Александр Секацкий

Моги и их могущества

Волейбол

Волейбол у могов — нечто среднее между развлечением и тренировкой. Но вообще, когда моги играют в волейбол, лучше не смо­треть в их сторону — опасно. Да и ничего ин­тересного для наблюдателя нет: несколько человек молча сидят или стоят вполоборота друг к другу, почти не делая движений, разве что изредка отбрасывающее движение мизин­цем. Понятно, что мяча у них нет. Но по вскри­ку или стону случайного прохожего можно определить: ребята чем-то заняты.

В такой волейбол могут играть только моги, хотя игра основана на практике, доступной, в принципе, каждому. Это практика снятия боли, в первую очередь головной. При верной методике унять головную боль -- задача не­сложная. Вкратце основные этапы cbo,v;.oi к следующему.

1) Боль не моя, а при мне, рядом. Форму­ла основана на принципе сгибающегося бам­бука, известном со времен Дао дэ-цзы: чтобы победить, надо поддаться. Невозмож­но отогнать боль, не ведая, где она, пс ощу­щая ее контуров: в этом случае полечится лишь шараханье из стороны в сторону, расплескивание боли. Неэффективен и прямой запрет не думать о боли; настаивая на этом, мы опять-таки нечто настаиваем на боли — получается горькая настойка; она вновь рас­плескивается.

Поэтому начинать следует с другого кон­ца — с отдачи, с максимизации: все — боль. На­до дать боди целиком выйти в свет сознания, лишить ее скрытых резервов: вся боль здесь. Ей больше некуда прятаться. Боль, выдающая себя за нечто иное, изобличена как боль и присутст­вует; вот на этом надо настаивать: все, что вы­несено за пределы присутствующей боли, уже не должно таить в себе опасности. Лучший вну­тренний сопроводитель спрятанной боли нару­жу, в явь — легкий стон. Теперь, когда вся боль здесь, когда она больше ничего не отравляет, никуда не мигрирует, а только болит, теперь она обретает контуры, края которых похожи на языки пламени. Наступает время для сжа­тия и концентрации, чтобы моя боль оказалась при мне, а не я при ней.

2) Абсорбированная, уплотненная боль ни с чем больше из поля сознания не увязана и может быть проецирована вовне; отправле­на или сброшена в какое-нибудь болехранили-ще — в любое другое сознание.

Этот момент хорошо отражен в заговорах: «Икота-икота, иди в болото», «У доченьки пе­рестань, у кошечки заболи» и других подоб­ных формулах.

Заговорить боль — значит снять ее, вер­нее, унять, то есть частично переадресовать куда-либо и там разместить.

Но боль можно и сбросить.

3) Итак, боль, уплотненная как снаряд или мячик, может быть сброшена, и весьма целенаправленно. Не будем пока тревожить явление сглаза, которое лишь частично и пе­риферийно пересекается с данным феноме­ном.

Сброс боли в болехранилище может быть осуществлен в любом избранном направле­нии и любому полюбившемуся адресату (аналогично разворачивается объяснение относительно икоты — кто-то меня вспоми­нает, или поминает — осуществляет адреса­цию). Но наивысшая эффективность резуль­тата достигается при прямом контакте и визуальном сопровождении посыла (пода­чи). Теперь понятно, в какой волейбол игра­ют моги.

Вот они встают в кружок (или садятся), и игра начинается — в парке, на пляже, на веранде. Полезное упражнение. Голова, конечно, ни у кого не болит, ни один мог, даже если он заядлый любитель волейбола, не станет носить с собой головную боль. Но всегда присутствует (вернее, постепенно накапливается) скрытая фоновая боль, мик­роболь, которая путем концентрации (чистки) доводится до порогового состояния и воспри­нимается как действительная боль, мигающая точка. Поскольку периодическая чистка фо­на очень полезна, волейбол как раз и сочета­ет полезное с приятным. Так вот, один из мо­гов после тщательной чистки и уплотнения несильно сбрасывает полученный шарооб­разный продукт партнеру. Тот принимает подачу, выжимает в нее свой болевой фон

и сбрасывает следующему. В процессе распа­совки болевое ощущение, конечно, усилива­ется, поэтому в волейбол редко играет более четырех могов сразу.

После того как последний из партнеров по­лучает уже довольно увесистый мячик, распа­совка заканчивается и начинается собственно сама игра. Снаряд или мячик (сами моги пред­почитают астрономический термин «болид») теперь уже не перебрасывается, а резко и им-пульсмвно бросается, но мог встречает бро­сок но всеоружии — то есть экранирует се­бя. Об экране будет особый разговор, пока достаточно сказать, что в общем виде экран представляет собой упругую или инерци­онную защиту от эмоциогенных и логоген-ных воздействий — защитный отражатель. При игре в волейбол применяются отража­тели с максимально упругой поверхностью. Итак, болид отскакивает от отражателя — но не просто в пространство, не безадресно; мя­чик направленно обращен к одному из парт­неров, который, в свою очередь, отбивает его отражателем как ракеткой, опять-таки — партнеру. Идет игра.

Аналогия тут, впрочем, довольно поверхно­стная, не столько с волейболом, сколько с иг­рой в «американку». Упругий экран отбивает мячкк, придавая ему новое ускорение, а коль­цо играющих образует своеобразный ускори­тель, в Котором происходит разгон болида. Так волейбол приближается к завершающей стадии, к выбиванию. Когда в поле зрения появляется прохожий, циркулирующий в ус­корителе болид, разогнанный до неслышного

свиста, представляет собой уже грозное ору­жие. Его ударная сила складывается из ком­понентов, которые можно условно сравнить с импульсом (mv) и плотностью и включает в себя еще ряд переменных. Ничего этого жертва, конечно, не подозревает. Выбива-лочку делает тот из могов, в поле зрения ко­торого оказывается праздношатающийся. Партнер выводит его на подачу, нанося свое­образный «крученый » удар по болиду, так что тот на мгновение словно бы зависает. И тогда мог сбрасывает «зависший» мячик в поле со­знания незадачливому прохожему (лучше всего, хотя и необязательно, в этот миг встре­титься с ним взглядом). Реакция бедняги бы­вает различной: одни вскрикивают, хвата­ются за голову, другие спотыкаются, кое-кто просто вздрагивает или стонет; бывают и по­тери сознания.

После того как цель поражена, моги идут смотреть мишень. Внешние следы попадания чаще всего отсутствуют - иногда лопается десяток-другой глазных сосудиков или идет кровь из носа. Моги оказывают первую по­мощь: снимают боль, отряхивают одежду (ес­ли надо); тот, кто делал выбивалочку, обычно дает краткое наставление (тексты такого ро­да у могов именуются попаданами). Жанр по-падан основан на импровизации, хотя и име­ет свой устный канон. У каждого мога есть про запас несколько волейбольных историй, вся соль которых состоит в концовке: «И тут я наставил его такой попаданой...» или: «He-мог очухался, но забыл, куда шел, а Фань его с ходу просветлил: «Не ступай с белого поля

на черное, если пе умеешь скрываться в те­ни». Ну и тому подобное.

Иногда моги отрабатывают удар «через голову», когда прохожий уже вышел из поля зрения. Волейболисты, хорошо умеющие бить вслед, пользуются заслуженным уваже­нием. По неписаному правилу могов женщи­ны и дети запрещены в качестве мишеней для игры в выбивалочку. У василеостровских мо­гов самой популярной мишенью являются военные:

Где даже танк не проползет, Там пролетит стильная птица...

Эта получившая известность попадана при­надлежит Раму Охотнику. Надо слышать, с каким неподражаемым шармом он произно­сит: «Хорошо сегодня размялись — «фураж­ку» сбили, и ждать пришлось совсем недолго» (то есть подвернулся военный). Сосновопо-лянские моги, как правило играющие в волей­бол впятером, а то и вшестером, нередко дого­вариваются: «Разыгрываем до фуражки или до хачика », — а мячик разгонять они умеют — мишеням не позавидуешь.

Моги и маги

Моги делят всех людей на могов и немо-гов — и тут добавить нечего, разве что мож­но заметить, что в этом делении нет ни ма­лейшего высокомерия. Точно так же можно разделить всех на физиков и не физиков, на высоких и невысоких.

Однако, кроме могов и немогов, существу­ют еще дне небольшие группы: маги и йоги.

Йоги ищут пути овладения скрытыми фи­зическими и психическими возможностями человека, маги ищут возможности обратить в свою пользу внешние силы культуры. И тем и другим занимаются так же и моги: карди­нальное различие существует, однако, в под­ходе, в методе. Моги не признают священной серьезности таинственных сил; они с этими силами работают. Работа требует строгой техники безопасности, но все же в основе своей она ближе к экспериментальной физи­ке, чем к заклинаниям шамана, хотя моги не­редко пользуются и заклинаниями.

Человек становится могом, присваивая себе могущество — могущество, доступное ему, но по ряду причин не данное приро­дой непосредственно. Из этого несомнен­ного для могов положения вытекают две вещи.

1) Для обретения скрытого могущества не­обходима дерзость и решительность: ведь на­до нарушить инерцию каждодневной запро­граммированности (или, как говорят моги, «отменить расписание») и бросить вызов ми­ру запредельных возможностей, адаптиро­вать себя в нем.

2) Выход из неможества в неопробован­ный и никем не гарантированный мир сопря­жен с высокой степенью опасности, и потому техника безопасности (ТБ) могам насущно необходима; множество жестких правил ТБ сопровождают каждый вид деятельности; существуют специальные моги-сталкеры, консультирующие, как безопаснее  выпол­нить ту или иную процедуру.

С точки зрения могов, большая часть таин­ственности, которой окружена традицион­ная магия, объясняется как раз соображени­ями безопасности.

Укрытость магических действий от посто­ронних глаз необходима для строгой сосре­доточенности: малейшая передозировка, внесение постороннего психогенного ком­понента может не только свести на нет эффективность процедуры, но и переад­ресовать оружие со всеми непредвиденны­ми последствиями, вплоть до самопораже­ния («самострел» — так это звучит на языке, принятом в могуществах). Рам Охотник не раз говорил мне: «У нас дело обстоит так же, как с чтением Вед. Стоит перепутать интона­цию или просто ускорить темп — и последст­вия непредсказуемы. Индра, читая мантру, всего лишь раз поставил не там ударение и — вместо того чтобы поразить врага, поразил друга...»

Моги, во всяком случае полноправные, прошедшие инициацию члены могущества, в какой-то особой укрытости не нуждаются, подготовку процедуры способен распознать лишь специально натренированный глаз — остается, правда, опасность невольного вме­шательства, но она ничтожна и относится к фоновому риску.

Магия (как черная, так и белая) основана на системе искупительных жертв — уступок вызванным силам. Это не что иное, как под­готовка плацдарма (или плацдармов) для утилизации побочных эффектов, погашения возвратных волн. Принципы отвода («кана­лизация») для могов тоже важны и зафикси­рованы в правилах ТБ.

Можно сказать, что моги заимствовали из традиционной магии большинство действен­ных приемов, доведя до совершенства их соб­ственно магическую технику и отбросив сдерживающие ограничения и запреты. Кро­ме того, благодаря активным «полевым иссле­дованиям», число доступных могам процедур расширилось. Не зря ведь моги культивируют любознательность и дерзость.

 

Практическая магия: насылание порчи

 

В принципе, «нанесение порчи» (патоман-тия) доступно каждому: оно может быть и не магическим (не опосредованным специальной магической техникой), и даже невольным. До­статочно вспомнить наивные, обезоруживаю­щие признания вроде: «У меня дурной глаз» или: «Рука у меня тяжелая».

Проще всего патомантия осуществляется в сфере секса. Если подойти к первому встреч­ному мужчине и сказать ему: «С сегодняшне­го дня у тебя с женой ничего не получится», то вероятность срабатывания угрозы будет на уровне десяти процентов (то есть подейст­вует на каждого десятого); при некоторой подготовке ее легко повысить до двадцати процентов, но далее уже необходимы эле­менты техники.

Для любого мога стопроцентный эффект в данном случае не потребовал бы никаких усилий. (Другое дело, что подобный «дет­ский сад» могу неинтересен.)

Немногим сложнее прекратить лактацию у кормящих женщин — все это на уровне арифметики.

Чем же защищен нормальный человек в нормальном мире от столь разрушительно­го воздействия самых простых, незатейли­вых слов?

Во-первых, не так уж он и защищен — о чем, в частности, свидетельствует вся прак­тика психоанализа. Ну а во-вторых — немог (на то он и немог) и не подозревает о пато-мантии, а если подозревает, то прибегает к ней лишь в самом редком случае и в малоэф­фективной форме проклятия. Разумеется, описанный выше эксперимент небезопасен, ибо может повлечь за собой бунт и даже фи­зическую расправу со стороны ни в чем не повинного гражданина, которому напроро­чили столь мрачное будущее. Но мог, владе­ющий техникой экранирования, такой опас­ности не подвергается. Кстати, самое время сказать несколько слов о том, что представ­ляет собой экранирование. Неплохое описа­ние, правда в терминах, отличающихся от ра­бочего жаргона могов, есть в книге Сатпрема «Шри Ауробиндо, или Путешествие созна­ния», книге, входящей хоть и не в канониче­ский, но все же в апокрифическим список Могущества: «Прояснятся наши отношения с внешним миром; мы поймем, почему мы бо­имся или встревожены, и мы сможем привести все и порядок, исправить свои реакции, принимать  полезные  вибрации, отклонять вибрации темные и нсйтрализовывать вред­ные. Ибо мы заметим один довольно инте­ресный феномен: наше внутреннее безмол­вие обладает силой. Если вместо того, чтобы отвечать на приходящие вибрации, мы сохра­ним эту абсолютную внутреннюю неподвиж­ность, то мы увидим, что эта неподвижность растворяет вибрацию; вокруг нас возникает нечто, подобное снежной стене, которая по­глощает и нейтрализует все удары. Возьмем простой пример — гнев; если вместо того, чтобы вибрировать в унисон с человеком, ко­торый стоит перед нами, мы сможем остаться внутри абсолютно неподвижными, то мы уви­дим, что гнев этого человека постепенно рас­сеивается как дым. Мать говорила, что эта внутренняя неподвижность, эта способность не отвечать может остановить даже руку убийцы или прыжок змеи. Однако если мы надеваем лишь маску бесстрашия, но при этом кипим внутри, то это не будет иметь никакого эффекта — нельзя скрыть вибрации (это хоро­шо известно животным); наша цель — не так называемый самоконтроль, который является лишь внешним самообладанием, искусством внешнего проявления, но подлинное господ­ство над внутренним состоянием. Это без­молвие способно нейтрализовать абсолютно все вибрации по той простой причине, что ви­брации любого порядка заразительны (высо­чайшие точно так же, как и самые низшие, — именно так передает Учитель духовное пере­живание или силу ученику), и от нас зависит, примем ли мы заражение или нет, если мы ис­пугались, то это значит, что мы уже воспри­няли его, это заражение, и, следовательно, приняли удар разгневанного человека или укус змеи». (Сатппрем. Шри Ауробиндо, или Путешествие сознания. А., 1989.С. 77).

Здесь описано (хотя и слишком возвышен­но, или, как сказал бы Вася-Васиштха, «сенти­ментально») то, что моги называют простым экраном, сплошным экраном или стенкой. Моги практикуют и другие виды экраниро­вания — избирательный экран («сетка»), реак­тивный экран («батут») и, наоборот, полную открытость миру.

Надо заметить, что предотвратить вспышку гнева проще, чем укротить уже бушующие эмоции; входя в постороннее психическое по­ле, мог легко блокирует все возможные про­явления бунта; это делается прямо из Основ­ного Состояния (о чем далее).

Кодекс чести запрещает могу вербальную патомантию в сфере эрекции и вообще внеш­ней секреции; данная область используется только в качестве тренажера для соискате­лей, которые тренируют Основное Состоя^ ние, — и то в присутствии мога-наставника.

Вот типичный пример вербального насылания порчи практикующим могом (все процеду­ры приходится практиковать, т.е. периодиче­ски освежать в действии, совершенствовать). Регулярная практика для мога не менее зажна, чем для музыканта-виртуоза. Внешне все вы­глядит так.

Мог заходит в продуктовый магазин и подходит к продавщице. Он смотрит ей в лицо, провоцируя вопрос типа «Вам чего, гражданин?»  Продавщица  задает вопрос, и в ответ слышит негромкую, но внятную и членораздельную фразу: «У вас так звенит в правом ухе, что даже мне слышно». Фраза произносится из Основного Состояния и по­тому, снабженная особой, непередаваемой интонационно-ритмической фактурой,  за­пускает механизм «порчи», хотя продавщи­ца еще спрашивает по инерции: «Что вы ска­зали?»  —  «Звенит слишком громко. Но я завтра приду выключу. Так что не бойтесь». Процедура произведена, мог неспешно вы­ходит. Продавщица обслуживает еще двух-трех покупателей, с тревогой прислушиваясь к звону в правом ухе, встряхивает головой, пытаясь стряхнуть наваждение; убедившись в бесполезности, бросает работу. Затем сле­дует получасовая истерика («Девочки, да что же он со мной сделал?!»), выполняются советы выпить воды, или лекарства, или «сто грамм», истерика сменяется тихим страхом, звеня­щей бессонницей. Идя на работу, она думает только об одном: «Я завтра приду... так что не бойтесь...»

И действительно. Мог приходит и пре­кращает наваждение. Я наблюдал с десяток таких ситуаций — не только, конечно, «звон в ухе», здесь, как и во всем прочем, моги весьма изобретательны («палец не разгибается», «левый глаз не видит», «жи­вотик как у вас урчит» и так далее) — и, что самое любопытное, люди, как правило, бы­вают благодарны исцелителю — разговари­вают заискивающим тоном, спрашивают с  подобострастным  любопытством:   «Как это у вас так получается?»

«Если хочешь, чтобы нсмог был тебе бла­годарен, избавь его от страха; а чтоб было от чего избавлять - для начала устраши хоро­шенько», — говорит охтинский мог Джер. Правда, он же рассказывал, как один прием­щик стеклотары, когда Джер пришел к нему снимать насланную порчу («нос не дышит»), бросился на своего избавителя с бутылкой и с криками «Ах ты ведьмак хуев!».

— Ну, я дал ему «возвратку», — улыба­ясь, рассказывал Джер, — и отключил гром­кость на пару недель. Ведь еще Гераклит учил: наглость следует тушить быстрее, чем пожар.

Представляю, как это выглядело: «возврат-кой» моги именуют особую разновидность эхопраксии, хорошо известную в психопато­логии. Эхопраксия — вынужденное воспро-,.. изведение показываемых действий; нормальный человек, если его собеседник вдруг резко выбросит руку вверх, испытает такой же им­пульс — рука, хоть на мгновение, дернется; правда, следующий же шаг сознания пресека­ет импульс. Входя в чужое психополе, мог способен сделать в нем множество переста­новок-манипуляций и, прежде всего, «обес­точить» — отключить управление движения­ми со стороны сознания объекта воздействия и взять его на себя. Если какое-то движение начато до обесточивания, то оно просто за­цикливается, то есть из активного становится реактивным. Это и есть возвратка. Таким об­разом, размахнувшись бутылкой, приемщик просто ударил самого себя; если гнев не про­шел, движение повторяется, и так до тех пор, пока помог, как это называется у немогов, «не выбьет дурь». Мог «даст возвратку» при про­явлении всякой непочтительности — и уж тем более при попытке нападения, а затем обычно следует какое-нибудь наставление: «Будьте взаимно вежливы», «Тело дается человеку один раз», «Да ты зарыл талант, парень, из тебя получился бы хороший боксер»... Но Джер еще и «отключил громкость», то есть на две недели лишил беднягу дара речи. Столь жестокое наказание можно объяснить только уязвленным самолюбием; если прояв­лена непочтительность, значит, процедура проведена плоховато; видимо, Джер чего-то не рассчитал.

Нанося кратковременную порчу, мог ос­тавляет за собой определенную связь с экспе­риментальным психополем, с психикой «по­страдавшего». В гипнотехнике такую связь называют раппортом, а моги зовут ее поплав­ком («забросить поплавок») или ниточкой. Сходство, конечно, есть. Мог, наславший порчу, время от времени «тянет за ниточку», пробуя, не сорвался ли объект воздействия. Бывают случаи утери контроля, обрыва ни­точки, причем по разным причинам, напри­мер, в результате самоснятия порчи или избав­ления от нее с помощью знающего человека. Такие вещи могом, как правило, проверяют­ся, я бы даже сказал, тщательно расследу­ются, поскольку сохранение раппорта (кон­троль за поплавком) чрезвычайно важно — как для нсмога, попавшегося на удочку, так и для мога; ведь обрыв или утеря ниточки де­лают последующее снятие порчи достаточно сложным; обрыв поплавка нередко свиде­тельствует о возникших у мога проблемах с психотехникой или о том, что он занемог.

Основное Состояние

 

Формула Основного Состояния (ОС) про­ста: «Я могу». Именно в этом состоянии или, точнее, из этого состояния и осуществляется большая часть практики мсгоз. Мог пребы­вает в ОС, а в других состояниях он только бывает.

По-видимому, каждый хоть раз в жизни испытывал Основное Состояние и знает его психологический эквивалент. Это чувство, безошибочное в своей непосредственнос­ти, — когда все удается, все проходит на од­ном дыхании и словно бы без малейших уси­лий. То, что годами казалось невозможным, непосильным, — вдруг происходит само со­бой, одним движением активированного со­знания: играючи удается какое-нибудь зата­енное желание; словом, все выпадает так, как надо.

Но. Далее начинаются различия. Немог по­лучает это состояние случайно, «вдруг», как бы в дар, а поэтому считает себя не влраве сжиться, свыкнуться с ОС, немог не решается присвоить Основное Состояние. Более того, немог не решается воспользоваться вдруг до­ставшимся могуществом до конца и спешит вернуться обратно — приносит всевозможные искупительные жертвы, совершает по­пятные шаги. «Пусть это не получится, — говорит немог, — вот эта мелочь пусть не сойдется, нельзя же, чтобы все сходилось...» А почему нельзя? Кто запретил? И немог пе­ребивает дыхание, уходит из ОС, ибо не верит себе. Логика искупительных жертв разруша­ет Основное Состояние.

В отличие от большинства людей, которым случайно дарованы считанные минуты пре­бывания з ОС, мог входит в него, как в Дом Бытия, и практикует из ОС постоянно и при­вычно, подобно тому как иные, вставая по утрам, чистят зубы и ставят чайник. Стрем­ление откупиться, «оправдаться за удачу» чуждо могам. Удача есть должное, подобаю­щее человеку.

Сознание в Основном Состоянии отлича­ется необычайной ясностью и скоростью уп­равления плотью, в том числе и в самом пря­мом физическом смысле. Когда мы говорим, что человек находится «в приподнятом наст­роении», испытывает подъем духа, необыч­ную легкость и так далее, то в применении к ОС все это отнюдь не метафоры. Приподня­тость состоит в том, что дух отбирает у грави­тации еще один уровень — возвышенность духа возвышает, ослабляет тягу тела еще на порядок по сравнению с витальным состоя­нием.

Древнеиндийский текст «Паясисуттанта» содержит одно любопытное описание. Царь Паяси экспериментальным путем исследует наличие души и, между прочим, говорит совет­нику Кашьяпс: «Вот приводят ко мне, Кашьяпа, изобличенного разбойника: «Почтенный! Это изобличенный разбойник. Определяй ему такую кару, какую захочешь». И я своим слугам велю: «Ну-ка, взвесьте этого челове­ка живьем на весах, удавите его веревкой, а потом взвесьте его еще раз». — «Слушаем­ся», — они говорят, взвешивают этого чело­века живьем на весах, удавливают его верев­кой и взвешивают еще раз. Оказывается, что, когда он жив, он и легче, и мягче, и податли­вее, а когда он мертв, тогда он и тяжелее, и тверже, и неподатливее...» (История и кулътура Древней Индии. М., МГУ, 1990. С. 201).

Со времен Паяси человечеству почему-то не приходило в голову повторить столь про­стой эксперимент (несмотря на все эксцессы бесчеловечности), хотя, помнится, герой рассказа Достоевского «Бобок» и рассуж­дает: «И чего это мертвые делаются так тя­желы...»

Так вот — ощущаемая в ОС приподня­тость, необычайная легкость знаменует со­бой следующую ступень выхода из абсолют­ности гравитации и может быть совершенно тривиально измерена с помощью весов. Вхо­дя в состояние «Я могу», мог теряет (или «сбрасывает») от одного до трех килограм­мов веса, что мне неоднократно доводилось наблюдать.

Психика есть первая пробоина в сплошной завесе гравитации (силы тяжести) и, соот­ветственно, первое проявление левитации (силы легкости, если угодно). Пока взаимное притяжение тел лишь на мгновение разжимает свои тиски. Сознание, разум, как силы восходящие,  «отжимают» гравитацию еще дальше вниз (выход в ОС), и мы говорим тогда: «Прямо так и хочется взлететь» или: «Так и  кажется — взмахнешь крыльями и полетишь». Но, конечно, реальная левитация осуществляется из иных позиций, требу­ющих длительной подготовки и специаль­ной техники, тогда как ОС — униформа для мога, рабочее, повседневное состояние. Рам рассказывал мне об интересном состязании на Втором конгрессе могов в Риге:   «Там один рижский мог взобрался на весы и стал штучки показывать. Вошел в ОС — стрелка на три кило сдвинулась и потом потихоньку еще левее поползла — это он с ходу стал ПСС набирать (ПСС — предстартовое со­стояние). Ну и так за двадцать минут 6 кило согнал... Лопухи москвичи  уши,  конечно, развесили, про черноморцев и говорить не­чего, какой-то чудик из них стал к этому мо­гу в стажеры проситься. Ну вот. Тогда вышел наш Гелик — и тоже на весы. Встал себе спо­койненько и набирает ПСС без концентра­ции — стоит и с Фанем беседует; остальные на стрелку глядят, она уже на восемь деле­ний влево отклонилась. Потом Гелик замол­чал, резко сконцентрировался и тут же стал входить в стартовое (для набора стартового состояния — СС — опытному могу требует­ся несколько дней). Тут уже тишина гробо­вая. Рты разинули. В общем, дошел Гелик до минус пятнадцати и вернулся обратно... Да, показали мы им, что такое Василеостровское могущество». Дух отягощен материей, но материя дина-мизирована духом. Состояние   «Я  могу* в физическом смысле означает амортизацию отягощения, наступающую благодаря тому, что прекращаются стохастические бессис­темные колебания сознания, которые Ауро-биндо называл «вибрациями».

 Неконтролируемые потоки мыслей, чувств, вообще всплесков сознания, гасят друг друга, как бы уравновешивают возвышение духа, препятствуют душевному подъему. Я Строго говоря, обретение могущества, сам смысл практики йоги, медитации, регуляций », типа у-шу состоит в культуре чистых состояний сознания и прекращения смешанных состояний. Обыденное состояние сознания человека представляет собой чудовищную смесь, наложение взаимно противоречивых и взаимно отравляющих, гасящих друг друга модусов. Сон, вместо того чтобы исчерпываться пробуждением, пробирается в бодрствование, где порождает сонливость, вялость, нечеткость восприятия. Телесный недуг проникает в душевный строй, парализуя его чистые интенции. Вина проникает в сферу поступков, не относящихся к ней, демобилизует активность духа. Вечное сомнение отступления,  искупительная жертва, непременное присутствие гасящих волн,  взаимно угнетающих  резонансов.

