Главная Книги список категорий Ссылки Обмен ссылками Новости сайта Поиск || Объединенный список (А-Я) || А || Б || В || Г || Д || Е || Ж || З || И || Й || К || Л || М || Н || О || П || Р || С || Т || У || Ф || Х || Ц || Ч || Ш || Щ || Ы || Э || Ю || Я ||

Говард Лавкрафт - Сборник рассказов.

Электрический палач.

Хребты безумия.

Храм.

Хаос наступающий.

Улица.

Таящийся у порога.

Страшный старик.

Склеп.

Селефаис.

Последний опыт.

Показания Рэндольфа Картера.

Пожиратель призраков.

По ту сторону сна.

Перевоплощение Хуана Ромеро.

Память.

Музыка Эриха Цанна.

Лунное болото.

Кошки Ултара.

Картина в доме.

Изгой.

Извне.

Зверь в подземелье.

Зов Ктулху.

Ex OblivioneEX OBLIVIONE.

Азатот.

Алхимик.

Артур Джермин.

Безымянный город.

Белый корабль.

Герберт Уэст – реаниматор.

Гипнос.

Дагон.

Электрический палач

Тому, кто никогда в жизни не испытал страха быть подвергнутым казни, мой рассказ

об ужасах электрического стула может показаться надуманным и даже

преувеличенным. Возможно, я и в самом деле излишне чувствителен для человека, по

роду занятий связанного с опасностью. Но в моих воспоминаниях электрический стул

прочно связан с одним происшествием сорокалетней давности - весьма странным,

смею добавить, происшествием, едва не приблизившим меня к самому краю неведомой

бездны.

В 1889 году я исполнял должность аудитора в калифорнийской рудокопной компании

"Тласкала майнинг компани", разрабатывавшей несколько небольших серебряных и

медных копей в горах Сан-Матео в Мексике. Неприятности стряслись на шахте номер

три, где помощником управляющего работал угрюмый и неразговорчивый малый по

имени Артур Фелдон. Утром шестого августа фирма получила срочную телеграмму,

гласившую, что этот Фелдон скрылся, прихватив с собой все ценные бумаги,

страховые полисы и деловые письма, оставив разработки на грани краха.

Такое развитие событий явилось жестоким ударом для компании, и тем же утром

президент правления, мистер Мак-Комб, вызвал меня в свой офис, чтобы отдать

распоряжение любой ценой найти и вернуть бумаги. Естественно, и он понимал это,

существовали серьезные препятствия, усложнявшие поиск. Я никогда не видел в лицо

Фелдона, а фотографии в его личном деле было явно недостаточно. Более того, на

четверг следующей недели приходилась моя свадьба - до нее оставалось всего

девять дней,- и конечно же, я не горел желанием отправляться в Мексику в

бессрочную охоту за беглецом. Необходимость, однако, была столь велика, что

Мак-Комб даже не колебался, вызывая меня; в свою очередь я решил не

отказываться, справедливо рассчитывая на будущие дивиденды со своей

уступчивости.

Отъезд назначался на вечер; частный президентский вагон доставлял меня до

Мехико-Сити, где я должен был пересесть на узкоколейку, ведущую к приискам.

Предполагалось, что пс прибытии все подробности и догадки, касающиеся бегства

Фелдона, мне сообщит Джексон, управляющий шахты номер три, после чего я без

задержки мог отправляться на поиски - через горы, вдоль побережья или же в

окрестности Мехико-Сити, как вполне могло оказаться в этом случае. Я отправился

в путь с мрачной решимостью разделаться с этим заданием - разделаться успешно и

как можно быстрее; мое раздражение несколько умеряли картины скорого возвращения

с ценными бумагами и преступником, закованным в цепи; в более отдаленных мечтах

свадьба принимала вид триумфального шествия.

Известив родных, невесту и близких друзей и наскоро собравшись в дорогу, я

встретился с президентом Мак-Комбом в восемь вечера на станции Саутерн-Пацифик;

получил от него письменные инструкции с чековой книжкой и занял купейное место в

его вагоне, прицепленном к девятичасовому трансконтинентальному экспрессу.

Путешествие не обещало никаких приключений, и после недолгого сна я безмятежно

расслабился в кресле, наслаждаясь мягкостью хода вагона; затем внимательно

прочел инструкции и начал строить планы по поимке Фелдона с его ценным грузом.

Местность вокруг Тласкалы я изучил достаточно хорошо - вероятно, гораздо лучше

сбежавшего - и потому мог рассчитывать на преимущество, в случае если преступник

не успел добраться до железной дороги.

Согласно поступившим сообщениям, Фелдон уже давно беспокоил Джексона своим

поведением; последнего настораживали его замкнутость и привычка надолго

запираться в неурочные часы в рабочей лаборатории. Подозревали, что вместе с

несколькими местными рабочими Фелдон был замешан в кражах руды, но, хотя рабочих

уволили, против него не нашлось улик. К тому же, несмотря на его скрытность, в

поведении Фелдона чувствовалось больше неповиновения, чем сознания вины.

Держался он вызывающе и говорил так, словно не он, а компания обжуливала его.

Вполне объяснимая настороженность коллег, писал Джексон, казалось, раздражала

его до крайности; в результате он решил скрыться, прихватив все, что нашлось

ценного в управлении шахты. О его возможном местонахождении можно было только

догадываться, хотя в последней телеграмме Джексон указывал на дикие склоны

Сьерра-де-Малинчи - отвесный, окутанный легендами пик, очертаниями напоминающий

лежащего человека. Из этих предгорий, как говорили, происходили проворовавшиеся

рабочие.

В Эль-Пасо, куда мы добрались в два часа ночи, мой спальный вагон отцепили от

трансконтинентального экспресса и отогнали к локомотиву, специально заказанному

по телеграфу до Мехико-Сити. Я продолжал дремать до рассвета и весь следующий

день провел, с тоской наблюдая унылый ландшафт пустыни Чиуауа. Машинист обещал

прибыть в Мехико-Сити не позднее пятницы, однако его уверения разбивались о

бесчисленные задержки и остановки в пути. Односторонняя колея оказалась

необычайно оживленной, и нам подолгу приходилось простаивать на кольцевых

ветках, ожидая, пока пройдут встречные паровозы.

В Торреон мы прибыли с опозданием на шесть часов. Было почти восемь вечера

обещанной пятницы, когда машинист согласился поехать быстрее, чтобы наверстать

упущенное время. Нервное напряжение, не покидавшее меня с самого начала поездки,

достигло предела, и я в отчаянии вымерял шагами вагон, не зная, как еще занять

время. Наконец стало заметно, что ускорение локомотива обходится нам дорогой

ценой; не прошло и получаса, как перегрев колесных осей превратил мой вагон в

некое подобие духового шкафа. После недолгого совещания экипаж принял решение

остановить гонку и с прежней скоростью добираться до следующей станции, где

находились ремонтные мастерские. Для меня это событие явилось последней каплей;

я едва не затопал ногами от возмущения, словно ребенок. Вцепившись в

подлокотники мягкого кресла, я налегал на них изо всех сил в надежде заставить

поезд двигаться быстрее обгонявших нас по пескам черепах.

Было почти десять вечера, когда мы вползли в Куэтаро, где мой вагон отцепили и

отогнали на запасный путь. Местные механики, осмотревшие его, спокойно заявили,

что ремонт отнимет пару недель, так как необходимые запчасти трудно разыскать

где-либо ближе Мехико-Сити. Казалось, все складывается против меня; я стиснул

зубы при мысли о Фелдоне, ускользавшем все дальше и дальше - возможно, в

портовые дебри Веракрус или же в Мехико-Сити с его железнодорожными вокзалами,-

в то время как эта новая задержка буквально связывала меня по рукам и ногам.

Конечно, Джексон известил всех шерифов в округе, однако я достаточно имел с ними

дел, чтобы не обманываться относительно их возможностей.

Как вскоре выяснилось, лучшее, что я мог сделать,- купить билет на ночной

экспресс до Мехико-Сити, который следовал из Агуаскальентес и делал пятиминутную

остановку в Куэтаро. По расписанию его прибытие ожидалось около часу ночи, а в

пять утра он должен был доставить меня в столицу. Покупая билет, я обнаружил,

что поезд составлен из купейных вагонов европейского образца вместо привычных

американских с длинными рядами двухместных кресел. Лет тридцать назад такие

вагоны были обычным явлением на мексиканских железных дорогах во многом

благодаря влиянию европейских фирм, помогавших прокладывать первые линии; и

теперь, в 1889 году, мексиканское управление дорогами продолжало использовать их

для внутренних перевозок. Обычно я предпочитаю американскую конструкцию, так как

не люблю рассматривать лица людей, сидящих напротив; однако в этот раз мне было

не до выбора. Оставалось надеяться, что в столь поздний час в купе никого не

окажется и я смогу утешиться одиночеством, так необходимым моим измотанным

нервам. С мыслями о мягком кресле я заплатил за билет первого класса, забрал из

президентского вагона свой багаж и телеграфировал Мак-Комбу и Джексону о

случившемся, после чего побрел на станционную платформу дожидаться прибытия

поезда.

К моему удивлению, он опоздал всего лишь на полчаса, которые тем не менее

показались мне непереносимыми в безрадостном стоянии на пустынной платформе.

Кондуктор, проводивший меня в купе, сообщил, что они надеются наверстать

задержку и прибыть точно по графику. Удобно устроившись в кресле по ходу поезда,

я расслабился и прикрыл глаза, в надежде без помех проспать предстоящее

путешествие. Тусклый свет от керосиновой лампы под потолком едва разгонял

царивший в купе полумрак. Поезд тронулся, и я искренне порадовался, что еду

один. Размерению покачиваясь, я кивал головой в такт движению, занятый мыслями о

предстоящей погоне.

Неожиданно я почувствовал, что в купе есть кто-то еще. В углу, по диагонали от

моего кресла, сгорбившись так, что не было видно его лица, сидел небрежно одетый

мужчина огромного роста. Вероятно, слабое освещение не позволило мне разглядеть

его раньше. Рядом с ним на сиденье стоял большой саквояж, потрепанный и

громоздкий, который незнакомец даже во сне крепко сжимал своей на удивление

тонкой рукой. Пронзительный гудок локомотива, преодолевавшего очередной из

бесчисленных горных поворотов, заставил спящего беспокойно пошевелиться;

выпрямившись в кресле, он нервно провел рукой по лбу. Открытое, заросшее густой

рыжей бородой лицо выдавало в нем типичного англосакса. Заметив меня, он

совершенно пробудился, неприятно поразив меня необъяснимой враждебностью,

мелькнувшей в его темных, поблескивающих глазах. Без сомнения, его сильно

раздосадовало мое присутствие; со своей стороны я тоже испытал некоторое

разочарование, обнаружив в тускло освещенном купе странного попутчика. Лучшим

выходом из положения было принятие неожиданного соседства как дарованного свыше.

Итак, я принялся извиняться за свое вторжение в расчете на ответное

расположение. Незнакомец, по всей видимости, был моим соотечественником -

американцем, и можно было надеяться найти с ним общий язык. К тому же после

обмена формальными любезностями мы вполне могли оставить друг друга в покое до

самого конца путешествия.

К моему изумлению, незнакомец не произнес ни слова в ответ на мои извинения.

Вместо этого он с непонятной настойчивостью продолжал рассматривать меня,

нетерпеливым жестом свободной руки отказавшись от предложенной сигары. Другая

его рука продолжала крепко сжимать ручку огромного потрепанного саквояжа; вся

его фигура, казалось, излучала скрытую угрозу. После длительной паузы он резко

отвернулся к окну, словно мог разобрать что-либо в густой черноте ночи. При

таком откровенном недружелюбии я предпочел оставить его в покое; откинулся в

кресле, надвинул на лоб шляпу и закрыл глаза в попытке продремать оставшуюся

часть путешествия.

Не успела приятная полудрема смежить мне веки, как какая-то неведомая сила

заставила меня снова широко раскрыть их. Странная, неосязаемая субстанция,

казалось, удерживала меня, не позволяя броситься вдогонку за остатками

ускользающего сна. Подняв голову, я оглядел сумрачно освещенное купе: никаких

изменений, только незнакомец в противоположном углу продолжает задумчиво

смотреть на меня - задумчиво, но без тени дружелюбия. На этот раз я даже не

пытался начать беседу; попросту откинулся назад, в прежнее полусонное положение,

полуприкрыв глаза, словно спящий, и принялся с любопытством наблюдать из-под

опущенных полей шляпы за поведением незнакомца.

Пока поезд со стуком мчался сквозь непроглядную тьму, с лицом моего попутчика

происходили труднообъяснимые метаморфозы. По-видимому, удовлетворенный тем, что

я заснул, он позволил себе выплеснуть наружу до сих пор сдерживаемые эмоции -

любопытное смешение чувств, природа которых внушала все что угодно, но только не

доверие. Ненависть, страх, торжество и фанатичная решимость проложили неровную

линию его губ, мелькнули в глазах, наполнив свирепостью и алчностью его взгляд.

С внезапной ясностью я понял, что этот человек безумен и крайне опасен.

Не стану скрывать своего состояния в тот момент; едва ли я испытывал что-либо,

кроме страха, когда увидел, как обстоят дела. Холодный пот и с трудом

сдерживаемая нервная дрожь сильно мешали мне притворяться спящим. Жизнь слишком

много значила для меня тогда, и мысль о соседстве безумного убийцы - весьма

вероятно, вооруженного - была отвратительной и пугающей. Возможность рукопашной

схватки сводила к нулю все мои шансы, так как попутчик был настоящий гигант и,

очевидно, находился в пике своей атлетической формы, тогда как я, помимо

некрепкого телосложения, был сильно измотан беспрерывными переездами,

бессонницей и нервным напряжением. Бесспорно, мое положение было незавидным;

мысленно я уже прощался с жизнью, с ужасом наблюдая пляшущие огоньки безумия в

глазах незнакомца. В мозгу, словно в предсмертной агонии, проносились картины

прошлого; говорят, у тонущих в последние секунды вся жизнь заново проходит перед

глазами.

В кармане моего плаща лежал револьвер, однако любая попытка дотянуться до него

была бы немедленно обнаружена. Более того, достань я его - и кто предскажет, как

поведет себя сидящий передо мной безумец? Даже если удастся выстрелить, у

гиганта останется достаточно сил, чтобы вырвать у меня оружие и проломить им мой

череп; если же он сам вооружен, ему не составит труда застрелить или зарезать

меня, даже не пытаясь обезоружить. Вид взведенного пистолета, как правило,

благотворно влияет на нормального человека; на безумца же, которому его полное

безразличие к последствиям придает почти сверхчеловеческую мощь и энергию, ничто

не способно оказать должного воздействия. Даже в ту мрачную дофрейдовскую эру

многие люди, и я в их числе, догадывались о том, как опасно иметь дело с

ненормальными. Незнакомец в углу напряженно пошевелился, очевидно готовый к

действиям,- в этом не оставляли сомнений его горящие глаза и подергивающиеся от

возбуждения лицевые мускулы.

Дыхание его стало хриплым, грудь лихорадочно вздымалась, предвещая близкую

развязку. Не переставая притворяться спящим, я медленно опустил правую руку и

осторожно коснулся кармана, где лежал револьвер; при этом я не спускал глаз с

попутчика на случай, если он заметит мое движение. К моему ужасу, он заметил -

едва ли не до того, как его лицо успело переменить выражение. Стремительным

броском, невероятным для человека его роста и телосложения, он навалился на

меня, прежде чем я успел осознать, что случилось. Словно великан-людоед из

сказки, он склонился надо мной, пригвоздив к сиденью мощной ладонью и перехватив

револьвер другой. Переложив его в свой карман, он с презрительным видом отпустил

меня, хорошо понимая, насколько я зависим от его физической мощи. Яростные

огоньки в его зрачках постепенно сменились выражением злорадного участия и

какого-то малопонятного расчета, когда он выпрямился в полный рост - головой

немного не доставая до потолка вагона - и внимательно уставился на меня.

Я не шевелился, и секунду спустя гигант снова опустился в кресло напротив;

зловеще ухмыляясь, он раскрыл свой потрепанный саквояж и извлек из него

странного вида конструкцию - довольно большую клетку из тонкой проволоки,

переплетенную наподобие фехтовальной маски, однако по форме больше напоминающую

водолазный шлем. К вершине шлема крепился толстый провод, другой конец которого

оставался в саквояже. Любовно поглядывая и убаюкивая коленями извлеченный

прибор, гигант исподлобья оглядывал меня и почти по-кошачьи облизывался. В

первый раз за все время он заговорил - глубоким, сочным голосом, являвшим

пугающую противоположность его всклокоченному виду и потрепанному костюму из

грубого вельвета.

- Вам крупно повезло, мистер. Имя моего первого добровольца войдет в историю, не

сомневайтесь! Слава, известность... Вы даже не мечтали об этом. Грядущие

поколения воздвигнут памятник моему гению, пусть они и не догадываются о нем

сейчас. Вы будете первым... своего рода разумный кролик... Пока у меня были

только кошки и ослы... Он действует даже на ослов!

Он замолк и затряс головой; бородатое лицо исказила гримаса внутренней боли -

словно гигант пытался стряхнуть невидимую ношу, давившую на его плечи. Заметное

прояснение, наступившее следом, несколько притушило безумные огоньки, полыхавшие

в его глазах. Мгновенно уловив происшедшую перемену, я отважился поддержать

беседу в надежде направить ее ход в более безопасное русло.

- Поразительно! Но как вы догадались создать этот прибор?

Он с довольным видом кивнул головой.

- Чистейшая логика, сударь. Если бы остальные догадывались о том, что известно

мне, они, без сомнения, сделали бы то же самое. Но их умственная мощь

недостаточна; им не хватает знаний и сил, которые я развил в себе. Время

господства человеческой расы истекло, и мне выпала миссия очистить Землю перед

возвращением Кетцалькоатля. Бойни, виселицы, плахи -все это в прошлом варварских

эпох; будущее принадлежит моему творению! Как вы знаете, пару лет назад

нью-йоркское законодательное собрание проголосовало за введение электрической

казни, однако все, на что оказалась способна их фантазия, ограничилось жалкими

поделками вроде "кресла-качалки" Стефенсона или динамо-машины Девенпорта. От

моего детища эти снобы попросту отмахнулись. Что за глупцы, о Боже! Как будто

мне известно меньше, чем им, о смерти и об электричестве. Я с детства не думал

ни о чем другом; изучил эти проблемы как ученый, испытал как инженер и

солдат...- Он откинулся на спинку сиденья и прищурил глаза.- Двадцать лет назад

я сражался в армии Максимилиана. Я мог бы стать генералом, получить дворянские

почести, но проклятые конфедераты разгромили нас, и мне пришлось бежать из

страны. Но я никогда не забывал о ней и возвращался... Сейчас я живу в

Рочестере, штат Нью-Йорк...

Глаза его стали по-безумному хитрыми; слегка подавшись вперед, он коснулся моего

колена длинными, изящными пальцами.

- Я странствовал по этой земле, это верно, и проник в ее тайны дальше других.

Мне ненавистны янки и больше по душе мексиканцы. Вам это кажется странным? Нет?

Вы ведь не думаете, что в Мексике живут одни испанцы? Боже, если бы вы слышали о

племенах, которых я знаю! В горах... в горах... Анахуак... Тенохтитлан...

древние расы Пернатого Змея...

Его выкрики перешли в песнопение, сопровождавшееся не лишенным мелодии

подвыванием.

- Йа!Хайцилопочли!.. Нахатлакатль! Семь хранителей, семь древних заклятий...

Хочимилка, Чалка, Тепане-ка, Аколху, Тлахвика, Тласкалтека, Ацтека! Йа! Йа! Я

посетил семь пещер Чикомоцтока, но об этом никто не смеет знать! Хотя вам уже не

придется делиться этим знанием...

Он помолчал и продолжал уже прежним тоном:

- Если бы вы слышали, о чем говорят в горах. Все ждут пришествия Хайцилопочли.

Когда он сойдет на Землю... Впрочем, об этом достаточно спросить любого

крестьянина к югу от Мехико-Сити. Янки в законодательном собрании еще пожалеют о

том, что отклонили мое изобретение. Что ж, если им больше нравится старое,

протертое кресло... Ха! Неплохая шутка, а, мистер? Кресло, теплый камин...

совсем как у старика Готорна...

Великан расхохотался над этой пародией на добродушный юмор.

- Хотел бы я сесть в их паршивое кресло! Их батарей едва хватит, чтобы заставить

сжиматься лягушачью лапку! И они намерены извести всех убийц -всех до единого!

Вам не бросается в глаза логическая несуразица в этом решении? Нет? Что толку

сажать на стул провинившихся, когда в душе каждого живет убийца... Кто-то

убивает идеи, кто-то ворует изобретения... как они... они следили за мной, чтобы

украсть...

Он осекся и замолчал. Видя в продолжении беседы свой единственный шанс на

спасение, я решил подбодрить его.

- Не отчаивайтесь. Я уверен, что рано или поздно они обязательно одобрят ваше

изобретение.

По-видимому, моей тактичности оказалось недостаточно, потому что вместо ответа

он язвительно переспросил меня:

- Вы уверены? Какая любезная снисходительность к гению! Черт бы вас всех побрал

с вашей вежливостью! Сейчас вы сами испытаете на себе то, что они украли у меня

для своего паршивого стула. Дух священной горы Низахвалпилли поведал мне, что

они следили.. .они следили... следили...

Он снова задохнулся словами; скривился и принялся отчаянно мотать головой,

словно пытаясь таким способом вытряхнуть нечто, мешающее нормально шевелиться

его извилинам. Эта процедура, казалось, успокоила его, и он принялся деловито

объяснять.

- Мое изобретение нуждается в проверке. Все необходимое у меня с собой.

Проволочный шлем сплетен из гибкой проволоки и легко надевается на любую голову.

Шейный зажим регулируется пряжкой: преступник не задохнется. Электроды на лбу и

у основания затылка обеспечивают достаточное напряжение. Выключи голову, и что

останется от человека? Ведь так, мистер? Эти кретины из законодательного

собрания тратят миллионы на то, чтобы сверху донизу нашпиговать свое кресло

электродами. Идиоты! Разве обязательно решетить человека шпагой, когда

достаточно проткнуть сердце? Я видел, как умирают в сражении, и прекрасно знаю,

что для этого нужно... А их дурацкая динамо-машина, высоковольтные цепи и прочая

ерунда? Почему они не удосужились взглянуть, на что способен мой аккумулятор?

Нет, разумеется. Это мой секрет, но я бы мог рассказать, если бы они вели себя

честно... Принцип не очень сложен, как и все гениальное. Но сейчас мне нужен

доброволец, которого я мог бы подвергнуть испытанию... Вы, конечно,

догадываетесь, кому выпала честь быть первым?

У меня мурашки по коже пробежали от такого вопроса. Лишь быстрый ответ и

подходящие слова могли вызволить меня из этой ловушки. Словно щитом прикрываясь

напускной серьезностью, я попробовал отшутиться.

- Э-э... вероятно, среди политиков в Сан-Франциско можно найти подходящие

экземпляры... Им просто необходимо попробовать вашего изобретения, поверьте

моему слову. Если же говорить серьезно, у меня неплохие связи среди тамошних

бонз, так что, когда я закончу свои дела в Мехико, вы можете поехать вместе со

мной в Штаты. Постараемся придумать что-нибудь для вашего прибора... Его ответ

был рассудительным и любезным.

- Благодарю, но ваше предложение неосуществимо. С тех пор как эти преступники в

законодательном собрании отвергли мое изобретение и отрядили шпионов, чтобы

украсть его у меня, я поклялся не возвращаться в Штаты. Но сейчас мне как воздух

нужен чистокровный американец в качестве испытуемого. На испанцах и метисах

лежит проклятье, и эксперимент не будет чистым, если я выберу кого-нибудь из

них. Чистокровные индейцы - из настоящих потомков Крылатого Змея - священны и

неприкосновенны, за исключением приносимых в жертву... но даже в этом случае

необходимо соблюдать древние ритуалы. Так что мне никак не обойтись без белого

американца. Разумеется, первый доброволец, которого я выберу, навеки войдет в

историю. Вам известно его имя?

Звук его голоса могильной проповедью отразился в моих ушах. Все, что мне

оставалось,- изо всех сил стараться оттянуть время.

- Ну, если это так важно, я подыщу для вас дюжину первоклассных экземпляров

чистокровных янки, как только мы прибудем в Мехико-Сити. Я знаю места, которые

прямо кишат ими и где их хватятся не раньше недели...

Властным движением руки он прервал меня; в его обращении сквозило неподдельное

величие.

- Довольно шуток. Встаньте и держитесь прямо, как подобает мужчине. Я выбрал

вас, и на том свете вы будете благодарить меня за оказанную вам честь. Эта

жертва покроет вас неувядаемой славой. Мой новый принцип... если бы не

тысячелетний эксперимент природы, кто бы открыл его? Вы полагаете, что атом

устроен так, как вас учили в школе? Глупец! Пройдут столетия, прежде чем

какой-нибудь болван наткнется на мой принцип, но я не позволю миру ждать так

долго!

Когда я встал по его приказу, он вытянул из саквояжа дополнительную порцию

проводов и приблизился ко мне - проволочный шлем в вытянутых руках, выражение

неподдельного восторга на загорелом, заросшем бородой лице. На какую-то долю

секунды он напомнил мне сияющее древнегреческое божество, однако это сходство не

продержалось и секунды, стоило ему открыть рот.

- Хей, Адонай, Хейа! Жертвую тебе, о великий! Вино вселенной; нектар,

рассыпанный среди звезд; Линос, Иакхус, Иалемус, Загреус, Дионисос, Атис, Гилас;

из рода Аполлона, растерзанный псами Аргуса! Исчадие Псамат-та, дитя греха,

Эвоу! Эвоу!

Он снова запел, но на этот раз его повело глубоко вспять, к классическим

воспоминаниям школьной юности. Послушно замерев посреди купе, я поднял глаза к

потолку и над головой увидел свисающий шнур стоп-крана. Завывающий в экстазе

гигант не обращал на меня никакого внимания, и я решил действовать. Неслаженно

подхватив крик "Эвоу!", я в молельном жесте воздел руки к шнуру, надеясь

ухватиться за него раньше, чем мой попутчик сообразит, в чем дело. Меня ждало

серьезное разочарование. Гигант немедленно разгадал мои намерения и

многозначительно сунул ладонь в карман, где лежал отобранный у меня револьвер.

Слов не требовалось, и на короткое мгновение мы оба застыли, словно две

деревянные статуэтки. Затем он спокойно произнес: "Поторопитесь!"

Мои мысли снова лихорадочно заметались, отыскивая возможные варианты бегства. На

мексиканских поездах двери не запираются, однако, прежде чем я выскочу в

коридор, мой попутчик сто раз успеет прикончить меня. К тому же скорость поезда

такова, что даже успешный прыжок не принесет ничего, кроме увечий. Тянуть время

- все, что оставалось мне. Большая часть пути проделана, и, как только мы

прибудем в Мехико-Сити, полиция и проводники задержат безумца.

Пока же нельзя было позволять ему надеть мне на голову этот металлический

колпак; не то чтобы я опасался, что аппарат заработает, нет, однако мне было

хорошо известно, как ведут себя сумасшедшие, когда у них что-либо не выходит. В

бездействии аппарата он вполне может обвинить меня, и тогда будет трудно

предугадать последствия. Однако я мог попытаться предсказать поломку и таким

образом расположить к себе гиганта, который увидит во мне пророка, колдуна или

даже какое-нибудь мексиканское божество. При моем знании местной мифологии этот

проект не следовало сбрасывать со счетов, хотя предпочтительными представлялись

все же другие способы задержки времени. Интересно, за кого он примет меня, если

поверит в пророчество? За Кетцалькоатля или Хайцилопочли? Если рассуждать

трезво, пусть он считает меня хоть Девой Марией, только бы дотянуть до пяти

утра, когда поезд прибудет в столицу.

Первой в дело пошла бородатая уловка с завещанием. Как только сумасшедший

повторил свой приказ поторапливаться, я принялся рассказывать ему о своей семье,

о предстоящей свадьбе - после чего, закончив, попросил еще несколько минут,

чтобы оставить последние распоряжения относительно моего имущества. Если,

заверил я своего попутчика, он одолжит мне немного бумаги и согласится отправить

завещание по почте, я приму смерть со спокойной душой. После некоторого

колебания он благосклонно кивнул и выудил из своего необъятного саквояжа

блокнот, который торжественно вручил мне, когда я снова уселся на сиденье.

Следующую заминку вызвала мастерская авария с острием карандаша, и гиганту

пришлось снова опускаться в недра своего саквояжа. Ссудив меня новым прибором

для письма, он забрал у меня поломанный и принялся сосредоточенно затачивать

грифель большим ножом с костяной рукояткой, который извлек из-за пояса.

Очевидно, что второй раз моя уловка вряд ли сработает.

Сейчас мне трудно припомнить, что я писал в блокноте. По большей части это были

бессвязные фразы и отрывки из всплывавших в памяти книг, которые я тоже

записывал, когда не знал, что придумать. Почерк превзошел мои самые смелые

ожидания: строки сливались в жуткую кашу, в которой отчетливо проглядывались

лишь отдельные буквы и слова. Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что мой

экзекутор может взглянуть на написанное, прежде чем начать эксперимент, и

содрогался при мысли о том, что за этим последует. Поезд замедлил ход, и секунды

стаей испуганных крыс поскакали по моей спине. В прошлом я только присвистывал,

удивляясь резвому перестуку колес, однако сейчас их темп, казалось, упал до

неторопливого поскрипывания похоронных дрог - моих похоронных дрог, мелькнула

мрачная мысль.

Моей хитрости хватило на четыре страницы убористого текста; под конец

сумасшедший достал часы и сообщил, что у меня осталось всего пять минут, не

больше. Следовало что-то предпринимать дальше. Я лихорадочно дописывал последние

строчки, когда мне в голову пришла потрясающая идея. Поставив размашистую

подпись под своим сочинением, я протянул листки сумасшедшему великану, которые

тот небрежно запихнул в левый карман куртки, и напомнил ему о своих влиятельных

друзьях в Сан-Франциско, которых могло бы заинтересовать его изобретение.

- Может быть, мне составить рекомендательное письмо для вас? - поинтересовался

я.- Небольшой набросок и описание вашего экзекуционера гарантируют вам сердечный

прием с их стороны. В их силах помочь вам добиться известности, и, само собой,

они непременно примут ваш метод, если услышат о нем от кого-нибудь вроде меня -

человека, которого хорошо знают и которому доверяют.

Неудовлетворенное тщеславие должно было клюнуть на эту удочку, и действительно,

великан немедленно заглотил крючок. Религиозная часть помешательства была

отброшена как половая тряпка; глаза безумца загорелись от нетерпения, хотя он и

приказал мне поторапливаться. Из недр саквояжа появилась громоздкая коробка,

полная стеклянных цилиндров и катушек индуктивности, к которым крепился провод

от шлема, и в следующую минуту великан обрушил на меня кучу технических

терминов, по большей части бессмысленных для моего слуха. Притворившись, что

записываю все, что он говорит, я с любопытством разглядывал его батарею,

спрашивая себя, действительно ли она работает? Незнакомец, по-видимому, и

вправду был инженером. Описание собственного детища доставило ему настоящее

удовольствие; его порывистость исчезла, движения стали более спокойными. Серый

рассвет забрезжил за окном, и я физически почувствовал, как с каждым его словом

мои шансы становятся все более осязаемыми.

Однако он тоже заметил рассвет и снова свирепо нахмурился. Для меня его

недовольство могло означать только гибель. Когда он с решительным видом

поднялся, отложив батарею на сиденье рядом с саквояжем, я напомнил ему, что еще

не успел сделать набросок, и попросил подержать шлем в руках, чтобы мне было

удобнее зарисовывать. Гигант заворчал, но уступил и сел, не переставая

предупреждать, чтобы я поторапливался. Следующей задержкой был мой вопрос: как

ведет себя жертва во время казни и как преодолевается ее сопротивление?

- Преступника крепко привязывают к столбу,-отвечал он.- Сколько бы он ни мотал

головой, шлем плотно прилегает к вискам и затылку; проволока даже сжимается,

когда по ней пропускают ток. Для регулировки уровня мощности в приборе есть

реостат: здесь предельный уровень, видите?

За окном замелькали вспаханные поля и одинокие домики. Мы подъезжали к столице.

В этот момент меня осенила новая идея.

- Извините,- я виновато улыбнулся,- но чтобы рисунок получился, мне необходима

модель. Вы не могли бы на пару минут надеть шлем, чтобы мне было легче

зарисовать его? Газеты и официальные круги непременно захотят узнать, как он

выглядит. В подобных делах требуется завершенность, поверьте моему слову.

Сам того не подозревая, я произвел более удачный выстрел, чем предполагал. При

упоминании прессы у великана снова загорелись глаза.

- Газеты? Да... Черт бы их побрал, на этот раз им придется выслушать меня! Пока

они только смеялись и не печатали ни слова о моем приборе. Я им... Ну же, за

дело! Нам нельзя терять ни секунды! - Он возбужденно потер руки.- Черт побери,

они напечатают этот рисунок! Я проверю, чтобы вы не допустили ошибок. Когда

полиция обнаружит ваш труп и они узнают, как это работает... Отчеты в прессе,

ваше рекомендательное письмо... да, это путь к славе... Ну, поторапливайтесь!

Живее, я говорю!

Поезд сильно потряхивало на стыках разбитой пригородной колеи, и нас обоих

немилосердно швыряло из стороны в сторону. Под этим предлогом я еще раз сломал

карандаш, но сумасшедший тут же протянул мне мой собственный, уже очинённый.

Запас хитростей неумолимо иссякал, и нужно было придумать нечто особенное, чтобы

остановить план безумца. До конечной станции оставалось добрых четверть часа. По

моим расчетам, настало самое время воззвать к религиозным чувствам моего

попутчика.

Собрав в памяти все когда-либо слышанное по ацтекской мифологии, я резко

отбросил карандаш с бумагой и запел.

- Йа! Йа! Тлоквенахваква! О, Сотворивший Землю, и Ты, Ипалнемоан! Именем твоим!

Я слышу тебя! Слышу! Я вижу тебя! Вижу! Пернатый Змей, Хейа! Яви мне известие!

Хайцилопочли, раскаты твоих громов вошли в мое сердце!

Гигант недоверчиво покосился на меня: недоуменное выражение его лица быстро

сменилось тревогой. Какой-то момент в его глазах царил абсолютный мрак;

казалось, он погрузился в прострацию. Двигаясь словно сомнамбула, он со вздохом

воздел руки, и купе огласилось ответными криками.

- Миктлантекутли! Властитель, дай знак! Знак из черных глубин! Йа!

Тонаттух-Мецтли! Туле! Приказывай своему рабу!

Во всей этой бессвязной белиберде меня поразило одно слово. По моим понятиям,

оно не имело ни малейшего отношения к мексиканской мифологии, и те, кто имел

неосторожность услышать его, передавали его не иначе как благоговейным шепотом.

По всей видимости, это слово составляло часть какого-то древнего и давно

забытого ритуала. Рассказы о нем были в ходу у горных племен индейцев; вероятно,

мой попутчик и в самом деле проводил среди них много времени, ибо это слово

невозможно узнать из книг. Догадываясь о смысле, который он вкладывал в это

древнее эзотерическое заклинание, я решил отвечать так, как обычно отвечают

местные жители, и таким образом обезоружить его.

- Йа-Эл'е! Йа-Эл'е! -закричал я.- Туле фавн! Нигротт-Йиг! Йог-Сототль...

Мне не удалось закончить. Впавший в религиозный экстаз безумец, очевидно, не

ожидал правильного ответа. При звуках моего голоса он рухнул на колени и

принялся отбивать поклоны закрытой двери, словно верховному божеству. В уголках

его рта выступила пена, самоуглубление росло с каждым выдохом, а с губ в

нарастающей последовательности слетало одно слово: "Смерть, смерть, смерть".

Кажется, я перестарался, и мой ответ высвободил гибельную энергию, дремавшую в

мозгу безумца.

Бормоча заклинания, он истово мотал головой, не обращая внимания на провод,

прикрепленный к шлему. Каждое движение неумолимо подтягивало батарею к краю

кресла. Впав в исступление, безумец начал раскачиваться и с мычанием вращать

головой; шнур постепенно наматывался ему на шею - мне даже стало интересно, что

он предпримет, когда батарея упадет на пол и разобьется.

Развязка наступила неожиданно. Батарея, сдернутая с сиденья яростным взмахом

руки молящегося, действительно упала на пол; но вопреки моим предположениям не

рассыпалась на составные части. Основная тяжесть удара пришлась на рычаг

реостата, который стремительно переместился к максимальной отметке. Но

поразительным было не это... Прибор работал!

Ослепительно голубая аура искр осыпала голову безумца; стекло зазвенело от

гортанного завывания - более жуткого, чем все предыдущие вопли; по купе пополз

тошнотворный запах паленого мяса. Этого я не мог вынести и провалился в глубокий

обморок.

Когда проводник в Мехико-Сити привел меня в чувство, я обнаружил толпу зевак,

собравшихся на площадке перед дверью купе. Мой непроизвольный крик вызвал новую

волну интереса на их лицах, и мне доставило удовольствие наблюдать, как их

бесцеремонно расталкивает полисмен, приведший врача. Между тем мой крик был

вполне объясним, так как, повернув голову, я ничего не увидел на полу.

Проводник утверждал, что открыл дверь и нашел меня лежащим без сознания. На весь

вагон был продан только один билет, и всю дорогу от Куэтаро я ехал в полном

одиночестве. Только я и мой багаж, больше ничего. Кто-то из зрителей

выразительно покрутил у виска пальцем в ответ на мои настойчивые вопросы.

Неужели поездка отняла столько сил, что мне начали сниться подобные кошмары? Я

поежился от этой мысли. Поблагодарив проводника и доктора, я протолкался через

толпу зевак и побрел на стоянку такси; за щедрые чаевые портье в "Фонда

Насьональ" отбил телеграмму Джексону, а я поднялся в свой номер и проспал до

обеда, наказав разбудить меня в час, чтобы успеть на узкоколейку к копям. По

пробуждении меня ожидала телеграмма, подсунутая под дверь: Джексон сообщал, что

этим утром Фелдон был найден в горах мертвым; новость достигла шахты в десять

часов. Бумаги оказались в сохранности, о чем немедленно проинформировали офис

компании в Сан-Франциско. Итак, все переезды, спешка и нервы оказались потрачены

впустую!

Понимая, что при любом повороте событий Мак-Комб все равно будет ждать

персонального отчета о деле, я послал предупредительную телеграмму Джексону и

занял жесткую скамью в поезде, идущем в сторону рудных приисков. Четыре часа

спустя я дотрясся до платформы шахты номер три, где меня с дружеским

рукопожатием ждал сам управляющий. Происшествие на шахте так взволновало его,

что он даже не обратил внимания на мой изможденный вид.

История управляющего была короткой, и он пересказал мне ее по дороге к

затерявшейся среди терриконов хижине, где лежало тело Фелдона. По его словам, с

тех пор как год назад на шахте появился Фелдон, этот малый не отличался особой

общительностью - скорее наоборот: постоянно возился в лаборатории с каким-то

таинственным прибором, жаловался на шпионов и был до неприличного дружен с

местными наемными рабочими. Хотя следует отдать ему должное, он хорошо знал свое

дело, знал страну и ее людей. Часто надолго уходил в горы к индейцам и даже

принимал участие в их древних языческих обрядах; вел разговоры о подземных богах

и потусторонних силах, а также часто похвалялся своими необыкновенными

познаниями в механике. Последнее время Фелдон стремительно деградировал: стал

болезненно подозрителен, почти не вылезал из своей берлоги и в конце концов

решил присоединиться к своим проворовавшимся дружкам - видимо, когда иссякла его

собственная доля. Для каких-то загадочных целей ему все время требовалось

невероятное количество денег; круглый год ему доставляли заказные бандероли из

различных лабораторий и мастерских в Мехико или Штатах.

Что касается его бегства с ценными бумагами - это не что иное, как месть

сумасшедшего за порожденную его воспаленной фантазией "слежку". Только безумец

мог прятаться с кучей денег в пещере на Богом забытых склонах Сьерра-де-Малинчи.

Пещера, которую никогда бы не обнаружили, если бы не случай, изобиловала

древними ацтекскими идолами; на алтарях перед ними лежали обугленные кости

сомнительного происхождения. От местных индейцев ничего не добиться;

естественно, все как один клянутся, что им ничего не известно. Однако с первого

взгляда ясно, что пещера долгие годы служила местом их сборищ, и Фелдон

отправлял их обряды наравне с ними.

Поисковая группа нашла это место благодаря песнопению и крикам, доносившимся из

пещеры. Было пять утра, и они собирались сниматься со стоянки, когда кто-то

услышал отдаленные выкрики со стороны вытянувшейся словно труп горы. Незнакомый

голос призывал древние имена - Миктлантекутли, Тонаттух-Мецтли, Туле, Йа-Эл'е и

другие,- однако самым странным были английские слова, перемежавшие их. Настоящие

английские слова, безо всякого индейского акцента. Двигаясь на звук, поисковая

группа пробиралась вдоль склона, когда после недолгого молчания из пещеры

раздался дикий вопль, вслед за которым над спутанными ветвями в одном месте

показался дым, и ветер донес едкий, неприятный запах.

Когда они нашли вход, вся пещера была окутана дымом. Внутренность освещали

плошки с жиром; перед алтарями кощунственно догорали свечи. Но самым жутким был

труп, раскинувшийся на полу. Это был Фелдон, с головой, прожженной до кости

каким-то странным прибором, который он надел на себя. Что-то вроде сетчатой

маски, подсоединенной к разбитой батарее, которая, по всей видимости, свалилась

с ближайшего алтаря. При виде этой сцены всем поневоле вспомнились хвастливые

заявления бедняги об изобретенном им "электрическом палаче"; по его словам,

кто-то охотился и хотел стащить чертежи этой пакости. Бумаги нашлись в целости в

открытом саквояже Фелдона, который стоял рядом, и через час поисковая команда

отправилась в обратный путь к шахте с жутковатой ношей на импровизированных

носилках.

Это было все, но этого оказалось достаточно, чтобы кровь отхлынула у меня от

лица, а ноги начали предательски подкашиваться, пока Джексон вел меня мимо

терриконов к хижине с телом. Даже не обладая богатым воображением, можно было

представить, что ожидает меня за зияющим дверным проемом, вокруг которого

столпились любопытные рудокопы. На моем лице не дрогнул ни один мускул, когда в

сумеречном освещении я различил гигантские очертания трупа на столе, грубый

вельветовый костюм, странно изящные руки, пряди опаленной бороды и дьявольскую

машину - поврежденную батарею и шлем, почерневший от сильного напряжения.

Большой потрепанный саквояж тоже не удивил меня, и я перевел взгляд на сложенные

листы бумаги, выглядывавшие из левого кармана вельветовой куртки Фелдона. Улучив

момент, когда никто не смотрел в мою сторону, я наклонился и выхватил их, тотчас

же скомкав в ладони. Теперь можно лишь сожалеть о том послешоковом приступе

страха, который побудил меня сжечь эти листки в тот же вечер. Их содержание

могло бы пролить свет на загадку, которая терзает меня и по сей день. Хотя...

для этого достаточно было взглянуть на револьвер, который патологоанатом вытащил

из правого кармана куртки Фелдона. У меня не хватило мужества спросить об

этом... Мой револьвер пропал после той ночи в поезде. Карандаш, который я

тщательно заострил по дороге в президентском вагоне, оказался сточен и изрезан

ножом почти до основания.

Путешествие закончилось, и я вернулся домой. Вагон починили, когда я добрался до

Куэтаро, однако безмерно большую радость мне доставил вид американских

пограничных столбов, установленных на родном берегу Рио-Гранде. В следующую

пятницу я снова был в Сан-Франциско, и отложенная свадьба состоялась на

следующей же неделе.

Что в действительности произошло в ту ночь, я не решаюсь предположить. Этот

малый, Фелдон, был ненормальным с самого рождения, но вдобавок к тому по самые

брови нагрузился доисторическими ацтекскими преданиями, которые мало кто из

нормальных людей отваживается изучать. Вероятно, он и в самом деле был

гениальным изобретателем, ведь я своими глазами видел, как работает его батарея.

Позднее я узнал о том, какие разочарования поджидали его, когда он пытался

протолкнуть свое творение. Слишком крупные неудачи дурно влияют на людей

определенного склада. Фелдон принадлежал именно к этому типу. Кстати, он

действительно служил солдатом в армии Максимилиана.

Когда я рассказываю эту историю, мне мало кто верит. Некоторые из моих

слушателей относят ее к области паранормальной психологии - видит Бог, в ту ночь

у меня и вправду пошаливали нервы,- тогда как другие толкуют что-то туманное об

"астральной проекции".

Мое желание найти Фелдона естественным образом отправило навстречу ему некий

мысленный импульс; при отличающем его знании древних индейских ритуалов, он был

единственным человеком на планете, который мог его уловить.

Перенесся ли он в железнодорожный вагон, или я был перенесен в горную пещеру? И

что бы произошло, не помешай я ему?

Честно признаюсь: не знаю и не уверен, что хочу это знать.

С тех пор я ни разу не побывал в Мексике, и, как я уже сказал в самом начале,

мне малоприятны разговоры об электрическом стуле.

Хребты безумия

     Повесть

     Против  своей  воли  начинаю  я  этот  рассказ,  меня  вынуждает  явное

нежелание  ученого  мира   прислушаться   к   моим   советам,   они   жаждут

доказательств.  Не  хотелось  бы  раскрывать  причины,   заставляющие   меня

сопротивляться грядущему покорению Антарктики  -- попыткам растопить  вечные

льды и повсеместному бурению в поисках  полезных ископаемых. Впрочем, советы

мои и на этот раз могут оказаться ненужными.

     Понимаю,  что  рассказ  мой  поселит  в  души  многих  сомнения  в  его

правдивости, но  скрой  я  самые  экстравагантные и невероятные события, что

останется от него? В мою пользу, однако,  свидетельствуют неизвестные дотоле

фотографии,   в  том  числе   и  сделанные  с   воздуха,--  очень  четкие  и

красноречивые.  Хотя,  конечно,  и  здесь  найдутся  сомневающиеся  --  ведь

некоторые  ловкачи  научились  великолепно подделывать  фото.  Что  касается

зарисовок,  то  их-то  уж   наверняка  сочтут  мистификацией,  хотя,  думаю,

искусствоведы основательно поломают голову над техникой загадочных рисунков.

     Мне приходится  надеяться лишь на понимание  и  поддержку тех  немногих

гениев науки, которые,  с  одной  стороны,  обладают  большой независимостью

мысли   и    способны   оценить   ужасающую   убедительность   предъявленных

доказательств, сопоставив их с некоторыми таинственными первобытными мифами;

а  с  другой --  имеют  достаточный вес в научном мире, чтобы  приостановить

разработку всевозможных грандиозных  программ  освоения  "хребтов  безумия".

Жаль, что ни  я, ни мои коллеги,  скромные труженики науки из провинциальных

университетов, не можем считаться достаточными авторитетами в  столь сложных

и абсолютно фантастических областях бытия.

     В строгом смысле слова  мы  и специалистами-то в них не являемся. Меня,

например, Мискатоникский  университет  направил  в Антарктику как геолога: с

помощью  замечательной  буровой  установки,  сконструированной   профессором

нашего же университета Фрэнком Х. Пэбоди, мы  должны  были  добыть с большой

глубины  образцы  почвы  и  пород. Не стремясь  прослыть пионером  в  других

областях  науки,  я  тем  не  менее  надеялся, что  это  новое  механическое

устройство поможет мне многое разведать и увидеть в ином свете.

     Как читатель,  несомненно, знает из  наших сообщений,  установка Пэбоди

принципиально нова и  пока  не  имеет  себе равных.  Ее  незначительный вес,

портативность и  сочетание принципа артезианского  действия бура с принципом

вращающегося  перфоратора  дают  возможность  работать  с  породами   разной

твердости. Стальная бурильная коронка, складной  хвостовик  бура, бензиновый

двигатель,  разборная  деревянная буровая вышка, принадлежности для взрывных

работ,  тросы,  специальное  устройство  для  удаления  разрушенной  породы,

несколько  секций бурильных  труб --  шириной по  пять дюймов,  а  длиной, в

собранном виде, до тысячи футов,-- все это необходимое для работы снаряжение

могло разместиться  всего на  трех санях, в каждые  из которых впрягалось по

семь собак. Ведь  большинство металлических частей  изготовлялись  из легких

алюминиевых  сплавов.  Четыре  огромных самолета,  сконструированных  фирмой

Дорнье  для  полетов на  большой высоте в  арктических условиях и снабженных

специальными  устройствами  для подогрева горючего,  а также  для скорейшего

запуска двигателя (последнее  -- также  изобретение Пэбоди), могли доставить

нашу экспедицию в полном составе из базы на краю ледникового барьера в любую

нужную нам точку. А там можно передвигаться уже и на собаках.

     Мы  планировали исследовать  за  один антарктический сезон  --  немного

задержавшись, если потребуется,-- как можно больший  район, сосредоточившись

в основном у  горных хребтов и на  плато  к югу от моря Росса. До нас в этих

местах  побывали  Шеклтон,  Амундсен, Скотт и Бэрд.  Имея  возможность часто

менять  стоянку  и  перелетать  на большие расстояния, мы надеялись получить

самый   разнородный  геологический   материал.  Особенно   интересовал   нас

докембрийский  период   --   образцы  антарктических  пород  этого  времени,

малоизвестны  научному  миру.  Хотелось  также  привезти  с  собой  и  куски

отложений из верхних пластов, содержащих органические остатки,-- ведь знание

ранней истории этого сурового, пустынного царства холода и смерти необычайно

важно  для науки о прошлом Земли. Известно,  что в давние времена климат  на

антарктическом  материке был  теплым и  даже тропическим, а  растительный  и

животный  мир  богатым  и разнообразным; теперь  же из всего  этого изобилия

сохранились лишь  лишайники,  морская  фауна, паукообразные и  пингвины.  Мы

очень надеялись пополнить и уточнить информацию о былых формах жизни.  В тех

случаях,  когда бурение покажет, что здесь  находятся остатки фауны и флоры,

мы взрывом увеличим отверстие и добудем' образцы нужного размера и кондиции.

     Из-за того, что  внизу,  на  равнине,  толща ледяного покрова равнялась

миле, а  то и двум, нам приходилось бурить скважины разной глубины на горных

склонах.  Мы  не могли  позволить  себе  терять  время  и  бурить  лед  даже

значительно меньшей толщины, хотя Пэбоди  и придумал, как растапливать его с

помощью  вмонтированных   в  перфоратор  медных  электродов,  работающих  от

динамо-машины. После нескольких экспериментов мы отказались  от такой затеи,

а  теперь  именно  этот  отвергнутый  нами  метод  собирается  использовать,

несмотря на все наши предостережения, будущая экспедиция Старкуэтера-Мура.

     Об экспедиции Мискатоникского университета широкая общественность знала

из  наших  телеграфных  отчетов,  публиковавшихся в  "Аркхемской  газете"  и

материалах "Ассошиэйтед Пресс", а позднее -- из  статей Пэбоди и моих. Среди

ее членов были четыре представителя университета: Пэбоди, биолог Лейк, физик

Этвуд, он  же  метеоролог, и я, геолог  и номинальный  глава группы, а также

шестнадцать  помощников: семеро студентов последнего курса и девять  опытных

механиков. Двенадцать из шестнадцати могли управлять самолетом, и все, кроме

двоих,  были  умелыми  радистами.  Восемь  разбирались  в  навигации,  умели

пользоваться компасом и секстантом,  в  том числе  Пэбоди, Этвуд и  я. Кроме

того,   на   двух  наших  кораблях  --  допотопных  деревянных   китобойцах,

предназначенных для  работы в арктических широтах  и имеющих  дополнительные

паровые двигатели,-- были полностью укомплектованные команды.

     Финансировали нашу экспедицию Фонд Натаниэля Дерби Пикмена, а также еще

несколько спонсоров; сборы проходили очень тщательно, хотя особой рекламы не

было.  Собаки,  сани,  палатки  с  необходимым  снаряжением,  сборные  части

самолетов  --  все  перевозилось  в  Бостон  и  там  грузилось  на пароходы.

Великолепной оснащенностью экспедиции мы во  многом обязаны бесценному опыту

наших недавних блестящих предшественников: мы придерживались их рекомендаций

во всем,  что касалось  продовольствия, транспорта, разбивки лагеря и режима

работы. Многочисленность таких предшественников и их заслуженная слава стали

причиной того,  что наша экспедиция, несмотря на  ее значительные успехи, не

привлекла особого внимания общественности.

     Как упоминалось в газетах, мы отплыли из Бостона 2 сентября 1930 года и

шли вначале  вдоль  североамериканского  побережья.  Пройдя Панамский канал,

взяли  курс на  острова  Самоа,  сделав остановку там, а  затем  в  Хобарте,

административном  центре  Тасмании,  где  в последний раз  пополнили  запасы

продовольствия. Никто  из нас прежде  не был в полярных широтах, и потому мы

целиком  полагались на опыт наших капитанов,  старых морских волков, не один

год ловивших  китов в  южных морях,-- Дж.  Б. Дугласа, командовавшего бригом

"Аркхем"  и  осуществлявшего  также  общее  руководство кораблями,  и Георга

Торфинсена, возглавлявшего экипаж барка "Мискатоник".

     По мере удаления  от цивилизованного  мира солнце все позже заходило за

горизонт  -- день увеличивался.  Около 62'  южной широты  мы заметили первые

айсберги  -- плоские,  похожие  на  огромные  столы  глыбы  с  вертикальными

стенками,  и  еще до пересечения  Южного полярного  круга,  кое событие было

отпраздновано   нами  20  октября  с  традиционной  эксцентричностью,  стали

постоянно натыкаться на ледяные заторы. После долгого пребывания  в тропиках

резкий  спад температуры  особенно мучил  меня, но я постарался взять себя в

руки в  ожидании  более суровых испытаний.  Меня  часто приводили в  восторг

удивительные  атмосферные  явления,  в  том  числе  впервые  увиденный  мною

поразительно  четкий  мираж:  отдаленные  айсберги  вдруг ясно представились

зубчатыми стенами грандиозных и фантастичных замков.

     Пробившись  сквозь  льды,  которые,  к счастью, имели  в  себе открытые

разломы, мы вновь вышли в свободные  воды в районе 67'  южной  широты и 175'

восточной  долготы.   Утром  двадцать  шестого  октября   на  юге  появилась

ослепительно блиставшая белая полоска, а к полудню всех нас охватил восторг:

перед  нашими  взорами   простиралась  огромная  заснеженная  горная   цепь,

казалось,  не имевшая  конца. Словно часовой  на посту, высилась она на краю

великого и неведомого материка, охраняя  таинственный мир  застывшей Смерти.

Несомненно, то были открытые Россом  Горы Адмиралтейства,  и, следовательно,

нам  предстояло,  обогнув  мыс Адэр,  плыть  вдоль  восточного берега  земли

Виктории  до  места будущей базы на побережье  залива Мак-Мердо,  у подножья

вулкана Эребус  на 77'9' южной широты.  Заключительный этап  нашего пути был

особенно впечатляющим и будоражил  воображение. Величественные, полные тайны

хребты   скрывали   от   нас   материк,  а   слабые  лучи  солнца,  невысоко

поднимавшегося  над  горизонтом  даже  в полдень, не говоря  уж о  полуночи,

бросали розовый отблеск  на  белый  снег,  голубоватый  лед, разводья  между

льдинами и на темные, торчащие из-под  снега  гранитные выступы скал. Вдали,

среди  одиноких  вершин,  буйствовал  свирепый  антарктический  ветер;  лишь

ненадолго  усмирял  он свои бешеные порывы;  завывания  его вызывали смутное

представление  о диковатых звуках  свирели; они разносились  далеко и в силу

неких подсознательных мнемонических причин беспокоили  и  даже вселяли ужас.

Все вокруг напоминало странные и тревожные азиатские пейзажи Николая Рериха,

а  также  еще.  более  невероятные  и  нарушающие  душевный  покой  описания

зловещего плоскогорья  Ленг, которые дает безумный  араб  Абдула Альхазред в

мрачном  "Некрономиконе".  Впоследствии  я   не  раз  пожалел,  что,  будучи

студентом колледжа, заглядывал в эту чудовищную книгу.

     7 ноября горная цепь на западе временно исчезла из поля  нашего зрения;

мы  миновали остров Франклина, а  на следующий день  вдали,  на фоне длинной

цепи гор Перри, замаячили конусы вулканов Эребус и Террор на острове Росса'.

На востоке же белесой полосой протянулся огромный ледяной барьер толщиной не

менее двухсот футов. Резко обрываясь, подобно отвесным скалам у берегов

     ' Здесь и далее имеется в виду полуостров Росса.

     Квебека, он ясно говорил, что кораблям идти дальше нельзя. В полдень мы

вошли в  залив  Мак-Мердо  и  встали на  якорь у  курящегося вулкана Эребус.

Четкие очертания этого  гиганта высотой 12 700 футов напомнили мне  японскую

гравюру священной Фудзиямы; сразу  же за ним призрачно белел потухший вулкан

Террор, высота его равнялась 10 900 футам.

     Эребус  равномерно  выпускал  из своего  чрева дым,  и  один  из  наших

ассистентов, одаренный  студент  по фамилии Денфорт,  обратил наше внимание,

что  на  заснеженном  склоне  темнеет  нечто, напоминающее  лаву.  Он  также

прибавил, что, по-видимому, именно эта гора, открытая в 1840 году, послужила

источником вдохновения для По, который спустя семь лет написал:

     Было сердце мое горячее,

     Чем серы поток огневой,

     Чем лавы поток огневой,

     Бегущий с горы Эореи

     Под ветра полярного вой,

     Свергающийся с Эореи,

     Под бури арктической вой'.

     Денфорт,   большой  любитель   такого  рода  странной,  эксцентрической

литературы, мог говорить о По часами. Меня самого интересовал этот писатель,

сделавший Антарктиду местом действия  своего самого длинного произведения --

волнующей и загадочной "Повести о приключениях Артура Гордона Пима".

     А на голом побережье  и на  ледяном барьере  вдали  с шумным гоготанием

бродили, переваливаясь  и  хлопая  ластами,  толпы  нелепейших  созданий  --

пингвинов,  В  воде  плавало  множество  жирных чаек,  поверхность  медленно

дрейфующих льдин была также усеяна ими.

     Девятого числа, сразу после полуночи,  мы с превеликим трудом добрались

на крошечных лодчонках  до  острова Росса, таща за собой канаты, соединяющие

нас  с  обоими  кораблями;  снаряжение  и продовольствие доставили позже  на

плотах.  Ступив  на  антарктическую  землю,  мы  пережили  чувства  острые и

сложные, несмотря на  то,  что до  нас здесь  уже  побывали Скотт и Шеклтон.

Палаточный лагерь,  разбитый нами прямо у подножия вулкана,  был всего  лишь

временным  пристанищем,  центр  же   управления  экспедицией   оставался  на

"Аркхе-ме". Мы перевезли на берег все бурильные  установки,  а  также собак,

сани,  палатки,  продовольствие,  канистры  с   бензином,  экспериментальную

установку  по  растапливанию  льда,  фотоаппараты,  аэрокамеры,  разобранные

самолеты и прочее снаряжение, в том числе три миниатюрных  радиоприемника --

помимо тех, что помещались в самолетах. В какой бы части ледяного континента

мы  ни  оказались,  они помогли  бы  нам не  терять связь с "Аркхемом".  А с

помощью мощного радиопередатчика на "Аркхеме" осуществлялась связь с внешним

миром;  сообщения о ходе работ регулярно  посылались в  "Аркхемскую газету",

имевшую свою радиостанцию в Кингпорт-Хеде (штат  Массачусетс).  Мы надеялись

завершить  дела  к   исходу  антарктического  лета,   а  в   случае  неудачи

перезимовать на "Аркхеме", послав "Мискатоник"  домой заблаговременно --  до

того, как станет лед,-- за свежим запасом продовольствия.

     Не хочется повторять то,  о  чем писали  все газеты, и рассказывать еще

раз  о штурме Эребуса; об удачных пробах, взятых в разных  частях острова; о

неизменной, благодаря  изобретению  Пэбоди,  скорости  бурения,  которая  не

снижалась даже при работе с очень твердыми  породами;  об удачных испытаниях

устройства по растапливанию льда; об опаснейшем  подъеме на ледяной барьер с

санями и  снаряжением и о сборке пяти  самолетов  в лагере на ледяной круче.

Все  члены  нашей  экспедиции -- двадцать мужчин- и пятьдесят  пять  ездовых

собак --  чувствовали  себя превосходно,  правда,  до  сих  пор  мы  еще  не

испытывали лютого холода  или ураганного ветра. Ртуть в термометре держалась

на отметках 4'  -- 7' ниже нуля  -- морозы, к  которым мы привыкли у  себя в

Новой Англии,  где зимы бывают довольно суровыми. Лагерь на ледяном  барьере

был  также  промежуточным,  там  предполагалось  хранить  бензин,  провизию,

динамит и еще некоторые необходимые вещи.

     Экспедиция  могла  рассчитывать   только   на  четыре  самолета,  пятый

оставался  на базе под присмотром летчика и еще двух  подручных  и  в случае

пропажи  остальных  самолетов должен был  доставить нас на "Аркхем".  Позже,

когда  какой-нибудь  самолет  или  даже   два  были  свободны  от  перевозки

аппаратуры, мы использовали их для связи: помимо этой основной  базы, у  нас

имелось еще одно временное пристанище на расстоянии шестисот -- семисот миль

-- в южной части огромного плоскогорья, рядом с  ледником Бирдмора. Несмотря

на метели и  жесточайшие ветры,  постоянно дующие с  плоскогорья, мы в целях

экономии и эффективности работ отказались от промежуточных баз.

     В   радиосводках  от  21  ноября   сообщалось  о  нашем   захватывающем

беспосадочном  полете   в  течение  четырех  часов  над  бескрайней  ледяной

равниной,  окаймленной  на западе горной грядой. Рев мотора разрывал вековое

безмолвие; ветер  не мешал полету, а  попав в туман, мы  продолжили путь  по

радиокомпасу.

     Когда между 83'  и 84' южной широты впереди  замаячил некий  массив, мы

поняли,  что достигли ледника Бирдмора, самого большого шельфового ледника в

мире; ледяной покров моря сменяла здесь суша, горбатившаяся хребтами. Теперь

мы окончательно вступали  в сверкающее  белизной мертвое безмолвие  крайнего

юга. Не успели мы это осознать, как вдали, на востоке, показалась гора

     Нансена,  высота  которой равняется  почти  15  000  -- футов.  Удачная

разбивка  лагеря за ледником на  86'  7' южной широты  и 174' 23'  восточной

долготы  и  невероятно  быстрые  успехи  в  бурильных  и  взрывных  работах,

проводившихся  в  нескольких местах, куда мы  добирались на  собаках  или на

самолетах,--  все  это  успело  стать  достоянием  истории,  так  же  как  и

триумфальное восхождение  Пэбоди с двумя  студентами, Гедни  и  Кэрролом, на

гору Нансена, которое они совершили 13  -- 15  декабря. Находясь на высоте 8

500 футов над  уровнем моря,  мы путем  пробного  бурения обнаружили твердую

почву  уже  на  глубине  двадцати  футов  и, прибегнув  к установке  Пэбоди,

растапливающей снег и лед, смогли  добыть  образцы пород там,  где до нас не

помыслил  бы  это  сделать ни один исследователь.  Полученные таким  образом

докембрийские  граниты  и  песчаники  подтвердили наше предположение,  что у

плато  и   большей,   простирающейся  к   западу,   части   континента  одно

происхождение, чего нельзя было сказать о районах, лежащих  к юго-востоку от

Южной  Америки;  они,  по  нашему  разумению,  составляли  другой,  меньший,

континент,  отделенный от основного  воображаемой линией,  соединяющей  моря

Росса и Уэдделла. Впрочем, Бэрд никогда не соглашался с нашей теорией.

     В некоторых образцах песчаников, которые после бурения и взрывных работ

обрабатывались  уже долотом,  мы  обнаружили  крайне  любопытные  вкрапления

органических  остатков   --   окаменевшие  папоротники,  морские  водоросли,

трилобиты, кринойды  и некоторых  моллюсков --  лингвелл и гастроподов,  что

представляло   исключительный  интерес  для  изучения  первобытной   истории

континента.   Встречались  там  и   странного  вида  треугольные   полосатые

отпечатки, около фута в основании, которые Лейк собирал по частям из сланца,

добытого на большой глубине в  самой западной точке бурения, недалеко от гор

Королевы  Александры.  Биолог  Лейк  посчитал  полосатые  вкрапления  фактом

необычным и наводящим на  размышления; я же как геолог не нашел здесь ничего

удивительного -- такой эффект часто встречается в осадочных  породах. Сланцы

сами  по  себе  --  метаморфизированные   образования,  в  них  всегда  есть

спрессованные  осадочные породы; под  давлением  они  могут принимать  самые

невероятные формы -- так что особых причин для недоумения я тут не видел.

     6 января 1931 года Лейк, Пэбоди, Дэниэлз, все шестеро студентов, четыре

механика и я вылетели на двух самолетах  в направлении Южного полюса, однако

разыгравшийся не  на шутку ветер,  который,  к счастью,  не перерос в частый

здесь свирепый ураган, заставил нас пойти на вынужденную посадку. Как писали

газеты, это был один из наших разведывательных полетов, когда мы наносили на

карту  топографические особенности местности,  где  еще  не побывал  ни один

исследователь  Антарктиды.  Предыдущие  полеты  оказались  в  этом отношении

неудачными,  хотя  мы  вдоволь   налюбовались  тогда   призрачно-обманчивыми

полярными миражами, о  которых  во время морского путешествия получили  лишь

слабое  представление. Далекие горные  хребты парили в воздухе как сказочные

города,  а  белая пустыня  под волшебными  лучами  низкого полночного солнца

часто обретала золотые, серебряные и алые краски страны грез, суля смельчаку

невероятные  приключения.   В   пасмурные   дни  полеты  становились   почти

невозможны:  земля  и небо сливались в  одно таинственное целое и разглядеть

линию горизонта в этой снежной хмари было очень трудно.

     Наконец  мы  приступили  к  выполнению  нашего  первоначального  плана,

готовясь перелететь  на пятьсот миль к западу и разбить там еще один лагерь,

который,  как  мы  ошибочно  полагали,  будет  находиться  на  другом  малом

континенте.  Было  интересно  сравнить геологические образцы обоих  районов.

Наше физическое состояние оставалось превосходным -- сок лайма  разнообразил

наше питание, состоявшее из консервов и солонины, а умеренный холод позволял

пока не кутаться. Лето было в самом разгаре, и, поспешив, мы могли закончить

работу  к марту и тем избежать долгой тяжкой зимовки в период антарктической

ночи. На нас уже обрушилось  несколько жестоких ураганов с  запада, но урона

мы  не понесли благодаря изобретательности Этвуда, поставившего элементарные

защитные устройства  вокруг  наших  самолетов  и  укрепившего  палатки.  Нам

фантастически везло.

     В  мире знали о нашей программе,  а также об  упрямой  настойчивости, с

которой Лейк требовал  до  переселения  на  новую базу  совершить  вылазку в

западном,  а точнее,  в северо-западном  направлении. Он много думал об этих

странных  треугольных  вкраплениях,  мысль  о них  не давала  ему  покоя;  в

результате ученый пришел к выводу, что их присутствие в сланцах противоречит

природе  вещей  и  не  отвечает  соответствующему  геологическому   периоду.

Любопытство  его  было  до  крайности  возбуждено,  ему   отчаянно  хотелось

возобновить буровые и  взрывные работы в западном районе, где отыскались эти

треугольники. Он  почему-то  уверовал  в то,  что мы встретились со  следами

крупного, неизвестного науке организма, основательно продвинувшегося на пути

эволюции, однако почему-то выпадающего из классификации. Странно,  но горная

порода,  сохранившая их, относилась к глубокой  древности -- кембрийскому, а

может, и  докембрийскому периоду, что исключало возможность существования не

только  высокоразвитой,  но  и  прочей  жизни,  кроме разве одноклеточных  и

трилобитов. Сланцам, в которых отыскались странные следы, было от пятисот до

тысячи миллионов лет.

11

     Полагаю,   читатели  с   неослабевающим  вниманием  следили  за  нашими

сообщениями  о  продвижении группы  Лейка на северо-запад,  в края, куда  не

только  не ступала нога  человека, но о  которых и помыслить-то  раньше было

невозможно. А  какой  бы  поднялся переполох,  упомяни  мы о его надеждах на

пересмотр целых разделов  биологии и геологии.  Его предварительная  вылазка

совместно  с Пэбоди  и еще  пятью членами  экспедиции, длившаяся  с 11 по 18

января, омрачилась гибелью двух собак при столкновении  саней с оледеневшими

каменными выступами. Однако  бурение принесло  Лейку  дополнительные образцы

архейских сланцев, и тут  даже я  заинтересовался явными  и  многочисленными

свидетельствами присутствия органических остатков в этих древнейших пластах.

Впрочем, то были следы  крайне примитивных  организмов  -- революции в науке

подобное открытие не сделало бы, оно говорило лишь в пользу того, что низшие

формы жизни существовали на Земле еще в докембрии. Поэтому  я по-прежнему не

видел смысла  в требовании Лейка изменить  наш  первоначальный план; внеся в

него экспедицию на  северо-запад, что потребовало  бы  участия всех  четырех

самолетов,  большого количества людей и всех машин.  И все же  я не запретил

эту экспедицию, хотя сам решил не участвовать в ней, несмотря на все уговоры

Лейка. После отлета  группы на базе остались только мы с Пэбоди  и  еще пять

человек;  я  тут  же  засел  за  подробную  разработку  маршрута   восточной

экспедиции.  Еще  раньше пришлось  приостановить полеты  самолета, начавшего

перевозить бензин из лагеря у  пролива Мак-Мердо.  На базе  остались  только

одни сани и девять собак: совсем без транспорта находиться в  этом безлюдном

крае вечной Смерти было неразумно.

     Как  известно,  Лейк на  своем  пути  в  неведомое  посылал  с самолета

коротковолновые сообщения, они принимались  как  нами, в южном лагере, так и

на  "Аркхеме",  стоявшем  на якоре  в  заливе Мак-Мердо, откуда передавались

дальше всему миру -- на волне около пятидесяти метров. Экспедиция стартовала

в четыре  часа утра 22  января, а первое послание  мы получили  уже два часа

спустя.  В  нем Лейк  извещал нас, что они  приземлились в трехстах милях от

базы  и  тотчас  приступают  к бурению. Через шесть  часов поступило второе,

очень взволнованное сообщение: после напряженной работы им удалось пробурить

узкую скважину и  подорвать породу; наградой стали  куски сланцем -- на  них

обнаружились те же отпечатки, из-за которых и заварился весь этот сыр-бор.

     Через  три  часа  мы  получили  очередную  краткую  сводку:  экспедиция

возобновила полет в условиях сильного ветра. На мой приказ не рисковать Лейк

резко возразил, что новые  находки оправдают любой  риск. Я  понимал, что он

потерял  голову  и   взбунтовался   --  дальнейшая  судьба  всей  экспедиции

находилась  теперь под  угрозой.  Оставалось только ждать, и  я  со  страхом

представлял себе, как мои товарищи стремительно движутся в глубь коварного и

зловещего  белого  безмолвия,  готового обрушить на  них  свирепые  ураганы,

озадачить  непостижимыми тайнами и простирающегося на полторы тысячи миль --

вплоть до малоизученного побережья Земли Королевы Мэри и Берега Нокса..

     Затем  часа  через  полтора  поступило  еще одно,  крайне эмоциональное

послание прямо с  самолета,  оно  почти изменило мое отношение к  экспедиции

Лейка и заставило пожалеть о своем неучастии:

     "22.05. С борта  самолета. После  снежной бури впереди показались  горы

необычайной величины. Возможно, не  уступают Гималаям, особенно если принять

во  внимание  высоту самого плато.  Наши  координаты; примерно 76' 15' южной

широты и 113'.10' восточной долготы. Горы застилают весь горизонт.  Кажется,

вижу два курящихся конуса.  Вершины все черные -- снега  на них  нет. Резкий

ветер осложняет полет".

     После этого сообщения все мы, затаив дыхание, застыли у радиоприемника.

При мысли о гигантских горных хребтах, возвышающихся неприступной  крепостью

в  семистах милях  от  нашего  лагеря,  у  нас  перехватило  дыхание. В  нас

проснулся дух

     , первопроходцев, и мы от души радовались, что наши товарищи, пусть без

нас,  совершили такое  важное открытие.  Через  полчаса Лейк снова вышел  на

связь:

     "Самолет  Мултона совершил вынужденную посадку у подножия гор. Никто не

пострадал,  думаем сами устранить  повреждения. Все необходимое перенесем на

остальные три самолета -- независимо от того, полетим дальше или вернемся на

базу. Теперь нет нужды путешествовать с  грузом. Невозможно представить себе

величие этих гор. Сейчас налегке полечу на разведку в самолете Кэрролла.

