Светов Андрей

Факт и Миф

взаимодействие фактографии и мифографии, и их влияние на развитие человеческих представлений о “реальной действительности”

 

.Svetoff. “Le Facte et le Myphe...”

Revue “BASTA!”,  № 4 (1993)

(Hebdomadaire illustree de l^/edition

“NEW AGE projects”.

 Paris - Berlin - Moskou - Rome).

 

            Фактография содержит в себе эмпирический опыт Прошлого, Настоящего, а также в известном смысле (т.е. как набора возможных “вариантов событий”) экстраполированного на их основе потенциального Будущего. Иными словами, фактография интересуется только так называемыми “реальными событиями” и “доказанными фактами”, имевшими место в так называемой “реальной действительности”.

            Мифография же описывает “события” совсем другой природы и оперирует с опытом совсем иного рода,— с опытом проникновения либо в “коллективное бессознательное” (на чём настаивает аналитическая психология), либо в “семантическое поле” Универсума (как принято считать в квантовой механике и — как ни удивительно такое, на первый взгляд, странное соседство — в парапсихологии, мистицизме и метафизике).[1]

            Фактография и мифография не обязательно совпадают в пространстве-времени человеческой истории, то есть они не обязательно когерентны относительно друг друга и их наложение друг на друга не обязательно способно представить нам один и тот же образ реальности. И это при том, что обе они — но только в своём бинарном сочетании! — представляют из себя единственный материал для построения идеологических и семантических координат, внутри которых протекает жизнь как отдельного индивида, так и целых культур и цивилизаций. Их сочетание есть единственная твёрдая почва, на которой все мы стоим и на которых зиждется наш Язык, наша Культура, наша Мораль, наша Религия, наше Право...

            Если нас лишить нашей фактографии, то наше “эго” и наше сознание немедленно исчезнет в бессмысленно клубящемся хаосе из разноцветных пятен и непрерывной флуктуации великого множества материальных форм, ни одну из которых мы не сможем ни идентифицировать, ни даже вычленить и объективировать ни в пространстве, ни в причинно-следственных координатах линейного времени.

            Если же нас лишить нашей мифографии, наше сознание тотчас лишится любых семантических парадигм и координат: мы немедленно перестанем отличать Левое от Правого, Зло от Добра, Низ от Верха, Дьявола от Бога, Чёрное от Белого, Холодное от Горячего, Безобразное от прекрасного, Ложь от истины, Тьму от Света, Вторичное от Первичного...

            Спор о схоластических “курице и яйце” немедленно прекратится, так как у нас не будет более “мнений”, “точек зрения” и интеллектуальных позиций. Мир станет для нас предельно релятивным и превратится в гигантский Оксюморон, где всё истинно, всё существует, всё возможно, и в то же время — всё ложно, ничего не существует, ничто не возможно... “Принцип дополнительности” Нильса Бора будет для нас единственным возможным Принципом: нашим чёрно-белым, зло-добрым, ложно-истинным, смертно-бессмертным, безобразно-прекрасным и тёмно-светлым дьяволобогом...

 

            (Вероятно также, что основным (если не единственным) инструментом, позволяющим отфильтровывать, вычленять, фиксировать и помещать на нужное место в иерархии ценностей те или иные факты и мифы из физической и семантической реальности являются сознательные и/или бессознательные попытки определить ценность факта или мифа для себя лично, для своей семьи, своего этноса, своего биологического вида...,— т.е. более или менее успешные попытки произвести аксиологический анализ. Если же ценность события-факта или события-мифа в принципе не способна быть определена, то событие для нас как бы не существует: какое нам дело до того, сколько именно голубей находится в эту самую минуту у фонтана на Трафальгардской площади? 2.977 или 3.422? И какое нам дело до того, какова была длина рогов Моисея (в сантиметрах), выросших у него на лбу после общения с “богом” на горе Синай?)

 

            Существование отдельного человеческого сознания, каким мы его знаем сейчас, немыслимо и непредставимо вне этой единой системы координат — фактографии-мифографии,— создающей персонально для каждого из нас более или менее обширное семантическое пространство в процессе непрерывного взаимодействия двух своих неустранимых составляющих: суммы фактов и суммы мифов.

            Наше сознание функционирует, а значит, и непрерывно трансформируется лишь постольку, поскольку трансформируется содержание нашей персональной фактографии-и-мифографии.

            Наши индивидуальные фактографии и мифографии непрерывно обогащаются новыми событиями.

