|
|
Главная
Книги список категорий
Ссылки
Обмен ссылками
Новости сайта
Поиск
|
Эмерих Корет
ОСНОВЫ МЕТАФИЗИКИ
Перевод В. Терлецкого
Киев: "Тандем", 1998
Emerich Coreth. Grundriss der Metaphysik. Innsbruck-Wien: Tyrolia-Verlag, 1994
Аннотация
Предисловие
ВВЕДЕНИЕ
1.1. Что такое метафизика?
1.1.1. Вопрошание человека
1.1.2. К понятию метафизики
1.1.2.1. Греческая философия
1.1.2.2. Фома Аквинский и схоластика
1.1.2.3. Мышление Нового времени
1.1.3. Критика метафизики
1.1.4. Значение метафизики
1.2. Как возможна метафизика?
1.2.1. К вопросу о методе
1.2.2. Предмет и метод
1.2.3. Трансцендентальная рефлексия
1.2.4. Начинание в вопросе
1.2.5. Язык вопрошания
1.2.6. Основные элементы метода
ОТ ВОПРОШАНИЯ К БЫТИЮ
2.1. Вопрос
2.1.1. Вопрос как начало
2.1.2. Вопрос о вопросе
2.1.3. Условия вопрошания
2.1.4. Трансцендентальное условие
2.2. Предзнание вопрошания
2.2.1. Нетематическое предзнание
2.2.2. Эмпирическое предзнание
2.2.3. Чистое предзнание
2.2.4. Чистое предвосхищение
2.3. Горизонт бытия
2.3.1. Понятие горизонта
2.3.2. Вопрошание о бытии
2.3.3. Безусловная значимость
2.3.4. Неограниченная сфера
2.4. Понятие бытия
2.4.1. Всеобщее понятие
2.4.2. Трансцендентное понятие
2.4.3. Аналогическое понятие
2.4.4. Аналогическое понятие бытия
2.4.5. Истолкования аналогии
2.4.6. Аналогия действительности бытия
БЫТИЕ И СУЩЕЕ
3.1. Тождество и различие
3.1.1. Субъект и объект
3.1.2. Знание и бытие
3.1.3. Субъект и объект сами по себе
3.1.4. Конечное сущее
3.2. Бытие и сущность
3.2.1. К истории проблемы
3.2.2. Бытие сущего
3.2.2.1. Принцип существования
3.2.2.2. Принцип содержания бытия
3.2.2.3. Принцип возможного
3.2.2.4. Принцип вседействительности бытия
3.2.3. Сущность сущего
3.2.3.1. Принцип ограничения
3.2.3.2. Сущность сущности
3.2.4. Различие бытия и сущности
3.3. Субстанция и акциденция
3.3.1. Категории
3.3.2. Субстанция
3.3.3. Акциденция
3.3.4. Субстанциальная целостность
БЫТИЕ И ДЕЙСТВИЕ
4.1. Действие как самоисполнение
4.1.1. Бытие как принцип действия
4.1.2. Сущность как принцип действия
4.2. Действие на другое
4.2.1. Действие как отношение действия
4.2.2. Действие и противодействие
4.2.3. Способ действия и исполнение действия
4.3. Духовное действие
4.3.1. Дух как при-себе-бытие
4.3.2. К истории проблемы
4.3.3. Сознание
4.3.4. Конечное и бесконечное
4.3.5. Духовное бытие
4.3.6. Знание и воление
4.3.6.1. Исполнение субъекта и объекта
4.3.6.2. Двойственность знания и воления
4.4. Законы бытия
4.4.1. Закон тождества
4.4.2. Закон причинности
4.4.2.1. К истории проблемы
4.4.2.2. Основные понятия
4.4.2.3. Обнаружение принципа
4.4.3. Закон финальности
4.4.3.1. К истории проблемы
4.4.3.2. Основные понятия
4.4.3.3. Обнаружение принципа
4.4.4. Единство законов бытия
ЕДИНОЕ, ИСТИННОЕ И БЛАГОЕ
5.1. Трансценденталии
5.1.1. Трансцендентное и трансцендентальное
5.1.2. Трансцендентальные свойства
5.1.3. К методическому обнаружению
5.2. Бытие как единство
5.2.1. К понятию единства
5.2.2. Сущностное единство
5.2.3. Единичность
5.2.4. Все-единство
5.2.5. Аналогия единства
5.3. Бытие как истина
5.3.1. Истинное и благое
5.3.2. Логическая истина
5.3.3. Онтическая истина
5.3.4. Онтологическая истина
5.3.5. Бесконечная истина
5.3.6. Аналогия истины
5.4. Бытие как благость
5.4.1. От знания к волению
5.4.2. Примат теории или практики
5.4.3. Онтическая и исполненная благость
5.4.4. Основание онтической благости
5.4.5. К проблеме ценности
5.4.6. Онтологическая благость
5.4.7. Бесконечная благость
5.4.8. Аналогия благости
5.4.9. Проблема зла
5.5. Единство трансценденталий
5.5.1. Единое как истинное и благое
5.5.2. Дальнейшие трансценденталий?
БЫТИЕ И МИР
6.1. Мир человека
6.1.1. Понятие мира
6.1.2. Действительность мира
6.2. Ступени бытия
6.2.1. Материальные вещи
6.2.2. Телесная жизнь
6.2.3. Человеческое существование
6.2.4. Основная свобода
6.2.5. Дух в другом
САМО БЫТИЕ
7.1. Бытие Бога
7.1.1. Вопрос о бытии как вопрос о Боге
7.1.2. Вопрос о доказательствах бытия Бога
7.1.3. Необходимость бытия
7.1.4. Причина мира
7.1.5. Конечная цель духа
7.2. Сущность Бога
7.2.1. Аналогическое познание Бога
7.2.2. Абсолютное бытие
7.2.3. Бесконечный дух
7.2.4. Личностный Бог
7.3. Человек и Бог
7.3.1. Отношение к Богу
7.3.2. Философия и религия
Список литературы
От переводчика
Предлагаемое вниманию читателя учебное пособие австрийского философа и теолога Э. Корета (р. 1919) являет собой единственную, пожалуй, в настоящее время попытку систематического изложения метафизики. Основные элементы метафизической традиции представлены в ней как условия личностной самореализации человека в горизонте бытия. Раскрывается сущностная направленность человеческого духовного самоисполнения на абсолютное бытие.
Для студентов вузов, преподавателей, для всех, интересующихся философией.
© Терлецкий В., пер с
нем., 1998
© ПК ООО "Тандем", 1998
"То, что доныне называлось метафизикой, подверглось, так сказать, радикальному искоренению и исчезло из области наук", ибо "утрачен интерес отчасти к содержанию, отчасти к форме, отчасти к обоим". Эти слова подтверждают, что уже Гегель в свое время сожалел о "закате метафизики". Подобное могло быть сказано и в наше время, ибо не только в значительной мере исчез интерес к метафизике, но объявляется также "преодоление метафизики", провозглашается наступление "пост-метафизического" века. Но знают ли те, кто так молвит, о чем идет речь?
Гегель считает "примечательным", что когда "народ утрачивает свою метафизику", возникает "странное зрелище": "образованный народ без метафизики выглядит подобно храму, в общем-то роскошно украшенному, но без святыни" (WW G1 4, 13 f.). Мы можем усомниться, является ли наш мир настолько уж "роскошно украшенным" "храмом"" а также следует ли почитать метафизику как "святыню"" и обязан ли "народ" иметь метафизику. Последняя никогда не была делом каждого, но лишь тех, кто вновь вместе с Гегелем готов предаться "напряжению понятия".
Кто отваживается на это, тому могут проясниться смысл и значение метафизики. Она – наука ль, или нет, – уже по Канту, есть "природная склонность" человека. Более того, она всегда и необходимо предполагается и со-подтверждается в самоисполнении человеческого существования, потому что коренится в изначальном знании исполнения, которое не отчетливо, а лишь нетематически уже заключает в себе знание о бытии, об основных законах и основных структурах бытия. Дело метафизики – посредством рефлексии тематизировать,
Здесь и далее "звездочкой" обозначены ссылки на русские переводы данных произведений (см. Примечания). приводить к понятию и вести речь об этом нетематическом понимании бытия, которое как условие лежит в основе всякого отдельного знания, а также воления и поступков.
Задачей моей "Метафизики" (1961, 3-е издание, 1980) было показать это. Она задумывалась лишь как попытка, но, сверх ожидания, привлекла некоторое внимание и нашла распространение. Так, после долгих колебаний я принял решение дать сжатую новую редакцию, скромно представленную здесь как "Основы метафизики".
В ней, пусть более чем три десятилетия спустя, я заявляю о своей приверженности к прежним духовным истокам и направлению мышления, к традиции схоластической философии, в особенности трансцендентальному повороту со времен Ж. Марешаля, в чем К. Ранер усмотрел конец подлинной неосхоластики и преобразование способа мышления. К этому привели или в этом особенно утвердили меня И. Б. Лотц и К. Ранер, не менее чем собственные исследования трансцендентально-философского мышления от Канта до Гегеля и др. За помощь проясняюще-сомыслящего характера я искренне благодарен В. Бруггеру и О. Мукку. То, что произошло в моем собственном мышлении, я не хотел бы связывать с конкретным именем (например с Марешалем), а просто предметно обозначу как трансцендентальную или (нейтральнее выражаясь) как рефлексивную метафизику.
На основании этого подхода уже предпринимались теоретико-познавательные исследования, однако еще нет цельной, методически и систематически осуществленной метафизики; ее, насколько мне известно, не существует до сегодняшнего дня. Нечто подобное я и хотел осуществить; из этого возникла моя "Метафизика". Я стремился включить в нее наиболее важные содержательные моменты традиции метафизического или онтологического мышления, однако представить их по-новому благодаря трансцендентальной рефлексии, т.е. показать их как условия личностного самоисполнения. Явившиеся следствием этого воззрения в то же время хотелось отнести к новейшей философии, чтобы благодаря этому вновь сделать метафизику жизненной и плодотворной. Я стремился не только изложить (категориально-онтологические) способы бытия конечного сущего, но прежде всего достичь (трансцендентально-метафизического) горизонта бытия, т.е. сущностной, a priori изначальной открытости человеческого духа бытию, т.е. своеобразия духовного самоисполнения в горизонте бытия, а следовательно, показать его сущностно-конститутивную направленность на абсолютное бытие – человек есть трансценденция. Только в этом метафизика обретает свой смысл и свою цель.
Таким образом, предлагаемые "Основы метафизики" возобновляют, по существу, устремление, а также методический подход прежней "Метафизики" и есть продолжение ее, но в другой форме. Текст составлен заново, но многое могло быть взято из предшествующего. Я стремился сохранить в весьма ограниченном объеме наиболее важные моменты, еще яснее, понятнее и нагляднее изложить, а также дополнить их с иной точки зрения или внести поправку с позиций сегодняшнего видения. При этом многое, прежде всего историко-философские экскурсы, пришлось опустить или ограничиться краткими указаниями. Из этого должен был получиться не тезисный учебник, а книга, которую можно читать со-мысля. Пусть лишь в виде "Основ", но все же она призвана вершить дело метафизики, пытаясь соблюдать, приблизить и сделать пригодным к академическому преподаванию то, что может и должна осуществить даже в наше время метафизика как рефлексия над основным знанием человека в горизонте бытия. Если этот опыт вносит лепту в то, что метафизика не "искореняется радикально", а далее и по-новому выполняет свою задачу, то он стоил того, чтобы потрудиться, и его цель достигнута.
К тексту следует заметить: чтобы облегчить внутренние отсылки, использовалась десятичная нумерация разделов, поэтому указания на другие тексты (в скобках) даются с цифрой раздела. Сноски по возможности исключались. Ссылки на других авторов отмечены в скобках с указанием заголовка и года первого издания сочинения, во всяком случае с сокращением названия. Цитируемые издания можно найти в списке литературы, где приведены не только процитированные в тексте, но и рекомендуемые для дальнейшего изучения.
За готовность помочь и плодотворное сотрудничество, прежде всего за техническую обработку текста на компьютере, я выражаю особую сердечную благодарность госпоже Габриэле Винклер из Института христианской философии: без ее помощи труд не удался бы в такой мере. Я также искренне признателен издательству "Tyrolia". Когда-то издание моей "Метафизики" было издательским риском. Если это издательство (после многих других) ныне еще раз переиздало мой старый труд, я могу лишь быть благодарен и в то же время надеяться, что он и в этой форме внесет свой вклад в служение истине бытия.
Инсбрук, май 1994 г.
Эмерих Корет SJ
1.1.1. Вопрошание человека
1.1.1.1. Человек обязан вопрошать, это принадлежит к его существу. Он не безвопросно вплетен в необходимость событий природы, он не встроен подобно животному в ограниченную окружающую среду и не фиксируем определенным поведением. Человек свободно расположен к собственной свободе. Он сам обязан оформлять свое существование, сам должен решаться на поступки. Он обязан творить человеческий мир как отдельный индивидуум и сообща. Для этого необходимо собственное, личное познание. Оно обязано сообщать ориентирующую функцию жизни в целом, свободе и ответственности поступков. Поэтому мы обязаны вопрошать о том, чего мы не знаем, но должны и хотим знать, чтобы правильно вести себя, будучи свободными. Вопрошать означает не-знать, зная о собственном не-знании, а это означает стремление к дальнейшему знанию. Аристотель в начале своей "Метафизики" говорит: "Все люди от природы стремятся к знанию" (Met I, 980 а, 21).
Но как мы вопрошаем, кого или что? Изначальным местом вопрошания является разговор. Так, уже ребенок спрашивает, что есть нечто и почему оно есть. И мы также спрашиваем вновь и вновь у другого, в ожидании лучше узнать предмет. Вопрос в этом смысле становится запросом [Anfrage] у другого. Правильно данный ответ указывает на предмет, раскрывает его и способствует предметному пониманию. Всякий разговор в виде вопроса и ответа – уже диалог, который, как разговор между двумя, обнаруживает некое общее третье в общем взгляде вопрошающего и опрашиваемого на спрошенное, на то, "о чем" мы вопрошаем и "относительно чего" нужно найти ответ. Запрос превращается в вопрос о предмете в наиболее широком смысле слова. Так, мы вопрошаем сами себя и пытаемся при взгляде на предмет познать и изведать его.
1.1.1.2. О чем мы вопрошаем? Что мы хотим знать? Прежде всего мы обязаны познавать и понимать наш ближайший жизненный мир, среду и окружающий мир, чтобы правильно вести себя в них. "Среда" подразумевает совокупность вещей, нас окружающих, с которыми мы имеем дело, которые образуют наше непосредственное жизненное пространство и которые мы используем для наших целей. "Окружающий мир" означает сообщество с другими людьми, от которых мы зависимы и с которыми мы связаны разнообразными способами. В этой среде и окружающем мире мы обязаны отыскать свое место, чтобы определять наши поступки и поведение; мы обязаны вопрошать. Однако человеческое вопрошание превышает повседневные вещи. Оно далее разворачивается в исследовании наукой всех частичных сфер и аспектов действительности. Она должна, опосредованно или непосредственно, служить жизни человека в мире, улучшать его жизненные условия и освобождать его от трудов. Новейшая наука и техника изменили мир; без них сегодняшнее человечество не смогло бы выжить. Однако в наше время мы ясно ощущаем, что один лишь научно-технический прогресс не решает собственно человеческие проблемы, он создает новые проблемы, приносит с собой также кризисы и катастрофы. Господство человека над природой угрожает резко обернуться господством вещественного мира над человеком. Человеку грозит предметное принуждение со стороны нечеловеческого, но ставшего сверхмогущественным мира. Наивная вера в благотворность материального прогресса науки и техники в значительной мере поколеблена.
1.1.1.3. Эмпирические науки вместе с технологией прежде всего не дают ответа на вопрос о смысле человека. Это не их задача, не их компетенция. Они предметно и методически ограничены своим предметом и потому не могут ни достигать сущности и сущностных измерений человека, ни обосновывать человеческие ценности и нормы поведения, они тем более не могут давать ответ на вопрос о смысле целого, отчего и для чего человек существует.
Однако вопросы остаются, и в наше время всемирно-исторического изменения и охватывающих весь мир кризисов становятся все более затруднительными. Для чего это все, к чему приведет? Для чего все тяготы и бремя жизни, для чего страдание и умирание? Имеет ли смысл отстаивать ценности и цели, изнурять себя этим? Не уходит ли все в конце концов в ничто пустой бессмысленности? Или все находится в предельном, всеохватном смысловом горизонте? Поэтому мы вопрошаем – сверх всякого единичного знания – об основании, о смысле и цели действительности в целом, в которой мы обязаны оформлять собственную жизнь и отвечать за это. 1.1.1.4. Из вопрошания о первом основании и конечной цели целого возникла философия. Она имеет "экзистенциальное" стремление – если только сохраняет свою сущность – раскрывать человеку смысл его жизни, горизонт его существования в целокупной действительности. Если философия оставляет на произвол судьбы это стремление и забывается в мельчайших спорах о словах, то она лишается значения, ибо становится беспредметной. Но мы вопрошаем далее. И каждый вопрос, что и почему нечто "есть", является уже вопросом о бытии. То, что, собственно, составляет вопрос, есть бытие, благодаря которому есть сущее. Так как этот вопрос охватывает все, что вообще есть, то он охватывает также вопрошающего и его самого ставит под вопрос. Четко ставить, разворачивать и, насколько возможно, отвечать на вопрос о бытии, который содержится в каждом вопросе, – есть задача того, что по древней традиции называется метафизикой. По своему основному устремлению философия всегда была и остается метафизикой (хотя ныне это часто забывают или оспаривают). Многие из тех, кто считает метафизику преодоленной и говорят о пост-метафизической эпохе, вряд ли знают, что, собственно, есть метафизика и чем она должна быть, – чем она может быть и что должна делать сегодня. Отсюда вопрос: что такое метафизика?
1.1.2. К понятию метафизики
"Метафизика" есть основное понятие в традиции философского мышления. Поэтому мы обязаны в основных чертах обратиться к истории, чтобы получить предварительное понятие того, что подразумевают под метафизикой.
1.1.2.1. Греческая философия
1.1.2.1.1. Первым вопросом западноевропейской философии уже в раннем греческом мышлении (с 600 г. до Р. X.) был вопрос об основании всего (arche panton). Основной вопрос философии есть вопрос об основании. Он предполагает не только временное первое начало всякого становления, но и всегда наличное основание всего, что есть и становится, что возникает или исчезает. Философия предполагает не только основание отдельных вещей, но и основание, которое, неся на себе, охватывает все, что вообще есть. Поэтому философия с самого начала определяется как то, что позднее называлось "метафизикой", как единство основной и целокупной науки.
Существенное различие основания и обоснованного впервые ясно познается Платоном (427-347 до Р. X.). По ту сторону эмпирического мира единичных и переменчивых вещей он усматривает сверхчувственное царство вечных, всеобщих и необходимых "идей" (сущностей), которые увенчиваются идеей блага. По сравнению с голой видимостью, недействительным существованием подобно тени (те 6п – небытие) чувственного мира одни только идеи обладают истинно действительным в силу его неизменности бытием (ontos on). Разум человека, подчиненный вечным идеям, переступает чувственный мир по направлению к сверхчувственной истине. Знание об идеях есть условие и норма познания мира. Прояснять это знание – задача философии. Она понимается Платоном как знание (или наука) о вечных идеях, которые прообразно предлежат опытному миру и основываются на идее "блага" (agathon).
1.1.2.1.2. Понятие "метафизика" не терминологически, но предметно, восходит к Аристотелю (384-322 до Р. X.). 14 книг Аристотеля по "первой философии" были собраны в новом издании его сочинений Андроником из Родоса (в 1 в. до Р. X.) под названием "ta meta ta physika" – то, что следует "после физики", причем физика в античном смысле понималась не только как эмпирическое естествознание, но и как натурфилософия. Сообразно с этим метафизика есть знание о том, что следует за физикой и превышает ее. Долгое время название считали всего лишь практически-библиотекарским обозначением работ, которые были упорядочены после физики. Сегодня можно считать доказанным, что такое название все же имело предметное значение (Reiner 1954/1955). Оно подразумевает то, что превышает "физически" данное, чувственно-опытное, переступает последнее (трансцендирует), чтобы изведать все, что вообще "есть". Физические вещи переступаются по направлению к их метафизическим основаниям и ими объясняются. Тем самым название "метафизика" настолько четко касается устремления и содержания соответствующих аристотелевских книг, что оно как название этой науки стало общеупотребительным в философской традиции.
Сам Аристотель называет эту науку просто мудростью (sophia), либо первой философией (prote philosophia), а также учением о Боге (theologike). В его понимании этой науки все же выделяются различные слои. Свидетельствуют ли они также о ступенях развития его мышления – это, согласно новейшему исследованию, должно оставаться открытым вопросом; здесь речь идет исключительно лишь о предмете.
В первом определении метафизика (у Аристотеля – "первая философия") есть наука о сверхчувственном. Это понимание близко платоновскому мышлению. Но так как для Аристотеля, в отличие от Платона, познание сверхчувственного должно исходить и возникать из чувственно данного, то метафизика распространяется на мир опыта, поэтому во втором определении она понимается как наука об основаниях вещей, под чем Аристотель понимает внешние и внутренние основания, материальную и формальную, действующую и целевую причины. Но поскольку множественность оснований ставит под вопрос единство первой науки, то переходят к третьему, с тех пор ставшему классическим, понятию метафизики: наука о сущем как сущем, точнее о сущем, поскольку оно есть сущее (ön he 6n), и что ему как таковому присуще (Met IV, 1003 а 21 и сл.). Метафизика объемлет решительно все, что вообще "есть". Она охватывает чувственное и сверхчувственное, опытно данные вещи и их последние основания, следовательно, также первое и наивысшее, божественное бытие.
Отсюда исходит напряженность между двумя аспектами метафизики. С одной стороны, она есть наука о сущем как сущем, т.е. всеобщее учение о бытии как совокупная наука, с другой – наука о божественном пра-основании всего сущего, следовательно учение о Боге. Но так как совокупность того, что есть, в конечном итоге может проясняться лишь из общего пра-основания, а бытие Бога может постигаться лишь из опытного сущего и законов его бытия, то единство метафизики как науки сохраняется. В новейшее время М. Хайдеггер (1889-1976) охарактеризовал метафизику традиции через ее "онто-тео-логическую конституцию" и за это резко осудил ее (1957, 35-73). Мы здесь не останавливаемся на основании его критики (ср. 1.1.3.5). Слово "онто-теология" принадлежит (в узком смысле) уже Канту (KrV В 660). Это правильно, когда метафизику понимают из ее классической традиции. Она всегда была, уже со времен Аристотеля, онто-теологией – единством всеобщего учения о бытии и философского учения о Боге, и в этом образе вошла в традицию.
1.1.2.2. Фома Аквинский и схоластика
Следуя Аристотелю, но выходя за пределы его учения, Фома Аквинский (1225-1274) различает три аспекта метафизики (Prooem. in Met. и др.). Она есть божественная наука, или (философская) теология, поскольку познает Бога и другие сверхчувственные существа. Она есть метафизика, поскольку должна исследовать сущее и все, что ему как таковому свойственно. И она есть первая философия, поскольку она постигает первые причины вещей. Однако Фома еще яснее, чем Аристотель, выделяет основание единства этой науки. Ее непосредственный предмет есть сущее как сущее. Но в задачу всякой науки входит вопрос об основаниях ее предмета. Метафизика, следовательно, должна исследовать внутренние и внешние основания сущего, потому она должна проникать в первую причину всего сущего, в абсолютное бытие Бога, чтобы отсюда понимать конечное сущее. Итак, метафизика для Фомы Аквинского также есть "онто-теология". Это сущностное определение сохраняется в схоластической философии, а также у Франсиско Суареса SJ (1548-1617), хотя его "Disputationes metaphysicae" (1597) отошли от общепринятой ранее формы комментариев к Аристотелю. Это суть первая самостоятельная систематика схоластической метафизики, которая превратилась в господствующую школьную философию раннего Нового времени и оказала значительное влияние на новейшее мышление.
1.1.2.3. Мышление Нового времени
С XVII века происходят многие перемены в понимании метафизики. Они подготавливаются уже благодаря Фрэнсису Бэкону (1561-1626), расчленяющему философию на учения о Боге, о природе и о человеке. Им предшествует "первая философия", названная позже онтологией, которая больше уже не является учением о бытии, а есть чисто формальное учение о принципах, введение в основные понятия и принципы, которым, однако, недостает обоснования в реальном бытии.
Это развитие пришло к определенному завершению у Христиана Вольфа (1679-1754). Его систематика, которая в значительной мере вошла в школьную философию [того] времени, понимает под метафизикой совокупную теоретическую философию в противоположность этике как практической философии. Метафизика как наука обо всем сущем, какое только возможно, расчленяется на "общую метафизику" (metaphysica generalis) – онтологию как науку о сущем как таковом и "особенную метафизику" (metaphysica specialis), в свою очередь подразделяющуюся на три предметные сферы: космология как учение о мире (или природе: натурфилософия), психология как учение о душе (обо всем живом, в особенности о человеке: философская психология) и учение о Боге (theologia naturalis: философское учение о Боге). Это разделение философии в значительной мере существенно и для современности.
Преимущество подобной концепции состоит в том, что и природу, и человека она желает понять метафизически, а недостаток ее в том, что она настолько разделяет учение о бытии и учение о Боге, что общая онтология не должна принимать во внимание последнее основание бытия и, следовательно, превращается в формальное учение о первых понятиях и принципах. Это можно преодолеть тем, что уже онтология должна производить реальное истолкование бытия, которое достигает в абсолютном бытии своего последнего основания, в то же время философское учение о Боге, предполагая всеобщее учение о бытии, должно лишь отчетливее развертывать познание Бога.
1.1.2.4. Резюмируя, можно сказать: метафизика в традиционном понимании есть основная наука, ибо она раскрывает и истолковывает знание о сущем как таковом – основное знание, которое, как условие, предлежит всему отдельному знанию, а также всем отдельным наукам и входит в них. Она в то же время есть целокупная наука, поскольку она все, что вообще "есть", объемлет и должна понимать и обосновывать из бытия, наконец прояснять из абсолютного основания бытия.
Метафизика, как она здесь должна быть представлена в основных чертах, есть "всеобщая метафизика", или онтология, т.е. та часть или тот аспект метафизики, который должен обнаружить всеобщие и необходимо значимые определения и законы бытия, последнее обоснование которых, однако, следует распространять на абсолютное бытие.
1.1.3. Критика метафизики
1.1.3.1. В мышлении Нового времени вплоть до современности вновь и вновь выдвигались возражения против возможности метафизики. Чаще всего они восходят к номинализму позднего Средневековья (со времен Уильяма Оккама, 1300-1349), который выхолащивает значимость всеобщего понятия (universale). Последнее не полностью отрицается (как в радикальном номинализме XI столетия), но рассматривается лишь как внешнее обозначение словом (nomen). Согласно учению позднего номинализма (называемого также концептуализмом), мы хотя и образуем понятия мышления, но они не схватывают самого смысла или сущности вещей. Представители этого направления мысли сами называли себя "nominales". Следовательно, мы можем исторически причислить их к номинализму, который в позднем Средневековье и в начале Нового времени считался "современным" и смог оказать дальнейшее влияние на новейшее мышление.
Если тем самым уже в сфере опыта понятия утрачивают свою реальную значимость, го еще меньше они могут осмысленно употребляться за пределами опыта. Высказывания о целокупности бытия становятся невозможными. Абсолютное бытие Бога рационально уже не достижимо, понятийно не выразимо. Метафизика становится невозможной.
1.1.3.2. Из этого исходит английский эмпиризм (Джон Локк, 1632-1704), радикальнее – Давид Юм (1711-1776). Чем менее значимо понятийно-рациональное мышление, тем более мы обращаемся к единичному опыту. Но опыт здесь редуцируется к голому чувственному впечатлению. После французского Просвещения (энциклопедисты), которое признавало одни лишь эмпирические науки, выступает позитивизм (Огюст Конт, 1798-1857), ограничивающий познание "позитивным" научным опытом. Конт различает теологический, метафизический и позитивный века. Если некогда мировые события мифологически-религиозно объяснялись посредством божественных сил, то метафизическое мышление апеллирует ко всеобщим и необходимым законам бытия. Истина, напротив, находится исключительно лишь в "позитивно" данном и эмпирически научно исследуемом.
При таких воззрениях усмотрение разумом не имеет самостоятельной, выходящей за пределы чувственного познания функции. Метафизика, требующая производить высказывания о целокупной действительности и, мысля, достигать абсолютного бытия, становится несостоятельной и бессмысленной. Однако уже Юму становится ясным, что редукция нашего познания к чувственным впечатлениям и соответствующая реконструкция цельного мира познания, базирующаяся исключительно на чувственных данных, должна потерпеть неудачу. Реальное бытие растворяется в связке [Bündel] чувственных качеств, в мире видимости чувственных феноменов. Но это не есть мир, в котором мы живем. Против Юма свидетельствует то, что мы никогда не живем в одном лишь чувственно воспринимаемом, но всегда в духовно пронизанном и понимаемом мире. И все же такие воззрения решающим образом воздействовали не только на Канта, но и на других, вплоть до неопозитивизма XX столетия.
1.1.3.3. Иммануил Кант (1724-1804) вышел из рационалистической школьной философии своего времени (Лейбниц, Вольф), но благодаря эмпиризму Юма пробудился от "догматической спячки". "Критика чистого разума" (1781) ставит вопрос о возможности метафизики как науки. При этом Кант предполагает понятие метафизики в духе своего времени – не как знание о бытии, а как чистую, основанную на разуме науку о сферах специальной метафизики (согласно Вольфу): душа, мир и Бог. Таким же образом он исходит из понимания науки согласно норме точного математически-естественнонаучного познания: как знания о всеобщих и необходимых законах. Чтобы решить вопрос о возможности метафизики, он восходит к предшествующим (априорным) условиям возможности познания. В этом состоит трансцендентальный поворот его мышления: от предмета (объекта) к его "a priori" (до всякого опыта) данным условиям (в субъекте). Последние суть, согласно Канту, априорные формы чувственного созерцания (пространство и время), чистые рассудочные понятия (категории) и идеи чистого разума. Однако познание вынуждено ограничиться "синтезом" чувственного созерцания и мышления рассудка. Поэтому для Канта оно ограничено "возможным опытом" и (в рамках его сферы) "голым явлением". "Вещь сама по себе" предположена, но остается непознаваемой.
Идеи чистого разума (душа, мир и Бог) даны нам a priori благодаря сущности разума, мы должны их "мыслить" сообразно разуму, но не можем их "познавать" как действительные, ибо для этого недостает чувственного созерцания. Нет места познанию как синтезу созерцания и мышления. Метафизика как наука невозможна.
Тем не менее метафизика остается для Канта не только "природной склонностью" человека, согласно которой мы обязаны мыслить "Бога, свободу и бессмертие", но не познавать что-либо действительное. В "Критике практического разума" (1788) метафизика вновь возникает в форме "постулатов практического разума" как содержаний "веры", т.е. практически-нравственной веры разума, но не строгого "знания", как его понимает Кант согласно норме точного естествознания своего времени.
1.1.3.4. Кантовская критика метафизики имела далеко идущие последствия. С одной стороны, из кантовского "трансцендентального" мышления исходит немецкий идеализм (Фихте, 1762-1814; Шеллинг, 1775-1854; Гегель, 1770-1831), который сконструировал обширные системы спекулятивного мышления, поскольку возродил метафизическое устремление, однако в значительной мере предался пантеистическому влечению (особенно Гегель).
С другой стороны, после упадка идеализма (после смерти Гегеля в 1831) прогрессировало анти-метафизическое позитивистское, а также материалистически-атеистическое мышление, отчасти опирающееся на Канта. Тезис о том, что метафизика невозможна, казался окончательно доказанным; он превратился в догму. Кант был понят (или ложно понят) как разрушитель всякой метафизики, поэтому ее представители (особенно в схоластике) боролись с ним как с заклятым врагом. Лишь много позже (особенно начиная с Жозефа Марешаля, 1878-1944) "трансцендентальное" мышление в Кантовом смысле было позитивно воспринято и оценено, чтобы "преодолеть Канта благодаря Канту" и произвести новое основоположение метафизики.
1.1.3.5. В совершенно ином смысле критикует метафизику Мартин Хайдеггер (1889-1976). Хотя он ставит вопрос о "смысле бытия" ("Бытие и время", 1927), но вся традиционная метафизика осуждается им как "забвение бытия", ибо она вопрошала лишь о "сущем" (о его сущности и сущностных законах), но не вопрошала о "бытии", благодаря которому "есть" сущее. Метафизика, по сути, есть "нигилизм", ибо "не имеет ничего общего с бытием". Настойчиво ставившийся Хайдеггером вопрос о бытии оказал длительное влияние на метафизическое мышление (Жильсон, Зиверт, Лотц и др.) и вызвал новое осмысление бытия (от actus essendi вплоть до ipsum esse у Фомы). Хайдеггер подчеркивал "онтологическое различие" между сущим и бытием. Однако он понимает бытие как время и историю бытия, т.е. как темпорально-историческое событие, которое наделяет нас соответствующей судьбой, а также исторически обусловленным пониманием бытия. Оно соответствует раннегреческой власти судьбы (moira) и образует предельный горизонт мышления. Отсюда вряд ли есть путь к метафизическому мышлению бытия, которое Хайдеггер решительно отвергает (особенно "Статьи", 1989). Метафизика "преодолена". Это воззрение, связанное с влиянием нигилизма Ницше, в настоящее время оказывает заметное влияние, примером тому – "постмодерн".
1.1.3.6. Совершенно по-иному к метафизике подходит аналитическая философия, которая развивалась частично в Англии (из эмпиристской традиции), частично в Вене ("Венский кружок" 30-х годов). Она поначалу представляла преимущественно "неопозитивистское" воззрение. Так, в Вене (М. Шлик, Р. Карнап и др.) критерием смысла стали считать "верифицируемость". Предложение (высказывание) может лишь тогда считаться объективно "осмысленным", когда оно принципиально верифицируемо, т.е. удостоверяемо данными опыта, следовательно, интерсубъективно перепроверяемо. Высказывание, превышающее эти пределы и этому критерию не соответствующее, ни истинно ни ложно, а просто "бессмысленно", ибо беспредметно. Метафизическое высказывание, поскольку оно эмпирически не верифицируемо, есть пустая "поэзия понятий", лишенная объективной познавательной ценности.
Это воззрение исповедовала уже ранняя критика, в особенности К. Поппер, а также Л. Витгенштейн, которые никогда не принадлежали к кружку, но оказали на него влияние. Между тем аксиома смысла сама есть высказывание, которое эмпирически не верифицируемо, однако претендует быть не только осмысленным, но и нормативно значимым. Так как сверх того всеобщее высказывание вообще эмпирически адекватно не верифицируемо, то верифицируемость заменяется (уже К. Поппером) "фальсифицируемостью": даже отдельный факт может опровергнуть значимость всеобщего предложения. Хотя позитивизм этим смягчен, но не преодолен.
Однако узко позитивистская установка задается почти повсюду в дальнейшем развитии аналитической философии. Между тем философы, принадлежащие к этому направлению мысли, особенно в англосаксонском мире (Англия, США), занимаясь сегодня, например, философией религии (Philosophy of Religion), пытаются объяснить отношение тела и души (Philosophy of Mind) и обращаются преимущественно к проблемам, традиционно считавшимся "метафизическими" (сущностные отношения и т.п.). Таким образом, аналитическая философия, если она позитивистски не сужена, оказывается критически-коррективным, позитивно интегрируемым элементом метафизического мышления, но не его основополагающим методом.
Уже Кант установил, что "аналитическое суждение" (рационализм) не является достаточным для обоснования научного, тем более метафизического, познания, ибо оно есть "поясняющее суждение", а не "расширяющее суждение". Аналитически можно эксплицировать лишь то, что мы уже (имплицитно) знаем и высказываем, но отсюда не происходит прогресс познания. Это точно так же в значительной мере касается и аналитической философии, поскольку она остается чисто "аналитической". В таком случае она может анализировать и корректировать суждения критикой языка, однако не ведет к дальнейшим уразумениям [Einsichten], тем более в сфере метафизики. Последняя предполагает методически иное обоснование, которое Кант формирует в "синтетических суждениях a priori"; к этому мы еще вернемся в вопросе о методе (ср. 1.2.5).
1.1.4. Значение метафизики
1.1.4.1. Критические возражения против метафизики, исходящие из совершенно различных предрассудков и предположений, не могут убедить, что возможность метафизики опровергнута по существу. Однако в новейшее время весьма распространено метафизически-критическое настроение, согласно которому полагают, что метафизика окончательно устарела. Говорят даже о пост-метафизическом времени. Между тем очевидно возрастает потребность в духовной ориентации и постижении смысла, таким образом можно говорить даже о новом интересе к метафизике. И все же возражения следует принимать всерьез. Метафизика должна методически исходить из основания своей возможности и отсюда осуществляться, причем истинные содержательные моменты классической традиции должны сохраняться, равно как устремления и проблемы новейшего мышления должны выноситься на открытое обсуждение. Если подобное происходит, то метафизика настолько же значима ныне, как и прежде. Метафизика имеет будущее, ибо будущее также нуждается в метафизике.
Значение метафизики может вытекать только из ее предметного развертывания. Здесь следует лишь предварительно указать на некоторые аспекты ее значения.
1.1.4.2. Если метафизика не только понимается как понятийно-абстрактный конструкт, но и обосновывается обнаружением ее истоков в возможности исполнения акта человеческого вопрошания и знания, то она обретает живое значение для самопонимания человека в экзистенциально-антропологическом смысле. Она раскрывает духовную сущность человека в ее трансцендентном своеобразии, которое, превышая непосредственное, реализует себя в открытом горизонте бытия, поэтому сущностно направлено на абсолютное бытие.
Так как метафизика раскрывает и излагает то основное знание, которое как условие предшествует всякому предметному отдельному знанию, как повседневному опыту, так и научному исследованию и знанию, то она значима для понимания и оценки науки. Она не призвана подменять ни отдельные науки, ни теорию науки и методологию, но последние должны задаваться вопросом о своих предпосылках [hinterfragen] на основе возможности метафизики, чтобы предъявить свои предметные и методические полномочия, а также определить свои границы и найти свое место во всеохватывающей целокупности бытия.
Это еще более важно по отношению ко всякой идеологии, сущность которой состоит в ложно-абсолютном полагании относительных величин, будь то вещи или ценности, практические намерения или партикулярные интересы политического, национального или иного рода. Они обнаруживают свою принципиальную относительность через упорядочивание в охватывающей целостности бытия.
Из этого следует значение метафизики, дающей философски обоснованную точку зрения и оценку действительности для того, что называют мировоззрением. Хотя она не может полностью заменить конкретное (например, религиозное) мировоззрение, но может предпослать ему интеллектуально усматриваемые и отвечающие ему фундаментальные структуры.
И потому же метафизика имеет несомненную ценность для теологии. Теология, основывающаяся на вере в Божественное откровение, есть человеческое мышление, которое должно истолковывать содержание веры и открывать его пониманию. Для этого необходимы философские, в особенности метафизические, уразумения. Неметафизическая теология ведет в пустоту, антиметафизическая теология вводит в заблуждение. Только при единстве веры и мышления теология может стать осмысленной, убедительной и плодотворной; она предполагает метафизическое мышление.
Метафизика, следовательно, имеет – либо имела бы – основополагающее и направляющее значение прежде всего для самой философии, которая в силу своего главного устремления всегда была метафизикой и должна ею быть. И философское мышление современности, желает ли оно предаваться экзистенциальному, аналитическому или постмодерному мышлению, неизбежно содержит в себе – хочет того или нет – метафизические предположения и импликации, которые оно обязано рефлектировать. А если это так, философ уже оказывается в поле метафизического вопрошания и мышления. При всех рациональных и эмоциональных возражениях против метафизики тем серьезней и строже должен ставиться вопрос о том, как возможна метафизика, как она может обосновываться и эксплицироваться.
1.2.1. К вопросу о методе
Вопроса о том, как возможна метафизика, нельзя избежать, если она на свой лад должна быть наукой. Она состоит не в остроумных разглагольствованиях, а в научно обоснованном познании. Каким образом это должно достигаться и обеспечиваться – и есть вопрос о ее методе. К сущности некой науки принадлежит то, что она действует [vorgeht] надлежащим методом и заручается правильностью своего образа действия [Vorgehens]. Если ложный, не сообразный с предметом методический подход ведет к заблуждению, то предметно правильный метод есть путь, которым "следуют" (methodos) за предметом в его своеобразии. Это касается всякой науки, метафизики – в особенности.
1.2.1.1. Уже самим названием мета-физика она обозначена как такая наука, которая не имеет дела с ограниченной, предданной опыту предметной сферой, она должна проникать через эмпирически-физическую данность к ее последним и запредельным основаниям [Hintergründen]. Поскольку последние находятся по ту сторону возможного опыта, метафизика не может, как позволительно эмпирической науке, указывать на фактические результаты и этим дополнительно оправдывать свой методический образ действия. Метафизике никогда не преддан неким образом ее "предмет" (в широчайшем смысле), чтобы в нем можно было эмпирически удостоверить ее фактический результат или же ее лишь принципиальную возможность. Ее "предмет" только посредством метафизического мышления становится тематической, но никогда не эмпирически-предметной данностью. Тем не менее метафизическое мышление всегда каким-либо образом – сознательно или нет – уже методическое, поскольку схватывает свое содержание определенным способом и делает его предметом. Следовательно, в отличие от эмпирических наук, данность предмета уже опосредствована методом. Поэтому метафизика, если она должна быть возможной, уже с первого шага своего самообоснования обязана оправдывать собственный метод, прояснять свой подход и способ дальнейшего действия.
1.2.1.2. Кроме того, для метафизики невозможны какие-либо методические заимствования. Обоснования и обеспечения ее метода нельзя ожидать от других наук или научных теорий. Она понимается как первая философия, которая все сущее и наше знание о сущем должна обнаруживать из первого, наиболее изначального основания. Она – основная наука, предлежащая всему другому знанию, и она целокупная наука, охватывающая все, что только как-либо есть. Но таким образом она является своим собственным предметом и этим отличается от всех других наук.
Физика (как наука) не есть предмет физического исследования. Математика (как наука) – не арифметическая задача. Исследование истории как таковое не сугубо историческая проблема. В целом можно сказать, что отдельная наука как таковая никогда не является своим собственным предметом. Она должна предполагать сама себя в своей сущности и своей возможности. Это не исключает того, что каждой науке требуется методическая рефлексия, чтобы уточнять и дифференцировать предмет и специфику своих проблем сообразно с методом. Такая проблематика принадлежит науке, но, строго говоря, выходит за предметную сферу отдельной науки и применения ее методов; по сути, это уже философская рефлексия. Отсюда ясно, что отдельная наука как таковая возможна только в более широком горизонте. Необходимо жить и мыслить в целокупном горизонте человеческого мира, чтобы иметь возможность разграничивать отдельные сферы исследования и развивать соответствующие методы. Они указывают сверх себя, предполагают иное.
Отсюда вывод: вопрос о возможности отдельной науки не относится к ее предметной сфере и не может быть решен с помощью ее собственного метода. Это проблема, которая лежит в основе всякого конкретно-научного исследования. Но так как возможность науки конституируется предметно-сообразным методом, то даже первое обоснование ее возможности не может входить в сферу конкретной науки, ибо это компетенция такой науки, которая должна обосновывать из своего основания первые предпосылки всякого знания и всякой науки.
1.2.1.3. Метафизика именно и есть целокупная наука, которая распространяется на все, что вообще есть, следовательно, она обязана также понимать саму себя в своей сущности, саму себя обосновывать в своей возможности. Она есть основная наука, ибо она должна постигать последнее основание всего сущего и наше знание о сущем. Поэтому она не может делать предположений, ей самой не доступных. Вопрос о возможности метафизики, таким образом, сам является метафизической проблемой. Но так как ее возможность конкретно конституируется возможностью сообразного с предметом метода, то и вопрос о методе метафизики сам уже является метафизической проблемой; он входит в круг ее собственных задач. Из этого следует, что критически-рефлексивное определение метода метафизики совпадает с предметным самообоснованием метафизики, которое должно пониматься из основания ее возможности и оправдываться ее образом действия.
1.2.2. Предмет и метод
1.2.2.1. Таким образом, возникает вопрос об отношении между познанием предмета и определением метода. Метод науки связан с предметом и должен быть приложимым к предмету. Поэтому познание предмета предшествует определению метода. Предмет должен быть известен, чтобы с ним мог сообразовываться метод дальнейшего исследования. В эмпирических науках так оно и есть: предмет преднайден и уже изначально известен. Его пред-данность становится руководящей нормой определения метода дальнейшего исследования. Прогрессирующее познание предмета требует, чтобы методы модифицировались и дифференцировались. Нормой для этого остается данность предмета.
Совершенно иначе обстоит дело в метафизике, ибо ее "предмет" не является опытно предданным. "Сущее как сущее", тем более "все сущее" или "бытие" сущего не эмпирическая вещь, а предмет рефлексии. Если предмет должен тематически обнаруживаться, то лишь благодаря метафизическому мышлению, уже имеющему свою манеру и способ, а стало быть, свою методику. Вопрос о методе метафизики, по-видимому, тем самым обращается в круг: предмет метафизики не дан, пока он не обнаруживается в исполнении метафизического мышления. Но последнее уже предполагает сообразный с предметом метод, который может быть оправдан лишь исходя из предмета. Ежели это не так, то получается апория: метод метафизики может определяться, только если прежде изначально известен ее предмет. Но если предмет метафизики раскрывается только в уже методическом мышлении, то определение метода, которое может подтвердиться предметом, препятствует метафизике. Если все же достоверность надлежащего метода характеризует сущность науки, то метафизика как наука невозможна. Вывод показывает, сколь серьезна проблема.
1.2.2.2. Но не дает ли уже сам этот вопрос подход к ответу на него? Могли бы мы хотя бы вопрошать о возможности метафизики, если бы нам не был уже изначально известен ее "предмет"? Вопрос возможен только благодаря пред-знанию о спрошенном. Если мы вопрошаем о возможности науки о сущем, то это предполагает уже некое предзнание о сущем, а стало быть, понимание того, "что есть". Если мы вопрошаем о возможности науки, охватывающей все, что есть, то мы в предзнании такого вопрошания уже каким-то образом охватили это "все". Это не "тематическое" знание, тем более не эмпирически-предметное знание. Оно, напротив, является "нетематическим" предзнанием, которое предположено как условие самой возможности вопрошания. Само вопрошание, поэтому, должно опрашиваться [befragt] об условиях своей возможности, нетематическое предзнание должно приводиться к тематическому знанию. "Предмет" метафизики, каким он сам уже изначально, хотя и нетематически, открыт как условие вопроса, таким образом определяет основной метод метафизики: рефлексию над условиями возможности вопроса о бытии. Это можно назвать (вслед за Кантом) "трансцендентальным" или (вместе с М. Блонделем) "рефлексивным" методом, т.е. (идя далее Канта) трансцендентально-рефлексивным метафизическим мышлением.
1.2.3. Трансцендентальная рефлексия
1.2.3.1. Обращение мышления к предшествующим условиям возможности познавания со времен Канта называется "трансцендентальным". Он объясняет: "Я называю трансцендентальным всякое познание, занимающееся не столько предметами, сколько нашим видом познания предметов, поскольку оно должно быть возможно a priori" (KrV B25"). Речь идет не о познании предметов, а об "априорных условиях возможности" познавания, а в более широком смысле – также о других сознательных актах, как-то: стремление, воление и т.п. Изначальное знание, предпосланное всякому предметному познанию или другим сознательным относящимся к предметам актам, делает последние возможными и входит в них, а также должно раскрываться и истолковываться. Оно не есть знание, которое было бы данным в самом себе до всякого предметного познания или когда-либо непосредственно постигаемо. Это предзнание, или основное знание, "нетематически" (имплицитно), однако конститутивно и нормативно всякий раз входит в конкретное исполнение познавания. Поскольку оно конститутивно входит в исполнение акта, то может рефлексивно обнаруживаться как его условие и "тематизироваться".
Это понимание не ново. Не все содержания познания возникают из опыта. Мы мыслим и говорим всеобщими понятиями, значимость которых выходит за пределы всегда лишь единично данного. Мы обладаем уразумениями и выносим суждения, всеобщей и необходимой значимости которых никогда не соответствуют единичные и случайные (контингентные) данные опыта. Это знал уже Платон, чье учение об идеях является первым опытом обоснования априорного знания. То же самое было известно и Августину, пытавшемуся уразумение "veritates aeternae" объяснить с помощью понятия иллюминации. Такая установка присуща всей платоновско-августиновской традиции, однако вошла и в аристотелевское мышление.
Фома Аквинский, сделавший решительный поворот к Аристотелю, также знал об априорной обусловленности познания, прежде всего благодаря "intellectus agens". Познание никогда не объяснимо только из объекта, оно осуществляется через собственное исполнение, собственное произведение субъекта, присваивающего себе объект и полагающего его как предмет сознания. Оно предполагает способность к этому, соответствующую потенцию как осуществление [Ermöglichung] акта; тем самым последний находится под априорными условиями, которые должны рефлексивно проясняться.
Подобные воззрения лежат также в основе учения Декарта о "врожденных идеях", хотя он слишком рационализировал их; ведь как раз "perceptio clara et distincta" они еще не являются. Через Лейбница и Вольфа, превратившись в проблему благодаря Юму, это воззрение вошло в учение Канта об априорных формах познания, чистых рассудочных понятиях и идеях разума.
Здесь все же следует подчеркнуть: мы не придерживаемся ни платоновских идей, ни августиновской иллюминации, ни врожденных идей Декарта, ни априорных форм и категорий Канта. Речь идет единственно лишь о проблеме предмета, которая неизменно возникала начиная с Аристотеля. Исполнение акта (actus) осуществимо благодаря потенции (potentia) и предопределено в его своеобразии. Но каждый акт, согласно Фоме, есть акт бытия, действительность бытия (actus essendi). Исполнение акта мышления (вопрошания и знания) уж тем более есть акт бытия, духовная действительность бытия, которая сознает саму себя, проясняет в знании. Полагание акта обусловлено потенцией (intellectus) как способностью к этому. Своеобразие духовного акта дано "a priori". Оно осуществляется в исполнении акта, в котором бытие есть "при себе". Тем самым нам "a priori" предданы основные структуры знания о бытии, входящие во всякий акт предметного вопрошания и знания. Это предшествующее знание о бытии, с одной стороны, конститутивно по отношению к духовному своеобразию исполнения акта, с другой – оно лишь нетематическое знание, которое должно рефлексивно обнаруживаться и тематизироваться.
Таким образом, мы сталкиваемся с проблемой априорного знания, данного уже вместе с исполнением акта познания и в нем со-подтверждающегося, поскольку такое знание предшествует конкретному единичному содержанию познания, обусловливая и определяя его. Благодаря этому такой акт сущностно открыт для бытия, он исполняет себя в безусловном и неограниченном горизонте бытия, стало быть, он "метафизического" вида и обосновывает возможность метафизики. Выявлять это требует трансцендентальная рефлексия над условиями возможности исполнения акта познания.
1.2.3.2. Название, как и методическое введение трансцендентального мышления, принадлежат Канту, стремившемуся превзойти эмпирическое познание – "трансцендировать" – и из условий постигнуть его возможность. Однако если речь идет об обосновании метафизики, то необходимо четко зафиксировать: Кант обращается только к конечному субъекту. Поэтому объект может быть взят лишь в отношении к конечному, относительному субъекту, а следовательно, абсолютная значимость недостижима. Познание ограничивается сферой "возможного опыта", а в ней – "голым явлением". Тем самым исключается возможность метафизики. Лишь если, вопреки Канту, показать, что метафизическое основное знание о бытии дано как условие всего человеческого познания (а также воления и действия), что оно вообще открывает горизонт бытия, то метафизика может быть методически обоснованной и оправданной. Это было осознано прежде всего Ж. Марешалем, впервые новаторски им осуществлено, а затем развернуто последователями (Марк, Лотц, Ранер и др.; ср. Muck 1964 u. 1988).
Трансцендентально-философское мышление со времен Канта воспринималось и развивалось различными способами в немецком идеализме (Фихте, Шеллинг, Гегель), в неокантианстве, в феноменологии Гуссерля, в экзистенциальной онтологии Хайдеггера.
Однако если трансцендентальное мышление должно быть введено для основоположения метафизики, то в противовес вновь и вновь возникающим возражениям и недоразумениям необходимо подчеркнуть: речь идет не о субъективизации или релятивизации познания, не о субъективных конструкциях мира познания "для меня", а о сущем, каково оно есть "само по себе", следовательно, о вопросе, как и при каких условиях то, что "само есть", может быть познано в том, что может быть понято "как сущее", может быть обосновано и объяснено из "бытия всего сущего". Речь идет не о чистой субъективности, тем более не об абсолютно независимом субъекте – в таком случае познание было бы полностью релятивизировано. Напротив, речь идет об абсолютно значимой объективности познания бытия, хотя в условиях человеческого – конечного и относительного, – однако духовного, а следовательно, в безусловном и неограниченном горизонте значимости исполняющего себя вопрошания и знания. Методически систематично обнаруживать это и является задачей "трансцендентально-метафизического" мышления.
1.2.3.3. Возникает вопрос: можно ли и в каком смысле можно говорить о трансцендентальном опыте. Это понятие в новейшее время многими вводилось и использовалось, чтобы подчеркнуть укорененность трансцендентального a priori в непосредственности реального опыта-себя [Selbsterfahrung] (прежде всего М. Мюллер, И. Б. Лотц, К. Ранер и др.). Очевидно, это правильно, но нуждается в пояснениях.
Согласно Канту, трансцендентальное – не предмет опыта, а предваряющее условие опыта, и следовательно, в строгом смысле понятие "трансцендентальный опыт" есть противоречие. Кант полагал, что опыт осуществляется через синтез чувственного созерцания с мышлением рассудка. Опыт, следовательно, остается ограниченным сферой чувственного восприятия. При этом предположении трансцендентальный опыт исключается.
Вместе с тем слово "опыт", принципиально понятое как воспринимающее познание, в живом языке имеет более широкий смысл, нежели у Канта. В такой трактовке он принимается уже Гегелем и Шеллингом, и уж тем более в феноменологии со времен Гуссерля. Здесь опыт предстает как совокупно-человеческий, включая духовный или душевный (вплоть до морального и религиозного), и этот опыт должен философски рефлектироваться и постигаться.
Мы исходим из "опыта" именно в таком смысле – из внутреннего опыта личностного исполнения акта (вопрошания и мышления, знания и воления) и благодаря рефлексии над актуальным опытом познаем условия возможности его исполнения. Так как последние конститутивно входят в акт, они могут быть рефлексивно обнаружены в нем. В этом смысле трансцендентальные условия никогда непосредственно не "испытываются" сами по себе; они не есть предмет опыта. Однако они нетематически "со-испытываются" как условия исполнения акта, они суть со-данные и со-узнанные, и даже, как будет показано ниже, если полагается акт, они в нем необходимо со-подтверждаются. Лишь в этом смысле можно говорить о "трансцендентальном опыте": не так, будто трансцендентальное испытывается само по себе, а так, что оно в совокупном опыте, прежде всего в опыте-себя, нетематически со-испытывается, но благодаря рефлексии может тематизироваться и понятийно излагаться. Отсюда возникает вопрос о том, какое содержание опыта должно стать началом рефлексии.
1.2.4. Начинание в вопросе
1.2.4.1. "С чего следует начинать науку?" Этот вопрос Гегель ставит в начале своей "Науки логики" (WW G1 4, 69), причем под наукой подразумевается философия, в его понимании – "абсолютная наука". Только в философии Нового времени, когда возобладал методически-систематический подход, в том числе и в отношении к построению философии, встает вопрос о правильном начале, из которого все последующее может обосновываться и разворачиваться.
Гегель говорит, что начало должно "быть или опосредствованным или непосредственным", но "ни одним, ни другим быть не может; тем самым один или другой способ начинания находит свое опровержение" (там же и далее). Из этого Гегель развивает свой принцип "опосредствования непосредственности", который становится основополагающим для всего его мышления.
Под "непосредственным" началом он понимает как чистое "Я мыслю" рационализма (Декарт) с его врожденными идеями, так и голое чувственное впечатление эмпиризма (Локк, Юм). Под "опосредствованным" познанием он подразумевает трансцендентальную рефлексию Канта, которая пытается объяснить "непосредственно" данный объект из "опосредствующих" условий его возможности, коренящихся в субъекте. Ни одно ни другое его не удовлетворяет. Мнимая непосредственность оказывается опосредствованной, и каждое опосредствование предполагает непосредственное уразумение.
С тех пор вопрос о правильном подходе ставился вновь и вновь, за исходное брали суждение, язык, историю, человеческое существование в его пограничных опытах, вопрос о смысле, бытие к смерти. Искали "привилегированный феномен", с помощью которого можно раскрыть целостность человеческого существования. Целостность, однако, предполагается, она должна быть пред-понятой, чтобы засвидетельствовать единичный феномен как привилегированный. Единичному присуще его значение лишь в горизонте целого. С чего и как, стало быть, следует начинать? Этот вопрос должен быть поставлен уже в самом начале.
