Ульфатова Миля

О тех, кого я знала

 

Порядок рассказов не имеет значения, как и не имеет значения, знал ли автор всех описавших в действительности или это просто ее невидимые друзья. Это не продолжение книги «ОНА», это лишь попытка упорядочить малую долю внутренней жизни своих головы  и сердца.

 

 

Как славно, что ты сидишь сейчас у экрана

И думаешь,

Что читаешь

Не про себя.

Вера Полозкова. Давай будет так

 

 

 

 

 

Невеста в шляпке

 

Я знала невесту. Насильные кудри. Блестящие глаза. И платье, как положено, белое, но горящее на заднем фоне красным, испепеляющееся взглядами, ведь всем все наивно понятно. И место для живота уже большого, но все же белое. И сигарета в руках. Я знала ее. И не могу забыть задыхающееся дымом существо внутри. И шляпку с широкими полями, будто способными скрыть всю эту правду жизни, должно быть такая реальность. И не мне судить. И я прошу невесту в красном не сгореть, но отпустить, чтобы я забыла. И не встречала впредь подобных любовей.

 

 

 

Человек с карманами

 

Я знала человека с карманами, а вот если бы вы знали этого человека с карманами, то непременно бы изредка о нем думали. У него не было имени, не было свертка, не было чаши, а были лишь карманы и задумчивое выражение лица. Грустью веяло легко и не уныло. Как теплым весенним ветерком пахло стариной заброшенных гаражей. В каждом кармане лелеял он добродетель. Карманов была уйма: несколько на коленях и даже на спине, на плечах и на ботинках, должно быть были и на подошве, потому что благодушию его не было края. Только старческая грусть, очерченная морщинами у глаз, вяло акцентировала одиночество. Я как-то нашла подле него выпавший из кармана листок со словами: «Как же я хочу вести за руку маленькую, еще не разговаривающую девочку, мою, родную, чтобы сжимала она мой мизинец кулачком, чтобы на затылочке пушок цвета взлетающего от ветра одуванчика, широкие глазенки на вскинутом вверх лице, несмелые шаги и молчание безропотное, тихое, детское и настолько родное, чтобы отрывать ей карманы от себя, дарить и благословить, отдать каждый, и со штанины, и с носка, и с кепки, чтобы росла как удобренное, но понимающее это растение в Любви и добродетелях, чтобы смогла вырасти в бабушку с белыми, как пух, волосами, пусть с именем и с карманами, но непременно в бабушку, щедро делящуюся ими со своими внуками». Да, если бы вы знали этого человека, вы бы непременно о нем рассказали/написали.

 

 

 

О женщине

 

Я знала женщину, до которой никому не было дела. Она жила и старела. Каждый ее день мне напоминал день в поезде. Утром газета с безэмоциональным сгущенным кофе и изюмной булочкой. Вялые думы как бы скоротать время до обеда, ведь на обед все тот же безэмоциональный гороховый суп и не только. Встать. Походить. Колени. Сесть. Полежать. Скучно. Послушать плеер. Музыка. Апельсин. Запах. Корки. Мусорка. Шипение радио. Окно. Дети. Песочница. Метрономоподобная игра в домино. Птица. Стекло. Грязь. Звон ложки о граненый стакан. Ностальгия. Ропот. Ругань. Нервы. Слонение от туалета без бумаги до хохота без шума. Счастье без эмоций как каждодневный утренний кофе. Сумерки и вдруг вечная ночь. А ведь когда она умерла, никто так и не узнал, что она кого-то любила.

 

 

 

 

Утонченно не тощая

 

Я знала девушку утонченно не тощую, изучавшую отвычку от привычки. Она возжелала ощутить неизведанное чувство отсутствия потребностей, чтобы даже не дышать. Стоять ли, сидеть ли, просто смотреть, чтобы глаза и ничего кроме, ни слез, ни морганий. Живость души в уже мертвом теле взамен мертвой души живого тела, коих вокруг нее было бесчисленное множество. Она не боролась с ними, не толкала, не грозила, но все больше боялась их, пока-таки не решилась на неизведанное чувство и не застыла в нем, как застывают все желающие полюбить, но не находящие подходящих объектов.

 

 

 

Не моя немая мать

 

Я знала мать, больше всего на свете любившую, когда ее желания выполняли без ее просьбы. Несмотря на то, что этого не происходило ни единожды, она до смерти это любила. Желания же ее не были заурядно-предсказуемыми. Они пахли дерзостью, наполненной безумием и закулисным шепотком, переходящим в усмешки. Они ежились в ее голове от холода, просясь к солнцу, но она выжидала, чтобы без просьбы, только без призыва и мольбы. И, находя утешение в горячем чае, чтобы теплом по пищеводу, чтобы жаром по душе, чтобы хорошо и сладко, чтобы много детей и не знать точно сколько, чтобы рисовать родословную, где только имена, как будто не было ни радостей, ни Любви, ни многолетней яркой ли тусклой жизни, только имя, количеством букв не доказывающее ничего, снова обнаруживала это съеживание желаний, без просьбы, как по замкнутому кругу в ограниченном пространстве черепной коробки. А после я думала, может, она просто была немой, а ее дети мне об этом недосказали.

 

 

 

Расстояние длиной в пробку

 

Я знала двоих в любви встречающихся тайно. Он ждал ее в назначенном месте у моста, она подъезжала туда к назначенному часу и видела его из окна автобуса, застрявшего в стоящем потоке машин. Они были одновременно так близко и так далеко друг от друга ввиду пробок. Раскрасневшись, она любовалась им, но это чувство опоздания не давало ей проникнуться силой его силуэта. Задыхаясь в летней духоте транспорта, она увидела в окружающем ее пространстве поддельность ее возлюбленного, злую шутку разума, что он, что у моста, что в этот день и час. А после много раз воспоминаниями расплачивалась за свою одну и ту же ошибку, судьбоносную и жестокую, когда не разобрать, где жизнь без воображения, а где черт за чертой.

 

 

 

Единственный ребенок

 

Я знала утюжную девушку, глажением развлекающую себя. Мысленно общалась она с несуществующими братьями и сестрами, рассказывала им свои мысли, страхи, желания, одновременно подпевала дребезжащим и двигающимся колонкам, но все же была одна. С ней жили придуманные три младшие сестренки, чтобы гладить им одежду, и два старших брата, чтобы защищать ее в наглухо запертой квартире, пропитанной запахом перегретого утюга. Но не знали, покинувшие уже эту землю ее родители, как горестно скажется на потомках их необоснованное и обоюдное решение иметь только одного ребенка.

 

 

 

Окончательная тень

 

Я знала пожилую пару. Они ехали в зеленом автомобиле по длинной и бесконечной дороге, не ведущей никуда, потому что нет ей конца. Вернее ехали в тени отбрасываемой этой машиной. Тень была более компактнее, скромнее и серее реального автомобиля и неуклонно следовала за ним. Подпрыгивала, притормаживала, снова ускорялась. Они ехали веселые, потому что решили обмануть смерть, которая в любом случае обещала прийти за одним из стариков раньше. За тем, кто слабее, кто не выдержит потери любимого. Они не торопили приближение ночи, болтали, будто их план их уже не касался и заведенный мотор уже не остановим. Въехав в ночь, тень машины пропала, а в новостях поутру рассказали о пустом зеленом автомобиле, найденном на обочине, причина остановки которого - смерть его тени.

 

 

 

А жизнь ли в одинокости?

 

Я знала парня много путешествующего и недоумевающего, почему безответная любовь следует за ним везде, почему она не остается в том городе, в котором возникла, ведь там ее корни, там ее дом и, следовательно, там ей и место. «Если б это было так, - сокрушался он, - я бы уехал подальше от родины этой безответной, стер контакты, вырвался из радиуса ее притяжения, скрылся от чувств и жил бы в одинокости, если это можно назвать жизнью».

 

 

 

Счастье из ничего

 

Я знала очень известную девушку, но ни каблуков, ни сережек, ни коротких юбок, а велосипед и простодушная улыбка. Она даже не догадывалась о своей известности, коей жаждали все эти вокруг каблучки, цокающие по мужским мозгам, серьги, подвешивающие на крючок эти самые мозги и юбки, как писалось кем-то, такие же короткие, как их мысли и ложно привлекающие. Она крутила педали и улыбалась. Ее счастье было не беспредельно, а именно предельно, было настолько обширным, насколько она его знала на тот момент. Таким оно было величественным. Каждый водитель с утра думал, что снова обгонит ее развевающиеся на ветру волосы, пассажир автобуса, что оставит позади ее подпевающий наушникам голос. И вдруг услышит она о себе случайно и от случайных людей и не поверит, что жизнью в радости придает смысл жизни другим, желающим радоваться, но не умеющим создавать каждодневное бессовестное счастье из ничего.

 

 

 

Судорога реальности

 

Я знала дерево, точнее девушку, которая это дерево подпирала. Интересная была картина: будто усталое дерево, опершись на плечо девушки, переводит дух и не собирается двигаться дальше, а терпение девушки завидно всем на той картине не присутствующим. Они стоят, обнявшись, и вдруг девушка отходит, уходит, а дерево не замечает этого и так же неподвижно. Я видела глаза девушки, когда онемевшее ее плечо осталось без деревянного груза, наполненные страхом ужаса и неверия, недоверия более этой жизни, этой природе и всем ее истокам, окружающим ее с самого детства. Познав обман собственной значимости, в поддержке которой дерево не нуждалось, она осознала, что уже не может прогуляться под дождем и смыть с себя тревоги, не может прокричать птицам, чтобы унесли они ее обиды и грустности, не может протянуть руки к ежу, чтобы избавил ее от судороги реальности. Еле волоча ноги, она плелась, даже заминаемая ногами трава давила на нее и казалась устрашающей. Но от мира никуда не деться, тем более от собственного, выдуманного, казавшегося единственно верным. Тем более от себя в этом заколоченном наивными решетками пространстве.

 

 

 

Любовь на "Л"

 

Я знала старого младенца, утверждающего, что слово «любовь» можно писать как с маленькой, так и с большой буквы. Можно жирным или италиком, крупным, чтобы даже на один А4 не лезло или мелким, чтобы не разобрать слова. И что не важно, как ты хочешь написать, важно то, как ты себя при этом чувствуешь и сколько за это платишь. Если много бумажек весомых, то можно крупно-жирным, если копейки мелочью звучащей, то не достанется тебе более букв, чем первая «л», а с нее ведь и ложь и лицемерие.

 

 

 

Берегиня

 

Я знала верующего и влюбленного Амада, называвшего ее Берегиней. Она так и не поняла что, будучи сотворенной из ребра, призвана прикрывать сердце мужское, беречь, лелеять, заботиться о сохранности влюбленного в нее пульсирующего, живущего. Если б знала она заранее сценарий жизни его, написанный его же рукой, то непременно бы приняла в нем активное участие отведенной ей роли. Наверное, нужно говорить женщинам, чего они стоят и что от них требуются, не все же доходчиво-догадливые, оглашать на внеплановых обсуждениях, что к чему и кто к кому.

 

 

 

Болезнеголик без Спазмолитика

 

Я знала компанию не самых лучших женщин, которые одну из своих называли Болезнеголиком. Ведь постоянно на вопросы о ее делах она отвечала, что болела всю прошлую неделю, весь день и даже ночь. Уже посмеивались и даже подшучивали, что скорее она врет, а не болеет, шутит, а не жалуется. Но никто не знал, кроме ее такой же честной собаки, как ей действительно теперь уже вечно паршиво где-то там глубоко внутри. Что единственный ее Спазмолитик уже не постучится, не позовет, не поругает, не обнимет. Что он, оставшийся в памяти дерзким молодым безумцем, запечатал ей письмо. Почтовым индексом служил семизначный номер id «vkontakte», а в уведомлении о получении она прочла: «не открывать ни-ко-гда». Что значит именно «ни-ко-гда» и «ни в коем случае». Он больше не писал ей. Она верила и ждала его, она доверяла и не открывала конверт. Пусть в этом письме нераскрыто-неузнанном были хотя бы оправдания, в противном случае совсем грустно.  