            События происходят или не происходят, одно из двух. Они всегда являются следствием каких-то предшествующих событий и причиной для событий последующих. Но события способны происходить в обеих областях нашего восприятия: как в “объективной (физической) реальности”, так и в “субъективной (психологической) реальности”.

            Никакое событие, к какой бы из этих двух областей нашего восприятия оно ни относилось, невозможно придумать, выдумать, сфальсифицировать. Потому что, если событие происходит в “объективной реальности”, мы называем его “фактом” и относим к нашей фактографии; если же оно имело место в “психологической реальности” (сон, галлюцинация, откровение, фантазия, “выдумка”), мы называем его “мифом” и относим к мифографии.

            Поэтому “ложь” как таковая есть всего лишь неправомерное (ошибочное или сознательно злонамеренное) и насильственное отношение к событию-мифу как к событию-факту, равно как и наоборот: неправомерное и насильственное перемещение события-факта в область мифографии. Но вместе с тем, когда события-мифы и события-факты, в силу своей внутренней семантической значимости и правды свободно перемещаются из области фактографии в область мифографии и обратно, то в этом случае мы не имеем права относиться к ним как ко “лжи”, даже если они в настоящее время находятся вне своей родной парадигмы: рыба живёт в воде, но она не перестаёт быть “рыбой” ни в рыбацком садке, ни даже на раскалённой сковородке.[2]

 

            Последний тезис можно проиллюстрировать следующими примерами:

            В одном из советских фильмов об Октябрьском перевороте, созданном в 30-е годы, есть такой эпизод: глава Временного правительства Александр Керенский бежит из осаждённого большевиками Зимнего дворца, переодевшись в женское платье. Все или почти все знали, что в фактографическом смысле это — неправда. Это хорошо понимали и режиссёр, и зритель, и тем более, сам Керенский. Но в мифографическом смысле это была чистая правда: здесь “женское платье” было использовано как символ и метафора политической слабости Керенского. Он никак не мог бы геройски погибнуть в этом аллегорическом “женском платье” с оружием в руках,— как, например, чилийский президент Сальвадор Альенде при сходных обстоятельствах. Как раз это было бы насилием над событием-мифом, то есть чистой ложью. В этом “женском платье” Керенского можно было только драпать.

            Другой пример:

            Адольф Гитлер, широко использовавший поддельные “Протоколы сионских мудрецов” в своей пропаганде и прекрасно понимавший качественную разницу между событием-фактом и событием-мифом, совершенно откровенно признавался в том, что, нисколько не веря в фактографическую истинность “Протоколов...”, вместе с тем не сомневается в их безусловной мифографической правдивости. “Протоколы...” — это несомненная “фальшивка”, но они же — абсолютно истинны “по внутренней сути своей”, так как они вполне соотносятся с реальным положением дел в европейской политике,— говорил он своему “эккерману” и биографу Раушингу.

            Чтобы убедиться в этом на наглядном примере, попробуем, так сказать, “этнически переориентировать” “Протоколы...” следующим образом: “Протоколы эскимосских мудрецов”, “Протоколы цыганских мудрецов”... Любому ясно, что такая этническая переадресация “Протоколов...” была бы откровенным насилием над реальностью и чистейшей ложью, не способной произвести впечатление ни на одного вменяемого человека...

 

            Архаический и даже античный человек ещё не подвергали сомнению семантическую значимость ни своей, ни чужой мифографии. Когда греческий купец приезжал, скажем, в Египет, первое, что он делал,— это совершал необходимые ритуальные действия в храмах местных богов с тем, чтобы они были к нему благосклонны на период его пребывания в Египте. То же самое спешил сделать и египтянин, приехавший в Элладу или Рим. Мифография любого народа и любой культуры в представлении язычника является безусловно сакральной и безусловно истинной.

            Чужестранец-язычник априори принимает и соглашается именно с той аксиологией местных мифов и местной истории, которую исповедуют сами местные жители. Ему нет нужды оспаривать эту аксиологию хотя бы потому, что для этого необходимо было бы быть патологически самонадеянным, чтобы полагать, что его собственная скороспелая аксиология чужой культуры могла бы стать более “правильной”, чем традиционно принятая. Поэтому пришельцу-язычнику и голову не пришло бы подозревать местных богов в том, что они будто бы не боги, а демоны,— равно как и наоборот.