1.2.4.2. Из сказанного ясно, по крайней мере, одно: мы обязаны во всяком случае вопрошать о правильном подходе и дальнейшем образе действия. Вопрошания нельзя избежать. Вопрос о правильном начале, однако, сам дает ответ: начало есть вопрос, упреждающий всякое иное начало, сам же он ничем не упрежден. Если под вопрос ставится вопрос как начало, то это снова есть вопрос, по-новому доказывающий возможность и правомочность вопрошания. Вопрос – или вопрошание – есть начинание, которое может обосновывать и больше не ставить под вопрос само себя, разве что в дальнейшем вопрошании (ср. 2.1.1 и сл.).
Более того, вопрос является единственно возможным подходом, который сам сообщает метод дальнейшего продвижения. Всякий иной подход чреват предположениями: предположение предмета (данность, подлежащая опрашиванию и истолкованию), формальное или методическое предположение (манера и способ далее опрашивать, истолковывать или использовать этот подход). Но если вопрос есть начало, то вопрос о начале превращается в вопрос о вопросе. Вопрос рефлектируется самим собой, вопрошая о своей сущности, возможности и условиях. Тем самым он методически обосновывает ход дальнейшего вопрошания.
Метод должен продемонстрировать свою пригодность на деле и продолжать определять предмет. Это значимо для всякой науки, и прежде всего – для метафизики. Поэтому уже здесь мы указываем на основные условия образа действия, прежде всего на язык вопрошания и мышления, затем на сущностные элементы дальнейшего методического продвижения.
1.2.5. Язык вопрошания
1.2.5.1. Вопрошание осуществляется в языке. Мы ставим вопросы словами языка и ожидаем ответа словами языка – словами, с помощью которых образуем предложения, ставим вопросы, формулируем высказывания. Мышление (вопрошание и знание) в словах языка отчетливо обращается к самому себе. Язык есть среда [Medium] мышления. Это настолько основополагающе для философского мышления, что мы уже здесь, не углубляясь в философию языка, обязаны все же поразмыслить о его сущности и функциях.
Истоком языка является разговор, диалог, отношения и общение с другими людьми. Лишь поэтому мы научаемся говорить, врастаем в общность некоего языкового пространства. Мы живем и понимаем сами себя в этой языково-конституированной общности. Из самой сущности человека следует (чисто a priori), что мы и предназначены для языка и зависимы от него, ибо мы по-человечески обусловлены общением и взаимопониманием с другими людьми: "Человек становится человеком лишь среди людей" (Фихте). Конкретная жизненная и языковая общность, в которой мы говорим и мыслим, не столь уж существенна. Она условна (это эмпирически-историческое a priori), однако она со-определяюще входит в наш собственный, духовно-культурный мир понимания. Благодаря конкретному языку мы вплетены в общность языка и понимания, в историческую традицию, которая также передается и излагается в форме языка [sprachlich].
1.2.5.2. Что происходит в языке? Примечательный, почти таинственный фундаментальный феномен состоит в том, что мы придаем смысл акустическому звуку, которым смысл озвучивается и сообщается. Звучание слова превращается в носитель содержания смысла, оно "означает" нечто. Значение звукообразования в отдельных языках, в употреблении и разумении языка различно. Поэтому слово и смысл (значение, задуманное) не одно и то же. Слово и мысль, язык и мышление суть не одно и то же. Чтобы мыслить и высказывать то, что мы думаем, нам приходится подыскивать подходящие слова. Одна и та же мысль может быть выражена на разных языках. Мы сами можем говорить и мыслить на различных языках. Этим обусловлена возможность перевода на другие языки. Задуманное или помысленное не то же самое, что слово. Но мышление должно сообщаться, вербализоваться. Как человек есть дух в теле, "дух в мире" (К. Ранер), как дух есть душа тела, тело – среда духа (ср. 6.2.5), так и язык есть тело мышления, мышление же – духовная душа языка.
1.2.5.3. Язык предполагает, что мы дистанцируемся от отдельных, непосредственно воспринимаемых вещей или событий и схватываем всеобщее содержание смысла, которое именуем словом. Все предицируемые (высказываемые о некотором предмете) слова – за исключением имен собственных – обозначают всеобщие понятия, которые высказываются о многом. Мы произносим предицируемые слова, существуют слова и не предицируемые, а выполняющие лишь формальную, языково-логическую функцию (например, союзы, предлоги и т.п.). Это опять-таки указывает на способность всеобщего образования понятий (абстракции), предполагающей сущностную выделенность [Abgehobenheit] человеческого познания и поведения из непосредственно данного. Мы будем называть ее основной свободой. Этой ее фундаментальностью мы изначально (a priori) открыты для "опосредствования непосредственности" (ср. 6.2.4).
Следует, однако, отметить, что язык выполняет не только "информативную" (сообщение познаний), но и многие другие функции межчеловеческого общения (приветствие, благодарность, похвала или порицание, доверие, любовь или ненависть), вплоть до функции "конститутивной", устанавливающей новый смысл, до правополагаемой функции (обещание, договор, законодательство, судебное решение и т.п.). То, что всегда было известно теологии (особенно в учении о таинствах), теперь вновь познается новейшей философией языка в анализе речевых актов или речевых действий (Остин, Серль и др.).
Для философии речь идет не только о языке как информативном, сообщающем готовые познания, но прежде всего о вопрошании, которое посредством языка взывает к мышлению. Таким образом, здесь можно придерживаться того, что философское вопрошание и мышление, чтобы стать понятным, должно воплощаться в языке и, следовательно, в исторически обусловленном и языково истолкованном, терминологически запечатленном горизонте понимания. Язык есть среда диалогического понимания. Язык философии утрачивает свой смысл, если он, включаясь в естественный язык, не вызывает или не сообщает понимания. И потому мы должны будем еще неоднократно возвращаться к языково-понятийным аспектам (напр., 2.4; 5.1; 7.2 и др.).
1.2.6. Основные элементы метода
Обозначив исторически-языковые условия, необходимо указать и на основные методические элементы действия, конкретизирующиеся лишь в дальнейшем разворачивании предмета.
1.2.6.1. Первый момент можно обозначить с помощью ключевых слов опосредствование непосредственности. Гегелю принадлежит уразумение того, что все "на небе и на земле" есть единство непосредственного и опосредствованного (WW G14, 70 f.). Гегель связывает это с требованием постичь спекулятивным мышлением все опосредствования и снять их в "абсолютном знании"" но это недостижимо. Истинно здесь то, что все есть столь же непосредственное, сколь и опосредствованное, и это позволяет определить направляющий элемент метода.
Всякое уразумение, уже всякий вопрос, да и всякое прочее отношение обусловлено другим, стало быть, "опосредствовано" языком, которым мы говорим и мыслим, историей, из которой мы происходим, воспитанием и опытом, оказывающими на нас влияние. Многообразные формы опосредствования нельзя исключить или "перепрыгнуть" в неопосредствованном начале, но столь же невозможно и рефлексивно адекватно постичь все опосредствования. Тем не менее во всяком опосредствовании действенна непосредственная значимость истинного и благого, и она осуществляет себя как опосредствованная непосредственность "безусловного в обусловленном".
Для нашего подхода существенно то, что уже в исполнение акта вопрошания (а также знания и воления) входят непосредственные, но нетематические уразумения как условия его возможности, со-подтверждающиеся и со-утверждающиеся в исполнении. Эти непосредственные, но нетематически подтверждаемые содержания акта должны тематизироваться рациональной рефлексией, они должны приводиться к понятию и выражаться. В таком случае обнаруживается, что по сути уже здесь имеют место метафизические уразумения бытия сущего, его структур и законов, которые относятся к сущему как таковому.
Это означает, что метафизика – в отличие от эмпирических наук – вовсе не стремится сообщать или доказывать нечто совершенно новое, чего мы не знали бы уже прежде. Она должна обнаруживать то, что уже было "известно" [bekannt], но еще не было отчетливо "познано" [erkannt]. Речь идет о само собой разумеющемся, понятном из самого себя, но тем не менее неправильно понимаемом и требующем тщательного истолкования. Насколько парадоксально это может звучать, настолько же важно это для понимания метафизики: мы знаем намного больше, нежели мы знаем. Мы знаем это в непосредственном, еще нетематическом, но постоянно предпосылаемом базисном знании, или предпонимании бытия, которое, как условие возможности, входит во все, что мы мыслим, желаем или делаем. Все же "непосредственность" этого предзнания должна становиться отчетливой и высказываться только через "опосредствование" рациональной рефлексии.
1.2.6.2. Это обстоятельство отсылает нас к двойственности понятия и исполнения. Подразумевается напряженность или диалектика между "тематическим", понятийно и языково отчетливым, высказываемым в суждении знанием и "нетематическим", еще не эксплицитно схваченным знанием, которое содержится в исполнении акта, даже со-полагается, со-утверждается как условие его возможности. Мы можем назвать это знанием исполнения [Vollzugswissen]; оно непосредственно и неопровержимо, ибо всегда уже предпослано, однако оно есть нетематическое знание и, следовательно, лишь посредством методической рефлексии должно стать отчетливым и понятийно схваченным. Поэтому тематическое высказывание не может противоречить нетематически предпосланному знанию исполнения; в противном случае оно будет противоречить самому себе. Здесь возникает противоречие в исполнении (contradictio exercita), когда отчетливо сказанное опровергается самими условиями акта высказывания. Этот способ доказательства использовался еще Аристотелем для обоснования принципа противоречия (отрицание принципа противоречит самому себе в исполнении высказывания). Он называется реторсией и выступает несущим элементом трансцендентально-философского, в особенности метафизического, мышления. Если против такого доказательства выдвигают возражение, согласно которому здесь нет логического противоречия, поскольку в исполнении акта не содержится высказывание, которое могло бы противоречить эксплицитно сказанному, то это обнаруживает лишь формально-логически ограниченный способ мышления, который не принимает в расчет реальное событие исполнения акта и не может "логически" схватить в нем нетематически со-положенное знание исполнения, а поэтому такое мышление не приближается к действительности бытия.
Опосредствующая рефлексия никогда не может исчерпать знание исполнения, никогда не может полностью и адекватно "привести его к понятию". Отчетливое знание благодаря нетематическому знанию исполнения не упраздняется или опровергается, но всякий раз им предполагается. Отсюда и вытекает: мы знаем больше, нежели мы знаем. В вербализованном знании постепенно выступает все больше содержаний, все больше должно включаться в него феноменов или измерений, которые сообусловливают наше конкретное человеческое бытие и, соответственно – наше самопонимание и понимание бытия. Нам никогда рефлексивно адекватно не постичь собственное существование. И все-таки мы можем обнаруживать основные структуры действительности, обусловливающие и определяющие наше сознательное самоисполнение, а в силу рефлексии над исполнением они могут тематизироваться и высказываться.
1.2.6.3. Тематически-понятийное истолкование и высказывание таких уразумений возможно лишь как синтез a priori. Метафизические высказывания суть "синтетические суждения a priori". Уже Кант установил, что ни аналитические, ни синтетические суждения a posteriori не могут обосновывать науку, тем более метафизику как науку. "Аналитические суждения", как суждения пояснения, а не расширения знания, не ведут к прогрессу познания; что же касается "синтетических суждений a posteriori", то они связаны лишь с единичностью и случайностью опыта, а потому не обеспечивают всеобщность и необходимость, которые (согласно Канту) должны быть присущи всякому научному, тем более метафизическому, высказыванию. Поэтому в основании должны лежать "синтетические суждения a priori", высказывающие новое знание со всеобщей и необходимой значимостью, что может быть обосновано лишь "a priori". Относительно логической структуры Кант совершенно прав. Вопрос, однако, в том, как пояснить априорный характер этих синтетических суждений.
Все основополагающие метафизические высказывания суть синтетические, a не аналитические суждения. Предикат не содержится в понятии субъекта, он прибавляется как содержательно новое определение. Это обнаруживается уже в предзнании вопроса и его горизонта, тем более (классический случай) – в трансцендентальных определениях бытия и первых законах бытия. Предикат всякий раз выражает новое содержание в синтетических суждениях, но не единичное и случайное содержание и лишь a posteriori, а всеобщее и необходимое а priori (иначе чем у Канта); такие суждения обосновываются посредством рефлексии над условиями возможности исполнения акта как такового. Как условия акта (вопрошания, знания и т.п.) такие знания предлежат (a priori) всякому эмпирическому отдельному знанию и входят в него. Так, в диалектике исполнения и понятия, тематизированной в синтетических суждениях a priori, исходное начало находит постепенное дальнейшее определение, понимается все глубже, все более содержательно. В этом продвижении, однако, не только всякое новое достигнутое уразумение, но и всякое понятие, взятое из естественного языка или из философской традиции, должно опосредствоваться рефлексией над непосредственным знанием исполнения. Ниже будет показано, что этот предметно востребованный метод онтологически основывается на аналогии бытия или, наоборот, что как раз из такого, всякий раз себя превосходящего дальнейшего определения бытия может быть понят основной закон аналогии.
2.1.1. Вопрос как начало
В начале стоит вопрос о начале: что есть правильное начало? Оно должно быть первым, не предполагать какого-либо предрешения, но указывать на то, что должно происходить из начала. Где бы и как бы я ни хотел начинать, прежде я должен вопрошать о начале. Этого вопроса нельзя избежать.
Вопрос о начале, однако, сам дает ответ: начало есть вопрос. Такое начало является бесспорным и беспредпосылочным. Если оно ставится под вопрос, то это опять-таки вопрос, еще раз доказывающий вопрошание как возможное и необходимое. Вопрошать я могу и обязан в любом случае, по меньшей мере вопрошать о начале.
В стремлении новейшей философии к методическому обоснованию вопрос о правильном начале ставится вновь и вновь. Его усматривают в сомнении или суждении, в языке, в диалоге, в истории, в некотором привилегированном феномене либо в некоторой пограничной ситуации человеческого существования. Наличие оправданных аспектов в этих подходах неоспоримо, и любой из них возможен, однако как первоначало ни один из них неприемлем. Всякий такой подход не беспредпосылочен, поскольку предваряется вопросом: существует ли возможное и правильное начало. Если мы выбираем для начала сам вопрос, то исключительно из этого методического основания: прежде всякого другого начала мы должны вопрошать о начале.
2.1.2. Вопрос о вопросе
Если начало есть вопрос, то вопрос о начале превращается в вопрос о вопросе. Вопрошание обращается к себе самому, оно рефлектирует и опрашивает самого себя; само вопрошание превращается в содержание вопроса.
Такой ход мысли не является логической конструкцией, он есть изложение того, что происходит во мне самом: если я вопрошаю о начале и в этом познаю вопрос как начало, то интенция вопрошания обращается на самое вопрошание.
В определенном отдельном вопросе (содержательно) можно усомниться, правильно ли он поставлен, осмыслен ли, может ли данный вопрос подлежать ответу; это все дальнейшие вопросы. Поэтому они не упраздняют возможность и необходимость вопрошания вообще, а подтверждают его. Вопрошать я могу и должен во всяком случае. Так возникает вопрос о том, что вообще происходит, когда я вопрошаю.
Здесь речь идет не о языковой форме вопросительного предложения в его логико-грамматической структуре, а о реальном акте, или исполнении, вопрошания. Под ним подразумевается реальное событие: "actus" (действительность) как "actio" (действие) или действие как действительность, т.е. реально положенное исполнение акта. Фома Аквинский называет это "exercitium actus" в смысле выполнения или осуществления акта1. Здесь, следовательно, под вопросом подразумевается исполнение вопрошания, т.е. активное полагание действительности вопрошания.
1 Это переводится на французский язык как "exercice" (Марешаль), на английский – "performance" (Лонерган), на немецкий – чаще всего "Vollzug" как актуальное событие, приблизительно в смысле "Tat-Handlung" у Фихте, где дело и действие, полагание и положенное в исполнении акта суть одно и то же. Новейшая философия языка исследует "речевые акты" или "речевые действия" (Д. Л. Остин, Д. Р. Серль и др.), чаще всего не рефлектируя, однако, акт как таковой и не достигая положенного в исполнении бытия.
Если вопрос о начале превращается в вопрос о вопросе, то уже нет того же самого акта вопрошания, но есть последующий рефлексивный акт, который опрашивает вопрошание как таковое относительно его своеобразия и возможности. Данный вопрос больше не направляется на то, могу ли я вопрошать, – это доказано в исполнении, вопрос теперь о том, как я могу вопрошать, как вообще возможно вопрошание. Вопрос о вопросе последовательно превращается в вопрос об условиях возможности вопрошания.
Таким образом, вопрос не только обосновывает начало, но и обусловливает собою продвижение дальнейшего вопрошания обо всем, что содержится в исполнении вопрошания, однако является еще вопросительным или сомнительным. Здесь прежде всего встает вопрос о том, как, т.е. при каких условиях, вообще возможно вопрошание1.
1 Здесь можно еще оставить открытым вопрос о том, дано ли исполнение вопрошания (в смысле критики Канта) лишь как "явление" сознания или гарантировано уже как абсолютно значимое "само-по-себе-бытие". Это может окончательно разрешиться только в обнаружении безусловной значимости (ср. 2.3.3 и сл.).
2.1.3. Условия вопрошания
2.1.3.1. Вопрошать я могу лишь в том случае, если того, о чем я вопрошаю, я еще не знаю; иначе вопрошание было бы упреждено знанием и уже не было бы возможным. Но вместе с тем вопрошать я могу лишь при условии, что то, о чем я вопрошаю, я все же знаю; иначе вопрошание не имело бы смысла и направления, оно, как вопрошание, было бы еще не возможным. Отсюда ясно, что вопрошание уже предполагает знание и не-знание, или знание о собственном не-знании; поэтому мы и вопрошаем далее. Это основополагающий опыт человека, выраженный уже Сократом: "Я знаю, что я ничего не знаю", т.е. я знаю не все, и ничего из того, что я знаю, я не знаю всецело и исчерпывающе; отсюда и возникает вопрошание. То же самое подразумевает "docta ignorantia" у Августина и Николая Кузанского: знание о собственном не-знании, из которого возникает вопрошание. Мы можем назвать это предзнанием, оно и есть условие возможности вопрошания.
Здесь обнаруживается условие в строгом смысле (conditio sine qua non). Оно означает: только если дано некоторое (А), тогда и только тогда возможно другое (В); или это (В) возможно, только если предположено (А). В этом состоит необходимое отношение зависимости обусловленного от своего условия. Таким образом мы вопрошаем об условиях вопрошания1.
1 О понятиях "условие", "основание" и "причина" см. 4.4.2.2. Здесь же предполагается наиболее широкое понимание условия, которое, хотя и выражает необходимую взаимосвязь, но не высказывает еще (причинного) отношения обоснования.
2.1.3.2. Все же существует вопрос, как или из чего становится понятным указанное отношение условия. Ответ может быть дан уже здесь: появляется противоположность, ведущая к противоречию, если не предполагается данное условие. Вопрошание, как указывалось, предполагает знание и не-знание о спрошенном. Это было бы противоречием, если бы оно не упразднялось в знаемо-незнаемом предзнании, которое оказывается условием возможности вопрошания, однако далее должно истолковываться.
Уже у Канта трансцендентальный вопрос руководится тем принципом, что всякая двойственность или множество (многообразие) предполагает некоторое пред- или вышестоящее единство, при условии которого оно становится объяснимым1. В этом за ним следовали Фихте и Шеллинг, но главным образом Гегель, который диалектику противоречия превратил в абсолютный метод2. Отсюда мы лишь заключим, что получалось бы противоречие, если бы не было предположено условие, которое делает понятной противоположность, свободную от противоречия, что и обнаруживается в предзнании вопрошания.
1 Так, уже в "Трансцендентальной диалектике" (KiV) триада тезиса, антитезиса и синтеза превращается в исток диалектического метода идеализма.
2 Уже Шеллинг справедливо критиковал диалектику Гегеля за то, что тот делает из нее принцип дедукции и объявляет абсолютным методом. Мы также не следуем здесь диалектике Гегеля, оставляя за собой возможность использовать ее методические аспекты.
2.1.4. Трансцендентальное условие
Каким, однако, образом предзнание есть условие вопрошания? Мы должны разграничить его с условиями другого вида, дабы определить его своеобразие.
2.1.4.1. Онтическое условие предположено как (реально) сущее, если возможен акт (исполнение); однако само оно не входит в акт и в последнем не со-узнается и не со-утверждается (как функции органов тела, например клеток мозга). Поскольку такие условия входят в акт не конститутивно, они также не могут рефлексивно обнаруживаться в акте. Следовательно, здесь они не принимаются во внимание.
2.1.4.2. Логическое условие есть такое условие, которое, хотя и нетематически, входит в акт мышления и в нем со-подтверждается; таковы, например, предметные предположения и логические правила мышления. Однако это не условие исполнения акта как такового, а условие значимости и справедливости утверждения, что особенно очевидно, если мы имеем суждение, логически обусловленное не возможностью акта, а значимостью его содержания.
Суждение может быть ложным, если высказанное содержание не соответствует, не отвечает предметным или формальным условиям. Однако даже ложное суждение все же может быть высказано. Полагание акта остается возможным. Напротив, содержательно определенное утверждение не справедливо, если не выполнены логические условия.
Это касается также определенного вопроса, ибо он (нетематически) предполагает определенное знание. Если такое знание ложно, то ложно может быть поставлен вопрос. Поскольку, следовательно, вопрос предполагает содержательное знание и подтверждает предположение, постольку он логически обусловлен, однако не потому, что он есть акт вопрошания. Вопрошание как таковое не полагает утверждения, оно лишь ставится под вопрос. Будучи вопрошанием оно не имеет логических условий. Поэтому я могу без таких предположений вопрошать о вопросе и его условиях.
2.1.4.3. Здесь речь может идти лишь об условиях возможности исполнения, которые в самом исполнении, хотя и нетематически, предполагаются и со-подтверждаются. Мы можем вместе с Кантом назвать их трансцендентальными условиями. Они (как онтические) суть условия возможности акта, а не только (как логические) условия предметной правильности высказывания. Но (как логические условия) они входят в исполнение акта и со-утверждаются в нем, они не просто (как онтические условия) предположены как реально данные, не входящие конститутивно в исполнение акта.
Отсюда следует, что такие условия возможности доказаны как наполненные реально положеным исполнением акта. Вопрошать я могу во всяком случае и во всякое время; но если я действительно вопрошаю, то тем самым условия возможности вопрошания доказаны как наполненные и в исполнении вопрошания со-узнаются и со-подтверждаются как наполненные. Трансцендентальное условие, собственно, не "пред"-положено, а, как a priori обусловливающее, "со"-положено и "со"-утверждено в акте. Собственно предположенными являются лишь онтическое (как реально данное) и логическое (как прежде подтвержденное) условия. Напротив, трансцендентальные условия суть такие, которые a priori конститутивно входят в акт и потому рефлексивно обнаруживаются в последнем.
Теперь ясен ответ на вопрос о том, обусловлен ли вопрос или безусловен, опосредствован он или непосредственен. Он есть первое, безусловно беспредпосылочное начало, поскольку не имеет логических условий. Вместе с тем он определяется трансцендентальными условиями, которые входят в исполнение и в последнем оказываются наполненными. Вопрос о вопросе, таким образом, превращается в вопрос о трансцендентальных условиях вопрошания.
2.2.1. Нетематическое предзнание
Мы установили: вопрошать я могу лишь тогда, когда я еще не знаю; в противном случае вопрошать я уже не могу. Но я могу вопрошать лишь тогда, когда я все же знаю; иначе вопрошать я еще не могу, ибо вопрос уходил бы в пустоту, он не имел бы смысла, не имел бы направляющей интенции. Следовательно, он имеет своим условием предзнание. Но если предзнание должно не снимать, а обосновывать возможность вопрошания, то оно должно быть знанием, которое еще не наполнено и не определено, а потому нуждается в дальнейшем наполнении и определении; следовательно, далее мы вопрошаем о том, чего мы еще не знаем.
Понятие "предзнание" [Vorwissen] имеет двойственный смысл: оно обозначает, что мы "прежде" нечто знаем – до того, как можем вопрошать о нем. Оно обозначает также, что мы обязаны "пред"-знать нечто, чтобы вообще быть в состоянии поставить вопрос. Оба аспекта связаны друг с другом, ибо как раз уже "прежде" знаемое входит в вопрошание, "пред"-дает ему смысловую направленность и, стало быть, делает возможным сам вопрос.
Однако предзнание вначале (а чаще всего и впоследствии) остается "нетематическим", оно не есть "тематическое" знание. Можно было бы также сказать: оно не "эксплицитно", а лишь "имплицитно" содержится в исполнении акта. Но так как мы исходим из вопроса, то предпочитаем обозначения "тематическое" и "нетематическое", ведь в вопросе может быть эксплицитно (отчетливо) высказано то, что, однако, не является "темой" или интенцией вопрошания. В вопросе о том, что есть некая книга, эксплицитно высказано, что книга есть. Однако не это есть тема вопрошания, тематическая интенция направляется на то, "что" это за книга. Предзнание содержится в исполнении вопроса и в нем соподтверждается, но оно остается нетематическим, если не тематизируется отчетливой рефлексией и не приводится к понятию1.
1 Понятия "тематический" и "нетематический" сформировались в феноменологии Гуссерля, восприняты Хайдеггером и др. и оказываются пригодными в анализе вопрошания.
2.2.2. Эмпирическое предзнание
Нетематическое предзнание бывает различного вида. Определенный отдельный вопрос обусловлен эмпирическим предзнанием. В случае, если я (согласно вышеупомянутому примеру) вопрошаю, что есть некая книга, то прежде я должен знать из опыта, что книга существует и что "вот это" есть книга, я должен быть знаком с книгами и т.п.; иначе я не могу поставить осмысленный вопрос. Если я спрашиваю, который час, то прежде я должен знать, что существуют часы, показывающие время, что эта временная точка показываема на часах и т.п.; иначе я не могу так вопрошать.
Поскольку определенный вопрос возможен лишь при условии определенного эмпирического предзнания, то мы можем назвать его конститутивным предзнанием. Оно есть условие в строгом смысле (conditio sine qua поп), а стало быть, конституирует возможность данного вопроса. Я должен знать, например, что есть книга вообще, чтобы быть в состоянии вопрошать об этой книге. Я должен знать, что время и часы существуют, чтобы быть в состоянии вопрошать, который час. Более определенное содержание эмпирического предзнания не конститутивно, а лишь модификативно входит в смысл вопроса, варьируя конкретные смысл и цель вопроса. Я вопрошаю об этой книге, ибо она, быть может, настоятельно мне нужна и я долго ее разыскивал. Я вопрошаю, который час, ибо, возможно, время не терпит, так как я ожидаю чего-то и т.п. Конкретный отдельный вопрос восстает из широкого контекста моей жизни и моих поступков. И все же не контекст конституирует смысл вопроса. Последний может быть понят, на него можно даже ответить, не схватив при этом [miterfaßt] все модификативные элементы. Это важно для "герменевтической" проблемы. Для понимания некоего определенного отдельного вопроса или отдельного высказывания нет необходимости (да и невозможно) видеть весь его конкретный совокупный горизонт, поскольку его содержания не конститутивно, а лишь модификативно входят в вопрос или высказывание. Достаточно знать "релевантные" содержания, которые конститутивно определяют смысл вопроса или высказывания (ср. Coreth 1969).
Эмпирическое предзнание, конститутивно ли оно или только модификативно, есть место историчности нашего существования, а также познавания и понимания, оценивания и поступков. Мы несем на себе печать горизонта истории, традиции, равно как и нынешней ситуации, мы предобусловлены также в философском мышлении. Человек, благодаря своей сущности, как дух в теле, дух в мире (Ранер), есть также дух в истории, т.е. отнесен и отослан к истории. Он не может ни упразднить, ни перепрыгнуть историчность своего существования. Тем не менее возникает вопрос, не превышаем ли мы все-таки в то же время историческую обусловленность, которой подвластны; более того, не кроется ли сущность человеческой истории как раз в этой напряженности между обусловленностью и, в то же время, ее постоянным превышением в простирании на безусловное. Этот феномен оказывается "безусловным в обусловленном", которое само всегда дано лишь в конкретном исторически-языковом опосредствовании.
2.2.3. Чистое предзнание
От эмпирического предзнания отличается чистое предзнание. Если я все же вопрошаю о чем-либо, то я превышаю прежде познанное; я хочу знать нечто такое, чего я до сих пор еще не знаю. Эмпирическое предзнание входит в вопрос; как конститутивное предзнание оно есть условие определенного единичного вопроса, однако оно не есть условие вопрошания вообще; оно предполагает другое.
Эмпирическое предзнание есть определенно ограниченное единичное знание, которое само еще стоит под вопросом; оно еще не засвидетельствовано как значимое. Поэтому определенный единичный вопрос в своей осмысленной возможности сам стоит еще под вопросом. Но тем самым вне вопроса стоит то, что мы вообще можем вопрошать и должны вопрошать.
Эмпирическое предзнание есть условие вопроса, поскольку это определенный единичный вопрос, но не вопрос вообще. Определенное единичное знание не может быть основанием для того, чтобы оно само ставилось под вопрос и сверх того превышало движение вопрошания. Этому предпослано другое условие возможности.
Во всяком вопрошании происходит предвосхищение как устремление от уже познанного к еще не-познанному, которое я хочу знать. Это предвосхищение в знающем не-знании. Я знаю о том, что я еще не знаю; лишь поэтому я могу вопрошать. Однако я знаю, о чем я вопрошаю, в каком смысле, в каком направлении я вопрошаю, хотя спрошенного я еще не знаю. Чистое предзнание оказывается, таким образом, нетематическим простиранием на дальнейшую сферу того, чего я еще не знаю, однако могу о нем вопрошать и предполагаю, что ответ возможен, что знанию оно доступно. Это есть чистое (не эмпирическое) предзнание в простирании на горизонт вопрошаемого и знаемого. Как может схватываться и определяться этот горизонт?
2.2.4. Чистое предвосхищение
2.2.4.1. Вопрошание есть движение, в котором мы, зная о собственном не-знании, стремимся к дальнейшему знанию. Это движение вопрошания имеет своим условием предзнание. Эмпирическое, содержательно определенное предзнание есть условие определенного единичного вопроса, однако не является основанием для того, чтобы движение вопрошания превышало до сих пор познанное и вопрошало о дальнейшем. Для этого необходимо чистое (априорное) предвосхищение1. Предзнание, поскольку оно не только "прежде" данное, но и "пред"-проектируется (ср. 2.2.1), теперь само оказывается чистым предвосхищением дальнейших, еще не тематически познанных, однако испрашиваемых, следовательно знаемых, содержаний. Предзнание само есть предвосхищение, т.е. некая не только статическая величина, но и динамическое событие стремящегося, пред-проектирующего простирания на то, чего я хочу достигнуть в вопрошании, схватить в знании.
1 Уже Фома Аквинский говорит об "excessus", который он обосновывает в "intellectus agens", что особенно тщательно изложил K.Rahner 1939.
2.2.4.2. На что направлено это предвосхищение? Насколько далеко оно простирается? Что является сферой или горизонтом возможного вопрошания? Можно было бы допустить ограниченную сферу, в рамках которой мы вопрошаем, но которую не можем переступить, ибо сверх этого нельзя ожидать знания. Граница такой сферы могла бы устанавливаться по-разному.
В эмпиризме (особенно у Юма) познание ограничено чувственно данным, в неопозитивизме – верифицируемым во внешнем опыте (Венский кружок и др.). Соответственно, осмысленный вопрос возможен только в сфере, где чувственно констатируемые "данные" могут давать значимый ответ. Вполне естественен, однако, вопрос, не можем ли мы по меньшей мере вопрошать сверх этой сферы.
Кант ограничивает теоретическое познание сферой возможного опыта, хотя понимает его шире, чем эмпиризм, – уже как синтез созерцания и мышления, однако ограничивает опыт предметами чувственного созерцания. Здесь также остается вопрос, не можем ли мы вопрошать сверх этого. Сам Кант превосходит эмпирически данное в мышлении чистых идей разума, тем более в практической вере.
Можно было бы зафиксировать сферу возможного вопрошания также в горизонте исторического опыта (историзм и Хайдеггер) или в конечно ограниченной действительности, составляющих предельный горизонт всего вопрошания и мышления. Однако и здесь остается тот же вопрос, не можем ли мы, по меньшей мере вопрошая, превышать это.
2.2.4.3. Как бы ни фиксировалась граница сферы возможного вопрошания, тем самым уже поставлен вопрос, не переступаем ли мы таким ограничением эту границу. Фиксация определенной границы означает утверждение, что мы не можем вопрошать сверх указанной границы. Это есть высказывание о возможных содержаниях по ту сторону границы: определено, что они уже недоступны вопрошанию. Подобное утверждение предполагает знание, по меньшей мере предзнание, о "нечто" по ту сторону границы, пусть это всего лишь (мнимое) знание о том, что там "ничего" нет или ничто не познаваемо. Отсюда ясно: полагание некоторой границы противоречит самому себе, ибо в нем граница уже переступается. Уже сам вопрос о границе возможного вопрошания превосходит границу и вопрошает о том, что есть по ту сторону границы, является ли оно испрашиваемым или познаваемым.
Следовательно, вопрошание принципиально не имеет границы своей возможности, оно нарушает и переступает всякую возможную границу. По меньшей мере, я могу безгранично вопрошать обо всем без исключения. Но если вопрошание обусловлено и руководимо предзнанием, то уж чистое пред-знание вопрошания принципиально безгранично. Если это предзнание есть чистое предвосхищение, то оно открыто для всего и простирается на все, о чем я всегда могу вопрошать. Если, далее, это предвосхищение исполняется в априорном горизонте, то горизонт возможного вопрошания оказывается неограниченно открытым, сверх всякой возможной границы; я могу вопрошать обо всем.
2.3.1. Понятие горизонта
Вводя понятие горизонта, мы должны пояснить, в каком смысле оно понимается. Это понятие возникает в феноменологии Э. Гуссерля, затем разворачивается М. Хайдеггером, как основное понятие оно вошло в новейшую герменевтику и может находить также метафизически осмысленное и проясняющее применение.
2.3.1.1. Э. Гуссерль понимает под горизонтом "зону" или "задний план" отдельного восприятия, которое, благодаря наличию такого горизонта, со-определяется1. Позднее он анализирует "структуру горизонта" совокупного опыта2, всегда сопровождающего "предзнание" о дальнейших, нетематически данных содержаниях. Наконец, всякий частичный горизонт отсылает к целостности мира как "открытому горизонту пространства-временности" (там же).
1 Husserl E., Ideen, 202; vgl.76, 199 u.a.
2 Husserl E., Erfahrung
und Urteil, 26 ff.
Это понятие воспринял М. Хайдеггер, однако понимал под горизонтом не только эмпирически установленный, но прежде всего a priori спроектированный горизонт "способности-быть", в котором я предвосхищаю и ожидаю приближения будущего1. Этот горизонт есть мой "мир", в котором – во времени – обнаруживается бытие2. Даже если понимание Хайдеггером бытия как времени сомнительно, приемлемым все же остается само понятие горизонта.
1 Heidegger M., Sein und Zeit, 151ff.; vgl.
360, 365.
2 Heidegger M., Vom
Wesen des Grundes, 33 ff.
"Горизонт" мира понимания превратился в основное понятие новейшей герменевтики, теологической у Р. Бультмана, философской у Г. Г. Гадамера (1961). Для понимания какого-либо другого, прежде всего исторического, текста (или события) необходимо обрести чужой или дальний горизонт понимания. В этом смысле Гадамер говорит о "слиянии горизонта". Возможно ли и нужно ли это, и в какой мере, – наверное лишь ограниченным способом, – мы не имеем возможности здесь обсуждать.
2.3.1.2. Понятие "горизонта", начиная от Гуссерля и Хайдеггера, вошло также в новейшее метафизическое мышление, которое говорит о горизонте мира или бытия (И. Б. Лотц, К. Ранер и др.)1. В этом смысле горизонт подразумевает определенную сферу предмета как поле зрения познания или, в целом, как поле действия исполнения акта. Это не является образным, расплывчатым словом, а может отчетливо уточняться в понятиях материального и формального объектов. В таком случае горизонт есть совокупность [Inbegriff] материального объекта (совокупность всех возможных отдельных объектов познавания), поскольку его сфера предопределена (или ограничена) формальным объектом способности познания. Быть может, еще точнее об этом также можно сказать по-другому: горизонт есть формальный объект способности познания (субъекта), поскольку ему a priori доступен этот формальный аспект (объекта), а следовательно, открыта определенная сфера возможных, формально определенных объектов. Это касается не только познания, но точно также, сообразно смыслу, стремления, воления и поступков, поскольку им также свойственен определенный горизонт.
1 Cp. Coreth 1961, 1969 и др., см. также В. Lonergan 1963, который обозначил мою метафизику так: "метафизика как горизонт".
Чувственное восприятие, как-то: видение, слышание и т.п., – ограничено определенным формальным аспектом, следовательно, их возможные предметы a priori (с самого начала) ограничены сферой видимого, слышимого и т.п.; это есть их горизонт. Но если я вопрошаю, мыслю и знаю, стало быть, исполняю духовное (интеллектуальное) познание, то в каком горизонте это происходит? На что простирается предзнание вопрошания? Какой горизонт благодаря этому открыт или, скорее, предположен как прежде открытый?
Если в дальнейшем должен быть обнаружен принципиально неограниченный горизонт, то следует принять во внимание: понятие горизонта тем самым уже вводится в некотором аналогично превосходящем смысле. Слово "горизонт" (от греч. "horizein" – ограничивать, фиксировать) изначально подразумевает определенно ограниченное поле зрения как сферу понимания или действия. Здесь, однако, обнаруживается, что сфера вопрошания превышает возможные границы, ее априорный "горизонт", стало быть, уже не ограничен. И все же мы остаемся при этом слове, ибо оно точно и наглядно выражает задуманное, хотя оно есть уже аналогическое применение понятия, что, как будет показано ниже, свойственно всем метафизическим понятиям (ср. 2.4.3 и cл.).
2.3.1.3. Всякое вопрошание имеет своим условием предзнание: эмпирическое предзнание – как условие определенного отдельного вопроса, чистое предзнание – как условие возможности вопрошания вообще. Таким образом, здесь мы точно так же можем различать эмпирический и априорный горизонты.
Эмпирическое предзнание, возникшее из предшествующего опыта, причем не только из чувственных впечатлений, но и из совокупно-человеческого опыта, образует эмпирический горизонт как условие осмысленного, содержательно определенного отдельного вопроса. Эмпирический горизонт образует поле зрения моего опыта, позволяющее ставить дальнейшие вопросы. Соответственно эмпирическому предзнанию можно также говорить о некотором конститутивном и модификативно расширенном горизонте (ср. 2.2.2).
Следует, однако, принять во внимание, что эмпирический совокупный горизонт содержит множественность частичных горизонтов. Мы совершаем опыты различного вида в частичных сферах или аспектах жизни. Мы говорим и ведем себя по-разному в "мире" науки (и различных наук), в "мире" искусства, морали, религии, в повседневно переживаемом "жизненном мире". В этом состоит понимание, но отсюда же вытекает и проблема "языковых игр" Л. Витгенштейна, т.е. различного, всякий раз регионально упорядоченного языкового поведения. Такие "частичные миры" хотя и различаются, но полностью не распадаются, резко не разграничиваются; они пересекаются и взаимодействуют. Только это множество образует совокупный горизонт, в котором мы живем, говорим и определенным образом ведем себя, а также все далее вопрошаем.
Однако вопрошание предполагает не только эмпирическое, но и чистое предзнание, которое, не образуя эмпирический, проектирует априорный горизонт. Это касается уже чувственного восприятия. Мы можем видеть лишь потому, что с самого начала (a priori) имеем способность видения глазами, следовательно, все видимое есть их возможный предмет. Мы слышим, ибо нам, благодаря наличию слуха, с самого начала (a priori) свойственна способность слышать, следовательно, все слышимое попадает в сферу возможного слухового восприятия. Всякому восприятию "a priori", до всякого опыта, но только в нем, открыта определенная сфера. Всякая способность (потенция) познавания, а также воления и деяния, с самого начала имеет соответствующую ей предметную сферу возможных актов.
И уж тем более имеют a priori определенную, пред-спроектированную, пред-открытую сферу своего исполнения вопрошание и знание (интеллектуальное познавание). Мы можем назвать ее горизонтом возможного вопрошания и знания. Как таковой, он есть горизонт мышления.
Но строго взятый горизонт свойственен не потенциальной способности, а только актуальному исполнению. Очевидно, осуществляясь посредством потенции, свой горизонт обретает и проектирует только исполнение акта: из опыта (эмпирического горизонта) и в чистом предвосхищении (априорного горизонта); причем потенция может познаваться и определяться лишь через исполнение акта (ср. 3.2.1; 4.3.5 и др.).
2.3.2. Вопрошание о бытии
На что простирается предзнание вопрошания и чему открыт горизонт вопрошания? Может ли это предзнание сколько-нибудь содержательно определяться? Безусловно, эмпирически оно не определимо, так как предшествует опыту. Однако оно также не может полностью быть лишенным определения – в таком случае оно было бы ничем. Знание о ничто не есть знание, да и не есть предзнание. Проект предзнания, который зарождался бы из ничто, был бы ничтожным и снимал бы себя самого. Итак, на что же направлено предвосхищение вопрошания и, соответственно, его предзнание?
2.3.2.1. Этот вопрос опять-таки сам (через реторсию) дает ответ: простирание вопрошания направлено на все, о чем я вообще могу вопрошать, на возможный предмет моего вопрошания и, следовательно, находится в горизонте вопрошания. Возводя в понятие, это можно назвать вопрошаемым. Но я действительно могу вопрошать обо всем, горизонт вопрошания неограничен, поэтому и сфера того, о чем я могу вопрошать, а стало быть, горизонт вопрошаемого, принципиально безгранична (ср. 2.2.4).
Вопрошание как условие своей возможности предполагает предзнание, и не только эмпирическое предзнание, но и чистое (априорное) предзнание как предвосхищение всего, о чем я могу вопрошать. Все это обретено и охвачено первым, хотя еще неопределенным и ненаполненным, но уже все-таки знанием. Вопрошание как стремление к знанию возможно лишь тогда, когда можно ожидать ответа, снимающего вопрошание знанием, наполняющего его благодаря знанию. Отсюда следует, что вопрошаемое предположено как принципиально знаемое, горизонт вопрошаемого, стало быть, есть горизонт знаемого, т.е. того, что принципиально доступно (интеллигибильно) интеллектуальному познанию (ср. 5.3.3 и сл.). Неограниченным оказался как горизонт вопрошаемого, так и горизонт знаемого. Вопрошать я могу обо всем, следовательно, в качестве условия возможности, я обязан также принципиально как-либо знать обо всем. Но как и что я знаю об этом всем?
Если я все же вопрошаю о чем-либо, то я вопрошаю, "есть" ли оно и что оно "есть". Ничто из того, что вообще как-либо есть, не может избежать вопроса; ничто из вопрошаемого и (как бы то ни было) знаемого не находится вне горизонта вопроса, "есть" ли оно и как оно "есть". Это доказывает, что нечто не потому оказывается вопрошаемым и знаемым, что оно так или иначе устроено, но единственно лишь потому, что оно "есть", что оно есть "сущее" – нечто, которому присуще бытие. Это понятие сущего (to on, ens) со времен Аристотеля стало всеохватывающим понятием, и потому – основным понятием метафизики. Я могу вопрошать о чем-либо лишь настолько, насколько оно "есть"" я могу знать о чем-либо лишь постольку, поскольку оно "есть".
2.3.2.2. Понятие сущего здесь не просто предполагается, но и вводится оперативно, т.е. через рефлексию над исполнением вопрошания и знания – как то, о чем я могу вопрошать, и как то, о чем я могу знать. Вопрошаемое и знаемое как таковое оказывается тем нечто, что "есть". Только приняв это во внимание, я могу вопрошать и знать об этом. Оно есть формальный объект вопрошания и знания, т.е. мышления (интеллектуального познания) вообще; тем самым ему, как материальному объекту вопрошания и знания, открыт горизонт всего сущего как такового.
Сущее есть "нечто, что есть", т.е. нечто, которому (по-своему) присуще или может быть свойственно бытие. Если я могу вопрошать обо всем вообще, то я еще не вопрошаю (с самого начала) обо всем в особенности и в частности; для этого понадобилось бы эмпирическое предзнание. Я могу вопрошать лишь обо всем в одном, в каковом все согласуется. Однако все, о чем я могу вопрошать или знать, должно "быть" и, следовательно, положено в бытии как сущем. Бытие есть то, в чем все решительно согласуется. Речь еще не идет о том, чтобы истолковывать бытие как внутренний принцип всего сущего (ср. 3.2.2), пока что бытие предстает лишь как совокупный горизонт всего только возможного вопрошания и знания. Принципиально неограниченный горизонт, в котором мы вопрошаем и о котором мы, предвосхищая, знаем, оказывается горизонтом бытия.
2.3.3. Безусловная значимость
Если я вопрошаю, "есть" ли нечто и что оно "есть" или как оно "есть", то я вопрошаю о его "бытии": о том, как ему в целом того, что есть, присуще бытие. Отсюда можно понять, что бытие оказывается безусловным и потому неограниченным горизонтом значимости, предположенным во всем вопрошании и знании: бытие выступает как безусловное и неограниченное.
2.3.3.1. Решающее значение здесь имеет понимание момента безусловной значимости, содержащегося во всяком вопросе и во всяком суждении (поскольку оно есть ответ на вопрос)1.
1 Тем самым мы принимаем фундаментальное Марешалево понимание анализа суждения как "affirmation absolue", особенно детально развитое И. Б. Лотцем 1957 и др.; и здесь мы также исходим из вопрошания.
Всякий отдельный вопрос о том или об этом уже предполагает предварительное знание о спрошенном. Я прежде уже знаю, как оно мне до сих пор является или представляется, как я его мыслю или подразумеваю. Это еще не есть ответ на вопрос, но лишь его предусловие. Вопрос превосходит полученное до сих пор знание (или мнение) и устремляется к знанию того, как есть спрашиваемое "само по себе", а не только в обусловленной значимости "для меня" или для других подобных познающих существ. Пока я знаю лишь то, как оно может являться, мыслиться или подразумеваться, интенция вопрошания не наполнена. Вопрошание движется далее – к тому, как оно действительно есть.
Интенция вопрошания требует достоверного знания, которое высказывается в суждении: это "есть" так. Если я знаю нечто из собственного опыта и понимания и утверждаю это с убеждением, тогда я не только знаю, как оно мне кажется, как я его подразумеваю или как оно мне представляется, но знаю и то, как оно есть само по себе, и поэтому значимо не только для меня, а благодаря тому, что оно "есть", – для всякого разумного, способного к истине существа, и прежде всего тем, что оно есть, утверждается в своей значимости бытия. Если это так, то (субъективно) всякий, кто это отрицает, заблуждается; он не достигает [verfehlt] истины бытия. И если это так, то (объективно) нет ничего, что могло бы противоречить этой значимости бытия или упразднить ее. Что есть поистине, то имеет безусловную значимость и находится в некотором безусловном горизонте значимости.
2.3.3.2. Сказанному противопоставляется следующая позиция: я вовсе не хочу требовать безусловной значимости для всех и всякого; я довольствуюсь относительной значимостью для меня. Это высказывание тем не менее упраздняет само себя, выдвигая утверждение, которое все-таки претендует на безусловную значимость.
С позиций "принципа фальсификации" (К. Поппер), ныне также возражают, что положением о безусловной значимости игнорируется возможная ошибка, а чтобы защитить рациональную критику и дискуссию, должна предприниматься стратегия "иммунизации". Здесь можно возразить, что формальное требование безусловной значимости не равнозначно утверждению содержательной правильности или точности познания. Отдельное высказывание может быть предметно ложным, может оказаться ошибкой. Однако отдельное, пусть даже и ограниченное, незначительное познание и высказывание может оказаться истинным, ибо так и "есть"" всякий, кто это отрицает, ошибается. Наше познание, в том числе и научное, всегда содержательно обусловлено и аспектно ограничено; оно никогда не достигает целого истины. Но если я нечто познал и утверждаю как истинное, то я уже превышаю обусловленную значимость для меня, обретая безусловный горизонт значимости. Стремление достичь и обосновать его присуще и новейшему философскому мышлению1.
1 После релятивизации познания Кантом идеализм от Фихте до Гегеля стремился к безусловной значимости "абсолютного знания". В новейшем мышлении пытаются обеспечить значимость истины: напр., Ю. Хабермас – посредством антиципации идеальной ситуации диалога или К. О. Апель – принципиально неограниченной общностью коммуникации (ср. 2.3,4.1; 5.3.2).
2.3.3.3. Как бы то ни было, всякий теоретико-познавательный релятивизм (субъективизм, психологизм, историцизм и т.п.) может определять свою позицию лишь благодаря размежеванию "для меня" значимого и "самого по себе" значимого, т.е. абсолютно значимого, которое уже у Канта предполагается как "вещь сама по себе", хотя и остается непознаваемой. Когда идеалисты, от Фихте до Гегеля, вычеркивали "вещь-саму-по-себе" Канта как противоречивую, на ее место они ставили то, что у Канта называлось "явлением", и придавали ему абсолютную значимость как объекту некоего абсолютного субъекта.
Отсюда ясно, что нам не избежать безусловного горизонта значимости. Даже если я говорю: это есть лишь явление, оно значимо лишь "для меня", – то этим я хочу сказать, что так оно и "есть", и данное высказывание должно быть значимо как истинное. Если бы это не подразумевалось, то высказывание само себя упраздняло бы своей бессмысленностью; мы имели бы противоречие в исполнении. Но в силу этого всякое высказывание предстает объемлемым истиной бытия и опять-таки понуждает определить, что и как есть. Безусловную значимость невозможно исключить; она предполагается даже ее отрицанием.
2.3.3.4. Во всяком вопрошании и знании речь всегда идет о безусловной значимости того, что "есть". Постольку, поскольку "нечто" (некая вещь или некое положение вещей) как раз "есть", постольку, поскольку оно положено как сущее в бытии, оно имеет значимость бытия и положено в горизонте безусловной значимости. Бытие оказывается последним и безусловным, а значит безусловным условием всего вопрошания. Это предположено всегда и необходимо, неупраздняемо и непредваряемо. Оно со-подтверждается в исполнении вопрошания и знания как его первое условие; иначе я даже не мог бы вопрошать.
Тем самым не сказано, будто все, что вообще есть, становится решительно безусловным и, следовательно, необходимым. Конечное сущее многообразно обусловлено и, следовательно, контингентно. Но если и поскольку ему присуще бытие, то оно переведено в безусловную значимость бытия. Оно, стало быть, есть обусловленно безусловное, т.е. обусловлено оно не только условиями, которые сами опять-таки обусловлены и поэтому переменчивы, но и тем, что оно "есть", т.е. положено независимо от всех обусловленных условий в некоем последнем и безусловном горизонте значимости. Это означает далее, что "обусловленно безусловное" в качестве предельного условия своей безусловности предполагает "безусловное как таковое" – абсолютное бытие (ср. 7.1.3).
2.3.4. Неограниченная сфера
2.3.4.1. Из безусловной значимости последовательно вытекает неограниченный горизонт бытия. Выше было показано, что вопрос устремлен к безусловной значимости знания, и знание, которое утверждается в суждении, выдвигает требование безусловной значимости: "это [есть] так". Тем самым сказано: оно значимо не только "для" меня или других сходным образом познающих субъектов и вообще не только "для" определенно ограниченной сферы, но принципиально сверх всяких границ.
С одной стороны, со стороны субъекта, это означает, что есть нечто безусловно значимое для всякого познающего, способного к постижению истины субъекта, и оно требует соответствующего признания. Тот же, кто хотел бы это отвергнуть, заблуждался бы. Подобное утверждается благодаря безусловной значимости для принципиально неограниченной сферы возможных субъектов разумного (интеллектуального) познания. Правда, эмпирически не существуют ни "идеальная ситуация диалога" (Хабермас), ни "неограниченная общность коммуникации" (Апель), в которых могла бы подтверждать себя истина. Однако здесь подразумевается нормативный идеал, т.е. предвосхищение безусловного горизонта значимости для всякого возможного субъекта разумного понимания. Безусловное требование того, что "есть", оказывается, в этом смысле, субъективно неограниченным.
С другой стороны, а именно со стороны объекта, это предполагает: то, что "есть", утверждается до всего другого, что бы то ни "было". Не может быть ни вещи, ни положения вещей, вообще какого-либо сущего, которое могло бы противоречить бытию этого сущего, упразднять значимость его бытия. Бытие непротиворечиво включается в совокупность того, что вообще есть. Стало быть, то, что "есть", находится в принципиально неограниченном горизонте всего сущего – в горизонте бытия.
2.3.4.2. Сказанное выше подтверждается обратным образом: если бы наше вопрошание и знание исполнялось в некоем принципиально ограниченном горизонте, то мы ничего не могли бы достичь с абсолютной значимостью. Все оставалось бы относительным, преходящим, поскольку из иных сфер и измерений положение вещей могло бы представляться по-другому. Здесь следует еще раз подчеркнуть: наше познание содержательно всегда ограничено определенным аспектом, а следовательно, дополняемо и исправляемо, и в этом смысле превосходимо. Однако то, что "есть", положено в безусловной значимости бытия, а следовательно, в некоем неограниченном горизонте значимости. Иначе все оставалось бы в крайней неопределенности, не было бы знания, не было бы достоверности. Я даже не мог бы вопрошать о том, как нечто действительно "есть", ибо этот вопрос предполагает уже безусловный – неограниченный – горизонт значимости.
Если я наверняка знаю лишь нечто, и пусть это было бы лишь то, что я вопрошаю, сознаю себя актом вопрошания и уверен [gewiß] в этом, или имею самую банальную и обыденную уверенность, без которой я не могу жить, то тем самым уже положена безусловная значимость, которая предполагает некий неограниченный горизонт значимости. То, что я есмь и что я вопрошаю, никто не может опровергнуть; это так, это значимо для всех и относительно всего, что есть. Никто не мог бы это опровергнуть и ничто, что бы то ни было, не могло бы упразднить значимость бытия.
2.3.4.3. Косвенно это подтверждается также у Канта. Экстенсивно он ограничивает наше (теоретическое) познание сферой возможного опыта и (можно сказать) интенсивно, или качественно, – в рамках опыта – сферой голого явления. В основе этого лежит правильное, но не рефлектированное Кантом уразумение, что познание, экстенсивно сведенное к ограниченной сфере (опыту), в рамках этой сферы также может обретать предмет лишь интенсивно обусловленным и ограниченным (явление), отнюдь не безусловно значимым способом.
Между тем если мы хотя бы что-то знаем надежно, то оно уже имеет некую безусловную, а следовательно, неограниченную значимость. Мы ведь можем вопрошать обо всем, вопрошать сверх всяких границ. Наше вопрошание открывает уже неограниченный горизонт вопрошания и возможного знания. Но мы вопрошаем о том, что "есть"" мы знаем о том, что "есть". Ну а поскольку нечто "есть", оно положено в безусловной значимости бытия, в неограниченном горизонте бытия. Совокупный горизонт безусловной и неограниченной значимости есть бытие.
Следует принять во внимание, что тем самым еще не доказана актуальная бесконечность (абсолютного) бытия, но, пожалуй, подготовлен подход к этому. Здесь лишь показано, что сфера бытия не имеет границ, ибо безусловная значимость предполагает неограниченную сферу значимости. Однако бытие в этом смысле мы называем здесь лишь "неограниченным" (illimitatum), дабы понятие "бесконечного" (infinitum), которое должно опосредствоваться через конечное сущее, сохранить за абсолютным бытием.
Совокупный горизонт безусловной и неограниченной значимости бытия находит свое логическое и языковое выражение в понятии бытия, точнее будет сказать "сущего" (того, что "есть"). Мы оперативно ввели это понятие и подразумеваем под ним все, о чем можем вопрошать и знать в силу того, что нечто "есть". Так как это понятие является основополагающим для дальнейшего понимания метафизики, нам следует точнее определить его смысл и своеобразие.
Слово "сущее" непривычно в естественном словоупотреблении; так же мало было в ходу латинское слово "ens"1. По-иному обстояло дело с греческим словом "ho on" (сущий [муж. род]) или "to on" (сущее), которое повседневно употреблялось в поэзии (со времен Гомера) и философии (со времен Анаксимандра, Гераклита и Парменида), а затем через Платона и в особенности Аристотеля вошло в традицию, прежде всего в схоластику. Воспринималось оно также новейшими философами (например, Хайдеггером), ибо, как основное понятие метафизики, неизбежно (даже вряд ли лучше переводимо). Что же понимается под сущим?
1 Латынью говорили "absens" или "praesens", однако не "ens". Это слово как философский термин было перенято от греч. "to on".
2.4.1. Всеобщее понятие
Словом "сущее" (on, ens) мы выражаем всеобщее понятие. Понятие есть смысл (значение) некоего слова, которое мы высказываем (предицируем) о нечто. Как языковое образование, слово есть носитель смысла; то, что оно подразумевает или означает, мы называем понятием. Все понятия нашего мышления и нашей речи (за исключением имен собственных) суть всеобщие понятия (universalia), которые образовались посредством абстрагирования от единичностей, не учитывают единичную определенность и вследствие этого приложимы к любому множеству отдельных вещей, могут высказываться о них, если последним присущ подразумеваемый понятием признак.
