­лонением отработанной процедуры от привычно-уверенного нака­зательного течения. Наконец, его взгляд остановился на Гордееве, несколько задержался, покачался и ушёл дальше. Храмов перед Гордеевым несколько робел, считая его магом, чародеем и колду­ном. Этому предшествовали совсем незаметные события, промель­кнувшие будто бы вскользь, но неожиданно принесшие старшине семейную удачу и подозрение, что матросы могут быть опасными.

     Однажды после ужина Гордеев с поникшей головой сидел на палубе придавленный корабельной безысходностью и капля за ка­п­лей источал свою душу в тоске. Кто-то подсел рядом.

     –Гордеев, скажи, что делать, как жить, если жена компра­матует? Тот, не уточняя это корявое компраматует и не вдаваясь в подроб­ности, только чтобы отстали:

    – А ты её избей и всего-то работы, действуй, сокол!         Прошло около недели и сцена на баке повторилась:

    –Понимаешь, Гордеев, я её избил и даже сильно, а она всё равно компраматует, что дальше будем делать?

     Вот это “что дальше будем делать?” включило Гордеева, поя­вился охотничий азарт, он стряхнул оцепенение, осознав неожи­данные возможности. Напустив на себя таинственность, наклонил­ся к уху старшины и заговорчески, держа его за мизинец, поведал:

     – Влияй на контрасте: тогда избил, а теперь изъеби, понял, сокол? Старшина округлил глаза:

     – Это как же?”  Ответ последовал сразу: –Каждый день три раза утром и пять заходов вечером, уви­дишь, преобразится баба, не узнаешь, обещаю!  Расправил и посмотрел ладонь старшины, по­водил спичкой по линиям и с придыханием на ухо:

     – От косы прядь волос положишь в синий конверт, из под­мышки – в белый, ну а оттуда: вник надеюсь – в красный, да чтобы она не заме­тила и конверты не перепутай.

     Всё было исполнено в точности. У Храмова появились круги под глазами, поутих в наказательном буйстве, вестовые дивились, что стал есть за троих, а через несколько дней и вовсе ушел в крат­косрочный отпуск. Проходили дни. Шутливая сцена вскорости со­всем забылась. Старшина же, поначалу формально выполнявший совет чародея, со временем втянулся, потом вошёл во вкус и даже иногда взрастал в количестве оказанных вниманий, что подейст­вовало на жену даже в большей мере, чем предсказывалось ... да, видать, он и впрямь знаком ... ну с теми, что ... держат души на крю­чке. После этого Храмов относился к Гордееву уважительно: раз дал, может и забрать. Старался его не  трогать, что для матроса уже само по себе было высоким проявлением благодарности.

     – Тааак! Гордеев, за ним Р-7-4, потом Р-5-3 и опять этот Р-4-5.  Пронумерованный таким образом во избежание ..., в проявление ..., для упреждения ..., не дожидаясь вопроса, доложил:

     – Матрос Перепёлко, боевой номер эр четыре пять.

        –Хорошо, Перепелко, отлично, огнетушитель номер двадцать семь? –  на одной тональности озвучил Храмов.

        –Есть! Последовал стандартный ответ и после него без оста­новки: –Огнетушитель номер двадцать семь правый полубак трид­цать девятый шпангоут штатное место у входа первой палубной надстройки, доклад окончен, докладывал матрос Перепелко.

        Хорошие знания, хороший матрос, но глазу неуютно на нём и он скользит дальше. Дело в том, что голова матроса была совер­шенно лысая, и даже малая часть кожи, не закрытая бескозыркой, и та ослепляла своим вызывающим блеском, била в глаза и вы­нуждала отвести их в сторону. Но стоило немного сместить и они увязали в лице, в растерянности отыскивая хотя бы что-нибудь на чем можно остановиться. Лицо было безбровым, безбородым, без­усым. Ни одной шерстинки-волосинки, сплошной блеск и сияние, в центре которого несколько жутковато перемещались два зрачка. Пышная шевелюра Перепёлко была сброшена головой спустя не­сколько месяцев после прибытия на борт: такова расплата за ава­рийное восстановление передатчика радиолокационной станции.

   Итак, все поштучно просмотрены. Старшина очистил заступа­ющий наряд от двух, выдававших себя за ... , маскирующихся под ... словом, подозрительных. Остальные? Да вроде сойдут, хотя насто­раживает: без запинки шпарят обязанности ..., инструкции ..., стра­ницами выдают наставления; одежду проверять – только время тра­­тить, ведь каждому ясно, что все облачены в оченьспецмун­диры. Вот только Левченко внёс нехороший душок: как ни ста­рался ..., что делать ... вооруженном нападении ...? Умник! Хо­чет знать то, что неизвестно никому. Да если бы хотя бы кто-то знал, что надо делать и почему на посту стоят безоружные, тебе, салага невос­питанный, не пришлось бы спрашивать, ты выполнял бы и не ум­ничал. А пока обложись кухонными ножами и вилками, подвинь поближе чумичку с кастрюлей и жди. В крайнем случае, спрячься под стол, за переборку и рыкни оттуда на диверсанта, чтобы у не­го, поганого, сердце лопнуло. Пусть жизнью заплатит за неосторо­жную встречу с бдительным и политически грамотным часовым.

        – Закончить осмотр, дежурным стать в строй ..., равняйсь..., смирно ..., для встречи справа ...! – Курбатов понёс себя и свою шта­нину горделивым шагом к офицеру:

        – Товарищ капитан-лейтенант, инструктаж, проверка знаний и осмотр вахтенной смены окончены, по выявленным замечаниям будут приняты меры, разрешите закончить развод наряда?

        – Добро! Дежурный повернулся лицом к застывшему строю.

        –Нааряяд! Рраазойдись! Эта команда почти слилась с корабе­льным сигналом “Закончить развод вахтенной смены, закончить занятия, приготовиться к ужину, бачковым построиться”.

   Гордеев неспешно спустился в кубрик. К его удивлению стол уже был установлен и проворный Рутов, лихо разбрасывая алю­миниевые таре­лки, шлепал в каждую из них порцию макарон по-флотски и подвигал к едокам, пытаясь их как-то плотнее усадить. С чего бы это вдруг места стало не хватать? Причина обнаружи­лась быстро. На дальней салажьей стороне стола расплылось по скамейке (банке) незнакомое существо. Те, кто наделен повышен­ной сообразительностью, вскорости поняли, что это молодой, зелё­ный, новый, словом, салага. Его имя и прочие данные сейчас никого не интересовали, поскольку он на них ещё права не имел. Пройдет время и время, пока он как-то проявит себя, отличится, станет к чему-то пригодным, заметным, полезным, потом поживет некоторый период с кличкой и только затем, постепенно, его фа­милия, пока формально называемая при построениях, приобретёт сначала слабую осмысленность, применяемость, наполнится со­держанием и так постепенно сольётся с человеком. Порядок за столом должен наводить бачковой, понимая это, Жиров уже начал ёрзать на своём месте, выразительно шевелить губами, видимо, готовя сопроводительный текст, поднимать руки с угрожающей чумичкой и всячески показывать, что, он при исполнении, он по­нимает, он не допустит ...! Намаявшись, он понял, наконец, что, не вставая, до салаги не дотянуться, а встать ..., подняться ..., прер­вать трапезу..., нет, годок не может так попирать святые устои. Поэтому он взглядом передал полномочия Ковалеву, сидевшему поближе и уже тот опустил чумичку на голову обучаемого. По­скольку телесное воздействие происходило не от злобы, а исклю­чительно с целью скорейшего усвоения хороших корабельных правил, удар получился вразумляющий, но не оскорбительный. Распластанный вскочил, освободившееся место заняли старожилы, а он так и остался стоять с открытым ртом, не решаясь что-то пре­дпринять! Жиров, за последние месяцы подобревший душой, пришёл ему на помощь: – Давай, салага, читай в рамке на пиллерсе мудрость корабельную под названием “кодекс едока”, а пока валяй на дальний рундук хрюкай и чавкай там;  пообвкнешь, половче­ешь, сдашь экзамен, сядешь к людям!

   За бачком принято есть тихо, разговаривать мало и только по делу, болтуны, пустомели и кальсонные шутники обрываются сра­зу. Всё должно быть наполнено неторопливостью, степенностью и важностью. Отработав такую манеру питания и поведения, едоки спасают себя от бесполезных и часто опасных эмоций, выражений и поступков. Поначалу, например, новичок, увидев червей в бор­ще, не верит своим глазам, пытается распрямить их во весь рост и сравнить с капустным листом, а убедившись, что черви хотя и ва­реные, но всё-таки подлинные и обмана никакого нет, начинает с непривычки успокаивать себя тем, что может их не так уже и много? Но сосчитать их, порой, бывает трудно, поскольку все больше плавающей капусты при более внимательном рассмот­рении оказываются хорошо проваренными, но всё же червями. Вот тут и спасают традиции. Вместо того, чтобы упасть в обморок или поднять крик, или выбросить борщ вместе с миской за борт, или написать, доложить, донести и тем самым помочь себе ознако­миться с теми же червями, но в другом месте и не каких-то четыре года, а несколько подольше, воспитанный флотский человек отод­вигает всё ненужное на край миски. После этого остается ещё достаточно места, чтобы ложкой можно было добраться до того, что привередливый матрос определил себе для пропитания. Очень часто бывает, что отодвигать нечего, тогда возникает беспокой­ство и появляется подозрительность: а борщ ли это вообще? При­ходится напрягаться, улавливать попутные признаки: запах, цвет, наличие воды и коричневые плавающие пятна, и если всё это удается найти, тогда конечно, тогда это борщ и его можно есть, или пить, особенно с хлебом вместо компота. Иногда борщ гото­вят наваристый, густой, с мясом, без червей, и даже с лавровым листом. Это верная примета: на камбузе молодой кок. Он ещё помнит, чему его учили, ещё есть желание, старание, ему ещё не надоело, не опостылело, не остоиздело. И пока он пребывает в ученическом порыве, мясо будет попадаться кусочками, как при­нято на офицерском камбузе. Его можно даже отделить от кос­точки и, если что останется, проглотить, старательно запоминая ощущение, чтобы не стерлось из памяти до следующего раза. По­степенно, входя в обыденность, коку надоест бесконечно сорти­ровать говядину, проверять ее запах и конфликтовать с интендан­тами, тогда в бачках появится фарш, измельчающий и равномерно распределяющий всю живность, вольготно живущую на мясных глубинах и незаконно поедающую народное добро.

   Вот и сегодня Рутов раскладывал по тарелкам фарш, запря­танный в макароны, следовательно, матросам облегчение, ибо что-то обнаруживать, отодвигать, сортировать не нужно – это уже сде­лали за них другие понимающие люди. Гордеев со своей тарелкой ушел на верхнюю палубу, где можно съесть положенную порцию в тишине и уединении. Он уже давно прошел тот этап служивой поры, когда обращают внимание на пищеобразную массу, предла­гаемую для насыщения. В конце-концов и черви, и мыши, и кры­сы, и жуки, и ... все едят один и тот же исходный продукт, значит, не такой уже и сильный между ними антагонизм. Если до сих пор сходило, авось и дальше сойдет. За неимением другого успокоения и невозможности что-либо изменить, вынужденно принимается и такой примирительный довод. В дальнейшем, пока в недостижи­мой далекой гражданской жизни, будут гастриты, язвы, перито­ниты, ге­патиты, нефриты и многое другое ..., но ... сегодня, не только эти ... иты, а сам факт возможного освобождения из корабе­льного зато­чения кажется нереальным, призрачным, иллюзорным. А черви, кры­сы ... они почти уже свои, уже давние сослуживцы, как же без них ... на нормальной флотской службе?

   Возвращаясь в кубрик, Гордеев увидел салагу, сидящим за столом в известной позе. Его колени были плотно сжаты между собой, на что, видимо, требовалась большая сила, ибо физиономия молодого была пунцовой от напряжения. Рядом стоял Жиров и возмущался: “Даже я, годок, не раскидываю ляжки по сторонам и не показываю свой прибор кому попало, хотя мог бы кое-что предъявить, а ты ноги врозь, шанцы свои вперед, трешь ими по рундуку, метишь, что-ли, как кобель на заборе; смотри, зеленый, разбросаешься мудьем за столом, отрежем фасад под корень”.

   Тема была старая. Служивый люд её знал, ибо каждый про­шёл через испытание, которому подвергался сейчас вновь прибыв­ший. Мужчины в гражданской жизни не умеют сидеть. Они обяза­тельно разведут колени возможно шире, демонстрируя свое име­ние, выпячивая его, ёрзаясь им и перекатывая из стороны в сторо­ну. Если позволяют возможности, колени постепенно разводятся на предельную открытость, мужской прибор вываливается на си­де­ние, живот отвисает и падает вниз, превращая стоящего красав­ца в сидящую жабу, с невыразимо отталкивающим сексуально-извращенческим намеком. На корабле раскидывать ляжки некуда, там тесно, они мешают всем, моряков раздражает демонстрация плоти и хамства, поэтому не желавших уяснить это, заставляют силой. Чем сейчас и занимался Жиров. Если сам себя не подрав­няет, салага будет отторгнут от людей и без поддержки коллег умрет в одном из походов и неважно, как это произойдет. А всего-то и дела: сжать колени, не светить прибором, не оскорблять лю­дей своим интимом. Это требование ещё даже до культурного не дотянулось, оно котируется на уровне поведенческих инстинктов, например, стыда. Но, как видно, стыд отдельно, раскинулись ляж­ки широко – это отдельно. Матрос умеет сидеть со спокойно сведенными раслабленны­ми коленями, прижатыми бедрами, не горбясь, не сутулясь, держа спину прямо, но достойно, не разма­хивая руками, и не прядая по сторонам глазами, голова при этом несколько приподнята и чуть-чуть наклонена в сторону к плечу. За столом, в рубке, в шлюпке, в кубрике такая поза обеспечивает компактность, создает благород­ное впечатление и позволяет быстро развить требуемую стремите­льность в случае необходи­мости. И после службы флотское воспи­тание выгодно отличает служивых мужчин в любом коллективе уме­нием без позёрства быть собранным, без метушни быть подвижным, в перемещении – аккуратным, за столом – не шумливым, на трибуне без носящихся над ним недисциплинированных рук.

   Но что случилось с Жировым? После пророчества Гордеева из­менился человек! Появилась доброта, склонность к наставничес­тву. Вот и теперь уже столько часов возится с новичком, разьясняя ему флотскую грамоту. Повезло салаге. Обычно эти навыки входят через синяки, выбитые зубы, сломанные ребра и другие чисто пе­дагогические наставления. Жаль, что по тем, другим, не нашим за­конам, пророчество нельзя отменить, и посему жить осталось ему мало. Скоро он уйдет ... в свирепый шторм под Новороссийском. Такова расплата за покушение на интеллект. Жизнь не даёт воз­можности оправдаться и однажды свершенный поступок остается навсегда свершенным. Таким он и формирует линию судьбы, независимо от того, как к нему относятся потом, по истечении ма­лого или большого времени. Раскаяние исправляет душу на мо­мент исповедания, но прежние грехи не отменяет. Человек обре­чён на ответственность за любые проявления и поступки своего интеллекта. Грех не подлежит амнистии.

   Гордеев помог Рутову убрать посуду, сложить стол и  только было начал строить планы на целую свободную вечность, на пол-часа, не занятые ничем по случаю вахты, как в кубрик влетел Ковалёв: “Братва, пресная вода”. Событие не бог весть какое, но все-таки нечастое. Матросы своим пытливым умом уже давно дошли, что стирать, как ни крути, все же легче в пресной воде, чем в соленой. Поэтому каждый ловил момент появления её в умывальнике и торопился втиснуть в краткие минуты пресного роскошества возможно больше мероприятий: душ, мытье головы, стирка белья, одежды, стрижка, бритье, глажка формы, ибо какого-то отдельного времени на эти работы не отводилось. Хотя распо­рядком дня предусмотрено личное время, практически оно всегда занято чем-либо вовсе не личным: построениями, дежурствами, вы­зовами, докладами, походом, авралом и многой другой выдум­кой, лишь бы избавить матроса от скуки. Для быта на крейсере нет ничего: стирка – в руках, а чаще всего непосредственно на полу, т.е. на палубе. Расстилается роба, сверху из кружки поливается водой и одновременно намыливается, затем щёткой взбивается пена, разгоняется по всей площади, туда-сюда поворачивается, мнё­тся руками, ногами, утаптывается прыжками, кулаками, про­бовали поднимать робу и бить, трепать, шлепать о палубу –  помо­гает, но много брызг, обижаются соседи, пытаются вразумить, а это потеря драгоценных минут. Постепенно усердие начинает на­доедать и когда пойдёт внатяг, стирка заканчивается независимо от мнения об этом самой робы. Дальше начинается полоскание. Ес­ли к этому моменту пресная ещё сочится, повезло, а нет – тогда забортная, правда эффект оказывается другим, хорошо определён­ным старинной флотской формулой стирки: воду видела, мыло нюхала, пошла вон на ветер! Сушить белье тоже негде, поэтому каждый исхитряется до невозможности: если вещь малая, можно и в руках подержать пока куришь, что побольше ростом – спрятать где-то в палубных надстройках, в боевой рубке, в подсобных по­мещениях и других укромных местах, хотя все эти места запре­щены для такого использования и нарушитель подлежит наказа­нию. Такие бытовые и логические ножницы сопровождают матро­са всю его корабельную страду. И только по большой стирке, каж­дые две-три недели, на верхней палубе устанавливаются бельевые леера: с крючками, зажимами и завязками, на которые можно при­крепить простынь, наволочку, робу, ботинки, но не носовой пла­ток. Такую роскошь, чтобы маленький платок, гюйс или носки да повесить на леера, где недостает места даже солидным вещам ... э нет! Зарвавшаяся мелюзга всегда имеющимися ревнивцами по­рядка будет сорвана, отброшена и, если не свалится за борт, может когда-нибудь доберется до хозяина, если тот сумеет опознать своё в большой куче отверженных нахалов. Для глажки приспосаб­ливается обеденный стол. Утюг, всегда неисправный, приходится каждый раз восстанавливать из руин. Иногда это удается, но тогда нужно быть начеку, иначе местные интриганы организуют мигом вызов на ковер. По возвращению оттуда утюг не только окажется холодным, но и почившим в бозе навсегда. Если получится ловким манером отвести от себя обвинение, матросское денежное доволь­ствие не похудеет, а коль сплоховал, не нашелся, не отбился, не отшатнулся, не увернулся – гони червонец на новый да впредь с головой, с умением и понадёжней почини, а не так, что только на пол-кубрика и хватает утюговой выдержки. Марля для глажки ценится неимоверно, как всякая редкая вещь, и её обладатель по праву считается магнатом. Он единолично решает кого одарить, а кого лишить, поэтому беднота, не имеющая в хозяйстве даже бин­та, на всякий случай держится почтительно с марлевладельцем. Хо­­тя он и понимает эту почтительность, и знает, что при первой возможности дефицит упрут, обвинят его же, хозяина, в зажимис­тости и подведут к потере авторитета, чтобы сбить охоту вести поиск пропажи. Но если человек в душевном разумении возвы­сился настолько, что дошёл своим умом, может и не сразу, а рас­суждая, размышляя, мучаясь и прикидывая, взвешивая и сомнева­ясь, но все же решился на приобретение марли, то возможности её тайного увода он и подавно предусмотрел. На козни интриганов, на их поползновения, ханжески прикрытые почтительностью, он ответит хитростью, сбивающей искунов со следа. Для этого в рундук, на самом видном месте, где обычно хранится эта тряпка, укладывается марля, но старая-престарая, рыжая и рваная и, глядя на неё, у похитителя от жалости выступают слезы. Потом он по­сидит, уймет печаль, осушит влагу и в просветленной голове воз­никнет подозрение, что магнат покушение на собственность пред­видел, принял меры вовремя, и несостоявшемуся взломщику отк­рытого рундука придется выразить ему более правдоподобную почтительность. Иначе ... иначе ... без марли разве ... нет не обой­тись: перед умом не грех и преклониться. – Внимание! На юте на­чинается демонстрация фильмы, свободные от вахты, работ и занятий приглашаются на просмотр! И сразу же по всем палубам люди пустились в уточнения:  – Что за фильма? На флоте не гово­рят: кино, картина, фильм. Это иногда кто-нибудь скажет по моло­дости, незнанию или от распирающей учёности, а все нормальные моряки выражаются доходчиво и просто: “фильма”, и всем понят­но о чёем идет речь! Название также не принято объявлять, чтобы внести полагающуюся при этом загадочность, всколыхнуть спя­щие надежды, подтолкнуь к мечтам и побыть в волшебном неведе­нии несколько минут. Уточнения ясности не вносят, поскольку каждый называет те заголовки, от которых не удается увернуться до конца своих опогоненных дней: “Чапаев”, “Кубанские казаки”, “Броненосец Потемкин”, “Мы из Кронштадта”, “Ленин в октя­бре”, “Два солдата”, “Шахтеры”. И здесь мгновенно выпрыгивают из толщи матросской искатели славы народной, кующие авторитет на временной тайне. Они, ссылаясь на связи с кругами, вхожими к ме­ханику, пускают в оборот вероятный вариант. Угадал –  прой­дется гоголем, а если мимо – можно и стерпеть пинок другой, зато риск поднимает азарт и дает ощущение жизни.

   Перед фильмой прокручивается несколько журналов, из кото­рых щедро льется: повысили улов, подняли выработку, рекордно вспахали, засеяли, убрали, нарожали, научили, получили, пресек­ли, разоблачили, защитили ... Прекрасная жизнь за нашими борта­ми! Сочные девушки раскрывают с экранов секреты удоев, могу­чие парни седлают комбайны, кто-то с антрацитовым ликом вечно долбит молотком, затем многостаночники, многорожательницы, многодавательницы. Каждый раз, когда возникает правильное ли­цо, вперед выходит замполит, показ останавливается и матросские темные массы проходят ликбез без отрыва от заточения.

 – Прошу внмания на экран. Сейчас еще раз покажем отрывок из фильма о лесорубах. Перед вами передовик призводства. При­смотритесь к его волевому лицу простого труженика. Он преис­полнен гордости за нашу страну, поставляющую безлесой Европе первосортную древесину. Своми зоркими глазами он видит новые насаждения на обширных пространствах, очищенных от неупоря­доченного и бессистемного первобытно-таёжного деревопроизрас­тания. Большие задачи куют большого человека. Мощный подбо­родок, плотно сжатые губы, развитый нос, внимательный взгляд, крутой морщинистый лоб, короткая стрижка – вот характерные особенности рабочего, возводящего новую жизнь на развалинах прогнившего прошлого. Вопросы есть? Нет? Хорошо! Этот образ вы усвоили всего за пол-года. Молодцы! Механик – продолжайте! Так постепенно год за годом корабельный люд учится распо­знавать наших и чужих, друже­ственных и враждебных, сочуству­ющих и шатающихся, сталеваров и кочегаров, студентов и погряз­ших в темноте, работниц, которые под­нимают и тех, кто отстает, девушек, которые являются подругами мо­ряков и тех, что без зазрения совести виляет подолом и хвостом. Зам­полит присутст­вует и при демонстрации фильмы. Каждая подложенная мина, про­павшие документы, ошибки часовых, потеря бдительности, разло­женческое поведение, проистекающие с экрана, подробно разъяс­няются, уточняются, делаются ближайшие и отдаленные выводы и матросы получают накачку на все случаи трёх жизней подряд.

   Поэтому самым важным выяснением является не название фильма, а будет или нет вещать замполит. Если его нет, весь ют, как галками на проводах, заселяется зрителями. Вот это как раз и нужно заму. Он, прокравшись тихим шагом по дальним коридо­рам, внезапно предстаёт перед зарычавшей аудиторией. У моряков на этот случай предусмотрен запасной ход: обесточивается кормо­вая часть крейсера. Всвязи с внезапной аварией объявляется учеб­ная тревога и все разбегаются. Уж лучше пройтись по анекдотам да байкам и посидеть чуток в заточении, чем раскрывать башку тому, кто норовит вкладывать туда, вкладывать и вкладывать ... всё, что кому-то надо, что кому-то невтерпёж.

   Первые смельчаки, заскочившие на ют будто по другому де­лу, зафиксировали отсутствие замполита, потому поставили банки, положили сверху берет “занято”, потянулись за сигаретами. Оста­льные заметив, что разведчики не возвратились, тоже направляю­тся к юту навстречу волнующим разливам старинных вальсов.

   Наступали редкие минуты душевного покоя. Берега проща­лись с последними лучами заходящего солнца. Спокойные воды залива весело играли цветными бликами. Над водой поднимался туман, разнося вокруг свежие запахи моря, простора и мягкой то­ски. Чуть заметный ветерок приносил с далеких холмов вечернюю тайну лесов, волшебные чары долин и вечную печаль несбывших­ся надежд. Ароматы трав навевали грусть, в тихом воздухе плыли щемящие звуки, небеса гасили краски ушедшего дня и марево ночное темным покрывалом обнимало засыпающую землю.

   Гордеев и Рутов с опаской подходили к юту. Осмотрев места, где обычно прятался замполит и не обнаружив его там, оконча­тельно уверовали в благополучный просмотр фильма. Вот только смущал тихо подкрадывающийся к борту плавучий кран с контей­нерами для ракет на грузовой площадке. Он совсем медленно, будто нехотя, разворачивался стрелой в направлении стартовой ус­тановки, расположенной выше ютовой палубы, сразу за башней главного калибра, на стволах которой сегодня был укреплен экран. Южная ночь наступает быстро. Скоро стало совсем темно. Опас­ливо поглядывая по сторонам и, не увидев зама, механик запустил неизбежный журнал. Над миром поплыла деревянная музыка, ото­бражающая народное восприятие работающего трактора, надтрес­нутые с захлёбом голоса излагали, убеждали, призывали, счастье лилось с экрана широким половодьем, улыбки, смех и картинные позы слепили глаза. Зрители знали, что они обречены на несколько таких журналов и терпеливо ждали, смотрели, курили. Экранное ликование оглушало природу. И когда раздался скрежет, треск разрываемого металла и тупой удар о борт вблизи людей, то сна­чала показалось, что это случилось у них, у этих веселых кинош­ных счастливцев. Но мгновение спустя, когда на палубу посыпа­лись детали ракеты, а сама она, надломившись, изогнулась, заши­пела и грохнулась рядом с бортом, подняв столб воды, уже сомне­ний не было. Моряки спешно покинули ют и, не ожидая тревоги, разошлись по штатным постам.

   Полностью снаряженная боевая ракета с разбитыми механиз­мами управления улеглась на илистое дно под днищем корабля. И опять повеяло приметой. Крейсер принял в наследство двенадца­тые бочки от линкора “Новороссийск”, который взорвался здесь же, рядом с берегом, дома, в мирное время. Ни корабль, ни экипаж спасти не удалось, погибли многие сотни людей. Точно так же с наступлением темноты в передней части корабля прогремел взрыв, разворотивший все носовые отсеки. Внутрь хлынула вода, всё сме­тая на своём пути. Вскоре линкор завалился на бок, а затем пере­вернулся вверх килем, подминая под себя, почти консервируя, уже мёртвых и ещё к тому времени оставшихся живых. Спасате­льные работы велись долго. По их завершению на воинском клад­бище Северной Стороны взметнулась вверх своим каменным обелиском братская могила. Крейсер и другие корабли Севастопо­льского ба­зирования ухаживают за могилой, а в памятные дни проводят тор­жественные митинги с клятвами, присягами и угро­зами в адрес врагов. Мертвым уважительная память и достойное упокоение, а живым? В существе человека не хватает чего-то важ­ного, может быть даже самого главного, по достижению которого он только тогда и получит право называться человеком. Это глав­ное состоит в осознании себя как носителя созидающего интеллек­та и в возвы­шении интеллектуального со­держании личности над веществен­ной, материальной оболочкой, собственным телом, тол­кающим на воинственно-разрушитель­ные поступки агрессивного, но ма­лоразумного временного пассажира планеты Земля. Так что же жи­вым? Живым некогда. Они торопятся. Они спешат умереть, что­бы уже там, по ту сторону черты получить лично себе: уважи­тельную память и достойное упокоение. Ракета с одного корабля полетит на другой и убъёт людей. Но следующая ракета, сестра первой, прилетит оттуда, взорвётся здесь и убъет тех, кто ранее послал смерть. На обоих кораблях скрываются неразумные тела, взявшие оружие. По справедливому закону созидания они погиб­нут вместе, ибо каждый, взявшись за оружие, от него и умрет.

   Тяжелые минуты, плотно налезая друг на друга, отсчитывали судьбу корабля. Пока ракета не взорвалась, признаков агрессии не проявляла и своё мнение о растяпах, искалечивших её, не сооб­щала. Видимо, рамышляла... – Команде покинуть корабль, заня­тым по швартовому расписанию приготовиться отдать швартовы!

        Такой приказ ушам больно слушать, рассудку понимать, серд­цу выполнять. За длинную морскую службу приходилось видеть тонущие и утонувшие морские суда, горящие и сгоревшие, взры­вающиеся и взорванные, но покинутые собственным экипажем ни разу. Зато сейчас это зрелище развернулось панорамно. Люди, только что в полной весёлости, не задумываясь о своём убойном предназначении, радовались жизни и в одно мгновение закачались на тонком отрезке судьбы. Взрыв ракеты приведёт к детонации боеприпасов на борту ... далеко же надо отбежать, взявшимся за оружие, чтобы сохранить за собой возможность убивать других. Никогда еще так благоговейно, осторожно и тихо корабль не сни­мался с якоря. Около тысячи моряков стояли в отдалении на бере­гу и с замирающим сердцем следили за работой палубного расчё­та. Наконец, швартовы и якоря благополучно убрали. Подошёл буксир, бросили конец, размотали трос. Заработали винты, трос на­тянулся, небоевая плавучая мишень мягко сдвинулась с места и заскользила по ночному заливу. Ракета взорвалась под утро, на этот раз пощадив своих создателей – людей, взявшихся за оружие. Она дала им повод задуматься ..., что-то понять, осознать ... и на­помнить служителям смерти о краткости земной дороги и внезап­ности ее конца. Случайно упавшая ракета неожиданно и как-то ум­но, по-педагогически тактично объяснила пока что живым пасса­жирам Земли насколько немощной является огромная мощь любо­го оружия, будь-то крейсер, батарея, автомат или штык. Взраста­ющая сила смертоносов по мере повышения убойной удали обяза­тельно становится все сложнее, привлекает для обслуживания себя всё большее число  малонадежных людских единиц и всё быстрее порождает слабые звенья в длинной, а потому опасной, цепи само­сохранения или обоснованного внешнего управления.

 Обе воюющие стороны посылают на взаимоуничтожение свои корабли, пытаясь примитивными, силовыми, материальными, те­лесными, бездушными, бездумными средствами решить те задачи, для решения которых у них не достаёт, не хватает созидательного интеллекта. Или же он отсутствует вовсе, его нет совсем, ибо раз­рушающий интеллект нельзя назвать интеллектом. Уничтожение, связанное с потерей лучшего, что к этому времени создала приро­да, противоречит её творческому началу, а всё, идущее вразрез с её гармонией,  ею же будет... А планета превратится в холодную пыль, мертвым облаком объявшую безразличное Солнце. Человек не яв­ляется целью стараний природы, тем более венцом ее творения, скорее всего для неё это один из бесчисленных вариантов, возмож­но даже ошибочный, неудачный, неперспек­тивный, очередной экс­перимент, проходящий в земных условиях апробацию, обкатку, проверку на настоящесть. Ему свыше дано право самостоятельно, сообразуясь со своим внутренним со­держанием, деградировать в сторону уже пройденного ранее, а потому неинтересного и ненуж­ного вещественно-материально-телесного проявления или возрас­тать, совершенствоваться и подниматься к духовно-интеллектуаль ­ному созидающему бытию. На данное время итоги зем­ного вопло­щения человека удручающие, шансов у него нет, нужно прозрение.  Применительно к данному случаю события развивались стан­дартно и быстро. В создании этой аварийной обстановки обвинили стропальщика крана, который потерял бдительность, отнесся хала­тно и преступно посягнул ... Его связали, огласили, посадили. Всё! Живи, Планета, спокойно, у Тебя врагов больше нет! Все осталь­ные весьма хорошие, они тебе, Планета, не угрожают. Они честно воюют, убивают и разрушают во имя местной справед­ливости на отдельно взятом корабле в угоду крохотному вскипевшему божку.

     После взрыва ракеты поднялся столб воды, покрасовался со­бой многочисленными струйками и брызгами, посветился в лучах восходящего солнца и шаловливо-мирно опустился в родную сти­хию, разбегаясь кругами. Водолазы осмотрели, проверили, прощу­пали дно, довольные поднялись на поверхность и доложили, что, глубина морская на сегодняйший день бедой не грозит. А раз так, можно начинать все сначала. Небоевая плавучая мишень подтя­нута буксирами на прежнее место, пришвартована и матросы, стыдливо пряча глаза, будто уличенные в аморальном поступке, гуськом потянулись по трапам на борт. Вскоре после осмотров, проверок и докладов, мишень превратилась в боевой крейсер, го­товый бомбить, стрелять, калечить, убивать.

     Невероятно быстро воплощаются в жизнь идеи разрушения, в то время, как на осознание созидательного “не убий” не хватило и двух тысяч лет ... Снова подошёл тот же кран. На стартовую уста­новку поданы ракеты, корабль пополнил другие запасы и в спеш­ном порядке вышел в море. Позади остался памятник погибшим кораблям с крылатым орлом на вершине обелиска, боны, равелин, еще немного пути и беспредельная вода охватила горизонтом оди­нокий куда-то спешащий железный ковчег. Прозвучал отбой бое­вой тревоги. Свежая волна резвилась ниже бортов, время от вре­мени обдавая палубу и людей холодным веером брызг. И только иногда, когда крейсер, лениво качаясь на длинном перекате, начи­нал скользить с вершины и нырять в серо-голубую пучину, на па­лубу врывалось пока мирное пенное половодье. Матросы, забавля­ясь, убегали от него, играли со стихией, хотя и вблизи штор­мовых лееров. Многие из них направлялись на ют, подходили к флаг­штоку и заинтересованно обсуждали бурлящий и вздымающийся кильватерный след. По всему видно, наступала пора стирки буш­латов и шинелей. Находчивый корабельный народ по своему ори­ги­нально решил задачу удаления с одежды жирных, масляных и за­грязненных пятен. Для этого в рукава продевается прочный фал- веревка, один ее конец завязывается возле шинели самозатягиваю­щимся морским узлом, а другой – прикрепляется к ютовым лее­рам. Сама же шинель бросается в кипящий створ за кормой и бук­сируется несколько часов. Вытянутая затем, она имеет почти пер­возданный вид. Остается только терпеливо отгладить, но эта веч­ная проблема наступит потом, а сейчас главное стирка.

     Были случаи обрыва буксира, растрескивания ткани и даже по­тери бушлата, так что оставались на буксире одни рукава. Поэ­тому важно заранее предвидеть возможные неприятности, прики­дывая скорость движения, направление ветра, грозность волны и... настроение старпома. Иначе с отмытой шинелью можно и в карце­ре посидеть или во время кино, сна или отдыха красить бортовые ограждения. На сей раз сопутствующие моменты, видимо, удов­летворяли обсуждающих, ибо за кормой, вскорости, болталось и ку­выркалось в кипящей воде несколько десятков мурзатых  вещей. Этот факт свидетельствовал также о хорошем настроении старпо­ма, т.к. уже больше часа он вовсе в упор ни разу совершенно не за­метил какой-либо подозрительности от беспорядочно снующих на­рушителей походного расписания. Так в обычных корабельных хлопотах проходило утро. Все знали, что выход в море связан с ра­кетными стрельбами, которые на крейсере проводились впервые после его довооружения, поэтому команда от матросов до коман­дира испытывала некоторое волнение. До выхода в назначенный район люди не нагружались походными работами, что вносило не­обычную приподнятость настроения и даже легкую празднично­сть. – Пожар на баке, пожарному подразделению наверх! – и так почти всегда: стоит самую малость расслабиться душой, как в сле­дующую минуту судьба отмерит всё слихвой.