            Первый несовершенный опыт десакрализации “не нашей” мифографии был осуществлён Моисеем. Его завистливый и ревнивый племенной божок Иегова (Эл-Оах) провозгласил тотальную войну всем “чужим” богам. Но ни Моисей, ни более поздние библейские пророки ещё не сомневались в том, что “чужие” боги — реальны, что они — сильны, что их — много. Просто Иегова объявил их своими заклятыми врагами, а евреев — своими солдатами в непримиримой борьбе с ними.

            И лишь в Новом Завете вполне отчётливо и недвусмысленно прозвучала тема десакрализации чужой мифографии: языческие боги были объявлены бесами. Так, даймоны, греческие духи-хранители, превратились в злобных демонов, а вавилонский рогатый Ваал (Ба-Ал, Бэл) — стал самим “дьяволом” и “князем тьмы”. — Так тотальная десакрализация “не нашей” мифографии на своём кульминационном этапе становится демонизацией...

            В VI веке х.э. пророк Мухаммед успешно воспользовался богатым опытом своих учителей — иудеев и христиан. Первым его практическим действием по возвращении в Мекку из Медины стало разрушение основной арабской святыни и “места силы”,— сейчас на этом месте находится Кааба...

 

            (Итак, мы видим, что именно Монотеизм первым принёс в этот мир неизбежность непримиримой идеологической войны, а следовательно, неизбежность фанатизма, нетерпимости и кровопролития, — и в то же время, неизбежность сопротивления Монотеизму со стороны всех “не наших”, которых он не может не пытаться сокрушить.)

 

            В эпоху Просвещения процессы десакрализации “чужой” мифографии со стороны христианского мира, во многом утратив свой первоначальный драйв, всё-таки отнюдь не завершились, но обогатились новыми акцентами: для энциклопедистов и просветителей уже само христианство, из которого они же сами и отпочковались, стало “чужой” мифографией, которую следовало сокрушить (так-то вот гностическая змея пожирает себя саму, заглатывая собственный хвост!)

            Русские большевики, как духовные наследники европейских просветителей и материалистов, продолжили дело их жизни: мы знаем, с каким азартом и удовольствием они сносили церкви и ставили к стенке попов. В лице большевиков в мир вернулась страсть и драйв ветхозаветных пророков и христианских апостолов в деле десакрализации и демонизации любой “чужой” мифографии,— то есть уже любой существующей религии и даже любой не “нашей”, не “прогрессивной”, не “марксистско-ленинской” секулярной идеологии...

            Очевидно, что такое отношение к “не нашим” культурным парадигмам глубоко патологично. Но очевидно также и то, что стремление “не наших” активно противостоять этим нападкам, чтобы сохранить свою аутентичность, — вполне естественно.

 

            (Впрочем, справедливости ради отвлекаясь в сторону, необходимо упомянуть об одном инциденте, имевшем место в VI веке до х.э. Речь идёт о религиозной реформе внутри арийского мира, произведённой Заратустрой. Именно он произвёл лингвистическую инверсию в собственном арийском пантеоне (что отличает его от Моисея, боровшимся с “чужими” богами).

            Если прежде арийские дэвы были светлыми богами, а асуры — злобными демонами, то в зороастризме их функции вывернуты наизнанку: асуры стали светлыми богами, а дэвы — злобными демонами. Но в отличие от истории с монотеизмом, это, во-первых, был внутренний конфликт в границах одной конкретной культурной парадигмы, а во-вторых, эта инверсия носила чисто-лингвистический, а не семантический или онтологический характер,— то есть, функционально “боги” так и остались “богами”, олицетворяющими Добро, а “демоны” — “демонами”, персонификациями Зла. Иными словами, если пророк Заратустра, осуществляя свою знаменитую религиозную реформу, всего лишь инверсировал и изменил языковые концепты арийского мифа относительно традиционной индоарийской мифографии, двумя тысячелетиями ранее запечатлённой в Ведах (при полном и честном сохранении естественного онтологического статуса Добра и Зла, которые ничуть не изменились и остались прежними!), то Моисей, напротив, впервые в человеческой истории перверсировал и вывернул наизнанку онтологические и семантические смыслы Добра и Зла: злобный, завистливый и кровожадный демон Иегова (Эл-Оах) сделался “богом” и “творцом всего сущего” (в то время как одна из его будто бы низвергнутых подручных креатур, а в действительности, одна из его демонических ипостасей — “Сат-ана-эл” — взяла на себя миссию “дьявола”),— в результате чего Тот, Единый и Единственный, Кто реально ему противостоит в масштабах Универсума — исчез из семантического пространства “цивилизованного” человека на два тысячелетия!..)