Это не предполагает ни реальной всеобщности, к которой причастны отдельные вещи (понятийный реализм Платона), ни то, что понятие есть лишь внешнее языковое обозначение или именование соответствующего единичного (номинализм). Скорее определение, присущее множеству единичностей, извлекается (абстрагируется), мыслится в понятии и высказывается в слове. Это определение конкретно и единично осуществлено в вещах (modus essendi), но в понятии схватывается абстрактно и всеобще (modus intelligendi). В нем мыслится и высказывается содержание, которое (другим способом) действительно присуще отдельным вещам: это "есть" так.
Понятие "сущего" (в краткой форме: понятие бытия1) в этом смысле есть всеобщее понятие (conceptus universalis), высказываемое обо всем, что вообще есть, т.е. чему в указанном выше смысле присуще бытие в безусловной и потому неограниченной значимости. Смысл бытия далее будет изложен более полно (как акт бытия). Здесь мы еще придерживаемся понятия сущего.
1 Это обозначение пока еще не учитывает онтологическою различия между бытием и сущим, которое должно быть изложено ниже.
2.4.2. Трансцендентное понятие
Понятие сущего принципиально отличается от других всеобщих понятий тем, что оно есть трансцендентное понятие. Уже Аристотель осознавал, что в понятии "сущее" (сформулированном благодаря Пармениду и Платону) мы имеем и вербализуем понятие мышления, которое охватывает решительно все, не ограничиваясь особенной сферой действительности. Точнее, по Аристотелю, это означает, что данное понятие не ограничено ни одной из "категорий" (наивысшие родовые понятия, suprema genera), а превосходит и обнимает все, т.е. высказываемо обо всем (ср. 3.3.1). Оно не обозначает некий род наряду с другими (ens non est genus), но касается всего, что "есть". Вот почему это понятие превратилось в основное понятие метафизики (как онтологии = учения о бытии).
Даже не принимая Аристотелево учение о категориях, мы можем утверждать, что понятие сущего охватывает решительно все, о чем мы вопрошаем, что мы можем знать или мыслить: действительное и возможное, субстанциальное или его свойства, вещи, а также невещественные содержания – мысли и ценности, настоящее, прошедшее или будущее, опытное или превышающее опыт, конечное и бесконечное... Уже здесь важно придерживаться того, что сущее подразумевает не только конкретные [handfeste] "вещи", обнаруживаемые эмпирически, но вообще все, что – на свой лад – "есть". Это понятие, которое принципиально превосходит все границы, и в этом смысле оно есть трансцендентное понятие, но пока речь идет лишь о понятийной или логической трансценденции безотносительно к миро- или опытно-трансцендентной действительности.
Ниже будет показано, что понятие бытия не единственное трансцендентное понятие такого рода. Есть и другие столь же своеобразные понятия, называемые трансценденталиями (proprietates transcendentales entis), в том числе и прежде всего: единое, истинное и благое (unum, verum, bonum) (ср. 5.1 и сл.).
2.4.3. Аналогическое понятие
Мы исходили из вопроса, который превратился в вопрос о вопросе. Мы ставим много вопросов: о действительных или возможных вещах, о положениях вещей, о понятиях, их значениях и взаимосвязях. Но мы вопрошаем обо всем: что это "есть"? Мы рассматриваем тем самым все как "сущее". Так возникает вопрос о том, в каком смысле мы можем высказывать одно и то же слово о многих весьма различных вещах (или содержаниях): в одинаковом смысле, в совершенно различном смысле или в некоем подобном, но переносном и измененном смысле? В соответствии с этим следует различать унивокативные, эквивокативные и аналогичные слова (или понятия). При этом будет показано, что логически трансцендентное понятие может быть только аналогическим; аналогия необходимо следует из его трансцендентного своеобразия.
2.4.3.1. Унивокативным (однозначным) является понятие, которое обо всех отдельных вещах, к которым оно относится, высказывается в одном и том же смысле. Из многоразличных вещей оно, благодаря абстракции, извлекает общее определение, опуская всякую различность. Таково большинство слов опыта и обыденного языка, хотя их смысл не столь четко разграничивается и определяется, как в понятиях научно рефлектированного, терминологически фиксированного языка. Здесь сохраняется единство смысла вопреки множеству, общность – вопреки различности.
2.4.3.2. По сравнению с унивокативным, эквивокативное (многозначное) – это даже не понятие, а всего лишь слово, которое высказывается о различных отдельных вещах в совершенно различном смысле. В нем заключается чистая различность без общности значения. Это языково случайная общность слова, употребляющегося в совершенно различном смысле (напр., лук, коса, лат. examen и др.). Однако эквивокативными часто называют также понятия, которые не являются однозначными, а переносятся с предмета на предмет на основе некоего подобия значений, что ведет к недоразумениям и ошибочным выводам. В строгом смысле это уже не эквивокативные, а аналогические понятия.
2.4.3.3. Аналогическим является понятие, которое, хотя и сохраняет свое значение (поэтому оно понятие, а не только слово), но по существу высказывается в различном (измененном, переносном) смысле. В единстве смысла оно сходно с унивокативным понятием, в различности употребления – с эквивокативным словом. Стало быть, оно означает единство во множестве, общность в различности. Классическим примером со времен Аристотеля стало слово "здоровый". В изначальном смысле оно подразумевало правильную функцию органической жизни. Однако мы говорим также о здоровом питании и образе жизни, о здоровом внешнем виде и т.п. как причине, действии или признаке органического здоровья, т.е. в аналогически переносном смысле. Понятие "жизнь" также подразумевает не только гармоничную функцию телесных органов. Мы говорим, например, о духовной и культурной, душевной и религиозной жизни в аналогическом смысле понятия.
Точно так же мы вопрошаем о самых разных вещах и содержаниях, "есть" ли это и что это "есть"; или же мы знаем, что [daß] оно "есть" и что [was] оно "есть". Мы употребляем понятие сущего в широчайшем, всякий раз аналогично дифференцированном или модифицированном смысле. Тем самым оно предстает как аналогическое понятие, что, однако, требует дальнейшего истолкования.
2.4.4. Аналогическое понятие бытия
2.4.4.1. Аналогическое понятие отнюдь не искусственный логический конструкт, который дополнительно должен образовывать нечто "среднее" между унивокативным понятием и эквивокативным словом, но оно и не сомнительный компромисс с неточным словоупотреблением, которое следует преодолеть в философии. Скорее, оно выражает изначальное единство, предлежащее всему понятийному мышлению и высказыванию как условие его возможности. Трансцендентное понятие необходимо должно быть аналогическим. Почему?
Множество предполагает единство, различность предполагает общность (как единство во множестве). Иначе все распадалось бы на совершенно бессвязную плюральность, множество как таковое не было бы ни возможно, ни мыслимо (даже не исчислимо); оно ведь предполагает некое общее определение, при принятии во внимание которого вещи согласуются, могут схватываться (и исчисляться) как множество. Следовательно, множество и различность всех возможных содержаний нашего вопрошания и познавания должно корениться в некоем первом, все охватывающем единстве общности; иначе оно было бы вовсе не мыслимым. Это единство находится в бытии всего сущего, или, выражаясь логически корректно, – в трансцендентном понятии сущего, которое охватывает все, что только как-либо "есть", хотя и различным способом.
2.4.4.2. Логически трансцендентное понятие не может быть ни эквивокативным, ни унивокативным, оно должно быть аналогическим. Эквивокативное слово не выражает единство и общность, оно здесь не рассматривается. Унивокативное понятие дифференцируется дальнейшими определениями, которые прибавляются (извне) как "другое". Так, родовое понятие (genus) продолжает определяться благодаря видовому отличию (differentia specifica) к особенному виду (species). Родовое понятие не содержит отличие, и потому оно не входит в его объем; отличие прибавляется как нечто иное. Это невозможно для понятия бытия, ибо всякое дальнейшее определение само "есть нечто", а следовательно, в своем содержании определено как сущее и потому само уже входит в объем трансцендентного понятия сущего.
Из этого следует, что понятие бытия не может совершенно отделяться (абстрагироваться) от дальнейших определений, ибо последние суть само сущее, так что оно, следовательно, не может продолжать определяться благодаря другим, прибавляемым извне отличиям, но должно дифференцировать само себя из своего собственного содержания, должно изменять свой смысл, по-разному его истолковывать. Именно это и предполагает аналогическое понятие. Трансцендентное понятие может быть только аналогическим. Аналогическое изменение и дальнейшее определение в нашем процессе познания естественно происходит благодаря все новым содержаниям опыта (a posteriori), которые, однако, с самого начала (a priori) поняты как сущее, объяты пониманием бытия и схватываются в аналогичном понятии сущего.
Далее отсюда следует, что наше общее (и повседневное, и научное) мышление и высказывание в унивокативных понятиях предполагает аналогическое единство бытия. Если множество предполагает единство во множестве (т.е. общность), то последнее и наивысшее, а именно всеохватывающее единство, больше не может быть унивокативным единством, которое дифференцировалось бы благодаря другим содержаниям (извне). Оно должно быть аналогическим единством, продолжающим определять само себя множеству и различию. И потому унивокативная понятийность предполагает аналогическое единство, которое мы схватываем в понятии сущего.
2.4.5. Истолкования аналогии
Аналогия понятия бытия исторически развертывалась в различных истолкованиях, на последние здесь следует обратить внимание, хотя они – предвосхищая – уже предполагают онтологическую конституцию сущего, на которой мы еще должны остановиться (ср. 3.2).
2.4.5.1. В школе строгого томизма аналогию пропорции (analogia proportionalitatis) развивал Фома де Вио Каэтан (в XVI ст.). Она подразумевает подобие (не одинаковость) отношений. Так, сущность конечного сущего относится к своему бытию подобно (не одинаково) тому, как сущность Бога относится к своему бытию. В одном случае отношение есть различие бытия и сущности, и потому здесь имеет место контингенция, в другом – тождество бытия и сущности, и потому имеет место абсолютная необходимость бытия. Подобно этому аналогическим является отношение субстанции и акциденции и т.п.
Аналогия атрибуции, согласно Франсиско Суаресу (ок.1600), напротив, покоится на бытийно-соразмерной [seinsmäßiger] зависимости одного от другого. Конечному сущему присуще бытие в зависимости (dependentia) от абсолютного бытия Бога; этому подобна зависимость акциденции от субстанции. В порядке нашего познания дело обстоит наоборот. Только через опыт конечных вещей наше познавание может возвыситься к Богу и делать о нем аналогические высказывания; только через акциденциальные свойства мы можем познавать субстанциальные вещи и нечто о них высказывать.
2.4.5.2. В обеих формах аналогии кроется дальнейший вопрос: присуще ли на основе аналогического отношения не только первому (analogatum primarium), но также и второму члену аналогии (analogatum secundarium) переносное определение в собственном смысле (proportionalitas propria) и внутренне (attributio intema). Если это не так, то мы имеем дело с образно-метафорической или аллегорической речью. Она также имеет некий смысл, если наглядно что-либо иллюстрирует. Так, в Священном Писании Бог есть утес, крепость, источник святости и т.п., что неправильно было бы понимать как адекватное, в собственном смысле точное высказывание (например, Бог есть мудрость, всемогущество, благость и любовь)1.
1 Ср. различие чистого и ограниченного содержания бытия (perfectiones purae et mixtae): 3.2.2.1.
Согласно одному из распространенных мнений, одна из форм аналогии не исключает другую, а, будучи правильно понята, включает или предполагает ее. И все же аналогия атрибуции онтологически первична, ибо в бытийно-соразмерной зависимости лежит основание для пропорции как подобия отношений.
Тем самым мы уже предвосхитили понятийное прояснение, так как множество в единстве только опосредствуется в горизонте бытия и должно обосновываться из сущности конечного сущего.
2.4.6. Аналогия действительности бытия
Аналогия бытия касается не только понятия бытия (логически), но, как будет еще показано, также самой действительности бытия (онтологически). Поэтому она в высшей степени важна для нашего понимания бытия: в различении ступеней бытия от неживой материи через формы жизни вплоть до духовного, при себе сущего бытия и жизни (ср. 6.2), в различении субстанциального и акциденциального бытия (ens in se – ens in alio) (cp. 3.3), еще принципиальнее – в различении абсолютного бытия Бога (ens a se) и конечного, контингентного сущего (ens ab alio) (cp. 7.2). Бытие есть общее для всех его ступеней, но существенно различен способ, каковым им присуще бытие и каковым можно о них высказываться.
Если указанное отношение мыслится в унивокативном смысле, то различность упраздняется в однообразном единстве. Так мыслят единство монизм или пантеизм: элеаты, неоплатоники, Спиноза и гегелевский идеализм, таков же монизм материализма, который все пытается редуцировать к материальному бытию.
Если же, напротив, отношение понимается эквивокативно, то единство растворяется в полнейшей различности. Действительность распадается на бессвязную плюральность. Поэтому наше познание оказывается сведенным к ограниченной сфере, например к сфере опыта, не будучи в состоянии превзойти ее посредством аналогии. Метафизика становится невозможной – так представляется дело эмпиризму, позитивизму и материализму, агностицизму вплоть до атеизма.
Таким образом, метафизика возможна только на основе аналогии бытия. Но то, что до сих пор было выведено из горизонта бытия вопрошания как логическое своеобразие понятия бытия, должно еще обосновываться и далее развертываться в реальном раскрытии бытия.
Вопрос об условиях вопрошания привел к горизонту бытия. Мы вопрошаем о том, что есть; и мы знаем о том, что есть. Все вопрошание и знание находится в охватывающем горизонте бытия. В бытии все согласуется; имеет место единство до множества, тождество до всякого различия. Но мы вопрошаем; и исполнение вопрошания полагает уже различие в тождестве. Я вопрошаю о том и об этом, о том, что "есть", предполагая при этом, что и другое (своим способом) "есть". Я знаю, что я еще не знаю, что я не все знаю, стало быть, полагаю различие в тождестве своего знания. И я знаю, что я не есмь все, что "есть" также другое, которое не есть я, стало быть, я полагаю различие в тождестве бытия.
3.1.1. Субъект и объект
3.1.1.1. Различие дано через противоположность вопрошающего и испрошенного [Erfragtem], знающего и познанного, или в общем и целом: как двойственность субъекта и объекта. Если я (как субъект) вопрошаю о нечто (объекте), то я отличаю себя от него как от другого; я противополагаю себя как вопрошающего – горизонту бытия как вопрошаемому в целом. Таким образом, бытие является как другое – как горизонт предметности. Даже если я вопрошаю о собственном вопрошании и его условиях, то посредством рефлексии я делаю вопрошание предметом; оно больше не есть непосредственное исполнение вопрошания, а благодаря новому акту рефлексивного вопрошания исполнение опосредствовано и предстает уже как предмет. В акте вопрошания я полагаю различие и противополагаю самого себя бытию как совокупности вопрошаемой предметности.
Однако чистого, абсолютного противопоставления все-таки быть не может, иначе как бы оно могло опосредствовать вопрошание и знание, благодаря которому другое входит в мое сознание? Если я вопрошаю о нечто, то в самом исполнении вопрошания я знаю, что я вопрошаю, и если я нечто знаю, то в акте знания я знаю, что я знаю. Я знаю в тождестве своего исполнения акта, что исполнение "есть", т.е. действительно положено в бытии. Это знание исполнения, в котором бытие и знание непосредственно совпадают. Исполнение акта знает себя как бытие. Акт бытия знает себя в исполнении. Знание полагает себя как бытие; бытие исполняет себя как знание: в непосредственном тождестве бытия и знания в исполнении.
3.1.1.2. Отношение субъекта и объекта стало проблемой в мышлении Нового времени. Декарт подчеркивал двойственность "res cogitans" и "res extensa". Так как он не знал аналогично охватывающего бытия, то действительность распадалась на резкие противоположности: мышление и протяженность, дух и материя. Это имело далеко идущие последствия, поскольку познание другого (сознание в целом) становилось, по сути, необъяснимым. Кант воспринял эту проблему и попытался прояснить отношение субъекта и объекта. И все же относительно обоих полюсов остается неопределенность: объект – это явление или вещь сама по себе (?), субъект – трансцендентальный или реальный субъект, "душа" (?). И поэтому двойственность субъекта и объекта превратилась в центральную проблему идеализма. Чтобы разрешить ее, он предполагает вышестоящее единство – "абсолютное Я" у Фихте, "абсолютное тождество" у Шеллинга, гегелевский "абсолют", который опосредствуется в диалектическом полагании и снятии противоположности в "абсолютном духе"1.
1 Этим снимается противоположность объекта и субъекта, однако объект нивелируется до "момента" абсолютного субъекта, т.е. самого становления духа абсолюта; ср. к этому Coreth 1964; 1989.
В новейшее время часто подчеркивается, что следует преодолеть двойственность субъекта и объекта, чтобы снять также противоположность духа и материи. Верно здесь то, что заостренную в Новое время (начиная с Декарта) противоположность следует преодолеть. При этом противопоставление "меня" (субъекта) и моего "другого" (объекта) вполне сохраняется, но должно быть понято опосредствованно, т.е. из общей, но аналогичной действительности бытия. Знание (сознание) не внеположно бытию, оно есть при-себе-бытие, или саморефлексия бытия (ср. 4.3 и 6.2.3).
3.1.2. Знание и бытие
Знание о сущем – или о его бытии – никогда не может быть добыто лишь из другого, о чем я вопрошаю или знаю. Оно предполагает предзнание о бытии, "предшествующее понимание бытия" (Хайдеггер). Если же я вопрошаю о нечто, "есть" ли оно и что оно "есть", то это предполагает предзнание о том, что подразумевается под "бытием". Такое знание о бытии основывается на непосредственном опыте бытия и на достоверности бытия собственного самоисполнения.
В этом проявляется подлинный и изначальный смысл бытия: это само-по-себе-бытие, положенное-бытие [Gesetzt-Sein] как таковое, но не в смысле первичной предметности, а как бытие собственного, себя-знающего исполнения. Бытие как предметность есть уже производный, не непосредственный, а опосредствованный смысл бытия.
Точно так же раскрывается смысл знания: оно есть не другое и внешнее по отношению к бытию, а изначальное при-себе-бытие, себя-знающее само-обладание [Selbstbesitz], проясненное самопроникновение бытия в непосредственном тождестве бытия и знания в сознательном исполнении акта.
То, что в при-себе-бытии заключается сущность "духовного" акта, должно быть еще показано (ср. 4.3.1; 6.2.3 и сл.). Здесь, однако, следует обратить внимание на то, что в этом тождестве бытия и знания в исполнении хотя и есть непосредственное знание о бытии, которое предлежит всему вопрошанию и знанию о сущем и как предзнание обусловливает его, однако это нетематическое знание исполнения, которое должно еще опосредствоваться и тематически истолковываться. Опосредствование происходит в опыте, в знании о другом и в общении с другим. Знание о другом предполагает знание о самом себе; но знание о самом себе может отчетливо разворачиваться только в знании о другом.
Лишь в этом взаимоотношении образуется отчетливое понимание бытия. Понятие действительности конституируется только в динамической диалектике между мной и моим другим. Вопрос о реальности внешнего мира всегда приходит уже намного позднее, ибо я не "сначала" изолированно сознаю собственную реальность (как в "ego cogitans" у Декарта) и только потом вопрошаю о реальности другого. Скорее понятие реальности, которое закладывается как норма, само уже происходит из опосредствования меня самого моим действительно испытываемым миром. Оба, однако, объяты знанием о бытии, которое имеет свой онтологический исток в знании исполнения вопрошания и знания (ср. 6.1.2).
3.1.3. Субъект и объект сами по себе
Если мы вопрошаем о нечто, есть ли оно и что оно есть, то в этом мы полагаем тождество и различие сущего. Вопрошая о том, что "есть", мы предполагаем его как нечто (как бы оно ни было) сущее в целом бытия. В бытии все согласуется, стало быть, "есть" в тождестве. Так как мы вопрошаем о другом, то под этим подразумевается не реальное тождество, в котором все совпадало бы в единстве, а формальное тождество, которое означает: бытие присуще всему своим способом. Это есть охватывающая общность всего, что есть и как оно есть: тождество в различии, т.е. последняя, решительно все объемлющая общность всего столь многого и различного.
И все же в вопрошании одновременно полагается различие. Мы знаем, что мы не все знаем, что мы не все суть; мы вопрошаем о другом и предполагаем его как сущее. Это означает различие в тождестве, а именно, реальное различие сущего в формальном тождестве бытия.
Различие первоначально проявляется в противоположности субъекта и объекта. Оно дано уже в исполнении вопрошания. Объект положен в исполнении акта тем, что я об этом знаю, он, стало быть, присутствует в моем сознании; иначе я не мог бы и вопрошать о нем. Но речь не идет об "объекте в исполнении"" его я уже знаю, о нем я больше не вопрошаю. Речь идет об объекте, поскольку я его еще не знаю, однако предполагаю; иначе я не мог бы вопрошать о нем. Объект, о котором я вопрошаю, не поглощается "объектом в исполнении", а возвышается сверх этого к тому, что я еще не знаю, но предполагаю как "объект сам по себе". Под этим подразумевается не сомнительная Кантова "вещь сама по себе", а все, о чем я всегда могу вопрошать, о чем я могу знать, – что оно "есть".
Подобным же образом дело обстоит с субъектом, который сам себя знает в исполнении акта вопрошания и знания. Я вопрошаю, стало быть, стремлюсь сверх того, что я до сих пор знаю, к тому, что я еще не знаю, однако знать хочу. Тем самым я полагаю себя не-тождественным с "субъектом в исполнении", который в настоящее время вопрошает, но одновременно тождественным с субъектом возможного будущего знания. Я могу также полагать различные акты вопрошания, знания, стремления и т.п. и знаю себя как тождественного себе субъекта этих актов, не поглощающегося "субъектом в исполнении", а остающегося предположенным как "субъект сам по себе". Однако так противополагается не только "субъект в исполнении" "объекту в исполнении" – как различие в тождестве моего исполнения акта; противополагается также "субъект сам по себе" "объекту самому по себе" – как различие в тождестве бытия.
Тем самым мы воспринимаем проблему идеализма, понимающего объект как полагание в самоисполнении (абсолютного) субъекта. Идеализм лишь (в сознании) может "полагать", он не может вопрошать. Однако вопрошание показывает, что субъект и объект не поглощаются исполнением, а предположены как условие исполнения. Это важно для дальнейшего анализа конечного сущего.
3.1.4. Конечное сущее
Если мы вопрошаем о нечто, то знаем, что не все знаем; мы взыскуем дальнейшего знания. Если мы устремляемся к нечто – вся жизнь есть стремление, – то знаем, что мы не есть всё и не всем обладаем. В совокупном опыте мы пред-находим себя как нечто среди другого, среди вещей и людей. Я "есмь" в бесспорной действительности своего существования, но я есмь не само бытие. Я полагаю различие, выделяю себя из другого и знаю, что я ограничен в бытии. Так же и все другое, что меня окружает и к чему я себя отношу, есть нечто среди другого. Это есть одно и не есть другое, оно имеет в другом свою границу. Все согласуется в том, что положено как сущее в бытии. Однако всякое нечто отмежевывается от всего другого. Оно есть это и не есть другое, оно есть не само бытие, а конечное сущее (ens finitum).
Быть "конечным" означает быть бытийно-сообразно ограниченным. Конечность следует понимать не только в количественном смысле, т.е. что нечто ограничено в пространстве и во времени, что этому нечто присуща ограниченная протяженность в пространстве и ограниченная длительность во времени (с началом и концом). Пространственная и временная ограниченность присуща материальным вещам пространственно-временного мира. Здесь же конечность сверх того подразумевается в онтологическом смысле: конечное сущее есть не само бытие, не все, что вообще возможно в бытии и благодаря бытию, оно сущностно ограничено в своей действительности и по содержанию в нем бытия (совершенстве бытия или могущественности бытия), так что другие возможности бытия исключены в силу его конечной сущности.
Конечность есть основной опыт человека в его мире. Все вещи этого мира сущностно конечны. Лишь до вопрошающего, испытывающего самого себя в мире человека доходит сознание конечности, лишь он знает о своих бытийно-сообразных границах и тем самым, вопрошая, выходит за эти границы.
Все, что есть, может быть опрошено, есть "ли" оно и "что" оно есть. Ответ на это дают "бытие" (esse) и "сущность" (essentia); говорят также о Dasein и Sosein, экзистенции и эссенции и т.п. Дальнейшие различения будут следовать из предмета.
3.2.1. К истории проблемы
3.2.1.1. Уже из учения об акте-потенции Аристотеля можно понять, хотя и не в развернутом виде, различие между существованием [Dasein] и сущностью [Sosein]; оно вводится Боэцием (ок. 500 от Р. X.), позднее развивается также в арабской философии Средневековья, по-видимому впервые аль-Фараби (в X ст.). Оно становится общим достоянием арабо-исламской философии и христианской схоластики Средневековья. Вера в творение, объединяющая ислам с иудейством и христианством, образует для этого основной фон.
Только когда нет (греческого) вечно по необходимости происходящего, а имеет место свободное творение Бога, тогда ставится проблема контингенции, т.е. не-необходимого сущего. Контингенция основывается на различии бытия и сущности. Сущность (essentia) конечного сущего не тождественна с существованием (existentia). Сама по себе она "индифферентна" по отношению к бытию или небытию. Она существует не из самой себя, а, если должна стать действительной, обязана осуществляться благодаря другому. Точно так же бытие как таковое "индифферентно" именно к этой сущности; оно не обязано осуществлять последнюю, оно может осуществлять в бытии также другую сущность.
Фома Аквинский впервые применяет к отношению бытия и сущности (esse et essentia) учение Аристотеля об акте и потенции. Со времен раннегреческой философии "движение" (kinesis) – в широчайшем смысле возникновения и исчезновения, как и всякого изменения, – было центральной проблемой. Гераклит Эфесский учил, что все находится в вечном становлении и изменении (panta rhei, все течет), его же современник Парменид Элейский (оба ок. 500 до Р. X.), напротив, говорил, что имеется лишь вечно покоящееся, остающееся постоянно равным себе бытие. Исключительно лишь оно есть "истина" (aletheia); становление и изменение суть лишь неистинная "видимость" (doxa). Только Аристотель предложил принципиальное решение благодаря различению акта (energeia) и потенции (dynamis), действительности и возможности. В глыбе камня, которую обрабатывает скульптор, статуя Аполлона еще не действительна, а только возможна. В семени и ростке растения дерево с ветвями и листьями, цветом и плодами не есть еще действительность, а заложено лишь как возможность; последняя должна еще осуществляться, т.е. переходить от потенции к акту. Это различение было настолько основополагающим, что принято говорить о "метафизике акта-потенции" у Аристотеля (и в последующем аристотелизме).
3.2.1.2. Это учение было подхвачено схоластикой Средневековья и особенно обстоятельно развито Фомой Аквинским (в XIII ст.). Он применяет отношение потенции и акта ко многим важным предметным сферам – к материи и форме (материя пребывает в потенции по отношению к актуирующей форме), к субстанции и акциденции (конечная субстанция есть потенция относительно дальнейшего актуирования благодаря акциденциальным определениям), и прежде всего – к онтологически основополагающему отношению сущности (essentia) и бытия (esse). Собственное достижение Фомы Аквинского, превышающее Аристотеля, – это понимание бытия и сущности сущего как акта и потенции.
Согласно этому бытие (esse) как "акт бытия" (actus essendi) есть принцип действительности бытия, т.е. не только существования (экзистенции), но также и всех актуально положенных в сущем содержаний бытия или совершенств бытия (perfectiones essendi), а поэтому и всей позитивности и актуальности, которая присуща сущему. Бытие есть "perfectissimum", "actualitas omnium perfectionum" (S. th. I, q 3 и cл.).
Однако в таком случае в конечном сущем должна иметь место сущность как потенциальный принцип определенного ограничения, она воспринимает акт бытия, ограничивает (лимитирует) его, благодаря чему определяет (детерминирует) его в этот конечный вид сущности или смысловой образ и тем самым осуществляется (актуируется): в последнее в своей сущности определенно ограниченное, но в своем содержании бытия актуально осуществленное сущее. В то время как Аристотель всегда понимал потенцию лишь как реальную потенцию, т.е. как-либо предданную реальность (по меньшей мере, как "первую материю"), Фома Аквинский постиг потенциальность сущности и как чистую возможность до всякой действительности; она актуально осуществляется лишь благодаря свободному творению Бога.
У Фомы Аквинского из этого для самого бытия (ipsum esse) следует: если бытие (actus essendi) есть принцип всякой актуальной действительности бытия и совершенности бытия, но не воспринимается потенцией конечной сущности (essentia finita) и вследствие этого не ограничивается, тогда имеет место "само бытие" как изначальное единство и неограниченная, т.е. решительно бесконечная полнота всякой (из акта бытия) возможной действительности и совершенства, однако, как разграничивает Фома Аквинский, не как всеобщее бытие всего сущего (esse commune), а как абсолютное бытие, которое субстанциально существует в самом себе (субсистирует): "ipsum esse in se subsistens".
3.2.1.3. Такое понимание бытия Фомы Аквинского было воспринято школой строгих томистов (прежде всего доминиканцев), но при этом, с одной стороны, развивалась реальная дистинкция (distinctio realis) между бытием и сущностью, с другой же – акт бытия так, как его понимал Фома Аквинский (без которого реальная дистинкция становится бессмысленной), чаще всего понимался не вполне. Уже здесь начинается роковое "забвение бытия" (Хайдеггер), утвердившееся в мышлении позднего Средневековья и Нового времени.
Другие схоластические школы, прежде всего последователи Иоанна Дунса Скота (скотианцы, особенно францисканцы), позднее школа Франсиско Суареса (суаресианцы, особенно иезуиты и др.), отклонили реальную дистинкцию и предположили только мыслимое различение (distinctio formalis или virtualis), которое, однако, обосновано в предмете (контингенции). Они критиковали также учение Фомы Аквинского об акте бытия и потенции сущности. Эти контроверзы, даже в неосхоластике XIX и XX столетий, так и не разрешились1.
1 Примером тому может служить острая критика Л.Фючера и по следующие дискуссии; см. Coreth 1988.
В наше время М. Хайдеггер поставил вопрос о бытии и обвинил всю традицию метафизики в "забвении бытия". В этом он частично прав, а именно в отношении поздней схоластики и философии Нового времени (со времен рационализма и эмпиризма), которая не знает понятия бытия1. Упрек все же менее всего справедлив по отношению к Фоме Аквинскому. Хотя Хайдеггер понимает под "бытием" нечто совсем иное (история бытия как судьба бытия), отнюдь не бытие в метафизическом смысле, однако в последние десятилетия это заставило обратиться [Rückbesinnung] к бытию (как actus essendi) в его основополагающем значении для метафизического мышления2.
1 См. работы Зиверта, Хегйи и др., тем более рационализм и эмпиризм, как и последующее мышление Нового времени.
2 См. особенно работы Жильсона, Зиверта, Лотца и почти все новейшее исследование и развертывание метафизики Фомы Аквинского, см. также Coreth 1988.
Обратимся же к предмету, не прибегая к предположениям в духе некоей школьной доктрины, но лишь стремясь постигнуть онтологическую конституцию конечного сущего. Тогда как в школьном томизме аксиома об "actus essendi de se illimitatus" чаще всего предполагается непосредственно очевидной, мы попытаемся обоснованно передать данное уразумение.
3.2.2. Бытие сущего
Если я вопрошаю, то я знаю, что я – как субъект вопрошания – "есмь" и что другое – как объект вопрошания – "есть". Я знаю о конечном сущем, которое "есть", однако оно не есть ни само бытие, ни бытие в целом. Если же я вопрошаю лишь об этом (а вопрошать я могу обо всем), то я знаю, что нечто "есть", т.е. что ему (всякий раз своим способом) присуще "бытие". Я знаю, стало быть, хотя еще и нетематически, о бытии сущего, благодаря которому последнее как раз есть сущее. Это предзнание есть условие вопрошания; однако оно должно быть еще тематически истолковано.
3.2.2.1. Принцип существования
3.2.2.1.1. Если сущее есть то, что "есть", то бытие, которое ему присуще, есть то, благодаря чему имеет место сущее. Бытие есть основание сущего как такового. Под "основанием" мы понимаем принцип, т.е. то, из чего нечто происходит, благодаря чему оно определено; под этим здесь подразумевается не логический, а реально-онтологически конститутивный принцип, т.е. внутреннее основание бытия сущего.
Мы можем всё опрашивать о том, есть ли оно (an sit) и что оно есть (quid sit). На первый вопрос ответ дается благодаря существованию (да или нет), на второй – благодаря сущности (так или иначе). Первый вопрос есть решающий вопрос, второй – определяющий вопрос. Если чему-либо присуще не существование, а лишь (мыслимая) сущность, то, быть может, оно не действительно положено. Действительному сверх возможной сущности присуще действительное существование; оно переведено из возможности в действительность.
Оба понятийно различаемых определения – существование и сущность – осуществлены в конкретном сущем; они имеют значимость бытия. Иначе сущее само не было бы существующее-сущее [Da-Seiende] и сущностно-сущее [So-Seiende]. Сначала мы остановимся на аспекте существования. Оно есть нечто в действительном сущем, не только в нашем мышлении; иначе оно само не было бы действительным, а только мыслилось бы как действительное. Но если существование присуще действительному сущему, то оно есть то, благодаря чему действительное отличается от возможного, благодаря чему оно определено как действительно сущее. Существование есть внутреннее основание (принцип) для того, чтобы сущее полагалось как действительное.
3.2.2.1.2. Этому противостоит возражение, которое оспаривает уже сам подход и утверждает: бытие в смысле существования есть не нечто, "благодаря чему" сущее действительно, а лишь понятийно различаемый аспект, в котором я его рассматриваю, поскольку оно положено как действительное. Однако это аспект, который сам осуществлен в действительном сущем. Существование, следовательно, есть некое реальное определение сущего, благодаря которому оно отличается от (возможной) сущности.
Если оспаривать и это, то тем самым отрицалась бы (номиналистически) значимость бытия понятий и таким образом упразднялось бы само мышление. Но если это признают, то это значит: существование в действительном сущем есть то, благодаря чему оно отличается от только возможного и положено как действительное, само по себе сущее в своей значимости бытия. Существование есть основание – внутренний принцип – действительного сущего, поскольку оно само по себе "есть".
3.2.2.1.3. Всякое сущее может быть также опрошено о том, "что" оно есть. Оно имеет чтойностную или сущностную определенность. Под этим подразумевается еще не особенная сущность (essentia specifica), а все, "что" бы то ни было в конкретной определенности (в этом смысле часто именуется "quidditas"). Сущему присуще определенное, хотя и ограниченное содержание в определениях или свойствах. Мы именуем это содержанием бытия [Seinsgehalt] в смысле того, что в схоластической традиции (у Фомы Аквинского и др.) означало "perfectio essendi", следовательно, совершенность бытия. Чтобы избежать недоразумений, мы предпочитаем понятие "содержание бытия"1.
1 Слово "совершенность" вызывает недоразумение, ибо оно намекает на окончательное, более не превосходимое осуществление. Здесь подразумевается не это, а только всякое позитивное и актуальное определение содержания, "содержание бытия" сущего.
Что бы ни состояло в сущем как позитивная определенность содержания бытия, [это] есть само нечто, которое "есть", следовательно, само сущее. Но если, как указывалось, бытие – как существование – есть то, благодаря чему нечто положено как действительное сущее, то вместе с тем все, что реально дано в конкретном сущем, положено благодаря бытию как действительно сущее. Бытие оказывается внутренним основанием, принципом, благодаря которому сущее во всем его содержании бытия (в своей определенной совершенности бытия) положено как актуально сущее. Это есть принцип актуально осуществленного содержания бытия сущего.
Таким образом, понятие существования, если под ним понимают лишь фактическое состояние экзистенции, возвышается до наполненного понятия бытия как акта бытия. Это означает не только то, что в своей (возможной) сущности полностью конституированное нечто переведено в состояние (действительной) экзистенции, но и то, что оно в целостной и конкретной полноте своего содержания бытия положено в бытии, осуществлено в бытии благодаря бытию (как принципу).
3.2.2.2. Принцип содержания бытия
3.2.2.2.1. Содержания бытия мы схватываем в понятиях. Среди них находятся такие, которые не включают или не предполагают границу, а подразумевают позитивное содержание, которое, не упраздняя себя, допускает неограниченное увеличение [Steigerung] (бытие, жизнь, знание, доброта, любовь и т.п.). Это именуют чистым содержанием бытия (perfectio pura). Оно называется "чистым", ибо обозначает позитивность без негативности, содержание бытия без ограничения сущности. Таким образом, чистое содержание бытия прежде всего не исключает другое, понятийно отличное от него. Имеются другие содержания бытия столь же позитивной определенности, понятие которых, однако, уже содержит или предполагает границу; оно подразумевает сущностно ограниченное определение, которое поэтому не допускает неограниченного увеличения, не упраздняя самого себя. Таковы все понятия, оформляющие содержание опыта материальных вещей и их свойств. Такое определение мы именуем ограниченным содержанием бытия (в традиции: perfectio mixta), ибо оно обозначает позитивность в негативности, содержание бытия в определенном ограничении. В конечном сущем непосредственно имеются только ограниченные содержания бытия. Но мы посредством понятийного абстрагирования можем не учитывать негативный элемент ограничения и выделять чисто позитивный, следовательно, можем образовывать понятие некоего чистого содержания бытия.
Возможность абстрактного образования понятий еще не доказывает, что бытие есть принцип чистого, самого по себе неограниченного содержания бытия, пока что он говорит лишь о том, что бытие есть внутренний принцип положенного всякий раз в конечном сущем и потому ограниченного содержания бытия. Следующие шаги должны вести далее.
3.2.2.2.2. Не только я "есмь", "есть" также другое; я знаю себя как сущее среди сущего. И я могу вопрошать обо всем, что вообще "есть". В бытии все согласуется, оно оказывается бытием всего сущего. Это снова касается как существования, так и содержания бытия.
Все сущее, положенное в действительном существовании (существует), пребывает в одной сфере безусловно значимого существования со всем действительно сущим. Оно находится во взаимосвязи со всем другим, что есть, и утверждается в своей значимости бытия относительно всего, что бы то ни было. Все, что действительно есть, имеет свою общность в бытии; бытие есть (формальное) единство всего действительно сущего.
Если бы все было не так, тогда действительность распадалась бы на бессвязную плюральность. Все, что есть, было бы решительно [radikal] единичным. Его уже нельзя было бы ни схватывать в общем понятии, ни даже вопрошать о нем. Ничто не могло бы вступить в связь с другим, оказать влияние на другое или ощутить таковое. Каждое единичное было бы замкнутым миром. Нельзя было бы говорить о множестве и различности, ибо они уже предполагают единство и общность. Последнее единство во множестве, общность во всякой различности есть бытие.
Однако это касается не только бытия как существования, это приложимо и к бытию как принципу содержания бытия всего сущего. Все осуществленное в содержании бытия не только в этом, но и во всяком другом сущем, присуще ему благодаря тому, что положено в его конкретной действительности, т.е. с его определенным, с ему одному свойственным содержанием бытия положено в существование. Но если бытие есть принцип актуальности или реальности сущего, тогда оно есть также внутреннее основание актуальной действительности определенного содержания бытия, т.е. всех реальных (актуальных) содержаний бытия, которые свойственны всем действительным (существующим) сущим. Можно сказать короче: бытие оказывается принципом всех реальных содержаний бытия всего реального сущего.
3.2.2.3. Принцип возможного
Мы обязаны идти еще дальше: от действительного к только возможному сущему. И делаем этот шаг вновь с обеих точек зрения – существования и содержания бытия.
Не все, о чем мы можем вопрошать, что можем мыслить, является действительным; многое лишь возможно. Возможно то, что может быть; но то, что еще только может быть, не есть еще действительное. Это предполагает, что в его сущности есть (или мыслится) нечто осуществимое, а следовательно, полагаемое в бытии и благодаря бытию. Нормой для возможности или невозможности оказывается бытие. Если бы действительного бытия не было вообще, то ничто также не было бы возможным. Не действительность предполагает возможность, а возможность предполагает действительность1. Отсюда вытекает: бытие есть основание всего возможного сущего.
1 В единичном (контингентном) бытии и событии возможность (потенция), правда, предшествует действительности (акту); но осуществление уже предполагает действительность, уже согласно Аристотелю – акт есть до потенции. Это понимание имеет огромное значение по отношению к чистой философии сущности: сфера идеальных сущностей (возможностей) немыслима без обоснования в реальном бытии.
Из этого следует также: если бытие есть принцип или внутреннее основание всех актуально присущих действительно сущему содержаний бытия, хотя оно есть основание и всего не действительного, лишь возможного сущего, то оно есть также основание содержаний бытия сущего. Последнее возможно лишь тогда, когда его определенное, востребуемое его сущностью содержание бытия осуществляемо, или "способно к бытию" [seinsfähig], т.е. актуально полагаемо из бытия и в бытии. Таким образом, бытие оказывается также принципом всех лишь возможных содержаний бытия, которые могут осуществляться во всех лишь возможных (не- или еще недействительных) сущих.
3.2.2.4. Принцип вседействительности бытия
Из сказанного следует, что мы должны понимать бытие (акт бытия) как принцип неограниченной действительности бытия. Здесь мы объединяем оба аспекта существования и содержания бытия, ибо (действительное или только возможное) существование всегда означает конкретную действительность сущего в его содержании бытия.
3.2.2.4.1. Положенная или полагаемая бытием действительность бытия была бы ограничена, если бы имела принципиальную границу. Но граница по своей сути означает границу по отношению к другому. Граница по отношению к ничто не есть граница. Нечто, которое ни из чего другого не выделяется, ограничено лишь ничто (ничем не ограничено), следовательно, принципиально неограничено. Другое по ту сторону границы, которое обусловливает границу как таковую, должно быть позитивным нечто, стало быть, действительным или, по меньшей мере, возможным, сущим.
Сфера бытия всеохватывающа; нет ничего потустороннего по отношению к бытию, вне которого – ничто. Если бы с бытием образовывало границу нечто действительное, оно опять-таки было бы положено благодаря бытию как сущее с сообщенным ему содержанием бытия; оно не ограничивало бы бытие. Но если бы оно было лишь нечто возможное, то было бы таковым лишь постольку, поскольку способно к бытию и осуществимо, следовательно, полагаемо бытием; оно опять-таки не образовывало бы границы бытия. Таким образом, бытие оказывается принципом действительности бытия как таковой, т.е. всех актуально действительных или только возможных содержаний бытия в сущем. Эта целостность принципиально не имеет границ, ибо сверх того ничто иное невозможно. Бытие, стало быть, есть принцип из самой себя неограниченно возможной действительности бытия.
Это следует уже из неограниченности горизонта бытия. Все вопрошание и знание исполняется в некоем горизонте безусловной значимости, которая, однако, требует неограниченной сферы значимости (ср. 2.3). Теперь обнаруживается, что бытие как горизонт имеет свое основание в бытии как принципе. Горизонт может быть лишь неограниченным, ибо бытие как принцип принципиально неограничено, т.е. оно есть основание неограниченной действительности бытия сущих, которые как сущие положены (действительны) или полагаемы (возможны) в этом горизонте. Если горизонт неограничен, то – как его условие – бытие как принцип также должно быть основанием из самой себя неограниченной действительности бытия.
3.2.2.4.2. Отсюда бытие – само по себе – означает чистое содержание бытия (perfectio pura). Более того: бытие есть действительность чистого содержания бытия, чистого совершенства бытия как такового; согласно Фоме Аквинскому, "esse est perfectissimum", оно есть "actualitas omnium perfectionum" (S. th. I, q 3 и сл.). Если мы образуем другие, отличаемые от бытия понятия чистых содержаний бытия, то они есть лишь благодаря тому, что уходят основанием в бытие, полагаются (или могут полагаться) благодаря бытию. Если же бытие есть само чистое содержание бытия, тогда все чистые содержания бытия даны в нем – из него, т.е. в своей чистоте, и поэтому неограничено осуществимы. Если, следовательно, бытие есть "оно само" (ipsum esse), то оно – изначальное единство и бесконечная полнота всей действительности бытия и совершенства бытия. У Фомы Аквинского это – понятие Бога (ср. 7.2.2).
В конечном сущем, однако, бытие осуществлено не в совершенной чистоте, оно не "всецело оно само", а в ограниченном образе; оно не само бытие, не пра-действительность, а ограниченное, частичное осуществление бытия. Ведь бытие (actus essendi) в этом сущем есть внутренний, конститутивный принцип реально сущего и положеного в нем бытийного содержания, т.е. принцип всей позитивной реальности и актуальности сущего, которая, однако, ограничена конечной сущностью всякий раз определенным способом, но тем самым определена в конечный смысловой образ бытия; в этом заключается сущность сущности (ср. 3.2.3).
Обратим внимание на то, что бытие конечного (и контингентного) сущего не существует прежде само по себе, и лишь затем становится присущим или передается единичному сущему – оно лишь осуществляемо в соответствующем реальном сущем. Оно есть не нечто, "что само есть" (ens quod), а то, "благодаря чему нечто есть" (ens quo), т.е. оно реально существует лишь как внутренний принцип сущего. Это, далее, означает, что каждому сущему свойственен его собственный акт бытия; если же все сущее согласуется в том, что все оно "есть", то это "тождество в различии" (общность), т.е. формальное тождество, которое не снимает реального различия конечных вещей. Вместе с тем если бытие есть принцип всей позитивной реальности и актуальности, то возникает вопрос, как осуществляется определенная ограниченность сущего. Это уже вопрос о конечной сущности.
3.2.3. Сущность сущего
Если я вопрошаю: "Что [есть] это?", то я уже знаю, что оно есть, но я еще не знаю, что оно есть. Однако если я так вопрошаю, то я все-таки уже знаю, что есть некое "Что", отличное от другого. Конечное сущее "есть" всякий раз определенно ограниченным способом. То, благодаря чему нечто есть то, что оно есть, мы называем сутью (или сущностью, essentia). Что же подразумевается под сущностью?
3.2.3.1. Принцип ограничения
3.2.3.1.1. Конечное сущее не есть само бытие; в нем положено лишь ограниченное содержание бытия. В этом состоит его конечность. Если имеется конечное сущее, то бытие как таковое должно быть отнесено к чему-то другому, к тому, что конституирует ограниченность как таковую. Если бытие есть принцип позитивности, то сущность есть принцип негативности. Благодаря конечной сущности положено отрицание бытия, но не такое, которое упраздняло бы (уничтожало бы) бытие сущего, а то отрицание, которое ограничивает бытие, низводит к конечному бытию. Следовательно, это не тотальное отрицание (negatio totalis), а относительное, или частичное, отрицание (negatio partialis), которое относится к определенным содержаниям бытия и в этом сущем отрицается.
Всякое отрицание есть определенное отрицание: определенное тем, к чему оно относится и что оно отрицает. Относительное отрицание есть отрицательное отношение, которое относится к другому и из другого выделяется. Конечность, поэтому, всегда и необходимо есть определенная конечность. Неопределенная конечность была бы не возможна. Если вообще возможно конечное сущее, то должна (по крайней мере) быть возможна многочисленность [Mehrheit], и даже – так как бытие само по себе безгранично – бесконечное множество конечного сущего. Сущее, следовательно, определенно ограниченным способом положено в бытии. Однако если сущность есть то, благодаря чему сущее есть то, "что" оно есть, то сущность есть принцип определенной конечности, т.е. определенного ограничения бытия.
3.2.3.1.2. Конечная сущность полагает ограничение благодаря относительному отрицанию, или отрицательному отношению. Относя сущее к тому и выделяя его из того, что оно не есть, она определяет сущее в том, что оно есть. Здесь отрицание проявляется в своей весьма позитивной функции; оно вводит ограниченное содержание сущности в определенный смысловой образ конечного бытия.
Конечное сущее – до всякого дальнейшего разграничения – не есть само бытие, не есть абсолютное бытие в бесконечной полноте содержания бытия. Благодаря своей сущности оно выделяется как относительное из абсолютного, как конечное из бесконечного бытия и определено в конечное сущее. Сущность есть, следовательно, принцип ограниченности, поскольку она в отрицательном отношении к бесконечному полагает относительное отрицание бесконечного бытия и таким образом конституирует конечное как таковое.
Отрицание всегда есть определенное отрицание, конечность необходимо есть определенная конечность. Конкретная определенность дана с сущностью. Относительно-отрицательное выделение из абсолюта есть формальное основание конечного как такового, но еще не формальное основание определенной конечности. Конечное как таковое возможно бесконечно многообразным и разнообразным способом. Однако сущее благодаря своей сущности есть не некое другое, не всякое другое, которое возможно как конечное сущее. Оно, следовательно, выделяется благодаря своей сущности в своем своеобразии из всего другого – не только действительного, но и возможного – и полагает себя в собственную определенность конечного бытия.
Это вновь означает относительное отрицание или отрицательное отношение, но оба в позитивно смысло-учреждающей функции. Благодаря своей сущности, относящей к другому и выделяющей из другого, сущее переводится в собственную определенность. Из этого понимания сущности получается сущностная общность и связность всего конечного сущего: все отнесено ко всему другому и зависимо от всего другого, каждое выделяется из всего другого и тем самым полагает себя в определенный, свойственный ему смысловой образ в целом бытия. Сущность, следовательно, есть принцип определенного ограничения, которое выделяет сущее из другого и конституирует сущее в его конечном, но определенном содержании сущности.
3.2.3.2. Сущность сущности
3.2.3.2.1. Но что "есть" сама сущность? Что есть "сущность сущности"? Благодаря чему негативно обосновано ограничение, а позитивно – смыслоучреждение конечного сущего? Это не может быть бытие или сущее. Бытие есть принцип полагания, а не ограничения, позитивности, а не негативности, тождества, а не различия. Следовательно, сущность должна мыслиться как нечто как-либо противоположное бытию, иное по отношению к бытию. Не есть ли это ничто или небытие? Если бы сущее было ограничено посредством ничто, то оно не было бы ограничено, а следовательно, было бы неограничено. Значит, лишь относительное ничто может быть принципом определенного ограничения.
Можно еще поразмыслить над тем, что сущность никогда не познаваема нами и понятийно не схватываема непосредственно в себе самой, но всегда лишь в своей опосредствующей функции как ограничивающе-определяющий принцип. Мы можем лишь сделать вывод, из этого следующий: сущность не есть сущее, которое существует само по себе: "ens quod (ipsum est)", она внутренне конститутивный принцип, благодаря которому сущее есть то, "что" оно есть: "ens quo (aliquid est)". Она не существует сама по себе изначально, но лишь в сущем, сущностью которого является.
Если она не есть ни бытие, ни ничто, тогда она – нечто "между ними", которое Аристотель – в чем за ним следует и Фома Аквинский – понимает как потенцию (dynamis) по отношению к акту (energeia): как возможность бытия по отношению к действительности бытия. Фома Аквинский применяет это отношение к сущности (как потенции) по отношению к бытию (как акту). Ныне вообще считается, что потенция может познаваться лишь из акта. Лишь из актов, которые я полагаю (видение и слышание, мышление и воление), я могу знать, какие потенции (способности) мне свойственны. Это имеется в виду и здесь: лишь из актуального сущего познаваема и определяема его способность к бытию. Конечная сущность есть не что иное, как внутренний принцип сущего, который предзадает своеобразие его определенно ограниченной возможности бытия, последняя же благодаря акту бытия может переводиться в актуальную действительность.
3.2.3.2.2. Конечная сущность, однако, не чужда бытию, она не радикально противостоящая ему величина. Иначе она не могла бы связываться с бытием в конституции определенного реально сущего. А если она не есть ничто, то должна быть охвачена бытием и в бытии обоснована. В бытии как акте бытия, следовательно, должна быть преддана уже возможность самоограничения, т.е. возможность не только целостно быть "самим", но и опосредствоваться через ограничение конечной сущности в смысловой образ конечного сущего – во множестве и различности конечных вещей. Следовательно, само бытие, если имеются конечные вещи, должно из себя самого быть принципом опосредствования самого себя в другом, следовательно, сущность допускает возникновение из себя, чтобы осуществлять собственную позитивность, опосредствованную благодаря негативности ограничения, в позитивных сущностных и смысловых образах конечных вещей.
3.2.4. Различие бытия и сущности
Бытие есть внутреннее основание для действительности сущего в его реальном содержании бытия, таким образом, оно есть и основание всего лишь возможного сущего в его всякий раз возможном содержании бытия. Однако бытие как таковое (из самого себя) не есть бытие определенного и ограниченного сущего; иначе могло бы иметься лишь тождественное с бытием сущее, которое было бы поэтому необходимым (не контингентным). С бытием не дана сущность этого (или того) конечного сущего. С сущностью определенного сущего также не дано уже бытие; иначе сущее опять-таки было бы необходимым (не контингентным). Отсюда следует различность бытия и сущности конечного сущего. Бытие не есть сущность, сущность не есть бытие. Тем самым предположено различие между бытием и сущностью того же сущего. Спрашивается, какого же вида это различие.
3.2.4.1. Если сущее опрашивается о том, есть ли оно и что оно есть, то существование и сущность оказываются понятийно отличаемыми аспектами. Их отличие, во всяком случае, является логическим различием (distinctio rationis) между понятийными содержаниями мышления. Существование понятийно не включает сущность данного сущего. И сущность не включает существование. То, что между существованием и сущностью имеется по меньшей мере логическое различие, неоспоримо; в этом выражается конечность и контингентность сущего.
Однако вопрос заключается в том, существует ли сверх этого какое-либо реальное различие (distinctio realis). Фома Аквинский его еще не показал. Он говорил лишь, что бытие (esse) "относится к другому" (refertur ad aliud); другое есть конечная сущность. Однако позднее, в школе томистов, была представлена "distinctio realis". Главный аргумент прост: если бытие и сущность суть конститутивные принципы реально сущего, то они сами должны быть реальными. А если они суть различны, даже противоположны друг другу, то они должны быть реально различны. Но чем меньше понималось бытие в его фундаментальном значении (actus essendi) у Фомы Аквинского, тем сомнительнее становилась реальная дистинкция. Скотианцы отрицают ее и ставят на ее место "distinctio formalis ex natura rei", подобным же образом (но при других предпосылках) представляют ее суаресианцы "distinctio rationis cum fundamento in re"). В обоих случаях подразумевается не реальное, а понятийное различение, которое, однако, обосновано в предмете: "ex natura rei" или "cum fundamento in re", а именно, обосновано в конечности и не-необходимости (контингенции) сущего, которые требуют определенного различия бытия и сущности. Таким образом, "реальная дистинкция" превратилась в центральный пункт контроверзы между схоластическими школами, причем чаще всего слишком мало внимания обращалось на то, что величины, о различии которых идет речь, понимались по-разному вследствие различного понимания бытия.
3.2.4.2. Суаресианцами, в соответствии с их пониманием бытия, полностью и конкретно конституированное сущее опрашивается о том, есть "ли" оно и "что" оно есть. Ответ на это дают существование и сущность (в широчайшем смысле: quidditas, чтойность) как понятийно отличаемые аспекты; реальная дистинкция была бы здесь бессмысленной. Однако о внутренней конституции сущего речь уже не идет – это было бы естественно для точки зрения томистов. Для них значимы не только понятийные аспекты, но и принципы бытийно-соразмерной конституции сущего – соотношение бытия и сущности. В одном случае реализуется онтическое мышление, которое относится к одному лишь конкретному сущему, в другом – онтологическое мышление, стремящееся "постичь" сущее из его внутренних оснований (принципов). Мы пытались показать, что онтический способ видения хотя и правомерен, но последовательно ведет к вопросу об онтологическом обосновании (ср. 3.2.2).
Однако это требует правильного понимания реальной дистинкции и, соответственно, точного различения. Подразумевается различность не "вещей", а – в аналогическом перенесении – принципов того же сущего. Поэтому говорят о "метафизическом" или "онтологическом" различии1. Бытие и сущность могут рассматриваться не как нечто такое, что само "есть" (ens quod), а только как внутренне конститутивные принципы, благодаря которым сущее есть (ens quo). Если это не учитывать, то "реальное" различие становится абсурдным, а если учитывать, то оно ведет к метафизически углубленному пониманию конечного сущего.
1 Не в смысле "онтологического различия" бытия и сущего у Хайдеггера, а как различие конститутивных оснований сущего.
3.2.4.3. Бытие и сущность дают одно, реальное и конкретное сущее, которое, поскольку оно "есть", сущностно "едино", тождественно с самим собой (ср. 5.2). В реальном тождестве сущего различие его принципов снято [aufgehoben], т.е. одновременно сохранено и преодолено, возведено к высшему единству2.
2 Ср. понятие "снятие" [Aufhebung] у Гегеля. Снятие означает сохранять, отрицать и возвышать, особ. WW G1 4, 120 f. Это понятие во многих отношениях может быть плодотворным, в особенности также и здесь.