Состояние «Я могу», в котором пребывает мог, есть чистое состояние — высокий и плав­ный подъем духа (а не разовый толчок). Средо­точие сознания вписано в ОС плотно, без зазо­ров. «Я» не вырывается из непривычной поначалу головокружительной невесомости («Не трепыхайся», как говорит в этом случае мог стажеру, начинающему тренировать ОС), а удерживается в этом желаемом уровне, за­полняя его целиком. Сомнение не проникает в ощущение «Я могу», а остается  за  рамками, там, где и положено быть сомнению, — в со­стоянии чистой рефлексии (то есть в ином чи­стом состоянии).

Интересно, что для удачи, для успеха во всем, что делается из ОС, не приходится за­частую прилагать никаких дополнительных усилий (усилия вложены только в поддержа­ние ОС); замысел, нужный результат или, как говорят моги, практика получается сама собой. Вообще, противиться человеку, нахо­дящемуся в ОС, очень трудно. Более того, противление здесь возможно лишь в край­нем раздражении.

Многим знакома ситуация, когда «не выхо­дит» — например, дозвониться, устроиться в гостиницу, получить какую-либо справку. Мы обращаемся к товарищу: «Попробуй ты, у тебя легкая рука». Или: «У тебя есть обаяние»... И у него получается. Все стоят, пытаются прой­ти, нервничают — без всяких результатов. Но вот появляется кто-то, без тени сомнения входит — и его не задерживают: подобное даже и в голову не приходит (речь, конечно, не идет о тривиальном блате). Таковы самые знакомые вариации ОС. Либо разовые, по наитию, либо стойкие, культивированные вплоть до полной естественности  - как у могов.

То есть иметь дело с состоянием «Я могу» приятно не только изнутри, как с собственным состоянием, но и извне. Когда к тебе об­ращается некто, пребывающий в удаче, он первым делом попадает на реакцию, пред­назначенную для дружественного  ответа, как бы безошибочно входит в нужную дверь. Кажется, что нельзя мешать такой удачливос­ти, обрывать эту легкость и возвышенность духа и наоборот, надо ей содействовать. Пре­бывающий в ОС легко очаровывает окружа­ющих. Но, в принципе,   «очарование» есть лишь побочный эффект Основного Состоя­ния; самоощущение того, с кем пересеклась траектория пребывающего в «Я могу». Когда говорят, что «женщины любят удачливых», — имеется в виду нечто подобное.  «Обаятель­ный», «очаровательный», «неотразимый» — вот некоторые феноменологические описа­ния, попытки определения человека, пребы­вающего в Основном Состоянии, воссоеди­ненного со своим  могуществом.  Внешняя имитация состояния   «Я могу»,  имеющая много градаций — от плохонькой карикату­ры до приличного внешнего подобия, — име­нуется   иначе:   наглостью   или   хамством. Наглость отличается от ОС не только «от­сутствием начинки», то есть внутренней пус­тотой  (как  чучело  от  живого  существа), но и ответной реакцией: вместо любования, дружелюбия, своеобразной любовной сни­сходительности, уступчивости, наглость вы­зывает  у  немогов  робость,  переходящую в страх, либо раздражение, переходящее в ярость. С позиций кодекса могов наглость наказуема, ее проявления пропускать мимо ушей «не рекомендуется». Присутствующий при вспышке наглости мог или стажер про­изводит «санобработку» — сбивает спесь тем или иным способом, причем делается это почти инстинктивно (примерно так: когда вам говорят «Здравствуйте», очень трудно промолчать в ответ), без видимых эмоцио­нальных проявлений. Такую функцию дейст­вительно можно назвать санитарной, или эко­логической, — как бы защитой окружающей среды. Мне нравится, как работает Фань.

— Федя, ты что? — вкрадчиво окликает Фань видавшего виды детину, который без очереди лезет к почтовому окошку. Тот обо­рачивается и басовито ответствует: «Какой я тебе Федя, да я тут с утра стою, да я вообще...».

— А кто же ты? — с немалым любопытст­вом вопрошает Фань, рассматривая детину, как энтомолог редкий экземпляр бабочки. — Ты вспомни, как тебя зовут?

Не вовремя впавший в наглость немог, уже слегка оттесненный из очереди, открывает рот, собираясь громогласно послать фраера подальше, но вдруг соображает, что и в са­мом деле забыл свое имя.

— Вот-вот, и я о том же. Что-то с памятью твоей стало, Федя.

Наблюдать за сменой выражений лица рас­терявшегося немога — истинное удовольст­вие. Думаю, что и Фань любит пополнять кол­лекцию выражений и, возможно, испытывает нечто похожее на чувства филателиста, вкла­дывающего новую марку в альбом. Фань явно склонен к импровизациям, и, по-видимому, санобработка входит у него именно в практи­ку, а не в рутину.

Выдержав небольшую паузу, Фань про­должает:

— Ты, Федя, не огорчайся. Ты еще вспом­нишь, постоишь в уголке и вспомнишь. Иди, постой в углу.

Вспотевший немог, в глазах у которого уже плохо скрываемый страх и какая-то безза­щитность, бормочет: «Ты... вы чего? Я это... Я пойду.».

Он делает неуверенные шаги, почесывает затылок, как-то неуклюже перемещается к двери. В эти моменты, когда какой-нибудь очередной Федя стоит спиной к нам, у меня всегда шевелится в глубине души сомнение: вдруг бросится бежать и убежит или просто уйдет. И видно, что немог всеми силами пы­тается уйти, но, пройдя какое-то расстояние до двери, оборачивается и встречает при­стальный взгляд мога.

— Вон в тот уголочек, Федя, — ласково говорит Фань и кивает головой. «Федя» уже с меньшей неуклюжестью и с большей обре­ченностью идет в указанный угол.

Мог говорит негромко, но, как правило, в зале воцаряется тишина. Фань нарушает неловкое молчание:

— Не беспокойтесь, товарищи. Это мой пациент, с ним бывает.

Затем еще минуту-другую очередь по инер­ции молчит. Но находится некто самый «лю­безный» и предлагает Фаню:

— Да вы подойдите без очереди — вам, наверное, срочно, у вас ведь перевод?

— Нет, мне телеграмму отослать.

— Тем более. Это срочно.-Вы подходите.

— Благодарю вас. Но, может быть, другие возражают...

Столь нелепое предположение единодуш­но отвергается очередью, где совсем недавно каждый тихо мечтал удавить всякого впере­ди стоящегр:

— Что вы, что вы, какие могут быть возра­жения... Надо — значит, надо.

Фань подходит к окошку и протягивает бланк. Затем, уходя, говорит Феде несколько ободряющих слов:

— Ты не волнуйся, юноша. Ты обязательно вспомнишь свое имя. И фамилию непременно вспомнишь. Постоишь полчасика в уголоч­ке — и вспомнишь. А там и очередь твоя по­дойдет.

Немог, неразборчиво и заикаясь, произно­сит что-то вроде «спасибо»...

Далее. Как было сказано, «чары» в общем случае являются побочным эффектом, эпифе­номеном пребывания в состоянии «Я могу». Завороженность, очарование возникают сами собой, путем простого контакта с аурой пре­бывающего как подзарядка от высокой одухо­творенности. Правда, с позиций «третьего», находящегося вне контакта, деятельность из состояния «Я могу» порою воспринимается как высокомерие, нарушение исходного ра­венства («я такой же, как ты»), и в этом есть доля истины.

Ибо высокомерие пребывающего в ОС действительно означает высокую меру чело­веческих возможностей, меру могущества, а не ее имитацию. Высокомерность осужда­ется и отвергается с позиций низкомерности, с позиций исходного равенства в бессилии. Обращение кажется высокомерным тому, кто привык к низкой мерке, считая ее единст­венно достоверным мерилом человека.

Унижение впервые дает себя знать по кон­трасту с наличием более высокого уровня — возвышения, возвышенности духа (в том чис­ле и в самом прямом, энергетическом, «анти­гравитационном» смысле).

В сущности, все униженные — это не по­желавшие или не сумевшие возвысить себя; чем больше их количество, тем сильнее соци­альная тяга вниз; как раз необжитость высо­кого уровня внушает подозрительность ко всякому, пребывающему в нем, отсюда и от­рицательный оттенок, связанный с понятием высокомерия.

Но высокомерие — это и напоминание, и спасительный шанс принять ту же мерку, во всяком случае, утверждение того, что вы­сокая мерка есть.

Очень точное наблюдение можно найти у Гегеля: «Великий человек имеет в своем об­лике нечто такое, благодаря чему другие хо^-тят назвать его своим господином; они пови­нуются ему вопреки собственной воле, вопреки их собственной воле, его воля есть их воля» (Гегель. Работы разных лет. Т.1. М., 1970. С.357).

Трудно сказать точнее об отношении окружающих к могу, пребывающему в ОС. Словно бы Гегель совершал прогулки вместе с могами по линиям Васильевского острова.

Можно высказать и такое соображение: необходимость хранения высокой мерки, необходимость того, чтобы она не стерлась в эс­тафете поколений (что было бы невосполни­мой потерей человечества, утратой надежды на будущее могущество), в какой-то степени обезоруживает окружающих перед ее ответст­венным испблнением, открывает все двери при достоверном предъявлении «Я могу» и, на­против, продуцирует ярость к неизбежное возмездие в случае профанации, недостовер­ного предъявления, стирающего понятие об истинной высоте достоинства.

Впрочем, когда я изложил эту мысль Зильберу, он призадумался и сказал, что я прав только отчасти, а вообще-то присвоение «Я мету» глубочайшим образом репрессиро­вано культурой с того времени, как победил принцип рациональности: мог входит в ОС во­преки запрету и забвению, вот почему всякая практика в ОС, утверждающая могущество че­ловека, с позиций культуры оказывается амо­ральной, «бесчеловечной», «преступной» и так далее, одним словом, угрожающей пребыва­нию человека в привычном ему низкомерии... Еще несколько замечаний о состоянии «Я могу».

Если суммировать соответствующую уста­новку общества одним кратким девизом, он будет звучать так: «Туда нельзя». Похоже, что на каком-то этапе ранней человеческой истории произошло сражение между двумя конкурирующими, враждебными друг другу моделями развития сознания, между двумя потенциальными векторами духовной эволю­ции: Логосом и — назовем это так — Могосом. Сражение продолжалось долго, не менее семи столетий, и закончилось победой Лого­са, что и было закреплено в области веры отождествлением Логоса с Божественной эманацией («и Слово было Богом»), а в обла­сти разума — торжеством косвенного пути, то есть совершенствованием интеллекта с по­мощью внешних подпорок, разного рода ис­кусственных средств — текстов, инструмен­тов, приборов.

Следы этой глобальной борьбы можно встретить в любой культуре, адептам повер­женных учений (точнее говоря, практик) был приклеен ярлык «нечистых сил», «порожде­ний ада», «демонов» и тому подобное. Ска­жем, поверженная практика Авесты, послед­ний исторический оплот Могоса, носителями светлого начала считала асуров, темного — дэвов. В соседней Индии дэвы — это боги, а асуры — носители зла.

     Одним словом, широкая и разветвленная практика магов была «разбита на кусочки», на бессмысленные остатки и вытеснена с санк­ционированного места в общественном созна­нии; с тех пор это место принадлежит науке и религии в форме культа, основным приемом которой является молитва-просьба (униже­ние) вместо приемов овладения (возвышения). В таком фрагментарном виде, в виде груды ос­колков (да еще и занесенной пылью времени), магия дошла до наших дней. И в таком виде осмеять ее и правда легко. Но восстановлен­ная могами, а по большей части впервые уста­новленная ими практика смеха не вызывает (смешно лишь то, что удалось обезопасить). Теперь скорее мог, пребывающий в ОС и в других доступных ему состояниях, посмеется  над поклонниками Логоса, ибо все они — и преуспевшие, и не очень — немоги.

Чары

 

Чары (или чарья на санскрите) — это обоб­щенное название сил и приемов, определен­ным образом изменяющих поле сознания. Си­лы эти присутствуют в сознании каждого так же, как дар речи или способность к предмет­ному восприятию мира, — но у немогов чары связаны, как бы взаимно нейтрализованы в результате обретенного человеком островка устойчивости, состояния, которое по-англий­ски называется sanity, а по-русски — «быть в своем уме». Строго говоря, «здравый ум», или «нормальность», — это и есть состояние связанности чар, а практика могов высвобож­дает чары из сцеплений и представляет собой набор упражнений, иначе говоря, деятель­ность, инспирированную и управляющую си­лами чарья. Внезапный выход «прикованных призраков», самопроизвольный их выброс при отсутствии каналов адресации чрезвычайно опасен: в случае неумения направленно поль­зоваться силами чарья, он может привести к прекращению состояния «в своем уме» и да­же к невозможности вновь к нему вернуться.

В состоянии «Я могу» чары струятся сами собой, излучаются в виде энергетического фо­на — они готовы к использованию, они «под рукой». Отважиться на работу с чарами, на ис­следование их возможностей и последствий и значит стать могом. Соответствующий раз­дел практики очень разнообразен у всех пе­тербургских могуществ и, конечно, имеет свои особенности.

Припоминаю случай в ресторане   «При­бой», где было проявлено, на мой взгляд, до­статочное изящество, то, что моги высоко ценят (примерно как поэты стиль). В особен­ности стажеры и ученики охотно рассказы­вают друг другу о маленьких  шедеврах, изящных находках (увы, незнание жаргона, которым густо оснащена речь могов, препят­ствует надлежащему восприятию изыскан­ной работы).

Как-то я оказался в  «Прибое» вместе с Зильбером и его стажером (не помню имени, он так и не стал могом). Официант принес мне сто граммов коньяка, а Зильберу и стажеру по бокалу шампанского (кажется, единственный алкогольный   напиток,   который  дозволен в   могуществах).   Зильбер   впервые   зашел в «Прибой», но, похоже, официанту уже при­ходилось встречаться с йогами, что с удовле­творением отметил и Зильберштейн: «Школа есть». Мог отпил глоток шампанского и стал беседовать со стажером (тот раньше занимал­ся карате и еще чем-то из восточных едино­борств, затем стажировался в рижском могу­ществе, приехал в Питер и упросил Зильбера пару недель его попрактиковать). Речь как раз зашла о единоборствах. Зильбер заметил, что мастерам карате и вообще Востоку хорошо знакомо Основное Состояние — без пребыва­ния в ОС любой поединок или бой, какие бы приемы в нем ни использовались, неотличим от простой драки. Стажер согласился, но за­метил, что опыт конкретного единоборства «как-то трудно заимствовать» и он ему «мало помогает».

Зильбер удовлетворенно хмыкнул и поднял вверх ладонь (надо признать, что Зильбер и Гелик охотнее прочих предавались рассуждени­ям, а Зильбера я даже назвал бы словоохотли­вым, что для мога не слишком типично):

— То-то и оно. А в чем тут дело, коллега, не догадываешься?

— Видимо, тут все-таки разные состоя­ния. Радиус действия, что ли, разный.

— Почти допер. У каратиста очень узкий вход в ОС — слишком технический и одно­значный. Он как бы влезает в ОС — с помо­щью привычных движений, заученных на­зубок. И вместо «Я могу» у него получается «Вот здесь я могу» — он сжат этими рамка­ми. ОС у него подпирается привычкой и ос­военностью территории — за рамками, за пределами боя мастер не в силах спра­виться со своим неможеством... А все при­вычка пользоваться одним-единственным оружием — поневоле попадаешь в зависи­мость от оружия, — как рыцарь в латах.

— Ясное дело. Автоматизм и дает гаран­тию уверенности.

— Вот видишь. А ведь ОС предшествует всяким гарантиям. Поэтому ты чепуху по­решь, уважаемый партайгеноссе. Тут ведь де­ло такое — что-то всегда предшествует. И у немога в том числе. Он ведь почему немог? Потому что еще до всякой практики у него за­села дурацкая установка: «Я не могу». Еще ничего не попробовал, а уже сжат и скован, потому что «не могу», дескать. Да кто сказал, что ты не можешь, и кто тебе мешает мочь? Немоги думают, что мы самовнушением вла­деем, потому и моги. А я бы сказал, что первая техника — избавление от самовнушений. На­до прежде всего перестать внушать себе еже­минутно «не могу», перестать дрожать от не-можества и делать все вслепую — тогда и мочь будешь. «Могу » — это больше, чем «знаю » или чем «обучен». Раз «могу» — то могу и знать, и обучиться, и обучить — из ОС, а не для ОС. Практику могов, почти всю, можно усвоить только из Основного Состояния. А ты гово­ришь: «Нет гарантий, вот и не могу», — все на­оборот, коллега, «не можешь» — значит, нет и не будет тебе гарантий. Моги!

Тут я вмешался, поскольку меня заинтере­совал ход мысли Зильбера и я решил сооб­щить ему итог своих недавних размышлений:

— Слушай, Зильбер, я вот что думаю. Мо­жет быть, мы все в чем-то, в какой-то узкой области моги? Или хотя бы так: каждый при­общенный к творчеству, вообще всякий мас­тер — мог в том, в чем он мастер. Ну, по край­ней мере в какие-то минуты, на вершинах своего мастерства. Рафаэль, расписывая Сик­стинскую капеллу, разве не был вдохновлен, разве не из состояния «Я могу» сотворены полотна Ван-Гога, книги Гете, музыка Баха? Может, определенный талант, присущий че­ловеку, как раз и состоит в указании того про­странства, в котором «Я могу»? И тогда мог — просто тот, кто не ограничивает себя одной сферой, как ты говоришь, техническим и зависимьш способом вхождения в ОС, но мо­жет продлять и распространять ОС за преде­лы «таланта». Что скажешь?

— Говоришь, все мы «немножко моги », — прищурившись, произнес Зильбер. — Ну, в чем-то тй прав. Но столь же и не прав. ОС — это азбука, с него только начинается обрете­ние могущества. Поэтому очень подозритель­но, с чего это люди так обожествляют минуты вдохновения? Тут тебе и блаженство, и муки творчества, и приобщение к вечности. Поэты сплошь пишут о том, какое божественное со­стояние испытывает позт, да и другие худож­ники в широком смысле слова дают все боль­ше зашифрованное описание испытываемого состояния, вместо того чтобы творить, мочь и действовать из утвержденного плацдарма духа. А главное, обрати внимание, все творче­ские взлеты, все «таланты» приписаны к Ло­госу,  к какому-то  крайне  искусственному и вычурному занятию, если вдуматься. Ну по­чему это обязательно надо браться за кисть, ставить перед собой мольберт, раскладывать краски и вычислять перспективу? Или нани­зывать созвучия? И все вокруг убеждают, что  сие странное занятие бесподобно и божест­венно и дано лишь избранным, А стоит выйти в своем «могу» за эти причудливые барьерчики, именуемые условностью искусства, и занятьоя чем-то безусловным, проявить мощь сознания и воли прямо срсди вещей, стихий и душевной суеты ближмих своих, так с paзуты уже не избранник богов, я рарушмтель пред­вечных установлений, одержимый нечастой силой. Почему освещен (или «освящен» - я не уточнил) только один путь к созданию по­добий, да еще и самых безопасных и трудоем­ких? Может, кто-то заинтересован навечно приписать могущество к условности и про­славляет это всячески как гениальность и бо­жественность? Вдруг кто-то боится конку­ренции? — И Зильбер лукаво взглянул на меня. — Ты попроси у Гелика его рукопись. Может, даст почитать, там у него любопыт­ные соображения имеются.

Но тут стажер, которого, видно, мало инте­ресовал такой поворот беседы, прервал нас:

— Зильбер, а кто кого победит, мог или каратист?

— Хочешь попробовать, что ли? — улыб­нулся Зильбер.

— Да нет, я так. Я не про поединок говорю, тут ясно, что любой каратист завязнет в воз-вратке и покалечится. Но по ударам. Вот, ска­жем, на шестом-седьмом дане ребята разби­вают четыре кирпича и пальцем протыкают дверцу стандартного шкафа из ДСП. Ведь мог не сумеет без тренированного удара это сде­лать?

— Как тебе сказать? — улыбнулся мог. — Ну разве что так: однорукий человек, конеч­но, лучше управляется одной рукой, чем че­ловек нормальный той же одной рукой...

Но тут внимание мога привлек соседний столик, а я вспомнил почти такой же разговор Рама с ребятами из секции. Кстати, случай, пожалуй, типичный, что неудивительно, по­скольку среди желающих стажироваться и сколь-нибудь подходящих для этого очень часто встречаются «искатели самосовершенствования» — доморощенные йоги, интере­сующиеся мистикой и, конечно же, занима­ющиеся разного рода восточными едино­борствами. Из этого контингента приходит большинство стажеров. Рам отобрал трех ре­бят и велел им приходить в котельную на Пе­троградской, где он работал оператором и где была одна из резиденций Василеостровского могущества. После чего произошел любопыт­ный эпизод: местный сэнсэй, тренер группы, очевидно, в припадке профессиональной рев­ности предложил Раму своеобразный вызов. Сложив стопочкой пять кирпичей, он обра­тился к группе: «Кто сделает все пять? » Ребя­та промолчали, и сэнсэй, подойдя к кирпичам и постояв в сосредоточенности полминуты, красивым ударом расколол всю пятерку. За­тем тренер вновь сложил стопочку и предло­жил Раму: не желаешь ли поразмяться, дес­кать? Ситуация становилась интересной.

— У тебя какой предел? — поинтересо­вался Рам.

    — Ну, пять-шесть разбиваю, как видишь. Притихшая группа ждала продолжения.

— А если восемь? — непринужденно спросил Рам.

    — Восемь не получается. А ты? Можешь?

— Могу, — сказал Рам, оценивающе взгля­нув на кирпичики. — И даже десять. Причем могу это сделать тобой.

— Как это? — удивился сэнсэй. — Что ты имеешь в виду?

— Очень просто. Ты подойдешь и раско­лешь десятку — если я буду тобой бить, ко­нечно. Попробуем?

Тренер замолчал, недоверчиво поглядывая на Рама Охотника, а тот, повернувшись к из­бранной троице, спросил одного из парней:

— Хочешь десять кирпичиков поломать?

— Хочу, — ответил парнишка. — Но я больше трех не пробовал.

— Это ничего. Пробовать буду я. Давай разминочку. А уважаемый гуру добавит по­ка пять сверху.

Тренер послушно добавил кирпичей, и Рам, встав со стула, пристально всматривался в дви­жения каты (ката — «танец», цепочка движе­ний в каратэ). Движением мизинца мог сопро­вождал удары подопечного по воображаемому противнику, и было заметно, как Рам Охотник постепенно перехватывал управление двига­тельной системой парнишки, подчинял себе ре­активную схему, переводя исполнителя как бы на автопилот.

— Пошел, — сказал наконец Рам, и па­рень, не прекращая каты, приблизился к по­мосту с кирпичами.

По следующему сигналу был нанесен рез­кий удар, и стопа кирпичей раскололась на­двое... Притихшая группа шумно вздохнула.

— Ну, никто не хочет с ним бой провес­ти? — поинтересовался Рам.

Желающих не нашлось. Эффект, надо при­знать, был ошеломляющим. Этот случай не­плохо демонстрирует принцип действия чар, очевидно, известный и древним магам, — из-бирание привода, или выходного усилителя для конечного действия.

Начинающий каратист оказался в роли сказочного героя, получившего волшебную силу, при том что он был не субъектом собст­венных сил, а агентом этой посторонней, ему не подчиненной, наоборот, подчиняющей его силы. Применяя старое, но точное выраже­ние, можно сказать, что он был заколдован или на время околдован исходившим от Рама могуществом. Действие чарья, таким обра­зом, схоже с действием других естественных сил, которые человек способен перераспре­делять с помощью особых устройств. В рабо­те «Иенская реальная философия» Гегель назвал это «хитростью разума»: «На широ­кий конец мощи воздействуют острым кон­цом хитрости».

Простейший пример такого перераспреде­ления воздействий — обыкновенный топор: он ведь не добавляет силы, а просто собирает ее в нужном месте. Легкое усилие — и поле­но расколото на две части. А попробуй взять его голыми руками! Вот и искусство чарья во многом сводится к выбору и настройке нуж­ного инструмента, посредника; собствен­но энергетический компонент воздействия не так уж и велик; инструмент тем и отли­чается от подручного средства, что он легок и удобен.

Но для самого посредника-исполнителя разница очень существенная: одно дело, ког­да топор «сам по себе» падает сверху на под­ставленное полено, другое дело, когда удар наносит дровосек. Эффективность возраста­ет на несколько порядков. Рам с помощью особой техники отключил автономное уп­равление воли, перевел начинающего кара­тиста на дистанционное управление. Тот стал как бы инструментом в руках мастера. А что значит стать инструментом? Превраще­ние (вещи или организма) в инструмент сни­жает диапазон возможных действий и, скажем так, поступков, зато резко повышает эффек­тивность оставшихся действий, в пределе — единственного оставшегося действия. Нечто похожее имеют в виду, когда говорят: «Он пре­вратился в инструмент для добывания денег» — или, как в данном случае, для разбивания кир­пичей. Чтобы инструмент был удобным, надо сломить или преобразовать его неуправляе­мость, сопротивление материала, то есть оста­вить только один управляющий импульс, на ко­торый механизм должен откликаться.

Почему животные, а тем более люди, как правило, не подходят для роли инструментов? Как раз потому, что они управляются множе­ством импульсов. Их движущая сила всегда оказывается равнодействующей многих сил. По этой же причине даже своим собственным телом человек не может управлять как инст­рументом и вынужден как бы заключать с ним договор (речь, конечно, идет о немогах). Меж­ду тем тело человека — единственный в своем роде многоплановый инструмент, и главное в том, чтобы уметь обращаться с ним как с ин­струментом.

Кстати, при знании некоторых приемов (чар), механизмов отключения иммунитета — сопротивления и механизмов запуска опреде­ленной программы превратить в инструмент чужое тело гораздо легче, чем свое: не надо тратить дополнительных усилий для преодо­ления боли и страха... А главное — не нужно тратить силы на амортизацию, на постройку защиты (то есть можно не щадить инструмент). Так ученик, наносивший удар, чувствительно ушиб руку, откуда ясно, что при «автономном управлении» он кирпичи бы не разбил. История с Рамом и каратистом хорошо иллюстрирует еще одну особенность сил чарья (чар), которой в совершенстве владеют моги. Речь идет о способе управления. Дело в том, что подчинить чужую волю можно и без гипноза, и без чарья — ну хотя бы с по­мощью страха. Говорят, что страх парализует волю. Это правда. Но управление остается крайне неэффективным, поскольку эта парализо­ванная, сломленная воля все же остается посредником между «сильной» волей повелевающего и исполнительным механизмом - телом подчиненного человека. Устрашенный человек способен лишь на самые простые, не­хитрые действия, далеко уступающие его ес­тественным возможностям (правда, так на­зываемые сильные мира сего обычно этими довольствуются). Все очень просто: слом­ленная, запуганная воля не может проти­виться воле другого, но она столь же слаба и в отношении собственного тела. Она ста­новится .лишним, и притом самым слабым звеном системы управления. Общеизвестно, какие ничтожные плоды приносит труд раба. Парализованная воля не может быть источником жизнеспособных поступков. Тогда появляются два выхода: первый — отказать­ся от устрашения, от подчинения своей волей опираться на свободную волю суверенного человека, на добровольное согласие; путь этот труден, но именно он избран культурой для совершенствования общества. И второй выход: устранить подчиненную волю в каче­стве посредника — вообще отказаться от ее услуг. Второй вариант запрещен культурой, причем, что интересно, он объявлен одновре­менно и «невозможным» (наукой), и «дья­вольским, недопустимым» (религией) — ины­ми словами, запретить его надо было во что бы то ни стало, любыми средствами, хотя бы и противоречащими друг другу... Это одно­временно и «детская выдумка», и «чепуха», и «смертный грех».