     Вам трудно  вообразить  себе  здешний  пейзаж.  Самые  высокие  вершины

вздымаются ввысь более  чем на  тридцать пять тысяч  футов.  У  Эвереста нет

никаких  шансов. Этвуд  остается  на  земле  --  будет определять  с помощью

теодолита высоту местности, а мы  с Кэрроллом немного  полетаем. Возможно, я

ошибся  относительно конусов,  потому что формация выглядит слоистой. Должно

быть,  докембрийские  сланцы  с вкраплением  других  пластов.  На  фоне неба

прочерчены странные конфигурации -- на самых высоких вершинах как бы лепятся

правильные секции каких-то кубов.  В золотисто-алых  лучах заходящего солнца

все  это выглядит очень впечатляюще -- будто приоткрылась дверь в сказочный,

чудесный  мир. Или -- ты дремлешь,  и  тебе снится  таинственная, диковинная

страна. Жаль, что вас здесь нет -- хотелось бы услышать ваше мнение ".

     Хотя была глубокая ночь, ни  один из нас не подумал идти  спать. Должно

быть, то же самое происходило на  базе  в  заливе  и на "Аркхеме", где также

приняли  это сообщение. Капитан Дуглас сам вышел в  эфир, поздравив  всех  с

важным  открытием, к  нему присоединился Шерман, радист с базы. Мы, конечно,

сожалели о поломке  самолета, но надеялись, что ее легко устранить. И  вот в

двадцать три часа мы опять услышали Лейка:

     "Летим  с  Кэрроллом над  горами. Погода не  позволяет штурмовать самые

высокие  вершины,  но  это  можно  будет  сделать  позже.  Трудно и  страшно

подниматься на такую  высоту,  но  игра  стоит  свеч.  Горная  цепь  тянется

сплошным массивом -- никакого проблеска с другой стороны.  Некоторые вершины

превосходят самые высокие  пики  Гималаев и  выглядят очень необычно. Хребты

состоят из докембрийских сланцевых  пород, но  в них явно угадываются пласты

другого происхождения. Насчет  вулканов я ошибся. Конца этим горам не видно.

Выше двадцати одной тысячи футов снега нет".

     "На склоне высоких гор странные образования. Массивные, низкие глыбы  с

отвесными боковыми стенками; четкие прямые углы делают их  похожими на стены

крепостного вала. Невольно вспоминаешь картины Рериха, где древние азиатские

дворцы  лепятся  по  склонам гор. Издали это смотрится потрясающе.  Когда мы

подлетели  ближе, Кэрроллу  показалось,  что глыбы состоят  из более  мелких

частей,  но, видимо,  это оптическая иллюзия --  просто края  искрошились  и

обточились,  и  немудрено  -- сколько бурь  и прочих  превратностей  климата

пришлось им вынести за миллионы лет".

     "Некоторые слои, особенно верхние, выглядят более светлыми, чем другие,

и,  следовательно,  природа их  кристаллическая. С близкого расстояния видно

множество  пещер  или  впадин,  некоторые  необычайно  правильной  формы  --

квадратные  или  полукруглые. Надо  обязательно осмотреть их.  На одном пике

видел  что-то  наподобие арки.  Высота  его  приблизительно  от  тридцати до

тридцати  пяти тысяч  футов. Да я и сам нахожусь  сейчас на высоте  двадцати

одной тысячи  пятисот футов -- здесь жуткий  холод, продрог до костей. Ветер

завывает  и  свищет вовсю,  гуляет  по  пещерам,  но  для самолета  реальной

опасности не представляет".

     Еще с полчаса Лейк разжигал наше любопытство своими рассказами, а потом

поделился намерением покорить эти вершины. Я заверил его, что  составлю  ему

компанию, пусть  пришлет за мной самолет.  Только прежде нам с Пэбоди  нужно

решить, как  лучше  распорядиться бензином  и где сосредоточить его основной

запас в связи с изменением маршрута. Теперь, учитывая буровые работы Лейка и

частую аэроразведку, большая масса горючего должна храниться на новой  базе,

он предполагал разбить ее  у подножия гор. Полет  же в восточном направлении

откладывался  -- во  всяком случае, до  будущего  года. Я  вызвал  по  рации

капитана Дугласа и попросил его переслать нам как можно больше бензина с той

единственной упряжкой, которая оставалась в заливе. Нам предстояло пуститься

в  путь  через  неисследованные  земли  между базой  на заливе  Мак-Мердо  и

стоянкой Лейка.

     Позднее  на связь вышел Лейк  и сообщил,  что  решил разбить  лагерь на

месте поломки самолета Мултона, где уже вовсю шел ремонт. Ледяной покров там

очень тонкий,  в некоторых  местах  даже чернеет грунт,  так что Лейк сможет

проводить  буровые  и взрывные  работы,  не совершая вылазки на санях  и  не

карабкаясь в горы. Его окружает  зрелище  неописуемой красоты, продолжал он,

но ему как-то не по себе у подножия этих гигантов, высящихся плотной  стеной

и  вспарывающих пиками небо. По расчетам  Этвуда, высота пяти главных вершин

колеблется  от  тридцати  до  тридцати  четырех  тысяч  футов.  Лейка   явно

беспокоило, что местность не защищена от  ветра: можно ожидать любой метели,

от  которых нас  пока  Бог миловал. Лагерь  находился на расстоянии немногим

более  пяти  миль  от подножия высочайших гор. В пробившемся  сквозь ледяную

пустыню  голосе Лейка  я  уловил подсознательное  беспокойство, очень  уж он

призывал нас поторопиться и как можно скорее составить представление об этом

таинственном уголке  Антарктики.  Сам  он наконец  собрался отдохнуть  после

этого безумного дня, беспримерного по нагрузкам и полученным результатам.

     Утром Лейк,  Дуглас  и  я провели  одновременно переговоры с наших, так

далеко отстоящих друг от друга баз и  договорились,  что  один из самолетов,

Лейка  доставит  к  нему  в  лагерь  Пэбоди,  меня  и:  еще  пятерых  членов

экспедиции,  а также столько горючего,  сколько сможет  поднять.  Вопрос  об

остальном  топливе оставался  открытым  и  зависел от того,  какое мы примем

решение относительно восточной экспедиции. Сошлись на том, чтобы подождать с

этим несколько дней,-- у Лейка пока хватало горючего и на нужды лагеря, и на

бурение.  Хорошо было бы пополнить запасы, и южной  базы, хотя в том случае,

если экспедиция на восток откладывалась, база будет пустовать  до следующего

лета. Лейку  вменили  в  обязанность  послать  самолет  с заданием проложить

трассу от открытых им гор до залива Мак-Мердо.

     Пэбоди и  я готовились к  закрытию базы на более  или  менее длительный

срок. Даже если будет принято решение зимовать в Антарктике, мы, возвращаясь

на "Аркхем", сюда  не завернем. Несколько палаток  были уже укреплены кубами

плотного снега, и теперь мы решили  довершить начатое. У Лейка на новой базе

палаток хватало -- в чем-чем, а в этом недостатка не было,  так что везти их

с  собой не представлялось разумным. Я  послал радиограмму,  что  уже  через

сутки мы с Пэбоди готовы вылететь на новое место.

     Однако  после   четырех  часов,  когда  мы  получили   взволнованное  и

неожиданное послание  от Лейка, деятельность  наша несколько  затормозилась.

Рабочий день его начался неудачно:  обзорный полет показал, что в ближайших,

свободных  от снега,  скалах полностью отсутствуют столь нужные  ему древние

архейские пласты, коих было великое множество на вершинах хребтов, манящих и

дразнящих его воображение. Большинство скал состояло из юрских и  команчских

песчаников, а  также  из  пермских  и триасовых кристаллических  сланцев,  в

которых поблескивала темная обнаженная порода -- по виду каменный уголь. Это

не могло не разочаровать Лейка, который надеялся напасть здесь на древнейшие

-- старше пятисот миллионов лет -- породы. Он понимал, что архейские пласты,

где ему впервые повстречались странные отпечатки, залегают на крутых склонах

гигантских гор, к которым следовало еще добираться на санях.

     Тем  не  менее Лейк  решил  в  интересах дела  начать буровые работы и,

установив  буровую машину, поручил пятерым членам  экспедиции управляться  с

нею;  остальные  тем  временем  обустраивали  лагерь  и  занимались ремонтом

самолета. Для работ выбрали место в четверти мили от базы, где горная порода

казалась не очень твердой. Песчаник здесь  бурился отлично -- почти обошлись

без   сопутствующих   взрывных   работ.   Через  три  часа   после   первого

основательного  взрыва   раздались   возбужденные   крики   бурильщиков,   и

руководитель  работ, молодой  человек по фамилии  Гедни, прибежал в лагерь с

потрясающим известием.

     Они наткнулись на пещеру. После начала бурения песчаник быстро сменился

известняком,  полным  мельчайших  органических   отложений  --  цефалоподов,

кораллов, морских ежей и спириферид;  изредка попадалось нечто, напоминающее

губки и позвонки рыб,-- скорее всего, из отрядов телеостов, акул и ганоидов.

Это была уже сама по себе важная находка: первый  раз в наши  руки  попадали

органические  остатки  позвоночных,  но  когда  вскоре  после  этого буровая

коронка,  пройдя  очередной пласт,  вышла  в  пустоту,  бурильщиков  охватил

двойной восторг. Заложили динамит, и  последовавший взрыв  приоткрыл  завесу

над  подземной тайной: сквозь зияющее  неровное  отверстие --  пять  на пять

футов -- жадным взорам людей предстала  впадина в известняке, размытом более

пятидесяти миллионов  лет назад медленно сочившимися грунтовыми водами этого

некогда тропического мира.

     Пещерка  была не  глубже семи-восьми футов, зато  разветвлялась во всех

направлениях и, судя по  гулявшему в ней ветру, составляла лишь одно звено в

целой  подземной системе,  верх  и  низ  которой  были густо усеяны крупными

сталактитами  и сталагмитами,  некоторые  --  столбчатой  структуры.  Но что

важнее всего, тут были россыпи раковин и костей, кое-где они просто забивали

проходы.  Это  костное  месиво,  вынесенное  потоком из  неведомых  зарослей

мезозойских  древесных  папоротников  и  грибов,  лесов третичной  системы с

веерными  пальмами и  примитивными цветковыми  растениями, содержало  в себе

останки  такого  множества  представителей  животного   мира  --   мелового,

эоценового   и   прочих   периодов,   что   даже  величайшему   палеонтологу

потребовалось бы  больше года  на  опись  и классификацию  этого  богатства.

Моллюски,   ракообразные,   рыбы,   амфибии,   рептилии,   птицы   и  низшие

млекопитающие -- крупные и мелкие, известные и неизвестные науке. Немудрено,

что Гедни  бросился сломя голову к лагерю, после чего все,  побросав работу,

помчались, несмотря на лютый  мороз,  туда, где  буровая  вышка указывала на

местонахождение  только  что  найденной дверцы  в  тайны земного прошлого  и

канувших в вечность тысячелетий.

     Слегка  утолив  свое  любопытство  ученого,  Лейк  нацарапал в блокноте

короткую информацию  о  событиях и отправил  молодого  Мултона  в  лагерь  с

просьбой  послать  сообщение   в  эфир.   Так  я  впервые  услышал  об  этом

удивительном открытии -- о найденных раковинах, костях ганоидов и плакодерм,

останках   лабиринтодонтов   и  текодонтов,  черепных  костях  и   позвонках

динозавра, кусках панциря броненосца, зубах и крыльях птеродактиля, останках

археоптерикса,  зубах  миоценских акул,  костях  первобытных птиц,  а  также

обнаруженных останках древнейших млекопитающих  -- палеотерий,  кеифодонтов,

эогиппусов, ореодонтов  и  титанофонеусов. Останки позднейших  видов,  вроде

мастодонтов,  слонов,  верблюдов  или  быков, отсутствовали,  и  потому Лейк

определил  возраст пласта и содержащихся в  нем окаменелостей довольно точно

--  не  менее  тридцати  миллионов лет,  причем  самые  последние  отложения

приходились на олигоцен.

     С  другой  стороны,  преобладание следов  древнейших  организмов просто

поражало.  Хотя  известняковая  формация  по всем признакам,  в том  числе и

вкрапленным органическим останкам, относилась к команчскому периоду и  никак

не  к  более раннему,  в разбросанных  по пещере  костях  узнавались останки

организмов,  обычно  относимых  к  значительно  более  древнему  времени  --

рудиментарных  рыб, моллюсков  и кораллов,  распространенных в силурийском и

ордовикском периодах.  Вывод  напрашивался сам  собой:  в этой  части Земли-

существовали организмы, жившие как триста, так и тридцать миллионов лет тому

назад. Продолжалось ли это мирное сосуществование на антарктических землях и

дальше --  после того, как во времена олигоцена пещеру наглухо завалило? Это

оставалось  загадкой. Во  всяком случае,  начало  материковых  оледенений  в

период плейстоцена пятьсот тысяч лет назад -- ничтожная цифра по сравнению с

возрастом  этой пещеры:  наверняка  убило все ранние  формы  жизни,  которые

каким-то чудом здесь удержались.

     Лейк не успокоился, послав нам первую сводку, а тут же накатал еще одно

донесение и  отправил его в лагерь,  не  дождавшись возвращения Мултона. Тот

так и  остался сидеть  в одном  из самолетов у передатчика, диктуя мне --  и

разумеется, радисту "Аркхема", который держал связь с внешним миром,-- серию

посланий  Лейка. Те  из  читателей,  кто  следил за газетными  публикациями,

несомненно,  помнят, какой  ажиотаж  вызвали они в  научном мире. Именно они

побудили снарядить экспедицию Старкуэтера-Мура, которая вот-вот отправится в

путь,  если мне  не удастся  отговорить  ее  энтузиастов от безумного плана.

Приведу эти послания дословно, как записал их наш радист Мактай,-- так будет

вернее.

     "Во  время  бурения Фаулер обнаружил  необычайно ценные свидетельства в

песчаных  и  известняковых  пластах  --  отчетливые  треугольные  отпечатки,

подобные   тем,  что  мы  видели  в  архейском  сланце.   Значит,  этот  вид

просуществовал шестьсот миллионов лет --  вплоть до  команчского периода, не

претерпев  значительных морфологических изменений и лишь слегка уменьшившись

в объеме.  Команчские  отпечатки сохранились  хуже  древних.  Прессе следует

подчеркнуть  исключительную  важность открытия.  Для  биологии оно не  менее

ценно,  чем  для  физики  и  математики  --  теории Эйнштейна.  И  полностью

подкрепляет выводы, к которым я пришел за годы работы".

     "Открытие  доказывает,  как  я и  подозревал, что  на  Земле  сменилось

несколько  циклов  органической  жизни, помимо  того, известного  всем,  что

начался с археозойской клетки. Еще тысячу  миллионов лет назад юная планета,

считавшаяся непригодной для любых форм жизни и даже для обычной протоплазмы,

была уже обитаема. Встает вопрос: когда и каким образом началась эволюция".

     "Некоторое  время  спустя.   Разглядывая  оклоскелетные  кости  крупных

наземных и морских ящеров  и  древних  млекопитающих, нашел  отдельные следы

увечий, которые  не  могло нанести ни  одно  из известных науке  хищных  или

плотоядных животных. Увечья эти  двух  типов, от колотых  и  резаных ран.  В

одном или даже двух случаях кости кажутся аккуратно отрубленными. Но в общем

повреждено  не так уж  много экземпляров. Послал  в лагерь за электрическими

фонариками. Хочу расширить границы пещеры, обрубив часть сталактитов".

x x x

     "Еще немного спустя. Нашел любопытный мыльный камень длиной около шести

дюймов и шириной полтора. Очень отличается от местных пород  -- зеленоватый;

непонятно,  к  какому периоду его  отнести. Удивительно гладкий,  правильной

формы. Напоминает пятиконечную звезду с отломанными краями и с насечками  во

внутренних  углах  и  в центре.  Небольшое  плавное  углубление  посередине.

Интересно,  каково  его происхождение и  как он приобрел столь  удивительную

форму?  Возможно,  действие воды. Кэрролл надеется  с помощью линзы уточнить

его геологические особенности.  На нем  правильные узоры из крошечных точек.

Все время,  пока  мы изучали камень, собаки непрерывно лаяли. Кажется, он им

ненавистен.  Нужно  проверить,  нет  ли  у  него особого  запаха.  Следующее

сообщение отправлю после прихода Миллза  с фонарями, когда мы продвинемся по

пещере дальше".

x x x

     "22.15. Важное открытие. Оррендорф и Уоткинс, работая при свете фонарей

под   землей,   наткнулись   на   устрашающего   вида  экземпляр   --  нечто

бочкообразное, непонятного происхождения.  Может, растительного? Разросшиеся

морские водоросли? Ткань сохранилась, очевидно, под действием пропитавших ее

минеральных солей. Прочная, как кожа, местами удивительно гибкая. По бокам и

концам --  следы разрывов. Длина  находки  -- шесть  футов, ширина --  три с

половиной; можно  накинуть на  каждый размер, учитывая потери, еще  по футу.

Похоже  на  бочонок,   а  в  тех  местах,   где  обычно  клепки,--  набухшие

вертикальные  складки. Боковые  обрывы  -- видимо,  более  тонких стеблей --

проходят  как  раз  посередине.  В  бороздах  между складками --  любопытные

отростки,   что-то  вроде   гребешков   или  крыльев;   они  складываются  и

раскрываются,  как веер. Все отростки в плохом состоянии, сильно  попорчены,

кроме одного, он равняется почти семи футам. Видом странная особь напоминает

чудовищ  из  первобытной  мифологии, в особенности  легендарных  Старцев  из

"Некрономикона".

     "Крылья этой твари перепончатые, остов их трубчатый.  На концах  каждой

секции видны  крошечные отверстия. Поверхность ссохлась, и потому непонятно,

что находится внутри и что оторвалось. Нужно будет, вернувшись на базу,  тут

же вскрыть этот таинственный организм.  Пока не могу решить  -- растение это

или  животное?  Многое,  говорит в  пользу  того,  что неизвестный  организм

относится к  древнейшему  времени.  В  это  трудно  поверить. Заставил  всех

обрубать  сталактиты и искать другие  экземпляры, подобные этому. Нашли  еще

несколько костей с глубокими зарубками, но с  этим можно подождать. Не знаю,

что делать с собаками. Они будто взбесились, остервенело  лают  на находку и

наверняка разорвали бы ее на куски, не удерживай мы их на расстоянии силой".

x x x

     "23.30. Всем,  всем' -- Дайеру, Пэбоди,  Дугласу. Дело,  можно сказать,

чрезвычайной важности.  Пусть  "Архкем"  тут  же  свяжется  с  радиостанцией

Кингспорта.  Отпечатки   в   архейском  сланце   принадлежат  именно   этому

бочкообразному "растению".  Миллз, Будро и  Фаулер нашли  и  других подобных

особей --  целых тринадцать  штук -- в сорока футах  от скважины. Они лежали

вперемешку с  обломками тех  гладких, причудливой формы  мыльных камней: все

камни -- меньше  предыдущих, тоже звездчатые, но  без отбитых концов,  разве

только покрошились немного".

     "Из этих органических особей восемь  сохранились превосходно,  целы все

отростки.  Все экземпляры извлекли из пещеры, предварительно отведя подальше

собак. Те  их просто не выносят, так и заливаются истошным лаем. Прослушайте

внимательно точное  описание  нашей  находки  и  для  верности  повторите. В

газетах оно должно появиться предельно точным.

     Длина   каждого  экземпляра   --   восемь  футов.  Само  бочкообразное,

пяти-складочное тело равняется шести футам в длину  и трем с половиной  -- в

ширину. Ширина указывается в центральной части, диаметр же оснований -- один

фут.  Все особи  темно-серого  цвета,  хорошо  гнутся и  необычайно прочные.

Семифутовые перепончатые "крылья" того же цвета,  найденные сложенными, идут

из борозд  между  складками.  Они более светлого цвета, остов трубчатый,  на

концах  имеются  небольшие  отверстия.  В раскрытом  состоянии --  по  краям

зубчатые. В центре тела, на каждой из пяти вертикальных, похожих  на клепки,

складок -- светло-серые гибкие лапы-щупальца.  Обвернутые в настоящий момент

вокруг тела, они способны в  деятельном  состоянии дотягиваться до предметов

на  расстоянии  трех футов -- как примитивная  морская лилия  с  ветвящимися

лучами.  Отдельные щупальца  у  основания -- трех дюймов  в  диаметре, через

шесть  дюймов  они  членятся на пять  щупалец, каждое  из  которых еще через

восемь  дюймов  разветвляется на  столько  же  тонких,  сужающихся  к  концу

щупалец-  усиков --  так что на каждой " грозди" их  оказывается по двадцать

пять.

     Венчает торс светло-серая, раздутая, как от  жабр,  "шея ", на  которой

сидит  желтая  пятиконечная, похожая  на морскую звезду  "головка", поросшая

жесткими разноцветными волосиками длиной в три дюйма..

     Гибкие  желтоватые трубочки длиной три дюйма свисают с каждого из  пяти

концов массивной (около двух футов в окружности) головки.  В самом центре ее

-- узкая щель, возможно, начальная часть дыхательных путей.  На конце каждой

трубочки  сферическое  утолщение,  затянутое  желтой  пленкой,  под  которой

скрывается  стекловидный  шарик  с  радужной  оболочкой  красного  цвета  --

очевидно, глаз.

     Из  внутренних углов  головки тянутся еще  пять  красноватых  трубочек,

несколько  длиннее  первых, они заканчиваются своего рода мешочками, которые

при  нажиме раскрываются, и по краям круглых отверстий, диаметром два дюйма,

хорошо  видны острые выступы белого цвета, наподобие зубов. По-видимому, это

рот.  Все  эти трубочки, волосики  и пять концов головки аккуратно сложены и

прижаты к раздутой  шее  и  торсу.  Гибкость  тканей  при такой прочности --

удивительная.

     В нижней части туловища находится грубая копия  головки, но  с  другими

функциями. На светло-серой  раздутой  лжешее отсутствует подобие  жабр,  она

сразу  переходит  в зеленоватое  пятиконечное  утолщение,  тоже напоминающее

морскую звезду.

     Внизу также находятся прочные мускулистые щупальца длиной около четырех

футов.  У самого туловища ширина их в диаметре составляет  семь дюймов, но к

концу они утончаются, достигая не более двух с половиной дюймов, и переходят

в зеленоватую треугольную перепончатую "лапку" с  пятью  фалангами. Длина ее

-- восемь  дюймов, ширина у "запястья" -- шесть. Эта лапа, плавник или нога,

словом,  то, что  оставило  свой  след на камне  от тысячи до пятидесяти  --

шестидесяти миллионов лет назад.

     Из  внутренних  углов  пятиконечного  нижнего  утолщения  также тянутся

двухфутовые красноватые трубочки, ширина которых колеблется от трех дюймов у

основания  до одного -- на  конце. Заканчиваются  они  отверстиями. Трубочки

необычайно плотные и прочные и при этом удивительно гибкие.

     Четырехфутовые щупальца с лапками, несомненно, служили для передвижения

-- по суше или в воде.  Похоже, очень мускулистые. В настоящее время все эти

отростки  плотно обвиты вокруг лжешеи и низа туловища -- точно так же, как и

в верхней части.

     Не  совсем уверен,  к  растительному  или животному  миру  отнести  это

существо,  но  скорее  все  же  к  животному.  Может  быть,  это  невероятно

продвинутая  на пути  эволюции  морская  звезда,  не утратившая,  однако,  и

некоторых признаков примитивного  организма.  Свойства  семейства  иглокожих

налицо, хотя кое-что явно не согласуется.

     При  том   что  морское  происхождение   в  высшей   степени  вероятно,

озадачивает наличие  "  крыла" (хотя  оно могло помогать при  передвижении в

воде),   а  также   симметричное   расположение  отдельных   частей,   более

свойственное   растениям  с  их  вертикальной   постановкой,  в  отличие  от

горизонтальной  --  у  животных.  Эта тварь  находится  у истоков  эволюции,

предшествуя даже простейшим архейским одноклеточным организмам; это  сбивает

с толку, когда задумываешься о происхождении таинственной находки.

     Неповрежденные  особи  так  напоминают  некоторых  существ  из  древней

мифологии,  что  нельзя  не  предположить,  что  когда-то  они  обитали  вне

Антарктики. Дайер  и  Пэбоди  читали "Некрономикон", видели  жуткие  рисунки

вдохновленного им Кларка Эштона Смита и потому понимают меня, когда я говорю

о Старцах -- тех, которые якобы породили жизнь на Земле не то шутки ради, не

то по ошибке.  Ученые всегда считали, что прообраз  этих Старцев  -- древняя

тропическая   морская   звезда,  фантастически   преображенная   болезненным

сознанием.  Вроде  чудовищ из  доисторического  фольклора,  о  которых писал

Уилмарт. Вспоминается культ Ктулху...

     Материал  для изучения  огромный. Судя  по всему,  геологические пласты

относятся к позднему мелу или к раннему эоцену. Над ними  нависают массивные

сталагмиты.  Отколоть  их  стоит  большого труда,  но  именно такая  высокая

прочность  препятствовала  разрушению.  Удивительно, как  хорошо  все  здесь

сохранилось -- очевидно, благодаря  близости  известняка.  Других интересных

находок пока нет  -- возобновим  поиски позже. Главное теперь -- переправить

четырнадцать крупных экземпляров на базу и уберечь  их от собак, которые уже

хрипят от лая. Держать животных вблизи находок нельзя ни в коем случае.

     Оставив трех человек стеречь собак, мы вдевятером  без труда  перевезем

драгоценные экземпляры  на трех санях,  хотя ветер сильный.  Нужно  сразу же

наладить  воздушное  сообщение с базой у  залива и заняться транспортировкой

находок на  корабль.  Перед сном препарирую  одну из особей. Жаль, нет здесь

настоящей  лаборатории. Дайеру, должно  быть, стыдно, что он возражал против

экспедиции на запад. Сначала  открыли высочайшие в мире горы, а теперь вот и

это. Думаю, наши находки сделали бы честь любой экспедиции. Если это не так,

значит, я ничего не смыслю. Сделан большой вклад  в науку. Спасибо Пэбоди за

его устройство, оно нам очень помогло при бурении, иначе мы не проникли бы в

пещеру. А теперь вы, на "Аркхеме",  повторите  дословно  описание  найденных

особей".

     Трудно передать наши с Пэбоди чувства после получения этой радиограммы.

Ликовали  и  все наши  спутники.  Мактай  торопливо переводил  на английский

звуки, монотонно доносившиеся из принимающего  устройства. Как только радист

Лейка  закончил  диктовку, Мактай  аккуратно переписал все донесение. Все мы

понимали, что это открытие  знаменует переворот в науке, и я  сразу же после

того, как  радист  с "Аркхема" повторил описание находок, поздравил Лейка. К

этим поздравлениям присоединились Шерман, глава базы  в заливе  Мак-Мердо, и

капитан Дуглас от имени команды "Аркхема". Позже я  как научный руководитель

экспедиции сказал несколько слов, комментируя это открытие. Радист "Аркхема"

должен был донести мои  слова до мировой общественности. О сне, естественно,

никто и подумать  не мог. Все находились в состоянии крайнего возбуждения, а

моим единственным  желанием было как  можно скорее оказаться в лагере Лейка.

Меня  очень расстроило его  известие,  что ветер в горах  усиливается, делая

воздушное сообщение на какое-то время невозможным.

     Но  через   полтора  часа  мое  разочарование  вновь  сменилось  жгучим

интересом.  Лейк  в  новых  донесениях  рассказывал,  как  все  четырнадцать

экземпляров благополучно доставили в  лагерь. Путешествие оказалось нелегким

-- находки оказались на удивление тяжелы: девять  человек едва  справились с

этим  грузом. Для собак пришлось  городить на безопасном  от базы расстоянии

укрытие  из снега. Предполагалось, что там их будут  держать  и кормить. Все

найденные экземпляры  разложили  на плотном  снегу рядом с палатками,  кроме

того, который Лейк отобрал для предварительного вскрытия.

     Препарирование оказалось делом  не столь легким,  как  могло на  первый

взгляд показаться. Несмотря на жар,  шедший от газолиновой горелки в наскоро

оборудованной  под  лабораторию  палатке,  обманчиво гибкая ткань выбранной,

хорошо  сохранившейся  и  мускулистой  особи  нисколько  не  утратила  своей

удивительной плотности. Лейк ломал голову, как сделать необходимые надрезы и

одновременно не  нарушить  внутренней  целостности  организма.  Конечно,  он

располагал еще семью абсолютно неповрежденными  особями, но ему  не хотелось

кромсать их без крайней надобности, не зная, обнаружатся ли в пещере другие.

В конце концов Лейк решил не вскрывать этот экземпляр, а, убрав его, занялся

тем, у  которого  хоть и  сохранились  звездчатые утолщения  на концах, были

повреждения и разрывы вдоль одной из складок туловища.

     Результаты,   о   которых   тут   же  сообщили  по  радио,  поражали  и

настораживали.  Говорить  об особой тщательности и аккуратности  вскрытия не

приходилось  --  инструменты  с  трудом резали необычную  ткань,  но даже то

немногое,   чего  удалось   достичь,   приводило  в   недоумение  и  внушало

благоговейный страх. Вся биология подлежала теперь пересмотру: эта  ткань не

имела клеточного строения. Однако организм принадлежал явно к  органическому

миру,  и, несмотря на  солидный возраст -- около сорока миллионов лет,-- его

внутренние органы  сохранились  в  идеальном  виде. Одним  из  свойств  этой

неизвестной формы  жизни  была неразрушаемая  временем,  необычайно  плотная

кожа, созданная  природой  в  процессе  эволюции  беспозвоночных  на  некоем

неведомом нам этапе. Когда  Лейк приступил  к  вскрытию,  влага  в организме

отсутствовала,  но постепенно, под влиянием  тепла, у неповрежденной стороны

тела  собралось немного  жидкости с  резким,  отталкивающим  запахом. Густую

темно-зеленую жижу трудно было назвать кровью, хотя она, очевидно, выполняла

ее  функции. К  тому времени все тридцать семь собак уже находились в загоне

-- не обустроенном, однако, до конца,-- но даже оттуда доносился их свирепый

лай. С распространением едкого запаха он еще более усилился.

     Словом,  предварительное вскрытие не  только  не  внесло  ясности,  но,

напротив, напустило  еще больше туману.  Предположения о  назначении внешних

органов  неизвестной  особи  оказались  правильными,  и,  видимо,  были  все

основания считать ее  принадлежащей  к животному миру,  однако  обследование

внутренних  органов  дало много  свидетельств близости  к растениям, и  Лейк

окончательно  растерялся. Таинственный  организм имел системы  пищеварения и

кровообращения, а также выбрасывал продукты отходов через красноватые трубки

у  звездчатого  основания.  На  первый  взгляд,  органы  дыхания  потребляли

кислород, а не углекислый газ; внутри обнаружились также специальные камеры,

где  задерживался  воздух;  вскоре  стало  понятно,  что  кислородный  обмен

осуществляли еще и жабры, а также поры кожи. Следовательно, Лейк имел дело с

амфибией,  которая  могла  прожить долгое время  без  поступления кислорода.

Голосовые связки  находились, видимо,  в  непосредственной связи с  системой

дыхания, но имели такие отклонения от нормы, что делать окончательные выводы

не  стоило.  Отчетливая, артикулированная  речь  вряд  ли была возможна,  но

издавать трубные звуки разной  высоты эта тварь  вполне  могла.  Мускулатура

была развита даже чрезмерно.

     Но  особенно обескуражила  Лейка невероятно  сложная  и  высокоразвитая

нервная система.  Будучи в  некоторых  отношениях чрезвычайно примитивной  и

архаичной,  эта тварь имела систему ганглиев и нервных волокон, свойственных

высокоразвитому  организму.  Состоящий  из  пяти главных  отделов  мозг  был

удивительно  развит,  наличествовали  и  признаки   органов  чувств.  К  ним

относились и жесткие волосики на  головке, хотя полностью уяснить их функцию

не  удавалось  --  ничего  похожего 'у  других земных  существ  не  имелось.

Возможно, у  твари было больше, чем пять  чувств: Лейк с  трудом представлял

себе поведение и образ жизни,  исходя из известных  стереотипов. Он полагал,

что встретился с  высокочувствительным организмом, выполнявшим в первобытном

мире специализированные функции, вроде  наших муравьев и  пчел. Размножалась

тварь как  бессемянные растения  --  ближе всего  к  папоротникообразным: на

кончиках  крыльев  у  нее  образовывались  споры --  происхождение  ее  явно

прослеживалось от талломных растений и проталлиев.

     Причислить ее  куда-либо было невозможно.  Хотя  внешне тварь выглядела

как  морская  звезда,  но  являлась  несравненно  более  высоким организмом.

Обладая  признаками  растения, она на три четверти  принадлежала к животному

миру. О ее морском  происхождении говорили  симметричные  очертания и прочие

признаки, однако далее она развивалась в других направлениях. В конце концов

у  нее  выросли  крылья,  значит, не исключено, что эволюция оторвала  ее от

земли. Когда успела она проделать весь этот сложный путь развития и оставить

свои следы  на архейских  камнях, если Земля в те  далекие годы была  совсем

молодой  планетой? Это:  невозможно  уразуметь. Замечтавшийся Лейк припомнил

древние мифы о Старцах, прилетевших с далекой звезды и шутки ради, а о  и по

ошибке,  сотворивших  здесь жизнь, припомнил он  и  фантастические  рассказы

друга-фольклориста из Мискатоникского университета о  живущих в горах тварях

родом из космоса.

     Лейк, конечно, подумывал  и о том, не  могло ли  на докембрийском камне

оставить следы  существо более примитивное,  чем лежащая перед ним особь, но

быстро отказался от  такого легкого объяснения.  Те следы  говорили скорее о

более  высокой  организации. Размеры лженоги у позднейшей особи уменьшились,

да и вообще форма и  строение как-то огрубились  и упростились. Более  того,

нервные  волокна и органы вскрываемого  существа указывали на  то, что имела

место   регрессия.  Преобладали,   к   удивлению  Лейка,   атрофированные  и

рудиментарные   органы.   Во  всяком  случае,  для   окончательных   выводов

недоставало информации,  и тогда Лейк  вновь обратился к мифологии, назвав в

шутку найденных тварей Старцами.

     В половине третьего ночи, решив на  время прекратить  работу  и немного

отдохнуть, Лейк, накрыв  рассеченную  особь брезентом,  вышел из палатки и с

новым   интересом  стал  изучать  неповрежденные   экземпляры.  Под   лучами

незаходящего  антарктического солнца  они несколько обмякли,  углы головок и

две или три трубочки немного распрямились, но Лейк не увидел в  этом никакой

опасности, полагая, что процесс распада не может идти  быстро  при минусовой

температуре. Однако  он сдвинул  цельные  экземпляры  ближе друг  к другу  и

набросил  на  них свободную  палатку,  чтобы предохранить  трофеи  от прямых

солнечных  лучей.  Это к  тому  же умеряло  неприятный едкий  запах, который

необычайно  возбуждал собак. Они  чуяли его даже на значительном расстоянии:

за ледяными стенами, которые росли все выше и выше,-- над воздвижением этого

снежного убежища  теперь трудилось  вдвое больше человек. Со стороны могучих

гор подул сильный ветер, там, видимо, зарождалась буря, и Лейк для  верности

придавил  углы палатки  тяжелыми льдинами. Зная, насколько свирепыми  бывают

внезапные антарктические ураганы,  все под  руководством  Этвуда  продолжили

начатую  ранее  работу  по  укреплению снегом  палаток, загона  для  собак и

сооруженных  на скорую руку укрытий для самолетов. Лейка  особенно тревожили

недостаточно  высокие снежные стены этих укрытий,  возводившихся в свободную

минуту, от  случая к случаю, и он наконец бросил всю рабочую силу на решение

этой важнейшей задачи.

     После  четырех часов Лейк дал радиоотбой, посоветовав нам  отправляться

спать; его  группа, хорошо поработав, тоже немного отдохнет. Он перемолвился

несколькими   теплыми  словами  с  Пэбоди,  еще  раз  поблагодарив  того  за

удивительное  изобретение,  без  которого им вряд  ли  удалось  бы совершить

открытие. Этвуд тоже дружески попрощался с  нами. Я еще раз поздравил Лейка,

признав, что он был прав, стремясь на запад. Мы договорились о новой встрече

в  эфире в  десять утра.  Если ветер утихнет,  Лейк  пошлет за нами самолет.

Перед  сном я  отправил последнюю  сводку на "Аркхем",  попросив  с  большой

осторожностью  передавать  эфир  информацию  о  сенсациях дня.  Слишком  все

невероятно! Нам могли не поверить, нужны доказательства.

     III

     В ту  ночь никто из нас не мог заснуть крепким сном, все  мы  поминутно

просыпались. Возбуждение  было слишком  велико, а тут  еще  ветер бушевал  с

неимоверной силой. Его свирепые  порывы  заставляли нас задумываться, каково

же  там, на базе Лейка,  у  подножья бесконечных  неведомых хребтов, в самой

колыбели  жестокого урагана. В  десять  часов  Мактай  был  уже  на  ногах и

попытался  связаться по  рации  с Лейком,  но помешали атмосферные  условия.

Однако  нам  удалось поговорить с "Аркхемом", и Дуглас сказал мне, что также

не смог  вызвать  Лейка на связь. Об урагане он  узнал  от меня  -- в районе

залива Мак-Мердо было тихо, хотя в это верилось с трудом.

     Весь  день мы провели  у приемника,  прислушиваясь к малейшему  шуму  и

потрескиванию в эфире, и время от времени тщетно пытались связаться с базой.

Около полудня с  запада налетел шквал, порывы  безумной силы испугали нас --

не  снесло  бы   лагерь.  Постепенно  ветер  утих,  лишь  около  двух  часов

возобновился   на  непродолжительное  время.  После  трех   он  окончательно

угомонился, и мы с удвоенной энергией стали искать Лейка в эфире. Зная,  что

у  него в распоряжении четыре  радиофицированных  самолета,  мы не допускали

мысли,  что  все великолепные передатчики могут разом выйти из строя. Однако

нам никто  не отвечал,  и, понимая, какой  бешеной силы  мог  там  достигать

шквалистый ветер, мы строили самые ужасные догадки.

     К шести часам вечера страх наш достиг апогея, и, посовещавшись по радио

с  Дугласом и Торфинсеном,  я  решил действовать. Пятый самолет, оставленный

нами в  заливе Мак-Мердо на попечение Шермана и  двух матросов, находился  в

полной готовности, оснащенный для таких вот крайних ситуаций. По всему  было

видно, что момент наступил.  Вызвав  по радио Шермана, я приказал ему срочно

вылететь ко мне,  взяв  обоих  матросов:  условия  для полета стали  к этому

времени  вполне  благоприятными. Мы  обговорили  состав  поисковой группы  и

решили в конце концов отправиться  все вместе, захватив  также сани и собак.

Огромный  самолет,  сконструированный  по  нашему  специальному  заказу  для

перевозки  тяжелого машинного оборудования, позволял это сделать. Готовясь к

полету, я не прекращал попыток связаться с Лейком, но безуспешно.

     Шерман  вместе с  матросами Гунарсонном и Ларсеном взлетели в  половине

восьмого  и несколько раз  за время  полета  информировали  нас, как обстоят

дела.  Все  шло  хорошо.  Они достигли  нашей базы  в полночь,  и мы  тут же

приступили  к  совещанию,  решая,  как  действовать  дальше.  Было  довольно

рискованно  лететь  всем в одном  самолете  над  ледяным материком, не  имея

промежуточных  баз,  но  никто  не  спасовал.  Это был  единственный  выход.

Загрузив  часть  необходимого в  самолет, мы  около  двух  часов ночи  легли

отдохнуть, но  уже  спустя  четыре  часа  снова были  на  ногах,  заканчивая

паковать и укладывать вещи.

     И  вот 5 января в 7 часов 15 минут утра начался  наш полет на  север  в

самолете, который вел  пилот Мактай. Кроме него  в  самолете  находились еще

десять  человек, семь собак, сани, горючее,  запас  продовольствия, а  также

прочие  необходимые вещи, в  том числе и рация.  Погода стояла безветренная,

небо  чистое, температура  для этих мест не слишком низкая,  так  что особых

трудностей не предвиделось. Мы были уверены, что с помощью указанных  Лейком

координат легко  отыщем лагерь. Но дурные предчувствия  нас не покидали: что

обнаружим  мы у  цели? Ведь радио  по-прежнему молчало, никто не  отвечал на

наши постоянные вызовы,

     Каждый момент  этого  четырехчасового  полета  навсегда  врезался в мою

память: он  изменил всю  мою жизнь.  Именно  тогда, в 54-летнем возрасте,  я

навсегда утратил  мир  и  покой, присущий человеку с нормальным  рассудком и

живущему  в  согласии с природой и  ее законами. С этого  времени  мы -- все

десятеро,  но особенно мы  с Денфортом -- неотрывно  следили  за  фантомами,

таящимися в глубинах этого чудовищного искаженного мира, и ничто не заставит

нас  позабыть его.  Мы не стали бы рассказывать, будь это возможно,  о наших

переживаниях всему человечеству. Газеты напечатали бюллетени, посланные нами

с борта самолета,  в которых сообщалось о нашем  беспосадочном  перелете;  о

встрече  в  верхних слоях атмосферы  с  предательскими  порывами  ветра;  об

увиденной с высоты шахте, которую  Лейк пробурил три дня  назад на полпути к

горам, а также о загадочных снежных цилиндрах, замеченных ранее Амундсеном и

Бэрдом,--  ветер  гнал  их  по  бескрайней  ледяной равнине. Затем  наступил

момент, когда мы  не могли  адекватно передавать  охватившие  нас чувства, а

потом пришел и такой, когда мы стали строго контролировать свои слова, введя

своего рода цензуру.

     Первым  завидел  впереди зубчатую  линию таинственных кратеров и вершин

матрос Ларсен. Он так  завопил, что  все бросились к иллюминаторам. Несмотря

на значительную скорость самолета,  горы, казалось,  совсем не приближались;

это говорило о  том, что они бесконечно  далеки и видны  только из-за  своей

невероятной, непостижимой высоты. И, все же  постепенно они мрачно вырастали

перед нами, застилая западную часть неба, и мы  уже могли рассмотреть голые,

лишенные  растительности  и  незащищенные  от   ветра  темные  вершины.  Нас

пронизывало непередаваемое ощущение чуда, переживаемое при виде этих залитых

розоватым  антарктическим  светом  громад  на  фоне  облаков  ледяной  пыли,

переливающейся всеми цветами радуги.

     Эта  картина  рождала  чувство  близости  к некоей  глубочайшей  тайне,

которая  могла  вдруг   раскрыться  перед  нами.  За  безжизненными  жуткими

хребтами, казалось,  таились пугающие пучины подсознательного, некие бездны,

где  смешались   время,  пространство  и   другие,  неведомые   человечеству

измерения. Эти горы представлялись  мне вместилищем зла -- хребтами безумия,

.дальние склоны которых обрывались, уходя  в пропасть,  за которой ничего не

было. Полупрозрачная дымка  облаков, окутывающая вершины, как бы намекала на

начинающиеся  за  ними  бескрайние просторы, на затаенный и непостижимый мир

вечной Смерти -- далекий, пустынный и скорбный.

     Юный  Денфорт  обратил  наше внимание  на любопытную  закономерность  в

очертаниях горных вершин -- казалось,  к ним прилепились какие-то кубики; об

этом упоминал и Лейк в  своих донесениях, удачно сравнивая' их с призрачными

руинами первобытных  храмов в горах Азии, которые  так таинственно и странно

смотрятся  на  полотнах  Рериха.  Действительно,  в  нездешнем  виде   этого

континента  с  его  загадочными  горами было  нечто  рериховское.  Впервые я

почувствовал это  в октябре, завидев  издали Землю Виктории,  теперь прежнее

чувство ожило с новой силой. В сознании всплывали древние мифические образы,

беспокоящие  и будоражащие. Как напоминало это мертвое пространство зловещее

плато Ленг,  упоминаемое в старинных  рукописях! Ученые  посчитали,  что оно

находилось  в  Центральной Азии,  но родовая  память  человечества  или  его

предшественников  уходит в глубины  веков,  и  многие  легенды,  несомненно,

зарождались в землях, горах и мрачных храмах, существовавших  в те  времена,

когда не было  еще самой Азии да и самого человека, каким мы его себе сейчас

представляем. Некоторые особенно дерзкие мистики  намекали,  что дошедшие до

нас отрывки Пнакотических рукописей  созданы до плейстоцена, и предполагали,

что последователи Цатогуа  не являлись людьми так же, как и сам  Цатогуа. Но

где бы и в какое время ни существовал Ленг, это  было не то место, куда бы я

хотел  попасть,  не  радовала  меня и мысль  о близости к земле,  породившей

странных, принадлежавших непонятно  к какому  миру чудовищ -- тех, о которых

упоминал  Лейк. Как сожалел  я  в  эти  минуты,  что  некогда  взял  в  руки

отвратительный   "Некрономикон"  и  подолгу  беседовал   в  университете   с

фольклористом Уилмартом, большим эрудитом, но крайне неприятным человеком.

     Это  настроение  не  могло не  усилить  мое  и без  того  неприязненное

отношение к  причудливым миражам, рожденным на наших глазах изменчивой игрой

света, в  то время как мы  приближались к хребтам и  уже различали холмистую

местность предгорий. За прошедшие  недели  я  видел не одну дюжину  полярных

миражей,   и   некоторые  не   уступали   нынешнему   в  жутком   ирреальном

правдоподобии.  Но в  этом, последнем, было что-то новое, какая-то потаенная

угроза,  и я  содрогался  при  виде  поднимающегося  навстречу  бесконечного

лабиринта из  фантастических  стен, башен и минаретов;  сотканных из снежной

пыли.

     Казалось,  перед  нами  раскинулся  гигантский  город,  построенный  по

законам неведомой человечеству  архитектуры,  где пропорции темных как  ночь

конструкций  говорили о  чудовищном надругательстве над основами  геометрии.

Усеченные   конусы  с   зазубренными   краями  увенчивались  цилиндрическими

колоннами, кое-где  вздутыми и  прикрытыми тончайшими зубчатыми  дисками;  с

ними соседствовали странные плоские фигуры, как бы составленные из множества

прямоугольных   плит,  или  из  круглых  пластин,  или  пятиконечных  звезд,

перекрывавших друг  друга.  Там были  также  составные  конусы  и  пирамиды,

некоторые  переходили в  цилиндры, кубы  или усеченные конусы и пирамиды,  а

иногда даже в остроконечные шпили, сбитые  в отдельные группки -- по  пять в

каждой. Все эти отдельные композиции, как бы порожденные бредом, соединялись

воедино на головокружительной высоте трубчатыми мостиками. Зрелище подавляло

и  ужасало  своими  гигантскими  размерами. Миражи такого  типа не  являлись

чем-то совершенно новым:  нечто подобное в 1820  году наблюдал  и даже делал

зарисовки полярный китобой Скорсби, но время и место усугубляли впечатление:

глядя  на  неведомые  горы,  возвышавшиеся  темной  стеной  впереди,  мы  не

забывали,  какие странные  открытия совершили здесь наши друзья, а  также не

исключали, что с ними,  то есть с  большей  частью  нашей экспедиции,  могло

приключиться  несчастье. Естественно,  что в мираже  нам чудились  потаенные

угроза и беспредельное зло.

     Когда  мираж начал расплываться, я  не мог не почувствовать облегчения,

хотя в процессе исчезновения все эти зловещие башенки и конусы принимали  на

какое-то время еще  более  отвратительные, неприемлемые для  человека формы.

Когда  мираж растаял, превратившись  в легкую дымку,  мы снова обратили свой

взор к земле и поняли, что наш полет близится к  концу.  Горы взмывали ввысь

на  головокружительную  высоту,  словно  крепость   неких  гигантов,  а   их

удивительная геометрическая правильность улавливалась теперь с поразительной

четкостью  простым,  не вооруженным  биноклем глазом. Мы  летели  над  самым

предгорьем  и различали среди  льда,  снежных наносов  и открытой  земли два

темных  пятна -- по-видимому,  лагерь Лейка и место бурения. Еще один подъем

начинался  примерно  через  пять-шесть  миль,  образуя  нижнюю гряду холмов,

оттеняющих грозный вид пиков, превосходящих  самые высокие вершины Гималаев.

Наконец   Роупс,  студент,  сменивший  Мактая  у  штурвала  самолета,  начал

снижение,  направляя машину к левому большому "пятну",  где, как мы считали,

располагалась база. Мактай же тем временем послал  в эфир последнее, еще  не

подвергшееся нашей цензуре, послание миру.

     Не сомневаюсь, что  все читали краткие, скупые  бюллетени о  ходе наших

поисковых  работ.  Через  несколько  часов после  посадки  мы  в  осторожных

выражениях сообщили о гибели всей группы Лейка от пронесшегося здесь прошлым

днем или ночью урагана. Были найдены трупы десяти человек, не могли отыскать

лишь тело молодого Гедни. Нам простили отсутствие подробностей, объяснив его

шоком  от  трагедии,  и  поверили,  что все  одиннадцать  трупов  невозможно

перевезти на корабль из-за множества увечий, причиненных ураганным ветром. Я

горжусь тем, что даже в самые страшные минуты, обескураженные и потрясенные,

с перехваченным от  жуткого зрелища дыханием, мы все же нашли в себе силы не

сказать всей правды. Мы недоговаривали самого  главного, я  и теперь не стал

бы   ворошить  прошлое,  если  бы  не  возникла  необходимость  предупредить

смельчаков о предстоящих им кошмарных встречах,

     Ураган действительно произвел бесчисленные разрушения.  Трудно сказать,

удалось бы людям выжить, не будь еще одного  вмешательства в их судьбы. Вряд

ли. На нашу экспедицию еще не обрушивался такой  жестокий ураган, который бы

в ярости швырял и крошил ледяные глыбы. Один ангар -- все  здесь не очень-то

подготовили к подобным стихийным бедствиям --  был просто стерт в порошок, а

буровая вышка разнесена вдребезги. Открытые металлические части самолетов  и

буровой техники ледяной  вихрь отполировал  до ослепительного  блеска, а две

небольшие  палатки,  несмотря  на  высокие   снежные  укрепления,  валялись,

распластанные на  снегу. С  деревянного покрытия буровой установки полностью

сошла вся  краска,  от ледяной крошки оно было сплошь выщерблено. К тому  же

ветер замел все  следы.  Мы  также не  нашли ни  одного цельного  экземпляра

древнего организма -- с собой увезти нам  было нечего. В беспорядочной  куче

разных обломков нашлось несколько любопытных  камней,  среди них  диковинные

пятиконечные кусочки  зеленого  мыльного  камня  с  еле заметными  точечными

узорами, ставшими  предметом споров и  разных толкований,  а также некоторое

количество  органических   остатков,  в  том  числе  и  кости  со  странными

повреждениями.

     Ни  одна  собака  не  выжила;  почти  полностью  разрушилось  и  спешно

возведенное  для них  снежное  убежище. Это  можно  было приписать  действию

урагана, хотя  с  подветренной  стороны укрытия  остались  следы  разлома,--

возможно, обезумевшие от страха  животные вырвались  наружу сами.  Все  трое

саней  исчезли;  мы объяснили  пропажу  тем, что бешеный  вихрь  унес  их  в

неизвестном  направлении. Буровая машина и устройство по растапливанию  льда

совсем вышли из строя, о починке не могло быть и речи, мы просто спихнули их

в яму -- "ворота в прошлое", как называл ее Лейк. Оставили мы в лагере и два

самолета, больше других пострадавшие при урагане, тем более что теперь у нас

было только четыре пилота --  Шерман,  Денфорт, Мактай и Роупс, причем перед

отлетом  Денфорт пребывал в состоянии такого тяжелого нервного расстройства,

что допускать его к пилотированию ни в коем случае не следовало. Все, что мы

смогли  отыскать -- книги, приборы и  прочее  снаряжение,-- тоже загрузили в

самолет.  Запасные  палатки и  меховые вещи либо пропали, либо находились  в

негодном состоянии.

     Около четырех часов дня, совершив облет местности на небольшой высоте в

надежде отыскать Гедни и убедившись,  что он  бесследно исчез, мы послали на

"Аркхем"   осторожное,  обдуманное  сообщение.   Полагаю,  благодаря   нашим

стараниям оно получилось  спокойным  и достаточно обтекаемым, поскольку  все

сошло как  нельзя  лучше. Подробнее всего мы рассказали  о  волнениях  наших

собак при  приближении к загадочным находкам, что и следовало  ожидать после

донесений бедняги Лейка. Однако, помнится, не упомянули, что они приходили в

такое  же  возбуждение, обнюхивая  странные  зеленоватые камни  и  некоторые

другие  предметы  среди всеобщего  развала  в  лагере  и на  месте  бурения:

приборы,  самолеты,  машины  были   разворочены,  отдельные  детали  сорваны

яростным ветром -- казалось, и ему не чуждо было любопытство.

     О четырнадцати  неведомых  тварях мы  высказались очень туманно.  И это

простительно.  Сообщили,   что  на  месте   оказались   только  поврежденные

экземпляры, но и их хватило, чтобы признать описание бедняги Лейка абсолютно

точным. Было нелегко скрывать. Наши истинные эмоции поэтому  поводу, а также

не  называть точных цифр и  не  упоминать,  где  мы обнаружили вышеназванные

экземпляры.  Между  собой  мы уже  договорились  ни  словом не  намекать  на

охватившее, по-видимому,  группу Лейка безумие. А чем еще, как  не безумием,

можно  было  объяснить  захоронение шести  поврежденных тварей --  в стоячем

положении, в снегу, под пятиугольными ледяными плитами с нанесенными  на них

точечными  узорами,   точь-в-точь   повторяющими   узоры   на   удивительных

зеленоватых   мыльных  камнях,  извлеченных  из  мезозойских  или  третичных

пластов.  А  восемь  цельных экземпляров, о  которых  упоминал Лейк, сгинули

бесследно.

     Мы  с Денфортом постарались  также не будоражить  общественное  мнение,

сказав  лишь несколько  общих  слов  о  жутком  полете  над  горами, которое

предприняли на следующее утро. С самого  начала  было ясно,  что одолеть эти

высоченные  горы сможет только почти  пустой  самолет, поэтому  на  разведку

полетели лишь мы двое, что спасло других от немыслимых испытаний. Когда мы в

час ночи вернулись на базу, Денфорт был на грани истерики, но кое-как держал

себя в руках. Я легко убедил его никому не показывать наши записи и рисунки,

а также прочие вещи, которые мы попрятали в карманы, и повторять всем только

то,  что  мы:  решили сделать достоянием  общественности. И еще --  подальше

упрятать пленки и проявить их позже, в полном уединении. Так что мой рассказ

явится неожиданностью не только  для мировой общественности, но и для бывших

тогда вместе с нами участников экспедиции -- Пэбоди, Мактая, Роупса, Шермана

и других. Денфорт оказался еще большим молчуном, чем я: он видел или думает,

что видел, нечто такое, о чем не говорит даже мне.

     Как  известно,  в  своем  отчете  мы  упоминали о трудном взлете; затем

подтвердили предположение

     Лейка,  что  высочайшие  вершины состоят  из сланцевых и прочих древних

пород  и окончательно сформировались к середине команчского периода; еще раз

упомянули о  прилепившихся к склонам кубических  фигурах необычно правильной

формы, напоминающих крепостные стены; сообщили, что,  судя по виду расщелин,

здесь имеются и вкрапления известняка; предположили, что некоторые склоны  и

перешейки вполне преодолимы для альпинистов, если штурмовать их в подходящий

сезон, и наконец объявили, что по  другую сторону загадочных гор раскинулось

поистине  безграничное  плато  столь же  древнего происхождения, как  и сами

горы,-- высотой около двадцати тысяч футов над уровнем моря, с поверхностью,

изрезанной скальными  образованиями, проступающими под ледяной коркой,-- оно

плавно повышается,  подходя  к  вертикально  взмывающей, высочайшей  в  мире

горной цепи.

     Эта информация  в  точности соответствовала действительности  и  вполне

удовлетворила всех на базе. Наше шестнадцатичасовое  отсутствие  --  гораздо

большее,  чем  того  требовали  полет,  посадка,   беглая  разведка  и  сбор

геологических образцов,--  мы  объяснили  изрядно потрепавшим  нас встречным

ветром,  честно признавшись, что  совершили  вынужденную  посадку на дальнем

плато.  К  счастью,  рассказ  наш  выглядел  вполне  правдиво  и  достаточно

прозаично: никому не пришло в голову последовать нашему примеру  и совершить

еще  один разведывательный полет. Впрочем, всякий, кто  надумал бы полететь,

встретился бы с решительным сопротивлением с  моей стороны,  не говоря уж  о

Денфорте. Пока мы отсутствовали, Пэбоди, Шерман, Роупс,  Мактай и  Уильямсон

работали как каторжные, восстанавливая два  лучших  самолета Лейка,  система

управления которых была повреждена каким-то непостижимым образом.

     Мы  решили  загрузить  самолеты  уже  на  следующее  утро  и немедленно

вылететь на нашу прежнюю базу. Конечно, это был основательный крюк на пути к

заливу  Мак-Мердо,  но прямой  перелет  через  неведомые  просторы  мертвого

континента мог быть чреват  новыми неожиданностями. Продолжение исследований

не  представлялось  возможным  из-за  трагической  гибели наших товарищей  и

поломки буровой установки. Испытанный ужас и неразрешимые сомнения, которыми

мы не делились  с внешним  миром, заставили нас покинуть  этот унылый  край,

где, казалось, навеки воцарилось безумие.

     Как известно,  наше  возвращение на  родину  прошло благополучно. Уже к

вечеру  следующего  дня,   а  именно  27  января,   мы,   совершив   быстрый

беспосадочный перелет, оказались на  базе, а 28-го переправились  в лагерь у

залива  Мак-Мердо,  сделав  только   одну  кратковременную  остановку  из-за

бешеного  ветра,  несколько  сбившего нас с курса. А'  еще  через  пять дней

"Аркхем"  и  "Мискатоник"  с  людьми  и  оборудованием  на борту, разламывая

ледяную корку, вышли в море Росса, оставив с западной стороны Землю Виктории

и  насмешливо ощерившиеся нам  вослед громады гор на фоне темного  грозового

неба.  Порывы и стоны ветра преображались в горах в странные трубные  звуки,

от  которых  у меня  замирало  сердце. Не  прошло  и  двух  недель,  как  мы

окончательно  вышли  из  полярных  вод,  вырвавшись наконец из  плена  этого

проклятого наводненного призраками царства, где жизнь и смерть, пространство

и время вступили в дьявольский противоестественный союз задолго до того, как

материя запульсировала и забилась на еще неостывшей земной коре

     Вернувшись, мы сделали  все,  дабы  предотвратить  дальнейшее  изучение

антарктического  континента,  дружно  держа  язык  за  зубами   относительно

побуждающих  нас  к тому  причин и  никого не  посвящая в  наши  мучительные

сомнения  и догадки. Даже молодой Денфорт,  перенесший тяжелый нервный срыв,

молчал, ни слова не сказав своему лечащему врачу, а ведь, как я уже говорил,

было  нечто такое,  что, по его разумению, только он  один  и видел. Со мной

Денфорт  тоже как  воды  в рот набрал, хотя тут  уж, полагаю,  откровенность

пошла  бы  ему  на  пользу. Его признание могло  бы многое  объяснить, если,

конечно,  все  это  не  было лишь галлюцинацией,  последствием перенесенного

шока. К такому выводу я  пришел,  слыша от него  в редкие моменты,  когда он

терял над собой  контроль, отдельные  бессвязные  вещи, которые  он, обретая

вновь равновесие, горячо отрицал.

     Нам стоило большого труда сдерживать энтузиазм смельчаков, стремившихся

увидеть воочию  громадный  белый континент, тем  более  что  некоторые  наши

усилия, напротив, сыграли роль  рекламы  и  принесли обратный  результат. Мы

забыли, что человеческое любопытство неистребимо:  опубликованные  отчеты  о

нашей экспедиции  побуждали  и  других к поискам неведомого.  Натуралисты  и

палеонтологи  живо  заинтересовались  сообщениями Лейка об  обнаруженных  им

древних существах, хотя мы проявили  мудрость  и нигде не демонстрировали ни

привезенные  с  собой  части  захороненных особей,  ни их фотографии. Утаили

также и кости  с  наиболее впечатляющими  глубокими  рубцами,  и зеленоватые

мыльные  камни, а мы  с Денфортом  скрывали от посторонних глаз фотографии и

зарисовки,  сделанные нами  по другую сторону  хребтов; оставаясь  одни,  мы

разглаживали  смятые бумаги,  в  страхе их  рассматривали  и  вновь  прятали

подальше.

     И    вот   теперь   полным   ходом   идет   подготовка   к   экспедиции

Старкуэтера-Мура, и она,  несомненно,  будет гораздо оснащенней  нашей. Если

сейчас  не  отговорить энтузиастов, они проникнут в самое сердце Антарктики,

будут растапливать лед и бурить почву до тех пор, пока не извлекут из глубин

нечто  такое,  что, как  мы поняли, может погубить  человечество.  Поэтому я

снимаю с себя обет  молчания и расскажу  все,  что знаю,-- в том  числе и об

этой жуткой неведомой твари по другую сторону Хребтов Безумия.

IV

     Мне  трудно вернуться  даже мысленно в  лагерь Лейка,  я  делаю  это  с

большой  неохотой,  но надо  наконец  откровенно  рассказать;  что  же  мы в

действительности увидели  там, а потом и далее -- за Хребтами Безумия. Ловлю

себя на постоянном  искушении  -- хочется опускать детали, не делать  четких

выводов, говорить  не прямо, а  намеками, Думаю, я и  так уже многое сказал,

теперь нужно только заполнить лакуны. Главное -- ужас, который охватил нас в

лагере.  Я  уже  рассказывал  о  сокрушенных  ветром  скалах,  развороченных

укрытиях,  приведенных в негодность  машинах,  странном беспокойстве  собак,

пропавших  санях,  смерти  наших  людей  и собак, исчезновении Гедни,  шести

ненормально  захороненных  тварях,  обладавших  необычно  плотным  строением

ткани,  особенно если учесть, что они пролежали сорок миллионов лет в земле.

Не помню, упоминал ли я о том, что мы недосчитались одного  собачьего трупа.

Скоро все позабыли об этом, кроме меня и Денфорта.

     Основное, что я стремился утаить, касалось вида трупов и еще нескольких

деликатных вещей, которые, возможно, могли приоткрыть ужасную завесу тайны и

дать  объяснение,  казалось бы, бессвязным  и  непостижимым событиям.  Сразу

после трагедии  я как мог старался  отвлечь внимание своих товарищей от всех

этих  несоответствий  --  было  проще,  да  и  естественней,  приписать  все

стихийной вспышке  безумия в лагере Лейка. Эти чертовы горы  могли хоть кого

свести с ума, особенно здесь -- в  самом  таинственном и  пустынном месте на

Земле.

     Вид  трупов, и  человечьих и собачьих, приводил в недоумение. Казалось,

они погибли в борьбе, защищаясь от  дьявольски жестокого нападения неведомых

врагов,  искалечивших и искромсавших их тела. Насколько мы могли судить, все

они были  либо  задушены, либо разорваны на куски. Началось все, очевидно, с

собак, вырвавшихся из ненадежного  загончика,  который пришлось городить  на

некотором  расстоянии от лагеря  из-за патологической  неприязни животных  к

загадочным   древним  организмам.  Однако  все  предосторожности   оказались

тщетными. Оставшись  одни, они при первых яростных порывах  ураганного ветра

разнесли это  хилое убежище  --  то ли  их испугал ветер, то ли  растревожил

источаемый кошмарными тварями едкий запах.

     Но так или иначе, а зрелище  было премерзким.  Придется  мне превозмочь

отвращение и брезгливость и открыть  наконец самое худшее,  при этом  заявив

категорически, что сгинувший  Гедни ни в коем случае не повинен в чудовищном

злодеянии. Это наше с Денфортом глубокое убеждение, обоснованное на фактах и

законах дедукции. Я уже говорил  о том, что  трупы были страшно изуродованы.

Добавлю,  что  у  некоторых  вспороли  животы  и  вытащили  внутренности.  В

изощренной  жестокости  поступка было нечто  нечеловеческое. Так обошлись не

только с людьми, но и с собаками. С расчетливостью мясника у самых крупных и

здоровых двуногих и четвероногих существ вырезали основательные куски плоти.

Рассыпанная вокруг соль,  похищенная из продуктовых запасов, хранившихся  на

самолетах, наводила на страшные подозрения. Весь этот кошмар мы обнаружили в

одном из  временных ангаров --  самолет  из него был, по-видимому, перед тем

вытащен.  Ни одно разумное объяснение этой  трагедии не приходило на ум, тем

более  что пронесшийся ветер,  возможно, уничтожил  следы,  которые могли бы

пролить свет на загадку. Не вносили ясность и найденные клочки одежды, грубо

сорванной   с  человеческих  тел.  Правда,   в  одном  углу,  менее   других

пострадавшем  от урагана,  мы увидели  на снегу слабые отпечатки, но то были

совсем не человеческие  следы -- скорее уж они  напоминали те доисторические

отпечатки,  о  которых  так  много говорил в последнее  время  бедняга Лейк.

Впрочем, вблизи этих мрачных Хребтов Безумия всякое могло померещиться.

     Как  я уже  говорил,  вскоре  выяснилось, что  Гедни  и  одна из  собак

бесследно  пропали.   В  убежище,   где  разыгралась  жуткая   трагедия,  мы

недосчитались  двух человек  и  двух  собак, но  когда, осмотрев  чудовищные

могилы, перешли в чудом  сохранившуюся палатку,  где Лейк проводил вскрытие,

кое-что    прояснилось.   Здесь   мы   обнаружили   перемены:   внутренности

доисторической  твари исчезли с импровизированного стола. Все сопоставив, мы

пришли к  выводу,  что одной из столь  ненормально погребенных шести тварей,

той, от которой шел особенно невыносимый запах, была как раз препарированная

Лейком особь. На лабораторном столе и вокруг него теперь лежало нечто  иное,

и  нам  не  понадобилось  много  времени,  чтобы  понять:  то  были  неумело

рассеченные трупы --  мужчины  и собаки.  Щадя  чувства родственников, я  не

назову  имя несчастного. Инструменты Лейка пропали, но  остались следы того,

что их пытались стерилизовать. Газолиновая горелка  также исчезла, а рядом с

местом,  где  она  стояла,  валялась куча обгоревших  спичек.  Мы захоронили

нашего расчлененного  товарища вместе  с десятью  другими трупами, а останки

несчастной  собаки  -- с тридцатью  пятью погибшими животными.  Что касается

непонятных   пятен   на   лабораторном   столе   и   на   валявшихся   рядом

иллюстрированных книгах, то здесь  мы терялись  в догадках,  не зная,  что и

подумать.

     Собственно,  самое  страшное я уже поведал,  но настораживали  и другие

вещи.  Мы не  могли объяснить исчезновения  Гедни,  собаки, восьми  цельных,

найденных   Лейком,    организмов,    трех   саней,   инструментов,   многих

иллюстрированных  научных  книг  и  книг  по  технике,  записей  и  отчетов,

электрических  фонариков   и  батареек,  пищи  и  горючего,   нагревательных

приборов,  запасных палаток,  меховых  курток и прочих  вещей.  Приводили  в

недоумение и  расплывшиеся  пятна на книжных листах,  и  характер  поломок в

авиационной и бурильной технике -- словно из-за неумелого обращения. Собаки,

казалось,  питали  нескрываемое  отвращение  к  этим испорченным машинам.  В

месте,  где  хранилась  провизия,  также  царил полный беспорядок, некоторые

продукты  питания  отсутствовали  вовсе;  неприятно   поражало  и  множество

сваленных  в  кучу  консервных  банок, вскрытых  кое-как  и  совсем не в тех

местах,  которые  для этого предназначались. Осталось  загадкой и  то, зачем

понадобилось разбрасывать повсюду спички -- использованные, поломанные, а то

и совсем  целые; приводили  также  в недоумение странные разрывы на двух или

трех палатках и  меховых  куртках  -- будто их неумело  приспосабливали  для

каких-то непонятных целей. Полное пренебрежение к трупам людей и собак, в то

время как останки  древних тварей  были похоронены,  хоть и весьма  странным

образом, тоже вписывалось в  картину повального безумия. На всякий случай мы

тщательно   сфотографировали  эти  наглядные   признаки  охватившего  лагерь

помешательства  и  теперь  обязательно  предъявим  их,  чтобы  предотвратить

отправку экспедиции Старкуэтера-Мура.

     Обнаружив в  укрытии растерзанные тела людей, мы затем сфотографировали

и разрыли ряд диковинных  могил -- пятиконечных  снежных холмиков. Нам сразу

же бросилось в  глаза сходство странных  композиций из точек,  нанесенных на

ледяные плиты поверх этих жутких могил с узорами на чудных зеленых камнях, о

которых говорил  бедняга  Лейк. Когда же мы выискали эти  камни среди прочих

минералов, то еще раз убедились, что он был  прав. Тут нужно внести ясность:

камни неприятнейшим  образом напоминали звездчатые  головы древних тварей, и

мы  все  согласились,  что   это   сходство  могло  сыграть   роковую  роль,

подействовав на возбужденное воображение смертельно уставших людей Лейка.

     Сумасшествие -- вот  единственное объяснение, которое  приходило на ум,

во всяком случае, единственное, которое произносилось вслух. Гедни находился

под особым подозрением -- ведь только он мог остаться в живых. Впрочем, я не

настолько наивен, чтобы  не предположить, что у каждого из  нас  были другие

объяснения случившегося, но они казались  нам слишком  уж фантастическими, и

здравый смысл удерживал нас от попыток четко их сформулировать. Днем Шерман,

Пэбоди  и Мактай совершили  продолжительный полет над окрестностями,  тщетно

пытаясь отыскать  следы Гедни или что-нибудь из пропавших вещей. Вернувшись,

они  сообщили,  что  гигантские  горы, похоже,  тянутся  бесконечно далеко и

вправо, и влево, не снижаясь и сохраняя единую структуру. На некоторых пиках

правильные кубы и нечто, напоминавшее крепостные залы, вырисовывались четче,

чем на прочих, усиливая сходство с  изображенными на картинах Рериха руинами

в  горах  Азии.  Что касается  загадочных  отверстий --  возможных входов  в

пещеры,  то  они распределялись  довольно равномерно на  свободных  от снега

темных вершинах.

     Несмотря на  ниспосланные  тяжелые испытания, в нас не угасала  научная

любознательность  и  томил  один  и  тот  же вопрос:  что  же таится там, за

таинственными горными хребтами?  В полночь, после  кошмарного  дня,  полного

неразрешимых  загадок, мы сообщили по радио, избегая подробностей, что хотим

наконец отдохнуть.  На  следующее  утро  было намечено  совершить  один  или

несколько  разведывательных  полетов через  'хребты --  налегке, прихватив с

собой  только геологические инструменты  и  аэрокамеру.  Первыми  готовились

лететь мы  с Денфортом,  поэтому в  семь утра были  уже на  ногах,  но из-за

сильного  ветра  полет пришлось перенести на  девять, о  чем  мы  опять-таки

поведали в краткой сводке по радио.

     Я уже не раз повторял ту неопределенно-уклончивую  информацию, которой,

вернувшись спустя шестнадцать  часов, мы поделились со  своими оставшимися в

лагере  товарищами, а также с остальными, ждущими наших  сообщений  вдалеке.

Теперь  же  должен  выполнить  свой  тягостный   долг  и  заполнить  наконец

оставленные мной из  чувства человеколюбия лакуны, рассказав  хотя  бы часть

того, что увидели мы  в действительности по другую сторону адских  хребтов и

что  привело  Денфорта к  последующему  нервному  срыву.  Хотелось, чтобы  и

Денфорт чистосердечно поведал о  том, что, по его убеждению, он видел  (хотя

не исключена  возможность  галлюцинации) и что, допускаю,  и  привело  его к

настоящему   жалкому  состоянию.   Но  он  отказался   наотрез.   Могу  лишь

воспроизвести  на  бумаге  его  бессвязный лепет  по поводу  зрелища,  из-за

которого  он непрерывно  вопил  в  течение всего обратного полета, когда нас

болтал разыгравшийся не на шутку  ветер. Впрочем,  и  остального, увиденного

нами вместе, хватило бы, чтобы свести кого угодно  с ума. Об этом я сейчас и

поведаю. Если рассказ  о  доживших до нашего  времени  жутких  монстрах,  на

который  я решился,  чтобы  удержать  безумцев  от путешествия в центральную

часть Антарктики или хотя бы от желания проникнуть в недра этого бескрайнего

материка, полного неразгаданных тайн  и несущего  печать векового  проклятия

пустынных просторов, в которых нет  ничего человеческого,  если этот рассказ

не остановит их -- ну  что ж, тогда, по крайней  мере, я не буду в ответе за

чудовищные и непредсказуемые последствия.

     Изучив записи, сделанные Пэбоди во время его дневного полета, сверив их

с показаниями  секстанта,  мы с  Денфортом  вычислили, что  самое подходящее

место  для  перелета через горы  находится правее лагеря, высота хребта  там

минимальная -- двадцать  три  или двадцать  четыре тысячи футов над  уровнем

моря.  Все  же  мы полностью  разгрузили  самолет. Лагерь  наш  находился  в

предгорьях, достигавших и так приблизительно двенадцать тысяч футов, поэтому

фактически  нам нужно было подняться не на такую  уж большую высоту. Тем  не

менее, взлетев, мы остро почувствовали нехватку воздуха и мучительный холод:

из-за плохой  видимости пришлось оставить  иллюминаторы  открытыми.  Вряд ли

стоит говорить о том, что мы натянули на себя из одежды все, что смогли.