Для сравнения можно привести другие отношения такого "снятия". Так, нечто подобное происходит, например, во всяком химическом соединении, где элементы сохраняются, но составляют единство некоей новой действительности. Так и живое существо "состоит" из различных питательных веществ, которые конститутивно входят в жизненные процессы, но в них "снимаются", т.е. сохраняются в своем своеобразии, лишаясь, однако, самостоятельности в субстанциальном единстве жизни. То же происходит в исторической, духовной и культурной сферах, в личностном развитии.
Если понятия опыта (и его описание) метафизически могут употребляться всегда лишь аналогически, то почему же отношение бытия и сущности не должно пониматься аналогически – в метафизическом смысле? Двойственность бытия и сущности "снята" в актуальном единстве сущего. Учение о реальном различии правильно, однако оно видит принципы слишком изолированно (Гегель бы сказал "абстрактно"), не как "опосредствования" единства целого. В сравнении с этим чисто рациональное различие справедливо в том, что оно подчеркивает реально единое и целое сущее, не испрашивая, однако, о предпосылках [hinterfragt] его метафизической конституции.
3.2.4.4. Здесь следует предложить опосредствование: бытие и сущность суть реальные принципы конечного сущего, противоположные друг другу в своей конститутивной функции. Но их противоположность снята в реальном единстве сущего. Можно было бы сказать, что реальное различие (distinctio realis) обоих принципов "снято" (преодолено) в реальном тождестве конкретного сущего, но в логическом различии (distinctio rationis) различность принципов остается "упраздненной" (сохраненной).
Из этого следует: бытие как принцип всей действительности и возможности бытия (самого по себе), неограниченного содержания бытия есть то, из чего возникает также возможность конечных сущностей как принципов определенного ограничения.
Однако бытие как актуальная действительность бытия сущего есть то, в чем оно само и его другое – бытие как принцип позитивного полагания и сущность как принцип негативного ограничения – "сняты" в конкретном существовании определенного сущего. Бытие благодаря конечной сущности "опосредствует" само себя в конкретное сущее. Таким образом, бытие оказывается динамическим единством самого себя и своего другого, и в этом смысле – "тождеством тождества и различия"1. Конкретная действительность сущего есть снятие противоположности бытия и сущности в опосредствованной непосредственности того, что есть.
1 Ср. Hegel l, 124; 4, 78. Не придерживаясь всей его системы, где все конечное "снимается" в единстве абсолюта, здесь мы можем принять эту мысль.
Мы исходили из вопрошания. Мы можем ставить те или иные вопросы, то или иное испытывать и знать, делать и устремляться к тому или иному. Однако мы сознаем, что некто, будучи "тем же самым" [derselbe], полагает различные акты и испытывает воздействия, имеет различные свойства и подвержен отношениям, которые подлежат всяческим изменениям в пространстве и во времени. Точно так же мы воспринимаем в вещах окружающей среды и в людях нашего окружающего мира свойства, способы действия, изменения, которые им свойственны, однако не составляют их изначальной и сущностно определенной действительности.
Следовательно, полная действительность сущего еще не схвачена и не исчерпана тем, что конституировано посредством бытия и сущности. Имеются, кроме того, дальнейшие свойства или определения, которые принадлежат к полной действительности сущего. В философской традиции данное отношение выражается через субстанцию и акциденцию. Эти понятия восходят к Аристотелю и связаны с его учением о категориях.
3.3.1. Категории
Уже Аристотель пытался посредством абстракции свести содержания опыта (виды и свойства вещей) к наивысшим, не превышаемым более родам (suprema genera)1. Он именует их категориями (способами высказывания), которые не сводимы одна к другой и потому более не согласуются в унивокативном родовом понятии, а только в аналогическом понятии бытия (ens non est genus). Аристотель знал (до) десяти наивысших родов; их следует привести здесь (на латыни): substantia, quantitas, qualitas, relatio, actio, passio, ubi, quando, situs, habitus. Учение о категориях стало классическим достоянием традиции. Оно вошло, прежде всего через Порфирия (в III ст.) и Боэция (ок. 500), в философию раннего Средневековья, а оттуда – в схоластику в целом, было ею почти полностью воспринято и далее дифференцировано, особенно благодаря Фоме Аквинскому. И все же оно ставит также некоторые проблемы: не сводимы ли все-таки частично категории одна к другой, схватываются ли тем самым все лишь возможные содержания, касаются ли они лишь материальных, чувственно-опытных вещей или частично позволяют также трансцендентное применение в аналогическом высказывании. На этих проблемах категорий, как и на позднейших попытках сформулировать их по-новому – от категорий Канта как "чистых рассудочных понятий" до, например, категориального анализа у Н. Гартмана, – мы не останавливаемся. Мы выделяем лишь онтологически важнейшие категории, в том числе прежде всего основополагающее различие субстанции и акциденции.
1 Особенно в "Категориях", которые комментировались уже Порфирием (в III ст. по Р. X.) в "Isagoge" (Введение); они были известны всему Средневековью и широко комментировались в схоластике.
3.3.2. Субстанция
3.3.2.1. У Аристотеля субстанция противостоит всем дальнейшим категориям (акциденциям). Субстанция (ousia) есть "в себе" существующее сущее (ens in se), которое само "есть" и не только не есть определение или свойство некоего другого, а следовательно не требует некоего "носителя", которому присуще определение, а напротив, исключает такой носитель.
Решающим для этого был поворот от Платона к Аристотелю. Платон "первой субстанцией" (prote ousia) считал всеобщую идею как "поистине сущее", зато отдельная вещь, зависимая от нее, была понята им как "вторая субстанция" (deutera ousia). Аристотель, однако, отклонил учение об идеях Платона и поднял ценность реальности единичного по сравнению со всеобщим. Единичное есть для него "первая субстанция" (лат. substantia prima), лишь оно есть субстанция в собственном смысле, зато всеобщее понятие, которое мы образуем о ней, лишь аналогически есть "вторая субстанция" (substantia secunda).
3.3.2.2. В этом смысле понятие субстанции вошло в традицию философского мышления, в особенности схоластики, однако в Новое время уже у Декарта и Спинозы подверглось всяческим ложным толкованиям, вплоть до физикалистско-атомистического понятия субстанции новейшего естественнонаучного мышления, которое во многом не достигает философского понятия субстанции. Под субстанцией понимают конкретное сущее, существующее "в себе" (ens in se) и не являющееся определением некоего другого, это субстрат (или носитель) свойств, которые ему присущи и могут высказываться о нем. В языково-грамматическом понимании это есть субъект высказывания, о котором высказывается "объект", тогда как он сам никогда не может высказываться о другом.
3.3.3. Акциденция
3.3.3.1. Для акциденции (греч. symbebekos, лат. accidens – привходящее [Hinzukommendes]), сколько бы недоразумений ни вызывало это слово, лучшим мы не располагаем. Имеется в виду реальное определение или свойство субстанциального сущего, следовательно нечто, которое не существует или не могло бы существовать "в себе", а "есть" "в другом" или при [an] некоем другом (ens in alio), поэтому необходимо некое другое (субстанция) как его "носитель", которому присуще соответствующее определение. Грамматически акциденция предполагает "субъект", "о" котором, как его определение, она высказывается.
Такого рода суть (приведенные как примеры) количество (столь большой, столь тяжелый и т.п.), качество – как чувственные (цвет, тон, запах и т.д.), так и другие, духовно схватываемые свойства, пространственные и временные определения; сюда же относятся отношения между вещами, действие (actio) одного на другое и восприятие воздействия другого (passio). Это все суть содержания, не могущие существовать в себе, а предполагающие субстанциально "в себе" сущее, которому они присущи и о котором они могут высказываться.
Отношение акциденции к субстанции обозначается как ингеренция (от лат. inhaerere = быть привязанным, присущим, свойственным), вследствие чего акциденция часто определяется как нечто, "требующее субъекта ингеренции" (indiget subiecto inhaesionis). В отличие от этого субстанция есть то, что не только не требует субъекта ингеренции, но даже исключает таковой, а потому не может быть ни определением другого, ни высказыванием о другом. Вот почему субстанция есть сущее в первом и изначальном смысле, акциденция же – лишь в аналогическом, зависимом и производном от субстанции смысле.
3.3.3.2. Следует также обратить внимание на то, что реальная акциденция как определение субстанции, т.е. как обозначение остальных категорий, или "praedicamenta" (по сравнению с субстанцией), не то же самое, что логическая акциденция как одна из "praedicabilia". Таковыми в аристотелевской логике выступают genus, differentia, species, proprium et accidens. Это различение относится к способу, каковым содержание может высказываться о сущем: как специфическая конститутива, как сущностно-необходимое следствие (proprium) или как нечто, что может привходить или же нет (accidens). Последняя не совпадает с реальной (категориальной) акциденцией, которая может входить в специфическую конституцию или быть сущностно-свойственным proprium'ом, а не только "случайно" либо привходить, либо нет. Это важно для того, чтобы можно было рассматривать акциденцию (субстанции) не как нечто второстепенное. Не все равно, имеем ли мы способность мышления, свободного воления и нравственного поступка, осуществляем ли мы и каким образом мы осуществляем эти способности в актах. Есть все-таки свойства (способности и исполнения актов), принадлежащие к специфической конституции духовно-личностной жизни, однако не субстанциально существующие в самих себе, а свойственные субстанции; в этом смысле они суть акциденции.
3.3.4. Субстанциальная целостность
3.3.4.1. Двойственность субстанции и акциденции онтологически имеет огромное значение, так как она касается целостности сущего. С одной стороны, следует придерживаться того, что все, что вообще существует, есть или субстанциально (в себе) сущее или его дальнейшее определение (в другом). Это полная дизъюнкция (disiunctio completa), или-или, исключающая третье. Что бы ни "было", оно должно быть или субстанциально "в себе" или не в себе, т.е. "в другом". Это различение должно пониматься правильно.
Субстанция есть целое: реальная сущностная целостность или сущностный смысловой образ сущего. В основании давней дискуссии об атомарных носителях субстанциальности лежало недоразумение. Хотя оно восходит и к учению о монадах Лейбница, однако именно он вопреки Локку и в связи с аристотелевским учением о форме подчеркивал целостность субстанциального смыслового образа. Речь идет не о том, субстанции ли атомы или элементарные частицы (какого бы ни было вида), а о том, что целая вещь, тем более живое существо, образует субстанциально в себе существующий, сущностно определенный смысловой образ.
Однако к конкретной действительности некоей конечной субстанции необходимо принадлежит ее акциденциальное отображение [Ausprägung]. Если (в абстрактном мыслительном опыте) отделить от субстанциальной вещи все акциденциальные определения, то не останется ничего, не останется даже субстанции. Отсюда ясно, что субстанция не исключительно лишь в себе существующее и в себе определенное нечто, а онтологический принцип со всеми присущими ему содержательными определениями, которые он на себе несет и объединяет в субстанциальное сущностное единство и в субстанциальную смысловую целостность. Она всегда и необходимо акциденциально определена, однако в этом способна также к изменению, но в такой мере, что во всем становлении и изменении своих (акциденциальных) определений (субстанциально) она остается такой же, каковой осуществляется и отображается в них.
Здесь уже обнаруживается действие, в котором мы можем усматривать основную акциденцию1. Все сущее есть действующее (опте ens est agens). Конечная субстанция должна акциденциально исполняться и осуществляться. Однако она не должна полагать это конкретное исполнение действия. На необходимости действия, но и на контингенции определенного действия, или, иными словами, на необходимости акциденциальной определенности, но на контингенции определенных акциденций основывается возможность изменения или, как говорили древние, движение (kinesis, motus) конечного субстанциально сущего. В связи с этим ниже остановимся на бытии и действии.
1 Это еще вопрос, не обусловлены ли взаимосвязью действия все другие акциденциальные определения, такие как количество и качество, тем более отношения и др. Это как будто напрашивается, однако здесь не может обсуждаться детальнее.
3.3.4.2. Прежде, однако, мы обратимся к центральному возражению против понятия субстанции, которое выдвигает эмпиризм. Оно было подготовлено Дж. Локком, но четко сформулировано прежде всего Д. Юмом и последовательно вытекает из принципиальных позиций эмпиристского мышления, стремящегося все познание свести к одним только чувственным впечатлениям.
Субстанция как таковая не дана чувственному впечатлению. Мы воспринимаем лишь некую (более или менее) постоянную связь чувственных качеств, например: 1) Я вижу нечто протяженное, такой-то формы, такого-то цвета и т.п.; я чувствую, что оно твердое, гладкое, сухое и т.п. 2) Я констатирую, что эти чувственные качества определенное время находятся в постоянной связи. 3) Это вызывает привычку и соответствующее ожидание, что такая связь чувственных явлений в дальнейшем сохранится. 4) Это же побуждает меня рассматривать данную "связку феноменов" как некую вещь (некий стол, некое дерево и т.п.), которая субстанциально существует в себе и которой чувственные качества присущи как свойства. Так я проецирую (субъективное) понятие субстанции на (объективную) реальность1.
1 Ср. соответствующую критику причинности Юма; ср. 4.2.2.3.
Это возражение перенял на свой лад Кант. Для него понятие субстанции также значимо не объективно (для вещей самих по себе), а лишь субъективно (для явлений). И все же он обосновывает субъективную значимость по-иному, нежели Юм, – не психологически (привычкой и ожиданием), а логической необходимостью мыслить некоторые явления чувственного созерцания в априорных категориях (чистых рассудочных понятиях) субстанции и акциденции (у Канта: субсистенция и ингеренция).
3.3.4.3. В возражении Юма верно то, что субстанция никогда не дана нам исключительно лишь благодаря чувственному восприятию. Но, вопреки Юму, это отнюдь не доказывает, что данное понятие не имеет реальной значимости; напротив, отсюда ясно, что мы не только чувственно воспринимаем действительность мира опыта, что она уже всегда духовно пронизана и понята нами. Мы живем не только в мире чувственных впечатлений, но и в некоей все же духовно понятой действительности. Этого не объясняют и априорные рассудочные понятия Канта, которые устанавливают только мир явления.
Исток понятия субстанции находится в реальном собственном опыте, в опыте не только чувственного восприятия, но и духовного знания и сознания (ср. 4.3.1 и сл.). И если я хотя бы вопрошаю или, кроме того, полагаю некий сознательный акт, то я знаю, что я вопрошаю, и этот акт полагаю как свой акт. Я знаю себя как тождественный субъект актов, который, однако, не тождественен с различными и переменчивыми актами. Я знаю, что я подвержен изменениям, влияниям, отношениям, пространственным и временным взаимосвязям и т.п., и все же как субъект этих определений я остаюсь "таким же". Здесь мы испытываем реальность того, что философски обозначаем как субстанцию. Точно так же в этом я знаю, что я сам есмь деятельный и, действуя, полагаю самого себя в новую действительность исполнения акта; она есть акциденциальное дальнейшее определение того, что я субстанциально есмь.
Конечное сущее онтологически конституировано благодаря бытию и сущности, чем его действительность еще не исчерпана. Это опять-таки обнаруживается уже в вопрошании. Если я вопрошаю о нечто (или же знаю или волею нечто), то я знаю, что полагаю некое исполнение акта, т.е. некую действительность, в которую я, вопрошая, перевожу самого себя, осуществляю самого себя или хочу далее осуществлять самого себя. Однако это не есть ни мое бытие, ни моя сущность, потому что я "есмь" и есмь "этот", даже если я этот акт не полагаю. Это нечто другое; что же это? И я вопрошаю о другом; ответ на это дают не только его бытие и сущность, но также то, как нечто действует, воздействует на меня и в этом обнаруживает, что оно есть. Что есть эта действительность, которая полагается в этом?
Мы поначалу пытались схватить это – уже в предварительном взгляде – в различии субстанции и акциденции, т.е. действие есть не (субстанциально) "в себе" сущее, а (акциденциально) "в некоем другом" осуществленное определение. Однако этим названо лишь формальное своеобразие, общее всем акциденциям, хотя они содержательно не сводимы друг к другу. Об особенной сущности действия этим еще ничего не сказано, его онтологическое своеобразие еще не достигнуто.
Что есть действие – это может быть установлено лишь посредством рефлексии над собственным исполнением действия. В акте вопрошания я знаю о себе как о конечном сущем; и я знаю о себе как раз в исполнении. Я знаю себя, следовательно, не только статически – как подлежащий исполнению "субъект сам по себе", но и одновременно динамически – как "субъект в исполнении", который то, что он есть, сам актуально исполняет и в этом развертывает. Только в исполнении и из исполнения я знаю о бытии: в тождестве бытия и знания в исполнении. Этот акт, следовательно, сам есть бытие, само-по-себе-бытие, действительность. Однако поскольку "субъект в исполнении" предполагает "субъект сам по себе" (ср. 3.1.3), то исполнению субъекта предшествует само-по-себе-бытие субъекта [An-Sich], т.е. исполнение превышает первое полагание (actus primus) сущего и придает ему, посредством второго полагания (actus secundus), некую соответствующую первому полаганию, но превосходящую и наполняющую его действительность.
4.1.1. Бытие как принцип действия
Как возможно действие? Не осуществимо ли полностью сущее уже благодаря бытию и сущности? Не ограничено ли окончательно бытие определенным способом благодаря сущности, и не осуществлена ли окончательно сущность благодаря бытию? Почему сущее переведено только в первоначальную, не окончательную действительность его самого, так что оно только само должно далее осуществляться? Попытаемся дать ответ на это, исходя из бытия и сущности сущего.
В исполнении действия положенная действительность есть бытие, которое, однако, превышает первое осуществление сущего (actus primus) и перемещает его во второе осуществление (actus secundus). Новая действительность происходит из самого сущего, исполнением действия которого она является. Ее основание не может лежать в сущности сущего, границы которой переступаются как раз в действии. Такое основание может лежать лишь в бытии сущего, являющегося принципом актуального содержания бытия; оно ограничено сущностью до конечного образа. Однако если исполнение действия порождает некую новую и высшую действительность бытия, то обнаруживается, что бытие, даже ограниченное посредством конечной сущности, сохраняет могущественность бытия, вытесняющую определенную ограниченность. Оно сохраняет динамику, которая способна перевести сущее сверх его сущностного осуществления в некую новую действительность бытия.
4.1.1.1. Даже будучи ограничено в конечном сущем благодаря сущности, бытие все же остается в принципе бытием. Бытие всегда и необходимо есть бытие, даже как бытие конечного сущего. Оно всегда и необходимо остается "безусловным в обусловленном", "неограниченным в ограниченном". Поэтому ему противоречит окончательное ограничение. Последнее есть самоотчуждение бытия, в силу чего оно больше не есть целостно то, чем оно, собственно, было бы само по себе. Вот почему бытие вытесняет границу, переступает предел сущности и стремится к чистому, полному самоисполнению. Из напряженности между бытием как принципом актуальной (в себе неограниченной) позитивности и сущностью как принципом относительного отрицания (ограничения) возникает действие как стремление к более полной действительности бытия.
4.1.1.2. Иными словами, бытие есть тождество, сущность же полагает различие. Если бытие и положено в различие конечной сущности, то оно все же остается принципом тождества, хотя и тождеством в различии; тождество, которое не снимает различие, а положено в нем. Однако тождеству противоречит различие; первое не есть целостно то, что оно, собственно, есть в себе – чистое тождество бытия с самим собой. Однако положенное даже в различие конечного, оно удерживает свою собственную сущность в стремлении к преодолению не-тождества в исполнении чистого тождества бытия. Таким образом, можно сказать: бытие есть динамическое тождество, благодаря которому конечное бытие, положеное в различие сущности, стремится к чистому тождеству самого бытия. Это событие [Geschehen] есть действие1.
1 Понятие "динамического тождества" в подобном смысле находим также у Lotz 1963, 93 u. 144 f.
4.1.1.3. Бытие есть чистая позитивность, конечная сущность есть негативность ограничения. Однако бытие как таковое остается принципом позитивности, и потому оно, положенное в границу конечного, стремится преодолевать негативность, чтобы осуществлять себя в чистой позитивности. Бытие прорывает и размывает границы сущности в некоей, так сказать, динамической позитивности действия, в полагают новой, превышающей границы сущности действительности бытия.
Из этого следует: бытие, действительно, ограничено в конечном сущем благодаря сущности. Однако бытие остается бытием, принципом чистой позитивности и актуальности реального содержания бытия. Как бытие конечного сущего, оно является актуально конечным, но как принцип бытия, оно остается виртуально бесконечным. Так как исполнение действия сущего есть не только самоисполнение, но одновременно и исполнение в нем бытия, то оно стремится через границы сущности к полноте бытия, хотя и, как еще остается показать, связано границами собственной сущности.
В этом обнаруживается известная диалектика бытия, сущности и действия. Бытие есть "непосредственность" чистой позитивности и чистого тождества. Сущность есть "опосредствование" конечного смыслового образа относительной негативностью или нетождеством. Противоположность снята в "опосредствованной непосредственности" существования сущего. И все же оно еще не вполне стало тем, чем оно может быть и должно быть; бытие устремлено поверх границ сущности. В действии сущее переводится в некое более полное тождество и в некую более полную актуальность его самого, оно "опосредствуется" в более высокую действительность бытия. Однако если оно есть действие сущего, которое определено благодаря бытию и сущности, тогда действие также должно быть обусловлено и определено не только благодаря бытию, но и посредством сущности сущего.
4.1.2. Сущность как принцип действия
Действие сущего вытекает из бытия, однако связано конечной сущностью. Если в действии осуществляется более новое и высокое содержание бытия, то этим сущность как принцип определенной ограниченности не снимается, сущее ни избавляется [entheben] от своего вида сущности, ни возвышается [erheben] к бесконечности. Оно остается действием этого конечного, сущностью определенного сущего. Поэтому сущность также необходимо входит в действие и полагает ему границы по мере возможностей бытия действующего. Сущность есть основание определенной конечности сущего в его бытии (actu primo), как и в его действии (actu secundo). Динамика действия, хотя и вытекает из виртуальной бесконечности бытия, однако привязана к актуальной конечности сущего; последнее даже в действии никогда не может достигать ни самого бытия, ни бытия в целом. Оно остается конечным действием.
Как было показано выше, конечная сущность есть относительное отрицание как отрицательное отношение (3.2.3). Относя себя к другому и выделяя себя из другого, сущее полагается в определенно ограниченную действительность бытия своей сущности. Если оно осуществлено, то бытие ограничено относительным отрицанием сущности, однако, как бытие, оно вытесняет границу в действии. Но так как отрицание есть определенное отрицание, то оно есть отрицательное отношение, следовательно, выделяющее себя отношение к другому. Актуальное исполнение отнесенности сущего к другому (отношение) и одновременно в выделении из другого (отрицание) – "исполнение отнесения" – происходит в действии на другое.
4.2.1. Действие как отношение действия
4.2.1.1. Если сущее, действуя, переводится в некую новую действительность бытия, то это возможно лишь в отношении, т.е. в простирании на другое, т.е. на некую "другую" действительность бытия, которая, однако, полагается как "собственное" осуществление (примером может служить жизненный процесс). В этом смысле действие есть самоисполнение, самоосуществление в другом или благодаря другому. Однако в то же время оно выделяется из другого в отрицании и полагает в себе самом некое новое, осуществленное в действии содержание бытия. Действие есть самоосуществление, но зависимое от другого, одновременно выделяющее себя из другого.
Из этого следует: в действии сущее, относя себя к другому и выделяя себя из другого, полагает само себя в новую сущностно определенную действительность. Однако тем самым оно, исполняя себя относительно другого, полагает действительность бытия, которая превышает границу сущности. Превосхождение границы остается связанным границей, ею обусловлено и определено; она привходит в действие. И все же сущность сущего осуществляется только тогда, когда в действии сущего осуществляется нечто большее, нежели его ограниченная сущность.
4.2.1.2. В силу этого сущее благодаря своей сущности не только – статически – связано с определенно ограниченным содержанием бытия, но всегда уже – динамически – имеет полномочие на действие, благодаря которому оно в действии на другое переводит само себя всякий раз в более высокое содержание бытия, производя в то же время в другом некое действие, возвышающее другое к более высокому осуществлению. Действуя, одно в другом осуществляется, опосредствуется благодаря действию на другое и от другого. Это принадлежит к его сущности: "Omne ens qua ens est agens". Отсюда следует дальнейшее определение того, что есть сущность сущности. Как принцип определенного ограничения, она устанавливает не только минимум в бытии и в содержании бытия, необходимый для сущностного осуществления сущего: здесь сущность выступает как минимальная норма. Сущность, вместе с тем, устанавливает также норму действия: как должно далее осуществляться сущее сообразно своей сущности в собственном действии – здесь сущность выступает как принцип действия. Сущность как принцип действия называют "природой" (natura: essentia ut principium operandi). Из сущностно определенного бытия вытекает [entspringt] действие, соответствующее [entspricht] ему и далее его осуществляющее: "Agere sequitur esse".
4.2.2. Действие и противодействие
4.2.2.1. Если сущность позитивно определена в своем собственном образе благодаря отрицательному отношению к другому и если сущность, тем не менее, полностью осуществляется только в действии, то в нем исполняется как раз это отношение. Акты конечного действия непосредственно могут направляться всегда лишь на конечное сущее. Они как ограниченные акты могут направляться не на бытие в целом и не на все другое, а лишь непосредственно на единичное или на некую ограниченную сферу отдельных вещей, благодаря чему они посредствующе (опосредствованно благодаря другому) относятся ко всему другому. Это указывает на то, что все сущее (прямо или косвенно) находится со всем другим в отношении действия, универсальной связи действия.
Из этого следует далее, что сущее благодаря своему действию в другом не только активно причиняет или порождает (actio) действия в этом другом, но и пассивно испытывает или "претерпевает" (passio) воздействия другого. Оба сплетены во взаимном обусловливании. Если одно действует (actio) на другое, то его действие соопределено (passio) другим. Если же оно испытывает (passio) воздействие другого, то воспринимает последнее в собственное действие. Оно требует противодействия, последнее может быть (позитивно) принимающим или (негативно) отвергающим; однако оно положено в собственном действии (reactio). Воздействие становится полностью действенным только в силу активной реакции того, что воспринимает действие.
4.2.2.2. Это также должно приниматься во внимание и тогда, когда необходимо различить внешнее и внутреннее действие. Действие направляется вовне (actio transiens), если оно полагает действие в другом, следовательно, благодаря собственному действованию [Handeln] порождает или изменяет другое. Оно направляется вовнутрь (actio immanens), если полагает действие в самом себе и, действуя, далее осуществляет или разворачивает само себя. В этом состоит сущность жизни; она есть "внутреннее действие", устремленное к дальнейшему осуществлению и разворачиванию самого действующего (ср. 6.2.2). Это касается как физически-органической жизни, так и духовно-личностной жизни познания, свободного решения и нравственного поступка, где мы обязаны осуществлять самих себя актами действия.
Однако внутреннее действие также всегда сообусловлено воздействием или влиянием извне, которые действующий должен сам воспринимать и перерабатывать. Внутреннее действие никогда не сводится единственно лишь к (жизненно) действующему, оно воздействует и на другое; жизнь формирует среду. Это касается также духовной жизни. Собственные убеждения [Gesinnungen] и решения объективируются в делании и в творении, они воздействуют на вещественную среду и человеческий окружающий мир. Что бы мы ни осуществляли во внутреннем и внешнем действии, это сказывается на целом и, если исходит из свободы, то возлагает ответственность.
4.2.2.3. Против понятия действия в смысле каузального причинения эмпиризм выдвигает возражение, подобное тому, что и против понятия субстанции (ср. 3.3.4.2). Юм сделал лишь радикальный вывод из эмпиристского принципа, разработанного Дж. Локком.
В чувственном восприятии дана лишь временная последовательность явлений, а не причинная их связь. Вот пример: 1). Я вижу камень в свете солнца. 2). Я чувствую, что камень нагревается, однако не воспринимаю, что солнечное излучение "обогревает" камень и, следовательно, "причиняет" обогревание. 3). Закономерность временного следования таких явлений (post hoc) ведет к тому, что я привыкаю к этому и в будущем также ожидаю такого же следования явлений. 4). Это побуждает к допущению некоей причинной связи (propter hoc), следовательно, к понятию причинности, которое, происходя лишь из субъективного толкования, высказывается об объективной действительности. Этим должно быть доказано, что понятие причинности (как и субстанции) имеет лишь субъективную, а не объективную значимость.
Это возражение на свой манер перенял Кант. Для него также понятия субстанции и причинности значимы не объективно (для вещей самих по себе), а лишь субъективно (для явлений). И все же он обосновывает субъективную значимость иначе, нежели Юм, – не только психологически (привычкой и ожиданием), но и логической необходимостью мыслить некоторые явления чувственного созерцания в априорных категориях (чистых рассудочных понятиях) причины и действия (причинности и зависимости).
В данном возражении верно то, что причинность (как и субстанция) никогда не дана в одном лишь чувственном восприятии. Однако это не доказывает – вопреки Юму, – что такие понятия не имеют реального основания; напротив, это убеждает нас в том, что действительность мира опыта мы воспринимаем не только чувственно, но всегда уже духовно пронизываем и понимаем ее. Мы живем не только в мире чувственных впечатлений, но и в некоей духовно понятой действительности. Этому не способствуют даже априорные рассудочные понятия Канта, раскрывающие лишь мир явления. Напротив, происхождение понятий как субстанции, так и причинности коренится в реальном собственном опыте. Если же я все-таки вопрошаю или, кроме того, полагаю сознательный акт, то я знаю себя не только как тождественный субъект или "носитель" нетождественных актов (как субстанцию); я знаю также, что я сам есмь деятельный и, действуя, полагаю себя в новую действительность исполнения акта, воздействую на другое и испытываю воздействия другого (причинность). Однако я также испытываю, что мое действие нечто "причиняет", т.е. что нечто, на которое я, действуя, направлен своими действованиями, действительно порождается. Так внешнее восприятие подтверждает мне действие того, что сознается во внутреннем опыте как моем действии (волении и поступках).
4.2.3. Способность действия и исполнение действия
4.2.3.1. В итоге выходит: сущее должно действовать, чтобы все полнее осуществлять себя в собственном действии. Потому оно должно действовать на другое, чтобы осуществлять самого себя – и свое другое – в более высокой наполненности бытием. Однако его действие все-таки ограничено конечной сущностью сущего. И потому, действуя, оно не может достичь ни целостности бытия, ни совокупности конечных сущих. Оно может непосредственно действовать всегда лишь на единичное. Из этого следует возможность действия, которая, однако, не осуществляется в действительности акта, даже никогда не может достигаться или исчерпываться посредством действительного исполнения акта. Мы обязаны, следовательно, различать способность действия (как возможность) и исполнение действия (как действительность).
4.2.3.2. Рефлексия над исполнением действия показала, что оно как акциденциальная величина не тождественно с субстанцией, а отлично от нее. Субстанциальное целое "есть" то, что оно есть, даже если оно не находится в актуальном исполнении этого определенного действия (на это другое). Исполнение действия как новая действительность бытия прибавляется к субстанции или, точнее, порождается субстанцией как ее собственное продолжение определения.
Однако и способность действия не тождественна с субстанциальным сущим. Она не тождественна с бытием сущего, потому что последнее есть принцип действительности, а не возможности, актуальности, а не потенциальности. Возможность действия не тождественна также и с сущностью сущего; последняя есть, правда, принцип потенциальности, а не актуальности, но она есть возможность бытия данного определенно ограниченного сущего, она пребывает в потенции по сравнению с субстанциальным актом бытия сущего и благодаря ему актуально наполнена (actus primus). Она в то же время не может быть потенциальным формальным принципом действия, а следовательно, некоей дальнейшей действительностью бытия (actus secundus). В противном случае с осуществлением сущности было бы необходимо со-положено также исполнение действия; оно не было бы дальнейшей, превосходящей и продолжающей определять субстанциальное бытие действительностью. Способность действия, следовательно, не тождественна с бытием и сущностью сущего.
4.2.3.3. С другой стороны, способность действия вытекает из субстанциального сущего: из бытия и сущности. Если бытие вытесняет границу сущности, оно полагает действие, т.е. необходимость действия вообще, но вместе с тем лишь возможность определенного исполнения действия. Если, однако, сущность ограничивает бытие, то она есть основание для того, что сущему, – которое должно действовать на основании своего бытия, – свойственны лишь ограниченные возможности действия и что ему, – отнесенному на основании своей сущности к другому, – предпосланы определенные возможности или направления действия. Сущность как основание определенно ограниченной возможности бытия, опосредствованное способностью действия, есть, следовательно, основание определенно ограниченной возможности действия.
Из этого следует, что способность действия вытекает из единства бытия и сущности сущего. Необходимость некоей способности действия вытекает из бытия, определенное ограничение способности действия вытекает из сущности. Точно также в обоих имеет свое основание исполнение действия: в бытии, поскольку оно есть (акциденциальная) действительность бытия, исходящая из (субстанциальной) действительности бытия; и в сущности – поскольку исполнение действия положено благодаря конечной сущности в определенных границах. И потому можно сказать: способность действия первоначально вытекает из сущности как возможности бытия, исполнение действия первоначально вытекает из бытия как действительности бытия, не будучи при этом в обоих случаях одним и тем же. Как в субстанциальной конституции сущего относятся друг к другу сущность и бытие, возможность бытия и действительность бытия, так – аналогически – относятся друг к другу в акциденциальной сфере способность действия и исполнение действия.
Конечное сущее "есть" благодаря бытию, однако посредством своей сущности оно ограничено этим субстанциально определенным смысловым образом, в силу чего все же способно к действию дальнейшего самоосуществления. Действие как самоисполнение все же происходит в действии на другое и зависимо от противодействия другого, следовательно, в некоем охватывающем отнесении действия. К тому же конечному сущему (акциденциально) свойственна способность к соответствующему исполнению действия, благодаря которому оно должно осуществлять (субстанциально) свое собственное бытие [Eigensem] и воздействовать на другое. Одно происходит в другом, во взаимном опосредствовании отнесений действия сущего – в динамически-активной действительности.
4.3.1. Дух как при-себе-бытие
Мы вопрошаем о нечто, "есть" ли оно и как оно "есть", присуще ли ему бытие и как присуще. Я вопрошаю не о том, как оно мне до сих пор является или что я уже знаю о нем (объект в исполнении), а как оно само есть и что я еще не знаю (объект сам по себе) (ср. 3.1.3). Я вопрошаю об этом, принимая во внимание бытие, а следовательно в горизонте бытия (ср. 2.3).
Однако в то же время я знаю, что я вопрошаю, что я сам "есмь" как вопрошающий, который полагает или может полагать этот акт вопрошания (или знания и воления), что я, следовательно, есмь не только исток этого вопрошания (субъект в исполнении), но я сам есмь и тождественное основание полагания других актов (субъект сам по себе). Я знаю о самом себе, принимая во внимание бытие.
Знание о себе исполняется лишь в знании о другом. Однако знание о другом содержит как свое условие знание о самом себе. Предметное сознание предполагает самосознание, однако самосознание исполняется только в предметном сознании. Последнее есть прямое и эксплицитное (тематическое), ибо интенция направлена на предмет. Содержащееся и соположенное в нем самосознание есть только косвенно и имплицитно (нетематически), однако оно не менее реально и актуально; оно есть "непосредственное" знание, которое, тем не менее, "опосредствовано" лишь в другом и в нем рефлектировано, т.е. может становиться отчетливым.
Однако оба знания – знание о себе в знании о другом – есть знания о бытии. В том же самом акте я знаю, что я "есмь", и вопрошаю о том, что "есть", или знаю о том, что "есть". Это исполнение акта, принимающее во внимание бытие (sub ratione entis), поскольку оно "есть", т.е. в безусловной значимости бытия, и потому в горизонте бытия. В данном смысле оно есть актуальное исполнение бытия.
Этот акт, хотя и относящий себя к другому, есть, однако, акт при самом себе, поскольку он знает о самом себе, сознает самого себя. Если я вопрошаю, то я знаю, что я вопрошаю. Если же я знаю нечто, то я знаю, что я это знаю. Если я нечто хочу или устремляюсь к нечто, то я знаю, что я это хочу и к этому стремлюсь. Это "обратное отнесение" [Rückbezug] рефлексивности свойственно всем актам, которые мы обозначаем как сознательные, или духовные, акты.
4.3.2. К истории проблемы
В этом состоит древнейшее и все же всегда новое понимание. Уже Анаксагор говорил о разуме (nous), что он есть единственно лишь "для себя" (eph' heautou: Фр. 12). Для Аристотеля человек в своей свободе есть "ради самого себя" (hautou heneka: Met. I, 982 b, 25); это формула широчайшего исторического значения1. Фома Аквинский говорил о "redicio completa in seipsum" (in libr. de causis), Декарт – об "ego cogitans" (о самого себя сознающем Я). Лейбниц в противовес чистой "перцепции" (восприятию) образовал понятие "апперцепции" (самовосприятия или самосознания). Кант трансформировал это понятие в "трансцендентальную апперцепцию" (чистое "я мыслю") как наиболее внутреннее условие единства сознания. Он также настаивал на том, что человек как личность "никогда не должен использоваться всего лишь как средство", но всегда "должен рассматриваться как цель сама по себе"2; в самоотнесении, а значит, в свободном нравственном собственном решении коренится безусловная ценность личности.
1 "Sui causa" превращается в определение свободы, частично у Фомы Аквинского; у Спинозы же, напротив, "causa sui" превращается в понятие Бога; ср. Coreth 1985.
2 KpV B 155ff.; Grundlegung zur Metaphysik der Sitten, WW 4, 428ff..
Это остается значимым и для идеализма, для Фихте, который говорит об "относящем себя к себе дело-действии [Tathandlung]"1; тем более для Гегеля, у которого дух есть "при-себе-бытие" и "для-себя-бытие" – в этом состоит его свобода. Сознательное самообладание есть свободное самораспоряжение. Ведь дух "имеет единство не вне себя, он постоянно находит его в себе, он есть в себе и при себе самом"; он "есть при-себе-самом-бытие, и именно то же самое есть свобода"2. В-себе-, при-себе- или для-себя-бытие, отношение себя-к-себе – в этом сущность духа.
1 Особенно в
Zweite Einleitung in die Wissenschanslehre 1796.
2 Hegel, Die Vernunft
in der Geschichte. Hrsg. von J.Hoffmeister. 5. Aufl.
Hamburg, 1955, 55.
Подобным образом Хайдеггер говорит не о духе, а о существовании: "Существование есть самость, т.е. сущее, которое, пребывая, предоставлено ей [...]. Однако то, ради чего существует существование, – это оно само [...]. Существование существует ради себя" (WdG 37f.); это дословно соответствует "hautou heneka" (ради самого себя) у Аристотеля.
Приведенные высказывания, пусть даже в контексте различных способов мышления, тем более подтверждают общее основное понимание при-себе-бытия духа. Однако оно заключается лишь в исполнении акта – как в акте вопрошания, так и в других сознательных актах знания, воления и т.п.
4.3.3. Сознание
4.3.3.1. Сознательные акты данного вида, обращаясь на себя, направляются на другое; они суть сущностно интенциональные, т.е. отчетливая (тематическая) интенция направлена на предмет. Однако условием возможности предметной интенции одновременно является (нетематическое) обратное отнесение к себе – в знании о самом себе.
Исключительно лишь в этом заключается основание того, что мы можем "рефлектировать" над исполнением акта, т.е. имплицитное или нетематическое обратное отнесение к нам самим делать эксплицитным или тематическим и приводить к понятию. От прямого, отнесенного к предмету сознания, отличается рефлексивное сознание, в котором акт есть при самом себе. Это сознание положено с актом и посредством его самого, поскольку оно есть "сопровождающее" сознание (conscientia concomitans), которое, однако, остается нетематическим, если "последующей" рефлексией не приводится к тематически отчетливому сознанию (conscientia consequens). Последнее возможно только потому, что такое сознание уже прежде, в самом исполнении акта, было нетематически со-данным.
Из этого следует взаимное отношение условия: лишь в отношении к другому я могу полагать некий сознательный акт; он сущностно имеет предметную интенцию. Однако лишь поскольку я знаю о самом себе в исполнении акта, мне самому "прояснилось" это, постольку я могу знать о другом, исполнять другое в "свете" своего сознания и на основании этой проясненности, мысля, рефлектировать актуальное при-себе-бытие исполнения, чтобы привести его к тематически отчетливому сознанию.
4.3.3.2. Сознание, однако, есть исполнение бытия; сознательный акт сам есть некая положенная в действии действительность бытия, которая отличается тем, что она, зная, есть при самой себе, следовательно полагает в акте тождество бытия и знания. Это имеет огромное значение: в духовно-сознательном акте бытие приходит к себе, оно сознает самого себя, бытие знает о самом себе. Это происходит в конечном, связанном с чувственным миром духовном существе ("дух в мире", К. Ранер) – в тематическом исполнении другого, однако в нетематическом обратном отнесении сознательного акта к самому себе. В этом изначальном исполнении единства бытия и знания (3.1.2) основывается наше понимание основных законов (ср. 4.4), равно как и основных определений бытия (ср. 5), которые еще следует показать. Таким образом, актуальное тождество бытия и знания в исполнении духовного акта оказывается основным знанием о бытии и поэтому праусловием возможности всего вопрошания и знания.
4.3.4. Конечное и бесконечное
4.3.4.1. Вопрошание оказалось актом исполнения, в котором вопрошающий схватывает самого себя как субъект и другое как объект вопрошания, при этом обоих, однако, как нечто, которое "есть", т.е. как сущее, поскольку оно есть. Он исполняет, стало быть, самого себя и свое другое при формальном принятии во внимание бытия (sub ratione entis), т.е. при форме или формальном объекте бытия: я знаю, что я "еcмь" и хочу знать, что и как "есть" другое. Это есть, следовательно, событие в горизонте бытия, который оказался горизонтом безусловной, стало быть, неограниченной значимости (ср. 2.3.3 и cл.). Лишь благодаря этому акт совершенно сознателен, знает себя в бытии и, следовательно, является духовным актом исполнения.
Отсюда следует, что таковому акту во взаимном обусловливании присущи конечность и бесконечность. Он есть конечный акт, ибо исполнение действия некоего конечного сущего никогда не могло бы преодолеть или снять границы своей сущности. Тем не менее духовный акт, уже акт вопрошания, тем более знания и, как еще будет показано, также стремления и воления, имеет некое бесконечное измерение, поскольку он сущностно требует безусловной значимости, положен в неограниченном горизонте бытия и поэтому открыт для всего бытия и простирается на него. Знание о бытии настолько обширно, насколько безгранична широта и полнота бытия. Дух как таковой исполняет себя из своей сущности в этом бесконечном горизонте. Однако как конечный дух он никогда не может адекватно достичь этого горизонта. Он, правда, сущностно предспроектирован, однако не адекватно наполнен и наполняем горизонтом знающе-незнающего простирания на бесконечность бытия. Это есть безусловное в обусловленном, которое оказывается теперь бесконечным в конечном; оно – наиболее внутренняя сущность конечного духа.
Эта бесконечность означает не актуальное обладание, а виртуальное простирание, следовательно – виртуальную бесконечность. В исполнении конечного духа она остается привязанной с актуальной конечностью, так как исполнение никогда не может достичь бесконечности горизонта, но в своем сущностном виде определено этим.
4.3.4.2. Кант придерживался лишь конечности человеческого познания, вследствие чего, однако, был утерян безусловный горизонт значимости. Познание, отнесенное к конечному субъекту, остается ограниченным явлением в сфере возможного опыта.
Идеализм, напротив, стремился снять самоограничение познания и вновь достичь безусловной значимости. Однако последняя – не от объекта (в силу значимости бытия сущего), а лишь от субъекта: если субъект полагается абсолютно, то объект, отнесенный к абсолютному субъекту, сам приобретает абсолютную значимость; так обстоит дело с абсолютным Я у Фихте и с абсолютным духом у Гегеля. Однако в силу этого конечный субъект снимается бесконечностью духа; он больше не есть "он сам", а есть "момент" осуществления и разворачивания абсолютного духа, который, увы, тем самым растворяется в "дурной бесконечности" (Гегель).
Новейшее же мышление многократно замыкается в конечности: это характерно для всякого позитивизма, философии существования, для М. Хайдеггера, тем более для Ж. П. Сартра и вслед за ними для некоторых представителей "модерного" или "постмодерного" мышления, частично утопающего в полнейшем нигилизме.
Оба желания – конечности, как и бесконечности – может удовлетворить понимание "актуальной конечности" при "виртуальной бесконечности" конечного духа.
4.3.5. Духовное бытие
Выше мы остановились на акте исполнения конечного духа, оказавшегося исполнением бытия в горизонте бытия, поэтому актуально конечным, но виртуально бесконечным. Вместе с тем этот акт есть исполнение субъекта: "я" вопрошаю, "я" знаю или хочу и т.п. Акт как исполнение действия предполагает исток действия, т.е. соответствующую субстанцию, обладающую способностью к исполнению такого действия (ср. 4.2.3). Духовный акт, поэтому, предполагает некую духовную субстанцию, которую мы называем "душой". Она выделяется из материальной действительности как сущностно иное. Ее сущность может познаваться и определяться только из актов. Таким образом, с одной стороны, ее обозначают (негативно), как имматериальное, т.е. она не принадлежит к сфере и своеобразию материального бытия и со-бытия, а сущностно превышает последнюю, с другой – ее определяют (позитивно) через эту трансценденцию, т.е. через виртуально бесконечное измерение открытости для бытия.
Что это означает – может быть детальнее раскрыто только из сущности материи, т.е. материального бытия и действия (см. 6.2.1). Однако уже здесь следует сказать, что материя как таковая есть тот принцип сущего, который исключает при-себе-бытие духовного действия. Как сущностью конечного сущего выступает внутренний принцип бытийно-сообразного ограничения, исключающий другие возможности бытия, так, в частности, материя – или лучше материальность как принцип – есть то, что исключает содержание бытия (совершенство бытия) духа, его способность быть при себе и для себя. Материальное сущее есть не при себе, а при другом, оно действует не в себе и для себя, а в другом и для другого. Духовный акт, тем не менее, предполагает некую субстанцию, которой свойственна способность действия духовного самоисполнения и которая, поэтому, (негативно) нематериальна и (позитивно) выделена благодаря виртуальной бесконечности духовного бытия и действия.
4.3.6. Знание и воление
4.3.6.1. Исполнение субъекта и объекта
Конечное духовное существо обязано осуществлять само себя в собственном действии – в актуальной конечности и виртуальной бесконечности. Его действие никогда не может достигать бесконечности горизонта, оно непосредственно ограничено другим конечным сущим, которое встречается ему как предмет. Все конечное действие существенно находится в двойственности "противоположности" [Gegenüber] субъекта и объекта (ср. 3.1, 4.1 и cл.).
Эта двойственность есть относительная противоположность [Gegensatz], она не может полагаться абсолютно. Между тем это делалось Декартом, резко противоположно определявшим "res cogitans" и "res extensa", ибо ему недоставало аналогически охватываемого понятия бытия; это возымело далеко идущие последствия в мышлении Нового времени. Однако уже Гегель выявил взаимодействие субъекта и объекта, так как они процессуально взаимоопределяются во взаимном (у Гегеля – диалектическом) движении того, что называется "опытом" (PhdG, WW G1, 2, 78). Это, в принципе, правильно и оказалось герменевтически важным для "горизонта понимания". Однако сегодняшнее (постмодерн) стремление полностью снять двойственность субъекта и объекта (а значит, духа и материи) просто "наивно", ибо мне все же встречается другое, которое я своим способом воспринимаю и на которое воздействую; оно, как другое, остается моим "предметом" [Gegen-stand – противо-стоящее].
В манере и способе моего исполнения другого обнаруживается, однако, сущностное различие, имеющее основополагающее значение также для дальнейшего обнаружения трансцендентальных определений бытия: познавание и стремление, или (на уровне духовного действия) знание и воление, следовательно, теоретическое и практическое поведение.
4.3.6.2. Двойственность знания и воления
4.3.6.2.1. Мы исходили из вопрошания и обнаружили: вопрошать я могу, лишь если я уже знаю, о чем я вопрошаю; иначе вопрос не имеет смысла и направленности. Однако вопрошать я могу, лишь если я в то же время знаю, что я вопрошаю; иначе это не был бы сознательный и осмысленный акт. Если я вопрошаю о нечто, то я хочу его знать; а если я знаю, что я вопрошаю, то я знаю также, что я в этом стремлюсь к знанию. Следовательно, вопрошание предполагает знание, включает знание и стремится к знанию. Таким образом, первым способом духовного самоисполнения оказывается знание. Уже в исполнении вопрошания предполагается и со-исполняется знание.
Однако вопрошать я могу, лишь если я еще не знаю то, о чем я вопрошаю; иначе вопрошание было бы упреждено знанием и не было бы уже возможно. Вопрошать я могу, лишь если я знаю о собственном незнании и стремлюсь к дальнейшему знанию. Я хочу знать, поэтому я вопрошаю. Вопрошание, следовательно, это некое движение стремления к знанию и потому, как и знание, есть некое духовное исполнение. Духовное стремление мы называем волением [Wollen]. Это второй способ духовного самоисполнения, который уже содержится и исполняется в акте вопрошания.
Здесь обнаруживается некая сущностная структура в отношении знания и воления. Исполнение духа сущностно есть исполнение бытия, однако конечный дух никогда не может непосредственно обрести само бытие и в целом, он зависим от другого сущего. Духовное действие пребывает поэтому в напряженности субъекта и объекта. Лишь отсюда может проясняться отношение познавания и стремления, в духовной сфере – знания и воления.
4.3.6.2.2. Конечный дух в сознательном исполнении самого себя в своем другом исполняет некое актуальное тождество субъекта и объекта, не субъекта и объекта самих по себе, а субъекта и объекта в исполнении, т.е. поскольку они полагаются в акте. Субъект в исполнении есть, однако, субъект сам по себе, поскольку он исполняет себя в своем акте; и объект в исполнении есть объект сам по себе, поскольку он становится присутствующим [präsent] в акте субъекта. Тождество субъекта и объекта в исполнении предполагает, поэтому, их различие само по себе; иначе другое было бы снято, оно не было бы больше моим исполнением в моем другом. Однако если различие субъекта и объекта самих по себе не снимается, а остается предположенным, исполнение тождества может быть положено либо в субъекте, либо в объекте.
4.3.6.2.3. Если актуальное исполнение тождества субъекта и объекта полагается в субъекте, то оно есть самоисполнение субъекта в своем другом, поскольку последнее становится присутствующим в субъекте, т.е. не как объект сам по себе, а как объект в самоисполнении субъекта. Последнее, как духовное самоисполнение, полагает тождество бытия и знания; оно есть знающее себя, самого себя просвечивающее, самого себя сознающее исполнение акта. Однако если объект входит в духовное самоисполнение субъекта, то он полагается в его свете или "просветленности", т.е. в сознании или в знании. Самоисполнение конечного духа в своем другом, поскольку это другое полагается не в нем самом, а в субъекте, означает знание. Это акт, где субъект в собственном акте полагает свое другое как познанный предмет, однако тем самым не снимает, а предполагает инаковость другого, следовательно, знает о другом как другом.
4.3.6.2.4. Если же тождество субъекта и объекта исполняется не в субъекте, а в объекте, то это – самоисполнение субъекта в своем другом, поскольку это другое есть само по себе: не только как объект в исполнении, но и как объект сам по себе, не только в тождестве субъекта, но и в различии с субъектом. Если субъект исполняет самого себя в своем объекте, то он превышает или трансцендирует себя и идентифицируется со своим другим. Он актуирует самого себя в бытии и содержании бытия другого как в собственном бытии и содержании бытия. Однако пока другое остается еще другим, (реальное) различие с другим самим по себе не снимается, тождество не достижимо. Остается движение субъекта к объекту – это утверждение другого ради него самого, стремление к другому в том, что оно само есть. Духовное исполнение, утверждающее другое в его собственном бытии и собственной ценности, устремляющееся к нему ради него самого, мы называем волением. Самоисполнение конечного духа в своем другом, поскольку последнее само есть в своем бытии и содержании бытия, означает воление. Оно есть некий акт, в котором субъект исполняет самого себя по направлению к [auf... hin] своему другому, поскольку осуществляет себя в своем другом.
Эта основная структура духовного исполнения чрезвычайно важна, если мы намерены разворачивать самоистолкование бытия в его трансцендентальных свойствах или в определениях единого, истинного и благого. Во всяком духовном исполнении сущего оно подразумевается как "единое" (unum), во всяком (теоретическом) акте вопрошания, познавания и знания – предположено как "истинное" (verum) и во всяком (практическом) акте стремления, воления, утверждения ценностей – как "благое" (bonum). Что же высказывается в них о бытии сущего? Прежде чем показать это, следует еще остановиться на первых законах бытия.
Сущее в своей метафизической конституции настолько прояснено, что становится возможным выявить первые и основополагающие законы бытия. Они относятся ко всему сущему и потому также ко всему нашему вопрошанию и знанию о сущем. Поэтому они суть законы бытия и мышления в одном. Чаще всего называют три таких закона: закон тождества (или противоречия), закон причинности и закон финальности1.
1 Законы бытия могут также подчиняться трем трансцендентальным определениям бытия: единому, истинному и благому (ср.5.1 и сл.). Однако так как это подчинение (прежде всего принцип причинности) не бесспорно, мы излагаем здесь обособленно законы бытия, хотя некоторые полностью могут раскрываться только из трансценденталий.
4.4.1. Закон тождества
4.4.1.1. Если я вопрошаю о нечто, то до всякого определенного ответа я знаю, что оно есть то, что оно есть, и не может быть ничем иным. Если я не предполагаю этого, то не мог бы ожидать ответа, который сам не упразднялся бы противоречием. И если я нечто знаю и утверждаю, то я знаю до всякого определенного содержания, что оно необходимо есть то, что оно есть, и не может в одно и то же время не быть или быть иначе. Если бы это знание не лежало в основе всякого отдельного знания, то вообще не было бы значимого знания. Если бы сущее в одно и то же время могло быть и не быть, быть и не быть самим собой, то всякое знание было бы упразднено; всякое высказывание в одно и то же время было бы истинным и ложным. Не было бы возможным также другое отношение к сущему в стремлении, волении и действиях, если бы это основное знание не было предположено во всем.
Этим доказывается изначальное знание о тождестве сущего, соответственно – об исключении не-тождества, как условие возможности осмысленного вопрошания и знания, мышления и высказывания вообще, как и всякого активного отношения к сущему. Это – трансцендентальное условие в строгом смысле, так как оно, хотя и нетематически, конститутивно и нормативно входит во всякое исполнение вопрошания и знания и потому может рефлективно обнаруживаться и тематизироваться. Это даже примерный случай трансцендентального условия, ибо оно предположено и содержится [mitenthalten] во всем и каждом и поэтому необходимо со-подтверждается. Если сущее положено в бытии, то оно необходимо есть оно само, тождественное с собой; оно не может не быть, не может быть нетождественно с собой. И поэтому мы можем предварительно сформулировать: то, что есть и поскольку оно есть, необходимо есть оно само, – закон тождества. В негативной, но равнозначной формулировке это звучит так: то, что есть и поскольку оно есть, не может не быть, – закон противоречия, логически точнее: закон непротиворечия (или исключенного противоречия), чаще всего называемый просто "принципом контрадикции".
4.4.1.2. Часто этот закон выражают в краткой форме: А=А. Это правильно, однако недостаточно, ибо предстает пустой тавтологией. Скорее подразумевается: А необходимо есть А, т.е. если есть А, должно быть А; не может быть не-А. Нечто есть, поскольку оно необходимо есть то, что оно есть; оно не может не быть, не может быть иным.
Закон тождества не простая тавтология и не чисто аналитическое положение, а синтетическое суждение, чей предикат высказывает новое положение, не содержащееся в субъекте, – необходимость самобытия, невозможность небытия или инобытия. Это важно, поскольку при обсуждении аналитического или синтетического своеобразия других принципов (в особенности закона причинности) едва ли принималось во внимание, что уже принцип контрадикции есть не чисто аналитический, а синтетический. Все первые законы бытия, поскольку они должны нечто высказывать, суть синтетические положения, и, имея априорную значимость, они, по Канту, суть "синтетические суждения a priori".
4.4.1.3. Принцип, будучи сформулирован вначале в онтическом смысле, относительно сущего, восходит к основному закону бытия, который мы можем обозначить как онтологический, касающийся самого бытия принцип.
Необходимость того, чтобы сущее было самим собой, и невозможность того, чтобы оно не было самим собой, основывается на необходимом тождестве бытия. Так как конечное сущее, хотя и "есть", однако не есть само бытие и не в целом, а ограничено и контингентно в бытии, то в "онтической" формулировке принципа должно прибавляться: "поскольку оно есть", т.е. если оно есть и как оно есть по мере и способу. Иными словами, речь идет о том, присуще ли и насколько присуще ему бытие, переведено ли оно в тождество бытия и исключает ли собственно небытие.
Реальное основание необходимого тождества, необходимо исключающее небытие, есть бытие (как акт бытия). Поэтому закон тождества в изначальном, "онтологическом", смысле может формулироваться так: бытие необходимо есть бытие, оно необходимо тождественно с собой – или, негативно, как закон противоречия: бытие не может не быть; оно необходимо исключает небытие. Это первый закон бытия и мышления.
Предстоит еще показать, что уже отсюда может открываться некий подход к необходимости абсолютного бытия (ср. 7.1.3).