        Из неплотно задраенного люка носового шкиперского отделе­ния густо валил рыже-черный удушающий дым. Хотя в этой части крейсера не было арсеналов и людских помешений, трагический опыт “Новороссийска”, все беды, которого начались от взрыва пе­редних отсеков, нацеливал пожарников на решительные действия. Бойцы, перекрывая нормативное время, облачились в неуклюжие доспехи и со всеми предосторожностями откинули люк. Сразу же дымом заволокло всю палубу и встречным воздушным потоком понесло его на ростры, надстройки, ходовой мостик. Стало тяжело дышать, люди заходились кашлем, из глаз текли слезы, кожа на­чинала чесаться и зудеть. Поступил приказ надеть противогазы, ко­рабль сменил курс, став бортом под боковой ветер, что нес­колько облегчило работу палубных расчётов, но удушающие газы стали проникать через вентиляционные фрамуги во внутренние по­мещения. Тем временем пожарник в костюме с автономным жиз­необеспечением, рискуя спровоцировать взрыв, спустился вну­трь задымленного пространства. Свет фонаря с трудом выхваты­вал контуры ближайших предметов. Продвигаясь по кругу в по­исках очага опасности, боец споткнулся о распластанного челове­ка. Обвязал его страховочным фалом, дернул три раза и бесчувс­венное тело поползло к люку, стало подниматься и вскоре  показа­лась голова Тюрина. Его оживлением занялся корабельный врач.

        Из шкиперской тем временем были подняты на поверхность два чана с горящей краской, сильно разогретых, брызгающихся расплавленной массой и неимоверно дымящих. Чаны постепенно загасили, остудили, помещение проветрили, а Тюрина оживили. Картина открылась неприглядная. Шкипер, будучи мало занятым в походе, устраивал себе пиратскую романтику. Для этого он из под­ручных средств смастерил аппарат, на котором отгонял от краски растворитель и дальше разделял его по фракциям, используя для по­догрева состава ту же краску, медленно горящую, а потому мало коптящую. В этот раз он приложился к зелью раньше обычного, захмелел, уснул, чем реактор воспользовался и вышел из тонко управляемого режима.

        И снова, уже в который раз, в длинной цепи малонадёжных людских единиц, обслуживающих большую мощь, образовалось опасное звено, определяющее грань существования. Этот случай вы­глядит почти невинным по сравнению с другим, происшедшим несколько месяцев назад. Дневальный двадцать первого кубрика доложил наверх о поступлении дыма через вентиляционную шахту. Тщательное выяснение результатов не дало. Объявили тревогу. На­чалась полная проверка и осмотр помещений. Наконец, в хра­нилище зенитных снарядов удалось застать служащих по пятому году, которые спокойно жарили на костре шашлык, в ознамено­вание демобилизации одного из них. Попутно удалось здесь же обнаружить пропавшую говяжью тушу, которую не досчитались однажды при погрузке продовольствия на борт. Теперь эта туша была почти без мякоти. Видимо, костры в пороховом погребе и зенитном арсенале пылали давно, уже не по звеньям, а полностью поражая цепь самосохранения большой убойной мощи.

   Результат обрыва этой цепи пришлось однажды видеть на Ти­хоокеанском флоте. Утром с востока величаво начало подниматься оранжево-белое солнце, волшебным светом освещая эсминец на ре­йде. Этим сказочным зрелищем любовались сотни моряков, вы­сыпавших по сигналу побудки на палубы своих кораблей. Внезап­но красиво подсвеченный эсминец поднялся в воздух сразу весь, несколько мгновений повисел так, и опустился ... Спустя некоторое время до пирса докатился взрыв, отсалютовавший появление еще одной братской могилы. Более трехсот человек сразу вдруг по­лучили лично себе вечное упокоение и уважительную память.

   Уровень надежности самосохранения смертоносов определя­ется культурой общества. Однако с ростом культуры, убойники всё меньше нужны. Отсюда вытекает, что наличие мощного воору­жения свидетельствует о никчемности созидающего интеллекта и о повышенной или даже весьма высокой угрозе обще­ству, проис­текающей от собственного оружия и своих же защитников.

   Так в беспорядочных волнениях время подошло к обеду. В связи с прибытием в заданный район, трапеза была сокращена и, едва убрав столы, люди разбежались по местам боевой тревоги. Начались обычные доклады, подготовка заведования, уяснение за­дания. В РТС на боевом посту станции обнаружения шла привыч­ная работа: произвести осмотр, включить вентиляцию, подать на­кал и, как вершина всех приготовлений, подать высокое напряже­ние. Как всегда замигали лампочки, забегали стрелки приборов, засветились индикаторы, прочерчивая электронной разверткой да­ль­номерные кольца, готовые в любой момент вспыхивающими точками отобразить на экране окружающую обстановку. Однако эти моменты наступали и, не задерживаясь, уносились в прошлое, а целей на экране всё не было. Снова с очевидностью обозна­чилась очередная неисправность аппаратуры. Поскольку силовое наказание отказавших контактов с прибытием нового начальства не одобрялось, старшина Колев и его подчиненные углубились в размышления. В соответствии с тестовым контролем станции бы­ли постепенно проверены блоки преобразования сигнала и обна­ружен обрыв цепи на антенном распределителе. Выбора нет: туда, на вершину мачты, необходимо забраться ... кому-то из операторов. Это заведование Нешаева, но он только и может, что смести пыль, не больше. Дальше Бойко, Яколов, Гордеев. Надо срочно. Цель уже взлетела с аэродрома, вот-вот будет над кораблем, а он её не видит, конфуз, разнос, погоны ... И Колев решился:

   – Толя, выручай, гони на клотик, найди эту стерву, сочтёмся! Так впервые Гордеев узнал, что его зовут Анатолий. До этого все дружно звали его Гордеев, заменяя этим словом полное фио.

   Ну раз так, если просят с подходом и должным манером, да ещё совершенно необычно, по имени, конечно, можно и соеди­нить, невелика работа, знать бы только что и где? Гордеев понят­ливость свою не стал показывать, ответил полагающимся “есть”, завязал вокруг себя монтажный пояс, попросил двух человек сле­дить за ним снизу и вышел из рубки. Шел дождь. Скользкая палу­ба, скользкие надстройки, скользкие трапы. Корабль, грузно пере­ва­ливаясь с одного борта на другой, описывал вершиной мачты огромную дугу. Вода сверху, вода по сторонам, вода вокруг. Она вместе с ветром срывает берет, задувает куртку, стремится сва­лить, закрутить, унести. Удивительно, но подъём на мачту в похо­де и тем более в свежую погоду не предусматривался, несмотря на большое количество установленных на ней приборов, аппаратуры и приспособлений.  Одна из опор мачты представляла собой толс­тую трубу, охваченную с одной стороны опорными скобами, без каких-либо лееров, перил или защиты. Сейчас мокрый и скользкий металл уходил из под ног, холодил руки и норовил сбросить че­ловека, уворачиваясь от него в качающейся неопределенности. Гор­деев поднимался медленно, пытаясь сосредоточиться на своём движении, остерегаясь смотреть вниз и боясь попасть глазами в вечно меняющуюся пенную круговерть возле бортов, стараясь отвести взгляд от завораживающих, монотонно ныряющих и всп­лывающих лееров, как-то уловить и приспособиться к неожидан­ным уходам опоры, холодящим душу, сковывающим чувства, об­даю­щих страхом. Скоба за скобой с предельным напряжением сил, без малейшей подстраховки, уповая на Бога и судьбу, поднимался Гордеев всё выше и выше. Казалось, время утишило бег, потом остановилось и ничего нет больше в мире, кроме скоб, уходящих вверх и вверх бесконечной чередой. Потом, на якоре в солнечный тихий день он их сосчитает: сто двадцать штук – не так уже и много, но сейчас в холод, дождь, ветер, качку – им нету счета. По мере подъёма всё труднее бороться с раскачиванием мачты. При движении в одну сторону на неё приходилось почти ложиться, пло­тно прижимаясь к холодному и мокрому металлу, так и норо­вившему выскользнуть, уйти, отскочить. При обратном полёте те­ло провисает, ноги начинают срываться со скобы и озябшим рукам недостаёт сил для удержания равновесия. Ситуация складывалась напряженная. Вскоре верхолаз заметил, что в лежачем положении расстояние преодолевать легче, поэтому на провисе замирал, нака­п­­ливал силы и ловил мгновения для следующего осторожного ры­вка. Смотрящие на палубе, замерзнув, уже несколько раз сменили друг друга, одели бушлаты, подняли воротники, а “бегущий по мачте” всё полз и полз, но полз неумолимо, игнорируя холод, ве­тер и дождь. Наконец, первый привал – сигнальная площадка. При­вязав себя монтажным поясом к опоре, Гордеев сбросил вниз фал. Через минуту он уже изворачивался наверху, пытаясь переодеться в сухую одежду, будучи пристегнутым к мачте. Его старания увен­чались успехом и может впервые за всю историю флота, нормаль­ный человек на высоте восемнадцати метров в разгулявшийся што­рм у матросов на виду отплясывал  дикую чечётку, стараясь не соскользнуть с ремня. Согрелся, повеселился, полез дальше. Вто­рой привал – топовая площадка. Опять танцы на страховочном ре­мне. Чуть отогрелось тело, расслабились судорожно сведенные пальцы, вылил воду из карманов – и снова вверх. Появилось новое незнакомое ощущение: при раскачивании мачты в какие-то момен­ты сердце начинало беспорядочно трепыхаться, потом замирать и по телу проходила волна безразличия. Стало ясно: спасения нет. В очередной раз наступают мгновения, которым суждено повернуть судьбу. И опять уже давно зовущая бездна снизу, дополнилась дож­­девой бездной сверху, а человек затерялся между ними, за­бытый равнодушной природой. Но он ещё живой, еще ползёт. Скоба за скобой. Прижался, переждал, полез, прижался, переждал, полез ... бах! Голова стукнулась о препятствие! Марсовая площад­ка! Почти конец пути, если неисправность сокрыта в этом расп­ределителе. Так, Гордеев, уйми трясучку, привяжись, не суетись, ногами зацепись за леера, дернись пару раз, проверь ремень, хо­рошо, не смотри вниз, не гуляй глазами, эх ты, туда тебя ... куда несёшь, поймай разгон волны, теперь в такт наклоняйся и вниз ползи под площадку, винты все там. Трудно придумать что-то бо­лее несуразное: распределитель установили не на площадке, а под ней. Поэтому добраться до него можно, если лечь животом, по грудь высунуться за пределы ходуном ходящей площадки, затем, изогнувшись неимоверно, заглянуть снизу, открутить винты негну­щимися пальцами, снять крышку, найти неисправность, устранить её, произвести обратный монтаж и попытаться снова всползти на верх площадки. Вот именно на этом этапе, когда Гордеев закончил работу и, получив снизу подтверждение об устранении неисправ­ности, стал подтягиваться наверх, мачта необычно сильно разог­навшись, вдруг изменила направление, ушла в другую сторону, вынудив Гордеева неумолимо сползать с мокрой поверхности. И не было возможности остановиться, зацепиться, удержаться. Всё ускоряясь, проскользил по площадке, поднырнул под ограждение и, натянув ремень, повис на нём на тридцати метровой высоте. Мачта, двигаясь дальше, потащила за собой человека. И в какой-то момент ремень, не выдержав нагрузки, лопнул. Человек же, беспо­рядочно кувыркаясь и отчаянно дергаясь всем телом, полетел вниз, на палубу, навстречу неминуемой гибели. Однако и на сей раз судьбе было угодно сохранить этот экземпляр для дальнейших страданий. Гордеев шлёпнулся в высокую волну рядом с бортом, лязгнув по леерным цепям обрывком ремня. Жизнь и смерть раз­делило мгновение. Благо, что корабль находился в дрейфе, маши­ны не работали, винты не вращались, иначе отвальные потоки не­избежно потащили бы ... в вечность.

 Гордеев сносно вошёл в воду, сознание не потерял, поэтому вынырнул быстро. С борта полетел на него спасательный круг, но не был бы он Гордеевым, если бы даже в такой обстановке не по­пытался пофорсить. Проплыв мимо круга, уцепился за шторм-трап и, хотя с трудом, однако, самостоятельно поднялся на борт. Круго­ворот Гордеева на мачте завершился благополучно. Видимо, его время ещё не пришло, ему, похоже, предстоит ещё ...

   В рубке его встретил старшина, похлопал по плечу, длинно и по-доброму заматерился. Видать, только таким манером он мог выразить благодарность подчиненному за выполненную работу. Од­нако, заметив, что, несмотря на его одобрение, Гордеев продол­жает в ознобе дрожать и прятать в карманы синие руки, решился, наконец, налить чистейшего стакан и при всех торжественно под­нести. Вот здесь уже форсить не опасно. Начальственный порыв короток. Враз передумает, лишит и заклеймит. К тому же возмож­но это войдет в традицию, тогда хотя бы малая личная польза появится от таких прогулок по мачтам на фоне весьма пенистого моря. Гордеев, заметив завистливый взгляд Нешаева, поспешил протянуть руку, схватить подношение и, минуя заздравные речи, опрокинуть в себя совсем никакую влагу. Даже крякнуть не было повода. Холодное тело не желало откликаться привычным мане­ром на спирт. Возвратил стакан, прошел на свое место, и только сей­час, увидев лужи под собой, окончательно осознал случивше­еся. Сел! Вскочил!

   – Разрешите переодеться?

   – Добро! Бегом в кубрик, прячась и пробираясь матросскими тропами, ибо какой бы ты ни был герой, а по боевой тревоге передвижение недопустимо. В сухой одежде и с разгорающимся ру­мянцем на щеках, благополучно добрался на пост. И как раз вов­ремя. На экранах четко высвечивалась двойная цель: буксирный са­молёт на длинном тросе тащил за собой беспилотный планер. Именно его, этот планер, и следовало сбить ракетой. Обстановку кру­гового наблюдения с рубки локационной станции транслиро­вали на индикатор информационного поста, оттуда на мостик на личный планшет командира. Выбранная цель, подлежащая унич­тожению, отмечалась элетронным кружком и передавалась в ка­честве целеуказания на станцию управления стрельбой. Вслед за антенной этой станции разворачивалась стартовая батарея, отсле­живая планер нацеленной ракетой. Наконец, поступила команда “Пуск!” Взгляд исполнителя упал на панель, протянулась рука, вперед выбежал палец и устремился на красную кнопку, достиг и утопил ее блестящую голову в глубокую лунку, сразу же вспых­нувшую яркой рубиновой радугой. На месте старта что-то мощно включилось и загудело, зашипело и ударило на палубу конусом огня, сорвавшего ракету со стапелей. Она мгновение собиралась с силой, потом резко рванулась вперед, добежала до конца старто­вого трамплина, несколько провисла, освободившись от поддерж­ки, затем еще сильнее оттолкнулась огнём и взмыла в хмурое небо стройной серебристой стрелой. За ней устремился вверх тонкий белесый след, который ветром тут же разрывался и разносился по сторонам, отчего казалось, что ракета не хочет сбивать планер, а потому, привередничая, начинает рыскать в поисках чего-нибудь другого. И действительно, вскоре она внезапно изменила курс и стала стремительно приближаться к самолету. На корабле, запро­кинув головы вверх, люди ожидали наступления трагической раз­вязки. Они, запустившие смерть в облака, потеряли контроль над ней, и теперь убойник превратился в неизвестное существо, живу­щее по своим законам, человеку неподвластным. Это существо может, например, повернуть вспять и уничтожить своих породи­телей, ибо непознанное, как частный случай, содержит и такую возможность. Тем временем ракета настигла самолёт. Ещё миг и она, срезав хвостовую часть, несколько отлетела от препятствия, а затем вместе с другими обломками устремилась вниз. У самой воды над одной из падающих глыб вдруг раскрылся парашют и вскоре корабельная шлюпка уже спешила подобрать в неспокой­ном море смелого пилота. Планер, к удивлению наблюдателей, про­должал самостоятельный полёт, игнорируя только что проис­шедшие события. Командование, получив неожиданно дополните­льную мишень, решило ещё пострелять и второй ракетой, уже точно попавшей в цель, положило конец хвастливому полету.

    Командир по бортовой трансляции поблагодарил экипаж за слаженную работу, за выполнение боевой задачи, за верность дол­гу и умение убивать. И в поощрение матросов пообещал празднич­ный ужин. Затем подведение итогов по боевым постам, подготовка списка отличившихся, наказание нерадивых, подбадривание без­различных, напоминание о мужестве и стойкости, о необходи­мости ..., гордо нести ... вплоть до закрывания грудью ... – Отбой боевой тревоги! Новоиспеченные герои рванулись на воздух, на палубу, но ... палубы уже не было. Всё, что ещё совсем недавно, каких-то два часа назад, блестело, сверкало, сияло, радовало глаза чистотой и порядком, бесследно исчезло. Вокруг стояли закопчё­нные пере­борки, с которых клочьями свисала обгоревшая краска, местами ещё и сейчас продолжавшая вспучиваться и трескаться на покоробившемся металле. Фалы, лини, шкоты, чехлы и всё осталь­ное пеньковое и тканевое догорало, распространяя вокруг удуша­ющий дым и зловоние. Красивая деревянная палуба, плод стара­ний многих поколений моряков, обуглилась и, потрескивая, про­должала дымить. Но особенно смутили людей обгоревшие мерт­вые овцы, в шахматном порядке густо покрывающие палубное прост­ранство. Только теперь стало понятным назначение контей­нера, принятого на борт при снятии с якоря. Его затопили в море, как только живые индикаторы были расставлены по местам. Овцы, как и люди, безропотные в бараньем послушании, персональной об­горелостью рассказали убойным спецам об огненном смерче, запустившем ракету. Сколько же средств и сил нужно затратить на восстановление корабля? Если в чём-то недостает интеллекта, то его нехватка восполняется трудом неисчислимых рабов.

   Война – это такое производство, выходной продукцией кото­рого является смерть. Вероятно, из всех продуктов труда смерть- самый дорогостоящий товар, к тому же не пригодный для даль­нейших экономических превращений через деньги к другому това­ру большего количества или лучшего качества. Парадокс гомо не­сапиенс, человека неразумного, состоит в том, что он вкладывает средства в заведомо убыточное предприятие, а это надежный приз­нак, указывающий, что современный человек созидательным ин­теллектом не обладает. Если бы это было не так, и у человека был бы такой интеллект, он додумался бы до прибыльного использо­вания своих ресурсов, порождая вокруг себя сторонников, а не врагов, не разрушая, а творя, улучшая и украсивливая.

Ужин, как и обещал командир, действительно был роскошным. Вместо роковых, неизбежных и вечных макарон бачковые разнес­ли по кубрикам пшенную кашу со свиной тушенкой. Прав был Гордеев, в последний момент решивший не погибать, ибо тогда уже наверняка лишился бы лакомства, о котором мечтает Париж. Конечно, просяной деликатес сразу был сметен. Два десятка глаз уставились на бачкового. Над столом повисло нетерпение. Не до­жидаясь увесистой подсказки, он встал, схватил за одно ухо бачок и надоевшей дорогой ... К удивлению едоков гонец вернулся быст­ро, веселый и с добавкой: бачок был доверху наполнен селедкой, а рукой прижимал к животу буханку хлеба. Какая жалость, что уже темно, придется сократить обращение с рыбой и лишить себя хотя и малого, но отвлекающего таинственного действа.

   Обычно моряк осторожно берет двумя руками селедку за го­лову и хвост, поднимает ее на уровень глаз и смотрит через нее на солнце. Старожилы корабельных кубриков уверяют, что там, в рыбьем нутре, можно разглядеть свою судьбу. С ними молодые и неопытные пытались спорить, возражать, даже ссылались на мне­ние политрука, но умудренных, поживших и повидавших в свои двадцать пять это только распаляло, они рьяно бросались убеж­дать, приводили примеры, призывали свидетелей из других кубри­ков, даже составили толкователь селедкиных намеков. Если всё её пузо светится насквозь ровным цветом – к долгой жизни, но кто из знатоков поучёнистей, уверяет, что это же и к богатству и хорошей жене, может даже и не к одной. По поводу последнего утвержде­ния мнения годков за четвертым шпангоутом разошлись. Одни на­стаивают исключительно на единственной жене и кулаками дока­зывают, что если селедка велит свершиться хорошему, то она зна­ет наверняка, что это хорошее будет лишь при неповторимой жене. Иные, кто умеет громко кричать, считают, что чем больше жён, тем лучше жизнь. Их резонам тоже нет конца, и спор длиной в пять лет ещё долго будет уводить людей в миражи нереального завтра.

   Если пузо пропускает лучи не везде и светлые места преры­ваются тёмными – над судьбой что-то нависло, что-то случится, а то и вовсе что-нибудь когда-то произойдет. Для уточнения надо вникнуть в плавники и хвост. Бывает, они по всему размеру льют­ся ровным светом, тогда нависшая угроза чуть смягчится, сникнет или отойдёт. Но если и на них обнаружились нехорошие разводы ... ни сейчас, ни потом служивого счастья уже не видать. Такую рыбу не то, что есть – в руках держать противно. И моряк, воровато огля­нувшись, понимая святотатство, бросает всё же её за борт в набе­жавшую волну. Часто слышно на баке: – Помнишь у меня была кааакая? Насквозь так и горит ..., а хвост, поди ж ты, надкусан и разорван, ну, думаю, хана! И точно! В тот же день получаю, а там: извини ..., ждать не буду ..., прощай ...! И рассказчик уверен, что всё дело в селедке, это она напророчила такие строки службы и ещё, подлая, заранее, с самого утра, приподнесла ему дурную весть, ви­льнув в руке обгрызанным хвостом.

   А теперь темно. По привычке один, другой матрос водружали на свет рыбину, но ленивая лампочка под потолком не то что се­ледку осветить не в состоянии, но и людей. В кубрике царит веч­ный полумрак: тоскливая дымчатость дневной мглы и голубая призрачность ночника до побудки. Так в сомнениях и почти беспо­лезно была съедена добавка. Ужин закончился отменно горячим чаем, к которому, как особая праздничная роскошь, было выделе­но по пол-пачки печенья. Всё же и в корабельной жизни бывают минуты отдохновения, конечно, если не вспоминать о палубе ... 

   По традиции после трапезы надо важно пройтись коридо­рами, что-то ловкое сказать встречному знакомому, взять у него или ему дать сигарету, сообщить новую весть, рассказать анекдот, только короткий и к случаю, кого-то незлобно ругнуть, осуждаю­ще хмыкнуть или похвалить, восхититься, словом, ощутить себя  в гуще, убедиться, что в обществе принят и что в корабельный выс­ший свет на сегодня пока ещё вхож. Это наполняет душу, делает полноценным, человеку легче жить и дышать, ибо снимается тяжё­лый груз неприязни, неуважения и отторжения, густо и вязко про­истекающий на виновного от всех окружающих, где бы он ни был и что бы ни делал. Потерявший лицо, уже вряд ли когда его вос­становит, даже если удастся ему стать непорочнее ангела. Очень длинным является перечень неписаных законов, призванных сор­тировать людей. Прежде всего проводится прикидка на внут­рен­нюю силу, есть она там или нету её. А если есть, то сколько, какая и что она значит. Момент проверки наступает сходу. Так устроен коллектив, что его бурление неизменно захлестнет нович­ка или даже оседлого жильца и вынудит его защищаться и напа­дать, бо­роться, страдать и побеждать или ... погибать. Сила, стой­кость, на­пор на веру не принимаются: какая бы ни была бравада, игра по­зой, словами и глазами, всё равно раньше или позже, но будет создан конфликт, который вознесёт, или навсегда ..., без права на реванш. Человек тогда вроде и живет, и ходит, и действует, но как-то нигде, ни в чём, ни с кем. Мало известно случаев, когда отвер­женный выжил. Зная это, люди по-настоящему сильной натуры, предпочитают сразу отвести от себя позорную че­рту, решить свой жребий здесь, сейчас, немедленно, ибо свое­временный жестокий бой даже проигранный, даёт всё же право на отмщение, на ува­жение, на жизнь. Потому-то кора­бельные конф­ликты, однажды вс­пыхнув, вскипают резко, непри­миримо, неми­лосердно, являя собой очередной пример нелепого нравственного воспитания, когда в ос­нову самоутверждения личности вклады­вается агрессивная и злоб­ная материально-телес­ная начинка чело­века. В дальнейшем, побе­да и становление хара­ктера, вытекающие из общепринято-физиоло­ ­гических принципов воспитания, оказы­ваются мало пригодными или совсем неподхо­дящими для преодо­ления реальных препятст­вий, бесконечно по­рождаемых всё услож­няющимся бытием. Подт­верждением этому служит история чело­вечества, представляющая собой историю насилия биомассы одно­го замеса над биомассой похожего замеса. Александр Македонский не может быть великим на том же осно­вании, что и Герострат. Оба они вместе и бесчис­ленные другие разрушители продвинулись в своём воплощении лишь до уровня человекообразных. В их кон­струкции отсутство­вал духовный меха­низм, позволяющий подня­ться от уничтожите­лей к богоподобной сущности создавателей, поэтому они прош­лись поганым шагом по Земле, осквернили достижения других и распылились гадкой пы­лью по Планете, оставив после себя руины, тление, упадок. Их грех возлег на поколения землян, когда-либо живших и живущих поныне.

   По другому протекает проверка силой в кофликтах с нача­льством. Все верхние также прошли курс становления своей био­массы, часто имеют прочную телесную сноровку и вмеру верткий ум, достаточный для интриг и не превышающий того, что принято на данной ступеньке. Натасканность на прошлом ищет выхода сегодня, накопленное там рвется наружу здесь, давние успехи бу­доражат душу, давят на гонор, распаляют спесь. Вспененная масса изготовилась к прыжку. Но полёт хищника защищен сверху, напа­дению запрещено противостоять и, спасаясь, ломать ему когти нельзя. Тебе, подчиненному, отведена в этой игре короткая роль обездвиженной пищи. И не дергайся, проходя через зубы, не упи­райся в горло ногами, не царапай желудок, во весь рост не тянись, тихо лежи и пищеварись! Если жертва эти рекомендации выпол­нит, всё равно её поведение будет оценено, как плохое, поскольку недопустимо крошить себя на корм, не возвеличивая по пути того, кто решил все-таки облагодетельствовать тебя и воспользоваться тобой, ибо каждый съденный обязан быть счастлив, что пригля­нулся и его приблизили и дадут возможность употребить себя на корм тому, кто стоит ступенькой выше. С такими поедателями бороться в открытую невозможно. У них больший выбор, мощнее отмашка и крепче защитный забор. На их подаче трудно получить и половину шансов на успех в бою.

   – Матрос Лискин, поправьте бескозырку, сидит она у вас, как это ..., как вша на горохе! Старшина даже крякнул от удачного сравнения, заулыбался, но тут же опомнился и уставился на здоро­венного парня. Тот, глянув сверху на коротышку-начальника, без­различно ответил: “Есть” и двумя руками сразу, медленно повел головной убор сначала влево, пока позволяло приличие, потом, осознав ошибку и явно раскаиваясь за промах, также неторопливо сместил вправо. Снова хватил лишку, и так, покачавшись неско­лько раз, он остановился, наконец, примерно там, где надо, и вы­пучил глаза. Доклад словами в данной ситуации не позволялся.

   – А где висок? Начальник начал погружаться в уставную пу­чину, а это значит разговор пойдет длинный, примерно ясен и его финал. И некуда деться, и следует выдержать, и надо стерпеть, и как бы подальше стать, чтоб ненароком не задеть, не уронить бы хрупкого вельможу и не зашибить, возможно, пронесет и обой­дется, а может этой суке надоест ... Все это время матрос старате­льно прикладывал палец между околышем и бровями. Получалось совсем правильно: один палец здесь, два пальца там, отродясь так не было красиво. И выпучил глаза на старшину ...

   –Почему звезда не на месте? Старшина выходил на привыч­ную широкую дорогу, где и прямо и по сторонам, внавал и пошту­чно уложены сотни вопросов, он оттуда будет дергать их вечно и, сколько на них ответов ни заготовить, очередной вопрос уже на взлете. Лискин приставил руба ладонь, соединил ею переносицу и звезду, ещё чуть поправил, наклонил и ... выпучил глаза. – Натя­нуть убор на макушку! Начальник уже с фланга диспозицию на­водит, может, фронт его не интересует или тут порядок полный, почти ажур, как эти ... как их говорят? Матрос одной рукой фикси­рует в прежнем положении ранее с таким старанием отлаженные линии, а другой тянет бескозырку назад, пытаясь закрыть ею го­лову поближе к шее. Слышно пыхтение, на палубу капают круп­ные трудовые капли пота, проходит совсем немного времени и Лискин ... совсем весело играя ликом выпучил глаза.

   – Убрать седло! Это совсем плохо. Значит в прежней команде перебор вышел, перетянул, теперь придётся как-то наперёд поддать. Подопытный матрос добросовестно облапил злополучную кепку, напрягся, покраснел, ещё момент и ... выпучил глаза.

   – Челку со лба долой! Пропала вся работа, ибо надо снять бескозырку, убрать волосы подальше и, последовательно выпол­нив всё предыдущее, возвратиться к ранее достигнутому  совершенст­ву. Но что же ещё делать на службе, если не тянуться, не терпе­ться, не исполняться, не слушаться и не поклоняться?

   – Сосульки с ленточек убрать! Будучи на фланге, уставник заметил, что концы ленточек завились, образовали валики и один из них пошёл витками вверх. Делать нечего! Бескозырку придётся опять снять, долго и почти безнадежно закручивать концы лент в противоположную сторону, затем расправлять их, выжидать неко­торое время и определить куда они начнут самопроизвольно по­ворачиваться, чтобы тут же перехватить манёвр и ловко крутануть чуток назад, снова выждать и так, туда-сюда сминая, придать им приблизительный ровный вид, который продержится недолго. Большую хитрость и сноровку надо приобрести, чтобы ленточки не закручивались даже в сырую погоду, были одинаковой длины, якоря на них не стертыми, а концы не растрепанными. На каждом корабле, в береговой комендатуре и в патрульном наряде есть рев­ностные знатоки бескозырок, посвящающие свою жизнь подгонке любой головы под головной убор неизменного фасона. И тогда забывается его истинное назначение и превращается убор в сред­ство проявления служебного рвения, наполнения смыслом своего погонного пребывания и в утеху при плохом настроении. Лискин толстыми пальцами, периодически смачивая их слюной, мял и крутил упрямую ткань, относил на вытянутую руку и подозри­тельно с прищуром глаз выжидательно смотрел на очередную уло­вку непокорной ленты, одновременно искоса поглядывая на стар­шину и удивляясь его невероятному терпению. Но служба длинна. Чем же заняться на ней, если не лентой? Вскорости, вопреки отча­янной изворотливости хитроумной тряпки, она всё же была усми­рена и почти покорена, ибо висела ровным лоскутом, лениво по­дыгрывая ветру. Матрос облегченно вздохнул, надел бескозырку на голову, палец туда, два пальца сюда, руба ладонь, рывок на ма­кушку, сверху кулаком по седлу, ленты отбросил на спину, смах­нул пот рукавом, заискрился послушностью  и ... выпучил глаза.

   – Подкладку к осмотру! Эта команда совпала с корабельным сигналом “бачковым построиться!”, что обозначает наступление обеда. На полубаке собирались зеваки, постепенно заполняющие палубную площадь, на которой давалось бесплатное развлечение. Приток зрителей вынудил старшину распрямить фигуру, приоса­ниться и придать лицу подобающий вид. Он знал, что имеет право требовать от матроса, более того, он, сверхсрочник, даже обязан блюсти, утверждать, сохранять и передавать молодым флотскую науку. Окружающая публика вмешиваться не хотела, да и не могла, ибо каждый из действующих лиц был при правильном ис­полнении и делал своё дело, как положено, как принято, как давно заведено. Лискин, находясь в центре круга, как на театральной сце­не, не испытывал стеснения, неудобства или неловкости от то­го, что его уже больше часа держат, требуют и муштруют, пос­кольку зрители были такими же, прошли через то же и вели себя так же: так пришло с незапамятных времен, видать и впрямь так надо. Он, уже в который раз, снял бескозырку, положил ее верхом на согнутую в локте левую руку, а правой  подал на себя, выворо­тил подкладку, счастливо улыбнулся и... выпучил глаза.

   –Надписи предъявить! Приказание было справедливым, по­скольку Лискин, поднимая подкладку, нарушил порядок и ткань со­бралась складками, среди которых разобрать слова не удавалось. Поэтому ему пришлось двумя руками распрямить нужный участок и показать белые линии, наведенные хлоркой на черной ткани, складывающиеся в текст: матрос Лискин, 2-9-5, кубр.16. Надпись стала видна, но это уже было не интересно, ибо присутствующие ждали реплику старшины на явное нарушение: расправлять под­кладку нужно было одной рукой, а не двумя. А умелец стал и ... выпучил глаза. – Ты что ее лапаешь, как девку? Вот теперь по­рядок. Дождались. Все идёт, как накручено столетия назад, ещё в далекую пору цусимского прошлого.

   –Разрешите повторить? Неожиданно подал голос обучаемый. При этом он, и без того нетерпеливо переступавший с ноги на но­гу, якобы от усердия, в смущении, почти правдоподобном, сделал шаг в направлении старшины, вынудил его несколько попятиться и отступить вглубь площадки, отмеченной переносным огражде­нием как запретная. Находиться внутри ограды не разрешалось ввиду опасности, истекающей от постоянно вращающейся башни сотого калибра. В данное время на ней проводилось так называе­мое проворачивание механизмов, т.е. испытывалась работа основ­ных узлов в ручном варианте без подачи электрического питания. Топтания Лискина, почти совсем случайные, исходившие, казало­сь, от неуклюжести и деревенской дурашливости, тем не менее шаг за шагом, незаметно и осторожно оттесняли старшину всё ближе и ближе к тому месту, где зеваки сдвинули ограду внутрь запретной территории.

   –Вопросы отставить! Не вижу номера воинской части! Поче­му нарушаем? Голос уставного радетеля был правильный: ни гром­кий, ни тихий, уверенный, спокойный, как и подобает человеку, выполняющему трудную, но нужную и важную работу.

   Глаза Лискина погасли, затем метнулись в бескозырку, округ­лились, удивились и наполнились догадкой. И когда в оття­нутой дальше подкладке показался пропавший номер, матрос издал ра­достный крик, лицо брызнуло счатьем и он рванулся вперед, не­ся старшине небывалую весть: номер нашелся! Старшина, пытаясь увернуться от счастливца с выпученными глазами, сделал шаг в сто­рону и в этот момент ему на голову опустился ствол сотого калибра. Всё! Конец! Занавес! Аплодисменты! Роль заду­мана и сы­грана! Произошёл очередной несчастный случай. Старшина, бу­дучи при исполнении своего служебного долга по неосторожности попал под вращающийся механизм, на котором проводились рег­ламентные работы и погиб. Так на подачу наси­льника была на­ложена другая по­дача, резко изменившая шансы в бою. Только неподъёмное горе или крайняя безысходность могут вынудить ум­ного человека вступить с противником в борьбу, имея с ним рав­ные шансы на победу. Мёртвые лишены возможности отмстить и по­бедить. Нужно остаться живым, чтоб шансы суметь приготовить!