     Приближаясь к  мрачным вершинам,  грозно темневшим над снежной  линией,

отделявшей  обнаженную породу  от  вечных  льдов,  мы замечали  все  большее

количество   прилепившихся   к   горным  склонам   геометрически  правильных

конструкций и в очередной раз вспоминали  загадочные картины  Николая Рериха

из   его  азиатской  серии.  Вид   выветрившихся  древних  пород   полностью

соответствовал  описаниям  Лейка:  скорей  всего  эти гиганты  точно  так же

высились  здесь  и  в  исключительно  давние  времена  --  более  пятидесяти

миллионов лет назад.  Гадать,  насколько выше они были тогда, представлялось

бессмысленным, хотя по всем приметам некие особые атмосферные условия в этом

таинственном  районе  препятствовали  переменам,  сдерживая обычный  процесс

разрушения горных пород.

     Волновали и  дразнили  наше воображение  скорее уж  все  эти правильной

формы кубы, пещеры и крепостные  валы. Денфорт вел самолет, а я рассматривал

их в бинокль, то и дело  щелкая  аэрокамерой и иногда  замещая у руля своего

товарища, чтобы дать и ему возможность  полюбоваться  в бинокль на  все  эти

диковины. Впрочем,  ненадолго,  ибо  мое искусство  пилотирования  оставляло

желать лучшего. Мы уже поняли, что странные композиции состояли  по  большей

части  из легкого архейского кварцита, которого больше нигде вокруг не было,

а  удивительная равномерность их чередования пугала и настораживала нас, как

и беднягу Лейка.

     Все  прочее, сказанное им,  тоже  оказалось правдой: края этих каменных

фигур за долгие годы искрошились и закруглились, но исключительная прочность

камня  помогла  ему  выстоять.  Нижние,  примыкающие  к  склону части  кубов

казались  схожими  с породами хребтов. Все вместе  это напоминало  развалины

Мачу Пикчу  в Андах или крепостные стены Киша,  обнаруженные археологической

экспедицией Оксфордского музея под открытым небом. Нам с Денфортом несколько

раз  почудилось, что все эти  конструкции  состоят из  отдельных  гигантских

глыб, то же самое  померещилось и Кэрроллу, сопровождавшему  Лейка в полете.

Какое объяснение можно дать этому, я не понимал и чувствовал себя как геолог

посрамленным.

     Вулканические  породы часто принимают необычные формы,  стоит вспомнить

хотя  бы знаменитую Дорогу  Великанов  в Ирландии, но здесь-то, несмотря  на

первоначальное  предположение Лейка  о наличии  в горной цепи вулканов, было

нечто другое.

     Необычные  пещеры,  рядом  с  которыми  группировались  эти  диковинные

каменные образования, казались  не меньшей загадкой -- слишком уж правильной

формы были отверстия. Чаще всего они представляли собой квадрат или полукруг

(что  соответствовало  сообщению Лейка), как  если бы чья-то  волшебная рука

придала этим  естественным входам более  законченную симметричную  форму. Их

насчитывалось на удивление много, видимо, весь известняковый  слой был здесь

пронизан подземными туннелями. Хотя  недра пещер оставались недоступными для

наших биноклей, но у  самого их входа  мы кое-что могли рассмотреть,  но  не

заметили там ни сталактитов, ни сталагмитов. Горная поверхность вблизи пещер

была необычно ровной и гладкой, а Денфорту чудилось, что небольшие

     М а ч у - П и к ч у -- город-крепость инков ХIV -- ХV вв.

     Киш -- центр одного из древнейших месопотамских государств (ХХVIII в до

н. э.).

     трещины  и углубления складывались в  непонятный узор.  Немудрено,  что

после пережитых в лагере потрясений узор этот смутно напомнил  ему  странный

точечный  рисунок  на  зеленоватых  камнях,  воспроизведенный  безумцами  на

кошмарных ледяных надгробиях шести чудовищных тварей.

     Мы  медленно  набирали  высоту,  готовясь перелететь через  горы  в том

месте,  которое  казалось  относительно ниже  остального  хребта.  Время  от

времени  поглядывая вниз, мы  прикидывали,  смогли  бы  покорить это ледовое

пространство,  если  бы  у  нас  было  не  новейшее  снаряжение, а  то,  что

применялось   раньше.  К  нашему  удивлению,   подъем  не  отличался  особой

крутизной; встречались, конечно, расселины и прочие трудные места, но все же

сани Скотта, Шеклтона или Амундсена, без сомнения, прошли бы здесь.  Ледники

подступали к открытым  всем  ветрам  перевалам --  оказавшись над нашим,  мы

убедились, что и он не был исключением.

     Трудно описать волнение, с которым мы ожидали встречи с неведомым миром

по  другую сторону хребтов,  хотя не было никаких оснований полагать, что он

существенно  отличается  от  остального  континента.  Но  какая-то  мрачная,

гнетущая тайна  чудилась в  этих горах,  в манящей переливчатой глубине неба

между  вершинами --  это ощущение невозможно передать на бумаге, оно слишком

неопределенно  и  зыбко.  Дело  здесь,  видимо, заключалось  в  эстетических

ассоциациях, в налете психологического символизма, вспоминались экзотическая

поэзия и живопись, в подсознании всплывали  древние миры  из потаенных книг.

Даже в завываниях  ветра  слышалась некая злобная воля; порой  нам казалось,

что  этот вой  сопровождается какой-то дикой музыкой -- то ли свистом, то ли

трубными  звуками,--  так случалось, когда ветер забирался  в многочисленные

гулкие пещеры. Звуки эти вызывали у нас какое-то неосознанное отвращение  --

сложное, необъяснимое чувство,  которое  возникает,  когда  сталкиваешься  с

чем-то порочным.

     Мы  немного  снизили   высоту  и  теперь  летели,  согласно  показаниям

анероида, на высоте 23 570  футов -- район вечных снегов остался внизу. Выше

нас чернели только голые скалистые вершины, облепленные загадочными кубами и

крепостными валами  и продырявленные  поющими пещерами,--  все это создавало

ощущение   чего-то  ненатурального,  фантастического,   иллюзорного;  отсюда

начинали  свой  путь и остроконечные ледники. Вглядываясь в высоченные пики,

я, кажется, видел тот, упомянутый несчастным Лейком, на вершине которого ему

померещился  крепостной  вал. Пик этот  был  почти полностью затянут  особым

антарктическим  туманом  --  Лейк   принял  его  за  признаки  вулканической

активности. А перед нами лежал перевал, и ветер, завывая, проносился меж его

неровных  и  мрачно насупленных каменных стен. Дальше простиралось  небо, по

нему, освещенному низким полярным солнцем, ползли кудрявые облачка. Внизу же

находился тот неведомый мир, который еще не удавалось лицезреть смертному.

     Еще немного  -- и  он  откроется  перед  нами.  Заглушая все  вокруг, с

яростным воем несся через  перевал  ветер, в его  реве,  усиливавшемся шумом

мотора,  можно  было  расслышать разве что  крик, и потому  мы  с  Денфортом

обменялись лишь красноречивым  взглядом.  Но вот последние футы позади --  и

перед  нами неожиданно как бы распахнулись двери в древний и абсолютно чужой

мир, таящий множество нераскрытых секретов.

V

     Думаю,  в  этот  момент  мы  оба одновременно издали  крик,  в  котором

смешалось  все  --  восторг, удивление,  ужас  и недоверие.  Конечно, у  нас

имелись кое-какие познания, умерявшие наши чувства.  Можно  было,  например,

вспомнить  причудливую  природную  форму  камней Сада Богов в  Колорадо  или

удивительную симметричность  отполированных ветром скал Аризонской  пустыни.

Или принять открывшееся зрелище  за мираж, вроде того, что созерцали прошлым

утром, подлетая к Хребтам Безумия.  Надо было непременно опереться на что-то

известное, привычное, чтобы не лишиться рассудка при виде бескрайней ледяной

пустыни, на которой сохранились следы разрушительных ураганов,  и кажущегося

также   бесконечным   грандиозного,   геометрически   правильного  каменного

лабиринта   со   своей   внутренней  ритмикой,  вздымающего  свои   вершины,

испещренные  трещинами  и впадинами,  над  вечными  снегами. Снежный  покров

здесь, кстати,  был не более сорока --  пятидесяти  футов, а  кое-где и того

меньше.

     Невозможно  передать словами впечатление  от кошмарного зрелища -- ведь

здесь,  не  иначе как по наущению дьявола, оказались порушенными все  законы

природы.  На этом древнем плоскогорье, вознесенном а высоту  двадцати  тысяч

футов  над уровнем  моря,  с климатам, непригодным для всего живого  еще  за

пятьсот  тысяч  лет до появления человека,  на всем протяжении  этой ледяной

равнины высились -- как бы ни хотелось, в целях сохранения рассудка, списать

все на обман зрения -- каменные джунгли явно искусственного происхождения. А

ведь раньше мы даже и мысли не допускали, что все эти кубы и крепостные валы

могут быть сотворены отнюдь не природой. Да и как  допустить, если человек в

те  времена, когда материк сковал вечный холод,  еще мало чем  отличался  от

обезьяны?

     Но теперь власть разума основательно  поколебалась: гигантский лабиринт

из квадратных, округлых и прямоугольных каменных глыб  давал недвусмысленное

представление  о  своей подлинной природе.  Это  был, несомненно,  тот самый

дьявольский  город-мираж,  только  теперь  он  раскинулся  перед  нами   как

объективная, неотвратимая реальность.  Выходит,  проклятое наваждение  имело

под  собой материальное  основание: отражаясь  в облаках ледяной пыли,  этот

доисторический каменный  монстр  посылал  свой  образ через  горный  хребет.

Призрачный фантом,  конечно, нес в себе некоторые преувеличения и искажения,

отличаясь от  первоисточника,  и  все  же  реальность  показалась  нам  куда

страшнее и опасней грезы.

     Только  колоссальная, нечеловеческая плотность массивных каменных башен

и  крепостных  стен уберегла  от гибели это жуткое творение,  которое  сотни

тысяч  --  а может, и миллионов  --  лет дремало здесь, посередине  ледяного

безмолвия.  "Corona Mundi-- Крыша Мира... " С наших губ срывались фразы одна

бессвязнее   другой;   наши   головы   кружило  от   невероятного   зрелища,

раскинувшегося внизу.  Мне  вновь пришли на ум  таинственные  древние  мифы,

которые  так  часто  вспоминались   в   этом  мертвом  антарктическом  крае:

демоническое  плато  Ленг; Ми-Го, омерзительный снежный человек с  Гималаев;

Пнакотические рукописи с  содержащимися там намеками  на их "нечеловеческое"

происхождение;  культ  Ктулху,  "Некрономикон";  гиперборейские  легенды   о

бесформенном Цатогуа звездных пришельцах, еще более аморфных.

     Город тянулся бесконечно далеко в  обе  стороны, лишь изредка плотность

застройки редела. Как бы пристально  ни вглядывались мы в его  правую от нас

или левую части, протянувшиеся вдоль низких предгорий, мы не видели большого

просвета -- только  с левой  стороны от перевала,  над которым мы пролетели,

была небольшая прогалина.  По  чистой случайности  мы  наткнулись как  бы на

пригород  --  небольшую  часть  огромного  мегаполиса.  Предгорья  заполняли

фантастического  вида каменные  постройки, соединявшие зловещий город  с уже

знакомыми нам кубами  и крепостными  валами; последние,  по всей  видимости,

являлись не чем иным, как оборонительными сооружениями. Здесь, на внутренней

стороне хребтов, они были, на первый взгляд, столь же основательными, как  и

на внешнем склоне.

     Неведомый  каменный лабиринт  состоял по большей части  из стен, высота

которых  колебалась от десяти до  ста пятидесяти  футов  (не считая скрытого

подо льдом),  а  толщина --  от пяти  до десяти  футов. Сложены они были  из

огромных глыб  -- темных  протерозойских сланцев.  Строения очень отличались

друг от друга размерами. Некоторые соединялись на манер сот, и сплетения эти

тянулись  на  огромные  расстояния.   Постройки  поменьше  стояли  отдельно.

Преобладали  конические,  пирамидальные  и   террасированные   формы,   хотя

встречались сооружения в виде нормальных цилиндров, совершенных кубов или их

скоплений, а  также  другие прямоугольные  формы; кроме  того,  повсюду были

разбросаны   причудливые   пятиугольные   строения,   немного   напоминавшие

современные  фортификационные объекты. Строители постоянно и со знанием дела

использовали  принцип  арки;  возможно также, что  в  период расцвета  город

украшали купола.

     Все эти каменные дебри изрядно  повыветрились, а само ледяное поле,  на

котором  возвышалась  верхняя  часть   города,   было   засыпано   обломками

обрушившихся глыб, покоившихся здесь с незапамятных времен. Там, где лед был

попрозрачнее, просматривались фундаменты и нижние этажи гигантских зданий, а

также каменные  мосты,  соединявшие  башни  на  разных уровнях. На  открытом

воздухе мосты не уцелели, но на стенах от  них  остались  следы. Вглядевшись

пристальнее, мы заметили  изрядное количество довольно больших окон, кое-где

закрытых ставнями  --  изготовленными  изначально,  видимо, из дерева, а  со

временем  ставшими окаменелостью,-- но в  массе своей  окна угрожающе  зияли

пустыми глазницами. Крыши в основном отсутствовали, а края стен  были стерты

и  закруглены,   но  некоторые   строения,  преимущественно  конической  или

пирамидальной  формы,  окруженные высокими  ограждениями,  стояли  незыблемо

наперекор времени и стихиям. В бинокль нам удалось даже  разглядеть орнамент

на карнизах -- в  нем  присутствовали все те же странные группы точек, что и

на древних  камнях, но теперь  это представлялось в совершенно  новом свете.

Многие  сооружения  разрушились,  а  лед   раскололся   по   причинам  чисто

геологического свойства. Кое-где камень истерся вплоть до самого льда. Через

весь  город  тянулся широкий, свободный от построек "проспект"  --  он шел к

расщелине  в  горной  низине, приблизительно в миле  от перешейка. По  нашим

предположениям,  это могло  быть русло большой реки, которая протекала здесь

миллионы  лет назад,  в  третичный период,  теряясь  под  землей  и впадая в

бездонную  пропасть  где-нибудь под огромными горами, Ведь район этот --  со

множеством  пещер и  коварных бездн  -- явно таил  в  себе недоступные людям

подземные тайны.

     Удивительно,  как  нам  удалось  сохранить  равновесие   духа  при  том

изумлении, которое охватило  нас от поразительного,  невозможного зрелища --

города,  восставшего из  предвечных  глубин,  задолго до  появления на Земле

человека.  Что  же  все-таки происходило? Путаница  с хронологией?  Устарели

научные теории? Нас подвело собственное сознание? Ответа мы не знали, но все

же  держали  себя в руках,  продолжая  заниматься своим  делом вели  самолет

согласно  курсу,   наблюдали  одновременно   множество  вещей  и  непрерывно

фотографировали,  надеясь, что  это  сослужит  и нам  и  всему  человечеству

хорошую  службу.   В  моем  случае  работал  укоренившийся  навык   ученого:

любознательность одержала верх над понятной растерянностью и даже страхом --

хотелось проникнуть  в  вековые тайны  и узнать, что за существа жили здесь,

возводя свои жилища на столь  огромной  территории, и как они соотносились с

миром.

     То, что мы увидели, нельзя  было назвать обычным городом,  нашим глазам

открылась поразительная страница из древнейшей и невероятнейшей главы земной

истории. Следы ее сохранились разве что в самых темных, искаженных легендах,

ведь  глубокие  катаклизмы  уничтожили  все,  что могло  просочиться  за эти

гигантские  стены. Страница,  однако, подошла  к концу задолго  до того, как

человечество   потихоньку  выбилось  из  обезьяньего  царства.   Перед  нами

простирался  палеогенный   мегаполис,  в  сравнении  с  которым  легендарные

Атлантида и Лемурия,  Коммория, Узулдарум и Олатое  в земле Ломар относились

даже не ко вчерашнему дню истории,  а к сегодняшнему; этот мегаполис вставал

в один  ряд с  такими  дьявольскими  порождениями, как Валусия, Р'лай,  Иб в

земле Мнар  и Безымянный город в Аравийской  пустыне. Когда  мы  летели  над

бесконечными  рядами  безжизненных гигантских башен,  воображение то  и дело

уносило меня в мир фантастических ассоциаций, и тогда протягивались незримые

нити между этим затерянным краем и ужасом,  пережитым мной в лагере и теперь

бередившим мой разум неясными догадками.

     Нам  следовало соблюдать  осторожность  и не слишком затягивать  полет:

стремясь  как можно больше уменьшить вес, мы залили неполные баки. И все  же

мы основательно продвинулись вперед, снизив высоту и тем самым ускользнув от

ветра. Ни горным хребтам, ни подходившему к самым предгорьям ужасному городу

не было,  казалось, ни конца ни края. Пятьдесят миль полета вдоль хребтов не

выявили  ничего  нового  в  этом  неизменном  каменном лабиринте. Вырываясь,

подобно заживо погребенному, из ледяного плена,  он  однообразно простирался

бесконечность. Впрочем, некоторые неожиданные вещи все же встречались, вроде

узоров,  выбитых  на скалах  ущелья, где  широкая река когда-то прокладывала

себе  дорогу через предгорья,  прежде чем  излиться  в подземелье. Утесы  по

краям  ущелья  были  дерзко  превращены  безвестными  ваятелями в гигантские

столбы,  и  что-то  в  их  бочкообразной  форме  будило в Денфорте  и во мне

смутные, тревожные и неприятные воспоминания.

     Нам также повстречались открытые пространства в виде пятиконечных звезд

(по-видимому, площади),  обратили мы внимание и на значительные неровности в

поверхности. Там,  где  дыбились  скалы,  их  обычно  превращали  в каменные

здания,  но мы  заметили по'  меньшей мере два  исключения.  В одном  случае

камень слишком истерся, чтобы можно было понять его предназначение; в другом

же из скалы был высечен грандиозный цилиндрической формы памятник, несколько

напоминающий знаменитое Змеиное надгробие в древней долине Петры.

     По мере облета  местности нам становилось ясно, что в ширину город имел

свои  пределы  -- в  то  время как его протяженность вдоль  хребтов казалась

бесконечной. Через тридцать миль диковинные каменные здания стали попадаться

реже,  а еще  через десять под нами  оказалась голая  ледяная пустыня -- без

всяких следов  хитроумных сооружений. Широкое русло реки плавно простиралось

вдаль, а поверхность земли, казалось, становилась все более неровной, отлого

поднимаясь к западу и теряясь там в белесой дымке тумана.

     До  сих пор  мы  не  делали попыток приземлиться,  но  разве можно было

вернуться,  не  попробовав  проникнуть   в   эти  жуткие   и  величественные

сооружения!  Поэтому  мы  решили выбрать  для  посадки  место поровнее  -- в

предгорье, ближе  к  перешейку, и, оставив там свой самолет, совершить пешую

вылазку. Снизившись, мы разглядели среди руин несколько довольно удобных для

нашей  цели  мест.  Выбрав  то,  что  лежало  ближе к перевалу  -- ведь  нам

предстояло  возвращаться в  лагерь  тем  же  путем,--  мы  точно в 12.30 дня

приземлились  на ровный  и  плотный  снежный  наст,  откуда  ничто  не могло

помешать нам спустя некоторое время легко и быстро взлететь.

     Мы  не  собирались  надолго отлучаться,  да и  ветра  особого не  было,

поэтому  решили  не  насыпать  вокруг самолета  заслон из  снега,  а  просто

укрепить его лыжные шасси  и по возможности  утеплить  двигатель.  Мы  сняли

лишнюю меховую  одежду, а из снаряжения захватили  с собой в поход немногое:

компас,  фотоаппарат, немного  еды, бумагу, толстые  тетради,  геологический

молоток долото, мешочки для образцов,  моток  веревки, мощные  электрические

фонарики и запасные батарейки.  Всем  этим  мы запаслись еще  перед отлетом,

надеясь, что  нам удастся-таки совершить посадку, сделать несколько снимков,

зарисовок  и топографических  чертежей,  а  также  взять  несколько образцов

обнаженных пород  -- со скал  или в пещерах. К  счастью, у нас  был с  собой

основательный  запас  бумаги,  которую  мы  порвали  на  клочки,  сложили  в

свободный рюкзак,  чтобы  в  случае необходимости, если попадем  в подземные

лабиринты, применить принцип игры в "зайцев --  собак". Найди мы пещеры, где

не  гулял  бы  ветер,  этот удобный метод позволил  бы продвигаться вперед с

большей   скоростью,   чем   обычные   при   таких   подземных    экскурсиях

опознавательные насечки на камнях.

     Осторожно  спускаясь вниз  по  плотному  снежному  насту  в направлении

необъятного каменного лабиринта, затянутого на  западе призрачной дымкой, мы

остро  ощущали  близость  чуда; подобное состояние мы  пережили  четыре часа

назад,  когда  подлетали  к перевалу в  этих таящих  вековые тайны  хребтах.

Конечно, теперь  мы уже  кое-что знали о  том, что  прячут за  своей  мощной

спиной горы, но  одно  ело глазеть на  город  с самолета, и совсем другое --

ступить самому внутрь этих древних стен, понимая, что возраст их исчисляется

миллионами лет и  что  они  стояли  здесь  задолго  до  появления  на  Земле

человека. Иначе чем благоговейным ужасом  это состояние не назовешь,  ведь к

нему примешивалось  ощущение  некоей  космической  аномалии.  Хотя на  такой

значительной  высоте  воздух  был  окончательно  разрежен,  что   затрудняло

движение,  мы  с   Денфортом  чувствовали  себя  неплохо,  полагая  в  своем

энтузиазме,  что  нам по  плечу любая  задача. Неподалеку  от места  посадки

торчали вросшие в снег  бесформенные руины, а немного дальше поднималась над

ледяной корой -- примерно футов на десять-одиннадцать -- огромная крепость в

виде пятиугольной  звезды со снесенной  крышей.  К ней мы  и направились,  и

когда наконец прикоснулись  к  этим источенным временем  гигантским каменным

глыбам,  нас  охватило чувство, что  мы установили  беспрецедентную  и почти

богохульственную вязь  с  канувшими  в  пучину  времени веками, до  сих  пор

наглухо закрытыми от наших сородичей.

     Эта крепость, расстояние между углами которой равнялось тремстам футам,

была сложена из известняковых глыб юрского периода, каждая в среднем шириной

в шесть,  длиной в восемь футов.  Вдоль всех  пяти лучей, на  четырехфутовой

высоте   над  сверкающей  ледяной   поверхностью   тянулся  ряд  симметрично

выдолбленных  сводчатых  окошек.  Заглянув  внутрь, мы обнаружили, что стены

были не менее пяти футов толщиной, се перегородки внутри отсутствовали, зато

сохранились следы резного орнамента  и барельефных изображений  -- о чем  мы

догадывались и раньше, пролетая низко над подобными сооружениями. О том, как

выглядит нижняя часть помещения, можно было только догадываться, ибо вся она

была сокрыта под темной толщей снега и льда.

     Мы  осторожно передвигались от окна к окну,  тщетно  пытаясь разглядеть

узоры  на стенах,  но не делая  никаких попыток влезть  внутрь  и  сойти  на

ледяной пол. Во время полета мы убедились, что некоторые здания менее других

скованы льдом, и нас не оставляла надежда, что  там, где  сохранились крыши,

можно ступить на свободную  от снега землю. Прежде чем покинуть крепость, мы

сфотографировали  ее в  нескольких  ракурсах, а  также внимательно осмотрели

могучие стены, стараясь понять принцип их кладки. Как сожалели мы, что рядом

нет Пэбоди: его инженерные познания помогли бы нам понять, как  в те безумно

отдаленные от наших  дней  времена,  когда создавался  город, его  строители

управлялись с этими неподъемными глыбами.

     Навсегда, до мельчайшей  подробности,  запечатлелся в моем сознании наш

путь длиной в  полмили до  настоящего города; высоко над нами,  в горах, все

это время  буйствовал, свирепо рыча,  ветер. Наконец перед нами  раскинулось

призрачное зрелище,  такая фантасмагория прочим смертным  могла  привидеться

только в  страшном кошмаре. Чудовищные переплетения темных каменных башен на

фоне белесого, словно  бы вспученного  тумана  меняли  облик  с каждым нашим

шагом. Это был  мираж  из камня, и если бы не сохранившиеся фотографии, я бы

до сих пор сомневался, въяве ли все это  видел. Принцип кладки оставался тот

же, что и в крепости, но  невозможно описать те  причудливые формы,  которые

принимал камень в городских строениях.

     Снимки запечатлели  лишь пару  наглядных  примеров  этого необузданного

разнообразия, грандиозности и невероятной экзотики. Вряд ли  Эвклид подобрал

бы  названия  некоторым  из  встречающихся  здесь  геометрических  фигур  --

усеченным конусам неправильной формы; вызывающе непропорциональным портикам;

шпилям  со  странными  выпуклостями;  необычно  сгруппированным  разрушенным

колоннам',   всевозможным    пятиугольным   и   пятиконечным    сооружениям,

непревзойденным   в   своей  гротескной   фантастичности.   Находясь  уже  в

окрестностях  города,  мы видели там, где лед  был прозрачным,  темневшие  в

ледяной толще  трубы каменных перемычек, соединявших  эти невероятные здания

на разной высоте. Улиц в  нашем  понимании здесь не было --  только там, где

прежде  протекала древняя  река,  простиралась открытая полоса,  разделявшая

город пополам.

     В   бинокли   нам   удалось   разглядеть  вытянутые   по  длине  зданий

полустершиеся  барельефы  и  орнаменты  из  точек;  так  понемногу  в  нашем

воображении  начал  складываться  былой  облик города,  хотя  теперь  в  нем

отсутствовало большинство крыш, шпилей  и  куполов.  Когда-то  он  был  весь

пронизан тесными проулками, похожими  на глубокие  ущелья, некоторые чуть ли

не  превращались в темные  туннели из-за нависших над ними каменных выступов

или  арок мостов. А сейчас он  раскинулся  перед нами как порождение чьей-то

мрачной  фантазии,  за  ним  клубился  туман,  в  северной   части  которого

пробивались  розоватые  лучи низкого  антарктического солнца.  Когда  же  на

мгновение солнце  скрылось совсем и все погрузилось в полумрак, мы отчетливо

уловили  некую  смутную угрозу, характер которой мне трудно  описать. Даже в

отдаленном завывании не достигающего нас ветра, бушующего на просторе  среди

гигантских горных вершин, почудилась зловещая интонация. У самого города нам

пришлось  преодолеть исключительно  крутой спуск,  где обнаженная  порода по

краям равномерно чередующихся выступов заставила меня подумать, что, видимо,

в  далеком прошлом здесь существовала искусственная  каменная  лестница. Без

сомнения, глубоко подо льдом обнаружились  бы ступени или что-нибудь  в этом

роде.

     Когда  наконец  мы  вступили  в  город  и  стали  продвигаться  вперед,

карабкаясь через рухнувшие ' обломки каменных глыб и чувствуя себя карликами

рядом с выщербленными и  потрескавшимися стенами-гигантами, нервы наши вновь

напряглись  до  такой степени,  что мы  лишь чудом  сохраняли самообладание.

Денфорт поминутно вздрагивал и изводил меня совершенно неуместными  и крайне

неприятными предположениями относительно того, что на самом деле произошло в

лагере.   Мне  они  были  просто  отвратительны:  ведь  вид  этого  ужасного

города-колосса, поднявшегося  из темной  пучины  глубокой древности, и  меня

наталкивал  на  определенные  выводы.  У Денфорта не  на  шутку  разыгралось

воображение: он настаивал, что там, где засыпанный  обломками проулок делает

крутой  поворот,  видел  удручившие  его  непонятные  следы;   он  постоянно

оглядывался, уверяя, что слышит  еле различимую, неведомо откуда доносящуюся

музыку -- приглушенные трубные звуки, напоминающие завывание ветра, Наводили

на  тревожные  мысли  и  навязчивое пятиконечие  в  архитектуре,  и  рисунок

нескольких  сохранившихся  орнаментов;  в нашем  подсознании уже  поселилась

ужасная  догадка,  кем  были  первобытные  создания, которые  воздвигли этот

богохульственный город и жили в нем.

     В нас, однако, не совсем угас интерес первооткрывателей и ученых, и  мы

продолжали  механически  отбивать кусочки камней  от  разных глыб  -- пород,

применявшихся в строительстве. Хотелось  набрать их  побольше, чтобы  точнее

определить возраст города. Громадные внешние стены были сложены из юрских  и

команчских  камней,-  да и  во  всем городе  не нашлось  бы  камешка  моложе

плиоцена.  Несомненно,  мы блуждали по  городу, который был мертв по крайней

мере пятьсот тысяч лет, а может, и больше.

     Кружа по  этому сумрачному каменному лабиринту,  мы  останавливались  у

каждого доступного нам отверстия, чтобы заглянуть внутрь и прикинуть, нельзя

ли туда  забраться.  До  некоторых окошек  было невозможно дотянуться, в  то

время  как другие  открывали  нашему взору вросшие в лед руины  под открытым

небом,   вроде  повстречавшейся  нам   первой  крепости.   Одно,  достаточно

просторное,  так и  манило  воспользоваться  им,  но  под  ним  разверзалась

настоящая  бездна, а  никакого спуска  мы не разглядели. Несколько  раз  нам

попадались  уцелевшие  ставни;  дерево,  из  которого  их изготовили,  давно

окаменело,  но  строение  его,  отдельные  прожилки  еще  различались, и эта

ожившая перед нами древность кружила голову. Ставни вырезали из  мезозойских

голосеменных хвойных  деревьев, а также  из веерных пальм  и покрытосеменных

деревьев  третичного  периода.  И здесь  -- ничего  моложе плиоцена. Судя по

расположению ставен, по краям которых сохранились метки от давно распавшихся

петель странной формы, они крепились не только  снаружи,  но и  внутри.  Их,

казалось,  заклинило,  и  это  помогло им  сохраниться,  пережив  изъеденные

ржавчиной металлические крепления и запоры..

     Наконец мы напали  на целый  ряд окон --  в венчавшем 'здание громадном

пятиугольнике; сквозь них просматривалась просторная,  хорошо  сохранившаяся

комната  с   каменным  полом,   однако  спуститься  туда  без   веревки   не

представлялось возможным. Веревка  лежала у  нас  в рюкзаке, но не  хотелось

возиться без  крайней  необходимости с двадцатифутовой  связкой, особенно  в

такой  разряженной  атмосфере,  где сердечно-сосудистая  система  испытывала

большие перегрузки. Огромная комната  была, скорее всего, главным вестибюлем

или  залом,  и  наши электрические  фонарики  высветили четкие  барельефы  с

поражавшими  воображение  резными  портретами, идущими  широкой  полосой  по

стенам  зала и отделенными  друг от друга традиционным  точечным орнаментом.

Постаравшись  получше запомнить это место, мы решили  вернуться сюда  в  том

случае, если не найдем ничего более доступного.

     В результате  мы отыскали проем в стене  с арочным перекрытием, шириной

шесть и  длиной  десять  футов  --  прежде  сюда подходил  воздушный мостик,

соединявший  между  собой здания.  Не знаю,  как  раньше, но  теперь  бы  он

располагался всего в пяти  футах над ледяным покровом. Эти сводчатые проходы

соответствовали  верхним этажам; сохранился здесь, к счастью, и пол. Фасадом

это доступное для нас строение  было  обращено на запад, спускаясь ко . льду

террасами. Напротив него,  там, где  зиял другой  арочный проем, возвышалась

обшарпанная глухая постройка цилиндрической формы с  венчающим  ее  округлым

утолщением -- футах в десяти над единственным отверстием.

     Гора обломков облегчила нам  вход в первый дом, но хотя мы ждали такого

удобного случая и мечтали о нем, на какое-то время нас охватило сомнение. Мы

не побоялись  влиться в эту стародавнюю  мистерию,  это правда, но  тут  нам

предстояло вновь  собраться с духом  и войти в  уцелевшее здание баснословно

древней  эпохи, природа  которой постепенно  открывалась нам  во  всей своей

чудовищной  неповторимости.  В   конце  концов  мы   почти   заставили  себя

вскарабкаться  по  обледенелым  камням к  провалу  в  стене  и спрыгнуть  на

выложенный  сланцами  пол --  туда,  где,  как  мы  еще  раньше  разглядели,

находился вестибюль с барельефными портретами по стенам.

     Отсюда во  все стороны расходились  арочные коридоры,  и, понимая,  как

легко заблудиться в этом сплетении  коридоров и  комнат, мы решили, что пора

рвать  бумагу.  До сих пор  мы ориентировались по компасу, а  то и просто на

глазок --  по видимым  отовсюду хребтам, лишь ненадолго заслоняемым  шпилями

башен, но  теперь  это  было  невозможно.  Мы порвали  всю лишнюю  бумагу  и

запихнули клочки  в  рюкзак  Денфорта,  порешив тратить  ее  по  возможности

экономнее.  Этот способ казался  подходящим: в  старинном сооружении не было

сквозняков.  А в  случае, если ветер вдруг все  же  разгуляется или кончится

бумага,  мы сможем прибегнуть к более надежному, хотя и  требующему  больших

усилий способу -- начнем делать зарубки.

     Трудно было понять,  как  далеко простирается этот лабиринт. Строения в

городе  так  тесно соприкасались  друг с другом, что  можно  было  незаметно

переходить  из одного в другое по  мостикам прямо подо льдом, если, конечно,

не  натолкнешься  на  последствия  геологических  катаклизмов.  Обледеневших

участков внутри  встречалось  не  так  уж  много.  Там же,  где мы  все-таки

натыкались  на ледяную толщу, повсюду  сквозь прозрачную  поверхность видели

плотно закрытые ставни,  как будто город специально подготовили  к нашествию

холода  -- как бы  законсервировали на  неопределенное  время.  Трудно  было

отделаться  от  впечатления, что  город  не  бросили  в спешке,  застигнутые

внезапной  бедой, а покинули сознательно. И речи не  могло  идти постепенном

вымирании.  Может, жители знали заранее о вторжении холода,  может, ушли  из

города en masse, отправившись на поиски более

     ' En masse -- все вместе (фр.).

     надежного пристанища? Нельзя ответить с  точностью, какие геофизические

условия способствовали образованию ледяного покрова  в районе города. Это не

мог быть долгий, изнурительный процесс. Возможно, причина крылась в излишнем

скоплении снега  или  в  разливе  реки,  а может,  прорвала заслоны  снежная

лавина,   обрушившаяся  на  город   с  гигантских  горных  хребтов.  В  этом

невероятном месте могли прийти на ум самые фантастические объяснения.

     VI

     Вряд  ли стоит описывать шаг за  шагом наши скитания в этом древнем как

мир лабиринте -- переплетении  отдельных помещений-ячеек, в этом  чудовищном

хранилище вековечных тайн, куда впервые за минувшие тысячелетия ступила нога

человека. Какая драма выстроилась из настенной резьбы перед нашим внутренним

взором, какие  ужасные  открытия захватили наш разум!  Фотографии, сделанные

нами, могут подтвердить достоверность моего  рассказа,  жаль  только, что не

хватило на все пленки. Впрочем, мы восполнили ее недостаток зарисовками.

     Здание,   куда  мы   проникли,  было  огромным  и   величественным   --

внушительный  образец  архитектуры неведомой геологической эпохи. Внутренние

стены  не  отличались  такой  же   массивностью,  как  внешние,  но  отлично

сохранились на нижних этажах. Изощренная запутанность  лабиринта усложнялась

здесь  постоянной  сменой уровней,  переходом с одного этажа на другой, и не

прибегни мы к испытанному способу с клочками бумаги, которые разбрасывали по

всему  пути,  то,  несомненно,  заблудились  бы  сразу.  Сначала  мы  решили

обследовать более ветхие  помещения и потому взобрались футов  на сто вверх,

туда, где под полярным небом, открытые снегу и ветру,  понемногу разрушались

комнаты,   находившиеся  когда-то  под  самой  крышей.  Вместо  лестниц  тут

применялись   лежащие  под   небольшим  углом  каменные  плиты  с  ребристой

поверхностью.  Помещения были  самых  разнообразных  'размеров и форм --  от

излюбленных  звездчатых  до треугольных и  квадратных.  Можно с уверенностью

сказать,  что площадь каждого из них в среднем  равнялась 30  x  30 футов, а

высота -- футов двадцать, хотя попадались комнаты и  побольше.  Облазив весь

верхний  этаж и осмотрев ледяной покров,  мы  спустились в нижние помещения,

где,  собственно, и  начинался  настоящий  лабиринт  --  комнаты  и коридоры

переходили одни в другие,  сливаясь  и расходясь снова,-- все эти запутанные

ходы  тянулись бесконечно далеко, выходя за пределы дома. Каждый  новый  зал

превосходил  предыдущий размерами,  скоро эта необъятность окружающего стала

исподволь подавлять нас, тем более что в очертаниях, пропорциях, убранстве и

неуловимых особенностях древней каменной кладки таилось нечто глубоко чуждое

человеческой  натуре.  Довольно  скоро  мы   поняли   из  резных   настенных

изображений, что этот противоестественный город выстроен много миллионов лет

тому назад.

     Нам оставался неясен инженерный принцип,  в соответствии с  которым все

эти огромные глыбы удерживались в равновесии, плотно прилегая друг  к другу;

одно было понятно -- в нем явно много значила арка. В комнатах отсутствовала

какая-либо мебель, они были абсолютно пусты, что говорило в пользу того, что

город  покинули по  заранее  составленному  плану.  Единственным  украшением

являлась  настенная скульптура,  высеченная в камне горизонтальными полосами

шириной  три фута; барельефы чередовались с полосами орнамента той же ширины

из геометрических фигур. Было несколько  исключений,  но, как говорится, они

лишь подтверждали правило. Часто, впрочем, среди орнамента  мелькали картуши

из причудливо расположенных точек.

     Приглядевшись,   мы   отметили  высокий  уровень   техники  резьбы,  но

исключительное мастерство  не вызывало в нас  теплого отклика  -- слишком уж

чуждо  оно   было  всем  художественным  традициям  человечества.  Однако  в

искусстве  исполнения ничего более совершенного  я  не  видел.  Несмотря  на

масштабность  и мощь резьбы, даже мельчайшие особенности жизни растительного

и животного мира были переданы здесь с потрясающей убедительностью. Арабески

говорили  об  основательном  знании  законов математики,  представляя  собой

расположенные с неявной симметричностью- кривые линии и углы; любимым числом

древних строителей являлась, несомненно, пятерка. Барельефы были выполнены в

сугубо формалистической традиции и в необычной перспективе; однако, несмотря

на пропасть, отделяющую наше время от того, давно  минувшего, мы не могли не

почувствовать художественную мощь рисунка. В основе  изобразительного метода

лежал принцип сопоставления поперечного  сечения  объекта с  его  двухмерным

силуэтом -- ни одну древнюю расу не занимала до такой степени  аналитическая

психология. Бесполезно даже сравнивать  подобное искусство  с тем, что можно

увидеть в  современных  музеях.  Специалист,  разглядывая  наши  фотографии,

возможно, сочтет, что по экстравагантности замысла эти изображения несколько

напоминают работы наших самых дерзких футуристов.

     Орнаментальный рисунок на  хорошо сохранившихся стенах  был  выполнен в

технике углубленного рельефа, уходя в толщу камня  на  один-два дюйма; когда

же появлялись картуши со скоплениями  точек -- несомненно,  древние письмена

на  неведомом первобытном  языке  с точечным  алфавитом,--  то  "буквы"  эти

уходили еще на полдюйма глубже. Барельеф  с предметным изображением выступал

над плоскостью фона дюйма на два. Кое-где приметили мы следы еле различимого

цвета,  но  в основном быстротечное время уничтожило все нанесенные  краски.

Чем больше мы всматривались в  барельефы,  тем  больше  изумлялись блестящей

технике  исполнения.  Строгие  эстетические   каноны   не   скрывали  зоркую

наблюдательность  и  графическое  мастерство  художников,  напротив, жесткое

следование    определенной    традиции    сильнее    подчеркивало   сущность

изображаемого, его неповторимую  уникальность.  Кроме того,  нас не покидало

ощущение,  что  помимо  бросающихся в глаза  достоинств есть  еще и  другие,

недоступные нашему восприятию. По некоторым  приметам  мы догадывались,  что

наш  интеллектуальный  и  эмоциональный  опыт,  а  также  изначально  другой

сенсорный аппарат мешает нам понять смысл скрытых символов и аллюзий.

     Древние скульпторы, несомненно, черпали свои темы из окружающей  жизни,

а главным  предметом изображения была  история.  Эта  озабоченность историей

оказалась  нам  как  нельзя  более  на  руку:  рельефы   несли  баснословное

количество   информации,   поэтому   львиную    долю   времени   мы   отдали

фотографированию  и  зарисовкам.  На стенах  некоторых комнат  были высечены

громадные карты,  астрономические таблицы  и прочая научная  информация: все

это  красноречиво и  наглядно подтверждало то, что изображалось на рельефах.

Приступая к рассказу, далеко не полному, с основательными купюрами, я горячо

надеюсь, что  здравый смысл  поверивших  мне  читателей  восторжествует  над

безрассудным любопытством и они внемлют моим предостережениям. Будет ужасно,

если  мое  повествование породит  в  них желание отправиться  в  это мертвое

царство  кошмарных  теней,  то  есть  приведет   к   прямо  противоположному

результату.

     Настенную резьбу разрывали высокие  оконные и двенадцатифутовые дверные

проемы; кое-где сохранились отдельные, аккуратно выпиленные и отполированные

окаменевшие  доски, бывшие  когда-то частями ставен и  дверей. Металлические

крепления  давно  разрушились, но некоторые двери по-прежнему  оставались на

месте, и, проходя из комнаты в комнату, мы затрачивали немало  усилий, чтобы

открыть их. Кое-где уцелели оконные рамы  с необычными прозрачными стеклами.

Довольно часто на нашем пути  попадались вырубленные в камне громадные ниши,

по большей  части пустые, хотя  изредка там оказывались некие ни  на что  не

похожие предметы, выточенные из зеленого мыльного камня; их, видимо, бросили

за ненадобностью из-за трещин  и прочих повреждений.  Остальные углубления в

стенах,  несомненно,  предназначались  для существовавших в  те  стародавние

времена  удобств  --  отопления, освещения --  и прочих непонятных  для  нас

устройств,  которые мы  видели на  барельефах.  Потолки ничем  особенным  не

выделялись, хотя иногда их покрывала облупившаяся мозаика из зеленого камня.

На  полах  мозаика  также  изредка  встречалась,  но  в  основном  в  кладке

преобладали простые грубые плиты.

     Как  я  уже  говорил, в  помещениях  не было  никакой  мебели, хотя  из

настенных рисунков становилось ясно,  что в этих гулких,  похожих  на склепы

комнатах ранее  находились вполне определенные вещи, правда, непонятного для

нас  назначения. Многочисленные  обломки, осколки  и  прочий хлам  заполняли

этажи  выше ледового уровня,  но ниже  становилось все  чище. Немного пыли с

песком -- вот  все, что там  можно было  увидеть,  да еще  осевший на камнях

многовековой налет. А некоторые  комнаты вообще имели такой  вид,  будто там

только что подмели. Встречались, конечно, трещины и  проломы, а самые нижние

этажи были замусорены не  меньше верхних. Из центрального зала идущий сверху

свет разливался по боковым помещениям, спасая их от полной темноты, так было

и в других постройках, виденных нами  с самолета. На верхних этажах мы редко

пользовались электрическими  фонариками,  разве  что  разглядывая  фрагменты

барельефов.   Ниже   ледового   уровня   тьма   сгущалась,   а   во   многих

комнатах-ячейках  у самой  земли почти ничего о  не было видно -- хоть  глаз

выколи.

     Чтобы  иметь  хоть  какое-то  представление о  том,  что  пережили  мы,

оказавшись  в этом давно  опустевшем и хранящем гробовое молчание лабиринте,

сложенном  нечеловеческой рукой, нужно постараться воссоздать всю хаотичную,

смертельно изматывающую череду разных настроений, впечатлений, воспоминаний.

Одно  кружащее голову  сознание того,  сколь древним был этот  город  и  как

далеко зашла  в  нем мерзость запустения, могла вывести из равновесия любого

мало-мальски чувствительного  человека, ведь мы к тому же пережили недавно в

лагере сильное потрясение, а  потом  -- еще и эти откровения, сошедшие к нам

прямо с  покрытых резьбой стен.  Стоило  только  бросить  взгляд  на  хорошо

сохранившиеся  барельефы,  и  все сразу становилось ясно  -- недвусмысленные

изображения выдавали страшную тайну. Наивно предполагать, что мы с Денфортом

не  догадывались о  ней раньше,  хотя тщательно скрывали  друг от друга свои

догадки,  Не  оставалось никаких  сомнений  в  том,  кем являлись  существа,

построившие этот  город и жившие в нем  миллионы  лет назад, в  те  времена,

когда по земле,  в тропических степях Европы и Азии, бродили далекие  предки

людей -- примитивные млекопитающие и громадные динозавры.

     Раньше мы не теряли надежды и убеждали  себя в том,  что  встречающийся

повсеместно мотив пятиконечия -- всего  лишь знак культурного и религиозного

почитания некоего древнего  физического объекта, имевшего подобные признаки:

минойская   цивилизация  на  Крите  использовала  в  качестве  декоративного

элемента священного быка, египетская -- скарабея, римская -- волчицу и орла,

а  дикие, первобытные  племена --  разных тотемных животных.  Но  теперь все

иллюзии отпали, нам предстояло смириться  с  реальностью,  от которой волосы

вставали на голове. Думаю,  читатель уже догадался,  в чем дело;  мне трудно

вывести эти слова на бумаге.

     Существа, которые  в эпоху  динозавров владели этими  мрачными замками,

сами динозаврами не  являлись.  Дело обстояло иначе. Динозавры не  так давно

появились на Земле, они  были  молодыми животными  с  неразвитым  мозгом,  а

строители города -- старыми и мудрыми. Камень запечатлел и сохранил следы их

пребывания  на Земле,  уже тогда насчитывающего почти тысячу  миллионов лет:

они построили город задолго до того, как земная жизнь пошла в своем развитии

дальше простых соединений клеток. Более того, они-то и являлись  создателями

и властителями этой  жизни, послужив  прототипами для самых  жутких  древних

мифов, именно на них робко намекают Пнакотические рукописи и "Некрономикон".

Они  назывались Старцами и прилетели на Землю в ту пору, когда  планета была

еще молода. Плоть их сформировалась за годы эволюции на далекой планете: они

обладали  невероятной,  безграничной  мощью.  Подумать  только,  ведь  мы  с

Денфортом  всего  лишь  сутки назад  видели  их  члены,  отделенные  от тел,

тысячелетия пролежавших во льду, а  бедняга Лейк с товарищами,  сами того не

ведая, созерцали их подлинный облик...

     Невозможно припомнить, в каком порядке собирали мы факты, относящиеся к

этой  невероятной главе из истории планеты до  появления  человека.  Испытав

глубокий шок, мы прервали осмотр, чтобы немного прийти в себя, а когда вновь

приступили,  занявшись  теперь систематическим обследованием, было  уже  три

часа. Судя  по  геологическим,  биологическим и  астрономическим  признакам,

скульптурные   изображения  в   доме,   где  мы   первоначально   оказались,

принадлежали  к  относительно  позднему  времени,  им  было  не  более  двух

миллионов лет  и в сравнении  с барельефами  более древнего  здания, куда мы

перешли  по мостику, выглядели просто  декадентскими. Этому величественному,

высеченному  из  цельного  камня сооружению  было  никак не меньше сорока, а

возможно, и пятидесяти миллионов  лет, оно относилось к позднему  эоцену или

раннему  мелу, и  его  барельефы превосходили  в  мастерстве  исполнения все

виденное нами, за одним исключением -- с ним мы встретились позже -- то была

древнейшая в городе постройка.

     Не  будь необходимости прокомментировать снимки, которые скоро появятся

в прессе,  я бы из опасения прослыть сумасшедшим  придержал язык  и не  стал

распространяться о  том, что  именно  увидел я на  стенах и к каким  выводам

пришел. Конечно, можно было отнести к области мифотворчества барельефы,  где

изображалась  жизнь  звездоголовых  существ в  бесконечно отдаленные  эпохи,

когда они  обитали на другой планете, в иной  галактике  или даже вселенной,

однако некоторые высеченные  на  камне  чертежи  и  диаграммы заставляли нас

вспомнить  о  последних открытиях  в  математике и  астрофизике, и тут уж  я

совсем растерялся. Вы меня поймете, когда сами увидите эти фотографии.

     На каждом барельефе рассказывалась, естественно, только небольшая часть

единой истории,- и "читать" мы ее начали не с начала и не по порядку. Иногда

на стенах нескольких комнат или коридоров разворачивалась подряд непрерывная

хроника  событий, но неожиданно  туда  вклинивались тематически обособленные

залы.  Лучшие  карты  и графики  висели на  стенах бездонной  пропасти:  эта

каверна  площадью  двести  квадратных  футов  и  глубиной  шестьдесят  футов

образовалась, видимо,  на месте  бывшего  учебного центра или чего-то в этом

роде. Некоторые  темы,  отдельные исторические  события  пользовались особой

популярностью и  у  художников,  и у самих  обитателей  города, барельефы  с

подобными сюжетами повторялись с раздражающей навязчивостью. Впрочем, иногда

разные версии одного события проясняли нам его значение, заполняли лакуны.

     Мне до  сих пор непонятно, каким образом уяснили мы суть дела за  такой

небольшой  срок. Впоследствии,  рассматривая  снимки и  зарисовки, мы многое

уточнили и заново переосмыслили, хотя и теперь  кое-что  остается  загадкой.

Нервный  срыв  Денфорта,  возможно,  объясняется  именно  этими  позднейшими

расшифровками  его   впечатлительная   натура  не  смогла   вынести   жутких

воспоминаний,  смутных, мучительных  видений  и  вновь  пережить  тот  ужас,

который  он испытал, увидев нечто такое,  о чем он не решился поведать  даже

мне.

     И   все   же  нам  пришлось   заново   просмотреть  все  документальные

свидетельства:  нужно  представить миру  как можно  более полную информацию,

чтобы  наше  предостережение,  такое актуальное, стало еще и убедительным. В

неразгаданном мире Антарктики, мире смещенного времени и противоестественных

законов,  человек   испытывает   губительные   для   него  влияния,  словом,

продолжение там исследований попросту невозможно.

VII

     Полный  отчет о нашем походе  появится сразу  же после расшифровки всех

записей  в  официальном бюллетене Мискатоникского университета. Здесь  же  я

рассказываю  обо всем  лишь  в общих  чертах  и потому  прошу  простить  мне

некоторую  непоследовательность.  Опираясь  на   мифотворчество  или  что-то

другое, не знаю,  только безвестные  ваятели разворачивали на  камне историю

появления на Земле, тогда еще  молодой планете,  звездоголовых пришельцев, а

также  прочих чужеземных  существ  -- пионеров  космоса. На  своих  огромных

перепончатых  крыльях   они,  по-видимому,  могли  преодолевать  межзвездные

пространства  --   так  неожиданно   подтвердились  легенды   жителей   гор,

пересказанные  мне  другом-фольклористом.  В  течение  долгого  времени  они

обитали под водой, строили там  сказочные города и вели войны с неизвестными

врагами, используя сложные механизмы, в основе  которых  лежал неведомый нам

принцип получения энергии.  Их научные  и технические  познания  значительно

превосходили  наши,  хотя они  редко  применяли их на  практике -- только  в

случае  необходимости. Судя по барельефам, они исчерпали  у себя на  планете

идею  механистической  цивилизации,  сочтя  ее  последствия   пагубными  для

эмоциональной  сферы.  Исключительная  плотность  тканей  и  неприхотливость

позволяли  им  жить  также в высокогорной местности,  обходясь  без  всякого

комфорта, даже без одежды, и заботясь только об укрытии на случай непогоды.

     Именно  под водой  звездоголовые  впервые  создали  земных  существ  --

сначала для пищи, а потом и для  других целей,-- создали давно им известными

способами из доступных и подходящих субстанций. Особенно плодотворный период

экспериментов начался  после поражения их многочисленных космических врагов.

Прежде  звездоголовые делали  то же самое на других планетах,  производя  не

только  биологическую   пищевую  массу,  но  и  многоклеточную  протоплазму,

способную  под  гипнозом  образовывать  нужные  временные  органы.  Так  они

получали  идеальных  рабов  для  тяжелой  работы.  В  своем  наводящем  ужас

"Некрономиконе" Абдула Альхазред, говоря о шогготах, намекает именно на  эту

вязкую массу, хотя даже этот безумный араб  считает,  что они лишь грезились

тем, кто  жевал  траву,  содержащую  алкалоид, После того как  звездоголовые

Старцы  синтезировали  достаточное  количество  простейших   организмов  для

пищевых  целей и  развели  сколько требовалось  шогготов,  они  предоставили

возможность  прочим   клеточным   соединениям   развиваться   далее   самим,

превращаясь в растительные или животные организмы. Впрочем,  виды, им чем-то

не приглянувшиеся, безжалостно уничтожались.

     С  помощью шогготов, которые, увеличиваясь под гипнозом в объеме, могли

поднимать   громадные   тяжести,   небольшие   подводные   поселения   стали

разрастаться,  превращаясь в протяженные и  внушительные каменные лабиринты,

вроде тех, которые позднее выросли  на земле. Легко приспосабливаясь к любым

условиям,  Старцы  до прилета  на  Землю подолгу или на суше  в самых разных

уголках  вселенной и,  видимо,  не  утратили навыка  в  возведении  наземных

конструкций.   Внимательно   рассматривая   архитектуру   древних   городов,

запечатленную на  барельефах, а  также  того,  по чьим пустынным  лабиринтам

бродили  сейчас, мы  были  поражены одним любопытным совпадением, которое не

смогли объяснить  даже себе. На барельефах были хорошо видны кровли домов --

в наше  время  проваленные и рассыпавшиеся,  взмывали к  небу  тонкие шпили,

конусы с изящными  флеронами, топорщились  крыши  в форме пирамид,  а  также

плоских  зубчатых дисков, обычно  завершающих цилиндрические  постройки. Все

это  мы  уже видели  раньше,  подлетая к лагерю Лейка, в зловещем, внушающем

ужас мираже,  отбрасываемом  мертвым городом, хотя такого облика, который мы

созерцали тогда нашими несведущими глазами, у реального каменного лабиринта,

укрывшегося  а  недосягаемыми Хребтами Безумия, не  было уже тысячи или даже

десятки тысяч лет.

     О  жизни Старцев под водой и позже, когда часть из них  перекочевала на

сушу, можно говорить бесконечно много. Те, что обитали на мелководье, видели

с  помощью глаз,  которыми заканчивались  пять головных щупалец; они ваяли и

могли писать -- при  естественном освещении  --  пером на  водоотталкивающих

вощеных  таблицах. Те, что  жили  на дне океана,  использовали для освещения

любопытные  фосфоресцирующие  организмы, хотя  при случае  могли прибегать к

специальному, дублирующему зрение органу чувств -- призматическим ресничкам;

благодаря  им Старцы  свободно  ориентировались в темноте.  Их  скульптура и

графика странно изменились под влиянием особой техники химического покрытия,

рассчитанной  на  сохранение эффекта  фосфоресценции. Но точно понять, в чем

дело, мы не сумели. В воде эти существа перемещались двумя способами: плыли,

перебирая боковыми конечностями, или, извиваясь, двигались толчками, помогая

себе нижними щупальцами  и  лженожкой.  Иногда  же подключали  две-три  пары

веерообразных складных крыльев и тогда стрелой устремлялись вперед. На  суше

они пользовались лженожкой, но часто, раскрыв крылья, воспаряли под небеса и

летали   на   большие   'расстояния.   Многочисленные   щупальца,   которыми

заканчивались "руки",  были изящными, гибкими, сильными и необычайно точными

в   мускульно-нервной   координации,  позволяя   добиваться   замечательного

мастерства  в изобразительном  искусстве и других занятиях, требующих ручных

операций.

     Прочность их тканей была поистине изумительна. Даже  громадное давление

на дне  глубочайших морей не могло причинить им вреда. Умирали немногие -- и

то  лишь  в  результате  несчастных  случаев,  так   что  места  захоронений

исчислялись единицами. То, что они погребали  своих мертвецов в вертикальном

положении и устанавливали на могилах пятиконечные  надгробия с эпитафиями, а

именно   это  уяснили  мы   с  Денфортом,  разглядев  внимательно  несколько

барельефов, настолько потрясло нас, что потребовалось какое-то  время, чтобы

прийти в себя. Размножались эти существа спорами -- как папоротникообразные,

это предполагал и Лейк,-- но так  как  из-за своей  невероятной прочности ни

были практически вечными,  размножение  поощрялось  лишь в  периоды освоения

новых территорий. Молодое поколение созревало быстро и получало великолепное

образование, качество которого  нам даже  трудно вообразить.  Высокоразвитая

интеллектуальная  и   эстетическая  сферы  породили  устойчивые  традиции  и

учреждения, о которых я подробно расскажу в своей монографии. Была, конечно,

некоторая разница в устоях  у морских Старцев их земных собратьев, но она не

касалась основных принципов.

     Эти твари могли,  подобно растениям, получать питание из неорганических

веществ, но предпочитали органическую пищу и особенно животную. Те, что жили

под водой,  употребляли  все в сыром виде, но те, что населяли  землю, умели

готовить. Они охотились, а также разводили скот на  мясо, закалывая животных

каким-то острым оружием, оставлявшим  на костях грубые отметины,-- на них-то

и  обратили внимание наши  коллеги. Старцы хорошо переносили любые изменения

температуры  и  могли оставаться в воде вплоть до ее замерзания.  Когда же в

эпоху плейстоцена,  около миллиона лет назад, началось  резкое  похолодание,

обитавшим на Земле  Старцам пришлось  прибегнуть  к решительным мерам, вроде

создания установок  искусственного обогрева, но потом жестокие холода все же

вынудили их  вновь вернуться в  море. Старцы поглощали некие вещества, после

чего могли долгое  время  обходиться без еды и кислорода, а также переносить

любую жару и холод, но ко времени великого  похолодания они уже утратили это

свое умение. Попробуй они теперь  впасть в подобное искусственное состояние,

добром бы это не кончилось.

     У  Старцев  отсутствовали биологические предпосылки  к семейной  жизни,

подобные тем, какие наблюдаемы у млекопитающих: они не разбивались на пары и

вообще имели много общего с растениями. Однако семьи они все же создавали  и

даже  весьма  многочисленные, но только ради  удобства  и  интеллектуального

общения. Обживая  свои дома, они  размещали мебель в центре комнат, оставляя

стены открытыми  для  декоративной отделки. Жившие на  суше  Старцы освещали

свои  жилища  с  помощью  особого устройства,  в  основе  которого,  если мы

правильно поняли,  лежат  электрохимические процессы. И под водой, и на суше

им служили  одинаково непривычные для наших  глаз столы и  стулья,  а  также

постели-цилиндры,  где они отдыхали  и спали  стоя,  обмотавшись щупальцами;

непременной частью  интерьера  являлись стеллажи,  где  хранились  книги  --

прочно скрепленные пластины, испещренные точками.

     Общественное устройство было у них скорее социалистического толка, хотя

твердой уверенности  у  меня нет. Торговля процветала,  в том числе и  между

городами,  а  деньгами служили  небольшие  плоские  пятиугольные  жетончики,

усеянные точками.  Видимо, маленький  камушек  из  зеленых  мыльных  камней,

найденных Лейкам, как раз и был такой валютой. Хотя цивилизация Старцев была

урбанистической, но сельское хозяйство и особенно животноводство тоже играли

в   ней   важную   роль.  Добывалась   руда,   существовало  какое-  никакое

производство. Старцы много путешествовали, но массовые переселения случались

редко   --  только  во  время  колонизаций,  когда  раса  завоевывала  новые

пространства. Транспортные средства не  были им известны.  Старцы сами могли

развивать  и в воде, и на суше, и  в  воздухе необыкновенную скорость. Грузы

перевозились вьючными  животными: под  водой --  шогготами, а  на  земле  --

любопытной разновидностью примитивных позвоночных,  но это уже  на  довольно

позднем этапе освоения суши.

     Эти  позвоночные  так  же,  как  и бесконечное  множество  прочих живых

организмов -- животных  и растений,  тех, кто  обитает в море, на  земле и в

воздухе,--  возникли в  процессе неконтролируемой эволюции клеток, созданных

Старцами, но со временем вышедших из-под  их контроля. Они развивались  себе

понемногу,  поскольку  не  мешали   хозяевам  планеты.  Те,  что  вели  себя

беспокойнее,   механически   уничтожались.   Любопытно,   что   в   поздних,

декадентских произведениях скульпторы изобразили примитивное млекопитающее с

неуклюжей  походкой,  которое земные Старцы вывели  не только из-за вкусного

мяса,  но  и   забавы  ради  --  как  домашнего  зверька;  в  нем  неуловимо

просматривались черты будущих обезьяноподобных и человекообразных существ. В

строительстве   земных  городов  принимали  участие  огромные  птеродактили,

неизвестные  доселе науке,--  они  поднимали  на  большую  высоту камни  для

укладки башен.

     В  том,  что Старцы сумели  пережить  самые разнообразные геологические

катаклизмы  и смещения земной коры, было мало удивительного.  Хотя из первых

городов, по-видимому,  ни  один  не  сохранился, эта цивилизация никогда  не

прерывала своего  существования, о чем свидетельствовали  и  увиденные  нами

барельефы.  Впервые   Старцы  приземлились   на  нашу   планету   в   районе

Антарктического океана, и,  похоже, произошло  это  вскоре  после того,  как

оторвалась часть  материи, образовавшая  Луну, а на то место сместился Тихий

океан. На одном из барельефов мы увидели, что во времена прилета Старцев всю

Землю  покрывала вода.  Шли века,  и  каменные  города  распространялись  по

планете,  все  дальше  отходя  от  Антарктиды.  Вырезанная  на  камне  карта

показывала,  что  вокруг  южного полюса  образовалось широкое кольцо суши --

Старцы  построили  на  ней  свои  первые  экспериментальные  поселения, хотя

подлинные центры оставались все же на морском дне. На позднейших картах было

видно,  как откалывались  и перемещались огромные массы земли,  оторвавшиеся

части материка сносило к северу -- что подтверждало теории Тейлора, Вегенера

и Джоли.

     Смещение пластов земли  на юге Тихого океана привело к катастрофическим

последствиям.  Некоторые  морские  города были разрушены  до  основания,  но

худшее  еще  предстояло  пережить. Из  космоса  прилетели  новые  пришельцы,

напоминавшие формой осьминогов -- их-то, возможно, и нарекли в древних мифах

потомством Ктулху; они развязали жестокую войну, загнав Старцев  надолго под

воду. Это  нанесло последним страшный урон -- к тому времени число поселений

на суше  постоянно росло.  В конце концов обе расы заключили мирный договор,

по  которому  новые  земли переходили  к потомкам  Ктулху,  за  Старцами  же

оставалось море и прежние  владения. Стали возводиться новые города, и самые

величественные  из  них  --  в  Антарктике,  ибо  эта  земля,  место  первых

поселений, стала считаться священной. И впредь Антарктика оставалась центром

цивилизации Старцев, а города, которые успели там  основать  потомки Ктулху,

стерлись  с  лица  земли. Потом  часть суши  в  районе  Тихого океана  вновь

опустилась, и  с ней  ушел  на дно  зловещий  Р'лай, город  из камня, и  все

космические  осьминоги в  придачу.  Так  Старцы  вновь  стали  единственными

хозяевами  планеты, правда, существовало' нечто, чего они боялись и о чем не

любили говорить. Через  некий весьма продолжительный  отрезок времени Старцы

заполонили  всю планету: их города достаточно равномерно распределились и на

суше, и на дне морском. В своей монографии  я дам совет  пытливому археологу

пробурить машиной  Пэбоди несколько глубоких скважин в самых  разных районах

Земли и проанализировать полученные данные.

     В течение веков шло закономерное переселение  Старцев из глубин моря на

сушу -- этот  процесс подстегивался  рождением новых материков, хотя и океан

никогда не пустовал. Второй причиной миграции стали трудности по выращиванию

и удерживанию в повиновении шогготов, без  которых жизнь  под водой не могла

продолжаться. С течением времени, как скорбно поведали нам сюжеты на древних

барельефах, был  утрачен  секрет создания жизни из неорганической материи, и

Старцам  пришлось  довольствоваться модификацией  уже существующих  форм. На

суше  у Старцев  не  было никаких проблем  с  громадными,  но  исключительно

послушными  рептилиями,  а  вот размножавшиеся делением  шогготы, которые  в

результате  случайного стечения обстоятельств нарастили  до опасного предела

интеллект, беспокоили их чрезвычайно.

     Старцы  всегда   управляли   шогготами   с   помощью   гипноза,   легко

трансформируя  эту внушаемую плотную плазму согласно потребностям и создавая

на время нужные им члены  и  органы, теперь же у шогготов иногда  появлялась

способность самим  преобразовывать  свою  плоть  по воспоминаниям  о  старых

приказах властителей.  Казалось, у них развился мозг с неустойчивой системой

связей, в котором иногда зарождался сильный волевой импульс, противоречивший

воле хозяина. Изображения  шогготов вызывали  у нас с Денфортом  глубочайшее

отвращение, граничащее с ужасом.

     Эти бесформенные в обычном состоянии существа состояли  из желеподобной

пузырчатой  массы;  если  они  обретали  форму  шара, диаметр  их  в среднем

равнялся пятнадцати футам. Впрочем, очертания, равно как и объем, менялись у

них постоянно: они то создавали себе, то, напротив, уничтожали органы слуха,

зрения,  речи, во всем подражая  хозяевам,-- иногда  непроизвольно, а иногда

выполняя команду.

     Сто  пятьдесят  миллионов  лет  тому  назад,  где-то в  середине перми,

шогготы стали совершенно  неуправляемыми,  и  тогда  жившие  на  морском дне

Старцы  развязали  против  них  настоящую войну,  чтобы силой  вернуть  свою

прежнюю  власть. Многовековая пропасть  отделяла нас от того  времени,  но и

теперь мороз пробирал по  коже,  когда  мы разглядывали картины той войны  и

особенно ужасное зрелище жертв, обезглавленных шогготами и выпачканных затем

выделяемой ими слизью. В конце концов Старцы, прибегнув  к  мощному  оружию,

вызывавшему у врагов нарушения на молекулярном и атомарном уровнях, добились

полной победы. Барельефы отразили тот период, когда сломленные шогготы стали

совсем ручными и покорились воле Старцев совсем как дикие мустанги Запада --

американским  ковбоям.  Во  время бунта  шогготы доказали, что могут жить на

суше, но новая способность никак не поощрялась -- трудности их содержания на

земле значительно превосходили возможную пользу.

     В  юрский  период  на  Старцев  обрушились новые напасти -- из  космоса

прилетели полчища мерзких тварей;  они  соединяли в себе черты ракообразных,

ибо были покрыты твердым панцирем, а также низших растений, а именно грибов.

В мифологии  горных народов  северного  полушария, особенно в Гималаях,  они

запечатлелись  как  Ми-Го,  или  Снежные  люди.  Чтобы  одержать  верх   над

пришельцами, Старцы  впервые за всю свою земную историю решили вновь выйти в

космос, однако, совершив все положенные приготовления, поняли, что не сумеют

покинуть  земную  атмосферу.  Секрет  межзвездных  перелетов  был  полностью

утрачен.  В  результате  Ми-Го  вытеснили Старцев  с северных  земель, и  те

понемногу  вновь сбились в антарктическом регионе  -- своей земной колыбели.

Все  эти перемены не коснулись  подводных владений  Старцев, недоступных для

завоевателей.

     Даже на барельефах бросалось  в  глаза разительное отличие материальной

субстанции  Ми-Го или  потомков Ктулху от  плоти  Старцев.  Первые  обладали

способностью  к  структурным  изменениям,  умели   перевоплощаться  и  вновь

возвращать  себе  прежний  облик.  Все  это  было  недоступно  для  Старцев,

по-видимому, их враги прибыли из более отдаленной части вселенной,  чем они.

Несмотря на удивительную  плотность тканей и  необычные жизненные  свойства,

Старцы  являлись  материальными существами и,  следовательно, происходили из

известного  пространственно-временного   континуума,   в  то  время  как   о

происхождении их врагов можно было, затаив дыхание, строить самые немыслимые

догадки.  Словом, нельзя  отнести  к  чистому мифотворчеству разбросанные  в

легендах   сведения   об   аномалии   завоевателей  и  их   внегалактическом

происхождении.  Хотя этот миф  могли распространять  и  сами  Старцы,  чтобы

списать на  него свои  военные неудачи: ведь исторический престиж был у  них

своего рода "пунктиком". Недаром в их каменных анналах не упоминались многие

могущественные   и  высокоразвитые  народы  с  неповторимыми   культурами  и

величественными городами -- народы, украсившие собой не одну легенду.

     Чередование  геологических  эпох  и связанные  с  ним перемены  были  с

поразительной яркостью представлены на резных картах и барельефах. Кое в чем

наши   научные   представления   оказались  ошибочными,  но   встречались  и

подтверждения некоторых смелых гипотез.  Как я уже говорил, именно  здесь, в

этом  невероятном месте, мы убедились в правоте  Тейлора, Вегенера  и Джоли,

предположивших,   что   все   континенты   суть    части   бывшего   единого

антарктического  материка,  оторвавшиеся   от  него  под   действием  мощных

центробежных сил и  дрейфовавшие  в  разные стороны  по  вязкой  поверхности

земной  мантии. Это подтверждалось и очертаниями Африки  и Южной Америки,  а

также направлениями главнейших горных цепей.

     На картах, отобразивших Землю времен карбона, то есть сто миллионов или

более  лет тому  назад,  мы  видели  бездонные  ущелья  и  трещины,  которые

впоследствии, углубившись, разделили Африку и обширный материк, включавший в

себя  Европу  (легендарную  Валусию),  обе  Америки и  Антарктику.  На более

поздних картах материки были уже обособлены друг от  друга, в том числе и на

той, которую вычертили пятьдесят  миллионов  лет назад в связи  с основанием

ныне мертвого города, где мы сейчас пребывали. И, наконец, на самой поздней,

относящейся,  видимо, плиоцену,  карте  очертания  и  расположения материков

соответствовали нынешним  --  только Аляска  была еще  соединена  с Сибирью,

Северная Америка через Гренландию -- с Европой, а Южная Америка  через Землю

Грейама   --   с  Антарктидой.   Карты  времен  карбона  пестрели  значками,

говорившими, что каменные города Старцев покрывали весь земной шар -- от дна

морского до  изрытых ущельями горных районов, однако  на последующих  картах

ясно обозначился откат градостроительства к южным антарктическим районам. Во

времена же  плиоцена, как показывала последняя карта, города остались только

в  Антарктике  да  на  оконечности  Южной  Америки --  севернее  пятидесятой

параллели южной широты отсутствовали даже морские поселения. Интерес Старцев

к северным территориям, по-видимому, угас,  сократилась  информация  о  них,

лишь  изредка  совершали  теперь  Старцы  разведывательные  полеты  на своих

веерообразных перепончатых крыльях, изучая очертания береговых линий.

     Потом наступило  время грандиозных катаклизмов --  образовывались новые

горные   цепи,  создавались  континенты,  землю   и  дно  океанов  сотрясали

конвульсии,  и  на  месте разрушенных  городов  все реже возводились  новые.

Окружавший  нас громадный мертвый мегаполис был, видимо,  последней столицей

звездоголовых; город построили  в начале мела  недалеко  от  того места, где

рухнул в разверзшуюся пропасть его  предшественник, превосходивший размерами

даже своего  юного двойника.  Район этих двух  городов почитали священным --

ведь именно  здесь впервые, тогда еще на морское дно, высадились  их предки.

Мы узнавали на барельефах  некоторые характерные приметы  города, в  котором

оказались. Как нам  стало понятно, он тянулся  вдоль хребтов на сотни миль в

обе  стороны,  так  что  обозреть  его даже  с  самолета  не  представлялось

возможным. Считалось,  что в нем сохранились  священные  камни из фундамента

первого поселения на дне моря; по прошествии  многих веков их выбросило  при

очередном катаклизме на сушу,

VIII

     Мы с Денфортом с  особым интересом и смешанным чувством благоговения  и

страха  отыскивали  на  барельефах  то,   что  относилось   к  месту  нашего

пребывания.  Такого материала,  естественно, было предостаточно; кроме того,

скитаясь   по   наземным  лабиринтам  города,  мы   забрели,  по  счастливой

случайности,  в  исключительно  старое  здание,   на  потрескавшихся  стенах

которого в декадентской манере последних скульпторов разворачивалась история

города  и его окрестностей после плиоцена -- на нем  обычно завершались  все

прочие скульптурные рассказы.

     Этот  дом  мы облазили  и  изучили до последнего  уголка, и то, что нам

удалось здесь узнать, поставило перед нами новую цель.