4.4.2. Закон причинности
Мы вновь начинаем с вопрошания. Вопрошаем о том или об этом, есть ли оно и что оно есть. Однако мы вопрошаем не только о вещах или положениях вещей, которые всегда остаются одинаковыми, но и о многом в некоем мире постоянной перемены, о том, что возникает и исчезает, изменяется. Мы вопрошаем: почему это [есть] так? Каким образом это произошло? Благодаря чему оно стало [geworden], благодаря чему оно изменилось? Мы предполагаем при этом, что все становление того, чего прежде не было, и все изменение действительности требует основания становления и изменения. Оно должно быть "причиненным" неким нечто, т.е. порожденным посредством действия. В таком вопрошании "почему?" или "благодаря чему?" мы предполагаем как соответствующее основание пояснения (ratio sufficiens) некую воздействующую причину, короче говоря – действующую причину (causa efficiens). Как говорится, "из ничего ничто не возникает". Мы всегда и везде предполагаем, что всякое становление должно иметь основание как "отчего становление" т.е. воздействующую причину.
4.4.2.1. К истории проблемы
Понимание необходимости основания для всего становления и всего изменения проявляется уже в греческой философии. Платон говорит: "Однако все возникающее должно иметь какую-то причину для своего возникновения, ибо возникнуть без причины совершенно невозможно" (Tim 28a). Аристотель еще более углубляется в основания того, что он называет "движением" (kinesis), понимая под таковым всякое изменение, а также возникновение вещей как осуществление возможности, что требует соответствующей воздействующей причины. Последняя выражается в основоположении: "Quid-quid movetur, ab alio movetur" (Phys VII, l, 242 в 21 и сл.). Если это не тавтология, то следует принять во внимание, что первое "movetur" подразумевается в медиальном смысле, второе – в страдательном смысле, следовательно, правильно переводится так: "Что бы ни двигалось (или ни находилось в движении), движимо другим".
Такое понимание осталось не без последствий. Оно воспринимается и уточняется, помимо прочих, у Фомы Аквинского. Последний понимает "движение" (motus) лишь как переход от потенции к акту (transitus de potentia ad actum), таким образом другие формы движения (например, простая перемена места), поскольку они не означают нового осуществления (актуирования), отсюда исключаются. Благодаря этому Фома Аквинский обретает принцип, который значим для всего становления контингентного сущего и потому становится основополагающим прежде всего для доказательства бытия Бога и в таком его значении входит в дальнейшую традицию.
В Новое время Лейбниц впервые формулирует "принцип достаточного основания" (principium rationis sufficientis, Monad. n. 32, ср. Theod. I, 44). Он понимает его не только в логическом, но и в онтологическом смысле, т.е. так, что все реально сущее требует некоего основания своего существования и своей сущности.
4.4.2.2. Основные понятия
4.4.2.2.1. Здесь следует различать понятия условия, основания и причины в их взаимосвязи. Рефлектируя над исполнением вопрошания, мы обнаружили условия, включающие онтическое, логическое и трансцендентальное условия (ср. 2.1.3 и сл.). Строго взятое, условие означает лишь кондициональное отношение: если есть А, должно быть В; или наоборот: только если есть В, может быть A (conditio sine qua поп). Тем самым высказано лишь необходимое отношение условия, но еще не способ, не то, "как" одно обусловливает другое.
Если условие (В) входит в другое (А) конститутивно или определяя его, то это его основание (principium) – то, из чего вытекает нечто (ex quo aliquid procedit). Основание или принцип может быть логическим основанием (ratio) – это предпосылки некоего доказательства, из которых вытекает следствие, или реальным основанием, которое порождает реальное сущее. Если Аристотель, например, различает четыре причины движения (kinesis) – материальную и формальную, действующую и целевую, то это суть внутренние и внешние реальные основания конечного (изменчивого) сущего. Если их называют причинами (causae), то это понятие употребляется уже в аналогическом смысле, ибо причина как реально порождающее основание (quod aliud producit) первоначально подразумевает действующую причину (causa efficiens), которая собственным действием порождает другое (actione sua aliud producit). Понятие причины можно также аналогически перенести на другие реальные основания, однако лучше говорить об основаниях (принципах), чем о причинах (causae), чтобы закрепить это понятие за действующей причиной.
4.4.2.2.2. Принцип причинности утверждает: если конечное, следовательно обусловленное и контингентное, сущее действительно положено в бытии (существует), то оно должно быть положено или порождено посредством действия некой причины. Конечное, и потому обусловленное, сущее требует некоего "условия" своего существования, которое, как "реальное основание", порождает действительное сущее. Оно требует действия основания, т.е. некой соответствующей "действующей причины". Этот принцип касается не всего сущего, а лишь того, что возникает и исчезает, оказывается не необходимым, а контингентным. Но так как все конечное существенно контингентно, то принцип касается всего конечного сущего. Таким образом, можно сказать: "Если контингентное сущее действительно есть (существует), то оно должно быть причиненным (осуществленным) благодаря действующей причине", – или короче: "Если контингентное сущее есть, то оно необходимо причинено некоей причиной".
4.4.2.3. Обнаружение принципа
Обнаружение данного принципа много обсуждалось. Из этого следует, что он может быть доказан не аналитически-дедуктивно, а лишь синтетически-редуктивно.
Он не может быть выведен аналитически ни из понятия (конечного) сущего, ни из принципа тождества или противоречия, ибо высказывает некое новое содержание, которое прежде понятийно в нем еще не содержалось. Если сказать, что "всякое действие требует причины", то это было бы аналитическим положением, однако прежде следовало бы показать, что есть "действие"" это уже предполагает, что оно "причинено" другим. В таком случае положение не высказывает ничего нового и превращается в пустую тавтологию.
Отсюда следует, что принцип причинности порождает синтетическое высказывание, превышающее субъект положения (контингентное сущее) благодаря дальнейшему определению. Последнее содержательно состоит в "причиненности [Bewirktsein] посредством причины", формально снова (как в принципе тождества) – в необходимости, и поэтому – в безусловной всеобщей значимости принципа. Так как всеобщая и необходимая значимость предлежит всякому отдельному содержанию опыта и "с самого начала" (a priori) значима для него, то логическую структуру положения вместе с Кантом можно обозначить как "синтетическое суждение а priori", хотя обосновать это необходимо иначе, нежели Кант. Тем самым поставлен дальнейший вопрос о выявлении необходимой значимости. Некоторые апеллируют к непосредственному уразумению [Einsicht], которое проясняется уже в сравнении содержания понятий "контингентный" и "причиненный" [verursacht] (например, И. де Фриз). То, что непосредственные уразумения такого рода имеют место, не должно вызывать сомнений; без них мышление не было бы возможным. Однако они остаются необоснованными, если непосредственность не опосредствуется. Отсюда возникает вопрос, не может ли уразумение в принципе опосредствоваться негативно-редуктивным обнаружением, а именно: в силу того, что отрицание принципа ведет к противоречиям. Редуктивное обнаружение такого рода может проводиться в различных, уже встречавшихся ранее аспектах, однако согласуется по предмету.
4.4.2.3.1. Всему, что есть, всему конечному (и обусловленному) сущему свойственна безусловность обусловленного (ср. 2.3.3). Поскольку оно "есть", ему присуща безусловная значимость бытия: оно "есть так", значимо "для всякого" и "по отношению ко всему", хотя как единичное оно еще столь же обусловлено и ограничено. Оно, следовательно, поскольку оно "есть", обусловлено и безусловно в одно и то же время. Оно обусловлено, так как оно есть не само бытие, а единичное и конечное сущее при многих условиях своего существования. И все же оно безусловно, поскольку положено в безусловной значимости и потому – в неограниченный горизонт бытия. Однако если обусловленное безусловно положено, то оно сверх собственной обусловленности должно быть определено в безусловности бытия. Иначе оно было бы само по себе – при том же самом принятии во внимание бытия – в одно и то же время обусловленным и безусловным, а это есть противоречие. Следовательно, оно требует, если оно "есть", позитивного элемента, благодаря которому оно, будучи само по себе обусловленным, определено в безусловности бытия: оно требует некоего основания своего бытия.
4.4.2.3.2. Иначе говоря, контингентному сущему, которое "есть", присуща необходимость не-необходимости. Ограниченное сущее есть не само бытие, оно контингентно в силу своей конечной сущности, т.е. может быть или же не быть. Однако если оно "есть", то оно положено в необходимость своего бытия: оно в одно и то же время не может не быть или быть иным. Следовательно, оно должно, если оно есть, быть определенным сверх своей контингентной сущности в необходимости бытия. Иначе оно было бы само по себе необходимым и не необходимым в одно и то же время, что противоречиво. И поэтому оно требует позитивного элемента, благодаря которому оно определено в необходимости бытия: оно требует некоего основания своего бытия.
4.4.2.3.3. Опять-таки по-иному, и уже исходя из онтологической конституции сущего из бытия и сущности можно сказать: сущее действительно положено благодаря бытию, однако ограничено сущностью. Бытие из самого себя не необходимо есть бытие этой конечной сущности, и сущность из самой себя не необходимо осуществлена в бытии. Бытие контингентно по отношению к сущности, сущность контингентна по отношению к бытию. Их единство, в котором "снято" различие бытия и сущности, – это не необходимое, а только контингентное единство.
И все же бытие и сущность, если сущее осуществлено, осуществлены в единстве. Последнее не дано ни с одним, ни с другим принципом как таковым; оно может быть положено или осуществлено лишь благодаря другому. Иначе единство бытия и сущности было бы положенным и не положенным; действительное сущее было бы определено в действительное существование (фактически) и в то же время (принципиально) не определено: опять-таки возникает противоречие. Если сущее действительно есть, то бытие и сущность определены в единство, однако не из самих себя, а благодаря чему-то другому, некоему внешнему основанию, которое полагает их в единство, осуществляет действительное единство в сущем, т.е. посредством воздействующей причины.
4.4.2.4. Следует, однако, различать в причинении конечного и контингентного сущего первую и вторую причины. Все становление, всякое изменение подлежит различным причинам, которые сами опять-таки контингентны, следовательно суть причиненные. Уже Аристотель показал, что бесконечный ряд причин ничего не объясняет, лишь переносит объяснение в бесконечное, если не предполагается некая первая причина (causa prima). Сущность причинного воздействия состоит в том, что оно, действуя, причиняет, порождает бытие или определение бытия. Конечное, само контингентное сущее действует как вторая причина (causa secunda), имеющая важное значение во взаимосвязи действий. Однако ее действие всегда уже предполагает действительное, "к чему" она нечто причиняет, "на что" она, изменяя, оформляя или разрушая, воздействует. Это никогда не есть действие, касающееся бытия сущего. Таким может быть лишь действие, которое может порождать бытие как бытие, полагать сущее как сущее (sub ratione entis), стало быть, имеет могущество над бытием. Это может быть лишь "само бытие", которое, как "первая причина", сущностно возвышается над "вторыми причинами" и придает им действующую силу. И поэтому ее нельзя понимать так, будто она, "наряду со" вторыми причинами, наравне с ними вмешивается в ход мировых событий; это следует понимать только так, что она действует в естественных событиях "через" вторые причины и благодаря последним действует в мире "опосредствованно".
4.4.2.5 Иногда выдвигается возражение, что понятие причинности неприменимо к отношению между Богом и миром (напр. Хенгстенберг). В основании этих сомнений лежит слишком тесное, даже исключительное привязывание к естественнонаучному понятию причинности, которое вряд ли вообще схватывает онтологическую причинность в смысле причиняющего порождения или сообщения некоей действительности бытия, не растворяясь в чисто функциональном отношении; при этом творящее действие Бога не может быть постигнуто.
Если же причинность понимают онтологически, то в приведенном возражении остается правильным то, что между конечным и бесконечным действиями имеется существеннейшее, даже бесконечное, различие, и потому творяще-продуктивное действие мы мыслим лишь аналогически, а не адекватно-понятийно. С другой стороны, понятие причинности, если мы видим в нем также "сообщение бытия" как причиняющее полагание бытия, осуществлено лишь в творящем действии Бога – "causa prima" в первом и полнейшем смысле, а во всяком конечном действии – лишь в аналогически производном, конечно ограниченном смысле. Поэтому уразумение принципа причинности, по сути, есть уже уразумение контингенции и сотворенности мира благодаря первой, превосходящей все конечное причине, благодаря Богу как абсолютному бытию, всемогущему Творцу мира.
4.4.3. Закон финальности
Если я вопрошаю о нечто, то я хочу его знать; я вопрошаю, "чтобы" знать. То, к чему стремится вопрос и ради чего он ставится, есть знание об испрошенном, оно есть его цель (telos, ftnis). В целом это касается нашего воления и наших поступков. Мы стремимся к нечто, полагаем себе цель и ищем средства для ее достижения или осуществления. То, что все человеческое, т.е. сознательное, руководствующееся познанием действие (вопрошание или стремление и поступки, всякое свободное решение и приложение усилий и трудов), обусловлено и определено целями, "мотивировано" ими, – не подлежит сомнению. Мы можем поступать лишь "целеустремленно". Есть ли, и в каком смысле есть здесь "целеуверенность", – это другой вопрос.
Определены ли и направлены ли "финально", или "телеологически", и в каком смысле естественные события всей вне- или дочеловеческой действительности – еще более древняя и всегда новая проблема. Кроется ли в ней лишь исходящее из своеобразия человеческих поступков антропоморфное толкование событий природы, или телеологическое понимание природы, можно предметно обосновать и философски оправдать?
4.4.3.1. К истории проблемы
4.4.3.1.1. Телеологическая картина мира свойственна всей классической греческой философии. Она была основополагающей уже для мирового закона (logos) Гераклита, как и для мирового разума (nous) Анаксагора, правда, оспаривалась теорией простого случая в атомизме Демокрита. Для Платона вечная идея была не только совершенным прообразом, но и целью земных вещей, которые уподобляются ей и стремятся к высшей идее блага. Аристотель в анализ движения (kinesis), наряду с причиной действия, включает также причину цели – как "то, ради чего" (hou heneka), стало быть, в цели он также видит конститутивный принцип всякого движения или изменения, в конечном счете – это чистый акт божественной действительности, которая – как высшее благо и последняя цель – все к себе притягивает и содержит в движении. Стоики в учении о силах произрастания [Keimkräften] природы (logoi spermatikoi, rationes seminales), которые разворачиваются финально, мыслят точно так же телеологически, как и неоплатоники с их идеей возвращения всех вещей в божественное пра-единство, из которого они возникли.
4.4.3.1.2. Финальное понимание мира такого рода, сообразно библейскому учению о творении, было воспринято христианским мышлением. Это заметно уже у отцов церкви (включая теологически понятое эволюционное учение), как и в схоластической философии, в особенности у Фомы Аквинского. Для него Бог, как "само бытие" (ipsurn esse), есть "высшее благо" (summum bonum), следовательно, "последняя цель" (finis ultimus) всего происходящего. Вслед за Аристотелем Фома Аквинский выдвигает основоположения: "Omne agens agit propter finem" (всякое действующее действует ради некоей цели: S. th. I, 44, 4с, ср. S. с. G. III, 2 и сл.), и вместе с тем: "Naturale desiderium non potest esse inane" (естественное стремление не может уходить в пустоту: S. th. I, 75, 6с; ср. S. с. G. II, 55 и сл.). В этом выражена не только целеопределенность, но и целеуверенность естественного стремления.
4.4.3.1.3. С начала Нового времени выдвигаются возражения против финальности. Уже Декарт, который математически "ясное и отчетливое" разумение возвел в ранг нормы истины и достоверности, не отрицая финальность событий, отказывается от нее потому, что она не постигаема "ясно и отчетливо". Из абстракции все же следует (фактически, не логически и методически оправданное) отрицание. В механистической картине мира для финальности столь же мало места, сколь и в позитивистском и материалистическом естествознании. Правда, телеологическое понимание мира продолжает жить в учении Лейбница, в романтизме и уж тем более в идеализме – в натурфилософии Шеллинга и Гегеля. Однако в естественнонаучном мышлении механистически-материалистическое воззрение настолько продвинулось вперед, что даже развитие жизни, например в дарвинизме (последователи Ч. Дарвина), должно было объясняться чисто механистически случайными "мутациями" наследственного материала и "селекцией" в борьбе за выживание. То, что этим объяснимо далеко не все, сегодня в значительной степени признается даже биологами. Мы не должны здесь останавливаться на естественнонаучных проблемах, необходимо ограничиться лишь основополагающим онтологическим вопросом.
4.4.3.2. Основные понятия
Латинское "finis", как и греческое "telos", может означать как случайный "конец", так и "цель" [Ziel] устремлений или "назначение" [Zweck] движения либо изменения, – так философски понимали "telos" уже Платон и Аристотель. Более однозначно немецкое слово Ziel (или Zweck); оно подразумевает не только то, что нечто "заканчивается", но и то, ради чего (hou heneka, propter quod) происходит движение, следовательно, то, к чему стремятся, что определяет движение стремления и дает ему направление. Это не только цель, устремленная сама в себе: finis qui, но и цель некоего действия, движения или устройства, поскольку она, обусловливая и указывая направление, входит в движение стремления: finis quo, часто обозначая также "смысл".
В способе, каковым цель входит в определение стремления, выражено различие между естественным стремлением (appetitus naturalis) и сознательным стремлением, вызванным и руководимым познанием (appetitus elicitus). Если оно руководствовалось духовным уразумением, следовательно интеллектуальным познанием, а потому является предметом свободного решения, то оно есть воление и соответствующее действование. То, что человеческое воление и действование должны быть обусловлены собственным познанием и уразумением, определенными посредством "цели", – не вызывает сомнений. При этом обнаруживается, что подлинно первое устремленное, как цель определяющее воление и действования (flnis quo), после приложения всех средств ведет к цели, последнее же устремленное (finis qui), согласно основоположению, есть "primum in intentione, ultimum in exsecutione". Эта структура целенаполненного действия не может бесспорно переноситься на естественное стремление, ибо последнее не руководствуется собственным познанием цели. Нельзя также предполагать осмысленного планирования естественных событий Богом. Это, скорее, составляет вопрос, может ли обнаружиться из внутреннего своеобразия действия сущего как такового финальность или телеология его действия.
4.4.3.3. Обнаружение принципа
Как в законе причинности, так и здесь возможно не дедуктивное, а лишь редуктивное обнаружение (ср. 4.4.2.4). Принцип финальности также не является аналитическим суждением, ибо высказывается некое новое содержание, которое формально не содержалось ни в понятии сущего, ни в понятии действия (причинности). Это опять-таки синтетическое положение, которое, однако, "a priori", до всякого единичного опыта, всеобще и необходимо значимо для всего конечного действия, и в этом смысле есть "синтез a priori". Его значимость, однако, может быть обнаружена негативно-редуктивно – тем, что отрицание принципа ведет к противоречию.
Должны, однако, различаться два аспекта: целеустремленность и целеуверенность. Первая означает, что всякое действие направлено на цель (propter quod), вторая – что действие также достигает цели, по меньшей мере принципиально может достигать, а следовательно, устремляется к некоей возможной, т.е. достижимой или осуществимой, цели и поэтому не может уходить в пустоту (невозможное).
Сначала в общем: сущее должно действовать; это вытекает из его бытия и ограничено его сущностью. Оно отнесено ко всему и благодаря всему со-определено. Как и на что должно оно действовать? Всякое конечное действие есть ограниченное действие, оно осуществляется в том или ином исполнении действия. Однако сущностью действия еще не дано его конкретное определение, в противном случае оно было бы (фактически) ограничено и в то же время (принципиально) не ограничено и не определено, что противоречиво. Следовательно, оно требует дальнейшего определения, которое, однако, следует установить из сущности самого конечного действия. Определение заключается в необходимой цели действия – в целеустремленности и целеуверенности действия.
4.4.3.3.1. Целеустремленность вытекает из сущности действия. Действие полагает некую новую действительность бытия сущего (actus secundus), которая превосходит первое осуществление благодаря бытию (actus primus), ограниченному в конечной сущности. Стало быть, сущее своим действием полагает само себя в некую новую и более высокую действительность бытия, оно осуществляет большее [ein Mehr] в содержании бытия. Действие, следовательно, есть самоосуществление, хотя и опосредствованное действием на другое и благодаря воздействию другого, однако связанное собственным бытием и собственной сущностью действующего. Сущее действует, чтобы перевести самого себя в некую новую действительность бытия.
Таким образом, само исполнение действия, действительность содержания бытия, которое осуществляется в нем и благодаря ему, есть то, отчего или ради чего сущее действует. Действие есть дальнейшее осуществление самого действующего, порождение дальнейшего содержания бытия, которое вытекает из бытия сущего и соответствует сущности сущего. Таким образом, всякое действие имеет в этом свою сущностно-сообразную цель. Поэтому все необходимо действует ради некоей цели: "omne agens agit propter finem" – принцип целеустремленности всякого действия. Так как цель, заложенная в онтологическую конституцию сущего, предварительно определяя его, входит в исполнение действия, она есть основание действия как целевая причина (causa finalis).
4.4.3.3.2. Этим, однако, еще не дана целеуверенность, т.е. то, что всякое действие достигает или же только может достигать своей цели.
Конечное действие выходит на другое, оно зависит от другого и причиняет другое (или в другом). Это касается не только внешнего действия, которое в другом полагает действование (actio transiens), но и внутреннего действия (actio immanens), которое в самом действующем порождает некое действование; в этом заключается сущность жизни (ср. 6.2.2). Также такое действие, с одной стороны, зависит от внешних влияний (например, от условий жизни, продуктов питания и т.п.), с другой стороны, оно воздействует также вовне, на другое (в среде). То, что исполнение действия как самоосуществление сущего из своей сущности должно быть финальным, было уже показано. Однако достигает ли или осуществляет ли оно также – поскольку зависит от другого или направлено на другое – всегда и необходимо свою цель?
Здесь становится важным различение как между естественным стремлением (appetitus naturalis) и сознательным, или духовным, стремлением (appetitus elicitus), так и между действительностью и возможностью достижения цели. То, что мы в сознательном стремлении можем полагать себе конкретные цели, которые (из внешних или внутренних оснований) недостижимы или даже бессмысленны, не подлежит сомнению. Однако и сознательное стремление вытекает из естественного стремления сознательной (духовной) сущности действующего осуществлять самого себя – в познании истинного, в деянии благого, в осмысленном формировании и наполнении жизни. Эта сущностно-сообразная цель, как цель всякого естественного стремления, принципиально достижима. Способность действия есть возможность (potentia) исполнения действия (actus). Если исполнение действия невозможно, то была бы упразднена и способность действия; она уже не была бы возможностью. Отсюда следует, что естественно данная способность стремления и действия предполагает принципиально возможные, т.е. достижимые или осуществимые, цели; иначе она упраздняет саму себя. Отсюда принцип: "Desiderium naturale non potest esse inane", естественное стремление не может "уходить в пустоту", не может быть направлено на принципиально невозможное. Тем самым выражена целеуверенность стремления и действия в том смысле, что оно должно быть направлено на принципиально возможные, следовательно, достижимые или осуществимые цели, но это не означает, что во всяком отдельном случае действительное достижение цели было бы обеспечено; ему (опять-таки в силу внешних и внутренних оснований) может что-либо воспрепятствовать.
Препятствия возможны лишь для достижения конечных и контингентных целей, но не для возможности достижения безусловно последней и абсолютной цели – самого бытия. Всякое конечное действие по своей сущности есть стремление к дальнейшему осуществлению посредством исполнения актов, которые полагают некое новое и более полное содержание бытия. Но поскольку действие всего конечного сущего остается ограниченным, никогда не может достигать самого бытия, то оно по своей сущности направлено на абсолютное бытие как последнюю, безусловно необходимую цель, одну только и дающую смысл всему действию.
4.4.3.4. Финальность имеет большое значение для нашей картины мира, даже для подобающего понимания природы. Если в новейшем естествознании финальность в значительной мере ставится под вопрос или оспаривается, то в основе этого чаще всего лежит недоразумение, будто предполагается некая другая квазикаузальная сила, которая, наряду с действующей причиной, должна влиять на ход событий. В то время как (механистическая) причинность точно измерима и исчисляема, это неприменимо к финальности; поэтому "таинственное" влияние такого рода следует исключить. Однако уже согласно Аристотелю финальность, напротив, есть не новая привходящая действующая сила, а внутреннее определение самой действующей причинности; последняя вовсе не могла бы действовать, не будучи направлена на некую цель. Финальность есть внутренняя, т.е. сущностно свойственная причинности, направленность действия на свою цель.
При этом следует принять во внимание: даже естественные науки, пожалуй уже о неорганическом (физика, химия, хотя здесь есть проблемы), в особенности, однако, о живом (биология, физиология, медицина и т.д.), не могут описывать и понимать свой предмет без вопросов "для чего? к чему?" Что составляет смысл данного события или закона? Чего "хочет" тем самым природа (что есть "природа", которая чего-либо "хочет"?). Ни отдельный орган, жизненный процесс или процесс развития, ни инстинктивное поведение животных и т.п. не может быть даже описано, и уж тем более объяснено иначе как финально. Ссылка на "случай" есть отказ от объяснения. То, что живое многообразие и очевидная наделенность смыслом происходящего в природе есть результат чистого случая, а не финальности событий, разумно подтверждено быть не может.
Верно, однако, и то, что телеологический порядок природы предполагает некий упорядочивающий разум, познающий цели и направляющий события. В итоге предполагается Бог как творец и распорядитель мира. Но так как "научно" это предположение ввести нельзя, то должна быть исключена и финальностъ (Н. Гартман и др.). Однако из современных дискуссий становится все более ясно, что механистически-функциональное объяснение природы неудовлетворительно, ибо в основе должно лежать телеологическое осмысление событий.
Из этого уж тем более ясно, что человеческая жизнь также есть финальное событие. С одной стороны, в основе ее лежит собственное решение, поскольку это коренится в сущности человека. С другой стороны, мы все же обязаны осуществлять ее саму в сознательном стремлении и свободном волении, в осмысленном целеполагании и ценностноопределенных поступках. Это опосредствуется всякий раз конкретными отдельными целями, однако спрашивается: отчетливо волелось ли или нет относительно [auf... hin] последней цели, которая есть само бытие (ipsum esse), высшее благо (summum bonum), последняя цель (finis ultimus) всего стремления и воления, становления и действия.
4.4.4. Единство законов бытия
Из законов бытия следует их внутренняя связность. Она может выражаться в динамическом тождестве бытия. Бытие необходимо есть оно само, необходимо тождественно с собой. Однако если оно положено в различие конечного сущего, а следовательно лишь в ограниченном (частичном) тождестве с самим собой, тогда оно, с одной стороны, необходимо имеет свой исток в чистом тождестве бытия, которое только "целостно" есть оно само, с другой стороны, оно столь же необходимо стремится обратно к чистому тождеству самого бытия.
4.4.4.1. Бытие необходимо есть бытие, оно исключает небытие; оно есть необходимое тождество. Последнее никогда не может быть всецело снято, т.е. не может ограничиваться полностью, а только частично – в конечном сущем. Конечной сущностью бытие как таковое ограничено не всецело, оно положено в различие с самим собой, поскольку другие возможности бытия исключены. Тем не менее тождество бытия остается сохраненным как реальное тождество сущего, которое, поскольку ему присуще бытие, необходимо есть то, что оно есть, не может не быть или быть другим. Сохраняется также формальное тождество бытия в различии сущего, поскольку все, что есть, согласуется в тождестве бытия. Бытие – как принцип – всегда равно себе [gleiche] (но не то же самое) [nicht dasselbe]. Даже в различии сущего оно удерживает себя как тождество.
4.4.4.2. Если тождество бытия положено в различие сущего, то необходимо предположено чистое тождество бытия. Бытие в различии конечного сущего есть сущностно контингентное бытие. Бытие контингентно сущности и сущность контингентна бытию; они не одно и то же, они не образуют необходимого единства. Однако если они положены в единство, то не сами собою, а благодаря другому, т.е. благодаря действующей причине. Предельное основание может быть лишь чистым единством – полным тождеством бытия и сущности в "самом бытии". Оно и есть необходимая первая причина как исток полагания конечного и контингентного сущего.
4.4.4.3. Если бытие в сущем положено в различие с самим собой, то оно необходимо стремится сверх себя к чистому тождеству бытия. Это означает: сущее должно действовать. В действии оно прорывает и превышает пределы собственной сущности и тем самым целеопределенно полагает некую новую действительность бытия. Последняя цель всего действия есть чистое тождество бытия. Эта цель, однако, не непосредственно, а лишь опосредствованно может достигаться простиранием на другое сущее в меру собственной сущности. Во всем действии все же есть стремление к последней цели творения. Способность действия, определенная целью действия, есть возможность исполнения действия. Тем самым дана возможность, а не необходимость достижения отдельных частичных целей, но, впрочем, и необходимость опосредованного достижения последней цели – чистого тождества бытия. В этом обнаруживается динамическое тождество бытия.
Это должно еще проясняться и углубляться в последующем самоистолковании бытия в трансцендентальных определениях единства, истины и благости сущего в исполнении духовного действия.
5.1.1. Трансцендентное и трансцендентальное
В духовном исполнении акта решительно все, о чем мы вопрошаем или к чему мы как бы то ни было относимся (познавая и стремясь, зная и желая), предстало сущим – "нечто, которое есть". Понятие сущего логически трансцендентно. По Аристотелю, оно превышает даже категории как наивысшие родовые понятия (suprema genera) и охватывает решительно все, что вообще "есть", хотя и аналогически образом (ср. 2.4.2. и сл.). Теперь возникает вопрос, существуют ли еще содержательно и дальнейшие свойства или определения бытия, которые необходимо даны с бытием сущего и потому присущи всякому сущему как сущему и должны высказываться о нем.
В традиции они кратко были названы трансценденталиями, точнее "трансцендентальными свойствами сущего" (proprietates transcendentales entis), ибо логически-понятийно они трансцендентны (превышающи). С этим словом, но не в буквальном его смысле, соотносится "трансцендентальная" рефлексия Канта, который резко различает "трансцендентное" и "трансцендентальное" (KrV В 352). До Канта эти слова употребляются равнозначно, здесь же – в смысле логически "трансцендентных" понятий1. Все-таки возникает вопрос, не являются ли эти определения бытия также трансцендентальными в узком смысле (согласно Канту), т.е. не априорные ли это условия нашего отношения к сущему, никак иначе не обнаруживаемые. Как трансценденция бытия, нашедшая выражение в логически трансцендентном понятии бытия и оказавшаяся трансцендентальным условием вопрошания, так и дальнейшие определения бытия оказываются трансцендентальными условиями возможности нашего отношения к сущему.
1 Понятия "трансцендентное" и "трансцендентальное" часто еще употребляются без различения, что вызывает недоразумения. Мы, напротив, используем их всегда согласно Кантову различению. Здесь же не избежать традиционного понимания "трансценденталий". Тем более следует прояснить их соотношение.
5.1.2. Трансцендентальные свойства
В качестве подобного рода трансцендентальных определений бытия чаще всего (как основополагающие) называют три: сущее как таковое есть единое, истинное и благое (unum, verum, bonum). Это учение исторически коренится уже в учении Платона, чья высшая идея блага есть принцип единства, истины и благости. Аристотель само сущее понимает как единое, истинное и благое. Однако эти мыслители еще не фиксируют данную тройственность свойств, еще не отчетливо схватывают последние как трансцендентные определения бытия. Более отчетливо это учение оформляется у Августина, он говорит обо всем сущем, что оно есть единое, истинное и благое1, не называя еще тройственность как таковую.
Только в схоластике Средневековья данные определения бытия понимаются как трансцендентальные свойства сущего и приводятся к систематической тройственности, в частности Филиппом Канцеллярским, Альбертом Великим и Фомой Аквинским, который, восприняв их, попытался увеличить их число до пяти определений: "res, unum, aliquid, verum, bonum" (De ver. l, 1). Однако "res" может сводиться к "ens", a "aliquid" (aliud quid) – к "unum". Таким образом, тройственность остается основополагающей и через Фр. Суареса входит не только в схоластическую философию последующего времени, но и в школьную философию Хр. Вольфа, и даже приводится Кантом (KrV В 113). Принципиальное значение учения о трансценденталиях, в том числе и с точки зрения новейшей философии, представлено прежде всего И. Б. Лотцем (1958 и 1963) и будет рассмотрено ниже.
1 Например: "Nihil est autem esse quam unum esse" (De mot. Manien. II, 6). "Verum mini videtur esse id quod est" (Solil. II, 5). "Inquantum est, quidquid est, bonum est" (De vera rel. XI, 21).
5.1.3. К методическому обнаружению
Мы вновь возвращаемся к духовному исполнению акта, дабы опросить его об условиях его возможности. Ему свойственно то, что в нем испытывается и исполняется бытие как бытие. Если оказывается, что в нем предположены содержания или определения сущего как такового, которые необходимо со-подтверждаются в исполнении акта и потому не могут отрицаться без того, чтобы акт не противоречил самому себе, то они суть содержательные определения, которые свойственны бытию как бытию, и поэтому a priori должны быть присущи всякому сущему, поскольку это трансцендентальные свойства бытия.
В их тематическом разворачивании вновь проявляется поступательная диалектика понятия и исполнения. Первое тематически схваченное свойство бытия проступает уже благодаря исполнению бытия. Оно указывает на дальнейшие определения, которые нетематически уже содержатся [mitenthalten], но тематически еще не добыты, пока нет основополагающей тройственности единства, истины и благости1.
1 На вопросе, имеются ли сверх этого еще дальнейшие трансценденталии, мы кратко остановимся в конце (ср. 5.5.2).
Если я вопрошаю о нечто, знаю о нечто или, стремясь, волея, действуя, отношу себя к другому, т.е. полагаю некий сознательный, следовательно интенциональный, акт, то я знаю в нем, что "я" направляю себя на "другое". Я знаю, что "я" полагаю этот акт и что в то же время все различные протекающие во времени акты в единстве моего сознания суть "мои" акты. Они предполагают единство Я во множественности и различности моих актов, тождество меня самого в различии моих способов исполнения: Я есмь тот же самый.
В акте я отношу себя к "другому". Я могу это лишь потому, что прежде знаю: это другое есть "оно само", тождественное с самим собой, "единое" в себе. Я предполагаю единство другого, которое, будучи отлично от меня, встречается мне как предмет [Gegen-stand, противо-стоящее] и отличается от всего другого, о чем я могу еще вопрошать или относить себя к нему: одно не есть другое.
5.2.1. К понятию единства
Из фундаментального понимания того, что я (как субъект) и все, к чему относятся мои акты (как к объекту), необходимо есть оно "само" и не отлично от себя, выделяясь из всего другого, исходит понятие единства, которое, однако, как прапонятие может строго не дефинироваться, т.е. выводиться из другого, а определяться лишь описательно: сущее как единое означает, согласно классической формулировке, что оно "неразделенно в себе, но разделенно со всем другим" (indivisum in se et divisum ab omni alio). Единство, следовательно, обнаруживает две стороны, которые, однако, взаимно обусловливаются: "внутреннее единство" как тождество сущего с самим собой и "внешнее единство" как различие (нетождество) со всем другим.
И все-таки здесь еще необходима понятийная дифференциация: под "неразделенным в себе" (внутреннее единство) и "разделенным со всем другим" (внешнее единство) подразумевают не то же самое, что и под тождеством (самость) с собой и различием (различность или нетождество) с другим. Это, более того, означает: нечто может иметь различные, не только отличимые, но и реально отделяемые части, из которых оно состоит; оно также может схватываться в различных аспектах и потому с помощью различных понятий. Однако если оно "есть" и поскольку оно есть, части или аспекты положены в единстве сущего: неразделенно (неразрывно) в самих себе, однако разделенно (отделенно) со всем другим.
Понятийно, поэтому "divisum" (отделенное) значит больше, чем "distinctum" (различное) и "indivisum" (неотделенное) – больше, чем лишь "idem" (тождественное). Нетождественные элементы также могут быть положены в неразрывное единство; т.е. не только понятийно различные аспекты, но и реально отличные (дистинктные), даже реально отделяемые части могут быть положены в единство. И они "неразрывно" должны быть положены в единстве сущего, если конститутивно принадлежат к сущности этого сущего и если сущее положено как то, что оно "есть" по своей сущности; однако они должны быть не только реально различными, но и "отделенными" от всего другого как то, что не есть это другое.
5.2.2. Сущностное единство
Разделенное или неразделенное бытие (divisium aut indivisum) нельзя, однако, представить лишь как некое пространственное совместное пребывание [Beisammensein] либо отделенное пребывание [Getrenntsein] частей или элементов. Правда, в материальном, пространственно-временном бытии это имеет место. Однако здесь подразумевается большее – в некоем сущностном смысле. Если сущее как таковое "есть", то все, что принадлежит к его сущности – все части или свойства, необходимые для осуществления этой сущности, – должно быть положено в содержание бытия и определенность бытия.
Отсюда следует: единство сущего в этом, первом, смысле есть сущностное единство. В том, что есть, должно быть осуществлено все, что принадлежит к его сущности, – все содержания бытия, свойства, а также все части, каковых требует конституция этой сущности. Однако это означает, что единство продолжает определяться в целостность. Сущее есть лишь оно само и в единстве с самим собой, если оно есть "целостно" оно само, т.е. во всем, что ему сущностно присуще, и если оно же "целостно" отлично от того, что оно не есть. Сущностное единство (indivisum in se) есть, следовательно, "тождество целого с самим собой", а разделенность с другим (divisum ab alio) – "различие (или не-тождество) целого с другим как целым".
Это сущностное единство как целостность дано благодаря бытию сущего. Так как и поскольку сущее "есть", оно положено в бытии и благодаря бытию, однако так как и поскольку ему, как конечному сущему, лишь в границах его сущности свойственно содержание бытия, оно лишь "целостно" (или вовсе не) может быть осуществлено в своей сущности, положено в бытии. Сущее, если и поскольку оно есть, есть по своей сущности целостно оно само; основание его единства – бытие.
5.2.3. Единичность
5.2.3.1. Мы вопрошаем о том и об этом, есть ли оно и что оно есть; мы обходимся с вещами, познавая и действуя, и знаем, что они определены не только благодаря всеобщей сущности (как человек, животное, растение и т.п.), но и что каждое, как действительно сущее, есть единичное: "это", а не "другое". Если же в рамках того же самого вида сущности (species) имеет место множество сущих, которые согласуются в специфической сущности (например, человек), то каждое все же есть благодаря тому, что оно "есть", есть некое единичное (Individuum), которое отлично от всякого другого единичного: "я" есмь не "ты", одно не есть другое. Мы называем это единичностью, или индивидуальным единством.
5.2.3.2. Тем самым дано, что конкретное сущее как то, что оно "есть", не повторимо, а решительно уникально [einmalig]. Если специфическая сущность повторима во многих единичных вещах, то положеное в бытии реально сущее есть неповторимое единичное. Бытие как бытие полагает тождество, а не различие. Различие сущего может находиться лишь в сущности как ограничивающем принципе. Индивидуальное единство уникального единичного, однако, также не может находиться в "специфической" сущности, присущей некоему множеству единичных. Это может находиться лишь в сущности, поскольку она единичностно определяет это сущее в его именно таковом бытии [Sosein]. Здесь опять-таки есть некий аспект внутреннего и внешнего единства.
5.2.3.3. Если мы исходим из внешнего единства (divisum ab omni alio), оно означает: сущее в том, "что" оно есть, отличается от всего другого (даже того же самого вида). Оно относится ко всему другому и выделяется в своем собственном бытии из него. Это возможно, только если реально и индивидуально сущее во внутреннем единстве (indivisum in se) относительно всякого лишь возможного определения бытия, всякого лишь возможного содержания бытия единичностно предельно определено, так что всякое определение в нем положено или не положено, присуще ему или нет. Если бы сущее не имело этой предельной определенности, то оно было бы неопределенным, принимая во внимание возможные определения бытия. Это означает, что оно в то же время было бы определено и неопределено, что ему было бы присуще и не присуще определение бытия, оно было бы в нем положено и не положено. Это возможно лишь в абстрактном понятии, которое "не учитывает" дальнейшие определения, а следовательно, высказываемо о многих единичностях. Однако это невозможно в реально сущем, которое упраздняло бы само себя, если бы не было абсолютно уникальным и содержательно предельно определенным.
5.2.3.4. Исторически с давних пор ставится проблема индивидуации, т.е. вопрос о возможности множественности материальных единичных вещей того же самого вида (species)1. Этой проблеме предлежит вопрос: должно ли и почему должно сущее как таковое быть определено всякий раз единичным, стало быть, индивидуальным. Это привело нас к уразумению того, что все реально существующее сущее единично из метафизической необходимости, стало быть, индивидуальное единство есть всеобщее онтологическое определение сущего. Только отсюда может возникнуть дальнейший вопрос о конкретной конституции единичности, например в сфере телесных вещей (согласно Аристотелю и Фоме Аквинскому) – благодаря "первой материи". Однако это всеобще-онтологически уже предполагает необходимую единичность реально положеного сущего. Оно есть актуальное осуществление (бытие) всякий раз единичностного и предельно определенного смыслового образа (сущности). Актуально сущее, в какой бы сфере бытия оно ни было, необходимо есть конкретно единичное.
1 На вопросе о принципе индивидуации "materia prima" у Аристотеля и Фомы Аквинского мы остановимся только при рассмотрении сущности материальности (6.2.1). Здесь речь идет о всеобщем определении бытия единичности.
Однако чем выше нечто находится в иерархическом порядке бытия (от безжизненной материи через жизнь растений и животных вплоть до человека), тем более аналогически образом концентрируется в нем индивидуальность вплоть до персональности, которая осуществляется в духовном сознании, в свободе и ответственности поступков (ср. 6.2.3. и сл.).
5.2.4. Все-единство
5.2.4.1. Все, что бы то ни "было", мы схватываем как сущее, ибо всему, что есть, присуще бытие и, следовательно, все согласуется в бытии. Поэтому возникает вопрос, образует ли все – совокупная действительность – и в каком смысле единство. Вопрос о все-единстве, или универсальном единстве, есть основной вопрос в истории мышления. Уже ранне-греческая философия (с 600 до Р. X.) "всё" мыслила как единство, пыталась привести к единым мировым законам и объяснить из охватывающего "пра-основания всего" (arche panton); как и в классической метафизике со времен Платона и Аристотеля.
Однако это единство часто обострялось до строгого "монизма" (мышления единства). Уже согласно Пармениду (ок. 500 до Р. X.) имеет место лишь единственное, вечно покоящееся бытие; всякое множество и изменение есть лишь неистинная видимость. Это положение нашло свое развитие прежде всего в неоплатонизме Плотина (в III ст. по Р. X.) и Прокла (в V ст.). Для него первым и высшим, божественным основанием бытия является "единое" (to hen), из которого путем необходимой эманации (истечения или излучения) происходит все другое, но затем оно вновь должно возвратиться вспять, дабы объединиться с пра-единым.
Такой взгляд оказывал длительное влияние на пантеистические воззрения, особенно на мистическую философию, в исламском, точно так же как в иудейском и христианском мире. Такие учения по-новому оживились тенденциями гуманизма в философии Возрождения, в особенности у Джордано Бруно (ок. 1600). Они вторгаются преимущественно из неоплатонизма в мышление Нового времени. В субстанциальном монизме Спинозы (в XVII ст.) имеет место лишь единственная божественная субстанция, которая осуществляется и представляется в конечных вещах как ее "модусах". В немецком идеализме Шеллинг обосновывает "абсолютное тождество", в котором все абсолютно едино; но вскоре он сам преодолел это воззрение. Гегель же стремился понять абсолютное, "диалектически" разворачивающее свое единство благодаря противоположностям и их снятию в многообразии мира, в конечной духовной сущности оно приходит к себе, становится духом и как абсолютный дух возвращается к самому себе. Это диалектическое мышление все-единства близко Проклу и Спинозе, однако сохраняет свое влияние вплоть до современности.
5.2.4.2. Здесь необходимо отметить: бытие есть принцип единства всего сущего, так как и поскольку ему присуще бытие, однако это принцип не только всякий раз единичного сущего, но и целокупности всего сущего, поскольку все находится в охватывающем единстве бытия. Однако единство целого не упраздняет единства единичного. Всякое сущее само "есть" в безусловной бытийной значимости субстанциального и индивидуального бытия. Тем не менее оно пребывает в видовой или родовой общности и взаимодействии с другим, а сверх того – во всеохватывающей, но аналогической общности всего сущего в бытии.
Следует, впрочем, принять во внимание отношение единства и множества. Множество невозможно и немыслимо без единства, различность – без общности. Множество предполагает единство, но единство не предполагает множество. В этом единству присущ примат перед множеством; они не равноценны друг другу. Если имеет место множество сущих, то они должны находиться в общности бытия.
Общность как единство во множестве может иметь свое основание не во множестве как таковом, а только в единстве. Единство во множестве предполагает поэтому единство до множества, т.е. некое общее основание бытия, которое осуществляет и обосновывает множество и различность, однако не упраздняет и не отменяет их в жестком все-единстве. Оно должно быть основанием бытия конечного сущего, которое осуществляет и неуклонно обеспечивает множество и различность в единстве и общности бытия. Единство целокупной действительности есть единство бытия как такового, которое аналогически разворачивается в многообразии сущего, но свое последнее основание имеет только в единстве абсолютного бытия.
5.2.5. Аналогия единства
Из этого следует аналогия единства. Как выявилось, единство есть трансцендентальное определение бытия и, следовательно, необходимо аналогическое понятие. Значит, это понятие должно далее истолковываться и определяться в нашем мышлении и понимании из себя – из своего собственного смыслового содержания [Sinngehalt]. И потому мы продвигаемся от внешнего к внутреннему единству, от сущностного единства – к индивидуальному единству, а далее – к аналогическому единству всего сущего в бытии, которое при всем множестве и различности конечных вещей и способов бытия предполагает некое абсолютное единство. В нем лишь завершается чистая сущность единства, но так, что оно не упраздняет множество и различность, а обосновывает их возможность и действительность. Единство как трансцендентное понятие сущностно аналогическое, но это не только понятие, оно обосновано в аналогическом единстве действительности бытия (ср. 2.4.6).
5.3.1. Истинное и благое
Трансцендентальное определение единства бытия касается сущего в самом себе, однако для нас оно становится познаваемым благодаря тому, что мы в каждом сознательном отношении к сущему необходимо предполагаем его единство и поэтому со-подтверждаем в исполнении акта: сущее, поскольку оно есть, есть единое. Исполнение духа в своем другом, субъекта в своем объекте, истолковывалось выше через основополагающую двойственность познавания (знания) и стремления (воления) (ср. 4.3.6). Субъект исполняет актуальное единство со своим объектом или в самом себе, или в своем другом. Если он полагает единство в себе, то это – познавание; в при-себе-бытии духа это – знание. Но если он полагает единство не в самом себе, а в другом или относительно другого, то это называется стремлением; как исполнение при-себе-бытия духа это есть воление.
Акт вопрошания, из которого мы исходили, предполагает знание – предзнание о спрошенном и знание-себя вопрошающего. Однако вопрошание в то же время есть акт воления, так как я желаю знать то, что я еще не знаю; это стремление к знанию, следовательно – воление. Вопрошание и знание предполагают познаваемое, "знаемое" (intelligibile). Стремление и воление предполагают притягательное [Erstrebbares], достойное устремления или "волеемое" (appetibile). Однако, как выяснилось, мы можем вопрошать обо всем без границ: о том, что "есть", о сущем. Стало быть, все сущее, поскольку оно есть, оказывается познаваемым, знаемым и в этом смысле – истинным (verum) и притягательным, волеемым, т.е. благим (bonum). Эти определения истинного и благого полагают сущее уже в сущностное отношение к самоисполнению духа в знании и волении; они могут раскрываться лишь отсюда, но как свойства самого сущего – так как и поскольку оно "есть", постольку оно есть истинное и благое.
5.3.2. Логическая истина
5.3.2.1. Что означает истина? Мы исходим из первого и ближайшего понимания истины. Если мы вопрошаем о нечто и хотим это знать, то разыскиваем истину: как это [есть]? А если мы знаем это, то утверждаем: это [есть] так; высказывание истинно. Истина в этом смысле – как истина познания или высказывания – называется логической истиной. В философской традиции со времен схоластики Средневековья она определяется как "приравнивание ума к предмету" (adaequatio intellectus ad rem) (ср. Фома Аквинский, De ver. l, l с и др.). Строго взятая, она подразумевает "приравнивание" не интеллекта, а отдельного акта познания, суждения или утверждения: это "есть" так или не так. Высказывание выдвигает требование безусловной значимости бытия (ср. 2.3.3 и сл.). Это истина в смысле адекватности или (лучше) корреспонденции познания и высказывания (утверждения) с предметом. Она соответствует естественному и спонтанному пониманию истины. Это повсюду предполагается как норма, уже обыденно, как во всяком научном исследовании, так и во всяком судебном производстве и т.п. Необходимо знать, как действительно "есть" или действительно было. Все другое есть заблуждение или ложь, не истина.
5.3.2.2. В отличие от классической теории адекватности или корреспонденции в новейшее время развивались другие "теории истины". Теория консенсуса гласит, что нечто считается истинным, если все осведомленные (предметно-компетентные) судьи соглашаются с этим, следовательно, среди них существует "консенсус". Напротив, теория когеренции требует, чтобы новое познание или высказывание непротиворечиво включалось в связь достоверного знания, было когерентно с ним. Эти теории едины в том, что отыскивают "критерий" истины, будь-то (субъективно) в согласии познающих и предметно судящих, будь-то (объективно) в соответствии с познанным и удостоверенным как истинное знание. Обе теории выдвигают важные аспекты конкретного поиска истины, например в научном исследовании. И все же они указывают лишь критерии отыскания истины, не высказываясь о сущности истины: что, собственно, подразумевается и к чему устремляются в поиске истины.
Теория корреспонденции, напротив, не указывая критерий отыскания истины, тем не менее выражает, что мы понимаем как сущность истины и к чему устремляемся в поиске истины. Еще лучше, чем в формуле "adaequatio intellectus ad rem", об истинном суждении, ссылаясь на Аристотеля, с классической ясностью высказывается Фома Аквинский: "dicit esse quod est vel non esse quod non est" ("говорят о том, что есть, что оно есть, или о том, что не есть, что его нет"" l Perih. 13).
Это значит: "приравнивание" подразумевает не отображение предмета в сознании, а только то, что (утвердительное или отрицательное) высказывание или утверждение соответствует тому, что "есть" или "не есть". Следовательно, только акт суждения или утверждения (аффирмации) может быть в полном смысле истинным или ложным, а отнюдь не чувственное восприятие или голое образование понятий. Они еще ничего не утверждают (аффирмируют). Это происходит только в акте суждения, который полагает утвердительное или отрицательное суждение: "это [есть] так", или "это не [есть] так". Только в нем имеет место истина или неистина (заблуждение).
5.3.2.3. Выше уже указывалось, что наше познание (вопрошание и знание) безусловно требует истины (2.3.3 и сл.). Если я вопрошаю о нечто, я хочу знать, что и как оно "есть". И если я это знаю и утверждаю, то я знаю, что это не просто мне так кажется, но что данное нечто, тем что оно "есть", утверждает себя (объективно) относительно всякого другого сущего и потому значимо (субъективно) для каждого разумного, способного к истине существа; тот, кто это отрицает, заблуждается. То, что есть поистине, имеет безусловную значимость и находится поэтому в неограниченном горизонте значимости – в отношении ко всему, что вообще есть, и для всех открытых бытию, т.е. для способных к истине (разумных), существ.
Однако здесь выясняется, что это касается истины в первом смысле – логической истины. Тем самым, вопреки обычному здесь возражению, возможность заблуждения не исключена, предметная критика не отвергнута. Формальная безусловность требования истины еще не означает содержательную правильность или точность высказывания. Даже единичностное и аспектно ограниченное познание может быть истинным. Содержательно наше познание остается всегда обусловленным и ограниченным, точно так же как и языковые средства выражения. Всякое высказывание может дополняться, обсуждаться и корректироваться; оно может быть также ложным, причем заблуждение сущностно состоит не (позитивно) в утверждении некой данности, а (негативно) в отрицании других аспектов, следовательно, в исключительном абсолютном полагании некоего частичного аспекта (ср. Coreth 1987). Однако если то, что я подразумеваю и утверждаю как истинное, действительно, то я уже превосхожу обусловленную значимость для меня и восхожу к безусловному, а потому неограниченному горизонту значимости бытия. Таким образом, уже логическая истина указывает на метафизическое измерение.
5.3.3. Онтическая истина
5.3.3.1. Если я вопрошаю о нечто, хочу знать это нечто, то я предполагаю, что оно познаваемо, "знаемо". А если я его достоверно знаю и утверждаю как истинное, то я предполагаю, что сам предмет являет мне себя как то, что он есть – очевидным и доступным, усматриваемым интеллектуальным познанием. Если я вопрошаю о сущем и могу знать о сущем, то оно прежде само должно быть "интеллигибельным" (intelligibile, возможный предмет intelligere). В отличие от логической истины высказываний это есть онтическая истина самого сущего. Логическая истина присуща акту познания, точнее, утверждающему суждению; онтическая истина, напротив, есть свойство (proprietas), присущее самому сущему. Однако онтическая истина есть условие возможности логической истины. Лишь поскольку сам предмет, сущее, онтически истинно (интеллигибельно), оно предоставляется познанию и уразумению и может схватываться и высказываться в логически истинном суждении, которое соответствует положению вещей.
5.3.3.2. Между онтической и логической истиной существует отношение взаимного обусловливания возможности и действительности (потенции и акта). Онтическая истина означает познаваемость (интеллигибельность) сущего и, следовательно, возможность его познавать. Сущее предрасположено к этому и, постигаемое духовным познанием, предоставляет свое истинное содержание схватыванию и исполнению. Следовательно, оно должно быть из себя сообразным духу, проясненным духу своеобразием; оно должно быть принципиально "рациональной", точнее "интеллигибельной", структурой, открытой и доступной духовному познанию. Это потенциальное своеобразие осуществляется актуальным познанием (в истинном суждении). Потенциально знаемое (intelligibile) актом знания (intelligere) превращается в актуально познанное (intellectum). Онтическая истина находится в потенции к акту логической истины.
С другой стороны, ум (intellectus) как способность духовного познавания находится в потенции к онтической истине, он обязан осуществляться в исполнении акта познания, т.е. в полагании истинного суждения. Отсюда вытекает двустороннее актуирование. (Объективная) потенция онтической истины сущего возвышается до актуальной познанности [Erkanntsein] в логической истине, тогда как (субъективно) потенция интеллекта как способность к истине осуществляется в исполнении акта истинного знания.
Обе потенции осуществляются в одном и том же самом акте. Уже Аристотель, а вслед за ним и Фома Аквинский, учил, что акт познающего и акт познанного суть одна и та же действительность, т.е. исполнение акта делает субъект актуально познающим и в то же время объект – актуально познанным. Поэтому выше мы могли обозначить духовное исполнение как актуальное "единство субъекта и объекта" (4.3.6; ср. 5.4.1). Это единство реализуется уже в познании (в знании), однако полагается оно в субъекте (а не в объекте). Так, объект актуируется в своей познаваемости, репрезентируется в субъекте, и сущее возвышается таким образом к более высокому способу бытия, осуществляется в свете духовного сознания. Воспринятое в проясненном при-себе-бытии духа, оно входит в мир познания и в самоисполнение духа.
5.3.3.3. Проблемно-историческое поле воззрений на вопрос об онтической истине весьма обширно. Мы выделяем лишь некоторые наиболее важные из них.
5.3.3.3.1. Критическое мышление Канта ограничивает теоретическое познание сферой возможного опыта и голым явлением. "Вещь сама по себе" предполагается, но объявляется непознаваемой. Хотя для Канта она, по сравнению с голым "феноменом" чувственного созерцания, значима как "ноумен" (интеллигибельное), как подлинно истинная действительность, достижимая, однако, не теоретическим знанием, а, пожалуй, практическими нравственными поступками. Научная картина мира (своего времени) низводится Кантом к голому явлению "для меня", тогда как нравственные поступки исполняются в "самом по себе" сущем, истинно "интеллигибельном мире". Этим Кант по-своему подтверждает, что все сущее "само по себе" интеллигибельно, следовательно, онтически истинно, хотя "для нас" оно есть предмет не теоретического знания, а лишь практической веры.
5.3.3.3.2. Напротив, понимание интеллигибельного своеобразия сущего гипертрофируется идеализмом. Так, уже согласно Беркли, esse est percipi (быть – значит быть познанным). Потенциальная познаваемость превращается в актуальную познанность; к этому редуцируется бытие. Сущее "есть" лишь постольку, поскольку оно познано духом.
По-иному это воспроизводится в немецком идеализме. Так, уже в самополагании Я и противополагании не-Я у Фихте другое (объект) есть лишь постольку, поскольку оно положено Я (субъектом) в самоисполнении. Точно так же Гегель "снимает" реальное в идеальном бытии. Только благодаря "абсолютному знанию" постигающего духа предмет осуществляется в своей истинной сущности: "в себе и для себя сущее есть осознанное понятие, а понятие, как таковое, есть в себе и для себя сущее" (WW G1 4, 45). Верно здесь то, что вещи, если они познаются, полагаются в духовном сознании, а следовательно, поднимаются на более высокую ступень бытия (снимаются, возвышаясь), однако этим все же не снимается (не отрицается и не уничтожается) их реальное собственное бытие. Истина познания остается связанной онтической истиной самого сущего.