 

 

 

Слезоосадки

 

Я знала сурдопереводчицу постоянно предупреждающую о слезоосадках. Наверняка это были радостные воды неба, не хотелось верить, что в жизни этой работницы действительно изо дня в день не ожидается никакого солнечного просвета.

 

 

 

О настоящем

 

Я знала сильно-слабую, устойчиво-хрупкую девушку, живущую между прошлым и будущим. И восклицали логикой руководимые, мол, как прекрасно между ушедшим и грядущим, ведь это настоящее в чистом виде, здесь и сейчас! И противоречили, живущие по наитию, что серфение от воспоминаний к грезам это упущение того самого реально присутствующего момента, с каждой секундой невозвратимо погибающего. Бубнили, кричали, ехидничали, советовали, но ничто не могло затронуть ее завидного пофигизма. Бессовестного нежелания знаться. Спокойного наблюдения за их открывающимися ртами. Вечерами она желала не привлекать сон, а привлекаться сном. Ночами, когда минуты так блаженно медленны, когда длина ночи исчисляется вдохо-выдохами, вдвойне приятными, если эти вдохо-выдохи любимого, разрабатывала план по бодрствованию. Днями она тормозила время, натягивая вожжи, упираясь ладонями и коленями, упрекаясь суетой, раздражаясь спешкой. Не думала ни днем, ни ночью по наитию ли живет, либо оценивает все с точки зрения разумности, правильности, соразмерности и выгоды. Не восклицала другим, не советовала немым, не плакалась чужим. «Как это бесцельно» - говорили одни. «Как это прекрасно!» - возражали другие. Поток мнений не прекращался, также бесконечна была череда сменяющих друг друга более ночей, чем дней.

 

 

 

О мужчине

 

Я знала его кресло, его машину, сочетание зажима и запонок, его должность, цвет пасты ручки, запах парфюма, бирку костюма, форму росписи, фирму ботинок, сложные связи, ложные глаза. Предвидела слова, предслышала ответы, знала месторасположение его парикмахерской, предрасположенность к пафосу и сам этот пафос, сквозивший из ушей, глаз, ноздрей, рта. Знала глобальные планы и непрочные глыбы благотворительности, умные речи и реки обещаний, звонок телефона и незаинтересованность в заинтригованности. Я  знала все про него, только недоказуем остался факт, а человек ли это в такой реальной для него оболочке?

 

 

 

Цигуновед

 

Я знала мужчину. Возраста не определишь, настоящего имени и личной истории не сыщешь. Но так, как он владел этими шарами, не владел более никто из мною виденных! Он мог подкинуть, поймать, запустить, отпустить, надуть, окрасить красной краской, отобрать, поиграть, отдать, уронить, подобрать, снова уронить, сдуть. И все это так медленно, так плавно, что видящие растворялись в его движениях, верили, следовали, не спрашивали реального имени, не интересовались наличием семьи, не допытывались о возможностях перекраски шаров в более грубые тона. Они, только эти видящие, молча догадывались через что нужно было пройти, потеряв счет возрасту и обезличив личность, чтобы жонглировать, завораживать, жить и теряться в настоящем.

 

 

 

Пластилиновая дверь

 

Я знала ее. Изо дня в день, без выходных, ровно в двенадцать ноль пять она садилась и продолжала лепить, добавляя ровно пять сантиметров к ее уже немаленькой пластилиновой двери. В шестнадцать пятьдесят четыре она садилась и срезала ровно два свежеслепленных сантиметра от медленно растущей поделки. Перед сном она ставила ее под светильник и с улыбкой засыпала, возможно, она догадывалась, что дверь ведет к сумасшествию.

 

 

 

Бежевое платье в оранжевый горошек

 

Я знала ее. Она сидела с опущенной вниз головой и складывала гармошкой подол бежевого платья в оранжевый горошек. Один горошек накладывался на другой. Вместе они покрывали третий. Тут гармошка распадалась в ее тихих руках и начиналось все сначала. И в этой бесконечной череде игры рук с материей различием было лишь все более намокающее платье от крупных слезинок, катящихся из глаз опущенной головы.

 

 

 

Что-то пошло не так

 

Я знала ее. Она желала верить, но не верила. Желания было недостаточно. Билась об него лбом, но не понимала, как обуздать и заставить работать на хозяйку. Плакала сухими слезами, увидев алые паруса, в приближении оказавшиеся кровавыми. Горько вздыхала, расплачиваясь на кассе за упаковку радостей, баночку счастья и бутылку удовлетворения, оказавшимися просроченными и непригодными. Уговаривала себя на достаточно, а не на хватит, на таймлесс, а не таймофф, и все же жила.

 

 

 

Колыбельная

 

Я знала женщину, которая родив сына, внезапно осознала пробудившийся в ней слух и тягу к пению колыбельных. Ребенок спокойно и быстро засыпал, а она не могла остановиться. Радости ее не было предела. Она пела, пела, пела и уходила в себя. Раскачивалась, возвращалась, затихала и снова нараспев доброречивыми устами о благодарности за то, что лежит в кроватке и тихо спит.

 

 

 

 

Глухая Божья коровка

 

Я знала Божью коровку глухую. Она сидела на моем пальце, прижавшись к нему лапками, и не слышала меня. Я ее просила об этом, говорила о том, молила о третьем. Она меня не слышала. Наверное, неспроста ее назвали Божьей. Ведь и Бог порой не слышит, быть может, я часто попадаю на Его выходной.

 

 

 

Я их такими любила

 

Я знала их. Пусть они делали бесполезную деятельность, пусть обещали, но не выполняли, советовали, но отступали, закостеневали в добродетельности, предсказывали, не будучи адекватными, держали за руку, но не вели, поднимались в гору и ворчали, ограничивались свободой, замешательствовались в хаосе, стяжались материальным, терпели удачи близких, плакали о живых, искали халявы, пусть, я их такими любила.

 

 

 

Невеста, но уже без шляпки

 

Я знала невесту, в белом, но без шляпки. Она уже два раза и мимо него, того самого долгожданно-любимого и всецело-единственного. И вот третий раз. И снова кажется, что это самый подходящий человек и момент ее жизни. Снова фотографии с белыми голубками на ладонях, шары в небо, звон монет об асфальт и совсем не впервые и не раз в жизни, и совсем, несмотря ни на что, белое платье, пышнее предыдущих, ведь сейчас уже контрольный случай, самый подходящий, всецело-единственный. И в знак согласия – кивание: «Возьми не навсегда, а возьми на любовь, ведь если настоящая, то это шире и весомее, чем навсегда и называй меня, - она так и просила, - не по имени и отчеству, а по любви».

 

 

 

Чаелюб

 

Я знала заядлого чаелюба, разделявшего любую компанию, собравшуюся на чай, приглашавшего любого встречного разделить с ним чаепитие, предлагавшего каждому постучавшемуся чашечку своего любимого. Нет, это отнюдь не чаемания, это зовется дефицитностью человеческого внимания.

 

 

 

Чтобы десертничать

 

Я знала двух молодых и чрезмерно спокойных. Они ели завтрак на обед. На ужин обменивались слюной. Десертом была бесконечная нежность. Боясь думать о разлуке, которая, тем не менее, наступала, считали. Он - дни, она - ночи. Каждые сутки приближали их встречу, когда наконец вместо укрывавшей его месяц северной ночи, укрывала его ее любовь. Минус четыре ночи и еще пять на четыре рабочих дня. Как прямоугольник с целью на углу, на котором вход в живое состояние, где разархивируют себя засейвенных, чтобы снова обедать, ужинать и, непременно, десертничать вместе!

 

Быть вне

 

Я знала его. Он всю жизнь мечтал об одном, но так и не домечтался. Он грезил этим засыпая. Представлял просыпаясь. Предвкушал как живет в вагоне поезда и непременно постоянно движется в нужном ему направлении. Не утруждает себя мыслями, а просто дремлет под мерный стук колес. Билет куплен, место занято, на столике баллон воды и пластмассовый стаканчик, вокруг люди, но не болтливые и не навязчивые. А главное, главное, что телефон находится вне доступа и никто не знает, где он сейчас проживает, просуществовывает, на каком из мест этого земного шара. И встал бы вагон где-нибудь посреди пустынности, чтобы вечно быть вне, верить, что движешься, не думать куда, зачем и просто быть в каждом стуке колеса.

 

 

 

А где волшебник?

 

Я знала их. Они были долгими четвергами, длинными пятницами и быстрыми воскресеньями. Поменять их роль мог бы, наверное, только волшебник, но его в настоящее время, к сожалению, не существует.

 

 

 

О женщине. О той же самой женщине

 

Я знала женщину. Она не любила звонить на мегафоны и принимать неизвестных номеров звонки в роуминге со словами «угадай кто» или «разве ты меня не узнаешь?» Не терпела чужих запахов и неестественности, но в то же время была простой, вдохновленной, когда в жару умывала лицо родниковой прохладной водой. Пахла порошком. Измеряла длину своих пальцев. И надеялась встретить хотя бы одного в этой многолицей толпе, кто бы не говорил «угадай кто», объяснил ей значение роуминга, свозил бы на родник, имел пальцы длиннее, да и вообще, был бы рядом, чтобы общаться не напрягаясь.

 

 

 

Раздвоение

 

Я знала двоих в одном и все же одного. Он желал вопреки туманной бездне. С разбегу. И  главное сразу. Чтоб руки в стороны, как в полете, что от ласточки. Желал всадить покрепче, чтобы знали, утверждал, что варить кашу все же лучше в одиночестве…хочешь сделать это хорошо, сделай это сам. А если раздвоился он? Нет, не тронулся умом. И вроде он не Тайлер. А врос в него alter ego. Доверит ли он ему варку каши? Достанет ли до баскетбольного кольца хотя бы одной рукой? Вечное стремление. И не нужно с обрыва, сразу. Остановиться. Подумать. Туманная бездна волнительно чарующа, тревожно зовуща. Но подумать. В нем было это свойство. Поиск - если еще не нашел. Вера - если до сих пор не поверил. Он доверял, но был начеку. Бдил, чтобы каша не подгорела.

 

 

 

 

 

Убегающие слова

 

Я знала девушку, в которой не было важности. И она забывала порой слова. Не было в ней уверенности. Порой она даже специально забывала слова. Это не давало ей ничего. Дарило лишь только ее саму. Сущность ведь не определяется оболочкой. У всех конфет фантики привлекательны, но внутренности на любителя. Понимание многих сложностей и непонимание простых вещей дарило ей возможность специально забывать слова. Особенно она любила выкидывать из памяти слово мох, но только ненадолго, на несколько часов. А сами собой убегали из головы бахилы, улетали из сознания фюзеляжи, скрывались водители, разбегались ящерицы, исчезало вдохновение. Они не сообщали когда вернутся, их было бесполезно ждать. Это ей не нравилось. Она пыталась с ними как-то договориться, например, что будет их специально забывать, чтобы они отдохнули, но они были вредными и не соглашались, изводили ее. Специально забытые же не подрывали ее уверенности, они лишь развлекали. А никто не знал этого. Никто и не узнал. Ведь она полетела с самой высокой горы. Взобралась на нее, осознавая, что в этот момент все слова есть в голове. И никто предательски не скрылся. Крылья для полета расправила. Готова была сделать шаг. Но остановилась. Потому что снова забыла слово, важное. Села, сложив крылья  на обрыве и, напрягшись, видела лишь картины этого слова. Не было и прилагательных, чтобы его описать. Лишь полет и крылья напоминали об этом слове, в котором была буква «ч». Невыносимо этого было... «терпеть» – это слово она тоже забыла. Решимость одолела ее, родила в ней зверя. Наверное, когда слова пропадают, то самое время пропасть самой. Потому что в мире живом без слов жить невозможно. Это твое лекарство от тишины. А тишина невыносима, когда нет тех, кто понимает без слов. А понимала ее без слов только птица, у которой крылья и которая улетела из ее головы. Но не нужно было больше мыслей. Не нужно было больше слов. Ее фантик оказался не привлекательным. Ее внутренность оказалась безвкусной. Непригодность обществу, невозможность пригодности обществу явилось последней каплей. Без важности, но и без уверенности она шагнула и полетела, под шум ветра и писк окруживших ее, с расправленными крыльями, чаек.