     Итак, нам суждено было  попасть в самое таинственное, жуткое и зловещее

место на Земле. И самое древнее.  Мы почти поверили, что это мрачное нагорье

и есть то самое легендарное плато  Ленг, средоточие зла, о котором страшился

упоминать даже безумный творец "Некрономикона". Грандиозная горная цепь была

невероятно, умопомрачительно длинна, зарождаясь невысоким кряжем на Земле  у

моря   Уэдделла  и  пересекая  весь  континент.   Наиболее  высокий   массив

образовывал  величественную  арку между  82'  южной  широты,  60'  восточной

долготы  и  70'  южной  широты,  115' восточной  долготы,  вогнутой стороной

обращенную  к нашему лагерю,  а одним  концом упиравшуюся в закованное льдом

морское побережье. Уилкс и Маусон видели эти горы на широте Южного полярного

круга.

     Но нас  ожидало еще более сокрушительное открытие.  Как я  уже говорил,

хребты эти превышали Гималаи,  но древние резчики по  камню уверяли нас, что

они уступали другим, еще  более грандиозным. Тех великанов окутывала мрачная

тайна,  большинство  скульпторов предпочитали не касаться этой темы,  другие

приступали к  ней  с очевидной неохотой и робостью. Похоже, та часть древней

суши,  что  поднялась  из  моря  первой после  того,  как  оторвался  кусок,

образовавший Луну, и со  своих далеких звезд прилетели Старцы, таили в себе,

по  мнению пришельцев,  неведомое, о  ощутимое  зло.  Возводимые там  города

преждевременно  разрушались,  их  жители внезапно пропадали  неведомо  куда.

Когда  первые  подземные   толчки  сотрясли  эту   зловещую  местность,   из

качнувшейся,  а затем разверзшейся земли неожиданно выросла пугающая громада

хребтов с высоко взметнувшимися вершинами. Так, среди грохота и хаоса, Земля

произвела свое самое жуткое творение.

     Если система  координат на барельефах  соответствовала  истине, то  эти

рождающие ужас и омерзение гиганты  вздымались на высоту  более сорока тысяч

футов, значительно превосходя покоренные  нами  Хребты Безумия. Они тянулись

от  77' южной  широты,  70'  восточной  долготы  до  70' южной  широты, 100'

восточной  долготы  и,  следовательно, находились всего в  трехстах милях от

мертвого города, так что, не будь тумана, мы могли бы различить на западе их

сумрачные вершины.  А их северную оконечность можно  видеть с  широты Южного

полярного круга на Земле Королевы Мэри.

     Во времена упадка некоторые Старцы возносили этим горам тайные молитвы,

однако никто не осмеливался приблизиться к ним или хотя бы предположить, что

находится за ними. Из людей  также ни один человек не бросил взгляда на этих

великанов, но, видя, какой страх источают эти древние изображения, я от души

порадовался  тому,  что это  и не  могло случиться. Ведь за этими  колоссами

проходит  еще  одна  цепь  гор  --  Королевы  Мэри  и  Кайзера   Вильгельма,

заслоняющая гигантов со стороны побережья, и  на эти горы, к  счастью, никто

не  пробовал взбираться. Во мне уже нет  былого  скептицизма,  и я не  стану

насмехаться  над  убежденностью  древнего   скульптора,  что  молния  иногда

задерживалась на  гребне этих погруженных в тяжелое  раздумье  гор, и  тогда

ночь  напролет мерцал  там  дивный таинственный  свет. Возможно,  в  древних

Пнакотических  рукописях,   где  упоминается   Кадат  из  Страны-Холода,  за

таинственными темными словесами скрывается подлинная и ужасающая реальность.

     Впрочем, городу хватало и своих загадок, пусть и не столь демонических.

С его  основанием ближние горы понемногу обрастали храмами;  они стояли, как

мы уразумели  из барельефов, в тех местах, где теперь лепились друг  к другу

диковинные кубы и крепостные валы -- все, что осталось от башен неизъяснимой

красоты и причудливых, устремленных ввысь шпилей. Затем, с течением времени,

появились  пещеры, которые соответствующим  образом  оформлялись,  становясь

своеобразными  придатками к храмам. Шли годы,  подземные воды  источили слой

известняка, и пространство под  хребтами, нагорьем и равниной превратилось в

запутанный лабиринт  из  подземных ходов  и пещер. Многие барельефы отразили

осмотры Старцами бесчисленных подземелий;  а также неожиданное открытие  ими

там моря,  которое подобно Стиксу  таилось  в  земном  лоне, не  зная  ласки

солнечных лучей.

     Эта  сумрачная пучина была, конечно же,  порождением реки,  текущей  со

стороны зловещих,  не имеющих  названия западных  гор; у Хребтов Безумия она

сворачивала  в  сторону  и текла вдоль  гор  вплоть  до  своего  впадения  в

Индийский океан между Землями Бадда и Тоттена на Побережье Уилкса. Понемногу

река  размывала известняк на повороте, пока не  достигала грунтовых  вод,  а

слившись с ними, с  еще большей  силой продолжала  точить  породу.  В  конце

концов,  сломив сопротивление камня,  воды  ее  излились  в  глубь земли,  а

прежнее  русло, ведущее  к  океану, постепенно  высохло. Позже  его  покрыли

постройки постоянно разраставшегося города.  Поняв,  что произошло  с рекой,

Старцы,  повинуясь присущему  им мощному эстетическому  чувству, высекли  на

своих самых изысканных пилонах картины низвержения водного  потока в царство

вечной тьмы.

     С самолета мы видели бывшее русло этой когда-то прекрасной реки, одетой

в  былые  годы в  благородное  кружево каменных  мостов. Положение,  которое

занимала река  на барельефах,  изображающих город, помогло нам лучше понять,

как менялся мегаполис в бездонном колодце времени; мы даже наскоро набросали

карту с основными  достопримечательностями -- площадями, главными зданиями и

прочими приметами, чтобы лучше ориентироваться в  дальнейшем. Скоро мы могли

уже воссоздать в своем воображении живой облик этого  поразительного города,

каким он  был миллион, десять миллионов или пятьдесят миллионов лет назад,--

так искусно  изобразили древние скульпторы здания, горы и площади, окраины и

живописные  пейзажи с  буйной растительностью  третичного периода.  Все было

пронизано несказанной мистической красотой, и, впитывая ее в себя, я забывал

о гнетущем чувстве, порожденном непостижимым  для человека возрастом города,

его  мертвым  величием,  укрытостью от  мира и  сумеречным сверканием  льда.

Однако, судя по барельефам, у обитателей города тоже частенько на душе кошки

скребли  и  сердце  сжималось  от страха:  нередко  встречались  изображения

Старцев,  отшатывающихся в ужасе от чего-то,  чему  на барельефе  никогда не

находилось  места, косвенно можно было догадаться, что предмет этот выловили

в  реке,  которая  принесла его  с загадочных  западных  гор, поросших вечно

шелестящими деревьями, увитыми диким виноградом.

     Только  в  одном  доме  поздней  постройки  мы   отчетливо  прочли   на

декадентском барельефе предчувствие  грядущей катастрофы и опустения города.

Несомненно,  были  и  другие свидетельства, несмотря  на снижение творческой

активности   и  художественных  устремлений,   характерное  для  скульпторов

смутного времени,-- вскоре мы в этом, хоть и не воочию, смогли убедиться. Но

тот барельеф был  первым  и  единственным  в таком  роде  из всех,  какие мы

внимательно рассмотрели. Мы хотели продолжить осмотр, но, как я уже говорил,

обстоятельства изменились и  перед нами возникла новая цель. Впрочем, вскоре

все  настенные  свидетельства  и  так  исчерпали  себя:  надежда  на  долгое

безоблачное будущее покинула  Старцев, а с  ней и желание украсить свой быт.

Окончательный удар принесло повальное наступление холодов, они сковали почти

всю планету, а с полюсов так никогда  и не ушли. Именно эти жестокие  холода

уничтожили  на противоположной стороне планеты легендарные  земли  Ломара  и

Гипербореи.

     Трудно сказать, когда  именно воцарились в Антарктике холода. Сейчас мы

относим  раннюю границу ледникового периода  на  пятьсот тысяч лет от нашего

времени,  но  по  полюсам этот бич Божий  хлестнул  еще раньше.  Все  цифры,

конечно, условны, но весьма вероятно, что последние барельефы высечены менее

миллиона лет назад,  а город покинут полностью  задолго до времени,  которое

принято считать началом плейстоцена, то есть раньше, чем пятьсот  тысяч  лет

тому назад.

     На поздних барельефах растительность выглядит более скудной, да и  сама

жизнь горожан далеко не  бьет  ключом.  В  домах  появляются  нагревательные

приборы, путники  зимой кутаются в теплую  одежду. Картуши, которые все чаще

разбивают  каменную  ленту  поздних  барельефов,  вторгаясь со  своей темой,

отобразили отдельные элементы непрерывной миграции -- часть жителей укрылась

на  дне моря,  найдя прибежище в  подводных  поселениях  у далеких  берегов,

другие  опустились  под землю и, проскитавшись  по  запутанным известняковым

лабиринтам, вышли к пещерам на краю темных бездонных вод.

     Так сложилось,  что  большинство обитателей города  предпочли уйти  под

землю. До какой-то степени это объяснялось  тем,  что место здесь почиталось

священным, но главным было, конечно же,  то,  что в  этом  случае оставалась

возможность  пользоваться храмами,  возведенными  на  изрезанных  подземными

галереями хребтах, а  также бывать в самом  городе,  оставленном  в качестве

летней  резиденции и координационного пункта  между  отдельными поселениями.

Провели кое-какие земляные работы, улучшили уже существующие подземные пути,

а также  проложили  новые, напрямик  соединившие  древнюю  столицу с  темной

пучиной. Тщательно  все просчитав, мы  нанесли входы в эти новые, прямые как

стрела  туннели  на  путеводитель,  который понемногу  рождался  под  нашими

руками. По меньшей мере  два туннеля  начинались  неподалеку от нас, ближе к

хребтам -- один  всего в четверти мили, в направлении древнего русла реки, а

другой -- примерно вдвое дальше, в прямо противоположном направлении.

     Новый  город Старцы выстроили не на пологих берегах подземного моря,  а

на его дне -- температура там была равномерно теплой. Огромная глубина этого

тайного  моря  давала гарантию,  что  внутренний  жар земли  позволит  новым

поселенцам  жить там  сколько  потребуется.  Те же без  труда приспособились

проводить  под водой  большую  часть времени,  а позднее  и вовсе  перестали

выходить на берег  -- они  ведь  никогда  не позволяли  жабрам  окончательно

отмереть.  На  отдельных  барельефах  мы  видели картины  посещения Старцами

живущих под водой родственников,  а также  их продолжительных купаний на дне

глубокой  реки.  Не  смущала  их и  вечная'  тьма земных  недр --  сказалась

привычка к долгим арктическим ночам.

     Когда древние скульпторы рассказывали на своих барельефах о том, как на

дне подземного  моря закладывали  новый город, их декадентская, упадническая

манера  преображалась,  и  в  ней появлялись  характерные  эпические  черты.

Подойдя к  проблеме научно, Старцы  наладили  в  горных  недрах добычу особо

прочных  камней  и  пригласили  из  ближайшего  подводного  селения  опытных

строителей,  чтобы  использовать  в работе новейшие технологии.  Специалисты

захватили  с собой  все  необходимое  для  успешной деятельности,  а именно:

клеточную массу для производства шогготов- чернорабочих, способных поднимать

и  перетаскивать  камни;   и  протоплазму,   с  легкостью  превращавшуюся  в

фосфоресцирующие организмы, освещавшие темноту.

     И  вот  на  дне  мрачного  моря  вырос  громадный  город,  архитектурой

напоминавший прежнюю  столицу, а  мастерством исполнения даже  превзошедший,

ибо  везде строительству предшествовал  точный математический расчет.  Новые

шогготы  достигли  здесь  исполинских размеров  и значительного  интеллекта,

понимая  и  исполняя  приказы  с  удивительной быстротой.  Со  Старцами  они

изъяснялись, подражая  их  голосам, мелодичными, трубными звуками, слышными,

если  правильно  предположил  бедняга  Лейк, на  большом расстоянии,  теперь

шогготы  подчинялись не гипнотическому  внушению, а простым командам  и были

идеально послушны, Фосфоресцирующие организмы полностью обеспечивали Старцев

светом, компенсируя  этим  утрату  полярных сияний -- непременных  спутников

антарктических ночей.

     Изобразительные  искусства  продолжали  существовать,  хотя упадок  был

очевиден. Старцы, по-видимому, и  сами  это  понимали, потому что во  многих

случаях предвосхитили политику Константина  Великого и перенесли в подводный

город несколько глыб с великолепными образцами древней резьбы, подобно тому,

как вышеозначенный император  в  такое же гиблое для искусств  время ограбил

Грецию и Азию, вывезя оттуда  лучшие  произведения искусства,  чтобы сделать

свою новую столицу Византию еще  более прекрасной. То, что Старцы не забрали

из  бывшей столицы  все  барельефы,  объяснялось  несомненно тем, что первое

время город на  суше  не был  еще полностью заброшен. Когда  же он полностью

обезлюдел -- а это случилось еще  до прихода на полюс самых жестоких холодов

плейстоцена,-- Старцев уже, видимо, вполне устраивало современное искусство,

и  они перестали  замечать  особое  совершенство работы древних  резчиков  и

ваятелей. Во всяком случае,  вековечные руины вокруг нас во многом сохранили

свои  первоначальные  красоты,  хотя все, что  было  легко вывезти, особенно

отдельно стоявшие  прекрасные  скульптуры, обрело  новое пристанище  на  дне

подземного моря.

     Эта   история,   рассказанная  на  панелях   и  картушах,--   последнее

свидетельство об ушедшей эпохе, обнаруженное нами на ограниченной территории

наших поисков.  Выходило,  что  Старцы  некоторое время жили как  бы двойной

жизнью,  проводя зиму на дне  подземного моря,  а  летом возвращаясь в  свою

бывшую  столицу.   Завязалась  активная  торговля  с  другими   городами   в

относительном отдалении  от антарктического побережья. К этому времени стала

абсолютно ясна  обреченность земного  города, и резчики  сумели  показать на

своих  барельефах многочисленные признаки  вторжения холода.  Растительность

гибла, и даже  в  разгар лета  грозные приметы зимы полностью  не  исчезали.

Пресмыкающиеся вымерли почти полностью,  млекопитающие разделили их  участь.

Чтобы продолжать работу на  суше, можно было приспособить к земным  условиям

жизни  удивительно   хорошо  переносящих  холод  бесформенных  шогготов,  но

этого-то Старцы  совсем  не хотели. Замерла жизнь на великой  реке, опустело

морское побережье, из его былых обитателей задержались только тюлени и киты.

Птицы улетели, по берегу ковыляли одни крупные неуклюжие пингвины.

     Можно   только   предполагать,   что   произошло  дальше.   Как   долго

просуществовал  подводный город? Может,  этот  каменный  мертвец по-прежнему

стоит там, в вечном мраке? Замерзли подземные воды или  нет? И какова судьба

других городов на  дне океана?  Выбрались ли из-под ледяного колпака Старцы?

Может,  мигрировали  к северу?  Но современная геология нигде  не обнаружила

следов их  пребывания. Значит, злобные  Ми-Го  все  еще  создавали угрозу на

севере? И кто знает,  что  таится сейчас в темной, неведомой морской пучине,

затерявшейся в потаенных  глубинах  земли?  Сами звездоголовые и их творения

могли  выдерживать колоссальное давление  -- а  рыбаки иногда  вылавливали в

этих  краях  всякие  диковины.  И может,  вовсе не кит-убийца  повинен,  как

предполагали,  в кровавой резне, оставившей на  телах тюленей многочисленные

ранения, на что обратил внимание поколение назад Борхгревинк?

     Экземпляры,  найденные  беднягой  Лейком,  обсуждению не  подлежали: их

засыпало в  пещере в  те  времена,  когда город  был  совсем юным.  По  всем

признакам  им  было  не меньше тридцати  миллионов  лет,  а  тогда,  как  мы

понимали, подземный город в заполненной водами каверне еще  не  существовал,

как, собственно, и сама каверна. Если бы они ожили, то помнили бы только  те

давние времена, когда повсюду

     ' Б о р  х  г  р  е  в и н  к,  Карстен (1864  --  1934) --  норвежский

путешественник.

     буйно росла зелень -- ведь шел  третичный период,-- в городе процветали

искусства, могучая река несла свои воды на север, вдоль величественных гор к

далекому тропическому океану.

     И все же у нас не шли из головы эти твари, особенно восемь полноценных,

которые таинственным образом исчезли из развороченного лагеря Лейка. Слишком

многое не укладывалось в голове, и  потому приходилось относить разные дикие

вещи на счет внезапного помешательства кого-нибудь из членов экспедиции -- и

эти невероятные  могилы, и множество  пропавших вещей, и исчезновение Гедни;

потрясла нас  неземная плотность тканей древних чудищ и всякие странности их

биологии,  о  которых  поведали  нам  древние  скульпторы,--  словом,  мы  с

Денфортом многое повидали за  несколько последних  часов, но были  готовы  к

встрече с  новыми  пугающими и  невероятными тайнами первобытной природы,  о

которых собирались хранить молчание.

IХ

     Я  уже упоминал,  что  во  время осмотра упаднических барельефов  у нас

родилась новая  цель. Она, конечно же, была связана с теми пробитыми в земле

туннелями, которые вели в мрачный подземный мир и о существовании которых мы

поначалу  не имели  понятия,  зато теперь  сгорали от любопытства и  желания

поскорее увидеть их и  по  возможности обследовать. Из высеченного  на стене

плана было ясно, что стоит нам пройти  по одному из ближайших туннелей около

мили,  и мы окажемся на краю головокружительной бездны, там, куда никогда не

заглядывает солнце; по краям этого неправдоподобного обрыва Старцы проложили

тропинки, ведущие  к  скалистому берегу  потаенного, погруженного  в великую

ночь  океана.   Возможность  воочию  созерцать  легендарную  пучину  явилась

соблазном, которому противиться  было невозможно,  но мы понимали, что нужно

либо  немедленно пускаться в путь, либо отложить визит  под землю до другого

раза.

     Было уже восемь часов вечера,  наши  батарейки поиздержались,  и  мы не

могли позволить  себе совсем  не  выключать фонарики. Все пять часов, что мы

находились в нижних  этажах зданий,  подо льдом, делая  записки и зарисовки,

фонарики не выключались,  и потому в лучшем случае их могло хватить часа  на

четыре. Но, исхитрившись, можно было обойтись одним, зажигая второй только в

особенно интересных или опасных местах. Так мы обезопасили бы  себя,  создав

дополнительный резерв времени. Блуждать в гигантских катакомбах без света --

верная погибель, следовательно, если мы хотим  совершить путешествие на край

бездны,  нужно немедленно прекратить расшифровку  настенной скульптуры.  Про

себя мы решили, что еще не раз вернемся сюда,  возможно, даже посвятим целые

недели изучению бесценных  свидетельств прошлого  и фотографированию  -- вот

где можно сделать коллекцию "черных снимков", которые с руками оторвет любой

журнал, специализирующийся на "ужасах", но теперь поскорее в путь!

     Мы  уже израсходовали  довольно много  клочков бумаги,  и  хотя нам  не

хотелось  рвать  тетради  или  альбомы  для   рисования,  все-таки  пришлось

пожертвовать  еще одной толстой  тетрадью. Если случится худшее, решили  мы,

начнем делать  зарубки,  тогда, даже если заблудимся,  пойдем по  одному  из

туннелей, пока не выйдем на свет -- если, конечно, успеем к сроку. И вот мы,

сгорая от нетерпения, направились в сторону ближайшего туннеля.

     Согласно высеченной  на камне  карте, с которой  мы перерисовали  свою,

нужный туннель начинался в  четверти мили от  места,  где мы находились. Его

окружали прочные, хорошо сохранившиеся дома, так что, похоже, это расстояние

мы  могли  преодолеть  под ледяным  покрытием. Туннель  шел  из ближайшего к

хребтам  угла  некой  пятиконечной  объемистой  конструкции  --  явно  места

общественных  сборищ,  возможно, даже культового  характера. Мы еще самолета

пытались  разглядеть  среди  руин  такие  постройки.  Однако сколько  мы  ни

обращались к своей памяти, не могли припомнить, чтобы видели  с высоты нечто

подобное, и потому решили,  что это объясняется  скорее всего тем, что крыша

здания  сильно повреждена,  а  может, и совсем  разрушена прошедшей по  льду

трещиной. Ее-то мы хорошо помнили. Но в таком случае вход в туннель мог быть

завален, и тогда  нам останется  попытать  счастья  в  другом  туннеле,  что

начинался  примерно  в миле к  северу. Русло реки  отсекло от  нас все южные

туннели, и, окажись оба ближайших хода завалены, наше дальнейшее путешествие

не  состоится:  не  позволят батарейки --  ведь  до  следующего,  северного,

туннеля еще одна миля.

     Мы  шли сумеречными лабиринтами, не  выпуская из  рук  компас  и карту,

пересекали одну за другой комнаты и коридоры, находившиеся в разных  стадиях

обветшания,  взбирались  наверх,  шагали  по   мостикам,  опускались  снова,

упирались в заваленные  проходы и  груды мусора, зато на некоторых участках,

поражавших по контрасту своей идеальной чистотой, почти  бежали, наверстывая

упущенное  время. Иногда  мы  выбирали  неверное направление,  и  тогда  нам

приходилось  возвращаться,  подбирая  оставленные клочки бумаги, а несколько

раз  оказывались на дне  открытой  шахты, куда  проникал,  а  точнее  как бы

просачивался,  солнечный  свет. И  всюду  нас мучительно притягивали к себе,

дразня воображение,  барельефы. Даже при беглом  взгляде на них  становилось

ясно, что многие  рассказывали о важнейших исторических событиях,  и  только

уверенность в том, что мы еще не раз  вернемся сюда, помогала нам преодолеть

желание остановиться получше их рассмотреть. Иногда мы все же замедляли шаги

и зажигали  второй фонарик. Будь  у  нас  лишняя пленка, мы могли бы немного

пощелкать фотоаппаратом,  но о том, чтобы попытаться кое-что перерисовать, и

речи не было.

     Я  приближаюсь к тому месту  в  своем рассказе, где  мне хотелось бы --

искушение очень велико --  замолчать или хотя бы частично утаить правду.  Но

истина важнее  всего: надо в корне пресечь всякие попытки вести в этих краях

дальнейшие  исследования.  Итак, согласно  расчетам,  мы уже почти  достигли

входа  в туннель,  добравшись  по  мостику  на  втором этаже  до  угла этого

пятиконечного  здания, а  затем  спустившись  в полуразрушенный  коридор,  в

котором  было особенно  много по- декадентски утонченных  поздних скульптур,

явно  обрядового назначения,  когда около  половины  девятого  Денфорт своим

обостренным  юношеским  чутьем  уловил непонятный запах. Будь с нами собака,

она, почуяв недоброе, отреагировала  бы еще  раньше.  Поначалу мы  не  могли

понять,  что  случилось  со свежайшим  прежде  воздухом,  но  вскоре  память

подсказала нам ответ. Трудно без дрожи выговорить это. Этот запах смутно, но

безошибочно напоминал тот,  от  которого нас чуть  не  стошнило у  раскрытой

могилы одного из чудищ, рассеченных несчастным Лейком.

     Мы,  естественно, не  сразу нашли ответ.  Нас  мучили  сомнения, запаху

находилось сразу  несколько объяснений. А главное, нам не хотелось отступать

-- слишком  уж мы приблизились к цели, чтобы поворачивать назад, не  испытав

явной   угрозы.  Кроме   того,  подозрения  наши  казались  невероятными.  В

нормальной  жизни  такое   не  случается.  Следуя  некоему   иррациональному

инстинкту,  мы несколько  притушили  фонарик, замедлили ход и,  не  реагируя

более на  мрачные  декадентские скульптуры,  угрожающе  косившиеся на  нас с

обеих  сторон,  осторожно,  на  цыпочках  двинулись  дальше,  почти  ползком

преодолевая кучи обломков и  мусора, которых с каждым шагом  становилось все

больше.

     Глаза у  Денфорта  тоже оказались  острее  моих, ведь именно  он первым

обратил  внимание на  некоторые странности. Мы уже успели миновать  довольно

много полузасыпанных арок, ведущих в покои и  коридоры  нижнего этажа, когда

он   заметил,  что  сор  на  полу  не  производит  впечатления  пролежавшего

нетронутым тысячелетия.  Прибавив  свет в фонарике, мы  увидели нечто  вроде

слабой колеи,  словно здесь  что-то  недавно  тащили.  Разносортность мусора

препятствовала  образованию четких следов,  но  там,  где  он  был мельче  и

однороднее, следы различались явственнее -- видимо, тащили какие-то  тяжелые

предметы.  Раз нам даже  померещились параллельные линии,  вроде  как  следы

полозьев. Это заставило нас вновь остановиться.

     Тогда-то мы и почувствовали еще один запах.

     Парадоксально,  но  он  испугал нас  одновременно  и  больше  и  меньше

предыдущего:  сам  по себе он  был вполне зауряден,  но  с  учетом  места  и

обстоятельств  -- невозможен, а  потому  заставил нас  похолодеть от страха.

Ведь пахло не чем иным,  как бензином. Единственное, что приходило на ум, не

связано ли это как-то с Гедни.

     Наше дальнейшее  поведение пусть объясняют  психологи. Мы понимали, что

на это темное,  как  ночь,  кладбище канувших  в вечность времен  прокралось

нечто, подобное монстрам с базы Лейка, и потому не  сомневались: впереди нас

ждет  встреча  с неведомым. И все же  продолжили  путь -- то ли  из  чистого

любопытства, то ли из-за сумятицы в головах или под влиянием самогипноза,  а

может, нас влекло  вперед беспокойство за судьбу Гедни. Денфорт напомнил мне

шепотом  о  подозрительных следах  на улице города и прибавил, что  он также

слышал  слабые  трубные  звуки   --  очень  важное  свидетельство  в   свете

оставленного  Лейком  отчета  о  вскрытии  неизвестных  тварей.  Эти  звуки,

впрочем, могли  сойти  за эхо, гулко  разносившееся по пещерам, изрешетившим

горные вершины; похожие звуки доносились и откуда-то снизу,  из таинственных

недр. Я  тоже прошептал  ему на ухо свою версию,  напомнив, в каком страшном

виде предстал перед нашими взорами лагерь Лейка и сколько всего там исчезло:

одинокий   безумец  мог  совершить   невозможное  --  перевалить  через  эти

гигантские хребты и, подобно нам, войти в каменный первобытный лабиринт...

     Но, поверяя друг другу свои догадки, мы  не приходили к единому мнению.

Стоя на месте, мы в целях экономии потушили фонарик и только тогда заметили,

что в  темноте чуть брезжится -- это сверху просачивался свет. Непроизвольно

двинулись  дальше, включая теперь фонарик лишь изредка, чтобы убедиться, что

идем  в нужном направлении. Неприятный осадок от  недавних следов не покидал

нас,  тем   более  что  запах  бензина  становился   все   сильнее.  Разруха

усиливалась, мы  спотыкались  на  каждом шагу, и вскоре поняли,  что впереди

тупик. Наши пессимистические прогнозы  оправдались, и виной была та глубокая

расщелина, которую мы заметили еще с воздуха.  Проход к туннелю был  завален

-- даже к выходу не пробраться.

     Зажженный  фонарик  высветил на стенах глухого коридора очередную серию

барельефов  и  несколько  дверных  проемов,  заваленных   в  разной  степени

каменными  обломками.  Из  одного  доносился  острый  запах  бензина,  почти

заглушая  другой запах.  Приглядевшись, мы обратили внимание, что обломков и

прочего  мусора  там поменьше, причем  создавалось впечатление,  что  проход

расчистили совсем недавно.  Сомнений не было --  путь  к  неведомому монстру

лежал  через эту дверь. Думаю, всякий поймет, что нам потребовалось  изрядно

потоптаться на пороге, прежде чем решиться войти.

     Когда  же мы все-таки  ступили под эту черную арку, то первым  чувством

было  недоумение.  В  этой  уединенной  замусоренной  комнате  --  абсолютно

квадратной, длина каждой из  покрытых все теми же барельефами стен равнялась

примерно двадцати  футам,-- не  было  ничего  необычного, и  мы инстинктивно

закрутили  головами,  ища  прохода дальше.  Но  тут  зоркие  глаза  Денфорта

различили  в  углу  какой-то  беспорядок,  и мы разом включили оба фонарика.

Зрелище  было  самым заурядным, но говорило о многом, и тут меня опять тянет

оборвать рассказ.  На слегка притоптанном мусоре  что-то  валялось,  там же,

судя  по  всему, недавно  пролили  изрядное  количество  бензина,  от  него,

несмотря  на  несколько разреженный воздух, ел резкий  запах. Короче говоря,

здесь недавно устроили привал некие  существа, так же, как и мы, стремящиеся

попасть в туннель и точно так же остановленные непредвиденным завалом.

     Скажу  прямо. Все  разбросанные вещи были похищены  из лагеря  Лейка --

консервные банки, открытые непередаваемо варварским способом, как и на месте

трагедии;  обгоревшие  спички;  три иллюстрированные книги  в грязных пятнах

непонятного происхождения; пустой пузырек из-под чернил с цветной этикеткой;

сломанная авторучка; искромсанные палатка и  меховая  куртка; использованная

электрическая батарейка с приложенной инструкцией; коробка от обогревателя и

множество мятой бумаги. От одного этого голова могла пойти кругом, но  когда

мы подняли  и  расправили  несколько  бумажек, то  поняли,  что самое худшее

ожидало  нас здесь. Еще в  лагере  Лейка  нас  поразил вид  уцелевших бумаг,

испещренных странными пятнами, но то, что предстало нашим взорам в подземном

склепе кошмарного города, было абсолютно невыносимо.

     Сойдя  с  ума,  Гедни  мог,  конечно,  подражая точечному  орнаменту на

зеленоватых  камнях,   воспроизвести  такие  же  узоры   на  отвратительных,

невероятных пятиугольных могилах, а затем повторить их тут, на этих листках;

поспешные грубые зарисовки тоже могли быть делом его рук; мог он составить и

приблизительный  план  места  и  наметить  путь  от  обозначенного   кружком

ориентира,   лежащего   в    стороне   от   нашего   маршрута,--   громадной

башни-цилиндра,  постоянно  встречавшейся на  барельефах, с самолета она нам

виделась громадной круглой ямой-- до этого пятиугольного здания и дальше, до

самого выхода в туннель.

     Он  мог, повторяю, начертить  какой-  никакой план,  ведь,  несомненно,

источником  для него,  так же  как  и для наших наметок, послужили все те же

барельефы в ледяном лабиринте, но  разве сумел бы дилетант воспроизвести эту

неподражаемую манеру  рисунка:  ведь, несмотря на явную  поспешность и  даже

небрежность  зарисовок, манера  эта ощущалась сразу и  намного  превосходила

декадентский  рисунок  поздних  барельефов. Здесь чувствовалась  характерная

техника рисунка Старцев в годы наивысшего расцвета их искусства.

     Не сомневаюсь, что многие сочтут  нас с Денфортом безумцами из-за того,

что мы не бросились тут же прочь, спасать свои жизни. Самые чудовищные  наши

опасения подтвердились,  и те, кто читает  сейчас мою  исповедь, понимают, о

чем я  говорю.  А может, мы и  правда сошли с  ума -- ведь  назвал же я  эти

страшные горы "Хребтами Безумия"? Но  нас охватил тот безумный  азарт, какой

не  покидает охотников, выслеживающих  диких  зверей  где-нибудь в  джунглях

Африки   и   рискующих   жизнью,   только  чтобы  понаблюдать   за  ними   и

сфотографировать. Мы застыли на месте,  страх парализовал  нас, но  где-то в

глубине  уже разгорался  неуемный огонек любопытства,  и  он в конце  концов

одержал победу.

     Мы, конечно, не хотели бы встретиться лицом к  лицу  с тем или с  теми,

кто побывал здесь, но у нас было ощущение, что они ушли. Должно быть, сейчас

уже отыскали ближайший туннель, проникли внутрь и направляются на встречу  с

темными  осколками  своего прошлого,  если  только они сохранились в  темной

пучине -- в неведомой бездне,  которую они никогда прежде не видели. А  если

заблокирован и тот туннель,  значит, пойдут на  север в поисках  другого. Им

ведь не так, как нам, необходим свет -- это мы помнили.

     Возвращаясь мысленно  в прошлое,  затрудняюсь  определить, какие именно

эмоции овладели нами тогда, какую форму приняли  и  как изменился  наш  план

действий в связи с острым предчувствием чего-то необычайного. Разумеется, мы

не хотели бы столкнуться с существами, вызывавшими у нас столь жгучий страх,

но, думаю, подсознательно жаждали хоть издали их увидеть, тайком подсмотреть

из  укромного  убежища. Мы не  расставались окончательно  с  мыслью  увидеть

воочию  таинственную бездну, хотя теперь перед нами замаячила новая цель  --

дойти до места, которое на смятом плане было обозначено большим кругом. Было

ясно, что так изобразили диковинную  башню цилиндрической формы,  которую мы

видели  даже на самых ранних барельефах, сверху она казалась просто огромным

круглым провалом. Даже на этом небрежном чертеже чувствовалось некое скрытое

величие этой постройки, уважительное  к ней  отношение;  это заставляло  нас

думать, что в той части, что находится ниже уровня льда,  может найтись  для

нас много интересного. Башня вполне могла быть  архитектурным шедевром. Судя

по барельефам, построена она в непостижимо далекие времена, дно из старейших

зданий  города. Если  там  сохранились барельефы, они могут многое поведать.

Кроме  того, от  нее мы могли  бы,  возможно, найти для себя более  короткую

дорогу, чем та, которую так последовательно метили клочками бумаги.

     Начали мы  с  того, что тщательно изучили эти  ошеломляющие  зарисовки,

которые  вполне  совпадали  с  нашими  собственными, а  затем  отправились в

обратный путь, точно придерживаясь указанного на листке маршрута, ведущего к

цилиндрической  башне.   Наши   неизвестные  предшественники,  должно  быть,

проделали  этот  путь дважды.  Как  раз  за  гигантским  цилиндром начинался

ближайший туннель, Не стану описывать нашу обратную дорогу, во время которой

мы  старались  как можно  экономнее  тратить бумагу:  ничего  нового нам  не

повстречалось.  Разве только теперь путь наш  реже взмывал вверх, стелясь по

самой земле  и  даже иногда опускаясь в  подземелье. Не  однажды замечали мы

следы,  оставленные  прошедшими перед  нами незнакомцами, а  после того  как

запах бензина остался далеко позади, в воздухе  вновь стал слышен слабый, но

отчетливый  неприятный запах,  от которого  нас бросило  в дрожь.  Свернув в

сторону от  прежнего  маршрута, мы стали иногда  включать фонарик, направляя

свет на стены, и  могу  вас  заверить, не  было случая,  чтобы  при этом  не

высветился  очередной барельеф  --  несомненно,  то  был  наилюбимейший  вид

искусства у Старцев.

     Около 9.30, двигаясь по  длинному сводчатому коридору, обледеневший пол

которого, казалось,  уходил под землю, а  потолок  становился  все ниже,  мы

заметили впереди яркий дневной свет и тут же выключили фонарик. Вскоре стало

понятно, что наш коридор кончается просторной круглой площадкой вроде арены,

до которой было уже рукой' подать. Впереди вырисовывалась чрезвычайно низкая

арка,  совсем  не  типичная  для мегалитов, и  даже  не выходя,  мы  увидели

довольно много  интересного. Перед нами раскинулся огромный круг -- не менее

двухсот футов в диаметре,--  заваленный обломками  и прочим мусором, от него

расходилось множество  сводчатых коридоров, вроде того,  которым  шли мы, но

большинство  из  них  было  основательно  засыпано.   По  стене  на   высоте

человеческого роста  тянулась  широкая  полоса  барельефов,  и, несмотря  на

разрушительное действие  времени, усиленное пребыванием  под открытым небом,

сомнений не оставалось: ничего из виденного нами ранее нельзя было поставить

рядом с этими  великолепными шедеврами.  Толстый слой льда  проступал из-под

завалов  мусора,  и мы  догадались,  что  настоящее  дно  открытого цилиндра

глубоко внизу.

     Но главной достопримечательностью места был огромный  каменный  пандус,

который,  не  заслоняя  коридоры,  плавной  спиралью  взмывал  ввысь  внутри

цилиндрического  колосса,  подобно  своим  двойникам в  зиккуратах  Древнего

Вавилона. Из-за скорости  самолета, нарушившей перспективу,  мы не  заметили

его с воздуха, потому-то и  не направились к башне,  когда решили спуститься

под лед. Не сомневаюсь, что Пэбоди доискался бы  до принципа устройства этой

конструкции, мы же с Денфортом могли только смотреть и восхищаться. Каменные

консоли и колонны были великолепны, но мы не могли взять в толк, как это все

функционирует.  Время не повредило пандусу, что само по  себе удивительно --

ведь  он находился  под открытым  небом; мало того, он  еще  предохранил  от

разрушения диковинные космические барельефы.

     Опасливо ступили мы на  частично затененное пандусом  ледяное дно этого

необыкновенного  цилиндра  --  ведь  ему  было  никак  не меньше  пятидесяти

миллионов лет, без сомнения, то  была  самая древняя постройка изо всех, что

нам  пришлось  увидеть,--  мы  обратили  внимание,  что  стены  его,  увитые

пандусом,  возвышаются на  полных  шестьдесят  футов. Это означало, судя  по

нашему  впечатлению с  самолета,  что  снаружи ледяной  пласт тянулся вверх,

обхватывая  цилиндр,  еще на  сорок  футов:  ведь  зияющая  яма, которую  мы

отметили  с самолета, находилась  посредине  холма высотой футов в двадцать,

состоящего,  как  мы  решили, из  раздробленного  каменного крошева.  На три

четверти яму  затеняли  массивные, нависшие  над  ней  руины  окружающих  ее

высоких стен. На древних барельефах  мы видели  первоначальный облик  башни.

Стоя в центре  огромной площади,  она взмывала ввысь на пятьсот  -- шестьсот

футов, сверху ее  покрывали горизонтальные диски, верхний из которых имел по

краям  остроконечные  завершения   в  виде  игольчатых  шпилей.  К  счастью,

разрушенная  кладка  сыпалась наружу -- иначе  рухнул бы  пандус,  полностью

завалив  интерьер башни. И так-то зрелище было довольно жалкое. А вот щебень

от арок, казалось, недавно отгребли.

     Не составляло особого труда понять: именно по этому  пандусу спустились

в подземелье неведомые пришельцы. Мы тут же  решили выбраться отсюда  тем же

способом, благо  башня находилась от оставленного  в  предгорье  самолета на

таком же  расстоянии, что и внушительных  размеров  дом с колоннадой,  через

который  мы проникли в сердце города.  Зря, конечно, оставили за собой тропу

из  бумажек, ну да ладно. Остальную разведку можно провести и  в этом месте.

Вам может показаться странным, но мы  до  сих пор не оставили мысль  о  том,

чтобы  вернуться сюда и, может быть, даже не один  раз  -- и это несмотря на

все увиденное и домысленное. С превеликой осторожностью прокладывали мы путь

сквозь груды обломков,  но  тут необычное  зрелище заставило нас застыть  на

месте.  За  выступом   пандуса   стояли  трое  саней,  связанные  вместе   и

находившиеся ранее вне поля  нашего зрения. Они-то и пропали из лагеря Лейка

и   вот   теперь  обнаружились  здесь,   изрядно   расшатанные  в  дороге,--

по-видимому, их тащили не только по снегу, но и по голым камням и завалам, а

кое-где перетаскивали  на  весу.  На  санях  лежали  аккуратно  увязанные  и

стянутые ремнями  знакомые до боли вещи: наша печурка, канистры  с бензином,

набор инструментов, банки с консервами, завязанные узлом  в  брезент книги и

еще какие-то тюки -- словом, похищенный из лагеря скарб.

     После всего предыдущего мы не очень  удивились находке, скажу больше --

были почти к ней  готовы.  Однако когда, склонившись  над  санями, развязали

брезентовый тюк, очертания  которого меня почему-то смутно встревожили,  нас

как громом поразило. По-видимому, существам, побывавшим  в  лагере, тоже  не

была чужда страсть к научной систематизации, как и Лейку: в санях лежали два

свежезамороженных экземпляра, раны вокруг шеи аккуратно залеплены пластырем,

а дабы избежать дальнейших  повреждений, сами тела туго перевязаны. Надо  ли

говорить, что то были Гедни и пропавшая собака.

Х.

     Наверное,  многие  сочтут нас  бездушными  и,  конечно  же,  не  вполне

нормальными, но  и  после этого  жуткого  открытия  мы  продолжали  думать о

северном туннеле, хотя, уверяю, мысль  о дальнейшем путешествии на  какое-то

время оставила  нас,  вытесненная  другими размышлениями. Закрыв  тело Гедни

брезентом, мы  стояли над ним в глубокой задумчивости, из которой нас вывели

непонятные звуки -- первые, услышанные с того момента, как мы покинули улицы

города, где слабо шелестел ветер, спускаясь со своих заоблачных высот. Очень

земные и  хорошо знакомые  нам звуки были  настолько неожиданны в этом  мире

пагубы и смерти,  что,  опрокидывая  все  наши  представления  о космической

гармонии,  ошеломили  нас  сильнее,  чем это  сделали бы  самые  невероятные

звучания и шумы.

     Услышь мы загадочные и громкие трубные звуки, мы удивились бы меньше --

результаты  проведенного Лейком  вскрытия  подготовили нас к чему-то в  этом

роде,  более того, наша болезненная фантазия после кровавой  резни в  лагере

вынуждала  нас чуть  ли  не в каждом завывании ветра чуять недоброе.  Ничего

другого  не  приходилось ожидать  от этого дьявольского  края вечной смерти.

Здесь приличествовали кладбищенские, унылые  песни канувших  в прошлое эпох.

Но  услышанные  нами  звуки  разом  сняли с  нас умопомрачение, в которое мы

впали,  уже и  мысли  не допуская, что в глубине антарктического  континента

может существовать  хоть  какая-то  нормальная жизнь. То,  что мы  услышали,

вовсе не исходило от захороненной в незапамятные времена  дьявольской твари,

разбуженной полярным солнцем, приласкавшим  ее дубленую кожу. Нет, существо,

издавшее  этот  крик, было до смешного  заурядным созданием, к  которому  мы

привыкли  еще в плавании, недалеко от  Земли Виктории,  и  на нашей  базе  в

заливе Мак-Мердо; его мы никак не ожидали  встретить здесь.  Короче --  этот

резкий, пронзительный крик принадлежал пингвину.

     Он доносился откуда-то снизу -- как  раз напротив коридора,  которым мы

только что  шли, то есть со  стороны проложенного к  морской пучине туннеля.

Присутствие в  этом  давно  уже безжизненном мире  животного, не  способного

существовать без  воды, наводило на  вполне определенные  предположения,  но

прежде  всего  хотелось убедиться в реальности крика --  а вдруг нам  просто

послышалось?  Он,  однако,  повторился  и  даже  умножился  -- орали  уже  в

несколько  глоток. Пойдя на звуки,  мы  вошли в арку, которую, видно, только

недавно расчистили от завалов. Оставив  дневной свет позади,  мы возобновили

нашу  возню  с  клочками,  тем  более  что позаимствовали,  хоть  и  не  без

брезгливости, изрядную толику бумаги из тюка на санях.

     Вскоре  лед  сменился  открытой почвой,  состоящей  преимущественно  из

обломков  детрита,--   на   ней   явственно  виднелись   следы   непонятного

происхождения, как если бы что-то тащили, а раз Денфорт заметил очень четкий

отпечаток, но о нем не стоит распространяться. Мы шли на крик пингвинов, что

соответствовало направлению, в котором, как говорили нам и  карта, и компас,

находился вход в  северный туннель; коридор, ведущий туда, к счастью, не был

засыпан.  Согласно  плану,  туннель  шел из  подвала  большой  пирамидальной

конструкции,  на которую  мы  обратили  внимание  еще  во время  полета  над

городом,--  она  сохранилась  лучше  многих  других  построек. Освещая  путь

единственным фонариком,  мы видели,  что нас  и тут  продолжают сопровождать

барельефы, но теперь нам было не до них.

     Впереди замаячил белый громоздкий силуэт, и мы поспешно включили второй

фонарик. Как ни странно, мы тут же сосредоточились на новой загадке, позабыв

о своих страхах. Те, что оставили часть снаряжения на дне огромного цилиндра

и отправились на разведку  к морской пучине, могли в любую минуту вернуться,

но мы  почему-то  перестали принимать их во  внимание.  Беловатое  существо,

неуклюже  ковылявшее впереди,  было не менее  шести футов  росту,  но  мы ни

минуты не сомневались, что оно  не  из тех, кто побывал  в лагере  Лейка. Те

были выше и темнее, а по земле двигались, несмотря на свою приспособленность

к жизни под водой, быстро и уверенно,-- это мы  поняли из барельефов.  И все

же, не  буду  скрывать, мы  испугались.  На  какое-то мгновение  нас охватил

безотчетный ужас, пострашнее  прежнего,  осознанного, с  которым  мы ожидали

встречи с существами, опередившими нас на пути к туннелю. Разрядка, впрочем,

наступила быстро, стоило  белому  увальню свернуть,  переваливаясь, в проход

под  арку,  где  к  нему  присоединились  двое  собратьев,  приветствуя  его

появление резкими, пронзительными криками. Это был всего лишь пингвин,  хотя

и  значительно превосходящий размерами обычных королевских пингвинов. Полная

слепота еще более  усугубляла отталкивающее  впечатление, которое производил

этот альбинос.

     Мы  последовали  за  нелепым  созданием,  а  когда,  ступив  под  арку,

направили лучи обоих фонариков на безучастно топчущуюся в проходе троицу, то

поняли,  что  слепыми были и остальные два  представителя этого неизвестного

науке  вида  пингвинов-гигантов.  Они  напоминали  нам  древних  животных  с

барельефов Старцев,  и мы быстро смекнули, что  эти  недотепы наверняка были

потомками тех прежних великанов, которые  выжили, уйдя от  холода под землю;

вечный  мрак разрушил  пигментацию и лишил  их  зрения,  сохранив как  бы  в

насмешку ненужные  теперь узкие  прорези  для  глаз.  Мы  ни  на  минуту  не

сомневались, что  они  и  теперь обитают на  берегах подземного  моря, и это

свидетельство  продолжающегося  существования  пучины,  дарующей по-прежнему

тепло  и  пристанище  тем,  кто  в них  нуждается,  наполнило нас волнующими

чувствами.

     Интересно,  что  заставило этих  трех увальней покинуть привычную среду

обитания?  Особая  атмосфера  разора  и заброшенности, царящая  в  громадном

мертвом городе,  не позволяла предположить,  что  он  был  для  них сезонным

пристанищем, а полнейшее равнодушие животных к нашему присутствию заставляло

сомневаться,   что  их  с  обжитых  мест  могли  вспугнуть  опередившие  нас

незнакомцы. Если, конечно,  не набросились  на пингвинов  с целью  пополнить

свой  запас продовольствия. А может, животных раздразнил висевший  в воздухе

едкий запах, от  которого бесились собаки? Тоже маловероятно, ведь их предки

жили в полном  согласии со Старцами,  и  это должно было продолжаться и  под

землей. В сердцах посетовав, что не можем сфотографировать в интересах науки

эти  удивительнейшие  экземпляры, мы обогнали  их, еще долго  слыша, как они

гогочут  и  хлопают   крыльями-ластами,  и  решительно   направились   вдоль

указанного ими сводчатого коридора к неведомой бездне.

     Вскоре  на стенах  исчезли  барельефы, а коридор, встав  заметно  ниже,

резко  пошел под уклон.  Видимо,  неподалеку  находился вход в  туннель,  Мы

поравнялись  еще с двумя  пингвинами;  впереди  слышались  крики  и гогот их

собратьев. Неожиданно  коридор оборвался,  и  у нас  перехватило  дыхание --

перед нами находилась большая сферическая пещера, диаметром сто,  а  высотой

пятьдесят футов; во все стороны от нее расходились низкие сводчатые галереи,

и  только  один  ход,  пятнадцати  футов  высотой,  нарушая  симметрию, зиял

огромной черной  пустотой.  То  был,  несомненно,  путь, ведущий  к  Великой

бездне.

     Под сводом пещеры, которой явно пытались  в свое  время  придать резцом

вид    небесной   сферы    (зрелище    впечатляющее,    хотя   художественно

малоубедительное),    бродили    незрячие    и    ко    всему    равнодушные

пингвины-альбиносы.  Туннель зазывно чернел,  приглашая спуститься еще ниже,

манил  и  сам  вход,  которому  резец  придал  декоративную  форму двери. Из

таинственно зияющего отверстия, казалось, тянуло теплом, нам даже почудились

струйки пара. Кого же еще, кроме пингвинов,  скрывали эти  бездонные недра и

эти бесконечные ячейки, пронизывающие землю и гигантские хребты? Нам  пришло

в голову,  что  дымка,  окутывавшая вершины  гор,  которой  мы  любовались с

самолета  и  которую  Лейк, обманувшись, принял за  проявление вулканической

активности, могла  быть всего  лишь  паром,  поднимающимся  из  самых глубин

земли.

     Туннель был выложен все теми же крупными  глыбами, и поначалу  ширина в

нем  равнялась  высоте.  Стены  украшали  редкие  картуши, приметы  позднего

упаднического  искусства,  все здесь сохранилось  превосходно  -- и кладка и

резьба.  На  каменной  пыли  отпечатались  следы пингвинов  и  тех,  других,

опередивших нас. Одни следы  вели в сферическую  пещеру, другие -- из нее. С

каждым шагом становилось все теплее, и вскоре мы,  расстегнув теплые куртки,

шли  нараспашку, Кто  знает, не происходят ли там, под  водой, вулканические

выбросы, благодаря которым подземное  море сохраняет  тепло?  Довольно скоро

кладку сменила гладкая скальная поверхность, но это никак не  отразилось  на

размерах туннеля, да и картуши украшали стены с той же регулярностью. Иногда

спуск становился  слишком крутым, и тогда мы нащупывали под ногами  каменные

ступени.  Несколько  раз  нам  попадались  небольшие  боковые   галереи,  не

обозначенные на нашем  плане, впрочем,  они никак  не  могли  нас запутать и

помешать  нашему быстрому возвращению, напротив, в случае опасности мы могли

в них укрыться. Неприятный едкий запах тем временем все усиливался. Учитывая

обстоятельства, лезть в туннель  было чистым безумием, но в некоторых  людях

страсть   к   познанию   перевешивает   все,   ей   уступает  даже  инстинкт

самосохранения, именно эта страсть  и гнала нас вперед.  Мы повстречали  еще

несколько пингвинов. Сколько  нам предстояло  идти? Согласно  плану,  крутой

спуск начинался  за милю  до бездны, но предыдущие  скитания научили  нас не

очень-то доверяться масштабам на барельефах.

     Через четверть  мили едкий запах стал почти невыносимым, и мы с  особой

осторожностью  проходили  мимо  боковых  галерей.  Струйки  пара,  напротив,

исчезли -- температура теперь всюду выровнялась,  такого контраста,  как при

входе  в  туннель, больше не было. Становилось  все жарче, и  поэтому мы  не

удивились,  увидев  брошенную  на  пол до  боли  знакомую  теплую одежду.  В

основном это были меховые куртки и палатки, пропавшие из лагеря Лейка, и нам

совсем не хотелось рассматривать странные  прорези, сделанные  похитителями,

подгонявшими  вещи по своим фигурам.  Вскоре число и размеры боковых галерей

резко  увеличилось, видимо, начинался район изрешеченных  подземными ходами-

ячейками предгорий.

     К едкой вони теперь примешивался какой-то новый, не столь резкий запах,

откуда он взялся, мы не  понимали и  только гадали; может, что-то гниет, или

так  своеобразно  пахнет  какая-нибудь  неизвестная разновидность  подземных

грибов?  Неожиданно  туннель  как  по  волшебству  (карты  нас  к  этому  не

подготовили)   вдруг   расширился,   сменившись   просторной,   по-видимому,

естественного происхождения пещерой овальной формы,  с ровным каменным полом

приблизительно семидесяти пяти футов длиной и пятидесяти -- шириной.  Отсюда

расходилось множество боковых галерей, теряясь в таинственной мгле.

     При  ближайшем  рассмотрении  пещера  оказалась  вовсе не естественного

происхождения:  перегородки   между  отдельными  ячейками  были  сознательно

разрушены. Сами  стены  были  неровными,  с куполообразного потолка  свисали

сталактиты, а вот пол, казалось, только что вымели -- никаких тебе обломков,

осколков и даже пыли совсем немного. Чисто  было и в боковых галереях, и это

нас глубоко озадачило. Новый запах все усиливался, он почти вытеснил прежнее

зловоние. От необычной чистоты,  граничащей прямо-таки со  стерильностью, мы

потеряли дар речи, это казалось настолько необъяснимым, что произвело на нас

более жуткое  впечатление,  чем  все прежние  странности.  Прямо  перед нами

начиналась  галерея, вход в  которую  был отделан более тщательно,  чем  все

прочие;  нам  следовало  выбрать  его:  на  это  указывали  ведущие  к  нему

внушительные груды пингвиньего помета. Решив  не рисковать, мы, во избежание

всяких  случайностей, начали вновь рвать бумагу: ведь на  следы рассчитывать

не  приходилось,  чистота  была  прямо  идеальная --  никакой пыли.  Войдя в

галерею, мы привычно осветили  фонариком  стены  и застыли в изумлении:  как

снизился уровень резьбы! Нам уже было известно, что во времена строительства

туннелей  искусство  у Старцев находилось в глубоком упадке, и  сами недавно

воочию в  этом  убедились.  Но теперь, на подступах к загадочной  бездне, мы

увидели перемены  настолько  разительные,  что не  могли  найти  им  никаких

объяснений.  И  форма,  и  содержание  немыслимо деградировали,  говорить  о

каком-либо мастерстве исполнения просто не приходилось.

     В  новой  манере  появилось  нечто  грубое,   залихватское  --  никакой

тонкости. Резьба в орнаментальных завитках была слишком глубокой, и

     Денфорту  пришла  мысль,  что,  возможно,   здесь  происходило  как  бы

обновление рисунка,  своего  рода  палимпсест -- после того, как обветшала и

стерлась  старая  резьба.  Новый  рисунок был  исключительно  декоративный и

традиционный  -- сплошные  спирали и углы  -- и  казался  грубой пародией на

геометрический  орнамент  Старцев. Нас  не  оставляла  мысль,  что не только

техника,   но   само  эстетическое   чувство   подверглось   здесь   грубому

перерождению,  а  Денфорт  уверял  меня,  что  здесь не  обошлось  без  руки

"чужака".  Рисунок сразу  же  вызывал в  памяти  искусство Старцев,  но  это

сравнение порождало  в  нас одновременно  и  глубокое  внутреннее неприятие.

Непроизвольно вспомнилось мне еще одно неудачное подражание чужому стилю  --

пальмирские скульптуры, грубо копирующие  римскую манеру.  Те, что шли перед

нами,  тоже   заинтересовались  резьбой,  об  этом  говорила  использованная

батарейка, брошенная рядом с наиболее типичным картушем.

     Однако из-за недостатка времени  мы  бросили на эти необычные барельефы

лишь  беглый  взгляд и почти  тут же  возобновили  путь, хотя далее довольно

часто направляли на  стену лучи фонариков,  высматривая, не появились ли еще

какие-нибудь  новшества.  Но  все  шло  как  прежде, разве что увеличивалось

расстояние  между  картушами:  слишком  много  отходило от  туннеля  боковых

галерей. Нам повстречалось несколько пингвинов,  мы слышали их крики, но нас

не оставляло чувство, что  где-то в отдалении, глубоко под землей, гогочут и

кричат целые стаи этих  больших птиц. Новый  запах непонятного происхождения

почти вытеснил прежний,  едкий. Вновь  появившиеся  в воздухе  струйки  пара

говорили  о  нарастающей  разнице  температур  и о близости морской  бездны,

таящейся в  кромешной мгле. И  тут  вдруг, совершенно неожиданно, мы увидели

впереди,  прямо на сверкающей глади пола какое-то препятствие -- нет, совсем

не  пингвинов,  а что-то другое. Решив,  что  непосредственной опасности как

будто нет, мы включили второй фонарик.

ХI

     И  вот  снова  слова  застывают  у  меня  на губах.  Казалось бы,  пора

привыкнуть спокойнее  на все реагировать, а  может, даже  ожесточиться, но в

жизни  случаются  такие  переживания,  что  ранят  особенно  глубоко, от них

невозможно  исцелиться, рана  продолжает ныть,  а чувствительность настолько

обостряется,  что  достаточно  оживить  в  памяти  роковые события, и  снова

вспыхивают боль и ужас.  Как я уже  говорил, мы  увидели  впереди, на чистом

блестящем  полу, некое  препятствие, и одновременно наши ноздри уловили  все

тот  же  новый  запах,  многократно  усилившийся  и  смешавшийся   с  едкими

испарениями  тех,  кто шел перед нами. При свете фонариков у нас не осталось

никаких сомнений в природе неожиданного препятствия; мы не побоялись подойти

поближе, потому что даже на расстоянии было видно, что распростертые на полу

существа не способны  больше  никому причинить вреда -- так же как и шестеро

их товарищей, похороненных под ужасными  пятиконечными надгробиями из льда в

лагере несчастного Лейка.  Как и у собратьев,  почивших в  ледяной могиле, у

них были отсечены  некоторые члены, а по расползавшейся темно-зеленой вязкой

лужице было  понятно,  что печальное  событие случилось совсем  недавно.  Мы

увидели   только   четверых,   хотя   из  посланий   Лейка  явствовало,  что

звездоголовых  существ  должно  быть  не  менее восьми.  Зрелище  потрясло и

одновременно  удивило  нас:  что  за  роковая  встреча  произошла  здесь,  в

кромешной тьме?!

     Напуганные   пингвины   разъяренно  щелкали  клювами;  по  доносившимся

издалека крикам мы  поняли, что впереди -- гнездовье. Неужели звездоголовые,

потревожив  птиц, навлекли на себя их ярость? Судя  по характеру ран, такого

быть  не  могло:  ткани,  которые  с трудом рассек  скальпелем  Лейк,  легко

выдержали бы удары  птичьих клювов.  Кроме того, огромные слепые птицы  вели

себя исключительно мирно.

     Может, звездоголовые  поссорились между  собой?  Тогда вина ложилась на

четверых  отсутствующих. Но  где они? Прячутся неподалеку и выжидают удобный

момент, чтобы напасть на нас?  Медленно  продвигаясь  к месту  трагедии,  мы

опасливо  поглядывали в сторону боковых  галерей. Что бы здесь ни случилось,

это очень напугало пингвинов, они необычайно всполошились. Возможно, схватка

завязалась  недалеко  от  гнездовья,  где-нибудь на  берегу бездонной темной

пучины: ведь поблизости не было птичьих гнезд.  Может, звездоголовые  бежали

от преследователей, хотели поскорее добраться до оставленных саней,  но  тут

убийцы нагнали  тех,  кто послабее,  и  прикончили?  Можно  представить себе

панику среди звездоголовых, когда нечто ужасное поднялось  из темных глубин,

распугав пингвинов, и те с криками и гоготом бросились в бегство.

     Итак, мы опасливо  приближались  к загромоздившим  проход,  истерзанным

созданиям.  Но не  дошли,  а,  слава Создателю,  бросились  прочь, опрометью

понеслись назад  по проклятому  туннелю,  по его  гладкому, скользкому полу,

мимо  издевательских  орнаментов, открыто высмеивающих  искусство,  которому

подражали. Мы бросились  бежать прежде, чем уяснили себе,  что  же  все-таки

увидели, прежде чем наш мозг опалило знание,  из-за которого никогда уже нам

не будет на земле покоя!

     Направив свет  обоих фонариков на распростертые  тела, мы  поняли,  что

более всего встревожило нас  в этой жуткой груде тел. Не то, что жертвы были

чудовищно растерзаны и искалечены, а то, что все были без голов. Подойдя еще

ближе, мы увидели, что  головы не  просто отрубили, а  изничтожили  каким-то

дьявольским способом  --  оторвали или скорее отъели.  Кровь, темно-зеленая,

все еще растекавшаяся лужицей, источала невыносимое зловоние, но  теперь его

все больше забивал новый, неведомый запах -- здесь  он ощущался сильнее, чем

прежде, по  дороге сюда.  Только на совсем близком расстоянии от поверженных

существ мы поняли,  где таится источник этого второго, необъяснимого запаха.

И  вот тогда Денфорт,  вспомнив  некоторые  барельефы,  живо воспроизводящие

жизнь  Старцев во  время  перми, сто пятьдесят миллионов  лет  назад,  издал

пронзительный, истошный  вопль,  отозвавшийся  мощным эхом  в  этой  древней

сводчатой галерее со зловещей и глубоко порочной резьбой на стенах.

     Секундой  позже я  уже вторил  ему:  в  моей  памяти тоже  запечатлелся

старинный  барельеф,  на котором  неизвестный скульптор  изобразил  покрытое

мерзкой  слизью и распростертое на земле  тело  обезглавленного Старца;  это

чудовищные шогготы  убивали  таким образом своих  жертв --  отъедая головы и

высасывая  из них кровь; происходило это в годы  их  неповиновения, во время

изнурительной, тяжелой войны с ними  Старцев. Высекая  эти кошмарные  сцены,

художник нарушал законы профессиональной  этики,  хотя  и изображал события,

уже  канувшие  в  Лету: ведь  шогготы  и последствия  их  деяний  явно  были

запретным для изображения  предметом. Несомненно  существовало табу. Недаром

безумный автор  "Некрономикона" пылко  заверял нас,  что подобные  твари  не

могли быть созданы на  Земле и что они являлись людям только в наркотических

грезах. Бесформенная протоплазма,  до такой степени способная к имитированию

чужого вида, органов и процессов, что копию  трудно отличить  от подлинника.

Липкая  пузырчатая масса...  эластичные  пятнадцатифутовые  сфероиды,  легко

поддающиеся внушению  послушные рабы, строители городов... все строптивее...

все умнее...  живущие и на земле  и  под водой... и  все больше  постигающие

искусство  подражания!  О, Боже!  Какая  нелегкая  дернула  этих  нечестивых

Старцев создать этих тварей и пользоваться их услугами?!

     Теперь, когда  мы  с Денфортом  воочию  увидели блестящую,  маслянистую

черную слизь, плотно обволакивающую обезглавленные тела, когда в полную силу

вдохнули этот ни на что не похожий мерзкий запах, источник которого мог себе

представить только человек  с  больным воображением -- исходил он от  слизи,

которая не только осела  на телах,  но и поблескивала точечным орнаментом на

грубо  и вульгарно  переиначенных  картушах,--  лишь  теперь  мы всем  своим

существом прочувствовали,  что такое поистине  космический страх. Мы уже  не

боялись тех, четверых, которые  сгинули неведомо  где и вряд ли представляли

теперь опасность.  Бедняги! Они-то как  раз не  несли в  себе  зла.  Природа

сыграла  над  ними злую  шутку,  вызвав  из  векового сна:  какой  трагедией

обернулось для них  возвращение  домой! То же станет и  с  остальными,  если

человеческое  безумие,  равнодушие или жестокость вырвут их  из недр мертвых

или спящих полярных просторов. Звездоголовых нельзя ни в чем винить. Что они

сделали?  Ужасное  пробуждение на  страшном холоде  в  неизвестную  эпоху и,

вполне  вероятно,   нападение  разъяренных,  истошно   лающих  четвероногих,

отчаянное сопротивление, и, наконец, в  придачу  -- окружившие их  неистовые

белые  обезьяны  в  диковинных  одеяниях...  несчастный  Лейк...  несчастный

Гедни...  и  несчастные Старцы.  Они остались до  конца верны своим  научным

принципам. На их месте мы  поступили бы точно так же. Какой интеллект, какое

упорство!  Они  не  потеряли  головы  при  встрече  с  неведомым,   сохранив

спокойствие духа, как и подобает  потомкам тех, кто изображен на барельефах!

Кого бы  они ни напоминали внешним  обликом  -- морских  звезд или  каких-то

наземных растений, мифических чудищ  или инопланетян, по сути своей они были

людьми!

     Они  перевалили через  заснеженные хребты,  на  склонах  которых  ранее

стояли храмы, где  они возносили хвалу своим богам; там же они прогуливались

когда-то  в  зарослях  древесных  папоротников. Город,  в  который  они  так

стремились, спал, объятый вечным сном, но они сумели, как и мы, прочитать на

древних  барельефах  историю  его  последних дней. Ожившие  Старцы  пытались

разыскать своих соплеменников здесь, в этих легендарных темных недрах, и что

же они  нашли? Примерно  такие  мысли  рождались у нас с  Денфортом при виде

обезглавленных и выпачканных мерзкой слизью трупов. Затем мы перевели взгляд

на резьбу, вызывавшую  отвращение  своей  вульгарностью,  над  которой жирно

поблескивала только  что нанесенная гнусной слизью надпись из  точек. Теперь

мы  поняли, кто продолжал жить,  победив Старцев, в подводном  городе на дне

темной бездны,  по краям которой  устроили свои гнездовья  пингвины.  Ничего

здесь  не изменилось.  Должно быть, и теперь над пучиной все так же  дымятся

клубы ара.

     Шок от  ужасного  зрелища обезглавленных, перепачканных гнусной  слизью

тел был так велик, что мы застыли на месте, не в силах вымолвить ни слова, и

только значительно позже,  делясь  своими  переживаниями,  узнали  о  полном

сходстве наших мыслей.  Казалось, прошли годы,  на самом же  деле мы  стояли

так,  окаменевшие,  не более десяти  -- пятнадцати секунд. И тут  в  воздухе

навстречу нам поплыли легкие струйки пара, как бы от дыхания приближающегося

к  нам, но  еще  невидимого существа,  а потом  послышались  звуки, которые,

разрушив  ары,  открыли нам глаза,  и  мы  опрометью  бросились наутек  мимо

испуганно гогочущих пингвинов. Мы  бежали тем же путем, топча брошенную нами

бумагу, по  извивавшимся под  ледяной  толщей сводчатым коридорам  -- назад,

скорее в  город! Выбежав  на  дно  гигантского цилиндра,  мы заторопились  к

древнему  пандусу;  оцепенело,  автоматически  стали  карабкаться  вверх  --

наружу, к спасительному солнечному свету! Только бы уйти от опасности!

     Мы считали,  в соответствии с гипотезой Лейка, что трубные звуки издают

те, которые сейчас,  в большинстве  своем, были уже мертвы.  Значит,  кто-то

уцелел!  Денфорт  позже  признался,  что именно такие  звуки,  только  более

приглушенные, он  слышал при нашем  вступлении в город, когда  мы  осторожно

передвигались  по  ледяной  толще.  Они  удивительно  напоминали  завывания,

доносившиеся из  горных пещер. Не хотелось  бы показаться наивным, но все же

прибавлю  еще кое-что,  тем  более  что  Денфорту,  по странному совпадению,

пришла в голову та  же мысль. Этому, конечно, способствовал одинаковый  круг

чтения;  Денфорт к тому же намекнул, что, по его сведениям, По, работая  сто

лет назад над "Артуром Гордоном Пимом", пользовался неизвестными даже ученым

тайными  источниками.  Как  все,  наверное,  помнят,  в  этой фантастической

истории  некая  огромная  мертвенно-белая  птица,  живущая  в  самом  сердце

зловещего  антарктического  материка,  постоянно  выкрикивает  некое  никому

неведомое слово, полное рокового скрытого смысла: "Текели-ли! Текели-ли!"

     Уверяю вас, именно его мы расслышали в коварно прозвучавших за  клубами

белого пара громких трубных  звуках. Они еще не отзвучали,  а мы уже со всех

ног неслись прочь,  хотя знали, как быстро перемещаются Старцы пространстве:

выжившему  участнику   этой   немыслимой  бойни,   тому,   кто   издал  этот

непередаваемый трубный клич, не стоило большого труда догнать нас -- хватило

бы  минуты. Мы смутно надеялись, что нас может спасти отсутствие  агрессии и

открытое  проявление  нами  добрых  намерений  --  в   преследователе  могла

проснуться любознательность. В конце концов, зачем причинять нам вред,  если

ему ничто не угрожает? Пробегая по галерее, где невозможно было укрыться, мы

на секунду замедлили бег и,  нацелив назад  лучи  фонариков,  заметили,  что

облако пара рассеивается. Неужели мы наконец  увидим  живого  и  невредимого

жителя древнего города? И тут снова прозвучало: "Текели-ли! Текели-ли!"

     Преследователь отставал; может, он ранен? Но мы не  решались рисковать:

ведь он,  услышав крик Денфорта, не убегал  от врагов, а  устремился вперед.

Времени  'на  размышления  не было, оставалось  только  гадать,  где  сейчас

пребывали убийцы  его  соплеменников,  эти  непостижимые для  нас  кошмарные

создания, горы зловонной, изрыгающей слизь протоплазмы, покорившие подводный

мир и направившие посланцев на сушу, где те, ползая по  галереям, испоганили

барельефы  Старцев.  Скажу  откровенно,   нам  было  жаль  оставлять   этого

последнего и, возможно, раненого жителя города на почти верную смерть.

     Слава  Богу, мы не замедлили бег. Пар вновь сгустился, мы летели вперед

со всех ног, а позади, хлопая крыльями, испуганно кричали пингвины, Это было

само по себе  странно,  если вспомнить, как вяло  реагировали  они  на  наше

присутствие. Вновь послышался  громкий трубный клич: "Текели-ли! Текели-ли!"

Значит,  мы  ошибались. Звездоголовый не  был ранен, он  просто задержался у

трупов  своих  товарищей,  над  которыми  поблескивала на  стене надпись  из

гнусной слизи.  Неизвестно, что означала  дьявольская надпись, но  она могла

оскорбить звездоголового: похороны в лагере Лейка говорили о том, что Старцы

безмерно чтут  своих усопших. Включенные на полную мощь  фонарики  высветили

впереди ту,  уже  известную  нам  большую  пещеру,  где сходилось  множество

подземных  ходов.  Мы облегченно  вздохнули,  вырвавшись  наконец  из  плена

загаженных шогготами стен: даже не разглядывая мерзкую резьбу, мы ощущали ее

всем своим естеством.

     При  виде  пещеры  нам  пришло  также  в  голову,  что,  возможно,  наш

преследователь  затеряется  в  этом  лабиринте.  Находившиеся  здесь  слепые

пингвины-альбиносы  пребывали  в  страшной  панике,  казалось,  они  ожидают

появления  чего-то  ужасного.  Можно  попробовать  притушить  фонарики  и, в

надежде,  что испуганно  мечущиеся  и гогочущие огромные  птицы заглушат наш

слоновый  топот,  юркнуть  прямиком  в туннель:  кто  знает,  вдруг  удастся

обмануть  врага. В  туманной  дымке  грязный, тусклый пол основного  туннеля

почти  не  просматривался,  разительно отличаясь  от  зловеще поблескивавшей

позади нас галереи; тут даже Старцам  с их шестым чувством,  позволявшим  до

какой-то  степени ориентироваться в темноте,  пришлось  бы  туго. Мы  и сами

боялись промахнуться, угодить не в тот коридор, ведь у нас была одна цель --

мчаться что есть илы по туннелю в направлении мертвого города, а  попади  мы

ненароком  в   одну  из  боковых  галерей,   последствия  могли  быть  самые

непредсказуемые.

     То,  что мы сейчас  живы, доказывает,  что существо, гнавшееся за нами,

ошиблось и  выбрало  не тот путь, мы же чудом попали  куда надо.  И еще  нам

помогли  пингвины  и  туман.  К  счастью,  водяные  пары,  то  сгущаясь,  то

рассеиваясь, в нужный момент  закрыли нас  плотной  завесой.  А  вот раньше,

когда мы  только  вбежали  в  пещеру,  оставив  позади  оскверненную гнусной

резьбой  галерею,  и в отчаянии оглянулись назад, вот  тогда дымка несколько

разошлась,  и  перед тем как притушить фонарики  и, смешавшись с  пингвиньей

стаей,  попытаться  незаметно  улизнуть, мы впервые увидели  догонявшую  нас

тварь. Судьба была  благосклонна к нам позже, когда скрыла нас в тумане, а в

тот  момент она явила нам свой грозный лик; мелькнувшее видение отняло у нас

покой до конца наших дней.

     Заставил  нас  обернуться извечный инстинкт догоняемой  жертвы, которая

хочет  знать, каковы ее шансы,  хотя, возможно,  здесь примешались и  другие

подсознательные импульсы. Во время бегства все в  нас было  подчинено  одной

цели  -- спастись,  мы  не замечали ничего  вокруг и, уж конечно,  ничего не

анализировали, но в мозг тем не менее, помимо нашей воли, поступали сигналы,

которые посылало наше  обоняние. Все  это мы осознали позже. Удивительно, но

запах не менялся! В воздухе  висело все  то же зловоние, которое поднималось

ранее  над  измазанными  слизью,  обезглавленными  трупами.  А  ведь  запаху

следовало бы  измениться!  Этого требовала  простая  логика.  Теперь  должен

преобладать прежний едкий запах, неизменно сопровождавший  звездоголовых. Но

все  наоборот:  ноздри захлестывала та  самая вонь, она  нарастала с  каждой

секундой, становясь все ядовитее.