   Итак, расправившись с праздничным ужином, Гордеев кори­дорами правого борта совершал пеший успокоительный переход на ют. Обсудил по дороге с несколькими встречными ближайшие виды на погоду, дождь и туман, посетовал вместе с другими знато­ками примет о наступлении осени, и что, возможно, вскорости придет зима, а там недалеко и холода, и очередной переход на тёп­лую одежду, и что добавится стирки, проверок, замечаний. Горде­ев убедился, что многие матросы думают так же, как он и соглас­ны с его мнением о неизбежности усложнения жизни матроса и при хороших и при плохих изменениях. Так, ощущая себя в гуще корабельного народа, добрался до своего места на юте, где по­ложено было курить служащим второго года. Туда не допускались первогодки, а кто постарше, тот сам не стремился, ибо не к лицу терять свой гонор. Постепенно обширная ютовая палуба заполня­лась островками людей, принадлежащими к разным кастам. Отде­льно от всех, почти у самого флагштока, расположилась живопис­ная группа курильщиков, во всем отличающаяся от остальных. Это годки. Очень взрослые, весьма старшие, почти старые, точнее да­же пожилые, с трудом влачащие на усталых плечах свой двадцать пятый год. Они сами и окружающие сослуживцы понимают как трудно нести такую дряхлость, поэтому с сочувствием относятся к теплым тельняшкам, преждевременно надетым, к торчащим ворот­никам шинелей, поднятым так высоко, что оттуда виднеется то­лько берет и нос, из-под которого пыхтит сигарета, к перчаткам, натянутым на руки и в таком упакованном виде опущенными в кар­маны, к зимним ботинкам с толстыми носками и ниспадающи­ми на них черными брюками. Это особый шик! Стоит только од­ному дню перевалить на пятый год службы – всё! Заставить мо­ряка, в мгновение ока ставшего годком, надеть белую робу невоз­можно. Длительная война руководства с годками, протекающая с временными успехами с обеих сторон, сейчас несколько поутихла, перешла в невмешательский вариант и так будет продолжаться до какого-либо важного события, достаточного для изменения шатко­го равновесия. На теперещнем этапе годки захватили в свои руки неслыханную власть и начали влиять на крупнейшие события, формирующие морские устои, освящённые веками и украшенные традицией. Они добились того, что начальство и безголосая салаж­ня, к которой относились все, кто хотя бы одного мгновения не дотянул до пятого года, не имели права замечать, укоризненно смотреть и тем более хмыкать даже с легким осуждением в тот мо­мент, когда годок выстреливает пальцами окурок мимо флагштока куда-то за борт в безбрежное море. Никому больше такое свято­татство не позволялось. Такое право давалось в обмен на длинню­щий год корабельного заточения. На берегу вслед летящему вдаль окурку обычно посылают сопро­вождение слюной. Что за нравы, ну и привычки! Плюнуть за борт в море не позволит себе даже годок. Это настолько невозможно, что не бывает никогда. Годки разговаривают тихо, обсуждают степенно, улыбаются мягко, а больше молчат, курят и думают о чем-то своем потаенном, без слов понимая друг друга, как и положено пожившим и повидав­шим. Тяжелая ноша в четверть века жизни давит уставшие плечи...

   В других местах палубы то и дело взовьётся задиристый смех, взыграет потасовка, раздастся громкий крик, обнаружится возня, бурление страстей и ненужное кипение. С корабельными годами всё это уйдет, уступив место непонятной грусти, сожалеющей тос­ке и остужающей печали. Слабое подозрение, что являешься вовсе не защитником, постепенно укрепляется и приобретает очевидную уверенность. Вокруг человека вихрем проносятся события, которые он не успевает понять, тем более лишен возможности на них вли­ять, а если внимательней присмотреться, то он весь, как есть цели­ком, не очень-то нужен и не сильно важен, и его, как винтик, как деталь, как некое приспособление всегда можно выбросить и прос­то, без натуги заменить таким же или похожим, или другим.  А раз так, незачем его беречь, делать корабль для него, чтобы крейсер в руках человека был средством  решения человечьих задач. Проще построить наоборот: крейсер будет ре­шать свои железомонстров­ские задачи с использованием обмен­ного людского материала,  по­скольку он, материал, ничей, платить за него не нужно, ответст­венности за его расходование  так же никакой и ресурсы имеются неисчерпаемые. Убыль в бою, есте­ственная убыль вне боя и убыль текущая вследствие отсортировки непригодных, неугодных, не­смирившихся и восставших устраня­ется легко вследствие беспре­рывно работающей машины, постав­ляющей биомассу, которая очень быстро в свою очередь стано­вится убылью; и так из года в год, из века в век. Какая-то часть материи приняла человекообраз­ную форму и сама себе определила смысл существования в вечном круговороте от бытия к небытию  и снова к бытию, минуя стадию разумного, сознательного, интеллек­туального. Это злобное движе­ние изначально, по факту своего возникновения, запрограммиро­вано на самоуничтожение. По мере возрастания суицидной массы образуются вихри, воронки и мате­риявороты, в которые будет за­тянута и разумная часть Планеты, если вовремя не сможет проти­востоять беснующимся человеко­образным. Война уже давно стала признаком убожества нации, общества, страны, т.е. самих людей. Или война или интеллект. Где есть одно, там нет второго.

   На военном корабле примеры целенаправленного стремления к самоуничтожению видны повсюду. Возьмем, например, мачту. Это мощная многоопорная ферма, возвышающаяся над палубой на несколько десятков метров. На ней располагаются антенны лока­ционных, передающих и слушающих станций, огромное количест­во сигнальной, дальномерной и штурманской аппаратуры, она про-­ сто нашпигована приборами, устройствами, приспособлениями, ка­­белями, про­водами,  волноводами, распределителями, датчиками, усилителями и многим, многим другим оборудованием. Любое, даже совсем незначительное повреждение, хотя бы на уровне на­рушенного контакта, сразу превращает всю несуразную мощь в слепую, глухую и парализованную мишень. И тем не менее мачта нахально выступает своей открытостью, доступностью для каждо­го залётного осколка и ленивого снаряда. Девственная нагота мач­ты вызывает недоумение, её стремление показать свои роскошные габариты как можно большему числу врагов кажется нелепо само­убийственным. Рассматривая мачту, проникаешься жалостью и презрением к конструкторам, неспособным подняться в мышлении до человека разумного, и наполняешься сочувствием к людям, жи­знью зависящим от мачты, но несмотря на это, сделанной так, чтобы эта жизнь оказалась возможно короче. Во время испыта­тельной стрельбы ракетой по планеру, её реактивная струя огня сожгла на палубе даже то, что обычно не горит. Клубы ядовитого дыма окутали гротмачту, залепили её сажей, гарью, хлопьями и кусками обугленных материалов, превратив ее в смердящий объ­ект, на котором под воздействием дождя возникали и лопались зловонные пузыри. В это время на индикаторе кругового обзора со стороны предельного дальномерного кольца показалась воздушная цель, с большой скоростью приближающаяся к кораблю. Последо­вал доклад наверх! Получен естественный приказ: “Запросить!”. Включили аппаратуру опознавания “свой-чужой”, посылали в эфир запрос за запросом, но летевший на нас самолёт молчал. Молчишь, значит чужой. А коль так – не летай над военным кораблём. И самолет был встречен хорошим зенитным огнем. На этот раз пулё­метчики сплоховали и врагу удалось уйти, хотя и завалившись на левое крыло. Несколько позже выяснилось, что самолёт был наш, т.е. свой, а вовсе не чужой. И его не запрашивал корабль, ибо не мог запросить поскольку аппаратура запроса вышла из строя, не выдержав непредусмотренного испытания ядовитым дымом и ли­пкой сажей. Даже копоть ставит грозный крейсер на грань ник­чемности и превращает его в уродливого Голиафа.

   Человекообразные спешат умереть, чтобы быстрее перейти к новому витку своего круговорота и возродиться для ещё больших уничтожений и разрушений. Качается судьба Планеты между че­ловеком неразумным и человеком разумным. Пока побеждают первые, но их победа закончится для них запрограммированным самоубийством, втягивающим в себя и несотоявшийся интелллект.

   И дальше ... Погреба боеприпасов без гасителей взрывной вол­ны, без автономного освещения при полном отсутствии незави­симого жизнеобеспечения, деревянное палубное покрытие, прово­цирующее пожары и удушье, броневая палуба неимоверно скольз­кая, без ребрения и накатки, символические бортовые леера, не способные задержать смываемого человека, напоказ выставленные плавсредства и аварийные плотики, низкобортные баркасы, коман­дная рубка, высоко поднятая над водой, широко открытая чужим глазам, снарядам, чужим ракетам: пощады никто не желает ... 

   Если уж воевать, то идеология войны и средства ведения боя должны быть другими, проистекающими из иных целей, с переос­мысленной шкалой ценностей и приоритетов, что повлечет за собой принципиальное изменение конструкции, формы и содер­жания надводных кораблей. Они должны иметь обтекаемый вид надводной и погруженной частей, рикошетирующих контактные взрывоносы и напряжения, передаваемые по воздуху и воде, а так­же быть защищенными от других поражающих факторов: хими­ческих, ядерных и т.п. Выступающие конструкции недопустимы совсем и целостность обшивки должна нарушаться только на ко­роткое время воздействия на противника, получения и передачи информации. Этакое самовосстанавливающееся и самозаживляю­щееся яйцо. Однако, если интеллект поднимется до осознания та­кой конструкции, а технология позволит ее создать, война повиди-мому изживет себя, станет ненужной и невозможной, что означает победу человека разумного над своим антиподом человеком нера­зумным – человекообразной формой существования биомассы.

   Темноту юта слабо разгоняли несколько тусклых лампочек да вспыхивающие сигаретные огоньки курильщиков. Вокруг корабля плотным шатром нависла осенняя ночь. Поднимался ветер, свеже­ла волна, снова начал моросить надоедливый дождь. Все чаще на­верх стали залетать холодные брызги. Иногда даже воде удавалось прогуляться по палубе, как бы в поисках чего-либо, что можно прихватить с собой, смыть и унести. Матросам надоело убегать, уклоняться, закрываться беретом или воротником и они помалу  на­чали расходиться. Наконец, и Гордеев, отдав положенный взнос в общение с народом, теперь уже правым бортом направился до­мой, т.е. в свой кубрик. Резво отбежав несколько раз от задиристой волны, простучал девять ступенек по трапу на ростры, прошёл мимо баркаса, пнул ногой катер, так, для порядка,  искоса глянул на хлипкие леера, на которых висел Шипов, спустился на шкафут, переждал густой захлест воды, рассыпавшийся увесистыми кап­лями, прошмыгнул полубак и благополучно схватился за ригеля задраенной двери. Рванул. Тяжелая дверь открыла зев и пока она не успела его захлопнуть, прошмыгнул вниз, вильнув ногами, по­ясницей и шеей, и привычно припалубился уже внизу, в каком ни есть, а своём жилище.

   Кубрик был наполнен суматохой. Впрочем, привычной. Она повторялась периодически на протяжении последнего месяца, с тех пор, как в воздухе запахло демобилизацией. Сейчас ходили именинниками Панченко и Кошкин. Они уже успели облачиться в гражданский костюм с самой настоящей белой рубашкой, к ко­торой приспосабливали то театральную бабочку, то длинный галс­тук. Однако ни то ни другое вида не имело, было похоже на не­причесанную крысу и в глазах ветеранов флота читалось отчаяние. По-видимому, уже все, кто знал, что держат в руках счастливцы, попробовали придать им фигуру, виденную в кино, но по изму­ченным лицам многих закаленных моряков угадывалось, что силы их на исходе, а мудрёная работа не идет. Отдельные новаторы стали убеждать в излишности и ненужности этих деталей одежды, что это, дескать, всякие там буржуи да инженеры их носят, а они, ясное дело, не чета им, настоящим морякам, и что не принято на корабле забивать ясные головы служивого люда всякой интелли­гентской выдумкой, нарочно запутанной, лишь бы отвлечь про­стого человека от важных дел. Нет бы завязать этот широкий шну­рок нормальным морским узлом: просто, доходчиво, красиво. Чем плох, например, двойной с самозатягом и стопорением или баноч­ный, или нокбензельный вяз, или, на худой конец, доступный всем мужественный прямой узел?! Так нет же, вместо понятных завя­зок на этой издевательской картинке, которую Кошкин уже неделю вертит в руках, пытаясь вникнуть в очередность перекруток, изоб­ражено такое, что даже нам, находчивым людям, не понять. Про­иски! Явное очернительство и расплевательство! Копают под наш уклад. Прав был политрук: запад и впрямь загнивает!

   – Гордеев! Где тебя носит! Люди за тебя тут служат, всем куб­риком страдают, а ты в стороне! Шляешься по кораблю, когда дел полно! На, вяжи, учёный! И Кошкин сунул ему что-то длин­ное, вёрткое, измятое. Вязательные муки продолжались уже нес­ко­­лько дней, почти все попробовали свои силы, измаялись и многие крепкие ребята к этому моменту уже выдохлись, отча­ялись и приз­нали за собой поражение. Гордеев назначение галс­тука знал, даже однажды в далекой молодости одевал его для фотографирования, но тот был другим, завязанным навсегда, навечно, как офицер­ский. Теперь вот предстоял очередной подвиг. Как бы отвертеть­ся? Что бы придумать отводное? Куда вырулить опасную работу? Сослаться на вахту? Так ещё есть время. На корабельный устав? Или может, надо что-то восстановить в памяти из наставления пехоте? Нет, не пройдет, возможно даже побьют! Злые сильно, видно здо­ро­во измаялись с непокорным шнурком. – Товарищ старшина, эту штуку надо накрахмалить, хорошо прогладить, пожалуй даже луч­ше, чем шинель или бушлат, тогда она сама завяжется как надо. – Вот бери и мучь её пока одолеешь, поднаторел концы тра­вить да кранцы бить и румпелем вилять! Без паузы подхватил Кошкин и, считая вопрос исчерпанным, успокоился и снова открыл свой чемодан. В кубрике сразу стало светлей от бесчисленных фо­то­графий, открыток, журнальных вырезок, полностью покрывав­ших внутреннюю часть. Девичьи фигуры, лица, улыбки сле­пили глаза. Поднятая крышка светилась счастьем гражданской жи­зни. Зависть и печаль отразилась во взглядах одичавших людей. К че­мо­дану подошёл матрос и уже в который раз нежным прикоснове­нием бело­снежной салфетки стёр давно изгнанную пыль с блес­тящей кожи, волнующе пахнувшей волей и желанной свобо­дой.

        Такова традиция. Каждый годок имеет право в первые дни последнего года приобрести и хранить на корабле чемодан. Его покупке предшествует волнующее обсуждение размеров, пряжек, зажимов, кармашков, отделений, цвета ... Постепенно вырисовыва­ется в воображениии невероятное сооружение, которое на греш­ной земле не встречается. Начинаются вынужденные отступления от взлелеянного совершенства, прикидки с тем, что имеется  в на­личии на берегу, муки от невозможности приобрести чемодан, до­стойный моряка, возвратившегося из неведомых краёв в родную деревню ... а ещё помимо этого необходимо произвести эффект в кубрике, заставить соседей говорить о нём, обсуждать, хвалить и завидовать. Картинки готовятся заранее несколько лет, подбирая для этого всё, что возвеличивает суровую морскую службу, кото­рая совершенно не мыслима без щемящего образа девушки, машу­щей косынкой с утеса вслед убегающим вдаль парусам. К чемода­ну прикрепляется хранитель. Обычно это самый молодой салага, обязанный с момента назначения на ответственный пост по суббо­там во время большой приборки выносить чемодан на свет, су­шить его и проветривать, стирать пыль, натирать гуталином, поли­ровать ветошкой, краской наносить белые полоски,  по трафарету выпечатывать по сторонам якоря, рулевой штурвал, компас, ино­гда целые морские шедевры с русалками, голубями и дельфинами. Затем долгими вечерами раскладываются картинки, тасуется и об­суждается их расположение, раскрывающее романтику морей, тя­жесть походов и верность подруге с косынкой. Только закончатся отделочные муки, как начинаются терзания по поводу погон, знач­ков, нашивок, колодок, планок, формы и многих других украша­тельств одежды. Все должно быть самое-самое, броское, блестя­щее, звенящее, сияющее и горящее. Издали должно быть видно: идет герой, бывавший, видавший, уставший ...!

   Хранитель обязан за свои деньги купить и немедленно поло­жить в чемодан веник, щетку и мочалку, чтобы напрочь воспре­пятствовать нечистой силе поселиться в таком святом месте. И, чтобы окончательно отвадить коварных бесов, туда же кладут пе­ньковые волокна от самой настоящей, измученной трудом корабе­льной швабры. На еженедельном подведении итогов молодой док­ладывает: – Товарищ годок, проворачивание механизмов Вашего чемодана проведено в полном объёме, имеются следующие пред­ложения: на ручку и стяжные ремни приделать китицы, закончить пропитку одеколоном “Шипр”, перейти на “Красную Москву” и сшить чехол, правда, тогда закроется бой фрегата с бригантиной ..., матрос первого года службы – Шалин.”

        – Хорошо! А что ты думаешь по поводу навесного замка? Как на старинных пиратских рундуках? – спросил годок, всё ещё про­должая совершенствовать основной символ морской таинственно­сти. – Но тогда нужно на углы приделать косяки и охватить сундук обручами; хорошо бы сделать ларь из дерева с коваными заклеп­ками ... и два носильщика, и цепи, и жердь, и в самую деревню, к воротам Маруси ... – Ну ты, салага! Ишь как тебя гуляет?  Что-то сломал, поди, а теперь зубы пудришь? Предъяви! И хозя­ин само­лично проверяет такую ценную собственность, не доверяя хитро­ватой молодежи, вечно норовящей подшутить над аксакалом.

   Итак, в руках Гордеева оказался галстук, измятый до невоз­можности предыдущим обращением. Отговорка сразу не сложи­лась, время для неё упущено и, видя вокруг себя сердитые физио­номии соседей, перегруженных необычной работой, решил про­молчать и попытаться пособить в затянувшейся беде. Отошёл на самое светлое место возле политдоски, облокотился на Косыгина, повернулся лицом к Подгорному и стал размышлять, как половчее что-то предпринять. Однако, корабельные люди знают, что думать на службе неприлично, поэтому Гордеев сразу стал вязать. Опус­тил конец галстука вниз, придавил ногой, потянул на себя. Ткань затрещала, подсказывая насильнику, что дальше будет хуже. Под­нял, посмотрел: не помогло. Как были пузыри и складки, так и ос­тались. Всё-таки, видимо, первое предположение было правиль­ным: нужен утюг. А где его взять на крейсере? У начальника! А кто туда вхож? Вестовой! А чей он подчиненный ...? Вот именно...

        –Товарищ старшина, в начале прошлой осени Харченко уверял, что только у нашего капитана третьего ранга исправный утюг. Не верите? Сами спросите у него, вот он как раз рядом сто­ит! –Гордеев ещё и ябеду свою не закончил, а Кошкин, уже свер­лил глазами укрывателя нужнейшего прибора. Наступил деликат­ный момент: приказать не может, а просить не по гонору. Выручил зачинщик: – Пусть заодно узел научится вязать! Это был сильный аргумент, ибо сообразительный Кошкин, видя, как уме­лец давит плечом Косыгина, понял, что толку от него не добьё­шься. К раз­говору прислушивались остальные в надежде на скорое избавле­ние от какой-то несолидной, совсем не матросской работы. И когда Харченко всёже вышел из кубрика вместе с опос­тылевшим галстуком, все облегченно вздохнули и получили, на­конец, возмо­жность заняться личными делами. –Провет­­рить поме­ще­ния, приготовиться к вечернему чаю, бачковым построиться!

   Кубрик опустел. Люди разошлись по штатным местам для ос­мотра личного заведования и подготовке его к сдаче ночной вах­тенной смене. Каждый, заходя в рубку, первым делом бросает взг­ляд на полочку, где стоит графин со спиртом – неприкосновенный запас для ремонтных работ на станции или как промывочная жид­кость в случае ранения. Рядом стоящий графин с водой привлекает меньше внимания, но всёже осматривается, поскольку иногда схо­ду бывает трудно определить из какой ёмкости всёже кто-то вне­запно и тайно что-то промыл внутри себя. Если к полочке пре­тензий нет, тогда нужно проверить задрайку иллюминаторов, две­рей, люков, состояние шахт, проходов, фрамуг, крепление всего, что может двигаться во время качки, и много других пунктов по длинному списку умной инструкции. После доклада наверх пост опечатывается, делаются записи и подписи, после чего знакомой дорогой служивый люд подтягивается к кубрикам. В помещении уже вымыта палуба, убрана пыль, на ночь закреплены по-штор- мовому столы, банки, включен полный свет, создающий некото­рую праздничность и приподнятость от того, что светло, что ещё один день близился к концу, что поход пока протекает нормально, море штормит вмеру, что живой и даже голодный. Ещё бы! После ужина прошло три часа! Пора! Еда на флоте – некий сниматель душевного напряжения, если, конечно, бачкует кто-то другой.

   За столом собираются все, обсуждают неторопливо всё, напо­каз выставляется всё, ругают за всё, хвалят, хотя и редко, тоже за всё и бьют, иногда сильно, за всё, при всех и всяк. Вот это “бьют” совсем отличается от того “бьют”, которое возникает на шкафуте или в других местах разудалой драки. За бачком это слово и соот­ветствующее действие обозначает момент воспитания. Бывают, бе­зусловно, исключения, которые в свое время продемонстри­ровал Шипов, но это массами не одобряется и виновник так или иначе наказывается. Что и произошло с Шиповым. Обычно педа­гогическое воздействие проистекает от старшины бачка или по его велению от кого-то из авторитетных столующихся. Чаще всего ору­дием служит чумичка, т.е. половник. Чугунная увесистая бо­льшая ложка в умелых руках является хорошим аргументом для быстрого и незатратного усвоения флотской грамоты. Поскольку обучение наступает сразу после промашки, проводится убедитель­но, но без злобы, обижаться не принято. Особой благодарности от ученика тоже никто не ждёт. Весь процесс преподавания протека­ет решительно, коротко, доходчиво и тихо. Мало было случаев, когда одно правило излагалось в такой доступной форме дважды. Чувствительная шишка на лбу помогает усвоению манер. Вот, например, последний случай. Этот салага, которого воспитывал Жиров, уже весьма аккуратно сидит за столом. Колени вместе, ло­кти прижаты, старших не перебивает, не чавкает, ест с закрытым ртом, ширинка застегнута, гюйс чистый, носки выстираны, пре­красный запах тройного одеколона, выбрит, ногти обрезаны, под­стрижен, не вихляется и не ерзается имением, не прядает, не бе­гает, не играет глазами – другой человек, а всего-то неделя про­шла. Великая сила в правильном подходе к воспитанию. Послед­няя на сегодня еда состояла из четырех печеньев, кусочка сахара и кружки чая. Достаточно. Матросы едят немного. Даже мало. С годами более важным становится ритуал питания, чем само на­сыщение. Для тех, кто хотел бы плотнее себя чувствовать, на кам­бузе не откажут в буханке хлеба, луковице и селедке. Но добавкой пользуются редко, больше для развлечения, для имитации неверо­ятного застолья, почти разухабистого разгула с пиршеством в виде шпрот или тушенки. Каждая долька хрустящего печенья таяла во рту, запивалась крепким чаем и в такой неторопливости можно, не давясь пищей, спокойно беседовать. Оказывается, на корабле от­мечено только два замечания. Первое настораживало, возмущало и вносило подозрительность: кто-то, зачем-то сорвал пломбу на пер­вом килевом отсеке шлюзования водолазов и повернул штурвал люка на два оборота. Если бы люк отдраили, вода с огромной силой рванула бы внутрь и для её удаления пришлось бы задейст­вовать большие силы, большое время, большой труд. Несколько одновременно открытых отсеков за ко­роткое время заполняют ко­рабль забортной водой и он погружа­ется в пучину. Так осущест­вляется штатная ситуация, когда крейсер предпочитает убить себя сам, т.е. самозатонуть, чем ... пощады никто не желает. Это собы­тие выходит за рамки происшествия и считается уже преступле­нием, поэтому оно будет тщательно расследоваться. Хотя большо­го толку в этом нет. Даже, если установят кто и зачем, люк всё равно не охраняется, закрывается иногда на амбарный замок и вся ответственность за жизнь крейсера возлагается на обычную сургу­чную, а чаще пластилиновую, печать. Матросы, лишенные возмо­жности влиять на подобную угрозу, заинтересованно обсудили, заклеймили и ... предположили, что первое замечание как-то, воз­можно, связано со вторым: обворован корабельный ларек. Симво­ли­ческий запор был легко сломан, печать, наклеенная на видном месте двери, почему-то не остановила злоумышленников, более того, они не побоявшись ее магической силы, сорвали и бросили без всякого уважения и страха тут же, под ноги, перешагнули её распластанное тело и вошли в почти пустое помещение. После их визита ларек стал совсем пустым, ибо исчезли последние ценнос­ти: несколько упаковок одеколона, зубного порошка и ваксы для обуви. Конечно, никто не ожидал, что и порошок, и вакса немед­ленно будут перегоняться на дурман, но что где-то опять появятся костры с возможными пожарами или ... не дай бог, сомневаться не приходилось. Другое дело одеколон “Сирень”, “Гвоздика”, “Ромаш­­ка”, “Шипр”, “Тройной” – их и прятать не нужно. Стоят в каждом рундуке. Стандартный флотский аромат. Хочешь пей, или лей, или нюхай, или втирай, можно с растворителем, таблетками или асидо­лом. Влияет, помогает, увеселяет. Озлобляет, озверевает, вы­клю­чает. В затуманенной голове вспыхивает план ... Людская еди­ница, обслуживающая большую мощь, стала мало надёжной, потом нена­дёжной, затем враждебной. Звено в цепи сохранения сме­ртоно- са ослабло, треснуло, порвалось. Пославшие получили то, что соз­дали! Или война, или интеллект. Где есть одно –  там нет второго.

   –Команде на вечернюю поверку! Прозвучал сигнал, объявив­ший последнее построение на сегодняшний день. До этого уже строились на зарядку, на подъём флага, на развод по работам пос­ле обеда и вот, слава богу, дожили до финального сосчитывания, осматривания, накачивания, научивания, обругивания, наказыва­ния, отчитывания. В походе, правда, на одно-два построения быва­ет меньше, но это не облегчает жизнь, поскольку всестороннее ощу­пывание проводится тогда по боевым постам в потоком лью­щихся командах, докладах, рапортах и сообщениях. Проверку проводил Панченко. Хотя душой он был уже у своей Маруси, тело его по-прежнему, как и все предыдущие годы, важно вышагивало перед строем, издавая отработанное и привычное: ”становись, сом­кнись, разговоры прекратить, носки..., веселей, в три ...вашу ... рав­няйсь, смирно: Аверов! – Есть! Бойко! – Есть! Василенко!  – Есть! Гордеев! –Есть! И так весь длинный список. Затем:  – Ковалёв, вый­ти из строя! Есть! Раз, два, три. Отработанные приемы и матрос ловко стал перед строем. Панченко продолжал:

 – С двенадцати до шестнадцати было объявлено движение по низам, а матрос Ковалёв в это время перемещался правым шкафу­том с бачком в руках, что привело к пропаже борща, смыву за борт бачка и травме его самого в результате удара о сотку, куда его швырнула волна, за нарушение штормового расписания объявляю замечание, стать в строй – Есть! И наказанный занял прежнее мес­то в строю. И дальше: – Матрос Перепёелко, выйти из строя! – Есть! –Находясь на спардеке, маторос Перепёлко несво­евременно стал к перебоке, при­ветствуя проходящего дежурного по кораблю, за невыполне­ние устава объявляю два наряда вне очереди, стать в строй. – Есть!

   Так постепенно старшина каждого отметил, всем раздал, индивидуально пообщался. Дружная флотская семья уже который год создавалась на глазах, даже ощущалось, как она крепнет и с каждым днем приобретает всё большее сплочение. Она почти го­това уже подставить плечо, помочь и спасти ...

   На сегодня численный состав РТС не изменился. Никто не утонул, не убит, не ..., все на месте. И это хорошо. Но если бы кого-то не досчитались, кого-то не было бы в строю, в рубке, на вахте, в карцере, на гауптвахте, в лазарете, тоже ничего особенного не про­и­зошло бы. Разобрались бы, установили причину и обстояте­льства,  нашли бы свидетелей и виновных ... При отсутствии оче­видцев и пенять не на кого, тогда очень важно узнать является ли отсутствие матроса следствием неосторожности, нарушения инст­рукции, халатности или умысла. Каждая из перечисленных воз­можностей другим концом рычага ответственности цепляет живых начальников. За каждого ... вон их сколько здесь ... да свою голову на плаху? Тогда на корабле кто останется? Нет уж. Сказано несча­стный случай, значит случай и впрямь несчастный. Каким же ему быть, если никто не видел, не докладывал, ни одного рапорта очевидцев. Все были заняты по службе, выполняли святой долг, предельно устремлены, нацелены, по сторонам не смотрели. Каж­дому теперь понятно, что это естественная убыль, которая была и вечно будет, потому что она естественная. Проистекающая из ес­тества безразличного отношения к ничьим людям.

   – Вопросы есть? Глаза Панченко для видимости взметнулись поверх строя, где должны торчать руки любопытных и где обы­чно никаких конечностей не наблюдалось. Однако сейчас вверху ка­чалась рука Гордеева, а сам он, как и положено неистово кричал:

   – Разрешите, товарищ старшина?

        – Слушаю! Что случилось? Удивлению Панченко не было пре­дела. Дело в том, что после поверки до отбоя наступало личное время длиной в огромные шестьдесят минут. Интервал хотя и ги­гантский, но в него необходимо затолкать так много дел, что он всегда оказывался малым. Неоконченную работу приходится вы­полнять после двадцати трех, а это верная дорога в штрафники. Тем более, что всем известно стремление дежурных по кораблю именно в эти моменты набирать команду для чистки умывальни­ков, гальюнов, душевых и общих коридоров.

        –Перемещаясь по левому коридору на ют с целью накурить­ся до одурения перед вахтой, был задержан в семнадцать трид­цать помощником вахтенного офицера и получил замечание за бе­рет: по прикидке справа до бровей оказалось на два пальца боль­ше положенного, отчего настоящий моряк должен лопнуть от стыда.

        – Но вашей фамилии нет в журнале, а если нет, то значит нет! Равняйсь! Смирно! Разойдись! Гордеев, ты, видать, разжирел за не­делю без наказаний. Уймись! Дешевле будет. Закончить повер­ку, закончить проветривание помещений, команде отдыхать! Строй бросился в рассыпную, экономя драгоценное время.

   Случай с Гордеевым привёл давнюю трагическую ситуацию к нелепой и комичной. Рядом, в тринадцатом кубрике, был матрос Гордев, отличавшийся особой неуправляемостью, ленью и недис­циплинированностью. Замечания, записанные на его фамилию в журнале, выстраивались столбиком, ибо в строчку не помещались. Но поскольку Гордев и Гордеев читается грамотными людьми оди­наково, Гордеев поначалу отрабатывал свои грехи и чужие. За­тем стал записывать, изучать и наконец, его наука позволила раз­облачить навет. После выяснения уже ленивый стал нести крест за себя и за соседа. Опять начались разбирательства, сличение фак­тов, и ...  словом, кому нужны эти хлопоты? Теперь уже несколько месяцев никто из дежурных по РТС и боцманской группе видеть не хотел ни ту, ни другую фамилии, никак на них не реагировал, в свой список не переносил и наказывать не желал, уходя от волне­ний и ненужных забот. Если бы Гордеев не доложил о замечании, а старшина внёс его в список, то наказание возросло бы вдвое. А так ... и на сей раз пронесло!

   До заступления на вахту оставался час времени.  Гордеев лег, не раздеваясь, на рундуки, мгновенно заснул и по команде “оче­редной вахтенной смене построиться средняя палуба правый борт!” вскочил, одернул робу, забрал у сменяемого рцы, нож и сиг­нальный рожок, нацедил из бачка в ладонь воды, плюхнул ею в лицо, дождался прояснения в голове и опрометью побежал на по­строение. Успел! Стал! Если бы сосчитать сколько раз корабель­ному люду приходится за четыре-пять лет становиться в строй, равнять носки, выпячивать грудь на уровень правофлангового, дергаться в одну сторону по команде “равняйсь” и в другую при окрике “смирно”, то эта цифра сама по себе лишила бы разума впе­чатлительного человека. Если добавить к этому: на вытянутую руку разомкнись; первая шеренга шаг вперед, вторая шаг назад; налево, направо, кругом; ботинки к осмотру, брюки поднять, пла­ток достать, головной убор снять, надеть, поправить; тельняшку предъявить; прекратить разговоры, шевеления, шатания, вихляния, рыскания; стать как положено; руки по швам; не раскачиваться; дистанция на руку; интервал на ладонь, на две, на шаг; сомкнись, разомкнись, растянись, в затылок подравняйсь, в разрядку стано­вись; карманы долой, пояс расстегнуть ... нет им числа. Вольно! Уже в конце первого года кажется невозможным пойти самосто­ятельно в гальюн, не шагая в ногу в строю, а выйдя оттуда никуда не стать, не дёрнуться туда-сюда и просто уйти восвояси без ко­манды: “Шагом марш, равнение в затылок, отмаш­ка где, держать ступню, чётче печатать, запевай, вашу душу!”

   Гордеев стал, отдергался положенное число раз, старательно пропуская мимо себя оопоостыылееевшиие “бдительно смотреть, не допускать, быть образцом, немедленно докладывать, зорко смо­треть,торчно выполнять уставы ..., вольно, разойдись!”

   ... Уже два часа дежурство протекало нормально. Одни спали, другие бегали, отрабатывая льющиеся потоком корабельные кома­нды и сигналы, объявляющие неожиданные работы, вводные и дру­гие требования. Кубрик в походную ночь, тем более в штор­мовую, напоминает вокзал после прихода поезда. Все мчатся, не­сутся, мельтешат и мечутся. Люди быстро привыкают к заданному ритму, считают его нормальным, перестают замечать и приспосаб­ливают быт к непрерывно меняющемуся графику. Примелькиваю­тся даже такие события, как только что начавшееся в правом углу, на рундуке возле аварийного выхода. Там на четвереньках стоял матрос Килин и, задирая голову вверх на иллюминатор, выл, под­ражая волку, периодически переходя от высоких нот к низким с добавлением интервалов, заполненных личными мотивами, как он сам понимал тонкий обмен песнями с луной. Никто на это не об­ращал внимания, ибо знали, что пройдет пол-часа, не более, мат­рос, пообщавшись с ночным светилом, вместо которого выступал стальной диск, поднимется в человечий рост, выпьет кружку воды и уляжется спать. Если, конечно, не его очередь нести операто­рское дежурство на штурманской станции “Нептун”.