 

 

 

Пожизненно

 

Я знала новорожденную, названную в честь Любви. Да, представляете, ее вот так вот смело назвали Любовью, тем самым окрестив на божественное чувство, способное вознести в то место, о котором знают лишь там хоть раз побывавшие и сейчас присутствующие, но отрицающие и критикующие те, кто ни разу там не был. Жестоко ли со стороны родителей не оставить шансов дочке жить не любя? Ведь никогда не знаешь, что за поворотом каждого прожитого года.

 

 

 

Вере

 

Я знала девушку. Она излагала мысли немыслимо прекрасно. Как-то я прочла у нее,  что можно срезать тень у самых своих пяток. И знаете, я ей поверила…

 

 

 

 

 

Ди-джей Бога

 

Я знала великого суткоеда, лучшего из всех знаемых мною суткоедов. Отправной точкой его был не вечер, где нужно было уныло хоронить день в могилку и оплакивать ушедшее и невозвратимое, а утро, детским плачем озаряющее предстоящее, новорожденным писком наполняющее энергией и силой жизни окружающие обстоятельства, его желания и мысли. И этот новоявленный младенец заказывал ему музыку, а он исполнял покорно, смиренно, радуясь, что является ди-джеем самого Бога.

 

 

 

Уши солнечных зайцев

 

Я знала молодую. Поставь перед ней в тот момент кусок бриллианта или тарелку горячего плова, она выбрала бы второе. Еще она почти научилась высыпаться и даже приделывать солнечным зайчикам уши. Еще не плакать, хотя нет, не плакать у нее получалось хуже всего.

 

 

 

Танцор

 

Я знала танцора, умевшего выражать свои мысли и чувства ни словом и ни письмом, а только танцем. И так мастерски завораживающе, что читая об этом искусстве от тех, кто умеет красиво излагать, преподать, но не танцует, невольно задаешься сомнением, что они что-то недоговаривают в виду глубинного незнания. Так кто же может написать о танце лучше, нежели сам танцор? И мне резко захотелось читать о волейболе от волейболистов, об успехе от удачников, об огороде от дачников, о радости от счастливцев. Только желание мое быстро померкло, так как книг таких я не нашла, а сама все же рискнула написать о Любви, не посягая ни на признание, ни на специалиста в данной области.

 

 

 

Забавно-безумная дружба

 

Я знала почтальона с собакой. У собаки был велосипед четырехколесный, а у ее - хозяина крылья на пятках. Бывало, застигнет поля слышания моих ушей скрип почтового ящика, висящего на заборе, выгляну в окно, а там уже отдаляющиеся спины желающих быть не замеченными – собаки, активно перебирающей задними лапами педали и почтальона, парящего над ее правым плечом. Более забавной и безумной дружбы я не встречала.

 

 

 

Человек и еще пара человеков

 

Я знала неизвестного, пившего таблетки белые за себя и за ту красивую пару, чтобы не пришлось ей говорить: «Как ты мог!», а ему выходить на балкон и долго курить.

 

 

 

Несовместимые

 

Я знала двух женского рода. Другую из них я знала намного лучше.  Одна, переходящая, подстраивалась под мир, другая, вечная, мир подстраивала под себя. Одна использовала его в целях избегания одиночества, другая разделяла с ним одиночество, обретая наполненность и неисчерпаемость. Одну ссоры разъединяли и отдаляли от него, другую ссоры укрепляли, а то и вовсе не случались. Одна торопилась, другая растворялась в неспешности. Для одной сумма единиц равнялась двум, в то время как для другой две единицы являлись нескончаемой бесконечностью.

 

 

 

Нестерпимо

 

Я знала парня с сумасшедшими идеями. Он редко ими делился. Однажды, забывшись, рассказал, что часто в туалет ходит. На что я ответила ему, что, скорее всего, он либо простыл и болен, либо сильно чего-то постоянно боится. И он расстроился. Он всегда расстраивался, если его слова понимали не так, как он хотел, чтобы их поняли. Вздохнув, помолчал. Вдохнул глубоко, будто набираясь терпения, и тихо-тихо, словно я была глухой и мне было все равно до его громкости, произнес. Что если и простыл, то от холода ее бесчувственных глаз, если болен, то только вирусом безответной, что если боится, так будучи одиноким им же и остаться. «А на самом деле, - продолжал он, - сердце мое плачет. Капля за каплей падают из него такого живого, но уменьшающегося с каждым днем и влага выходит». Что ничего не поделать, не может он противится позывам, не понимая, за что ему такое наказание. Наверное, конец печалям и горестям приходит в их чрезмерности, ведь терпеть можно только терпимую боль, а в его случае, она нестерпима, так он и сказал, прикрыв глаза: «Нес-те-рпи-ма.» Но мне не стало его жаль.

 

 

 

Свитерные сравнения

 

Я знала ее. Она либо обхватывала края рукавов свитера кулаками, либо втягивала ладони в эти рукава и активно жестикулировала. Создавала впечатление, что свитер знает больше нее. Выдает информацию нужную и своевременную. Она пыталась сравнить себя с яблоком натертым, оставленным на блюдце и темнеющим неизбежно. Сравнивала со звездой пятиконечной, у которой нет мягких углов. Колкости и неминуемая защита как от плохого, так и от хорошего. И либо сравнения были слабые, неоконченные, либо заслушавшись ее рукавов я пропустила суть ее монолога. Мне кажется, она их когда-нибудь опубликует. Свои сравнения. И я смогу, прочитав, понять.

 

 

 

Обреченная мечта рядового человека

 

Я знала девушку. Она жила в одной комнате многокомнатной квартиры. Мебель принципиально не признавала. Ела в силу зарабатываемых возможностей. И мечтала полететь в другую страну. Увидеть то, что обсуждают кругом, показывая фотографии. Хотела хотя бы раз в жизни взлететь в небо и приземлиться в манящем куске земли. Прощупать стопами заграничную почву. Почувствовать собственным носом благовония нахваленного места, куда все так стремятся и с недавнего времени она в том числе. И, непременно, чтобы на самолете. От ее предыдущей зарплаты осталось ровно столько, сколько хватило только на огромную карту мира. Так, расстелив ее на полу, она смело ступала по странам ею изученным и робко по незнакомым. Вскоре затоптанный ковер начал потихоньку исчезать. Тонули очертания берегов, пропадали границы между странами, улетучивалась вода океанов, выветривались горы. Также медленно и постепенно исчезла из ее головы мечта. Улетела на самолете по небу, ее не захватив с собой.

 

 

 

Сплетения стремглавных сочетаний смелых созвучий

 

Я знала соседнюю девушку, ее пальцы и их звук. Звук каждой клавиши клавиатуры. Каждая буква и знак обладали особенным стучанием и я смогла уловить сплетения стремглавных сочетаний этих смелых созвучий, выстраивающихся в отдельный документ, закрашивающих черными полосками и закорючками белый лист, рождающийся пальцами соседней девушки. Пальцами, сообщавшими, что единственный способ сделать так, чтобы мертвые прекратили хоронить живых, спокойно отпускали их, уходя не цепляли на крючки мысли и желания живых, их бесконечные непреодолимые чувства вины и неисполненности, так это проживать свой день пока еще среди живых, вокруг ходящих, пусть наступающих на ноги, вокруг дышащих, пусть перегаром, вокруг жующих, пусть жирное и мясное, говорящих о дорогих женщинах, мотоциклах, салонах, суетящихся о будущем отпуске, проживать, как последний. Не грубить, не хамить, не чистить подошву языком, не биться лысым затылком в порог, высказываться, словно нет больше того, что гложет, проситься, наращивается, обговаривается внутренним диалогом. И пусть не полюбить, а хотя бы отсечь крючки, чтобы не зацепиться, ведь очень быстро уходят еще недавно наступавшие на ноги, еще вчера грезившие об отпуске, еще сегодня стучавшие клавиатурой за соседним рабочим столом…

 

 

 

Невечно вечный вопрос

 

Я знала бабушку чрезмерно спокойную. Нераздельный от нее тихий смех при наших разговорах и приглушенные вздохи. Она любила повторять, что вечный вопрос наподобие «кто я?», ведь я, как известно, ни тело, ни голос, ни сердце, ни мысли, не может быть вечным. Либо слово «вечный» нужно заменить, либо отменить вечность данного вопроса. Ей по душе было второе, так как и вечный огонь можно было потушить. И другого слова для него не требовалось. Все так называемое вечное с ее слов в определенный момент раскрывает смысл. Тут она снова тихонько засмеялась. Она поняла, кто она. Ни смех, ни старость, ни женщина. Она мне даже рассказала кто. Но я забыла. Уже забыла. Так как не поняла и не скоро должно быть пойму. Потому что, на мой взгляд, не все вечное можно опровергнуть.

 

 

 

"Новая жизнь" с нового года

 

Я знала девушку по дикому одинокою, когда в предновогоднюю однажды ночь пустилась она на поиски елки в лес сосновый и не находя подходящего ей деревца  так далеко зашла, что времени и сил возвращаться к полуночи не было. Не было и желания, так как дома ее никто не ждал. Ее. Такую дико одинокую. И, сев среди огромного количества деревьев на снег, она встретила новый год в пахнущей свежей сосново-новой жизнью компании. Жизнью после смерти.

 

 

 

Хронофаг

 

Я знала завистливого и жадного хронофага. Он беспощадно крал мое время с корыстной целью - сворованное присвоить себе. Тщательно старался и не понимал, почему же чужое не становится своим, почему не удваивается, не удесятеряется. Благо, что я с пониманием относилась к нему, разумно даря свое, но неразумно затрачивая его в течение всего процесса дарения.