     Казалось, мы оглянулись одновременно, как по команде, но на самом деле,

конечно же,  первым  был один из двоих,  хотя второй  тут  же последовал его

примеру.  Оглянувшись, мы  включили на полную  мощность фонарики и направили

лучи на  поредевший туман. Поступили  мы  так, возможно, из обычного страха,

желая   знать,  в   чем   именно  заключается   опасность,   а   может,   из

подсознательного стремления ослепить врага, а потом, пока он будет приходить

в  себя,  скользнув меж пингвинов,  юркнуть  в туннель. Но лучше  бы нам  не

оглядываться!  Ни  Орфей,   ни  жена  Лота  не   заплатили  больше  за  этот

безрассудный  поступок!   И  тут   снова  послышалось  ужасное:  "Текели-ли!

Текели-ли!"

     Буду  предельно откровенным, хотя откровенность  дается  мне с  большим

трудом,  и доскажу  все,  что увидел.  В  свое время мы даже  друг  с другом

избегали говорить  на эту тему. Впрочем, никакие слова не передадут и  малой

толики пережитого ужаса. Зрелище настолько потрясло  нас,  что  можно только

диву даваться, как это  у нас хватило соображения притушить фонарики да  еще

выбрать правильное  направление. Есть только одно объяснение: нами руководил

инстинкт, а  не разум. Может, так  оно было и лучше, но все равно за свободу

мы заплатили слишком  большой ценой. Во всяком  случае, с рассудком  у нас с

тех пор не совсем в порядке.

     Денфорт совершенно  потерял  голову;  помнится,  весь обратный путь  он

твердил на бегу одно и то же, для любого нормального человека это звучало бы

чудовищным  бредом -- только один я понимал,  откуда все  взялось. Голос его

разносился эхом  по  коридорам,  теряясь среди  криков  пингвинов и  замирая

где-то позади, в туннеле, где, к счастью, уже никого не было. Cлава Богу, он

забубнил этот бред не сразу после того как оглянулся, иначе нас давно уже не

было бы  в  живых.  Страшно  даже  вообразить  себе нашу  возможную  участь.

"Саут-стейшн  --  Вашингтон-стейшн  --  Паркстейшн   --  Кендалл-стейшн   --

Сентрел-стейшн -- Гарвард..."

     Бедняга перечислял знакомые  станции подземки, проложенной из Бостона в

Кембридж за тысячи миль  отсюда,  в мирной земле  Новой Англии,  но  мне его

нервный лепет не казался ни бредом, ни некстати проснувшимся ностальгическим

чувством. Денфорт  находился в глубоком шоке, но я тут же безошибочно уловил

пришедшую ему на ум болезненную аналогию.

     Оглядываясь, мы ни  на минуту не сомневались, что увидим жуткое чудище,

но все же вполне определенное  -- к обличью звездоголовых мы как-то привыкли

и смирились  ним. Однако в зловещей  дымке вырисовывалось совершенно  другое

существо, гораздо более гнусное. Оно казалось реальным воплощением "чужого",

инородного  организма, какие любят изображать  наши фантасты, и больше всего

напоминало движущийся  состав, если  смотреть  на него  с платформы  станции

метро.  Темная  громада, усеянная  ярко  светящимися разноцветными  точками,

рвалась из подземного мрака, как пуля из ствола.

     Но мы находились не  в метро, а в подземном туннеле, а за нами гналась,

синусоидно  извиваясь,  кошмарная черная  блестящая тварь, длиною  не  менее

пятнадцати  футов,  изрыгавшая  зловоние и все  более  набиравшая  скорость;

густой  пар  окружал  ее, восставшую из  морских  глубин. Это  невообразимое

чудовище   --  бесформенная   масса   пузырящейся   протоплазмы   --   слабо

иллюминировало,  образуя тысячи вспыхивавших  зеленоватым  светом и  тут  же

гаснувших  глазков,  и неслось  прямо на  нас;  массивнее любого вагона, оно

безжалостно давило испуганных беспомощных пингвинов, скользя  по сверкающему

полу -- ведь именно эти  твари  отполировали  его  до полного  блеска. Вновь

издевательски прогремел  дьявольский трубный глас: "Текели-ли! Текели-ли!" И

тут мы вспомнили,  что этим нечестивым созданиям, шогготам, Старцы дали  все

--  жизнь, способность мыслить, пластические органы; шогготы пользовались их

точечным алфавитом и,  конечно же, подражали в  звучании языку своих  бывших

хозяев.

     Не  все запомнилось нам с  Денфортом из нашего  поспешного  бегства, но

кое-что  все-таки  удержалось  в  памяти.  Помним, как  пробежали  громадную

пещеру, куполу которой  Старцы придали черты небесной сферы; как,  несколько

успокоившись,  шли  потом коридорами и  залами мертвого  города, но все  это

помним как во сне.  Как будто мы находились в иллюзорном, призрачном мире, в

некоем  неизвестном   измерении,  где   отсутствовали  время,   причинность,

ориентиры. Нас несколько отрезвил сумеречный  дневной свет,  падавший на дно

гигантской цилиндрической башни, но мы все же  не осмелились  приблизиться к

оставленным  саням и взглянуть еще  раз на  несчастного Гедни  и собаку. Они

покоились  здесь  как на  дне огромного  круглого мавзолея, и я от всей души

надеюсь, что их мертвый сон никто и никогда не потревожит.

     Лишь взбираясь по колоссальному пандусу, мы осознали, насколько устали;

от долгого бега в разреженной атмосфере перехватывало  дыхание,  но ничто не

могло заставить  нас остановиться и  перевести  дух,  пока мы  не  выбрались

наружу и не оказались под открытым небом. Карабкаясь на вершину сработанного

из цельных глыб шестидесятифутового цилиндра, пыхтя  и отдуваясь, мы тем  не

менее  понимали, что сейчас  происходит наше глубоко символичное  прощание с

городом: параллельно пандусу  шли  широкой  полосой  героические  барельефы,

выполненные  в  изумительной  технике  древней  эпохи  сорок  миллионов  лет

назад,-- последний привет от Старцев.

     Поднявшись на вершину  башни,  мы, как и  предполагали, обнаружили, что

спускаться нам предстоит по замерзшему  каменному крошеву, окружившему башню

снаружи на  манер холма. На  западе  высились  другие,  не  менее  громадные

постройки, на востоке же, в той стороне, где дремали вдали занесенные снегом

вершины  великих  гор,  здания  обветшали и  были заметно  ниже.  Косые лучи

низкого   антарктического   полночного  солнца  пробивались   сквозь   строй

покосившихся  руин,  а город  по  контрасту  со знакомым  полярным  пейзажем

казался  еще древнее и угрюмее.  В воздухе  дрожала и  переливалась  снежная

пыль, мороз пробирал до остей. Устало  опустив  рюкзаки,  которые лишь чудом

сохранились во  время  нашего отчаянного  бегства, мы застегнули пуговицы на

куртках и начали спуск. Потом побрели по каменному лабиринту к подножью гор,

где нас дожидался самолет. За  весь путь мы ни словом не  обмолвились о том,

что  побудило нас спасаться  бегством,  так  и не позволив побывать  на краю

загадочной и самой древней бездны на Земле.

     Меньше чем через четверть часа мы по крутой древней террасе  спустились

туда,  откуда  был  виден  темный силуэт  нашего самолета,  оставленного  на

высокой площадке  среди вмерзших  в лед  редких руин. На полпути  к  нему мы

остановились,  переводя дух, и  посмотрели  еще  раз  на  оставленные позади

фантастические каменные джунгли, четко и  таинственно отпечатанные  на  фоне

неба. В  это время туманная дымка, затягивавшая западную сторону  небосвода,

рассеялась,  снежная пыль устремилась ввысь,  сливаясь  в  некий  диковинный

узор, за которым, казалось, вот-вот проступит некая страшная, роковая тайна.

     За  сказочным  городом, на  совершенно  белом  небосклоне,  протянулась

тонкая фиолетовая ломаная  линия, ее острые углы, озаренные розовым сиянием,

призрачно вырисовывались на горизонте. Плоскогорье постепенно шло ввысь -- к

этому таинственно мерцавшему и манившему венцу;  местность пересекало бывшее

русло  реки, похожее теперь на неровно легшую  тень. У нас захватило дух  от

неземной красоты пейзажа,  а сердце екнуло  от  страха.  Далекая  фиолетовая

ломаная линия была не чем  иным, как проступившим  силуэтом зловещих гор,  к

которым  жителям  города запрещалось приближаться.  Эти высочайшие на  Земле

вершины  являлись,  как мы поняли, средоточием чудовищного Зла,  вместилищем

отвратительных  пороков и мерзостей; им опасливо поклонялись жители древнего

города,  страшившиеся  приоткрыть их тайну даже на своих барельефах. Ни одно

живое существо не ступало на склоны загадочных гор -- лишь жуткие, наводящие

ужас  молнии  задерживались  в долгие полярные  ночи на их острых  вершинах,

освещая таинственным светом  землю  далеко вокруг. На полярных просторах они

стали  как  бы прообразом  непостижимого  Кадата,  находившегося за зловещим

плато Ленг, о чем смутно упоминается в древних легендах.

     Если верить виденным нами  барельефам и резным  картам,  до  загадочных

фиолетовых  гор было почти триста миль, однако очертания их четко проступали

над раскинувшейся снежной гладью, а зубчатые  вершины, круто взмывая  ввысь,

вызывали  ощущение  того,  что  они  находятся  на чужой,  полной  неведомых

опасностей   планете.  Высота   этих  вершин  была  немыслимой,  недоступной

человеческому  воображению,  они уходили в  сильно разреженные  слои  земной

атмосферы, которые посещали  разве что  призраки -- ведь  ни один из дерзких

воздухоплавателей не остался в живых, чтобы поведать о своем непонятном,  не

поддающемся объяснению внезапном крушении. Вид гигантских гор заставлял меня

не  без  дрожи вспоминать барельефные изображения, которые подсказывали нам,

что великая  река могла  нести с проклятых склонов  нечто, державшее жителей

города в смертном ужасе, и я  мысленно  задавал себе вопрос, а не был ли  их

страх порождением укоренившегося предрассудка?  Я  припомнил также, что горы

эти своей северной  оконечностью выходят к побережью в районе Земли Королевы

Мэри,  где,  в тысяче миль отсюда,  именно  сейчас работает экспедиция  сэра

Дугласа Моусона, и от  всей души пожелал,  чтобы ни с научным руководителем,

ни с прочими членами экспедиции не случилось ничего дурного и чтобы они даже

не заподозрили, сколь опасные гиганты  таятся за грядой прибрежных скал. Эти

мысли ужасно угнетали  меня, нервная система  была  напряжена до предела,  а

Денфорт просто находился на грани срыва.

     Однако еще  задолго  до  того,  как  мы,  миновав  руины  пятиконечного

строения, достигли самолета, наши неопределенные страхи обрели вполне четкую

мотивацию. Черные, усеянные  вмерзшими в лед руинами склоны Хребтов Безумия,

заслонив от нас высоченной стеной восточную часть неба,  вновь напомнили нам

о таинственных  азиатских  полотнах Николая  Рериха.  То  и дело возвращаясь

мыслями к ужасным бесформенным тварям, которые, изрыгая зловоние, копошились

в подземных норах, пронизывавших хребты вплоть  до вершин, мы содрогались от

страха,  представляя,  как будем вновь  пролетать над круглыми  отверстиями,

пробуравленными  в земле,  и как  от  трубного  завывания  ветра у нас будет

холодеть  в груди.  Хуже того --  кое-какие вершины  окутывал туман (бедняга

Лейк  принял это за проявление  вулканической деятельности),  и  мы ежились,

вспоминая  туманные завитки  в подземном туннеле и  представляя себе  адскую

бездну, от которой восходил весь этот пар.

     Самолет  благополучно дожидался нас на прежнем месте, и мы, напялив  на

себя всю теплую одежду, приготовились к взлету. Денфорт легко завел мотор, и

самолет  без труда, плавно взмыл в воздух, унося нас  от кошмарного  города.

Внизу вновь поплыл  каменный лабиринт, а мы  поднимались все  выше,  замеряя

силу  и направление ветра. Должно  быть, где-то в верхних  слоях зарождалась

буря, мы  видели,  как  бешено  мчались там  облака, но  на высоте  двадцати

четырех тысяч футов, над перевалом, условия для  перелета  через  горы  были

довольно сносные. Когда мы приблизились к торчащим пикам,  вновь послышались

странные трубные звуки, отчего у Денфорта, сидевшего у  штурвала, затряслись

руки.  Хотя я был средним пилотом, скорее дилетантом,  но  тут  все же решил

вести  самолет  сам:  в  сложных условиях лавирования  между  пиками слишком

опасно  было  доверять  управление  человеку, потерявшему голову  от страха.

Денфорт  даже  не протестовал.  Собрав  всю свою  волю, я сосредоточился  на

управлении и, стараясь вести самолет как можно увереннее, не  сводил  глаз с

красноватого клочка неба, открывшегося в провале между пиками. Я сознательно

избегал смотреть на клубившийся у вершины туман и, слыша  тревожные  трубные

звуки,  завидовал в  душе Одиссею,  который  в подобной  ситуации, чтобы  не

внимать чарующему пению Сирен, залепил уши воском.

     Денфорт  же, оставшись без дела  и  томясь внутренним беспокойством, не

мог  спокойно усидеть на  месте.  Он  все  время  крутил  головой:  провожал

взглядом  оставшийся позади город; глядел  вперед на приближавшиеся вершины,

изрытые пещерами и усеянные прямоугольными руинами; поворачивался то в одну,

то в другую сторону, где проплывали внизу заснеженные предгорья с утопавшими

в  снегу развалинами крепостных стен; а иногда устремлял  взор в небо, следя

за фантастическими сочетаниями мчавшихся  над нами облаков. Вдруг, у  самого

перевала,  когда  я,  вцепившись в  штурвал, преодолевал самый ответственный

участок  пути,  раздался  его  истошный  вопль,  который  чуть  не привел  к

катастрофе: штурвал дрогнул у меня в руках и я едва не потерял управление. К

счастью, мне  удалось совладать  с  волнением, и  мы  благополучно завершили

перелет, но вот Денфорт... Боюсь,  он  никогда теперь  не  обретет душевного

равновесия.

     Как  я уже  говорил, Денфорт  наотрез  отказался  поведать  мне, что за

кошмарное зрелище  заставило  его завопить с такой силой, а  ведь именно оно

окончательно  лишило  юношу  покоя.  Оказавшись  по  другую сторону  Хребтов

Безумия и чувствуя себя в безопасности,  мы наконец  заговорили, обмениваясь

громкими  (чтобы  перекричать  шум мотора и завывания ветра) замечаниями;  в

основном они касались наших взаимных обещаний не разглашать ничего, имеющего

отношение к древнему городу. Эти  поистине космические  тайны не должны были

стать  достоянием широкой публики, предметом  зубоскальства, и,  клянусь,  я

никогда бы и рта не раскрыл, если бы не вполне реальная перспектива работы в

тех  краях  экспедиции Старкуэтера-Мура  и  прочих  научных  коллективов.  В

интересах  безопасности  человечества   нельзя  бесцеремонно  заглядывать  в

потаенные  уголки планеты и проникать в ее бездонные недра, ибо дремлющие до

поры  монстры,  выжившие  адские  создания  могут  восстать  ото  сна, могут

выползти из своих  темных нор, подняться со дна подземных морей,  готовые  к

новым завоеваниям.

     Мне  удалось  выпытать у Денфорта,  что  последнее  ужасное  зрительное

впечатление было в виде миража. По его словам, оно не имело ничего общего ни

с  кубическими  сооружениями  на  склонах,  ни  с  поющими, источающими  пар

пещерами  Хребтов  Безумия.  Мелькнувшее среди облаков  дьявольское- видение

открыло ему, что таят фиолетовые  горы, которых  так боялись  и к которым не

осмеливались  приближаться Старцы.  Возможно,  видение  являлось  наполовину

галлюцинацией,  вполне   вероятной  после  перенесенных  нами  испытаний,  а

наполовину --  тем  не распознанным  им  миражом, который мы уже  созерцали,

подлетая  днем  назад  к лагерю  Лейка. Но что  бы это ни  было,  оно лишило

Денфорта покоя до конца его дней.

     Иногда  с его губ  срываются бессвязные, лишенные смысла словосочетания

вроде:  "черная бездна", "резные края", "протошогготы", "пятимерные, наглухо

закрытые  конструкции",  "мерзкий  цилиндр", "древний  Фарос",  "Иог-Сотот",

"исходная  белая студнеобразная структура", "космический оттенок", "крылья",

"глаза в темноте",  "лунная  дорожка", "первозданный, вечный, неумирающий" и

прочие странные словосочетания. Придя в себя, он ничего толком не объясняет,

связывая свои темные высказывания с неумеренным чтением в юные годы  опасной

эзотерической литературы. Денфорт,  один из немногих, осмелился дочитать  до

конца  источенный  временем  том "Некрономикона",  хранившийся под замком  в

библиотеке университета.

     Помнится, когда мы летели над Хребтами Безумия, небо хмурилось,  и хотя

я ни разу не посмотрел вверх, но, думаю, клубившиеся снежные вихри принимали

там фантастические очертания. Быстро бегущие облака могли усилить, дополнить

и  даже  исказить картину,  воображение --  с  легкостью  разукрасить ее еще

больше, а к тому времени, когда Денфорт впервые заикнулся о  своем кошмарном

видении, оно  успело также обрасти  аллюзиями из его давнего  чтения. Не мог

узреть он так много в одно мгновение.

     Тогда  же, над хребтами, он истошно  вопил  одно и  то же --  безумные,

услышанные нами одновременно слова: "Текели-ли! Текели-ли!"

Храм

Двадцатого августа 1917 года я, Карл Генрих граф фон Альтберг-Эренштайн,

капитан-лейтенант военно-морского флота Германской империи, командир субмарины

V-29, помещаю эти записи в запечатанную бутыль с тем, чтобы доверить их водам

Атлантики в точке, мне доподлинно неизвестной, но расположенной приблизительно

на 20-м градусе северной широты и 35-м градусе западной долготы, где лежит на

океанском дне мой потерявший управление корабль. Я делаю это с целью довести до

общего сведения ряд весьма неординарных фактов, которые едва ли когда-нибудь

смогут быть предъявлены мною лично, учитывая безнадежность моего настоящего

положения, - здесь я имею в виду не только саму катастрофу V-29, столь же

загадочную, сколь и непоправимую, но и - что еще хуже - все более очевидные

признаки ослабления моей железной германской воли и силы духа.

Восемнадцатого июня, после полудня, как я тогда же и передал по радио на V-61,

находившуюся неподалеку от нас и державшую курс на базу в Киле, мы торпедировали

британское грузовое судно "Виктория", шедшее из Нью-Йорка в Ливерпуль. Это

произошло на 45 градусах 16 минутах северной широты и 28 градусах 34 минутах

западной долготы. Мы позволили экипажу перебраться в спасательные шлюпки и

засняли гибель корабля на кинопленку для последующей демонстрации этих кадров в

Имперском Адмиралтействе. Судно тонуло, можно сказать, живописно, зарываясь

носом в волны и все выше задирая корму, пока, наконец, его корпус не встал

совсем вертикально и спустя несколько мгновений окончательно исчез под водой.

Наша кинокамера не упустила ни малейшей детали; остается лишь сожалеть, что

такой превосходный документальный материал никогда уже не попадет в Берлин.

Завершив съемку, мы расстреляли из пулеметов спасательные шлюпки, и я

скомандовал погружение.

Когда перед заходом солнца мы снова всплыли на поверхность, первое, что попалось

нам на глаза, было тело матроса, мертвой хваткой вцепившегося в ограждение

палубы нашей лодки. Несчастный молодой человек (судя по внешности, это был грек

или итальянец, темноволосый, с правильными, на редкость красивыми чертами лица)

несомненно принадлежал к экипажу "Виктории". Он, похоже, пытался найти спасение

на борту того самого корабля, который волею судьбы стал виновником гибели его

собственного судна - еще одна жертва несправедливой и агрессивной войны,

развязанной подлыми собаками-англичанами против нашего славного отечества.

Обыскав труп, мои люди обнаружили в кармане его куртки весьма необычный предмет

- искусно вырезанную из слоновой кости голову юноши с покрывавшим ее лавровым

венком. Лейтенант Кленц, мой помощник и заместитель, изъял эту скульптуру у

матросов и, полагая, что имеет дело с произведением огромной исторической и

художественной ценности, сохранил ее у себя. Для нас обоих осталось загадкой,

каким образом подобная вещь могла попасть в руки к простому матросу.

После обыска мертвец был выброшен за борт; при этом произошли два события,

вызвавшие сильное волнение среди членов экипажа Глаза трупа сперва были закрыты,

но, когда его с большим трудом оторвали от поручня и потащили к краю палубы, они

внезапно широко раскрылись; многие потом всерьез утверждали, будто бы взгляд

этот был осмысленным. По их словам, мертвец внимательно и несколько даже

насмешливо наблюдал за склонившимися над ним в тот момент Шмидтом и Циммером.

Боцман Мюллер, человек хотя и достаточно пожилой, но отнюдь не умудренный жизнью

- а что вы хотите от этой суеверной эльзасской свиньи! - был настолько впечатлен

странным поведением трупа, что продолжал следить за ним, когда тот был уже в

воде; он клятвенно уверял, что видел своими глазами, как мертвец, погрузившись

на небольшую глубину, расправил скрюченные прежде конечности и, приняв

классическую позу пловца, начал стремительно удаляться от лодки в южном

направлении. Мы с Кленцем положили конец всем этим проявлениям дремучего

крестьянского невежества, сделав самый суровый выговор своим людям, Мюллеру в

первую очередь.

На следующей день обстановка на корабле была неспокойной вследствие внезапного

недомогания, случившегося сразу у нескольких членов экипажа. Причиной тому,

вероятно, было нервное переутомление, обычное для долгих морских походов, и

плохой сон. Они казались рассеянными и какими-то отупевшими; убедившись, что это

не симуляция, я временно освободил всех больных от несения вахты. Море порядком

штормило, и мы опустились на глубину, где качка была не столь ощутимой и где мы

могли переждать непогоду без особых проблем, если, конечно, не считать проблемой

невесть откуда взявшееся подводное течение, не обозначенное ни на одной из наших

океанографических карт. Стенания больных между тем становились откровенно

раздражающими; видя, однако, что это не сказывается на боевом духе команды в

целом, мы решили до времени воздержаться от радикальных шагов. Наши ближайшие

планы предусматривали продолжение крейсерских операций в этих водах, в качестве

главной цели был выбран лайнер "Дакия", упоминавшийся в недавних сообщениях

германских агентов из Нью-Йорка.

Когда в конце дня лодка поднялась на поверхность, волнение моря уже почти

улеглось. На северном горизонте дымили трубы боевого корабля, не

представлявшего, впрочем, серьезной угрозы для нашей всегда готовой к погружению

субмарины. Гораздо больше нас встревожили бредовые речи боцмана Мюллера, который

с наступлением темноты сделался совсем невменяемым. Противно было слушать его

детский лепет о мертвецах, плавающих в открытом море и якобы заглядывающих в

иллюминаторы подлодки; в этих вздувшихся, тронутых разложением трупах он узнавал

людей, чью смерть ему приходилось ранее наблюдать в ходе наших победоносных

боевых операций. По его утверждению, предводителем мертвецов был молодой

человек, труп которого мы при известных уже обстоятельствах обнаружили на палубе

субмарины. Дабы впредь избавить себя от выслушивания подобных гнусностей, мы

приказали заковать Мюллера в кандалы и хорошенько вразумить его плетьми. Эта

воспитательная процедура вряд ли пришлась по душе рядовому составу команды, но

дисциплина прежде всего. Мы с лейтенантом Кленцем отклонили также обращение

делегации матросов во главе с Циммером, просивших нас выбросить в море

загадочное скульптурное изображение.

Двадцатого июня заболевшие накануне матросы Боум и Шмидт перешли из состояния

прострации в состояние буйного помешательства. Я всерьез пожалел о том, что

подводный флот Германии не комплектуется дополнительно офицерами-психиатрами, -

как-никак, речь идет о немецких жизнях, каждая из которых драгоценна; однако

постоянные вопли и причитания этой парочки насчет какого-то нависшего над всеми

нами ужасного проклятья начали пагубно отражаться на дисциплине остальных, что

вынудило нас прибегнуть к мерам исключительного характеpa. Экипаж воспринял

происшедшее в угрюмом молчании, в то же время на боцмана Мюллера это

подействовало умиротворяюще; в дальнейшем он уже не доставлял нам хлопот. Будучи

освобожден от оков вечером того же дня, он без лишних слов приступил к

исполнению своих обязанностей.

На протяжении всей следующей недели мы были очень взвинчены, каждую минуту

ожидая появления "Дакии". Напряженное состояние усугублялось исчезновением

Мюллера и Циммера, без сомнения, покончивших с собой на почве преследовавших их

навязчивых страхов; этот факт, впрочем, нельзя считать доказанным, поскольку

никто не видел, как самоубийцы бросались за борт. Я, в сущности, был рад

отделаться от Мюллера, который даже своим молчанием действовал на экипаж

угнетающе. Люди теперь стали более замкнуты, чувствовалось, что они втайне

чего-то боятся. Многие были нездоровы, но никто больше не устраивал истерик.

Общая атмосфера повлияла и на лейтенанта Кленца, которого начали раздражать

самые пустяковые вещи - такие, например, как игры дельфинов, целыми стаями

собиравшихся вокруг V-29, или все возрастающая интенсивность южного течения, не

показанного на наших картах.

В конечном счете стало ясно, что "Дакию" мы упустили. Подобные неудачи не

являются чем-то из ряда вон выходящим, и мы испытывали скорее облегчение, нежели

досаду, ибо теперь на очереди стояло возвращение в Вильгельмсхафен. В полдень

двадцать восьмого июня мы повернули на северо-восток и после нескольких весьма

курьезных стычек с необычно большими скоплениями дельфинов дали машинам полный

ход, Взрыв в двигательном отсеке в два часа ночи явился для нас полной

неожиданностью. Без всякой видимой причины - ибо я при всем желании не могу

сослаться на какие-либо неполадки в машинах или на небрежность персонала - судно

вдруг из конца в конец содрогнулось от удара страшной силы. Лейтенант Кленц

поспешил в машинный отсек, где обнаружил пробитый топливный бак и развороченную

взрывом главную установку, а также тела погибших механиков Раабе и Шнайдера.

Наше положение, таким образом, резко ухудшилось, лодка была обездвижена и лишена

управления; правда, остались неповрежденными химические регенераторы воздуха и

устройства, обеспечивающие всплытие и погружение судна и работу шлюзовых камер,

но и здесь все зависело лишь оттого, надолго ли хватит запасов сжатого воздуха и

энергии аккумуляторных батарей. Попытка воспользоваться спасательными лодками

неминуемо привела бы к пленению нас неприятелем, испытывающим необъяснимую злобу

и ненависть по отношению к нашей великой германской нации; что же касается

радио, то нам со времени потопления "Виктории" ни разу не удавалось выйти на

связь с другими субмаринами имперского флота.

С момента аварии и вплоть до второго июля мы дрейфовали на юг, не встречая по

пути никаких судов. Дельфины по-прежнему окружали V-29 плотным кольцом -

обстоятельство, достойное удивления, если учесть расстояние, пройденное нами за

это время. Утром второго июля вдали показался боевой корабль под американским

флагом, что возбудило в команде сильнейшее желание капитулировать. В результате

лейтенанту Кленцу пришлось пристрелить одного из матросов по имени Траубе,

который с особой настойчивостью призывал к совершению этого противного немецкой

природе поступка. Все прочие крикуны сразу притихли, и мы успели уйти под воду

незамеченными.

На следующий день с юга появилась огромная стая морских птиц. Погода стала

быстро ухудшаться, все указывало на приближение бури. Задраив люки, мы ожидали

дальнейшего развития событий, пока необходимость погружения не стала очевидной -

в противном случае наше неуправляемое судно рисковало быть опрокинутым

чрезвычайно высокими и крутыми волнами. До сих пор мы старались экономить

электричество и сжатый воздух, давление которого уже ощутимо упало; но сейчас у

нас не было выбора, Мы погрузились на сравнительно небольшую глубину и, едва

только шторм начал стихать, решили снова всплыть на поверхность. Тут нас ожидало

новое потрясение; полностью отказали все устройства, обеспечивающие вертикальный

ход субмарины. Очутившись в своеобразном подводном плену, люди очень скоро

пришли в состояние, близкое к панике, некоторые вновь начали намекать на

хранившуюся у лейтенанта Кленца античную скульптуру как на источник всех наших

бед. Однако вид автоматического пистолета их несколько успокоил. Бедные парни -

мы все время старались их чем-нибудь занять, заставляя чинить вышедшее из строя

оборудование, хотя и сами прекрасно сознавали абсолютную бесполезность этих

усилий.

Обычно мы с Кленцем спали по очереди; как раз во время моего сна, около пяти

часов утра четвертого июля, и произошел открытый мятеж, Шестеро оставшихся в

живых ублюдков, полагая отныне свою гибель неизбежной, внезапно пришли в дикую

ярость, причиной которой послужило воспоминание о нашем отказе за два дня до

того сдаться в плен военному кораблю янки. С животным ревом метались они по

судну, круша мебель, приборы и инструменты и поминая на разные лады все ту же

злосчастную скульптуру и ее мертвого хозяина, так потрясшего их своим

многозначительным взглядом и нехарактерной для трупа подвижностью. Лейтенант

Кленц оказался не на высоте положения, пребывая в растерянности и бездействии,

чего, впрочем, и следовало ожидать от слабовольного и женоподобного уроженца

Рейнской провинции. Я пристрелил всех шестерых, как того требовала обстановка, и

после еще раз лично удостоверился в смерти каждого.

Мы удалили трупы через шлюзовые камеры и остались на V-29 вдвоем. Кленц очень

нервничал и почти все время был пьян. Мы решили держаться как можно дольше,

благо в нашем распоряжении были значительные запасы провианта, а химические

установки исправно вырабатывали кислород - к счастью, ни одна из них не

пострадала от рук этих грязных скотов. Однако все наши компасы, глубиномеры и

прочие хрупкие приборы были разбиты, так что в дальнейшем мы могли определять

свое местонахождение лишь приблизительно, пользуясь для этого наручными часами и

календарем и вычисляя скорость дрейфа путем наблюдений за различными морскими

организмами через бортовые иллюминаторы или из боевой рубки. Заряда

аккумуляторных батарей вполне хватало для внутреннего освещения корабля, кроме

того, мы периодически включали наружный прожектор, но, в какую бы сторону мы его

ни направляли, везде были видны одни и те же дельфины, плывшие параллельным с

нами курсом. Эти дельфины заинтересовали меня с чисто научной точки зрения; как

известно, обычный Delphinus delphis является млекопитающим из семейства китовых

и, подобно всем другим млекопитающим, не может жить без воздуха, однако я

специально два часа подряд следил за одним из этих пловцов, и за все это время

он ни разу не поднимался к поверхности океана.

По прошествии нескольких дней мы с Кленцем пришли к выводу, что, продолжая

дрейфовать в южном направлении, субмарина понемногу опускается на глубину. Мы

отмечали изменения в окружающей нас подводной флоре и фауне и прочли на эту тему

немало книг из моей походной библиотеки. Должен признать, что научная

компетентность моего товарища по несчастью оставляла желать много лучшего. В его

стиле мышления не было ничего прусского, он при всяком удобном случае давал волю

своему нездоровому воображению или же пускался в пространные рассуждения, не

представлявшие никакого практического интереса. Приближение смерти пугало его

чрезвычайно - нередко я заставал его за молитвой, в которой он поминал всех

мужчин, женщин и детей, в разное время отправленных нами на дно; забывая при

этом, что любые действия, совершенные ради блага Германии, являются

справедливыми и достойными всяческого одобрения. Постепенно теряя чувство

реальности, он мог часами смотреть на скульптурный образ античного юноши и

рассказывать фантастические истории о кораблях и людях, бесследно исчезнувших в

море. Иногда, в порядке психологического эксперимента, я сам уводил его на эту

зыбкую почву, дабы развлечься его бесконечными поэтическими цитатами и вольными

переложениями старых морских легенд. Мне было искренне его жаль, я вообще не

умею оставаться равнодушным, когда вижу страдания немца; но что поделаешь - он

был не тем человеком, вместе с которым легко встречать смерть. За себя лично я

был спокоен и с гордостью думал о том, как родное отечество будет чтить мою

память и как моим сыновьям будут ставить в пример их доблестного отца.

Девятого августа мы обнаружили в непосредственной близости от лодки океанское

дно и осветили его лучами прожектора. Местность под нами представляла собой

холмистую равнину, большей частью покрытую ковром из морских трав и колониями

мелких моллюсков. То здесь, то там из темноты выступали очертания одиноко

торчавших морских скал, заросших водорослями и густо облепленных ракушками, но,

несмотря на это, чем-то неуловимо схожих между собой. По утверждению Кленца, это

были останки погибших кораблей. Гораздо больше его озадачила каменная глыба,

поднимавшаяся вертикально над морским дном на высоту примерно четырех футов и

имевшая два фута в диаметре; ее боковые стены, очень ровные и гладкие, в верхней

части резко сходились, образуя треугольную, правильной формы вершину. Я объяснил

происхождение этого феномена обнажением кристаллических горных пород, Кленцу же

померещились на поверхности глыбы какие-то странные письмена. Спустя некоторое

время его начала бить нервная дрожь, и он отвернулся от иллюминатора с

выражением сильнейшего испуга на лице. Причину столь постыдного малодушия я

нахожу лишь в его общем угнетенном состоянии, вызванном беспредельностью,

мрачностью и таинственностью открывшейся перед нами морской бездны. Такое

испытание оказалось сверх его сил; я же, как оно и подобает германскому офицеру,

сохранил ясность мысли и полное хладнокровие, успев между делом отметить два

интересных обстоятельства: во-первых, V-29 прекрасно выдерживала глубоководное

давление, на которое ее конструкция изначально рассчитана не была; во-вторых,

нас по-прежнему сопровождали дельфины, тогда как большинство ученых-натуралистов

категорически отрицают возможность существования высших форм жизни на этих

глубинах. Хотя теперь я был уверен в том, что в своих первых оценках преувеличил

быстроту погружения субмарины, но, в любом случае, достигнутая нами глубина была

достаточно велика для того, чтобы сделать упомянутые выше факты заслуживающими

внимания. Определив скорость нашего дрейфа по ориентирам на океанском дне, я

убедился в правильности моих прежних расчетов, произведенных еще в поверхностных

слоях воды.

Между тем настал момент, когда несчастный Кленц сошел с ума уже бесповоротно.

Это случилось в три часа пятнадцать минут пополудни двенадцатого августа. Перед

тем он находился в боевой рубке, наружный прожектор был включен - и вдруг я

увидел, как он врывается в каюту, где я сидел за книгой, и сразу догадался обо

всем по его лицу. Вот что он мне сказал (привожу его речь дословно): "Он зовет

нас к себе! Он зовет нас к себе! Я слышу его! Нам надо идти!" Произнося это, он

схватил со стола скульптуру, засунул ее в карман и потянул меня за руку к трапу,

ведущему на палубу субмарины. Только теперь я понял, что он хочет открыть люк и

выбраться вместе со мною наружу. Сама эта идея, грозившая верной гибелью нам

обоим, была настолько нелепой и страшной, что я, признаться, сперва даже

растерялся. Остановившись, я попробовхч его урезонить, но он уже был

неуправляем. "Идем же, скорее, - твердил он свое, - ждать больше нечего; лучше

раскаяться и получить прощение, чем упорствовать, вынося себе окончательный

приговор". Тогда я попытался изменить тактику, перейдя от уговоров к прямым

оскорблениям. Я назвал его маньяком, жалким безумным ничтожеством - все было

тщетно. Он кричал мне в ответ: "Если я действительно безумен, то это счастье! Да

будут боги милосердны к тем, кто может сохранить рассудок вплоть до грядущего

ужасного конца! Еще не поздно сойти с ума, так поспешим, пока Он зовет, в

последний миг даруя нам прощение!"

После этой вспышки красноречия сознание его как будто слегка прояснилось, и он

уже гораздо более спокойным голосом попросил меня позволить ему уйти одному, раз

уж я не намерен составить ему компанию. На сей раз я не колебался с принятием

решения. Да, конечно, это был немец, мой соотечественник, но в то же время он

был не пруссак, а всего лишь рейнландец, к тому же плебейского происхождения; и

потом - это был потенциально опасный безумец. Уступив его самоубийственной

просьбе, я тем самым избавился бы от спутника, чье присутствие на субмарине

отныне таило в себе угрозу и моей собственной жизни. Я попросил его не уносить с

собой скульптуру - ответом на это был жуткий истерический смех, звучание

которого я не берусь описать словами. Когда же я осведомился, не желает ли он

оставить какую-нибудь памятную вещицу или локон волос, которые я мог бы передать

его семье в Германии, если вдруг удастся спастись, то вновь услышал все тот же

отвратительный хохот. Дальнейшее промедление не имело смысла, он забрался в

шлюзовую камеру, и я, выдержав необходимую паузу, привел в действие механизм,

отправивший беднягу к праотцам. Удостоверившись, что тело покинуло пределы

подлодки, я включил прожектор, надеясь увидеть его в последний раз - меня

интересовало, будет ли труп сплющен в лепешку глубоководным давлением или же

останется невредимым, как те удивительные дельфины. Мне, однако, не удалось

обнаружить никаких следов моего бывшего соратника, ибо дельфины, сгрудившись

плотной массой перед боевой рубкой, начисто перекрыли обзор.

Очень скоро я пожалел, что перед уходом Кленца не вытащил тайком у него из

кармана эту скульптуру, поскольку воспоминание о ней не давало мне с той поры

покоя. Я постоянно видел перед собой эти юные прекрасные черты лица в обрамлении

сплетающихся листьев, испытывая при этом волнение, необычное для моей отнюдь не

артистической натуры. Меня впервые по-настоящему огорчило отсутствие

собеседника. Кленц, хотя и далеко не ровня мне по уровню интеллекта, все же был

лучше, чем никто. Я плохо спал этой ночью и, ворочаясь на своей койке, продолжал

думать о неумолимо приближающейся развязке. Я, разумеется понимал, что мои шансы

на спасение ничтожны.

На следующий день я, как обычно, поднялся в рубку для изучения обстановки за

бортом субмарины. В северном направлении подводный ландшафт мало чем отличался

от того, что мы наблюдали в течение последних четырех суток. Правда, скорость

дрейфа V-29 теперь значительно уменьшилась. Развернув прожектор в

противоположную сторону, я заметил, что дно впереди начинает идти под уклон; в

поле зрения все чаще стали попадать одинаковые по форме монолиты, расположенные

не в хаотическом беспорядке, а словно повинуясь какой-то определенной схеме.

Океанское дно уходило вниз гораздо круче, чем погружалась подлодка, и вскоре,

дабы хоть что-нибудь разглядеть, мне пришлось направить луч света почти

вертикально вниз. В результате слишком резкого изменения угла наклона произошел

обрыв электрического привода; ликвидация этой неисправности отняла у меня

несколько минут. Наконец все было восстановлено, и при свете прожектора моему

взору открылась лежащая меж двух горных отрогов подводная долина.

Не будучи никоим образом склонен к бурным проявлениям чувств, я все же в первый

момент не смог сдержать удивленного возгласа. Я вынужден сознаться в этом, хотя

человеку, воспитанному в лучших традициях великой прусской культуры, не пристало

удивляться подобным вещам - мне достаточно было обратиться к своим познаниям в

геологии и истории, чтобы вспомнить о гигантских тектонических смещениях,

происходивших в разное время как в океанских, так и континентальных областях

земной коры. А увидел я следующее: далеко внизу параллельно друг другу тянулись,

исчезая во мраке, ряды полуразрушенных зданий великолепной, хотя и весьма

необычной по своему стилю архитектуры, построенных большей частью из мрамора -

если судить по тому мягкому и бледному мерцанию, с каким их стены отражали лучи

света. Развалины мертвого города занимали собой все пространство узкой вытянутой

долины, по сторонам которой на уступах крутых горных склонов располагались

многочисленные особняком стоящие храмы, дворцы и виллы. Крыши домов были

обрушены, колонны повалены и расколоты, но следы былой красоты и величия

проглядывали повсюду в нагромождениях древних руин.

Встреча с мифической Атлантидой - ибо я до тех пор полагал се существование

мифом - внезапно пробудила во мне азарт исследователя. По дну долины, как я

догадался, в древние времена протекала река - мне удалось разглядеть остатки

гранитных и мраморных мостов, дамб, террас и набережных, некогда, вероятно,

утопавших в роскошной зелени аллей и скверов. Охваченный энтузиазмом, я едва не

опустился до идиотской сентиментальности, ранее столь раздражавшей меня самого в

рассуждениях бедного Кленца. Только сейчас я впервые заметил отсутствие южного

течения - V-29 медленно планировала над затонувшим городом, подобно тому, как

снижается аэроплан перед посадкой в обычных городах там, наверху. Я также с

опозданием обнаружил исчезновение сопровождавшей меня стаи дельфинов.

Спустя примерно два часа лодка легла на каменные плиты площади, примыкавшей к

скалистому склону горы. По одну сторону от меня раскинулся город, отлого

спускавшийся к руслу реки; по другую сторону я в неожиданной близости от себя

увидел богатый, отлично сохранившийся фасад громадного здания, очевидно, храма,

выдолбленного внутри цельной скалы. Каких трудов могло стоить создание столь

титанического сооружения - на сей счет остается лишь строить догадки; тем более

что, судя по множеству окон, за монументальным фасадом должны скрываться

довольно обширные внутренние помещения. Парадная лестница в средней части фасада

поднималась к огромным, распахнутым настежь дверям, окруженным по периметру

рельефными фигурами, напоминавшими персонажей вакхического карнавала. Особенно

сильное впечатление произвели на меня мощные колонны и фриз, украшенный

скульптурами поразительной красоты и изящества: здесь были изображены

идиллические картины пасторальной жизни, а также процессии жрецов и жриц со

странного вида предметами культа, совершающих обряд поклонения некоему

лучезарному божеству. Мастерство художественного исполнения было просто

феноменальным; искусство этого народа казалось в чем-то близким по духу к

древнегреческому, и в то же время оно резко отличалось от него. Что-то

подсказывало мне, что я имею дело с очень отдаленным во времени предшественником

эллинской культуры, нежели с непосредственным ее вдохновителем. У меня уже не

вызывал сомнений тот факт, что все это грандиозное произведение архитектуры

вплоть до мельчайших деталей было высечено из единого скального монолита,

который являлся частью нависавшего над долиной горного хребта. Размеры

внутренних помещений храма для меня оставались загадкой; возможно, основу их

составляла огромная естественная пещера или даже система пещер, проникающих

далеко вглубь горы. Ни время, ни вода никак не отразились на первоначальном

великолепии древнего храма - а это, конечно, мог быть только храм, - и ныне,

тысячи лет спустя, нетронутый и неоскверненный, он покоился в окружении вечного

мрака и безмолвия океанской бездны.

Не помню, сколько часов провел я в созерцании затонувшего города с его домами,

арками, статуями и мостами, с его колоссальным храмом, прекрасным и пугающе

таинственным одновременно. Даже в преддверии смерти моя любознательность брала

верх над всеми остальными чувствами - прожектор выхватывал из темноты все новые

и новые удивительные подробности. Но он был бессилен проникнуть в зияющий провал

центрального входа в храм; в конце концов я вспомнил о необходимости экономить

энергию и отключил прожектор, свет которого и так уже был заметно слабее, чем

несколько недель назад, в первые дни нашего вынужденного дрейфа. Перспектива в

скором времени остаться без света лишь обострила во мне жажду немедленной

деятельности. Именно я, представитель великой Германии, должен первым пройти по

следам этой канувшей в вечность цивилизации!

Я достал и осмотрел глубоководный водолазный костюм, изготовленный из гибко

сочлененных металлических пластин, проверил работу портативного фонаря и

регенератора воздуха. Определенное затруднение представлял выход из шлюзовой

камеры в одиночку, без чьей-либо помощи, но я был уверен, что сумею решить эту

проблему, используя свои технические знания и опыт.

Шестнадцатого августа я покинул борт V-29 и, увязая ногами в толстом слое ила,

покрывавшем улицы разрушенного города, двинулся вниз по направлению к речному

руслу. Мне нигде не удалось обнаружить скелетов или иных человеческих останков,

но зато я сделал немало иных, бесценных с точки зрения археологии находок,

прежде всего скульптур и старинных монет. Сейчас я не имею возможности

распространяться на эту тему во всех подробностях, скажу лишь, что испытал

благоговейный трепет при знакомстве с культурой, находившейся в полном расцвете

величия и славы в те времена, когда по долинам Европы бродили пещерные жители, а

могучий Нил нес свои воды мимо диких, первозданных берегов. Быть может, те, кто

найдет эту рукопись (если она вообще будет когда-нибудь найдена), сумеют ближе

подойти к разгадке тайны, о которой я здесь говорю лишь смутными намеками. Тем

временем энергия моих электрических батарей уже подошла к концу, и я был

вынужден поторопиться с возвращением, решив посвятить весь следующий день

осмотру храма в глубине скалы.

Семнадцатого числа, когда я окончательно укрепился в своих намерениях проникнуть

внутрь храма, меня внезапно постигло тяжкое разочарование: как оказалось, все

элементы, необходимые для подзарядки портативного фонаря, были уничтожены еще во

время июльского бунта этих паршивых свиней. Ярость моя была беспредельной,

однако германский здравый смысл не позволил мне отправиться без соответствующего

снаряжения в непроглядную тьму пещеры, вполне могущей оказаться логовом

какого-нибудь невиданного морского чудовища или запутанным лабиринтом ходов, из

которых я никогда не смог бы выйти наружу. Все, что я был в состоянии сделать -

это направить на фасад здания изрядно уж потускневший луч прожектора V-29 и при

его свете взойти по ступеням наверх, чтобы вблизи рассмотреть украшения храма.

Сноп света падал на дверь под восходящим углом, и когда я заглянул внутрь в

надежде хоть что-нибудь разглядеть во мраке, то не увидел даже смутных очертаний

стены или свода в той стороне, куда устремлялся луч. Сделав шаг или два вперед,

предварительно ощупывая палкой пол, я не осмелился идти дальше. Более того -

впервые в жизни я ощутил пронзительный леденящий ужас. Теперь я начал лучше

понимать душевное состояние несчастного Кленца; в то время как храм притягивал

меня все сильнее, внутри меня возрастал слепой страх перед неизвестностью,

ожидавшей меня за этим порогом. Вернувшись на борт субмарины, я выключил свет и

принялся размышлять, сидя в полной темноте. Электричество следовало экономить на

случай крайней необходимости.

Субботу восемнадцатого числа я так и провел в темноте, мучимый самыми разными

мыслями и воспоминаниями; это было очень нелегким испытанием даже для моей

истинно германской выдержки. Кленц, на свое счастье, успел сойти с ума и

погибнуть, прежде чем мы достигли этих затаившихся в глубине океана зловещих

обломков далекого прошлого - и он тогда еще призывал меня последовать его

примеру. Неужели и вправду судьба сохранила мне разум лишь для того, чтобы

привести меня, беспомощного и беззащитного, к концу более ужасному, чем в

состоянии вообразить человек? Нет, очевидно, все дело было в нервном

перенапряжении; впечатлительность - удел ничтожеств, и я обязан усилием воли

преодолеть эту временную слабость.

Я так и не смог заснуть в ту ночь и, уже не думая об экономии, снова включил

свет. Было страшно досадно, что электричеству суждено кончиться раньше, чем

запасам воздуха и продовольствия. Вспомнив еще об одном - наиболее простом из

всех возможных - исходе, я хорошенько почистил свой автоматический пистолет.

Ближе к утру я, должно быть, уснул при включенном свете, так как, проснувшись

вчера после полудня, обнаружил батареи совершенно безжизненными. Я зажег одну за

другой несколько спичек и в отчаянии посетовал на ту непредусмотрительность, с

какой мы давным-давно израсходовали все имевшиеся у нас свечи.

Когда погасла последняя спичка, которую я решился истратить, я долго сидел в

темноте и полном безмолвии. В который раз уже думая о неизбежности смерти, я

просматривал в памяти всю череду недавних событий и внезапно наткнулся на как

будто дремавшее до поры мимолетное впечатление, которое заставило бы

содрогнуться любого более слабого и суеверного человека Голова лучезарного

божества на фасаде храма была тем же самым скульптурным портретом античного

юноши, принесенным из моря мертвым матросом и впоследствии возвращенным обратно

в море погибшим при этом Кленцем.

Я был слегка озадачен таким совпадением, но ни в коей мере не устрашен. Только

недоразвитым умам свойственна поспешность, с какой они объясняют любую необычную

и сложную для понимания вещь действием якобы сверхъестественных сил. Совпадение,

безусловно, было довольно странным, но я, как человек здравомыслящий, не

собирался увязывать факты, не предполагающие между собой никакой логической

связи, или искать закономерную последовательность в трагических событиях,

произошедших с нами со дня гибели "Виктории" вплоть до настоящего времени.

Ощущая потребность в дополнительном отдыхе, я принял успокоительное лекарство и

погрузился в сон. Мое нервозное состояние отразилось и на сновидениях, ибо я все

время слышал крики тонущих в море людей и видел мертвые лица, прильнувшие к

иллюминаторам лодки. Среди этих отвратительных мертвых масок я вдруг увидел

живое, насмешливо глядевшее на меня лицо молодого матроса, обладателя той самой

проклятой статуэтки.

Описывая сегодняшний день с момента своего пробуждения, я должен быть особенно

внимательным, поскольку нервы мои расшатаны и реальные факты в моем сознании

начинают путаться с галлюцинациями. Мой случай должен представлять

исключительный интерес для психологов, и я сожалею, что недоступен сейчас для

научного наблюдения со стороны компетентных германских специалистов.

Первое, что я почувствовал, едва открыв глаза, было непреодолимое желание сию же

минуту встать и идти в храм; желание это росло и усиливалось, и лишь какой-то

подсознательный рефлекс самосохранения удержал меня от этого безумного шага.

Вскоре после того мне почудился свет, слабо струящийся в окружавшей меня

кромешной тьме; я как будто заметил смутные фосфорические блики в воде за

иллюминатором, выходящим в сторону храма. Это возбудило мое любопытство,

поскольку мне ничего не было известно о глубоководных организмах, способных быть

источником столь сильного свечения. Но прежде чем я успел что-либо предпринять,

следующее, уже третье подряд, необъяснимое явление заставило меня вообще

усомниться в объективности своих ощущений. На сей раз это была слуховая

галлюцинация - ритмический мелодичный звук, похожий на не очень стройное и в то

же время чарующе прекрасное хоровое песнопение или религиозный гимн, каким-то

образом доносившийся извне сквозь звуконепроницаемый корпус лодки. Угадав в этом

первый опасный признак психического расстройства, я зажег еще несколько спичек и

принял большую дозу раствора бромистого натрия, которая несколько сняла

напряжение - по крайней мере, она помогла рассеять акустическую иллюзию. Но

фосфорическое свечение не исчезало, и я с трудом подавил в себе нелепое желание

приблизиться к иллюминатору в надежде разгадать его природу. А свет меж тем

казался поразительно реальным; я вскоре начал различать вокруг себя знакомые

предметы и среди них пустой стакан из-под бромистого натрия, который уж точно

никак не мог быть давним, отложившимся в памяти визуальным впечатлением,

поскольку виделся мне сейчас не на своем привычном месте, а там, где я случайно

поставил его несколько минут назад. Это последнее обстоятельство меня порядком

озадачило, я пересек комнату и дотронулся рукой до стакана. Он действительно

находился здесь, я видел и осязал его одновременно. Теперь я знал, что либо свет

этот и впрямь был настоящим, либо же он являлся частью столь глубокой и

всеобъемлющей галлюцинации, что всякая попытка устранить ее была заранее

обречена на провал. Поэтому я, прекратив бесполезную борьбу с самим собой,

немедленно отправился наверх в боевую рубку, чтобы взглянуть оттуда на источник

таинственного света. Разве не могла им оказаться еще одна германская субмарина,

дававшая мне неожиданный шанс на спасение?

Читателю ни в коем случае не стоит принимать все изложенное мною ниже за

объективную истину. Поскольку эти события не укладываются в рамки естественного

порядка вещей, они неизбежно являются продуктом моего расстроенного воображения.

Итак, поднявшись в рубку, я обнаружил подводное пространство в целом гораздо

менее освещенным, чем ожидал его увидеть. Вокруг не было никаких

фосфоресцирующих растений или животных, и спускавшийся к руслу реки город был

окутан непроницаемым мраком. Что же касается зрелища, представшего передо мной

по другую сторону рубки, то оно не показалось мне ни особо эффектным или

абсурдным, ни тем более наводящим страх, однако оно погасило последнюю искру

надежды, тлевшую еще в глубине моего сознания. Ибо распахнутая дверь и окна

вырубленного в скале подводного храма излучали яркий, слегка колеблющийся свет,

напоминавший отблески огромного жертвенного костра, горевшего где-то далеко

внутри здания.

Мои последующие впечатления сумбурны и фрагментарны. По мере того как я все

пристальнее вглядывался в эту противоестественную картину, меня начали посещать

разные видения - в глубине храма мне представлялись какие-то предметы и фигуры;

некоторые из них перемещались, иные были неподвижны. Тогда же я вновь услышал те

самые отдаленные звуки хора, которые впервые достигли моего слуха сразу же после

пробуждения. Постепенно нараставшие во мне беспокойство и страх

сконцентрировались вокруг молодого пришельца из моря и его резной статуэтки, во

всех деталях повторявшей изображения на фризе и колоннах храма. Вспомнив бедного

Кленца, я подумал о том, где может сейчас покоиться его тело вместе с этой

статуэткой, унесенной им обратно в океан. Перед уходом он пытался меня о чем-то

предупредить, но я не прислушался к его словам, - ведь это был всего лишь

слабохарактерный и мягкотелый рейнландец, помешавшийся от невзгод и опасностей,

которые любой уроженец Пруссии способен переносить без малейшего напряжения.

Мне остается добавить совсем немногое. Навязчивая идея - войти внутрь храма -

превратилась теперь в категорический, требующий беспрекословного подчинения

приказ. Отныне моя германская воля не управляет уже моими поступками, но я пока

могу выказывать самостоятельность во второстепенных вопросах. Эта же

разновидность умственной болезни ранее погубила Кленца, заставив его устремиться

в морскую пучину даже без элементарного защитного снаряжения; однако я, человек

прусского склада ума и характера, намерен до конца использовать все те немногие

возможности, которыми пока располагаю. Когда я понял, что мне так или иначе

придется идти в храм, я первым делом тщательно осмотрел и подготовил к выходу

свой водолазный костюм, шлем и регенератор воздуха, после чего взялся за

составление этих поспешных записей в надежде, что они когда-нибудь станут

достоянием гласности. Покидая - теперь уже навсегда - свою субмарину, я отправлю

к поверхности океана запечатанную бутыль с этой рукописью.

Я не испытываю страха, меня также мало тревожат пророчества сумасшедшего Кленца,

Все виденное мной не имеет ничего общего с реальной действительностью; в

конечном итоге следствием моего безумия явится самая обыкновенная смерть от

удушья, когда иссякнет запас кислорода. Горящий внутри храма свет - это не более

чем обман зрения, так что мне предстоит по-немецки спокойно и мужественно

встретить смерть в безмолвии и непроглядной тьме океанских вод. Демонический

хохот, который я слышу, дописывая эти строки, на деле является лишь порождением

моего угасающего рассудка. Теперь мне осталось лишь облачиться в водолазный

костюм, открыть люк и бесстрашно войти в эту своеобразную древнюю усыпальницу,

молчаливо хранящую тайны неизмеримых глубин и далеких забытых столетий.

Хаос наступающий

Немало уже написано разными авторами о наслаждениях и муках, что таит в себе

опиум. Экстатические и ужасные откровения Де Куинси, "Искусственный рай" Бодлера

трудами их почитателей и искусством переводчиков стали драгоценным достоянием

всего человечества; миру прекрасно известны и колдовское очарование, и скрытые

угрозы и непередаваемая таинственность тех туманных областей, куда переносится

человек под воздействием наркотика. Но сколь бы обширны ни были подобные

свидетельства, никто еще не осмелился раскрыть людям природу тех фантастических

видений, что открываются внутреннему взору употребляющего опиум, или хотя бы

обозначить направление того необъяснимого движения по неведомым, необычайным и

прекрасным путям, что непреодолимо увлекают всякого, кто принимает те или иные

наркотические вещества. Де Куинси переносился в Азию, сказочно изобильную землю

смутных теней, чья отталкивающая древность настолько впечатляет, что

"невообразимый возраст народов и их имен подавляет всякое ощущение своего

собственного возраста у отдельных их представителей"; но и этот писатель не

осмелился пойти дальше. Те же, кто осмеливался на такое, редко возвращались

назад, а если и возвращались, то либо хранили полное молчание, либо сходили с

ума. Я пробовал опиум лишь однажды - во времена Великой эпидемии; тогда врачи

очень часто прибегали к этому средству, желая облегчить своим пациентам мучения,

избавить от которых обычные лекарства уже не могли. В моем случае произошла,

очевидно, сильная передозировка - врач был совсем измотан постоянным страхом за

жизнь своих больных и напряженной работой, - и мои видения завели меня очень

далеко. В конце концов я все же пришел в себя... Я выжил, но с тех пор по ночам

ко мне приходят очень странные образы, и я больше не позволяю вводить мне опиум.

Когда мне дали наркотик, я испытал совершенно невыносимую, пульсирующую головную

боль. Сама жизнь моя уже не заботила меня в ту минуту, ибо я хотел непременно

избавиться от боли, все равно как - с помощью лекарств, ценой беспамятства или

даже смерти. Я находился в состоянии, близком к бреду? и потому мне трудно

теперь точно определить момент погружения в наркотическое забытье - думаю,

препарат начал действовать незадолго до того, как размеренные удары внутри моего

черепа перестали причинять ужасную боль. Как уже говорилось, я получил чрезмерно

большую дозу опиума и поэтому не исключаю, что реакция моего организма на

наркотик была не совсем типична. В моем случае преобладало ощущение полета, или

скорее, падения, странным образом не связанное с ощущением тяжести моего

собственного тела и направления движения; в то же время я совершенно определенно

ощущал, что вокруг незримо присутствует множество других тел или предметов - их

скопления имели природу, бесконечно отличную от моей, и все же были каким-то

образом со мной связаны. Иногда мне казалось, что это не я куда-то падаю, а вся

вселенная и самое время проносятся мимо меня. Неожиданно терзавшая меня боль

совсем исчезла, и мне представилось, что источник пульсации, которую я

по-прежнему чувствовал, находится не внутри, а вне меня. Падение тоже

прекратилось, уступив место ощущению какой-то неловкой временной передышки; я

прислушался: размеренные удары, грохотавшие у меня в голове, теперь более всего

напоминали шум необозримого океана - он словно Успокаивался после немыслимого,

титанического шторма, продолжая, однако, сотрясать неведомый пустынный берег

огромными валами волн. Затем я открыл глаза.

Некоторое время я не мог как следует разглядеть помещение, в котором находился,

- все было размыто, как на фотографии с дурным фокусом. Наконец, я понял, что

нахожусь в полном одиночестве посреди очень странной, прекрасно убранной комнаты

с огромным количеством больших и светлых окон. Что это могло быть за место, я не

имел ни малейшего представления; мысли мои по-прежнему путались, но я различил

разноцветные ковры и гобелены, изящно отделанные столики, стулья, оттоманки,

диваны, хрупкие вазы, расставленные повсюду, а также изящные орнаменты на стенах

- очень странные, но в то же время смутно напоминавшие что-то очень хорошо

знакомое. Я все еще продолжал осматриваться кругом, а мною уже начинали

завладевать совсем иные ощущения и мысли. Медленно, но неотвратимо, подавляя

сознание и заглушая все иные впечатления, наступал на меня дикий страх перед

неизвестностью; он только возрастал от того, что невозможно было понять его

причину, он таил в себе какую-то угрозу, нет, не угрозу смерти, а чего-то иного,

неизъяснимого, невиданного, невыразимо более ужасного и отвратительного, чем

смерть.

Я быстро понял, что источником моего страха и ужасным его символом было не что

иное, как это невыносимое биение: непрестанные удары отзывались в утомленном

мозгу со способной свести с ума силой. Они доносились откуда-то извне - снизу -

и вызывали в сознании чудовищные образы. Мне казалось, что некто или нечто

скрывается от меня за шелковыми занавесями, развешенными вдоль стен, за

стрельчатыми окнами с переплетами - и что недоступность этого нечто моему взору

является великим для меня благом. Я заметил, что на окнах - а их было так много,

что это как-то сбивало с толку - есть ставни, и принялся закрывать их все

подряд, стараясь не смотреть наружу. На одном из столиков лежали кремень и

точило, с помощью которых я зажег свечи в стоявших у стен канделябрах. Закрытые

ставни и яркий блеск свечей создали ощущение относительной безопасности и

несколько успокоили меня, хотя я и не сумел окончательно отгородиться от

монотонных ударов прибоя. Теперь одновременно со страхом я почувствовал ничуть

не меньшее возбуждение: мне захотелось непременно выяснить, откуда идет этот

необыкновенный шум, хотя я все еще ужасно боялся его. Я раздвинул портьеры у той

стены, из-за которой, как мне казалось, доносились монотонные удары, и увидал

небольшую, богато драпированную гобеленами галерею, в конце которой была видна

резная дверь и окно эркера. Меня очень тянуло подойти к этому окну, хотя, как ни

странно, не менее сильно мне хотелось вернуться назад. Преодолев мучительные

колебания, я все же приблизился к окну и увидал бескрайний океан и огромный

водоворот на горизонте. Несколько секунд я пристально вглядывался вдаль, и

тут-то эта невероятная картина обрушилась на меня со всей своей демонической

силой. То, что я увидел, мне не случалось видеть прежде - да и никому другому из

живущих, разве что в болезненном бреду или наркотическом опьянении. Здание, где

я находился, стояло на узкой полоске земли - вернее, теперь это была узкая

полоска земли - метров на сто поднимавшейся над водой, что бурлила в безумном

водовороте. По обеим сторонам от меня виднелись огромные красные оползни, а

впереди ужасные волны продолжали наступать, монотонно и ненасытно пожирая сушу.

Примерно в миле от берега к небесам вздымались грозные валы не менее пятнадцати

метров высотою, а на горизонте в мрачном раздумьи застыли, словно огромные

хищные птицы, зловещие черные тучи самых невероятных очертаний. Волны были

темно-фиолетовыми, почти черными: словно лапы громадного жадного чудовища

хватались они за податливую красную почву. Казалось, океан, это огромное злобное

существо, объявил непримиримую войну тверди земной, подстрекаемый к тому самим

разъяренным небом.

Очнувшись, наконец, от оцепенения, в которое повергло меня это

сверхъестественное зрелище, я увидал, что и мне самому угрожает непосредственная

опасность. Пока я стоял, оцепенело уставившись на океан, несколько метров земной

тверди уже обвалились в воду - недалек был тот момент, когда и дом, подмытый

волнами, должен был рухнуть в неистовую пучину. Я поспешил на противоположную

сторону здания и вышел в первую попавшуюся дверь, заперев ее каким-то странной

формы ключом, который нашел внутри. Теперь я мог получше рассмотреть окрестности

и сразу же заметил, что враждебные друг другу вода и суша были разделены в этом

месте на две совершенно непохожие части. По разные стороны узкого мыса, на

котором я стоял, казалось, располагались разные миры. Слева от меня море мягко

вздымало огромные зеленые волны, мирно накатывавшиеся на берег в лучах яркого

солнца. Но в самом этом солнце и даже в его положении на небосклоне было что-то

такое, что заставило меня содрогнуться; но что это было - ни тогда, ни сейчас я

не мог бы сказать. Справа же простиралось совсем другое море - голубое,

покойное, лишь слегка колыхавшееся,- а небо над ним было темнее, чем слева, и

омываемый волнами берег казался скорее белесым, чем красноватым, как с другой

стороны.

Затем я принялся рассматривать сушу - и обнаружил нечто совершенно

поразительное: покрывавшие ее растения имели на редкость необыкновенный вид. Я

никогда прежде не видел ничего подобного и ни о чем подобном не читал. Вероятно,

они были тропического или по крайней мере субтропического происхождения -

впрочем, мое предположение основывалось главным образом на том, что здесь царила

ужасная жара. Некоторые растения чем-то напоминали флору моих родных мест:

подобные гибриды могли бы получиться, если бы хорошо известные мне деревья или

кустарники перенесли в другой климатический пояс. А вот многочисленные огромные

пальмы не были похожи ни на одно известное мне растение. Дом, из которого я

только что вышел, был очень невелик - не больше коттеджа средних размеров, - но

выстроен, очевидно, из мрамора, и в каком-то причудливом эклектичном стиле,

являвшем собой странную смесь восточных и западных архитектурных концепций. По

углам фасада располагались коринфские колонны, а красную черепичную крышу

архитектор позаимствовал у китайской пагоды. От двери вглубь берега вела дорожка

примерно метровой ширины, посыпанная необыкновенно белым песком и обсаженная

величественными пальмами, цветущими деревьями и кустарником неизвестной мне

породы. Дорожка постепенно забирала вправо, туда, где море было голубым, а берег

- белесоватым. Какая-то неведомая сила заставила меня во весь дух броситься

бежать по тропинке, словно за мной гнался злой дух из бьющегося позади океана.

Дорожка вела вверх по пологому склону, и я быстро поднялся на вершину холма.

Оттуда был хорошо виден и мыс, и дом, где я недавно пришел в себя, и черный

водоворот за ним, и зеленое море с одной стороны, и синее - с другой; а надо

всем висело какое-то проклятие, неведомое и невообразимое. Никогда больше не

видел я ничего этого, но часто спрашиваю себя...

Бросив прощальный взгляд на берег и океан, я зашагал вперед: моему взору

открывались все новые картины.

Как я уже говорил, постепенно удаляясь от кромки воды, дорожка постепенно

заворачивала направо. Впереди и немного левее я мог теперь видеть необозримую

равнину, простиравшуюся на многие тысячи акров и сплошь покрытую волнующейся

массой густой травы, достигавшей высоты человеческого роста. Почти у самого

горизонта стояло огромное пальмовое дерево - оно зачаровывало меня и необъяснимо

влекло к себе. Непостижимость всего увиденного вкупе с чувством облегчения от

того, что мне удалось бежать с мыса, где надо мной нависла непосредственная

опасность, на время ослабили мою тревогу, но стоило лишь мне остановиться,

устало опустившись на дорожку и машинально погрузив руки в теплый

беловато-золотистый песок, как меня вновь объял панический страх. К дьявольским

ударам прибоя добавилось что-то не менее ужасающее, что-то таившееся в шорохе

высокой травы. Я закричал, отчаянно и бессвязно: "Тигр? Тигр? Это ты, Зверь, ты?

Это ты, Зверь, которого я боюсь?" В памяти вдруг всплыла прочитанная когда-то

давным-давно древняя история о тиграх, только я никак не мог вспомнить имя

автора. И все-таки, несмотря на продолжавший мучить меня непередаваемый страх, я

вспомнил его. Конечно же это был Редъярд Киплинг; мне даже не.показалось

странным, что поначалу я отнес его, чуть ли не своего современника, к древним

писателям. Мне вдруг нестерпимо захотелось еще раз взглянуть на томик Киплинга с

этим рассказом, и я чуть было не отправился назад, в дом на мысу, чтобы отыскать

там книгу, но вовремя одумался - к тому же мне очень хотелось поскорее добраться

до той высокой пальмы.

Не знаю, смог ли бы я противостоять желанию вернуться назад, если бы с неменьшей

силой меня не влекла к себе огромная пальма вдали. Этот последний импульс,

наконец, возобладал; я покинул песчаную долину и принялся скользить вниз по

склону, несмотря на весь тот страх, который внушала мне высокая трава и мысль,

что в ней могут быть змеи. Я решил до конца сражаться за свою жизнь и рассудок,

чего бы ни стоило мне сопротивление угрозам, таившимся в море или на суше.

Однако, поражение в этой борьбе начинало казаться мне неминуемым, и это

становилось все яснее и яснее всякий раз, как безумный шорох жуткой травы

сливался с удаленными, но все еще отчетливо слышными тревожными ударами огромных

волн. Я то и дело останавливался и зажимал уши руками, ища хоть какого-нибудь

облегчения, но от этих невыносимых звуков не было спасения. Мне показалось, что

прошла целая вечность, пока я добрался до пальмы, так притягивавшей меня к себе,

и упал в благословенную тень широких листьев.

Вслед за тем произошло несколько совершенно невероятных событий, поочередно

ввергавших меня то в экстаз, то в ужас; я вспоминаю о них с содроганием и не

смею предлагать своих толкований. Едва только я заполз под сень пальмовых

листьев, как откуда-то сверху, из ветвей, появился младенец такой красоты, какую

мне прежде не приходилось видеть. В каких-то лохмотьях, весь запыленный, он все

равно выглядел как фавн или полубог; в густой тени мне показалось даже, что от

него исходит что-то вроде сияния. Мальчик улыбнулся мне и протянул ручку, но

прежде чем я приподнялся с земли, чтобы заговорить с ним, сверху раздалось

чудесное сладостное пение; чистые ноты сливались в неземную возвышенную

гармонию. Солнце уже зашло, и тут я убедился в том, что головку младенца

действительно окружает ореол искристого света. Он обратился ко мне мелодичным

серебристым голоском: "Это конец. Сквозь сумерки спустились они со звезд. Теперь

все кончено, мы блаженно почили в Телоэ, что лежит за потоками Аринури". Пока

ребенок говорил сквозь листья пальмы на землю опускалось какое-то мягкое сияние,

и поднявшись на ноги, я приветствовал тех, кто, как мне было известно,

главенствовали среди певцов - бога и богиню, ибо смертным не дается такая

красота. И они взяли меня за руки: и сказали: "Идем, дитя, ты слышал голоса. Все

будет хорошо. В Телоэ, что лежит за Млечным путем и потоками Аринури, есть

города из янтаря и халцедона. Там, над величественными куполами сияет множество

неведомых прекрасных светил. В Телоэ под мостами слоновой кости текут реки из

жидкого золота, и по ним большие барки держат путь в цветущий Семизвездный

Кифарион. В Телоэ и Кифарионе царствуют вечная юность, красота и услады, там

слышны только смех, песни и звуки лютни. Одни только боги обитают в Телоэ на

Золотой реке, но и ты почишь среди них".

Я зачарованно слушал - но вдруг заметил, что вокруг меня все переменилось.

Пальма, еще недавно дававшая спасительную тень моему изможденному телу, осталась

далеко внизу. Я плыл по воздуху вместе с младенцем и двумя богами, излучавшими

прекрасное сияние; нас сопровождал с каждой минутой все возраставший в числе

сонм излучавших свет, увенчанных виноградными лозами юношей и дев - их лица

озаряла радость, легкий ветер раздувал их волосы. Мы медленно поднимались ввысь,

словно на крыльях благоуханного воздуха, но воздушная волна, казалось, исходила

не от земли, а из золотистой туманности наверху; младенец шептал мне на ухо, что

я должен смотреть только на потоки нисходящего света, и не должен оглядываться

на мир, который только что покинул. Юноши и девы распевали ямбы и хореи под

аккомпанемент лютен, и я чувствовал, что погружаюсь в атмосферу мира и счастья,

куда более глубокого, чем я мог представить себе в жизни. Однако в следующую

минуту царившую круг меня гармонию грубо нарушил один-единственный звук,

переменивший всю мою судьбу и потрясший меня до глубины души. В сладостные

мелодии певцов и лютен вторглась, образуя с ними какое-то

дьявольски-издевательское созвучие, отвратительная, демоническая пульсация

ужасного океана. И как только удары черных волн донесли до моих ушей страшное

откровение морей, я забыл о предостережении младенца и посмотрел вниз, на

обреченный берег, который, мнилось мне, счастливо и навсегда покинул.

Внизу, сквозь тонкую оболочку атмосферы, был видна ненавистная мне Земля, все

так же вращавшаяся, все так же бесконечно вращавшаяся вокруг своей оси со всеми

своими злобными, буйными водами, пожирающими дикие берега, швыряющими пену на

шаткие бастионы опустошенных городов. В мрачном свете луны мелькали картины,

которые я не в силах описать, которые я не в силах забыть: пустыни, покрытые

истлевшими трупами, джунгли из руин и разложения на месте оживленных некогда

равнин и селений моей родины, водовороты бурлящего океана там, где когда-то

вздымались крепкие замки моих предков. Вокруг северного полюса гигантские топи

изрыгали из себя зловонные пузыри и облака ядовитых испарений и с бессильной

яростью шипели в ожидании натиска вздымавшихся к небу волн, что кружились и

бесновались в дрожащих глубинах. Но вот оглушительный взрыв расколол ночь, и

опустевшую землю рассекла огнедышащая трещина. Черный океан все пенился, пожирая

пустыню по краям, а трещина в центре неумолимо росла.