   Этот локатор необходим для обзора водного пространства прак­тически от борта и дальше, на расстояние всего нескольких миль. Его назначение состоит в обнаружении надводных целей, с которыми корабль может столкнуться буквально через несколько минут. Всё, что находится на курсе или вблизи его, должно быть замечено, уяснено и в каждом случае принято конкретное решение       с обязательной отметкой в походном журнале. Горький опыт мореходства вынуждает людей благоговейно относиться к этой ста­­нции. Тем более, что она чаще всего располагается непосред­ственно в боевой рубке, где сосредоточивается полная информа­ция о любой из забортных стихий. Обычно при отказе локатора движение корабля прекращается, он становится на якорь или дрейфует, и так до тех пор пока “Нептун” не отобразит на своем экране всё, что носится по волнам. Крейсер имеет и свой печаль­ный опыт плавания вслепую: однажды он столкнулся с огромным штабелем крепко упакованных бревен, в другой раз налетел на мину, в третий – на прогулочную яхту. Открытое море враждебно относится к человеку и без устали готовит для него сюрпризы, цена которым жизнь. Тем не менее, станцию обслуживают матро­сы с сомнительной общей грамотностью и совсем никудышней специальной подготовкой. В учебном отряде их готовят несколько месяцев, в течение которых они узнают, что собой представляет па­яльник, как производится соединение скруткой и под конец обу­чения проникаются недоверием к переменному напряжению, так как оно часто меняется и кажется каким-то хлипким, начинают ува­жать постоянное, но тоже не полностью, поскольку, оно не хо­чет проходить через конденсатор. Правда, многих завораживают учёнистые слова, которые неизвестны другим, а потому можно блеснуть, козырнуть, навести туман и даже вставить в обычную ру­гательную формулу, начинающуюся с три ... Разве плохо звучит, например, “в три строба ваши растры” или “я элбэве твои клист­роны”, или “не манитронься симплексом по дифракту”... Однако, будучи на мостике рядом с командиром, от операторов требуется особый шик в исполнении строевой части служебных отноше­ний. –Товарищ капитан третьего ранга, разрешите обратиться? Ка­чает корабль или нет, ходит палуба ходуном или нет, тошнит или нет – это всё второстепенное, а главное выправка, разворот плеч, на­пряг руки у виска и уважительная преданность, текущая из глаз.

        – Слушаю вас! – отвечает командир, предварительно выдер­жав правильную паузу и взглядом проверив внешний вид.

        – На индикаторе кругового обзора вверенной мне станции “Нептун” исчезла круговая развертка и дальномерные отметки, про­верка сигнальных лампочек, предохранителей и остукивание кон­тактов результата не дали, прошу Ваших указаний, докладывал матрос Килин! На этот диалог ушло около двух минут, которые сов­местно с временем, потраченным на щёлканье переключателя­ми, на выдвигание и силовую досылку блоков, на выжидание в на­дежде, что неисправность устранится сама по себе составили вну­шительный период бесконтрольного перемещения корабля всле­пую, куда попало, на авось ... около нескольких миль.

        – Доложите начальнику РТС, принимайте меры к самостоя­тельному восстановлению станции! Килин получил и без того  из­вестный ему и заведомо стандартный ответ. – Есть! Оператор по внутренней связи повторил начальнику тот же текст, но с добавле­нием:  – О выходе локатора из строя командиру доложено!

   Вскоре, решительно поднимаясь по трапам и держа уверен­ный хороший шаг, на пост прибыли начальник РТС, старшина ко­манды и командир отделения. В присутствии старшего младшие выжидательно молчали, осматривая блоки то с одной, то с другой стороны. – Старшина команды, действуйте согласно инструкции!

   – Есть!

   – Командир отделения, выполняйте обязанности по штатной ситуации: выход локатора из строя!

   – Есть!

   – Матрос Килин, выключить станцию!

   – Есть! Защелкали переключатели, последовательно гася сиг­нальные лампочки. Всё меньше оставалось жужжащих моторов, скоро погас экран и вместе с последней нажатой кнопкой Килин до­ложил: Товарищ старший матрос, штурманская станция „Неп­тун ” по вашему приказанию выключена!

   – Добро! После этого слова командир отделения обязан ещё что-то сказать, но ничего в голову не приходило, пауза затяги­валась, компрометируя всё руководство РТС. Молчание казалось бездеятельностью, недопустимой во время движения корабля всле­пую. И опять положение спас мыслитель Панченко: позволив пау­зе напрячься до предела, однако, не доводя её до конфликта, он велел Килину: – Включить локатор. И снова, теперь уже в обрат­ном порядке, забегали пальцы оператора. Индикатор осветился во всех деталях, кроме круговой развертки и дальномерных указате­лей. Проделанная работа успеха не принесла и ещё больше усло­жнила обстановку, так как крейсер всё ещё двигался на авось, не­смотря на исчерпанный запас начальственных указаний и их ста­рательное исполнение рядовым составом. В воздухе повисла необ­ходимость нового направления поиска неисправности. Как и поло­жено самому опытному, офицер уверенным тоном приказал:

   – Проверить отсеки пультов. Это распоряжение немедленно спустилось от старшины команды к командиру отделения и во­ткнулось в Килина, который вслед за предшествующими и сам вык­рикнул защитительное, молодцеватое и безразличное “есть”! После чего, отыскав отвертку, убрал крепежные винты, выдвинул первый отсек на себя и уставился внутрь него, подозрительно рас­сматривая шеренги электронных ламп, скопления резисторов и конденсаторов, возвышающиеся трансформаторы, регуляторы, ра­зъ­ёмы и змеистые провода, толстыми изгибами уложенные по контуру отсека. Сотни раз все присутствующие заглядывали в чре­во открытого ящика, заполненного электроникой, живущей своей таинственной жизнью. Там непрерывно что-то светилось, мигало, сверкало, переливалось огоньками газовых приборов, шипело, жужжало, щелкало, потрескивало, словом, работало. Но как разо­браться в том, где шипит правильно, а где нет, где прячется неисп­равность, с чего начать  проверку, на что обратить внимание, куда бы сунуть изготовленную для удара отвертку?

   Четыре человека, переполненные желанием уличить обнажён­ный отсек в подрыве боевой мощи крейсера, старательно искали оборванные провода, погасшие лампы, сгоревшие детали, тянули носами воздух в надежде по запаху отыскать неполадки, но всё было напрасно. Все стояло на своих местах, вело себя как надо и придраться не к чему. Несколько разочарованно перешли ко вто­рому отсеку, затем к третьему и так далее ко всем остальным чис­лом в несколько десятков. В приборных стойках не оказалось за­бытых протирочных материалов, разлитых растворителей, не су­ши­лись носки и полотенца, даже крыс и мышей и тех не было. Вто­рая волевая атака на локатор тоже не дала положительных резуль­татов. По всему чувствовалось приближение самого гадкого этапа, когда для устранения неисправности понадобятся знания. Это не­привычное состояние удручало людей, наполняло их нервозно­стью, томило неопределенностью и не сулило чего-либо хорошего. Даже командир поддался возникшей неуверенности и, несколько поразмыслив, отдал приказание вахтенному офицеру: “Машины обе стоп!” Затем: “Малый назад!” И через некоторое время снова “Обе – стоп”. Корабль, рискуя собой, вслепую двигался больше ча­са. Дальше искушать судьбу не стоило! Начался дрейф, хотя и с уменьшенной, но всё жё не устраненной возможностью столкно­вения с плавающими опасными предметами. Команда получила разрешение отдыхать. На мачтах, впереди и сзади, а так же по бортам были выставлены смотрящие, вглядывающиеся в густую черноту штормовой осенней ночи. Дождливо, ветрено, холодно!

   Вокруг станции в это время кипела работа. Командир отде­ления, спеша неторопливо, принес из секретной библиотеки доку­ментацию, Килин доставил из информационного поста приборы и сейчас закреплял их по штормовому, препятствуя постоянному убеганию в такт качающейся палубе, Панченко разворачивал мно­гометровые схемы и укладывал их прямо под ноги, начальник РТС следил за происходящим с отрешенным лицом вдумчивого челове­ка. Наконец, всё было подготовлено, включено, разложено. А что дальше? Как разобраться в многотомных чертежах, в тысячах ус­ловных обозначений, в сотнях тысяч сигнальных эпюр, составлен­ных с учётом того, чтобы ни один враг не смог раскрыть содер­жание схемы, случись она к нему невзначай попадет.

   Панченко, пятый год вникающий в документацию, узнал от курсанта-практиканта, что если на шасси указана точка, а рядом нарисован график сигнала, то ткнув туда щупом осциллографа, мо­жно увидеть на его экране обозначенную картинку. Если она присутствует, хорошо! Эта цепь в строю, в исправности, работает правильно! А если нет? Тогда нужно найти почему “нет”. А мы что здесь все делаем? Ищем! Пока не нашли, но сильно искаем. Вон их еще сколько таких точек, сотни, перещупаем все, тогда воз­можно, может быть, очень даже вероятно ... Проходило время, на­чало светать, а впереди оставалось еще так много непроверенных сигналов. С наступлением утра стала очевидной невозможность восстановления станции корабельными силами, ибо если и будет зафиксирован участок с пропавшим напряжением, то необходимо выполнить потом почти такой же огромный объём работ по ус­тановлению причин пропажи и затратить неопределенное время на ремонт. Поэтому корабль малым ходом, непрерывно сменяя бы­стро устающих смотрящих, направился на север, к родным бере­гам и благополучно вскорости пришвартовался на своем месте во­з­ле мыса Голландия. Прибывшие на борт штабные специалисты неисправность нашли быстро. Беда происходила от мокрой робы Килина, которая свалилась на передатчик во время качки и вместо того, чтобы спокойно высыхать себе после стирки, закоротила вы­соковольтный генератор. Прогоревшую во многих местах одежду убрали и выбросили за непригодностью к носке, после чего при­бор облегчённо вздохнул, выдал положенный сигнал и локатор ожил ... до следующего происшествия.

   Все очевидней становится требование, чтобы каждая умная машина комплектовалась не менее умным человеком. Условие хотя и трудное, но выполнимое. Иначе машины заживут своей жи­знью, в которой не найдется места их бывшим создателям. Тогда и без того низкий материальный уровень биоконструкции опустится ещё ниже, порождая ещё более разрушительную механическую цивилизацию, не нуждающуюся не только в людях, но и в самой Планете. Воистину, умные во все времена состояли в дефиците, и так будет неопределенно долго, поскольку на Земле хорошо отра­ботана технология уничтожения талантов и полностью отсутст­вует процедура их накопления.

   Для Панченко и Кошкина это был последний выход в море. Че­рез два дня, отслужив положенные родной Отчизной пять лет, они навсегда покинут корабль. Наступали минуты, в течение кото­рых люди погружаются исключительно в благодетельные свои по­ступки. Совершенно ясно вдруг все осознали, что это были пре­красные командиры, удивительные товарищи, непревзойденные специалисты, тонкой души, большого ума, здоровой строгости, по­стоянной чуткости и ещё сотни других достоинств, проистекавших отчасти и от того, что они вот так смело могут вступить в ту не­ведомую, а потому уже страшную гражданскую жизнь. Остаю­щиеся их даже несколько жалели и сочувствовали, переживали и беспокоились за них, поскольку им теперь придется самим себе добывать, достигать и приобретать всё то, что здесь получали, ка­залось, как-бы вовсе не замечая этого. Одичавшие корабельные люди, оторванные от жизни, постепенно забывали её, начинали побаиваться и опасаться её неведомых препятствий. Чемоданы счастливцев уже несколько дней стояли в кубрике, вызывая в душах обреченных на многие годы заточения приступы тоски, за­висти и щемящего желания и себе когда-нибудь дожить до такого невероятно значительного дня. Уже роздано сослуживцам все ли­ш­нее, записаны адреса, упакованы фотографии, получены послед­ние наставления, напутствия, предостережения, поднесены деньги, собранные на обзаведение и демонстрацию морского форса, взята клятва написать после обустройства ... Ночью уснуть было невоз­можно. Разгулявшаяся буйная фантазия рисовала картины той, другой жизни, но они казались недостижимыми, невозможными, зыбкими и туманными. Порой даже не верилось, что за этими бор­тами вообще может быть хоть какая-то жизнь. Сознание людей, прочно пропитанное погонами, не желало переключаться на иные темы. Цель воинского воспитания достигнута. Зомбированная пси­хика способна отображать только ритуальную обстановку.

   В кубрике поселилась грусть расставания, приправленная не­бо­льшой дозой оптимизма, проистекавшего от желания верить, что парни, с которыми почти сроднились за последние годы, воз­можно, не пропадут на чужбине. Каждому было ясно, что родным домом может быть только корабль, другой семьи, кроме флотской не бывает, и если нужна помощь, то кто может её предложить, кроме вот этих ребят, обступивших именинников плотным коль­цом. День, взлелеянный в мечтах пятилетним сроком, наступил. Он пришел! Он уже вступил в свои права и начал ломать, ломать, ломать. В молодости любые привычки и житейский уклад так быстро и прочно входят в характер, что их дальнейшие изменения, даже в лучшую сторону, происходят с натугой, болезненно и воспринимаются организмом и сознанием, как насилие. Вот и те­перь, все матросы ушли на утреннее построение и подъём флага, а Панченко, по приказу проведенный, как демобилизованный, захо­тел наградить себя вольностью, вкусить сладкий аромат разудалой свободы, ощутить себя независимымотныне от распорядка дня, корабельных команд и принадлежности к флоту, поэтому остался в кубрике и на построение не вышел. Но чего это ему стоило? По­сле построения сослуживцы веселой шумливой гурьбой ввалились в кубрик и застали своего, теперь уже бывшего, начальника, сидя­щим на рундуке в промокшей одежде от пота, всё ещё стекавшего по лицу, шее и груди крупными каплями, постепенно собиравши­мися в ручьи. Не лучше выглядел и Кошкин, превратившийся за несколько минут игнорирования корабельного ритуала в удручен­ное, подавленное и раздавленное существо. Зомбиакальная пяти­летняя натасканность на необходимости быть причастным к стой­лу цепко, мертвой хваткой, держала психику и сознание, всю конс­т­рукцию запрограммированного живого объек­та в примитивной процедуре формирования себя в качестве приспособления к убой­ной машине. И вот теперь наступил разрыв: приспособление дол­жно впредь существовать отдельно, независи­мо и самостоятельно от орудия, в пользование  которому оно раньше было предназна­чено. Из второстепенного, вспомогатель­ного нечто, легко заменя­емого придатка к разрушающему целому, оно отпускалось в инди­видуальное плавание по жизни. Мало того, что жизнь за время корабельного заточения весьма значительно изменилась, стала дру­гой и совсем не похожей на ту, которую раньше оставили восем­надцатилетние юнцы, так ещё, кроме этого, у повзрослевших лю­дей служивые годы напрочь убили интеллект, сделали их ин­фантильными, послушными, безразличными, не способными к обо­­снованному принятию решения в неведомых для них многотруд­ных испытаниях другого моря: человеческого. И потом ещё долго будет сказываться мировозренческое отставание от сверстников. Сколько же понадобится усилий на погоню за их карьерой, на обтёсывание себя и переделывание строевого монумента в более-менее приемлемый экземпляр, поведенчески вписывающийся в безразлично-настороженное общество! Принято считать, что армия формирует и делает мужчину, обучая его коллективизму, умению стрелять и бегать, закаляя его физически и нравственно. И это, бе­зусловно, правильно. Однако эта правиль­ность узкая, односторон­няя и обманчивая. Сомнительная ценность полученной выучки, ограниченность ее применения с одной  стороны, время и средст­ва, потраченные на ее приобретение с другой стороны, не сопоста­вимы между собой. Никем и никогда не анализировался, не под­считывался и не прослеживался вред, нанесенный молодому чело­веку при его изымании из реальной жизни в самые продуктивные годы его становления, как личности. Ту же пользу при заинтересо­ванном отношении новобранца и бережливости общества в расхо­довании своих ресурсов можно приобрести за более короткий пе­риод подготовки, с меньшими затратами, вписывая новые навыки не только в войну, но и в жизнь. Настало время переосмысливания роли человека с пого­нами, наполнения его внутреннего содержа­ния другими ценнос­тями и превращения его из приспособления к орудию убийства сначала в неагрессивного стража, затем в сохра­нителя и, наконец, в строителя интеллектуального базиса общест­ва, сдерживающего разрушительные устремления неразумной ма­териальной надс­тройки. Война уже давно стала антиподом поли­тики ибо сила используется там, где недостает таланта правите­лей. Армия бросается для заделывания дыр, образованных в всвзис неспо­собностью интеллекта предвидеть заранее эти дыры и вовремя принять меры для их устранения невооруженным путем.

   Войска в теперешней трактовке занимают пассивную пози­цию, прячась за безликую формулу “мы выполняем приказ”. Каж­дый войсковик является не только военнослужащим, но и челове­ком со всеми многогранными оттенками его человеческой сущно­сти. И вот из этой многогранности волей кого-то выдергивается одна сторона проявления гражданственности, вводится в абсолют по значению, раздувается в объёме настолько, что закрывается, за­тмевается и отодвигается в подполье сознания другое, человече­ское, предназначение человека. В результате многие живут по за­конам нравственности, взятой взаймы, во временное пользование,  в долг у тех, кто этой нравственности не имеет! Какой парадокс: общество, напрягая свои жилы, содержит отборных особей, посте­пенно превращающихся в моральных инвалидов, несущих угрозу этому же жилонапряжённому обществу. Диагноз очевиден: кол­лективное помешательство. Об этом нужно начинать говорить! Медленно развертывается становление общественного сознания, сегодня, как никогда, сильны противоречия между беснующимися человекообразными и Планета может не успеть опомниться, как будет втянута в воронку коллапсирующей биомассы.

   Демобилизованные тяжело переживали расставание с кораб­лём. Ими овладели паника и страх. По их поведению было замет­но, что они прикладывают большие усилия для подавления в себе истеричного отчаяния. Редко перекидываясь малозначащими реп­ликами, отужинали, затем отчаевали, постояли в стороне, наблю­дая уже, как посторонние, за вечерней поверкой, отходом ко сну и всё вслушивались в корабельные команды, неожиданно ставшие для них прощальной ласковой музыкой, сопровождавшей денно и нощно их пятилетнее медленное овзросление. Никто из годков но­чью не спал. Ходили по палубам, курили, переговаривались, соби­рались группами, невесело шутили, разливая по кубрикам грусть. Потом многие годы спустя, эта ночь часто будет являться во сне, давящими воспоминаниями отягчая душу, внося беспокойство и тоску по ушедшей молодости, потерянному времени, в котором утонули и юность и зрелость. Что-то нужное вроде делал, мучился, страдал, куда-то бежал и стремился и вот ... прибежал к послед­нему корабельному восходу хмурого осеннего солнца. Побудка, зарядка, завтрак и ... всё! Подъем флага приветствуют по команде “смирно” подтянутые и беспечные, безразличные и спокойные во­енные моряки, а в стороне, на самом видном месте ютовой палубы расположилась группа из нескольких десятков празднично одетых людей с чемоданами и вещмешками. Их строй ещё держался, но уже чувствовалось некоторое отступление в выправке и равнении, наблюдалось покачивание, слышались разговоры, но особенно раз­­мы­вали привычную картину чемоданы, торчащие из первой шере­нги и всем своим видом подчеркивающие, что их владельцы уже отторгнуты от тех, кто остается служить дальше.

   – Товарищи, сегодня мы прощаемся с моряками, честно от­служившими положенный срок, и провожаем их на дальнейшую службу народу, но уже на гражданском поприще; от себя лично и всего экипажа крейсера желаю вам успехов  в новой жизни, пусть флотская закалка поможет вам в преодолении трудностей, морская дружба сохранится навечно и воспоминания о счастливых годах на­всегда останутся в ваших сердцах! Командир умолк, подержал паузу и ... – Равняйсь, смирно, горнист, к торжественному прика­зу ..., почетный караул, оружие наруку ... за образцовую пятилетнюю военно-морскую службу в составе действующего Черноморского флота демобилизованным морякам  объявляю благодарность!

        Не ожидая таких щедрот, удивлённые пустой пышностью про­водов и несколько смущенные воспреемники излившейся милости громко, но вразнобой прокричали: “Служим ... народу!” И только закончились последние звуки правильного крика, командир про­должил:    – Спасибо, товарищи, за верность долгу и за то, что и ва­шими стараниями знамя нашего флота поднято на недосягаемую вы­соту, ещё раз спасибо! Командир подумал несколько мгнове­ний, видимо собираясь ещё что-то сказать, но не нашёл под­ходящих слов, поэтому ... – Демобилизованным, направо, к  тра­пу правого борта шагом марш, занять места в баркасе.

        Шеренги качнулись, подхватили свои пожитки и, обремене­нённые поклажей, не смогли отпечатать привычный строевой шаг, поэтому толпой подошли к трапу, гуськом спустились по знамени­тым ступенькам, наступили на планширь, потом на упорную скобу и, легко спрыгнув с неё, оказались в неуклюжем грузовом баркасе, кланявшемся каждой волне и раскачивающемся всё больше от прыжков в очередной раз выброшенных людей. Командир, стар­шие офицеры и вахтенный стояли в позе приветствия на юте, пе­рекидываясь впечатлениями по поводу тяжело отвалившего от при­чального мостка перегруженного судна. Взошедшее солнце раз­мытым пятном висело над туманным заливом. Осенняя дымка скрадывала очертания предметов, превращая их в силуэты, приз­рачно плывущие над водой во влажном мерехтящем воздухе. Сов­сем быстро в утреннем мареве скрылся баркас, уносящий мораль­ных калек с хорошей телесной выправкой в неведомое человече­ское море. Пожелаем этим несчастным выплыть, выжить и не уто­нуть в пучине людской. Живыми с корабля уходят только по звон­ку, да и то лишь  после полного затухания его последнего звука! Не раньше. После убытия патриархов кубрик опустел! Исчезла орга­низующая сила, превращающая помещение в жилёье. Удручающе выглядели пустые койки со скатанными матрацами, поднятые кры­шки рундуков, торчащий крючок без бушлата и ещё много других отметин, напоминающих о том, что отсюда ушли добрые домовые, стараниями которых держалась и жила обитель людская. Только с потерей человека осознается окружающими его истинное значение и величие. Панченко и Кошкин ненавязчиво, тихо и уме­ло распространяли вокруг себя основательность, спокойную уве­ренность и мудрую авторитетность, способствующих созданию в кубрике миролюбивой обстановки с шутливо-терпеливым отноше­нием к недостаткам и конфликтующим жильцам. Опустело место за столом, уже не слышно ехидно-добродушных подковырок, пе­ре­стали плавать по кубрику их округлые вальяжные фигуры, сло­вом, уже нет их среди нас, навсегда покинули эти места, вознес­лись куда-то, оставив после себя ореол почитания и святости. Ещё некоторое время слышалось в воздухе их: “Ряявняйсь, смиирьно, шягом арш, рявнение напряву, Гярдеев, уймись, таким умным тяж­че жить ...” Но постепенно и это восприятие исчезло, пустота по­малу затянулась, пришли новые люди, принесли другие страсти, по-своему организующие флотский уклад, мало оглядываясь на авторитеты и локтями создающие немедленный рай местного зна­чения. К сожалению, за долгие корабельные годы такие колорит­ные фигуры, как Панченко и Кошкин, больше не встречались. Много было достойных людей, с большим человеческим наполне­нием и даже величием, но таких уже не было. Видимо, природа, заканчивая ими какой-то свой круг, перешла к выпуску людей иного калибра с меньшей долей человеческого в самом человеке!

   Осень слякотно-дождливым колесом докатилась до ноябрь­ских праздников. Как обычно, к этим дням приурочивался переход на зимнюю одежду. Матросы облачились в шинели, одели шапки, утеплили себя толстыми тельняшками, кальсонами и мохнатыми носками. Добавилось работы по обслуживанию себя и приведению к уставному виду. Начались конфликты с радетелями правильной формы. По стандартным требованиям длина шинели должна быть такой, чтобы ее низ не доходил до пола на треть метра. Моряк путается в свисающих полах, которые к тому же вечно норовят закрутиться вокруг ног и талии, превращая стройного парня в не­уклюжий тюфяк. Сколько флот стоит, ведётся непрерывная суета вокруг порхающих фалд. Устраиваются даже рейды и облавы, в которые попадают все оказавшиеся в окружении с последующим измерением важнейшего военного показателя на глазах у девушек, изумленной публики, но во славу доблестного флота. Однако, не­смотря на все гонения, моряк всё равно установит себе длину шинели выше колена, если даже ему придется отсидеть, отрабо­тать, отдежурить. Такая игра взрослых дядей: одни прячутся, дру­гие ищут. Ну почему бы не разрешить то, что неизбежно будет сделано и практически делается повсеместно, на всех флотах, пир­сах, кораблях? Наверное тогда исчезнет стезя, на которой только и могут как-то проявить себя ни к чему другому не приспособ­ленные люди. Процедура обмера настолько непристойна, что не каждый может её выдержать. Были случаи, когда оскорбителя, ставшего на колени прямо в уличную жижу и протянувшего руки с зажатой рулеткой в направлении колен матроса, встречал доброт­ный удар кованым ботинком. Да, конечно, после этого их дороги расходились. Одного укладывали под обелиск, другого усаживали надолго, но ничего по сути не менялось. По-прежнему по военным городкам, танцплощадкам и центральным улицам рыщут ретивые с линейкой наперевес, внося свою лепту в славу морскую. Особо рьяные даже совершенствуют технологию пресекательства. На во­стоке есть маленький посёлок с названием “Промысловка”. Мест­ный военный комендант разгуливал по улицам в сопровождении патруля и двух овчарок. Всякого подозрительного собаки, с двух сторон держа зубами за рукава, подводили к мерщику и тот, мед­ленно извлекая из полевой сумки блокнот, карандаш и рулетку, начинал составлять протокол о задержании всвязи с перемещени­ем по населенному пункту, не по форме одетым. Однажды в такой ситуации оказался Ваня Матвеев, сапожник-виртуоз, канонир и гитарист с эсминца, пришедшего из весьма свободолюбивого Се­верного флота. Будучи двух метров роста, хорошего веса и силы, он сразу удавил обеих собак, схватил их туши и зашиб насмерть хлипкого служаку. Остальные патрульные обнажили оружие, ок­ружили Ваню, собираясь взять его в плен. Это была ошибка неос­торожного коменданта. С пистолетами в кармане, обвешанный бесчувственными вояками, Ваня шагал по дороге, ведущей в тайгу и теряющейся между лесистыми сопками. Но видно не судилась ему прогулка налегке среди лесов восточных. Весьма быстро его догнал грузовик, доставивший комендантский взвод для поимки опасного ..., вооруженного ..., озверевшего ... В этот субботний день на берегу было много моряков с военных пирсов, среди кото­рых быстро разнеслась весть: северян бьют. Со всех сторон город­ка к грузовику быстрым шагом и бегом приближались люди в чё­рной корабельной форме. Вскоре их стало намного больше пат­рульных, но тем не менее комендантские бойцы смело вступили в неравный бой. Видимо, они знали об подкреплении, которое чис­лом до роты, прибыло им на выручку. Теперь уже моряки ока­зались в меньшинстве, но это к тому времени мало чего значило. Война была в разгаре. Морские бляхи, утяжеленные напаянным свинцом, рассекали одежду, головы, тела. Патрульные работали кулаками, дубинками, ножами. Обе стороны демонстрировали до­б­лесть. Потери росли. Относить, убирать, помогать было некогда. Быстро наступивший зимний вечер окутал плотной чернотой поле сражения. Все труднее стало различать кто свой, кто чужой. Сти­хийно и постепенно началась перегруппировка, враждующие силы стали отрываться друг от друга и мало-помалу разошлись. Накал, азарт и злость поутихли, бой прекратился, ибо в полной темноте распознать что-либо стало невозможно. Настороженно следя за противником, рассортировали раненых. К счастью, убитых на сей раз не оказалось. Даже ожил Ванин крестник и был унесен своими в качестве учебного пособия по правилам вежливого обращения с корабельными людьми. Долго потом выстраивались экипажи по большому сбору. Заставляли раздеваться и демонстрировать себя со всех сторон в надежде найти раненых, но подневольные люди усваивают правила конспирации с первых служивых шагов. В этом бою участвовал и Гордеев, поскольку Ваня был его сосед по кубрику. Уже потом, поворачиваясь на койке, он обнаружил глу­бокое ножевое ранение в спину, однако, из-за невозможности гра­мотной обработки раны, ограничились заливанием тройного оде­колона прямо внутрь резаного отверстия. Инфекция все-таки была занесена и ему пришлось впоследствии перенести несколько сло­жных операций, связанных с рассечением кожного покрова спины для серьезного хирургического вмешательства. Однако Промы­словка и далёкий Тихоокеанский флот – это пока в будущем. Гордеев, стоя сейчас на баке крейсера в короткой шинели ещё не знает, что эта шинель приведет его в операционную, где его усы­пят и несколько раз подолгу будут резать и сшивать, спасая от обширного воспаления. –Товарищ матрос, ко мне! Гордеев покру­тил головой, разыскивая в густой толпе снующих горожан, того, кому он срочно понадобился. Ага! Кажется это мичман, стоящий на тротуаре, которого потоком обтекают прохожие, непрерывно толкая его, раскручивая и разворачивая из стороны в сторону. По его адресу отпускаются нелестные уточнения, но воина это не сму­щает. Он уставился глазами на жертву и ждёт начала привычного протекания важнейшего флотского события. Спешащие люди ме­шают матросу ударить по асфальту широким строевым шагом, они же не дают разгона рукам, сдерживая удалую отмашку. Поэтому он выполнил всё остальное, положенное в данном случае: заерзал шапкой на голове, усаживая ее на уставной манер; пробежался пальцами по крючку воротника на шинели; уточнил расположение белой нашивки на подшинельном галстуке, пропустив указатель­ный палец между шеей и подворотничком; прошелся по пугови­цам и, убедившись, что их, как и требуется, пять штук и все на месте, опустился на бляху ремня, туда-сюда ее крутанул, располо­жил точно между четвертой и пятой пуговицами, потрогал хлястик сзади, затем просунул кулак между пряжкой и шинелью, проверяя натяжение ремня и, наконец, расправил полы шинели, чтобы они свисали без складок. И когда неотразимо правильный внешний вид был восстановлен, Гордеев всё же рванулся вперед, придавая ногам и рукам строевую удаль. Прохожим это не понравилось, особенно тем, кого пришлось зацепить увесистым ботинком. Они также несознательно отнеслись и к ударам руками, а некоторые, кроме устных пояснений, перешли к более убедительным доводам. Так, преодолевая сопротивление очерствевших горожан, Гордеев добрался всё-таки до того, кто испытывал в нем непреодолимую нужду. –Товарищ мичман, матрос Гордеев прибыл по вашему при­казанию, воинская часть сорок два восемьсот семьдесят пять, на­хожусь в увольнении, увольнительная записка номер сорок семь! Рука матроса оторвалась от шапки, опустилась в карман, вытащи­ла документы и протянула их начальствующему чину со счаст­ливой улыбкой на правильном лице. Тот милостиво принял матросскую книжку, долго и внимательно ее изучал, непрерывно сличая записи на её страницах и в увольнительной, шевелил губа­ми и становился всё более недовольным от того, что придраться было не к чему.

   –Я команду “вольно” не давал, почему стоите расхлябанно? Как носки? Где пятки? Куда провалилась грудь? Хороший коман­дирский голос сверхсрочника уверенно долетал до матроса и, не растеряв своей мощи на коротком расстоянии, уносился вдоль го­родских улиц и площадей. Привлечённые им зеваки останавлива­лись, глазели на бесплатное представление и даже начинали сопе­реживать нелегкой судьбе уличных актеров.

   –Извините, товарищ мичман! Гордеев, и без того стоявший кар­тинно правильно, встрепенулся, передернулся и снова водрузил себя в прежнее положение.

   –Правую ногу вперед ставь! Глаза морского чиновника опус­тились вниз, туда, где сейчас должно было произойти особо важ­ное флотское событие. По этой команде Гордеев, прижав руки к бедрам, поднял подбородок вверх, устремил взгляд на начальника и поставил ступню на пол-шага впереди себя.

   –Штанину подтянуть! Правая рука оторвалась от бедра, отки­нула полу шинели, захватила щепоткой брючину и потянула вверх. Широким народным массам, защитником которых являлся мич­ман, открылось удивительное зрелище, не воспетое никем, не зна­комое никому, захватывающе интересное каждому. Оказывается, под штаниной у матроса были кальсоны, самые настоящие, белые, как и полагается по корабельной комплектации. Внизу, у щико­лотки, они имели хорошо простроченный разрез, образующий две половинки, захлёстнутые на ноге одна на другую и туго перевя­занные крест-накрест матерчатыми тесемками. Примерно на треть длины разрез, как и предусмотрено, закрывался казенным носком, выползающим на завязки из полностью зашнурованного ботинка. Мичман, видимо, прошел корабельную школу и знал, что открыв­шаяся картина вовсе ничего не значит, поскольку находчивые ма­тросы вместо кальсон привязывают к голени только их малую часть, именно тот разрез, который сейчас демонстрировался на­роду. Поэтому он сделал два шага вперед, наклонился и своей рукой подтянул штанину матроса выше. Убедился, что и дальше, вплоть до самых ..., тоже есть нижнее белье, подергал для вернос­ти шнуровку внизу и совсем недовольный отнёс себя на исходный рубеж. Дальше под спокойно льющиеся команды пришлось предь­являть надписи на шапке, шинели и ремне, отсутствие свинцовой напайки на бляхе, подковок на каблуках и носках ботинок, посто­ронних предметов в карманах, неположенных фотографий в обло­жке матросской книжки. По мере осмотра заинтересованная пуб­лика всё больше убеждалась в несокрушимости Черноморского флота, ибо при такой тщательности упаковки матросов порядок на корабле и подавно должен быть невообразимо образцовым, наво­дящим ужас на неряшливых врагов.

   Проверяющий посмотрел на часы, покачал головой, нетерпе­ливо оглянулся по сторонам, обводя глазами собравшихся сопере­живателей. В большой толпе с кем-то встретился взглядом, прос­ветлел лицом и успокоительно помахал рукой. Затем уже суетливо достал полевую сумку, вытащил авторучку и аккуратно написал на увольнительной: “Матрос Гордеев с 11-45 до 13-17 на Каштановом бульваре подлежал проверке на предмет уставного ношения воин­ской формы, существенных замечаний не выявлено, на мелкие не­доделки указано ему лично, поведение продемонстрировал удов­летворительное, проверку проводил пятый заместитель второго по­мощника коменданта гарнизона мичман Раздолваев; подпись, дата, время; на буквах М.П. написал – без печати”.

 Эта записка долгие годы хранилась в корабельном музее, как единственное свидетельство, подтверждающее доселе голословное утверждение о возможности нерепрессивного контакта между мат­росами и комендатурой. Несколько позже к ней присовокупилась еще одна уникальная бумага. В ней длинно повествовалось о неве­роятном проступке матроса Сидорова. Оказывается моряк, будучи трезвым, неоправданно демонстрировал хорошее настроение и, всем видом своим показывая довольство жизнью, шёл строевым шагом по Цветной улице, намереваясь, видимо, вскорости всту­пить на площадь Нахимова, как всегда переполненную простым народом; при этом он громко, весьма правильно и самостоятельно пел советские песни, а слова “я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек” с пафосом и подъёемом исполнил три­жды вместо положенных двух раз; после сигнала водителя трол­лейбуса сразу приблизился к бровке тротуара, продолжая печатать уставной шаг, но уже с другим куплетом “Широка страна моя родная ...”. Поскольку иных предосудительных моментов не наб­людалось, патрульные, не мешая ему, проследовали за ним до Гра­фской пристани, возле которой Сидоров начал петь: “По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед ...”, в движении повернулся кру­гом и пошёл вокруг площади, стараясь не мешать прохожим. Про­верка документов, одежды, ног, рук, ушей, прически и других пунктов согласно утвержденному перечню, нарушений не выяви­ла, поэтому матроса отпустили и приказали прибыть на корабль с докладом командиру о случившемся; подпись, дата, время, долж­ность, фио, без печати.

   Сидоров предъявил увольнительную с необычной записью ко­мандиру отделения, тот старшине команды, тот начальнику РТС, тот помощнику командира, тот старшему помощнику, а тот –  ко­ман­диру. Сутки думали, что бы это значило? Ни в воинских, ни в гражданских, ни в партийных положениях ничего не говорилось об отношении к песням, исполняемым водиночку и не в празднич­ные дни. Ясно было одно: наказать надо! Но за что? А вдруг это прорвалось наружу новое понимание матросского патриотизма, может и впрямь на человека подействовало политическое воспита­ние: как бы не промахнуться? А что, если подать как народную инициативу, подсказанную глубинными народными массами?