 

 

 

Чужой мир людей

 

Я знала женщину, которая однажды начала считать меня СВОЕЙ. Как с подругой делилась секретами, рассказывала истории из жизни. Как мать угощала, выгуливала, бесконечно заботясь и волнуясь за мое не только физическое состояние. Как  сестра частенько без просьб советовала, но делала это так от души, что я удивлялась, откуда в ней столько добра ко мне. Может мы в прошлых жизнях были мужем и женой или одним цветком? Я, например, листочком, а она стебельком. Или же были сердцем. Я правым предсердием, она левым. Именно такие ненормальные мысли стали мне приходить после того, как я посетила ее квартиру, больше напоминающую мне прогулку по музею с экскурсоводом. Каждая вещь в ее комнате что-то да значила. К примеру, метроном стоял одиноко и гордо в центре подоконника. Она шепнула мне, что когда ее сердце не может больше биться самостоятельно, не получая и не излучая любовь, застаиваясь и дряхлея, она заводит его и подстраивается, снова заставляя себя жить. И что после появления меня, а собственно кто я для нее до сих пор для меня остается загадкой, метроном ни разу не приводился в действие. Это она сказала с глубокой гордой улыбкой некой благодарности. Далее я увидела шкатулку хохломскую под кроватью, лакированную и бережно ухоженную. Как оказалась, в ней собираются ночные сны, готовые к интерпретации. Ждут очереди, когда она сможет взяться за них и осмыслить по-настоящему верно. На стене висел от руки корявенько, но талантливо нарисованный карандашный автобус, даривший ей возможность путешествовать по всем ведомым и неведомым миру местам. СтОит только занять место у окна и прикрыть глаза. Плюшевый заяц оживал одновременно с мерными стуками метронома, укрывая ее своими длинными пушистыми ушами, даря хоть какую-то поддержку в уверенности того, что сердце разойдется, и она продолжит жить. Около зайца стояла обычная полулитровая банка с пластмассовой, крепко закрытой крышкой. Там жил грех. Какой она уточнять не стала. Лишь сказала, что поймав его и отдав зайцу под охрану, избавилась от назойливости греха и что больше он ее не преследует. После она похвасталась мне своим невидимым флаконом с невидимым кремом-бальзамом, который втирается в душу, когда она болит и кровоточит. Похвасталась такой же невидимой шляпкой, делающей ее незаметной, маленькой, прозрачной. Креслом-качалкой, усыпляющим движением которого является не вперед-назад, а из стороны в стороны, как колыбель из детства. Завершилась экскурсия открытием конверта, добросовестно хранившим мультики от жвачек «love is» и демонстрацией маленькой игрушечной удочки, ловившей изредка золотых рыбок, исполняющих по одному желанию. А что бы загадала я? Наверное, побывать хоть несколько дней ею. Жить ее жизнью среди всех этих вещей. Спать ее сном. Чувствовать ее сердцем. И дышать особым для нее воздухом. Наверное, и всей жизни бы мне не хватило понять, почему она так прониклась ко мне, почему теперь я в какой-то мере ответственна за нее? Боюсь ранить малейшим жестом или звуком. Боюсь прикоснуться к ней, такой хрупко-доброй, детско-невинной, непримиримо-живущей в этом чужом для нее мире людей.

 

 

 

Недоверяющий жизни

 

Я знала его. Он до крика боялся качелей. Он боялся падать в невесомости, несмотря на то, что в самой низшей точке уже с закрытыми от невозможности шире раскрыть глазами, его эйфорически подбрасывало вверх и все начиналось сначала. Но страх падения затмевал все радости. Да. И он до крика боялся качелей.

 

 

 

Очищение Любовью

 

Я знала старца. Кто-то считал его маразматиком, кто-то колдуном, ну а кто-то шаманом. Сам себя он называл кристальным морем, поглощающим нечестивые реки, грязные речушки, греховные ручейки, освежая всех очищением, наполняя свои воды за счет любви и бескорыстного добродетельного благожелания.

 

 

 

Понимание свободы

 

Я знала девушку, однажды отпустившую птиц из клетки на свободу. Налетавшись, они вернулись туда и больше никогда не вылетали. Девушка недоуменно всячески призывала их к свободе, выманивала хитростями, призывала приманками, но постоянно получала в ответ жесткое «нет». С тех пор дверца клетки и сердца девушки перестали запираться. Она стала больше доверять людям, узнав, что многим не требуется помощь, им нравится жить в клетке и кажущаяся вожделенная свобода им неинтересна, их счастье в огражденном стальными прутьями пространстве.

 

 

 

Одиночествующие вдвоем

 

Я знала одиночествовавших вдвоем. Для нее его образ был определенной нотой, наполненной звуком Любви. Для него она являлась запахом несравненным, при желании легко воспроизводимым. Их время, вопреки другим двоим, не проводилось, а бежало и чувственность, переплетаясь с постоянными приливами нежности, дарила ощущение живости, дарила понимание этого совместного бега по времени, совместного перехода от одной наполненной минуты к другой.

 

 

 

Хирурги

 

Я знала хирурга, оперировавшего людей и хирурга участкового, не желающего даже осмотреть внепланово раны, сделанные своим коллегой. Наверное, для подобных сослуживцев требуются разные названия, ведь деятельность у них, как и ответственность, слишком различны.

 

 

 

Булочка с присыпкой

 

Я знала женщину. Она работала в мужском туалете. На входе обменивала несколько рублей на не совсем аккуратно сложенный кусочек туалетной бумаги. Еще она там же обедала и чай пила где-то после трех, не останавливая работы. Да, да, вот так вот одной рукой кружку держала, другой брала деньги из рук протягивающих их в окошко и иногда откусывала булочку с присыпкой, ну из муки с сахаром.

 

 

 

Хм

 

Я знала немолодого человека. Он так мастерски умел в самый неподходящий момент для тебя безнадежно хмыкнуть, что земля под ногами трескалась и казалось, что ты падаешь в эту трещину безвозвратно и в никуда. И не страшно, а только в голове мысль, как он так подходящие для него умеет моменты находить, для этого своего безнадежного «хм»?

 

 

 

Чтобы не ездить на работу

 

Я знала часто встречающуюся мне бабушку в утреннем общественном транспорте, которая видимо ездила в нем для проведения проповедей, ведь от ее слов, в этом ужасно тесном автобусе деться было некуда и я нехотя слышать, слушала. Она спрашивала: «Куда люди ходят чаще всего?» И сама же себе отвечала: «На работу. Тогда почему они постоянно на нее ездят?» Из центра полные дороги машин и автобусов к периферии, с окраин в центр. Может обменяться всем квартирами, чтобы место жительство по месту работы и избавить толпы людей от дорожной суеты и нежелания слушать, но все же слышать подобные проповеди.

 

 

 

Смакование собственных мыслей

 

Я знала парня, смакующего собственные мысли. Он брал одну в рот. Держал там, не глотая, и ни слова не говорил. Потому что язык занят был. Улыбался загадочно. Не моргая, будто прицеливаясь, высверливал одну точку в стене. Еле-еле шевелил закрытыми губами и млел. Потом как-то приходил в себя либо проглотив и непременно мысль усвоив, либо выплюнув в поиске новой, так блаженно ложащейся на язык и растворяющей все его существо в пространстве и времени.

 

 

 

 

 

 

Чувство без "не"

 

Я знала чувство, при котором отпадает все ненужное - невнятная работа, неясные знакомые,  необъяснимые поступки, неравное отношение и еще куча «не», без которых я бы тотально не познала вкуса данного чувства.

 

 

 

Не до конца

 

Я знала двоих. У него была машинка. У нее – кукла. Банально? Изменим. У него были карие глаза. У нее – мечта. Не читайте/слушайте дальше. Замрите. Измените по-своему. У него…да, в моем случае, был бизнес, у нее…фотоаппарат. Они гуляли в одном парке, но не знали об этом. У него была идея. У нее – букет цветов. Они жили в разных мирах, которые изредка пересекались в этом парке. Он был счастлив. Да! Она была тоже, почти, счастлива. Они улыбались, гуляя по парку. Он достигал того, чего хотел, у нее появилось видение. А что если я скажу, что сейчас конец этой истории? Придумайте свое последнее предложение. Не читайте/слушайте моего. Закончите лучше и оставьте в своей памяти. А я завершу так: у них был весь мир, потому что они появились друг у друга!

 

 

 

Осуждающий взгляд

 

Я знала его глубоко засевшую во мне историю о взгляде. Осуждающем взгляде. Но в чем я виновен перед тобой? Ты просверливаешь меня насквозь. Если бы взглядом можно было убивать, то мое тело бездыханно уже лежало бы у твоих ног. Я не вижу неправильности действий. Ты судишь по своим законам. Строго. Они в твоей голове. Поделись, чем ты живешь? Кто твой Бог? Быть может я пойму. Зачем мне? Чтобы не вянуть под тяжестью твоего взора, чтобы не гнуться от строгости невысказанных писаний. Оторвись от меня. Не смотри. Невозможна боль сверла. Отпусти. Отдохну. Научусь. Возможно, даже вернусь к тебе.

 

 

 

О причинах и следствиях

 

Я знала девушку, у которой рутина забирала силы. Угнетала и гнула. Не было в ее жизни нового, меняющегося, заинтересовывающего, поэтому это непременно нужно было создавать и придумывать ей самой. Ведь в жизни должно постоянно что-то меняться, пусть по мелочам, пусть незначительно, но картина перед глазами должна модифицироваться, пусть не смыслом, но хотя бы красками. А если бы она была не способна на это, то настигла бы ее болезнь, на физическом уровне оставляющая шрамы в организме, дающая встряску по всем направлениям. Изменения искусственные в сторону плюса, лучше изменений вынужденных и потому негативных. Умение поддерживать уровень заинтересованности в новом, в движении, а значит в положительных изменениях, непременно давало ей силы жить дальше. Она прекрасно знала, что бесцельность и бесперспективность сделают ее старой и неэнергичной. Поэтому усиленно не допускала этого, в надежде, что она не спутала причины и следствия своего положения.

 

 

 

35 лет беЗчувственности

 

Я знала мужчину лет 35-ти, которому именно в этом возрасте стало просто необходимо чувствовать движение жизни. Но не такое, которое измеряется неделями и, не дай Бог, месяцами, а медленное и прекрасное в своей вялотекучести и, в то же время, наполненности. Он удивлялся, как он 35 лет мог обходиться без этого чувства, не когда отсчитываешь уходящее и приходящее время листами календаря, а когда ловишь моменты живости, пусть даже в суете и движении по исполнению чужой воли.

 

 

 

Правда жизни

 

Я знала мысль, блуждающую между крайностями и не находящую точного ответа. Нужно ли видеть, пусть в фильме, что такое настоящее пьянство? Чтобы не осуждать, а понимать, что это болезнь, как множество других, требующая вмешательства медицинской помощи. Увидеть, не думая, что это утрировка, несчастье неблагополучных семей, недовольство жен, бесхозность детей. Нужно ли видеть, смотреть, пускать в себя всю эту информацию, якобы узнавать мир шире, глубже, пусть с негативной стороны, но все же? А может все же не стоит знать об этом, жить в своем светлом и благополучном слое мира, надеясь на лучшее, благодаря за прошедшее?

 

 

 

Безумный и потому привлекательный

 

Я знала того, кого все считали безумным, этим он и был привлекателен для меня. Его губы шевелились в шепоте и я смогла разобрать: «Иллюзия благополучия, иллюзия благополучия, иллюзия благополучия, иллюзия благополучия… Она бесконечна, эта иллюзия, и только в ней можно устать любить…»

 

 

 

Удлиненная жизнь

 

Я знала счастливого мужчину, сумевшего продлить себе жизнь на день. Кажется, как такое возможно? А он только ради этого принял решение жить в Мексике, вылетев и потерявшись в полете на полусуток, как в фантастических фильмах, прилетел в то же время, в которое вылетел.

 

 

 

Женщина-философ

 

Я знала философа-женщину, считающую жизнь обреченностью, мол, все умрем, все равно все там будем и пытающуюся эту обреченность наполнять смыслом, мол, не просто так же мы родились, нужно оставить след. И вот бесконечно мучающейся по этому поводу женщине, ведь если б она не знала слов «обреченность», «смысл», «философия» и т.д., ей должно быть жилось бы намного легче.

 

 

 

Рекомендательное наклонение

 

Я знала женщину в годах с месяцами, она была чьей-то мамой и даже уже, вроде, бабушкой, но не это меня в ней заинтересовало, а ее тяга к рекомендательному наклонению, в котором все ее слова получались настолько мягко-настойчивыми, что невольно хотелось подчиняться и улыбаться.