Надо ли говорить, что моги работают имен­но таким способом, противопоставляя запуги­ваниям и терзаниям уверенное «могу». Техни­ка чар состоит в дистанционном управлении телом другого как инструментом; «очарован­ный» или «околдованный» человек не ведает, что творит, и неудивительно: то, что им дви­жет, лежит вне его, причем его воля наглухо заблокирована, обойдена и поэтому не со­противляется даже саморазрушениям тела, не знает даже той последней мести, на кото­рую способен человек с растоптанной свобо­дой, ведь «униженная» воля портит свой соб­ственный исполнительный механизм (человек спивается, дрожит от страха и ни на что пут­ное не способен) — вплоть до самоубийства; ибо самоубийство есть парадоксальная форма последней защиты от осквернения самой запо­ведной территории. Месть осквернителю — дальнейшее осквернение, только уже самосто­ятельное: «Смотри, теперь я тоже не нуждаюсь в том, что ты оплевал. Подчинив тебе свою бессмертную душу, я обесценил ее для себя са­мого. Ты не ставишь меня ни в грош. Но и для меня это цепкое уже не имеет цены...»

Так вот.,С помощью чар мог избегает всех последствий такого рода, ибо прямо, без по­средника входит в управление преднаходимым телом или чьей-то отдельной физичес­кой или интеллектуальной способностью.

   Если я мог, я могу бить рукой каратиста и могу подставлять под удар локоть его про­тивника — раз уж я владею техникой чарья. А Зильбер тем временем с любопытством поглядывал на соседний столик, где четыре друга с густыми, черными как на подбор уса­ми, подсев к двум девушкам, громко выража­ли свое восхищение: «Ах, какой сладкий кра­савица», «Ну, пойдем на мой сторона» или что-то подобное. Их громкий разговор и рас­катистый смех заполнял собой зал ресторана,

— Ну и что муж? Мужу мы тоже запла­тим. Так, Вазо? — доносилось с соседнего столика.

Стажер уловил наконец направление взгляда Зильбера.

— Может, пойти сделать этих? Что ска­жешь, Зильбер?

Но Зильбер уже встал и направился к сто­лику. Подойдя, он тут же обратился к одно­му из сидевших:

— Вазген, ты зря радуешься. Вот этот ба­лык тебя совсем не уважает. — Зильбер по­стучал согнутым пальцем по тугой розовой лысине самого старшего, за спиной которого он стоял.

На лицах всех четверых (а может быть, и всех шестерых) отразилось неподдельное изумление, продолжавшееся, впрочем, лишь долю секунды. Лысый первым отодвинул стул и вскочил, собираясь стереть наглеца в поро­шок. Но вскочил как-то неловко, опрокинув тарелку и бокал с недопитым коньяком на ко­лени соседей. Да еще и столкнулся со своим другом, поднимавшимся из-за стола...

— Вот видишь, Вазо? Что я тебе говорил про этого абдурахмана? Он специально твои штаны бифштексом заляпал — теперь ника­кой девушка на твой сторона идти не захочет.

Далее события развивались весьма дина­мично. К Зильберу бросился гневный юноша с бешенством в глазах, но его карающая дес­ница неожиданно задела ухо многострадаль­ного Вазгена, причем столь ощутимо, что тот (так же, впрочем, как и этот) не устоял на но­гах. Последующие резкие движения четверки тоже не достигали цели — вернее, достигали, но не той. Зильбер находился в эпицентре и с присущим ему спокойствием изредка ком­ментировал происходящее:

— Ребята, вы плохо работаете ногами. Удар ногой, ежели оный выполнен умело, мо­жет быстро отключить противника. Ашот, ты не волнуйся, не горячись, а то ты пока отста­ешь. Вазо уже трижды тебя отоварил. А ты всего разочек его по лысине тюкнул. И то не­больно.

Замахи и восклицания дерущихся были рез­кими и откровенными. Что же касается уда­ров, то те, что предназначались Зильберу и по какой-то немыслимой траектории замыкались

на корпусе своего же соратника, казались не слишком эффективными — чаще всего валился с ног сам наносивший удар. Зато удары, преис­полненные обиды и возмущения и наносивши­еся в отместку, удавались превосходно. Мо­ментально был свален с ног и какой-то чудак из зрителе'й, рискнувший разнимать дерущих­ся. Южные джентльмены, пытаясь по ходу по­тасовки выяснить друг у друга, в чем дело, об­менивались эмоциональными восклицаниями:

— Инча, ара?

— Калярис купинча! Рот кунэм!

— Калярис куцее!

Девушки отчаянно голосили, к кажется, никто ничего не понимал. Зато стажер не мог скрыть своего восхищения:

— Ну, Зильбер, какую классику показы­вает. Пальчики оближешь. Вот это работа! Вот это мог!

Я тоже, признаться, впервые видел то, что у могов называется «заморочкой» и имеет прямое отношение к древнему глаголу «моро­чить» и еще более древнему существительно­му «морок». Устройство заморочки представ­ляет собой достаточно сложную практику, имеющую, однако, многочисленные формы проявления. Вообще, выражения «заморо­чил» и «заколдовал», по-видимому, близки друг другу, хотя колдовство включает в себя и другие виды практики, иные способы пере­распределения и направленной адресации разбуженных или вызванных чар. В случаях заморочки пелена чарья закрывает прежде всего зрительное поле (знаменитое «покры­вало майи»), так что остается открытым единственный «глазок». — этот глазок фоку­сируется тем, кто перераспределяет чарья, — магом, колдуном или могом. Сложность практики, как я понимаю, состоит в быстром смещении «глазка» — сначала видна одна мишень (которая и вызывает, скажем, замах для удара), а когда реакция пошла, показыва­ют другую мишень. Со стороны действие вы­глядит несколько замедленным и несуразным, но немог не только не успевает его остано­вить, но даже не замечает подмены.

Морок со стороны и выглядит как путаница, и выражение «бес попутал» точно обозначает суть дела. Вот сейчас Зильбер именно попутал случайно попавшихся ему под руку бедолаг, заморочил им головы, и в результате получил­ся эффектный спектакль, где Зильбер был, во всяком случае, больше чем режиссером.

Как говорил Гелик, очень точно, со  знанием  дела, заморочка описана Э. Т. Гофманом в по­вести «Крошка Цахес ». Там окружающие, все до единого, вместо уродливого карлика видят почтенного и удачливого министра. Скрипач виртуозно исполняет пьесу — а аплодисменты достаются Цахесу; посол заключает дого­вор — слава опять Цахесу, все очарованы им (в данном случае без всякого переносного значения); действия остаются внешне целесо­образными, ко меняют адрес и из-за этого обессмысливаются. Причем на расстоянии, удалившись из зоны действия чар, т. е. когда наваждение миновало, придворные не пере­стают удивляться явной нелепости подмены (и как я мог перепутать?), но сблизившись, во­преки своей воле вновь поддаются чарам. «Цахес-эффект» в чистом виде и есть резуль­тат заморочки; ведь переадресовать можно любую реакцию — как гнев, так и похвалу.

Сходным образом чары описаны и в сказ­ках; в них еще хранится память о магическом периоде, когда сама техника была прежде все­го техникой наваждения или наведения чарья для достижения нужного эффекта. Вспомним мотив блуждания или плутания, попадания в заколдованное место, откуда не удается вы­браться, — моги нередко забавляются этим приемом, заставляя какого-нибудь немога ча­сами ходить по одним и тем же улицам и пере­улкам Васильевского острова и наслаждаясь эффектом, ибо надо признать, что эта разно­видность практики достаточно зрелищна. Вспомним Золушку, когда она обнаруживает, во что превратились (или, вернее, чем оказа­лись) ее кони, карета и кучер после того, как развеялись чары, после прекращения замо­рочки...

Очень часто сказка не сообщает, кто попу­тал, да и в самом деле, в районах активной практики возможны остаточные явления, «осадки сил чарья», создающие просто повы­шенный обессмысливающий фон — какое-то «странное место». Один мой знакомый, чело­век очень наблюдательный, как-то в шутку ска­зал мне: «Знаешь, когда я попадаю на Василь-евский, я всегда делаю нe то, или получается не то, что я делаю». Конечно, насчет «всегда» он несколько преувеличил, но коренные обитате­ли Васильевского все немножко сталкеры. (Кстати, сходите как-нибудь летней ночью на Смоленское кладбище, Рам живет неподалеку,

а он особенно любит застывшие заморочки. Когда мы ехали вечерком к нему в гости, Фань с присущим ему остроумием заметил: «Здесь повсюду чувствуется Рамантизм».)

Наконец, «развязывание чар» может быть и самопроизвольным, произойти ни с того ни с сего. В детстве, когда силы чарья еще не урав­новешены, не связаны в узел, самопроизволь­ная очарованность — вещь обычная. Ребенок, играющий в игрушки, легко и естественно при­нимает одно за другое — палочку за коня, горсть стеклышек за драгоценности, а навис­шую в темноте ветку дерева — за страшное чу­довище.

Интересно, что игрушки, моделирующие действительность, — маленькие безопасные копии больших вещей — ограничивают эма­нацию чар, они провоцируют вполне опреде­ленные отождествления, а не какие угодно. Процесс  взросления неотделим от процесса связывания чар, и в итоге обычно остаются только узкие каналы очарования, монополи­зированные искусством... Да и в самом деле, неконтролируемые выбросы чарья не сулят ничего хорошего тому, кто оказался в поле их действия, а специальная техника управле­ния чарами утрачена и даже намеренно ре­прессирована культурой (причем не только европейской). Моги — едва ли не единствен­ные, умеющие управлять чарами любой ин­тенсивности, причем управлять виртуозно, осуществляя тончайшую регулировку прямо по ходу дела. Все питерские могущества осо­бенно славятся умением «хорошо инсцени­ровать заморочку», что, конечно, невозможно без строжайшего соблюдения ТБ. По мне­нию Фаня, моги Охтинского и Василсостров-ского могуществ по технике выполнения замо­рочек превосходят колдунов средневековой Европы и магов Востока.

Так, наблюдая за инсценировкой Зильбера, продолжавшейся более четверти часа (а точнее, сравнивая с другими заморочками, которые я впоследствии видел не раз), я за­мечал, что Зильбер держивает  ситуацию откры­той, без полного автоматизма, замыкающего чарья «на себя», что было бы проще.

Ведь после того, как реакция смещена, допустим, когда Вазо ударил своего же товари­ща вместо Зильбера и получил сдачи, круг можно замыкать, оставив угол изгиба-сме­щения на фиксированном уровне, — разбор­ка продолжалась бы сама собой (но, конечно, недолго); в замкнутой заморочке наваждение быстро рассеивается. Поэтому Зильбср пе­риодически открывал шлюзы в нужном мес­те. Допустим, показывая себя тому же Ашоту напрямую, он возбуждал новую вспышку ярости и тут же смещал фокус, подставляя, скажем, лысого, то есть как бы подпитывал заморочку, успевая еще и комментировать происходящее, и сохранять непринужден­ный вид. Технически это ничуть не проще, чем проводить боксерский поединок и его же комментировать.

Причем главная сложность вовсе не в плотности морока, не в том, какая «пор­ция» сил чарья высвобождается. И даже не в направленном смещении фокуса. Наиболь­шую трудность представляет контроль возвратных воздействий, погашение и уклоне­ние от реактивных сил, словом, исполнение предписаний техники безопасности. Дело в том, что при определенной концентрации пробужденных сил чарья экранирование не помогает: возвратка в этом случае проходит и через сплошной экран. Поэтому насколько ничтожна опасность того, что какой-нибудь Вазо успеет напасть на мога до смещения фо­куса (тут-то экран подействует, да и без вся­ких экранов и заморочек уложить четверых немогов — плевое дело для того же Зильбера), настолько же реальна опасность резонансного удара возвратной волны. Не говоря уже о том, что при плотном экранировании возможность управления заморочкой ограничена.

Следовательно, класс и техника работы с чарами состоит прежде всего в нейтра лизации побочных эффектов, в том, чтобы, выпу­стив джинна из бутылки, оставить его в уп­ряжке. Судя по всему, именно обуздание возвратки было самым слабым местом пер­вых чародеев, колдунов и волшебников (это можно сравнить с первыми работами с ра­диоактивным веществом, где техника безо­пасности появилась тоже далеко не сразу).

Вообще, радиоактивное излучение имеет немало общего по своей форме (но не по природе) с излучением (испусканием) чар; и то и другое в норме рассеяно и уравновеше­но иными процессами; и «реакция деления», и активизация чарья требуют накопления «критической массы». Создать неуправляе­мую реакцию (ядерный взрыв) гораздо лег­че, чем управляемую (ядерный реактор), взрыв и был осуществлен раньше; с силами чарья дело обстояло примерно так же (кста­ти, Раму это сравнение показалось любо­пытным).

Всякое смещение равновесия в мире приво­дит к появлению реактивных сил. В мире фи­зических макрообъектов их проявление зри­мо, наглядно, они хорошо рассеиваются, и уклонение от эпифеноменов не представля­ет особого труда. Но, экспериментируя со всеми центрами равновесия, человечество не раз сталкивалось и продолжает сталкиваться с возвратными волнами большой мощности, футурологи даже предсказывают, что одна из них когда-нибудь накроет человечество с го­ловой. Видно, во всяком cлучае, что незнание ТБ не останавливает ни самых дерзких, ни са­мых беспечных. Возможно, в этом и есть смысл, ибо техника безопасности всегда бу­дет запаздывать «на одну фазу» опыта.

Но силы чарья относятся к числу наиболее фундаментальных и туго связанных. Быть мо­жет, они составляли самую сердцевину эмана­ции, творческого потока, которым создавался мир, и мир стал таким, каким мы его знаем, лишь тогда, когда могучие потоки чарья улег­лись, или «осели». Скажем, строгая причин­ность возможна лишь там, где чары связаны, где уже миновал самый горчий поток дуновения, самая преображающа ча:сть божествен­ного глагола «Да будет!». Если же вихрь еще не отстоялся, невозможна не только жизнь, но и «связь явлений», говоря слонами Канта, то есть цепь причин и следствий. Человек, од­нако, способен, в принципе, извлекать чары из связки, причем техника этого рода лаже древнее, чем техника в современном понима­нии слова. Быть может, тысячелетие назад чары еще не были связаны так жестко, ино­гда струились сами по себе из неостывших источников — трудно сказать. Во всяком случае, практика чарья была известна мно­гим народам.

— Классные заморочки делали ребята, — так выразился Васиштха о халдеях Вавило-нии. По его же словам, «кое-что моги еще не раскусили». Но все же магия древних чароде­ев и практика могов соотносятся примерно как опыты Беккереля с радием и работы фи­зиков на современных ускорителях. Они гиб­ли тысячами, колдуны и чародеи, не сумев удержать обоюдоострое оружие, пытаясь укротить разбуженную стихию или укрыться от нее; как сейчас пишут в некрологах погибшим при автокатастрофах: «не справился с управ­лением». Герой известного мультфильма, размахивая волшебной палочкой, случайно задевает себя и устремляется по цепи мета­морфоз в бесконечный цикл химеризации; примерно так же «хлещет обрат» (возвратка), силы возмездия, которые хоть и слепы, но мо­гут достать и достают «на ощупь». Нарушение равновесия самых тонких и самых грозных стихий пробуждает эффект бумеранга; про­тиводействие может оказаться на несколько порядков мощнее, чем собственно действие. В фильме о Синдбаде есть эпизод, как «злой колдун» заставляет плясать деревянную фи­гуру — и тут же на глазах стареет, покрыва­ясь морщинами.

Возможно, поражение магов в споре с по­следователями Логоса, то есть сторонниками косвенного, дискурсивного знания, — резуль­тат неумения укротить возвратку. Чересчур закрытый способ передачи мудрости не мог закрепить отдельные достижения по ТБ — так что ошибавшиеся однажды зачастую уже не имели возможности «не повторить ошибку». Правда, в «трактате» Гелика приводится со­вершенно иная версия «истребления магов» — причем весьма любопытная. Ясно, однако, что повсеместный запрет чародейства продикто­ван во многом инстинктом коллективного са­мосохранения; более длинный и извилистый путь Логоса оказался прежде всего безопас­нее. А ведь в Междуречье, центре тогдашней мировой цивилизации, вплоть до завоеватель­ных походов Кира достижения «рацио» были ничтожны в сравнении с достигнутыми уже возможностями магии...

И если сейчас моги, не признающие ника­ких запретов, инсценируют самые сложные, многоступенчатые заморочки, то за  этим скрывается высокоточная техника защиты. В отличие от практик и отдельных приемов, правила ТБ не «патентуются», а сразу дово­дятся до сведения всех могуществ; более то­го, тут же проверяется их усвоение. Ученики и стажеры шлифуют ТБ неустанно, при каж­дом занятии, иначе им никогда не стать могами. «Скачала зкран, потом допуск» — гласит популярное изречение, которое я не раз слы­шал не только у василеостровских, но и у охтин­ских, ссосновополянских ,  воронежских могов. Это и понятно, если учесть, что и короткая история могуществ имеет свои печальные стра­ницы. Лагута, Теодорис, Граф, Лама-цзы — вечная память основателям первого в мире Ва-салеострсвского могущества...

Не  менее печальна участь впавших в неможество: каково тому, кто стал немогом, ког-дз уже был могом, — об этом приходится только догадываться.

Одним словом, чтобы дать толчок, вскрыть связанные чары, достаточно обычной дерзо­сти Основного Состояния, обычного бес­страшия «Я могу» (конечно же, недоступного немогам), но чтобы отводить от себя возвратку и вновь пускать ее в дело, чтобы устранить побочные эффекты, чтобы руководить кораблекрушением, оставаясь внутри девятибалль­ного шторма, нужно воистину быть мастером своего дела, воистину могом.

     Кстати, инсценированная заморочка имеет несколько зон. Самая плотная, центральная зона — «кольцо», внутри которого никакой самоотчет невозможен, здесь буквально теря­ют голову; в кольце мог и держит заморочен­ных нсмогов или периодически проводит их через кольцо. Ближайшая внешняя от кольца зона называется   «гальюн — находящиеся в этом пространстве испытывают сильнейшие галлюцинации («гальюнчики»), полную дис-координацию движений и физическую сла­бость, нередко с головными болями и рвотой. Этз самая узкая зона, не преьышающая полу­тора метров в поперечнике. Извне  вход в галь­юн свободен, а выскакивающий сюда из коль­ца словно бы отшвыривается обратно. Таким образом, возвратка имеет здесь постоянное направление (без сюрпризов, как выражаются василеостровцы); с точки зрения ТБ управ­лять заморочкой легче всего именно отсюда. Но Зильбер находился в кольце, где режис­серские возможности могут быть реализова­ны точнее. Характеристики следующей за га­льюном зоны трудноразличимы (я так и не добился разъяснений от могов), а потом, в ра­диусе десяти метрог от центра, идет так назы­ваемая «связка», которую я бы определил как «пространство повышенной странности». В связке резко возрастает вероятность необъ­яснимых событий, не поддающихся никакому прогнозированию. Скажем, никто из посети­телей ресторана (а почти все они попали в связку) не бросился вызывать милицию, только один попытался разнять дерущихся, в основном же смотрели «как зачарованные» (разумеется, союз «как» здесь не нужен). Виз­ги и крики стихли уже через три минуты, и со­здалось впечатление, словно зрители пришли смотреть фильм или пьесу. Сходство вполне понятное, учитывая, что действие происходи­ло «в рамке», в кольце, которое Зильбер слег­ка перемещал, но старался не мешать зрите­лям, то есть все-таки «держался в рамках».

Мне тоже «досталось» от повышенной странности — я вдруг обнаружил, что пью шампанское из стакана Зильбера, неторо­пливо, по глоточку, любуясь классной ин­сценировкой. Вообще говоря, это было, ко­нечно, фамильярностью, типом поведения, который в отношении могов вряд ли кому-то придет в голову — ну, примерно так же, как, увидев льва, вышедшего из зарослей, мало кто испытает желание подергать его за хвост.

Кстати, если мог ведет заморочку из связки, то возвратка получается не такой плотной, «жесткой», как в кольце, зато преподносит больше всего сюрпризов. Поэто­му, согласно ТБ, из связки не рекомендуется вести «разомкнутые» заморочки; во всяком случае, требуется подстраховка кого-нибудь из могов.

Ззакончил Зьльбер так:

— Ну все, ребята, а теперь мир. Побало­вались — и хватит.

Измочаленные драчуны стояли, перемина­ясь с ноги на ногу. Один из них попытался что-то сказать вроде «кала...», но тут же при­кусил язык. Пожимая плечами, пострадавшие стали подавать друг другу руки. Это почему-то не удовлетворило Зильбсра.

— Ну нет, так не пойдет. В баианово-лимонном Сингапуре так не принято. Невеж­ливо просто получается. Вы должны подой­ти вот к этому уважаемому балыку и подуть ему на лысину. Л то он вас не простит. Ка­жется, он злопамятный.

После ряда неловких движений, открыва­ний и закрываний рта процедура была про­делана, после чего Зильбер обошел всех чет­верых, дружелюбно потрепал их по щекам и пошел к столику.

Компания, не гоьоря ни слова и не взгля­нув на девиц, удалилась из зала, делая вид, что ничего особенного не случилось; осталь­ные присутствующие тоже усиленно делали вид. Девушки о чем-то некоторое время совсщались, затем одна из них встала и решитель­но подошла к нашему столику.

— Меня зовут Лена, — сказала она, обра­щаясь к Зильберу. — Я вами восхищена. Я...

Но дальше Лена сбилась и замолчала.

Последовала долгая пауза, примерно ми­нуту — Зильбер вопросительно смотрел на Лену, потом неожиданно отодвинул стул и сказал: «Присаживайтесь».

Предпочтения могов всегда казались мне загадочными.

Сон мога

В незапамятные времена, когда от Василеостровского могущества еще не отделились даже воронежцы, Вася-Васиштха засиделся у Лагуты допоздна, беседуя о китайских оборотнях-лисах и о только что вышедшем переводе «Иосифа и его братьев». Вернув­шись домой, Васиштха вспомнил, что не пере­дал важное известие: завтра в пять часов сбор в котельной у Рама. Лагута, зная о встрече, тоже забыл спросить где и когда. У кого-то из них в те стародавние времена еще не было телефона, но канал ночной почты действо­вал уже тогда.

Приведя панель связи в рабочее состояние и настроившись на абонента, Лагута лег спать. Ему приснилось, как он плывет на ло­дочке по широкой спокойной реке и вдоль берегов растет высокий бамбук. Это была река Янцзы. Он плыл долго, наслаждаясь речной прохладой, и уже у самого устья, где река впадает в море, ему встретился парус­ник. Под парусами плыл Васиштха. Когда су­денышко поравнялось с лодкой, Васиштха сказал: «Завтра у Рама». И показал откры­тую ладонь.

Лагута вовремя пришел в котельную.

— Понравилось ли тебе путешествие по Янцзы? — спросил он у Васиштхи Но Васишт­ха видел другой сон: он шел с паломниками в Палестину. Ночью паломники сидели у кост­ра, и мимо в полутьме проходил караззн. Вер­блюды вступали в полосу света и исчезали во тьме. В одном из караванщиков Васиштха уз­нал Лагуту, успел сказать ему о предстоящей встрече и даже показать открытую ладонь — дескать,  в пять, — и вереница верблюдов потя­нулась дальше.

История эта может показаться красивой легендой, но вместо нее можно было бы при­вести десятки других случаев коммуникации во сне, притом коммуникации задуманной и осуществленной. Другое дело, что канал ночной почты практически не используют для передачи сообщений — примерно по той же причине, по какой платину не использу­ют для производства лопат. Практика пере­секающихся сновидений красива сама по се­бе, как партия в го или изысканная чайная церемония, но в принципе ничто не препят­ствует использованию ночной почты для «обмена информацией».

Дело в том, что сон (правда, не всякий) фактически является разновидностью Со­стояния Приема (СП). Человек, находящий­ся в СП, настроен на рецептивность, на вслушивание в избранные голоса мира; сон также представляет собой прослушивание (просма-тривание) того, что не отключилось при за­сыпании, то есть восприятие слабых импуль­сов, которые в бодрствующем, заполненном гулом бытия существовании не слышны. От­ключение сильных импульсов и приводит ко сну.

Разберем технику «направленного сна», используя историю с Васиштхой и Лагутой. Перед Васиштхой стояла определенная тех­ническая задача — передать во сне конкрет­ное сообщение. Допустим, что было соблю­дено необходимое предварительное условие: адресат тоже постасил себе направленную задачу — получить информацию. Васиштха приступает к делу. Он начинает отключать импульсы. Сначала внешнюю сенсорику — зрение (закрывает глаза), слух (можно не­сколько метафорически сказать — «закрыва­ет уши») и так далее. Затем наступает время для вещей потруднее: производится отклю­чение внутренней сслсорики — избавление от источников психического напряжения, от забот. Для этого уже необходим навык контролирующего сознания — достигаемая в СИ способность обозревать внутренний строй души, сигнализацию болевых точек, как привычных, так и вновь возникших. Ва­сиштха одну за другой гасит свечи, погружая храм во тьму ночи. Но тут есть одна важная особенность. Дело в том, что после отключе­ния некоторой части внутренней сенсорики, определенной квоты, безразлично, какой именно, засыпание наступает с неизбежностью.

    Обычно процесс угашения и носит стихий­ный характер — как только импульсация уменьшилась до определенной величины, до величины альфа-ритма, человек засыпает, при этом оставшаяся случайная выборка не­отключенных импульсов как раз и задает ма­териал сновидениям.

Сновидение — это выбор из выборки. Но Васиштху не устраивает «лишь бы что», у него есть вполне конкретная задача. Ему необходимо передать импульс, который на фойе общей структуры озабоченности явля­ется свсрхслабым. Стало быть, требуется как можно тщательнее очистить поле сознания, как бы принять по реестру все имеющиеся ис­точники тревоги, все, что «дает о себе знать», и последовательно выключить, устранить из возможного участия в сновидении. Поэтому после отключения внешней сенсорики и са­мых заметных внутренних импульсов он «ставит распорку», которая предохраняла бы от неминуемого падения в сон. Это может быть, допустим, легкий болевой заряд, боль, сконцентрированная до порога ощутимости. «Распорка» не дает захлопнуться крышке, пока продолжается чистка.

Наконец, когда тщательно выслеженная импульсация отключена, мог последним дви­жением выбивает распорку (сбрасывает боль) и мгновенно погружается в сон.

Теперь включен (в идеале) только один сторожевой пост СП, в данном случае — со-стыковка с абонентом ночной почты.