Кроме того идеализм гипертрофирует наше знание. С одной стороны, для человеческого познания не существует "постижения" действительности в смысле исчерпывающего (охватывающего) знания, которое могло бы адекватно постигать все знаемое (интеллигибельность). Чем больше я знаю, тем яснее, сколького я не знаю; тем больше раскрывается вопрошание. С другой стороны, отношение субъекта и объекта здесь изначально редуцируется к знанию, практическое поведение снимается теоретическим элементом "абсолютного знания", так это представлялось Гегелю (особенно Ph dG). Между тем мы не обладаем абсолютным знанием в гегелевском его понимании, и практическое поведение не может сводиться к теоретическому знанию (по Гегелю – к диалектическому мышлению) и в нем упраздняться.
5.3.3.3.3. С другой стороны, идеализму противостоит крайний реализм, стремящийся оградить самостоятельность бытия от познания тем, что придает ему предельную непознаваемость. Прежде всего это Н. Гартман, допускавший интеллигибельный слой предмета, однако принимавший также "трансинтеллигибельную сердцевину", в которой коренится последняя независимость бытия от познания. Когда же он тем не менее пытается высказываться об этом в "проективном образовании понятий", то вновь отказывается от полной непознаваемости. Даже если допустить, что мы не полностью распознаем и постигаем конкретное сущее в его особенном своеобразии, мы все же можем его схватывать как сущее во всеобщих определениях бытия (sub ratione entis), вплоть до его "сердцевины".
5.3.3.4. Отсюда уже ясно, что подразумевает онтическая истина и на чем она основывается. Она высказывает, что все сущее, поскольку оно есть, онтически истинно, а следовательно, из себя принципиально "интеллигибельно", что оно рационального или интеллигибельного (разумно-сообразного) свойства, и потому доступно интеллектуальному уразумению, так что, следовательно, онтическая истина оказывается трансцендентальным свойством сущего как такового.
Этим отнюдь не сказано, будто мы, люди, все, что ни есть, познаем в соответствующей его устроенности [Beschaffenheit]. Мы связаны чувственным опытом. Вещи должны "показывать" нам себя или рационально раскрываться из того, что себя показывает; это наверняка не касается всего, что вообще есть. Тем не менее все принципиально интеллигибельно и потому "как-либо" (quodammodo) доступно также конечному духу человека, ибо охвачено горизонтом его вопрошания и знания и настолько познаваемо, что мы об этом, "поскольку оно есть" (sub ratione entis), можем нечто знать и высказывать.
Это уразумение вытекает уже из подхода в вопрошании: "Я знаю, что я не знаю" (Сократ). Я знаю многое, однако не все и не обо всем. Поэтому я вопрошаю далее, преодолевая все возможные пределы. Вопрошание предполагает знание. Правда, я могу вопрошать лишь о том, чего я еще не знаю; иначе вопрос был бы упрежден знанием и уже не был бы возможен. Вместе с тем я могу вопрошать, лишь если я знаю, о чем я вопрошаю; иначе вопрос не будет иметь смысла, он еще не будет возможен. Вопрошание предполагает предзнание, которое наверняка еще неопределенно и нуждается в определении, ненаполнено и нуждается в наполнении, однако все-таки это уже знание, которое простирается на все и охватывает все, что только как-либо "есть". Все входит в горизонт нашего вопрошания и знания, по меньшей мере настолько, что, поскольку оно "есть", мы можем высказать о нем то, что необходимо касается сущего как такового, как-то: всеобщие законы бытия и трансцендентальные определения бытия. В этом смысле все сущее онтически истинно не только "само по себе", но и "для нас", т.е. для конечного духовного существа, оно достижимо и всегда уже достигнуто, так как объято неограниченным горизонтом нашего вопрошания и знания.
5.3.4. Онтологическая истина
5.3.4.1. Сущее есть сущее благодаря бытию. Истина сущего как такового имеет свое основание в истине бытия. Чаще всего то, что мы назвали онтической истиной, обозначается как онтологическая истина. Однако "онтологическое различие" между сущим и бытием прежде всего акцентировал М. Хайдеггер. Различение между "онтическим" (касающимся сущего) и "онтологическим" (относящимся к бытию) было также обоснованно принято метафизическим мышлением (Э. Жильсон, И. Б. Лотц и др.). Мы принимаем различение в смысле онтической и онтологической истины. Последняя подразумевает не истину сущего, а, как ее основание, истину самого бытия1.
1 Тем самым мы следуем за Хайдеггером в онтологическом различии сущего и бытия, однако не в том, что он понимает бытие лишь как историю бытия. Сомнение вызывает также способ, с помощью которого И. Б. Лотц перенимает вслед за Хайдеггером онтологическое различие, т.е. "бытие" (esse commune) понимает как самостоятельную величину (между бытием сущего и самим абсолютным бытием) и (особенно в поздних сочинениях), по-видимому, впадает в некоторую мистику бытия.
Сущее онтически истинно, т.е. из себя самого способно схватываться и исполняться знанием духа. Зная, дух способен постигать сущее, исполнять онтическую истину в логической истине. Сущее направлено на духовное познавание, и последнее зависимо от сущего; существует взаимное отношение.
Однако таким образом сущее мыслится как иное по отношению к духу и дух как иное по отношению к сущему – через противоположность объекта и субъекта. Эта двойственность – и отнесенность – возможна лишь при условии предшествующего единства. Если бы имело место чистое противопоставление [Gegenüber], то сущее было бы противоположено духу, а дух – сущему как совершенно иное. Возможно ли в таком случае было бы знание или хотя бы вопрошание? Могло ли бы сущее как духовно познаваемое (intelligibile) быть отнесено к духу, а духовное познание (intellectus) – к сущему? Подобное возможно лишь на основании предшествующего единства.
Это единство есть бытие. Не только объект, но и субъект "есть", он положен в бытии и благодаря бытию. Бытие изначально раскрылось нам в духовном исполнении знания – в тождестве бытия и знания. Бытие исполняется в нем как знание, и знание полагается как бытие. Бытие оказывается знающим-себя бытием, и знание – знанием-себя бытия. Бытие не иное по сравнению со знанием, а то, что знает себя в исполнении самого себя, есть знающее при себе, оно проясненно обладает самим собой и проникает в самого себя. И знание есть не иное по сравнению с бытием, а знание-себя, проясненное при-себе-бытие, знающее самообладание бытия.
Это единство бытия и духа в духовном самоисполнении бытия мы можем называть онтологической истиной как основанием онтической и логической истины: истиной не только сущего и не только знания о сущем, но истиной бытия, которое в тождественном исполнении акта знает о себе и становится познанным из себя; не только "adaequatio inter ens et intellectum", но и "identitas actualis inter esse et intelligere".
5.3.4.2. Здесь, однако, мы должны различать обусловленный (конечный) и безусловный (абсолютный) способы бытия онтологической истины. Знание оказалось самоисполнением бытия, чистым содержанием бытия (perfectio pura). Если бытие целостно есть оно само в чистом, неограниченном исполнении всех содержаний бытия при себе самом, то оно необходимо есть абсолютное знание-себя – знающее самоисполнение, проясненное при-себе-бытие в абсолютном тождестве бытия и знания. Но в конечной сфере все же появляется некое относительное различие бытия и знания.
5.3.4.2.1. Исполнение акта конечного духа отличается тем, что он знает себя, т.е. исполняет онтологическую истину как тождество бытия и знания. На этом основывается все знание, вся проясненность – знание о самом себе (самосознание), как и возможность знания о другом (предметное сознание).
Если конечное исполнение духа схватывает само себя как действительность бытия (sub ratione entis) и, следовательно, исполняет бытие как бытие, то в этом ему открыто бытие в целом: безусловный и неограниченный горизонт бытия, в котором иное как сущее также может познаваться, восприниматься в знание духа.
Конечный дух, однако, никогда не может постичь знанием бытие в целом, он не может достигнуть неограниченного горизонта бытия; его знание остается ограниченным. Из этого следует, что конечному духу противостоит сущее, которое хотя и онтически истинно (потенциально интеллигибельно), следовательно принципиально постижимо, однако не (или еще не) достижимо для актуального исполнения конечного знания, не обретено в его истине. Для конечного духа отсюда вытекает отличие онтически истинного (потенциально познаваемого) от логически истинного (актуально познанного как истинное).
5.3.4.2.2. Всякое конечное сущее положено благодаря бытию, но ограничено своей сущностью. Если оно ограничено так, что содержание бытия духа, знающего при-себе-бытия, исключено (в силу материальности, ср. 6.2.1), то такое сущее не может само полагать акт знания-себя, не может исполнять тождество бытия и знания. Но в силу того, что оно "есть", оно сущностно отнесено к духу. Как онтически истинное, оно открыто для духовного познания, чтобы не в самом себе, а в другом – в духе – прийти к себе, возвыситься к проясненному единству бытия и знания. Пра-единство бытия и духа не исключает недуховное [untergeistig] сущее, но обосновывает сущностное отнесение к духу всего сущего. Как онтически истинное, сущее открыто и расположено к духовному познанию. Только в духовном исполнении бытие приходит к самому себе и становится тем, что оно, собственно, есть, – онтологической истиной как тождеством бытия и знания.
5.3.5. Бесконечная истина
5.3.5.1. В конечном бытии существует различие онтической и логической истины. Эта двойственность предполагает единство онтологической истины – тождество бытия и знания. Однако такое тождество в исполнении конечного духа дано лишь как относительное единство. Правда, в духовном исполнении акта, словно в некоей точке, бытие и знание решительно совпадают, однако бытие в целом не совпадает с моим знанием, оно бесконечно превосходит конечное знание. Поэтому относительное единство бытия и знания не может быть последним основанием для отношения онтической и логической истины. Конечный дух не есть полагающий исток сущего; иначе он должен был бы исчерпывающе все постигать. И потому он не является также основанием онтической истины сущего; напротив, она пред-дана как условие его познания. С другой стороны, сущее не есть исток конечного духа, чье при-себе-бытие превосходит содержание бытия всего остального сущего. Отношение между конечным духом и конечным сущим предполагает, следовательно, некое условие их возможности, которое превосходит конечную субъект-объектную двойственность. Относительное единство бытия и знания предполагает абсолютное единство бытия и знания – это и есть онтологическая истина в первом и изначальном смысле.
5.3.5.2 Абсолютное бытие есть изначальное единство и бесконечная полнота всей действительности бытия. Все чистые содержания бытия суть здесь решительно бесконечная действительность. Знание как при-себе-бытие духа есть исполнение бытия как бытия, и потому оно выступает чистым содержанием бытия, которое не исключает дальнейших содержаний бытия, а охватывает их. Но если знание есть чистое содержание бытия (perfectio pura), то в абсолютном бытии оно осуществлено в бесконечной полноте. Оно есть бесконечное знание, наполняющее всякую возможность знания, исчерпывающее всякую возможность знаемого. В нем все, что как-либо познаваемо или знаемо, обретено в актуальном исполнении знания. Оно есть изначально неограниченное знание о бытии в целом и потому также обо всяком сущем в отдельности.
Абсолютное бытие есть абсолютное знание, и теперь не только в том смысле, что всякое знание выдвигает формально безусловное требование значимости, а в актуально содержательном смысле. Тогда как в конечном сущем субъект и объект знания, логическая и онтическая истины расходятся, в абсолютном бытии имеет место чистое тождество субъекта и объекта, логической и онтической истины: знающий и познанное суть решительно то же самое. В то же время исполнение конечного духа хотя и полагает относительное единство бытия и знания, однако не обретает бытия в целом, тогда как в абсолютном бытии точно так же имеет место абсолютное единство бытия и знания, в котором бесконечное бытие постигает само себя и все конечное сущее в бесконечном знании. Это онтологическая истина в изначально бесконечном смысле – абсолютное единство бытия и знания.
"Праистина" – онтологическая истина в абсолютном смысле – обосновывает и подтверждает онтическую истину всего сущего. Благодаря абсолютному бытию все, что есть, положено в бытие. Но если абсолютное бытие есть абсолютное знание, то все сущее проистекает из знания абсолюта, им помыслено и спроектировано. Сущее познаваемо, знаемо (intelligibile), ибо уже прежде оно познано и узнано [Gewußtes] (actu intellectum). Возможности предшествует действительность, потенции – акт. Лишь потому, что все сущее прежде помыслено и постигнуто абсолютным знанием, оно, сообразно с духом, принципиально открыто духовному познаванию, подлежит исполнению знания, т.е. оно (потенциально) онтически истинно, открыто исполнению (актуального) знания и понимания. Онтическая истина, как и логическая, имеет свое основание в онтологической истине бытия – в тождестве бытия и знания в абсолютном бытии.
5.3.6. Аналогия истины
Истина есть трансцендентальное свойство бытия. Однако если бытие аналогично, то истина также должна быть аналогическим определением. Это обнаруживается в ретроспективном взгляде на продвижение мышления, которому открылась истина бытия.
Все сущее познаваемо (интеллигибельно), оно онтически истинно. Если его истина не исполнена в знании, то она лишь потенциальная, еще не актуированная истина, направленная на акт духовного познания и зависимая от акта духовного познания, последний же онтически истинное возвышает к логически истинному – к более высокому способу бытия истины, к истине не только потенциальной, но и актуальной, в знании пришедшей к себе истины. Вместе с тем конечное знание о сущем еще несовершенная истина. Она пребывает в двойственности субъекта и объекта, знающего и узнанного. Ее отношение возможно лишь на основании единства субъекта и объекта в онтологической истине как исполнении тождества бытия и знания. И все же в исполнении акта конечного духа она есть лишь относительное единство, ибо она не обретает бытие в целом в постигающем знании. Поэтому она вновь указывает поверх себя, на абсолютное единство бытия и знания – в абсолютном бытии, в изначально бесконечном единстве знания и истины, т.е. на онтологическую истину как условие и онтической, и логической истины в абсолютном смысле. Так продолжает определяться истина от ограниченных ее форм вплоть до изначально чистого и наиболее полного образа в знании абсолюта.
5.4.1. От знания к волению
Мы суть не только вопрошающие, разыскивающие и познающие истину, но и стремящиеся, водящие, действующие существа, только так мы и осуществляем самих себя. Уже вопрошание, из которого мы исходили, есть акт стремления и воления; даже если это только стремление к знанию, воление истины, то все же как чего-то благого, достойного устремления. Практическое стремление, сознательное воление и действование идут дальше – по направлению к благому или ценностному [Werthafte], которое как таковое устремляет к себе и достойно устремления. Поэтому мы должны вернуться к отношению познавания и стремления, знания и воления (ср. 4.3.6).
5.4.1.1. Исполнение конечного духа в своем другом есть актуальное единство субъекта и объекта. Если такое единство полагается в субъекте, то это – исполнение его единства с объектом, поскольку последний положен не в самом себе (объект сам по себе), а в акте субъекта (объект в исполнении). Предмет становится присутствующим в моем сознании – это означает знание. Если же единство полагается не только в субъекте, но и в самом объекте (объект сам по себе), то это есть стремление, или воление, в духовном исполнении.
Уже знание исполняет другое как сущее, поскольку оно "есть". Оно знает о другом, которое есть не я сам, а сознается мною как другое (объект в исполнении). Оно еще не достигается в своем собственном бытии и собственной ценности (объект сам по себе). Оно есть интенциональное единство, представляющее другое как другое в при-себе-бытии духа, но еще не достигающее его реально. Духовное исполнение другого этим еще не завершено; оно должно переходить в воление. Другое, в свою очередь, также исполняется как сущее, поскольку оно "есть" в самом себе (объект сам по себе). И потому оно устремляется не только к интенциональному, но и к реальному единству с другим. Однако так как реальное различие между мной и другим не снимается, а остается предположенным, исполнение другого есть не исполнение в другом, а исполнение на другое. Оно утверждает другое и устремляется к другому ради него самого – в его собственном содержании бытия и ценности, ибо оно в безусловном горизонте бытия таково есть и таким должно быть.
5.4.1.2. Из этого получается, что чистый основной акт воления есть утвеждение другого ради него самого, участие [Einsatz] в другом не ради меня, а ради него – одним словом, любовь. Воление в чистом и полном смысле слова есть не "схватывание ценностей", т.е. воление захватывать и обладать другим ради меня, а "утверждение ценностей", т.е. утверждение, признание и одобрение другого ради него, признание бытия другого в его собственном бытии и ценности, и потому в благоволительном действовании для другого. В полном смысле это возможно все же лишь по отношению к безусловной ценности духовно-личностного бытия другого; это [das] другое первенствует тому (или той) другому (другой), другой человек есть безусловная и уникальная личностная ценность.
Другие вещи, которые не имеют безусловной самоценности, а представляют относительную ценность – орудия, продукты питания и т.п., я могу утверждать в их собственной ценности лишь тем, что я употребляю их сообразно тому, что они сами есть и для чего они существуют. Я могу использовать как средство для моих целей некую опосредствующую практическую ценность, однако никогда – ценность другой личности, так как она, как подчеркивал уже Кант, "есть цель сама по себе и никогда не может употребляться как всего лишь средство" (KpV 155f. ср. WW 4, 428ff. u. а.). Здесь, как еще будет показано, наиболее четко выступает чистая сущность воления – в личностном утверждении, в благоволении, в деянии любви.
5.4.2. Примат теории или практики
5.4.2.1. Греческое мышление отдавало первенство "theoria" (интеллектуальному познанию); из теории выводилась "praxis" (нравственные поступки). Это очевидно уже в "этическом интеллектуализме" Сократа, а также в философии Платона, Аристотеля и других.
В христианском мире примат воли и любви особенно подчеркивает Августин. В схоластике Средневековья это приводит к контроверзам между интеллектуализмом (идущим от Аристотеля: Фома Аквинский и его школа) и волюнтаризмом (идущим от Августина: Бонавентура, Скот и другие).
В раннем Новом времени вновь на передний план отчетливо выступает теоретический элемент (рационализм: Декарт, Спиноза и другие). Кант, напротив, ограничивает теоретическое (научное) познание голым явлением в рамках возможного опыта. Там, где заканчивается знание, освобождается путь нравственному волению. Что переходит границы теоретического "знания", того достигает практическая "вера" в постулатах практического разума. Вслед за Кантом примат практического подчеркивает Фихте. Конец теоретического знания опосредствует свобода нравственных поступков в "бесконечном стремлении". Гегель оборачивает это отношение, поскольку в "Феноменологии духа" он пытается снять все практическое (мораль, право и религию) в "абсолютном знании".
В новейшей философии практическое чаще всего находится на переднем плане – у Маркса и вплоть до неомарксизма, у Ницше и в философии существования, в философии ценностей от Лотце до Шелера и других.
5.4.2.2. В противовес этому указывалось, что и знание и воление суть способы исполнения духа, достигающие сущего в его бытии, а следовательно в горизонте бытия. Они не различаются своими предметными сферами. Уже знание, как и воление, может распространяться на все, что "есть". Оба ограничены тем, что конечны и связаны опытом, но в аналогическом простирании на бытие превышают последний, по сути он всегда уже превзойден. Различие, напротив, состоит в способе, каковым в них осуществляется исполнение другого. Актом знания исполнение единства субъекта и объекта полагается в субъекте, другое полагается как "объект в исполнении" субъекта. Только в волении это единство полагается в объекте, следовательно, "объект сам по себе" утверждается и к нему устремляются ради него самого. Исполнение духа в своем другом превышает теоретическое знание и завершается только в волении и практическом поведении (в поступках – вплоть до деяния блага).
Это дает ответ на вопрос о примате знания или воления (интеллектуализм или волюнтаризм). Если вопрошается о том, в каком исполнении акта впервые происходит к-себе-прихождение-духа, достигается способ бытия духовно-личностного бытия, то это – знание как сознательное при-себе-бытие духа. Однако если вопрошают о том, чем завершается самоисполнение духа в своем другом, в чем достигается его цель и его ценность, то это – воление и поступки. Теоретическое познание выполняет здесь сущностную, но лишь опосредствующую функцию, оно требует принятия активной позиции и свободного решения относительно практического поведения. Только в последнем происходит духовно-личностное самоосуществление: в реальном исполнении меня самого в другом или на другое.
5.4.3. Онтическая и исполненная благость
5.4.3.1. Мы исходили из вопрошания. Мы вопрошаем о том, что "есть", и, таким образом, можем вопрошать обо всем и без каких-либо границ. Однако вопрошание есть не только акт знания, обусловленный тем, что я уже должен знать, чтобы быть в состоянии вопрошать. Вопрошание есть также акт воления, так как я стремлюсь познавать и хочу знать то, чего я еще не знаю. Вместе с тем всякое стремление и воление, как условие своей возможности, предполагает некий предмет устремлений или "волении". Как все вопрошание и знание предполагает нечто в себе познаваемое или знаемое (intelligibile), так все стремление и воление предполагает нечто к себе устремляющее или достойное устремления как цель воления (appetibile). Своей собственной ценностью оно предлагает стремлению и волению некую возможную цель, некое наполняющее содержание. То, что достойно устремления благодаря своему своеобразию как сущее, следовательно желаемое, мы называем онтически благим (bonum). Но поскольку все, о чем мы можем вопрошать, есть сущее, то оно – в горизонте бытия – оказывается принципиально достижимо исполнению не только знания, но и воления, оказывается не только онтически истинным, но и онтически благим: опте ens est bonum.
5.4.3.2. Под бытийно-сообразной благостью всего сущего подразумевается лишь принципиальная ценностность, притягательность, а также заведомая позитивность. Этим не сказано, будто всякое сущее ценностно для всякого другого (определенного) сущего. Это имеет место только тогда, когда оно соответствует природе или своеобразию стремящегося, "подходит" ему (bonum conveniens), т.е. когда оно полезно или способствует его сущностно-сообразному саморазвертыванию. Если это не так, а вредно или гибельно, то какое-либо сущее может быть благим "в себе", однако "для меня" (или для других определенных существ) оно не благое, а дурное. Не все вещи, например продукты питания, одинаково "благи" всякому живому существу, способствуют жизни; они также могут быть дурными и вредными, даже смертельными. И не всякий предмет, к которому может устремляться человек, "благ" для него, способствует не только его телесной жизни, но также его духовному и целостному личностному развитию. То, что содействует личностно-нравственной жизни, называют моральным благом (bonum honestum). Норма того, что "для" другого существа – при принятии во внимание которого – нечто представляет собой благое, некую ценность, кроется в ограниченной сущности и своеобразии, а также в конкретной ситуации того, кто устремляется к этому благу. Благо "для нечто" мы называем его "ценностью", имеющей соответствующие границы. Однако она предполагает принципиальную благость как "саму по себе" притягательность всего сущего. Даже если сущее превращается в предмет конкретно недостижимого стремления, оно прежде должно быть притягательно в себе. Благодаря этому оно предоставляется правильному стремлению, свободному решению и ответственности воления и поступков – для конкретно правильного исполнения меня самого в моем другом как некоем благом.
5.4.3.3. Отсюда вытекает различение между онтическим благом и исполненным (актуированным) благом. Это соответствует отношению онтической и логической истины, а также – здесь – отношению потенции к акту. Однако даже язык философии не содержит общепринятого выражения для исполненной благости (bonum in actu, bonum exercitum). Это имеет предметное основание. "Истинное" и "благое" суть аналогические понятия, которые переносятся с некоего перво-помысленного [Erstgemeinten] на другое. Понятие "истинное" первоначально касается высказывания или утверждения, соответствующего положению вещей и подтверждающего его (dicit esse quod est...: логическая истина), однако затем (аналогически) переносится на само сущее, которое познаваемо (intelligibile: онтическая истина). Здесь все обстоит полному: понятие "благое" первоначально подразумевает само сущее в его собственном содержании бытия, в его ценностности (онтическая благость) и затем (вновь аналогически) переносится на акт, который устремляется к этому онтическому благу, волея и действуя принимает и актуирует его в своей благости (исполненная благость: bonum exercitum). Онтически благое (appetibile) своим содержанием бытия предоставляет возможность (потенцию) стремиться и волеть. Эта возможность актуируется актом стремления и воления, любви и поступка; только благодаря этому сущее в своей благости полностью осуществляется. Кроме того, здесь это один и тот же акт, в котором субъект сам себя исполняет и в то же время осуществляет объект в его собственной благости, т.е. потенция онтической благости возвышается к актуально исполненной благости.
5.4.4. Основание онтической благости
Как, однако, можно обосновать, что все сущее, поскольку оно есть, бытийно-сообразно является благим? Это следует раскрыть здесь в трех аспектах.
5.4.4.1. Мы исходили из вопрошания. Отсюда следует: мы можем вопрошать обо всем, что вообще "есть", без всяких границ в неограниченном горизонте бытия. Так как понятие сущего есть трансцендентное понятие, то вопрос о том, что есть, достигает решительно всего, поскольку оно есть. Вопрошание, однако, означает воление знать, оно есть некое стремление, хотя и только к знанию, следовательно, к интеллектуальному познанию. Уже в силу этого все сущее оказывается возможным предметом стремления и воления: притягательным или достойным устремления (appetibile), т.е. благим (bonum).
5.4.4.2. Стремление и действие превосходят познавание, и потому в духовном исполнении (практическое) воление и поступки превосходят (теоретическое) вопрошание и знание.
Познание выполняет здесь обусловливающую и опосредствующую функции. Исполнение меня самого в моем другом руководствуется познанием, однако завершается только в свободном волении и поступках. Рассудку (разуму: intellectus) как духовной способности познания соответствует воля (voluntas) как духовная способность свободного решения и поступка, руководствующаяся разумным усмотрением. Воля "комплементарна" рассудку. Однако последний открыт для бытия, его познание исполняется в горизонте бытия, оно достигает в этом отношении (sub ratione entis) всего, что вообще есть. И потому воля, руководствующаяся познаванием рассудка, также открыта для всего, что вообще есть. Все сущее может стать предметом ее воления, т.е. духовным стремлением, обусловленным разумным пониманием. Следовательно, предполагается, что все сущее как сущее является принципиально притягательным и достойным устремления (appetibile) – бытийно-сообразным благом.
5.4.4.3. Это опять-таки имеет свое основание в онтологической конституции сущего. Последнему в меру его сущности (essentia) присуще бытие (esse). Однако бытие означает не только состояние [Zustand] экзистенции, но и реальное и актуальное содержание бытия (совершенство бытия: perfectio essendi). Содержание бытия подразумевает все позитивные определения бытия сущего, соответствующего смыслового образа, материального качества, жизненной силы с ее способностями, формами выражения и т.п. Содержание бытия есть основание для того, что нечто предлагает стремлению обогащающее содержание, следовательно устремляет к себе и достойно устремления. Содержание бытия уже для самого сущего, которому оно свойственно, выступает наполняющим или обогащающим содержанием, "ценностью для него самого" (самоценностью, bonum sibi), однако благодаря этому может предлагать для другого сущего, которое должно, действуя, осуществляться в другом, некое достойное устремления, способствующее собственному осуществлению, даже нужное содержание, следовательно может быть "ценностью для другого" (ценностью чужого, bonum alten). Всякому сущему своим, хотя и ограниченным, способом присуще бытие и содержание бытия. И потому все сущее, поскольку оно "есть", своим способом полноценно [wertvoll], устремляет к себе и достойно устремления, оно является бытийно-сообразным благом (bonum).
5.4.5. К проблеме ценности
5.4.5.1. Понимание онтической благости противостоит другим воззрениям, представляющим либо чистое тождество бытия и ценности, либо их совершенное отделение. С одной стороны ценностный рационализм стремится свести благо только к рационально схватываемому, а стало быть, в благе видит не содержательно дальнейшее качество, которое конститутивно входит в стремление и воление, а только нечто последовательно вытекающее из рационалистически понятого бытия. Пожалуй, наиболее отчетливо это выступает у Спинозы, который всю этику и все человеческие аффекты пытается вывести чисто рационально (more geometrico) и таким образом втискивает в логико-математическую необходимость; даже наивысший акт любви к Богу (amor intellectualis) конституирован лишь посредством рационального познания, а не свободно-личностного утверждения и любящей самоотдачи. К нему приближается идеализм Гегеля, поскольку действительность он понимает как (логический) духовный процесс, которым охвачены даже практические манеры поведения, как, например, мораль и религия, а человеческая свобода в итоге снимается необходимостью абсолютного разума.
5.4.5.2. В противоположность этому новейшая "философия ценностей" представляет некоторый иррационализм в их понимании. Согласно этому на стороне объекта имеет место полное отделение бытия от ценности: вещь "есть", ценность "значима". Бытие позитивистски мыслится "свободным от ценности". Но чтобы сохранить ценности, прежде всего нравственные, последние полагаются "свободными от бытия", как и другие, не менее позитивные и нормативные качества (подобно платоновским идеям). В субъекте этому соответствует разделение познавания и чувствования: бытие мы "познаем", ценности же "чувствуем" (сообразно определенному виду чувствования ценностей). Это учение о ценностях, заложенное Германом Лотце (1817-1881), неоднократно подхватывалось и развивалось, особенно Г. Риккертом, Ф. Брентано вплоть до Макса Шелера, Н. Гартмана и других. Оно имело значительное влияние, но сегодня может считаться устаревшим.
Насколько справедливым было желание "спасти" ценности, настолько же несостоятельна теория дуальности бытия и ценности, познавания и чувствования. "Ценность" укоренена в бытии (и содержании бытия) сущего и должна осуществляться в своем действии. Напротив, "чувствование" есть резонанс личностной целостности человека в его телесно-духовной сущности, если под этим понимать не только неопределенно предчувствующее познание, а также не смутное влечение и стремление, не некий собственный способ интенциональности (наряду с познаванием и стремлением). В "чувстве" (даже смутные) познания связываются с ответом на это в (точно таких же смутных) устремлениях и вызывают реакцию личностной целостности, которую мы испытываем как "эмоциональную". Объективное понимание ценностей все же основывается только на познании сущего как онтически благого и обязанного осуществляться в свободном исполнении человеческого (морального) блага. Это может познаваться даже вопреки сопротивлению чувства, как обязывающая заповедь "долженствования".
5.4.6. Онтологическая благость
5.4.6.1. Сущее как сущее есть онтически благое, из себя самого способное к тому, чтобы оно утверждалось и охватывалось стремлением к ценности. Стремящееся к ценности и наполнению ценности сущее способно схватывать другое в его благости, а также актуировать его онтическую благость в исполненной благости. Одно "опосредствует" себя в другом, только благодаря этому оно и становится тем, что оно, собственно, есть и чем оно должно быть. Если стремление к ценности мы понимаем как сознательное воление и поступки духовного сущего, то его самоисполнение зависимо от онтической ценности сущего; она же требует исполнения ценностей, чтобы (актуально) целостно становилось то, что (потенциально) есть и должно быть. Здесь налично отношение взаимно обусловливающего опосредствования.
Однако таким образом сущее предстает как "благо" (в своей онтической ценности), как другое по отношению к духу и дух – как другое по отношению к благу или ценности сущего – в двойственности субъекта и объекта. Точно так же, как в вопросе об "онтологической истине" (как основании онтической и логической истины) (ср. 5.3.4), здесь возникает вопрос об онтологической благости (как основании онтической и исполненной благости). Двойственность возможна лишь при условии предшествующего единства. Если бы существовала чистая инаковость, то в таком случае как могло бы быть отнесено стремление некоего сущего к другому (как благому), как могло бы быть зависимым духовное стремление к ценностям, следовательно свободное воление и поступки – от объективных ценностей, каким образом это стремление могло, находить в них обогащение и наполнение? И как могло бы быть отнесено объективное сущее как полноценное, стало быть достойное устремления (appetibile) благо к духовному стремлению и волению (appetitus rationalis: voluntas), как могло бы оно предлагать последнему некое содержание ценности? Тем самым предполагается предшествующее единство.
Это единство – опять-таки – может лежать лишь в бытии. Субъект, как и объект, есть сущее в общности бытия. Сущее устремляется к бытию (в его содержании бытия), схватывается и исполняется как "bonum sibi", стремится к дальнейшему осуществлению собственной сущности в другом как "bonum alteri". Уже в этом состоит единство истока бытия и стремления. Оно раскрывается в духовном самоисполнении не только как тождество бытия и знания, но точно так же и как тождество бытия и воления. Сознательное стремление, которое проистекает из духовного при-себе-бытия и выражается в свободном волении, есть воление-себя [Sich-Wollen] в другом, т.е. сознательное стремление к свободному самоосуществлению, однако в пространстве другого, предлагающего для этого свое содержание бытия и содержание ценности.
Это – аналогично "онтологической истине" – есть онтологическая благость как единство истока стремления и воления с бытием, которое само себя волит и утверждает, которому свойственно поэтому стремление к саморазворачиванию и самоосуществлению. Если мы понимаем благо как устремляемое, волеемое (appetibile), то здесь подразумевается единство истока бытия и стремления, бытия и воления: "identitas actualis inter esse et appetere, esse et velle".
5.4.6.2. Здесь следует также различать (подобно онтологической истине, ср. 5.3.4) некий обусловленный (конечный) и безусловный (абсолютный) способы бытия онтологической благости. Воление есть исполнение бытия, позитивное содержание бытия. Если бытие целостно есть оно само, то в нем необходимо положено самоисполнение воления или воления-себя. В конечном сущем, тем не менее, относительно расходятся как бытие и знание, так и бытие и воление. Конечный дух, полагающий некий акт воления, исполняет в нем тождество бытия и воления. Само исполнение акта есть действительность бытия, которая, волея, утверждает саму себя. Акт воления есть бытие, бытие акта есть воление – в тождестве, но конечном, или относительном тождестве бытия и воления. Поскольку конечный дух утверждает и схватывает самого себя как бытие, ради бытия и содержания бытия, он исполняет себя в горизонте бытия, открыт бытию в целом. Но как конечный дух он – зная или волея – никогда не может обрести целостность бытия в актуальном исполнении. Из этого следует, что ему противостоит сущее как другое, которое достижимо для него, устремляет к себе и достойно устремления в принципе, однако не достигнуто и не обретено в исполнении акта – это сущее как онтическое благо (appetibile), которое не превратилось или еще не превратилось в исполненное благо (actu appetitum).
Если это сущее из-за своей (материальной) сущности столь ограничено в своем содержании бытия, что исключено духовное при-себе-бытие, то оно само не может полагать актуальное тождество бытия и воления. Оно не может достигать самого себя в своей собственной и подлинной, а именно в бытийно-сообразной ценности; в этом оно зависимо от духовного акта, который оно, волея, подтверждает и в проясненном тождестве бытия и воления возвышает к исполненной благости.
5.4.7. Бесконечная благость
5.4.7.1. Онтологическая благость как единство бытия и знания дана в исполнении акта конечного духа лишь как конечное, или относительное, единство. Правда, в духовном исполнении совпадают бытие и воление в тождестве, однако бытие в целом не тождественно с актом конечного воления. И потому конечное единство бытия и воления не может быть последним основанием отношения ценностей. Конечный дух не есть исток всего сущего, он также не есть основание для онтической благости сущего как такового, скорее он предполагает последнюю как условие всего стремления и воления. Воление как исполнение духа имеет свое основание также не в другом (предметном) сущем, ибо воление далеко превосходит последнее по содержанию бытия; скорее сущее отнесено к при-себе-бытию духа и зависимо от него, чтобы исполняться им в своей собственной благости. Взаимное отношение между конечным духом и сущим – между стремящимся к ценности субъектом и достойным устремления объектом – предполагает некое условие своей возможности, которое превосходит конечную субъект-объектную двойственность. Конечное единство бытия и воления предполагает абсолютное единство бытия и воления, т.е. в то же время – бытия и ценности, бытия и благости, т.е. онтологическую благость в абсолютном смысле.
Абсолютное бытие есть изначальное единство и бесконечная полнота любой возможности бытия. Все чистые содержания бытия осуществлены в нем решительно бесконечным способом. Духовный акт воления – волящего при-себе-бытия, утверждения бытия и обладания бытием – есть чистое содержание бытия (perfectio pura), поскольку такой акт, исполняя бытие как бытие, не полагает ограничение и не исключает также другое чистое содержание бытия. Но тогда и воление в абсолютном бытии осуществлено в изначально бесконечной полноте. Это есть бесконечное воление и – так как чистая сущность воления есть любовь – бесконечная любовь, которая исчерпывающе преисполняет все возможности воления и любви.
5.4.7.2. Абсолютное воление и любовь решительно тождественны с абсолютным бытием. Акт воления и любви сам есть действительность бытия; абсолютное бытие само есть бесконечное исполнение воления и любви. Это – абсолютное исполнение акта бытия, утверждающее и охватывающее самого себя в любящем волении, однако оно также есть любяще-волящее утверждение сущего. Все, что только как-либо является онтически благим и, следовательно, может быть целью воления, содержанием любящего утверждения, объято абсолютным велением и любовью, утверждено в любящей воле.
В этом состоит последнее основание онтической благости всего сущего. Оно есть лишь онтически благое (потенциально устремляющее к себе: appetibile), ибо оно прежде всегда уже (актуально) утверждено абсолютным волением и любовью, включено в его ценностность и благодаря своему содержанию бытия утверждено как цель возможного стремления, как содержание воления и любви. Таким образом, здесь актуальное исполнение (actus) также предшествует потенциальному своеобразию (potentia). Не действительность обусловлена возможностью, а возможность – действительностью. Онтическая благость сущего коренится в онтологической благости бытия, т.е. в итоге – в тождестве бытия и воления, бытия и любви абсолютного бытия.
5.4.8. Аналогия благости
Как единое и истинное, так и благое есть трансцендентальное определение сущего. И потому оно точно так же является аналогическим понятием, которое высказывается в том же основном значении, но различными способами. Однако поскольку истинное отнесено к познанию (знанию), благое – к стремлению (волению), то существует различие: "истинное" первоначально есть высказывание, стало быть, подразумевается логическая истина; с нее мы аналогически переносим понятие на онтическую истину сущего. В отличие от этого "благое" первоначально есть сам предмет в смысле онтической благости сущего; отсюда мы переносим понятие на акт стремления (воления) в смысле исполненной благости (actus specificatur ab obiecto). Поэтому онтическая благость есть первый, исполненная благость – второй член аналогии.
Онтическая благость – опять-таки аналогически – присуща сущему в меру его содержания бытия, в чем также пребывает ценностное содержание для стремления и воления. Однако мы вновь аналогически восходим сверх этого к онтологической благости, к единству истока бытия и стремления (воления). Она уже дана в относительном единстве конечного исполнения духа, которое еще раз аналогически предполагает абсолютное единство в самоисполнении и бытийно-утверждающем самообладании абсолютного бытия в качестве основания всей благости сущего как такового. Тем самым благое оказывается аналогическим понятием, в котором, тем не менее, продолжается определение во все более высокие способы бытия блага [Gutsein], но в соответствии с аналогической благостью самой действительности бытия согласно ступеням содержания бытия сущего, которые суть также ступени ее благости или ценностности.
5.4.9. Проблема зла
Возникает, однако, вопрос: действительно ли все сущее благо? Не предполагает ли это учение безоблачную картину мира, слишком оптимистическое разумение бытия, которое не соответствует действительности? Существует ведь и зло [Übel] (malum), которое во многих образах мучительно, но могущественно действует в мире – древнейшая и всегда новая проблема человечества.
5.4.9.1. На этот вопрос давались самые разные ответы. Среди односторонне радикальных ответов одну из крайностей составляет оптимизм, который вытекает не столько из реального опыта, сколько из пантеистически-детерминистского мышления. Если все происходящее есть необходимое саморазворачивание абсолюта, как, например, у Спинозы, то нет места настоящей свободе и нет места ничему, что не было бы предопределено; и даже все то, что представляется нам дурным или плохим, выполняет позитивную функцию в целом. Нечто подобное имеет место у Гегеля, который все зло стремится диалектически "снять", так что оно благодаря "хитрости разума" служит прогрессу истории; это учение производит почти что саркастический эффект.
Против (часто неправильно понимаемого) учения о "наилучшем из возможных миров" у Лейбница восстает – с другой стороны – радикальнейший пессимизм, представленный Шопенгауэром, ибо для него этот мир является "наихудшим миром из всех возможных". Отсюда путь ведет к нигилизму, который через Ницше в значительной степени оказывает влияние еще и по сей день.
Из древних попыток опосредствованно объяснить реальность как благого, так и злого [Böse] вытекает дуализм, который, по-видимому, происходит из древнеперсидской религии (парсизма). В противоположность принципу блага (света) он допускает точно такой же абсолютный принцип зла (тьмы). Такие воззрения продолжают жить в гностических и манихейских учениях, в Новое время воспринимаются, например, Якобом Бёме, хотя и варьируются вплоть до того, что в самом Боге существуют добрый (светлый) и плохой (темный) принципы, которые, тем не менее, в конечном мире вступают в столкновение. Эти воззрения, в частности через Шеллинга, оказывают свое влияние и на последующий ход мысли.
В противовес этому уже Августин развивает против манихеев своего времени учение о том, что зло может существовать не в некоей позитивной реальности, а только негативно – в некоем "недостатке бытия" (privatio), в силу чего сущему или его действию недостает чего-то необходимого для интеграции бытия. Это воззрение входит в традицию христианского мышления, в учение Фомы Аквинского и других; в принципе этого можно придерживаться, даже если все конкретные проблемы не решаются вполне.
5.4.9.2. Здесь следует различать понятия. Во всеобщем смысле говорят о зле (malum). Однако есть физическое и моральное зло. Одно кроется в реальной (физической) устроенности вещей и событий природы, другое – в свободном (моральном) решении человека. Физическое зло (malum physicum) по-немецки можно обозначить как "schlecht" [плохое]: пища, орудие или погода могут быть плохими, больному может быть плохо. Под этим подразумевается все, что естественно дано как зло или обрушивается на нас, не будучи (непосредственно) причиненным злой волей человека. Моральное зло (malum morale) есть собственно "злое" [Böse], свойственное свободному решению и поступкам, если они противоречат тому, что повелевается нравственно: вина и грех вплоть до тягчайшего преступления, несправедливости и насилия, грабежа и убийства. Все это существует и причиняет человечеству неизмеримые страдания.
5.4.9.3. Следовательно, возникает вопрос о сущности зла. Существует негативное определение. Последнее, однако, не упраздняет бытия сущего; иначе не было бы реального зла. Но оно отрицает то свойство сущего, благодаря которому оно (в определенном отношении) было бы "благим". Зло не тотальное, а частичное отрицание сущего. Оно заключается в некоем недостатке бытия (privatio). Реально сущее предположено; как таковое, оно онтически благое, однако ему недостает либо оно лишено требуемого определения бытия (содержания бытия) (negatio perfectionis debitae). Этим не опровергается, что зло [Übel] (плохая вещь, злое дело) есть некая позитивная реальность; невозможно ни отрицать, ни умалять ужасающее действие злого [Bösen] в мире. Однако то, что эту реальность формально (formaliter) делает плохой или злой, находится не в позитивном, а в негативном, точнее в привативном свойстве, в недостатке бытия, из-за чего вещи или акту недостает чего-то, что необходимо для целостности или совершенности его сущности, для выполнения некоей определенной функции (некоего орудия, а также некоего человеческого поступка или установления).
Следовательно, не всякое отрицание есть уже зло (malum). Конечность как ограниченность в бытии иногда называют "метафизическим злом" (malum metaphysicum), однако как таковая она не есть зло в строгом смысле, а только недостаток [das Fehlen] определения бытия, которое требовалось бы для целостности и благости сущего сообразно его сущности или его сущностной функции. Зло в собственном смысле является только физически плохим и морально злым.
5.4.9.4. Но в чем же состоит основание зла! Если Бог сотворил мир, не "ответственен" ли Он и за все зло, а также за все злое в мире? Этот вопрос волновал уже Августина (De libero arbitrio). В Новое время он был воспринят в первую очередь Лейбницем (Theod., 1710) и с тех пор именуется проблемой теодицеи, т.е., буквально, оправдания Бога в отношении зла и злого в мире. В строгом смысле – это бессмыслица: обязан ли Бог "оправдывать" себя перед нами? И можем ли мы Его "оправдать"? Однако здесь должен быть найден подход к ответу.
5.4.9.4.1. Вместе с божьим творением дана конечность. Если вне абсолютного бытия имеет место еще и сущее, то последнее может быть лишь конечным, бытийно-сообразно ограниченным. Неправильно уже в этом видеть "метафизическое зло" (malum metaphysicum), потому что это не может быть и не должно быть иначе. Однако этим, пожалуй, уже дана возможность физического зла (malum physicum). Его можно оправдать тем, что физическое зло может способствовать осуществлению более высоких ценностей. Мы испытываем сами и на других, что человеческое несчастье, пограничные опыты, страдания и нужда вплоть до смерти могут – однако не обязаны – содействовать исполнению собственно человечески-личностных, моральных и религиозных ценностей. Это не природосообразное действие, а свободное решение индивидуума [Einzelnen]. Позитивные следствия физического зла мы иногда можем познать или предугадать, часто лишь ожидать, но никогда не можем целостно узреть, тем более рационально рассчитать. Многие страдания, по-видимому, бессмысленны – это проблема, которая человеком никогда полностью не будет разрешена.
5.4.9.4.2. Еще труднее проблема морального зла [Bösen]. Как может Бог причинять или допускать все это – злодеяния человечества, неправду, насилие, эксплуатацию, угнетение и даже массовые убийства? По Августину, ответ может быть дан лишь в таком ключе: свобода человека – также и для Бога – это настолько высокая ценность, что ради нее Бог допускает возможность злоупотребления ею. Человек высвобожден [frei-gegeben] в собственной свободе, благодаря этому он сам решается на благо, в деянии блага осуществляет смысл своего существования. Свобода есть способность к благу (facultas boni). В предоставленности собственному решению заложена, однако, возможность ошибочного решения – как во зло, так и во благо. Злое кроется не в воле Бога, а в свободном решении человека, который единственно лишь ответственен за это.
Размышления могут продолжаться далее: материальный мир имеет смысл, лишь если в нем есть духовно-личностные существа, принадлежащие ему, но сущностно превышающие его в духовном познании и свободе воления и поступков, т.е. люди, которые предоставлены самим себе. Так как Бог не может создать что-либо бессмысленное, в мире должен существовать человек, в коем обязан воплощаться смысл этого творения. Но для этого человек должен быть высвобожден в своем собственном решении во благо, как и во зло. Стало быть, это следует из того, что все материальное творение имеет некий смысл лишь тогда, когда возможно также злое – не действительно, не необходимо, но, по меньшей мере, возможно. Мы знаем из опыта истории вплоть до современности, что люди, с самого начала злоупотребляя свободой, творили зло, совершали ужасающие злодеяния и преступления.
Как поступает с этим Бог, мы не знаем. Философски мы ничего не можем к этому прибавить, теологически – лишь немногое. Наверное, Он крайне серьезно воспринимает грех человека; Он предает его Своему суду. Однако Он также может обратить человеческую вину в "felix culpa", которая ведет к спасению не благодаря человеческим усилиям, а только лишь из божественного всемогущества. Он есть "онтологическая благость" в абсолютном единстве бытия с волением, любовью и действием блага.
5.5.1. Единое как истинное и благое
5.5.1.1. Напомним вновь: если мы лишь вопрошаем о нечто, то мы уже утверждаем и исполняем сущее как единое, истинное и благое. Мы можем вопрошать об этом лишь тогда, когда оно целостно есть оно само, тождественно с собой, исключает небытие или инобытие [Anderssein]; – если оно едино. Если мы вопрошаем об этом, то мы предполагаем, что оно познаваемо, принципиально доступно духовному познаванию или знанию (intelligibile), – что оно онтически истинно. Уже в вопрошании как некоем акте стремления, знания-воления, тем более во всем дальнейшем стремлении, волении и поступках мы предполагаем сущее как возможную цель стремления и воления, как устремляющее к себе и достойное устремления (appetibile); т.е. как онтически благое.
Так в духовном исполнении сущее раскрывает свои трансцендентальные определения. Однако это не значит, будто они редуцируются к конечному исполнению духа и в нем упраздняются (как может показаться). Это означает, напротив, что наше исполнение акта в качестве условия своей возможности предполагает само сущее в данных определениях бытия. В том, что мы нетематически предположенные условия рефлектируем и делаем тематическими, происходит некое самоистолкование бытия в его сущностном своеобразии.
5.5.1.2. Однако в духовном исполнении акта трансцендентальные определения не только предполагаются, но и актуально осуществляются в своей сущности. Это исполнение единства сущего. Чем больше содержание бытия в сущем, тем глубже и интенсивнее его внутреннее единство вплоть до духовного при-себе-бытия в сознательном самообладании (знании) и свободном самораспоряжении (волении). Эти способы исполнения духовного бытия проистекают, стало быть, из единства сущего и актуируют его тождество.
Не-духовное (материальное) сущее не может, зная и волея, исполнять само себя. Оно зависимо от духа, благодаря которому в тождестве своего бытия приводится к духовному сознанию, но не в самом себе, а в другом – оно онтически истинно. И оно предлагает духовному стремлению воления и любви присущее ему содержание бытия как обогащенную ценность – оно имеет онтическую благость. Благодаря духовному акту (знания и воления) оно, в своем собственном бытии (как истинное и благое), но опосредствованно, другим, приводится к самому себе и вновь осуществляется на уровне бытия духовного свершения.
Точно так же конечный дух в своем самоисполнении (знания и воления) зависим от другого. Он может знать, лишь если он знает о другом (истинное); он может водить, лишь если он волит другое (благое). Лишь опосредствованно, благодаря другому, он приходит к самому себе и, действуя, может разворачивать свое духовное бытие. В этом обнаруживается взаимное обусловливание в свершении опосредствования единого в другом, сущего – в духе и конечного духа – в другом сущем.
5.5.1.3. Здесь бытие еще раз раскрывается как динамическое тождество самого себя. Бытие как бытие есть принцип чистого, неограниченного в себе содержания бытия, ограничиваемого, однако, конечной сущностью. Если бытие сущего столь ограничено, отчуждено от самого себя, что не может духовно прийти к себе, то оно стремится к чистому исполнению самого себя – в знании и волении духа. Сущее необходимо есть единое; однако его тождество сознательно исполняется только в духовном акте. Поэтому оно не только статически единое; оно и не другое. Оно также динамически единое, ибо, как истинное и благое, открыто духовному исполнению, чтобы в нем прийти к самому себе.
Единство было бы еще несовершенным в противоположности субъекта и объекта. Двойственность как последнего основания требует пра-единства в абсолютном бытии. Только в нем бытие есть целостно "оно само" как изначальная полнота чистого содержания бытия, и потому также только в нем бытие целостно "при себе" в духовном самоисполнении абсолютного тождества знания и истины, воления и благости; поэтому в нем также есть основание бытия конечного знания и воления, конечной истины и благости. Как всякая возможность коренится в действительности (потенция предполагает акт), так динамическое тождество бытия основывается в актуальном тождестве абсолютного бытия.
5.5.2. Дальнейшие трансценденталии?
5.5.2.1. Должен быть, однако, поставлен еще вопрос, имеют ли место дальнейшие трансцендентальные свойства сущего как такового. Вслед за единым мы обнаружили истинное и благое в основных исполнениях познавания (знания) и стремления (воления). Этим, по-видимому, исчерпаны трансцендентальные определения бытия, поскольку иных основных исполнений нет. То, что называют "чувством" или "душой" (эмоциональным опытом), не есть некая новая сущностная способность, нет также свойственной ей интенциональности, т.е. не имеется нового и другого объектного отношения, подобного познаванию и стремлению; поэтому сущее не может раскрываться новым, ведущим далее способом. Скорее во взаимосвязи познавания и стремления – и в реакции на это – имеет место резонанс личностной, телесно-духовной целостности человека, который мы переживаем как аффект или эмоцию. Естественно, это имеет огромное субъективное (психологическое) значение, ибо касается человека и движет им как живой целостностью, но в меньшей степени – объективное (онтологическое), так как не обосновывает новое объектное отношение и потому не обогащает дальнейшее истолкование сущего как такового.
Предпринимались попытки расширить число трансценденталии, прибавив красоту и даже святость (например, Лотц 1988). Это представляется проблематичным, и прежде всего потому, что отбрасывается методический принцип обнаружения определений бытия как основных исполнений духа. В этом смысле приведенные нами определения, наверное, суть основополагающие, если не единственные1.
1 Понятия "святости" и "красоты" представляются в этом свете настолько расширенными, что, по-видимому, готовы утратить свой смысл. Однако здесь, по всей видимости, не следует обсуждать этот вопрос более подробно.
5.5.2.2. Не останавливаясь более детально на проблемах эстетики есть здесь следует лишь кратко рассмотреть вопрос о красоте. Фома Аквинский говорит: "Pulchra dicuntur quae visa placent" (S. th. I, 5, 4 ad 1). По-видимому, под этим подразумевается непосредственность созерцания, которая вызывает "незаинтересованное благорасположение" (Kant, KU). Последнее состоит не только в чувственном восприятии, но и в непосредственном озарении [Aufleuchten] некого духовного смыслового содержания. Видимо, красота пребывает в связи истины и благости, однако благодаря обеим опосредствует к непосредственности как чувственное, так и духовное созерцание, которое точно так же вызывает непосредственное "благорасположение". Касается ли это всего в природе и в искусстве? Конечно, речь не о "современном" искусстве, поскольку оно вообще отказывается от нормы красоты; но искусство ли это? Устанавливать красоту как трансцендентальное определение всего сущего представляется все же проблематичным.
Поэтому мы остаемся при по меньшей мере основополагающих свойствах сущего как такового: единого, истинного и благого, в которых само бытие истолковывает себя нашему его пониманию.
6.1.1. Понятие мира
Мы вопрошаем о многом, даже обо всем, что есть, но прежде всего и чаще всего – о вещах и положениях вещей, которые встречаются в нашем "мире" опыта. Что же есть этот мир?
6.1.1.1. Понятие мира многозначно, однако во всяком случае оно подразумевает некую целокупность нам пред-данной действительности. Так, под миром можно понимать целокупность содержаний возможного опыта или даже (шире) – совокупность всех конечных вещей, т.е. творение исключительно в противоположность Богу как "творцу мира". Однако говорят также (в узком смысле), например, о мире гор, мире растений или животных, мире звезд и т.п., и в каждом случае подразумевают при этом совокупность вещей в некой определенной, хотя и ограниченной сфере.
И все же мы употребляем слово "мир" преимущественно по отношению к человеку и "его миру", его жизненному пространству, его полю зрения, его горизонту опыта и понимания. Таким образом, от некоего космологического понятия мира, приблизительно совпадающего с тем, что называют также "природой", можно отличать некое антропологическое понятие мира, которое в новейшее время феноменологически разворачивалось и герменевтически истолковывалось (ср. Coreth 1969).
6.1.1.2. Но так как мир, понятый как космос или универсум, сам по себе никогда не дан чисто объективно, а всегда опосредствован субъективным познаванием и пониманием, то сегодня чаще всего различают картину мира и мировоззрение.
В этом различении картина мира подразумевает синтез эмпирических конкретно-научных познаний в некоторую целостность совокупного воззрения. Так, можно говорить о физической или биологической, исторической, географической или астрономической картине мира, которая, насколько возможно, исключает оценочную точку зрения. В том же самом смысле существует также эмпирический образ человека как сумма научных знаний о нем – его биологический, психологический, социологический образ.
То, что называют мировоззрением, превышает это. Оно подразумевает некое целокупное разумение действительности, определяемое не только эмпирическим познанием и исследованием, но и пониманием смысла, оценкой и точкой зрения, как теоретическим, так и практическим отношением к моему "миру" как целому. Так как мировоззрение касается самого человека, оно включает разумение жизни или самопонимание человека, где переплетаются познание и оценивание "мира человека" и "человека в своем мире".
Однако здесь не важны дальнейшие дифференциации понятия мира, если под "миром" мы понимаем прежде всего пред-данную нам и окружающую нас целокупность испытываемой, пространственно-временной действительности.
6.1.2. Действительность мира
Есть ли этот мир лишь субъективное "явление для меня" или объективная "действительность сама по себе", т.е. целокупность сущего, которая сама положена в бытии и соопределяюще пред-дана моему существованию?
Только в новейшей философии – Декартом, Кантом и идеализмом – познавательно-критически вопрошалось о реальности внешнего мира и предпринималась попытка "доказать" ее. Это возможно, однако, по сути, вопрос уже неправильно поставлен; он всегда запаздывает.
Тем самым идеализм, по крайней мере его самые значительные представители (от Фихте до Гегеля), часто неправильно понимается. Он пытается не отрицать реальность мира опыта, а интерпретировать онтологический статус этой реальности: не как полностью независимый, быть может, непознаваемый, мир вещи "самой по себе" (Кант), а как духовно-положенную, следовательно, духовно-отнесенную действительность. То, что некий реальный мир существует и пред-дан опыту, этим не оспаривается и едва ли ставится под вопрос.