   –Матрос Сидоров, доложите о допущенном вами происшест­вии! – Есть, доложить о допущенном мною происшествии. Мною допущено происшествие, которое произошло на берегу и происхо­дило оно на площади Нахимова, когда я проходил пешком вокруг памятника великому мореплавателю, обращенному лицом в сто­рону Графской пристани, где меня задержал патруль за допущен­ное происшествие, доклад окончен, докладывал матрос Сидоров!

   –Какие замечания сделал патруль? Задал вопрос начальник РТС. Остальные офицеры расположились в каюте вокруг матроса, внимательно его разглядывали, пытаясь вникнуть в причины вы­зывающего поведения, за которое надо наказать, но непонятно было, что именно сделано плохо и что конкретно нарушено. Де­монстрация преданности в личное время, да ещё при отсутствии поблизости старших, кто мог бы оценить и воздать ... Пригласили замполита. Тот подтвердил, что на его памяти специальных указа­ний по такому поводу не спускалось. Но чтобы совсем правильно поступить, следует запросить политотдел бригады или флота. Яс­ное дело, что без серьёзной оценки вверху, низовым коллективам лучше воздержаться от категорических суждений. Вполне возмож­но, что в действительности все окажется и не очень страшным.

   –Они меня обыскали, ощупали, осмотрели, вертели, расстёги­вали, выворачивали, нюхали, наклоняли, водили пальцем перед глазами, крутили возле виска, требовали сказать “ааа”, потом стар­ший плюнул, растер носком ботинка, написал, послал, потом до­бавил и велел идти на корабль, Сидоров даже вспотел, снова пе­реживая волнение, испытанное при потрошении при всём народе.

   – И всё? И вас не арестовали? Вот так взяли и отпустили?  При­сутствующие, зная береговые порядки, задавали естественные вопросы. – Так точно! Только не сразу, а сначала послали, потом добавили и проводили под руку на минную стенку; я прыгнул в баркас, только тогда они ушли. По всему чувствовалось, что мат­рос не врёт.  –Идите, Сидоров, вы свободны, приступайте к рабо­там согласно распорядку дня! Стало очевидно, что корабельный уровень недостаточен для принятия решения по данному случаю. Написали, запросили, подождали, получили. Оказывается, что на­рушений в действиях вышепоименованного военнослужащего, бе­зусловно, нет, однако, в дальнейшем всё подобное следует катего­рически запрещать и решительно пресекать, поскольку это может кое-кем где-то и когда-нибудь расцениться неправильно. А как именно должно рассматриваться такое событие, как его правильно трактовать, в документе не раскрывалось.

   У Сидорова неожиданно нашлись последователи. В Примор­ском парке, шагая в ногу со строевой лихостью, два матроса с эс­минца “Стремительный” горланили, правда фальшиво, но с боль­шим душевным напором: “... в предсмертных мучениях трепещут тела, гром пушек, и дым, и стенание, и судно охвачено морем огня, настала минута прощанья.” Их выразительная сила была настолько впечатляющей, что постепенно к ним стали пристраиваться другие матросы, шли сначала рядом, потом ближе и вскорости уже дово­льно солидное шествие печатало ступни по прогулочным дорож­кам. Немедленно к ним подтянулись почти все патрули города. Стояли в стороне, настороженно смотрели, и, похоже, в любой момент были готовы приступить к решительным действиям. И когда шагающая масса зажигающе взвилась криком: “...Прощайте, товарищи, с богом, ура!...”, несколько десятков патрульных, как по команде, обнажили пистолеты. Затем организованная совместным шаганием толпа своим ритмом перешла к следующим ст­рокам “...ки­пящее море под нами, не думали мы ещё с вами вчера ...” и настороженность стражей несколько спала. Однако, дальнейший взвившийся накал “... что нынче умрем под волнами ...” снова вы­нудил охранников продемонстрировать признаки готовности, на­пряжённости, непреклонности ... Наконец, они спрятали оружие, медленно, не допуская резких движений, вошли в нестройную ко­лонну и с тихими словами: “не положено ..., приказано разойтись,  просят образумиться ...” стали постепенно рассредотачивать иду­щих, путать их ряды, сбивать темп и оттеснять людей в боковые аллеи. Энтузиасты никаких ответных действий не предпринимали, поэтому вспыхнувшие страсти быстро угасли. Только что спло­чённая и целеустремленная масса сразу вроде прозрела, стряхнула наваждение и сразу сникла. Она ещё несколько бурлила, но уже за­метно успокаивалась и начинала растекаться по дорожкам При­морского бульвара. Парадная приподнятость духа угасла.

   В матросском обществе явно зарождалось нечто, доселе не­знакомое давно успокоившемуся военному начальству. Несмотря на всё усиливавшуюся политическую направленность воспитания, наблюдался существенный отход командного состава от низовых флотских слоев. Верхняя и нижняя прослойки жили своей обо­собленной жизнью, не проникая взаимно и не понимая одна дру­гую. Со временем офицеры все больше внимания стали уделять приятности службы. Этому способствовали отток кадров военной поры, сравнительно устоявшиеся мирные отношения страны с дру­гими государствами, практически отсутствующая военная докт­рина и крайняя безответственность во всём, что касалось воору­женных сил. Оставалась только одна причина, мешающая жить: матросы. Если бы их не было, а на кораблях крутилось бы и стре­ляло всё само собой, если бы они не вынуждали интеллигентных людей вечно играть утомительную роль отца взвода, команды, службы и т.д. и быть круглосуточным рубахой-парнем, без устали влюбляющим в себя подчиненных, если бы не требовали отчёта о количестве поинтересований о деревне, семье, сенокосе, регуляр­ности получения писем из дому и ещё о раскрутке сотен других душевных важностей, какая содержательная и романтичная была бы морская служба! Как много времени осталось бы для приятных бесед, захватывающих встреч, парадов, смотров, прогулок в широ­кие просторы на могучем корабле ... захватывает дух ..., какие воз­мо­жности ... А что же получается в действительности? Вопиюще невоспитанных, дремуче безграмотных, агрессивно разрушитель­ных, волынисто ленивых, ехидно настороженных, безразлично со­н­ливых пришельцев из каких-то неведомых глубинок необходимо умыть, одеть, научить сидеть, стоять, ходить, говорить, вложить в них хотя бы какое-то понимание своего нового предназначения, зародить подозрение о существовании знаний, культуры, профес­сионализма, как-то острогать, отесать и огранить то несуразно глыбистое, что принято считать народным типажом, затем в муках слепить что-то хотя-бы как-то пригодное для обслуживания сло­жнейших современных машин, приборов и аппаратов.

   Офицеры, добровольно избравшие своё поприще, много лет настойчиво учились, в трудах осваивали человеческие достиже­ния, проходили практику и неоднократно экзаменовались жизнью и людьми. Поэтому они понимали насколько неподъемным явля­ется разрыв между фактическими возможностями и способностя­ми рядовых и тем высоким уровнем требований, который предъ­является к корабельной живой единице. Можно ли матроса, нагру­женного, перегруженного и подавленного топтательно-шагательно-кричательно обволакивающей строевщиной, успеть научить пони­манию волноводно-фидерных инвариантов доплеровского прира­ще­ния когерентного излучения или возбуждению вращающегося электромагнитного поля в магнетронно-клистронных генераторах при электронно-индукционной наводке, или интерференции акус­тических посылок на градиентных неоднородностях или стемблер­ному кодированию идентифицирующего запроса?

   Умудренные начальники решили так, как решить иначе нель­зя. Научить неуча вопреки его желанию и даже при его враждебно-отталкивающем отношении к учебе невозможно. За короткое вре­мя вложить в неподготовленные и неприспособленные головы то, что офицеры постигали длинной и настойчивой учёбой не под силу никому, никогда, ни при каких условиях. Что же делать? Ото­двинуть! Подальше от себя! Для этого из обширной серой массы отбираются особи  с намёком на сознание, вкладывается в них не­кая правильная установка, программирующая их дальнейшие дей­ствия, и в случае, если такое вкладывание удалось и особь восп­риняла то, что от неё требуется, её, чтобы не спутать с другими похожими на неё существами, отмечают нашиванием на плечи нескольких лычек! Всё! Заградительный эшелон готов. Отныне, он, олыченный, отстаивая дарованные ему привилегии, будет вер­но сторожить покой хозяина и самостоятельно, не тревожа и не беспокоя его, управлять отодвинутой стихией по своему хотению, по своему разумению с пользой для себя.

   Самоустранившиеся офицеры получают служивый покой, их лычконосные наместники наделяются безответственной властью и постепенно так же начинают самоустраняться, а рядовые, низовые, зеленые и никакие, чтобы облегчить себе жизнь вынуждены, как к предельному потолку, подтягивать себя к царствующим наместни­кам, знания которых в лучшем случае почерпнуты из корабельного устава. В результате послойного деления образовалось три касты. Первая из них барствует, вторая почти барствует, а третья, напол­няя собой толпу отверженных, пребывает в вечном услужении у всех, кто сверху. Именно в услужении, точнее в услужничестве, поскольку понятие “служба” подразумевает дисциплинированный и ответственный профессионализм. Если из последнего определе­ния убрать слово “профессионализм”, как это наблюдается при всеобщей повинности, то и “отвественность” уже не при чём. За что могут отвечать неучи или дилетанты, если они таковые по условию задачи и в армейской структуре используются не по наз­начению? Можно ли подводную лодку обвинить в том, что она не является подземной? Как можно допустить сельского парня к радиолокационной станции, если она с трудом осваивается офице­рами-специалистами. Как может выполнить свои задачи корабль, если локатор на нём доверен невежде? А как обеспечит свою бе­зопасность страна, имея слепой крейсер, на котором обзор обста­новки осуществляет нечто, не к месту приставленное? Так всё-таки, кто защищает общество, напрягающее жилы для содержания отборных особей? И, наконец, кому должны угрожать эти особи и кому они создают угрозу фактически? Итак, слова “ответственный профессионализм” не соответствуют действительному состоянию армейской институции, поскольку это требование невозможно ре­ализовать на условиях “всеобщей” и “повинности”. Тогда остается лишь термин “дисциплинированный”. Но что он обозначает при отсутствии двух последних определений. Именно то, что и наблю­дается повсеместно: дисциплина ради дисциплины. Другие слова той же сути: муштра, угодничество, мордостроевщина, оболвани­вание, угнетение, подавление, оскорбление, садизм, зверство, каз­нокрадство, ибо всё оплачивается страной. Эти и многие другие уточнения характеризуют преступную структуру, которая нацио­нальные средства использует не по назначению, создает види­мость защищённости державы, ибо непрофессиональное войско даже при хорошей муштре не может рассматриваться как военная сила, калечит вверенных ей людей, снижая интеллектуальный ранг народа и является опасной для общества в связи с присущей ей внутренней конфликтностью и неизбежной агрессивностью.

   Муштра ради дисциплины и дисциплина ради муштры. Из года в год внедряют в головы служивых людей стойловое понима­ние бытия. Если идти, то только строевым и в ногу, ну хотя бы сам с собой в одиночку, а лучше, конечно, если не только локтем, но и коленкой чувствуешь соседа по правильному топтанию, если петь  то гимны, марши и походные песни с гиканьем и свистом, если та­нцевать – так разрешенное “яблочко”, “матросский вальс”, “амурс­кие волны”, если жениться – пожалуйста, сколько хочешь, но то­лько на передовичке и желательно ткачихе или, на худой случай, на доярке, а вот если возмешь студентку, аспирантку, научного ра­ботника – всё! Не наш человек: что-то в нём этакое, знаете ли, появилось ... Если сына поименовать, ну кто возражает, именуй, на­пример, Трактором Комбайновичем, а что, плохо разве?

   Если в тех звуках, которые вылетают, изо рта при говорении, нет содержания, то как придать себе значительность и видимость важности собственных мельтешений? Ответ даёт наша действите­льность! Чем мельче мысль, тем громче крик, переходящий в ореж и вождистское завывание с клокотанием в горле. Булькает внутри, значит, что-то есть в его речи. Пусть сейчас это никто понять не может, возможно потом, когда-нибудь дорастем и уразумеем. Ну почему надо действовать “смело и решительно”, а не умно и так­тически грамотно; драться до последнего дыхания, вместо того, чтобы думать, анализировать, хитрить и переигрывать врага; вое­вать до последней капли крови, в то время, как именно каждая ка­пля должна использоваться для победы путём сбережения её за счёт перенесения тяжести боя с телесного уровня на интеллекту­альный? Тогда капля мозгов сбережет сотни капель крови. Видимо потому, что изначально так определено: “... чтобы непременно были заняты и ценой каких угодно потерь были удержаны: а) те­лефон, б) телеграф, в) железнодорожные станции, г) мосты в пер­вую голову.” Ленин, 21 октября 1917 года. Вот именно: каких угод­но потерь ... в первую голову. ”До основанья, а затем ...” В истории не известны случаи, когда разрушители, сформировавшие себя смо­лоду, как уничтожители, стали бы впоследствии созидателями. Если у некоторых из них и проявлялось творческое начало, то оно опять же с самого своего возникновения ориентировалось на ещё большие последующие разрушения. И прежде всего разрушается сам разрушитель, и дети, и внуки, и потомки его. А Сидоров и есть тот самый потомок! Ему по наследству перешла агрессивная пус­тота, которая немедленно была заполнена малым набором пове­денческих инстинктов, достаточным для биологического пребыва­ния особи в нравственном стойле. В нём же пребывают и шине­льно-кальсонные общественно затратные муштрователи и патру­ли, и охранники, обнажающие оружие каждый раз, когда набив­шие оскомину мотивы произносятся с личным пониманием, ибо: не положено ..., приказано разойтись ..., просят образумиться ...

   Никому еще не удалось узнать что “положено”, кто положил? на долго ли?  для всех ли? для каких случаев? и кто может востре­бовать, если отклонился? Поэтому трактователями таинственного запрета выступают все, повязывая друг друга ритуальными цепя­ми, превращая обездвиженных людей в сообщество малодееспосо­бных этических инвалидов, калек или даже кродов с пониженной или отсутствующей созидательной потенцией.

   –Матросу Гордееву прибыть на боевой информационный по­ст, форма одежды рабочая! Приказание поступило по внутренней связи с постом №12. Командир отделения, повесив телефонную трубку, дописал очередной пункт плана занятий: “Рангоут и таке­лаж шестивесельного яла”, повернулся к оператору №4, прищурил глаз, сдвинул берет на затылок, вдохнул побольше воздуха и, не­сколько подавшись вперед в обличительном порыве ...

   –Почему не доложил о проступке? Где на сей раз тебя носи­ло? С кем подрался? Кого избил? Что натворил? Зачем вызы­вают в БИП? Не гуляй глазами? Не сучи ногами! Ты что пялишься на ме­ня? Почему молчишь, отвечай! Вопросы сыпались безостановочно, паузы не было, войти в монолог с докладом не удавалось и пове­дение матроса всё больше казалось обидным для начальника, но перебивать его тем более непозволительно.

   –Отмолчаться решил? Мало тебя наказывали? Игнорируешь порядок? Честная служба видать не для тебя? Ты какого хера сто­ишь? В БИП бегом марш, в три бени твою маню ...! Вслед за при­казанием последовало ответное “есть!” и нарушитель всех вселен­ских правил выскочил из рубки, лязгнув ригелями тяжелой двери.

   –Товарищ капитан третьего ранга, матрос Гордеев по вашему приказанию прибыл.

   – Вижу, Гордеев, вижу, ты чего такой красный, на берегу был что-ли? Меру преступил? Или с кем-то сцепился? Ну да ладно, это потом!  Доложите о семейном положении ...

   – Есть доложить о семейном положении! Как следует из моей корабельной жизни, на сегодняшний день семейного положения не имею, доклад окончен, матрос Гордеев! Глаза уставлены на нача­льника, грудь дрожит в старании и почитании, носки врозь, руки по швам, качания убрал, зрачки не бегают, берет на месте, погоны не оторваны, номер нарисован ..., шнурки завязаны, рука­ва не зака­таны – вроде всё, как надо, и чего он пристал с этим по­ложением, может я неблагонадежный? Может спишут с крейсера? Куда? На­долго? Когда же выйду? Выйду ли ...?

   – Доложите подробнее, меня интересует всё, что имеете по данному вопросу. Начальник сел поудобнее, собираясь, видимо, долго выяснять какой-то важный момент.

   –Есть, доложить подробнее! Во время проведения мероприя­тий по поводу дня Военно-Морского флота на шкафутах, полуба­ках и баке были танцы, на которых присутствовали девушки из Инкерманского винодельческого совхоза. Несмотря на то, что их было всего около двух десятков и они были нарасхват, я всё же познакомился с одной и был приглашен в гости. Адрес, записан­ный заранее, она дала мне под конец танго “лукавые очи!” В пер­вый же выход на берег с трудом отыскал улицу Сосновую и нуж­ный дом, но из-за того, что эта улица была на окраине Инкермана и её не знал даже таксист, я опоздал. В прихожей уже висело много бескозырок, а возле двери стояли взволнованные старшины. Навстречу мне вышла женщина и объяснила, что на сегодня де­вушки уже полностью заняты, что ввиду большого наплыва муж­чин и так вынуждены работать допоздна, и что я уже семнадцатый и потому вряд ли меня обслужат. Однако, если буду настаивать, пригласят соседку, но это стоит дорого; сосчитали мои деньги, оказалось мало, матросского жалованья не хватило на семейное положение.ъъ И что же, других встреч не имели? Спокойный го­лос офицера не давал подсказки для уяснения причин допроса.

   – В числе других встреч была еще одна, с девушкой. Она бы­ла на танцах на минном пруду, сидела под ивами и отдыхала после быстрого вальса. После приглашения на фокстрот и её согласия, мы вошли в круг, но неожиданно началась потасовка, аппаратуру разбили, музыканты разбежались и, поскольку в этот раз в драке случайно не участвовал, вместе с партнершей благополучно ушли от ненужной суеты. Через месяц снова встретились, гуляли в При­морском парке, где я уснул на её плече. Она отнеслась к такому казусу спокойно, сказала, что я не первый, кто засыпает на берегу, стоит только моряку оказаться в тихом месте ..., но больше с нею  почему-то ... семейное положение не получилось.

   –Значит, вы за всё время только два раза вступали во взаимо­отношения с женщинами? Вопрос содержал мало заинтересован­ности или удивления, поскольку начальник и без того знал на него ответ. Скорее всего, ему важно было услышать, как именно на него ответит подчиненный.

   – Женщин видел в госпитале и несколько раз ещё, когда был на берегу по увольнительной записке, но ни с одной из них се­мейных отношений не произошло.

   – Так-так, хорошо, пока неплохо, ну а как у вас дома, есть невеста или что-нибудь подобное-похожее? Невесты или другого аналогичного чего-то для семейных отношений не имею, потому как не успел, будучи призванным исполнять почетный долг!  Гор­деев всё ещё не мог представить, куда клонится разговор, что за ним скрывается и где находится яма, уготованная ему?

   – Чем занимается отец? Не мог не знать начальник, не имел права не знать, он обязан знать всё, исключительно всё о своих под­данных. На каждого из них имеется личное дело, где содер­жатся сведения не только о родителях, но и о всех предках от са­мых Петровских времен!

   – Мой отец, Иван Петрович, 1913 года рождения, русский, беспартийный, образование высшее, педагогическое, женат, имел двоих сыновей, с 1937 года находился на действующих фронтах, в которых наша страна добывала себе свободу в борьбе с посягага­льствами мировой буржуазии и оголтелых милитаристов на наши священные рубежи и на первую республику, строящую светлое будущее для всех угнетенных и порабощенных народов. С первых дней борьбы с немецко-фашистскими захватчиками пребывал на фронте в качестве дивизионного связиста и специалиста по артил­лерийским приборам наведения. Имел несколько тяжелых ране­ний, награжден орденами и медалями. В последний год своей жизни воевал в войсках, освобождавших Польшу, в 1944 году, в июле месяце, 14 числа погиб вместе с другими героями при штур­ме Варшавы, похоронен в братской могиле на окраине города и его имя высечено на памятной доске, о чём написано было в похоронном свидетельстве за номером 9025/44, выданном район­ным военкоматом в 1944 году, доклад окончен, матрос Гордеев.

–Так... Так... Так..., да..., да... я понимаю, ..., понимаю! Ну хоро­шо, а где ваш брат? Тон вопроса вроде-бы подсказывал, что лову­шка где-то рядом. Но что это за ловушка, если брат такой же под­невольный военнослужащий, как и Гордеев. Нет, похоже, это по­пытка встрепенуть нервы, на подвох взять, возможно, хочет отв­лечь от настоящего выпада.

   – Мой брат проходит срочную службу в звании сержанта при дивизионе боеприпасов Дальневосточного военного округа, поле­вая почта, номер ... ответ окончен, матрос Гордеев. – Давно он служит? – Первый год! –И уже сержант? Вы не оговорились? Он дей­ствительно так быстро продвинулся по службе?

   – Товарищ капитан третьего ранга! Разрешите доложить: я не ошибся, он сержант, поскольку имеет специальное образование, связанное с технологией химического машиностроения, и ему при­своено звание минуя ефрейтора и младшего сержанта в знак приз­нания его высокой образованности и полезности в военном деле.

   – А у вас какое образование?

   – Такое же, только на два года больше опыта работы на обо­ронном предприятии, что отмечено в трудовой книжке.

   – И вы до сих пор матрос?

   – Так точно, матрос! Пользу стране можно принести, при же­лании, и в таком звании, тем более, что есть такая возможность.

   –Похвально, Гордеев, весьма похвально! И снова посыпались вопросы. На них следовали ответы и так обо всем, подробно, дол­го! Уже разобрали по косточкам двоюродных, троюродных,  со стороны отца и матери, кто где учился, жил работал, кто был осу­ждён, в плену, репрессирован, на оккупированной территориии ... И когда исповедь подошла к посуточному пересказу двацатилет­ней жизни собиратель народных биографий спросил:

   А что вы скажете о своей матери? Вот он где вынырнул! Сразу в голове замелькали варианты: арестовали, осудили, уволи­ли, заболела, или ... не дай бог, рухнула гнилая хата, придавило, покалечило, в больнице... Хотя нет! Сочуствия в голосе не слыш­но, значит ... враг народа ..., но с чего бы взяться обвинению?

   – Работает учительницей в сельской школе, писем давно не было. Гордеев опустил голову. Даже забыл добавить воронье-солдафонское окончание: доклад окончен.

   – А где она в настоящее время? – не унимался дотошный воп­рошатель. –На поставленный вопрос ответить не имею возмож­ности, нет сведений уже несколько месяцев, причины неизвестны, а Вы что-либо знаете? – спросил Гордеев.

   – Вот узнаёем, разбираемся, будем решать, пока идите, вы сво­бодны. И командир встал, показывая, что разговор окончен, тема исчерпана, но о чём она, эта тема, матросу яснее не стало.

   –Есть! Поворот кругом, три притопа до двери, крутанул, пе­решагнул, лязгнул, коридор, трап, ростры, пост ... да ну его к  ...! Слу­жба, работы ... два часа долбал, долг, священный, почетный ..., ...бут на каждом шагу, надо ввести новое юридическое понятие: круглосуточная виноватость. Нарушая все корабельные правила, облокотился на переборку, закурил, затянулся, задержал дым вну­три. Голова сначала прояснилась, затем поплыла туманом, освобо­ждая сознание от тягостных ощущений опасного допроса. Доку­рил, погасший окурок спрятал в карман, обречённо махнул рукой, дескать, хуже не будет, а лучше тем более, вильнув туда-сюда бёдрами, уклонился от двери и вошёл внутрь боевого поста.

   –Гордеев! Приказано переодеться в форму номер два первого срока носки и с документами прибыть через семь минут в каюту лейтенанта Овинова без вещей. Заинтересованный Колев лопался от любопытства, но,  понимая, что времени осталось меньше нор­мативного, смолчал, стерпел и отпустил матроса выполнять не­ожиданное распоряжение.

   – Товарищ лейтенант, матрос Гордеев по вашему приказанию прибыл с документами и без вещей. – Хорошо, Гордеев, следуй за мной! И лейтенант зашагал по вихлястым коридорам и палубам к рубке вахтенного офицера, записал его и свою фамилии в журнал, доложил начальнику РТС и старпому о своём убытии с борта по приказу командира. Затем трап, баркас и вот теперь труженик за­лива, натужно пыхтя мотором, уносил его, уносил его ... пока в неизвестность, ибо конвоир упорно молчал, демонстративно не же­лая что-либо прояснять.

   Баркас, оттарахтев привычный путь, привалил бортом к мин­ной стенке. Офицер и матрос поднялись с мостков на причал, обо­гнули чёрные кнехты, прошли мимо сходней, переброшенных с эсминцев на стенку и направились в город, к троллейбусу. Неско­лько остановок и два пассажира вышли возле гарнизонной комен­датуры. Не разговаривая между собой, приблизились к тяжелой две­ри, толкнули её и оказались в просторном помещении, в кото­ром, кроме стола дежурного ничего другого не было. Овинов до­ложил о прибытии. Велели подождать. Прошло немного времени и в вестибюль вышел военный комендант города вместе с ... мате­рью Гордеева. Движение прекратилось, повисла тишина, накрыв шатром немую сцену удивления.

   Оказалось, в Севастополе проходил съезд учителей, где при­сутствовал и комендант. Познакомились, разговорились, выясни­лось ... семафор на корабль и вот результат: немая сцена. Неужели, чтобы встретиться с матерью на совершенно законных основа­ниях, оправданным явился длительный, подробный и унизитель­ный допрос, конвоирование на берег и передача защитника Оте­чества с рук на руки при свидетелях. Однако не следует торопи­ться с выводами до тех пор, пока событие не свершилось. Дело в том, что передача не состоялась. Она руководством крейсера была не позволена. Матросу нельзя доверить одному погулять с мате­рью по городу, его, то-есть их, необходимо сопровождать везде, всюду и полностью контролировать совместные разговоры, посе­щения, передвижения. Так бдительный Овинов ни на секунду и не отлучился, не потерял, не отпустил подопечных в течение четырех часов гуляния по морской столице. По истечении положенного времени, снова предстали перед комендантом, раскланялись и от­благодарились за неслыханное потакание семейным чудачествам, после чего в сопровождении лейтенанта флота Овинова радиомет­рист Гордеев был доставлен на корабль для дальнейшей службы по защите страны, её народа, её границ, её устоев, её ...

   Прибыв на корабль, Гордеев переоделся и скрытно, уклоняясь от проверяющих, добрался на пост №12. –Товарищ старшина, мат­рос Гордеев приказание начальника РТС выполнил, по его распо­ряжению должен приступить к работе по распорядку дня. Не было эмоций в докладе матроса, нельзя распознать по внешним приз­накам причины схода на берег, да ещё под конвоем. А узнать ну­жно, поточнее и побыстрее, чтобы в числе первых или сразу прим­кнуть к нему и представить как своего ученика и оттянуть на себя его славу или, в случае какой-то поганости, плохости, нехорошес­ти, отпрыгнуть подальше от него и не среди первых, а самым что ни на есть первым обложить, заклеймить, отмежеваться.

   –Доложите о проделанной работе! Старшина, видимо, рассчи­ты­­тывал, что накатанная ритмика диалога начальника с подчинен­ным естественным привычным манером заставит матроса испове­доваться. Есть, доложить о проделанной работе! О проделанной ра­боте приказано не докладывать, доклад окончен, матрос Горде­ев! Круг замкнулся. Колев понял, что от этого строевого истукана больше не добиться ничего! А надо! Возможно, он ... оттуда, от них, подсадной ..., следит, фиксирует, доносит, сообщает, при­ставленный, внедренный, получил новое задание ...

   –Вольно, Гордеев, приступай к занятиям, там посмотрим, что делать! И Колев пододвинул к нему такую же толстую папку с до­кументацией, какие лежали перед другими тремя операторами. Гордеев взял папку и осмотрел ее со всех сторон. Не обнаружив разрывов и других механических повреждений, изучил завязки, предназначенные для шнурования открываемой стороны. И здесь был порядок. Развязал тесемки, откинул обложку и углубился в изу­чение описи документов. Первой записью в длинном списке стояло: “Вкладыш твердый, верхний лист, без текста, кол-во 1 шт., формат А4”. Теперь предстояло поименованный лист вытащить и убедиться, что всё, изложенное о нём, правда. Что и в самом деле вкладыш, и твердый, и один единственный, и не огрызок, и ничего на нем не нарисовано, и только один шт., и не поддельный. Такое подозрительное обследование проводят операторы всегда, ибо по­мнят трагичный случай, когда по простоте душевной однажды приняли лист “без текста” за простую бумажку, отнеслись к нему не с подобающим ... и его нечаянно сквозняком и ветром унесло за борт в открытое море. Подумали, ну что за беда! Подобрали дру­гой, похожий, вложили в папку и благополучно сдали в секретную библиотеку. Однако ночью подделка обнаружилась. Быстро прове­ли дознание. Виновных – в карцер, приставили к выявленным по­собникам западных милитаристических и шпионских кругов уси­ленную охрану, а корабль в исходную точку, с координатами: ши­рота ..., долгота ... Искали все, искали долго, искали самоотвер­женно и обреченно. Невероятно, но нашли. Правда, он уже был не твердый, но всё остальные приметы сходились с исходным писа­ным портретом. По возвращению из моря матроса и его начальни­ка из карцера конвоиры увели в баркас, который отошёл от кораб­ля в сопровождении двух других мотоботов, следующих несколь­ко сзади слева и справа за арестантами. Больше их никто из сослу­живцев никогда не видел.

   Убедившись, что вкладыш-таки подлинный, Гордеев выдви­нул ящик стола, вложил туда реликвию и запер на ключ. Теперь надо следить, чтобы сквозняком за борт не унесло привинченный к палубе стол. Кто знает? На море всякое случается. В папке нахо­дились несколько десятков чертежей с изображением схем много­численных блоков пульта №4, каждая из которых по размерам с добрую простынь. Разложить их в маленькой рубке не удается, по­тому учащийся обратился за советом к местному начальству: – То­варищ старшина, разрешите уточнить, что спущено по плану на бо­евой номер Р-12-4?  – Ты, салага, не умничай, через семь меся­цев исполнится год, как мусолишь папку, пора бы отличать лице­вую сторону от изнанки, поверни рисованной картинкой вверх, как положено, и займись той схемой, которую хуже усвоил; вечно для тебя приходится повторять, шляешься где-то на берегу, а тут люди за тебя служат! Командир поста умолк, считая, что сказанного с лихвой достаточно для пробуждения крепко спящей совести мат­роса, если, конечно, предположить невероятное и согласиться с её возможным наличием.

   – Но тогда придется застелить и оклеить всю рубку, ростры, шкафут и весь полубак вплоть до волнореза, а жильцы как будут ходить? Не летать же им над секретными бумагами? По растерян­ности оператора было видно, что только недостаток площади на ко­рабельных палубах мешает проникнуть ему в премудрость рабо­ты корабельного радиолокатора.

   – Хорошо, в таком случае разберись в причинах перегорания предохранителя номер девять! Вот это другое дело: четко, конкре­тно и не нужно напрягаться и мучиться мыслями, какую из схем следует потрошить, чтобы потом почти час времени таращить на неё испуганные глаза. Гордеев вытащил наугад первую попав­шуюся схему, развернул её, склонился над ней, подперев голову руками, и уснул. По отработанному воинскому инстинкту прос­нулся за несколько минут до окончания занятий.

   –Товарищ старшина, разрешите доложить о причинах перего­рания указанного вами предохранителя? По голосу чувствовалось, что кропотливый поиск неисправности позволил всё же обнару­жить виноватую деталь.

   – Ну?

   – Из описания следует, что ненадежный узел, на который вы своевременно обратили внимание, называется плавкая предохра­нительная вставка, имеющая номер девять, в чем вы совершенно правы, а перегорает она от неправильного тока, доклад окончен, матрос Гордеев! Оторопевший Колев от неожиданного нахальства округлил глаза. – И что с того следует? Как устранить недостаток? Старшина всё ещё надеялся уйти от конфликта, такого нежелате­льного перед ужином. Но Гордеева уже несло:

   – Согласно вашему приказанию мне предписывалось устано­вить причину, что я и выполнил: предохранитель сгорает от непра­вильного тока. Откуда он берется не выяснял: такого задания не получал. Ты, Гордеев, иезуит, и когда тебя будут сжи­гать, под­брошу полено другое в костёр, приятно участвовать в хо­рошем деле! Колеву все-таки удалось сохранить спокойствие перед едой.

   – Закончить занятия, бачковым построиться! Подошла очере­дная веха, в очередной день, в очередной год длинной служивой цепи надоевших событий. И дальше покатилось неспокойное, тре­вожное время. Люди непрерывно что-то делали. Ни днем, ни ночью не затихала беготня, суета, построения, команды, занятия, работы, авралы, тревоги ... Ни минуты покоя, ни мгновения тиши­ны, ни проблеска мысли, ни малого отвлечения, никакого уедине­ния – этакий коралловый остов, где особи взаимно настолько проникли одна в другую, что используется один желудок на мно­гих пользо­вателей, стали общими органы кроветворения и зрения, объедине­ны конечности, глаза, уши и все другое принадлежит одному в той же мере, что и остальным. Стали общими мысли, взг­ляды, оценки явлений. Одинаковость и упрощенность,  безразли­чие и апатия, вы­ровнянность и укороченность. Но зачем всё это надо? Почему мучительная работа многих людей не приносит пользы? Что де­лают матросы на крейсере? На вопрос “зачем” ответ звучит про­сто: чтобы сторожить! Почему? – Потому, что опосты­лело сторожить! Что?  – Отлынивают от учебы и сторожения.

   Вот пример инструкции котельному машинисту, при пере­воде режимов силовой установки в соответствии с изменением ко­манды от “средний вперед” до “полный вперед”.

        1. Матрос обязан знать и неукоснительно выполнять поло­жения настоящей инструкции.

        2. Вентиль В1 открыть на несколько оборотов, следя при этом за показанием манометра М1: стрелка должна медленно переме­щаться от зеленой черты по направлению к синей.

        3. При достижении стрелкой черной отметки вращение В1 прекратить; краны К1, К4, повернуть в направлении волнистой риски, изображенной на корпусе.

        4. Показания тахометра должны находиться в пределах, уста­новленных таблицей Табл.1 (укреплена справа от кингстона №5 на переборке 25 отсека).

   И так на пяти листах. Сколько ни учись по таким учебникам, учёным не станешь. В бою при первой же встряске всё вылетит из головы, потому что вместо понимания сути тепловых процессов, происходящих в паровой турбине, голова нашпиговывается каму­фляжными данными, носящими даже не исполнительский харак­тер, а дергательный и бездумный набор конвульсивных движений, которые до поры до случая позволяют отрабатывать поступающие вводные, но именно до поры, до первой поломки, пробоины, зато­пления, ранения и многих других неприятностей, вдоволь постав­ляемых жестоким реальным боем.

   Если всё это надо изучить, так изучи и отправляйся домой. Займись делом с пользой для себя и страны. Зачем держать мат­роса на борту после того, как освоил всё, что нужно для его воен­ной профессии? Почему не заменить его другим, ещё не подготов­ленным, и выпустить несколько поколений специалистов при тех же затратах? Это очередной пример коллективного помешательст­ва или нарочито созданной ситуации лично под интерес особей, желающих приятствовать на службе за чужой счет.

   Не лучше выглядят инструкции артиллеристам, боцманам, рулевым, штурманам. Вот, например, что должен проделать ра­диометрист, чтобы включить один только пульт.