Вспомним, кстати, что гипноз является разновидностью сна — гипнотический сон

отличается от обычного прежде всего глу­биной, то есть количеством «обесточенных центров» (это неудивительно, ибо человек устроен так, что отключение извне дается легче, чем «самоотключенис»). Остается, в сущности, единственная ниточка, может быть, канатик, уже упоминавшийся раппорт. Потягивая за этот канатик, пшнотизер дви­гает сомнамбулу, а тот и действует — как во сне.

Самый интересный вопрос, конечно: каким образом они «встретились», Васиштха и Ла-гута? Как это вообще происходит? Я не раз пытался расспросить могов о механизме ночной почты, но вразумительного ответа не получил; моги не любят теоретизировать. Жаргонный ответ звучал примерно так: «На­до распознать нужное поле <сознания> на встречном и дать сброс в боковой канал, а программу вспышки предварительно запи­сать. Но нельзя идти в след, на попутку — бу­дет только картинка без передачи ». Это объ­яснение, полученное от Зильбера, было самым членораздельным. Васиштха, например, се­кунду подумав, сказал: «Э нет. Ты лог, ты и объясняй. Я не мастер переводить на любовь с итальянского ».

Я и попробую объяснить, раз уж взялся за эти записки. Начать можно было бы с самых общих слов о близости родственных душ. Известно, что некоторые состояния — сов­местной тревоги, совместной догадки, общей тайны и особенно взаимной влюбленности — могут быть переданы без слов. Происходит вдруг некий обмен, вспышка невербальной

коммуникации — и все становится ясно. Мы поняли друг друга — так можно назвать эти мало изученные в психологии состояния. Поэты иногда оказываются проницательнее психологов — вспомним хотя бы строкк Пе­тра Вегича:

                       Я тебя не видел долго,

                       Я пришел к тебе во сне

 Не злстал тебя я дома —

 Ты во сне ущла ко мне.

В самом  деле,  взять курс на встречное движение в волнтх альфа-ритма — еще не самое сложное. Куда сложнее — не разминуться в пути.

В любой нормальной психике возникают сверхслабые импульсы избирательного реаги­рования. Но у немога усилителем их может быть либо любовь, либо смертельная опас­ность, только тогда можно угадать желание женщины или единственный выход, да v. то та­кое усиление бывает парализовано нетерпе­нием или страхом. Моги, в практику которых входит отработка Состояния Приема, по­ступают иначе — они убирают помех", со­здаваемые более сильными или более непо­средственными витальными потребностями, и в первую очередь, конечно же, — общий «шум» работающего сознания. Нечего и гово­рить, что мог избавлен от обычного удела всех немогов — неуверенности, «вредной привыч­ки» сопровождать всякий импульс контр-им-пульсом, результатом чего оказпнаетсч ни­чтожный КПД.

Ночную почту перевозит поток воображе­ния, стихия, которая не знает преград.

Во сне Лагуты поток был и в самом деле ре­кой, и она текла туда (а для этого достаточ­но быть уверенным, что она течет туда), так что могу оставалось только неспешно вести свою лодку. В отличие от канатика-раппорта это была тончайшая серебристая нить, ее не то что тянуть, но и разглядеть не мог бы ни­кто, кроме мога, кроме двух, настроенных в унисон сознаний, включенных в могущество равных.

А у Васиштхи канал был визуализирован иначе — караван, вереница верблюдов, но и разная символика не помешала им узнать друг друга.

Впрочем, еще Фрейд понимал, что самые причудливые по материалу сновидения мо­гут обладать одним содержанием, но не ме­нее важно и то, что идентичный материал («раскраска») может нести разное содержа­ние...

Кстати, можно добиться как раз иденти­фикации материала («сюжета»), но тогда все сведется к общей картинке, как выразился Зильбер, «расплывется»; совместных грез умеют добиваться и наркоманы — правда, с помощью словесных уточнений. Психоана­лиз начинался с поисков скрытого содержа­ния сновидений, и Фрейд установил, что мно­гие мотивы скрыты достаточно надежно, они могут сохраняться в неизменном виде годами. Психоаналитики по сей день занима­ются извлечением скрытого, неких передава­емых во сне посланий из бессознательного. Но до могов никому не приходило в голову воспользоваться естественным каналом пересылки сообщений как ночной почтой. Психоаналитики лишь распечатывают конвер­ты, пытаясь прочесть зашифрованные письме­на; моги конверты запечатывают, надписывают на них нужный адрес и бросают в движущийся транспортер сновидения.

Послание напоминает мерцающую лам­почку заботы, ту единственную, которую на­меренно не отключили — в нужный момент ее надо перенести на режим «вспышки >>, осу­ществить своевременный «выброс задания» из плавного течения сна, после чего само сновидение идет по затухающей и меркнет. Физиологический ритм сна избавился от ча­стицы произвольности и продолжается уже сам по себе.

Я даже не уверен, что необходимо хроно­логическое совпадение вспышек; ведь стрел­ки часов просто не умеют отсчитывать то гремя, которое течет вс сне, они отсчитыва­ют совсем другое, абстрактно-астрономиче­ское время. Кто-то сказал, что сон движется прихотью и что управлять собственным сном труднее, чем собственным ростом. Это так — если речь идет о материале сна, о конкрет­ной «картинке».

Вот волшебница Мэри Поппинс, героиня детской книжки, наливает детям лекарство из одной бутылочки, и у каждого оказывается собственный напиток: лимонный сок, кока-ко­ла, молоко — и именно поэтому у каждого оказывается самое вкусное, то, чего ему в дан­ный момент хочется. Одним и тем же движением волшебной палочки фея может превратить Группу людей, скажем, в свору собак, но при этом каждый превратится в какого-нибудь особенного песика, может быть, особой поро­ды. Превратить в собаку и превратить в болон­ку — далеко не одно и то же; каждая из этих трансформаций определяется своей собст­венной причинностью.

Метаморфозы,  осуществляемые силами  чарья, характеризуются кратчайшей траек- торией: как раз с этим и связана мгновенность волшебства, имеющая ту же константу быстродействия, что и сотворение мира Бо­гом. Вещие слова «Да будет » не нуждаются в уточнениях с помощью образа_, это приво­дило бы к роковым замедлениям — а создать нечто из ничего можно только мгновенно, сразу. Зато все преобразования, осуществля­емые трудом, насыщены замедлителями: об­раз, который должен быть воплощен, обра­зец, которому надо соответствовать, — все это приводит к медленному и долгому выбо­ру траектории.

Сон — состояние, близкое к очарованности, и картинка составляется из «ближайше­го», из того, что рядом, что непосредственно здесь, «под рукой». То есть замысел, завер­нутый в оболочку сновидения, может пройти только в том случае, когда не надо тратить сил на выбор обертки, когда окончательный дизайн предоставлен стихийному потоку сменяющихся картинок и «сюжетов»: руль управляет кораблем, а не течением реки; по­тому-то кораблик и движется... Стало быть, «картинка» заимствуется из ближайшей данности, а что будет загружено смыслом — караван верблюдов или же скоростной лифт в небоскребе, — для самого смысла (замысла) безразлично, довезет любой транспорт (и на­оборот — никакой транспорт не будет попут­ным, если не знаешь, куда идти...)

Самое непонятное, однако, вот что: как чужой замысел, проникая в мой сон, исполь­зует антураж, декорации моего сна? Почему Лагута не видел верблюдов, а Взсиштха — кораблика, что нисколько не помешало взаи­модействию замыслов — обмену грузами?

СП

В СП, или в Состояние Приема, моги погру­жаются часто. СП не просто часть практики могов, это часть их повседневной практики, второе по продолжительности пребывания в нем состояние после ОС. Состояние Приема представляет собой совершенно иной модус бытия, и если дениз ОС — «Я могу», то девиз СП можно сформулировать так: «Слушаю и слышу». Целью СП является достижение глубины восприятия.

Разные могущества и даже отдельные мо­ги трактуют «прием-прием» по-разному.

Но сначала несколько примеров. Мы идем с Фанем по Измайловскому. Фань серьезен и тих, он считывает отовсюду невидимое и неслышимое, его интересуют сейчас те слои сущего, что находятся под поверхностью слов, под маской равнодушия, беззаботнос­ти или показной бодрости.

Фань занимается приемом и расшифров­кой сверхслабых позывных, иными слова-

ми — работает в СП. Сдут машины, спешат по своим делам люди. Вот Фань подходит к одному из немогов, неуверенно остановив­шемуся у газетного стенда:

— Сейчас направо и до самого скверика. Пройти метров сто, там увидите.

— Что направо? — удивленно спрашивает немог.

— Как что? Туалет.

— А... Благодарю вас. А инте...

— Через десять минут у них перерыв. Со­ветую поторопиться.

Немог уходит, оглядывается, на секунду останавливается, словно пытаясь вернуться. Но, наткнувшись на отрешенный, невозму­тимый взгляд Фаня, идет куда ему надо.

Мы тоже идем своей дорогой. Мой спут­ник тих и сосредоточен, и мне начинает ка­заться, что мог в Состоянии Приема беззащи­тен, как рядовой немог, как простой смертный. Ведь все экраны сняты, чувства и интуиция целиком направлены на вслушиваиие в мир, распахнуты навстречу малейшим колебани­ям внутренних слоев. Фань ставит диагноз домам, прохожим, улице, ветру. Находясь ря­дом с ним, я тоже погружен в какую-то уми­ротворенность.

Но сентиментальность могам чужда; мож­но сказать, нет более чуждого для них каче­ства, и в этом я убеждаюсь тут же.

— Стой, надо проверить, — говорит Фань. Мы останавливаемся у автобусной останов­ки рядом с гастрономом «Стрела».

— Хочешь познакомиться вон с той де­вушкой? — Фань кивнул в сторону молодой

женщины, которая стояла, прислонясь к де­реву, и теребила ремешок сумочки.

— Зачем? То есть в каком смысле?

— Думаю, ей хочется с кем-нибудь позна­комиться. Но надо проверить. Будь другом, подойди, ляпни чего-нибудь.

Отказать Фаню в такой просьбе было не­возможно. Правда, после отрешенной про­гулки я не чувствовал особой уверенности. Поэтому и не не нашел ничего лучше) о, кроме дежурной фразы:

— Здравствуйте, девушка. Нельзя ли с ва­ми познакомиться?

Кажется, Фань не ошибся. Девушка так же просто, без всякой ритуальной игривости, приветливо назвала свое имя (не помню сей­час какое).

— Вы знаете, — сказал я, — мне ничего другого не приходит в голову, кроме как при­гласить вас куда-нибудь. Например, в кафе.

— Так уж сразу и в кафе. А вообще, да­вайте. На ваше счастье, я ничем сейчас не за­нята и никуда не спешу.

— Но зато мы спешим. Вы уж извините моего друга. Он так на вас загляделся, что не смог пройти мимо, — произнес неожиданно появившийся Фань. — У него же через час поезд отходит на Стерлитамак.

Когда мы отошли на приличное расстоя­ние, Фань наконец поинтересовался, не оби­делся ли я:

— Может, мое вмешательство было не­кстати? Можешь вернуться и сказать, что ре­шил махнуть рукой на Бузулук. Красавица будет только польщена...

Я не стал ничего говорить, из СП Фань прекрасно прочитывал мое состояние. Зато в отместку через пять минут и я прервал его погруженность:

— Слушай, Фань, а вон с той женщиной можно познакомиться? — и указал на длин­ноногую блондинку, сидящую на скамейке.

Мог какое-то мгновение оценивал мой вы­бор, после чего снисходительно сказал:

— Можешь и с той, но п другой раз.

— Л почему?

— Ну, потому что придется тебе помо­гать. Это надо сбрасывать СП и входить в ОС. — Он снова оценивающе взглянул на блондинку. — Да, пожалуй, еще заморочку устраивать долгоиграющую... в связке минут пять постоять придется... Потом опять СП на­бирать. Так что извини, брат, в другой раз. — Затем, пристально вз!лянув на меня, Фань улыбнулся:

— Ну давай, рискни. Дело ведь благород­ное, вдруг выгорит. Да п азарт нельзя терять впустую. Потом брякнешь мне в котельную, какой счет.

С блондинкой я познакомился самостоя­тельно, использовав на сей раз все навыки красноречия. Вечер завершился в кафе — впро­чем, без каких-либо взаимных обязательств.

Утром я заглянул к Фаню в котельную, он как раз был на смене и вновь в СП.

— Поздравляю, — сразу же сказал Фань, не давая мне рта раскрыть. — Много лапши пришлось повесить?

— Не без этого, конечно, — признался я, не теряя, однако, ощущения торжества.

      Состояние Приема имеет много разновид­ностей и стадий. В прогулке по Измайловско­му, например, Фань использовал так называе­мую «СП-переноску», когда при глубокой погруженности сохраняется возможность общения и внешняя непринужденность. Про­гуливаясь по городу и ведя какой-нибудь не­притязательный разговор, мог способен оста­ваться в СП, отслеживая при этом «гамму» — набор основных созвучий экстрасенсорного диапазона.

Но есть более чистые и элементарные практики, тоже входящие в СП и вполне до­ступные каждому после элементарного пси­хотренинга. Например, медитация — состо­яние тихого сосредоточенного размышления и интеллектуальной отрешенности, — она широко практикуется и вне могуществ.

Суть медитации прежде всего в устране­нии фона, обычно сопровождающего всякое бодрствующее сознание. Этот фон состоит из непрерывно рождающихся, помимо наше­го желания, мыслей, мыслишек и мыслят — которые приходится «мыслить», то есть ста­новиться переносчиком паразитарных про­дуктов сознания просто потому, что от них некуда деться. Фоновая суета препятствует как истинно творческому мышлению, так и желаемой пустоте созерцания. Медитация и представляет собой попытку избавиться от суеты, устранить шум сознания.

В наступившей тишине возникает нечто более существенное, чем гонка сменяющих друг друга «мыслят». Медитация позволяет расслышать зов из глубины (не случайно

в медитацию именно погружаются), остав­ляя позади всплески и бурление поверхнос­ти. Различные школы йоги, а также многие течения христианства и ислама, издавна культивирующие медитацию, достигли в ней хороших результатов.

Сами моги относятся к возможностям классической медитации довольно скептиче­ски и практикуют ее в основном в историче­ских экскурсах, а также в виде системы под­готовительных упражнений для учеников и стажеров. Дело, видимо, в tov, что дости­гаемая в традиционной медитации духовная сосредоточенность перекрывает слишком много каналов, и в этом смысле имеет мало общего с Состоянием Приема, разве что схо­жесть первоначальной техники вхождения. Джер выразился примерно так: «Вместо того чтобы закрыть щели и оставить ворота, они затыкают все подряд и оставляют только од­ну щель — да и то в подполье. Да, еще дыру в крыше».

С точки зрения могов погруженность в ме­дитацию дает возможность прислушаться к трансперсональному ритму (атману), но звучание внутренней мелодии, основная формула самовосприятия остаются нерас­слышанными. И тем более не удается распо­знать скрытые позывные стихий, в чем и со­стоит главная задача СП. Несколько ближе к Состоянию Приема подходит японская техника «моно-но-аварэ», то есть умение «различать чары вещей». Знаменитое созер­цание кончика сосновой иглы, подготавлива­ющее к восприятию вещи как таковой (а не ее полезности, престижности или характера препятствия) — входит составной частью в СП. В текстах Сэнъесю сказано: «Навык любования открывает истину. Полюбишь че­ловека, и получишь доступ в его сокровен­ное. Все вещи покрыты зеркальной поверх­ностью (симэй-иоко, буквально — «темное зеркало»); куда бы ты ни взглянул, везде уви­дишь себя. Поэтому — смотри долго, испы­тай нежность и терпение, тогда и покажется сама вещь, и о ней нельзя сказать «похожа» и нельзя — «непохожа», ведь сравнение — то, что между вещами, в пустоте, в темных зеркалах. Когда же вещь откроется тебе, ты сможешь подчинить ее: ты отвернешься, а она не исчезнет».

Я помню, как мог Баврис, тогда еще ста­жер из Воронежа, рассматривал цветок. Это было на Елагином острове, он присел возле клумбы и долго смотрел на розу. Потом под­ставил ладонь, и на ладонь упал лепесток. Почему-то эта мелочь осталась в памяти. Сейчас Баврису принадлежит штук пять па­тентов по СП. Во многом благодаря ему, да еще Блюме, у Воронежского могущества появился свой собственный стиль, то есть техника (практика), которая не может быть усвоена в виде отдельных трюков. Питер­ские могущества сами пока не смогли ее вос­произвести, и охтинцы уже пошли на обмен пакетами, остальные еще надеются расшиф­ровать.

Конечно, возможности, которыми облада­ет сегодня мог в СП, несравненно шире, чем «моно-но-аварэ», но что-то общее осталось,

какая-то примесь эстетизма, никогда, впро­чем, не переходящая в сентиментальность.

По своей значимости СП идет для мога сразу после ОС. Достижение осязаемости мира, прослушивание его тайных частот име­ет множество измерений, и не все они одина­ково важны. Некоторые диапазоны, в том числе «любование», являются делом вкуса, другие — частью повседневной практики могов.

Сюда относится диагностика, умение пе­реходить от вещей-вершин к их скрытым в невидимости фундаментам. Мог диагнос­тирует точки напряженности окружающего мира и зоны пустоты, провалы. Он вычисля­ет (или предчувствует) место, где скрытая сущность подходит ближе всего к поверхно­сти; это и есть диагноз.

Многие школы восточных единоборств имеют свою диагностику, тщательно изучен­ную первыми мотами и впоследствии пре­взойденную. Например, как нужно ударить по стопе кирпичей, чтобы расколоть именно девятый кирпич или, допустим, четвертый и шестой, все это видно из СП так же, как че­рез подзорную трубу видно то, что без нее невидимо (неразличимо).

Мне запомнился один пример со стакана­ми. Само по себе это упражнение очень про­стое и распространенное, но воистину везде возможны свои шедевры.

Дело было опять-таки в котельной у Фаня, на Васильсвском. Я заглянул к нему раньше обычного, мне как раз удалось раздобыть английский перевод «Двахри-сутры», кото-

рым Фань интересовался. В котельной при­сутствовало несколько учеников, недавно приступивших к занятиям. Фань собирался оставить не более трех человек («Хочу еще Юрика взять в стажеры, способный парень, да и давно ему обещал»), и, видно, был ка­кой-то экзамен.

Поздоровавшись со мной, Фань взглянул на часы и сказал присутствующим: «Так и быть. Даю еще шанс — тащите стаканы».

Ученики отправились по знакомому марш­руту к автоматам с газированной водой, Фань поставил чайник (так я и не спросил ни разу, как называется это устройство вроде запала, на котором операторы газовых ко­тельных разогревают себе чай). Минут через пять ребята вернулись и принесли два десят­ка стаканов.

Взглянув на стаканы и взяв один из них, Фань сказал: «Показываю». Еще раз осмотрев стакан, он тюбиком губной помады провел на нем ломаную линию и поставил на стол. За­тем, сняв с огня кипящий чайник, плеснул ки­пятку в стакан, и тот раскололся точно по на­рисованному контуру.

— Теперь давайте выбирайте себе стака­ны и рисуйте, потом я проверю. Не торопи­тесь.

Пока Фань листал книгу и слушал мое ре­зюме, ученики сосредоточенно выполняли контрольную работу. Помню, я еще поразил­ся, как одинаково волнуются абитуриенты независимо от того, предстоит ли им сдавать органическую химию или черную магию... Воистину, во все века и времена...

Наконец соискатели выбрали по стакану и нарисовали на них «линию фронта». Одна из работ Фаню понравилась.

— Ну что ж, Леха, неплохо чувствуешь стеклышки, — давай наливай.

Обрадованный Леха полил стакзн кипят­ком, и тот раскололся довольно близко к на­рисованному контуру. Еще троих Фань по­хвалил за то, что сумели найти стачаны. которме все же лопнут от кипятка.

— Ну-ка, сотрите свои каракули,  давай­те сюда губнушку.

Мог нарисовал на каждом стакане контур разлома и, поймав мой заинтересованный взгляд,сказал:

— Предоставим роль контролера ОТК на­шему уважаемому гостю.

Пока я наливал кипяточек и демонстриро­вал осколки с красными краями, Фань приго­варивал что-то вроде: «Делай с нзми, делай как мы, делай лучше нас...»

Зато пятый соискатель попал впросак, что Фань констатировал следующим образ.ом:

— А ты, браток, наверное, по принципу жаропрочности стаканчик подбирал. Из та­кой тары можго десять лет чаек пить...

Бедняга пылил на свой стакан полчайника, покраснел, буркнул что-то вроде «извини­те» и ушел. Оглядев остальных, Фань сказал:

— Ну ладно, беру. Следующее занятие по­слезавтра, здесь же, в полпятого. На дом — имитация Основного Состояния по длинному графику, начнете сегодня с вечера. Ну, пока.

Ребята радовались, как защитившиеся диссертанты, хотя, кажется, могом никто из

них пока не стал (Леха сейчас стажируется у Крейцера в Охтинском могуществе).

Вечером к Фаню заглянули Гелик, Теодо-рис и Рам. Когда стали пить чай, Гелик маши­нально взял в руки стакан с зигзагообразной красной чертой — тот самый. И почему-то заинтересовался.

— Скверная работа, — оценил Рам, мель­ком взглянув на забракованную контроль­ную.

Пока моги беседовали, Гелик рассматри­вал стакан — вертел его в руках, пощелкивал ногтем. Потом поставил на стол и попросил у Фаня гвоздь — «желательно сотку». Тако­го гвоздя в котельной не нашлось, и Фань предложил отвертку.

Гелик взял ее, подержал на весу — при­мерно так, как хирурги держат скальпель, — склонился над стаканом... Остальные моги, набрав СП, молчали и тоже всматривались в стакан, заинтересовавший Гелика.

Затем каким-то неуловимым движением Гелик тюкнул по краю стакана, и тот раско­лолся — точно по контуру. Собравшиеся оце­нили этот факт как маленькое чудо — крайне редко доводилось мне видеть на лицах могов такую заинтересованность.

И тогда я подумал вот о чем. Когда рядо­вой немог видит вещи, которые мог делает совершенно непринужденно, он может испу­гаться или не поверить своим глазам. Может, наконец, безоговорочно решить: раз такое возможно, то в мире возможно все. Труднее всего лается немогу иерархия чудес. Если мог способен из Основного Состояния без

всякого труда, скажем, «замкнуть человека на повтор» — так, что тот будет бессмыслен­но повторять любую обращенную к нему фра­зу, или, набрав ПСС, мог идет по пустым спи­чечным коробкам, а те не ломаются, а лишь сгибаются, как от нажатия ладонью, — то рас­коловшийся стакан после этого покажется су­щей ерундой.

В свое время Дени Дидро заметил, что для слепого от рождения все могущество, припи­сываемое Богу, есть просто маленький несу­щественный придаток к поразительным воз­можностям, доступным каждому зрячему... Или другая аналогия — дилетант попадает в какую-нибудь суперсовременную физичес­кую лабораторию. Он видит необычные при­боры с непонятным предназначением, све­тящиеся табло, мигающие лампочки, слышит загадочный гул. Все это поражает его и, воз­можно, ввергает в священный трепет. Но вдруг он замечает физиков, склонившихся над ма­леньким дисплеичиком и напряженно следя­щих за синусоидой... «Странные люди, — подумает дилетант, — кругом так много уди­вительного, а они уткнулись в этот крошечный экран...» Самое удивительное для дилетанта — непостижимость разницы между привычным для профессионала и тем, чему профессионал удивляется.

То, что Гелик заставил расколоться забра­кованный Фанем стакан точно по контуру, проведенному незадачливым учеником, бы­ло сродни необычному очертанию синусои­ды на маленьком экранчикс, и моги, которые могли бы спокойно пройти по коробочкам из-под канцелярских кнопок, не сломав их, — удивленно склонились над чудом, про­изошедшим здесь, на столе...

Вернемся к Состоянию Приема. Как гово­рит тот же Гелик, мир каждую секунду пере­дает полный репортаж с себе, да вот только ни у кого нет Абсолютного пркемника, чтобы выслушать всю информацию, пролушать все частоты сразу. Даже могам для того, чтобы настроиться на определенн/ю волну, требу­ется некоторое время, и переклочение диа­пазона — труднейшая часть практики СП. Пребывая в Состоянии Приема, моги слуша­ют мир по регистрам, хотя глагол ««слушают» является, в дачном случае, просто удобной метафорой экстрасенсорного считывания гаммы.

Приведу рассказ Зильбера, дающий пред­ставление о практике СП.

— Входя в СП, я первым дел on слушаю наш островок (Василъевский — А. С.). Рас­щепляю на составляющие: Балтики, атмосфе­ра, тектоника, архитектура. потом сбрасы­ваю их и слушаю остаток — тонус наших обитателей. Как им там сегодня неможется? Локализую точки перегиба и иду их смотреть: где-то воду в домах отключили, где-то товар привезли, очередь на километр (Времяя дейст­вия — конец 1970-х годов. — А.С.)  Есть не­понятные точки. Тогда переложу в узкий диапазон, обследую. Интересно, если что-то новенькое попадается. Один раз классного деда вычислил. Понимаешь, еще не успел тек­тонику сбросить, уже перебои к ритме — по­зывные отличаются от эталона минимум на два звонка. Как дошел до тонуса, вообще Васьккн остров не узнаю. Армавир какой-то. Чего, думаю, стряслось?

Звоню Раму. Давай, говорю, набирай СП и иди сюда. Пока Рам шел, я все слушал — может, так, случайные колебания? Ничего подобного, не восстанавливается картинка. А тут, значит, Рам пришел и говорит: «Ты знаешь, через легкий экран даже прослуши­вается». Я экранировался минимальным — точно. А ведь через экран, пусть самый про­зрачный, только общий тонус Питера можно уловить, — Островок вообще не дает отдель­ной картинки.

Ну, пошли, конечно, исследовать. Рам дер­жит общий диапазон, координирует, а я ло-калки перебираю — для быстроты поиска. Па­ру очередей вычислили, аварию на Большом — так, чуть-чуть фонит — не то, словом. И вот, стало быть, вышли на одного мужика — нату­рального деда с бородой. Он, оказывается, из Витебска приехал и  внучкин адрес потерял — ходит, дом ищет.

Поскольку я, видимо, не оценил всей пара­доксальности ситуации, Зильбер счел нуж­ным добавить:

— Ты чувствуешь? Дед, значит, ходит и беспокоится. И оттого, что он беспокоит­ся, сменяются позывные всего Островка и даже города — ну как будто Охтинское мо­гущество совместную катапраксию устрои­ло. Или уровень Балтики понизился на пол­метра. Мы с Рамом минут десять смотрели на это чудо — как он ходил по скверику, огля­дывался. Рам еще сказал: «Ну, патриарх! Вот бы кому молитвы возносить — дойдет до астрала». А тут, смотрю, Граф из-за угла вы­ходит, в глубоком СП. Молодец! Живет на Обводном, а деда вычислил. Подтянулись еще кое-какие сосновополянские и заневские ребята... Потом я набрал ОС, подошел к му­жику, посочувствовал насчет внучки. А тот, даром что немог, — нисколько не удивился: «Уважаемый, — говорит, — помню, что где-то здесь. Живет на втором этаже, на подокон­нике кактус в пол-окна». Помогли ему, ко­нечно. Я хватаю ближайшего мента — давай, говорю, чеши, узнавай по селектору, где жи­вет такая-то... Чтоб через полчаса был здесь, — и привязываю ему ниточку. Мент за двадцать минут управился. Сообразитель­ный попался.