Теоретико-критический вопрос о реальности "внешнего мира" запаздывает, ибо он прилагается как критерий понятия реальности, тогда как оно уже опосредствовано опытом. Я не уверяюсь в изолированной непосредственности существования меня самого (Декарт), чтобы затем вопрошать, имеется ли вне меня также другое. Скорее я испытываю самого себя среди другого, т.е. самосознание уже опосредствовано миром опыта. Из этого совокупного опыта – опыта меня самого в моем мире – вытекает понятие реальности, которое мы поэтому не можем дополнительно прилагать как критерий к совокупности "мира". Лишь единичные явления – в рамках этой целостности – мы можем опрашивать об их реальности. То, что в целом имеется некий мир вещей вне меня и вокруг меня, не составляет вопроса; это хотя и опосредствовано опытом, но непосредственно очевидно. Как "есмь" я, так "есть" и другое; лишь так я могу вопрошать о бытии другого.
В этом "мире" опыта мы преднаходим различные формы или ступени бытия, от безжизненных вещей через многообразные формы жизни вплоть до телесно-духовного бытия и жизни человека. Это многообразие издавна понималось, в особенности со времен Аристотеля, как ступенчатый порядок бытия. Если понятие сущего логически аналогично, то основание этого в том, что действительность бытия онтологически аналогическая (ср. 2.4.6). Всему сущему присуще бытие, но чрезвычайно велики различия большего [Mehr] или меньшего [Weniger] по содержанию бытия, плотности бытия, полноте бытия или уровню бытия. Здесь мы намерены дать перспективу на это лишь во всеобще-онтологическом горизонте, не вдаваясь в натурфилософию, антропологию и другие отдельные сферы.
6.2.1. Материальные вещи
6.2.1.1. Мы преднаходим материальное (вещественное) сущее, телесные вещи, которым еще не присущи ни своеобразие жизни, ни уж тем более духовная жизнь. Это суть протяженные, количественно определенные по величине, весу, форме и т.п. вещи в измерениях пространства и времени, а также и качественно определенные всякий раз особенным видом сущности и смысловым образом: некий камень или металл, некое орудие или произведение искусства. Декарт, в духе физики того времени, считал, что сущность некоей вещи можно схватить только в количественном ее определении – как "res extensa" (протяженную вещь). Но уже Лейбниц оспорил это допущением простейших и потому непротяженных "монад" как уникальных, качественно определенных смысловых образов, составляющих первые элементы в строении действительности. Новейшая наука, по-видимому, подтвердила, что первоэлементы материальных вещей следует мыслить не как протяженные тела, а скорее как силовые центры в функциональном единстве массы и энергии. Эмпирически исследовать это – дело естествознания, философски прояснять – задача натурфилософии. Мы ограничимся здесь метафизическим вопросом, т.е. примем во внимание бытие.
6.2.1.2. Это вопрос о сущности материи или, точнее, – материальности. Как мы знаем из опыта, существует жизнь, а также духовная жизнь, в которой бытие есть "при себе" и "для себя". Это не присуще материальному сущему. В конечном сущем сущность (essentia tinita) есть принцип, которым бытие (esse) сводится к определенно ограниченному образу сущности. Так, материя как конкретное определение сущности есть тот частичный принцип, который исключает исполнение бытия духовного к-себе-прихождения, или при-себе-бытия. Материальное сущее как таковое сущностно не "при себе", а "при другом", оно есть не "для себя", а "для другого", оно действует не "в себе" (во внутреннем действии), а "на другое" (во внешнем действии).
Принцип сущности материального сущего не следует считать материей, или даже "первой материей" (materia prima), во избежание ошибочного представления о "сыром материале" (как понимается "materia prima" во многих языках). Так, вопрос о сущности материи сегодня чаще всего понимается в духе физики элементарных частиц как вопрос о первочастицах материального вещества. Онтологически же, напротив, предполагается не "сырой материал" или эмпирически фиксируемые "первоменты", и вообще не вещь, а чистый принцип сущности, конституирующий материальное сущее как таковое. Лучше это выражает абстрактное понятие "материальности", понимаемое как частичный принцип конечной сущности, в силу которого сущее конституировано в некую телесную вещь через исключение духовного самоисполнения.
6.2.1.3. Согласно классическому учению о первой материи у Аристотеля (prote hyle), как и у Фомы Аквинского (materia prima) и его последователей (в строгом томизме) она выступает совершенно пустым, количественно и качественно неопределенным, чисто потенциальным принципом, лишенным какого-либо формального и актуального определения (nec quid, nec quäle, nec quantum...), но входящим в конституцию телесной вещи. Уже в этом кроются издавна дискутируемые проблемы.
Прежде всего "первой материи" придается функция принципа индивидуации. Лишь входя в материальную среду, всеобщая сущностная форма множится в индивидуумах соответствующего вида. Даже если Фома Аквинский понимает первую материю в этой функции уже как качественно "обозначенную" (materia prima quantitate signata), т.е. предрасположенную к пространственно-временному распространению, относительно этого все же остается много сомнений.
6.2.1.3.1. Безусловно, материя не является всеобщим бытийнозначимым принципом индивидуации, если Бог и чисто духовные существа существуют как индивидуумы, т.е. если реально сущее вообще мыслимо лишь как индивидуально единое, всякий раз единичное (ср. 5.2.3). Следовательно, материя могла бы обосновывать индивидуальность лишь материальных вещей. Уже это релятивизирует ее функцию и означает, что реально сущее как таковое (материальное или нет) необходимо индивидуально, являясь этим, а не другим.
Материя как принцип индивидуации в сфере материальных вещей, по-видимому, предполагает, что специфическая сущность (essentia specifica) как таковая – некое абстрактное всеобщее понятие (например, человек), реально конститутивно образующее субстанциальную форму (forma substantialis) вещи, поэтому для конституции единичного (например, этого человека) требует дополнительной индивидуации. Однако "species" уже у Аристотеля, как и у Фомы Аквинского, – одна из "praedicabilia" (genus, differentia, species...), которые суть лишь логические способы высказывания, а не онтологически конститутивные принципы сущего, часто, однако, неправильно истолковывающиеся. Из абстрактной всеобщности видового понятия не следует, что реально конститутивный принцип сущности (forma substantialis) также всеобщ и потому требует еще некоего индивидуального определения. Почему бы сущности реально сущего не быть индивидуальной – как сущности этого единого и уникального сущего? Реально сущее сущностно едино, причем и в смысле индивидуального единства.
6.2.1.3.2. Материя как принцип индивидуации ведет к дальнейшим, еще более сомнительным следствиям: так как конечные духовные существа (ангелы), с одной стороны, не могут быть индивидуально определены материей, они (согласно Фоме Аквинскому) согласуются не в виде (species), а только в роде (genus); каждый ангел есть некий собственный вид. Что это значит, если вид и род суть лишь логически абстрактные способы высказывания, а не онтологические конститутивы?
Должна ли также индивидуальность человеческой личности быть конституирована лишь наиболее низким принципом бытия материи (nec quid, nec quale, nec quantum...), а не позитивно – уникальностью духовно-личностного бытия и ценности?
Кроме того, своеобразие первой материи, также у Фомы Аквинского (materia prima quantitate signata), никогда невозможно прояснить ни как чистую потенцию, ни (идя далее Фомы Аквинского) как совокупную структуру пространства-времени. Это учение было оспорено уже в схоластике. Так, Дунc Скот, хотя и придерживался всеобщности специфической сущности, однако допускал для ее индивидуации (еще более сомнительное) позитивное определение "haecceitas" (этость); чем она должна быть, остается столь же неясным. Только Суарес отмежевывается от этого; для него каждое сущее сущностно индивидуально в силу своей целостной и конкретной действительности (tota entitas). В этом за ним следуют не только его школа, но также, например, Лейбниц и другие1.
1 Учение об индивидуализации посредством первой материи следует считать достойной дидактической частью традиции, но вряд ли по существу, разве что с помощью спекулятивных перетолкований, на которых мы не останавливаемся. Как именно это учение смогло возвыситься в "неотомизме" до ядра томистского мышления, почти до критерия правоверности, сложно понять. Оно не имеет столь существенного метафизического значения.
Мы придерживаемся того, что сущее в силу своей сущности есть это единое и единичное, которое, однако, в силу "материальности" своей сущности "не-духовно", не способно к самоисполнению духовного при-себе-бытия. Этим не исключается то, что уже материальные вещи имеют смысловые образы, кроют в себе естественные силы, предоставляют ценностные содержания, они онтически благи и ценностны, а потому их следует не только использовать как средство, но и утверждать и сохранять в себе, превращая, однако, в условия более высоких форм бытия.
6.2.2. Телесная жизнь
В разнородном многообразии различных форм над безжизненными вещами возвышается мир живых существ. Они образуют промежуточные ступени от мертвой материи к духу, поскольку в них бытие уже в определенной мере – первоначально, не окончательно – приходит к себе, относится к самому себе. Биологически жизнь можно приблизительно описывать как органическое единство функционально различных членов, служащих разворачиванию целого; подобные формулировки в целом правильны. Однако философски значимой остается классическая формула, которая выражает сущность жизни не только естественно-телесной, но и духовно-душевной: жизнь есть внутреннее действие (actio immanens), а не только внешнее (actio transiens). Тем самым подразумевается, что всему живому свойственно действовать не только на другое, чтобы полагать в нем некое действование, но действовать на самого себя, полагать в самом себе некое действование, чтобы самого себя осуществлять и разворачивать (ср. 4.2.2.2).
6.2.2.1. Это касается уже вегетативной жизни растений. Она зависима от другого (света, воды, питательных веществ), однако осуществляется в собственном действии сообразно своей сущности. Растение произрастает, порождает листья, соцветья и плоды. Это предполагает некий совокупный план, принцип единства и целостности, которому функционально должны служить отдельные части и органы. Такой совокупный план не может заключаться лишь в материальном – биохимическом своеобразии (гены или ДНК), отдельные части которого заменимы и потому не могут обеспечивать смысловой образ целого. Он должен содержаться в некоем вышестоящем принципе единства и целостности, который издавна понимали как принцип жизни (principium vitale), обозначали как "душу" (psyche, anima) живого. Учитывая современное словоупотребление, нежелательно говорить о некоей душе. Жизнь, по-видимому, предполагает некий онтологически-конститутивный принцип, который обосновывает и управляет разворачиванием и сохранением смыслового образа целого во взаимодействии членов. Безусловно, он не удостоверяем чисто эмпирически, являясь доступным лишь философскому мышлению.
6.2.2.2. Значение внутренней деятельности возрастает в чувственной жизни животных, где осуществляется дальнейшая ступень к-себе-прихождения бытия. Для животных характерно чувственно-воспринимающее познание, на которое они естественно-спонтанно реагируют. Животное обладает очевидной способностью замечать (памятью), накапливать впечатления и деятельным центром, направляющим на службу целому реакцию инстинктивного стремления и действия. Однако в силу биологического своеобразия (строения тела, функции отдельных членов и т.п.) животное связано определенной, не пространственно, а структурно ограниченной средой, приспособлено к ней и зафиксировано в ней инстинктами поведения. Оно "связано средой", "инстинктивно связано" (Шелер), и, будучи биологически наиболее специализировано, оно не "свободно от среды" и не "открыто миру", как человек.
Жизнь и поведение животного предполагают некий "центр", подобный человеческому сознанию. Чтобы разграничить его с последним, можно обозначить его как чувственную "сознательность". Впрочем, даже это слово не вполне подходит, ибо ассоциируется со "знанием", которое в собственном смысле животному не присуще. Вместе с тем оно указывает на обратную отнесенность целого к своему центру, на дальнейшее к-себе-прихождение бытия, которое, однако, еще не достигает полного при-себе-бытия (в духовном сознании).
Животное – загадочное существо, ибо оно, особенно в своих высших формах, подобно человеческому существованию и поведению и потому сопоставимо с человеком, но в то же время в корне отлично от него. В этом состоит проблема исследования поведения. Поведение животного пытаются понимать исходя из человеческого, наивно антропоморфно говорят о знании и волении, о любви и ненависти, о чувствовании и страдании животного, чтобы таким образом вновь объяснить и даже оценить человеческое поведение. Тем самым без всяких проблем перепрыгивается "герменевтический круг", в данном случае – в форме антропологического круга; предполагается то, что следует понять. Человек, который сам себя понимает, существенно отличается от животного. Хотя некоторые способности и способы поведения животных настолько приближаются к человеку, что различие, по-видимому, исчезает, тем не менее оно сохраняется и проявляется в том, что только человек наделен сознанием, разумом, языком и историей в собственном смысле, только он способен к оформлению и разворачиванию исторической культуры.
6.2.3. Человеческое существование
Человек издавна понимался как микрокосмос. Это слово впервые утвердилось у Демокрита (ок. 400 до Р. X.), позже употреблялось в духовно-историческом аспекте. Оно подразумевает, что в человеке все ступени бытия связаны сущностно-сообразным способом: от материального бытия, через вегетативную жизнь (растений) и чувственную жизнь (животного) вплоть до духовной жизни, общей человеку и высшим духовным существам.
6.2.3.1. То, что отличает человека от всех других сущих этого мира и составляет его сущность, есть при-себе-бытие духа. Мы уже указали на это (ср. особ. 4.3.1. и сл.), но здесь возвращаемся к данному уразумению в антропологическом плане. В данном отношении выясняется поразительное единодушие философского мышления всех времен.
Уже у Анаксагора (в V ст. до Р. X.) при-себе-бытие духа выражается в для-себя-бытии (eph' autou) разума (nous). Согласно Аристотелю, человек в своей свободе есть "ради себя самого (hautou heneka), не ради другого" (Met I, 982 b 25 и сл.). У Фомы Аквинского в духе исполняется "совершенное возвращение к самому себе" (reditio completa in seipsum) (особенно: In 1. de causis), т.е. в других живых существах также происходит некоторое несовершенное еще обратное отнесение к самому себе, которое только в человеческом сознании целостно приходит к самому себе. У Декарта, обостряющего эту противоположность, только человек в силу своего мышления (сознания) есть "res cogitans" по сравнению с "res extensae" остального мира. У Канта безусловная ценность человека выражается в том, что только человек испытывает "факт практического разума" (KpV 56 u. а.), т.е. подлежит безусловному требованию нравственного закона, а следовательно сам имеет безусловную ценность, как личность он есть "цель сама по себе" и "не может использоваться лишь как средство" (KpV 155 f. u. a.).
В идеализме, начиная с Фихте, "Я" уж тем более возвышается до абсолютного субъекта, но исходя из того уразумения, что "Я" есть "дело-действование", "себя относящая к себе деятельность" (особенно Zweite Einl. in die WL). Гегель подчеркивает: дух есть "при-самом-себе-бытие, и именно это свобода [...], я свободен, если я есмь при самом себе" (Vern. in der Gesch.). Отношение-себя-к-себе духа есть сущность свободы. Из этого следует, что "индивидуум имеет бесконечную ценность, поскольку он есть предмет и цель любви Бога, и, таким образом, человек сам по себе предназначен для высшей свободы" (WW 10, 380).
Этому соответствует и то, что говорит Хайдеггер: "Существование есть самость, т.е. некое сущее, которое, пребывая, предоставлено ей. В бытии этого сущего речь идет о его способности-бытия. Существование есть то, что экзистирует ради себя [...], существование экзистирует ради себя" (WdG 13f.). Хайдеггер, избегая слова "дух" или "духовное действие", тем не менее высказывает о "существовании" то же самое, что подразумевается под духом.
Приведенные высказывания, которые могут быть поняты в различных контекстах, единодушно свидетельствуют о при-себе-бытии человеческого духа, в котором бытие приходит к себе, исполняется в самом себе. Духовное бытие есть при-себе-бытие.
6.2.3.2. Существуют, однако, различия во взглядах, вытекающие из того, истолковывается ли это единство бытия и духа изначально теоретически или практически, из рассудка или из воли, из понимания разума или из воления и поступков в состоянии свободы. Со времен греческой философии через западноевропейскую духовную историю тянется преимущественно интеллектуалистская линия; она ведет к рационализму и идеализму Нового времени. Реакцией на это выступает столь же односторонний волюнтаризм вплоть до иррационализма. Выше уже говорилось, как соотносятся знание и воление (4.3.6, ср. 5.4.1.). Если исполнение духа в знании приходит к себе, но завершается только в волении, то наивысшее, к чему мы способны, есть свободное воление и поступки вплоть до деяния любви.
6.2.3.3. Свобода воли (или свобода выбора) означает самоопределение некоего исполнения акта самим действующим. Она вытекает из сущностной структуры знания и воления. Уже наше вопрошание и знание пребывает в безусловном и неограниченном горизонте бытия, в котором мы схватываем сущее как истинное. Поэтому воление как комплементарный по отношению к знанию способ исполнения осуществляется в том же, столь же безусловном и неограниченном горизонте, в котором мы утверждаем благое как таковое и к которому мы устремляемся. Некий конечно ограниченный акт, однако, никогда не может обрести всего истинного и благого, никогда не может исчерпать совокупный горизонт. Он должен решиться на то или это. Вместе с тем решение не задано ни бытием, ибо все сущее положено в бытии, ни сущностью конечного духа, ибо он открыт для всего сущего. Субъект сам обязан решаться, определять актуальное исполнение своего действия. Способность самоопределения исполнения действия самим действующим есть свобода воли.
То, что следует из своеобразия конечного духа, лежит также в основе нашего совокупного опыта. Если теоретически я могу из каких бы то ни было оснований захотеть оспорить свободу воли, то практически я могу вести себя не иначе, как предполагая собственную свободу. Я обязан выбирать между возможностями, взвешивать основания и, нередко испытывая муки выбора, будучи неотвратимо ответственным за это, вынужден сам принимать решение. Равным образом я могу относиться к окружающим людям не иначе, как при предположении их собственной свободы и их сознания свободы. Я не могу обходиться с ними как с вещами, я обязан понимать их и обращаться с ними, пытаться воздействовать на них советом, предостережением, мотивацией, т.е. призывом к собственному свободному решению. Свобода воли есть неупраздняемый сущностный элемент человеческой жизни и совместной жизни людей. Вместе с тем она имеет глубочайшее основание в сущности конечного духа. Это основание мы предпочитаем называть "основной свободой" и должны специально остановиться на этом.
6.2.4. Основная свобода
6.2.4.1. Свобода выбора или воли предполагает, что человек изначально свободен [freigegeben] по самой своей сущности, что ему открыто свободное пространство: в некоей основной свободе, которая, как условие, предлежит всякой явно исполненной свободе воления и поступков, а также основополагающе определяет совокупное действие и поведение человека.
Уже всякое вопрошание, тем более вопрошание о собственной сущности, показывает, что мы не связаны непосредственным, а, зная-незная, выходим за его пределы. Тем самым положено, что мы изначально и своеобразно отделены от всякий раз фактически данного – высвобождены [freigegeben] в собственную свободу. Этим мы противостоим действительности совершенно не так, как всякое иное существо. Человек не "связан средой" как животное, а специфически "свободен от среды" и потому "открыт миру" (Scheler 1928), точнее, "открыт бытию". Он не связан некоей определенной, структурно ограниченной среде, на которую реагирует инстинктивно-спонтанно, специфически фиксированным способом. Человек уже биологически не специализирован, не связан ни видом, ни определенными условиями среды, ни определенным поведением в среде. Он сущностно открыт и гибок, способен к приспосабливанию и развитию и, таким образом, своеобразно "не готов". Он обязан сам определять свое поведение, сам оформлять свою среду. Только человек имеет историю, только он сам – свободно – обязан духовно и культурно разворачивать в ней свою сущность.
"Специфическая неспециализированность" человека не делает его "ущербным существом" (Гелен); это поспешный натуралистический вывод. Скорее, негативность содействует максимальной позитивности, биологическая неспециализированность человека есть в то же время наивысшая специализация для собственно человеческих, культурно-духовных достижений. Рассматривать это как чистую компенсацию биологической ущербности – недоразумение, недооценка сущности человека и его особого положения в мире.
6.2.4.2. И все-таки это показывает, что человек живет не в непосредственности, а в опосредствовании, которое он сам должен производить. Если Гегель говорит, что духовный субъект "имеет опосредствование не вне себя, а есть оно само" (PhdG, WW G1 2, 34), то "опосредствование непосредственности" может пониматься как структурный закон человеческого существования (ср. Плесснер). Человек обязан опосредствовать непосредственно данное собственным познаванием и пониманием, собственным поведением и оформлением трансформировать его в свой "мир", он обязан опосредствовать самого себя в другом, уже в вещной среде, тем более в человеческом окружающем мире, чтобы путем этого опосредствования – в своем мире – прийти к опосредствованной непосредственности самого себя, к самопониманию и саморазворачиванию.
Эта сущностная конституция человека, благодаря которой он высвобожден из непосредственности для опосредствования непосредственности, означает свободу в смысле изначально-сущностной основной свободы человека.
6.2.4.3. В основной свободе мы достигаем условия возможности совокупно-человеческого отношения как с теоретической (когнитивной), так и с практической (активной) точки зрения. Она выступает уже условием вопрошания, в котором я отделяю себя от предданного, "вопрошаю о его предпосылках". Но так как это рациональное (или интеллектуальное) событие, свобода оказывается условием возможности мышления и высказывания вообще. Это возможно лишь благодаря тому, что мы отказываемся от сугубо единичного, выделяем из непосредственно, здесь и теперь данной вещи существенную сущность [Sosein], которую схватываем в понятии и выражаем в слове. Духовно опосредствующий шаг от единичного ко всеобщему есть условие всего мышления и всякого высказывания. Номинализм любого толка и прежде и ныне есть философская наивность. В противном случае мы не могли бы образовывать всеобщие понятия и высказывать [их] в словах. Мы не могли бы, соглашаясь с Кантом, превысить единичность и случайность опыта, достичь понимания всеобщей и необходимой значимости. Это предполагает основную свободу как изначальное высвобождение для опосредствования непосредственности.
Более того, если я все еще вопрошаю, если сверх того, что мне является, я хочу знать, что и как оно само "есть", то это потому, что оно значимо для всех разумных, способных к истине существ и утверждается перед всем сущим в своей безусловной значимости бытия (ср. 2.3.3 и сл.). Для этого я обязан принять участие в предмете, позволить ему быть самим собой, признавать его таким, каков он есть, и считаться с ним. Это акт свободы. Когда Хайдеггер говорит: "Сущность истины есть свобода" (WdG 15ff.), – то это, будучи правильно понято, составляет важное уразумение: свобода есть условие познания, подчиненного требованию истины. Истина осуществляется лишь благодаря "допущению-бытия сущего" и "пусканию-себя на сущее", некоему свершению из состояния свободы.
6.2.4.4. То, что истина связана со свободой, весьма существенно, так как основная свобода сверх познания того, что есть и что значимо (и тем самым познание уже обусловлено ею), обязана "опосредствовать" себя к явному исполнению свободы выбора, т.е. свободы решения идействования. Познание всегда и сущностно имеет некий опосредствующий смысл, никогда не выступая последней самоценностью. Познание и знание, в том числе научное исследование, выполняют хотя и некую необходимую, однако сверх себя указывающую, проясняющую и ориентирующую функцию – выявлять ценности и возможные смысловые направленности, на которые мы обязаны свободно решаться (ср. 4.3.2); лишь тогда познание может обусловливать предметно- и бытийно-правильные свободные решения.
Лишь в силу этого свобода становится возможной как отчетливое самостоятельное решение. Но точно так же, как я обязан исполнять себя в другом, ибо самосознание невозможно без предметного сознания, так же не исполняется свободное самоопределение без предметного ценностного решения. Здесь одновременно осуществляется свободное решение собственного исполнения бытия и ценности. Это, тем не менее, предполагает основную свободу человеческой сущности.
6.2.4.5. Основная свобода, однако, имеет еще более глубокое основание в сущности конечного исполнения духа. Пока что мы обнаружили основную свободу исходя из эмпирического заключения о человеческом поведении. И все же она проистекает из сущностной структуры духовного акта. Самоисполнение конечного духа на свое другое сущностно свободно. Оно происходит в открытом горизонте бытия и потому в простирании на бытие в целом, но как конечное исполнение оно может актуально достигать всякий раз лишь определенно конечного сущего. Из актуальной конечности и виртуальной бесконечности следует, что конечный дух обязан определять сам себя к исполнению всякий раз определенного предмета.
6.2.4.5.1. Это касается не только воления и поступков, но также вопрошания и знания. Уже здесь духовный субъект определяется к исполнению данного, а не иного сущего; уже это исходит из состояния свободы. Акт воления и соответствующих поступков уж тем более есть свободное решение, направленное на исполнение этой определенной ценности. Теоретическое и практическое отношения согласуются в свободе духа.
Это коренится в основной свободе, которая оказывается единством истока знания и воления. Мы обнаружили их двойственность из исполнения меня самого в моем другом, следовательно, из единства субъекта и объекта, которое полагается либо в субъекте (знание), либо в объекте (воление) (ср. 4.3.6). Тем самым оба способа исполнения различаются, но, тем не менее, они сущностно отнесены друг к другу и взаимно обусловлены. Все знание определено как исполнение акта благодаря волению; все воление определено как духовный, следовательно сознательный, акт благодаря знанию. Воление, которое входит в знание, делает его исполнением акта – "exercitium intellectus". И знание, которое входит в воление, делает последнее (субъективно) сознательным, себя-знающим актом и дает ему (объективно) содержательное определение – "specificatio voluntatis". Одно обусловлено и определено посредством другого.
6.2.4.5.2. Это возможно только потому, что оба способа исполнения в истоке суть одно: как самоисполнение духа, которое есть знание-себя и воление-себя в одном. Но поскольку оно, как исполнение конечного духа, необходимо есть исполнение в другом, то по отношению к этому другому оно сущностно свободно. В полагании акта единство истока знания и воления предполагается как условие его возможности – однако в направлении на другое: как исполнение его самого в его другом. В этом состоит основная свобода духа, которая еще предлежит двойственности знания и воления. Но так как этим различие субъекта и объекта не упраздняется, а остается предположенным, то из их отношения конституируется различие знания и воления, предполагающее, однако, в качестве условия единство их истока точно так же, как оно различается в знании и волении. Двойственность знания и воления проистекает из исполнения единства "при-себебытия" и "при-другом-бытия", а также – в самоисполнении – из знания-себя и воления-себя.
6.2.4.5.3. Отсюда вытекает, что в основе совокупного духовно-человеческого самобытия и самостановления сущностно лежит свобода. Все происходит из свободы. Все, что мы познаем и знаем, к чему мы устремляемся, что мы волеем и делаем, предполагает основную свободу человека. Свобода есть сущностный элемент духа: бытие духа есть свобода. Но конечный дух человека есть дух в теле, дух в материи, "дух в мире" (Ранер). Его духовная сущность, однако, определена благодаря свободе. С древнейших времен (Аристотель) сущность человека определяется как "animal rationale", наделенное разумом живое существо; это правильное понимание. Но так как в основе всякого "ratio" (рассудка или разума) лежит свобода, было бы точнее понимать человека как "animal liberum", не только как разумное существо, но и как свободное существо, изначально высвобожденное, которое из состояния свободы обязано опосредствовать непосредственность, лишь благодаря этому человек может разумно мыслить и говорить, свободно оформлять свое существование, образовывать сообщество, быть обязанным решаться на поступки и отвечать за них.
6.2.5. Дух в другом
Из сказанного следуют фундаментальные антропологические воззрения, так как сущность человека может быть вполне понята только метафизически. Здесь необходимо указать лишь на некоторые из важнейших аспектов1.
1 Ср. к этому мою киту "Was ist der Mensch?", в которой основные черты философской антропологии разворачиваются шире.
6.2.5.1. Человек есть дух в теле, т.е. дух в материи, в мире, в среде и окружающем мире с его историей. Это уже означает, что человеческая жизнь связана чувственным познаванием и стремлением. Чувственность есть воспринимающая (рецептивная) способность конечного духа, однако наш мир опыта есть не только продукт чувственных впечатлений (эмпиризм), но всегда уже некий понятый, духовно пронизанный мир. Кроме того, чувственность не чисто рецептивна, но точно так же спонтанно продуктивна. Всякая чувственная способность (видения, слышания и т.п.) из априорного своеобразия накладывается на некий определенный аспект воспринимаемой действительности, который она должна активно схватывать своим способом. Чувственность – это не только рецептивное ощущение, но и спонтанно реагирующее, чувственное стремление, которым, однако, человек в своей свободе обязан овладевать, упорядочивать его и отвечать за него.
6.2.5.2. Это указывает на сущностную связь духа и тела, – на древнюю философскую проблему тела и души.
Начиная с платоновской традиции (а также с Августина и его последователей) восторжествовал дуализм, который допускал различные реальности (или субстанции), находящиеся лишь во взаимодействии друг с другом. Декартом это воззрение было обострено до противоположности "res cogitans" и "res extensa". Этим, по сути, исключалось их взаимодействие, хотя Декарт и вынужден был допустить его как уступку опыту.
Напротив, уже Аристотель в принципе преодолел дуализм посредством учения об anima forma corporis, о духовной душе как формальном принципе тела, откуда вытекает субстанциальное единство (unio substantialis) души и тела человека. Это учение, особенно благодаря Фоме Аквинскому, входит в христианское мышление и может все еще считаться нормативным, направляющим1. Хотя оно не полностью решает все проблемы психосоматического взаимодействия, но задает проблемное поле и указывает направление их решения.
1 Учение об "anima forma corporis" было четко определено церковью как догмат веры на Вьеннском соборе (1311/12) и V Латеранском соборе (1513).
6.2.5.3. Из этого следует основополагающее значение личности, личностной ценности и личностного отношения. Понятие личности происходит не из философского, а из теологического мышления; греческая философия даже не имела слова, которое соответствует этому понятию. Оно развивалось лишь в христианском мире, чтобы иметь возможность схватить в личностном единстве Христа связь божественной и человеческой природы и, с другой стороны, в сущностном единстве Бога – три личности (или ипостаси: Отец, Сын и Дух Святой) и, насколько возможно в человеческих понятиях, быть в состоянии прояснить это.
Так, Боэций (ок. 500 по Р. X.) впервые определяет личность как "rationalis naturae individua substantia". Эти слова много обсуждались и интерпретировались, в частности Фомой Аквинским и последующей схоластикой. Мы можем (упрощая) сказать: под личностью мы понимаем единичностное и самостоятельное сущее духовной сущности, т.е. реально и субстанциально единично-сущее, которому свойственна сущность духовного бытия (знание и воление, а потому сознание и свобода), однако [в отличие от других сущих] в своем последнем "самостоянии" оно не заменяемо, не упраздняемо, не повторяемо, оно есть единично-уникальное.
В наше время вновь и вновь подчеркивается безусловная ценность личности. Даже Организация Объединенных Наций в Декларации прав человека (1948) признала себя сторонницей "достоинства и ценности личности". Насколько же правильно то, что абсолютная ценность личности может быть обоснована и обосновываема лишь метафизически? Человек, как конечное существо, не абсолютен в своей самости, но – как все единичное – сущностно отнесен к абсолюту и обязан это отнесение исполнять в свободном решении и ответственности. Благодаря этому ему присущи "обусловленная безусловность", или "относительная абсолютность", безусловная ценность и неупраздняемое достоинство уникального, но конечного и контингентного бытия личности [Personsems].
6.2.5.4. Всякий из нас – человек среди людей. Поэтому межличностные отношения имеют фундаментальное значение для человеческого существования. Уже Фихте говорил: "Человек становится человеком лишь среди людей" (WW III, 39). Выше было показано: конечное сущее, действуя, обязано осуществлять себя в другом. И конечное духовное существо также исполняет себя в опосредствовании благодаря другому. Этим определяются способы исполнения знания и воления, опирающиеся на "основную свободу" духа. Но если чистая сущность воления как утверждение ценности и ответственность за ценность другого ради него самого есть – одним словом – "любовь", то в полном смысле последняя возможна лишь в отношении к некоему другому духовно-личностному существу в его уникальной ценности и его достоинстве. Для человека это другое первенствует перед тем (или той) другим в со-обществе тех других. Любовь подразумевает здесь не чувство или аффект, а самообладание благоволения – важнейшее и богатое традицией слово. Уже Аристотель говорил об "eunoia" (благонамерение), на латыни это хорошо передается словом "benevolentia", столь же удачно и немецкое "Wohlwollen" [благоволение]. Оно означает, что я благонамерен к другому, хочу и желаю его блага, наилучшего для него, даже если это благоволение в конкретном единичном случае должно различно выражаться и сказываться, тем не менее оно непременно присутствует в утверждении и признании уникальной и единственной в своем роде ценности – личности другого, который требует от меня совета и дела, услуги и преданности в самоотверженной любви – ради него самого.
Из этого следуют специфические формы межчеловеческого познавания и понимания, в которых мы, в сравнении с предметным познанием, находим богатейшие и полнейшие способы познания, ибо в них сущее само раскрывается в своей свободе, отчего и необходима личностная вера и доверие в "благоволящем" признании другого (Бруннер). Это означает открытость к исполненному понимания диалогу, благоволяще принимающего всерьез другого и допускающего его в себя. Это требует не только теоретического понимания, но и практического участия в другом.
Тем самым предполагается включение единичного в общность и общество, равно как и обусловленность его существования, мышления, воления и поступков конкретной историей, сущностной историчностью человеческого существования. Не останавливаясь на этом более подробно, укажем лишь на сущность и структуры этих измерений человеческого саморазвертывания, ибо их философское понимание исходит из фундаментальных метафизических предпосылок.
Человек по своей духовно-личностной сущности трансцендентен, но как дух в теле, в мире, в истории равным образом связан имманентностью, превосходя в то же время последнюю. Все способы, каковыми мы испытываем и понимаем сами себя, обязаны осуществлять сами себя, находятся во взаимном опосредствовании имманентного и трансцендентного отношения. Лишь на этом основании они могут соразмерно пониматься и воистину по-человечески исполняться.
В развертывании метафизики мы вновь и вновь обнаруживали перспективу на абсолютное бытие. Метафизическое раскрытие бытия, стремящееся понимать и постигать сущее из бытия, обязано проникнуть к "самому бытию". Проводившиеся до сих пор уразумения от множества к единству, от обусловленного к безусловному, от конечного сущего к абсолютному бытию теперь должны быть восприняты и обобщены. Они образуют основоположение некоего философского учения о Боге, которое здесь не может быть полностью развернуто1. Здесь могут быть даны лишь начала того, как учение о бытии завершается в учении о Боге.
1 Среди новейших изложений философского учения о Боге (исключительно немецкоязычных) см. Brugger, Beck, Muck, Weismahr, Weite.
7.1.1. Вопрос о бытии как вопрос о Боге
Вопрос о бытии последовательно ведет к вопросу о Боге. Его сознавала уже греческая философия. Так, раннегреческие мыслители в попытках постичь природу вопрошали о пра-основании всего, о Боге или Божественном1. Платон, Аристотель, а также Плотин и другие уж тем более пытались достичь мыслью наивысшего божественного основания бытия. Это унаследовано христианским миром: уже апологеты и отцы церкви, Августин, позднее Ансельм, Фома Аквинский и вся схоластика Средневековья стремились к философскому познанию Бога. В Новое время для Декарта, как и для Спинозы и Лейбница, познание Бога также остается центральной задачей философского мышления. Это же характерно и для Канта, хотя он теоретическое (строго научное) познание Бога считает уже невозможным. Напротив, вопрос о Боге вновь выступает на передний план в немецком идеализме (например, у позднего Фихте и позднего Шеллинга). Гегель даже объявляет абсолют, как бы он его ни понимал, единственно истинным содержанием философии.
1 Их мышление неправильно истолковывается, если его понимают (со времен Античности) лишь как натурфилософию. Оно, по сути, является борьбой за одно из божественных пра-оснований; ср. прежде всего Jaeger W. Die Theologie der frühen griechischen Denker. Stuttgart, 1953.
С XVIII и еще более в XIX столетии против этого протестует атеизм. Если Ницше, а вслед за ним также Хайдеггер, а сегодня и многие другие возвещают "конец метафизики", то руководящий мотив этого лозунга чаще всего находится как бы не в учении о бытии (онтологии), а в учении о Боге (теологии), которое в секуляризированном мире отвергается, если не подавляется. Однако Бог христианской веры протесту недоступен, да и не может быть протест предметно аргументирован. "Теоретический атеизм" (XIX столетия) принципиально устарел, его мотивы утратили силу. На его место встал "практический атеизм", который большей частью отказывается от философского обоснования, но тем более опирается на расхожие настроения "пост-метафизического времени". На этом фоне возникают новые проявления [Aufbrüche] религиозной жизни, однако чаще всего это иррациональная вера, не знающая, во что она верит, и не желающая знать, почему она верит. Тем важнее философское обоснование веры в Бога.
7.1.2. Вопрос о доказательствах бытия Бога
7.1.2.1. То, что традиционно означало "доказательство бытия Бога", сегодня оспаривается. Некоторые философы, в том числе и христианские, отыскивая некий подход мышления к Богу, избегают слова "доказательство" и предпочитают говорить о чистом указании или обнаружении (Вельте и др.). Стремление дать строго научное, математически точное доказательство существования Бога с необходимостью приводит к ошибке. Ведь Бог не вещь среди вещей, Он недоступен эмпирическим научным методам; Он не подлежит опыту, не исчисляем, следовательно, по-видимому, также недоказуем.
С раннего Нового времени точное естествознание считается идеальной нормой всякого научного познания, так считал еще и Кант, который ставил вопрос о возможности метафизики как науки исходя именно из этого. Наука считается унивокативным понятием. Реальность того, что наукой в этом смысле недостижимо и недоказуемо, отрицается в переходе от методически-гипотетической абстракции к предметно-аподиктическому отрицанию (ср. 1.1.3).
7.1.2.2. Сегодня мы, напротив, знаем о широком разнообразии наук с их не единообразным, а аналогическим понятием науки и столь же аналогическим, соразмерным соответствующему предмету способом доказательства. Историческое, филологическое или юридическое приведение доказательств есть нечто иное, нежели математически точное вычисление. Естественные науки – биология и медицина, исследование развития или поведения – также работают с методами, которые нельзя сводить к точному вычислению. Требуемая точность обретается благодаря абстрагированию количества от качества, благодаря редукции действительности к исчислимым, измеримым, вычисляемым величинам; все остальное не принимается в расчет.
В многообразии наук философия также имеет свое право на существование, и метафизика как наука собственного вида все еще возможна и наполнена смыслом. Если, следовательно, под доказательством (вообще) понимают рациональное опосредствование некоего уразумения, то, не цепляясь за слово, по-видимому, все еще оправданно говорить о "доказательствах бытия Бога", сколь бы ни была принципиальной различность с методами эмпирических отдельных наук.
Мы не будем останавливаться на всех традиционных доказательствах бытия Бога, а выделим лишь те мысли, которые следуют из развертывания нашей метафизики. Они вытекают (1) из необходимости бытия, (2) из пра-основания действительности и (3) из целеустремленности духа к абсолютному бытию Бога.
7.1.3. Необходимость бытия
7.1.3.1. Мы вопрошали о том, что "есть", и выявили: сущее, поскольку оно есть, необходимо есть оно само; оно не может не быть и не может быть другим. Это уразумение есть условие возможности всего вопрошания, осмысленного мышления, вообще всего отношения к сущему. Это закон тождества, однако в онтическом (касающемся сущего) смысле, или – негативно, но равнозначно – закон противоречия: первый и основополагающий закон бытия и мышления. Сформулированный таким образом, он тем не менее еще не есть изначальный принцип бытия, ибо в нем уже предположено: бытие необходимо есть бытие; оно не может не быть, оно исключает небытие. Это онтологический (касающийся бытия) закон тождества или, опять-таки в негативной формулировке, – онтологический закон противоречия. Он лежит в основании онтического закона: если и поскольку сущее "есть", т.е. тем способом и в той мере, в какой ему присуще бытие, оно переведено в необходимость бытия и исключает свое небытие (ср. 4.4.1).
Основное уразумение необходимости бытия, праутверждения бытия, исключающее небытие, предположено и нетематически со-подтверждено как условие во всяком акте мышления, во всем вопрошании и знании: бытие как бытие безусловно необходимо, оно "есть" абсолютно. Под этим еще далеко не подразумевается тематическое знание об абсолютном бытии Бога. Прежде обнаружено лишь всеобщее, но неупраздняемое основное знание: бытие необходимо есть; оно не может не быть. Однако, пожалуй, уже здесь нетематически (имплицитно) содержится знание об абсолютном бытии, которое должно еще разворачиваться тематически (эксплицитно), а именно благодаря "исключению конечного" (Шеллинг), т.е. благодаря обнаружению, что вещи нашего мира опыта суть не "само бытие", т.е. не само абсолютно необходимое, безусловное бытие, что они выделяются из него и одновременно предполагают его как основание бытия.
7.1.3.2. Против этого возражают: необходимость бытия, которую высказывает закон тождества (или принцип противоречия), есть гипотетическая необходимость. Если и поскольку нечто "есть", оно необходимо есть оно само и исключает свое небытие. Отсюда нельзя заключать к некоей абсолютной необходимости бытия.
На это следует возразить: гипотетическая необходимость предполагает аподиктическую необходимость. Обусловленное предполагает некое условие, уже ничем больше не обусловленное, – безусловное условие. Например, если сущее есть, то оно есть, поскольку необходимо и не может не быть, в таком случае само отношение обусловливания (если – то) уже не гипотетическое, а аподиктически необходимое. Оно не только обусловлено, но и безусловно значимо; иначе оно упраздняло бы само себя противоречием. Все не может быть обусловленным, оно предполагает безусловное.
7.1.3.3. Остается, однако, дальнейшее возражение: это касается лишь формальных отношений, логических законов и сущностных отношений, которым хотя и может быть присуща безусловная значимость, однако из этого не может выводиться реальное бытие, тем более – необходимая реальность абсолютного бытия.
Ответ на это возражение сводится к принципиальному уразумению: все формальные структуры и логические законы (не принимающие во внимание действительность) предполагают реальное бытие. Все сущностные отношения, которые мы сознаем как необходимые, предполагают действительное бытие, в котором они осуществлены и из которого мы их познаем. Говоря еще более принципиально: возможность предполагает действительность. Это уразумение подчеркивал уже Аристотель (выступая против учения об идеях Платона): потенции предшествует акт. Это настойчиво доказывал даже Лейбниц (несмотря на его рационализм): возможности предшествует действительность. Нет места чисто формальному или идеальному, в себе существующему, нормативно предзаданному сущностному порядку (логического или метафизического вида), который не был бы укоренен в действительном бытии. Если бы не было действительности бытия, то сущностные законы, даже принцип противоречия, не могли бы иметь значимость. Мы не можем мыслить пустое ничто, ибо мы всегда уже есть в действительном бытии, от этого нельзя абстрагироваться, мы не можем сверх этого рефлектировать в некий "бытийно-лишенный" недействительный мир чистых сущностей. Потому наше мышление, как актуальное исполнение бытия, обусловлено тем основным уразумением, что бытие всегда и необходимо есть, абсолютное небытие совершенно не мыслимо.
7.1.3.4. Этим еще не вполне доказано абсолютное "само бытие". Необходимо еще показать, что конечные вещи суть не само бытие, которое безусловно предположено и всегда уже необходимо утверждено. Для этого выделения из конечного, или "исключения конечного" (Шеллинг), решающим является то, что многие обусловленные и конечные вещи мы преднаходим. Они доказывают этим, что они не суть само бытие, а предполагают единство, безусловность и бесконечность самого бытия.
7.1.3.4.1. Нашему опыту сущее дается как многое. Одно не есть другое, которое, тем не менее, своим способом "есть".
Сущее доказывает множество и различность. Множество предполагает единство; различность предполагает общность. Лишь при условии предшествующего единства может конституироваться и дифференцироваться множество как таковое. Иначе все распадалось бы на бессвязную плюральность и даже не могло бы образоваться некое множество, оно не могло бы и пониматься как таковое. Точно так же различность (как качественное множество) предполагает общность. Иначе различное даже не могло бы отличаться одно от другого, оно вновь распадалось бы на бессвязную плюральность и, поскольку отсутствует плоскость для сравнения, также не могло бы схватываться как различное. Если мы, следовательно, знаем о многом и различном, то мы предполагаем при этом общность как единство во множестве.
Все, что "есть", имеет свое единство в бытии; в нем оно согласуется с другим тем, что оно "есть". Это единство во множестве, общность в различности или – как говорилось выше (ср. 3.1 и сл.) – "тождество в различии", т.е. оно не упраздняет различие, а положено в нем: как формальное тождество в реальном различии сущего. Однако различие не есть основание тождества, множество – не основание своего единства. Единство во множестве возможно лишь благодаря единству до множества. Тождество в различии возможно лишь благодаря тождеству до различия. Это означает не только то, что многое и различное предполагают некое единство бытия, но и то, что все наше вопрошание и знание о сущем содержит как условие своей возможности (нетематическое) знание о том, что многие и различные сущие не суть само бытие, а предполагают последнее как единство бытия до множества сущих.
7.1.3.4.2. Если единое положено среди многого, то оно, далее, оказывается обусловленным. Правда, все, что "есть", как таковое безусловно значимо, положено в горизонте безусловной значимости (ср. 2.3.3). Однако оно значимо, лишь если фактически положено; оно определяется условиями (причинами и обстоятельствами). Но если оно как сущее положено, то оно безусловно положено: в обусловленной безусловности или в относительно-абсолютной значимости. Более точно это означает: в своей значимости бытия сущее находится не только под самими опять-таки обусловленными (контингентными и изменчивыми) условиями, но и под безусловным (необходимым, потому неизменным) условием. Обусловленное безусловное предполагает совершенно безусловное; относительно необходимое предполагает абсолютно необходимое. Однако нечто переведено в обусловленную безусловность, относительную необходимость самого себя благодаря тому, что оно "есть", что ему, своим, обусловленным способом присуще бытие. Бытие оказывается решительно безусловным, абсолютно необходимым. Единичностное сущее выделяется из него в силу своей обусловленности; оно не есть само бытие. Но если я вопрошаю о сущем или знаю о сущем, то я полагаю его уже в обусловленной безусловности и этим (нетематически) предполагаю безусловное условие, при котором всего лишь обусловленное положено в своей безусловной значимости бытия. Духовный акт, который достигает сущего в его значимости бытия, возможен лишь в предвосхищении решительно безусловного, самого бытия, в горизонте которого мы схватываем сущее как обусловленное безусловное.
7.1.3.4.3. Однако горизонт безусловной значимости необходимо есть неограниченный горизонт бытия вообще; лишь в нем гарантирована безусловная значимость бытия. Все сущее, которое мы преднаходим и схватываем в горизонте бытия, есть, однако, конечное. Оно одно среди многого, отличается от другого и в нем имеет свою границу. Оно ограничено в бытии, следовательно, оно конечное сущее. Если же оно, поскольку оно есть, безусловно значимо, оно не может исчерпать неограниченный горизонт значимости бытия. Виртуальная бесконечность духа превосходит его.
Не только данное, но и всякое другое сущее сущностно конечно, поэтому совокупность всего конечного сущего также есть конечная величина. Как ограниченная, она всячески – без конца (in indefinit um) – умножаема до "дурной бесконечности" (Гегель), не достигая "истинной бесконечности". Даже если бы мы могли обрести тотальность сущего в знании, она была бы все еще конечной, не могла бы исчерпать неограниченный горизонт бытия, наполнить виртуально бесконечное движение духа. Конечное, даже сумма всего конечного, не есть "само бытие", а отличается от него и предполагает его.
Всякий духовный акт, будь он мышление, вопрошание и знание или стремление и воление, обусловлен и руководствуется праутверждением бытия, пра-уразумением: бытие необходимо есть бытие; оно не может не быть. Однако все сущее нашего опыта, а также сумма всего сущего своим множеством, обусловленностью и конечностью доказывает, что это не единое, безусловное и бесконечное само бытие. Сущее отличается от него и предполагает его как безусловное условие, т.е. как бытийное основание.
7.1.4. Причина мира
7.1.4.1. Все конечно сущее не есть само бытие, тем самым оно оказывается контингентным, т.е. не необходимо сущим, а способным к бытию или небытию, в себе индифферентным к нему. Но если оно контингентно, то должно быть порожденным, определенным к действительному существованию благодаря другому (ср. 4.4.2). Так, мы вопрошаем о том, по каким критериям мы познаем контингенцию, предполагающую причину мира. Тем самым предшествующее обнаружение (что сущее не есть само бытие) конкретизируется.
7.1.4.1.1. Все сущее контингентно (может быть или не быть), если оно пребывает в потоке становления, следовательно, возникает и исчезает, начинается и прекращается. Если оно возникает, то его еще не было; если оно исчезает, то его больше нет. Это подтверждает, что оно не необходимо; иначе оно должно было бы быть всегда. Но если сущее подвержено возникновению и исчезновению, то оно не необходимо, а сущностно контингентно.
Этот критерий контингенции, тем не менее, ограничен. Чаще всего мы преднаходим вещи, которые хотя и изменяются, однако не становятся или не исчезают полностью. Новое возникновение и исчезновение мы находим прежде всего в мире живого, где новые организмы вступают в существование и вновь погибают, поэтому оказываются контингентными. Наиболее непосредственно мы испытываем это на нас самих. "Я", как я себя сознательно испытываю, прежде еще не был. Я знаю, что я становился, появился из небытия, "заброшен" в существование, положен в своем самобытии, которое предоставлено мне самому, и что моей жизни в мире смертью положен неминуемый конец. Я знаю, следовательно, о контингенции собственного существования. Но мы не испытываем становление и исчезновение многих других вещей, тем более – целого мира.
7.1.4.1.2. Сфера контингенции, однако, расширяется благодаря критерию временности. Что бы ни подлежало времени, находится в постоянном потоке следования [Nacheinander]: из прошедшего через настоящее в будущее. Его существование не концентрируется в некоем постоянном "теперь", а длится в смене моментов времени. Того, что только что еще было, уже больше нет. Того, что теперь есть, только что еще не было; его тотчас больше не будет. А то, что будет, еще не есть. Всякая точка времени приходит и уходит, появляется из небытия и погружается туда обратно. Что бы ни находилось во времени, существует в становящихся и исчезающих моментах. Этим оно доказывает свою контингентность. Временное существование сущностно контингентно.
Это остается в силе не только, если в сущем мы воспринимаем внутреннее становление во времени, но даже если происходит внешнее изменение, например в пространственном движении. Оно возможно только тогда, когда то, что движется или изменяется, существует в последовательности времени. Лишь благодаря этому оно может иметь различные временные состояния, а также различные пространственные отношения к другому. Однако весь испытываемый нами мир находится в постоянном пространственно-временном движении. Его существование есть возникновение и прохождение и потому не необходимо, а контингентно.
7.1.4.1.3. Сфера контингенции еще более расширяется благодаря самой конечности. Если есть конечное сущее, то оно "есть", но определенно ограниченным способом. Бытие как принцип реального содержания бытия полагает чистую позитивность и актуальность, оно ограничивается конечной сущностью. Бытие не тождественно с такой сущностью, сущность не тождественна с бытием. Благодаря бытию как бытию еще не положена эта определенная сущность. И посредством сущности как таковой не положено реальное бытие. Бытие контингентно по отношению к сущности, сущность контингентна по отношению к бытию. Но конечное сущее существует как конкретное единство бытия и сущности. Если это единство контингентно, тогда само сущее также сущностно контингентно.
Следовательно, если сущее конечно, то оно не необходимо само по себе, а контингентно; оно может быть или же не быть. Сущностно контингентным оказывается не только все, становление и исчезновение чего мы испытываем, не только все, что изменяется во времени, но и все, что бытийно-сообразно ограничено и, следовательно, есть не само бытие, а конечное сущее.
7.1.4.2. Если контингентное сущее существует, необходима некая причина; это выражает принцип причинности (ср. 4.4.2). Контингентное в силу своей сущности индифферентно к бытию или небытию. Это, однако, не означает, что бытие и небытие сами были бы индифферентны или эквивалентны. Бытие есть позитивность, актуальность; не-бытие есть их отрицание. Если контингентное есть действительно сущее, то оно – сверх своей сущности – должно быть позитивно определено в этом. Иначе получалось бы противоречие: сущее, поскольку оно контингентно, не было бы определено в бытии, но поскольку оно фактически существует, то оно, тем не менее, было бы определено в бытии. Так как оно определено в бытии не благодаря самому себе, то оно посредством другого должно быть в нем определимым, положеным в существование. Но другое, которое определяет нечто в его бытии, сообщает ему бытие, мы называем причиной или, более точно, – действующей причиной, так как оно, действуя, полагает или порождает сущее. Следовательно, если контингентное сущее действительно существует, то оно должно быть положено в бытие действующей причиной.
7.1.4.2.1. Эта причина сама могла бы мыслиться как конечная, следовательно контингентная причина. Как таковая, она сама требует некоей причины, и последняя, если она контингентна, предполагает дальнейшую причину... и так до бесконечности. То, что это ничего не объясняет, а лишь бесконечно откладывает объяснение, знал уже Аристотель. Кроме того, столь длинный, все расширяемый ряд сам всегда оставался бы бытийно-сообразно конечным, следовательно контингентным. Чисто количественное увеличение не ведет к качественному изменению. Столь бесконечно (in indefinitum) продолжаемый ряд конечных вещей дает лишь "дурную бесконечность" (Гегель), не дает истинной, а именно, актуальной бесконечности. Всячески увеличиваемая сумма контингентных вещей, как сумма, все же остается контингентной; если она существует, она требует некоей причины, которая лежит вне ряда или суммы конечных причин, т.е. некоей первой причины (causa prima), которая уже не причинена, поэтому не контингентна и не конечна, а есть абсолютное само бытие.
Столь же значимо размышление о том, можно ли представлять ряд как прямую линию, которая простирается в бесконечное, или как круг, чей конец возвращается к началу.
В обоих случаях весь ряд остается контингентным и требует причины, лежащей вне ряда. В случае замыкающего себя круга к этому прибавляется, что всякий член ряда, даже если он опосредствован другими членами, был бы причиной самого себя, что противоречиво; весь круговорот остается контингентным. В обоих случаях требуется первая причина, благодаря которой весь ряд положен в существование.
7.1.4.2.2. Кроме того, оказалось бы, что конечная и контингентная причины могут полагать нечто – в его бытии – как сущее. Конечное действие необходимо предполагает бытие того, на что оно производит действие. Если сущее как таковое переводится из небытия в бытие, то это может происходить лишь в силу причины, формальным объектом которой выступает бытие как бытие; тогда ее материальным объектом является бытие всего сущего. Воздействуя, бытие способно все, что только возможно, полагать в действительность бытия. Это означает всемогущее творящее действие, оно предполагает "господина бытия" (Шеллинг) как бесконечную причину.
Отсюда следует, что конечная причина никогда не может порождать бытие как бытие. Если же нечто просто начинает быть, следовательно из небытия полагается в бытие, то конечные причины, которые вызывают возникновение (causae secundae), не суть единственно полные и адекватные причины, ибо они всегда вызывают лишь конечные определения. Они предполагают содействие [Mitwirken] первой, бесконечной причины (causa prima), только она имеет могущество над бытием и может порождать бытие как бытие.
Из этого делаем вывод: первая причина уже не может быть причиненной, поэтому она не контингентна, она необходимо должна существовать из себя и благодаря себе самой. Но в таком случае она больше не может находиться в различии бытия и сущности, ибо на нем основывается контингенция сущего. Бытие не может быть определенным и ограниченным отличной от него сущностью. Его сущность есть бытие, само бытие есть его сущность. Оно есть "само бытие" (ipsum esse), сущностью которого оно обязано "быть" как изначальное единство и бесконечная полнота всей действительности бытия и совершенства бытия – как абсолютное и бесконечное бытие.
7.1.5. Конечная цель духа
7.1.5.1. Познавание Бога каким бы то ни было путем, даже лишь вопрошание о Боге, возможно только потому, что конечный дух, хотя и связанный миром опыта, сущностно превышает последний в простирании к абсолютному и бесконечному бытию. Во всем вопрошании и знании всегда уже предположено и со-исполнено основное знание о бытии, праутверждение бытия. Оно открывает безусловный и неограниченный горизонт бытия. Лишь в нем мы можем постигать и одновременно превышать конечное сущее "как сущее": в виртуальной бесконечности, открытой для бытия вообще, направленной на актуальную бесконечность абсолютного бытия. Это лежит в основании всего искания предельного смысла жизни, всего философского вопрошания о едином, наивысшем и абсолютном. Оно показывает движение конечного духа к его последней цели как конститутивной цели, которая a priori обусловливает духовный акт в его возможности и определяет в его своеобразии.
7.1.5.2. Таковое, с сущностью конечного духа данное стремление не может уходить в пустоту; его цель должна быть по меньшей мере возможна (ср. 4.4.3; и прежде всего Марешаль, Бруггер). Способность [Vermögen] есть не что иное, как осуществление [Ermöglichung] действительного исполнения акта; потенция – не что иное, как возможность [Möglichkeit] акта. Если бы исполнение не было возможно, то не было бы и способности к нему; если бы акт не был возможен, то не существовало бы также потенции. Однако потенция познаваема лишь из акта. То, что на это издавна направлялись человеческое видение, вопрошание и искание – наше собственное вопрошание и мышление – доказывает сущностно финальная направленность конечного духа на абсолютное и бесконечное бытие. Благодаря этому способность духа конституирована в своей сущности. Следовательно, исполнение акта, направленное на абсолютное бытие, должно быть возможно. Но оно возможно, только если возможно его содержание, т.е. если последнее способно к бытию. Из этого следует, что абсолютное бытие как последнее и безусловное "на что" [Woraufhin] духовного движения само по себе должно быть возможно.