        1. Пульт индикатора кругового обзора (ИКО) включается по команде начальника поста “оператору ИКО-4 подготовить пульт к включению”. После ответа “есть„ подготовить ИКО-4 к включе­нию” оператор переходит к выполнению следующих операций:

        -производит внешний осмотр, выявляет механические повреж-­ дения, обрывы, вмятины и другие нарушения;

        -проверяет надежность крепления отсеков, привинчивает кре­сло оператора к палубе, устанавливает светозащитные ограждения электронно-лучевых индикаторов;

        -закрепляет себя в кресле оператора по-штормовому.

        2. На отсеке ИКО-4-1 тумблер “вкл.-выкл.” установить в по­ло­жение “выкл.”, тумблер накал – в положение “выкл.”, клавишу “род работы” – в положение “первичное включение”, кнопку “ум­формер” – в положение “нажать”...

        3. На отсеке ИКО-4-2 позиционный переключатель “усиле­ние” – в положение “макс”, тумблер “фидер-волновод” – в поло­жение “волновод”...

        4. На отсеке ИКО-4-3...

        Дальше идут такие же бессистемные указания, полностью скрывающие смысл процессов, происходящих внутри прибора при манипуляциях его органами управления. И если на этапе вклю­чения при переводе тумблера в активное состояние ожидаемые последствия не наступают, операторов охватывает паника, свойс­твенная невеждам в моменты, когда от них требуются знания. А паника – это потеря времени, это упущенные возможности в бою. И помощь врагу в погублении самого себя.

   Все остальное время, не занятое зубрежкой инструкций по обслуживанию техники, расходуется на самосохранение, то есть на сторожение себя и корабля. Вахты, дежурства, караулы, наряды нужны исключительно для поддержания порядка. Их научательная функция быстро исчерпывается всвязи с простотой самой  проце­дуры несения дежурства. Но они также быстро вызывают душев­ное отторжение ввиду надоедливости и неиссякаемости мельтеш­ни, антуража и противоречивости вахты, как явления ... На крей­сере, например, суточный наряд составляет более двухсот человек. Что же это за объект такой и какие на нем порядки, если его долж­ны сторожить круглосуточно несколько сотен сторожей? Наличие такой несуразности свидетельствует о психическом неблагополу­чии организации флотской службы. Это и есть та ситуация, когда дисциплина вводится ради дисциплины и муштры. На корабле, если разобраться, другого занятия и нет! Весь смысл бытия заклю­чается в подготовке к вахте, в несении вахты, в суете после вахты. Но вахта – это сторожение. Сколько же нужно сторожей, вахтеров и охранников для нормальной страны? Как влияет сторожевое вос­питание воина на его способность быть защитником Отечества? Ес­ли матрос охраняет кубрик, добавляются ли при этом профес­сиональные знания по эксплуатации локатора, турбины, ракетной установки? Однажды Гордееву, уже под конец службы, пришлось участ­во­вать в переда­че эсминца, проданного военным властям Индоне­зии. По мере осмотра, проверки и подписания документов наша команда все бо­льше заменялась индонезийской. Постепенно на ко­рабле уста­новились невероятные порядки.

   Утром, ровно в семь часов, на пирс, на велосипедах прибы­вала новая команда, практически все одновременно,  числом около ста человек вместо наших трехсот пятидесяти. Они сразу поднима­лись на борт, переодевались и через тридцать минут выстраива­лись на подъёем флага. Никаких внешних осмотров от носков и ногтей до зубов и ушей, как у нас, ничего лишнего, ни одного зряшного звука или движения. Через десять минут флаг был под­нят, люди расходились по местам и сходу приступали к учёбе.

   Они изматывали наших специалистов, спрашивали, просили ещё и ещё раз пояснить, разъяснить, показать, рассказать, запи­сывали, рисовали, отмечали, уточняли ..., словом, все учились по-настоящему, добросовестно, для себя. Каждый из них понимал, что контракт с ним будет разорван, если не сможет соотвествовать предписанным требованиям. На его место возьмут другого, более расторопного, а ему уготовится судьба безработного. И так весь рабочий день. Ровно в семнадцать часов они покидали корабль и уезжали на своих велосипедах к семьям, самостоятельно организуя быт, кормление и самосохранение. Вместо них прибывали убор­щики, ремонтники и другие невоенные служащие. Тоже делали своё дело и уходили, оставив лишь нижеоплачиваемых сторожей, числом в несколько человек, вместо наших сотен. Вольные люди, добровольно избравшие морскую профессию, вскоре продемонст­рировали высокую выучку в войне с соседним государством, одер­жав победу без нагнетания морального, физического и нравствен­ного давления на своих сограждан – защитников в прямом и ве­личественном смысле этого слова.

   К концу года флот погружается во внутреннее бурление. Все уровни служивого люда рьяно начинают набирать очки для на­град. Предполагалось, что враги, проникнувшись важностью пов­семестного соревнования за присвоение звания “отличное подраз­деление”, а также сочувствием к участникам коллективного сума­сбродства, воевать не будут, поэтому воинов можно отвлечь спор­том, концертной самодеятельностью, экскурсиями, отпусками, вст­ре­чами с ветеранами, колхозницами, ткачихами и другими зна­менитостями. Каждому хотелось бы отдраивать дверь с надписью “кубрик образцового флотского порядка” или служить оставшиеся три-четыре года в “отделении уставной дисциплины”, или сфото­графироваться у знамени победителя в борьбе за высокую боевую и политическую подготовку, или прикрепить к форменке еще один значок с интригующей гравировкой “ударник”, или приобщиться к другим неисчислимым и неимоверно значительным пустокипящим достижениям. Помимо званий престижного плана, были и такие, которые приносили денежное вознаграждение. Это небольшие вы­платы за ранения, за профессиональную подготовку, за воинское звание, за морские мили и некоторые другие. В целом же, денег морякам всегда не хватает, поэтому они в портах, доках, на стапе­лях и где только могут стараются продать что-либо из своего об­ширного гардероба и скопить немного , чтобы можно было купить букет цветов или билет в кино, приобрести сувенир или подарок. Букет попроще, билет подешевле, а памятная вещь зачастую огра­ничивается открыткой. Хроническое безденежье, невозможность заработать и полная неплатежеспособность на берегу щемяще-ноющей занозой сопровождают моряка  все его служивые годы.

   Сойдя на берег и ощутив под ногами твердую землю, матрос теряется в нахлынувших на него ощущениях. За отпущенные нес­колько часов надо успеть так много осуществить, увидеть, запом­нить и узнать! Желания разрывают душу. Из-за нехватки времени предпринимаются попытки сделать всё сразу, что приводит к растерянности и нервозности. Из этой тупиковой ситуации выру­чает давно отработанный флотский прием: стакан, чаще два ... Пить спиртное было запрещено настолько строго, об этом говори­лось, напоминалось и предостерегалось так часто, наказания обе­щались такие страшные, что каждому было ясно: обязательно следует приобщиться. Запретители и нарушители разыгрывали во­девиль, где каждый вёл свою роль: одни строго требовали, другие игнорировали, изображая для видимости небывалый испуг. И если тонко понимаемая всеми грань не преступалась, значит  “прибыл с берега без замечаний”, ну а вдруг не поприветствовал патрульный наряд, не уступил дорогу сухопутному офицеру или, не дай бог, устроился на сидячем месте в троллейбусе, ну кто поверит, что это произошло с трезвым по рассеянности? Скажут убежденно: пре­ступил! А раз так, изволь, отвесим, получишь, усвоишь, что такое норма и где проходит линия. Нельзя было и не добрать до нормы, употребить меньше, чем принято и негласно одобрено. Это выг­лядело нехорошо, ибо вселяло в окружающих подозрение, что воз­державшийся чем-то отличается, этак держится себе на уме и не­ясно, что он задумал. Чего доброго, сослуживцы могут подумать, что такое вызывающее поведение бывшего товарища связано с на­личием собственного мнения, которое, как всем известно, обяза­тельно идет в разрез с традициями, вековыми флотскими устоями и является поэтому предосудительным.

Радиометрист Белов три года пренебрегал общественным мне­нием и возвращался на корабль ... не как все! Постепенно вокруг него образовалась пустота, отодвинувшая его куда-то в незамет­ную даль! Его мнение стало не интересным, шутки не смешными, знания сомнительными, переживания фальшивыми, здоровье каза­лось под вопросом и коллеги удивлялись: чем человек держится, если так ограничивает себя на военной службе и без того посты­лой, опасной и трудной? Каждый, прибыв с берега в правильном душевном состоянии, считал своим долгом осведомиться у Белова: “Ну как, трудно тебе, брат, держишься ещё? Не всем по плечу та­кая тяжесть! крепись, на весь корабль ты один такой! А как всё остальное, сердце, то да сё, девочки-подруги? Справ­ляешься? Мо­жет надо пособить? Да ты не красней, мы враз подменим друга в святой удали мужской!” Белов с безучастным видом огибал весе­льчака, отходил от него несколько шагов и снова: “Вааай, Белов, держи огурец, тебе персонально с большой земли доставил, заню­хаешь компот, помогает.” Шутник ответа не ждал. Давно вошло в привычку сказать несколько слов возму­тителю принятого порядка, как-то отличить невероятное поведение и на его заносчивом фоне показать свое единство с матросскими массами прошлых, настоя­щих и всех других времён. Попутно продемонстрировать, что он устои не попирает, как некоторые. Непьющий и некурящий муче­ник окружным путём через дальние коридоры прокрался незаме­ченным на бак и только облегченно вздохнул, как слышит: “Не губи здоровье ночным бризом, затянись кубинской, враз поможет, себя не узнаешь!” На корабле некуда скрыться, уйти от надо­едливых шуток, уединиться, побыть хотя бы немного наедине с собой. Везде люди, всегда на виду, в любой момент в душу может ворваться кто угодно, пройтись там сапо­гами, изорвать звенящие струны, вовсе не заметив этого. Даже ночью, во время сна много­численные проверяющие могут сорвать простынь, чтобы убеди­ться в наличии на теле только трусов, как и положено, и отсутст­вии тельняшки, майки или рубахи, как стро­жайше запрещено. В ряду других тяжестей службы невозможность уединения и посто­янное само­раст­во­рение в людской круговерти является наиболее обремени­тельной нагрузкой для многих матро­сов. На берегу воспроиз­водится та же обстановка. В театр, не купив предварительно билеты, моряку не попасть, в рестораны, бары, рюмочные, закусо­чные запрещено. Вот и остаются танцы, укомплектованные воен­ными, прогулки по улицам, где снуют военные, аттракционы, игры и массовые увеселения, доступные военным. Куда деться от погон, бескозырок и клешей? Как выб­раться из мужского окру­жения, пе­реполненного агрессией, взвин­ченностью и нервозно­стью, свойст­венных любым однополым со­обществам. Решить эту задачу не удается. Разве что: стакан, чаще два. На некоторое время голова подернется туманом, повседнев­ность отодвинется, человек чуть встрепенётся, забыв о своём бе­справном положении, обложенном со всех сторон сплошным “не­льзя”. А придет завтра ... Оно-то верно, но до завтра надо дожить!

   Нападки на Белова, хотя и не злобные, но постоянные, прев­ратились для него в ещё одну, дополнительную ко всему осталь­ному, тяготу службы. Однажды он не вернулся на корабль. Комен­датура, больницы и морги сведений о нём не имели. В связи с воз­можным дезертирством объявили розыск. В людных местах раск­леили фотографии с текстом. Через трое суток его нашли в густых инкерманских виноградниках мертвецки пьяным, на ложе из уже пустых и ещёе не початых бутылок. Задержание беглеца свелось к погрузке его на носилки и доставке в госпиталь, где он скончался через неделю. Он был один на весь экипаж. Больше таких нет. Все остальные правильно понимают, умело применяют и, по возмож­ности, совершенствуют древние приемы ухода от действительно­сти. Корабельный человек испокон веков искал на берегу возмож­ность восстановления попранного своего мужского самоощуше­ния. Молчаливо принят повсеместный тезис о том, что на флоте служат существа мужского пола. А раз так, необходимо снабдить их мужской атрибутикой и этого будет вполне достаточно, чтобы сформировать и оконтурить некое безликое, бесполое приспособ­ление к убойной машине. Брюки, кальсоны, трусы до колен, при­чёска, бритва, одеколон. Что еще характеризует мужчину? Исходя из воинских уставов, флотского быта и внутреннего самосознания, к этому перечню добавить нечего! Если  в брюках и пахнет одеко­лоном, шипром или табаком, значит ... Ничего это не значит.

   Есть только одна-единственная возможность превращения су­щества мужского пола в мужчину – это объединение его с су­ществом противоположного пола, с женщиной. Только женщина может создать мужчину! Без привнесения в психику мужской осо­би женской энергии мужчина состояться не может не при каких других условиях. Но... Самым распространенным и излюбленным наказанием матроса за мнимые и действительные прегрешения является лишение его права бывать на берегу. Проходят месяцы, иногда многие месяцы, до тех пор пока корабельный затворник на несколько часов попадет на землю ... “но ни с одной из них семей­ных отношений не произошло”. Человек мужского пола без обога­щения женским началом несколько упрощается, частично вырож­дается, становится как бы черно-белым вместо того, чтобы быть наполненным жизнеутверждающим разноцветным сиянием. В обезженщеннном мужчине меняется характер, сдвигаются в уп­рощенчество нравственные критерии, постепенно и незаметно в не­го вселяется агрессия, злобность, конфликтность. Сдерживае­мые до поры  до времени, они всё равно прорываются наружу и на­ходят выход в годковщине, немыслимых капустных борщах, шка­футных драках, сумашествиях и, наконец, в войнах! “Великие” полководцы: Македонский, Цезарь, Суворов, Наполеон, Ленин, Гитлер – практические импотенты. Полностью лишенные того, что Женщина при общении передаёт Мужчине, они превратились в чудовищ. Общество, силой малоразумного большинства формиру­ющее однополые коллективы: корабли, дивизии, тюрьмы, мона­стыри ..., закладывает  под себя тем самым взрывчатку, которая не­минуемо взорвется вместе с самим неразумным большинством. Наб­людения показывают, что человек, длительно пребывавщий в однополом коллективе, поражается настолько серьёзными психи­ческими сдвигами, что восстановлению практически не подлежит. В дальнейшем, попав в уравновешенную среду, он многое пере­смотрит, изменит, исправит, но сама порочность, сама ущербность останутся навечно: скрываемая неполноценность.

   ... Тонкая металлическая дверь отделяла кубрик от корабель­ного лазарета. По ту сторону переборки слышалась привычная во­зня санитаров и больных. Неожиданно матросы уловили торопли­вый диалог. –Ты чего расквашенный такой? не добрал или спугну­ли? – Да нет, не то! вчера был на материке, встречался с жен­щиной: какая невероятная нелепость, какая жуткая пародия на по­ловые отношения! разве это интим?

   – И что было не так?

   – Да всё! Ни страстей, ни накала, ни безумия! Одна работа. И вид не тот, и запахи другие. Она меня использовала, как  ...

   – Ну и ... ?

   – Последний раз, больше от тебя никуда!

   Послышались шорохи одежды, звуки поцелуев, лязгнули ри­геля входной двери. Длинное ритмичное сопение, приглушенные стоны ... Невольные слушатели особо не вникали в знакомые го­лоса санитаров. Разговор, как разговор, бывало и не такое! Так, ви­димо, и отошла бы эта сценка незамеченной, если бы вскорости не последовало её продолжение. Однажды на пирс влетела на боль­шой скорости машина скорой помощи и остановилась перед юто­вым трапом. К ней вышел корабельный врач, распахнул дверки ка­реты и зрителям открылась картина доселе казавшаяся невозмож­ной. На носилках лежали нагишом лазаретовские санитары, всё тело которых было изрезано продолговатыми ранами, обильно из­ливающими кровь. На немногих местах, где не было порезов, на­громождались хлопья спермы. Кровавые потеки натыкались на пузыристые сгустки и красной жижей стекали на пол. Уже карета давно покинула пирс, а свидетели непонятного явления всё еще стояли, пораженные увиденным.

   По выздоровлению их обвинили в умышленном членовреди­тельстве и полагалось им за это четыре года дисбата. Многовато. Тогда они решили рассказать правду. Оказывается, пребывая на корабле, с ними что-то произошло и они, сначала не сильно заме­чали, но со временем всё яснее становилось, что, как мужчины, они не в состоянии встречаться с женщинами. Общая неудача сб-ли­зила санитаров и они, как могли, давали утеху друг другу. По­степенно досадные воспоминания отошли в прошлое, взаимная страсть стала разгораться и они с удивлением обнаружили, что именно такая связь их наиболее полно удовлетворяет и соответ­ствует потаённым желаниям души. Однако в долго текущих кора­бельных днях новизна отношений стала помалу отходить. Всё бо­льше проявлялась нервозность, подкрадывалось озлобление. Одна­жды в штормовом походе под удручающим влиянием мглистой погоды и вечной качки вспыхнула ссора и один из них полоснул другого хорошо заточенным скальпелем. На коже появился длин­ный разрез, обнажились мягкие ткани. Выступившая кровь быстро собиралась в струйки и стекала на белоснежный халат. Раненый изумлёнными глазами уставился на руку, стал следить за льющей­ся кровью, затих, затем учащенно задышал и ... всё тело его сод­рогнулось в сильнейшем оргазме. Начало положено. Открытие сде­лано. Новый источник удовольствия найден. Корабельный пло­тный распорядок не оставляет времени для затворничества, поэто­му они решили использовать очередной отпуск на берег. Уедини­лись в прибрежных скалах. Первый разрез, первый оргазм. Потом второй, третий ... Обезумевших людей, отплясывающих кровавый танец у кромки прибоя, заметили, позвонили, прибыла “скорая”. К этому моменту оба плясуна угомонились. Они без сознания лежа­ли нагишом на голых камнях, обозреваемые толпой.

   От санитара зависит жизнь матроса. Дрогнет рука, введет не то, уколет не туда ... От других больных, пораженных санитаровой болезнью, зависит судьба корабля, страны ...

    Суд над предполагаемыми членовредителями заседал на бор­ту. Однако, как только выснились истинные мотивы обвиняемых, рассмотрение дела сделали закрытым. Впервые стала очевидной несуразность, нелепость и преступность организации военной слу­ж­­бы, психически калечащей отборных представителей народа. По­видимому уже давно назрела необходимость введения обязатель­ной проверки людей под погонами на отсутствие интимных и сек­суальных отклонений. Необходимо также легализовать и упоря­дочить эти отношения, чтобы поганизм нации не перешагнул не­обратимую черту. Корабельная обстановка полностью изымает че­ловека из привычного окружения. Уже одно это является причи­ной медленного, но неумолимого напряжения психики, а потому неизменно приводит к отклонениям в поведении. Здесь отсутству­ют растения, животные, обычные бытовые детали, нет пестроты одежды, интерьера, совсем другие звуки, голоса, запахи и краски. Бронированные борта изолируют человека от естественных излу­че­ний неба и земли, накапливая внутри замкнутого пространства нездоровую энергетику взвинченных и неуравновешенных людей. К этому добавляется ещё поражающее воздействие силовых уста­новок, локационных станций и других вредоносных механизмов.

   Поэтому не случайно матросы носят с собой, хранят в рунду­ках и оклеивают чемоданы фотографиями, открытками и журналь­ными картинками с изображением потерянных во время службы видов и пейзажей. Хотя бы изредка, иногда, чуть-чуть, при взгляде на наклейки глаз мог бы зацепиться за тему, ускользающую из со­знания, получить свою отраду, встрепенуться и обогатиться уходя­щими впечатлениями. В такой ситуации образ женщины приобре­тает ритуальное и даже мистическое значение. С корабельными го­дами она всё больше идеализируется, одухотворяется и принимает нематериальные возвышенные очертания. Порой даже забывается, что с женщиной может быть конкретная половая близость. Она по­степенно становится олицетворением потерянного прошлого, не­ким идеалом ума, справедливости и ещё чего-то важного, зовуще­го, волнующего и влекущего. Женщины интуитивно чувствуют поток изливающегося на них восхищения и каждая из них реаги­рует на льющуюся благость по-разному.

   ... На строевом плацу выстроились две тысячи матросов. Раз­вевающиеся знамена, горнист бодрящими сигналами сопровож­дает команды, чеканный шаг подтянутых людей, рапорты, докла­ды: торжественная обстановка, шумно, глаза устремлены на ко­мандира. Но чувствуется, что всё происходящее имеет ещё и какой-то другой смысл. В воздухе повисло легкое волнение, радо­стное ожидание и щемящая надежда ...

   В обычное время почти неслышно в обилии громких звуков скрипнула дверь проходной. Она ещё не открылась и не освобо­дила дорогу и не показала того, кто находится за ней,  но две ты­сячи голов, забыв о знаменах, рапортах и командире, повернулись в сторону качнувшейся двери. Мгновение и показалась девушка. Она осторожно простучала каблуками три ступеньки, шагнула на пешеходную дорожку и пошла по ней, огибая затихший строй, умолкшего горниста и временно разжалованного командира. Ник­то и никогда не видел богинь, но каждому человеку в замершем строю было ясно, что ему повезло и ему послано святое видение ... Девушка шла легко и просто, красиво покачивая юбкой и женст­венно волнующейся грудью под тонкой летней тканью. Постепен­но её движения становились всё боле плавными, казалось, она взлетает над землей, еще немного и, взмахнув руками, унесется в голубую высоту, в заоблачные дали. И так каждый день наблюда­лось превращение обычной женщины в новое окрыленное сущест­во. Каждый раз, поглощая чистое, здоровое и восхищеное излуче­ние благодарных мужчин, она получала прилив жизненных сил, позволяющих ей чувствовать себя Собой, Женщиной!

   Моряки тоже преображались. В душу входило что-то значите­льное, настоящее и праздничное. Оно наполняло смыслом посте­пенно опустошающуюся сущность, превращало живой механизм в человека и вселяло желание жить!

   Никем не познанные глубины взаимной необходимости меж­ду Мужчиной и Женщиной ждут своих исследователей. Ведь с то­чки зрения людей на Планете нет ничего и никого, кроме людей. Всё, что бы ни делалось, делается ими и для них. Но каковы они и что им нужно? Это заложено, зашифровано и сокрыто в самом фак­те наличия двух взаимодополняющих и разных, антогонистич­ных и одинаковых женской и мужской сущностей. Как распознать великую тайну?

   Эзотерическая легенда повествует, что Природа в извечном поиске лучших решений уже прошла через вариант андрогинных особей, которые в едином материальном теле содержали и муж­ское и женское начала. Андрогины жили на Земле многие миллио­ны лет и, как ни старалась Природа, она не смогла на их основе получить требуемый инструмент для дальнейшего совершенство­вания Вселенной. Объясняется это тем, что Андрогины оказались самодостаточными. Они в своих стремлениях замыкались сами на себя, игнорируя окружающую действительность и не жели её преобразовывать всвязи с отсутствием внутренних побуждений к творчеству. Природа, разочаровавшись в результате очередного эк­­сперимента, разъединила андрогинное целое, породив таким об­разом, две автономные половинки, которые всё же не могут со­стояться порознь и вынуждены вновь сливаться, если каждая из них в отдельности стремится к тому же, к чему окажется наце­ленной вновь создаваемая сущность. И в этом процессе: объе­динить, исследовать, разочароваться, разъединить и снова объеди­нить, но уже на новых принципах, заложено желание Природы по­лучить то, что ей нужно. Она надеется когда-то сотворить заду­манное, потому пробует, ищет, ошибается, размышляет и начинает творить дальше, вновь, без устали, сначала.

   Разнополые люди сравнительно недавно появились на Земле. Можно считать, что новый эксперимент Природы находится в са­мом начале. И если объект исследования, человек, наделен разу­мом, то наиболее достойным его применением  было бы осознание замысла Творца и организация саморазвития в направлении этого замысла. Если же наш разум окажется недостаточным, чтобы уразуметь пока сокрытый от нас путь, всё, что есть на Планете в очередной раз будет сметено. Вместе с больной Планетой.

   А пока? Пока мужчины страдают без женщин, а женщины сходят с ума без мужчин, если не в состоянии довольствоваться суррогатным удовлетворением. Оба они не желают вникать в ве­ликие кармические тайны, да и не под силу отдельным людям, задавленным малоразумным большинством, обозреть протяжен­ный путь становления вида. Это под силу обществу, но оно занято разрушением и войной. И снова всё несется по воле случая, как крейсер с неисправными локационными глазами.

   Каждый раз корабельные люди, измученные воздержанием, припадают к бортовым оптическим окулярам, чтобы хотя бы через увеличительное стекло найти на далеком берегу женский силуэт, ощутить щемящую тоску и тихо с отчаянья завыть. Моряки посе­щают пляжи, но не для купанья: им знакомы настоящие чистые и глубокие бескрайние воды, поэтому не за купаньем идут они в скопище обнаженных тел. Они смотрят на женщин, пряча жадные глаза, чтобы обогатиться их излучением, насытиться их энергией и дать отраду глазам, которые в походе снова лишатся всего привы­чного и надолго окунутся в безликую и бесполую, бесцветную и бездушную однополую среду. Флотские чины знают к каким не­укротимым буйствам и трагедиям приводит вечное воздержание людей, потому ограждают себя от матросских масс своими  изу­верскими методами. Из года в год добавляется в пищу вещество, снижающее сексуальную тягу. В результате получается то, что произошло с описанными двумя санитарами.

   На разных мужчин добавка воздействует по-разному, но поч­ти всегда потенция сильно ослабляется, а желания неимоверно воз­растают, порождая таким образом неразрешимое нравственное уродство. Влияние этих добавок сказывается в дальнейшем всю жизнь, отражается на потомстве, калечит детей, семью, нацию. И это продолжается десятилетиями. Однако  несмотря на все ухищ­рения опогоненных убийц, каких-то, обычных, привычных, пов­седневных добавок так называемого витамина “Р”, им недостаёт для полного спокойствия. Каждый год они проводят официальное кастрирование путём введения подкожно около двухсот кубиче­ских сантиметров неизвестного вещества. Для этого заранее ко­рабль надолго ставится на бочки и жизнь на нём замирает, вы­мирает, прекращается. Весь экипаж поштучно, по одному челове­ку, во исполнение приказа командира, касающегося лично Ивано­ва, Петрова, Сидорова, направляется в лазарет. Как только очеред­ная жертва переступает комингс, её подхватывают два санитара верзилового покроя, заламывают руки назад так, чтобы лопатки тесно сошлись, а кожа на них вздулась. Тогда третий санитар осо­быми щипцами захватывает оттопыренную кожу, оттягивает ещё дальше, а другой рукой с силой вонзает толстую и длинную иглу в образовавшееся вздутие. Затем долго и трудно выдавливает содер­жимое из шприца, не обращая внимания на потрескивание разры­ваемых тканей, судороги и проклятия жертвы. Если матрос терял сознание, его укладывали, били по щекам, совали под нос наша­тырь, обливали водой, а затем выталкивали через другую дверь на шкафут. Придя в себя, человек добирался до кубрика, валился на койку и погружался на несколько суток в дотоле незнакомый кош­мар. Температура тела поднималась до сорока одного градуса, голова переполнялась видениями, боль разливалась не только по всему телу, а, кажется, пронизывала каждую клетку. Невозможно пошевелиться, даже мысль о предполагаемом движении приводи­ла в отчаяние. Наиболее стойкие к исходу четвёртых суток могли самостоятельно медленно и осторожно добраться до гальюна. Официально считается, что через пять суток все должны быть в строю, но ещё и через месяц гримаса боли кривила лицо от неу­дачного шага, резкого поворота головы, рук или туловища.

   За четыре года четыре раза убивают мужчину, за пять лет –  пять раз! Во имя чего? Нужно ли это Родине, которую защищаем? Нет! Тогда кому? Власть из экономической надстройки превра­тилась в базис и стала бесполой. В своем вырождении она коллап­сирует, затаскивая за собой в черную воронку молча взирающее неразумное большинство.

   Внутреннее бурление флота вплотную подошло к зимней спар­такиаде. По всем кораблям спешно формировались команды. Обычно матросы, перегруженные службой, энтузиазма к формаль­но проводимому мероприятию не проявляли, пытались увильнуть и свои способности держали в тайне. На выручку организаторам приходили личные дела, в которых хранилось всё, старательно выпытанное у новобранцев во время многочисленных сортировоч­ных комиссий. Так, неожиданно для себя, Гордеев был зачислен в команду бойцов и шлюпочников. Известие о том, что ему при­дется на несколько недель сойти с корабля, сослуживцы восприня­ли с неудовольствием, ибо на оставшихся возрастала нагрузка по несению обязательных дежурств, вахт и повседневных работ. Тем не менее, они пожелали новоявленному спортсмену побыстрее расправиться с соперниками и победителем вернуться домой. Мат­росу долго собираться не надо. Вещмешок за плечи, протопал знакомой дорогой до бортового трапа, баркас, минная стенка и но­вый трап, только на другой корабль, превращенный всвязи со сво­им достойным возрастом во флотское общежитие. И опять то же самое: “Становись, равняйсь, смирно, разговоры в строю, вахтен­ной смене построиться ...”. К знакомым командам добавились и новые: “Боксерам прибыть на взвешивание, штангистам собраться на спардеке, и, наконец, бойцам вольного стиля зарегистрирова­ться на жеребьёвку”. Гордеев вместе с другими членами бой­цовской группы вышел на ют, отдергался положенное число раз, выполняя строевые  окрики, и по площади Нахимова, мимо Граф­ской пристани добрался до спортзала. Вот уж воистину почерк судьбы! Стоит только где-то появиться Гордееву, как немедленно складывается ситуация, вынуждающая идти на подвиг. Все участ­ники становились на весы, затем под мерную планку, дули воздух и так постепенно на каждого из них составлялась таблица из ки­лограммов, сантиметров, объемов, упитанности, физического сос­тояния грудной клетки, острижки ногтей, длины волос, наличия шрамов, травм и особых отличительностей типа: пигментные пят­на отсутствуют, незаживших ран нет ... Из этих промеров следо­вало, что у Гордеева полусредний вес, такой же, как и у Дарова. Но двое в одном весе – это ни к чему, тем более, что в полутяжё­лом ни одного ... – Гордеев, ты же понимаешь, честь корабля ...,  высокая воинская сознательность, надо выручить, коллектив боре­тся за звание “отличный”, на тебя надеется экипаж ... – Но я же на пять килограммов легче требуемого?

   – А находчивость где? Вот графин, вода в кране, пей вдоволь, не торопись, ну а потом ... после взвешивания ... два пальца, хотя кто, как привык, можно и три и даже четыре ... содрогнешься раз, другой и облегчишься, и под леера, а там уже смотри в оба, там я тебе, Гордеев, не советчик! Но знай! За тебя там честные люди постоянно служат, пока ты здесь, на берегу ..., словом, вникай ...

   Не часто служивого человека просят! Такое редкое событие и настораживает, и пробуждает! А, была, не была! Хуже не будет! Терять матросу нечего! На волне безразличного отчаяния, Горде­ев, неожиданно для него самого и для остальных, добрался в своей подгруппе до полуфинального поединка. И вот финальная встреча.

   – Вызывается на ковёр экс-чемпион всесоюзного первенства ДСО “Химик” тысяча девятьсот пятьдесят ... года, имеет ... побед, ... ничьих, ... поражений, вес ..., рост ..., звание ..., возраст, семейное положение, награды, поощрения, дипломы ...

   Боже! Эти сведения давно уже забыл сам Гордеев. Откуда они взяты? Кто и где накапливает и систематизирует любые штри­хи биографии? С какого возраста начинает толститься личное де­ло? Какими путями оно следует за человеком? Кому дозволено туда добавлять, изымать, трактовать? Никуда не деться от всеви­дящих глаз. Они в любой момент по своему хотению могут и поднять, и опустить, попутно сильно зашибив. Ещё более дос­тойный, длинный и подробный перечень заслуг был зачитан по отношению к его сопернику. Только сейчас Гордеев обратил вни­мание на атлета, стоящего напротив в синем углу! Высокий парень с широкими плечами и с тонкой мускулистой талией спокойно рас­сматривал явно не грозного соперника. По мере обозревания его интерес ощутимо слабел, еще немного и взгляд заскользил по ковру, судьям, зрителям. Для себя он уже всё определил! Гордеев тоже прикидывал возможную картину поединка. Бесспорно было и ясно, что атлет предпочтет воспользоваться преимуществами в росте и весе, поэтому, как учил когда-то первый тренер Самуил Яковлевич Шуя: “Ты большой, а я – маленький, ты тяжелый, а я –  пушинка, ты сильный, а я – так себе”. Раздался гонг, бойцы напра­вились на середину ковра, в последний раз были осмотрены судь­ёй, пожали друг другу руки и разошлись. Всё, поединок начался. Гордеев делает первый шаг, цепляется ногой за ковер и падает. Неожиданное начало несколько расслабляет уже было сосредото­ченного соперника. Пока Гордеев поднимался и, прихрамывая, от­ходил в сторону с явным намерением оттянуть непосредственный контакт, атлет великодушно выждал мгновение, дал опомниться неловкому спортсмену и только потом все-таки устремился в ата­ку. Гордеев, сознавая свои малые шансы, удрученный падением, обреченно нагнулся, подставив спину для захвата, и в растерян­ности опустил руки вниз.

   Ринг, ковер, помост и другие ристалища имеют малую пло­щадь, поэтому каждый шаг, даже небольшой, приводит к сущест­венному изменению боевой ситуации. Вот и сейчас атлет легко настиг Гордеева, обхватил его за спину и всё тело его изогнулось, готовясь к победному броску. И бросок произошел! В воздухе мелькнули ноги, сдавленная грудь породила крик и два тела общей кучей грохнулись на ковёр. Не так скоро и несколько медленнее, чем надо бы, борцы вскочили, пришли в себя и снова стали сбли­жаться, осторожно нащупывая слабые места друг у друга. В даль­нейшем поединок протекал ровно, добавляя в зачёт редкие очки то одному, то другому участнику. И когда истекло время, и настал момент определения победителя, то победителя не оказалось. Очков было поровну, поэтому оба борца разделили между собой первое и второе места. За наградами они так же вышли оба и вдвоём взгромоздились на верхней ступеньке пьедестала с цифрой “1”. Только теперь Гордеев узнал, что соперника зовут Вадим, что служит последний год, и вот беда случилась перед демобилиза­цией: в поединке с Гордеевым сломал правое предплечье, так что сдерживать натиск Гордеева ему пришлось одной рукой, отводя в сторону и щадя вторую руку, на время борьбы забывая о боли. Да! Гордеев вспомнил сухой и короткий щелчок, похожий на звук сло­манной ветки, который раздался при первом падении. Но тогда он не придал этому значения, полностью находясь под впечатлением осуществленного своего тактического маневра по введению в заб­лу­ждение сильного противника. Раньше он дотошно отрабатывал на тренировках и совсем естественное спотыкание, и беспомощное падение, и безвольную позу слабака с опущенными руками.

   Многие бойцы, видя перед собой подавленного соперника, стремятся побыстрее покончить с ним, нависают над ним и со спи­ны обхватывают его руками, изготавливаясь для броска через бедро. Как только локти атакующего оказываются с боков слабака, тот вдруг преображается и с их мгновенным захватом  уходит на “мост”, припечатывая силача лопатками к ковру. И на сей раз всё шло по отработанному сценарию, но атлет сумел в полете изме­нить положение тела, потому упал не спиной, а на руку, что и при­вело к травме. Ну что же! Славный поединок, достойный боец и десять суток отпуска, положенные за первое место, заработаны че­стно. Так неожиданно на втором году службы Гордеев стал сочем­пионом Черноморского флота по вольной борьбе в несвойствен­ном ему полутяжелом весе.