 

 

 

О "ди" и "три"

 

Я знала «ди», «три» и еще что-то. Они превращали привычные слова в немыслимые забавные сочетания. Дискотека превращалась в трискотеку и далее по цепочке в тряскотеку, а ректор - в директора и даже в триректора. Далее придумывалось, что означает этот самый триректор. Должно быть, Змей Горыныч с тремя головами и далее по цепочке. Я была рада, что знакома с «ди» и «три».

 

 

 

Мешающий жизненный опыт

 

Я знала смиренного и немного грустного парня, которому, как бы необыкновенным это ни казалось, мешал накопленный им жизненный опыт. Ему было все известно. Кто-то начинал говорить «а», он уже мог продолжить «б». И более того закончить «я». Кто-то делал «раз», он мог сделать «два», а если не сделать, то знать со 100%-ой точностью, что произойдет «два» и даже «три». Ему было все известно и неинтересно. Очень мало вещей могли его по-настоящему заинтересовать и осюрпризить.

 

 

 

Посвящается Л

 

Я знала девушку, которую широкая публика не понимала и потому не любила ее рассказов. Публике хотелось прочесть и сразу понять, не напрягая себя перечитываниями и шевелением мозгов, понимать, не утруждаясь, с первого раза. Не знаю, что меня манило к ее рассказам, пересказать их было бы сложно, какой-то общий приятный фон, хотя одну идею я помню. Она рассказывала, что ей не нравится стучаться в себя, когда там никто не открывает. Описывала безвыходность и невнятность данного положения, что-то такое.

 

 

 

О заграничном парне, поезде и свободе

 

Я знала парня заграничного, он ехал в поезде зимнем в тонких джинсах и наслаждался природой России. Для попутчиков он являлся интересным экспонатом. Каждый проявлял свой уровень знания языка и в целом получался даже как будто разговор о том, как он любит наш хлеб, не верит, что может быть холоднее и постоянно тычет в карту дорог, пытаясь разобраться, с каких краев его попутчики. А меня поразило то, что он свободен даже в поезде, вагон его не ограничивает, он принадлежит себе, окружающие стены для него невидимы. А ведь для многих нас даже в поле есть границы, есть какие-то определенные рамки и дискомфорт от зависимости и давления. Даже когда стен нет, мы под их влиянием.

Аромат Любви

 

Я знала девушку, у которой внезапно внепланово случилось день рождение. Она не ждала и даже не предполагала, что как будто уже снег растаял, что как будто уже даже без шапки можно и праздник, праздник, праздник! Что можно петь, подпевать, танцевать, обнимать, любить, принимать пахнущее, живое, сближающее, чтобы в воду его на подольше и вдыхать этот аромат Любви, так легко забывающийся в ежедневной суете.

 

 

 

Веселуха

 

Я знала нескольких помешанных на теме погоды. «Вот снегопад! Снег падает! Ах, как падает снег! Смотрите, ведь до сих пор падает! С утра не падал. Нет, когда я вышел, уже падал. Снег. Да, снег. Откапывал, а он все падал, падает и будет падать…» И мне становилось так весело в их компании, потому что я акцентировала свой слух только на словах «снег» и «падать». И получалось, что эти слова так ярко звучат и так часто повторяются, что я улыбалась и не считала как часто, а просто веселилась. Мне казалось, что этому не будет конца, а этому конца и не предвиделось, потому что с окончанием этого падения этого снега начиналась песня, но с другой нотной последовательностью, что мол все - больше не падает. «Убирают. А как падал, как падал!» Может эти люди забыли, что зима то она белая, что она со снегом, что без него они бы говорили: «А где снег? Совсем без снега. Где снег? Зима - не зима». И я бы снова веселилась!

 

 

 

Разные боли

 

Я знала русский язык, но не понимала, почему слово «боль», слово, состоящее из четырех букв, означает и физическую, и мышечную, и душевную, и любую. Ведь это разные, совершенно разные боли. И знала я совсем не могучий, не великий и не богатый, пусть и русский. И все больше хотелось самой придумывать слова, выражения, только мне известные, но зато четкие и подходящие.

 

 

 

Мысли умирающей

 

Я знала женщину, которая умирала в первый раз и вопрошала силы, в которые верила, почему она не умирает во второй раз, почему не в третий, ведь если бы да кабы, то было бы не так страшно. Каждая смерть делает нас закаленнее, жаль, что не все из них мы помним. А может и к счастью, ведь закаленный равно черствому, а на фига он нужен такой бесчувственный равно мертвому? И нужно непременно беречь все и себя в том числе до первой смерти. Как же прав тот, кто вскользь пропел об этом.

 

 

 

Одинокая не жена

 

Я знала жену. Она ждала мужа. Может с работы, может не с работы. И думала: «Вот сейчас полы домою, и он как раз придет». Домыла, но его не было. Думала: «Вот сейчас пирог в духовку поставлю, и он придет». Не пришел. «Сейчас вот пирог достану, и уже точно придет». Но все же не точно и не уже и не пришел. «Сейчас вот пару тарелок вымою и придет». И нет. Нет. Нет. Нет сейчас. Нет никогда. Нет. Знаете почему? Потому что его вообще не существовало. Она не была женой. И у нее не было мужа.

 

 

 

Навеянное анекдотом

 

Я знала клоуна, который грустил. Сквозь нарисованную улыбку до ушей, яркие розовые  румяна, взъерошенные волосы четко виделась тусклость глаз. Его плечи осели под тяжестью воздуха, того же самого воздуха, с помощью которого некоторые люди летали. Наверное, потому они не были клоунами, их маской не была радость. Радость была их жизнью. А я знала грустного клоуна и от этого знания я уже не могла избавиться.

 

 

 

Времени одинаково, дел много

 

Я знала время, которого не было ни мало, ни много. Его было одинаково. Столько-то часов и столько-то минут. Никакой нечеткости, а только всеточность и правильность. И хотелось сказать мало времени, когда на самом деле самих дел было много. И когда мне время это объяснило, я сократила осознанно дела, чтобы продлить иллюзию временной многости, где все не четко, не точно и не важно.

 

 

 

Про дизайнера

 

Я знала дизайнера, который заставил меня задуматься об уважении к труду. Я его просила: «Ну сделайте как-нибудь быстрее, проще и похоже на это или на то». Он отвечал, что он так не может, ему нужен креатив, красота и он не хочет сделать «лишь бы - лишь бы». А хочет так, чтобы нравилось ему, в первую очередь, и, конечно же, мне. Что он не боится работы. Это словосочетание на первый слух мне показалось дико неуместным, но я почувствовала то, насколько я не уважаю свой труд. Здесь, наверное, вывод один: я не на своем месте тружусь, а может просто боюсь этого места и этого труда, и эту такую жизнь. How many people in this world are like me?

 

 

 

Про Него

 

Я знала земное, с помощью которого мне открывалось небесно-божественное. Я смотрела в лужу, но видела не грязь, песок, мутность воды, а отражение облаков и улыбку среди них Того, кому верила.

 

 

 

О разнившихся грехах

 

Я знала два греха, которые разнились между собой. Они были конечными точками диагонали квадрата, диаметра круга. Если думать о них двоих, то нельзя оправдать ни один из них, если по отдельности, то каждый из них очень сильно виноват перед тем, кто грехи создавал, придумывал, писал и пересказывал. Наверное, только советь мерило в случаях, когда грех греху рознь, хотя если опять углубляться, совесть она слишком субъективна в проявлении и просто существовании.

 

 

 

Мужчина в кубе

 

Я знала мужчину, мужчину и мужчину. Некое уже существо в кубе, которое заплатив, верило, не задумываясь, что его вылечат, научат и даже полюбят. И он платил с каждым разом все больше и больше, но облегчения не наставало. И не потому плата росла в геометрической прогрессии, а потому, что он не имел представления о том, что такое, когда здоров, умел и любим.

 

 

 

Неясная для постороннего наблюдателя любовь

 

Я знала ребенка – девочку. Непременно красивую, как и все безмасочные и жизнерадостные, не знающие проблем и что есть кто-то кроме родителей и стен уютной спокойной квартиры. Мать кричала на нее и даже стукала, а она будто не замечала этого и не потому, что привыкла к вечным побоям и упрекам, а потому, что не знала, что это плохо. Она любила свою маму такой, какая она есть, с грубым для других голосом, но самым близким и нежным для нее – ребенка. С тяжелой рукой для окружающих, но самой теплой для нее. И так можно было придумать для каждого поступка, взгляда между ними, такими родными, но не похоже, что родными, такими близкими, но не похоже, что близкими. И никто из нас наблюдающих не мог вмешиваться в эти отношения любви. Любви особенной, не всем понятной и как будто совсем нереальной и неясной.

 

 

 

Джазовая она

 

Я знала ее. Она играла джаз. По нраву ей была белиберда, красота организованности, терпеливость мудрых или мудрость терпеливых, отказ от всеобщей медицинизации, цветные маракасы, шкатулки с двойным дном, мотылек, пойманный в банку, бабочка бескрылая, экзистенция желаемого, преданные друзья ей, а не ею, время, лечащее душу, но с условием, чтобы в короткие сроки, трусить рысцой, замена работы детьми, а может - наоборот. И все это ей было по нраву, когда пальцы не думали куда жать, а дыхание не думало в какой момент взять очередной вдох, а голова, будучи на шарнире, откручивалась и покидала тело, чтобы погулять там, где простор осознаваемого бреда и видимость невидимого в реальной жизни, когда нет саксофона и звука джаза. Я знала ее, она чертовски мастерски играла джаз.

 

 

 

Ее «люблю»

 

Я знала ее и ее «люблю». Я слышу как сейчас «люблю», «люблю, когда жарко, люблю, когда прохладно и чтобы без мурашек от холода, а с мурашками от радости внутреннего состояния, когда веришь, ожидаешь, плывешь без усилий, течешь и бесконечно любишь и любишь не только тепло, а также людей, собак, бабушек, стулья, поезда, столы, полы, часы, не смотря на их тиканье и напоминание быстротечности того, что мы зовем неделями, месяцами, годами. Люблю когда праздник. Он вызывает некую ностальгию, грусть. Когда спрашивают о том, что со мной такое сегодня, отвечать, что бывает. И это люблю, и это люблю, люблю все, что происходит вокруг, а главное внутри и только один человек влияет на это все, только один». И она, так любя, очень надеялась, что он это не только знает, но и понимает.

 

 

 

О суете

 

Я знала девушку, ни с кем не делившуюся своими мгновенными мыслями. Однажды я столкнулась с ней случайно в лифте на несколько секунд, даже более не с ней, а с ее мыслью, которой она на удивление щедро и вовремя для меня поделилась. Теперь я постоянно думаю о ней, не о девушке, о ее мысли, удивляясь, ведь у каждого в голове чего только нет, бесконечно безумный мир, а она мне внезапно рассказала на одном дыхании о следующем. Случаются вещи, которые ну никак от нас не зависят. И зачем, накручивая себе переживать, слушать наставления других, мол «ай-яй-яй» и «ой-ей-ей», «как же так» и снова «ай-яй-яй». Это все глупые маленькие стрессы, которые могут внезапно превратиться в большие и ты вдруг забудешь себя, свою семью, свои положительные черты, попадешь в воронку, где все не вовремя, плохо, не случилось или наоборот  - случилось, но не так, как хотелось бы. Где деньги потеряны, работа и здоровье тем более и все это наша жизнь. Можно ли уйти от этой суеты? На этом ее монолог резко обрывался, оставляя меня наедине уже в который раз с моими копошащимися неспокойными мыслями. Мне бы хотелось, да мне бы так хотелось увильнуть, улизнуть от суеты. Порой я вспоминаю время, когда не надо было учиться, волейболить, работать, можно было просто жить и делать то, о чем давно мечтала: фильмы, книжки, спать, есть, гулять, болтать, вязать, покупать, медитировать, снова спать и снова есть, и даже снова фильмы и только самые заветные и интересные. Вот где нет стресса. Но так тоже наскучивает и ты снова в поток жизни ныряешь. Просто нужно сохранить в этом потоке свою самость. Ту, которая действительная и непоколебимая форс-мажорами и тем более всякими «да как же так» и «ой-ей-ей» да «ай-яй-яй».