7.1.5.3. Но если абсолютное бытие возможно, то оно необходимо действительно. В этом, и только в этом, случае можно заключать от возможности к действительности, предполагая, что доказана не только логическая возможность мышления, но и реальная возможность бытия. Мы умозаключаем не от непротиворечиво мыслимого "понятия" Бога к его действительному существованию, а из реального исполнения духа, которое сущностно движется в горизонте реального бытия и предполагает как последнее "на что" и как первую a priori конститутивную цель абсолютное бытие как безусловную реальность – само бытие, сущностью которого является бытие и бытием которого является сущность1.
1 Мы не представляем здесь "онтологическое доказательство бытия Бога", которое, правда, уже у Ансельма исходило из реальной динамики духа, мыслящего Всевышнего (quo maius cogitari nequit); однако у Декарта оно было редуцировано к рациональному понятию всесовершеннейшего (ens perfectissimum) и статически зафиксировано, а потому справедливо критиковалось Кантом. Мы исходим здесь из финального своеобразия реального духовного акта, который по своей сущности направлен на абсолютное бытие Бога.
Самоисполнение конечного духа оказывается динамически-финальным движением к единому, абсолютному, бесконечному бытию. Лишь благодаря этому конституирован и открыт конечному духу безусловный и неограниченный горизонт бытия, и только в абсолютном самом бытии конечный дух находит наполняющую цель своего стремления. В основании этого и всякого другого пути мышления к Богу лежит как условие его возможности трансценденция духа. Лишь поскольку конечный дух сущностно – a priori – исполняет себя в горизонте бытия, он отнесен к абсолютному и бесконечному бытию, он всегда уже превышает обусловленное и конечное, устремляясь к безусловному и бесконечному. Только благодаря этому он может постигать сущее в безусловной значимости бытия, только благодаря этому – вопрошать сверх конечного об абсолютном основании бытия. Если трансцендентная сущность человеческого духа тематически обнаруживается и отчетливо разворачивается благодаря трансцендентальной рефлексии, то это уже есть некое доказательство бытия Бога, и даже по сути это есть доказательство бытия Бога, которое как условие лежит в основании всех других.
7.2.1. Аналогическое познание Бога
7.2.1.1. Если мы желаем познать Бога как абсолютное бытие, то возникает вопрос, возможны ли и как возможны в человеческих словах и понятиях содержательные высказывания о Боге, как мы можем "говорить о Боге". Ответ известен: мы можем это только в аналогических понятиях. Аналогия понятия бытия (ср. 2.4.3 и сл.) и трансцендентальных определений бытия уже была показана. Здесь она должна применяться к возможности высказываний о Боге.
Проблема суждения о Боге исторически восходит прежде всего к негативной теологии неоплатонизма (Плотин, Прокл): о Боге можно лишь (негативно) сказать, что он не есть, однако никогда нельзя (позитивно) сказать, что он есть; его сущность остается в неизвестности. Однако если о нем вообще ничего невозможно было бы высказывать, то мы не могли бы даже называть его и верить в него. Это ведет к созданию учения об аналогическом высказывании о Боге, которое образовалось в схоластике Средневековья (особенно Фома Аквинский), позднее уточнялось и развивалось.
7.2.1.2. Все сущее согласуется в бытии, различаясь большим [Mehr] или меньшим [Weniger] содержанием бытия или совершенством бытия; бытие присуще ему не унивокативно, а аналогически. Тем более все конечное сущее находится в трансцендентной аналогии к абсолютному бытию – к "самому бытию". Как первое основание всего сущего, бытие уже не может быть сущим среди сущего. Оно не может быть унивокативно – в чистой общности – равным конечному сущему; тогда оно не было бы основанием бытия. Однако оно также не может эквивокативно – в полнейшей различности – противостоять ему; тогда оно тем более не могло бы быть основанием бытия сущего. Бытие может находиться лишь в аналогическом отношении общности и различности, подобия и неподобия к конечному сущему, так как абсолютное бытие также "есть", однако неким бесконечно превосходящим все конечное способом, так что все подобие превышается еще большим неподобием 1.
1 Это определил в классической формуле IV Латеранский собор (1215): "Inter creatorem et creaturas non polest tanta similitudo notari quin inter eos maior sit dissimilitudo notanda". (Никакое подобие между Богом и сотворенным не может познаваться без того, чтобы не было познано еще большее неподобие.)
Если, с одной стороны, подчеркивается только единство бытия в противовес различности, то все конечное вбирается в унивокативное единство абсолюта: отсюда вытекает монизм бытия или пантеизм (Спиноза, Гегель). Напротив, если подчеркивается только различность, а общность отрицается, то действительность распадается на эквивокативное множество. Если все же выдерживается божественный принцип, то возникает негативная теология (неоплатонизм), или, если его не допускают, – самозамыкание в имманенции конечного бытия опыта (эмпиризм вплоть до материализма). Это указывает на фундаментальное значение аналогии для познания Бога.
7.2.1.3. Мы образуем наши понятия из конечных содержаний опыта. Им присуще бытие, но всякий раз как ограниченное содержание бытия. Если из этого мы образуем уже понятия о сущем, едином, истинном и благом, но вместе с тем и такие понятия, как могущество и справедливость, милосердие и любовь, красота и т.п., то мы понимаем их непосредственно – так, как преднаходим эти содержания в конечном опыте, в конечно ограниченной форме. В этом смысле мы не можем высказывать их о Боге, это позволительно лишь иным, исключающим конечность, бесконечно превосходящим способом.
Фома Аквинский говорит о "via affirmationis, negationis et eminentiae". Под этим подразумеваются не различные пути (viae) к Богу, а структурные элементы всякого высказывания о Боге. Аффирмативный элемент означает, что мы можем высказывать о Боге лишь содержания понятий из опыта. Однако это требует критической коррективы посредством негативного элемента: мы можем переносить эти содержания на бесконечного Бога не в том же смысле (унивокативно), а лишь в ином смысле, после упразднения конечного ограничения. Из этого следует (аналогически) эминентное значение, бесконечно превосходящее конечное. Это можно назвать "отрицанием отрицания" (Гегель), ибо оно благодаря отрицанию превышает негативный элемент конечного ограничения как таковой, чтобы иметь возможность высказывать о Боге только чистое содержание бытия, лишенное ограниченности и потому не исключающее другое чистое содержание бытия. Здесь достигнуто то, что мы называли "чистым содержанием бытия" (perfectio pura) и отличали от ограниченных содержаний бытия (perfectiones mixtae), оно имеет определяющее значение для всякого высказывания о Боге (ср. 3.2.2.2).
С одной стороны, это предполагает, что конечный дух по своей сущности (a priori) движется в неограниченном горизонте бытия, направлен на абсолютное бытие, а следовательно, сам по своей сущности производит "опосредствование непосредственности", сам из виртуальной бесконечности совершает преодоление границы конечной ограниченности. С другой стороны, отсюда следует, что конечное (человеческое) мышление, хотя и может познавать Бога, но никогда не может постичь его; уже Августин различает "cognoscere" и "comprehendere". Мысля, мы можем достигать его, выносить о нем суждения, которые, однако, аналогически превосходящим самих себя способом восходят к непостижимой тайне бесконечного Бога.
7.2.2. Абсолютное бытие
7.2.2.1. Бог есть "само бытие" (ipsum esse). Бытие как принцип существования и содержания бытия уже не воспринято и не ограничено конечной сущностью (esse receptum et limitatum), a пребывает в изначально чистой полноте в самом себе (esse in se subsistens). Тогда как все конечное сущее контингентно, оно предполагает абсолютно необходимое бытие. Как тождество бытия с самим собой, оно не может не быть, оно исключает возможность небытия.
Однако если имеется само бытие, то все, что вообще возможно в содержании бытия или совершенстве бытия (perfectio essendi), вначале должно быть изначальной действительностью в абсолютном бытии. Так как, далее, бытие есть принцип чистой позитивности и актуальности, которая как таковая не полагает границу, то само бытие по необходимости решительно бесконечно. Оно оказывается изначальным единством и бесконечной полнотой всей действительности бытия и всего совершенства бытия.
Кант возражал, что из понятия наисовершеннейшего существа (ens perfectissimum) не следует существование, да и наоборот, из понятия необходимого существования невыводимо совершенство. В основе этого лежит то, что Кант, вслед за рационализмом, не имел метафизического понятия бытия. Он понимал существование чисто формально – как состояние экзистенции, более того, как чистое рассудочное понятие, приложимое только к содержаниям чувственного созерцания. Этим он не достигает бытия как принципа всей действительности бытия, не только действительного существования, но и всех действительных содержаний бытия (или совершенств бытия). Лишь отсюда становится понятным, что абсолютное "само бытие" также необходимо должно быть бесконечной полнотой всех позитивных содержаний бытия.
7.2.2.2. Из этого следует единство и простота абсолютного бытия. То, что оно может быть лишь одно, совершенно очевидно. Будь их два или более, одно не было бы другим, оно имело бы в нем свою границу; оно было бы конечным сущим. Его сущность, которая отличает его от другого, не была бы тождественна с бытием; оно было бы контингентное сущее. Само бытие может быть только одно.
Поэтому оно также должно быть простым. Простое – это то, что не имеет частей, поэтому оно неделимо. Если бы абсолютное бытие имело какие-либо (физические или метафизические) части, то одна из его частей опять-таки не была бы другой частью, одна часть была бы ограничена другой, следовательно, была бы конечна. Но состоящее из конечных частей само конечно, а потому контингентно. Абсолютное бытие должно быть решительно простым единством, которое, тем не менее, не исключает множество и различность конечно сущих, а осуществляет последние. Из этого следует, что абсолютное должно быть также сущностно неизменным. Всякое изменение предполагает реальное различие между постоянным, однако еще далее определимым элементом и далее добавляющимися или исчезающими определениями; простота была бы упразднена. Более того, всякое изменение означает приобретение или утрату в содержании бытия. Оно предполагает, что изменяемое само не обладает уже всем содержанием бытия, следовательно характеризуется потенциальностью, конечностью, контингенцией. Поэтому абсолютное бытие должно быть в самом себе абсолютно неизменным.
Отсюда также вытекает, что бытие не может быть подвластно времени и пространству. Оно сверхвременно, ибо все, что пребывает в потоке времени, контингентно. Того, что есть, прежде еще не было и после этого больше не будет. Всякая точка времени его существования контингентна, поэтому все существование контингентно (ср. 7.1.4.1.2). Абсолютное бытие обладает своей действительностью и исполняет ее в собранной полноте: в "Теперь" вечного настоящего (nunc stans). И потому оно должно быть точно так же сверхпространственно. Если бы оно состояло в рядоположности пространственных протяженностей, то должно было бы иметь части и быть делимым; в силу его простоты это исключено. Абсолютное бытие существует не в пространстве и не во времени, а сверхпространственно и сверхвременно: оно везде и нигде, всегда и никогда, но как раз в силу этого одинаково присуще всякому месту и всякой точке времени в вечно охватывающем "Здесь и Теперь".
7.2.2.3. Поэтому пра-действительность бытия должна быть, по сравнению с пространственно-временным миром и со всем конечным сущим, абсолютно трансцендентна. Здесь понятие трансценденции достигает своего наивысшего, т.е. абсолютного, смысла. Мы говорили о "логической" трансценденции понятия бытия (и трансцендентальных определениях бытия), затем о "виртуальной" трансценденции духа, который в актуальной конечности, но в виртуальной бесконечности сверх себя устремляется к актуально бесконечному. Здесь же подразумевается "актуальная" трансценденция. Она состоит в бытийно-сообразной (онтологической) различности абсолютной пра-действительности Бога со всем контингентным и конечным сущим. Последнее не может пониматься ни как "модус" (Спиноза), ни как "момент" (Гегель) самоосуществления Бога. Конечное обожествлялось бы, Бог становился бы конечным – это неразрешимое противоречие. Бытие Бога может мыслиться лишь как абсолютно трансцендентное: как бесконечно другое, бесконечно превосходящее все конечное – но так, что трансценденция прямо превращается в условие его имманентности, т.е. его всегда и везде присутствующего действия в мире его творений.
7.2.3. Бесконечный дух
7.2.3.1. Абсолютное бытие есть бесконечная полнота бытия, чистое пра-исполнение тождества бытия с самим собой; и это означает действие. Конечное сущее должно действовать, ибо ограниченное бытие еще не полностью тождественно с собой, оно должно осуществлять тождество в исполнении действия (ср. 4.1). Тем не менее если абсолютное в самом себе обладает тождеством и тотальностью бытия, то это есть исполнение действия в наиболее полном смысле (по аналогии): бесконечное действие в чистом пра-исполнении. Это действие, не означающее всякий раз новое самоосуществление, а исполняющее полноту бытия (esse subsistens) в тождественном действии (operatio subsistens); бытие и действие суть то же самое.
Но как можно мыслить действие, которое есть не осуществление возможного, а чистое исполнение действительности и потому происходит не во времени, а в вечном настоящем? Мы не можем это представить, мы можем лишь аналогически мыслить. И понятие действия – как всякое понятие, которое мы высказываем о Боге, – должно пониматься в аналогически превосходящем смысле. То, что оно все же сохраняет некий смысл, покажут следующие шаги.
7.2.3.2. Это не то действие, которое (непосредственно) переходит на другое, ибо бесконечное в конечном не находит адекватного содержания, а действие, которое восходит к самому действующему. Следовательно, это не внешнее действие (actio transiens), а внутреннее действие (actio immanens), т.е. жизнь (ср. 4.1; 6.2.2 и сл.). Так, абсолютное бытие как бесконечное действие есть также бесконечная жизнь – чистое пра-исполнение в самое себе пребывающей, самое себя исполняющей жизненности, бесконечно превышающей всякую конечную жизнь и наполняющей все возможности жизни.
Жизненное действие, не связанное обусловленной и ограниченной сферой, а исполняющее себя в безусловном и неограниченном горизонте бытия, есть духовная (не материальная) жизнь, которая разворачивает себя в знании и волении. Поэтому абсолютное как бесконечная жизнь есть бесконечное знание в чистом пра-исполнении познавания и знания вообще. Это знание, пребывающее не в различии с бытием, а в тождестве абсолютного при-себе-бытия, самопро-ясненности бытия, оно обладает бытием и постигает бесконечное бытие в бесконечном знании (intellectio subsistens), но кроме того в актуальном знании проектирует и зрит в нем все другое, что бы то ни было познаваемое или знаемое (intelligibile). Онтическая истина всего сущего основывается на том, что прежде всегда уже предпознано, исчерпывающе постигнуто знанием Божьим (ср. 5.3.5).
Духовное действие есть не только знание, но и воление. Если абсолютное есть чистое пра-исполнение духовного действия и духовной жизни, то оно должно быть также пра-исполнением бесконечного воления, опять-таки не в различии, а в тождестве абсолютного для-себя-бытия, которое объемлет и любяще утверждает (volitio vel amor subsistens) бесконечную благость или ценностность абсолютного бытия, однако в нем также охватывает все исходящее из него конечное сущее в благоволяще действующей любви. Если сущее как таковое является онтически благим, поэтому влекущим (appetibile) и, следовательно, возможным предметом стремления, воления и действия, то это основывается на том, что оно пред-утверждено и изволено [gewollt], возлюблено и сотворено волей Божьей.
7.2.3.3. Однако отсюда не следует, будто все, что возможно как конечно сущее, необходимо осуществляется волей Божьей. Из этого вытекали бы противоречия, ибо осуществление одной возможности исключает другую. Не все, что само по себе возможно (possibile), есть "со-возможное" (compossibile) наряду с другим; необходим некий выбор. Следовательно, если Бог необходимо любяще объемлет собственную благость, то он утверждает и сотворяет конечное сущее из свободного решения. Если под свободой понимают способность к благому (facultas boni), то она в первом и наичистейшем смысле осуществлена в необходимо любящем самоутверждении Божьем: в тождестве свободы и необходимости. Однако если под свободой понимают исключительно способность к выбору и решению (facultas eligendi), то Бог не свободен в необходимом утверждении всего блага, но, тем не менее, свободен в отборе конечного и контингентного. Он сам себя определяет к Да или Нет в творящем полагании или не-полагании: Да, будет! или: Нет, не будет!
Если конечное и потому контингентное сущее "есть", то оно положено из небытия в существование, т.е. оно сотворено. Творящее действие (creatio), которое беспредпосылочно полагает существование, возможно исключительно для божественного действия. Порождение бытия как бытия (productio ex nihilo) происходит при формальном объекте бытия и потому простирается на материальный объект всего, что может быть. Оно требует всемогущего действия, могущества над бытием, Бога как "господина бытия" (Шеллинг).
Однако если конечное сущее благодаря свободному Божьему акту сотворения положено в существование, то оно остается контингентным, подверженым возможности небытия. Но если оно "есть", оно, в каждое мгновение своего существования, требует воздействия Бога, благодаря которому постоянно сохраняется в бытии. Сохранение (conservatio), как и сотворение, есть действие, которое бытие как бытие приводит в действование, следовательно предполагает могущество над бытием. Конечное сущее, если и пока оно "есть", постоянно сохраняется и поддерживается в бытии благодаря действию Бога; в каждое мгновение Богом ему вновь даруется бытие, которым оно само не обладает, а принимает от Бога.
7.2.4. Личностный Бог
7.2.4.1. Если Бог есть абсолютное бытие и потому бесконечный дух, то ему присуще также абсолютное личностное бытие. Под "личностью" мы можем понимать единичную исполненную субстанцию [Vollsubstanz] некоего духовного существа (ср. 6.2.5.3). Это определение аналогически подходит для человеческого личностного бытия в "эминентном" смысле действительности Бога.
В философии вновь и вновь ставилось под вопрос или оспаривалось, что понятие личности приложимо к Богу, потому что это понятие, как считают, остается связанным с конечностью; это характерно, например, для Фихте и Гегеля, а также для некоторых представителей новейшей философии религии (например, К.Юнг). На это следует возразить тем, что всякое высказывание о Боге возможно лишь в аналогических понятиях, которые – в некоем "отрицании отрицания" – сами себя превышают, непосредственно отрицая конечную ограниченность, благодаря чему и становятся переносимыми на Бога. Это касается также личностного бытия Бога, которое может быть осмысленно высказываемо, хотя и бесконечно превосходит всякое человеческое представление и постижение.
Исключительно в личностном бытии и жизни Бога кроется основание того, что мы можем верить в Бога, почитать его, доверять ему, даже любить его, т.е., одним словом, можем в молитве лично обратиться к нему и позволить себе заговорить о нем, следовательно, можем вступить в личностное религиозное отношение к Богу. Некоему неличностному основанию бытия невозможно молиться, и от него ничего невозможно ожидать, тем более невозможно любить его. Поэтому для всякого жизненно религиозного отношения, которое само себя рефлектирует и ответственно за самого себя, основополагающе важно понимать Бога как личностного Бога.
7.2.4.2. Философски мы можем продвигаться к обнаружению личностного Бога, однако не прийти к троичному Богу христианской веры, точнее трехличностному Богу. В истории такие попытки предпринимались неоднократно. Стремление к "тринитарной онтологии" наблюдается и ныне, однако она требует критической оговорки. Согласно древнему и принятому церковью учению, троичный Бог есть "mysterium ineffabile et incomprehensibile", т.е. он не поддается полному постижению человеческим мышлением. Тем не менее появляются подходы, указывающие саму направленность, без того чтобы этим можно было доказать или постигнуть трехличностность Божью.
Первый заключается в единстве и множестве. Всякое множество (или множественность) предполагает единство (ср. 3.1; 5.2). Основание единства во множестве может лежать не во множестве как таковом, а только в некоем единстве до множества, но в таком единстве, которое не упраздняет множество, а осуществляет его. Поэтому возможное множество должно уже как-либо быть пред-содержащимся и пред-спроектированным в пра-единстве.
К этому прибавляется, далее, что Бог как само бытие (ipsum esse) есть изначальное единство и бесконечная полнота всех чистых содержаний бытия, всей лишь возможной действительности бытия и совершенства бытия. В нем осуществлены не только бытие, действие и жизнь, но и все личностные содержания бытия духовного знания и воления, свободы и любви, а потому точно так же и межличностные ценности любви к другому, сообщения и общности дарования и принятия в чистой полноте. Дар любви может быть лишь действительностью бытия самого Бога: ipsum esse. Бог есть не застывшее "unum" (hen неоплатоников), а действующий, духовно-личностно живущий и любящий Бог. Из этого философски не может быть строго выведена личностная множественность или же трехличностность Божья. И все же метафизическое мышление в горизонте христианской веры указывает в направлении некоей множественности лиц в сущностном единстве Бога.
7.2.4.3. Остается, однако, сомнительной попытка разрабатывать из этого "philosophia trinitatis" или истолковывать мир опыта из некоей "analogia trinitatis". "Триадические" или (по Гегелю) "диалектические" структуры легко можно обнаруживать, понятийно конструировать или постулировать. Это имеет мало общего с тринитарностью Бога. Единственный подход, который можно философски принять и сделать теологически плодотворным, состоит в структуре исполнения духа: меня самого (субъекта) в моем другом (объекте). Исполнение акта единства меня самого с другим полагается или во мне самом, тогда это есть познавание, знание; или же оно полагается в другом или по направлению на другое, тогда это есть стремление, воление, любовь (ср. 4.3.6; 5.4.1). Отсюда следует, что имеют место лишь эти два основных исполнения духовно-личностного бытия, или, выражаясь языком трансценденталий: сущее (ens) как единое (unum) в духовном исполнении истолковывается как истинное (verum) и как благое (bonum) (ср. 5.5.1).
Это не доказывает, но дает понять и соответствует наилучшей философско-теологической традиции, что Бог исполняет себя в таких двух "протеканиях" (processiones), в некоем вечно внутрибожественном событии, в котором он из постигающего знания позволяет проистекать полаганию своего слова и отображения, "Verbum divinum", а из воления, любви между Отцом и Сыном, – полаганию дара Св. Духа, "Donum divinum", "Flatus Spiritus Sancti". Таким образом, хотя философски невозможно доказать трехличностность Божью, но, пожалуй, может познаваться ее осмысленное соответствие метафизически понятным структурам.
7.2.4.4. И все-таки существует тесное отношение между тринитарностью и трансценденцией. Философски может быть доказано, что бесконечный Бог сущностно превосходит конечный мир, т.е. онтологически, точнее, субстанциально отличен от него. Однако для нас трансценденция Бога достигает своего последнего подтверждения и обоснования в его трехличностной жизни. Если он есть бесконечное единство и полнота всей действительности бытия, а также личностная и межличностная жизнь, тогда он не нуждается в нас, чтобы быть Богом или "стать" Богом. Он не нуждается ни в мире, ни в человеке. Он также не нуждается в нас как в "партнерах" божественной любви. Она уже прежде происходит в вечном, превосходящем все конечное, дарении и принятии трехличностной жизни.
Поэтому нельзя сводить троичность Бога исключительно к его священно-историческому действованию в творении, избавлении и совершенстве, т.е., как говорят теологи, его "имманентную" (внутрибожественную) тринитарность не следует растворять в "экономной" (священно-исторической) тринитарности. Это вопреки Гегелю с ясностью осознал и подчеркивал уже поздний Шеллинг: бесконечный Бог не может адекватно представлять себя или "опосредствовать" самого себя в конечном мире. Триадически священно-историческое действие Бога в мире и во времени, из которого мы только и познаем тринитарность Божью, предполагает как условие вечно внутрибожественную тройственность до всякого мира и до всякого времени, т.е. трехличностную жизнь в самом Боге.
Бог не нуждается в нас. Однако он утверждает нас и мир, он сотворил и избавил нас, он желает совершенствовать нас и мир не из необходимости собственного саморазворачивания, а из всемогущественной свободы изливающейся любви, дабы сообщить себя и одарить нас, принять нас в свою вечно божественную жизнь; тем величественнее Бог!
7.3.1. Отношение к Богу
Все конечные вещи пребывают в некоем сущностном отношении к Богу, "самому бытию", к абсолютной полноте всей действительности бытия. Он есть чистый прообраз всего сущего. Потому он, если конечное сущее существует, есть его первая причина и таким образом также его последняя цель; лишь в Боге оно может находить смысл собственного существования. Однако это есть не цель, в которой Бог желает чего-либо достигать или добывать для самого себя (finis obtinendus), а цель, в которой он другому позволяет быть причастным к своему бытию и своей жизни (finis communicandus). А благодаря этому все конечное сущее сущностно финально направлено на самого Бога: это бытие-от-Бога как бытие-к-Богу.
Но не все вещи могут исполнять это отношение к Богу в собственном действии. На это способен лишь конечный дух в сознательном духовно-личностном самоисполнении человека как конечного духа в мире. Если он сознательно обладает самим собой и свободно располагает самим собой, то он исполняет себя – вопрошая и зная, волея и поступая – в горизонте бытия вообще, значит, он направлен на абсолютное бытие Бога. Последнее "на что" [Woraufhin] духовного исполнения конституирует безусловный и неограниченный горизонт. Если человек в состоянии свободы предается этому, то он самодеятельно и общеличностно осуществляет свою собственную сущность – в свободном исполнении трансценденции к Богу.
Поэтому трансценденция к Богу конститутивно и потому необходимо принадлежит к сущности человека. Под этим здесь подразумевается не актуальная, а виртуальная или динамическая трансценденция в смысле виртуальной бесконечности актуально конечного. Понятая таким образом трансценденция есть не нечто, которое дополнительно могло бы подходить или прибавляться к сущности, в остальном полностью конституированной, а то, что изначально составляет сущность конечного духа. Поэтому невозможно серьезно и поистине говорить о человеке, не говоря о Боге, ибо отношение к Богу конституирует подлинную сущность человека.
Из этого в то же время следует, что человек в своей свободе высвобожден именно благодаря трансценденции, необходимо уполномочен на свободное исполнение опосредствования непосредственности, способен и призван к свободному исполнению отношения к Богу. Только в этом он осуществляет свою истинную сущность. Свободное исполнение отношения к Богу есть религия.
7.3.2. Философия и религия
7.3.2.1. Религиозное отношение состоит в свободном и ясном обращении человека к Богу. Антропологически достойным внимания феноменом является то, что у человечества всегда и везде имела и имеет место религия, – во всякой сколь угодно древней и далекой, примитивной или высокоразвитой, культуре. Правда, всегда также имело место сомнение и неверие, однако в целом вера в Бога или божественные силы, которые царят в мировых событиях, как и в жизненных судьбах, есть общечеловеческое явление, которое оказывается явно неискоренимым.
Более того, мы знаем, что имеется много способов поведения животных, которые схожи и сравнимы с человеческим поведением. Однако в животном поведении нет ничего такого, что обнаруживало бы хотя бы далекую аналогию с религиозным поведением человека. Религия свойственна данному виду и есть исключительно человеческий феномен. Отсюда вытекает философский вопрос о сущности религии1.
1 Мы не останавливаемся здесь на философии религии, которая в настоящее время широко обсуждается, речь пойдет лишь о подходе к ней с позиций метафизики.
7.3.2.2. В философии Нового времени имеются различные объяснения религии. Мы не учитываем здесь радикальную критику религии, которая рассматривает ее с позитивистских и атеистических позиций как заблуждение и ложный путь и, соответственно, как некое состояние, которое следует преодолеть (Юм, Конт, Фейербах, Маркс, Ницше и др.).
В философии религии, которая пытается позитивно постичь феномен религиозного, выделяются три классических ответа. Рационализм сводит религию к рациональному познанию Бога; это прежде всего Спиноза, равным образом Гегель и другие. Рационализм не воздает должное свободному, общеличностному исполнению религиозного отношения. Кант в духе Просвещения, напротив, представляет морализм религии, которую он ограничивает исключительно нравственными поступками, однако едва ли понимает, даже обесценивает собственно религиозные действования. Наконец, приходим к иррационализму в объяснении религии, который частично восходит к Шлейермахеру, а позднее развивался в разнообразных формах и сегодня широко проявляется в иррациональных формах религии: в поисках себя, смысла, трансцендентального опыта, как и в дальневосточных способах медитации и т.п.
Однако следует принять во внимание, что всякое религиозное отношение предполагает интеллектуальный момент познания, и даже если он не рефлектируется отчетливо, то все же фундаментально включен в религиозную веру и религиозные поступки. Познание Бога еще не есть религия. Вместе с тем религиозное отношение предполагает, что Бог или Божественное уже как-либо познается или мыслится. Если религиозное исполнение должно быть правильным и честным, то условием является то, что мы правильно познаем и мыслим Бога. Однако подлинно религиозный акт состоит лишь в свободном, общеличностном обращении к Богу в молитве и культе, следовательно в вере и преклонении, благодарности и прошении, доверии и любви. Это суть свободные акты воли, в которых мы распоряжаемся собой и свободно исполняем наше сущностное отношение к Богу. Из личностного единства и целостности человека следует, что он естественно находит резонанс чувства, в котором, однако, не может усматриваться ни интенциональный исток, ни конститутивная сущность религиозного, а только последовательное выражение личностной подлинности и жизненной глубины религиозного отношения. Это объединяет древняя формула, которая все еще значима: религиозный акт есть "actus fundamentaliter intellectualis, essentialiter voluntativus, consequenter emotionalis".
7.3.2.3. Религия больше, чем философия. Она изначальнее, чем философское мышление. Последнее проистекает из религиозной веры, но стремится освободить ее от некоторой смутности (мифа и т.п.), а также от ложных форм религиозных представлений, культовых обрядов и собственным мышлением возвысить до рациональной ясности, честного убеждения и ответственности. В этом смысле философия есть "опосредствование непосредственности". Религия принадлежит к спонтанной непосредственности человеческой жизни, которая истолковывается также в отношении к Богу или Божественному. Философское мышление есть рациональное опосредствование непосредственности жизни, а также религиозного отношения. Его смысл заключается не в том, чтобы упразднить религию философским знанием, а в том, чтобы вести к "опосредствованной непосредственности" в мышлении проясненное, углубленное и обогащенное, но тем не менее вновь "непосредственное" – жизненно-личностное религиозное отношение.
7.3.2.4. Поэтому религия целостнее, чем философия, которая остается ограниченной теоретическим познанием, хотя и – метафизически – отнесена к целостности бытия. Религия не ограничена в своей предметной сфере, но, пожалуй, выступает способом исполнения предмета (ср. 4.2.6 и др.). Вот почему практическое воление, нравственные поступки и религиозное отношение превышают чисто теоретическое познавание. В целостности человеческого самоисполнения, которое охватывает познавание, воление и поступки, религия выполняет функцию общей направленности и придания смысла – она призвана жизненно и личностно выражать метафизическое беспокойство и пра-стремление [Ur-Sehnsucht], сущностную трансценденцию к Богу.
7.3.2.5. Философское (и теологическое) мышление должно производить "опосредствование" рациональной рефлексии: прояснять и обеспечивать сущность человека, его положение в совокупной действительности и его отношение к Богу. В этом отчетливо разворачивается тот интеллектуальный элемент, который всегда уже был предположен и содержался в религиозном отношении.
При этом можно прийти – как это вновь и вновь проявляется исторически и психологически – к расхождению между философией и религией. С одной стороны, философское мышление пытается абсолютно полагать само себя в сфере рационального и научного мышления, преодолевать религиозные способы мышления и представления, научно "прояснять" и тем самым схватывать или определять всю жизнь. Но так как это не может увенчаться успехом, то от философского мышления ускользает смысловая целостность жизни. Тогда мышление теряет себя в формальных предварительных и единичных вопросах, чтобы ограничиться, наконец, – утратив всякое значение для жизни – единичным эмпирическим исследованием. Но тогда, если метафизическое стремление остается не проявившимся, мышление отказывается от философии, соответствующей собственной сущности и ее задаче.
С другой стороны, конкретная жизнь, а с нею также религия, бегут от такой философии в иррациональное и отказываются от теоретического обоснования и проникновения. От фальсифицирующей рационализации она укрывается в чисто эмоциональной сфере. Таким образом, философия и религия часто находятся в противоположности, как ясно показывает история вплоть до наших дней. И все же противостояние не обусловлено сущностью того, что есть собственно философия и что – религия, оно обусловлено исключительно односторонним ограниченным пониманием и той, и другой: рационалистической, самодостаточной философией и иррационалистическим, хотя и не фундаменталистски суженным пониманием религии.
7.3.2.6. Примирение противоположности, как вновь и вновь явственно подтверждает духовная история, достижимо лишь в единстве. С одной стороны, философское мышление может выполнять соответствующую его сущности задачу лишь тогда, когда оно не превращается в отдельную науку, а пытается дать ответ на вопросы, которые одолевают человека и движут им из его сущности. Это возможно лишь тогда, когда оно является метафизикой, раскрывающей целокупный горизонт человеческого существования и, как метафизика, превращается в философию религии, которая обнаруживает сущностно трансцендентное отношение к Богу, ведет к вере в него и к доверию к нему, к открытости для его слова спасения – если, следовательно, философия указывает сверх самой себя.
С другой стороны, вера не должна опасаться новейшей науки, ей следует искать открытого обсуждения и общего разрешения проблем. При этом теология нашего времени, при всей необходимой открытости, также не должна предаваться всем стремлениям модерной или постмодерной философии, психологии и социологии. Она должна ориентироваться на метафизику, методически обосновываемую и предметно оправдываемую из великой традиции классического и христианского мышления, равно как и в дискуссии с великим мышлением Нового времени вплоть до современности: "nova et vetera" в служении одной истине, мышления и веры.
Ниже приведен список работ по центральным проблемам метафизики, которые либо использовались в тексте, либо могут служить дальнейшему изучению метафизики, хотя они и представляют другие воззрения. Не включены сочинения или издания классических авторов; они цитируются в тексте общепринятым способом.
· Apel K. O. Transformation der Philosophie. Frankfurt, 1973.
· Apel K. O. Das Problem einer philosophischen Theorie der Rationalitätstypen, in: H. Schnädelbach (Hg.), Rationalität. Frankfurt, 1984, 15-31.
· Apel K. O. Wittgenstein und Heidegger. Die Frage nach dem Sinn von Sein und der Sinnlösigkeitsverdacht gegen alle Metaphysik, in: Philosophisches Jahrbuch 75 (1967/68) 56-94.
· Ayer A. J. Die Hauptfragen der Philosophie. München, 1976.
· Balthasar H. U. van. Wahrheit, Einsiedeln., 1947.
· Balthasar N. La methode en metaphysique. Löwen, 1943.
· Balthasar N. Mon moi dans l'etre. Löwen, 1946.
· Baur L. Metaphysik. 3. Aufl. München, 1935.
· Beck H. Der Akt-Charakter des Seins. München, 1965.
· Beck H. Natürliche Theologie. Grundriß philosophischer Gotteserkenntnis. München, 1986.
· Behn S. Einleitung in die Metaphysik. Freiburg, 1933.
· Blondel M. La pensee. 2 Bde. Paris, 1934.
· Blondel M. Eetre et ies etres. Paris, 1935.
· Blondel M. L'action. 2 Bde. Paris, 1936/3Y.
· Brandenstein B. von. Der Aufbau des Seins. Saarbrücken 1950.
· Brandenstein B. von. Die Quellen des Seins. Einführung in die Metaphysik. Bonn 1955.
· Brugger W. Kant und das Sein, in: Scholastik, 15 (1940) 363-385.
· Brugger W. Das Unbedingte in Kants Kritik der reinen Vernunft, in: J. B. Lotz (Hg.), Kant und die Scholastik heute. Pullach, 1955, 109-153.
· Brugger W. Summe einer philosophischen Gotteslehre. München, 1979.
· Brugger W. Grundzüge einer philosophischen Anthropologie. München, 1986.
· Brauner A. Erkenntnistheorie. Köln, 1948.
· Brunner A. Der Stufenbau der Welt München-Kempten, 1950.
· Brunner A. Glaube und Erkenntnis. München 1951.
· Cirne-Lima C. Der personale Glaube. Eine erkenntnismetaphysische Studie. Innsbruck, 1959.
· Conrad-Martius H. Das Sein. München, 1957.
· Coreth E. Metaphysik. Eine metodish-systematishe Grundlegung. Innsbruck, 1961, 3. Aufl. 1980.
· Coreth E. Identität und Differenz, in: J. B. Metz (u.a. Hg.), Gott in Welt. FS K. Rahner. Bd.l. Freiburg, 1964, 158-187.
· Coreth E. Grundfragen der Hermeneutik. Freiburg, 1969.
· Coreth E. Was ist der Mensch? Grundzüge eine philosophischen Anthropologie. Innsbruck, 1973, 4. Aufl. 1986.
· Coreth E. Schulrichtungen neuscholastisher Philosophie, in: ders. (u. a. Hg.), Christliche Philosophie im katholischen Denken des 19. und 20. Jahrhunderts. 3 Bde. Graz 1987/90. Bd. 2.: Rückgriff auf scholastisches Erbe. 1988, 397-410. (Hg.)
· Coreth E. (Hg.) Wahrheit in Einheit und Vielheit. Düsseldorf, 1987.
· Coreth E. (Hg.) Metaphysik in un-metaphysischer Zeit. Düsseldorf, 1989.
· Decoqs P. Institutiones metaphysicae generalis. Paris, 1925.
· Decoqs P. Praelectiones theologiae naturalis. 2 Bde. 1932/35.
· Fabro C. La nozione metafisica di partecipazione secondo S. To-maso d' Aquino. Mailand, 1939.
· Fabro C. Participation et causalite selon S. Thomas d'Aquin. Löwen, 1961.
· Feckes C. Die Harmonie des Seins. Paderborn, 1937.
· Feuling D. Die Hauptfragen der Metaphysik. Salzburg, 1936.
· de Finance J. Etre et agir dans la philosophie de Saint Thomas. Paris 1945, 2. Aufl. Rom, 1960.
· de Finance J. Connaissance de Fetre. Traite d'Ontologie. Paris, 1966.
· Fuetscher L. Die Frage nach der Möglichkeit der Metaphysik bei Kant und in der Scholastik, in: Zeitschrift für Katholische Theologie 54 (1930) 493-517.
· Fuetscher L. Die ersten Seins- und Denkprinzipien. Innsbruck, 1931.
· Fuetscher L. Akt und Potenz. Eine kritisch-systematische Auseinandersetzung mit dem neueren Thomismus. Innsbruck, 1933.
· Garrigou-Lagrange R. La synthese thomiste Paris, 1950.
· Geiger L. B. La participation dans la philosophie de S. Thomas d'Aquin. Paris, 1942.
· Gilson E. Realisme thomiste et critique de la connaissance. Paris, 1947.
· Gilson E. Le Thomisme. Introduction a la philosophie de Saint Thomas d'Aquin. 5. Aufl. Paris, 1948.
· Gilson E. L'etre et l'essence. Paris, 1948.
· Gredt J. Elementa philosophiae Aristotelico-Thomisticae. 5. Aufl. Freiburg, 1929.
· Gredt J. Die aristotelisch-thomistische Philosophie. Freiburg, 1935.
· Gregoire A. Immanence et transcendance. Paris, 1939.
· Habermas J. Erkenntnis und Interesse. Frankfurt, 1973.
· Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Frankfurt, 1981.
· Hartmann N. Grundzüge einer Metaphysik der Erkenntnis. 1921, 3. Aufl. Berlin, 1941.
· Hartmann N. Zur Grundlegung der Ontologie. 1935, 3. Aufl. Berlin, 1948.
· Hartmann N. Möglichkeit und Wirklichkeit. 1938, 2. Aufl. Meisenheim/G lan 1949.
· Hartmann N. Der Aufbau der realen Welt. Grundriß der allgemeinen Kategorienlehre, 2. Aufl. Meisenheim/Glan, 1949.
· Hartmann N. Teleologisches Denken. Berlin, 1951.
· Hayen A. La communication de l'etre d'apres Saint Thomas d'Aquin. 2 Bde. Paris-Löwen, 1957/59.
· Haeffner G. Heideggers Begriff der Metaphysik. 2. Aufl. München, 1981.
· Haeffner G. Philosophische Anthropologie. Stuttgart, 1982, 2. Aufl. 1989.
· Hegyi J. Die Bedeutung des Seins bei den klassischen Kommentatoren des hl. Thomas von Aquin, Capreolus, Silvester von Ferrara, Cajetan. Pullach bei München, 1959.
· Heidegger M. Sein und Zeit. 1927, 5. Aufl., Halle, 1941 (u.w.).
· Heidegger M. Was ist Metaphysik? 1929, 5. Aufl. Frankfurt, 1949 (u.w.).
· Heidegger M. Vom Wesen des Grundes. 1929, 3. Aufl. Frankfurt, 1949 (u.w.).
· Heidegger M. Kant und das Problem der Metaphysik. 1929, 2. Aufl. Frankfurt, 1951.
· Heidegger M. Holzwege. Frankfurt, 1950.
· Heidegger M. Einführung in die Metaphysik. 1953, 3. Aufl. Tübingen, 1966.
· Heidegger M. Zur Seinsfrage. Frankfurt, 1956.
· Heidegger M. Identität und Differenz. Pfullingen, 1957.
· Heidegger M. Beiträge zur Philosophie. Frankfurt, 1989.
· Heimsoeth H. Die sechs großen Themen der abendländischen Metaphysik. 5. Aufl. Darmstadt, 1965.
· Heintel E. Hegel und die Analogia entis. Bonn, 1958.
· Heintel E. Die beiden Labyrinthe der Philosophie. Wien, 1968.
· Heintel E. Einführung in die Sprachphilosophie. 1972, 3. Aufl. Darmstadt, 1986.
· Heintel E. Grundriß der Dialektik. 2 Bde. Darmstadt, 1984.
· Hellin J. La analogia del ser у el conocimiento de Dios en Suarez. Madrid, 1947.
· Henrici P. Hegel und Blondel. Pullach bei München, 1958.
· Holz H. Transzendentalphilosophie und Metaphysik. Mainz, 1966.
· Holz H. System der Transzendentalphilosophie. 2 Bde. Freiburg, 1977.
· Jaeger W. Die Theologie der frühen griechischen Denker. Stuttgart, 1953.
· Jaspers K. Philosophie. 3 Bde. Berlin, 1932.
· Jaspers K. Von der Wahrheit. München, 1947.
· Koehler H. Transzendentaler Gottesbeweis. Breslau, 1943.
· Krings H. Fragen und Aufgaben der Ontologie. Tübingen, 1954.
· Krings H. Erkennen und Denken. Zur Struktur und Geschichte des transzendentalen Verfahrens in der Philosophie, in: Philosophisches Jahrbuch 86 (1979), 1-15.
· Küng H. Existiert Gott? München, 1978.
· Lakebrink B. Hegels dialektische Ontologie und thomistische Analektik. Köln, 1955.
· Lonergan B. Insight. A study of human understanding. 2. Aufl. London, 1958.
· Lonergan B. Metaphysics äs Horizon, in: Gregorianum 44 (1963), 307-318.
· LotzJ. B. Ontologie und Metaphysik, in: Scholastik 18 (1943), 1-30.
· Lotz J. B. Zum Problem des Apriori, in: Melanges Marechal. Brüssel-Paris, 1950, II, 62-75.
· Lotz J. B. Die transzendentale Methode in Kants Kritik der reinen Vernunft und in der Scholastik, in: Kant und die Scholastik heute. Pullach bei München, 1955, 35-108.
· Lotz J. B. Das Urteil und das Sein. Eine Grundlegung der Metaphysik. Pullach bei München, 1957.
· Lotz J. B. Metaphysica operationis humanae methodo transcen-dentali explicata. Rom, 1958.
· Lotz J. B. Ontologia Barcelona, 1962.
· Lotz J. B. Die Identität von Geist und Sein. Rom, 1972.
· Lotz J. B. Transzendentale Erfahrung. Freiburg, 1976.
· Lotz J. B. Mensch-Sein-Mensch. Rom, 1982.
· Lotz J. B. Die Grundbestimmungen des Seins. Innsbruck, 1988.
· Lyttkens H. The analogy between God and the world. Uppsala, 1952.
· Marc A. La dialectique de l'affirmation. Essai de metaphysique reflexive. Brüssel-Paris, 1952.
· Marcel G. Le mystere de l'etre. 2 Bde. Paris 1951; dt: Das Geheimnis des Seins. Wien, 1952.
· Marcel G. Etre et avoir. Paris 1935; dt: Sein und Haben. Pader-born, 1954.
· Marechal J. Le point de depart de la metaphysique. 5 Bde. Brüssel-Paris ab 1926; bes.: Cahier V. Le Thomisme devant la philosophie critique. 1926, 2 Aufl. 1949.
· Maritain J. Sept lecon sur l'etre et les premiers principes de la raison speculative. Paris, 1934.
· Martin G. Einleitung in die allgemeine Metaphysik. Köln, 1957.
· Martin G. Allgemeine Metaphysik. Ihre Probleme und ihre Methoden. Berlin, 1965.
· Mercier D. Metaphysique generale ou Ontologie. Löwen, 1905.
· Meyer H. Grundprobleme der Metaphysik. Paderborn, 1955.
· Möller J. Vom Bewußtsein zum Sein. Grundlegung einer Metaphysik. Mainz, 1962.
· Montagne B. La doctrine de l'analogie de l'etre d'apres St. Thomas d'Aquin. Löwen-Paris, 1963.
· Muck O. Die transzendentale Methode in der scholastische Philosophie der Gegenwart Innsbruck, 1964.
· Muck O. Philosophische Gotteslehre. Düsseldorf, 1988.
· Müller M. Sein und Geist. Systematische Untersuchungen über Grundprobleme und Aufbau mittelalterlicher Ontologie. Tübingen, 1940.
· Müller M. Erfahrung und Geschichte. Grundzüge einer Philosophie der Freiheit aus transzendentaler Erfahrung. Freiburg, 1971.
· Nink C. Ontologie. Versuch einer Grundlegung. Freiburg, 1952.
· Nink C. Zur Grundlegung der Metaphysik. Freiburg, 1957.
· Oeing-Hanhoff L. Ens est unum convertuntur. Stellung und Gehalt des Grundsatzes in der Philosophie des hl. Thomas von Aquin. Münster, 1953.
· Przywara E. Kant heute. München, 1930.
· Przywara E. Analogia entis. München, 1932.
· de Raeymaeker L. Philosophie de l'etre. Löwen, 1947.
· Rahner K. Geist in Welt Zur Metaphysik der endlichen Erkenntnis bei Thomas von Aquin. Innsbruck 1939, 3. Aufl. München, 1964.
· Rahner K. Hörer des Wortes. Zur Grundlegung einer Religionsphilosophie. Innsbruck 1941, 2. Aufl. München, 1969.
· Rahner K. Grundkurs des Glaubens. Freiburg, 1976 (weitere Auf L).
· Reiner H. Die Entstehung und ursprüngliche Bedeutung des Namens Metaphysik, in: Zeitschrift für philosophische Forschung 8 (1954), 210-237.
· Reiner H. Die Entstehung der Lehre vom bibliothekarischen Ursprung des Namens Metaphysik, in: Zeitschrift für philosophische Forschung 9 (1955), 77-99.
· Rombach H. Substanz, System, Struktur. Die Ontologie des Funktionalismus und der philosophische Hintergrund der modernen Wissenschaft. 2 Bde. Freiburg, 1965/66.
· Rüfner V. Die transzendentale Fragestellung als metaphysisches Problem. Halle, 1932.
· Santeler J. Intuition und Wahrheitserkenntnis. Innsbruck, 1934.
· Santeler J. Der Platonismus in der Erkenntnislehre des hl. Thomas von Aquin. Innsbruck, 1939.
· Schulz W. Der Gott der neuzeitlichen Philosophie. Pfullingen, 1957.
· Schulz W. Philosophie in der veränderten Welt. Pfullingen, 1972.
· Siewerth G. Der Thomismus als Identitätssystem, 2. Aufl. Frankfurt, 1961.
· Siewerth G. Die Freiheit und das Gute. Freiburg, 1959.
· Siewerth G. Das Schicksal der Metaphysik von Thomas zu Heidegger. Einsiedeln, 1959.
· Siewerth G. Die Analogie des Seienden. Einsiedeln, 1965.
· Stallmach J. Dynamis und Energeia. Meisenheim/Glan, 1958.
· Steenberghen F. van. Ontologie. Einsiedeln-Köln, 1953.
· Stein E. Endliches und ewiges Sein. Versuch eines Aufstiegs zum Sinn des Seins. Löwen-Freiburg. 1950, 2. Aufl. 1962; WW 2. Freiburg, 1986.
· Ulrich F. Hommo abyssus. Das Wagnis der Seinsfrage. Einsiedeln, 1961.
· de Vries J. Denken und Sein. Ein Aufbau der Erkenntnistheorie. Freiburg, 1937.
· de Vries J. Urteilsanalyse und Seinserkenntnis, in: Scholastik 28 (1953), 382-399.
· de Vries J. Der Zugang zur Metaphysik: objektive oder transzendentale Methode, in: Scholastik 36 (1961), 481-496.
· Wahl J. E experience metaphysique. Paris, 1965.
· Weingartner P. (Hg.), Grundfragen der Wissenschaften und ihre Wurzeln in der Metaphysik. Salzburg, 1967.
· Weismahr B. Gottes Wirken in der Welt. Frankfurt, 1973.
· Weismahr B. Ontologie (Grundkurs Philosophie Bd. 5) Stuttgart. 1985, 2. Aufl. 1991. '
· Weismahr B. Philosophische Gotteslehre (Grundkurs Philosophie Bd. 6). Stuttgart, 1983.
· Wenzel A. Metaphysik als Weg von den Grenzen der Wissenschaft an die Grenzen der Religion. Graz, 1956.
· Weite B. Zum Seinsbegriff des Thomas von Aquin, in: ders., Auf der Spur des Ewigen. Freiburg, 1965, 185-198.
· Wyser P. Der Thomismus. Bern, 1931.
Книга профессора Э. Корета была избрана нами для перевода в первую очередь по той причине, что автор предлагает читателю хотя и краткое, но систематическое изложение метафизики. Именно этот момент и определил наш выбор учебника по метафизике, потребность в котором, по-видимому, давно уже ощущается.
Один из главных принципов перевода данной книги заключается в точности и даже некоторой буквальности перевода не только основных понятий и терминов, но и практически всего текста. Метафизика – это не только "культура разума" (Кант), но и глубоко традиционная для университетского образования дисциплина, и как раз отдавая должное традициям метафизического мышления, нашедшим выражение и в определенной специфике языка, при переводе мы практиковали буквальность, пусть даже в ущерб удобочитаемости и литературности текста учебника. Оставляя недостатки и просчеты предложенного читателю перевода на совести переводчика, ниже мы посчитали необходимым специально оговорить некоторые наиболее типичные проблемы, с которыми пришлось столкнуться.
Во-первых, мы пытались выдержать традиционность перевода на русский язык философской классики: Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля. Поэтому Aufheben переводилось как "снятие"; "упразднение", Vergehen чаще всего переводилось словом "исчезновение", но также и как "прехождение"; "прихождение" же стало эквивалентом для das Kommen, Wollen переведено как "воление".
Во-вторых, наиболее трудными для перевода были сложные слова, найти русский эквивалент которых удавалось не всегда. В силу этого мы переводили: Gesamtwissenschaft – "целокупная наука" или, в зависимости от контекста – "совокупная наука", Aktvollzug – "исполнение акта", Geistvollzug – "исполнение духа" ("реализация" представлялась менее удачной в силу целого ряда причин). Seinsgeltung – "значимость бытия" или же "бытийная значимость", Seinsgehalt – "содержание бытия", иногда же – "бытийное содержание", что, собственно, означает "содержание бытия в сущем"; не исключено, что прообразом здесь может быть аристотелевское "to ti esti", переводившееся на русский язык и как "суть веши", и как "наличное что". Seibsterfahrung пришлось перевести как "опыт-себя", дабы сохранить и "опыт", и "самость"; по аналогии переводилось semsmäßig – "бытийно-соразмерный". Sich-Wollen и Sich-Wissen мы передали, соответственно, как "воление-себя" и "знание-себя". "Целеустремляемость" и "целеуверенность" соответствуют стоящим в оригинале Zielstrebigkeit и Zielsicherheit.
В-третьих, были определенные трудности в точном переводе отдельных рядов слов – как правило однокоренных, – которые имеют далеко не техническое значение. В таких случаях мы вынуждены были иногда прибегать к не всегда желательному словотворчеству. Безусловно, на первом месте здесь стоит die Frage – "вопрос" и связанные с этим: das Fragen, Fragende, Antrage, Gefragte, befragen, что в переводе на русский язык дало: "вопрошание", "вопрошающий", "запрос", "непрошеное", "спрошенный", "опрашивать". Переведя Wirken как "действие", Wirkung – как "действование", Mitwirken – "со-действие" (дабы с помощью дефиса подчеркнуть совместность действия), мы вынуждены были Handeln и Handlung варьировать, исходя из контекста, от "поступков" до "действований" и "дела". Целый ряд не всегда удобопереводимых и удобочитаемых выражений с приставками vor или voraus, которые, в силу их предметной значимости, необходимо было сохранить, пришлось оставить в буквально "немецкой" форме. А именно, Vorwissen переведено как "предзнание", vorgegeben – "предданный", vorausliegen – "предлежать" или "преднаходиться". "Актуировать" и "актуирование" вновь выявляет свою "немецкость", однако предпочтение использовать именно их коренится в различении actus и actualitas, где традиционное "актуализировать" отображает именно последнее.
В-четвертых, практически непереводимыми оставались отдельные дистинкции и оппозиции, функции которых далеко превосходят "технический" характер. В таких случаях, разумеется, говорить о переводе можно лишь как о переложении. Практически невозможным было передать немецкое разведение Übel и Böse – "естественного зла" и "морального зла".
Архаизация, по-видимому, мало помогла бы здесь. Поэтому мы будем вынуждены в обоих случаях оставить "зло", хотя, по возможности, Böse переводилось прилагательной формой "злой", "злое". Различение Ziel и Zweck очень условно отобразилось в выбранных соответствиях: "цель" и "назначение". Не менее условной была и дистинкция trennen – scheiden ("отделять" – "разделять"), причем с самого начала мы отказались от использования глагола "разъединять", ибо он имплицирует "единство". Переводить Ermöglichung, Verwirklichung, Zustandekommen одним словом "осуществление" представлялось нежелательным, и если для Ermöglichung в глагольной форме можно было найти соответствие "делать возможным", то субстантивной формы не нашлось. Двояким вышел перевод для Hinordnung [aul] – "направленность [на]" и, исходя опять-таки из контекста, "расположенность [к]". Двояко также пришлось перевести оборот in Potenz zu – как "способность" [к], и как "возможность", "потенция" по отношению к действительности. Freigeben мы переводили преимущественно как "высвобождение". Для прилагательного erstrebbar так и напрашивалось "устремляемый", однако русское слово выражает противоположную направленность устремления. Поэтому мы были вынуждены передать его словом "влекущий", осознавая, конечно, его приблизительность. Логически-метафизическое различие daß и was, которое традиционно переводится как "то что" и "что", в русском тексте практически перестает быть различием. Именно с этим различием связана дистинкция Dasein – Sosein (existentia – essentia). Избегая словотворчества в данном, принципиальном для целой традиции, пункте, мы избрали, по всей видимости, наиболее простой путь: "существование" – "сущность". Такой вариант перевода оправдан еще и тем обстоятельством, что на английский язык Sosein, как правило, переводят essence. Однако в некоторых случаях словотворчества избежать все-таки не удалось. Так, Da-Seiende – So-Seiende переведено парой "существующее-сущее" – "сущностно-сущее".
Из двух соображений мы оставили без перевода греческие и латинские цитаты. Во-первых, в большинстве случаев они переведены и, более того, интерпретированы самим автором. Во-вторых, и, пожалуй, это главное – точный перевод этих цитат не всегда совпадает с изложением Э. Корета, подчас трудно определить, то ли автор интерпретирует цитату, то ли цитата призвана подтвердить мысль автора.
У Э. Корета мы встречаем стандартную систему цитирования, которая оставлена без изменений (напр., KrV А/В – Кант, "Критика чистого разума", А – первое издание, В – второе издание).
Внимание! Сайт является помещением библиотеки. Копирование, сохранение (скачать и сохранить) на жестком диске или иной способ сохранения произведений осуществляются пользователями на свой риск. Все книги в электронном варианте, содержащиеся на сайте «Библиотека svitk.ru», принадлежат своим законным владельцам (авторам, переводчикам, издательствам). Все книги и статьи взяты из открытых источников и размещаются здесь только для ознакомительных целей.
Обязательно покупайте бумажные версии книг, этим вы поддерживаете авторов и издательства, тем самым, помогая выходу новых книг.
Публикация данного документа не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Но такие документы способствуют быстрейшему профессиональному и духовному росту читателей и являются рекламой бумажных изданий таких документов.
Все авторские права сохраняются за правообладателем. Если Вы являетесь автором данного документа и хотите дополнить его или изменить, уточнить реквизиты автора, опубликовать другие документы или возможно вы не желаете, чтобы какой-то из ваших материалов находился в библиотеке, пожалуйста, свяжитесь со мной по e-mail: ktivsvitk@yandex.ru