После короткой паузы Зильбер еще доба­вил: «Потом всю неделю, что дед в городе был, мы его прослушивали. И стажерам по­везло — ходячее наглядное пособие по СП, — они его стайкой целыми днями сопровожда­ли. Редкостный дед, что и говорить».

Вообще, «прием» в глобальных диапазо­нах — Островок, Город, Побережье, Плане­та — составляет довольно скромную часть практики из СП. Насколько я понимаю, ны­нешние возможности позволяют могам сли­чать «сегодняшнее состояние дел», «позыв­ные» с соответствующим эталоном и сразу делать общий вывод: что-то случилось, эта­лон «планета» не совпадает с обычной кар­тинкой. А вот что именно фонит — наводне­ние, массовая паника или чемпионат мира по футболу — узнать можно лишь при допол-

нительном исследовании, при «прослушива­нии на месте». Но, как заметил Баврис на Третьем конгрессе, «технология сверхдаль­него приема! сейчас на пороге больших пере­мен». Почти все могущества ведут регуляр­ные наблюдения за колебаниями картинок, фиксируют отклонения. У Василеостровско-го могущества есть что-то вроде графика, согласно которому ежедневно хотя бы один из могов должен в определенные часы вхо­дить в СП и прослушивать сверхдальние ди­апазоны. В других могуществах службу на­блюдения постоянно несет один из могов (или несколько). Помню, за день до падения Чаушеску Васиштха сказал: «Сегодня шарик гуляет. Но с природой, похоже, в порядке, скорее всего какой-нибудь Гондурас беспо­коит».

Основная часть практики СП относится к средним и малым диапазонам. Сюда входят выявление «странных мест», «чтение мыс­лей», обнаружение ритмических анизотроп-ностей в природных процессах, объектная перлюстрация. О ней нужно сказать не­сколько слов. Отцом объектной перлюстра­ции считается Гелик — мог, которому при­надлежит треть патентов всех питерских могуществ и четверть вообще всех патентов, имеющих хождение.

По профессии физик, работавший когда-то в ЛИЯФе, Гелик принес с собой высокую культуру эксперимента и из состояния «Я мо­гу» ухитрялся каким-то образом решать чис­то физические проблемы. Несомненный при­вкус физики имеет и перлюстрация объектов.

      Благодаря Гелику и разработанной им тех­нике сначала Василеостровское могущество, а затем и остальные питерские моги овладе­ли практикой обнаружения в любом объекте слабейшего звена или «точки перегиба». На­зывается это — «найти слабую струнку » или просто взять струнку. Самые различные предметы — стаканы, стулья, двери, здания и даже горы — поддаются вещественной ди­агностике. Исследуя дома старой построй­ки, мог узнает, где пройдет трещина, где фун­дамент осядет, где посыплется штукатурка. С помощью объектной перлюстрации можно «на глаз» безошибочно определить уста­лость металла.

Помню, в гардеробе Публички, когда мы сдавали пальто, Рам-Охотник задумчиво сказал гардеробщику: «Отец, советую тебе перевесить вон ту тяжелую шубу с тридцать второй вешалки. А то через полчасика шуба окажется на полу».

Владыка гардероба посмотрел на нас с крайним презрением и ничего не сказал. Зато когда мы выходили из библиотеки, взгляд его был совершенно другим. Нагнувшись к своему коллеге, он что-то ему прошептал и кивком указал на Рама. Но Рам был уже в ОС и, ка­жется, забыл про вешалку.

Состояние Приема отличается от большин­ства других состояний мога огромным просто­ром для совершенствования. Индивидуальный опыт позволяет ускорять диагностику, осо­бенно диагностику штучных материальных объектов, до каких-то мгновений. Моменталь­ная диагностика может быть включена даже

в состав ОС, на чем как раз и основывается ка-тапраксия, но о ней будет особый разговор. Пока же следует сказать несколько слов о чте­нии мыслей и угадывании намерений — прак­тиках, требующих глубокого приема и боль­ших затрат.

 

 

Как на ладони

Известно, что чужая душа — потемки и обшаривать ее потаенные уголки — дело трудное и тягостное. Даже сам обладатель души не имеет обычно понятия, что хранит­ся в тайниках. Он и сам не желает этого знать и тем более не желает, чтобы это знал кто-то другой. Пациент, у которого психо­аналитик добивается признания в чем-то запретном, обычно сопротивляется до по­следнего, ему легче сознаться в придуманных мерзостях, чем в действительной слабости, вполне невинной, вот почему с таким трудом дается распознание «сокровенного » — даже мог в глубоком приеме считывает лишь сим­волы, требующие дополнительной расшиф­ровки.

Впрочем, нужно сразу же указать на две совершенно противоположные вещи, ре­зультат которых может показаться посто­роннему наблюдателю одинаковым. Первую, в ослабленном, профанированном варианте, многим доводилось наблюдать на сеансах гипнотизеров, или, как говорят моги, «на чу-маковании». Тут тоже речь идет о «чтении мыслей», но считываются именно те мысли, которые предварительно были внушены (тем же способом угадываются многозначные числа, имена и так далее). Любопытные па­раллели этому можно найти даже у Гегеля: «Выясняется, что за так называемой завесой, которая должна скрывать «внутреннее», не­чего видеть, если мы сами не зайдем за нее — для того, чтобы было видно, да и для того, чтобы было на что смотреть» (Феноменоло­гия духа. С. 92). Таким образом, и в чужом сознании можно считывать свои собственные мысли, предварительно вложенные туда, причем безразлично, считывать их своими устами или устами владельца, низведенного до роли обычного громкоговорителя. Эта практика не имеет отношения к СП, а дела­ется из ОС, что, вообще говоря, с точки зрения техники гораздо проще. Мог «уга­дывает» у первого встречного имя, возраст, профессию, сокровенное желание, и немог восхищенно соглашается, поражаются и стоящие рядом знакомые — надо же, так сразу угадать. Да. Еще бы им не поражаться, если они тоже стоят в заморочке. Потом, когда чары рассеются, они будут долго удив­ляться наваждению — но могут и остаться в полной уверенности, что все было названо точно, — это зависит от программы. Ведь за­программировать амнезию может и хороший гипнотизер.

Васиштха, по моей просьбе, таким обра­зом «угадал» имя и все анкетные данные мо­его знакомого (разумеется, называя первое попавшееся). Тот, однако, сохранил уверен­ность, что было названо его действительное

имя, настоящие данные биографии, — он был уверен, что все это сообщил Васиштхе я.

Иное дело — настоящий прием из глубоко­го СП, без всяких заморочек. «Трудно могу понять немога, но еще труднее немогу понять самого себя», — гласит популярный во мно­гих могуществах афоризм. «Хотение» кажет­ся всегда чем-то простым и безусловно изве­стным — но это так только кажется.

Во-первых, человек очень редко спраши­вает себя: «Чего я хочу?», предпочитая этого как бы не знать. На всякий случай имеется дежурный перечень моральных и материаль­ных благ, какое-нибудь беспорядочное пере­числение. Но если всерьез задуматься над каждой из перечисленных ценностей, будь то отдельная квартира, любовь женщины, редкая марка для коллекции; если спросить себя: хочу я именно этого или я этим хочу чего-то иного, — то, пожалуй, ответ найдет­ся не сразу, да и неизвестно, найдется ли вообще...

Неопределенность собственных  жела­ний — сюрприз, который ожидает едва ли не каждого, решившегося на честный самоот­чет. «Немог хочет того, чего ему хочется, а говорит то, что говорится» (Гелик). Вну­шить желание даже легче, чем какую-нибудь мысль, и это явление широко используется при всякого рода чумаковании. Угадать же неспровоцированное желание, не имеющее точной вербальной формулы самоотчета, наоборот, очень трудно, тем более что наде­яться на подтверждение догадки, как прави­ло, не приходится. Как заметил еще Фрейд:

«Активное возмущение пациента чаще всего и убеждает меня в правильности предполо­жения». Моги пришли к тому же выводу.

Прием «внутренней картины мира» немо-га мало того, что труден и длинен, но, в ка­ком-то смысле, еще и не безопасен. Некото­рые могущества вообще его не практикуют.

Беседуя с йогами, я пришел к следующему выводу о причинах небезопасности.

Осуществляемая в Состоянии Приема диа­гностика высвечивает, подобно странному рентгену, какое-то внутреннее устройство ве­щи, ее «невидимое». Иногда это невидимое можно, в принципе, задать длинным описани­ем, скажем, целой книгой — чем и занимается, например, наука. Но для высокой практики СП такой слишком косвенный (мягко говоря) метод непригоден. Ведь тут все дело в том, чтобы увидеть все концы и начала сразу, в еди­ном мгновении внутреннего взора, — и при­том увидеть еще места, где концы с началами не сходятся или вот-вот могут разойтись. Все дело в этом «сразу »; если его нет, нет и при­ема, — есть что-нибудь другое, крохоборство рассудочного мышления, например. Я не знаю, как выглядит эта картинка невидимого, навер­ное, в ней еще меньше сходства с привычной визуальной данностью мира, чем в рентгенов­ском снимке. При том что есть «слои», кото­рые в принципе не поддаются описанию, даже сколь угодно длинному.

— Чем больше практикуешь, тем больше различаешь слоев, и не путаешь их друг с другом, — сказал мне однажды Баврис и неожиданно пояснил: — Видишь тополь?

- Ну.

— Ты видишь этот тополь?

- Да.

— Так. Через этот тополь надо увидеть Тополь, потом Дерево. Потом что-нибудь живое   и   требующее   воды,   или   солнца, или селитры, или  неизвестно чего — но зато известно где;  есть такие странные места в картинке, где видна ненормальность состо­яния. Ну, там, центр тяжести ветвей — вид­но, какая ветка обломится от ветра. И какое дерево засохнет. И все такое. (Я вспомнил в это время известный пример Платона, ког­да он говорил, что нужны разные органы зрения, чтобы видеть лошадь и видеть «ло-шадность»). Словом, набираешь это состояние и сам как бы становишься тополем. Поэтому надолго не рекомендуется, и никаких  эмоций, чистый прием. Потеряться легко,  не вернуться на то же самое место. Поэтому надо перелистывать.

Баврис улыбнулся.

Моги достигают уподобления какому-то избранному объекту — но не вынужденной форме, которую тот должен принимать под воздействием всего остального мира, чтобы оставаться среди прочих объектов, а, как сказал бы Гегель, достигают уподобления «в-себе-бытию». Это «в себе» полностью прони­цаемо только для Бога — но может быть про­ницаемо и для человека, если он мог, из особых состояний типа СП.

Насколько я понимаю, уподобляться да­леким вещам не слишком опасно, хотя и в них можно «потеряться». Тем не менее выигрыш, с точки зрения могов, здесь очеви­ден, ведь богатство восприятия для них — одна из безусловных ценностей. К тому же прослушивание гаммы и перлюстрация объ­ектов являются несомненными множителя­ми могущества, а мог по определению есть тот, кто непрерывно расширяет и углубляет свое «Я могу». То есть человек становится  могом, когда его предельное желание сходит-   ся с предельной волей, ибо единство абсолютной воли и абсолютного желания в пределах  одного «Я» — это страшная сила, способная  создавать поле влияния космических мае-штабов.

Если верно утверждение древних даосов: «Чтобы понять рыбу, надо быть рыбой», то становится ясно, чем грозит проникнове­ние в психическую подноготную ближнего своего — немога. Тут действительно велик риск потеряться, ибо «познать немога» — а сия вещь все-таки посложнее флейты, да и рыбы тоже, — познать его вплоть до темных закоулков души — значит, отчасти, стать им. Между тем для любого мога лучше принять гибель от им же самим вызванной бури, чем стать немогом, «впасть в неможество». «Самое любопытное в нашем по­ложении то, что назад отсюда дороги нет, только вперед», — сказал однажды Гелик, ходячее самосознание всех питерских могу-ществ.

Можно добиваться идентификации с дру­гим из чистого любопытства или за деньги, как психоаналитики, но безопасность этих «знатоков людей» гарантирована поверхно-

стностью и неточностью познания (лучше даже сказать, «познания»), а также страхо­вочным взаимным лицемерием. Но если бы кому-то былр дано проникнуть до самых глубин другого, а потом вынырнуть — ни за какие деньги он не бросился бы в эту пучину вновь.

Интересно, что писатели, которым «по долгу службы» приходится проникать в ду­ши своих персонажей, обнаруживают (если они настоящие писатели) упрямство чужой
воли, которая стремится подчинить их себе, отщипнуть частицу живого бытия, — и это
несмотря на то, что души «придуманы» — то есть вполне прозрачны и в принципе подкон­
трольны. Может быть, и сам Бог вынужден оставлять потаенные уголки души человека
без проникновения, возможно, и Ему полно­та воплощения не проходит даром... И тогда
дарованная человеку свобода есть просто результат вынужденной, страховочной
поверхностности Творца: каждый может познавать себя в Боге, но не в каждом Он
растратит себя на познание, только в избраннике.

                     Отгадка истории

                                                   (записки Гелика)

Во что я никогда не верил. В то, что на сме­ну глупым людям приходят все более умные. В то, что понять прошлое легче, чем настоя­щее. Не верил в роль безличности в истории и презирал культ безличности.

 

Чего не было. Очень скучны рассказы о производительных силах, о балансе государ­ственных интересов, а впрочем, и о сослови­ях, не исключая сословие царей. Поинтерес­нее сведения о самозванцах и пророках.

Удивительно, однако. Удивительно, какая ничтожная горстка людей пыталась вы­рваться из неможества. Немоги не могут — это ясно по определению. Труднее понять, в чем тут первопричина. Когда-то я считал, что она — в неспособности хотеть. Мелоч­ность желаний, присущая подавляющему большинству людей, просто поразительна. Как можно не хотеть власти над собствен­ным телом и телами других, не хотеть бес­смертия, не хотеть того, чтобы материя была покорна твоей воле, — а ведь не хотят. А че­го хотят — просто уму непостижимо — ка­кой-то ничтожной прибавки к тем пустякам, которые уже имеют. С точки зрения мога, скучно не то что обладание этими пустяками, их даже лень желать, не хочется тратить дра­гоценную субстанцию воображения, концен­трат желания на перераспределение скудной наличности немогов. А ведь немоги обсасы­вают эти крохи желаемого часами. Днями, месяцами и годами. Поколениями и столети­ями.

Ткань истории. Конечно, уважительное отношение к всплескам собственной воли, культура желания воспитывается в могуще­стве. Если уж появилось желание принять участие в игре, именуемой историей (а поче­му бы и нет, задача не лишена интереса), — так уж и надо играть на самую большую ставку, в крайнем случае на первенство в иерар­хии. Человек дерзкий, которому надоело соб­ственное неможество, может выбрать ставку и покрупнее — играть на максимальную яр­кость отпечатка. Но все зто, в сущности, игры «по ветру». Интереснее всего играть на «из­менение течения». Правда, тут уже надо быть могом, владеть, во всяком случае, практикой из ОС.

Методология истории. И все же ост.ется кое-что необъяснимое, к чему я не гр^зу по­добрал разгадку. Подавляющее большинство людей укладывается в пределы своего крошечного хотения, да еще и с солидным запасом.

Но что самое интересное — это порази­тельное приспособление, придуманное для тех, кто не укладывается. Для фанатиков ве­ры и фанатиков искусства, для пассион^риев вроде какого-нибудь Карла Маркса. Длч тех, чья интенсивность воли имеет достаточно высокую пробу, придуман косвенный па­деж — безопасный для состояния непожества способ самореализации.

Концентрация воли и желания не допуска­ется до Основного Состояния, а рассеивает­ся в сторону, по одному из каналов сублима­ции. «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы». Или посвятим душевный подъем классификации бабочек. Или песню сложим — а заодно построим дом и посадим деревце, таким образом и послужим «благу че­ловечества» (а на поверку все «блага» — толь­ко способы продлить пребывание в неможе-стве). Вот и выдохся прекрасный порыв, слегка потрепав заранее натянутые ветхие паруса.

Отсюда ясно, что главный вопрос методо­логии истории — не вопрос «как?» и не во­прос «почему?», а вопрос «кто?». Кто и зачем отвадил человечество от резервуара прямой энергетики сознания? Кто подобрал посиль­ную головоломку для каждого и иллюзию на любой вкус?

Страницы истории. Историки листают сто раз перелистанные страницы, чтобы уточнить годы жизни какого-нибудь султана или пере­смотреть роль монетарной системы в упадке Венеции. В истории столько всего произошло, что найдутся факты для подкрепления любой теории. Однако все теории основаны на предположении, что человек в истории, как и в повседневности, действует на основании единственного известного ему принципа — принципа «не могу». Но если знать о суще­ствовании другого, противоположного принципа, тем более если его реализовать, открывается угол зрения с иными очертания­ми возможного и невозможного. В частности, законы всеобщего неможества перестают ка­заться убедительными хотя бы потому, что результат, для объяснения которого они при­думаны, проще и надежнее может быть объ­яснен другим путем.

Достаточно допустить, что Основное Со­стояние уже реализовывалось в ходе исто­рии — иногда в виде главного содержания Целой эпохи, иногда отдельными индивида­ми. Короче говоря, история представляется мне следующим образом.

В начале было... Пусть себе даже и слово, если так назвать то, что всколыхнуло инер­цию бытия. Во всяком случае, в том мире, ко­торый застал человек, это «что-то» уже не звучало. Но отзвуки, отголоски доносились. Скажем так, эхо творящего слова еще раска­тывалось повсюду. Человек застал бытие, когда оно еще не успокоилось, не улеглось в рамки причинности и иногда лучше подда­валось заклинанию, чем физическому дстер-мшпиму.

Перед ним лежало два пути: 1) попытаться расслышать и повторить вещее слово и 2) уз­нать из контекста готового мира, каким был тот импульс, благодаря которому мир стал таким, каким он стал.

Девиз первого пути — «могу». Девиз вто­рого -— «знаю». И вот, стало быть, если и есть в истории загадка, то она такова: почему че­ловечество избрало второй путь, почему по­бедил не «ОС», а «ЛОГос»?

Прошлое в общих чертах. Меня не интере­суют ни даты, ни критика источников. Авес­та и Атхарваведа, в том виде, в каком они за­писаны, мало достоверны; быть может, потому, что изощренность письма странным образом обратно пропорциональна прямому могуществу. И все же они описывают практи­ку, хотя и ушедшую в глубокую оборону. Но той практики уже нет, а Василеостровское могущество способно сохранять и приумно­жать Могос без письменных инструкций. Ду­маю, что многие из тех, кто составлял мант-ры или писал книгу «Зогар», могли бы быть приня гы в наше Могущество. После короткой стажировки... Ясно, во всяком случае, что и на рубеже истории человечество подразделя­лось на те же основные категории, что и сего­дня, только с иным численным соотношением. А именно: на магов (могущих), логов (знаю­щих — от первых «ведунов» до всевозмож­ных других «логов»: теологов, физиологов) и на пребывающих в неможестве и невежест­ве. Маги исчезли, но возник десяток могу-ществ, которым удалось превзойти большин­ство их смелых дерзаний. Немоги остались при своих, а логи размножились, причем не­малого им удалось добиться в косвенном па­деже, в расшифровке Формулы. Я все-таки вижу в этом величие человека, способного до­биваться совершенства даже в беге в мешке с завязанными глазами. Правила могуществ запрещают ставить им подножку.

До появления зороастризма множество магов практиковали в Иране, Индии, Перед­ней Азии и Египте. Они могли называться и называть себя иначе, но это были люди, способные сублимировать энергетику жела­ния и воли по прямому назначению «Я могу». Похоже, что им было легче с подкреплением, ибо дистанция между замыслом и осуществ­лением была короче. Чары легче извлека­лись из неостывшего еще слоя сил чарья, в пространстве-времени было больше стран­ных провалов, где прерывалась цепь причин­но-следственных связей и был возможен беспричинный метаморфоз людей и пред­метов (превращения). Страх заставлял по­давляющее большинство людей держаться подальше от этих, как сейчас принято гово-

рить, «странных аттракторов», но ведь маги, как и моги, бесстрашны по определению — они смело вклинивались в заморочки и сами их вызывали. Иные из магов не ведали и гор­него страха; их я могу считать нашими непо­средственными предшественниками. Из ана­лиза обрядов и практик становится ясно, что они подбирались к принципу обратной связи с Демиургом. Речь идет не о бессиль­ной и униженной мольбе (молитве), а о пере­хвате элементов управления. В честь одного из тех магов я написал свою единственную мантру.

Маг и Бог

Что правит миром?

Грозная стихия.

А что стихией?

Прихоть божества

Л прихотью'

Моих обрядов сила

и слов моих

Есть вещие слова

Скажу я: «Ом»

и левый глаз прищурю,

и Всемогущий пойман на крючок.

Он хочет солнца,

но пошлет мне бурю.

Таков завет.

Здесь милость ни при чем.

Одной ногой я встану на опору

и в этой позе месяц продержусь.

И тот, Всевышний,

отодвинет гору — чтоб я прошел.

Пожалуй, я пройдусь.

Я страх и лесть прочту на ваших лицах.

Кто хочет в маги?

Но они молчат,

поскольку знают:

стоит ошибиться —

и неминуем страшных следствий ряд.

В одном лишь слоге —

и повтор не нужен.

Один лишь раз за десять тысяч лет.

И Всеблагой меня рассыплет тут же

на свет и тьму.

И заберет мой свет.

И будет рад.

Но омрачится снова.

Жив юноша, удачный выбор мой.

Я научил, как управляем словом

Всевышний.

Всемогущий.

Всеблагой.

Персонажи мифологии и истории. Мо­гущие весьма отличались друг от друга пределом своих возможностей. Многим было достаточно периодически являть свое превосходство над простыми смертными; их компактный заряд честолюбия успокаивал­ся, «гасился» от рутинных почестей ближ­них своих. Понятно, что и фокусников, и имитаторов было не меньше, чем сегодня. Закон человеческой повседневности гласит: там, где возможен сбыт фальшивой монеты, со временем вся монета станет фальшивой. Но были и те, кто имел такую волю к могу­ществу, что никакое почтение и поклонение немогов не могло ее успокоить. Они изобре­ли отключение, зомбирование, обнаружили способ транспортировки чарья (сосуды, пер­стни, пресловутые «волшебные палочки»),

нашли защиту от неуправляемого метамор­фоза и овладели элементами управляемого превращения. Высокого уровня достигла техника мйражирования. Способ, каким про­дуцировались массовые галлюцинации без создания заморочек, нами до сих пор не ос­воен и даже не понят.

Хуже всего дело было с экранированием и, по-видимому, со статическим (непринуж­денным) удержанием ОС. Маги набирали ОС экстатически, через экстаз, то есть слишком затратным путем и под постоянной угрозой срыва.

Обычный маг практиковал «через не мо­гу», как хороший стажер, не владея досто­верностью спокойного могущества. Не было и речи о том, чтобы поделиться находкой с коллегами, вражда друг с другом была пра­вилом среди магов. С сегодняшних позиций это вполне объяснимо: чтобы набрать перво­начальный заряд до концентрации «Я могу», необходимо противопоставить себя «осталь­ному миру» — или освоить технику вхождения под руководством наставника. И все равно кто-то должен быть первым. Немоги часто говорят: «Тут я собрался с духом» или :«На­брался наглости, чтобы...», не подозревая, что это всего лишь прибавка к их убогой за­стенчивости, всего лишь тысячная доля зве­нящей дерзости, необходимой для Основно­го Состояния.

Разумеется, как маги, так и, тем более, мо­ги — абсолютные самозванцы в самом пря­мом смысле этого слова. Никто не позовет те­бя к могуществу, и второе рождение человек

избирает себе сам, просто выходя из очереди «званых и признанных», руководствуясь принципом: «Если гора не идет к Магомету, я тем более не пойду». Могущество человека определяется мощью и неподатливостью тех сил, которым он бросил вызов. Верно также и другое изречение: «Чем выше забрался, тем больнее падать», и ясно, что испытываю­щий головокружение от высоты никогда не станет могом.

Практика и культ. Явления мира соотно­сятся друг с другом как причина и следствие. Причинное управление миром замкнуто и хитро закручено. Его можно изучить, чем и занимаются лот, но через причинную цепь невозможно обратное воздействие на Деми­урга, это модус автономии творения. Иное дело беспричинное управление, или перво­начальный импульс, символически выражен­ный в творческих словах «Да будет!» Следы беспричинного управления остались в мире, и по ним возможно обратное воздействие на Всемогущего. Вот простая аналогия: если че­ловек сделал какой-нибудь прибор или хотя бы завел часы, то сколько потом ни пере­ставляй пружинки и шестеренки, воздейст­вовать на «творца» уже не удастся, зато можно понять, как устроены часы... По если человек что-то сказал, есть шанс «поймать его на слове» и через этот канал воздейство­вать на его поступки.

Практика магов — это попытка «поймать на слове» Господа Бога, обратное восхожде­ние через линию прямой связи. Понятно, что пребывание в тех слоях, по которым воз-

можно воздействие на самого Демиурга, в высшей степени опасно, поэтому практи­ка предполагает строжайшую дозировку и последовательность действий, отсюда — незыблемость ритуала, отсюда же — не­возможность изменить при произнесении мантры даже интонацию. Нет сомнения, что малейшая ошибка в технике работы с силами чарья влечет страшные кармические послед­ствия.

Но такова практика — и ее изящная архи­тектура действий напоминает чайную цере­
монию.                                                                                                  

Что касается культа, то он первоначально представляет собой воспроизводство внеш­
ней формы практики. Культ — это подража­ние практике магов, подражание «невсамде­
лишное» и потому безопасное. Участники культа похожи на детей, которые играют во
взрослых, — они лепят куличики и  «варяткашку», копируя действия взрослых до мель­
чайших подробностей. Но каша получается «условная», есть ее нельзя. Любой мог также  легко   узнает   и   производимый   немогами  в процессе культа продукт — очень похожая «каша» из мокрого песка... Чего же не хвата­ет? Продолжая аналогию, можно сказать: ог­ня и ответственности. Но кто же доверит детям такие вещи?

Не хватает Основного Состояния, вещей силы «Я могу». Вся архитектоника практики, которая имитируется в культе, — как бы мо­дель реактора по преобразованию ОС, и без «Я могу» она не имеет никакого смысла. Как образно сказал некий мог своим стажерам: «Если вы будете иметь веру с горчичное зер­но и скажете горе сей: "перейди отсюда ту­да", и она перейдет и ничего не будет невоз­можного для вас».

Ну а песочный куличик, с каким бы усер­дием его ни замешивать, не станет от этого съедобным.