 

 

 

Хронический недосып

 

Я знала девушку с вечным недосыпом. Она ходила и одновременно спала. На грани хронического желания поспать, ходя среди людей вроде бодрствуя, думала: «Почему люди ходят, а не спят? Ну и что, что день, ну и что, что светло. Почему он не спит, почему она сейчас не спит?» Грань прослеживалась все четче. Что стало с девушкой и ее сном мне неизвестно, но хочется верить только в лучшее.

 

 

 

Сказка не для похвалы

 

Я знала человека, придумавшего сказки разные. Добрые, злые, детские, устаревшие, но лишь одна из них не требовала похвалы.

 

 

 

Небодержатель

 

Я знала счастливого небодержателя. Нельзя было сказать, что удержание неба над нашими головами было его работой, это скорее было его миссией, которую он вовремя распознал и безумно любил.

 

 

 

Любовь для постороннего наблюдателя

 

Я знала мать и дитя. Вот вы знаете как жарко летом в поездах? Именно так жарко было в том поезде, где я их наблюдала. Мать, раздетого до трусиков ребенка, обдувала губами, газетой, рукой и не спала. Она просидела над ним всю ночь, а он, раскинув ручки в стороны, наслаждаясь прохладой и изредка ворочаясь, спал, как спят лишь младенцы, не знающие, что их сон так бдительно охраняем теми, кто их бесконечно любит.

 

 

 

Переменчивость

 

Я знала девушку. Ей в письмах писали: «О, дерзновенная!», по телефону с утра желали сладкого дня как ее любимые шоколадные конфеты. Помню, она мне долго рассказывала, как засыпает на ходу, на сижу, на стою и что спать по ночам ей некогда - в мире столько интересного, совершенно неизвестного! Позже ее настроение сменилось резкой апатией. Как по наклонной съехала дерзновенность и сладость дней, обнаружилась запущенность вида некогда важного и закрытость век. Она спала, спала, и ничего не могла с собой поделать. Сама себя за это даже не ненавидела, а просто констатировала факт сам собой получившийся и подтверждающий, что чудес нет, нет, нет, мечты не сбываются, нет, нет…

 

 

 

Я сам себе отличный друг

 

Я знала одну курьезную девушку, она придумывала слова. Ей видимо казалось, что существующие слова не могут полноценно выражать, передавать ее мысли и чувства. Вскоре она создала выдуманный ею свой собственный словарь слов и, так как их никто не знал, она говорила лишь сама с собой постоянно, где бы ни находилась. Особенно долго время проводилось, глядя на себя в зеркало. Также я узнала, что она даже писала себе письма. Ее жизнь стала богаче, и она вдруг начала понимать себя лучше, ведь она возродилась в новой роли – роли своего лучшего друга.

 

 

 

Убежденность

 

Я знала неслучайного человека, утверждавшего, что тени имеют разные цвета, вернее они разноцветны. И от того, что кто-то не воспринимает этого или не видит, это вовсе не значит, что тень просто темная, ну, быть может, серая или черная.

 

 

 

Торопливая женщина

 

Я знала женщину, которая испортила бумагу единственного экземпляра и очень сетовала на свою поспешность. Роптала она тем сильнее оттого, что это было не впервые и не впервые ее предупреждали: придержи свой безудержный ум, руки, пальцы. Но она  продолжала второпях и то, и это. Сейчас, сидя над этим испорченным единственным экземпляром, она уже третий раз в жизни зарекалась быть внимательнее и разумнее, жаль, что обеты самой себе ничего не значили и не стоили.

 

 

 

Разные жизненные позиции

 

Я знала пару. Они постоянно говорили, что именно мне грех жаловаться на жизнь, в частности на настроения людей, работу, судьбу, что не бывает постоянных кровебурлений, славы, движухи, безмерного счастья и приятного спокойствия. Что за здоровым телом непременно последует несчастный, а следовательно, больной дух. И если неосознанно, то, как результат, снова больное тело и так, наверное, по замкнутому кругу. «Нет», - не соглашалась я с ними. И до сих пор протестую. Бывает, что постоянно счастлив и что здорОво тело и дух не отстает. Я знаю, что так бывает и не понаслышке.

 

 

 

Пирсинг о зачатии

 

Я знала девушку с проколотым языком и губами в нескольких местах. Ей нравилось нечетко говорить и испытывать неудобства при жевании, питье и глотании. Быть может, это было ее аскезой, а может, самоутешением благодаря избытку внимания, ведь она наслаждалась тем, что люди не понимают ее слов. Еще бы, при таком коверкании звуков! К тому же проявляют к ней интерес вопросами: «А как это столько железа, дырок, боли, жжения, образования зарядов в кислой среде?» Я не парила ее и даже не стеснялась переспрашивать, когда не улавливала знакомых мне слов. Да и мысли ее были далеко не пустыми. Она рассказала, что для оплодотворения растений, как правило, ну конечно же, есть исключения, нужны насекомые, чтобы они предварительно щедро опылили их. Нужна посторонняя помощь или сила, чтобы родилось новое существо. Так ведь и у людей. Не могут только лишь два тела просто физическими движениями создать новое существо, хотя наверняка и здесь есть исключения. Нужна сила, которая даст этим двум третье, особенно при их желании, но только не чрезмерном, чтобы избыточно не влиять и тем самым противостоять своими же благими намерениями.

 

 

 

Посылка любимому внуку в армию

 

Я знала бабушку, которая отправляла посылку любимому внуку в армию. Забавно было, что это была уже третья посылка за месяц, а внук-то там только месяц и находился. Она рассказывала, что в очередной коробке много сладенького и вкусненького, как он сам ее просит по сотовому каждый день. И много подворотничков сшитых и нарезанных из белой ткани, по подобию настоящих, специально виденных ею в военторге. Она рассказывала это громко, гордо, радостно. Ей было ничего не жалко для любимого внука и дай Бог внуку не будет никогда ничего жалко для любимой бабушки.

 

Благородный дедушка

 

Я знала дедушку, любившего стоять в очереди. Для него это было чем-то волшебным и волнующим. Многих он благородно пропускал впереди себя и наслаждался «спасибами» людей ничего не подозревающих о его нарочитом поступке. Когда подходил его черед, он уходил в другую очередь и так час за часом, день за днем. Можно было бы назвать это его работой, если бы он место в очереди свое продавал спешащим и высоко ценящим свое время. А так как от деятельности своей он получал лишь радость и удовлетворение и иногда удивлял других, это было больше похоже на развлечение. И если бОльшая часть людей за развлечения расплачивались деньгами то он – своим временем. Мне нравилось стоять именно за ним.

 

 

 

Важные фразы

 

Я знала маленькую девочку. Ей нравилось играть словами. Излюбленными и мне запомнившимися были фразы «скоро пора», что означало, что через некоторое время можно будет сказать просто «пора» и фраза «почти пора», которую можно применить только в одно мгновение - между «скоро пора» и «пора».

 

 

 

Комплексная жизнь

 

Я знала женщину. Она с юношеских лет излагала мысли немыслимо противоречиво  и своеобразно. Однажды она рассказала, что жизнь наша комплексная как комплексный обед в советской столовой, и я ей поверила.

 

 

 

О двоих

 

Я знала двоих. Она могла просто Любить. Это чувство было и ее жизнью, и ее радостью, и ее работой, и ее хобби, а ему нужна была жизнь, радость, работа, хобби, но на фоне не менее великой и сильной Любви. Это их не разделяло, а наоборот делало крепче. Так Любовь ее становилась сильнее, соответственно, состояние было жизненнее, радостнее, хотелось работать и хоббить, а ему, видя порхающую жену, создавать еще жизнь, еще радость и все-все-все создавать для них двоих, чувствуя взаимную, великую, чистую, с большой буквы, Любовь!

 

 

 

Видимые невидимые

 

Я знала тех, кого никто не знал. Я видела, слышала и говорила с ними, будто сама с собою, но я не верила в то, что они видимы только мне, что создаются только моим воображением, потому что обращаясь к любым, даже самым близким людям со словами: «А вы их видите?», они кивали и улыбались, гладили по голове и снова кивали. И мне казалось, они так делают, чтобы не расстроить меня и более того я вдруг поняла, что их, этих близких, я тоже выдумала, они тоже иллюзорны, впрочем, как и я сама.

 

Черно-белые

 

Я знала коня, равного солдату, но отдающему предпочтение второму к концу жизни, а точнее к началу конца, где необходимы перемещения на длинные расстояния. Я не видела картины в целом. Где же сейчас король, какая ему грозит опасность и кто его может защитить, но наблюдать за самоотверженностью солдатов, крестивших поле жизни, мне доставляло удовольствие.

 

 

 

О мечте

 

Я знала велосипедиста, ехавшего за своей мечтой. Она тоже ехала на велосипеде, но была впереди лишь потому, что не останавливалась на обеды и ночлеги. Он даже зимние шины купил, чтобы ехать за ней в холодное время, переоделся в ушанку и утепленные кроссовки. Вот только от потребностей отказаться не мог, потому и держалась дистанция между велосипедами. Зима-весна-лето-осень. И снова эта круговерть. Он все понимал, она все знала, но не могли, нет, не могли.

 

 

 

Тот, который

 

Я знала того, кто явствовал в жизни, просыпал жизнь, просыпался от страшного сна, засыпал от страшной жизни и не просыпался уже никогда, был живым в смерти, ведь мертвые любят сильнее. Я знала, как он мог проснуться ото сна, но не догадывалась, мог ли он проснуться от жизни.

 

 

 

Летающие

 

Я знала нескольких похожих в одном. Они летали. Одна летала чартерами. Другая по ночам, но совсем не росла. Третья в облаках, мечтая. N-я в облаках, созерцая и замечая мысли, позволяя им лететь дальше. Еще одна любила фразу: «Я летаю, я парю, ой, держите – упаду!». И повторяла она ее в переходе метро, громко, привлекая внимание как той, что с чартера, так и той, которая из-за визгливости «падающей» была вынуждена спуститься с облаков.

 

 

 

Вневременье

 

Я знала каждого, кто хотел бы быть вне времени, жить хоть пару дней так, как будто голова пустая, словно чупа-чупс большая и круглая, легко-тяжелая. И не пора ложиться, потому что не пора будет в определенное время вставать. И упущенное время для еды и для звонков. И не вовремя умирать, чтобы не быть обузой, а просто умирать и тоже не быть обузой. Просто быть в прострации, вне времени и обязательных действий, хотя бы пару дней, хотя бы пару дней.

 

 

 

Такое вот майское лето

 

Я знала солнце полуденно-майское, тепло-яркое, пьяняще-расслабляющее, а в его лучах двоих весеннее-влюблено-любящих. И даже если он думал о своем, а она о своем говорила, если он находился здесь, а она там, то связь между ними, невидимая даже им самим, ни на секунду не ослабевала, потому что где-то там, в самых глубинах, их дУши согревало майское, теплое и пьянящее, непреодолимое чувство коннекта. Это знают все, кто любит, причем думают, что будут любить вечно и коннектировать бесконечно.