Не осталось больше суши, кроме страшной пустыни, но грозово дымящийся океан

продолжал наступать на нее. Вдруг бешеное море словно испугалось чего-то, оно

замерло на миг, ужаснувшись лика темных богов земных недр, превосходящих своею

силою злого бога вод. Но, как бы то ни было, океан уже не мог повернуть вспять,

да и пустыня слишком долго страдала от его кошмарных волн, чтобы помогать теперь

старому недругу. А посему воды, поглотив остатки земли, устремились в дымящуюся

пропасть, теряя при этом все свои былые завоевания. Они уходили с недавно

затопленной суши, вновь являя глазу картины смерти и распада, мутными струями

они уходили с древнего океанского дна, на котором покоились с тех незапамятных

времен, когда время только начиналось, а земные боги еще не родились. Сначала

над водой поднялись одетые в траур развалины знакомых столиц. Луна возложила

свои бледные лилии на мертвое тело Лондона, Париж же поднялся из своей влажной

могилы, чтобы получить благословение далеких звезд. Потом появились развалины не

менее мрачные, но совсем незнакомые - ужасные башни и монолиты в тех местах,

где, как думают люди, никогда и не было суши.

Волны больше не грохотали в размеренном ритме - его сменил невероятный рев и

шипение устремлявшейся в трещину воды. Шедший из разлома пар превратился в дым,

и, с каждой минутой становясь все гуще, почти полностью закрыл собою Землю. От

копоти и гари руки и лицо у меня покрылись черным налетом; я хотел было

взглянуть, не произошло ли то же самое с моими спутниками, но когда обернулся,

их уже не было... Потом вдруг все кончилось: я проснулся на одре болезни... Но я

помню что когда облако испарений из подземных бездн совсем скрыло собой

поверхность Земли, твердь словно возопила в безумной агонии, потрясая трепещущий

эфир. Хватило одной ужасной вспышки и взрыва, одного ослепительного оглушающего

удара огня, дыма и молний, чтобы освободить от вечных пут древнюю луну, которая,

словно обрадовавшись избавлению, стала стремительно удаляться в пустоту.

Когда же дым рассеялся, и я захотел посмотреть на Землю, то увидал вместо нее

лишь рой холодных насмешливых звезд, умирающее желтое Солнце и бледные печальные

планеты, что разыскивали повсюду свою пропавшую сестру.

Улица

Одни полагают, что предметы, среди которых мы живем, и те места, где мы бываем,

наделены душой; другие не разделяют этого мнения, считая его пустым домыслом. Я

не берусь быть судьей в этом споре, я просто расскажу об одной Улице.

Эта Улица рождалась под шагами сильных и благородных мужчин: наших братьев по

крови, славных героев, пустившихся в плавание, оставив за спиной Блаженные

острова. Сначала Улица была всего лишь тропинкой, проложенной водоносами,

которые сновали между родником, пробившимся в глубине леса, и домами, гроздью

легшими неподалеку от берега моря. Поселок разрастался, новые поселенцы

осваивали северную сторону Улицы; их дома, выложенные из крепких дубовых бревен,

смотрели на лес каменной кладкой, поскольку где-то в чаще прятались индейцы,

выжидая удобный момент, чтобы выпустить горящую стрелу. Время шло, и дом за

домом стала отстраиваться южная сторона Улицы.

По Улице прогуливались суровые мужи в шляпах-конусах, вооруженные мушкетами и

охотничьими ружьями. Их сопровождали жены в чепцах и послушные дети. Вечера

мужчины проводили у семейных очагов за чтением и беседами с домочадцами. Их речи

и книги были бесхитростными, однако они были мужественны и великодушны и

помогали изо дня в день покорять лес и возделывать поля. Прислушиваясь к

старшим, дети постигали законы и обычаи предков, дорогой доброй Англии, если и

брезжившей в памяти некоторых из них, то весьма смутно.

После окончания войны индейцы больше не нарушали покой Улицы. Хозяйства

процветали, мужчины трудились не покладая Рук и были счастливы настолько,

насколько могли быть счастливы. Дети росли в полном благополучии, и все новые и

новые семьи прибывали с Родины и застраивали Улицу. Выросли дети детей первых

колонистов, подрастали дети детей недавних переселенцев. Поселок превратился в

настоящий город, и мало-помалу скромные жилища уступили место простым, но

красивым домам из кирпича и дерева, с каменными лестницами, снабженными

железными перилами, с окошками-веерами над дверям Ничто в этих домах не было

сделано на скорую руку, ведь он должны были служить многим поколениям.

Внутреннее убран ство подбиралось со вкусом: резные камины, ажурные лестницы

изящная мебель, фарфор и серебро - все напоминало о Родине откуда была привезена

многая утварь.

Улица жадно впитывала мечты молодого поколения и радовалась тому, что ее

обитатели приветливы и веселы. Там, где однажды обосновались честь и сила,

теперь делала первые шаги полнокровная жизнь. Книги, живопись и музыка вошли в

дома, а юноши потянулись в университет, выросший над северной долиной. Ушли в

прошлое шляпы-конусы, мушкеты, кружева и белоснежные завитые парики; по

булыжникам цокали копыта чистокровных коней и громыхали позолоченные экипажи;

над тротуарами, выложенными кирпичом, высились коновязи.

Вдоль Улицы росли деревья: величественные вязы, дубы и клены, так что летом вся

она бывала залита нежной зеленью и щебетом птиц. За домами прятались кусты роз,

живая изгородь обнимала сады с проложенными тропинками и солнечными часами; по

ночам луна и звезды зачарованно смотрели на душистые искрившиеся росой цветы.

После всех войн, бедствий и катаклизмов Улица погрузилась в прекрасный сон.

Многие юнцы покидали ее, и немногие возвращались. На месте старых флагов реяли

новые стяги, в полоску и со звездами. Хотя люди и толковали о переменах, Улица

не чувствовала их, потому что ее обитатели были верны себе, и здесь звучали

прежние речи. Щебечущие птицы, как и раньше, находили приют в кронах деревьев, и

по ночам луна и звезды смотрели на сады в окаймлении живых изгородей, где цветы

одевались капельками росы.

Шло время, и на Улице уже нельзя было увидеть ни оружия, ни треуголок, ни

завитых париков. Как странно смотрелись трости, высокие шляпы и стрижки! Покой

Улицы все чаще нарушали непривычные звуки: сначала с реки, находившейся в миле

от нее, клубы дыма принесли скрежет, а потом лязг, грохот и гарь повалили

отовсюду. Но гений Улицы, несмотря на смущенный воздух, оставался прежним. Ведь

Улица была прокалена кровью и мужеством первопоселенцев. Что с того, что люди

разверзают землю, чтобы погрузить в нее невиданные трубы, или воздвигают столбы,

опутывая пространство диковинной проволокой? Улица дышала стариной и не

собиралась так легко отказаться от прошлого.

Но настал черный день, когда тем, кто знал старую Улицу, она тала казаться

чужой, а те, кто привыкли к ее новому облику, не представляли себе ее прошлого.

Они приходили и уходили, их голоса звучали резко и грубо, а лица и одежда

неприятно царапали глаз. То, что занимало их, отторгалось умным и справедливым

гением Улицы, и она молча чахла, дома ее приходили в упадок и деревья умирали

одно за другим, а розовые кусты никли под натиском сорняков и мусора. Впрочем,

однажды она испытала смутное чувство гордости. Юноши, одетые в синюю форму,

промаршировали по ней, отправляясь туда, откуда не всем суждено было вернуться.

Прошли годы, и еще более тяжелая участь постигла Улицу. Все деревья были

вырублены, а сады потеснены дешевыми уродливыми домами - новостройками,

выросшими на параллельных улицах. Однако старые дома еще помнили, вопреки всем

штормам, катаклизмам и разрушениям, которые множились от года к году, что их

возводили с любовью для многих поколений. Новые лица мелькали на Улице, злобные,

жутковатые лица, и люди с бегающими глазами произносили непонятные слова и

прилаживали к фасадам отдающих плесенью домов вывески, покрытые знакомыми и

незнакомыми буквами. Тележки взрезали землю. Тошнотворное трудноопределимое

зловоние повисло над Улицей, и ее гений погрузился в сон.

Но случилось так, что Улицу охватило волнение. Эпидемия войны и революции,

разбушевавшись, бороздила моря; династии рушились, их последние представители,

отмеченные печатью вырождения, вынашивали сомнительные планы и жались друг к

другу, уезжая на Запад. Многие из них нашли пристанище в обшарпанных домах,

смутно помнивших пение птиц и аромат роз. Но, пробудившись от спячки, Запад

вступил в титаническую схватку, начатую на Родине ради будущей цивилизации. И

снова над городами взметнулись старые стяги, а рядом с ними замелькали и новые,

среди которых победно реял и трехцветный флаг. Однако над Улицей не парило

множество флагов, здесь вились лишь страх, ненависть и невежество. Снова по

Улице чеканили шаг юноши, хотя они не походили на тех, прежних. Что-то

сдвинулось. Юноши тех Далеких лет, одетые в хаки, унесли в душах правду своих

предков, а их сыновья, прибывшие издалека, ничего не знали об Улице и ее Древнем

гении.

Великая победа летела через моря, и юноши возвращались в ореоле триумфа. То,

что, казалось, ушло в прошлое, вернулось; и опять страх, ненависть и невежество

клубились над Улицей вел многие чужаки не покидали ее пределов, а другие все

прибывали обживая старые дома. Вернувшиеся домой юноши не задерживались здесь

надолго. Новоселы были злобными и мрачными, и среди мелькавших лиц мало было

таких, которые напоминали бы о тех людях, под чьими шагами рождалась Улица и кто

творил ее гений. Все та же, она стала другой, поскольку в глазах людей

отражались блики неправедного жара, странные, болезненные отблески жадности,

амбициозности и мстительности. Тревога и измена поселились в Европе в сердцах

озлобленной горстки людей замышлявшей нанести смертельный удар по Западу, чтобы

затем ползти к власти по руинам, и фанатики стекались в ту несчастную холодную

страну, откуда многие из них были родом. Улица стала сердцем заговора, и в

обшарпанных домах кишели занесенные извне вирусы междоусобицы, а в их стенах

звучали речи тех, кто вынашивал страшные планы и жаждал наступления назначенного

часа - дня крови, огня и смерти.

Закону было что сказать по поводу многочисленных сборищ на Улице, однако

доказательства не шли ему в руки. С превеликим усердием мужи, облеченные

властью, спрятав поглубже полицейские жетоны и напрягая слух, проводили часы в

таких тошнотворных местах, как "Петрович бейкери", "Рифкин скул оф модерн

экономик", "Сэркл сосиаль клаб" и "Кафе Либерти". Там сходились злобные люди и с

опаской обменивались отрывочными репликами, часто прибегая к своему родному

языку. А старые дома хранили память об усопшем веке, о забытой мудрости

благородных душ, о первых колонистах, о розах, искрящихся каплями росы в лунном

свете. Бывало, что поэт - одинокая душа - или случайный путешественник

любовались домами и пытались воспеть их ушедшую славу, только редки были такие

поэты и путешественники.

Все дальше и дальше распространялись слухи, что в старых домах засели лидеры

террористов, готовые в назначенный час начать вакханалию, грозящую смертью

Америке и тем прекрасным традициям, которые так полюбились Улице. Листовки и

прокламации, подрагивая крыльями, обсели грязные трущобы; листовки и

прокламации, пестревшие буквами разных начертаний и на многих языках взывавшие к

крови и бунту. Эти письмена подстрекали народ свергнуть законы и добродетели,

которым поклонялись отцы, растоптать душу старой Америки - душу англосаксов, на

протяжении полутораста лет хранившую свободу, справедливость и терпимость.

Говорили еще, что злобные люди, которые поселились на Улице и собирались в

отвратительных заведениях, были мозговым центром ужасного мятежа, что у них в

подчинении находились миллионы не рассуждающих одурманенных существ,

разбросанных по городам, где из каждой трущобы тянулись вонючие лапы тех, кто

сгорал от желания жечь, убивать и крушить до тех пор, пока страна предков не

превратится в пепелище. Слухи становились все назойливее, и многие с ужасом

ждали четвертого июля, даты, означенной во многих листовках; но по-прежнему

ничто не указывало на место, которое можно было бы считать колыбелью

преступления. Никто не мог с точностью вычислить людей, с арестом которых

заговор утратил бы свою жизнеспособность. Не раз и не два полицейские налетали с

обыском на обветшалые дома, но однажды они ушли, чтобы не возвращаться;

отвыкнув, как и другие, от закона и порядка, они оставили город на произвол

судьбы. Их сменили мужчины в форме цвета хаки, вооруженные мушкетами; и стало

казаться, что погрузившейся в грустное оцепенение Улице привиделся сон,

навеянный прошлым, когда мужчины с мушкетами и в шляпах-конусах возвращались с

родника в лесу к горстке выросших на берегу домиков. Катастрофа надвигалась, и

некому было стать на пути корифеев зла и коварства.

Улице было трудно сбросить оцепенение, но однажды ночью она прозрела, заметив

повсюду - в "Петрович бейкери", в "Рифкин скул оф модерн экономик", в "Сэркл

сосиаль клаб" и в "Кафе "Либерти", - да и не только там, орды мужчин, в чьих

расширенных зрачках горело ожидание разрушительного триумфа. Тайный телеграф

передавал странные сообщения, многие из которых стали известны лишь позднее,

когда Запад был уже в безопасности. Люди в форме цвета хаки не могли объяснить,

что происходит, и не понимали, в чем состоит их долг; ведь заговорщикам не было

равных по хитрости и скрытности.

Вряд ли мужчины в форме цвета хаки забудут эту ночь, и уж наверняка поделятся

воспоминаниями о ней со своими внуками. Многие оказались здесь на рассвете, но

вовсе не с той миссией, которая была им предназначена. Было известно, что

анархисты свили гнездо в старых стенах, изъеденных червями, пошатнувшихся под

натиском времени и штормов, и то, что случилось летней ночью, поразило всех

своей неотвратимостью. Действительно, произошло нечто хотя и невероятное, но

вполне естественное. В ранний предрассветный час, ни с того ни с сего, стены,

изъеденные червями и осевшие под натиском времени и штормов, содрогнулись в

гигантской конвульсии и рухнули, так что на Улице остались стоять лишь два

старинных камина, да часть крепкой кирпичной кладки Все погребли под собой руины

Один поэт и некий путешественник, оказавшиеся в толпе, привлеченной невиданным

зрелищем, рассказывали странные вещи Поэт говорил, что незадолго до обвала ему

привиделись в луче света неясные очертания отвратительных развалин, словно

повисших над другим смутно прорисовывавшимся пейзажем Поэт помнил лишь, что

разглядел лунную дорожку, красивые дома и величественные вязы, дубы и клены А

путешественник заявил, что вместо привычного зловония на него пахнуло нежным

ароматом, как если бы вдруг зацвели кусты роз. Разве всегда лгут мечты поэта и

разве нельзя верить рассказам странника?

Одни полагают, что предметы, среди которых мы живем, и те места, где мы бываем,

наделены душой, другие не разделяют этого мнения, считая его пустым домыслом Я

не берусь быть судьей в этом споре, я просто рассказал об одной Улице.

Таящийся у порога

Часть I. ПОМЕСТЬЕ БИЛЛИНГТОНА

К северу от Архама склоны холмов темнеют, покрываясь чахлыми деревцами и

беспорядочно переплетенными кустарниками, дальнюю границу которых очерчивает

левый берег реки Мискатоник, несущей свои воды в океан. Путешественнику редко

приходится забредать дальше опушки леса, хотя то тут, то там виднеются

заброшенные проселки, уходящие в глубь холмов, к берегам Мискатоника, где снова

расстилается открытая степь. Ветхие постройки, избегшие безжалостного

воздействия времени, являют собой поразительно однообразное и унылое зрелище:

несмотря на зеленеющие кроны деревьев, обилие спутанного кустарника, почва перед

домами выглядит столь же безжизненно, как и сами здания. С Ривер-стрит,

пересекающей от края до края Архам-сити, виден Эйлсбери-пик, и путник,

прогуливающийся в западных кварталах старинного, пестрого от черепичных крыш

городка, с удивлением замечает в окрестностях Данвичской пустоши, за

покосившимися хибарками городской бедноты молодую рощицу. Увы, при ближайшем

рассмотрении рощица оказывается причудливым нагромождением неприступных корявых

вязов, мертвые ветви которых, казалось, тысячелетия назад перестала наполнять

жизнь.

Городские жители почти забыли о ней; остались лишь предания, туманные и мрачные,

которые дряхлые бабушки любили пересказывать по вечерам у камина. Некоторые из

историй восходили к давно ушедшей эпохе гонений на колдунов и ведьм; однако

минули века, и жуткие подробности потускнели. Теперь уже мало кто мог припомнить

причины былых страхов, но заброшенную рощу и холмы вокруг продолжали по привычке

называть биллингтоновскими - несмотря на то, что усадьба, скрытая стволами

деревьев и потому невидимая из города, пустовала уже несколько десятилетий. О

доме говорили, что он расположен на живописном взгорке, "в некотором отдалении

от старинной башни и кольца, выложенного из камней". Угрюмый вид вязов не

поощрял праздного любопытства случайных прохожих. Даже орды бродяг, одно время

наводнявшие окрестности, избегали приближаться к старому поместью в поисках

ночлега или наживы. Рощу обходили стороной, и будь то путник, направляющийся из

Бостона в Архам, или крестьянин, возвращающийся с рынка в одну из глухих

массачусетсских деревушек, он неизменно прибавлял шаг, спеша поскорее миновать

унылое место, соседство которого вызывало в сердце необъяснимую тревогу.

Старого Биллингтона помнили; с его именем были связаны местные легенды. В начале

девятнадцатого века сельский сквайр Илия Биллингтон перебрался в родовое

поместье, которым владели его отцы и деды, и прожил там несколько лет в полном

уединении. В преклонном возрасте он вместе с семьей отплыл на родину своих

предков, поселившись в Англии, в маленьком городке к югу от Лондона. С тех пор о

нем ничего не было слышно, хотя плата за землю регулярно вносилась в

муниципальный фонд одной из адвокатских контор, бостонский адрес которой

придавал солидности слухам о старом Биллингтоне. Прошли десятилетия; весьма

вероятно, что Илия Биллингтон давно воссоединился со своими предками, равно как

и его поверенные в делах - со своими. В права наследования вступил его сын Лаан,

а отцовские кресла в конторе успешно перешли к сыновьям адвокатов. Ежегодные

взносы с завидной аккуратностью переводились через нью-йоркский банк, и поместье

продолжало носить имя Биллингтона, хотя где-то в начале нашего века

распространился слух, что последний потомок сквайра - по всей видимости, сын

Лаана - не оставил наследника мужского пола. Поместье отошло к его дочери, о

которой не было известно ничего, кроме ее фамилии - миссис Дюарт. Слух не вызвал

большого интереса, ибо что значила для горожан какая-то миссис Дюарт в сравнении

с благоговейно хранимой памятью о старом Биллингтоне и его "причудах"?

О странностях сквайра горожане вспоминали с неиссякающим энтузиазмом. Больше

всего о них любили порассуждать потомки нескольких семейств, древнее

происхождение которых позволяло им считаться местной знатью. Неумолимая

колесница времени не сохранила в целости ни одну из историй: все они, в той или

иной степени, подверглись более поздним напластованиям или искажениям.

Рассказывали, что из рощи вязов, где находилось поместье Биллингтонов,

раздавались загадочные шумы и грохот, похожий на раскаты грома. Как и раньше,

было неясно, издавал ли их сам старый сквайр, или же звуки происходили из

какого-то другого источника. Честно сказать, имя Илии Биллингтона давно бы

кануло в Лету, если бы не угрюмая рощица и непролазные заросли кустарника,

служившие постоянным напоминанием о том, что эти земли - столь необычного вида -

принадлежат столь же необычному человеку. Небольшое болото, затаившееся в самом

сердце рощицы возле дома, дарило приют несметному количеству жаб и лягушек. По

весне их надрывные хрипы и уханье пронизывали всю округу, и старожилы уверяли,

что тварей голосистее не найти и за сотню верст от Архама. Летом над болотом

поднималось загадочное свечение, отблески которого мерцали на низко нависающих в

грозовые ночи облаках. Общее мнение сходилось на том, что свет испускали

бесчисленные стайки светлячков, которыми кишело заброшенное поместье, наряду с

жабами, лягушками и прочими угрюмыми тварями и насекомыми. С отъездом Илии

Биллингтона шумы прекратились, но лягушки продолжали неистовствовать; мерцание

светлячков все так же разгоралось летними ночами, как не стихало и стрекотание

мириад кузнечиков и цикад в предгрозовую пору.

Известие о том, что после долгих лет запустения старый дом обрел нового хозяина,

немедленно стало предметом самого живого интереса и обсуждений среди горожан.

Прекрасным мартовским днем 1921 года в архамском "Адвертайзере" появилось

короткое объявление, что некий мистер Амброз Дюарт ищет работников для помощи в

восстановлении и переустройстве дома Биллингтонов; желающие предложить свои

услуги могут встретиться с ним персонально в номере отеля "Мискатоник", который,

следует заметить, на самом деле был не чем иным, как обычным студенческим

общежитием при Мискатоникском университете.

Не прошло и суток, как Архам облетело новое известие. Прибывший в город Амброз

Дюарт оказался прямым наследником Илии Биллингтона и родовое имение избрал своей

резиденцией после долгих странствий по свету. Это был мужчина примерно лет

пятидесяти, среднего роста, огрубевшей от длительного пребывания на свежем

воздухе кожей. Ястребиный нос и копна замечательно ярко-рыжих волос придавали

ему сходство со средневековым аббатом; взгляд голубых глаз был пронзителен;

тонкие губы не портили его лица. В последней войне погиб его единственный сын,

и, не имея других родственников, Дюарт обратил взор к Америке, надеясь там найти

тихое пристанище, где он провел бы остаток дней. Пару недель назад он впервые

объявился в Массачусетсе, чтобы осмотреть владения. Увиденное, судя по всему,

вполне удовлетворило его, ибо он уже прикидывал будущие расходы по

восстановлению имения в былом блеске и славе. Его сдержанность и корректность в

сочетании с суховатым юмором произвели благоприятное впечатление на работников,

которых он нанял. С некоторыми желаниями все же приходилось повременить:

ближайшая линия электропередачи находилась в нескольких милях южнее рощи, так

что вместо электричества в доме горели керосиновые лампы. Однако в остальном не

предвиделось никаких задержек. Строительные работы продолжались всю весну, дом

был приведен в порядок, к нему проложили дорогу, и летом, когда мистер Амброз

Дюарт фактически вступил во владение и съехал из архамского отеля, работники

были отпущены с солидным вознаграждением. Вернувшись по домам, они с

благоговением и восторгом рассказывали о поместье старого Биллингтона; о

великолепных резных украшениях на лестницах; о кабинете, занимавшем целых два

этажа и освещенном гигантским - в полстены - окном из разноцветного стекла; об

обширнейшей библиотеке, сохранившейся нетронутой, и о различных архитектурных

особенностях, которые мистер Дюарт считал весьма ценными для истинных ценителей

древности. Снаружи дом походил на знаменитый Крейг-Хауз в Кембридже, где

когда-то жил великий Лонгфелло.

Вскоре по городу поползли самые невероятные разнотолки; на свет были извлечены

полузабытые легенды о старом Биллингтоне, который, как утверждали, внешне был

вылитой копией мистера Дюарта - или наоборот. Среди догадок и домыслов,

последовавших затем, снова появились зловещие истории о "причудах", которыми

прославился старый сквайр. Их "воскрешение", а также новые, леденящие душу

подробности позволяли предположить, что все они исходят из окрестностей

Данвичской пустоши, где доживали век несколько древних семейств, в том числе -

Уэйтли и Бишопы. Именно их предки, много поколений назад выбравшие для жизни

этот уголок Массачусетса, приходились современниками старому сквайру; на их

глазах самый первый из Биллингтонов возводил огромное поместье с "розовым окном"

- как все называли витраж в кабинете, хотя стекла были многоцветными.

Передаваемые ими истории о прошлом семьи Биллингтонов вызывали доверие своей

несомненной древностью, и, даже если не все в них соответствовало

действительности, они тем не менее способствовали пробуждению интереса как к

заброшенному поместью, так и к его новому владельцу - мистеру Дюарту.

Сам Дюарт, однако, пребывал в безмятежном неведении относительно всевозможных

слухов и сплетен, вызванных его появлением. Замкнутый по натуре, он наслаждался

выпавшим ему уединением. Отыскание средств к дальнейшему поддержанию имения

стало его основной заботой, которой он посвятил все свое время; хотя, если

говорить откровенно, он едва ли представлял, с чего эти поиски следует начинать.

В семье было не принято упоминать о заокеанском имении; лишь изредка мать

заводила разговор о "родовом участке" в штате Массачусетс, который "ни в коем

случае нельзя продавать" и следует сохранять до тех пор, пока длится род

Дюартов. Произойди с кем-нибудь из них несчастье: смерть, непредвиденный случай

- и владение унаследует их бостонский кузен Стивен Бейтс, которого никто из

семьи даже не видел. Странные указания в фамильных манускриптах и недомолвки -

это было все, что оставил после себя Илия Биллингтон. Его необъяснимое

переселение в Англию еще больше сгустило покров тайны, нависшей над брошенным

домом, и пока - только-только ступив на порог - Амброз Дюарт мог полагаться лишь

на свои догадки и воспоминания.

Детские годы были прочно связаны с многочисленными предостережениями, когда мать

по-родительски наставляла маленького Амброза в том, что следует, а чего не

следует делать. Не следовало, например, "отводить ручей, омывающий остров",

"разрушать башню или каменную стену", а также - "открывать дверь в запретный

мир" и "прикасаться к окну, тем более - переделывать его". Все эти

предупреждения ровным счетом ничего не значили для Дюарта, хотя и очаровывали

по-своему. Однажды услышав, он уже не мог выбросить их из головы; они

преследо-вали его, вспыхивали в мыслях, словно магические руны. И это зловещее

сияние побуждало его наитщательнейшим образом осматривать имение, без устали

бродить по холмам и болотистым низинам. Во время своих странствий он обнаружил,

что старый дом - не единственное сооружение на принадлежащих ему землях. На

покатом взгорке, омываемом полуиссохшим ручьем, стояла серая каменная башня.

Раньше, когда ручей был полноводным притоком реки Мискатоник, бурный поток

кольцом охватывал взгорок, превращая его в остров. Теперь такое можно было

наблюдать только весной.

Это открытие произошло поздним августовским полднем, и Амброз Дюарт сразу же

понял, что перед ним та башня, о которой говорилось в семейной летописи.

Внимательно осмотрев находку, он попытался на глаз оценить ее размеры:

цилиндрическое основание диаметром примерно в двенадцать футов и серый конус

крыши на высоте почти двадцати футов. Когда-то в стене был проделан гигантский

арочный вход, предполагавший отсутствие крыши. Однако теперь его закрывала

грубая каменная кладка. Неплохо разбиравшийся в архитектуре, Дюарт с восхищением

разглядывал находку; ее древность не подлежала ни малейшему сомнению, более того

- камни выглядели много древнее, чем остальные постройки поместья. Используя

карманную лупу, при помощи которой он разбирал старинные латинские рукописи в

брошенной библиотеке, Дюарт осмотрел странные узоры на поверхности башни,

сходные с большими по размеру граффити на камнях, закрывавших вход под аркой. Но

особенно поражало основание башни, своей громоздкостью создававшее впечатление

погруженности глубоко в землю. Здравый смысл объяснял этот эффект тем, что за

столетия, прошедшие с тех пор, как башню выстроил Илия Биллингтон, основание

действительно могло осесть или зарасти землей.

Но почему он уверен, что башню строили его предки? Кладка выглядела значительно

старше, и если так, то чьи же руки воздвигали древние камни? Загадка

заинтриговала Дюарта, и, поскольку он располагал огромным количеством старинных

рукописей в оставшейся от прежних поколений библиотеке, логично было

предположить, что где-то среди пожелтевших страниц отыщется ответ на

взволновавший его вопрос. Размышляя подобным образом, он мерно вышагивал по

направлению к дому, когда, обернувшись назад, совершил еще одно немаловажное

открытие. Серая громада башни возвышалась посреди присыпанного землей,

полуразрушенного каменного кольца, которое Дюарт немедленно отождествил с

развалинами друидических дольменов в Стоунхендже. Потоки воды, когда-то

омывавшей остров, оставили глубокие промоины и глинистые плёсы, до сих пор

заметные, несмотря на густо разросшийся кустарник. Над высохшими берегами

потрудились бесчисленные ливни и ветер, которые не могла остановить мрачная

репутация поместья, удерживавшая лишь суеверных жителей окрестных местечек.

Дюарт неспеша шагал по мшистым кочкам. Наступили сумерки, когда он возвратился

домой после утомительного обхода болотистой низины, раскинувшейся между башней и

пригорком, на котором стоял дом. Приготовив горячий ужин и расположившись возле

очага на кухне, он попытался сосредоточиться на предстоящих поисках в

библиотеке. Книги и рукописи, оставленные в кабинете, были по большей части в

непригодном для чтения состоянии; некоторые были настолько ветхи, что при

малейшем прикосновении угрожали рассыпаться горсткой праха. К счастью, несколько

рукописей были выполнены на пергаменте; помимо них, попадались отдельные свитки

и разрозненные листки, которые можно было безбоязненно брать руками и

прочитывать. Почти не пострадала от времени черная, переплетенная в кожу книга,

надписанная детским почерком "Лаан Б.". Раскрыв титульный лист, Дюарт с

удивлением обнаружил, что перед ним - детский дневник сына Илии Биллингтона,

более ста лет назад отплывшего из этих мест в Англию. Счастье, казалось,

благоволило к новому владельцу поместья, и для начала поисков трудно было

придумать находку полезнее и лучше.

Читать пришлось при свете керосиновой лампы, поскольку вопрос об электрификации

особняка безнадежно увяз в бюрократических лабиринтах учреждений штата, где

каждый клерк клятвенно обещал придумать какой-нибудь выход и подвести в самом

ближайшем будущем к дому проводку, однако единственным результатом всех этих

обещаний до сих пор было полное отсутствие электричества. Свет керосинового

фитиля вместе с красноватым сиянием камина - ночи в лесу были заметно

прохладнее, чем в городе, - придавал кабинету ощущение уюта, и вскоре Дюарт с

головой ушел в прошлое, восстававшее перед ним на пожелтевших листах бумаги.

Лаан Биллингтон, приходившийся ему прадедом, был не по годам развит: в начале

дневника ему едва исполнилось девять лет, тогда как к концу - в этом Дюарт

удостоверился, заглянув на последние страницы, - минуло одиннадцать. Умение

подмечать детали делало интересными его записи, которые не ограничивались лишь

тем, что происходило в доме.

С первых же страниц становится очевидным, что мальчик рос без матери и

единственным наперсником его игр был индеец из племени наррагансет, находившийся

в услужении у Илии Биллингтона. Его имя передается как Квамус или Квамис: по

всей видимости, мальчик не уверен, какое из них правильное. По возрасту индеец

был ближе к Илии, чем к Лаану: очевидно, что уважительное отношение,

проглядывающее в неровных, по-детски округлых буквах хроник, было бы меньшим,

если бы товарищ Лаана оказался тоже подростком. Дневник начинается с изложения

распорядка дня, однако в дальнейшем Лаан старается не упоминать о своих делах,

за исключением лишь некоторых случаев. Большинство записей посвящены тем

немногим часам, свободным от занятий, когда он был предоставлен самому себе и

мог осматривать дом или, в компании индейца, бродить по окрестным лесам, хотя он

честно признается при этом, что почти никогда не решался отходить далеко от

дома.

Индеец, судя по всему, не отличался излишней общительностью: дар красноречия

посещал его лишь в минуты, когда он пересказывал древние предания своего

племени. Будучи впечатлительным по натуре, мальчик с радостью принимал его

общество, не обращая внимания на настроение, в каком пребывал индеец, и иногда

заносил в дневник некоторые из услышанных историй. Помимо прогулок с ребенком,

индеец помогал старшему Биллингтону, как пишет Лаан, "в час, когда мы

заканчивали ужин".

Примерно на середине дневник прерывается: несколько страниц вырваны, и остается

только догадываться, что на них было написано. Следующая запись датируется

семнадцатым марта (год не указан), однако содержание ее расплывчато ввиду столь

значительного пробела в хронологии. Дюарт с волнением прочитывал прыгающие

строчки детского почерка:

  "Целый день падал снег. Холодно. После занятий были в лесу. Квамис пошел вдоль

  болота, оставив меня дожидаться его возвращения у поваленного ствола, который

  я так не люблю. Наверное, из любопытства я отправился следом, отыскивая следы

  в свежевыпавшем снегу, пока не выбрался на берег ручья перед башней - туда,

  где отец запрещал нам гулять. Квамис стоял на коленях, подняв к небу руки, и

  выкрикивал что-то на своем языке, которого я не понимал. Однако некоторые

  слова повторялись так часто, что я запомнил их: что-то вроде Нарлато или

  Нарлотеп. Я собирался окликнуть его, когда он, заметив меня, вскочил на ноги.

  Подойдя, он крепко взял меня за руку и потащил прочь от башни. Мне было

  интересно, что он там делал, и я спросил об этом. Если он молился, то почему

  не пошел в часовню, построенную людьми белой расы, которые были миссионерами

  среди его людей? Он ничего не ответил, только просил меня не рассказывать

  отцу, где мы были, иначе он, Квамис, будет наказан за то, что ослушался

  приказа своего хозяина. Путь к башне, помимо ручья, преграждают огромные камни

  - унылое и безжизненное место, так что мне совершенно непонятно, какая сила

  могла притягивать туда индейца".

Записи последующих двух дней не содержат ничего необычного, однако коротко

сообщают, что Илия Биллингтон узнал о проступке индейца и наказал его - как

именно, мальчик не упоминает. Еще несколько дней спустя хроника вновь

возвращается к "запретному месту": на этот раз индеец и Лаан попали в пургу и

сбились с дороги. Блуждая в густой пелене снега, они попали на болото и вышли в

низину, показавшуюся незнакомой Лаану, однако Квамис, издав приглушенный вскрик,

схватил его за руку и потащил прочь.

  "Мы снова стояли на берегу ручья, омывавшего огромные валуны и башню, но на

  этот раз мы подойти к ним с противоположной стороны. Каким образом мы

  оказались на этом месте, я не знаю, потому что наш путь лежал совершенно в

  противоположном направлении - к реке Мискатоник. Единственным объяснением

  может служить внезапность пурги, задувавшей с необычайной силой и тем сбившей

  нас с тропы. Поспешное бегство и очевидный ужас, выказанный Квамисом,

  заставили меня еще раз спросить, чем вызвано такое поведение, но, как и

  раньше, он отвечал, что мой отец "не дозволяет сюда ходить", хотя я и без него

  знал прекрасно, что нам разрешено гулять повсюду в отцовских владениях, кроме

  низины с башней. Я был волен бродить, где хочу, даже выбираться в Архам, хотя

  и не должен был появляться в Данвиче или Иннсмуте, а также заглядывать в

  индейскую деревушку, расположенную в холмах за Данвичской пустошью".

Далее нет никаких упоминаний о башне, но попадаются другие любопытные заметки.

Три дня спустя после описания неожиданного снегопада мальчик пишет о

кратковременной оттепели, которая "очистила землю от снега":

  "В ту ночь я проснулся от странного шума, доносившегося со стороны холмов, -

  словно ревел какой-то великан. Встав с постели, я подбежал к восточному окну,

  но ничего не увидел; затем - к южному, но и там не было ничего. Немного

  погодя, набравшись мужества, я выскользнул из спальни в гостиную и, подойдя к

  отцовской двери, постучал. Никто не ответил, и я, полагая, что он не услышал

  моего стука, приоткрыл дверь и вошел в комнату. Постель была аккуратно

  заправлена, и, судя по всему, отец так и не ложился в этот вечер. Окно в его

  комнате, обращенное на запад, переливалось голубовато-зелеными сполохами,

  исходившими со стороны холмов. Оттуда же доносились странные звуки, которые

  разбудили меня. Пока я стоял у приотворенного окна, объятый страхом, мне

  показалось, что шум раздается также и со стороны Данвича или Иннсмута: словно

  гигантское эхо ревело в небе. Спустя несколько минут шум начал стихать;

  сполохи среди холмов угасли, и я вернулся в свою постель. Утром, когда пришел

  Квамис, я спросил его, что так ревело ночью, но он ответил, что мне все

  приснилось, потому что он сам ничего не слышал. Он выглядел озабоченным, почти

  испуганным моими словами, и я решил не рассказывать ему о том, что видел.

  Когда я спросил, где отец, он поспешил уверить меня, что тот, вероятно, еще

  спит в своей комнате. Я больше ни о чем не расспрашивал, притворившись, что

  забыл обо всем, что произошло ночью, - как и хотел Квамис, потому что он

  перестал хмуриться и больше не выглядел озабоченным".

Записи следующих двух недель касаются обычных предметов; в основном учебы и

чтения Лаана. Затем вновь проскальзывает загадочное упоминание, короткое и

неожиданное;

  "В шуме, доносящемся со стороны западных холмов, ощущается какое-то странное

  биение; словно невидимый дракон откликается на сполохи возле окраины Данвича".

Четыре дня спустя появляется новая запись. Собираясь ложиться спать, Лаан

подошел к окну, привлеченный сиянием взошедшей луны, и увидел отца, выходящего

из дома.

  "Вместе с ним был Квамис: оба волочили что-то тяжелое, хотя я и не смог

  разобрать, что это было. Вскоре они скрылись за углом в направлении восточного

  флигеля, и я перешел в комнату отца, чтобы посмотреть, куда они направляются,

  но не увидел никого, хотя из рощи явственно доносился голос отца, отдающего

  приказания. Позже, этой же ночью я снова проснулся, разбуженный чудовищным

  ревом, который, как и раньше, исходил со стороны западных холмов.

  Прислушиваясь к нему, я различал странное бормотание или, быть может, пение,

  изредка нарушаемое жуткими и однообразными вскриками, от которых замирало

  сердце".

Похожие упоминания встречаются и далее, учащаясь к концу дневника.

Предпоследняя запись самая озадачивающая. Всю ночь мальчике вслушивался в

"чудовищный рев" среди холмов: казалось, весь мир раскалывается от потусторонних

криков, поднимающихся в угрюмой тьме.

  "Наутро, не встретив за завтраком Квамиса, я спросил, где он, и мне сказали,

  что Квамис уехал и вряд ли вернется. Более того, мы также должны уехать до

  наступления ночи, так что мне следует поторопиться и собрать свои вещи. Отец,

  похоже, с нетерпением ждал отъезда, хотя и не говорил, куда мы направимся. Я

  думал, это будет Архам, возможно, Бостон или Конкорд, однако не решался

  спросить и повиновался. Не представляя, что именно может понадобиться в

  дороге, я постарался собрать, на мой взгляд, самое необходимое для недолгой

  поездки. В маленьком саквояже с трудом уместились брюки, смена белья и прочие

  мелочи. Поспешный отъезд немного озадачил меня, и объяснения отца выглядели

  неубедительно: казалось, он стремится покинуть дом как можно скорее и мало

  заботится о том, чтобы придумать подходящий предлог. Мне он сказал, что до

  обеда он должен уладить кое-какие дела; тем не менее это не помешало ему

  несколько раз подниматься ко мне в комнату, что-бы узнать, готов ли я, собрал

  ли вещи и тому подобное".

Последняя запись в дневнике, за несколько страниц до конца, была сделана в

полдень.

  "Отец говорит, что мы едем в Англию навестить каких-то дальних родственников,

  и в Бостоне нас уже ждет пароход. Время обеда прошло, и отец заканчивает свои

  приготовления".

Чуть ниже, размашистым почерком добавлена пара строк:

  "Дневник Лаана Биллингтона, сына Илии и Лавинии Биллингтон, одиннадцати лет от

  роду, эсквайра".

Со смешанным чувством любопытства и некоторого разочарования Дюарт закрыл книгу.

За краткими описаниями, которые составляли дневник, скрывалась какая-то тайна. К

сожалению, наблюдений мальчика было недостаточно, чтобы хоть на шаг приблизиться

к разгадке. Однако теперь становилось понятным, почему дом был оставлен в том

беспорядке, какой застал Дюарт: у Илии Биллингтона просто не было времени

приготовится к отъезду. Вполне возможно, он надеялся скоро вернуться и потому

так мало захватил с собой.

Дюарт медленно перелистывал пожелтевшие страницы, просматривая отдельные записи,

и был несколько удивлен, когда в середине абзаца, посвященного поездке мальчика

и индейца в Архам, обнаружил пропущенные ранее строки.

  "Странно, где бы мы ни появлялись, нас принимают с почтением и видимой

  боязливостью. Хозяева лавок гораздо предупредительнее, чем им полагается быть.

  Даже Квамис получает долю уважения, на которую трудно рассчитывать с его

  цветом кожи. Раз или два я слышал, как две дамы шептались о чем-то за нашей

  спиной, и уловил имя "Биллингтон", произнесенное с дрожью в голосе. Нас

  боятся: сомневаться в этом не приходится, однако, когда по дороге домой я

  рассказал о своих наблюдениях Квамису, он заявил, что во всем виновато мое

  воображение и собственные страхи".

Итак, старого Биллингтона "боялись" и относились неприязненно к нему и ко всем,

так или иначе с ним связанным. Это новое открытие окрылило Дюарта лихорадочными

предчувствиями; из простого исследования старинных генеалогий его поиски

перерастали в нечто более значительное: в семейном прошлом таилась загадка -

непостижимая, глубокая. Запах тайны, словно золотой туман, проник в мозг Дюарта,

когда он принялся перебирать подшивки бумаг, разбросанных по книжным полкам.

Его ожидало горькое разочарование, ибо большая часть пожелтевших листков

оказалась счетами за строительные работы и материалы; в толстом гроссбухе

перечислялись названия книг, приобретенных Илией Биллингтоном у книготорговых

фирм в Лондоне, Париже, Праге и Риме. Все побуждало прекратить поиски, когда

счастливая звезда вложила в руки Дюарта потрепанный манускрипт с завораживающим

названием: "О демонических деяниях и о демонах Новой Англии". Неровный почерк

писца вкратце излагал содержание какой-то утерянной книги; слова, выведенные

староанглийской вязью, местами с трудом поддавались прочтению, однако то, что

удавалось разобрать, стоило долгих поисков. Медленно водя пальцем по строкам,

Дюарт начал читать, однако уже через несколько минут, достав из стола чистый

лист бумаги и ручку, принялся прилежно переписывать прочитанное. Рукопись

начиналась с середины неизвестного оригинала.

  "...И не распространяясь более о потусторонностях, я добавлю только некоторые

  подробности, о которых многие ведают в Новом Данвиче и сегодня, пятьдесят лет

  спустя с той поры, когда губернатором города был досточтимый мистер Бредфорд.

  Говорят, что некий Ричард Биллингтон, будучи наущен сатанинскими письменами, а

  также одним старым колдуном среди дикарей-индейцев, удалился от добродетелей

  христианской веры и бросил вызов Всепрощающему, соорудив огромное Кольцо

  Камней, внутри которого возносил молитвы Сатане, кущам Дагоновым, самому

  Безымянному и произносил магические заклинания, отринутые Священным Писанием.

  Будучи приведен под присягой перед старейшинами магистрата, упомянутый

  Биллингтон отрицал богохульные деяния, однако не мог утаить ужаса перед

  Безымянной Тварью, которую он своими заклинаниями пробудил в ночном небе. В

  этом же году в роще неподалеку от Камней произошло семь убийств; причем тела

  несчастных были расплющены или изуродованы до неузнаваемости. На следующее

  заседание Высокочтимого Судебного Собрания упомянутый Биллингтон не являлся, и

  ни слова не было слышно о нем с тех пор. Два месяца спустя в одну из ночей

  дикари из племени вампанаугов творили заклинания и бесчинствовали в проклятом

  лесу; в исступлении они разрушили Кольцо Камней и нанесли сильный урон

  строениям. Их предводитель Мисквамакус, тот самый колдун, от которого

  Биллингтон перенял свое чернокнижие, вскоре объявился в городе и поведал

  мистеру Бредфорду о странных вещах: по его словам, Ричард Биллингтон нарушил

  запреты, которые не следует переступать в общении с Сатаною; не подлежит

  сомнению, что его пожрала Безымянная Тварь, сошедшая из глубин неба. Поскольку

  вернуть Тварь обратно не было никакой возможности, колдун племени вампанаугов

  лишил ее дьявольской мощи и заключил в основание поверженного Кольца Камней.

  Его соплеменники выкопали огромную яму в три длины каноэ глубиной и две длины

  в поперечнике и с магическими заклинаниями запечатали беспомощного Демона,

  накрыв его узилище... (тут следует совершенно непонятная строка) ...украшенный

  резьбой, которую они называли Древними Письменами. Совершив сей подвиг, они...

  (снова непонятная фраза) ...извлеченный из-под земли. Старый индеец настаивал,

  чтобы к запретному месту не приближались ни под каким предлогом, ибо Демон

  вырвется на простор, стоит только сдвинуть плоский камень с Древними

  Письменами. Будучи вопрошаем о том, каков вид демонического существа,

  Мисквамакус закрыл руками лицо, так что только глаза выглядывали меж пальцев,

  и пустился в прелюбопытные объяснения, из которых следовало, что Тварь порой

  бывает тверда и мала, словно земляная жаба, и иногда предстает огромным

  облаком тумана, бесформенная, хотя в глубине облака проглядывает лицо,

  окруженное змеями.

  Имя потусторонней Твари - Оссадогва, что означает (слово зачеркнуто и поверх

  надписано: "означало") потомок Садогвы, злобного духа, о котором предки

  индейцев рассказывают, будто он спустился со звезд и был принят как божество в

  северных землях. Племена вампанаугов, нансетов и наррагансетов знали, как

  вызывать его, но никогда не делали этого из-за его злобного нрава. Им также

  было ведомо, как усмирять и обездвиживатъ божество, хотя не в их власти было

  вернуть его туда, откуда оно пришло. Говорят, что предки ламарцев, обитающих

  под ковшом Большой Медведицы, могли изгонять злобное божество, однако с тех

  пор минуло много веков, и они утратили свое знание. Многие мудрецы пытались

  овладеть утерянными заклинаниями и обрести власть над силами космоса, однако

  ни один не преуспел в в этом начинании. Старики утверждают, что Оссадогва без

  помех путешествует по небесной тверди, в то время как земная поверхность едва

  ли выдержит его без должного заклинания.

  ...Обо всем этом старый колдун Мисквамакус поведал мистеру Бредфорду, и после

  его рассказа рукотворный холм в роще с прудом к юго-западу от Нового Данвича

  был оставлен в полном небрежении и покое. За минувшие двадцать лет почва под

  гигантскими валунами просела, однако волею Божией ни деревья, ни травы не

  проросли на ней. Среди белых поселенцев мало кто верит, что распутный

  Биллингтон был пожран чудовищем, вызванным им с небес. Несмотря на уверения

  дикарей, его уже не однажды видели в разных местах, хотя в город он так и не

  возвращался. Дополнительные расспросы колдуна ни к чему не привели: он

  продолжает утверждать, что упомянутого Биллингтона унесло вызванное им

  чудовище. Пусть и непожранный, но он больше не живет среди нас на нашей Земле,

  да будет на то воля Господня".

К последнему листку рукописи была приколота поспешно нацарапанная записка:

"Смотри "Необъяснимые происшествия..." преподобного Варда Филипса". Полагая, что

у него в руках название еще одной из книг, стоящих на полках, Амброз Дюарт с

лампой в руках перешел к стеллажам и принялся рассматривать тисненые переплеты.

При всем разнообразии названий среди них не нашлось бы и полудюжины знакомых.

Под слоем вековой пыли покоились "Ars Magna et Ultima" Луллия, "Clavis

Alchimiae" Фладда, "Liber Ivonis" Альберта Магнуса, "Ключ к познанию" Артефо,

"Культы оборотней" графа д'Эрлетта, "Подземные таинства" Людвига Принна и

множество других томов, относящихся к различным областям философии, демонологии,

кабалистики, математики и прочих наук, между которыми выделялись изрядно

затертые собрания трудов Парацельса и Гермеса Трисмегиста. Прошло много времени,

прежде чем Дюарт, с благоговением перебирая ветхие тома, добрался до книги,

упоминаемой в манускрипте. Небрежная рука прежнего владельца дома задвинула ее в

самый дальний угол огромной полки. "Необъяснимые происшествия, имевшие место в

новоанглийской Ханаанее,- гласило черное тиснение букв, - описанные преподобным

Вардом Филипсом, пастором Второй церкви Архам-сити на берегу Массачусетсского

залива". Книга, по всей видимости, воспроизводила более раннее издание, так как

на титульном листе значилась дата: 1801, Бостон. Непомерная толщина тома могла

вполне быть объяснена духовным званием его создателя: редкий священник удержится

от нравоучений и благостных суждений, пусть даже его сочинение связано с голыми

фактами. Девственная чистота страниц, отсутствие загнутых уголков и других

признаков того, что книгу читали, в соединении с приближающейся полночью

нисколько не вдохновляли Амброза Дюарта на дальнейшие поиски. Перспектива

просидеть ночь, перелистывая ветхие листки и пытаясь отличить старомодное "s" от

"f", выглядела удручающей. Посему оставался единственный способ отыскать места в

книге, которые читал Илия Биллингтон, - поставив закрытый том на переплет,

позволить страницам свободно рассыпаться по обе стороны. Проделав эту нехитрую

операцию, Дюарт оказался примерно в двух третях от начала книги и с интересом

прочел раскрытый отрывок.

Разобрать непривычные для глаза очертания букв оказалось совсем несложно.

Выцветшая чернильная надпись - "Ср. с дневником Рич. Биллингтона" - лишний раз

подтверждала, что Дюарт нашел именно то, что нужно. Более не встречалось никаких

упоминаний об описанном случае, хотя и здесь преподобный Вард Филипс не смог

удержаться от краткой отповеди всем тем, "кто знается с Демонами и самим

Сатаной". Текст ограничивался суховатым, но от этого не менее волнующим

изложением.

  "Касательно же утверждений очевидцев, проживающих вблизи рощи, наиболее

  загадочным является донесение хозяйки дома Дотен, вдовы Джона Дотена из

  Даксбери, что в Новых колониях, полученное накануне Сретения 1787 года. Как

  утверждают она и ее соседи, неведомая тварь явилась ей, когда она проходила

  вблизи проклятого леса. Чудовище не было похоже ни на зверя, ни на человека,

  скорее оно напоминало огромную летучую мышь с человеческим лицом. Оно не

  создавало никакого шума, но таращило свои злобные глаза и озиралось вокруг.

  Остальные свидетели подтверждают, что лицо этого чудовища поразительно

  напоминало лицо одного давно умершего человека - Ричарда Беллингхэма или

  Боллингхэма, который, как говорят, бесследно исчез после общения с демонами в

  местности Нью-Даннич. Дело о Человеке-Звере было рассмотрено собранием суда

  присяжных, и по распоряжению главного судьи графства колдунья была сожжена на

  костре 5 июня 1788 года".

Дюарт несколько раз перечитал отрывок; определить истинную природу описанных в

нем событий было явно затруднительно. При обычных обстоятельствах весь текст был

бы оставлен без внимания, если бы не указание имен "Ричард Беллингхэм" или

"Боллингхэм", которые безошибочно вызывали в памяти схожее имя - Ричард

Биллингтон. К сожалению, несмотря на разыгравшееся воображение, Дюарт так и не

смог придумать какого-либо объяснения этому: возможно, в данном случае

справедливо предположение, высказанное преподобным Вардом Филипсом, о том, что

"некий Ричард Беллингхэм", который, по сути дела, является Ричардом

Биллингтоном, не был уничтожен - "пожран Тварью, которую он вызвал с неба", -

как утверждалось в судебных хрониках, а переселился в глухие леса возле

Даксбери, куда перенес и свою порочную практику, вселявшую ужас в души местных

жителей, о чем и Писал священник. С другой стороны, в то время, когда хозяйка

дома Дотен рассказывала о неожиданной встрече, еще не прошло и ста лет после

печально известных судов над ведьмами, и в этой связи можно с полной

уверенностью предположить, что суеверия сохраняли силу среди колонистов,

проживавших тогда в районе Даксбери и Нью-Данниче, который в нынешние времена

известен под названием Данвич.

Охваченный желанием продолжать расследование, Дюарт отправился в кровать и тут

же погрузился в тревожный сон, в котором видел странные ландшафты: какие-то

неведомые твари, похожие на змей или летучих мышей, парили над низкими, угрюмыми

холмами. Тем не менее он спал спокойно, за исключением, может быть, нескольких

минут, когда он, проснувшись, лежал и непонимающе смотрел в потолок широко

открытыми глазами. Странное ощущение, будто кто-то наблюдает за ним, не

оставляло его, но он быстро поборол в себе это чувство и вновь забылся в

глубоком сне.

Утром, посвежевший после сна, Амброз Дюарт начал поиск свидетельств, могущих

пролить свет на происхождение его предков. Первой его целью стала городская

библиотека Архама. Этот город он постоянно сравнивал со старыми деревнями и

городками Англии и всегда любовался его теснящимися двускатными крышами,

населенными призраками чердаками с глухими окошками, полукружьями лампочек над

входными дверями и проселочными дорогами вдоль берега реки Мискатоник, которые

вели от укрывшихся в глубине городских улочек в давно забытую рощу.

Он начал свои поиски в библиотеке Мискатоникского университета, где хранились

подшивки старых архамских газет "Адвертайзер" и "Газетт".

Утро было солнечным и ярким, и в его распоряжении было много времени. Во многих

отношениях Дюарта было трудно назвать человеком сосредоточенным; обычно он

тратил большую часть времени по пустякам; с великим старанием принимался за

дело, но очень редко доводил его до конца. Устроившись в хорошо освещенной зале

за читательским столом, он принялся медленно перелистывать пожелтевшие листки,

повествующие о первых днях массачусетсской колонии. Его внимание привлекли

кое-какие любопытные сообщения, заставившие его уклониться от главной цели.

Пролистав газеты за несколько месяцев, он наконец наткнулся на первое упоминание

имени своего предка. Это произошло по чистой случайности, ибо, просматривая

колонки новостей, он отыскал нужное сообщение совершенно в другом месте - в

письмах читателей редактору.

  "Досточтимый сэр,

  позвольте выразить удивление по поводу помещенной в вашей газете рецензии

  некоего Джона Друвена, эсквайра, по поводу одной книги, написанной преподобным

  Вардом Филипсом из Архама, о которой он весьма похвально отзывается. Я отдаю

  себе отчет в существовании обычая в избытке расточать похвалы людям,

  облаченным в ризы, однако сей Джон Друвен оказал бы преподобному Варду Филипсу

  гораздо более весомую услугу, если бы намекнул ему о существовании в природе

  вещей, которые лучше оставить в покое и не упоминать в суесловной речи.

  При сем остаюсь вашим покорным слугой Илия Биллингтон".

Дюарт перевернул еще несколько страниц, отыскивая ответ, и обнаружил его в

газете, датированной следующей неделей.

  "Досточтимый сэр,

  позвольте заметить, что, судя по всему, Илия Биллингтон весьма осведомлен в

  вещах, о которых пишет. Он прочитал мою книгу, и я ему благодарен за это. И,

  таким образом, остаюсь дважды его должником.

  Служитель во имя Господне, преподобный Вард Филипс".

Дюарт внимательно просмотрел газеты за многие месяцы, но Илия Биллингтон так и

не поддержал переписки. Преподобный Вард Филипс, несмотря на нравоучительный

характер своей книги, очевидно, обладал не меньшим умом, чем его оппонент, и

потому дискуссия больше не возобновлялась. Только изучив пухлые подшивки

"Адвертайзера" и "Газетт" за семь лет, Дюарт наткнулся на еще одно упоминание

имени своего предка. На сей раз - в маленькой заметке в колонке новостей.

  "Полагаем себя обязанными уведомитъ, что решением магистрата сквайру Илии

  Биллингтону, проживающему в доме неподалеку от Эйлсбери-пик, направлено

  предупреждение с требованием прекратить безобразия, которым он предается по

  ночам, в частности же упомянутый Биллингтон обязан положить конец доносящимся

  из рощи шумам. Сквайр Биллингтон обратился в суд графства с просьбой собраться

  и выслушать его в одно из ближайших заседаний".

Больше в газетах не появилось ни строчки, вплоть до того момента, когда

Биллингтон предстал перед судьями.

  "Обвиняемый Илия Биллингтон показал, что не занимался никакими

  предосудительными делами. По его словам, он не поднимал никакого шума и не был

  причиной его возникновения. Как законопослушный гражданин, он готов выступить

  против любого, кто попытается доказать обратное. Обвиняемый заявил, что

  подвергся нападкам суеверных людей, мешающих его уединению, в которое он

  удалился семь лет назад после смерти горько оплакиваемой им супруги. Он

  заявил, что не позволит вызвать своего слугу, индейца Квамиса, для дачи

  свидетельских показаний, и неоднократно призывал к очной ставке со своим

  обвинителем, однако всякий раз получал ответ, что истец либо проявляет

  упорство, либо не желает предстать перед ним; в результате вышеупомянутый Илия

  Биллингтон был оправдан, а уведомление, направленное ему, было признано

  недействительным".

Ясно, что "шум", о котором писал в своем дневнике Лаан, не был лишь плодом его

воображения. Из этого сообщения, однако, следовало, что лица, подавшие жалобу на

Илию Биллингтона, опасались его и не желали встречи с ним; в таком предположении

проглядывало нечто большее, чем понятное нежелание виновников беспокойств

предстать перед лицом того, кому они досаждают. Если мальчик слышал странные

шумы, то их, несомненно, слышал и истец. Возможно, их слышали и другие; однако

никто не хотел об этом заявить официально, даже признать сам факт, что звуки

доносились из рощи, принадлежащей Илии Биллингтону. Совершенно очевидно, что

Биллингтон вызывал благоговейный ужас у окружающих; это был прямолинейный,

бесстрашный человек, который мог без всяких колебаний перейти в нападение от

защиты. Такие черты характера Дюарт полагал похвальными, тем более что его

самого все сильнее захватывала раскрывавшаяся перед ним тайна. Странное

предчувствие, что старинное дело о "шумах" не останется похороненным в ветхих

газетах, заполнило все его мысли. И он не ошибся.

Приблизительно через месяц в "Газетт" вновь появилось дерзкое письмо от некоего

Джона Друвена, вероятно, того самого джентльмена, который хвалебно отзывался о

книге преподобного Варда Филипса и который, по вполне понятным причинам, был

изрядно раздосадован Илией Биллингтоном за посягательства на свои суждения.

Естественно, он не преминул заинтересоваться неприятностями, свалившимися на

противника.

  "Досточтимый сэр,

  прогуливаясь на этой неделе в западной окрестности города, я задержался и был

  застигнут наступившей темнотой в лесу неподалеку от Эйлсбери-пик, в местности,

  известной под названием Биллингтонова роща. Пытаясь найти обратную дорогу, я у

  слышал назойливый, отупляющий шум, природу которого я не в силах объяснить. Он

  доносился со стороны болота, находящегося сразу за домом Илии Биллингтона.

  Бредя в темноте, я прислушивался к вышеуказанным звукам и был ими сильно

  расстроен, так как не однажды они казались мне похожими на крики неведомой

  твари, которая беснуется от причиняемой ей боли. Если бы я знал, в каком

  направлении идти, то я бы обязательно отправился к этому месту, так как я

  всегда чрезвычайно чувствителен к чужим страданию и горю. Звуки раздавались

  примерно с полчаса, может быть, чуть меньше, потом стихли, а вокруг вновь

  установилась мертвая тишина. С трудом, но я все же добрался до дому,

  Ваш преданный слуга Джон Друвен".

Дюарт ожидал, что подобное письмо неминуемо вызовет у его прадеда приступ гнева

и резкий ответ, однако неделя проходила за неделей, а в газетах ничего не

появлялось. Тем не менее враждебность по отношению к Биллингтону постепенно

усиливалась и, хотя никакого отклика от самого владельца рощи так и не

поступило, в газетах появилось обращение преподобного Варда Филипса, в котором

он выступал с предложением возглавить комиссию по расследованию причин

загадочных шумов с целью их прекращения. Тонкий расчет выманить Биллингтона из

укрытия вполне оправдался, и на исходе недели чопорная "Газетт" напечатала его

полупредупреждение-полуответ:

  "Всякое лицо или лица, которые нарушат границы владений, известных под

  названием Биллингтоновой рощи, а также примыкающего к ней поля или пастбища,

  принадлежащих в соответствии с буквой Закона семейству Биллингтонов, будут

  рассматриваться как браконьеры и подлежат аресту с целью дальнейшего судебного

  разбирательства. Сегодня Илия Биллингтон посетил судью и сообщил ему, что его

  угодья отчетливо размечены и установленные знаки запрещают пересечение границ,

  охоту, бесцельные прогулки и прочие нарушения без соответствующего

разрешения".

Это предупреждение вызвало немедленную реакцию со стороны преподобного Варда

Филипса, который тут же ответил на этот выпад, что "судя по всему, наш сосед не

желает расследовать причину странных шумов и намерен оставить покрытой мраком

эту тайну". Он заключил свое изящно составленное послание прямым вопросом - что

заставляет Илию Биллингтона опасаться расследования причин шумов и их

источников, и делает вывод, что либо должно быть проведено расследование, либо

шумы должны прекратиться. Однако Илию нельзя было успокоить изящностью слога.

Последовало новое предупреждение, где он заявлял, что не потерпит стороннего

вмешательства в свои дела. К тому же он сильно сомневается, что преподобный Вард

Филипс и Джон Друвен в достаточной степени подходят для проведения подобного

расследования. В заключение он обрушивался на тех, кто якобы слышал какие-то

звуки.

  "Что касается этих лиц, то было бы нелишне осведомиться, что они делали в лесу

  в столь поздний час, когда все почтенные горожане находятся в кровати или по

  крайней мере в стенах собственного дома, а не болтаются по окрестностям под

  покровом темноты в поисках Бог знает каких удовольствий или приключений? Нет

  никаких показаний о том, что они cлышали шум. Свидетель Друвен решительно

  утверждает, что он слышал шум; но он не упоминает, что кто-либо его

  сопровождал. Были ведь и такие, кому всего сто лет назад или меньше казалось,

  что они "слышали голоса", и за это обвиняли невинных мужчин и женщин, которых

  предавали мучительной смерти как колдунов и ведьм; а где теперь эти

  свидетельства? Достаточно ли свидетель знаком с ночными звуками, чтобы

  отличить то, что он называет "криками боли, издававшимися каким-то существом",

  от рева быка, или мычания коровы, ищущей пропавшего теленка, или множества

  других звуков подобного рода? Пусть лучше он и ему подобные думают, прежде чем

  говорить, а не доверяются своим ушам и не смотрят на то, что Богу угодно

  сделать невидимым".

Действительно, письмо было весьма двусмысленным. До этого Биллингтон не призывал

Бога в свидетели, и его письмо, хотя и довольно язвительное, несло на себе следы

спешки и непродуманных суждений. Короче, Биллингтон раскрылся для удара, и удар,

как и следовало ожидать, был нанесен непосредственно преподобным Вардом Филипсом

и Джоном Друвеном.

  "Я,- священник писал почти так же лаконично, как до этого Биллингтон,-

  поистине счастлив и благодарен Богу, видя, что этот человек, Биллингтон, все

  же признает существование различных Тварей, которых Богу угодно сделать

  невидимыми для человека, и очень надеюсь, что названный Биллингтон не смотрел

  на них сам".

Джон Друвен, однако, был более колок:

  "Поистине, я не знал, что сосед Биллингтон держит быков, коров и телят, с

  голосами которых свидетель знаком, так как он воспитывался среди них.

  Свидетель говорит далее, что он не слышал голосов быков, коров или телят

  поблизости от поместья Биллингтонов. А также козлов, овец, ослов или других

  животных, знакомых мне. Но звуки были, и отрицать это невозможно, потому что я

  слышал их и другие тоже".

И так далее в том же духе.

Можно было ожидать, что Биллингтон как-то на это ответит. Но он не ответил. Не

появилось больше ни одного документа с его подписью, но три месяца спустя

"Газетт" опубликовала сообщение все того же колкого Друвена о том, что он

получил приглашение на досуге посетить поместье Биллингтона, один или с

друзьями. Единственным условием Биллингтона было, чтобы Друвен формально

известил его о таком намерении, дабы Биллингтон мог приказать своей челяди не

тревожить его как нарушителя своих владений. Друвен выказал намерение принять

предложение Биллингтона.

Затем на какое-то время наступила пауза.

А затем появилась череда зловещих газетных заметок, которые становились все

тревожнее по мере того, как проходила неделя за неделей. Первая была совершенно

невинной. В ней лишь говорилось, что "Джон Друвен, время от времени пишущий

материалы для нашей газеты, не сдал вовремя свою заметку для нынешнего выпуска

и, наверное, подготовит ее для публикации на следующей неделе". Однако на

следующей неделе в "Газетт" появилось довольно пространное сообщение о том, что

"Джон Друвен пропал. Его не было в комнатах на Ривер-Стрит, и сейчас ведется

поиск с целью обнаружения его местонахождения". Еще через неделю "Газетт"

сообщила, что пропавшая заметка, которую Друвен обещал прислать, должна была

быть репортажем о посещении им дома и рощи Биллингтона в сопровождении

преподобного Варда Филипса и Деливеранса Вестриппа. Его спутники показали, что

они вместе вернулись из поместья Биллингтонов. Однако той же ночью Друвен, по

словам владелицы дома, ушел. Он не ответил на ее вопрос, куда он идет. На вопрос

о том, как прошло их расследование относительно непонятных звуков в окрестностях

поместья, преподобный Филипс и Деливеранс Вестрипп ничего не могли вспомнить,

разве что обходительность хозяина, который самолично подал завтрак,

приготовленный его слугой, индейцем Квамисом. Теперь шериф велрасследование по

поводу исчезновения Джона Друвена.

Пошла четвертая неделя. Ничего нового о Джоне Друвене.

Пятая неделя также прошла без новостей.

А потом - молчание, прерванное только однажды по истечении трехмесячного срока

сообщением, что шериф прекратил расследование странного исчезновения Джона

Друвена.

И ни слова о Биллингтоне. Весь разговор о странных звуках в биллингтоновской

роще, казалось, был решительно оборван. Ни в колонке новостей, ни в колонке

сообщений не появлялось даже имени Биллингтона. Однако шесть месяцев спустя дела

пошли с пугающей быстротой, и Дюарт остро чувствовал сдержанность, проявлявшуюся

газетами по поводу тех событий, которые в его время обязательно попали бы на

первые полосы. В течение трех недель в "Газетт" и "Адвертайзере" видное место

заняли четыре отдельные истории.

В первой рассказывалось об обнаружении на океанском берегу, в непосредственной

близости от морского порта Иннсмут и устья реки Мануксет некоего разорванного и

искалеченного тела, в котором опознали Джона Друвена.

  "Считают, что мистер Друвен, возможно, вышел в море и был тяжело ранен в

  результате крушения лодки, в которой он находился. Когда его обнаружили, он

  уже несколько дней был мертв. В последний раз его видели в Архаме полгода

  назад, и с тех пор о нем никто ничего не слыхал. По-видимому, он прошел сквозь

  тяжкие телесные муки, так как лицо его необычно вытянуто, а многие кости

  сломаны".

Второй материал касался предка Дюарта, вездесущего Илии Биллингтона. Сообщалось,

что Биллингтон и его сын Лаан отправились в Англию повидать родственников.

Неделю спустя индеец Квамис, служивший у Илии, "был вызван к шерифу на допрос,

однако судебные приставы, отправившиеся в дом Илии Биллингтона, никого не нашли.

Дом был заперт и запечатан, и они не могли туда войти, так как не имели ордера

на обыск". Расследование среди индейцев, находившихся в округе Данвич к северу

от Архама, не добавило новых данных. Более того, индейцы ничего не знали о

Квамисе и не хотели знать, а двое из них отрицали, что человек по имени Квамис

когда-либо выходил из их среды или вообще существовал.

В конце концов шериф опубликовал фрагмент письма, начатого покойным Друвеном в

вечер перед своим странным и необъяснимым исчезновением, случившимся примерно

семь месяцев назад. Оно было адресовано преподобному Варду Филипсу и "несло

следы спешки", по версии "Газетт". Письмо было обнаружено хозяйкой дома и

передано шерифу, который только теперь признал его существование. "Газетт"

напечатала его:

  "Преподобному Варду Филипсу Баптистская церковь Френч-Хилл, Архам

  Мой почтенный друг!

  Меня охватывает настолько сильное странное чувство, что может показаться, что

  события, свидетелями которых мы были сегодня, стерлись из моей памяти. Я не

  могу объяснить этот феномен, и вдобавок меня не оставляет мысль о хозяине,

  который принимал нас у себя, о грозном Биллингтоне, как будто я должен идти к

  нему и как будто вопрос о том, не вложил ли он каким-то волшебным способом

  чего-нибудь в пищу, которую мы у него отведали, чтобы повредить нашу память,

  является несправедливым и излишним. Не думайте обо мне плохо, мой добрый друг,

  но мне тяжело вспомнить, что именно мы видели в круге камней в лесу, и с

  каждым уходящим мгновением мне кажется, что моя память все больше

  заволакивается туманом..."

Здесь письмо обрывалось: продолжения не было. "Газетт" напечатала его без

каких-либо комментариев. Шериф заявил лишь, что Илия Биллингтон будет допрошен

по возвращении, и это было все. Впоследствии появилось сообщение, что

злосчастный Друвен предан земле, а затем письмо преподобного Варда Филипса о

том, что его прихожане, жившие в местности, граничившей с усадьбой Биллингтонов,

сообщали, что после того, как Илия Биллингтон отправился к чужим берегам, ночные

звуки прекратились.

Газеты не упоминали Биллингтона еще шесть месяцев, и здесь Дюарт перестал их

просматривать. Несмотря на волшебную силу, с которой его притягивало это

расследование, глаза его начинали уставать, более того, время шло к вечеру,

Дюарт совсем забыл про обед и, хотя он не был голоден, решил не портить больше

глаза. То, что он уже прочитал, сбивало его с толку. В каком-то смысле он был

разочарован. Он ожидал найти что-то более четкое, ясное, но во всем, что он

читал, была едва уловимая неопределенность, чуть ли не мистическая дымка, еще

менее осязаемая, чем таинственные фрагменты, найденные в документах, оставшихся

от библиотеки Илии Биллингтона. Газетные репортажи сами по себе не давали

достаточной определенности. В сущности, имелось только косвенное свидетельство -

дневник мальчика, Лаана, чтобы доказать, что обвинители Илии Биллингтона

действительно слышали крики той ночью. Кроме того, Биллингтона изображали по

меньшей мере полупроходимцем, вспыльчивым, решительным, чуть ли не задиристым и

не боящимся встретиться лицом к лицу с теми, кто о нем злословил; он с успехом

выходид из каждой стычки, хотя раз или два преподобный Вард Филипс сумел

поставить его на место. Несомненно, что "Необъяснимые происшествия в

новоанглийской Ханаанее" и были той книгой, которую он так грубо отвергал, и,

хотя не имелось ничего такого, что могло бы быть принято в качестве

доказательства в современном суде, трудно было отметить как чистое совпадение,

что наиболее язвительный его критик, Джон Друвен, исчез так загадочно. Более

того, незаконченное письмо Друвена ставило некоторые пугающие вопросы. Вывод был

прост: Илия сунул что-то в пищу, чтобы нежелательные гости из "комиссии по

расследованию" забыли то, что они видели; следовательно, они видели нечто такое,

что подтверждало неявные обвинения, выдвигавшиеся Друвеном и преподобным Вардом

Филипсом. В незаконченном письме было и нечто более существенное: "...как будто

я должен пойти к нему". Раздумывая об этом, Дюарт почувствовал беспокойство, так

как это предполагало, что каким-то способом Биллингтон сумел завлечь своего

самого непримиримого критика опять к себе и, предварительно убрав его со сцены,

в конце концов добился его гибели.

Хотя это были всего лишь предположения, они занимали Дюарта всю обратную дорогу

к дому в лесу. Придя, он опять достал документы, которые читал предыдущей ночью,

и трудился над ними некоторое время, пытаясь найти связь между Ричардом

Биллингтоном и внушавшим страх Илией - не родственную, так как он не сомневался,

что они принадлежали к одной линии с разрывом в несколько поколений, а

вещественную связь между невероятными событиями, записанными в документе, и

отчетами архамских еженедельников, потому что, тщательно все, взвесив, ему

казалось, что такая связь неизбежно существует, хотя бы из-за одного совпадения.

В обоих документах, разделенных более чем вековым промежутком во времени и

несколькими милями в пространстве - один появился в "Нью-Данниче", который

теперь, разумеется, стал Данвичем (если только это имя когда-то не носила вся

область), а другой - в поместье Биллингтона, - упоминался "круг камней",

который, несомненно, относился к обломкам друидических времен, неровным кольцом

окружавшим каменную башню, стоявшую в высохшем ложе притока реки Мискатоник.

Дюарт приготовил себе несколько бутербродов, сунул апельсин и фонарь в карманы

пиджака и отправился в дорогу. Светило послеполуденное солнце. Он обошел болото

и направился к башне, вошел в нее и сразу начал осматривать заново. Внутри башни

имелась очень узкая лестница из необработанного камня, спиралью шедшая вверх

вдоль стены, и с некоторой опаской Дюарт поднялся по ней, внимательно осматривая

по пути довольно примитивное, но впечатляющее украшение в виде барельефа,

которое, как он вскоре обнаружил, было единой конструкцией, повторяясь, как

цепь, по всей длине лестницы с маленькой платформой в конце, находившейся так

близко к крыше башни, что Дюарт мог на ней стоять, только согнувшись в три

погибели. При свете фонаря было видно, что барельеф, вырезанный в камнях вдоль

Лестницы, присутствовал и на платформе. Он наклонился, чтобы лучше рассмотреть

его, обнаружив, что это был сложный узор концентрических кругов и расходящихся

линий, которые, при еще более внимательном осмотре, являлись запутанным

лабиринтом, вид которого все время необъяснимо изменялся. Дюарт направил фонарь

вверх.