   Прав был тренер Шуя, когда говорил, что не всё таким явля­ется, каким кажется, и не все увиденное становится осознанным, и многое со своею данностью кроется за обманчивой явностью.

   В этот день из крейсерской команды награждался и матрос Сидоров, который стал легендой канатоподъёмщиков. По условию состязаний необходимо было подойти к толстенному канату, сви­сающему с потолка, взяться за него поднятыми руками, подтянуть ноги и, удерживая их под прямым углом к туловищу, взобраться наверх к самому потолку, перебирая руками. К десяти канатам подошли претенденты и сосредоточенно замерли, ловя мгновения. Раздалась команда “внимание” и немного спустя ударил гонг. Лов­кие парни обхватили руками канат, подтянули ноги и ,.

   – Сидоров, отпусти кольцо, спустись вниз и не нарушай! И

      сно­ва: внимание, гонг, шагнули, ухватились ...

   – Сколько можно, Сидоров, слезь сейчас же, брось кольцо.

   Так Сидорова снимали с потолка третий, четвертый, пятый раз пока, наконец, не сообразили, что нет нарушений в его дейст­виях. Просто ему всегда нравилось шагать руками по канату и он достиг такого совершенства в этом деле, что уследить за подъё­мом, без предварительного сосредоточения взгляда на нём,  почти невозможно. Ему досрочно присвоили первое место, так что оста­ль­ным участникам пришлось бороться за ступеньки пониже.

   Гордеев вернулся на корабль через две недели. Казалось, и время прошло небольшое, а изменений принесло много. Умер Гор­дев. Отстоял вахту, поужинал и, как всегда, игнорируя распорядок, улегся на рундук. На поверку не вышел. Стали окликать, потом сты­дить, затем ругать и, наконец, тянуть. Но руки ощутили холод­ное тело. Похороны завтра. На берегу! В землю!

   Приговорили Теряева к году штрафной роты за хранение по­лупроводниковых элементов. Обвинили его в подготовке технче­ских средств для передачи секретных сведений.

   Лейтенант Овинов подал рапорт о демобилизации, поэтому был отстранен от должности и его место занимал старший лейте­нант Лайденко. Кубрик оказался заселенным новыми людьми, вно­сившими неуютность, шумность и нервозность. Общее безра­дост­ное корабельное житьё усугублялось мглистой и слякотной нояб­рь­­­ской погодой, какой-то повсеместно разлитой подавлен­ностью и тоской, всеобщей раздражительностью и взаимной не­терпимо­стью. Такие настроения периодически накатывают на экипаж, осо­бенно при долгом стоянии корабля на якоре. Люди впадают в спя­чку и резко сопротивляются любым попыткам вы­вести их из этого состояния. Пройдет какое-то время и удрученность переходит в безразличие и апатию, которые мед­ленно и постепенно уступают место относительному спокойст­вию, а затем взаимной предраспо­ложенности и, наконец, к бес­причинной доброте, молодецкому за­дору, солёным шуткам и благожелательному веселью. В кубриках тогда появляется уют. Здоровая обстановка изгоняет тараканов и клопов, снижается агрессивность крыс и мышей, которые времен­но, пока удержи­вается благожелательность, оставляют не­тронутыми даже ноше­ные носки. Жаль, что период доброты короток, довольно быстро уходит и на смену ему валит ста­вшая уже при­вычной сосредото­ченная напряженность, удручё­нность и настороженность.

   Через несколько дней на большом сборе экипажа подводи­лись итоги спортивных достижений. Отличились шлюпочники, ка­на­тоходцы, борцы и десантники. Занявшим первые места объяви­ли поощрение в виде десяти суток отпуска с правом выезда домой, причем, приказали покинуть корабль немедленно. Четыре челове­ка вышли из строя, и через полчаса с вещами за спиной они уже прыгали с парадного трапа в ныряющий на свежей волне мотобот.

   Так Гордеев оказался в поезде, уносящем его на Урал. К неве­сте. Вежливое поведение матроса, его стремление всем помочь и уступить место быстро восстановили неприязнь к нему со стороны пассажиров. Оказалось, что корабельная этика не совсем пригодна в других случаях и Гордееву пришлось срочно вживаться в новую обстановку. Ну почему, например, эта девушка отказалась от “ши­п­ра”, а на тройной одеколон даже не взглянула? Многим не понра­вился стремительный взлёт на среднюю полку и даже щедро по­ставленная на стол бутылка водки не вызвала заметного располо­жения к прокуренному парню, мешающему всем.

   В Харькове отпускника ждал новый конфуз. До отхода поезда было далеко и вот, бродя по городу, на площади увидел шатер, людей у входа и надпись на красивой доске “Цирк-шутка”. Горде­ев чинно купил билет, пристроился к очереди, которая почему-то вдруг стала быстро продвигаться внутрь шатра. Вскоре наступил его черед раздвинуть тяжелый полог. С энергичностью решитель­ного человека он вступил в темное пространство и почувствовал, как его схватили с обеих сторон мощные руки, оторвали от пола, придали телу горизонтальное направление и швырнули, как брев­но, куда-то вперёд. Перед свободно пролетающим матросом услу­жливо распахнулись один за другим несколько закрытых тканью проемов и, наконец, показался свет. Пролетая дальше, уже за пре­делами шатра, Гордеев увидел кучу опилок, возрадовался было, но, видать не суждено ему везенье! Он шлепнулся рядом, не до­тянул малость, потому испачкался в пыли изрядно. Быстро вско­чил, рванулся к обидчику и с трудом успел уклониться от летевше­го навстречу парня. Тот дотянул до опилок, ёкнул и шустро отка­тился в сторону, освобождая место для очередного любознатель­ного. Несостоявшиеся зрители цирка, сначала возмущались, потом переходили на тихий ропот, постепенно образуя тесную толпу осмеянных, сплоченных общим одурачиванием. Так в тылу шатра накапливались люди, которые уже бесплатно могли наблюдать полёт сотоварищей по развлечению-позору.

   Испорченное настроение не покидало Гордеева весь дальней­ший путь. Он так и не смог перестроиться, адаптироваться или при­способиться к давно забытой гражданской жизни. Да и была ли она, эта жизнь гражданская, если то и дело рука летела к беско­зырке при встрече старшего по званию, при необходимости конт­ролировать собственное поведение: на свободное место лучше не садиться,  всё равно прийдется вскочить, где идти по тротуару, как нести портфель, чтобы правая рука была свободна, и многое дру­гое, от чего корабельный затворник давно уже отвык?

   Встреча с невестой вопреки ожиданию принесла неизвестную ранее душевную боль. Она была беременна, готовилась рожать и в довершение всего её парень отказался на ней жениться, ввиду рев­ности к матросу. Гордеев тяжело воспринял случившееся, впал в тихое отчаяние и с остановившимся сознанием вернулся на кора­бль. Велико же было удивление сослуживцев. Это единственный случай, когда отпускник по своей воле отказался от свободы.

   Дежурства, вахты и смотры опять захлестнули Гордеева. Пог­ружённый в привычную суматоху, он медленно возвращался к жиз­ни. Однако на полосе жизненных препятствий готовились для него всё новые испытания. Получил письмо. Мать сооб­щила но­вый адрес, поскольку вынуждена была покинуть свою ха­ту, обвет­шалую и опасную для проживания, квартировать на чу­жом дворе и отдавать за это почти всю зарплату сельской учительницы.

   Подавленный человек чаще ошибается, больше нарушает, не всегда успевает, не всё понимает и не было случая, чтобы к нему проявили снисхождение. Чем больше гнётся человек, тем больше желающих его согнуть. Маловероятна свобода, если отсутствует сила, способная обеспечить эту свободу. Слабое существо, не име­ю­щее такой силы не может быть свободным ни при каких усло­виях. Сколько бы ни уступал, отодвигался, поддавался, всегда най­дется кто-то, кому  ты мешаешь. Мелочи, если их много, перера­стают в крупности, которые с трудом осознаются, поскольку наха­льные мелочи находятся здесь, сейчас, колят дружно, отвлекая от обобщений. Если вовремя нет отпора, исчезает бритва, носки, по­лотенце, бушлат, щетки и многое другое, крайне необходимое в сложно организованном матросском укладе. Нет, это не воровство! Это ... ну так ... это как его ... “да вот нечаянно взял ... ну извини, ес­ли твои брюки тебе тоже нужны, что же делать, возьми на время, поноси малость, там посмотрим, разберемся, обсудим”. И получа­ется, что вместо наказания шутника, приходится испытывать не­ловкость от неожиданной трактовки возвращения своего же иму­щества. Затурканный человек не в состоянии выйти из непрекра­щающейся череды дежурств, работ, занятий, построений. И чем длиннее пребывание в этой череде, тем больше затурканность, а она, в свою очередь, делает человека вечным заложником наказа­тельного рвения. Гордеев, попав в такую круговерть, лишился сна. По ночам он тихо курил на баке, медленно ходил по палубам и коридорам, вынуждая многочисленных дневальных прислушива­ться к осторожным шагам и быть начеку. Круг за кругом с носовой части крейсера на корму, через правый и левый шкафуты наматы­вал отрешённый человек, силясь уловить постоянно ускользаю­щую какую-то весьма важную мысль. Но мысль не давалась, не формулировалась, не осознавалась.

   На каком-то из кругов блуждания привели его в офицерский коридор, в конце которого вызывающе и ярко блестела надраенная медь с надписью: каюта 1, командир, капитан первого ранга Н.В.Поплавский. Вот именно эта мысль и ускользала в силу невоз­можности ее осознания. Именно она вертелась все дни в голове: как обратиться к командиру с просьбой списать Гордеева на эсми­нец, на который по всему флоту собирали специалистов, формируя новый экипаж. Дело осложнялось невероятной секретностью про­исходящего, мешающей и даже запрещающей подачу рапорта, выс­казывание просьбы или какого-либо проявления самого себя знающим. Со всеми кто был заподозрен в осведомленности, про­водилось дознание, ничего хорошего не сулящее. Но что терять потерянному? На кого может надеяться ничей человек? У кого может искать поддержки самая незначительная казенная единица? Гордеев нажал ручку, дверь приоткрылась ... Всё! Назад дороги нет! Постучал.

   – Войдите!

   – Товарищ капитан первого ранга, матрос Гордеев второго года службы, боевой номер эрдвенадцатьчетыре, разрешите обра­титься по личному вопросу? Командир сидел за рабочим столом, на краю которого лежали цветы, живописным пестрым узором ох­ватывающие портрет миловидной женщины в траурной рамке.

   – Почему ночью? Глаза офицера оценивающе смотрели на вошедшего. До дня ещё надо дожить, тот, кого сегодня снимали с реи, не смог дотянуть до утра.

   – Своим начальникам излагал эту просьбу?

   – Если бы излагал, не стоял бы перед вами.

   – Слушаю!

   – Прошу вас разрешить мне дальнейшее прохождение служ­    

      бы на эсминце “Упорный”.

   В каюте повисла пауза, которая была так длинна, что пере­росла в молчание, тоже весьма затянувшееся и постепенно прио­бретающее признаки приговора. Напряжение росло. Говорить не было необходимости, ибо смысл вопроса был настолько ясен, что смысл уже был не в вопросе, а в судьбе двух человек, внезапно ставших заложниками этого вопроса.

   – Тебе не нравится служба на крейсере?  Гордееву показалось, что командир пытается изменить затронутую тему. Если это удаст­ся, то у матроса утро уже будет другим, если оно будет вообще.

   – Товарищ командир, прошу вашего разрешения не отвечать на этот вопрос! Такая фраза на флоте не известна, ибо не сущест­вует такого вопроса начальника, на который подчиненный может не ответить. Он обязан отвечать всегда, на любой вопрос как того требуют уставы и наставления.

   – Проходи! Садись!

   – Спасибо! – и только Гордеев уселся, командир спросил:      – Как зовут? Матрос рванулся с дивана, вытянулся во весь рост, приложил руку к берету, заглотнул воздух и ... Матрос Гордеев второго года службы боевой номер эрдвенад ...

   – Остановись, матрос, как твое имя?

   Это трудный вопрос: для одних он эй ты, молодой, салага, зе­лёный, для других дневальный, вахтенный, дежурный, карауль­ный, для третьих левый загребной, для четвертых Р-12-4, часто обращаются к нему по фамилии, а вот по имени ..., хотя, помнится, было когда-то, когда нужно было в шторм лезть на мачту. Видя бегающие глаза и растерянность матроса, командир предложил:

   – Садись же! Гордеев сел, готовый к вопросам, расспросам, допросу. – Давай по порядку, только коротко! Командир поставил цветы в вазу, отодвинул траурную фотографию, расстегнул китель и приготовился слушать. Однако коротко не получилось, ибо при­шлось рассказать ему всё, что изложено в этой книге.

   Светало! Рассказчик умолк. Слушатель долго сидел неподви­жно, потом спросил: –Так когда, говоришь, у тебя день рождения?

   – Сегодня, товарищ командир!

   – Овен, значит. Иди пока. Служи без замечаний.

   – Есть! Матрос покинул каюту командира в полном неведе­нии относительно не только своей судьбы, но даже нового дня.

   Проходило время, наполняющее недели и месяцы. Никаких видимых последствий ночной беседы не замечалось. Морская слу­жба по-прежнему катилась серым колесом через людские души. Корабельная жизнь не располагает к размышлениям и в вечном беге в никуда неумолимо уходят в прошлое и приятные события и те, которые не очень. Постепенно Городеев смирился со своей об­реченностью, вновь взял служивую борозду и размеренным шагом притерпевшегося мерина намерился нести навьюченную ношу и следующий третий год и потом четвертый и потом ... как Бог даст.

   –Гордеев, в каюту командира группы бегом! Дневальный вы­крикнул очередную вводную, закрепляя на штатное место теле­фонную трубку. Провинившийся рванулся с места, но старшина осадил его пыл, подставив ногу и силой водрузив на рундук.

   – В чем дело, Гордеев? Почему не доложил? Опять наруша­ешь? Вечером я тебе отмерю. Ну какого ты фуя стоишь? Приказа­ние слышал? Трап, полубак, шкафут, орудийный проход, левый офицерский коридор, дверь, табличка, фамилия, постучал, войдите.   –Товарищ, старший лейтенант, матрос Гордеев по вашему при­казанию прибыл. Вольно, Гордеев! И видя, что матрос по-прежнему стоит монументом, тараща глаза на начальника, до­бавил: – Садись! Выждал пока выполнялось распоряжение и задал свой самый главный вопрос, ради которого и приказал прибыть в каюту: – Ну Гордеев вскочил, руки по швам, глаза не бегают, берет прижат к штанине. – В момент получения приказания на­ходился в кубрике номер двенадцать на занятиях по изучению шта­тных средств борьбы с забортной водой, руководитель мичман Роков, на сегодняшний день замечаний не имею, пока, прибыл по вашему приказанию без промедления, доклад окончен, докладывал матрос Гор­деев. – Хорошо, Гордеев! Хорошо! Садись! – Есть!

   –Вот теперь расскажи, как было? С чего всё-таки это начало- сь? Ровный, повседневный тон офицера не давал намёка на тему разговора. Гордеев поднялся со стула и так же ровно спросил:

   – Что началось?

   – Как, что? Все твои действия с самого начала.

   – Какие действия?

   – Твои действия.

   – Вы имеете ввиду ту небольшую заварушку за четвертым шпангоутом, когда Дубцову сломали руку? Так уже раздали каж­дому и я своё отбыл.

   – Да нет, с этим ясно, тебе тоже досталось! Я о другом, по­нимаешь? – Вы про возню на баке, так уже все из лазарета вышли, с ними пока тихо.

   – Не крути, Гордеев! Кому писал? Кому жаловался? Кто доставил рапорт на берег?

   – Да я разучился писать, а жаловаться не пробовал, потому как не умею. – Рапорт подавал?  – О чём? Кому?

   – Не подходит тебе наш крейсер?

   – Подходит, не подходит, я его не выбирал, указали служить здесь, служу здесь. Укажут туда, буду служить там, впереди ещё столько лет, куда пошлют там и ...

   – Кто и при каких обстоятельствах раскрыл тебе сведения о новом эсминце?

   – Такой объект мне не известен! Гордеев замолчал, никак не желая больше касаться незнакомой ему темы. Молчал и началь­ник, сознавая, что разговор зашёел в тупик и вывести его на дове­ри­тельную беседу не получится. Воспользовавшись неловкостью, Гордеев произнес спасительную фразу: “Разрешите идти?” И, не дождавшись ответа покинул каюту. Проходили дни, корабельная круговерть катилась кованным колесом, утаптывая и выравнивая всё выступающее. Однажды ночью Гордеева разбудил сам Лай­денко. И чтобы матрос не спрыгнул с койки и не стал орать на весь кубрик, что, дескать, боевой номер эрдвенадцать ... с разрешения командования флота прибывает в ночном сне, он закрыл ему ла­донью рот и на ухо процедил: “Ни звука!” А когда увидел, что матрос окончательно проснулся повторил: ”Ни звука! Приказываю немедленно собрать вещи и следовать за мной”. Гордеев от не­ожиданности сел на рундук, опустились плечи, согнулась спина. Уже собирать вещи?! Да! Конечно, там тоже нужна одежда. Оста­лось два года, значит потом, после отсидки еще два года служить. Хватит ли духу. не лопнет ли сердце. Но какой выбор у неволь­ника? Собрался, закинул вещмешок за спину, окинул кубрик: а где дневальный? Даже убрали дневального! Нет свидетелей. Ещё вечером был человек, матрос, казенная единица, а утром его нет, по-видимому, естественная убыль. Ну что же! Бывает! Ничей он и есть ничей! Тем временем Гордеев шагал по палубам своим при­вычным шагом, в последний раз окидывая взглядом до боли зна­комые очертания орудий, плавсредств, коридоров и всё невообра­зимое нагромождение металла, которое называется крейсер. Неве­роятно, но в рубку вахтенного офицера не зашли, почти тайно при­близились к трапу, спустились по знаменитым ступенькам и, оттол- кнувшись от причальной скобы, прыгнули в баркас, он сразу же отвалил от борта, набрал скорость и взял курс на минную стенку.

   Предрассветное время в Севастопольской бухте всегда несёт очарование. Природа затихает, вслушивается сама в себя и как бы решает, что бы сделать ещё такое, чего она не делала раньше? Может резвее сыграть озорной волной, или качнуть сильнее пых­тящее судёнышко и отвлечь от угрюмых дум того матроса, что смотрит на крейсер в недоумении? Набежала легкая зыбь, поплес­калась у бортов и понеслась по голубой равнине искать себе новые развлечения. Упал на неё взгляд матроса, задержался, проследил её дальнейшие забавы и ощутил себя человек живым. А раз живой: думай, борись, крепись! Умелый рулевой подвел баркас к первому кранцу, свисающему с пирса, сдавил его и мягко накатился план­ширем на остальные, будто поджидавшие момента, когда и им можно будет сжаться и натужно приветливо скрипнуть. Баркас качнулся с борта на борт, остановился и только слегка подрагивал на мягкой волне. Пассажиров было всего двое: Лайденко и Горде­ев. На пирсе их поджидала машина, похожая на милицейский во­ронок и казавшаяся неуклюжей на фоне стремительных линий при­швартованных эсминцев. В её черном чреве сначала скрылся Гордеев, потом старший лейтенант, захлопнулась дверь и машина, сразу сорвавшись с места, понеслась по ещё спящему городу. Еха­ли долго, и сколько ни выглядывали в окна, никакого конвоя не наблюдалось. Наконец, машина остановилась перед воротами, на всей площади которых был нарисован огромный якорь. Надпись вверху уже подсвечивалась в первых лучах восходящего солнца и её можно было прочитать: “Черноморский флотский экипаж”. Это не тюрьма, и даже наоборот – это место приветливое и  тихое, ибо здесь временно размещаются военнослужащие до момента полно­го формирования воинского подразделения.

   Прошли проходную, направились к командиру экипажа, пред­ставились, Лайденко  передал увесистый пакет с документами, мо­лча показал глазами на Гордеева, распрощался и ушёл, никак не проявив себя по отношению к Гордееву, не сказав ни слова. Вот так: получил казенное имущество, сдал казенное имущество, нак­ладная, дата, подпись, печать.

   Так Гордеев оказался переведенным с крейсера для прохож­дения службы на эскадренный миноносец “Упорный”. Это был первый и последний, то есть единственный случай досрочного ухода с крейсера, будучи живым. Даже для того, чтобы с одного корабля перейти на другой корабль, потребовались невероятные усилия влиятельного человека, каким, безусловно, был командир крейсера “Дзержинский”. Если бы не он, эта книга не была бы написана никогда, а в истории судили бы о советском флоте 50-70 годов двадцато века по картинным плакатам с изображением без­заботно улыбающегося невероятно правильного и ещё более сча­стливого моряка с биноклем на груди и с автоматом в руке, на ко­тором весело поблескивает штык. Каждый проникся бы убежде­нием, что с такими защитниками нашему Отечеству ни­кто угро­жать не может и не в силах. И даже, если кто-то, то мы ему ... им ...      

                                

ПОСЛЕСЛОВИЕ

   Прошло двадцать лет. Никак не планируя встречу со своим про­шлым, Гордеев оказался в Севастополе. Каково же было его удив­ление, когда прогулочная аллея приморского парка, рассту­пив­шись ветвями раскидистых каштанов, открыла ему знакомый си­луэт. Крейсер стоял на якоре всего в нескольких кабельтовых от бе­рега. Вмиг взбурлило всё внутри! И горечь и радость, и сожале­ние и благодарность, и тоска и торжество, и любовь и ненависть вз­винтили душу до предела. Гордеев уже с берега стал всматри­ваться в железное чудище, которое так беспо­щадно протопталось по юной душе. По-прежнему ходят люди по палубе, лежат годки за четвертым шпангоутом, вышагивает по юту вахтенный, видны рос­тры и дверь поста №12, мач­ты, флаг, но ... флаг приспущен, значит на борту покойник. Прозву­чала команда, извлекшая из кубриков народ, началось построение, извечное неистребимое построение ... будто и не было интервала в двадцать лет. Гордеев отыскал сиг­нальный пост и передал на крейсер семафор: –Бывший матрос бое­вой номер эрдвенадцатьче­тыре просит разрешения на несколько минут посетить корабль для встречи со своей юностью!  – Ответа пришлось ждать долго. Нако­нец, сигнальщик доложил:

   – Нет плавсредств. Гордеев: –Разрешите вплавь к парадному трапу. – Ответ: – Не положено. Гордеев: Разрешите прибыть дежур­ным баркасом. – Не положено. Гордеев: – Плыву от примор­ского пляжа, прошу допустить. И когда до корабля было не более кабе­ль­това, Гордеев увидел возле парадного трапа знакомый строй де­сантного взвода. Гидрокостюмы блестели на солнце, короткие ав­то­маты на изготовку, собранные лица, во всём угадывалась реши­мость отразить диверсию плывущего бывшего члена экипажа. Про­звучит команда и ... Гордеев не стал ждать эту команду. Он при­вет­ливо помахал рукой мужественным воинам, развернулся и по­плыл на материк, то есть, на пляж.

   Вскоре крейсер был продан ... на метал­лолом. Гордеева не пу­стили в то время, когда он уже кораблём не был. Даже мёртвый монстр так гнетущ и чванлив, то каким же колесом он катился по людям, когда был в силе? Во имя чего так утаптывать души, кому выгоден этот оплот изуверства, самодурства и рабства?

                                             

КРЫСЫ

Последний канат обрублен. Корабль вздрогнул, почувствовав свободу, и медленно двинулся к воде. Традиционная бутылка по­летела к борту, разбилась и брызги шампанского смешались с пен­ным буруном за кормой. Ликование строителей достигло предела. В этом бушующем море восторга мало кто заметил, что вместе с людьми торжественное событие радостно отмечают и крысы. Ста­раясь не попасться на глаза, только им известными тропами они подтягивались к причалу и занимали места, из которых хотя бы что-нибудь было видно. Потом, быстро сообразив куда нужно стреми­ться, обгоняя друг друга, умело маскируясь, огрызаясь и визжа, бро­сились к тем местам, где на пирсе мощно возвышались черные кнехты. Любая гонка показывает кто чего стоит. Крысиная орда растянулась. Каждая особь, предельно напрягая свои умственные и физические возможности, хитря, лавируя, вступая в схватки с со­родичами, неудержимо неслась к заветной цели. Наконец, этапы бо­льших мусорных завалов закончились. Дальше необходимо бы­ло преодолеть открытое пространство, по крысиным понятиям хо­тя и не такое уже протяженное, но пустое, обозримое и потому стра­шное. Несколько смельчаков с разбегу выскочили на чисто уб­ранную площадку, однако, испугавшись яркого света, снующих лю­дей и новой обстановки, повернули назад. Непрерывно озира­ясь, прыгая и нервно семеня короткими ногами, они помчались к укрытию. Однако спасительная ниша уже была занята. Трусливые лидеры, потерявшие авторитет, были атакованы, покусаны и выб­рошены. Им ничего не оставалось, как снова бежать, теперь уже сза­ди не терявших времени и мчавшихся во весь опор конкурен­тов. Расстояние быстро сокращалось. Первые бегуны серыми ко­мочками подкатывались к цели, постепенно образуя крысиную то­лпу, в нерешительности снующую вокруг кнехта. Возникла драма­тическая ситуация, которая обязательно должна породить героя. Задние ряды по мере прибытия новых сородичей напирали на пе­редние, бурление вокруг кнехта возрастало, началась возня, пере­ходящая в свирепую грызню за выживание. Многие тела взвива­лись в прыжке над клокочущей массой, но никому ещё не удалось прыгнуть так высоко, чтобы оказаться сверху кнехта, откуда ухо­дил прямо на корабль толстый, прочный и красивый швартовоч­ный канат – мечта и смысл борьбы всех крыс. В пылу битвы от­брошена всякая осторожность и страх перед агрессивными двуно­гими, наблюдавшими со стороны развернувшееся побоище. Отк­рывалась картина знакомая почти каждому, побывавшему в толпе, охваченной паникой. Тем временем появились первые жертвы. По их телам взбирались на вершину новые бойцы, часть из которых падала с разорванными спиной, шеей, брюхом и своими телами они поднимали подиум жестокого театра до тех пор, пока первый герой смог выскочить на вершину кнехта. Счастливец, несколько растерявшись, сгоряча сделал круг по гладкому торцу чугунного столба,  потом, будто опомнившись, быстро побежал по швартову в сторону корабля. Событие свершилось. Путь показан и опробо­ван. Герой, не оглядываясь, бежал, оступался, иногда соскаль­зывал одной или двумя ногами, но вовремя успевал подтянуться, выпрямиться и снова бежал. За ним по указанной дороге уже мча­лись другие крысы, благо впереди маячил отчаянный пример первопроходца. Так продолжалось долго. Швартов густо заселился крысами, а с берега всё напирали новые многочисленные желаю­щие. Тем временем лидер, не сбавляя темпа, с разбега налетел на невесть откуда взявшееся препятствие, закачался, потерял равно­ве­сие и с невероятно отчаянным криком-писком полетел вниз пря­мо в кипящую волну, пребирая в воздухе ногами в тщетной по­пытке найти утерянную твердь. Его преследователи, охваченные азартом погони, были не в состоянии  осознать случившееся, тоже добегали до препятствия и так же падали в морскую пучину, а кри­ки их сливались в отчаянный страдальческий вопль.

  Препятствие поставили люди. В извечной борьбе интеллектов крысы и человека, зашищающаяся человеческая рать разработала множество способов перехитрения агрессивных крысьих замыс­лов. Каждая эпоха, век, год отличаются своими приемами борьбы, каждая страна, местность, селение имеют особые средства отважи­вания грызунов, ревниво оберегаемые от завистливых соседей. Ис­пробованы химические, биологические, генетические, механиче­ские и многие другие варианты защиты от проникновения крыс в область интересов человека, однако, до сих пор отсутствуют какие-либо устоявшиеся рекомендации. Поэтому в очередной не­примиримой схватке с поразительно живучим и интеллектуально развитым противником человек каждый раз вынужден рассчиты­вать только на свои силы в войне с вечно атакующим врагом. С ним нельзя договориться, помириться, разделить зоны обитания. Этот недруг своим бытием, т.е. будучи в живом состоянии, выра­батывает болезнетворные вещества, разносит их везде и всегда. В старину крысы уничтожали паруса, деревянные корпуса судов, портили пищу и воду. На современных кораблях они грызут про­вода, закупоривают вентиляционные каналы, застревают в волно­водах, компьютерах, портят электронику. Итак! Война крысам! Нет в мире корабля на котором не было бы крыс. Наиболее даль­новидные из них пробираются на борт ещё на стапелях. Рискуя умереть с голода, они долго ждут момента обрубания последнего каната. Затем, если удается выжить, свысока взирают на штурмую­­щих сородичей и наливаются гордостью за свою сообразитель­ность при виде неудачников, с визгом срывающихся в море. Война с такими хитрецами практически всегда протекает с постоянным поражением человека. Уничтожить умную крысу не удаётся. Разве что взрастить крысоеда. Для этого отлавливают несколько десят­ков взрослых особей, размещают их в замкнутом пространстве и лишают корма. Постепенно, по мере изголодания, съедаются более слабые экземпляры до тех пор пока остается одна крыса, выжив­шая в боях и вскормленная мясом соплеменников. Её также дово­дят до голодного состояния и выпускают на свободу. За короткое время на корабле остается только растолстевший крысоед, кото­рый затем уничтожается. Вот уж воистину, нет большего привер­женца, чем обращённый иноверец. Однако, известны случаи, когда крысо­ед отбирал сильную самку, порождал потомство, борьба с кото­рым была бесполезной, а жизнь по соседству опасной, т.к. люди атако­вались во время сна, болезни или слу­чайного соприкосновения.

  Менее сообразительные крысы пробираются на уже обжитый корабль, используя для этого швартовы, якорные цепи, трапы, пло­тики, сходни и т.д. Сколько хитростей придумано людьми? А кры­сы всё равно проникают на борт, живут рядом, вредят и нехотя, с ленцой, реагируют на самые серьёзные попытки их уничтожения. Они не любят воду, но, попав в неё прекрасно плавают, ныряют и могут держаться на поверхности достаточно долго, даже при вол­нении моря. Так и в случае, описанном выше, упавшие крысы, вы­нырнув и отряхнувшись, сразу же поплыли, разделившись на два потока. Один, с большим количеством особей, образуя плавную ду­гу, напрвился к берегу, именно в то место, где можно вскараб­каться на узкий трап, спускающийся с пирса в самую воду. Дру­гой, довольно малочисленный, напрвился в открытое море! Что бы это значило? Вскоре стало ясно: эти интеллектуалы плывут к якор­ной бочке, на которую заведен носовой швартов. Голова крысы поднята над водой на высоту около одного сантиметра, следова­тельно её линия горизонта проходит, самое большее, в метре от неё. Как она может увидеть бочку на расстоянии двести метров и какой анализ надо проделать, чтобы додуматься по носовому кана­ту повторить ранее неудавшуюся попытку? Они-таки доплыли до бочки, столпились возле неё и долго выбирали момент, когда вол­на подсадит их и подаст несколько вперёд с тем, чтобы уцепиться за скользкий трос, удержаться, забраться наверх и, балансируя в такт качке, медленно, но неуклонно продвигаться в сторону кораб­ля. Не каждый человек может проявить такую изобретательность,  и настойчивость. На сей раз люди оказались предусмотри­тельнее: зная повадки своих сожителей, они укре­пили перпендикулярно оси каната щит, преграждающий дорогу непрошеным умникам. Дойдя до щита и ударишись о него, крысы снова свалились в воду, вынырнули, попищали с досады и напрви­лись к пирсу.

  Первая атака отбита, но люди знали, что за первой начнётся вторая, третья и так до тех пор, пока жив будет корабль, ибо резу­льтат всем известен заранее: крысы одержат победу! Они будут жить на корабле, устанавливать свои порядки, будут делать вид, что им страшно от угроз их извести, и так вечно.

  Наутро вахтенный офицер заметил большого самца, который короткими перебежками, укрываясь, маскируясь и всё время шум­но нюхая воздух, приближался к памятному кнехту. Подошёл, об­наружил свисающий фал, уцепился. подтянулся, вскарабкался по нему на вершину кнехта, нашёл швартов и медленно пошел по не­му в направлении щита. Не дойдя около метра, оттолкнулся и вз­мыл ввысь. Пролетев сбоку от щита, кувыркаясь, в полной тишине шлепнулся в воду. Не раздумывая, без колебаний поплыл к пирсу, по трапу взобрался наверх и снова направился к кнехту. Взобрался на него, подошел к щиту, изогнулся, взмыл: почти рядом, но чуть-чуть не достал. Выплыл, забрался, подошёл, взмыл! Всё ближе и ближе! Одна попытка за другой! Наконец, уловив момент, оттолк­нулся от качающегося троса, перелетел щит и мягко опустился на швартов с другой стороны щита. Победа! Наблюдавшие это сра­жение, чувствовали, что каждая шерстинка победителя из­лучает торжество. Поостыв, он оглянулся и уверенно зашагал к корме ко­рабля. Моряки – добродушный народ и умеют уважать достойного противника. Они встретили смельчака, завер­нули в бушлат и бе­режно отнесли на берег. Лучшее, что родит природа, должно жить.