 

            Что отличает позитивную мифографию от своего антипода — мифографии негативной?

            Позитивная мифография устанавливает в нерасчленимом онтологическом единстве нашего Универсума условные гносеологические ориентиры, безусловно помогающие не заблудиться и не сгинуть в физических и психологических мирах.

            Негативная мифография, наоборот, паразитирует на мифографии позитивной: её носители или срывают не ими установленные знаки, таблички и указатели, или пытаются придать им противоположное значение. Негативная мифография — всегда “вопреки” и никогда “во имя”. Именно таков монотеизм и его более поздние побочные отпочкования: самонадеянный рационализм, захлебнувшийся человеческой кровью марксизм, слепорождённый экзистенциализм и уж вовсе ублюдочный постмодернизм.

            Монотеизм в глубочайшем смысле слова не-традиционен, так как на самом раннем этапе своего становления он начал с того, что выступил против Традиции с тем, чтобы воровски подменить её собой...[3]

 

Postscriptum

 

            Ф.Ницше однажды обозначил три основных состояния (три последовательных этапа, три возраста) в генезисе человеческой личности: Осёл, тяжко нагруженный книгами, Лев, свирепо рвущий в клочья эти книги, оказавшиеся бесполезными, и наконец, Дитя, беззаботно играющее рваными бумажками...

 

            Основное Божество в эзотерической части иранской мифологии — бог времени Зурван — беспечно жонглирует мирами и вселенными, звёздами и планетами, духами и людьми, Ормуздом и Ариманом... Это Его “оловянные солдатики”. Он играет. Ему весело. Он увлечён и захвачен Своей игрой. Он играет свою игру всерьёз, как дети, а не шутя, как взрослые, всегда лишь подыгрывающие детям. Он не знает, кто “победит”. Он не знает, где “правда” — где “ложь”, где “тьма” — где “свет”, где “жизнь” — где “смерть”. Ему нет до этого никакого дела. Но так как Он — в Игре, и так как Он и есть сама Игра, и каждый ход в Игре, и каждый участник Игры, — поэтому Он-то и есть всё это.[4]

Но всё это должно оставаться вечной тайной для “оловянных солдатиков”, потому что каждый “солдатик”, узнавший об этом, немедленно превращается в puer ludens, в “играющее дитя” Ницше... Иными словами, этот “солдатик” становится дезертиром: он самовольно выходит из игры и перестаёт быть тем, кем играют, а значит, становится Богом — Тем, Кто играет...

            Если все рядовые “солдатики” дезертируют, игра прекратится, и “времени больше не будет”. Но это — ситуация гипотетическая; невозможно представить себе, чтобы все “солдатики” одномоментно прозрели, дезертировали и превратились в puer ludens. Но так как это невозможно, отсюда возникает персональная опасность для каждого отдельного puer ludens в человеческом теле: если “ослы” и “львы” разоблачат этого беспечного, радостного и просветлённого дезертира,— они немедленно раздавят его копытами и растерзают клыками: вероятно, это одно из “правил игры”, которого “ослы” и “львы” не знают, но которому они инстинктивно подчиняются. “так как ты ни холоден, ни горяч, изблюю тебя из уст моих!” — говорит один из главных демонов нашей Галактики, в библейских текстах нагло выдающий себя за “бога” и “творца вселенной”; вот так он говорит, а “ослы” и “львы” выполняют.

            Итак, смертельная опасность для жизни каждого отдельно взятого “дезертира”,— вот второе обстоятельство, почему это тайна!

            Вот почему puer ludens, если ему ещё не наскучила жизнь в человеческом теле, обязан быть притворщиком: это его персональная игра, ведущаяся не столько ради удовольствия от самой игры, сколько в силу инстинкта самосохранения. Puer ludens может притворяться кем угодно: “ослом”, “львом” или ещё Бог знает кем,— лишь бы только не быть разоблачённым, опознанным, приговорённым к казни и разорванным в клочья.

            Разглашение персидскими магами Великой Тайны вскоре привело к гибели могущественную империю Сасанидов. Так неужели разглашение Тайны позволит уцелеть в нашем опаснейшем человеческом бестиарии хоть одному отдельно взятому, хрупкому, уязвимому, но не в меру откровенному, неосторожному “играющему дитя”?

            “Молчи, скрывайся и таи...” — сказал однажды один из нас,— и притворился “великим русским поэтом”, “двоеженцем Тютчевым”, а также “его превосходительством, действительным статским советником министерства иностранных дел”...

 

Андрей Светов

 

Париж, март 1993г.