Он убедился еще во время предыдущего осмотра башни, что в той части крыши,

которая была более позднего происхождения, имелась какая-то резьба, но теперь он

видел, что только на одном камне, было украшение, и это был большой плоский блок

известняка, почти точно соответствовавший размерам платформы, на которой он

сейчас скрючился. Однако его орнамент не был похож на мотивы фигур барельефа, а

представлял собой неправильную звезду, в центре которой, казалось, находилось

карикатурное изображение одного гигантского глаза. Но это был не глаз, а скорее

что-то неправильной ромбовидной формы с линиями, напоминавшими языки пламени.

Этот рисунок говорил Дюарту не больше, чем узор барельефа, но его действительно

заинтересовало наблюдение, что цемент, скреплявший блок, разрушился во многих

местах под действием погоды, и ему пришло в голову, что, если аккуратно и умело

выковырять остатки цемента и освободить камень, появится отверстие в торце

конической крыши. Действительно, водя лучом фонаря по потолку, он увидел, что

первоначально башня имела отверстие, которое впоследствии было закрыто этим

плоским камнем, отличавшимся от всех остальных тем, что он был менее грубым,

иного сероватого оттенка и сравнительно новым.

Сидя в сгорбленной позе, Дюарт пришел к убеждению, что нужно восстановить

первоначальный вид башни, и чем больше он думал об этом, тем сильнее становилось

желание убрать блок над платформой и освободить себе достаточно места, чтобы

распрямиться в полный рост. Он провел лучом фонаря по земле внизу и, увидев

осколок камня, который мог послужить ему в качестве долота, осторожно спустился

и взял его, проверив на ощупь. Затем он вернулся на платформу и стал думать, как

лучше добиться своей цели, не подвергая себя опасности. Он уперся в стену и

начал осторожно долбить. Фонарь торчал из кармана, мешая ему, и вскоре он понял,

что ему нужно сначала отколоть ту часть, которая была ближе к нему, так, чтобы

блок, падая, отлетел на земляной пол внизу, не задев края платформы.

Он усердно принялся за работу, и через полчаса камень упал, как планировалось,

направляемый им, мимо края платформы на пол башни. Дюарт выпрямился, глядя на

топь к востоку от башни, и впервые увидел, что башня находилась на одной линии с

его домом, потому что прямо напротив, за болотом и деревьями сзади него, на окне

играл солнечный свет. Некоторое время он пытался вспомнить, какое же именно окно

- он никогда не видел башню из своего дома, да, впрочем, и не пытался этого

сделать. Судя по всему, это было окно из цветного стекла в кабинете, через

которое он никогда не смотрел. Дюарт не мог себе представить, каково было

предназначение башни. Стоя здесь, он мог опереться руками на раму отверстия;

часть его туловища была выше крыши башни, выше даже самой верхней ее точки;

отсюда был прекрасный обзор неба. Возможно, ее построил какой-нибудь давний

астроном; вне всякого сомнения, она была идеальным местом для наблюдения

круговорота небесных тел над головой. Дюарт заметил: камни конической крыши были

той же толщины, что и камни стен, что-то около фута, возможно, пятнадцать

дюймов; а то, что крыша продержалась все эти годы, свидетельствовало об

искусстве архитектора прошлого, не оставившего своего имени в истории.

Однако астрономическое объяснение существования башни не было полностью

удовлетворительным, так как она возвышалась не на холме и даже не на

сколько-нибудь соответствующей возвышенности, а всего лишь на острове или на

том, что было когда-то островом, и земля полого спускалась с трех сторон, и лишь

с одной стороны оттуда шел покатый и очень плавный спуск к реке Мискатоник,

частично проходившей через лес. То, что с башни был прекрасный вид на небо,

являлось чистой случайностью - просто в непосредственной близости от нее не было

ни деревьев, ни кустарников или высоких трав. Но горизонт все равно был

ограничен порослью выступающих склонов, так что звезды можно было наблюдать лишь

некоторое время после их появления и совсем недолго перед их исчезновением с

небосклона, что явно не создавало идеальных условий для астрономических

наблюдений.

Через некоторое время Дюарт опять спустился с лестницы, откатил камень в сторону

и вышел через арку входа, не имевшую никакой защиты от ветра и капризов погоды,

что делало присутствие камня, закрывавшего отверстие в крыше, еще более

непонятным. Но у него не было времени размышлять об этом: день шел на убыль,

солнце опускалось за поясом деревьев. Жуя последний бутерброд, он отправился в

обратную дорогу, опять вдоль края болота и вверх к своему дому, четыре большие

фронтальные колонны которого, встроенные в стены дома, белели в сгущающихся

сумерках. Ему стало весело, потому что его расследование успешно продвигалось.

Пусть в этот день он узнал не так уж много конкретного, зато открыл для себя

немало интересного о местных обычаях и преданиях, а также о своем предке,

предусмотрительном Илии, который, так сказать, перессорил весь Архам и оставил

за собой тайну, разгадать которую вряд ли было кому дано. Действительно, Дюарт

собрал много подробностей, хотя и не был уверен, являлись ли они фрагментами

одной и той же картины или частями различных узоров.

Придя домой, он почувствовал усталость. Он не поддался соблазну рыться дальше в

книгах своего прапрадедушки, зная, что нужно беречь зрение, а начал методически

планировать свое дальнейшее расследование. Удобно устроившись в кабинете и

разведя огонь в камине, Дюарт еще раз перебрал в уме все аспекты ведущегося

расследования, ища наиболее рациональный путь. Несколько раз он возвращался

мысленно к пропавшему слуге, Квамису, и вскоре понял, что существует какая-то

параллель между именем слуги и чудодеем из старых документов Мисквамакусом.

Квамис, или Квамус, - мальчик писал его в обоих вариантах - в последнем имел два

из четырех слогов имени индейского мудреца, и, хотя многие индейские имена

похожи, была велика вероятность того, что сходство фамилий подчинялось некоему

правилу.

Так, размышляя, он пришел к выводу, что в холмистой местности, окружавшей

Данвич, могли жить дальние родственники или потомки Квамиса; то, что его

собственные соплеменники могли откреститься от него сто и более лет назад, не

волновало Дюарта. Завтра, если позволит погода, можно продолжить расследование.

Приняв такое решение, Дюарт отправился спать.

Он хорошо выспался, хотя дважды за ночь беспокойно ворочался и просыпался с

чувством, что сами стены следят за ним.

Утром, ответив на письма, которые уже несколько дней лежали, ожидая, пока он

выкроит на это время, он отправился в Данвич. Небо было закрыто облаками, дул

легкий восточный ветер, предвещавший дождь. С переменой погоды лесистые холмы с

каменистыми вершинами - характерная черта округи - казались темными и зловещими.

Здесь, вдали от больших дорог, где редко встретишь случайного путника, потому

что местность была глухая, а также потому, что от оставленных домов веяло духом

затаившейся гнили, дорога часто сужалась до размеров колеи, с буйно разросшимися

сорняками, кустами ежевики и высокими травами, лезущими вдоль каменных стен,

тесно стоящих вдоль проселка.

Проехав лишь небольшую часть пути, Дюарт остро почувствовал враждебное

своеобразие этих мест, резко отличавшихся даже от окрестностей древнего Архама с

его причудливыми крышами: холмы Данвича перемежались глубокими оврагами и

ущельями, через которые были перекинуты шаткие мостки, ветхие от старости; да и

сами холмы были почему-то увенчаны камнями, хотя и сильно замшелыми, что

наводило на мысль, что эти каменные короны - дело рук человеческих, может,

десятилетней, а может, и вековой давности. Теперь, на фоне темнеющих облаков,

холмы представали как какие-то причудливые лица, злобно смотрящие на одинокого

путешественника, машина которого осторожно едет по колеям проселочных дорог и

ветхим мостам.

Дюарта охватило странное чувство, когда он заметил, что даже листва, казалось,

распускалась неестественно, и, хотя он объяснял это тем, что природа отвоевала

назад землю, столь явно заброшенную теми, кто ею владел, было все же непонятно,

почему виноградники здесь настолько длиннее, кустарники настолько гуще, даже

когда они росли на удаленных склонах его собственной земли. Мало этого,

змееподобно извивающаяся река Мискатоник, несмотря на то что Дюарт уехал в

сторону от нее, появилась теперь перед его взором. Ее воды были здесь вдвое

темнее обычного, с каменистыми лугами и заросшими сочной растительностью

болотами, в которых, несмотря на сезон, трубили огромные лягушки.

Он ездил уже почти час по местности, совершенно не похожей на знакомый ему

типичный восточноамериканский пейзаж, когда он прибыл к группе домов, которые,

собственно, были Данвичем, хотя на это ничто не указывало, так как большинство

заброшенных домов в той или иной степени развалились. Церковь с разрушившейся

колокольней после быстрого осмотра показалась Дюарту единственным годным

строением в поселке. Он подъехал к ней и припарковал машину вдоль пешеходной

дорожки. Смерив оценивающим взглядом двух стариков в поношенной одежде,

прислонившихся к зданию, определив их умственную и физическую убогость и

отсутствие надлежащего воспитания, Дюарт все же обратился к ним:

- Кто из вас знает об индейцах, оставшихся здесь?

Один из стариков отделился от здания и шаркающей походкой приблизился к машине.

У него были узкие глаза, глубоко сидящие на пергаментном лице, и руки, как

заметил Дюарт, сильно напоминавшие когтистые лапы. Дюарт думал, что старик

подошел, чтобы ответить на его вопрос, и нетерпеливо наклонился вперед, так, что

на его лицо больше не падала тень от крыши.

Он был неприятно удивлен, когда "источник информации" испуганно отпрянул назад.

- Лютер!- позвал он дрожащим голосом старика, стоявшего сзади.- Лютер! Иди сюда!

Второй силился рассмотреть Дюарта через его плечо. Первый показал на машину:

- Ты помнишь картинку, которую нам тогда показал мистер Джайлз? - продолжал он

возбужденно. - Это он, вот те крест! Он очень похож, да? Пора, Лютер, пришло

время, о котором говорят: когда он вернется, второй вернется тоже.

Второй старик дернул его за пиджак:

- Погоди-ка, Сет. Не спеши особенно. Спроси у него про условный знак.

- Знак! - воскликнул Сет. - У тебя есть условный знак, незнакомец?

Дюарту, который никогда в жизни не встречался с подобными созданиями, стало не

по себе. Потребовалось немалое усилие, чтобы не показать отвращения, но он не

мог скрыть надменности, прозвучавшей в его голосе.

- Я ищу следы старых индейских семей, - кратко сказал он.

- Здесь ни одного индейца не осталось, - ответил тот, кого звали Лютер.

Дюарт решил вкратце объяснить ситуацию. Он не ожидал найти здесь индейцев. Но он

думал обнаружить одну-две семьи от смешанного брака. Он объяснил это, ища самые

простые слова, чувствуя себя очень неуютно под пристальным взглядом Сета.

- Как, говоришь, его звали, Лютер? - вдруг спросил он.

- Биллингтон, вот как!

- Твое имя Биллингтон? - дерзко спросил Сет.

- Мой прапрадед звался Илия Биллингтон,- ответил Дюарт.- Так, а что касается

этих семей...

Не успел он произнести имя, как поведение обоих стариков совершенно изменилось.

Из простых любопытствующих обывателей они превратились чуть ли не в раболепно

заискивающих слуг.

- Езжайте по дороге к Лощине и остановитесь у первого дома на этой стороне

Родниковой Лощины. В нем живут Бишопы. В них индейская кровь, а может быть,

обнаружите и что-нибудь еще, о чем не спрашивали. И уезжайте оттуда до того, как

закричит козодой или заквакают лягушки, а то непременно заплутаете и начнете

слышать странные шорохи и разговоры. Конечно, в вас кровь Биллингтонов и вам

это, может, все равно, но я обязан предупредить, хотя вы и не спрашивали об

этом.

- А где дорога к Родниковой Лощине? - спросил Дюарт.

- Второй поворот. И следите, куда идет дорога, далеко не заезжайте. Это будет

первый дом на этой стороне Родниковой Лощины. Если миссис Бишоп дома, она

наверняка расскажет вам то, что вы хотите знать.

Дюарту хотелось уехать тотчас же. Его воротило при виде этих стариков, которые

не только были неопрятны, но и несли на себе клеймо уродливости с рождения, с их

безобразной формой ушей и глазных впадин; однако его разбирало любопытство:

откуда им известно имя Биллингтона?

- Вы упомянули Илию Биллингтона, - сказал он. - Что о нем говорят люди?

- Извините, если что не так, мы ничего плохого не говорили, - поспешно сказал

Лютер. - Вы езжайте по дороге к Лощине, езжайте.

На лице Дюарта появилось нетерпеливое выражение.

Сет чуть вышел вперед и извиняющимся тоном объяснил:

- Видите ли, вашего прапрадеда очень уважали в наших краях, а у миссис Джайлз

был его портрет, нарисованный каким-то ее знакомым, и вы выглядите, как он,

точь-в-точь. Они все говорили, что Биллингтон вернется в тот дом в лесу.

Дюарту пришлось довольствоваться этим; он чувствовал, что старики ему не

доверяют, но не испытывал опасений насчет дороги, которую они ему указали. Он

легко нашел поворот, ведущий к Родниковой Лощине, и, проехав между холмами под

темнеющим небом, в конце концов добрался до родника, который дал имя лощине, и

повернул туда, где находился дом Бишопов. Через некоторое время он увидел

приземистое строение с выцветшей побелкой, как ему показалось вначале, в стиле

греческого Возрождения, но затем, когда подошел ближе, он понял, что дом был

гораздо старше. На то, что дом принадлежал Бишопам, указывала грубо нацарапанная

надпись на одном из столбов калитки, настолько потрепанная ветрами и дождями,

что ее с трудом можно было прочитать. Он прошел по заросшей тропинке, осторожно

поднялся на старое крыльцо и постучал в дверь. Душу его наполнили дурные

предчувствия, так как место выглядело настолько заброшенным, что казалось

нежилым.

Но он услышал голос - старческий женский голос, - предложивший ему войти и

рассказать о своем деле.

- Он открыл дверь, и в нос ему ударил тошнотворный, зловонный запах. В комнате

царил мрак: ставни закрыты, никакого освещения не было. Только благодаря

приоткрытой двери ему удалось различить фигуру старой женщины, сгорбившейся в

кресле-качалке; ее седые волосы чуть ли не светились в темноте комнаты.

- Сядь, незнакомец,- сказала она.

- Миссис Бишоп?- спросил он.

Она кивнула, и он, с несколько излишней горячностью, начал свой рассказ о том,

что ищет потомков старых индейских родов. Ему сказали, что она, возможно, та,

кто ему нужен.

- Вы не ошиблись, сэр. В моих жилах течет кровь наррагансетов. а до этого

вампанаугов, которые были больше чем индейцы. - Она засмеялась старушечьим

смехом. - Ты похож на Биллингтона, похож!

- Говорят, что да, - сухо сказал он. - Я из рода Биллингтонов.

- Родня Биллингтона ходит, ищет, выведывает про индейскую кровь. Значит, вы

ищете Квамиса?

- Квамиса! - вырвалось у Дюарта. Он сразу сообразил, что каким-то образом судьба

Биллингтона и его слуги Квамиса известна миссис Бишоп.

- Да, незнакомец, ты вздрагиваешь и вскакиваешь! Но тебе незачем искать Квамиса.

Он не возвращался и не вернется никогда. Он ушел отсюда и никогда не захочет

сюда вернуться.

- Что вы знаете об Илии Биллингтоне? - спросил он резко.

- Спрашивай, спрашивай. Я ничего не знаю, кроме того, что у нас передается из

поколения в поколение. Илия знал больше, чем простой смертный.- Она вновь

рассмеялась ворчливым старческим смехом. - Он знал больше, чем положено

человеку. Магию и старое письмо. Мудрым человеком был Илия Биллингтон; у вас

хорошая кровь, способности к некоторым вещам. Кстати, ты не бывал еще у вдовы

старого Джайлза? У нее есть портрет - потому-то я и узнала тебя... Но тебе не

сделать того, что делал Илия, и помни: не трожь камень и держи дверь запертой,

чтобы те, снаружи, не вошли.

По мере того как старуха говорила, странное чувство опасности начало заползать в

душу Амброза Дюарта. Дело, за которое он взялся с таким энтузиазмом, выйдя из

царства выцветших старых книг и газет в земной, реальный мир (если эту старую

деревушку позволительно считать таковой) начало обретать черты не только

зловещей, но и безымянной беды. В старой ведьме, окутанной темнотой, которая

успешно скрывала ее черты от Дюарта, но позволяла ей видеть его и, подобно двум

старикам в деревне, обнаружить его сходство с Илией Биллингтоном, ему стало

мерещиться нечто демоническое; ее старческий смех был почти непристоен: тонкий

звук, подобный тем, что издают летучие мыши; ее слова, выговариваемые так

небрежно, казались Дюарту, который вообще-то не был мнительным, наполненными

странным и ужасным смыслом, и он не мог отрешиться от новых пугающих ощущений,

хотя по натуре не был легковерным. Слушая ее, он говорил себе, мол, где же еще

бытовать столь странным концепциям и суевериям, как не в такой глуши, как

массачусетсские холмы. Однако дело было явно не в суевериях: от миссис Бишоп

исходила убежденность в скрытом знании и вдобавок очень беспокоившее его чувство

тайного, чуть ли не презрительного превосходства.

- В чем они подозревали моего прапрадеда?

- Вы не знаете?

- Колдовство?

- Потворство дьяволу? - она опять захихикала. - Хуже! Что-то такое, чего никто

не может объяснить. Но Это не трогало Илию, когда бродило по холмам, и вопило, и

устраивало всю эту адскую музыку. Илия звал Его, и Оно приходило; Илия отсылал

Его, и Оно уходило. Оно ушло туда, где ждет, таится, выжидает своего часа уже

сто лет, чтобы открылась дверь и Оно могло выйти и опять гулять среди холмов.

Туманные объяснения старухи звучали знакомо: Дюартзнал кое-что о колдовстве и

демонах. И все же в ее словах было что-то далекое даже от этого.

- Миссис Бишоп, вы когда-нибудь слышали о Мисквамакусе?

- Он был великий мудрец из племени вампанаугов. Я слыхала о нем от дедушки.

- И этот мудрец, миссис Бишоп...

- О, можете не спрашивать. Он знал. Биллингтоны были и в его время, вы прекрасно

знаете. Мне незачем вам рассказывать. Я старая женщина. Скоро уже меня не будет

на земле. Мне не страшно говорить. Но вы все найдете в книгах.

- Каких книгах?

- В книгах вашего прапрадедушки; вы все найдете там. Если вы умеете их читать,

они скажут вам, как Это отвечало с холма и как Оно вышло из воздуха, как бы

прилетело со звезд. Но у вас не получится, как у него. А если получится,

помилует ли вас Тот, чье имя нельзя называть? Он ждет снаружи и полон сил, как

будто Его послали обратно только вчера. Для этих вещей нет такого понятия, как

время. И такого, как пространство, тоже нет. Я бедная женщина, я старая женщина,

я недолго пробуду на земле, но я вам говорю: я вижу Их тени вокруг вас, где вы

сидите. Они порхают и парят вокруг. И ждут. Не вздумайте выходить и кричать

среди холмов.

Дюарт слушал с возрастающим беспокойством. У него по спине поползли мурашки.

Сама старуха, обстановка, звук ее голоса - все было жутким. Несмотря на то, что

он находился в стенах этого старого дома, Дюарт почувствовал давящее и зловещее

вторжение тьмы и нависающей над ним ужасной тайны холмов, увенчанных камнями. У

него появилась жуткая и непонятная уверенность в том, что нечто смотрит на него,

как если бы старики из Данвича следовали за ним вместе с огромной молчаливой

компанией за их спинами, подслушивая разговор. Вдруг комната показалась ему

наполненной живыми существами, и в мгновение, когда Дюарт попал в ловушку своего

воображения, голос старухи вновь сменился ужасным старческим хихиканьем.

Он резко встал.

Чувство отвращения, которое он испытывал, видимо, передалось старой карге. Ее

хихиканье сразу оборвалось, а голос зазвучал подобострастно и жалобно:

- Не делайте мне вреда, хозяин. Я старая женщина, и мне недолго осталось жить на

этой земле.

Столь явное свидетельство того, что его боятся, странно позабавило и

одновременно встревожило Дюарта; он не привык к раболепию, и это подобострастное

отношение несло в себе что-то тошнотворно-пугающее, чуждое его натуре. Он знал,

что причиной тому не страх перед ним, а легенды о старом Илии, и это было

вдвойне отвратительно.

- Где я могу найти миссис Джайлз? - коротко спросил он.

- На другом конце Данвича. Она живет одна с сыном. Говорят, что он немножко

тронутый.

Не успел он ступить на крыльцо, как опять услышал за спиной мерзкое хихиканье

миссис Бишоп. Преодолевая отвращение, он остановился и прислушался. Хихиканье

постепенно уступило место бормотанию, но, к величайшему удивлению Дюарта, старая

карга говорила не на английском, а на каком-то гортанном языке, звучавшем

безмерно пугающе в заросшей долине среди холмов. Он слушал, несколько оробев, но

с возрастающим любопытством, стараясь запомнить то, что бормотала старуха. Он

примерно определил, что эти звуки являлись сочетанием хрюкающих слогов и

придыхательных согласных, - это было ни на что не похоже. Он даже попытался

записать их на обратной стороне конверта, извлеченного из кармана, но, перечитав

написанное, он осознал, что перевести эту галиматью невозможно. "Н'гей, н'гэ'

гаа, шоггог, й'аа, Ньярла-то, Ньярла-тотеп, Йог-Сотот, н-йа, н-йа". Бормотание

продолжалось еще некоторое время, но он бросил записывать, так как это было

простое повторение и перестановка примитивных слогов. Смотря на свои записи,

Дюарт был совершенно сбит с толку. Женщина явно была почти неграмотной,

суеверной и доверчивой, но эти странные образчики фонетики предполагали знание

какого-то иностранного языка, и, исходя из опыта своей учебы в колледже, Дюарт

был почти уверен, что они имели не индейское происхождение. Он с некоторым

сожалением подумал о том, что, вместо того чтобы больше узнать о своем предке,

он, похоже, все глубже погружался в водоворот тайны или, вернее, тайн.

Отрывочные речи миссис Бишоп задавали новые загадки, которые казались никак не

связанными с другими вещами, за исключением туманного намека на Илию Биллингтона

или по крайней мере на само имя "Биллингтон", как если бы это был химический

катализатор, заставляющий выпадать в осадок ливень воспоминаний, значение и

смысл которых нельзя было уловить из-за отсутствия общей конструкции.

Он аккуратно сложил конверт, чтобы не помять свои записи, сунул его опять в

карман. Теперь, когда в доме наступила тишина, сравнимая с утихшим ветром в

кронах деревьев, росших у дома, он направился к машине и поехал обратно по

дороге, по которой приехал, через деревню, где темные, молчаливые фигуры скрытно

и пристально наблюдали за ним из окон и дверных проемов, туда, где, как он

полагал, находился дом миссис Джайлз. "На другом конце Данвича", как туманно

выразилась миссис Бишоп, стояли три дома, подходящих под это определение.

Он попытал счастья в среднем, но на стук никто не ответил. Тогда он отправился к

последнему из трех в длинном ряду, соответствовавшем трем кварталам Архама. Его

приближение не прошло незамеченным. Едва он повернул к третьему дому, как

большая сгорбленная мужская фигура выскочила из кустов, росших вдоль дороги, и

побежала к дому, громко крича:

- Ма! Ма! Он идет!

Дверь открылась и поглотила его. Дюарт, размышляя о растущих свидетельствах

упадка и вырождения в этой Богом забытой деревушке, решительно последовал за

ним. Крыльца не было; дверь находилась точно в середине унылой, некрашеной

стены. Дом выглядел хуже сарая, почти отталкивающе своей нищетой и убогостью.

Дюарт постучал.

Дверь открылась, и он увидел женщину.

- Миссис Джайлз? - он приподнял шляпу. Она побледнела. Он почувствовал ее резкую

досаду, но решил не отступать. Любопытство было сильнее.

- Я не хотел напугать вас, - продолжал он. - Правда, я не мог не заметить, что

мое появление пугает жителей Данвича. Миссис Бишоп оно тоже напугало. Но она

оказалась настолько любезной, что сказала мне, кого я ей напоминаю. Моего

прапрадеда. Она сказала также, что у вас есть портрет, который я могу

посмотреть.

Миссис Джайлз отступила назад, ее длинное узкое лицо было уже не таким

мертвенно-бледным. Уголком глаза Дюарт заметил, что рука, которую она держала

под своим фартуком, сжимала крошечную фигурку. Он видел ее только одно

мгновение, когда сквозняк приподнял фартук, но и этого было достаточно, чтобы

узнать в ней что-то родственное колдовским амулетам, найденным в германском

Шварцвальде, некоторых частях Венгрии и на Балканах: амулет, охраняющий от

духов.

- Не вздумай впустить его, ма!

- Мой сын не привык к чужим людям, - сказала миссис Джайлз. - Если вы немножко

посидите, я достану картинку. Она была нарисована много лет назад и перешла ко

мне от моего отца.

Дюарт поблагодарил и сел.

Она исчезла в другой комнате, где, как он слышал, она пыталась успокоить своего

сына, чей испуг был еще одним подтверждением общего отношения к нему в Данвиче.

Но, возможно, так относились вообще ко всем чужакам, забредавшим в давно всеми

брошенную и забытую страну холмов. Миссис Джайлз вернулась и сунула рисунок ему

в руки.

Он был грубым, но выразительным. Даже Дюарт был поражен, ведь, учитывая, что

художник, выполнивший портрет более века назад, не был профессионалом,

чувствовалось явное сходство между Дюартом и его прапрадедом. На грубом

графическом наброске узнавались та же квадратная челюсть, те же внимательные

глаза, тот же римский нос, хотя у носа Илии Биллингтона на левой стороне была

бородавка, а его брови были более кустистыми. "Но ведь он, - подумал

зачарованный Дюарт, - был намного старше".

- Вы могли бы быть его сыном, - сказала миссис Джайлз.

- У нас дома нет его изображений, - объяснил Дюарт. - Мне очень хотелось

увидеть, какой он.

- Можете взять, если хотите.

Первым порывом Дюарта было принять этот дар, но он сознавал, что, как мало он ни

значил для нее, портрет имел сам по себе ценность тем впечатлением, которое

производил на других. Держать его у себя Дюарту было незачем. Он покачал

головой, не отрывая взгляда от рисунка, впитывая в себя каждую черточку

внешности своею прапрадеда, затем вернул ей и с серьезным видом поблагодарил.

Осторожно, явно колеблясь, мальчик-переросток пpoкрался в комнату и теперь стоял

на пороге, готовый сразу сбежать при малейшем проявлении неприязни со стороны

Дюарта. Дюарт скользнул по нему взглядом и увидел, что это был не мальчик, а

мужчина лет тридцати; его нечесаные волосы обрамляли безумное лицо; глаза

испуганно и зачарованно смотрели на Дюарта.

Миссис Джайлз тихо стояла, ожидая, что он будет делать дальше; она явно хотела,

чтобы он ушел. Он сразу встал - при этом движении сын хозяйки убежал внутрь

дома, - поблагодарил ее вновь и вышел, отметив про себя, что все время, пока он

был в помещении, женщина так и не выпустила из рук амулета, защищающего от злых

чар, или какую-то другую вещь, которую она сжимала под фартуком с такой

решительностью.

Теперь ему ничего не оставалось, как оставить данвичскую округу. Он делал это

без сожаления, несмотря на разочарования, которые его постигли, хотя портрет его

предка, нарисованный с натуры, был по крайней мере частичной компенсацией за

потраченное время и усилия. И все же его вылазка в эти места поселила в нем

необъяснимое чувство беспокойства в сочетании с каким-то физическим отвращением,

которое, видимо, коренилось не только в противном привкусе, оставшемся от

бросающегося в глаза запустения и вырождения региона. Он не мог себе этого

объяснить. Сами по себе жители Данвича были отталкивающими; это была явно

какая-то особая раса, со всеми признаками врожденных уродств и физиологических

аномалий,- взять хотя бы поразительно плоские уши, так тесно прижатые к голове,

выступающие и расширяющиеся книзу, как у летучих мышей; бесцветные выпученные

глаза, почти рыбьи; широкие дряблые рты, напоминающие лягушачьи. Но не только

люди и местность произвели на него такое тягостное впечатление. Было еще что-то,

нечто присущее самой атмосфере этих мест, невероятно древнее и зловещее,

предполагающее кошмарные богопротивные и невероятные вещи. Страх и ужас,

смешанные с отвращением, казалось, стали осязаемыми, олицетворились в скрытой от

глаз долине; похоть, жестокость и отчаяние превратились в неотъемлемую часть

существовования; насилие, злоба, извращение стали образом жизни; и над всем этим

царило проклятие безумия, поражавшего всех без исключения, безумия окружающей

среды, которое было тем более пугающим, что с самого момента рождения подавляло

человеческую волю. Отвращение Дюарта имело и другую причину: он был неприятно

поражен явным страхом жителей Данвича перед его персоной. Как ни пытался он

убедить себя, что это был их обычный страх перед всеми пришелъцами, он знал: они

боялись его, потому что он был похож на Илию Биллингтона. И потом, это

непонятное предположение того старого бездельника, Сета, который крикнул своему

товарищу, Лютеру, что "он" "пришел", с такой очевидной серьезностью, что было

ясно - оба действительно верили: Илия Биллингтон может вернуться и вернется в

места, которые он покинул, чтобы умереть естественной смерью в Англии более века

назад.

Дюарт ехал домой, почти не замечая нависшей темноты бесконечных холмов,

сумрачных долин и хмурящихся облаков, слабого мерцания Мискатоника, отражавшего

узкий просвет неба. Он перебирал в уме тысячи возможностей, сотни путей

расследования; и вдобавок, как ни странно, чувствовал что-то скрытое за его

сиюминутными заботами - растущее убеждение в том, что он должен оставить всякие

дальнейшие попытки узнать, почему Илия Биллингтон внушал такой страх не только

невежественному дегенерату, потомку жителей Данвича своего времени, но и белым

людям, образованным и не очень, среди которых он когда-то жил.

На следующий день Дюарт был вызван в Бостон своим кузеном, Стивеном Бейтсом,

которому была доставлена последняя партия его вещей из Англии; поэтому он провел

два дня в этом городе, занимаясь перевозкой скарба в дом недалеко от Эйлсберской

дороги за Архамом. На третий день он был в основном занят тем, что открывал

упаковочные ящики и контейнеры и расставлял содержимое по всему дому. С

последней партией пришел и набор инструкций, данных ему матерью, к которой они

перешли от Илии Биллингтона. После своих недавних расследований Дюарту особенно

не терпелось посмотреть вновь этот документ, поэтому, разобравшись наконец со

всеми более крупными предметами, он взялся искать его, помня, что, когда его

мать передала ему инструкции, они были запечатаны в большом конверте из

манильской бумаги, на котором рукой ее отца было проставлено ее имя.

Он истратил почти час, роясь в различных документах и какой-то подборке писем,

пока не нашел необходимый коричневатый конверт, и сразу сорвал печать, которую

его мать поставила, прочитав ему инструкции за две недели до своей смерти,

случившейся несколько лет назад. Он решил, что это не был оригинальный документ,

собственноручно написанный Илией, а копия, сделанная, возможно, Лааном уже в

старости. Если так, то инструкциям, которые он держал в руках, было значительно

меньше ста лет. Однако там стояла подпись Илии, и было сомнительно; чтобы Лаан

взялся что-то изменить.

Дюарт перенес кофейник в кабинет и, потягивая кофе, разложил перед собой

инструкции и начал читать. Документ не был датирован, но текст, написанный

ясным, разборчивым почерком, читался без труда.

  "Что касается американской собственности в штате Массачусетс, то я заклинаю

  всех, кто будет после меня, что упомянутую собственность целесообразнее всего

  хранить в семье по причинам, которые лучше не знать. Хотя я считаю

  маловероятным, что кто-то опять отправится к берегам Америки, но, если такое

  все же случится, я заклинаю того, кто вступит в эту собственность, соблюдать

  определенные правила, смысл которых обнаружится в книгах, оставленных в доме,

  известном как дом Биллингтона в лесу, известном под именем Биллингтоновой

  рощи, а именно:

    Он не должен останавливать течение воды вокруг острова, где находится башня,

    не должен трогать башню, не должен просить камни.

    Не должен открывать дверь, ведущую в незнакомое ему время и место, не должен

    ни приглашать Того, Кто Таится у Порога, ни взывать к холмам.

    Не должен беспокоить лягушек, в особенности жаб, в болоте между башней и

    домом, ни летающих светляков, ни козодоев, чтобы не оставлять свои замки и

    запоры.

    Не должен пытаться изменить или переделать окно каким-либо образом.

    Не должен продавать или другим каким-либо образом распоряжаться

    собственностью без внесения специальной статьи, оговаривающей, что ни

    остров, ни башня, ни окно не должны подвергаться каким-либо изменениям, за

    исключением того, что вышеуказанное может быть разрушено".

Подпись была полностью скопирована: "Илия Финеас Биллингтон".

В свете уже имевшейся у него информации, как ни отрывочна она была, этот

сравнительно краткий документ был далеко не пустячным. Дюарту довольно трудно

было объяснить себе беспокойство прапрадеда за башню, которая, несомненно, была

той самой башней, которую он обследовал, за участок болота и окно, которое тоже

наверняка было тем окном в кабинете. Дюарт с интересом посмотрел на окно,

пытаясь определить, почему оно требовало такого осторожного обращения. Узор был

интересным: он состоял из концентрических кругов с лучами, расходящимися из

центра, а разноцветное стекло, обрамлявшее центральную часть, делало ее особенно

яркой сейчас, когда на него перпендикулярно падали лучи послеполуденного солнца.

Глядя на него, он заметил чрезвычайно интересную вещь: казалось, что круги

двигались, вращались; линии лучей дрожали и извивались; на окне начинало

образовываться нечто вроде портрета или какой-то сцены. Дюарт зажмурил глаза и

потряс головой, пытаясь стряхнуть наваждение, затем снова поднял взгляд. Ничего

странного не было. Окно было на месте. Однако мгновенное впечатление было таким

ярким, что Дюарт не мог не почувствовать, что он либо переутомился, либо выпил

слишком много кофе, а может быть, и то и другое, ибо он принадлежал к той породе

людей, которые могут постепенно выпить весь кофейник, предпочтительно без

молока, но с обильным количеством сахара.

Он отложил документы и отнес кофейник в кухню. Возвратившись, он опять посмотрел

на витраж. Теперь в кабинете стало сумеречно. Солнце за чередой деревьев уходило

к западу, и окно было освещено пламенеющим бронзово-золотистым светом.

"Возможно, - думал про себя Дюарт, - что в этот час солнечный свет мог сыграть

со мной такую шутку, вызвав игру воображения". Он оторвал взгляд от окна и

спокойно продолжил свою работу: положил инструкции в манильский конверт, убрал

его на место в стопке документов и стал дальше приводить в порядок ящики и

коробки с письмами и другими бумагами.

За этим занятием он провел сумеречный час.

Закончив эту весьма утомительную работу, он потушил лампу и зажег небольшое бра

в кухне. Он намеревался выйти на короткую прогулку, так как вечер был хороший и

мягкий. От травы или кустов, горевших где-то около Архама, поднимался легкий

дымок; на западе низко висела прибывавшая луна, но, когда он шел через весь дом

к выходу и проходил через кабинет, ему опять бросился в глаза витраж окна. Он

остановился как вкопанный. Благодаря какой-то игре света на стеклах в окне

образовалось изображение уродливой головы. Дюарт стоял как зачарованный. Он мог

различить глаза или глазные ямы и то, что определенно было чем-то вроде рта, а

также огромный куполоподобный лоб; однако на этом сходство с человеком

кончалось, и туманные очертания формировали изображение, напоминавшее

отвратительные щупальца. На этот раз, сколько Дюарт ни зажмуривал и ни протирал

глаза, ужасное уродливое существо не исчезало. "Сначала солнце, теперь луна", -

подумал Дюарт, рассудив, что его прапрадед специально заказал окно с подобной

конструкцией.

Однако это очевидное объяснение его не удовлетворило. Он подвинул стул к полкам

книжного шкафа, находившегося под окном, со стула взобрался на самый верх

добротного шкафа и встал перед окном, намереваясь осмотреть каждое, стекло. Но

едва он сделал это, как все окно, казалось, ожило, как если бы лунный свет

превратился в колдовской огонь, а призрачные очертания вдруг наполнились злобной

жизнью.

Иллюзия исчезла так же быстро, как и появилась. Он испытал некоторое потрясение,

но не более. К счастью, центральный круг окна, напротив которого он стоял, был

из обычного прозрачного стекла, и оттуда на него глядела луна. А между окном и

луной, странно белая, возвышалась башня, стоявшая в ущелье, окруженная высокими

и темными деревьями и различимая только через этот прозрачный участок стекла,

туманно мерцая в тусклом свете луны. Он напряг зрение. То ли у него

действительно что-то было не в порядке с глазами, то ли он все же увидел нечто

темное и неопределенное вокруг башни; не у основания, которого он не мог видеть,

а у конической крыши. Дюарт попытался стряхнуть с себя наваждение: конечно,

лунный свет и, возможно, пары, поднимавшиеся из болота за домом, могли

формировать самые необычные сочетания образов.

Однако он был встревожен. Он слез с книжного шкафа и, подойдя к порогу кабинета,

оглянулся. Окно слабо светилось - и больше ничего. По мере того как он смотрел

на него, свечение ослабевало. Это соответствовало удаляющемуся свету луны, и

Дюарт почувствовал некоторое облегчение. Разумеется, вал впечатлений,

обрушившихся на него этим вечером, вполне мог поколебать его душевное

равновесие, но он убеждал себя в том, что необъяснимые инструкции прапрадеда

также послужили тому, чтобы привести его в такое состояние.

Он вышел на прогулку, как и планировал, но из-за темноты, наступавшей по мере

того, как исчезала луна, он пошел не в лес, а вдоль дороги, ведущей к

Эйлсберскому большаку. Однако Дюарту постоянно казалось, что он не один, что за

ним следят, и он время от времени посматривал украдкой на деревья, за которыми

могло быть какое-то животное или светящиеся глаза, выдающие его присутствие.

Теперь, после захода луны, над головой Дюарта все ярче светили звезды.

Он вышел на Эйлсберский большак. Вид и шум проносившихся машин действовал на

него успокаивающе. Он думал о том, что нельзя быть все время одному и надо

как-нибудь побыстрее пригласить своего кузена Стивена Бейтса приехать и провести

с ним пару недель. Стоя у дороги, он увидел слабое оранжевое свечение на

горизонте, поднимавшееся в направлении Данвича, и ему показалось, что он слышит

звуки перепуганных голосов. Он решил, что там загорелось какое-нибудь старое

ветхое здание, и наблюдал за свечением, пока оно не ослабло. Затем он повернулся

и пошел тем же путем обратно.

Ночью он проснулся, охваченный сознанием того, что за ним кто-то следит, но

чувствуя, что этот кто-то не желает ему зла. Он спал беспокойно и, проснувшись,

не чувствовал себя отдохнувшим, как если бы он вообще не спал, а большую часть

ночи провел на ногах. Одежда, аккуратно сложенная им на стуле перед тем, как

лечь спать, была в беспорядке, хотя он не помнил, чтобы вставал среди ночи и

брал ее.

В доме не было электричества, и Дюарт имел маленький радиоприемник на

батарейках, которым он пользовался очень экономно, изредка, чтобы послушать

музыку, но довольно регулярно слушал программы новостей, особенно утреннее

повторение передачи из Британской империи, пробуждавшей его затаенную ностальгию

ударами колокола Бит Бена, возвращавшей его в Лондон с его желтыми туманами,

древними строениями, причудливыми переулками и живописными проездами. Передаче

предшествовали краткие новости о текущих событиях в стране и штате,

передававшиеся из Бостона, и этим утром, когда Дюарт. включил приемник, чтобы

услышать новости из Лондона, в эфире все еще шла передача новостей штата.

Сообщалось о каком-то преступлении. Дюарт слушал невнимательно и несколько

нетерпеливо.

  "...Тело обнаружено час назад. Ко времени начала нашей передачи труп еще не

  был опознан, но похоже, что это житель сельской местности. Вскрытия еще не

  проводилось, но тело сильно искалечено, как будто волны били его долгое время

  о скалы. Однако, поскольку тело было обнаружено на берегу, вне досягаемости

  волн, и было сухим, преступление, по-видимому, произошло на суше. Тело

  выглядит так, как будто оно было сброшено с пролетающего самолета. Один из

  участников медицинской экспертизы указал на определенное сходство этого

  убийства с почерком ряда преступлений, совершенных в этом регионе более ста

  лет назад".

Видимо, это было последнее сообщение из сводки местных новостей, так как диктор

сразу же объявил передачу из Лондона, которая, разумеется, должна была вестись в

записи из Нью-Йорка. Но сообщение об этом преступлении, совершенном в здешних

местах, чрезвычайно подействовало на Дюарта. Обычно, в силу особенностей его

натуры, такие вещи его мало впечатляли, хотя он и питал некоторый интерес к

криминалистике, но тут у него появилось пугающее предчувствие, почти

уверенность, что за этим преступлением последует цепь аналогичных преступлений в

стиле Джека Потрошителя в Лондоне или убийств Тропмана. Он почти не слушал

передачу из Лондона; он размышлял о том, что стал более чувствительным к

настроениям, атмосфере, событиям с тех пор, как переселился в Америку; ему

хотелось знать, как это он потерял свое прежнее неизменное хладнокровие.

Этим утром он намеревался еще раз посмотреть инструкции своего прапрадеда.

Позавтракав, он вновь достал конверт из манильской бумаги и принялся за работу,

пытаясь извлечь из написанного какой-то смысл. Он начал обдумывать эти то ли

"правила", то ли "указания". Он не мог "остановить течение воды", потому что

вода уже давно не текла вокруг острова с башней, а насчет того, чтобы "не

трогать башню", так он уже "тронул" ее, вынув вставленный туда камень. Но что,

черт возьми, имел в виду Илия, заклиная его "не просить камни"? Какие камни?

Дюарту ничего не приходило на ум, разве что те осколки, напоминавшие ему о

Стоунхендже. Если Биллингтон писал об этих камнях, то как же он представлял

себе, что кто-то может их "просить", как будто они мыслящие существа? Он не мог

этого понять; может быть, кузен Стивен Бейтс объяснит, когда приедет, если Дюарт

не забудет ему это показать?

Он продолжил чтение.

О какой двери говорит прапрадед? В сущности, все завещание было головоломкой. Он

не должен открывать дверь, ведущую в незнакомое ему время и место; приглашать

"Того, Кто Таится у Порога"; взывать к холмам. Что могло быть более

необъяснимым? Напрашивается вывод, что нынешнее время, настоящее, было незнакомо

Илии, думал Дюарт. Может быть, Илия имел в виду, что Дюарт, живущий в настоящем,

не должен был пытаться что-либо узнать о времени, в котором жил Илия?

Это казалось очевидным, но если так, то нужно учитывать, что Илия подразумевал

нечто совершенно другое под "незнакомым местом". "Тот, Кто Таится у Порога"

звучало зловеще, и Дюарт без всяких шуток представлял себе, что появление

"таящегося у порога" должно сопровождаться боем цимбал и горластыми раскатами

грома. Какой порог? Кто таится? И, наконец, что, черт возьми, имел в виду Илия,

заклиная своего наследника не взывать к холмам? Дюарт представил себе, как он

или еще кто-то стоит в лесу и взывает к холмам. Это трудно вообразить даже в

шутку, в этом есть что-то нелепо-абсурдное. Это тоже надо показать кузену

Стивену.

Он перешел к третьему заклинанию. У него не было никакого желания или склонности

тревожить лягушек, светляков или козодоев, так что в этом отношении он вряд ли

нарушит инструкцию, но "чтобы не оставлять свои замки и запоры"! О небо!

Существовало ли когда-нибудь что-либо более бестолковое, неясное и

двусмысленное? Какие замки? Какие запоры? Поистине прапрадедушка говорил

загадками. Да и хотел ли он, чтобы его наследник искал объяснения этим загадкам?

И если да, то как? Не подчиниться его просьбам-заклинаниям и ждать, что что-то

произойдет? Это не казалось Дюарту ни мудрым, ни эффективным.

Он опять отложил документ. В нем росло негодование - куда ни кинь, всюду клин:

чем больше он узнавал, тем больше заходил в тупик. Было совершенно невозможно

сделать какие-либо выводы из собранной информации, разве что догадаться, что

старый сварливый Илия явно занимался деятельностью, которую не одобряли местные

жители. У Дюарта даже появилась мысль, что дело может быть в контрабанде,

переплавляемой, допустим, вверх по течению Мискатоника и его притокам к башне.

Большую часть оставшегося дня Дюарт занимался грузом, который он распаковывал

днем раньше. Нужно было заполнить бланки, заплатить по счетам и все проверить.

Проглядывая список, написанный почерком его матери, - список ее вещей, который

он раньше никогда не видел, он дошел до пункта, помеченного "Пакет с письмами

Бишопа к И.Ф.Б.". Имя "Бишоп" вновь напомнило ему о старой ведьме из Данвича.

Пакет оказался под рукой. На нем была надпись "Письма Бишопа", сделанная

незнакомыми ему неразборчивыми каракулями, но абсолютно недвусмысленная.

Он открыл пакет, в котором лежали четыре письма без конвертов, как было принято

много десятилетий назад. На них не было марок, зато стоял штамп об уплате

почтового сбора и остатки сломанных печатей. Письма были пронумерованы тем же

почерком и лежали согласно порядковым номерам. Дюарт осторожно открыл первое

письмо; все письма были на добротной бумаге и написаны очень мелким почерком, к

которому нелегко было привыкнуть. Он просмотрел письма по очереди в поисках года

написания, но ничего не нашел. Он откинулся в кресле и начал их читать по

порядку:

  "Нью-Даннич, 27 апреля.

  Досточтимый друг!

  Что касается дел, о которых у нас был известный разговор, то я вчера ночью

  видел Существо, имевшее внешность такую, как мы искали, с крыльями из темного

  вещества и как бы змеями, выползающими из Его тела, но прикрепленными к Нему.

  Я зазвал Его к Холму и заключил Его в Круге, но с большим трудом и мучением,

  так что могло показаться, что Круг недостаточно могуществен, чтобы удержать

  подобных Тварей достаточно долго. Я пытался разговаривать с Ним, но не очень

  успешно, хотя из того, что Оно лопотало, следует, что Оно из Кадата в Холодной

  Пустоши, что рядом с плато Ленг, упомянутым в Вашей Книге. Разные люди видели

  огонь на Холме и говорили об этом, и один из них, по имени Вилбур Коури, может

  наделать бед, он много о себе мнит и по натуре очень любопытный. Горе ему,

  если он придет к Холму, когда я там, но я не сомневаюсь, что он не придет. Я

  очень хочу и желаю больше узнать об этих делах, в которых Мастером был Ваш

  благородный предок, Ричард Б., чье имя останется навсегда высеченным на камнях

  для Йогг-Сотота и всех Великих Древних. Душа моя радуется, что Вы опять в

  наших местах, и я надеюсь навестить Вас, как только я возвращу себе моего

  Скакуна, ибо я не хотел бы ездить на ком-либо другом. Я слышал ровно неделю

  назад ночью сильный крик и вопль из леса и подумал: наверное, Вы вернулись в

  свой дом. Я скоро навещу Вас, если Вам удобно, и остаюсь, сэр,

  Ваш верный слуга Джонатан Б."

Прочитав первое письмо, Дюарт немедленно принялся за второе.

  "Нью-Даннич, 17 мая.

  Мой благородный друг!

  Я получил Вашу записку. Я опечален, что мои скромные усилия создали трудности

  для Вас, и для нас, и всех тех, кто служит Тому, чье имя нельзя называть, или

  всем Великим вместе, но так уж произошло, что назойливый дурак Вилбур Коури

  все же захватил меня врасплох у Камней во время моих занятий и закричал, что я

  колдун и мне придется худо, если он обо мне расскажет. Тогда я, будучи весьма

  возмущен, напустил на него То, с чем я беседовал, и он был разорван, и

  окровавлен, и взят с моих глаз туда, откуда Это пришло, и куда его унесло, не

  ведаю, но знаю лишь, что его больше не увидят в этих краях и он не сможет

  рассказать, что видел и слышал. Признаюсь, что я был весьма напуган этой

  сценой, и тем более, что не знаю, как Те снаружи смотрят на нас. Думаю, что

  Они благодарны нам за то, что мы предоставляем им этот проход, иболгетого,

  весьма страшусь, что Другие могут таиться и ждать там, ибо имею причину верить

  этому, так как недавно вечером изменил слова, что в Вашей Книге, и скоро

  увидел нечто поистине ужасное в привычном месте - огромную Тварь, формы

  которой все время менялись так, что видеть это было невыносимо, и эту Тварь

  сопровождали меньшие существа, игравшие на инструментах, схожих с флейтами,

  музыку весьма странную и непохожую на то, что я прежде слышал. Видя и слыша

  это, я остановился в смущении и тем заставил названное привидение исчезнуть.

  Что это могло быть, я не знаю, и в Книге ничего об этом не говорится, если это

  не был какой-то Демон из Ира или из-за пределов Н'нгра, что лежит на дальней

  стороне Кадата в Холодной Пустоши, и я прошу Вашего мнения и Вашего совета,

  ибо не хочу уйти, не завершив этот поиск. Надеюсь, что смогу вскоре увидеть

  Вас.

  Остаюсь, сэр, Ваш верный слуга по знаку Киша

  Джонатан Б."

Очевидно, между этим письмом и третьим был достаточно большой промежуток

времени, так как, хотя последнее не имело даты, указание на погоду говорило о

разрыве по меньшей мере в полгода.

  "Нью-Даннич. Благородный брат!

  Я весьма спешу объяснить, на что я наткнулся вчера ночью в снегу. Это были

  большие следы ног, вернее, мне не следует говорить "ног", ибо они были более

  похожи на следы лап с когтями чудовищного размера - диаметром значительно

  больше фута и длины еще большей, может быть, фута два. Они имели перепончатый

  вид, по крайней мере частично, и все в целом в высшей степени таинственно и

  странно. Об одном таком отпечатке сообщил Олни Бауэн, который был в лесу,

  охотясь на куропаток, и, вернувшись, рассказал об этом, но никто ему не верил,

  кроме меня. Не привлекая внимания к себе, я слушал и узнал, где он видел

  следы, а затем пошел туда сам, чтобы удостовериться; увидев первый же след, я

  вдруг почувствовал, что другие подобные можно найти глубже в лесу, в чем

  вскоре и убедился. Я набрел на великое их множество у камней, но не видел

  каких-либо живых существ; осмотрев же следы, рассудил, что они, судя по всему,

  оставлены крылатыми тварями. Я обошел кругом камней, потом опять, по более

  широкому кругу, пока не наткнулся на следы человека и пошел по ним; я увидел,

  что расстояние между ними стало шире, как если бы тот бежал, что меня

  расстроило и встревожило, и не зря, ибо следы кончались на краю леса, внизу по

  дальней стороне холма, и в снегу лежало ружье, несколько перьев куропатки и

  шапка, по которой я узнал Джедедию Тиндала, подростка четырнадцати лет.

  Расспросив о нем этим утром, я выяснил, что он пропал, как я и боялся. После

  чего я рассудил, что какой-то проход был оставлен и Нечто прошло через него,

  но не знаю, что это могло быть, и прошу Вас, если знаете, указать, где в Книге

  я могу найти заклинание, чтобы отослать Его обратно, хотя из количества следов

  может показаться, что Их было несколько, и все немалого размера; не знаю,

  видимы Они или невидимы, ибо никто Их не видел, включая меня, и я особенно

  хотел бы знать, являются ли они слугами Н., или Йогге-Сототе, или кого

  другого, и не случалось ли Вам встречаться с чем-либо подобным. Я прошу Вас

  поспешить с этим делом, а то как бы эти существа не вершили разор дальше, ибо

  Они явно питаются кровью, как и Другие, и никто не знает, когда Они опять

  придут с той стороны опустошать нас и охотиться на людей, чтобы прокормиться.

  Йогг-Сотот Неблод Цин!

  Джонатан Б."

Четвертое письмо было в некоторых отношениях самым страшным из всех. Уже первые

три письма как бы окутали Дюарта смесью изумления, омерзения и страха; но в

четвертом чувствовался уже невероятный, леденящий ужас, который, однако, был

даже не в том, что говорилось, а в том, что подразумевалось.

  "Нью-Даннич, 7 апреля.

  Мой дорогой досточтимый друг!

  Готовясь ко сну прошлой ночью, я услышал Это, подлетевшее к моему окну и

  звавшее меня по имени. Оно обещало прийти ко мне; но я смело подошел в темноте

  к этому окну и выглянул; не увидев ничего, открыл окно, и сразу почувствовал

  трупный смрад, который был почти непереносимым, и отпрянул. Нечто, пройдя

  беспрепятственно через окно, коснулось моего лица, и Оно было как желе,

  частично покрытое чешуей, и тошнотворно-отвратительное настолько, что я,

  кажется, потерял сознание и лежал там, не знаю сколько времени. Не успел я

  закрыть окно и лечь в кровать, как дом начал трястись, будто было

  землетрясение и Нечто ходило по земле в окрестностях, рядом с домом, и опять я

  слышал, как Оно зовет мое имя и дает такой же обет, на что я не далникакого

  ответа, но думал только: что я такого сделал, что сначала крылатые твари,

  слуги Н., прошли через проход, оставленный из-за неправильного употребления

  арабских слов, а теперь это Существо, о котором я ничего не знаю, кроме того,

  что это Ходящий по Ветрам, известный под несколькими именами, а именно

  Вендиго, Итака или Лоэгар, которого я никогда не видел и, может быть, не

  увижу? У меня на душе очень неспокойно, как бы не случилось такое, что, когда

  я пойду просить камни и взывать к холмам, то выйдет не Н. и не С., а этот

  другой, который звал мое имя с акцентом, неизвестным на этой Земле; и если это

  случится, умоляю Вас прийти ночью и закрыть этот вход, чтобы не пришли Другие,

  которым нельзя ходить среди людей, ибо зло, вершимое Великими Древними слишком

  велико для таких, как мы, и пусть хотя бы Старшие Боги если не уничтожат их,

  но заключат в этих пространствах и глубинах, куда достигают камни, в те часы,

  когда светят звезды и луна. Я у верен, что я в смертельной опасности, и я бы

  возрадовался, если бы это было не так, но я не слышал, чтобы какая-то Тварь на

  Земле звала мое имя ночью, и я очень страшусъ, что мое время пришло. Я не

  прочел Ваше письмо достаточно внимательно, и я неправильно понял Ваши слова,

  ибо неверно истолковал то, что Вы написали: "Не вызывай То, с чем не можешь

  совладать", что подразумевает: То, что, в свою очередь, может вызвать что-то

  такое против тебя, что самые могучие средства окажутся бесполезными. Проси

  всегда малого, чтобы Великий не ответил на твой зов и не имел власти больше,

  чем ты. Но если я сделал не то, умоляю Вас исправить это как можно скорее.

  Ваш покорный слуга в услужении Н. Джонатан Б."

Дюарт долго сидел, обдумывая эти письма. Теперь стало ясно, что прапрадед

занимался какими-то дьявольскими делами, в которые он посвятил Джонатана Бишопа

из Данвича, недостаточно информировав своего протеже. Дюарт пока не мог понять

сущности всего этого дела, но, по-видимому, оно было связано с колдовством и

общением с духами умерших. Однако то, что подразумевали эти письма, было

одновременно кошмарно и невероятно, и он уже склонен был думать, что они могут

быть частью хорошо продуманного розыгрыша. Был только один, хотя и утомительный

способ выяснить это. Библиотека Мискатоникского университета в Архаме, наверное,

еще открыта, и можно просмотреть подшивки архамских еженедельников, чтобы по

возможности узнать имена всех тех, кто исчез или погиб при странных

обстоятельствах в период между 1790-м и 1815 годами. Ему не хотелось идти: с

одной стороны, нужно было еще проверить вещи по списку; с другой - его не

радовала мысль о том, что придется опять рыться в кипах документов, хотя газеты

были небольшого размера, с малым количеством страниц и просмотр не требовал

много времени. Вскоре он отправился в путь, надеясь проработать все время до

самого вечера, если, конечно, получится.

Когда он закончил, был уже поздний час. Он обнаружил то, что искал, в газетах за

1807 год, но он нашел много больше того, что искал. Сжимая губы, Чтобы сдержать

охвативший его ужас, он составил аккуратный список своих находок и, едва придя

домой, сел за стол и попытался систематизировать и проанализировать обнаруженные

факты.

Первым было исчезновение Вилбура Коури, за которым последовала пропажа мальчика,

Джедедии Тиндала. Затем четыре или пять других исчезновений, происшедших

несколько позднее, и, наконед, пропал сам Джонатан Бишоп! Но открытия Дюарта на

этом не закончились. Еще до того, как Бишоп исчез, вновь обнаружились Коури и

Тиндал, один -в окрестностях Нью-Плимута, другой -в Кингспорте. Тело Коури было

сильно изорвано и покалечено, а у Тиндала не было никаких следов насилия; но оба

были найдены только через несколько месяцев после исчезновения. Эти ужасные

находки придавали вес письмам Бишопа. Но, несмотря на всю эту добавочную

информацию, общая канва событий была еще далеко не ясной, а их значение таким же

неопределенным, как и раньше.

Дюарт все больше думал о своем кузене, Стивене Бейтсе. Бейтс был ученым,

авторитетом по ранней истории штата Массачусетс. Более того, он имел доступ к

самым закрытым архивам, и мог помочь Дюарту. В то же время Дюарт почувствовал,

что следует быть осторожным; надо продвигаться не спеша и вести расследование,

по возможности не привлекая других, чтобы не возбудить чье-либо любопытство. Как

к нему пришло это убеждение, он не мог понять: как будто бы не было причин для

такой скрытности, и все же, как только он начинал думать об этом, он опять

упрямо возвращался к мысли, что нужно держать это дело в тайне и иметь всегда

наготове какое-нибудь правдоподобное объяснение того, почему он интересуется

прошлым. Таким предлогом легко могло стать его увлечение старинной архитектурой.

Он убрал свои газетные находки и пакет с письмами Бишопа и отправился спать,

глубоко погруженный в свои мысли, пытаясь разрешить головоломки, ища объяснения

обнаруженным фактам, хотя связи между ними не прослеживалось. Возможно, его

беспокойный интерес к событиям вековой давности был причиной того, что этой

ночью он увидел сон. Таких снов у него никогда не было. Ему снились огромные

птицы, которые дрались и рвали свои жертвы, птицы с ужасно деформированными

человекоподобными лицами; ему снились чудовища; и он видел себя в необычных

ролях; в качестве служителя или жреца. Он носил странную одежду и шагал из дома

в лес, вокруг болота жаб и светляков к каменной башне. В башне и в окне кабинета

мигали огни, как бы подавая сигналы.

Он вошел в круг друидических камней, в тень башни, и смотрел через отверстие,

которое он сделал; затем он возвал к небесам на ужасно искаженной, ломаной

латыни. Он трижды повторил заклинание и нарисовал узоры на песке, и вдруг, как

стремительный порыв ветра, какое-то существо ужасного, отталкивающего вида,

казалось, поплыло через отверстие в башню и, наполнив ее собой, проплыло наружу

через дверь, оттолкнув Дюарта в сторону и говоря с ним на безобразно ломаном

языке, требуя от него жертвы, после чего Дюарт побежал к кругу камней и направил

жуткого гостя в Данвич, в коем направлении тот и отправился - бесформенно-жидкий

и ужасный видом, наподобие спрута или осьминога, как воздух проносясь между

деревьями и как вода по склону, наделенный могучими и чудесными свойствами,

позволявшими ему казаться частично или полностью невидимым, в зависимости от его

желания. Ему снилось, что он стоит и прислушивается там, в тени башни, и вскоре

поднялся такой сладкий для его слуха звук воплей и криков в ночи. Послушав его,

он еще подождал, пока Тварь вернулась, неся в своих щупальцах жертву, и ушла

туда, откуда пришла, через башню. Наступила тишина, и он тоже вернулся той же

дорогой, какой пришел, и залез в свою постель.

Так Дюарт провел ночь; и, как бы измученный снами, он проспал дольше обычного,

что он и обнаружил, когда наконец проснулся. Он встал с кровати, но сразу же

упал назад на кровать, поджав ноги, потому что они болели. Поскольку болей в

нижних конечностях у него раньше не было, он стал их осматривать и обнаружил,

что подошвы стоп имели много кровоподтеков и несколько распухли, а лодыжки были

в ссадинах и порезах, как будто он продирался через колючие кусты куманики и

шиповника. Он был поражен, но почему-то чувствовал, что это в порядке вещей.

Однако, он был удивлен тем, что, когда попытался встать опять, это оказалось

значительно менее болезненным теперь, когда он ожидал острой боли, потому что

первоначальный шок объяснялся не степенью боли, а скорее, ее неожиданностью.

С некоторым трудом он сумел надеть носки и туфли и убедился, что теперь может

ходить, хотя ноги чуть-чуть побаливали. Но как эта случилось? Он сразу решил,

что он ходил во сне. Это само по себе было сюрпризом, потому что он раньше не

считал себя лунатиком. Более того, он, видимо, ходил из дома в лес, иначе как

объяснить все эти синяки и царапины? Он медленно начал вспоминать свой сон; он

не мог вспомнить все ясно, но, по крайней мере, он помнил, что был в башне. Он

оделся и вышел из дома, надеясь, если возможно, найти следы своей прогулки в

лес. Сначала он не нашел ничего. Только когда он подошел к башне, он увидел на

песке рядом с кругом разбитых камней отпечаток разутой человеческой ноги,

который наверняка принадлежал ему. Он пошел по слабо различимому следу в башню и

зажег спичку, чтобы лучше видеть. При слабом свете спички он увидел кое-что еще.

Он зажег вторую спичку и посмотрел опять. Его мысли смешались от внезапного

наплыва тревоги и противоречивых чувств. Он увидел у основания каменных

ступеней, частью на лестнице и на песчаном полу, расплывшееся пятно, красное,

горящее пятно, и, еще до того, как он осторожно пощупал его пальцем, он знал,

что это была кровь!

Дюарт стоял, не отрывая взгляда от пятна, не чувствуя спички, которая, догорев,

обожгла его пальцы. Он хотел зажечь другую, но не мог заставить себя сделать

это. Качаясь, он вышел из башни и стоял, прислонившись к стене, в теплых лучах

утреннего солнца. Он попытался привести мысли в порядок; ясно, что он слишком

много рылся в прошлом, и это болезненно стимулировало его воображение. В конце

концов, башня была все время открыта; в ней мог укрыться кролик или какое-то

другое животное; на него могла напасть ласка, и башня могла стать ареной

смертельной схватки; а может быть, сова влетела через отверстие в крыше и.

сцапала крысу или другую тварь подобных размеров, хотя следовало признать, что

кровавое пятно было слишком велико, и потом, не было доказательств, как,

например, клочки шерсти или перья, которые бы неопровержимо подтверждали такую

версию.

Немного подождав, он решительно вернулся в башню и зажег еще одну спичку. Он

искал что-нибудь, могущее подтвердить его теорию, но тщетно. Не было никаких

свидетельств борьбы, которые можно было бы объяснить как одну из обычных

трагедий природы. Не было и никаких доказательств иного рода. Было просто пятно

чего-то, что похоже на кровь, в месте, где такого быть не должно.

Дюарт пытался оценить все спокойно, не связывая это сразу с тем отвратительным

сном; а эта связь вспыхнула в сознании, как внезапно распустившийся бутон

цветка, в то мгновение, когда он убедился, что в башне была кровь. Нельзя было

отрицать, что такое пятно могло образоваться, только если кровь пролилась с

небольшой высоты, с какого-то пролетавшего объекта.

Дюарту пришлось смириться с этим скрепя сердце, потому что, признав это, ему

ничего не оставалось, как признать, что он не может объяснить ни этот факт, ни

свой сон; он не мог объяснить растущее число вроде бы мелких, но чрезвычайно

странных происшествий, становившихся все более регулярными. Он вышел из башни и

зашагал обратно вдоль болота, мимо леса, к дому. Осмотрев простыни, он увидел

бурые пятна крови от своих израненных ног. Он чуть ли не жалел о том, что его

порезы были недостаточно глубоки, чтобы объяснить ими пятно крови в башне, но,

как он ни напрягал свое воображение, это было невозможно.

Он сменил постель и приступил к ежедневной прозаической процедуре варки кофе. Он

продолжал раздумывать и впервые признался себе, что все время бросался из одной

крайности в другую, в диаметрально противоположных направлениях, как будто у

него наступило раздвоение личности. Он подумал, что пора кузену Стивену Бейтсу

или кому-нибудь еще приехать к нему, чтобы хотя бы временно избавить его от

одиночества. Но едва он пришел к этому выводу, как обнаружил, что душа его

возражает против этого с жаром, не свойственным его натуре.

В конце концов он убедил себя вновь заняться проверкой вещей, прибывших из

Англии, воздерживаясь от дальнейшего чтения документов или писем, чтобы не

возбуждать опять свое воображение и не переживать ночные кошмары; к полудню он

вновь обрел, как французы говорят, "радость жизни" до такой степени, что мог

следовать обычному распорядку дня. Отложив работу, он включил радио, чтобы

послушать музыкальную программу, но в эфире шла передача новостей. Он слушал без

интереса. Какой-то представитель Франции изложил свою концепцию действий в

отношении Саарской области; какой-то британский государственный деятель выступил

с поразительно двусмысленным опровержением.

Слухи о голоде в России и Китае. Всегда одно и то же, подумал он. Болезнь

губернатора штата Массачусетс.

"Сообщение, полученное по телефону из Архама", - произнес диктор. Дюарт

напрягся.

"По не проверенным пока данным, в Архаме исчез человек. Один из жителей Данвича

сообщил, что ночью пропал Джейсон Осборн, фермер средних лет, проживающий в

округе. По слухам, соседи слышали сильный шум, но объяснить его пока не могут.

Мистер Осборн не был богат, жил одиноко, поэтому считают, что это не было

похищением с целью выкупа".

В каком-то уголке сознания Амброза Дюарта еще жила надежда, что это простое

совпадение. Но он был так встревожен, что буквально сорвался с кушетки, на

которой лежал, и лихорадочно выключил приемник. Затем, почти инстинктивно, он

сел писать отчаянное письмо Стивену Бейтсу, объясняя, что ему нужно его

общество, и умоляя его приехать во что бы то ни стало. Написав, он сразу

отправился на почту, чтобы отослать его, но постоянно чувствовал сильное желание

придержать его, подумать, пересмотреть свое положение еще раз. Преодолевая себя

огромным усилием воли, он поехал в Архам и решительно сдал письмо в почтовое

отделение города, двускатные крыши и глухие ставни которого, казалось, смотрели

на проезжавшего Дюарта заискивающим, злобно-хитроватым взглядом, как старые

товарищи, посвященные в общую жуткую тайну.

Часть II. РУКОПИСЬ СТИВЕНА БЕЙТСА

Подчиняясь срочному вызову своего кузена Амброза Дюарта, я прибыл в старый дом

Биллингтона через неделю по получении от него письма. После моего приезда

произошел ряд событий, которые, начавшись с самого прозаического, привели к

обстоятельствам, заставившим меня присовокупить свое необычное повествование к

разрозненным сообщениям и различным запискам, сделанным рукой Амброза.

Я сказал, что все началось весьма прозаически, но рискую быть неточным.

Впоследствии мне стало ясно, что, какими бы фрагментарными, эпизодическими, не

связанными одно с другим ни казались звенья происходящих событий, фактически они

образовывали прочную цепь, объединяющую место действия, а именно поместье

Биллингтона с примыкающей к нему рощей. К сожалению, с самого начала я не

отдавал себе в этом отчета. В это время я обнаружил у кузена первые признаки

психического расстройства или того, что считал расстройством, но позже я со

страхом осознал, что речь идет о чем-то совершенно ином и гораздо более

страшном.

Раздвоение личности Дюарта осложняло мои наблюдения, так как мне, с одной

стороны, приходилось проявлять дружеское участие, а с другой - известную

настороженность. Все это было заметно с самого начала: Амброз, написавший ту

неистовую записку, искренне нуждался в помощи, просил меня оказать ее; но

человек, получивший телеграфное уведомление о моем приезде и встретивший меня на

станции в Архаме, был холодным, осторожным и очень сдержанным. Изложив свою

просьбу, он с самого начала заявил, что мой визит должен продлиться не более

двух недель, а если возможно, то и меньше Он был вежлив и даже любезен, но

удивительно молчалив и подчеркнуто отстранен, что никак не вязалось с той

написаннои стремительным, размашистым почерком запиской.

- Получив твою телеграмму, я понял, что до тебя не дошло мое второе письмо.

- Нет, я его не получал.

Пожав плечами, он заметил, что написал его, только чтобы я не волновался зря

из-за первой записки. Он выразил надежду, что ему самому удастся справиться с

возникшими трудностями, хотя очень рад моему приезду, несмотря на то что

срочность, о которой он говорил в письме, отпала.

Инстинктивно, всем своим существом я чувствовал, что он не говорит до конца

правду. Я, в свою очередь, порадовался тому, что неотложная проблема, о которой

он писал, уже не является столь актуальной. Мое замечание, кажется, его

удовлетворило; он почувствовал себя спокойнее, стал более доступным и сделал

мимоходом несколько наблюдений о местности по пути в Эйлсбери, удививших меня,

так как его непродолжительного пребывания в Массачусетсе было явно недостаточно,

чтобы столько узнать о настоящем и прошлом этого штата, довольно своеобычного и

самого старинного из всех древних обитаемых районов Новой Англии. В него входил

часто посещаемый гостями Архам - настоящая мекка для ученых, занимающихся

изучением архитектуры, так как его старинные дома с двускатными крышами и

веерообразным набором лампочек над крыльцом по возрасту предвосхищали менее

старые, но тем не менее привлекательные, возрожденные на его тенистых, темных

улочках грузинские и греческие дома. С другой стороны, этот район славился

такими забытыми долинами, напоминавшими об отчаянии, вырождении и упадке, как

Данвич, а также расположенным чуть подальше, проклинаемым всеми морским портом

Иннсмутом - оттуда разносилось множество передаваемых полушепотом слухов об

убийствах, странных исчезновениях людей, о возрождении диковинных культов, о

множестве преступлений и настолько ужасающих признаках человеческой деградации,

что и язык не поворачивался их пересказывать. Их, конечно, лучше всего было

забыть, так как существовали опасения, что при расследовании может всплыть

такое, что предпочтительно скрыть от глаз навсегда.

Так, за разговором, мы наконец добрались до дома. Я заметил, что он прекрасно

сохранился, хотя я видел его в последний раз двадцать лет назад; по сути дела,

он был настолько хорош, как и всегда, каким я помнил его, каким его сохранила в

памяти моя матушка; дом в гораздо меньшей степени подвергся воздействию времени

и запустению, чем сотни соседних домов, которые выглядели гораздо более старыми

и заброшенными. Кроме того, Амброз отремонтировал его и сменил почти всю мебель,

хотя он особенно ничего не изменил, покрасив лишь заново фасад, который

по-прежнему сохранял в себе достоинство прошлого века - с высокими четырьмя

квадратными колоннами, вынесенными вперед, и расположенной точно по центру

дверью, которая вносила свой тон в совершенство архитектурной формы. Интерьер

лишь дополнял внешний вид. Свойственный Амброзу вкус не позволял вводить

новшества, не вязавшиеся с характером самого дома, и результат, как я и ожидал,

оказался благоприятным.

Повсюду в доме были заметны признаки его работы, того, чем он занимался и о чем

едва упомянул при нашем разговоре в Бостоне несколько лет назад. Это были в

основном генеалогические исследования, о чем свидетельствовали пожелтевшие

бумаги в его кабинете и старинные тома, которые он снимал с заставленных книгами

полок для наведения справок.

Когда мы вошли в кабинет, я заметил второй любопытный факт, которому позже было

суждено сыграть важную роль в моих открытиях. Я заметил, как Амброз неохотно, со

смешанным выражением дурного предчувствия и настороженного ожидания, бросил

взгляд на большое, необычной конструкции окно-витраж. Когда он посмотрел в

сторону, я снова заметил на его лице смешанное выражение - облегчения и

разочарования. Это было настолько необычно, что становилось даже жутковато. Я,

однако, ничего не сказал, рассуждая про себя, что, каким бы ни был отрезок

времени - двадцать четыре часа, неделя или больше, Амброз вновь дойдет до той

черты, когда он был вынужден призвать меня на помощь. Но это время наступило

гораздо раньше, чем я предполагал.

В тот вечер мы о чем-то болтали, и я увидел, насколько он устал: у него

слипались глаза. Под предлогом собственной усталости я освободил его от своей

компании, отправившись в комнату, которую он определил мне сразу по приезде.