Будто в благодарность за спасенного земляка, этой ночью ко­рабельные крысы ни у кого не стащили носки, на месте, как по­ложили, так и лежало мыло, спрятанный на случай трудной вахты, остался нетронутым сахар, даже клопы и те видать были преду­преждены, ибо не так настырно терзали усталые тела. А под утро дневальному был дан сольный концерт в исполнении местной кры­синой атаманши. Вахта близилась к концу! Скоро побудка. Очередная бессонная ночь тяжело туманит голову, давит плечи, подгибает ноги. В голубом мареве ночника плывет сонная истома спящего кубрика. Жарко. Опускаются веки! Безысходность! Но вдруг привычное, повторяющееся уже не один год изнуряющее де­журство в чём-то изменилось. Что-то возникло новое! Пока неяс­ное, но всё более отчётливое! Кажется угрозы нет! Играть тревогу не следует! Но откуда звуки? Ясно! Начинается галлюцинация. Нашел кран, подставил ладони, водой в лицо, наполнил кружку – за воротник, а звуки льются. Говорят, многие из команды “Ново­российска” перед взрывом тоже слышали голоса. Не придали зна­чения! Теперь поздно! Дневальному, значит, надо узнать, найти, обезвредить! Крадется на звук, никого! Висят бушлаты и ... звучат! Ладно! Подумаешь невидаль: бушлат играет! Бывает и не такое ещё! Осмелел, подходит ближе, видит за бушлатом гитара висит, а на ней крыса сидит, мягко перебирает струны и, поворачивая голо­ву, старательно вслушивается в вибрирующий отклик. Так и встре­тили подъем: она солировала, он слушал! Эта атаманша жила в двенадцатом кубрике крейсера “Дзержинский” с незапамятных времён. Правдивые флотские предания донесли до потомков ее имя: Лания, хотя многие, особенно старослужащие, годки, называ­ли её по – свойски: Лана. Салагам такая фамильярность не позво­лялась! Лания изгнала из кубрика мышей. Уже только за это люди были ей благодарны, поскольку мыши создают в помещении невы­носимый удушливо-кислый запах, нагнетающий агрессию и злобу. Она разогнала пауков, тараканов, запретила проникновение на её территорию других сородичей, и даже клопы делали разбойные нападения, не показываясь на открытых местах. Атаманша чтила флотские традиции, знала распорядок дня и как нужно вести себя во время многочисленных учений, авралов, тревог. Завтрак и ужин обычно сопровождался беготней в кубрике, нервозностью обста­новки, поэтому Лана не показывалась, не рисковала сама, не ме­шала другим. Зато в обед, на который отводилось два часа, она давала представление. Стоило только старшине первой статьи Бре­гову сесть за стол, как из-за углового рундука показывалась Лания. Добродушно попискивая, она высоко поднимала голову, раскла­нивалась на все стороны и неторопливо шествовала на своё место в центре кубрика. Принято было в это время не шуметь, не делать пугающих движений и одобрительно провожать примадонну гла­зами. В своей, персональной миске она находила поджарки, ко­сточки, хрящи, заботливо сервированные дежурным по бачку. Ку­б­рик наполнялся ароматными запахами, обеденными звуками, не­торопливыми разговорами и всё происходящее было похоже на ритуальное действо. Оно и не удивительно, так как каждый мыс­ленно готовился вычеркнуть из длиннющего списка обедов ещё один, очередной, и воочию убедиться, что четырехлетний путь к свободе, хотя и немного, но сократился. Лана ела аккуратно, не ставила ноги в миску, не сорила. Закончив трапезу, подходила к Брегову, тыкалась носом в его ботинок и, довольно похрюкивая, плавно обходя привинченные к палубе столы, удалялась в свои апартаменты. Она была доброй хранительницей кубрика, домо­вым! Корабельные страсти, раздоры, драки обходили его сторо­ной. Никто из жильцов не сошел с ума, не повесился, не было смы­тых за борт или погибших в непрерывных кровавых конф­ликтах. Редкий случай терпимости и взаимовыручки между обы­ч­но враж­дующими сторонами. На крейсере он был единст­венным. На дру­гих палубах шла война на уничтожение. Крысы воровали одежду и забивали ею аварийные шахты, перекрывали подачу воздуха, пере­грызали уплотнители, нарушая гермети­чность отсеков, съедали шпатлевку и открывали доступ воде. Умудрялись попасть даже в кашу, компот или заночевать внутри буханки хлеба. Неимоверно быстро размножаясь, они заполняют собой все вокруг. Усаживаю­тся, как ласточки, на шпангоутах, трубопроводах, на любых высту­пах и внимательно наблюдают за происходящим. Перестают бо­яться человека, а со временем смелеют настолько, что прыгают на него, норовя укусить за ухо или прокатиться на плече. Их невоз­можно выгнать из камбуза. Грузный кок переступает, как цапля на болоте, через бесп­рерывно снующих нахалов, воровато погляды­вающих на колбасу или свежий фарш. Конечно, ближе к завтраку, вооружившись острейшим тесаком или шваброй, он восстановит своё верхо­венство, но это уже утверждение своих прав силой в конфликте с надоедливым врагом. В обед, когда дежурный по ко­раблю проверяет камбуз и пищу, о существовании крыс нет и на­мека: днем эти полчища прячутся. Даже при желании их нельзя отыскать, обнаружить, извести и не хочется верить, что к вечер­нему чаю они снова проникнут сюда, будут бегать, визжать и гры­зть пустые полки. На корабле всегда что-нибудь да мешает жить. Постоянное движение, штормы, холод, жара, туман, качка, авралы, тревоги, учения, приборки, вечные построения, борьба за живуче­сть, клопы, тараканы, мыши, крысы. Вот именно! Крысы оказа­лись в длинном ряду других не менее неприятных неприятностей. Моряки свыкаются со всеми невзгодами и относятся к ним с из­вестным юмором людей, не имеющих выбора. Устранять препят­ствия бросаются не сразу, поскольку знают, что устранив одну по­меху, на её место свалится десяток новых и ещё не известно какая из них будет более гадкой. Так и с крысами. Их прогоняют, в куб­рике швыряют в них ботинок соседа, на палубе норовят столкнуть за борт, в кладовках, рундуках ставят ловушки, на проторенных крысиных дорогах – петли, капканы, яды. Постепенно устанавли­вается какое-то равновесие, когда крысы не слишком наглеют, а люди, задействовав все известное, не хотят придумывать новое. Такая вялая борьба тянется долго, пока не произойдет какое-либо особое событие. Однажды в вахтенном журнале крейсера в графе “Особые происшествия” появилась невероятная запись: ”У мичма­на Юрова украден фотоаппарат”. О пропаже объявили по корабе­льной громкоговорящей связи.

Дежурный        подробно рассказывал о приметах аппарата, просил эки­паж проверить личное заведование, пересмотреть, перетрях­нуть, переложить, убедиться, удостовериться и если что ... нашед­шему три внеочередных отпуска на берег. Обычно где-то забытые часы, кошелек, браслет или другая вещь будут кем-то подобраны, затем долго ходить по рукам, но со временем обязательно придут к владельцу. Кто-то последний, вручая хозяину собственность, по­требует выкуп и тому придется плясать лезгинку, петь или лезть по вантам на реи, чтобы впредь был осмотрительней и не превра­щал сослуживцев в поисковиков. Однако на сей раз и через два ча­са вещь не нашлась. Вахтенный объявил ещё раз, затем перед обе­дом снова: напрасно! Всем стало ясно, что произошло невозмож­ное! Это чрезвычайное происшествие! По кубрикам пронеслось и повисло в воздухе ранее не употреблявшееся слово: “Обыск!” Лю­ди разошлись по своим местам, всё открыли, всё разложили, всё предъявили ... В напряженной и нервной обстановке дежурное под­разделение вместе с добровольными помощниками долго и тща­тельно перекладывало каждую вещицу, выворачивали и вытря­хивали, но аппарата не было. А мичман клялся, бил себя в грудь, наливался пожаром смущения: ”Еще утром был, заряжал кассету!” Досадливое отношение к неприятному делу начало переходить в озлобление. Сотни людей, оскорбленных подозрением, приняли уча­стие в повсеместном поиске. Проходило время. Непроверенных мест не осталось! Все прощупано тысячами пальцев, а пропажа не нашлась. Наконец, решились проверить каюты. Быстро осмотрели жилища сверхсрочников. Офицеры вместе с понятыми разошлись по своим местам. Все оказалось тщетным! Старпома нет! Нет стар­пома! Где старпом? Только сейчас заметили, что отсутствует ве­здесущий старший помощник командира. Выяснили: в недельном отпуске, на борту будет завтра. А вестовой? Он здесь! Группа офицеров вместе с вестовым вошла в каюту. Всё убрано, везде чисто. Противогаз, как и положено – в шкафу, на верхней полке, а на нижней ... фотоаппарат. По большому сбору экипаж собрался на юте. Суматоха, при­вычные команды, громкие доклады, и, наконец, все подразделения корабля выстроились полукругом вдоль бортов. Десантники при­вели вестового, окружили его плотным кольцом. Дежурныйпо кораблю в полной тишине подвёл итог многочасовой унизитель­ной работе, после чего распорядился доставить аресто­ванного в карцер. Конвоиры, сцепив руки в локтях, образовали ка­ре, внутри которого находился ... Ещё несколько часов назад это был человек, сослуживец, матрос, вобщем, свой. Теперь же внутри оцепления находилось нечто бестелесное и чужое, недостойное жиз­ни. Каре развернулось, качнулось и двинулось вдоль застыв­шего строя, ста­раясь по при­вычке держать шаг на безукоризненно чистой дере­вянной палубе. Поравнявшись с боцманской командой, старший конвоя вдруг отпрянул в сторону, ловко уклонился и про­пустил мимо плевок, предназначавшийся арестованному. Старший уско­рил шаг, но выпрямиться уже ни ему, ни другим охранникам не удалось. Плевки летели непрерывным потоком, прилипали, на­кап­ли­­вались и начали сползать на палубу гадкой липкой пеной. К концу строя приближалось уже бесформенное слабо шевелящееся существо, покрытое пузыристой слюной.

  После этих событий распорядок дня кое-как докатился до отбоя, служивый народ с трудом вписал себя в ночное расписание, и тревожная темнота опустилась на корабль. Вахтенный, как ни крутил головой, не смог увидеть ни одной звезды. Неуютно жить в подлунном мире без света, нужен человеку маяк, хотя бы при­зрачный луч впереди или надежда на лучшее завтра. Однако не су­лило добра ни чёрное небо, ни сырое тепло, вещавшее шторм.

  Воровство, обыск, карцер, буря: было о чём поговорить. Ко­рабль затих глубокой ночью и коротким был его сон. Сколько бы их ни было, всё равно каждая очередная боевая тревога врывается в жизнь всегда неожиданно. Со временем лишь притупляется ощу­щение опасности, уходит на задний план возможность смерти, ос­таётся только отработанная собранность и движение ... Тридца­тиминутная готовность. Вскочить, схватить одежду, противогаз, убрать, по штормовому закрепить, бегом на боевой пост, выпол­нить штатное предписание, доложить и работать час, десять, мно­го ... сколько надо. Крейсер шел к берегам Кавказа, где на траверзе Новороссийска терпел бедствие Турецкий лесовоз. Ни корабль, ни людей спасти не удалось. На месте трагедии лишь беспорядочно носились по волнам огромные штабеля крепко упакованных брё­вен. Встреча с ними в тумане или ночью приведет к неминуемой гибели всего, что движется в море.

Марсовые и радиометристы всматривались в беспредельно бур­лящее пространство. Заметив айсберги из дерева, давали целе­указание системам наведения и многие стволы корабельных ору­дий вливали свои голоса в симфонию шторма. Уже потом все­знающий штурман назвал его ураганом. Долго вычислял и опре­делил, что приходит он па Чёрное море примерно раз за четверть века. Тем не менее печальную память о себе оставляет надолго. Даже мощный крейсер с огромным водоизмещением шестнадцать тысяч тонн и тот лишился плавсредств, трапов, нескольких дверей, но хуже всего то, что были смыты за борт два матроса.

  Смерть сослуживца вызывает у живых молчаливую тоску, по­давленное настроение и тихий траур, но ... ненадолго. Каждый во­еннослужащий привыкает быстро сходиться с людьми, легко рас­ставаться, не удивляться внезапно появившимся новым соседям и отсутствию старых. Были рядом эти парни, жаль, конечно, что погибли, но пришли другие и затянулась временная пустота, а жи­знь покатилась дальше, всё меньше отражая света от прошлых дел, событий и людей. Показался Константиновский равелин, прошли боны, отшвартовались на родных двенадцатых бочках. Только те­перь вспомнили об узнике карцера. Никто его не охранял ибо выбраться оттуда самому невозможно. Отдраили люк, осветили, осмотрели, ужаснулись. Глубокий отсек в несколько слоёв был заполнен крысами и, кроме них не было никого и ничего. Стало ясно: заключенный съеден. Человек не по вине понес наказание. Хотя кто возьмется определить стоимость аморального поступка?

  За смытых людей морю счёт не выставишь, а за съеденного? Началась очередная крысочеловеческая война. Со стороны людей ее возглавил старпом. Он объявил, что за каждые пять крыс ловец получает сутки отпуска. Условие, хотя и очень трудное, но вы­полнимое. Как всегда, многие попытались отличиться сразу, при­меняя несколько подзабытые старые методы. Однако разжиревшие твари игнорировали яды, обходили и ломали ловушки, забрасы­вали тряпками капканы, избегали соприкосновений с удавками, самострелами и зажимами. Словом, не пошёл улов! Отбита грубая атака человеков! А те занялись наукой и посчитали, что всего-то их надо двадцать пять штук хвостатых и получай целое состояние: пять суток самого настоящего отпуска! Заносчивое поведение крыс заставило людей искать ошибки. Первым додумался корабельный кок. Его крик: “Да они же пустые!” – многих вразумил и под­толкнул к действию. Все вдруг поняли, что нужна приманка. По кубрикам закипела работа. Шел поиск самого-самого, за что крыса с радостью отдала бы жизнь. В ход пошли подручные биологи­ческие запасы: мыши, тараканы, клопы, мясные и мучные черви, комары по частям, целиком, жареные в собственном соку и с при­правой, в сочетании со всякими техническими новшествами и без них. Вскорости уже трудно было разобраться, где и чья стоит ло­вушка и какой деликатес предложен оппоненту. На всех желаю­щих не хватало крысиных нор, удавки стали располагать на воз­можных обходных путях, а добычи как не было, так и нет!

  Понемногу корабельные умы осознали, что простыми матрос­скими приёмами крысу не осилить. Решили просить кока, чтобы тот по крысоведческим секретам изготовил такую приманку, от которой крысы, взявшись за руки, пришли бы сами ... и сдались. Ах, мечты, мечты! Просители пообещали Коку каждую шестую тварь. Тот ушёл в раздумье, потел, крутил головой, заглянул в кладовку, зачем-то сломал большой черпак, и, наконец, потребо­вал каждую пятую, и пока ходоки совещались, хмуро молчал, охваченный величием замысла. “Ну пятую, так пятую, только делай быстрей” – делегаты ушли. Кок ещё долго шевелил губами, подсчитывая на сколько лет раньше срока попадет в родные края. Несколько дней подряд из камбуза неслись невероятно вкусные запахи. Еще не ясно, как снадобье подействует на крыс, но на матросов действовало сильно. У них от голода свело животы, при­вычных обедов не хватало, на закупки потрачены тощие деньги и ароматы пищи стали злить людей. Кок, ничего этого не замечая, носился между камбузом и кладовкой, где у него, вероятно, был испытательный полигон. Дела, видать, продвигались неважно, ес­ли крысы  съедали все подношения, толстели, плодились, но сда­ваться не шли. Закончилась неделя, крысы наглели, таяла надежда на отпуск. Кок осунулся, похудел, в глазах появилась отрешён­ность. Но больше всего пугало то, что запахи исчезли. Неужели отчаялся и бросил. Если не кок, то кому ещё под силу такую науку поднять? Осторожно приоткрыли дверь, заглянули ... Прямо на палубе, подстелив бушлат, спал мученик идеи, на плите что-то бу­лькало и невыразимо пряно пахло пирогами. На том же бушлате чуть ли не в обнимку с коком спала крыса. Она лежала на боку, голова покоилась на рукаве, а все ноги, сколько их ни есть, рас­слабленно тянулись к человеку. Увиденное трудно осознать в оди­ночку. Первый кто смотрел, посторонился и пропустил второго, потом третий захотел! Стоят, смотрят, видят и не понимают! При­крыли дверь, ушли на бак рассказать годкам. Никто им не поверил. Снарядили делегацию! Идут на камбуз и что там видят? Кок спо­койно мешает черпаком булькающую жидкость, вокруг висит гус­той запах пирогов и ... никаких крыс. Энергичный Брегов шагнул вперёд и с видом народного обличителя:

  – Где крыса? Грубый вопрос вероломно ворвался в аналити­ческую работу экспериментатора. Кок уставился на неожиданную помеху, с трудом сообразил, что от него хотят и, наконец, вино­вато, и чуть не плача от досады, сознался:

  – Ничего не получается, больше не могу, всё, баста.

  – А крыса? – не унимался Брегов.

  – Не идут! – трагическим шёпотом выдавил кок, и всем пока­залось, что с досады он вот-вот ... ну не заплачет, а так ... увлажнит глаза. Тоже ведь немало значит. За пять лет морской жизни многое пришлось изведать, не слезами выходил из бед, а вот поди ж ты: крысы, приманки, доверие – совсем расшатались нервы.

– Не идут, не идут – передразнил Брегов – А та, что с тобой в обнимку на бушлате устроилась? Где она?

  Глаза кока остановились на грубияне, стали округляться и на­ливаться пониманием, из горла вырвался дикий крик радости, и кок дробной чечёткой заскользил по палубе, но сбился с ритма и перешел на спасительное “яблочко”. В том месте танца, где надо мелким шагом с приседаниями выбрасывать ноги в стороны и, пе­ремещаясь боком, хлопать ладонями, он подскочил к Брегову, раз­вернул к себе спиной и вытолкал за пределы своей территории. Туда же  вылетели остальные делегаты. Дверь камбуза с грохотом закрылась, изнутри заскрипели задраечные ригеля и стало тихо. Ходоки, медленно приходя в себя, переглянулись, потоптались и, нехотя, разошлись. Утром в заинтересованной карабельной среде разнеслось известие, что кок снова начал бегать на полигон, т.е. в кладовку, и что к запаху пирогов добавился другой, ранее неви­данный обволакивающий и густой дух.

  Крысиные охотники повеселели. Забрезжила надежда на от­пускное счастье. Неугомонный Брегов, чтобы не пускать дело на самотек, решил отвлечь кока от засасывающих научных изыска­ний, и направить его творчество в прикладное русло. Вечером, зах­ватив с собой флакончик, направился на камбуз. За большим сто­лом сидел растроганный кок и с нежностью во взоре смотрел на спящую крысу, уютно возлежавшую на белой салфетке. Боясь спу­гнуть очарование, старшина попятился и прикрыл дверь. За чет­вертым шпангоутом годки решали как распорядиться неслыханной победой. Коллектив остается дружным, а взаимоотношения беско­рыстными до тех пор, пока распределяются мелочные блага. С по­вышением ставок поляризация возникает сразу и бескомпромисно.  Даже такие выгоды, как место в строю, за бачком или на боевом посту достаются путём хотя и незначительных интриг, но всё же в соперничестве с другими претендентами. Увольнение на берег, льготный график дежурств, расположение койки в кубрике – это планомерное отслеживание ситуации и толковое использование вы­годных моментов. Внеочередные отпускá, звания, должности, награды приходят индивидуально к одному из многих. Там –  мно­го, а здесь – один. И какая бы ни была при этом взаимная симпатия и доброжелательность, результат остается тем же: здесь – один, а там – много. Эти закономерности осознанно или стихийно, но вла­дели умами годков. Всё сводилось к тому, что секрет свой кок не отдаст, а если отдаст, то кто возьмет, а если возьмет, что с ним сделает? Поскольку известие принес Брегов, ему и поручили ве­с­ти переговоры с учёным коком-монополистом.

 Внезапное величие обычно незаметного сослуживца вдруг сму­­­­тило задиристого старшину. Подходя к камбузу, он, неожи­данно для себя, робко постучал в стальную дверь, но ответа не бы­ло. Ему пришлось приоткрыть ее, непривычно боком протиснуться в про­свет ... Рот ему закрыл подоспевший кок, он же, повозившись, отцепил руки старшины от двери, подстраховал за талию, прово­дил и осторожно усадил на ящик. Однако никакие обхождения ко­ка не могли отвлечь взгляд общественного посланника от сал­фетки, на которой рядышком лежали пять крыс. Брегов, чуть при­дя в себя, начал понимать, что они не мёртвые, более того, по все­му видно, что живые. Но почему они лежат? Шерсть приглажена, ровная, блестящая, бока ... бока-то дышат! Значит, спят!? За пять лет странствий по морям видел ныряющих птиц, летающих рыб, ползающую, плавающую, прыгающую живность, поштучно, стада­ми, табунами, но шеренга спящих крыс?! Смущение старшины кок расценил по-своему: опять начнет грубить и давить, взывать к со­вести, стыдить! И он, чтобы упредить разнос:

  –Извини, – говорит – не могу убить, чтобы убить другая душа нужна, усыпить могу, но и то не всех, а только самых умных.

  –Хорошо, действуй! – разрешил Брегов. – Ты усыпляй, только побольше, а убить я и сам смогу: не велика наука!

  –Зачем? Вопрос кока опять вынудил старшину застыть с отк­рытым ртом. А возмущённый кок продолжал:

  –Тебе надо очистить корабль или получить отпуск, или убить?

  – Конечно убить, чтобы очистить корабль, а за это получить отпуск. – А почему ты не очищал корабль без награды? Видать те­бя не интересует, где крысы будут жить, что станется с кораб­лем, тебе не терпится убить! Тем более, что за убийство дают премию.

  В это время на крысиной салфетке обозначилось еле улови­мое движение. Похоже, сонливость проходила и начиналось про­буждение. Кок схватил корзину, положил в неё ещё спящих зве­рьков, захлопнул крышку и сунул поклажу Брегов в руки:

  –На, отнеси подальше и выпусти на полях Инкермана; на швартовах щиты надёжные, не перепрыгнут!

  Старшина вернулся подозрительно быстро.

  –Где крысы? Знакомым вопросом встретил его кок. Улыбаясь гримасой человека, точно знающего, как надо жить, старшина по­казал рукой на стаю бакланов, носившихся с криками у кромки во­ды ... – Не горюй, учёный, я по-честному, как договорились: одна тебе, четыре мне; так и в журнале записано. Рождённый уби­вать, не убить не может! Если некого убить или нет возможности, он начнёт болеть и с туманными мозгами искать жертву.

  Проходили дни. Случай на камбузе давно уже стал досто­янием широких корабельных масс. Эти массы, немного выждав, стали, наконец, требовать свое. Зачем работает учёный, что соз­дает, мучаясь и терзаясь, инженер, во имя чего творческие лич­ности на грани психической прочности разрабатывают новое? Ответ парадоксален! Исключительно для того, чтобы массы, про­терев от безделья и лени глаза, смогли определить точку прост­ранства, куда нужно стянуться, слипнуться, изготовиться и броси­ться на всё, что можно уничтожить, разрушить, разграбить, заб­рать, отнять, ибо сам факт того, что где-то что-то имеется, обоз­начает для них только одно: раз имеется, значит принадлежит им – массам. Это они поднимают из небытия нечто позорящее Планету: македонских, наполеонов, гитлеров ..., это они, сооружая плотину, закладывают в неё причину будущих трагедий, не докручивая, не досоединяя, не доделывая, это они засоряют, загрязняют, затапты­вают ... И только там, где интеллект силой разума или кнута, организует массы, их разрушительное воздействие снижается, од­нако, полностью исключить его не удается. Поэтому самолеты падают, поезда крушатся, пароходы тонут, идут войны ...

  Однажды, после вечернего чая, камбуз посетили уважаемые люди. Кок, побледнев, попросил старшину Брегова уйти. Гости не захотели обострять серьезный разговор и старшине пришлось под­чиниться. Назойливая закономерность: брегообразные никогда не осознают истинное значение своих поступков. Они настойчиво раз­ливают вокруг себя моральный смрад, удушающий всё, к чему прикасаются! От них трудно отстраниться. Их много!

  Захлопнулась дверь. Головы остальных повернулись к мич­ману Кореву. Тот, почувствовав себя лидером, немедленно придал лицу народное выражение. Затем, взглядом пригласил свою свиту к изливанию обид и с привычной важностью в голосе начал изда­лека: – Ты народ лишаешь отпуска!

   – Награда каждому по заслугам его! Попробовал отшутиться кок.   – Вот возьмем своё, будут и заслуги! – подытожил Корев.

    – Где есть твоё, там и возьми своё, а за чужое ... большой сбор рассудит! Кок сказал такое, чего от него ожидать никто не мог. Замысловатая фраза закончилась, наступила пауза, срочно требовался удачный ответ, а он никак не складывался. Да ещё этот намёк на недавние печальные события. – Говорим же, за своим при­шли, потому ютом не стращай! – раздалось, наконец, из-за спины лидера, – добром не хочешь, возьмем иначе.

  – На твою силу, Корев, другая сила будет: шкафут научит, если останешься живым.

  Напоминание о недавней драке, в которой не было победите­лей, но были убитые, неприятно подействовало на самозванных представителей корабельных масс. Их агрессия поутихла, они, вдруг, начали осознавать, что своё не такое уже и своё, оно, скорее всего, чужоё и отнимать его придётся с риском для себя. На ко­рабле это особенно волнует, ибо в любой момент может подвер­нуться неправильная волна, открытый люк, падающая рея или вдруг палуба станет скользкой. Разве можно отследить сатанин­скую изобретательность недругов? Но призрак отпуска смущает душу. Как вынудить кока отдать приманку? Как повернуть дело, будто она вовсе и не его, а принадлежит всем: и тому, и этому, каждому кубрику... Да все мы, если придём ..., навалимся ..., да за своим ..., да всей народной массой ... за справедливость ...

  –Корев, очнись! Не закатывай глаза! Перед разборкой на шка­футе ты тоже был припадочным вождём, а засвистели ножи и нет тебя, первым убежал, опять салаг положишь под кресты, а что вза­мен? Кореву задан вопрос простой, но с вызовом, да ещё с намё­ком на какого-то вождя. Ответить? Это ему-то, Кореву, отвечать? А промолчать ... значит надо действовать! Это мне-то, Кореву, действовать? Ага, а где речистый, смелый из-за спины ... Мичман повернулся, сгреб энтузиаста, вытолкнул вперед и с криком: “Хва­тай отраву!” – бросился в середину своей свиты.        

  Приказ на корабле – святое действо. Его исполнитель чуть-ли ни в полёте приближался к горке теста на разделочной доске. Кок отработанным движением взмахнул тесаком и пышное тесто раз­валилось на две половинки. Одновременно с этим другой рукой он притормозил подлетавшего, ткнул его голову в разрез, притопил и закатал её липкой мучной массой. Затем развернул задыхающуюся мумию, пинком швырнул на делегатов, только и успевших сообра­зить, что к ним подлетает приманка. Держа под руки страдальца, они спешно покинули камбуз. Свершилось! Отрава в руках! Призрачный отпуск стал принимать реальные очертания. Добычу разделили, разложили по норам, продали остатки, выручили день­ги и коревообразные, довольные собой, затаились в ожидании. Вскоре всё, предложенное клиенту, было съедено, о чём свидете­льствовал щедро оставленный помёт. Предложили крысам вторую, а затем и третью порции подношений. Результат тот же: помета много, боевых трофеев нет. Поначалу слабая догадка о подмене пе­реросла в уверенность, ведь все знали, что с камбуза было, ска­жем так, вынесено настоящее зелье. Это ещё тогда сам Корев под­твердил: “Хватай отраву!” Значит подлинный продукт мичман при­держал, а им ..., честным людям, подкинул что-то похожее на тесто. Пришли ходоки к Кореву: одни требовали отраву, другие –  деньги ... После госпиталя мичмана списали на берег и след его затерялся в длинном ряду вымогателей.

  Между тем, корабельное население заметило необъяснимую убыль крыс. Они перестали делать пешие прогулки, не усажива­лись перед экраном при демонстрации “Чапаева”, прекратили дне­в­ные вылазки, редко посещали камбуз. Те, которые всегда знают истинную правду, поговаривали, что хитрые твари нашли корев­ский тайник, но  куда исчезли жертвы долгожданной трапезы? Шли поиски, вносились новые идеи, которые проверялись и за­бывались, всё дальше в небытие отодвигая отпуск. И мало кто знал, что по ночам Кок со своей корзиной сходил на берег и где-то в поле вблизи Инкермана выкладывал спящих крыс под лавровым кустом, благословляя их на вольную жизнь, не зависимую от че­ловека. Так он делал день за днем, до тех пор, пока на корабле  остались только те крысы, на которых снотворное не действовало. Хотя их было немного и они не создавали угрозы, охота за ними велась всё равно, поскольку всё ещё не ушла идея манящего от­пуска. Сделав спираль, ловцы пришли всё к тем же капканам, пет­лям, зажимам, но теперь каждую пойманную крысу ценили на вес золота. Следили за тем, чтобы она, даже мёртвая, ни минуты не ле­жала без дела. Её немедленно освобождали из ловушки, расческой укладывали шерсть по крысиной моде, бережно заворачивали в салфетку и торжественно несли дежурному по кораблю. Первые экземпляры тщательно осматривались, будто это невесть какая ре­дкость. Затем, пообвыкнув, процедуру упростили. Счастливцу вы­давали талон. Всего-то: двадцать пять талонов и ... Однако крыс становилось всё меньше. Они вели себя осторожно, видно пред­почли на время уйти в подполье и переждать ненастье. Ценность каждого очередного отлова возрастала. С пойманной крысой, даже мертвой, жалко было расставаться. Как всегда, в трагические мо­менты истории из глубины народной появляются таланты, круто поворачивающие бег событий. Так и сейчас, корабельные умники быстро сообразили, что выброшенная крыса уже не интересует дежурного и он уходит в рубку сразу после шлепка тела об воду. Тонет крыса без свидетелей. Вот тут её и поймать! Но как? После многих экспериментов решение было найдено. К задней ноге при­вязывалась тончайшая леска, маскировалась в салфетке и после предъявления плавно разматывалась, сопровождая бесценный груз в пучину морскую. Убедившись, что дежурный занят своим делом, виртуоз начинал медленно подтягивать утопленника к борту. Са­мый ответственный этап подъёма требовал от исполнителя преде­льного внимания, ибо грозил провалом с таким трудом налажен­ному действу. Вытащенную крысу надо умело просушить, расче­сать, снова уложить на салфетку, обдать ее  самой малой малостью “шипра”, убедиться в отсутствии неправильного морского или человеческого запаха, проинструктировать товарища и пустить своё творение по новому кругу. Чемпиону удалось проделать ше­сть оборотов. Интересная работа быстро притупила остроту мо­мента. С потерей бдительности уловка была разоблачена. Старпом оставил за каждым охотником по одному отлову и те вместо от­пуска лишний раз были отпущены на берег.

  Очередная крысо-человеческая война заканчивалась. На её фронтах у обеих сторон были досадные поражения и несомненные успехи. И те, и другие проявили изобретательность, упорство и та­лант, однако, никто не стал победителем. Крысы осторожно напа­дали, люди – лениво отмахивались.

  И так будет на протяжении всего следующего периода вялой взаимной вражды. Затем непрерывная цепь событий, всё возрастая числом, приведет к качественному изменению взаимоотношений сторон, что в свою очередь ознаменуется очередным чрезвычай­ным происшествием, и тем самым будет положено начало новому витку вечного соперничества биологических популяций, вынуж­денных жить вместе в ограниченном пространстве.   26. 11. 1998.

                                    

СЛОВАРЬ

 

Бак – носовая часть верхне палубы от форштевня до волнореза.

 

Банка – сиденье, скамейфка, полка для гребцов в шлюпке.

 

Боны – заграждение на всю глубину пролива.

 

Бочка – плавучая цистерна на якоре.

 

Бот – гребное или моторное судно малой тоннажности.

 

Бушприт – горизонтальная или наклонная мачта-брус, выставленная   

                     впереди корабля.

 

Волнорез – щит вертикально баку для отведения воды за борт

 

Выстрел у борта – деревянный брус, отходящий от борта параллельно  

                                 воде. Предназначен для швартовки плавсредств.

 

Вестовой – лицо рядового или старшинского состава, обслуживающее

                    офицера в быту и в бою.

 

Доложить наверх – передать сообщение начальнику

 

Галс – курс шлюпки относительно направления ветра.

 

Кабельтов – морская мера длины, равная 185,2м.

 

Камбуз – кухня на корабле.

 

Каптранг (каптри) – капитан третьего ранга.

 

Кильватер – строй кораблей, следующих один за другим.

 

Кильватерный след – след на воде позади идущего скдна.

 

Киль – основная продольная днищевая связь-опора корабля.

 

Кингстон – люк в подводной части корабля для подачи воды.

 

Китицы – бахрома ввиде кисточек.

 

Клавс – неуправляемая, злобная, агрессивнвя биологическая масса.

 

Клистрон – высокочастотный ламповый генератор.

 

Клюз – отверстие для выпуска за борт якорной цепи.

 

Кнехты – тумбы для крепления швартовых канатов и тросов.

 

Комингс – порог в дверном проёме.

 

Кран-балка – приспособление для спуска и подъёма плавсредств.

 

Кранец – обрубок троса или упругий валик для защиты бортов.

 

Кубрик – жилое помещение для матросов.

 

Леер – натянутый вдоль бортов канат, цепь или трос для защиты от

             падения за борт.

 

Марсовая площадка – место на мачте для наблюдения за  горизонтом.

 

Минная стенка – причал для эскадренных миноносцев.

 

Нокбензельный вяз – особо прочный узел для крепления паруса.

 

Нольпятка – поллитровка.

 

Отдать концы – убрать швартовы и отчалить.

 

Передать семафор – сообщить посредством флажков или света.

 

Переход по низам – движение в шторм по внутренним помещениям.

 

Пиллерс – вертикальный брус-стойка, поддерживающий палубу.

 

Пирс – сооружение для причала и швартовки кораблей.

 

Планширь – брус верхнего края бортов шлюпки.

 

Полубак – носовая часть палубы, прилегающая к баку.

 

Принайтованы – закреплены по штормовому.

 

Рангоут – корабельные надстройки для крепления мачт, стеньг,

                 бушприта, грузовых кранов-стрел.

 

Расходное подразделение – дежурное подразделение для выполнения  

                                                текущих работ.

 

Рея – часть мачты, расположенная высоко над палубой.

 

Репетовать – повторять сигналы для подтверждения их правильности.

 

Ригель – рычаг для задрайки люка.

 

Ростры – настил выше вехней палубы для размещения плавсреств.

 

РТС – радиотехническая служба

 

Руба – ладонь, поставленная ребром вертикально к лицу.

 

Румпель – рычаг для управления рулём.

 

Рцы – нарукавная повязка дневального

 

Рым – род опоры или упора.

 

Салаги – пренебрежительное прозвище молодых матросов.

 

Спардек – средняя надстройка и её палуба.

 

Стапель – сооружение для строительства и ремонта кораблей.

 

Старлей – старший лейтенант.

 

Створ – предметы на одной линии наьлюдения.

 

Строб – синхронизирующий электрический импульс.

 

Топовая площадка – верхняя площадка на мачте.

 

Тральщик – корабль для обнаружения и уничтожения мин.

 

Удар о сотку – ствол артиллерийской башни калибром сто

                          миллиметров с силой опустился на голову.

 

Фал – верёвка, снасть.

 

Форштевень – продолжение киля в носовую часть корабля.

 

Флотский экипаж – городок для временного пребывания матросов.

 

Чумичка – черпак, разливная ложка.

 

Шанцы – здесь пренебрежительное наименование гениталий.

 

Швартов – прчальный канат или фал.

 

Шкафут – часть палубы вдоль бортов корабля.

 

Шкипер – заведующий корабельным имуществом палубной части.

 

Шкоты – снасти для натягивания паруса.

 

Шпангоут – поперечные рёбра корпуса корабля.

 

Штормтрап – гибкая лестница.

 

Шпигат – отверстие для удаления воды с верхней палубы.

 

Ют – кормовая часть верхней палубы корабля. 

                                    

 

Севастополь

Памятник погибшим кораблям

с  гордым орлом на вершине обелиска

 

 

Анатолий  Р У Д О Й – Г О Р Д Е Е В

Севастополь, 1959г. Первый год службы на крейсере

ДЗЕРЖИНСКИЙ. Матрос радиотехнической службы.

Кубрик 12, боевой пост 12, оператор №4,

противогаз №3, оружие не положено

 

 

Приз  ОЛЕНИЙ РОГ  за  командную победу в шлю­-

почных гонках на пять киломтров. Северный океан,

Карское море, август 1961г. Второй год службы.

 

 

Анатолий  Р У Д О Й – Г О Р Д Е Е В.

Третий год службы. Старшина первой статьи.

Эсминец  УПОРНЫЙ. Тихоокеанский флот.

 

 

Анатолий  Р У Д О Й – Г О Р Д Е Е В.

Четвёртый год службы. Эсминец УПОРНЫЙ.

Тихоокеанский флот, Владивосток, 1962 год.

 

 

А  Гиви Нодия плавно на носочках полетел по кругу,

припадая на колено, дико озираясь и от удовольствия

крепко матерясь.

 

 

Над  Севастополем сиял жаркий майский день. Обилие тепла

радовало горожан и природу

 

 

Сигнальщики с равелина заметили непорядок

передали семафор и досадную шлюпку убрали

 

 

Первые лучи пробежали по берегу, заскользили по воде

и осветили кресер во всей могучей красоте.

На этом огромном чудище придётся провести многие годы

 

 

Корабль провалился в неожиданно глубокую

 

 

Силы  человеческих  рук  не  хватает,  чтобы

удержаться  в отходящей  с  палубы  волне