 

 

 

Обнимательная поза

 

Я знала девушку и парня еще тогда, когда они понятия друг о друге не имели, в то время, когда каждый из них взбирался на гору, единственную в их округе, крутую и опасную. Он преодолевал ее путем познания мира сквозь призму науки и любимого вида спорта, она – с помощью общения с книгами и своими записями в ежедневную рабочую тетрадь. Тропы их, ввиду сильной различности, лежали на противоположных сторонах горы, но цель была одна. Вот только внезапно встретившись, совсем не запыхавшись, радостно обнялись и поняли, что обрели то, что искали и не находили в науке, спорте, книгах. Но только куда двигаться теперь, будучи на вершине? Можно, подобно одним, сидеть рядом, застывши в обнимательной позе, подобно другим вместе созерцать, как встречаются и сидят иные пары, можно, подобно третьим, пойти вниз по любой из троп, пусть под руку, но, все же, вниз. Но вот только этот парень и эта девушка, взявшись крепко за руки, пошли вверх по вымышленной ими обоими лестнице в небо, где Любовь больше чем любовь, где слова  не выражают истины и становятся ненужными, где только тепло ладоней переплетенных пальцев, нежные взгляды друг на друга и всепонимающие сердца, бьющиеся в унисон. Где нет никого, кроме них, а им никто и не нужен, только откуда я это все знаю про них, ведь я еще там не бывала, хотя…

 

 

 

Массажистка

 

Я знала ее, она садилась и начинала мять. Сперва выдавит, чтобы скользило, а после растирает по диагонали, по прямым, сильный нажим чередуя со слабым. Но отличали ее работу ни руки, ни качество, а то, что она в этом процессе придумывала новые имена для людей, порой такие забавные и смешные, что я забывала концентрироваться на ее ладонях и хохотала, напрягая мышцы, она давила сильнее, не переставая радовать и мое тело, и мою душу.

 

 

 

Валерии

 

Я знала женщину молодую по словам и выражениям, но возраста моей мамы, окончившую литературный институт и вопреки всем нормам и правилам языка вопрошавшую: «Когда чужие становятся своими, где та граница и отправной момент, когда «оп» - был чужой, а стал свой совсем свой, такой родной, что не верится, что когда-то он был просто чужим, совсем чужим?»

 

 

Бибабо

 

Я знала Бибабо – живую, настоящую, дышащую. Даже когда она лежала в спокойном состоянии, можно было наблюдать колыхание ее грудной клетки, непременно она была живой! Но стоило отнять руку от нее, как ее жизнь прекращалась, и становилось так жалко Бибабо, что снова коснувшись, будто волшебной палочкой, даря ей жизнь, я успокаивалась. Потом я подарила ее маленькой девочке, которая обещала не обездыханивать ее. Не знаю, как сложились у них отношения, но мне до сих пор странно понимать, насколько сильно она  от меня была зависима. Поняла ли она после, что теперь не моя, а чужая рука наделяет ее даром жить, и было ли ей важно, чья именно рука дарит ей способность существовать? Жаль, что Бибабо не разговаривает, хотя так было бы еще труднее с ней расстаться.

 

 

 

Коллектив

 

Я знала заветное слово на «и» и, как-то устав от болтовни, которая забирала у меня силы, не то что моим неучастием, а просто своим существованием и вечным присутствием, я сказала им всем, так много открывающим рты из-за того, что в их внутренней жизни происходило мало интересного, а точнее ничего не происходило, а точнее у них не было внутренней жизни, так вот сказала им, что разговоры их есть инсинуация. Они ни фига не поняли, а я высказалась. Стало легче.

 

 

 

Тянучая сладость

 

Я знала му-му именно такой, как в рекламе, где сверху толстый слой шоколада, а внизу сгущенка, да к тому же вареная, да еще и с орешком в середине. Ну как можно было устоять перед такой рекламой и не купить му-му? И снова не устоять и съесть ее именно не кусая, чтобы проверить, действительно ли так толст шоколад и спрятан ли среди сгущенки орешек. Просто целиком засунуть в рот, наслаждаясь наполняющей тянучестью, сладостью, когда хочется зажать уши, нос и закрыть глаза, чтобы обострить чувство вкуса и повторить снова, ведь конфетки по одной штуке не продаются и продолжают соблазнять, пока не бывают съедены все.

 

 

 

Потому что я так загадала

 

Я знала того, кто не понимал, хотя должен был. На него были все ставки и сознательные и подсознательные. И когда вот так вот «нет, не понимаю», а еще прочнее в глазах недоумение, а у меня на это внутри «все упало», тогда невыносимость и желание пропАсть можно в прОпасть, так он сам некогда говорил. И вдруг возрождение: блеск резкий и не непонимание, а «да, да, да!» и что все же есть справедливость, любовь, взаимо- и все что подходит к этой приставке. Есть, потому что я так загадала!

 

 

 

 

 

Детский день рождения

 

Я знала семью, которая день рождение ребенка отмечала самостоятельно с родными бабушками и дедушками, тетями и дядями. Ребенок считал своим лучшим другом, пришедшим на день рождение – дедушку, а лучшей подругой – тетю. Сидел в уголочке и играл как обычно, но просто с новыми игрушками – машинками, роботами, танками. Подарки это то, что приносит радость и что можно потрогать. Праздник это когда тебе говорят не шуми, тихо играй, а сами кушают много и говорят тосты, вроде даже произнося мое имя. Гости это исключительно родственники, а возраст это то, что сделает меня сперва как папа, а потом как дедушка.

 

 

 

Мое внутреннее и больное я

 

Я знала болезнь. Она была моей внутренней оболочкой. Вот точь-в-точь формы моего тела, рук, ног, печени, сердца. Как я, только полупрозрачная и на пару сантиметров тоньше, к тому же пустая изнури и изнывающая от нехватки Любви. Я давала ей таблетки в качестве расположения к другим чужеблизким неродным знакомым, в качестве сострадания и делания хорошего «to be nice, to do nice, to talk nice» и тому подобное. Но она их не воспринимала, глотала полупрозрачным ртом, а вот желудка у нее не было. И падали мои доброжелательные наставления как в яму, из которой нет ответа. Не давала она мне покоя, я ее подчас излечивала, как правило, месяц через месяц и все больше осознавала, что так жить нельзя и что самое интересное, дело было то не в объекте любви, от которого болезнь растворялась периодически, а во мне самой. Как же я хотела искоренить ее из моего тела навсегда, чтобы забыть о ней и вспоминать как глупое и неосознанное состояние моей души.

 

 

 

Звонок на миллион

 

Я знала мужчину. Он смотрел телевизор, но делал это не как все. Может, как все переключал каналы, улыбался, останавливался на интересном, перескакивал через рекламы, комментировал, но только он мог резко выключить звук и сделать важный звонок. Например, звонок на десять миллионов тысяч баксов и, положив трубку, снова прибавить звук и продолжать смотреть телевизор, как будто как все, кто смотрит его изо дня в день.

 

 

 

Жонглированием увлеченный

 

Я знала парня, заболевшего жонглированием. Он не мог ни о чем думать, кроме как о вращении этих мячиков, ведь в их кидании была логика с практикой переходящая в навык. И не желая брать мячики, он все же брал и, после поняв, что уже утомил своими движениями всех окружающих, протягивал нехотя их мне и говорил: «Убери их от меня, убери, чтобы я их не видел».

 

 

 

 

О разочаровании

 

Я знала девушку, которая однажды при встрече спросила меня о разочаровании. Но все, что бы я ей ни говорила, она обставляла комментариями. Я чувствовала, что она хочет услышать только одно, а того чего не хочет услышать, т.е. всего того, что я ей говорю, она пропускала мимо ушей или поясняла. Я так хотела угодить ей и угадать, что же мне сказать, но не сумела. Попрощались мы в грустном настроении, в неком разочаровании.

 

 

 

Двуликость

 

Я знала девушек, которые очень сильно менялись в присутствии лиц мужского пола и становились девушками, которых я не знаю, вообще не знаю, а точнее не узнаю и что самое интересное, среди них не было исключений. Будь одна из них замужем, другая с ребенком, третья уже в преклонном возрасте, все они вели себя одинаково непристойно, хотя они так не думали, а думала и думаю так только я.

 

 

 

Тоска по желаемому

 

Я знала его. Ему так хотелось медиатором по струнам, нежностью по сердцу, кистью по фотошопу, а сил хватало только на то, чтобы денег заработать, притом не медиатором и кистью и уж тем более не нежностью. Еще мечталось выпить чаю с медом и лечь спать, надеясь, что завтра он непременно найдет время для занятий, в которых он, раскрываясь, теряется.

 

 

 

Самое жестокое слово

 

Я знала ее тяжелое понимание слова «никогда». Она говорила: «Если бы ты осознавала глубинный смысл этого слова. Никогда. Никогда. Вообще никогда. Ни-ко-гда…Ты бы не смотрела на меня утешающе».

 

 

 

План «Успеть до 25-ти»

 

Я знала ее и ее план «Успеть до 25-ти». Она успела. И вот ей 25, и вот ее наполненный галочками листочек в руках, и вот ее перевод дыхания с этого одного этапа молодости на другой, и вот ее знаменитая праздничная речь: «Когда идешь, а может, бежишь, то неотвратимо в какой-то момент достигаешь точки максимума, после которой наступает спад. Так, я думаю, дело обстоит и с возрастом. С каждым годом мы отдаляемся от детства, приближаясь к юношеству, далее зрелости, старости. И пусть это будет 35 лет, ну или 37, но именно в этой точке мы максимально молоды, дальше начинается необратимое медленное старение. Я хочу успеть поймать эту точку, прочувствовать душою, запечатлеть в памяти как событие, равное по силе моему сегодняшнему 25-ти-летию».

 

Его времена года

 

Я знала его осень. Она укрывала его мир желтыми кленовыми листочками и била в такт сердца каплями дождя по стеклу. Я знала его весну. Она растапливала его чувства и текла  как ровно выстроенная нотами песня. Я знала его зиму, она замораживала его до лучших времен, но не забирала способностей дышать свежим воздухом и хрустеть ботинками по свежевыпавшему снегу. Я знала его лето. Его любимое лето. Оно стало таким же моим, потому что именно в ту пору мы стали одним целым навечно.

 

 

 

Круговорот веселья

 

Я знала парня с двумя сестрами. Он приходил к одной, веселил ее до дрожи в коленях, рассказывал анекдоты, жизненные истории, жонглировал, показывал фокусы, пел с диким акцентом, танцевал без музыки. Она в свою очередь веселила их старшую сестру, отправляла ей всякие фокусы, описывала истории, порою накрепко выдуманные, но выдаваемые за правду, смеялась, поднимая ей настроение. Старшая сестра после звонила брату и в трубку нараспев и очень эмоционально делилась новостями. Но это все описано четко и логически выстроено, на самом деле часть веселья перепадала на однокурсников парня, часть смеха дарилась коллегам сестры. А уж эти друзья и знакомые веселили кого-то еще. И эта нескончаемая круговерть веселья в их жизнях давала силы делать добро и уметь прощать чужие радости.

 

 

 

Тяжесть в теле от давящего воздуха

 

Я знала юного парня, полного сил, энергии, всего того, что присуще молодому возрасту. Впервые он испытал утреннее чувство усталости. Он пораженно рассказывал, что во сне так сильно устал, что конкретно делал - не помнит, но еле ноги волочил и руки поднимал, так, наутро, проспав не меньше 8 часов, не мог поднять тело с кровати. И это ощущение придавленности воздухом не проходило до вечера. Но заснуть он уже боялся, ведь сон теперь мог принести не только бодрость и отдохнувшую свежесть.