Однако я совсем не устал. Я не лег немедленно в кровать, а решил немного

посидеть за книгой. Утратив интерес к выбранному мной роману, я погасил лампу, и

cдедал это раньше, чем ожидал, так как меня ужасно раздражал вошедший в привычку

моего кузена способ освещения, к которому я никак не мог привыкнуть. Теперь,

когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что было около полуночи. Я раздевался в

темноте; хотя в комнате не стояла кромешная тьма. Луна сияла в угловом окне, и

ее бледное свечение позволяло ориентироваться.

Я наполовину разделся, когда вдруг вздрогнул от крика. Я знал, что, кроме нас с

кузеном, в доме никого не было. я также знал, что он не ожидал гостей. Большой

сообразительности не потребовалось, чтобы понять: раз кричал не я, то, стало

быть, кузен. Ну а если кузен молчал, значит, вопль принадлежал какому-то

непрошеному гостю. Без колебаний я выбежал в холл. Увидев спускавшуюся с

лестницы чью-то фигуру в белом, я поспешил за ней.

В это мгновение крик повторился, и сейчас я его отчетливо слышал, - это был

странный вопль, смысл которого нельзя было различить: "Иа! Шаб-Ниггротт. Йа!

Нарлатотеп!" Тут я узнал и голос, и того, кто кричал. Это был именно кузен

Амброз, и было совершенно ясно, что он страдает сумеречным расстройством

сознания. Я хотел было взять его твердо за руку и отвести в кровать, но он

оказал мне неожиданно яростное сопротивление. Оставив его в покое, я потихоньку

пошел вслед за ним.

Когда я осознал, что он идет к выходу, намереваясь выйти из дома, я вновь

предпринял попытку остановить его. Он снова начал сопротивляться, проявляя при

этом недюжинную силу; я был удивлен, почему же Амброз никак не проснется. Но я

упорствовал и, наконец, затратив немало времени и изрядно устав, сумел все же

его повернуть и направить вверх по лестнице в спальню, где он довольно

безропотно лег в постель.

Удивленный и растревоженный, я посидел немного возле его кровати, стоявшей в

комнате, которую занимал наш ненавистный прапрадед Илия, опасаясь, как бы кузен

не проснулся. Так как я оказался на одной линии с окном, то время от времени мог

бросать через стекло взгляд наружу и был просто поражен чем-то вроде свечения

или скрытого света, появлявшегося на конической формы крыше старой каменной

башни. Я так и не сумел убедить себя в том, что это таинственное явление связано

с каким-то свойством облитых лунным светом камней, хотя и наблюдал за ним

достаточно долго.

Наконец я вышел из комнаты. Я не испытывал ни малейшего желания заснуть, и

кажется, это небольшое приключение с Амброзом приготовило для меня бессонную

ночь. Я оставил дверь своей комнаты приоткрытой, чтобы быть готовым ко всему,

что мог вновь предпринять кузен. Он больше не вставал. Однако вдруг начал что-то

бормотать в тревожном сне, а я старался разобраться в этих бессвязных звуках. Я

не мог понять, что он говорит. Тогда я решил записать его слова и подошел с

бумагой и карандашом поближе к освещенному лунным светом окну, чтобы не зажигать

лампу. Большая часть произнесенного им была абсолютно бессмысленной - нельзя

было различить ни слова в этой галиматье, но попадались и ясные фразы, именно

ясные, в том смысле, что они были похожи на законченные предложения, хотя голос

Амброза во сне казался странным и неестественным. Короче говоря, я насчитал семь

таких фраз, и каждая произносилась с пятиминутным интервалом, во время которого

он бормотал, ворчал, кашлял и ворочался. Я записал их, как смог, чтобы внести

позже коррективы и привести в удобочитаемый вид. В конечном итоге я разобрал

следующие фразы, которые, как я уже сказал, перемежались невнятными

бормотаниями.

  "Для призвания Йогг-Сотота ты должен ждать восхода солнца в пятом доме, когда

  Сатурн займет благоприятное положение; затем нарисуй огненную пентаграмму,

  трижды повторив девятый стих в ночь на Бел-тайн или в канун Дня Всех Святых:

  заставь Тварь вынашивать себя в космическом пространстве за Воротами,

  хранителем которых является Йогг-Сотот".

  "Он обладает всеми знаниями; ему известно, куда девались Древние в ушедшей

  вечности; Ему известно, через что они прорвутся и явятся снова".

  "Прошлое, настоящее, будущее - все это в Нем".

  "Обвиняемый Биллингтон не признал, что вызывал шумы, после чего послышалось

  хихиканье и взрывы смеха, которые, к счастью, были слышны только ему".

  "0-о! Какая вонь! Вонь! Йа! Йа! Нарлатотеп!"

  "Не с мертвыми находится вечное, а со странной вечностью даже смерть может

  умереть".

  "В своем доме в Р'лиех, в своем большом доме в Р'лиех, лежит он не мертвый, но

  спящий..."

За этими выкриками последовало глубокое молчание, затем послышалось ровное

дыхание кузена, свидетельствующее о том, что наконец он погрузился в тихий и

естественный сон.

Да, мои первые часы в доме Биллингтона были отмечены разнообразными

противоречивыми впечатлениями. Но на этом приключения не заканчивались. Едва я

убрал свои записи, лег в постель и попытался окунуться в сон, по-прежнему

неплотно прикрыв дверь, как, вздрогнув, подскочил от торопливого, яростного

стука. Открыв глаза, я увидел, что Амброз маячит перед кроватью; его рука

протянулась ко мне.

- Амброз, - воскликнул я, - что стряслось? Он весь дрожал, а голос от волнения

срывался.

- Ты слышал? - заикаясь, спросил он.

- Что именно?

- Послушай! Я напряг слух.

- Ну, что слышишь?

- Ветер в кронах деревьев. Он горько усмехнулся.

- Это ветер невнятно говорит Их голосами, а земля бормочет, подчиняясь Их

сознанию. Тоже придумал, - ветер! Разве это только ветер?

- Только ветер, - твердо повторил я. - Тебя сего дня ночью не мучил кошмар,

Амброз?

- Нет, нет! - заверил он надтреснутым голосом. - Нет, не сегодня. Что-то

тревожило меня, но затем все прекратилось, слава Богу.

Я знал, кто в этом "повинен", и был вполне удовлетворен, но ничего ему не

сказал.

Он сел на кровати и с чувством положил руку мне на плечо:

- Стивен, я так рад, что ты приехал. Но если я начну говорить тебе что-либо

противоречивое или невпопад, не обращай внимания. Иногда мне кажется, что я не в

себе.

- Ты слишком много работаешь.

- Может; не знаю. - Он поднял голову, и теперь, при лунном свете, я увидел, как

сосредоточенно его лицо. Он снова прислушался. - Нет, нет, - сказал он. - Это не

ветер, гуляющий в кронах деревьев, это даже не ветер, носящийся среди звезд, это

что-то очень далекое, запредельное, Стивен, разве ты не слышишь?

- Ничего не слышу, - мягко ответил я. - Может, если ты заснешь, то и ты ничего

не услышишь.

- Сон здесь ни при чем, - загадочно перешел он на шепот, словно опасаясь, чтобы

нас не подслушал третий. - От сна только хуже.

Я выбрался из постели, подошел к окну и, распахнув его, сказал:

- Подойди, прислушайся!

Он подошел и облокотился на подоконник.

- Только ветер в кронах деревьев, больше ничего. Он вздохнул.

- Я расскажу тебе обо всем завтра, если только смогу.

- Расскажешь, когда сможешь. Но почему бы не сейчас, если тебя что-то беспокоит?

- Сейчас? - оглянулся он через плечо, и на лице у него отразился неподдельный

страх. - Сейчас? - хрипло повторил он и добавил: - Чем занимался Илия на башне?

Как он умолял камни? Чего он требовал от холмов или, может, от небес? Право, не

знаю. И что притаилось, и у какого порога?

В заключение этого необычного потока обескураживающих вопросов он испытующе

заглянул в мои глаза и, покачав головой, сказал:

- Ты не знаешь. И я не знаю. Но что-то здесь происходит, вот клянусь перед

Богом: боюсь, что я стал причиной этого, но с чьей помощью - ума не приложу!

С этими словами он резко повернулся и, бросив коротко: "Спокойной ночи, Стивен",

вернулся в комнату и закрыл за собой дверь.

Я немного постоял у открытого окна, холодея от изумления. Был ли это ветер, шум

которого доносился из леса? Или это было что-то иное? Чьи-то голоса? Странное

поведение кузена потрясло меня, заставило усомниться в адекватности собственных

восприятий. И вдруг, когда я стоял, ощущая всем телом свежесть дующего ветра, я

почувствовал, как мгновенно меня охватывают подавленность, щемящее отчаяние;

ощутил всю глубокую полноту темного, взрывного зла, сгущающегося вокруг; испытал

пресыщенное, всепроникающее отвращение перед самыми подноготными тайнами

человеческой души.

Это не было игрой воображения - то была осязаемая реальность, ибо я чувствовал

контраст попадающего в комнату через открытое окно воздуха с той, словно облако

нависшей атмосферой зла, ужаса, отвращения. Я ощущал ее жмущейся к стенам

спальни, обволакивающей их невидимым туманом. Я отошел от окна и направился в

холл. Это новое чувство не оставляло меня в покое и там; в темноте я сошел вниз.

Ничего не изменилось: повсюду в этом старом доме таились погибель и страшное

зло, и все это, несомненно, отражалось на самочувствии моего кузена. Мне

потребовались все силы, чтобы стряхнуть с себя подавленность и отчаяние;

потребовалось предпринять сознательные усилия, чтобы отсечь сгусток ужаса,

обступавшего меня со всех сторон, источаемого стенами, это была борьба с

невидимкой, обладавшим вдвое большими силами, чем его физический противник.

Возвратившись к себе, я понял, что колеблюсь, не хочу ложиться в кровать, чтобы

во сне не стать жертвой этого коварного всепроникновения, которое стремилось

завладеть и мною, как уже завладело этим домом и моим кузеном Амброзом.

Поэтому я пребывал в состоянии полубодрствования-полудремы, стараясь получше

отдохнуть. Примерно через час ощущение нависшего зла, отвратительного ужаса,

беды постепенно ослабло, а затем улетучилось столь же внезапно, как и возникло,

и к этому времени я уже чувствовал себя достаточно сносно, поэтому не стал

предпринимать попыток покрепче заснуть.

Я встал на рассвете, оделся и спустился вниз. Амброза там еще не было, и это

позволило мне изучить некоторые бумаги у него в кабинете. Они были самые

разнообразные, хотя ни один документ не носил личного характера, как, скажем,

письма Амброза. Там находились копии газетных статей о различных любопытных

происшествиях, в особенности о некоторых обстоятельствах, связанных с Илией

Биллингтоном; лежал густо испещренный замечаниями рассказ о том, что

происходило, когда Америка была еще совсем юной страной, когда главным

действующим лицом был "Ричард Беллинхэм или Боллинхэм", который в написании

кузена значился как "Р. Биллингтон"; были там и вырезки из газет недавнего

времени, касавшиеся исчезновений двух людей в окрестностях Данвича, о чем я уже

бегло читал в бостонских газетах до своего приезда сюда, в Архам. Только я

взглянул на эту удивительную коллекцию, как услышал шаги кузена и, тут же

оставив свое занятие, стал ждать его появления.

Направляясь к нему в кабинет, я преследовал одну тайную цель: я хотел проверить

реакцию Дюарта на то большое окно с витражом. Как я и ожидал, он, войдя в

комнату, бросил на него невольный взгляд через плечо. Я был не в состоянии

определить, однако, был ли сегодня утром Амброз тем человеком, который встретил

меня накануне в Архаме, или же это другой, более близкий мне кузен, с которым мы

разговаривали в моей комнате ночью.

- Ты уже встал, Стивен! Сейчас я приготовлю кофе и тосты. Где-то здесь лежит

свежая газета. Я должен довольствоваться услугами сельской почты из Архама:

теперь я не езжу часто в город, а платить разносчику газет - мальчишке, чтобы он

ездил на велосипеде в такую даль, слишком накладно, даже если бы речь шла о... -

он осекся.

- Если бы даже речь шла о чем? - прямо спросил я.

- О репутации дома и близлежащей рощи.

- Гм...

- Тебе что-нибудь известно?

- Да, кое-что слышал.

Он постоял несколько секунд, разглядывая меня в упор, и я понял, что его мучит

дилемма: у него было что-то на душе, чем он хотел поделиться со мной, но

опасался по неизвестным мне причинам прямого разговора. Повернувшись, он вышел

из кабинета.

Я не проявил пока интереса ни к свежей газете, которая на самом деле оказалась

позавчерашней, ни к другим документам и бумагам, но немедленно повернулся к так

занимавшему меня окну. Амброз определенно боялся этого окна, но и получал от

него какое-то удовольствие, или, скорее, заметил я, одна часть его существа

боялась, а другая наслаждалась.

Я внимательно изучил окно с разных углов. Его дизайн был несомненно уникален -

он представлял собой пересеченные лучами концентрические круги с цветными

стеклами, выдержанными в пастельных тонах, за исключением нескольких, ближе к

центру, в которых было вставлено обычное стекло. Насколько мне было известно,

ничего подобного не существовало в витражах европейских храмов или американской

готике - ни в том, что касается самого образца, ни в красках, ибо краски здесь

не были похожи на цвет стекол ни в Европе, ни в Америке. Они отличались

удивительной гармонией, казалось, один цвет переливался в другой, спаивался с

ним, сохраняя при этом различные оттенки - голубого, желтого, зеленого и

лавандового, - очень светлые во внешних кругах и очень темные, почти черные,

возле центрального "глаза" бесцветного стекла. Казалось, что цвет вымывался от

центрального черного круга к периферии или же намывался с внешних кругов к более

темной части, и при внимательном рассмотрении мерещилось, что в самих этих

красках ощущается движение, что они, набегая друг на друга, продолжают вместе

плыть.

Но явно не это беспокоило кузена. Амброз, несомненно, пришел бы к такому же

выводу и столь же быстро, как я; его бы не растревожило и подобие движения в

больших кругах, хотя этого впечатления никак нельзя было избежать, если смотреть

на окно достаточно долго; его дизайн требовал исключительных технических

способностей и известной игры воображения от безымянного мастера. Я вскоре понял

суть этих явлений, которые вполне поддавались научному объяснению, но, чем

больше я впивался взглядом в это необычное окно, тем сильнее было возникавшее во

мне какое-то смутное, будоражащее чувство, которое не так просто поддавалось

логическому осмыслению. Мне чудилось, что время от времени в окне внезапно

проявляется какой-то пейзаж или чей-то портрет, и они не казались наложенным на

стекло изображением - они будто появлялись откуда-то изнутри.

Я мгновенно понял, что нельзя объяснить эти световые эффекты воздействием лучей,

так как окно выходило на запад и в этот час находилось в тени, а поблизости не

было ничего, что могло бы бросить на стекло свой отблеск, в чем я смог

убедиться, взобравшись на книжный шкаф и выглянув в кружок из обычного стекла. Я

смотрел, не отрываясь, на окно, внимательно изучал его, но все по-прежнему

оставалось неясным; тайна окна не отпускала меня.

Кузен окликнул меня из кухни, сообщив, что завтрак готов. Я оторвался от окна,

убедив себя в том, что у меня будет достаточно времени, чтобы завершить свои

исследования, так как решил не возвращаться в Бостон, не выяснив перед этим, что

так волновало Амброза и почему он, когда я приехал по его же вызову, либо не

желает, либо не может решиться на признание.

- Вижу, ты раскопал кое-какие истории об Илии Биллингтоне, - сказал я, садясь за

стол.

Он кивнул:

- Ты же знаешь мой интерес к антиквариату и генеалогии. Не желаешь ли и ты

внести свой вклад?

- В твои исследования?

- Да.

Я покачал головой.

- Думаю, что нет. Но эти газеты могут мне кое-что подсказать. Я хотел бы

просмотреть их, если ты не против.

Он колебался. Было видно, что ему не хотелось, только вот почему?

- Конечно, я не против, можешь посмотреть, - сказал он с безразличным видом. - Я

ничего особенного в них не нашел. - Он сделал несколько глотков кофе, задумчиво

наблюдая за мной. - Видишь ли, Стивен, я настолько запутался в этом деле, что ни

черта не могу выяснить, и все же меня не покидает острое чувство, сам не знаю

чем вызванное, что здесь творятся какие-то странные вещи, но их можно

предотвратить, если только знать, как это сделать.

- Какие вещи?

- Не знаю.

- Ты говоришь загадками, Амброз.

- Да! - почти закричал он. - Это и есть загадка. Это целый набор загадок, и я не

могу найти ни начала, ни конца. Я думал, что все началось с Илии, но теперь я

придерживаюсь иного мнения. И когда это прекратится - неведомо.

- Поэтому ты обратился ко мне? - Я был рад видеть перед собой того кузена,

который сидел ночью у меня в комнате.

Он кивнул.

- В таком случае мне нужно знать, что ты предпринял.

Позабыв о завтраке, он начал торопливо рассказывать обо всем, что здесь

произошло со времени его приезда. Он ничего не сказал мне о своих подозрениях,

пояснив, что они не имеют никакого отношения к главному рассказу. Он привел

краткий перечень тех документов, которые ему удалось найти, - дневник Лаана,

статью в газете о столкновениях, происходивших у Илии с жителями Архама более

ста лет назад, записки преподобного Варда Филипса и т. д.; но со всем этим мне

следует ознакомиться, - подчеркнул он, - прежде, чем прийти к тем же выводам,

что сделал он.

Загадочного там действительно было в избытке, но у меня сложилось впечатление,

что ему удалось набрести на отдельные составляющие какой-то гигантской

головоломки, какими бы разрозненными они с первого взгляда ни казались. И с

каждым новым приводимым им фактом я все с большей определенностью начинал

понимать, в какую ловушку угодил мой кузен Амброз. Я попытался его успокоить,

убеждал его закончить завтрак и прекратить думать об этом дни и ночи, если он

желает сохранить рассудок.

Сразу после завтрака я принялся за внимательное изучение всех материалов,

обнаруженных Амброзом или записанных им, в том порядке, в котором он их

составил. На чтение различных бумаг, которые он выложил передо мной, у меня ушло

чуть более часа. Это на самом деле был "набор загадок", как выразился Амброз, но

все же мне показалось возможным сделать кое-какие выводы из любопытных, явно

разбросанных фактов, представленных в различных сочинениях и записках.

Первоначальный факт, пренебрегать которым явно не следовало, заключался в том,

что Илия Биллингтон (и Ричард Биллингтон до него? Или, лучше сказать - Ричард

Биллингтон, а после него Илия?) занимался каким-то секретным делом, природу

которого нельзя было определить из доступных источников. По всей вероятности,

это было что-то, порождающее зло, но, признавая это, нужно было учитывать

суеверие местных свидетелей, откровенные сплетни, а также сочетание молвы и

легенды, что раздувало до самых невероятных размеров любое тривиальное событие.

Пока ясным было одно: Илию Биллингтона здесь не любили и опасались, причем

главным образом из-за каких-то звуков, якобы раздававшихся по ночам в

Биллингтоновой роще. С другой стороны, преподобный Вард Филипс, репортер Джон

Друвен и, вероятно, еще один из той троицы, которая нанесла визит Илии

Биллингтону, - Деливеранс Вестрипп отнюдь не были глухими провинциалами.

По крайней мере двое из этих джентльменов верили, что дело, с которым связан

Биллингтон, носит явно злодейский характер. Но какими доказательствами

располагали они? Все они были крайне расплывчатыми.

В лесу возле дома Биллингтона раздавались какие-то необъяснимые звуки,

напоминающие "крики" или "стоны" живого существа. Основной критик Биллингтона -

Джон Друвен - пропал при таких же обстоятельствах, которые сопутствовали другим

исчезновениям людей в округе, и его тело было обнаружено точно так же.

Значительно позже этого продолжали исчезать люди, тела которых потом

обнаруживали, и в результате проведенных освидетельствований выяснялось, что

смерть наступала незадолго до того, как находили труп. Никаких причин такого

разрыва во времени - от нескольких недель до нескольких месяцев между

исчезновением человека и обнаружением его тела - не приводилось. Друвен оставил

изобличающее заявление, в котором высказывал предположение, что Илия подмешал

что-то, воздействующее на свойства памяти, в пищу, которую предложил трем

посетившим его джентльменам. Это, само собой разумеется, предполагало, что

троица что-то видела. Но это никак нельзя было счесть доказательством,

принимаемым на законном основании. И это все о знаменитом нашумевшем деле,

возбужденном против Илии Биллингтона во время его жизни. Однако соотнесение

фактов, предположений и намеков как в прошлом, так и в настоящем рисовало

совершенно иной портрет Илии Биллингтона, который выражал громкие протесты и

бросал дерзкий вызов Друвену и другим людям, обвинявшим его, заявляя о своей

невиновности.

Первым из этих фактов стали слова самого Илии Биллингтона, когда он подверг

критике написанную Джоном Друвеном рецензию на книгу преподобного Варда Филипса

"Необъяснимые происшествия, имевшие место в новоанглийской Ханаанее":

"...существуют в мире такие вещи, которые лучше оставить в покое и не упоминать

в повседневной речи". Вероятно, Илия Биллингтон знал, о чем писал, так как

преподобный Вард Филипс выступил с резким ответом в его адрес. Если это так, то

беспорядочные записи, сделанные подростком Лааном в дневнике, приобретают особое

значение. Из них следует, что на самом деле в лесу кое-что происходило, и не без

участия Илии Биллингтона. Вряд ли это была контрабанда, как прежде считал мой

кузен Амброз; было бы совершенной нелепицей предполагать, что передвижение

контрабанды могли сопровождать те звуки, о которых сообщалось в архамских

газетах и в дневнике парнишки. Нет, тут речь шла о чем-то гораздо более

невероятном, и к тому же существовала пугающая, заставляющая задуматься

параллель между одной записью в дневнике и тем опытом, который мне пришлось

пережить за последние двадцать четыре часа. Юный Лаан писал, что он увидел

стоявшего на коленях своего приятеля - индейца Квамиса, который громко

произносил непонятные слова на своем языке, но в них ясно различались

звукосочетания вроде "Нарлато" или "Нарлотеп". Сегодня ночью меня разбудил

сомнамбулический голос кузена, который кричал: "Йа! Нарлатотеп".

Когда я читал дневник, у меня в голове мелькнула еще одна мысль. Мне показалось,

что недостающие в нем страницы приблизительно соответствуют тому периоду

времени, когда проводившая расследование троица заходила к Илии Биллингтону. А

если это так, записал ли мальчик то, что видел и что могло бы высветить истину?

Может, позже его отец обнаружил написанное и частично уничтожил страницы? Но

ведь Илия мог уничтожить и весь дневник. Если он на самом деле был вовлечен в

гнусные дела, то все записи Лаана превращались в изобличающий его документ.

Однако самые важные страницы следовали после тех, которые были уничтожены.

Может, Илия вырвал обвиняющие его страницы, посчитав, что все написанное прежде

никак не могло служить свидетельским доказательством, и вернул сыну дневник,

взяв с него клятву больше никогда не писать о таких вещах. Допустим, Лаан не

сдержал слова, - это казалось мне наиболее приемлемым объяснением, в полной мере

оправдывавшим тот факт, почему дневник сохранился и был обнаружен кузеном

Амброзом.

Однако наиболее тревожным из этих соотнесенных фактов явилась цитата из одного

любопытного документа под названием "О демонических деяниях и о демонах Новой

Англии": "...некий Ричард Биллингтон, наученный книгами Зла, а также одним

древним чудотворцем среди индейцев-дикарей, Мисквамакусом, выложил в лесу

большой каменный круг, в котором возносил молитвы Диаволу и исполнял с

песнопениями некоторые магические обряды, осуждаемые с презрением Священным

Писанием. В частном порядке он рассказывал о великом страхе перед Существом,

которое он призывал ночью с неба. В тот год произошло семь убийств в лесах в

непосредственной близости от камней Ричарда Биллингтона..."

Этот отрывок наводил на ужасную мысль по двум неизбежным причинам. Ричард

Биллингтон жил почти два столетия назад. Но несмотря на прошедшее с тех пор

время, существует параллель между теми событиями и событиями в жизни Илии

Биллингтона, а также между Илией Биллингтоном и ныне происходящим. При жизни

Илии существовал "каменный круг" и происходили таинственные убийства До нашего

времени сохранились остатки каменного круга, и вновь, судя по всему, началась

цепь убийств. Я не считал, даже если сделать скидку на случай или различные

обстоятельства, что эти параллели могут быть простым совпадением.

Но если отказаться от возможного совпадения, что остается? Оставался ряд

инструкций Илии Биллингтона, который заклинал Амброза Дюарта и любого другого

наследника не взывать к холмам. Вспомним о параллели, о фразе "Существо, которое

он призывал с неба по ночам" и которого так боялся Ричард Биллингтон. Если

исключить совпадение, оставалась эта параллель. Но она была еще более

невероятной, чем совпадение. Существовал, однако, ключ; какими бы невнятными ни

были указания, оставленные Илией, он подчеркивал, что смысл этих требований

будет найден "в книгах, оставленных в доме, известном как дом Биллингтона в

лесу", - короче говоря, здесь, в этих стенах, скорее всего в этом кабинете.

Эта проблема ставила под большое сомнение мое легковерие. Если принять во

внимание тот факт, что Илия Биллингтон занимался чем-то, о чем не желал никому

сообщать, кроме индейца Квамиса, то можно предположить, что он каким-то образом

устранил Джона Друвена. Значит, в таком случае, его практика носила незаконный

характер; более того, способ умерщвления Друвена вызвал определенные догадки не

только о самом Илии, но и в отношении используемых им методов расправы, которые

во многом напоминали убийства, совершенные в Данвиче. Выстраивалась логическая

цепочка - от принятия основного предположения, что Илии удалось покончить с

Друвеном до второй предпосылки, что он замешан и в остальных убийствах. Стиль

оставался тем же.

На этом пути приходилось сталкиваться с массой предположений и догадок, которые

требовали немало уступок, но если пойти на них, то в конечном итоге можно вообще

оказаться без ориентиров, в потемках. Нет, нужно было отказаться от всего, чему

прежде верили, и начать все заново. Если Ричард Биллингтон на самом деле по

ночам призывал что-то с неба, то что это было? Это "Существо" неизвестно науке,

и оставалось только попытаться себе его представить в виде давно вымершего

птеродактиля, который ухитрился жить два столетия назад. Но такое предположение

казалось еще менее вероятным, чем другие объяснения; наука окончательно вынесла

свой приговор птеродактилям и ей ничего не было известно о каком-то летающем

"Существе". Кроме того, никто нигде не писал, что это "Существо" летает. Но как

же оно могло явиться с неба, если не умело летать?

Я качал головой, мое недоумение росло. В эту минуту вошел кузен, - на его лице

блуждала натянутая улыбка.

- Все слишком сложно и для тебя, Стивен?

- Да, если слишком долго обо всем размышлять. В оставленных Илией инструкциях

говорится, что ключ находится в этих книгах. Ты читал их?

- О каких книгах идет речь, Стивен? В этих нет ни одного ключа.

- Нет, здесь я с тобой не согласен. Напротив, у нас их несколько: Нарлатотеп или

Нарлатоп, в другом написании. Йог-Сотот или Йогг-Сототе - в иной транскрипции.

Все эти слова встречаются в дневнике Лаана, в хаотичном рассказе миссис Бишоп и

в письмах Джонатана Бишопа, кроме того, существует немало других ссылок в его

письмах, которые мы можем отыскать в этих старинных книгах.

Я снова обратился к письмам Бишопа, с которыми Амброз сопоставлял полученные им

из досье архамских газет сведения о гибели людей, упоминаемых в корреспонденции

Бишопа. В них я обнаружил тоже тревожную параллель, о которой я не решался

рассказать Амброзу, так как у него был нездоровый вид, что, вероятно,

объяснялось плохим сном; но нельзя было не заметить, что все назойливые люди,

шпионившие за Джонатаном Бишопом, исчезли, а позже были обнаружены их тела. То

же случилось с Джоном Друвеном, который постоянно совал свой нос в дела Илии

Биллингтона. Более того, что бы мы ни думали о невероятности всех происшедших

событий, нельзя отрицать, что те люди, о которых писал Джонатан Бишоп,

действительно исчезли и сообщения об их смерти были напечатаны во всех газетах -

их мог прочитать всякий кому не лень.

- Даже если это так, - сказал Амброз, когда я поднял на него глаза, - я не знаю,

с чего начать. Все собранные здесь книги - старинные, и многие из них не так

просто читать. Некоторые тома - просто переплетенные рукописи.

- Не беда. У нас куча времени. Мы ведь ничего не сделаем за один день!

Казалось, мои слова принесли ему облегчение, и он, вероятно, хотел продолжить

беседу. Но в этот момент послышался стук в большую входную дверь, и он встал со

своего места, чтобы открыть гостю. Прислушавшись, я понял, что он пригласил

кого-то в дом, и торопливо убрал со стола газеты и документы. Но он не привел

своих посетителей - их оказалось двое - в кабинет, и через полчаса, проводив их

до двери, вернулся в комнату.

- Это были местные должностные лица, - сказал он. - Они занимаются

расследованием случаев убийств, совершенных в районе Данвича, - скорее, случаев

исчезновения людей. Как это ужасно, могу их понять; если их всех обнаружат, как

и первую жертву, то здесь об этом долго не забудут.

Я подчеркнул, что район Данвича пользуется дурной репутацией.

- Но что они хотели от тебя, Амброз?

- Кажется, они получили от местных жителей заявления по поводу звуков, я имею в

виду крики, вопли, которые они слышали, и так как мой дом находится поблизости

от того места, где пропал Осборн, они хотели выяснить, не слышал ли и я

чего-нибудь.

- Ты, само собой разумеется, не слышал?

- Конечно, нет.

Зловещие совпадения метода расправ как в прошлом, так и в настоящем, кажется, не

приходили ему в голову, и, даже если он отдавал себе в этом отчет, он ничем себя

не выдал. Я решил не привлекать его внимание к этому и переменил тему разговора.

Я сообщил ему, что убрал газеты, и предложил совершить прогулку перед обедом,

считая, что свежий воздух пойдет ему на пользу. Он с радостью согласился.

Мы вышли из дома. В лицо нам ударил тугой ветер, который давал понять, что зима

не за горами; листья уже опадали с деревьев, и, разглядывая их, я с неясной

тревогой вспомнил, каким почтением пользовались они у древних друидов. Но это

было мгновенное впечатление, вызванное, вероятно, моими постоянными мыслями о

каменном круге неподалеку от круглой башни, да и мое предложение о "прогулке"

было лишь завуалированным желанием осмотреть башню в сопровождении кузена. Мне

не хотелось, чтобы ему стало известно о моем желании посетить ее, хотя я

непременно совершил бы такой визит один, если бы представился случай. Я выбрал

путь в обход, чтобы обогнуть болотистую местность между башней и домом. Сделав

крюк, мы подошли к ней с южной стороны по высохшему руслу притока реки

Мискатоник. Время от времени кузен обращал мое внимание на древний возраст

деревьев и постоянно подчеркивал при этом, что на них нигде не встретишь никаких

отметин, оставленных топором или пилой. Я не мог определить, что звучало в его

голосе - гордость или сомнение. Я заметил, что старые дубы похожи на деревья

друидов, и он бросил на меня острый взгляд.

- А что тебе известно о друидах? - поинтересовался он.

Я ответил, что мне о них известно сравнительно немного. Мне никогда не

приходилось размышлять над тем, что существует основополагающая связь между

различными древними религиями или религиозными верованиями, такими, как

друидические. Мне это и в голову никогда не приходило, и я откровенно в этом

признался. Методы создания мифов, конечно, были в своей основе близкими; все они

являлись следствием страха, который мы испытываем перед неведомым, или же

простого любопытства; однако нужно уметь проводить различие между мифами и

религиозными верованиями, точно так же, как между суеверием и легендами, с одной

стороны, и религиозными убеждениями и принципами этики и нравственности, с

другой. Слушая меня, Амброз хранил молчание.

Мы продолжали молча идти вперед, и вдруг произошел весьма любопытный инцидент.

Это случилось, когда мы подошли к высохшему руслу бывшего притока.

- А, - сказал он довольно хриплым, непохожим на обычный голосом. - Вот мы и

пришли к Мисквамакусу.

- Что? - переспросил я, с удивлением поглядев на него.

Он посмотрел на меня, и я заметил, как в его глазах происходит рефокусировка.

Заикаясь, он проговорил:

- Ч-ч-то? Ч-то ты с-к-каз-зал, Сти-вен?

- Как ты назвал этот ручеек?

- Понятия не имею, - покачал он головой. - Нет, этого не может быть. Мне

неизвестно, было ли у него вообще когда-то название.

Он был искренне удивлен и даже немного рассердился. Увидев, в каком он

состоянии, я не стал настаивать. Я сказал, что, вероятно, ослышался или мое

воображение начинает меня подводить, но он на самом деле только что произнес

название этого притока, который когда-то бежал по высохшему руслу. И название

его звучало довольно странно - похоже на имя "древнего чудотворца" племени

вампанаугов, того старого "колдуна", который, по легенде, заключил в круге

камней "Существо", не дававшее покоя Ричарду Биллингтону!

Этот случай произвел на меня неприятное впечатление. Я начал подозревать, что

состояние моего кузена гораздо серьезнее, чем казалось на первый взгляд.

Странный характер моего нового открытия только усилил опасения. Но вскоре

последовало еще более удивительное подтверждение моих подозрений.

Мы больше не разговаривали, и молча, без особого труда шли вверх по высохшему

руслу бывшего притока реки. Вскоре мы вышли из растущего вокруг подлеска на то

место, где стояла башня на островке из песка и гравия. Вокруг башни из грубых,

неотесанных булыжников было выложено кольцо. Кузен обратил мое внимание на эти

камни, объяснив, что их принесли сюда "друиды", но было достаточно беглого

взгляда, чтобы убедиться, что это не так. У этих камней, например, не было того

узора, которым отличаются кладки каменного века. Этот каменный круг, разбитый во

многих местах, обложенный причудливыми наносами высохшей, потрескавшейся почвы,

носил на себе явные признаки труда человека. Смутно угадывался какой-то узор, но

я скорее догадался, чем понял, что роль ему предназначалась иная - может,

ограждения перед башней, осмотр которой и подтвердил все то, что я ожидал от нее

в свете прочитанных мной накануне записей. Я часто в прошлом посещал башню, но

сейчас, когда я вошел в круг из разбитых камней, мне показалось, что это - мой

первый визит сюда. Такое возникшее во мне ощущение я частично объяснял

просветительским эффектом от чтения документов, предоставленных мне Амброзом,

но, с другой стороны, оно объяснялось и сменой обстановки. Я сразу это понял.

Прежде башня производила на меня впечатление заброшенной старой реликвии

ушедшего в неясное прошлое века, а теперь, быть может под влиянием минуты, она

предстала передо мной как грозное, внушающее страх строение, вокруг которого

витала аура отдающей злом непроницаемости, недоступности для времени со слабым,

раздражающим кладбищенским запахом.

Тем не менее я начал приближаться к ней, словно она была для меня чем-то прежде

не виданным. Это был новый для меня опыт. Я хорошо знал внешний вид камней, но

мне хотелось постоять внутри, изучить резьбу на каменной лестнице, а также

фигуру или узор на более крупном и менее старом камне, который кузен извлек из

крыши. Я тут же увидел, что узор, вырезанный на камнях по ходу лестницы, был

точной миниатюрой загадочного окна в кабинете моего кузена. С другой стороны,

рисунок, высеченный на вывороченном с крыши камне, оказался, как это ни странно,

антиподом - не круг, а звезда, и не прямые линии, а ромб и столб огня или что-то

в этом роде.

Когда кузен появился в дверях, я хотел обратить его внимание на сходство

повторяющегося на камнях рисунка с конфигурацией окна, но его тон заставил меня

промолчать.

- Тебе удалось что-нибудь обнаружить?

В его голосе чувствовалось не равнодушие - враждебность. Я тут же догадался, что

кузен теперь был тем человеком, который встретил меня на станции в Архаме и явно

стремился поскорее отправить обратно в Бостон. У меня не мог не возникнуть

вопрос: в какой мере приближение к башне повлияло на его настроение? Но я

промолчал, не сказав ни о том, что меня волнует, ни о том, что я обнаружил. Я

только заметил, что башня - довольно старое сооружение, а резьба на камнях

отличается примитивностью. Он несколько секунд не спускал с меня подозрительных,

темных и печальных глаз, но, казалось, был удовлетворен. Повернувшись на пороге,

он грубоватым тоном сказал, что пора возвращаться домой, скоро наступит время

обеда, а он не желает тратить слишком много времени на его приготовление.

Подчиняясь его настроению, я послушно вышел из башни и по дороге начал весело

болтать с ним по поводу его несравненных кулинарных талантов, предложив ему

воспользоваться услугами опытного повара и тем освободить себя от необходимости

готовить пищу, что, хотя и может быть время от времени приятным развлечением,

неизбежно в конечном итоге становится надоедливой, неизбежной, унылой

обязанностью. Мне пришло в голову предложить ему отказаться от приготовления

обеда и вместо этого отправиться в Архам, где можно было отлично пообедать в

одном из ресторанов. Он с радостью согласился, и через несколько минут мы уже

ехали по направлению к древнему, не часто посещаемому гостями городу, где я

намеревался оставить кузена одного на достаточно продолжительное время, чтобы

посетить библиотеку Мискатоникского университета и убедиться своими глазами,

насколько точно записи моего кузена отражали деятельность Илии Биллингтона.

Такая возможность появилась у меня гораздо раньше, чем я рассчитывал. Едва

закончив обед, Амброз вспомнил о ряде досадных мелочей, которым, раз уж он

выбрался в город, необходимо уделить некоторое время. Я в свою очередь сообщил о

намерении заглянуть в университетскую библиотеку и засвидетельствовать почтение

доктору Армитиджу Харперу, с которым познакомился год назад на научной

конференции в Бостоне. Условившись встретиться через час возле сквера на

Колледж-стрит, мы расстались.

Доктор Харпер уже несколько месяцев как отстранился от активной деятельности.

Его кабинет располагался на втором этаже здания рядом с университетской

библиотекой и был всегда открыт для библиофилов и коллег, изучающих историю

штата Массачусетс. Это был впечатляющего вида старый джентльмен, который явно

старался скрыть свои какие-то семьдесят лет за аккуратной стрижкой усов

стального цвета, отличным, по фигуре, костюмом и озорной живостью темных глаз.

Хотя он разговаривал со мной лишь пару раз, причем наша последняя встреча

состоялась год назад, он после секундной неуверенности узнал меня, что,

вероятно, его обрадовало. Он рассказал, что знакомится в данный момент с книгой

одного автора со Среднего Запада, которую ему порекомендовали прочесть. Он

считал, что книга многословна, растянута, в ней нет никакого очарования. "Очень

многое почерпнуто из Библии", - прокомментировал он с доброй улыбкой, протягивая

мне лежащую рядом с ним книгу. Это был томик Шервуда Андерсона "Вайнсбург,

Огайо".

- Что привело вас в Архам, мистер Бейтс? - спросил он, откинувшись на спинку

стула.

Я ответил, что в данный момент нахожусь в гостях у своего кузена Амброза Дюарта,

но, заметив, что это имя ему ничего не говорит, я добавил, что мой кузен -

наследник недвижимости Биллингтонов и что, воспользовавшисьслучаем, я взял на

себя смелость обратиться к нему, Армитиджу Харперу, за консультацией.

- Биллингтон - это старинная фамилия в штате Массачусетс, - сухо сказал доктор

Харпер.

Я ответил, что располагаю такими же сведениями, но никто, судя по всему, не

знает, что это за фамилия, и, насколько мне известно, она не принадлежит к числу

таких, которые пользуются правом на особые почести.

- По-моему, она имеет право на ношение герба, - припомнил он. - Где-то здесь в

досье у меня хранится герб.

Да, мне это было известно. Но какие факты мог бы сообщить мне доктор Харпер о

Ричарде Биллингтоне или об Илии?

Старик улыбнулся, сощурив глаза.

- Мы располагаем кое-какими ссылками на Ричарда в некоторых книгах, правда,

боюсь, не слишком похвального характера. Что касается Илии, то все сведения о

нем можно найти в отделе хроники местных еженедельных газет периода его жизни.

Это меня не удовлетворило, что он сразу же понял по выражению моего лица.

- Но ведь вам все известно об этом, - продолжал он.

Я подтвердил, что знаю о газетах. Я подчеркнул, что был поражен сходством между

статьями, относившимися к Ричарду Биллингтону, и теми, в которых писали об Илии.

Оба они, как явствует из отчетов, занимались практикой, незаконность которой

хотя и не была доказана, вызывала тем не менее сильные подозрения.

Доктор Харпер помрачнел. Он помолчал несколько секунд, и молчание выдавало в нем

внутреннюю борьбу. Он колебался, стоит ли ему говорить или нет. Но все же

заговорил, старательно взвешивая все слова. Да, ему давно известно о легендах,

связанных с имением Биллингтонов и принадлежащей им рощей; они, по существу,

составляли значительную часть массачусетсркого фольклора, они были как бы

продолжением времени поголовного увлечения колдовством, хотя с хронологической

точки зрения некоторые из них предшествовали эпохе охоты на ведьм. Одно время

Ричард Биллингтон считался колдуном или магом, а Илия снискал себе репутацию

человека, занимающегося темными делишками в лесной чаще по ночам. Нельзя

воспрепятствовать накоплению подобных историй; они быстро возникали и, имея

массовое хождение, приобретали все новые оттенки, которые вскоре вытеснили

первоначальные рассказы из области странных, внушающих страх приключений в

область фантастического и невероятного. Таким образом первоначально

содержавшийся в легендах гран истины был утрачен.

Однако не вызывало сомнения, признался он, что оба Биллингтона что-то затевали.

Теперь, оглядываясь на прошедшее столетие и даже больше назад, приходишь к

выводу, что практика, к которой прибегали Биллингтоны, могла быть и не связанной

с колдовством; может, она и не относилась к определенным ритуальным обрядам, в

отношении которых у него, Харпера, время от времени появлялись подозрения. Эти

ритуалы получили распространение в малокультурной, отсталой местности - в

районах Данвич и Иннсмут, например; здесь можно говорить о каких-то друидических

обрядах, в которых поклонение невидимым существам на деревьях и нечто подобное

было широко распространенным явлением.

Имел ли он в виду, что Биллингтоны поклонялись дриадам, лесным нимфам, или

другим подобным мифологическим фигурам, поинтересовался я.

Нет, он не имел в виду дриад. Существовали довольно странные, ужасающие остатки

древних религий и культов - гораздо более древних по сравнению с теми, которые

известны человеку. Они были настолько незначительны, что обычно крупные ученые и

исследователи не обращали на них внимания, и в результате ими занялись ученые

более мелкого масштаба, чтобы документально отразить как можно больше из того,

что сохранилось от этих древних религий и верований у примитивных народов.

Значит, по его мнению, мои предки исповедовали какую-то странную, примитивную

форму религии?

В какой-то мере да. Он добавил, что существует вполне вероятная возможность -

если я внимательно читал все сведения, - что ритуалы, практиковавшиеся Ричардом

и Илией Биллингтонами, включали принесение человеческих жертв, однако ничего в

этом отношении доказано не было. Но оба они - и Ричард и Илия - исчезли: Ричард

в неизвестном направлении, а Илия отправился в Англию, где и умер. Все легенды,

рассказы досужих кумушек о том, что Ричард остался в живых, конечно, полный

вздор, - твердо сказал он. Ричард с Илией выжили в том смысле, что их род

продолжается в Амброзе Дюарте и, следовательно, во мне самом, противоречивые

сообщения появлялись у таких авторов, которые хотели шокировать широкую читающую

публику, и они раскрашивали тривиальные случаи всеми красками своего

воображения. Однако, сказал он, существует и иной вид выживания, известный под

названием парапсихологического остатка: зло продолжает существовать в том месте,

где некогда процветало.

- Это касается и добра?

- Скажем, проявления "силы", - ответил он, снова улыбнувшись. Вполне возможно,

что в доме Биллингтонов таится какая-то сила, какое-то насилие. Послушайте,

мистер Бейтс, да вы наверняка это сами ощутили.

- Да, это так.

Доктор Харпер очень удивился: видно было, что это обстоятельство ему не по

нутру. Он вздрогнул и вновь попытался улыбнуться.

- В таком случае, мне нечего больше вам сказать.

- Напротив, продолжайте, и позвольте мне по крайней мере выслушать ваши

объяснения. Я чувствовал присутствие в этом старом доме всеобъемлющего зла, и я

не знаю, что с этим делать.

- Тогда, скорее всего, зло было совершено в доме, может, оно и послужило

первоначальной основной для возникновения позже историй о Ричарде и Илии

Биллингтонах. Какова его природа, мистер Бейтс?

Я не мог ему спокойно объяснить. Как только я начинал облекать свой опыт в

слова, из них мгновенно улетучивались непередаваемые страх и ужас. Я мучился в

поисках слов, казавшихся сейчас такими пресными, но доктор Харпер с серьезным

видом слушал меня, и, когда я кое-как закончил свой короткий рассказ, он

несколько секунд сидел молча, мрачно над чем-то размышляя.

- Ну, а какова реакция мистера Дюарта на это? - наконец спросил он.

- Доктор, вы попали в точку! Именно это привело меня сюда, к вам.

И я рассказал, довольно осторожно подбирая слова, о вероятном раздвоении

личности кузена, опуская мелкие детали, чтобы не заставлять Амброза долго меня

ждать.

Доктор Харпер внимательно слушал и, когда я закончил, продолжал сидеть в

созерцательной позе. Через несколько секунд он высказал свое мнение. Дом и роща

оказывают на моего кузена "дурной эффект". Неплохо было бы его изолировать на

какое-то время, "скажем, на зиму". Тогда мы сумеем оценить результаты перемены

обстановки. Куда бы он мог отправиться?

Я ответил, что он может переехать в мой дом в Бостоне, но признался, что хотел

бы воспользоваться представившейся мне возможностью, чтобы изучить книги

Биллингтона, собранные в библиотеке кузена. С его позволения можно было бы

захватить их с собой. Но я сильно сомневался, что Амброз согласится провести

зиму в Бостоне, если мне не удастся выбрать для такого разговора соответствующий

его настроению момент, о чем я и сказал доктору Харперу. Он немедленно начал

настаивать, чтобы я постарался переубедить Дюарта, мол, ему пойдет только на

пользу смена места жительства на короткое время, особенно в свете последних

событий в Данвиче, связанных с начавшимся расследованием.

Попрощавшись с доктором Харпером, я вышел на улицу и постоял на осеннем солнце в

ожидании Амброза, который опоздал на несколько минут. Он был в мрачном

настроении, что было сразу заметно, и не разговаривал со мной, пока мы не

выехали из города. Только тогда он резко спросил, виделся ли я с доктором

Харпером. Он удовлетворился самим признанием факта, так как для него была бы

оскорбительной даже мысль о том, что мы с доктором могли обсуждать его, Амброза,

дела. Вероятно, в эту минуту его обуревали гораздо более сильные чувства.

Поэтому мы проехали всю дорогу до дома в полном молчании.

Наступил вечер, и кузен отправился на кухню, чтобы приготовить ужин. Я в это

время был занят делами в библиотеке. Я не знал, с чего начать, пытаясь выбрать

книги, которые он мог бы захватить с собой в Бостон. Я надеялся, что мне все же

удастся его уговорить. Я просматривал том за томом в поисках хоть какого-нибудь

упоминания о тех ключевых словах: если бы их удалось обнаружить, это, возможно,

решило проблему, мучившую кузена. Многие книги, стоявшие на полках, оказались

хрониками, имевшими определенную историческую и генеалогическую ценность. В них

рассказывалось об этих краях и проживавших здесь знатных семьях. Но в основном

это были ортодоксальные повествования, издания которых, несомненно,

субсидировались состоятельными людьми либо какими-то организациями и не

представляли абсолютно никакого интереса ни для кого, за исключением, может,

студента, изучающего генеалогию, так как в них было помещено немало странных

иллюстраций семейного древа. Несколько книг были написаны на неизвестных мне

языках, несколько по-латыни, ряд из них был напечатан английским готическим

шрифтом, а четыре представляли собой рукописи, вероятно неполных переводов, хотя

они и были переплетены. В этой последней группе я и надеялся отыскать то, что

нужно.

Вначале я подумал, что переводы были старательно сделаны Ричардом или Илией

Биллингтонами, но даже беглого просмотра было достаточно, чтобы я понял, что

заблуждаюсь, так как буквы были выведены чьей-то слишком грубой рукой и этот

безобразный почерк не мог принадлежать таким образованным людям, какими,

насколько мне известно, были оба Биллингтона. Однако в них позже были внесены

замечания, несомненно принадлежавшие руке Илии Биллингтона. Нельзя было с

уверенностью сказать, что хотя бы одна из рукописей принадлежала Ричарду

Биллингтону, но они могли быть его собственностью, так как почти все они были

довольно старыми. Даты нигде не были проставлены, но вполне вероятно, что

большая их часть появилась здесь до Илии Биллингтона.

Я взял один из рукописных томов, что полегче, и уселся в кресле, чтобы

повнимательнее его изучить. Обложка, без названия, была сделана из удивительно

эластичной кожи, ее текстура напоминала кожу человека. На одном из листов,

предшествовавших тексту перевода, который начинался без всякой преамбулы, стояла

легенда: "Аль-Азиф - Книга Араба". Быстро перелистав ее, я понял, что в ней были

собраны фрагментарные переводы какого-то текста или ряда текстов, из которых по

крайней мере один был написан на латинском, а другой на греческом языках. Кроме

того, на многих страницах были заметны следы загибов, а примечания носили

ссылочный характер: "Бр. музей", "Биб. Национале", "Вайднер". "Ун.

Буэнос-Айреса".. . Уделив им несколько минут, я убедился, что это ссылки на

знаменитые музеи, библиотеки и университеты в Лондоне, Париже, Кембридже,

Буэнос-Айресе и Лиме; в тексте я увидел бросающиеся в глаза разночтения, что

свидетельствовало об участии в компиляции нескольких лиц. Все это, без тени

сомнения, указывало на чье-то страстное желание - может, самого Илии -

заполучить в свои руки основные части этой книги, и он, вероятно, делал заказы

на переписку многим людям, и скорее всего за немалые деньги. Сразу бросалось в

глаза, что книга была далеко не завершена и в ней царил беспорядок, хотя

маргиналии указывали, что человек, занимавшийся ее переплетом, отчаянно старался

вначале разобраться в ее отдельных частях, которые, очевидно, присылались ему со

всего мира.

Просматривая страницы во второй раз, уже более медленно, я впервые заметил одно

из имен, как-то связанных, мне показалось, с неприятностями, происходящими в

роще. Я держал в руке очень тонкий листок с чьим-то едва различимым паучьим

почерком. Поднеся его поближе к свету, начал читать:

  "Никогда не допускайте мысли, что человек - самый древний и последний Хозяин

  Земли; нет, большая часть жизни и вещества не одиноки. Древние были, Древние

  есть, Древние всегда будут. Но они обретают не в знакомых нам пространствах, а

  где-то между ними, на грани. Они ходят, спокойные в своем естестве, для них

  нет обычных измерений, и они невидимы нам. Йогг-Сотот знает Ворота, ибо

  Йогг-Сотот - это сами Ворота. Йогг-Сотот - ключ к Воротам, он их хранитель. В

  прошлом, настоящем, будущем - то, чем мы были, то, чем являемся сейчас, то,

  чем будем, - все объединяется в одном Йогг-Сототе. Ему известно, где Древним

  удалось прорваться через старость и куда Они явятся после завершения Цикла.

  Ему известно, почему никто не может лицезреть Их, когда Они ходят. Иногда люди

  могут почуять Их по запаху, непривычному человеческому обонянию, - подобно

  запаху, исходящему от твари, которой очень много лет; человек ничего не знает

  о том, как Они выглядят, за исключением черт тех, которых Они создали для

  человечества; Их лик ужасен, но трижды ужасней Те, кто произвели их; в таком

  Потомстве существуют различные виды, и их облик сильно отличается от самого

  истинного образа человека, от самого призрачного привидения, ибо Их формы не

  обладают ни светом, ни веществом. Они бродят, но никто Их не замечает; Они

  бродят со скверным запахом в заброшенных местах, где произносят Слова и

  совершают ритуалы в Свой Праздник, который отмечается в крови и отличается от

  праздников человека. Ветер наполняется Их голосами, Земля глухо бормочет,

  подчиняясь Их сознанию. Они пригибают деревья в лесу. Они вздымают волны. Они

  разрушают города; и ни один лес, ни один океан, ни один город не в силах

  сдержать карающую руку. Кадат в Холодной Пустоши знает Их, а какой человек

  знает Кадата? Ледовое пространство Юга и погрузившиеся в воды Океана острова

  удерживают камни, на которых выгравирована Их печать, но кто видел

  окончательно замороженный город из запечатанной высокой башни, украшенной

  гирляндами морских водорослей и ракушками? Великий Ктулу - их двоюродный брат,

  но даже он способен лишь призрачно выследить Их. Лишь как скверна Они будут

  известны роду человеческому. Они удерживают свои руки вечно у глотки людей, от

  начала времени и до конца его, и все же никто Их не видит; место Их обитания -

  на одном уровне с Порогом твоего бдительно хранимого дома. Йогг-Сотот - это

  ключ к Воротам, где соединяются сферы. Человек ныне правит там, где прежде

  правили Они; вскоре будут править Они там, где ныне правит человек. После лета

  наступает зима, и после зимы возвращается лето. Они ждут, обладая могуществом

  и терпением, ибо Они будут править снова, и, когда Они придут, никто не станет

  Им перечить и все подчинятся Им. Те, кому известно о Воротах, будут вынуждены

  открыть для Них путь и станут служить Им, как Они того пожелают, но те, кто

  откроют Ворота невзначай, познают лишь короткое время после этого".

Затем следовал пробел в рукописи, и начиналась другая страница. Она была

написана уже другим почерком и, вероятно, взята из другого источника: судя по

всему, она была значительно древнее той, что я только что прочитал, так как и

бумага пожелтела сильнее, да и написание букв было довольно архаичным.

  "Все было сделано, как и было обещано перед этим, когда Он был взят Теми, Кому

  бросил вызов, и опущен в самые дальние морские глубины и помещен в покрытую

  ракушками Башню, которая, как говорят, возвышается среди громадных развалин у

  Затопленного Города Р'лиех и которая запечатана изнутри Высшим знаком, и Он

  неистовствовал на Тех, Кто бросили Его в тюрьму. Он снова навлек на Себя Их

  гнев, и Они навлекли на Него подобие Смерти, но оставили Его спать в этом

  месте под большими водами и возвратились туда, откуда пришли. А именно,

  Глю-Во, который среди звезд и смотрит на землю, когда наступает время и

  опадают листья, до того времени, когда пахарь вновь возвращается на свое поле.

  И останется Он там спать навечно в Своем Доме в Р'лиех, куда тотчас же роями

  устремятся Его Сторонники, преодолевая на пути все препятствия; и устроятся

  там, ожидая Его пробуждения, будучи не в силах прикоснуться к Высшему знаку и

  опасаясь его великой силы, зная, что Цикл завершается, и Он будет освобожден,

  и сможет обнять снова Землю и превратить ее в Свое Царствие, и вновь бросить

  вызов Высшим Божествам. То же произошло и с Его братьями, они были взяты Теми,

  Кому бросили вызов, и отправлены в изгнание; Тот, Которого Нельзя Назвать,

  отправлен в самое далекое пространство за Звезды вместе с другими, покуда

  Земля не будет освобождена от Них; и Тех, которые пришли в образе Огненных

  Башен, возвратили туда, откуда Они пришли, и никто больше их не видел, и на

  Земле наступивший мир был нарушен, когда Их Сторонники собрались и начали

  искать средства, чтобы освободить Древних, и ждали, когда человек придет,

  чтобы постигнуть секрет запретного места и открыть Ворота..."

Я решительно перевернул страницу и задержался на следующей, которая оказалась

меньше по размеру, была написана на тонкой прозрачной бумаге и оставляла

впечатление, что кто-то писал украдкой, вероятно, пытаясь избежать посторонних

глаз. Автор делал сокращения, поэтому приходилось время от времени

задерживаться, чтобы разобрать, что имеется в виду, а это, конечно, лишь

создавало дополнительные трудности.

Третий отрывок, судя по всему, более точно соответствовал второму, чем второй -

первому.

  "...Древние все время ждут у Ворот, и Ворота расположены повсюду во все

  времена, ибо Им неведомо ничего о времени и пространстве, но Они одновременно

  находятся повсюду, хотя этого и не видно, и среди Них есть такие, которые

  принимают различную форму и черты, любую мыслимую форму и любое мыслимое лицо,

  и Ворота для Них повсюду... В Иреме, в Городе Столбов, городе, расположенном

  под пустыней, где люди устанавливают Камни и трижды произносят запретные

  Слова, возникнут Ворота и будут ждать Тех, кто пройдет через них точно так,

  как Доле, и ужасный Ми-Го, и народ Тчо-Тчо, и Глубинные дхоли, и Гуги, и

  Ночные Призраки, и Шогготы, и Вормисы, и Шантаксы, которые охраняют Кадата в

  Холодной Пустоши и на равнине Ленг. Все они в равной степени чада Высших

  Божеств, но Великая раса Йита и Великие Древние не пришли к согласию друг с

  другом и разделились... Потом Они вернутся в своем великом Возвращении; и

  Великий Ктулу будет освобожден из Р'лиех, из глубин Моря; и Тот, Которого

  Нельзя Назвать, вернется из Каркосы возле озера Хали; и Шаб-Ниггрот выйдет,

  чтобы расплодиться в своем безобразии; и Нар-латотеп понесет Слово всем

  Великим Древним и Их Сторонникам; и Йогг-Сотот, который есть Всё-в-Одном и

  Одно-во-Всём, рассыплет шары... и из черных пещер на Земле выйдет Цаттогва и

  возобладает над всем... когда Господин Великой Бездны узнает об Их возвращении

  и выйдет со Своими Братьями, чтобы рассеять Зло".

Я отложил в сторону книгу, совершенно озадаченный этими зловещими ссылками на

что-то, что явно было выше моего понимания, но уверенный, что ключ ко всем

тайнам - именно в этих ветхих страницах. Теперь я окончательно убедился, что

компиляция этих отрывков началась по инициативе Ричарда Биллингтона, который был

"уничтожен Тем, что он призывал с неба", и продолжалась под руководством Илии,

неизвестно с какой целью. Последствия того, что Биллингтонам было известно, как

правильно интерпретировать прочитанное, как использовать такие знания, вероятно,

были ужасными, тем более в свете событий, которые произошли при их жизни.

Когда я повернулся, чтобы отправиться на кухню, мой взгляд невольно остановился

на окне с витражом и я испытал глубокое потрясение, близкое к стрессу. Последние

красные лучи заходящего солнца высвечивали на цветном стекле абсолютно

отвратительную карикатуру на нечеловеческое лицо какого-то громадного

фантастического существа. Оно было ужасно искажено: глаза, если они у него были,

глубоко запали; у него не было ничего похожего на нос, хотя были заметны ноздри;

нижняя челюсть лысой сияющей головы завершалась массой худосочных щупалец... В

ужасе взирая на это привидение, я вдруг с новой силой ощутил царящую в кабинете

всепоглощающую погибель, снова ужасное ощущение зла наваливалось на меня со всех

сторон, давило, словно осязаемый поток, устремившийся со стен и окон, будто он

хотел уничтожить все живое на своем пути. Тут же мне в нос ударила омерзительная

вонь - кладбищенский дух, воплощение всего тошнотворного и отталкивающего.

Потрясенный, я все же подавил в себе импульс закрыть глаза и отвернуться - нет,

я продолжал глазеть на окно, будучи уверенным в том, что стал жертвой

галлюцинации: несомненно, мое воображение вернуло мне только что прочитанное. В

это мгновение отвратительная образина сократилась в размерах, растаяла, окно

вновь приняло прежний вид, и нос мой не чувствовал больше чудовищного запаха. Но

то, что произошло потом, было в каком-то роде еще более ужасным, и я сам

оказался в этом виноват.

Не довольствуясь выводом, что я стал жертвой оптического обмана, на удочку

которого недавно попался и Амброз, я снова взгромоздился на шкаф, стоявший под

окном, и выглянул наружу через центральное окошко из обычного стекла в

направлении каменной башни, которую намеревался увидеть, как и прежде, на фоне

окаймлявших ее деревьев в свете уходящего за горизонт солнца. Но, к моему

невыразимому ужасу, перед моими глазами развернулся совершенно незнакомый

пейзаж. Я чуть было не свалился со шкафа, на котором стоял на коленях, но

по-прежнему не отрывал взгляда от ландшафта, усеянного какими-то воронками и,

казалось, разрытого; небо над головой мерцало странными, загадочными

созвездиями, совершенно мне неизвестными, за исключением одного, напоминавшего

мне Гиады, как будто эта группа приблизилась к Земле на тысячу тысяч световых

лет. В том, что я увидел, было движение - движение в этих чуждых небесах,

движение на этом разорванном пейзаже каких-то громадных аморфных существ,

которые быстро приближались ко мне явно со злым умыслом...

Долее нервы мои не могли подвергаться этому испытанию; я закрыл глаза и, уже не

помню как, очутился на твердом полу. Затем я выбежал из дома, глотая морозный

воздух и постепенно приходя в себя, воочию убедившись, что, слава Богу, всё

по-прежнему на своих местах. В тот день я ничего не сказал Амброзу...

Спалось мне плохо. Я укрылся одеялом с головой, стараясь не прислушиваться к

ночным звукам, чтобы не мучить себя вновь неразрешимым вопросом: где в этом

Богом проклятом месте проходит граница реального и ирреального. Я проснулся,

когда едва брезжил рассвет, и понял, что уже не засну В доме было тихо; светлело

на глазах от выпавшего за ночь снега Я решил совершить небольшую прогулку - мне

было о чем подумать; но едва я отворил входную дверь, как с изумлением обнаружил

четкую цепочку следов у самого порога. Пристально разглядев их, я осторожно

произвел несложный эксперимент: достал ботинок Амброза и сравнил со следом.

Сомнений не было. Очевидно, ночью у него опять был приступ снохождения, а

свежевыпавший снег позволял мне в точности повторить путь кузена. Убедившись,

что он все еще спит, я, не без колебаний, отправился по следам шаг за шагом.

Следы, как я и предполагал, вели к башне, более того, из-за снега, попавшего

внутрь через проделанный Амброзом пролом в крыше, можно было заметить, что они

вели дальше, по ступенькам возле стены, к площадке прямо под ним... Вскоре я

очутился на месте, где ночью стоял Амброз, и посмотрел в сторону дома. Бросив

взгляд вниз, чтобы определить, чем занимался кузен в башне, я вдруг увидел на

снегу поодаль от башни какие-то тревожащие душу отпечатки. Я несколько секунд их

внимательно изучал, пытаясь выяснить, что это такое, и, заранее испытывая ужас

перед тем, что меня там ожидало, спустился с лестницы и направился к ним.

То были три различных отпечатка на снегу, причем каждый из них наводил на меня

безотчетный ужас Первый, довольно большой, размером приблизительно двенадцать на

двадцать пять футов, заставлял предположить, что на этом месте останавливалась

какая-то тварь, похожая на слона. Я тщательно обследовал внешние края этого

вдавленного в снег отпечатка и смог убедиться, что, какая бы тварь здесь ни

сидела, у нее была гладкая кожа. Второй отпечаток был похож на коготь размером

около трех футов, причем казалось, он был оплетен паутиной; третий представлял

собой зловещее месиво: снег был раскидан когтями. Создавалось впечатление, что

кто-то здесь хлопал крыльями, но точнее ничего нельзя было определить. Я стоял и

не отрываясь разглядывал эти отпечатки. Насмотревшись, я почти в шоковом

состоянии повернул назад, к дому, и решил добираться до него кружным путем,

держась как можно дальше от проложенной моим кузеном тропки, чтобы не вызвать у

него подозрений в связи с моим отсутствием.

Амброз, как я предполагал, уже встал, и, к своему облегчению, я заметил, что

передо мной - прежний кузен. У него был усталый вид, он ворчал, так как успел

соскучиться без меня. Он не мог объяснить причину своей усталости, ведь он

крепко спал всю ночь, но его что-то угнетало, давило на него. Более того, так

как ему было одиноко, он отправился меня искать и обнаружил, что к нам приходил

ночной гость, который подходил к двери и повернул обратно, вероятно, так и не

сумев нас разбудить. Я сразу понял, что он увидел собственные следы, но не узнал

их. Из его слов мне стало ясно, что во время ночного посещения башни он

продолжал спать.

Я сказал, что выходил прогуляться. У меня в городе выработалась такая привычка,

и мне не хотелось менять своего обыкновения.

- Не знаю, что со мной происходит, - пожаловался он. - Мне совсем не хочется

готовить завтрак.

- Давай я займусь этим, - предложил я и немедленно принялся за работу.

Он с радостью согласился и, сев на стул, принялся растирать ладонью лоб.

- Кажется, я все забыл. Мы ведь строили какие-то планы на сегодня?

- Нет, никаких. Просто ты устал, вот и все.

Я подумал, что наступил благоприятный момент, чтобы предложить ему провести зиму

у меня в Бостоне, тем более что мне самому хотелось побыстрее покинуть этот дом,

так как теперь я себе отдавал полный отчет о таящемся здесь зле и явной

опасности.

- Тебе, Амброз, никогда не приходила в голову мысль сменить обстановку?

- Нет, не приходила, - ответил он.

- Я имею в виду временную перемену. Почему бы тебе не провести эту зиму в

Бостоне? Потом мы вместе вернемся сюда весной. Ты, если захочешь, можешь

продолжить свои занятия в Вайднере - там часто читают лекции, дают концерты.

Более того, там ты можешь встречаться с людьми, беседовать с ними, а это тебе

просто необходимо.

Он заколебался, но не проявил враждебного неприятия. Я знал: потребуется время,

чтобы он согласился. Уже ликуя в душе, я, конечно, соблюдал осторожность Нужно

было постоянно оказывать на него давление, чтобы добиться согласия до того, как

к нему вернется его агрессивное настроение. Оно непременно заставит его

воспротивиться идее, и тогда уж ничего не поделаешь. Поэтому я не отставал от

него все утро, не забыв предложить взять с собой несколько книг из библиотеки

Биллингтонов для его Зимних занятий, и, наконец, после обеда соглашение было

достигнуто. Мы проведем зиму в Бостоне вместе. Приняв решение, он захотел

поскорее уехать отсюда - словно его подталкивало глубоко запрятанное чувство

самосохранения, - так что к вечеру мы уже были готовы к отъезду.

В конце марта мы возвратились из Бостона, - Амброз с нетерпением, растущим

любопытством, а я - с дурным предчувствием, хотя нужно признать, что, кроме

первых беспокойных ночей, когда он разгуливал во сне с отрешенным видом, Амброз

все зимние месяцы оставался прежним моим кузеном. Казалось, он полностью

оправился от глубокой депрессии, заставившей его обратиться ко мне. Амброз

пользовался большой популярностью среди бостонского общества, и я значительно

отставал от него в этом, так как ушел с головой в странные старые книги Илии

Биллингтона. Всю зиму я тщательно их изучал. Я обнаружил в них немало страниц,

очень похожих на те, которые я прочитал с самого начала; в них было немало

ссылок на ключевые названия и имена, о которых мне стало известно; были в них и

противоречивые отрывки, но нигде мне так и не удалось отыскать точную

формулировку основного вероучения в достаточно ясной форме, не было в них и

четкой схемы, образца, которому соответствовали бы все ссылки и умозаключения.

С приближением весны, однако, кузен стал чуть более беспокойным и начал все чаще

заговаривать о своем желании вернуться в дом Биллингтонов в роще, который, как

он подчеркивал, был все же "его домом", где ему "все было знакомо". Все это

резко контрастировало с его полным безразличием к некоторым аспектам рукописных

томов, которые я пытался время от времени обсудить с ним в зимние месяцы в

Бостоне.

За это время произошло только два события в окрестностях Архама, и о них сразу

же сообщили бостонские газеты. Речь шла об обнаружении в разное время двух

трупов в Данвиче после жуткого исчезновения людей, ставших, жертвами убийства.

Один из них нашли в эту зиму в период между Рождеством и Новым годом, а второй,

вслед за ним, после первого февраля.

Как это бывало и раньше, обе жертвы умерли совсем недавно и обе, судя по всему,

были сброшены с разной высоты. Тела, изуродованные множественными переломами и

разрывами тканей, приводили в трепет самых хладнокровных, но все же их можно

было опознать.

И в том и в другом случае прошло несколько месяцев между временем их

исчезновения и обнаружения трупов. Газеты особенно подчеркивали, что каких бы то

ни было записок с требованиями выкупа за жертвы не поступало, и обращали особое

внимание на тот факт, что у покойных не было причин покидать свои дома. Между

тем никаких следов со времени их исчезновения и до обнаружения тел - одно на

островке реки Мискатоник, а другое - в ее устье - не было найдено, несмотря на

все усилия, предпринимаемые дотошными, освещающими это дело журналистами. Я

заметил с леденящим душу восторгом, что кузен проявляет просто бешеный интерес в

этим газетным отчетам; он все время их перечитывал и делал это с видом человека,

чувствующего, что ему известен скрытый смысл прочитанного, но он никак не может

пробиться к нему через пелену забвения.

Я с тревогой наблюдал за ним. Я уже говорил, что приближение весны усиливало

беспокойство кузена, порождало в нем все более острое желание возвратиться в

родной дом, который он покинул ради Бостона, и это наполняло мою душу

опасениями, неясными и дурными предчувствиями, которые, нужно прямо сказать,

вполне оправдались. Сразу же после нашего возвращения кузен начал вести себя

совершенно иначе, нежели когда зимой был гостем в моем городском доме.

Мы подъехали к поместью Биллингтонов вечером, после захода солнца в конце марта

- это был ласковый, мягкий вечер, воздух был пропитан благоуханием бродившего

сока распускающихся деревьев, расцветавших трав, что придавало легкому западному

ветерку сладковатую горечь дыма. Едва мы распаковали вещи, как кузен вышел из

своей комнаты. Он был чем-то сильно взволнован. Он, вероятно, прошел бы мимо, не

заметив меня, если б я не схватил его за руку.

- Что случилось, Амброз?

Бросив на меня быстрый враждебный взгляд, он, сдержавшись; довольно вежливо

ответил:

- Лягушки, разве ты не слышишь? Послушай-ка иххор. - Он выдернул руку. - Я хочу

выйти, чтобы послушать их. Это они приветствуют мое возвращение.

Понимая, что моя компания нежелательна, я не пошел следом за кузеном; я

направился прямо в его комнату через холл и уселся возле одного, из открытых

окон, вдруг вспомнив, что как раз у этого окна сидел Лаан сто лет назад и

размышлял о своем отце и индейце Квамисе. Лягушки на самом деле подняли

оглушительный гвалт, их кваканье звучало у меня в ушах, им наполнилась вся

комната; пульсирующие звуки доносились от странного болотистого луга,

расположенного в глубине рощи между каменной башней и домом. Слушая эту громкую

какофонию, я размышлял о чем-то более странном, чем оглушающий шум.

В большинстве зон с умеренным климатом только представители класса "hylidae" -

квакши, лягушки-сверчки и, главным образом, древесные лягушки, а время от

времени и лесные, начинают кричать до наступления апреля, за исключением

периодов необычайно теплой погоды, которых обычно не бывает в первую неделю

весны. Вслед за ними пробуждаются лягушки обыкновенные и, наконец, лягушки-быки.

Но в мешанине звуков, доносившихся с болота, я свободно различал голоса квакш,

лягушек-сверчков, древесных лягушек, коричневых лягушек, прудовых, жаб,

молодняка, пятнистых лягушек и даже лягушек-быков. Свое первоначальное удивление

я объяснил уверенностью в том, что из-за такого оглушающего шума меня подвел

слух. Мне приходилось часто ошибочно принимать пронзительные, высокие звуки

весенних квакш в конце апреля за крики далекого жалобного козодоя, и я относил

свою ошибку на счет слуховой иллюзии. Но вскоре я обнаружил, что у меня со

слухом все в порядке, и я запросто различал различные голоса, типичные ноты и

трели!

Ошибка исключалась, и это меня беспокоило больше всего. Это явление тревожило

меня не только потому, что противоречило законам природы, которые я основательно

изучил, но и в силу невнятных ссылок на такое поведение земноводных обитателей в

присутствии или непосредственной близости тварей, диковинно названных в

прочитанных мной рукописях "существами". Иными словами, поведение земноводных

свидетельствовало об их особой чувствительности к присутствию того, кого автор

манускрипта назвал "безумным арабом", так как земноводные находились с ним в

таких же первозданных отношениях, как и приспешники Морского Божества, и были

известны под названием "Глубинных дхолей". Короче говоря, автор предполагал, что

земноводные становились необычайно активными и голосистыми в присутствии своих

первозданных родичей, "будь они видимые или невидимые, для них это было

безразлично, ибо они их чувствуют и подают голос". Поэтому я слушал этот

чудовищный хор со смешанными, тяжелыми чувствами: всю зиму у меня была

определенная уверенность в необратимом улучшении психического здоровья кузена;

теперь мне казалось, что его возвращение в прежнее состояние произошло очень

быстро, причем без всякого сопротивления с его стороны. В самом деле, Амброз,

казалось, с большим удовольствием слушал лягушачий концерт, и это обстоятельство