Нашему Могуществу удалось расшифро­вать по портретам (по культам) многие практики и восстановить из символической, искаженной и эстетизированной формы действительную. Вполне возможно, что ряд искажений был внесен самими магами для бе­зопасности копирования, уж слишком явст­венно видна подмена крупы «песком». Была ли тут причиной «зависть», опасение появле­ния новых магов? Вряд ли все маги соблюдали непреложное правило могов: «Могущий вме­стить да вместит», но, во всяком случае, свя­занная с магией опасность охраняла чистоту рядов куда надежнее. Так что я склонен объ­яснить подмены или явные искажения, вне­сенные основателями в культ как модель практики, той причиной, по которой игру­шечный нож из комплекта детской посуды не затачивают, а модели свирепых хищников делают «некусающимися». Впрочем, сохра­нились культы и с незначительными искаже­ниями и множество вторичных пустых куль­тов, которые принято именовать религиями. В религиях логоцентризм оттеснил на вто­рой план даже моделирование Основного Состояния.

Искусство утаивания. Внешнее разнообра­зие религий и поразительная одинаковость

их внутренних «религиозных практик», спе­цифические формы их остаточной духовно­сти становятся понятными, если признать их последствиями примененного искусства ута­ивания. Вещая сила воздействия подверглась утаиванию. Создатель спрятал концы в воду, чтобы никто не мог подергать за них и ока­зать обратное воздействие на Творца.

Искусство утаивания было высоко оцене­но немогами и воспринималось как эталон игры в прятки — «пути Господни неиспове­димы». Верующий откладывает желаемое на потом, ученый познает предъявленное к по­знаванию, философ берется отличить одно от другого. Мог ставит себя на Его место и спрашивает: как поступил бы я? Ведь имен­но так мы ищем спрятанную вещь, и человек представляет собой существо, для которого вещь, спрятанную другим, легче найти, чем потерянную. Поэтому первое, что нужно сделать, — это спрятать факт спрятанно-сти, представить истину как непотаенное (а точнее, непотаенное как истину). Придет философ, который так и скажет: истина есть непотаенное, «aleteia» — вот почему так трудно найти (обрести) ее. Сформулиро­вав этот тезис, Хайдеггер, однако, не задал­ся вопросом: а почему мы вообще ищем исти­ну? Даже если истина предстает как «нечто сущее», она не сама по себе предстает, а вполне может быть кем-то специально пред­ставлена в этой форме сущего, например, как приманка. Есть великолепный афоризм: важно докопаться до истины, но еще важнее понять, кто и зачем ее так глубоко закопал. Глубже всех глубин, в непотаенности. Чело­век становится могом, когда не довольству­ется поисками «истины» или даже Истины, а овладевает непосредственно могуществом; обретает know how, в том числе и know how .истины.

Тяга к присвоению мощи (другой фило­соф довольно приблизительно определил ее как волю к власти) дана человеку с той же степенью насущности, как и поиск истины. Поэтому спрятанность спрятанности сама по себе не в состоянии гарантировать утаи­вание. Наиболее проницательные находят истину; из них самые дерзкие догадывают­ся: это еще не все, — так философски, на уровне Логоса обозначается выход из немо-жества.

Траектория обходного пути, или наука. Как бы я еще мог поступить на Его месте? Я бы расставил неверные указатели, снабжен­ные для убедительности приманками.Опера-ция пересоздания человека осуществлялась с помощью Логоса. Сбить с прямого лути легче, если указан путь косвенный, к тому же достаточно убедительный. И вот, вместо вы­хода в Основное Состояние, вместо опробо­вания других сфер непосредственного могу­щества, немоги устремляются по специально приоткрытому косвенному пути, возглавляе­мые логами, лучшими расшифровщиками зна­ков. Растет число знающих (знающих знаки); их подлинные и мнимые успехи сокращают пополнение могущих. Науку можно предста­вить себе как траекторию самого длинного обходного пути, и в этом плане ее отличие от религии не слишком существенно. Наука — это религия нетерпеливых, тех, кто не спосо­бен ждать Откровения, зато готов довольст­воваться открытиями, а вернее, при-открыти-ями сокровенного; сокровенных, чаще всего срамных частей. Никто не видит Бога в лицо; в лучшем случае Иегова показывает себя со спины, а то и вовсе подсовывает горящие ку­стики и другие знаки.

Наука и религия в равной мере заняты ими­тацией настоящего: им доступны в основном макеты и чучела. Обманки, разбросанные на обманном пути. Игра, в которую играет Иего­ва, противоположна игре в «горячо-холодно »: чем дальше отклоняется ученый с повязкой на глазах от ниточки управления, тем громче под­сказывают ему: горячо, горячо! — hie Rhodus, hie salta!

                                Ката

 «Ката» по-японски буквально означает «танец». В карате и некоторых других еди­ноборствах так называется совокупность движений во время разминки или поединка. Эти движения (существующие и в боксе) мо­гут показаться лишней тратой энергии или простым заполнением промежутка между ударами; на самом деле ката — могущест­венный усилитель практики, позволяющий осуществлять переброску реактивных сил, подбирать сопротивления противника, под­ключая их к энергии нового удара. Непри­нужденность и изящество каты отличают мастера единоборств. «Танец» — это текучая субстанция состояния готовности, обладаю­щая даже внешней притягательностью и спо­собностью очаровывать зрителя. Не случайно этот момент всегда усиливается в кинобоеви­ках, где герой расправляется с противниками, как бы отталкиваясь от прежнего удара к но­вому и совершая своеобразные танцевальные дри-кения, К?та проходит большее простран­ство, чем нужно для прямого попадания, но движения в пустом пространстве только ка­жутся лишними — онч привораживают против­ника, заставляя его раскрыться. В движениях ка.ы мастер <подбирает/> по\езныс вибрации (резочансы) ^ ускользает о г вредных, застав­ляя попздато в них противника; у исполняю­щею кату словно 6v открывается новое зре­ние.

Ката, используемая в практике могв, от­части похожа на танцевальные движения восточных единоборств. В ней есть и высо­кие прыжки, и подкрутки, и движения со­провождения, есть и ритмический рисунок, столь же, а может быть, и еще более зачаро­вывающий. Отличается она прежде всего от­сутствием видимого противника. Нельзя увидеть прямо, с кем противоборствует мог в яростном танце. По косвенным признакам догадаться нетрудно: дребезжат стекла в ря­дом стоящих домах, ломаются ветки деревь­ев, скрипят тормоза машин, искрит электро­проводка. В этом танце мог наносит удары в слабые точки близлежащей вселенной, со­здавая резонанс или вихрь, 1де каждая мик­рокатастрофа не поглощается инерцией своего окружения, а переносит разрушитель­ный потенциал дальше по эстафете, посколь­ку мог успевает «подставить» другую сла­бую точку или перебросить в нее энергию распада. Прыгающее, танцующее тело мога работает как скоросшиватель катастроф, будто катализатор, направляющий и сводя­щий трещины в единый разлом, в общую картину обвала ветхих вершин вещественно­сти. Это и есть практикуемая могами ката, она очень зрелищна, и я не знаю, с чем ее можно сравнить. Но догадываюсь. Кажется, ката-практику можно сравнить с вещим танцем ша­мана, в результате которого потом идет дождь или враг, готовящий нападение, теряет уверен­ность — изнемогает.

Я видел кату в исполнении всех могов Ва-силеостровского могущества — видел и их совместное действо, Большую кату... Запом­нилась самая первая ката, танец мога Лагуты.

Лагута жил на Васильевском, и внутрен­ний двор дома, куда мы с ним вошли, грани­чил с детским садом.

— Вчера я здесь хорошо поработал в СП, провел диагностику. Так что ката пойдет чис­то концертная, без неожиданностей... Ну а на­счет импровизаций — посмотрим.

Мы прогулялись по типичному питерско­му двору, грязному и запущенному, пере­шагнули через заборчик.

— Потрогай мухомор, — сказал Лагута. Я  потрогал детский  грибок, прикрывав­ший песочницу, и произнес: «Шатается».

— Вот видишь, — удовлетворенно сказал Лагута, — может свалиться прямо на деток.

Вообще-то, у него есть по крайней мере три точки, где можно тюкнуть, и он рассыплется. Но это нам неинтересно, я лучше около него станцую. Если хочешь, можешь сам испол­нить увертюру.

— Какую увертюру?

— Ну, надо же от чего-то оттолкнуться. Взять разгон, так сказать.

На секунду задумавшись, Лагута спросил:

— Спичечный коробок у тебя есть? Я достал из кармана коробок со спичками и подбросил на ладони.

— То, что надо. Продолжай.

— Что продолжать? — не понял я. Лагута объяснил: подбрасывать и ловить спичечный коробок.

— Надеюсь, это тебя не затруднит, — до­бавил он, улыбнувшись.

Недоумевая, я приступил к нехитрому уп­ражнению, смущаясь под неожиданно при­стальным взглядом мога. Лагута тем вре­менем медленно поднял руки над головой, соединив ладони кончиками пальцев. Я понял, что он набирает ПСС. Коробок вдруг вы­скользнул у меня из рук, от неловкого движе­ния я чуть не упал. А мог в упругом прыжке взмыл вверх, развернувшись в полете, как тан­цовщик балета. Зашелестела вытоптанная трава, задребезжали стекла. Из подвала вы­скочила кошка, шмыгнув в подворотню. Лагу­та, вдохновенный танцовщик, продолжал свою кату, причем ощущение было такое, словно от­талкивается он не от земли, а от упругого бату­та. По мере того как разворачивался танец, во дворике нарастала волна «микрокрушений » — ломались и падали ветки, разбилось стекло в парадной на пятом этаже, лопнула веревка, на которой висело одинокое покрывало. По­том я спрашивал у Гелика, не происходит ли «ката» от слова «катализ», ведь под действием прыжков разрушительные процессы ускоря­ются до предела, выявляются все потенциаль­ные трещины и разломы, а главное — круше­ния естественным образом активируют друг друга. Это движущая сила каты сводит концы с концами, совсем как фермент-катализатор в химической реакции. Идет взрывное расщеп­ление, разложение вовлеченных в реакцию «реагентов».

Гелик, автор большей части моговской терминологии, нашел мою аналогию забав­ной.

— Только, — возразил он, — лучше гово­рить не о расщеплении, а о реакции синтеза. Идет синтез катастрофы из микрокрушений, так сказать, через направленную концентра­цию несчастных случаев. Физика тоже зани­мается такими вещами, но на другом матери­але...

Но тогда, в тот первый раз, я только стоял, как зачарованный, и смотрел на Лагуту и про­исходящее вокруг него. Первоначальное же­лание присесть и прикрыть голову руками прошло почти тут же — магическая красота и притягательность зрелища пересилила.

Я и в дальнейшем всегда испытывал легкое сердцебиение, когда мог, живой центр вих­ря, ткал из нитей разрушения ажурное по­лотно, перемещаясь как челнок от одного края к другому.

      Треск и хруст усиливались по мере того, как Лагута проделывал свои па. И, наконец, грибок треснул и упал, расколовшись на­двое, а спичечный коробок в тот же момент взлетел на воздух. Лагута поймал его и про­тянул мне.

— Представление закончено, — сказал он.

И хотя слово «представление» прозвучало в кавычках, в этом было нечто большее, чем метафора. Во всяком случае, из всех практик могов ката, бесспорно, является самой зре­лищной. Отчасти она похожа на движения каратиста, но по своей «графике» и пласти­ке явно напоминает балет.

Это подтверждает высказанную в запис­ках Гелика мысль о том, что вообще культ и, в частности, искусство, представляют собой копирование внешней формы гроз­ной практики магов — но копирование «невсамделишное», похожее на игру в «ку-личики».

Дети варят кашу почти как взрослые, «но каша получается условная, и есть ее нель­зя», — писал Гелик. Искусство в том и со­стоит, чтобы «накормить понарошку», сшить изящное платье для голого короля. Вместо практики немоги практикуют искус­ство — ведь оно так безопасно предается «полной гибели всерьез». Между танцем ыамана и танцем солиста Большого театра может существовать сколько угодно разли­чий в технике, пластике и так далее — но все они незначительны, второстепенны по срав-нрчкю с главным различием смысла: танец шамана является вещим, и его результатом оказывается феномен природы, нечто онто­логическое — дождь, смерть, укрепившееся мужество. Танец солиста балета изначаль­но представляет собой копию, подражание (мимсзис), а результатом является образ — специфический, замыкаемый в душе резо­нанс без всяких онтологических последст­вий. Отсутствие немедленных последствий, принципиальная невещественность танца приводит к большеи раскованности и сво­боде движений, в нем есть символическое пространство свободы, возникающее на «пустом месте», там, где перемещения тан-цуюшсго нисколько не провоцируют сущее. В танце мога нет такого пустого, безразлич­ного пространства, он изначально вещест­венный или вещий, поэтому и причинный ряд, соединяющий отдельные движения, тя­готеет больше к физике, чем к эстетике. И даже странная притягательность каты для случайного или преднамеренного зри­теля может иметь физическое (или на ны­нешнем этапе хотя бы квазифизическое) объяснение — неизбежное высвобождение связанных чар в результате провоцирую­щих па, синтезирующих катастрофу. Во­круг мога, практикующего кату, наверняка возникает хотя бы легкая связка, погружа­ющая в очарованность всех, стоящих в этой связке.

Исполнению каты зачастую предшествует диагностика (перлюстрация объектов), пред­варительная проверка на прочность разных слоев сущего. В этом случае в голове мога уже имеется карта предстоящих разломов, сразу известно, куда отводить энергию раз­рушения. Что же касается «веса» или ощу­щения «тяжести» перемещаемого заряда, тут все зависит от интуиции и опыта; сколь­ко нужно «гонять и ускорять» «мячик», что­бы сломать грибок, — это нельзя решить а priori.

Если говорить о мифологии экстрасенсов, то одной из самых расхожих мифологем, ча­стенько воспроизводимых в американском массовом кино, служит картинка, когда му­тант (экстрасенс, сканнер etc.) пристально смотрит на стоящий стакан и начинает дви­гать его взглядом, подталкивать, пока стакан не падает и не разбивается. В своих стилиза­циях-развлечениях моги частенько обыгры­вают эту мифологему, но, возможно, с ка­ким-то подвохом. Дело в том, что прямой физический эквивалент энергии психополя незначителен; конечно, можно выжать нуж­ную порцию для подталкивания стакана — но тут будет нечто от трюка, что-то вроде удержания десятка спичек на реснице. Ис­пользовать энергию ОС для примитивного «телекинеза в упор», в сущности, еще глу­пее, чем забивать гвозди микроскопом: за­траты колоссальны, а эффект ничтожен. Но я не раз видел, как, используя кату в ка­честве ускорителя  (или усилителя?),  мог «последним броском» буквально сметал ста­кан со стола, и тот со звоном разбивался о стену.

Нередко моги практикуют ката-импрови­зации без предварительной рекогносциров­ки местности, просто по настроению, но поскольку «ОС имеет тенденцию переходить в ПСС» (Фань). Легкость сама продуцирует сверхлегкость — в принципе, это знакомо каждому, кто испытывал когда-либо состоя­ние приподнятости духа. Тогда приподня­тость сама  вытанцовывается как бы на едином дыхании. «Душа поет — тогда и появляется настроение чего-нибудь разворошить и по­сшибать», — говорил мне Джер. Помню, я спросил его (скорее, в шутку): не может ли мне, как зрителю каты, свалиться на голову черепица, какой-нибудь обломок дерева, кирпич. Неожиданно пристально посмотрев на ме­ня, мог сказал странную вещь:

— Чудак-человек. Ты ведь рискуешь, а бо­ишься пустяков. Представь себе, что бегу­щий в атаку под пулями боится подхватить простуду. Так же и ты насчет обломков.

— Что-то не совсем понимаю, что ты име­ешь в виду.

— Сердечко-то у тебя стучит. Пульсиру­ет, как ударник.

— Ну и что? Это просто признак захваты­вающего зрелища.

— Захватывающего, говоришь? А мне-то каково? Меня тоже захватывает.

— Что захватывает? — вновь не понял я. Джер, помолчав немного, ответил:

— Если бы ты знал, маэстро, какое сильнейшее искушение замкнуть кату на сердечной мышце. Вон коты, те прекрасно понимают — дают деру, чуть только за­пахнет жареным. А немогам все до фени, они, видишь ли, зрелищем любуются... Так

что мы с тобой, брат, как Вильгельм Телль с сыночком.

Только теперь мне вспомнилась повышен­ная, необычная нежность могов ко мне после исполнения каты — они-то, оказывается, гордились, что «не удавили». По правде го­воря, я был ошеломлен, но, впрочем, как это ни странно, зрелище каты по-прежнему до­ставляет мне удовольствие.

Помимо классической каты могов, с ее эффектным внешним рисунком, есть  еще и мини-ката, которой владеют только пи­терские могущества. По смыслу мини-ката мало чем отличается от развернутой каты, она также представляет собой телекинез с применением реактивных сил и адресовкой импульсов в критические точки, вычисляе­мые из СП. Обе эти практики (а вернее, обе разновидности одной практики) делаются из ПСС. Отличия прежде всего в резкой ре­дуцированности самого танца. По существу, танцевальные движения как таковые отсут­ствуют, они сводятся к еле заметным сопро­вождающим движениям руки или даже паль­ца, да еще к изменению походки. Походка становится развинченной, немного подпры­гивающей.

Моги исполняют мини-кату, гуляя по улицам города в ПСС — в Предстартовом Состоянии. Предварительно маршрут под­вергается диагностике, чтобы «взять струн­ки» — исчислить все оптимальные точки нанесения удара и хорошие физические экра­ны для отталкивания разогреваемого им­пульса. А затем мог идет своей легкой, пры-

гающсй походкой — позвякивая окнами, ше­лестя листьями деревьев и спотыкая прохо­жих.

Видно, как он купается в ПСС, омываемый мягкими волнами могущества. Вероятно, ми­ни-ката и нужна для продления ПСС и для полноты проживания в этом состоянии, об­ладающем определенной самодостаточнос­тью и внутренней ценностью.

Из-за редуцированности движений об­щий урон миру, наносимый в практике ми­ни-каты, несколько меньше, чем в обычной катапраксии, и завершающий удар (сброс, замыкание), как правило, отсутствует, рас­пыляясь по всему маршруту движения.

Но и здесь есть свои шедевры, уникальные, штучные образцы практики. Сооновополян-ский мог Мянгул разработал и отполировал до блеска особый стиль катапраксии, полу­чивший название «ката под градусом». По внешнему рисунку и некоторым принципам организации это калька с шаолиньского «пья­ного стиля». Имеется в виду специфический набор приемов, когда мастер единоборства, имитируя движения пьяного и используя воз­никающие реактивные закрутки, ведет эф­фективный бой.

«Ката под градусом» очень зрелищна, особенно в исполнении Мангула. Вот он идет, пошатываясь и делая нелепые движе­ния руками, — так и кажется, что сейчас упадет, наткнется на урну или столкнется с прохожим. Но фактически происходит об­ратное. Урна почему-то успевает упасть и откатывается прежде, чем об нее запнется нога Мангула, — с опережением на долю секунды... Прохожие, пытающиеся под­держать, оттолкнуть или просто пройти мимо «шатающегося пьяницы», сталкива­ются друг с другом, падают, проявляя чудеса неуклюжести; Мангул же преодолевает пре­пятствия, как слаломист на стремительном спуске, оставляя после себя следы разруше­ния и полосу «разборок» различной степени тяжести.

Все это смотрится как дивная фантасма­гория, если наблюдать с тротуара по ту сто­рону дороги. Блистательная иллюстрация к народной песне «Улица, улица, ты, брат, пьяна...»

                                                Санкция

Трудно однозначно определить тип отно­шений между могами и немогами. Он доволь­но существенно различается у разных могу-ществ и, я бы даже сказал, подвержен моде. Когда-то доминировала установка на пофи-гизм, ярым ее последователем был, напри­мер, Лама-цы (его отношение к материалу до сих пор считается классическим). Затем охтинцы продиктовали «готическую вязь» — стиль, при котором практика изобилует мно­гочисленными попаданами, наставлениями и прочими причудами. В последнее время под влиянием Василеостровского могущества во­зобладала легкая снисходительность в отно­шении к немогам — впрочем, непитерские могущества, например Воронежское и Риж-

ское, в шутку называют васклсостровский уклон «ересью логоцентризма».

Итак, в целом безмятежность и олимпий­ское спокойствие. Есть, однако, совершенно особая сфера, где о спокойствии не может быть и речи. Ниточка самой живой и трепет­ной связи между могом и немсгом пробегает через санкцию. Мне нe удалось установить кто же из мсгов первым дал санкцию, из­брал себе немога к заключил с ним завет. По-видимому, практика санкционирования возникла одновременно с обретением насто­ящего могущества как некая потребность — можно даже рассматривать ее как атрибут всякой власти, достигающей определенной ступени.

  Я знаю, что практика санкционирования сформировалась независимо в разных мес­тах и, появившись однажды, приобретала с тех пор все большее значение. Ею зани­маются все могущества и едва ли не все моги персонально — исключения крайне редки.

Перехожу к описанию сути дела. В один прекрасный день кто-нибудь из немогов — избранник — получает вдруг чудесный дар — милость мога. Мог каким-то образом является перед ним и заключает завет — ес­ли речь идет о «заветной санкции». В слу­чае же «беззаветной санкции» мог без вся­ких предварительных условий, и часто даже не обнаруживая себя поначалу, нахо­дит себе немога и берет его под персональ­ную опеку. Человек, получивший санкцию, вовсе не становится сразу же счастливейшим из смертных — но, несомненно, полу­чает значительные преимущества в делах. Тотальная помощь мога, будь то в рамках завета или по беззаветной санкции, доро­гого стоит.

Но поддержание санкции недешево обхо­дится и могу. Не говоря уже о непосредствен­ном соучастии в делах избранника, то есть о «сопровождении», немало времени занима­ет обдумывание благодеяний, инсценировка «явлений», разработка стратегии дальнейшей помощи и коллекционирование успехов по­допечного. Непосредственная работа с из­бранником и относящиеся к ней заботы обла­дают приоритетом перед многими другими разделами практики — правда, поддержание санкции, или, как обычно говорят в могуществах, везение намеченного объекта, требует от мога постоянно быть во всеоружии, нахо­диться в хорошей форме.

Вот Джер везет своего избранника, Эди­ка Кулькова. Кульков, плюгавый мужичон­ка лет сорока пяти, спешит к гастроному на Большом проспекте В. О. — ему нужно купить какие-то продукты. Он подходит, дергает дверь — увы, не успел: пять минут как начался перерыв. Эдик матерится про себя и останавливается в раздумье. В это время Джер, сопровождавший немога «на поводке», то есть на дистанции визуально­го контроля,уверенно стучится в запертую дверь.

Открывает дверь исполинских размеров продавщица. Ее лицо отнюдь не преисполне­но доброжелательности.

— Нам нужно у вас кое-что купить, — го­ворит Джер, замедляя темп речи к концу фразы: «ку-пить...» и смотрит.

— А, — открывает уста необъятная жен­щина, но вдруг замолкает и пожимает плеча­ми, — ну, покупайте, раз надо, что с вами по­делаешь...

Мы втроем входим в магазин, и Кульков думает, наверное, что ему «повезло», и дума­ет, в общем-то, правильно, хотя и неправиль­но употребляет глагольную форму: не ему повезло, а его повезли, и причем довольно давно, как я понимаю, уже с месяц назад на­чалось везение. В тот момент, когда Джер дал немогу санкцию.

С тех пор процент мелких удач, определя­емых обстоятельствами, резко повысился. Бессовестный сосед вдруг вернул долг; пару раз останавливались машины и предлагали подбросить куда надо — бесплатно, просто так; в строительном техникуме, где немог что-то преподавал, женская половина кол­лектива стала обращать на него повышенное внимание, а директор перестал склонять по всякому поводу. Похоже, что Эдик уже от­метил свой изменившийся внешний статус, в связи с чем и внутренний статус должен был вот-вот повыситься. Обратил ли он вни­мание на пересечения с Джером — трудно сказать. Во всяком случае, взаимосвязь этих пересечений с везением нсмогом пока не ус­тановлена.

Дело в том, что везение объекта могом от­нюдь не сводится только к сопровождению, тем более «на поводке». Мог всесторонне изучает объект и проводит активную саноб­работку прилегающих территорий. Джер, например, обстоятельно исследовал типич­ный маршрут своего подопечного, расставил нужные акценты в кафе-мороженом, куда Кульков, как выяснилось, любит заходить, посетил, разумеется, техникум, причем не­однократно, — там ему, кажется, пришлось «отключать громкость », делать еще какие-то штукозины — хорошо прикрытые (то есть с запрограммированной  амнезией   «потер­певшего»), — расчистка маршрута требует времени, изобретательности, и даже сама по себе, как я думаю, является для мога инте­ресной формальной задачей.

С явным самодовольством Джер расска­зывал Фаню про «классную инсценировку», как Эдик, страстный филателист, получил вдруг в подарок редкую марку, о которой давно мечтал, — причем получил от своего главного соперника и конкурента.

Два момента удивили меня сразу же, как только я познакомился с феноменом санк­ции: 1) совершенно необычный с точки зре­ния всего диапазона характер отношений между могом и немогом — далекий от равно­душия, я бы сказал, страстный или, еще точ­нее, — ревностный и 2) невозможность уста­новить зависимость санкции от «моральных качеств» избранника.

Ну ладно, Эдик Кульков, для характеристи­ки которого больше всего подходит слово не­приметность, способен, в конце концов, вы­звать сострадание. Хотя ясно, что подобное чувство, малозаметное у могов, едва ли могло оказать влияние на причину выбора. Но среди избранников, среди довольно многочислен­ной «паствы» (иные из могов ухитрялись вез­ти по пять-шесть избранников сразу) попада­лись и личности, на мой взгляд, совершенно отвратительные: какие-то картежники, чинов­ники-функционеры — словом, сущие мораль­ные уроды.

На мои осторожные расспросы по этому поводу моги обычно пожимали плечами. По­рою удавалось услышать в ответ что-нибудь из ходячих прибауток. Пожалуй, в своем при­страстии к этим мимолетным выражениям, от­личающим одну микроэпоху от другой, в уме­нии извлекать и вовремя цитировать их моги походили на митьков — и тс и другие своего рода подземные жители, обитатели котель­ных, блистательные порождения Питера се­мидесятых годов. Джер, например, отделался цитатой из знаменитого детского стишка (не помню автора):

— Призрак в белой простыне, ты зачем пришел ко мне?

— Вот пристал: зачем? зачем?

Попугаю — да и съем...

Зато ответ Зильбера на вопрос, почему он дал санкцию некоему, мягко говоря, малосим­патичному гражданину, меня поразил. Ответ оказался исчерпывающим объяснением сути дела. Зильбер (несколько задумавшись) вдруг процитировал строчку из песни Высоцкого:

И мне захотелось — пусть будет вон тот,

одетый во все не по росту.

Я вдруг понял, что для мога и не может быть более сильной мотивации, чем прихоть воли.   Ведь   обусловленность   некоторой причиной,  особенно доступной  понима­нию, является формой зависимости. Вхож­дение в состояние могущества радикально подрывает зависимость от всего иного, рас­ширяя территорию, на которую распрост­раняется суверенитет Я. Многие привычные для чемога ряды обусловленностей, причин­ные цепочки могом разрываются (собствен­но г этого и начинается Основное Состояние «Я могу» с разрыва цепей, заставляющих изнемогать) — натяжение других сущест­венно ослабляется, и они провисают, Зависимость от мнения окружающих, от их вла­сти и властных установлений, от уз морали, рассчитана на немогов, зависимость от законов природы и прежде всего от собст­венного тела — по степени обусловленно­сти   или,   наоборот,   необусловлснногти этимч параметрами надежнее всего можно отличить немога от обладателя могущества.