 

 

 

Назад в прошлое

 

Я знала бабушку, умевшую вопреки всем законам вращать стрелки часов в обратную сторону. В этом не было ничего сложного. Вот ее рецепт: снимаешь со стены часы, вынимаешь батарейку, берешься за вертушок с задней части и крутишь себе на здоровье туда, куда не положено. Можно даже скорость регулировать. И притормаживаешь там, где была счастлива и по-особенному удачлива, растворяешься в этих мгновениях и не торопишься более никуда.

Ладонью ощущая вечность

 

Я знала девушку особенную, ее знали многие в силу ее известности в узких кругах. Она как-то рассказала презабавную историю как Небо на горизонте впадало в Море и растворялось в нем. Я почему-то представила картину обратную, как Море впадало в Небо, именно там, на горизонте, они сливались в неком обесцвеченном синем, но отнюдь от этого не омраченном. И хотелось коснуться именно этой границы, погрузить руку в их пересечение и ощутить легкое покалывание вечности.

 

 

 

Песочная дорога к горам, за не которыми конец

 

Я знала усердного юношу, объяснявшего мне свой тернистый путь к становлению личности. В его представлении этот путь проходил в пустыне, где всюду песок. Песок ассоциировался с накопленным негативом, ведь так тяжело жить осознанно и праведно с ранних лет. И протаптывая дорогу сквозь пески пустыни к горам, где и конец уже не за ними, она снова и снова заметается. И эта работа вроде бы посильна, но кажется бесконечной. Ты гребешь, толкаешь, утрамбовываешь, руки опускаются от отсутствия видимого результата, но все же становишься чище и ближе к тому, за не чем уже конец.

 

 

 

Плодовитый день

 

Я знала девушку, она умела легко расслабляться, всюду, лишь закрыв глаза, погружаться в свой мир, мечтать и, живя в молитве, любить каждого. С утра быстро занимала место в транспорте, чтобы уступить старшим, чтобы опередить тех, кто не уступит. А сама держалась за поручень и в такт движению наблюдала очередные истории для своей книги, живых тех, кого она как оказывалось, знала. Постоянно слыша их голоса, однажды даже увидела их лица, тут же решив переложить часть из них на обложку. Радуясь своим идеям, тихо улыбалась, ведь уже с утра день заряжался некой плодовитостью.

 

 

спасибо, Миля

 

Аудио вариант, отзывы, обсуждения данной книги на

http://vkontakte.ru/otehkogoyaznala

 

 

Отзывы на книгу «ОНА», нашедшие меня и безумно обрадовавшие.

Спасибо, Друзья!

 

Мама:

Да, Ми-ля!

Я в восхищении!

Ты смогла описать мысли-чувства, как они роятся в голове.

Как они устраивают гонки.

И даже я смею думать, что смогла победить свой ум, научилась загонять его в рамки.

Быть открытой чувствам и эмоциям.

Это смелый шаг, я верю, ты не свернешь с этого пути.

Особо меня восхитило, как ты это проделала через себя-ребенка.

И думаю, книгу  нужно было посвятить Ниязбеку, он тебе помогал, неосознанно он направлял тебя.

И самое главное в жизни - белых клавишей на 2 больше (я не считала, я это знаю).

Мои искренние поздравления!

Твой первый опыт удался!

У тебя есть что сказать и ты это умеешь делать!

Рахмэт кызым!

 

 

Мой неизвестный читатель, случайно/неслучайно зашедший, купивший, прочитавший и поделившийся так щедро со мною своим мнением:

Миля, спасибо большое за твои чувства, которые ты открываешь своими строками. Узнала о тебе я всего пару дней назад: я (не)случайно зашла в так называемый эзотерический салон, где не была как минимум полгода и решила посмотреть книжную полку, где была суфийская литература. Вместо надписи "суфизм" было такое общее "эзотерика" и стояла твоя книга "Она". Я открыла её в нескольких местах и прочитала все свои чувства...купила…чему очень рада!!!Спасибо тебе за то, что ты ВЕРИШЬ в это САМОЕ СОКРОВЕННОЕ))))))))

 

 

Столбова Валерия:

Привет, Миля))

Меня зовут Лера, я прочла твою книгу! И вот решила написать тебе, я думаю, ты не против))

Ты молодец, очень интересно написано! Когда я читала, у меня всплывали в памяти похожие чувства, особенно в главе "одиннадцатый день недели - умиление", когда ты писала о нём! Я думаю, каждый человек во всем ищет что-то близкое к себе, равно как и я нашла в твоей книге!

Ещё, если честно не помню в какой главе, ты писала про зиму весной! В этот момент я вспомнила одну притчу (правда не скажу сейчас кто автор, либо Наполеон Хилл, либо Бодо Шефер). Так вот, она заключается в том, что 4 гнома жили под землей и им было интересно, что там снаружи! И они по очереди вылазили наверх и каждый видел разное, потому что видели разные времена года! Они делились впечатлениями и спорили, что там или плохо или хорошо! В итоге автор сделал вывод, что всегда, во всех сферах жизни лето сменяет зиму и наоборот! Если на душе зима, значит скоро будет лето))Вот это мысли, которые у меня промелькнули))я подумала, тебе будет интересно их узнать))

Ещё мне очень понравилось, что проскальзывали слова из песен Земфиры! Мне очень нравятся её песни, особенно где ты писала про любовь! ("Не стреляйте - в этой комнате любовь, раздетая любовь"). Ещё прикольно, ну в смысле мне понравилось, то что про волейбол ты там упоминала.

Спасибо тебе большое за книгу)))

 

 

Рамазанова Ирина:

В день рождения не могла не написать о твоем творении... Чувства, заточенные в слова после прочтения книги, отрывок из дневника:

Страницы пропитаны всеобъемной любовью. Голос сердца строчил эти строки. Что-то внутри встрепенулось... хочется жить, чувствовать, любить, всегда слыша ритм двух сердец в одном темпе - Её и моего.

После прочтения я выходила в мир как после глубокой медитации, она уносила меня,  каждый раз обновляя... мне нравилось это чувство, я будто слышала дыхание Вселенной, ее смех... я могла прочитать за один день, но я тянула как только можно это удовольствие...

спасибо тебе.

Новых творений.

 

 

Саид:

Zdravstvuyte Milya. Ya znakomiy Polini. Ona podarila mne vawu knigu. Spasibo bolwoe. Mne priyatno bilo 4itat ee. Daje nawel mnogo interesnogo ne tolko dlya sebya, no i pro sebya. Priyatnaya legkaya kniga, kotoraya 4itaetsya na odnom dixanii. Ewe raz spasibo.

 

 

Качуровская Светлана:

Здравствуй, Милечка… Ну вот, наконец, пишу давно зревшее во мне письмо. Чувства мои, при прочтении и после, совсем неудержимые уносились куда-то в неорганизованное нечто и их очень трудно было выразить словами, потому претерпев бесчисленное множество редакций они все же нашли себя в небольшом слиянии предложений, несмело взирающих на образец твоих историй, твоих искр, слетающих с формата А5. Первый раз я читала прерывисто, возвращаясь по нескольку раз и злясь, что не понимаю до конца, не ухватываю, неправильно расставляю знаки препинания, не выжимаю весь доступный смысл…но лишь во второй раз, читая почти без перерыва я, позволила себе сливаться с текстом…просто читать, плыть по волнам твоего мироздания,  так гармонично, порой,  сливающимся с берегами мировосприятия читающих.

Знаю, что не стоит  сравнивать твой стиль с кем-то еще, но…  ты когда-нибудь видела как творят свои шедевры  художники - каллиграфы? Они, сидя перед большим белым листком бумаги и взяв в правую руку кисть, круговыми движениями водят ею по гладкому камню, позволяя  своим мыслям улечься, а руке почувствовать правильные движения. Затем они макают кисть в краску и, то плавно ведя линии, затаив на время дыхание, то четко обрывая их, через некоторое время представляют свету свое новое произведение. Это целый процесс, целое искусство: пропустив через себя, выразить на бумаге четкость, глубину, скрыв все это за иногда  кажущейся воздушностью и легкостью. Когда рисовала ты, я, будучи наблюдателем, стояла за твоей спиной…ты плавно вела меня по своему миру, наполненному яркими образами. Я была там, где была ты: я улыбалась, я удивлялась, я наполнялась новыми смыслами слов «Жизнь, Жить…Любить, Люблю, Любовь», так символично прописанных с большой буквы.

«Она»…эта девочка…ты училась у нее, она у тебя…я пыталась не отстать от вас… Столько нового, столько привычного, выраженного через непривычное и тем самым превращающего последнее в новое, остро ощутимое, живое. Отрывок «женщине не нужна сила. Ей хочется Любить, ожидать и чувствовать защищенность» на стр.22 и чуть дальше (стр.37) «его», «для тебя», где свободно ложатся мысли о дорогом, сокровенном присутствии «Его»; та «Книга, наполненная этим вечным диалогом влюбленных, а точнее полюбивших друг друга сердец»…та Книга, которую ты хранишь для нее, чтоб Она, прочла «раньше, чем встретит того, кого искать не нужно, того, кто найдет Ее саму» - все это заставляло вдохновляться, как упоминанием и неоспоримым доказательством существования Единственного, у той, кто не понаслышке в это верит, у той, кто не понаслышке это знает.

Спасибо тебе за все: за то, что не перестаешь следовать голосу своего сердца, за то, что призываешь других делать то же самое, за то, что надеешься быть услышанной, не смотря на «твой осипший голос, предлагающий помощь», за то, что постоянно движешься вперед…просто идешь.

Знаешь, говорят, что чужое творчество способно вдохновлять на продолжение своего творческого начала…Так вот, твоя книга - живое твоему подтверждение))): окончив ее и подчеркнув заключительную фразу «…прося вас…не искать логики слушать сердце жить искать стремиться так у вас хотя бы будет шанс найти»…я, улыбнувшись, этим же карандашом неосознанно набросала маленькое деревцо… теперь оно живет в твоей книге, ровно как и множество твоих идей во мне...

                                                                                Еще раз, Благодарю…

С Любовью…Света…

 

 

Ульфатов Айрат:

Та самая «Единственная» Ричарда Баха, та самая, что после «Моста через вечность». Книга за книгой, явная и для всех, но не всеми читаемая. «Она» книга не для всех. Для всех она и не книга вовсе, вот и не читать ее им, не читать. Да и я не читал ее, а смотрел картины, выстроенные буквами, изящные иллюстрации, неземные, божественные. Когда листаешь их, то картины, сменяя друг друга, рождают вновь те самые мгновения, которые в вечности запечатлелись между строк, которых, может быть, и не  было никогда, но они есть и будут теперь вечно в руках каждого в мягком бумажном эквиваленте. Сопровождаясь тихой пленяющей музыкой шелеста страниц как в притче Гессе. Все это вместе, все сразу, здесь и сейчас. И, кажется, что так этого много, что не может, ну никак не может поместиться в таком маленьком отрывке жизни, маленьком абзаце. Все сразу. Как в спектр собран белый свет, так в книге этой собрана Любовь.

Хотя, кого я обманываю? Не могу я в принципе писать так, потому что не дано мне быть сторонним наблюдателем, я прожил сквозь эту книгу и врос в нее прочно и плотно, крепко-накрепко. Спасибо, любимая, что сумела найти в себе силы передать так много и смогла сделать это не так явно, как вынуть сердце из груди и осветить им истоскованные души, но не закапав при этом пол кровью, не вызвать отвращения и отторжения от такого акта тотального препарирования самой себя на алтаре той самой, о которой пишешь.