Между спокойной, ежедневно гарантиро­ванной достоверностью ОС и точкой воли «пусть будет вон тот» существует кратчайшее расстояние. Когда любой из встречных может «изъявить желание» оказаться тебе полез­ным,  распределение  заслуженных  наград становится делом весьма скучным. Только вручение незаслуженной награды может по-настоящему порадовать всемогущего дари­теля.

Пока еще не изучен феномен фаворитизма у королей и вообще у сильных мира сего, я думаю, он подтвердил бы прямо пропорциональную связь между полнотой неоспарива­емой власти и влечением к капризу (каприч­чио — прихотливый ход в музыкальном про­изведении).

Архетипом санкции для мога является ла­коничное библейское изречение: «И возлю­бил Господь Иакова, а Исава возненавидел».

Из этой точечной мотивировки разворачи­вается сложная геометрия воли — желания, ревностное везение своего подопечного че­рез пороги и преграды. По ту сторону экзо­тической прихоти стоит сверхрациональная необходимость; знакомство с практикой санкционирования у могов убеждает, что нет ничего более объективного, чем пристра­стность Иеговы.

Далеко не все избранники, носители санкции, мне известны. Но у тех сравни­тельно немногих, о ком я знаю, результат («осенешюсть») впечатляет. Кажется, каль­винисты были правы, полагая, что богоизб­ранность непосредственно влияет на земные дела, включая профессиональные и денеж­ные успехи. Санкция, подобно благодати, универсальна — захудалого учителя она де­лает не только асом своего дела, но и удач­ливым любовником (через сложнейшие многоэтажные заморочки, через высочай­шее искусство Гелика и Фаня), спивающего­ся футболиста возвращает в основной со­став «Зенита» и так далее. По известным причинам мне не хотелось бы называть име­на. Но как раз здесь уместно будет вспом­нить всевозможных экстрасенсов, йогов, колдунов и прочих, несть им числа, занимающихся чумакованием. Естественно, среди подобной публики нет ни могов, ни стаже­ров: ни один из чумакователей, имеющихся в моей картотеке, не владеет ни ОС, ни техни­кой чарья. Зато среди них есть носители санкции,избранники, которым покровитель­ствует тот или иной мог. Есть те, с которых снята санкция (поскольку все чумакующие, имеющие дело с йогами, связаны заветной санкцией) — нарушившие завет, сотворившие мерзость пред могом — они довольствуются имитацией, ну и, конечно, худо-бедно работа­ют, поскольку всякий, назвавшийся экстра­сенсом, уж как-нибудь заработает на хлеб с маслом.

Беззаветная санкция — это результат неспровоцированного выбора, высшее проявление свободы воли, можно сказать, объективный показатель достигнутого мо­гущества. Как редкий по щедрости дар для избранника и как уникальный тип отноше­ний, украшающий скудость бытия, беззавет­ная санкция ценна сама по себе. Кое-кто из могов настаивает на преимуществах именно беззаветной санкции, но в целом среди из­бранников носителей беззаветной санкции не так уж и много. Труднообъяснимый, но со­вершенно объективный закон практики по­рождает переход к заветной санкции, к за­ключению завета. Беззаветность чаще всего оказывается стадией предварительной или подготовительной, хотя уже и на ней немог по­рой становится свидетелем явлений. Ну а уж заключение завета сопровождается явлени­ем в обязательном порядке.

Фактура явлений весьма разнообразна — зримая манифестация мога и его силы за­висит от цели, от условий завета, от вычис­ленных точек уязвимости в воображении не-мога-избранйика и, не в последнюю очередь, от стиля или способа присутствия практику­ющего мога. Среди явлений есть очень сложные патентованные феномены, такие, как «хождение по радуге» — изобретение Графа, освоенное далеко не всеми, или зна­менитый «полуночный голос», достижение Рама.

Весьма впечатляют зеркальные эффекты, результат сложной конфигурации чарья и особой техники миражирования.

Сергей С., которого Васиштха вез целый месяц, впервые увидел олицетворение свое­го везения именно в зеркале. До этого Ва­сиштха просто повышал процент удачливос­ти и тщательно изучал повадки избранного немога. Как уже отмечалось, экология же­ланий в неможестве — достаточно сложная и трудоемкая дисциплина. Диагностируется из глубокого СП структура ближайших предпочтений осененного немога — чего ему хочется «здесь и сейчас». Тепла, денег, друга, собеседника... Определив предмет желания или (в случае крайней расплывча­тости, например, когда «хочется счастья») сформулировав за невразумительного же-лателя некий похожий предмет, мог отпус­кает поволок и переходит на дальнее сопро­вождение, предварительно закидывая в поле сознания немога горсть поплавков. Затем на некотором расстоянии организует предмет желания или его заменитель и натягивает поплавки. В таких случаях немог (не знаю­щий о санкции и не заключивший завета) обычно говорит: я чувствую, что меня влечет какая-то сила... внутренний голос подсказы­вает...

Вывозя носителя санкции на предмет же­лания, моги обычно посылают знамения — внутренние, вроде подергивания мизинца на правой руке, или внешние — всякое разное. Самое главное — связать исполнение желае­мо; о с присутствием невидимого покровите­ля и тем самым довести до сознания немога факт его внезапной, но очевидной «могоизб-раяности».

Судя по всему, Сергеи отличался ярко выраженными пристрастиями, доходящими до уровня навязчивости, то есть был благо­дарным объектом для везения. Гипертрофи­рованное влечение к вуайеризму и фетишиз­му заставляло Сергея часами подглядывать за влюбленными парочками, его можно бы­ло назвать неистощимым коллекционером интимных сценок, причем это пристрастие непременно требовало натуры, не успокаи­ваясь в символическом замещении (в порно­фильмах и индуцированных фантазиях). Наблюдатель был неоднократно бит и, ве­роятно, в один из таких моментов попался на глаза Васиштхе. И мог восхотел дать ему санкцию.

Через некоторое время, пытаясь незаметно прибавиться к девицам, сидящим на уединен­ной скамейке, Сергей нашел кольцо. Надев кольцо на палец, немог ощутил легкий шум

в ушах и, повинуясь наплыву, прошептал: «Сбереги меня, всевидящий покровитель». Шум в ушах прекратился, а девушки завели разговор о колготках, плавно переходящий в демонстрацию предмета разговора. Охвачен­ный странной уверенностью Сергей выбрался из своего укрытия и, выйдя в зону прямой ви­димости, направился к «объекту». Уверенность не подвела немога, собеседницы его не замеча­ли, непринужденно продолжая эротическое шоу. Иными словами, сработала организован­ная Васиштхой заморочка с обратным Цахес-эффектом.

Можно себе представить блаженство ву-айериста, столкнувшеюся с фактом осуще­ствимости затаенной эротической утопии! Немудрено, что Сергей быстро запомнил порядок знамения: кольцо, шум в ушах, об­ращение — и гарантированный выход к объ­екту.

Васиштха несколько раз брал меня на везе­ние, чтобы продемонстрировать понятливость и верность своего избранника.

— Ну, как тебе мой козленочек? — спра­шивал он с нежностью.

Я отвечал единственно возможным в этом случае образом:

— Да, удивительно резвый агнец, так и купается в благодати...

Про себя я, однако, подумал: можно было бы ублажить и обладателя более пристой­ных желаний. Васиштха тут же опроверг мои невысказанные сомнения:

— Очаровательный, скажу тебе, немог. Редко встретишь, чтобы такие искренние

и глубинные желания были бы такими безо­бидными.

Почувствовав мое недоверие, Васиштха добавил:

— Вообще-то подноготная наиболее ин­тенсивных желаний у так называемых при­личных людей оставляет желать лучшего. Тут Тарковский в своем «Сталкере» был прав, но, кажется, он думал, что у праведников дело обстоит иначе. Да. Посмотрел бы он из глубо­кого СП на этих столпников и пустынников, питающихся акридами...

Неожиданно в голосе Васиштхи послыша­лась крайне редкая для могов интонация просьбы:

— Слушай-ка, брат Альфер, мне хочется, чтобы ты искусил моего немога.

— Как это?

— Да вот, на днях я собираюсь заключить с ним завет, а потом тебя проинструктирую. Сделаешь?

Понятно, что я согласился и стал с нетерпе­нием ожидать назначенного дня. Явление мо-га Сергею состоялось, как уже было сказано, в зеркале. По-видимому, Сергей воспринял все правильно, ибо в тот же день был заклю­чен завет, вручены культовые предметы, и та­ким образом беззаветная санкция перешла в заветную. А вскоре я получил от Васиштхи подробную инструкцию, которую точнее все­го было бы назвать сценарием искушения.

Я встретил Сергея в назначенное время на одной из аллей Крестовского острова. По-видимому, он был полон впечатлений от оче­редного эротического созерцания и не сразу откликнулся на мое приветствие. Пришлось повторить еще раз:

— Здравствуйте, Сергей. Я хотел бы с ва­ми поговорить.

— Что-то я не помню, где мы с вами встречались. Но я вас слушаю.

— Видите ли, у меня к вам есть предложе­ние. Насчет работы.

— Работы?

— Да, Сергей. Работа в администрации Госконцерта, в Москве. Отдельный кабинет, заграничные поездки. Ну и, конечно, кварти­ра в Москве. Что скажете?

Как и предсказывал Васиштха, Сергей не особенно удивился моему предложению. Могоизбранность, удостоверенная заветной санкцией, уже успела произвести некоторые изменения в психологии немога.

— Допустим, что я согласен: предложе­ние, конечно, заманчивое.

— Не то слово — просто роскошное. Но оно потребует от вас, Сергей, одного ус­ловия: вы потеряете свой маленький дар.

— Какой дар? — тут же спросил «козле­ночек».

— Речь идет о недавно обретенной вами способности безнаказанного созерцания. Ленты-бантики, ну и все такое. Вы понимае­те, о чем я говорю?

Сергей задумался. Некоторое время он пе­реминался с ноги на ногу, потирал подборо­док, трогал кольцо. Наконец решительно произнес:

— Нет. Пожалуй, я лучше останусь при своих.

     Следуя сценарию искушения, я похвалил агнца Васиштхи за отсутствие мелочности и предложил «местечко в политике». Узнав, что и это предложение сопряжено с роко­вым условием, Сергей столь же решительно отказался.

Таким образом, избранник благополучно преодолел искушение, что вызвало у меня неподдельное уважение к нему. Но это чув­ство, конечно, не шло ни в какое сравнение с той радостью, которую испытывал Васишт-ха, стоявший неподалеку без всяких экранов и прочей моговской атрибутики.

Насколько мне известно, содержание за­вета никогда не бывает для немога слиш­ком обременительным. Как правило, в «кон­тракт» входит только одна заповедь и ряд ограничений, а также способы связи и про­цедуры благодарения, так называемый

фимиам.

     Видимо, история всей практики санкцио­нирования и везения убедила могов, что ис­полнение даже одной-едикственной запове­ди представляет колоссальные трудности для немогов, введение же таких жестких ограни­чений, как «не лги» или «не пожелай жены ближнего своего», неизменно оказывается пустым сотрясением воздуха, равносильным запрету «не дыши». Санкции, где содержа­лись подобные пункты, были почти сразу же сняты из-за грубейших нарушений завета из­бранником.

Единственная универсальная заповедь, входящая во все заветы (ибо без нее заветная санкция теряет всякий смысл для мога), предельно проста: «Не ищи себе иного покрови­теля». Она может формулироваться и вво­диться по-разному, но суть одна: не сотвори себе кумира. Всякая попытка со стороны избранника/ носителя санкции, «подстра­ховаться» — заручиться поддержкой иных «высших» сил, в том числе институтов любой из традиционных конфессий, карается, как правило, немедленным снятием санкции. По­разительно, но часто бывает так, что преж­нее полное равнодушие к религии сменяется у немога после получения санкции и заклю­чения завета странной вспышкой интереса к «горнему» вообще; возникают вдруг по­ползновения «покадить Иегове» — наве­даться в церковь, носить крестик, образок А потом — запоздалые стенания, страшные клятвы в попытках вновь вернуть снятую санкцию — словом, нсмог есть немог, ессе homo.

Я видел всего четыре явления, из них два закончились заключением завета, а двое из­бранников «усомнились», несмотря на предъ­явленные знаки могущества.

Рам явился своему объекту, которого пред­варительно вез около месяца, белой ночью на набережной у Горного института. Явление было хорошо обставлено предшествующими микроявлениями (знамениями). Немог попал в связку обширной и очень сложной замороч­ки (Рам работал изо всех сил), начиная с ка­кого-то момента сгущения чар все прохожие вдруг стали здороваться с ним, называя по имени-отчеству и произнося какой-нибудь комплимент («Рад видеть вас, Юрий Васильевич...»). Затем Рам, набрав ПСС или даже СС по методике Гелика, вышел из сопровож­дения, приблизился к стоявшему у Невы не­моту и очень красивым, каким-то плавным прыжком поднялся на двухметровую афиш­ную тумбу, стоявшую тогда у здания Горно­го института.

— Подойди, — сказал Рам негромко, но Юрию Васильевичу его голос показался, вероятно, раскатом грома, — он даже на се­кунду закрыл уши ладонями. И приблизился.

Рам вывел его из заморочки, стряхнул ча­ры, поскольку завет может заключаться только в состоянии свободы воли, а иначе он ничего не стоит. И сказал:

— Ты чист душой к незлобив. Я дам тебе силу, и будешь ею силен.

— В-вы кто, извините?

— Я мог и пребываю с тобой уже некото­рое время. Мое имя Рам.

Последовала пауза, видимо, не мог вспо­минал и осмыслял происходившее с ним за последний месяц и прикидывал варианты.

— Почему я? — спросил он наконец.

— Ты мне подходишь, и я возвышу тебя, — сказал Рам. — Вот мои условия: нельзя слу­жить двум покровителям. Только ко мне ты должен обращаться и взывать. Не стриги но­готь на мизинце левой руки. Не ешь свеклу. Не коси ничего зеленого в одежде своей, ибо все это мне противно.

— Хорошо, — ответил немог, почти не раздумывая.

— Услышанное запомни хорошенько, это завет, — продолжал Рам. И вручил предметы

культа, необходимые для контакта: какую-то сплетенную из тонкой проволоки оваль­ную рамочку и табличку с формулой взыва-ния-заклинанил, что-то вроде: «Волей мога, волей Рама,» точной верностью завету». Ра­мочку следовало держать двумя пальцами левой руки — большим и мизинцем — и про­износить словесную формулу, чтобы в труд­ную минуту обрести помощь мога-гюкровите-ля... Ну а появится желание поблагодарить, всегда можно взять в руки овальный предме-тик и произнести раз-другой имя мога .. На­сколько мне известно, многие моги вручали в дополнение ко всему ароматические палоч­ки, которые следовало возжигать — если за­хочется поблагодарить.

Каким   образом   вручаемые   предметы могли способствовать контакту между но­сителем санкции и покровителем, мне не совсем ясно. Возможно, они имели чисто ритуальный смысл, а мог следил за состоя­нием объекта-избранника  благодаря  гор­сти заброшенных поплавков и СП-дизгностике. Тем более что личный контакт, даже между немогом-избранником и могом, — вещь очень редкая. Ни в одной из практик, за исключением тактики санкции, мог не называет себя нсмогу и вообще ничего не объясняет, разве что наставляет кого-ни­будь нравоучительной попаданой. Но даже и в случае санкции непосредственное явле­ние мога — «лицом к лицу» — выглядит скорее исключением, чем правилом.  «Не­гоже немогу видеть мога живого», — как выразился Бет.

Полагаю, что основная причина тут кроет­ся в психологии немогов. Все, что увидено «живьем», воочию, в особенности неодно­кратно, теряет для человека часть своей ау­ры. Нужный эффект улетучивается, даже если даваемая санкцией сила реальна и ощу­тима.

Быть может, знаменитый Фома, требовав­ший возможности вложить свои персты в ра­ны Христовы для надежного уверования, не получил желаемого подтверждения еще и потому, что вложение перстов привело бы, конечно, к «убедительности», но не привело бы к вере. Насколько мне известно, опыт практики санкций полностью это подтверж­дает. Активное личное соучастие неизменно уменьшало поступление фимиама (производ­ство благодарственных ритуалов и жестов) и нисколько не способствовало сохранению завета.

Именно поэтому постепенно стали преоб­ладать косвенные явления; показы знамений и себя через знамения.

Интенсивная ката подготавливает пло­щадку длч знамения. Трещат и ломаются ветьи деревьев, дребезжат стекла; иногда находящийся в катапраксии мог осуществ­ляет часть сброса (очень незначительную) в полость сердца избранника, вызывая арит­мию сердечной мышцы, непосредственно производя тем самым подобающее ситуации волнение.

Если у избранника нет под рукой культового предмета, катапраксия может  затянуться, принять более «грозный» характер и,  наконец, заканчивается собственно знамением, например завихрением столбика пыли, кото­рый на какое-то время зависает в воздухе, приближается к немогу и рассыпается у его ног. Предварительно из глубокого СП мог считывает желание подопечного и теперь до­водит до сведения избранника свою волю, придвигая в вихревом столбике записочку («письмена»), направляя посланца с изъяв­лением воли мога, — тут чаще всего исполь­зуется стажер, но бывает, что зачаровывает­ся и подсылается первый попавшийся немог, являющийся в таком случае «ходячими уста­ми мога живого». Практика санкций вообще и, особенно, явлений овеяна духом театра­лизации. Эстетическое измерение, перестав­шее быть монопольной огороженной пло­щадкой для творчества, тем не менее входит в окончательное оформление готового про­дукта, будь то санобработка, заморочка или заключительное наставление для немога (попадана).

Красивы явления Гелика: он поджигает куст или траву, используя «дальнобойный пирокинез» (весьма сложная практика, осуществляемая катой из ПСС), и так явля­ется немогу в знамении сухой горящей рас­тительности, окутанной дымом. Посколь­ку состояние неможества характеризуется тем, что очевидности предпочитается до-(по)казательство, то есть нечто, предъявля­емое по частям, и соответственно лицезре­нию предпочитается умозрение, практика санкции обычно оставляет зазор для тол­кования.

Как уже отмечалось, состав завета выгля­дит достаточно странно. За исключением требования о несотворении кумира, объяс­няемого вполне понятной ревностью дающе­го санкцию, все остальные условия контрак­та касаются сугубых мелочей наподобие «не носить зеленого в одежде». Но и в данном случае некий архетип заветной санкции вы­кристаллизовался из опыта практики.

Во-первых, требования, акцентированные произвольно, снабжены надлежащей мерой абсурда. Оки несут на себе личную печать, завиток воли мога, дающего санкцию. Ис­полнение полюбившейся могу мелодии жес­тов и ритуалов является своего рода пере­созданием мира по прихоти, вписыванием в картину бытия какого-то персонального «да будет так ». То есть происходит чистая манифестация именно собственной воли, а не какой-то «высшей воли», которую предстоит познать и принять как задачу. Стало быть, дающий санкцию ставит свою неповторимую монограмму на глине — при этом, конечно же, мир, о котором было ска­зано «хорошо весьма», низводится до уров­ня полуфабриката, сырья, то есть глины. Яс­но, что для чистоты желания, как оно проявляется в Основном Состоянии, не мо­жет быть более сильного мотива, чем запе­чатлеть уникальность своего присутствия и тиражировать его вдоль по измерениям Вселенной. Отсюда все экзотические выбор­ки или выдирки из набора равновозможных человеческих установлений типа «не есть свинины», «осенять себя перстом» и тому подобное. И можно представить себе, как резонирует душа мога-покровителя, когда носитель санкции распространяет выборку среди своих присных. Проповедничество и миссионерство напрямую не указываются в завете, но получивший санкцию и уже зна­ющий о покровительствующей силе склонен и сам воспользоваться частью моральных процентов, вербуя себе адептов. Так личная монограмма мога, отпечатанная на нем, рас­ходится концентрическими кругами и воз­вращается к могу как незримая, но очень важная составляющая фимиама. Завиток воли, размножающий себя в орнаменте при­легающих будней.

У меня есть давняя задумка, очень дорогая для меня и утвержденная внутренним реше­нием воли. Друзья и знакомые, с которыми я делился «завитком», посмеивались или по­жимали плечами. Однажды по какому-то на­итию я изложил суть дела Раму:

— Если я когда-нибудь разбогатею — ну, скажем, получу Нобелевскую, я обязательно создам фонд Бу-поощрения.

— Чего?

— Ну, знаешь, у шведов и, кажется, у дат­чан есть имя Бу, кстати, довольно распрост­раненное. Вспомни такие специфические со­четания — Бу Юхансон, Бу Карлсон...

— Угу.

— Так вот. Я желаю видеть сочетание это­го имени с русскими фамилиями. Хочу, что­бы появился Бу Петров, Бу Иванов, Бу Сидо­ров — и так далее, и чем больше, тем лучше. Для этого мне и понадобится солидный фонд поощрения. Фонд будет предусматривать выплату специальных премий всем гражда­нам, имеющим фамилии, оканчивающиеся на «ов», «ев», «ин», которые при этом явля­ются обладателями имени Бу. Я рассчиты­ваю, что немало родителей захотят таким образом обеспечить будущее своим деткам. Попятно, что на всех не хватит, получат пер­вые — но импульс сработает, — а дальше уже можно рассчитывать на простое воспро­изводство...

Проект Раму понравился: «Одобряю, круго берешь». При этом Рам нисколько не удивился — думаю, потому, что траектория воли мога часто пересекает подобные пере­крестки.

Однако странный состав завета объясня­ется не только пригодностью иррациональ­ной выборки для воплощения причудливого завитка воли. Дело в том, что даже самые не­притязательные запреты, если они оформле­ны в виде обязательства, становятся для не-моюв тяжелы. Припоминаю несколько случаев, когда немог утрачивал санкцию из-за сущего пустяка, вроде появления «зеле­ного » в одежде.

Вообще, практика санкций может с успе­хом выполнять роль экспериментального че­ловековедения. Любопытно (и поучительно) наблюдать, как культурные и культовые уста­новления, имеющие многовековую историю, вновь возникают, будто впервые, в отношени­ях между носителем санкции и могом-покро-вителем. Постепенно, как бы сама собой, вы­рабатывается детальная практика культа: избранник, демонстрируя силу, привлекает новых адептов — или, что бывает реже, глу­боко утаивает источник силы даже от самых близких. Что касается могов, заключивших завет, то, вероятно, первый вариант для них предпочтительнее, но есть любители и второ­го; Лагута даже включал в завет условие хра­нить откровение в тайне.

Тем более что искушения для немога появ­ляются в обоих случаях, хотя возникающие здесь проблемы не имеют ничего общего с кантонскими императивами. Извлечение личной выгоды, разного рода моральных процентов на дарованную благодать, разу­меется, не может пресекаться покровите­лем, поскольку везение, удача, вообще успех в любой избранной деятельности как раз и является практическим следствием избран-ничества, непосредственно вытекает из да­рования санкции. Какая-либо реакция на мо­ральный кодекс своего избранника для мога также абсолютно нехарактерна. Действи­тельно опасным искушением в этом случае является гордыня — слишком велик соблазн заявить: «Я и Отец мой небесный едино суть». Немог, пользующийся благодатью, привыкает к почти даровому источнику; ему начинает казаться, что можно обойтись сво­ими силами, и вот в неуемной гордыне он на­рушает завет — и, естественно, лишается санкции.

Другое искушение, или грех, ведущий к ут­рате милости, чаще сопутствует тайному куль­ту. Удивительно, как легко внедряется в психи­ку немога комплекс «золотой рыбки» —

синдром непрерывного возрастания хоте­ний. А мог не в состоянии везти подопечного непрерывно — случаются паузы, порой длинные. Словом, немог начинает роптать на того, с кем заключил завет. А если немог воз­роптал, то это уже достаточное условие для снятия санкции.

По логике вещей, было бы естественно считать снятие санкции необратимым — по бо \ыией части так оно и есть. Но мне извест­ны и случаи прощения, свидетельствую­щие — как это еще назвать — о простой че­ловеческой слабости мога... Избранник Фаня, успешно чумаковавший и даже удос­тоившийся внимания прессы, впал в гордыню и утратил санкцию. Бедолага ужасно пере­живал, но не смирился: чуть ли не каждый день он ходил на места явлений, возжигал ароматические палоч;:и и по сто раз повто­рял одно и то же шизофреническое заклина­ние: «Нет Бога, кроме мога, я пророк твой, Фань, Фань!» — и добился своего! Фань про­стил нечестивца и вернул ему благодать, во­зобновив заветную санкцию.

                      Появление шугов

Объединившись в могущества, моги до­стигли высокой степени автономии от ок­ружающей среды. Разработанная техника безопасности включает в себя надежные га­рантии по сохранению занимаемой экологи­ческой ниши, а экзистенциальное и психоло­гическое экранирование завершает прочный «социальный экран», который ни разу не удалось пробить ни органам МВД, ни систе­ме социального обеспечения, ни отчаянным следопытам-одиночкам. Да я и не представ­ляю себе, как они могли бы это сделать. Лю­бая опознанная угроза, вторгающаяся в экологическую нишу могущсств, наталки­вается на экран и кончает «членовредитель­ством ».

Каждое могущество имеет собственного квартирьера — мога-куратора, решающего задачи житейского обустройства. Насколько я понимаю, эта обязанность не доставляет особых хлопот, «поплавок заботы» натягива­ется не чаще, чем раз в месяц. Если уж футбо­лист, играющий в основном составе высшей лиги, может быть уверен, что жилье как-ни­будь приложится к его мастерству (при лю­бом режиме), то могу тем более беспокоиться не о чем. Бет, квартирьер Василеостровского могущества, на мой вопрос ответил с некото­рой рассеянностью:

— Ну, воспитываешь какого-нибудь мен­та покрупнее... или, там, военкома, опять же, начальника халявы. Вообще-то у нас в горо­де они и так достаточно воспитанные — не враги же самим себе. Разве что, бывает, с пе­репугу в долю приглашают войти.

Учитывая, что никакого интереса к так называемой «общественной жизни» моги не проявляют (за исключением везения из­бранника), область их пересечения с царст­вом кесаря следует считать ничтожной. Не­смотря на обилие абсолютно конкретных реалий, могущества обитают в собственном времени, не похожем ни на сорное время повседневности, ни на осевое время исто­рии немогов.

Непробиваемый панцирь защищает могу­щества от возможных репрессивных мер со­циума, существуют опробованные защиты даже от тех мер, которые еще не придуманы, но могут прийти в голову властям. И все же моги столкнулись с реальной опасностью, пришедшей, разумеется, совсем не с той сто­роны, где были воздвигнуты экраны. Имя этой неожиданной напасти — шуги. Как воз­ник термин «шуг», никто не знает, известно лишь, что слово пришло из Москвы, где про­блема шугов оказалась самой острой и даже отчасти трагической. Для объяснения явле­ния в доступных мне пределах попробую воспользоваться историей в духе средневе­ковых фэнтсзи.

Представим себе обширное королевство с его городами, рыцарями, актерами, раз­бойниками, алхимиками и прочими атрибу­тами, пригодными для авантюрно-мистиче­ского романа. В королевстве случаются войны с соседями, неурожаи и бунты — но в один прекрасный момент все эти неуряди­цы отступают на задний план. В пределах государства появляется огнедышащий дра­кон, прилетевший с острова на другом краю Земли — юный, полный необузданной ярос­ти и не знающий пощады. С ним в бой всту­пают отважные рыцари и целые армии, воз­главляемые опытными полководцами, но во всех, отнюдь не легких для себя сражениях, дракон побеждает. Он обходит искусно ус-

троенные ловушки, сжигает поля и деревни, разрушает укрепленные замки. Его дейст­вия непредсказуемы, дракон отвергает дань, но не спешит уничтожить столицу. И никто из подданных не знает, настигнет ли его смерть днем или ночью, сегодня или завтра.

Понятно, что вид дракона и даже одно ощущение его близости вызывает у каждого из смертных хтонический ужас. Этот ужас ни с чем не спутаешь, ибо он является пер­вым признаком приближения чудовища.

Однако коллективная мобилизация на­родной памяти заставляет вспомнить похо­жую историю, случившуюся несколько сто­летий назад. Сведения, впрочем, скудны: страну спасли шуги. Теперь никто не по­мнит, кто они такие и чем занимаются, но гонцы разосланы повсюду в поисках послед­него средства. В конце концов «спецслуж­бам» удается обнаружить несколько предста­вителей, казалось бы, вымершей профессии. Узнав, в чем дело, один из них берется за ра­боту.

И вот дракон лежит в чутком сне на вы­жженной площадке — по опыту известно: никто не может приблизиться к нему незаме­ченным. Группа вооруженных всадников ос­танавливается на приличном расстоянии; среди них высокий худой человек, без ору­жия и головного убора. Это шуг. Он спрыги­вает с коня и дальше идет один.

Через несколько минут дракон открывает глаза, потом лениво шевелит лапой. Комья земли сыпятся на идущего, но шуг продолжает путь. Дракон вздыхает, жар дыхания опаляет путнику брови и волосы, и тогда шуг останавливается. И приступает к работе.

— Я приветствую великого воина, славно­го потомка Шруви-Гаруды. Ты последовал своему пути, который привел тебя сюда, что­бы в окружении ненависти и страха свер­шить свою миссию. Этот мир не создан для таких, как ты, потому что ты одинок. Люди, живущие здесь, умирают от страха смерти ча­ще, чем от самой смерти — и ты, как никто другой, причиняешь км этот страх. Но я знаю, что ты прилетел не за этим. Здесь есть и рыца­ри, готовые бросить вызов и способные при­чинить тебе вред — и ты сражаешься с ними в ожидании равного тебе. Я знаю, что ты справишься с равным и не отступишь ни пе­ред кем. Ты, вселяющий страх, сам не веда­ешь страха.

Но есть в этой стране девушка, прекрасная принцесса, в сердце которой ты должен все­лить любовь. Она станет избранницей вели­кого крылатого воина...

По мере того как разворачивалась речь шуга, голова дракона склонялась к земле, когти втягивались, дыхание становилось ров­нее и спокойнее. В голосе шуга все отчетли­вее проступала интонация уверенности, он подошел к дракону совсем близко:

— Принцесса уже знает, что будет твоей, но она еще не знает, как ты прекрасен. Как и все прочие, она приблизится к тебе в стра­хе — но ты не причинишь ей вреда. Ты возь­мешь ее с собой в полет и будешь показывать, как выглядит мир, если смотреть на него твои-

ми глазами. Она увидит и почувствует тот тре­пет, которым пред тобою трепещут. Пройдет немного времени, и принцесса начнет гордить­ся тобой. А потом в ней проснется любовь, и когда она признается тебе в этом, на твоем далеком острове произойдет главное собы­тие: в подземной пещере расколется скорлупа еще одного яйца из Великой Кладки. Ты обре­тешь себе младшего брата и исполнишь мис­сию Шруви-Гаруды...

Так или примерно так. говорил шуг, и дра­кон уже ничего не слышал, кроме его завора­живающей речи. Длинный язык дракона рас­стилался по траве, вздрагивая при каждом слове. Мастер сделал свою работу — зашугал дракона.

Далее возможен двоякий поворот собы­тий. Если перед нами шуг-избавитель, он ус­ловным жестом подзывает кого-нибудь из притаившихся вдалеке рыцарей — и тому останется лишь пронзить копьем стелющий­ся по траве язык дракона; потомок Гаруды тут же погибнет. Но, возможно, мы имеем дело с шугом-перехватчиком — и тогда горе и притаившимся рыцарям, и всей стране в целом. Шуг подчиняет себе волю дракона (ибо обладает навыком причинения сладчай­шего) и начинает использовать ее в своих ин­тересах.

Такова притча, указывающая, хотя и кос­венно, на суть дела. Форма иносказания из­брана по нескольким причинам. Во-первых, я имею лишь самые приблизительные пред­ставления о действительном механизме воз­действия шугов на волю мога. Во-вторых, речь все-таки идет о наиболее уязвимом мес­те в совокупной практике могуществ. Как бы там ни было, первые сведения о шугах при­шли из Москвы.

Вообще, Московское могущество всегда было немногочисленным и эпигонским, на­сколько мне известно, москвичам не уда­лось застолбить ни одного патента. Думаю, что здесь сказалась та же причина, которая определила и общую блеклость московско­го андеграунда: в то время как Ленинград отапливался множеством маленьких ко­тельных, столицу отапливали несколько ог­ромных ТЭЦ. На первых порах, когда про­ходила консолидация андеграунда, фактор наличия обширной и надежной «экологиче­ской ниши» в Петербурге оказался, видимо, решающим. Тем не менее именно в Москов­ском могуществе разыгралась драма, послед­ствия которой, возможно, еще не-устранены до конца.

Первым пострадавшим стал мог Беолис, впавший в неможество по неизвестным причи­нам. Точнее говоря, установление причин за­няло много времени и фактически произошло задним числом, когда угроза приобрела впол­не реальные очертания. Я полагаю, промедле­ние стало возможным из-за общего снисходи­тельно-насмешливого отношения «больших могуществ» к москвичам: незадолго до этого охтинцам пришлось даже посылать своего квартирьера в помощь «братьям нашим мень­шим.» Пока шло неторопливое расследование, ход событий был пущен на самотек, и вскоре произошло новое ЧП: московский мог Долгоногий грубо и необъяснимо нарушил важней­шие положения устава...

Сразу же бросилось в глаза совпадение: стажером у обоих могов числился некто Ющсвский (Вьюн). Вьюна вспомнили: когда-то он стажировался в Ленинграде у Теодори-са, но программу не осилил (по словам Теодориса, «хиленький был стажер»). Кроме того, выяснилось, что все санкции Московского могущества завязаны на несколько человек — кое-кого из них тоже вспомнили. Дальше медлить было нельзя, и события развивались стремительно. Увы, сначала не в лучшую сто­рону. Фань и Теодорис выехали, чтобы разо­браться на месте, а через два дня Фань вер­нулся. Один, без Теодориса. Свой печальный отчет Фань начал словами: « В Москве все мо­гущество зашугано...»

Содержание закрытого отчета и последу­ющего консилиума мне известно лишь в са­мых общих чертах. Действительно, Вьюн од­нажды случайно набрел на неожиданную возможность проходить (при определенных обстоятельствах) через все экраны. Такая возможность могла быть реализована даже из разового (экстатического) Основного Состояния, доступного стажеру. Делиться своим открытием Вьюн не пожелал и, таким образом, стал первым шугом. Беолис, соот­ветственно, стал его первой жертвой. Вслед за Вьюном появились и другие шуги, сумев­шие достигнуть друг с другом что-то вроде консенсуса: внутри Московского могущества сформировалось сообщество паразитов, исклю­чительно эффективное и опасное. Следует признать, что по своей дерзости шуги не ус­тупали могам, хотя так и не смогли самосто­ятельно освоить ни одну из практик,доступ­ных могам. Но навыки приспособительного паразитизма (собственно шугования) им от­шлифовать удалось — вплоть до восхищения беззаветной санкции со всеми вытекающими отсюда последствиями. Очень быстро про­изошло и разделение на две специализации: на шугов-термкнаторов и шугов-перехвзтчи-ков; используя как инструмент зашугапное могущество, Вьюн и его партнеры в течение недели установили контроль над криминаль­ными группировками столицы.

Консилиум продолжался несколько часов: моги никогда еще не сталкивались с такой опасностью, и план операции требовалось обсудить во всех деталях. Вечером того же дня сводный истребительный отряд питер­ских могуществ под командованием Гелика отбыл в Москву.

Санобработка такой огромной террито­рии продолжалась в течение суток — и это при том, что работа велась без малейшего пижонства: никаких испепелений и настави­тельных попадай. Судя по отрывочным све­дениям, в качестве основного орудия саноб­работки использовался «боевой волейбол» (так называемая катапульта) — большинст­во намеченных мишеней было поражено с помощью обширных кровоизлияний в мозг. Имели также место инфаркты и другие не­счастные случаи вроде падений с моста. Из-за нехватки времени на избирательную амне­зию часть бандитов-телохранителей были

введены в замкнутую заморочку и погибли во взаимных разборках. Впрочем, оказать сколько-нибудь существенную помощь шу-гам в противодействии истребительному отряду немоги-телохранители, конечно, не могли. Самая трудная и печальная часть задачи была связана с ликвидацией остатков Московского могущества. Увы, зашуган-ность оказалась необратимой, и, как только сработали первые охранные поплавки, зашу-ганные моги встали на защиту своих парази­тов-поработителей. Собственно, для этого и понадобился целый истребительный отряд: ибо одно дело обезвредить немога или орга­низацию немогов, и совсем другое — спра­виться с могом, владеющим важнейшими практиками (хотя и утратившим автономию воли). Как и предсказывал Гелик, наиболь­шую эффективность показала тактика трой­ного удара: сначала легким выпадом причи­няется боль шугу. Реагируя на натяжение поплавков, зашуганный мог покрывает сво­его перехватчика дистанционным экраном и тем самым неизбежно ослабляет свою соб­ственную защиту. В этот момент он сам ста­новится доступной мишенью, и заранее подготовленная катапульта наносит уничто­жающий удар. После чего шуга достаточно просто «тюкнуть» — например, завершать обычную индивидуальную кату вмешатель­ством в его сердечно-сосудистую систему. Выбор наиболее простых и безопасных ме­тодов санобработки диктовался еще и тем, что необходимо было исключить «опозна­ние» и тем самым не дать возможности шугу применить его грозное и тогда еще не до конца исследованное оружие. (Впоследст­вии выяснилось, что если мог «знает врага в лицо», попытка шугования заведомо обре­чена на провал.)

Таким образом, операция «Пепел Теодориса» была проведена без потерь и в наме­ченные сроки. Отдельный фрагмент опера­ции, за который отвечал Зильбер, состоял в наказании Вьюна. Первому шугу была уготована персональная участь: в соответ­ствии с планом Вьюн был поставлен на крекер. Название этой редкой практики об­разовано от американского значения глаго­ла to ciack — «тронуться», «свихнуться»; речь идет о максимальном психогенном воз­действии, результатом которого является тотальная амнезия и разрушение интел­лектуальных функций вплоть до уровня, располагающегося где-то между имбеци-лом и идиотом. Снять с крекера уже невоз­можно, но можно сохранить заранее наме­ченный «участок программы». Зильбер замкнул Вьюна на подвернувшуюся ему в тот момент попадану: «жил-был поп — то­локонный лоб». И эти единственные остав­шиеся в его распоряжении слова наказанный шуг повторял как попугай... По окончании операции моги захватили его с собой, для коллекции, и поместили на Пряжку. Это из­вестное заведение находится под патрона­жем Василеостровского могущества, и Вьюн некоторое время использовался как на­глядное пособие для стажеров — пока не почил в бозе.

Урок не прошел для могов даром: свод правил ТБ пополнился новым разделом, а в уставах всех могуществ появилось важ­ное положение о том, что попытка шугова­ния немедленно пресекается крекером на месте.

Кроме того, появление шугов ускорило подготовку Белого Танца.

                        Белый Танец

Кому принадлежит термин — неизвестно; сама же идея принадлежит Гелику. На последнем, Четвертом конгрессе могов, спсциа льно созванном для этой цели, Белый Танец был признан официальной эсхатологией могуществ — и с этого момента все могущества так или иначе работают над идеей Белого Тан­ца. Быть может, выход в свет данных записок совпадет с генеральной репетицией последне­го и окончательного события.

Поскольку Белый Танец является разо­вым действом, понятно, что в отличие от других фрагментов практики воочию видеть его я не мог. Однако суть его достаточно проста; технически Белый Танец слагается, как из кубиков, из остальных элементов практики могов.

Ядром Белого Танца выступает Большая Ката — если растянуть ее во времени и за­действовать совокупные силы всех могу­ществ: «построить и запустить ускоритель» (Гелик). Свидетелем (и, в сущности, даже участником) Большой Каты мне приходилось быть; это, бесспорно, производит впе­чатление.

Действие имело место год назад и прово­дилось под Зеленогорском, близ поселка Ро-щино. Устраивалась Большая Ката совмест­но Василеостровским и Сосновополянским могуществами, «дирижировал.» сам Гелик.

В результате «половецких плясок» было переломано множество деревьев, окру­жавших лесную поляну, на три градуса по­низилась локальная температура (что я и зарегистрировал вместе с опекавшим ме­ня Зильбером), поднялся ветер и, наконец, пошел дождь. То есть была произведена не­большая природная катастрофа местного значения. Иными словами, моги применили, причем в высшей степени эффектно и эф­фективно, позабытую древнюю технологию вызывания дождя (помнится, Макгул пред­лагал одеться во что-нибудь этнографичес­кое для пущего кайфз, но Гелик предложе­ние отклонил)

Следующая Большая Ката, с привлечением еще двух могуществ, прошла совсем недавно в Воронежской области. Прошла без моего участия — из-за несовершенства ТБ, как за­явил Рам. В Воронеж притащили множество разных приборов, целую походную лабора­торию. В том числе и сейсмограф, который показал отклонение на несколько баллов по шкале Рихгера. То есть моги станцсвали-таки землетрясение, о чем мечтал Гелик, как я помню, еще пару лет назад.

Большая Ката является моделью Белого Танца примерно в том же смысле, в каком

лабораторно-компьютерные испытания слу­жат моделью настоящего ядерного взрыва. Задача модели — в домашних условиях дать представление о том, что моделируется. Ос­новные  элементарные составляющие уже описаны вкратце в этих записках — ката, СП, объединение индивидуальных практик в единый ускоритель-усилитель, примерно как в игре в выбивалочку, но, разумеется, со­вершенно в иных масштабах. Машина, которая получается в результате сборки и последую­щей регулировки отдельных узлов и систем, не только в принципе работоспособна, но и прекрасно работает, производя конечную продукцию, а именно — катаклизмы. Понят­но, что здесь, так же как и в случае других машин, внешний вид устройства — притан­цовывающие в едином ритме фигуры — ни­чего не говорит о производимом на машине изделии, ведь и машина, изготовляющая зе­фир в шоколаде, новее не обязана быть слад­кой...  В таком  квазимеханическом смысле сборный ускоритель есть тело Белого Танца. Или, если угодно, устланная перламутром раковина, в которой вызревает жемчужина Катастрофы.

Белый Танец, как и индивидуальная ката, исчисляет линии скрытого напряжения мира и наносит по ним удар. Высвобождаемые ре­активные выбросы энергии отводятся к воз­никающим (тоже высвобождаемым, но, как правило, в другом месте) «слабинкам», что позволяет делать разгон, то есть выстраи­вать разрушения по нарастающей, иниции­ровать собственно катастрофу, катаклизм как таковой. Как я понимаю, с расширением контура катастрофы число слабинок стре­мительно нарастает — при том что интервал переброса высвобождаемой энергии разру­шения очень мал и одному могу не по силам осуществить «скоросшивание» фрагментар­ных разрушений в единство Апокалипсиса; это не под силу даже отдельно взятому могу­ществу. Танцевать Белый Танец должны все моги вместе, только тогда блеск жемчужины может затмить сияние мира и погрузить его во тьму.

За пределами машинных аналогий Белый Танец воспринимается как апофеоз уничто­жения — даже для постороннего наблюдате­ля. Возникает почти неодолимая тяга, некий объективный drive, и все устремления схо­дятся в водовороте «еще». Понятие экста­за приобретает здесь вполне буквальный смысл, ибо ex-stasis, выхождение за пределы «стазиса», состояния уравновешенности, яв­ляется необходимым рабочим моментом процесса. У танцующего «захватывает дух»; расшифровывая это выражение, мы получа­ем точное описание происходящего: дух за­хватывает себе окружающее пространство, динамизирует его как автономная движущая сила, для чего приходится частично поки­дать собственное тело — стационарного но­сителя. Это и есть ex-stasis в строгом смысле слова, захватывающий, ритмичный вихрь разрушения.

Теперь можно вспомнить общее индоев­ропейское предчувствие, эксплицитно выра­женное в ведической мифологии. Имеется

в виду последний акт Бытия, смертоносный разрушительный танец Шивы. Обратимся вновь к этому удивительному прозрению, где так точно расписаны роли каждого из соуча­стников триединства. Создатель мира Брах­ма был прорабом богов, работавших в поте лица: мир создавался непрерывным трудом, пахтанием Первичного Океаноса. Но мир создающийся и мир созданный принципи­ально отличаются друг от друга и потому не могут иметь одного и того же гаранта — функцию сохранения мира исполняет Виш­ну, и ему тоже требуется перманентное уси­лие, непрерывность присутствия для того, чтобы все существующее продолжало быть.

Мне не совсем ясна природа этого гаран­тирования, природа, так сказать, «санкции Вишну». Но во всяком случае очевидно, что покоить мир ничуть не легче, чем его создавать. Если «щадить усилия», ничего не выйдет.

И наконец, гибель всего созданного — функция, за которую ответствен Шива. Мне всегда казалась красивой идея о том, что Все­ленная, создаваемая трудом, должна быть разрушаема в танце — но лишь после знаком­ства с Большой Катой, так сказать, с аурой Белого Танца, я увидел, насколько эта идея истинна. Внутренняя достоверность Шивы, танцующего на развалинах мира и произво­дящего танцем сами эти развалины, не мо­жет вызвать сомнения у приобщенных к Белому Танцу. Ведь даже экстаз шамана, вызывающего дождь, и боевые пляски вои­нов раннего неолита, производящие ярость, обладают притягательностью, затягивают, как воронка.

Есть вещи, порождаемые усилием возник­новения, есть те, что порождаются усилием сохранения, есть, наконец, и специфическая продукция машины катастроф. Я даже скло­нен высказать следующее предположение: как только дух набирает должную мощь, до­стигает определенной концентрации, в нем все явственнее прослушиваются позывные разрушения. Раньше я думал: отчего это за­мысел всеобщего уничтожения с такой насто­ятельностью приписывается злому колдуну? В чем тут сумма его выигрыша, кто же будет выплачивать ему «гаввах», дань страха и вос­хищения? Чем он сам будет подпитываться, если вымрут потенциальные источники кор­ма? Но, по мере общения с могами, до меня дошло, что мотивировка действий разрушите­ля не имеет никакого отношения ни к психо­логии, ни к морали.

Типичное детское восприятие сказок пред­полагает линейную шкалу добра и зла, что яв­ляется очередным проявлением наивного ло-гоцентризма. Между тем этическая шкала для «колдовства » нехарактерна и принципи­ально вторична; направленность же интен­ции за пределы неможества определяется просто достигнутым рангом могущества, при­том совершенно объективно. В этом смысле нет и не может быть добрых и злых колдунов (разве что в переносном значении, как мы го­ворим, например, о «хорошем» и «плохом» ветре). Речь может идти лишь об определен­ной концентрации достигнутого могущества.

И если это могущество достаточно велико, то не заставят себя ждать и соответствующие последствия: производство заморочек, длин­ные вхождения в предстартовые и стартовые состояния, различные формы заключения за­ветов, на скрижалях или без таковых, раздача санкций и так далее.

И чем дальше будут продвигаться могуще­ства в обретении мощи, тем слышнее им ста­нет музыка гибели, под которую они и танцуют Белый Танец. Поначалу один только Гелик говорил об этом, остальные мог/, да­же из Василеостровского могущества, отно­сились к его речам с некоторым недоумени­ем, но по мере совершенствования практик и обживания состояний были приняты и сов­местная катапраксия, и Большая Ката. Моги и целые могущества одно за другим втятива-лись в неизбежную эсхатологию, свыкаясь с идеей предстоящего рукотворного Апока­липсиса. Фраза, которую Васиштха назвал самым точным философским утверждением, звучит так: «Человек не стремится к гибели, это мир стремится к гибели через человека». И для того, чтобы распознать и вразумитель­но выразить это стремление, не нужно даже быть могом.

В последнее время уже Гелик был сдержи­вающим фактором, отстаивая необходи­мость кропотливой технической подготовки. Главная трудность, насколько я понимаю, вовсе не в обнаружении «узких мест» приле­гающего Космоса и не в нанесении по ним ударов путем отвода освобожденной энергии разрушения — ограничителем пока служит совсем другой параметр. Гелик называет его «проблемой площадки» и говорит, что по су­ти своей она более всего напоминает фунда­ментальную трудность Архимеда. Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю... Речь идет о технике безопасности в самом пре­дельном смысле, то есть о поддержании «на плаву» плацдарма до тех пор, пока синтези­руемая Катастрофа не достигнет некой «точ­ки Омега», пока не наберет планетарный масштаб.

Традиционным способом, путем наращи­вания линейной силы удара, добиться этого невозможно. Задолго до достижения точки Омега будет уничтожен сам центр уничтоже­ния, и дело даже не в том, что мы погибнем от неумения справиться с грозной стихией раз­вязанных сил чарья. Даже бешеные волны возвратки можно замкнуть в кольцо и поста­вить нескольких «сторожей». Но сама пло­щадка под влиянием нарастающих разруше­ний неизбежно превращается в подобие жерла вулкана — синтезируя катаклизм, приходится рубить сук. Точка опоры прова­ливается, ее не на что опереть. Похоже, мир надежнее всего защищен отсутствием абсо­лютных точек, на которых мог бы располо­житься агент разрушения. Все трансцен­дентные позиции такого рода либо уже заняты Демиургом, либо надежно изолированы не­пробиваемым экраном.

Но похоже, что Гелику удалось обойти эту фундаментальную трудность и разрабо­тать уникальную, единственно возможную хореографию Белого Танца. Чтобы понять,

в чем суть проекта, придется обратиться к да­леко отстоящему виду практики могов — к методике направленного погружения в сон. Вспомним, каким образом мог отправляет в ночную почту нужную ему мысль, образ или состояние. Он последовательно удаляет из поля сознания все лишнее, производит чист­ку, оставляя только предмет будущего снови­дения. Но при этом мог «ставит распорку» — подвешивает какой-нибудь trouble, источник беспокойства, — иначе спонтанное погруже­ние в сон произойдет задолго до завершения полной «чистки». И уже последним движе­нием он выбивает распорку, мгновенно за­сыпая.

Хореография Белого Танца, придуманная Геликом, основана на принципе, отчасти сходном с приемом установления распорки. Вот Машина Апокалипсиса запущена, моги начинают свой Белый Танец. Динамический танцующий ускоритель сразу же разбивает­ся на две тесно взаимосвязанные, но принци­пиально различные подсистемы. Сначала почти все танцующие работают в режиме Подсистемы-1, отслеживая линии потенци­ального ра-злома, воздействуя на них и переад­ресовывая возвратку в очередную ахиллесо­ву пяту бытия. Ускоритель набирает разгон, танец красив в эти минуты, он заворажива­ет синхронизацией и единством ритма. Но возвратка нарастает как снежный ком, ее направленный сброс легко сшибает автомо­били, способен выкорчевывать деревья и разрушать дома. Одновременно возникают все новые пустоты, «слабинка» распространяется в двух направлениях: во внешнее про­странство и, одновременно, во внутренние слои. Тогда из ускорителя вычленяется Под­система-II, предназначенная для решения «проблемы площадки». Сначала один танцую­щий, затем второй, третий «встают в распор­ку». Они принимают на временное хранение вновь возникающие «струнки» — в основном потенциальные разломы во внутренних сло­ях. Они как бы становятся зажимами в цеп­ной реакции «разъезжания по швам», приос­танавливая распространение аннигиляции вовнутрь.

Соответственно, Подсистема-1, занимаю­щаяся разгоном, часть струнок-швов пере­правляет в Подсистему-II (где на них надева­ется «зажим»), выискивая для сшибания как можно более дальние точки-слабинки, рабо­тая на максимизацию масштаба итоговой ка­тастрофы. На этом этапе «чистая ката» без распорки, без защитной Подсистемы-II была бы уже невозможна, запредельная энергия разрушения просто смела бы центр.

Как я теперь понимаю, Большая Ката, на которой я присутствовал в Рощино, прежде всего имела целью научиться дер­жать площадку, и похоже, я выступил в ро­ли «контрольного датчика». По мере раз­вертывания Белого Танца число охранников площадки нарастает, ибо держать распорку, куда добавляются почти непрерывно оче­редные гирьки и разновесы, становится все труднее.

Танец могов, использующих Подсистему-П, представляет собой балансирование

тяжелейшим экраном. Он, конечно, не слишком эстетичен. В какой-то момент становится ясно, что танец необратим, то есть танцующие уже не могут бросить свое дело и удалиться — момент, когда мож­но было уйти живыми, упущен. Хранители площадки теперь напоминают атлантов (как в известной песенке: «Один из них качнет­ся, и небо упадет»). Упавшая распорка при­давит их первыми, невзирая на все их могу­щество, ибо к этому моменту на ускорителе уже готова катастрофа планетарного мас­штаба. Фактически зона защиты простира­ется над Петербургом и его окрестностями, что касается остального мира, то там созда­ется «сверх-заморочка», — происходит не­прерывное нарастание странностей, харак­тер которых не поддается точному (и даже приблизительному) расчету. Крепления уже расшатаны, и всеобщий обвал сдерживается лишь потому, что смещенный центр тяжести, пуп земли, все больше облокачивается на «головы атлантов».

К этому времени единственный, специаль­но оставленный в Питере мог (по либретто — Рам) оповещает избранников, с которыми за­ключен завет, и ведет обладателей санкции на Дворцовую площадь. Здесь они должны тан­цевать какой-то свой вариант танца, повто­рять заключенные с ними заветы и деклами­ровать имена своих могов. Ученики, стажеры и сам Рам охраняют «сцену» от возможного вмешательства (впрочем, времени отпущено не слишком много, и серьезное вмешательст­во маловероятно).

 

Далее музыка гибели вступает в последние такты. Ускоритель почти полностью пере­шел на режим работы Подсистемы-II. Толь­ко Гелик исполняет свою индивидуальную хореографию, заканчивая плетение кокона Катастрофы. Словно бабочка Чжуан-цзы, летает он в запредельном СС и наконец вели­колепным па завершает роль спускового крючка Апокалипсиса: последним движени­ем ухватив на лету сверхнормативный груз, он выбивает распорку.

И пиздец.

(Аяьфер, носитель коллективной

беззаветной санкции

Василеостровского могущества.)

1990-1997