Статьи Натальи Сухининой, публиковашиеся газете «Семья» в течение последних пяти лет, помогают читателям обрести затерявшуюся стезю всепобеждающей и всепреображающей Любви! Как хочется и автору, и нам, издателям, докричаться до тех, кто еще способен услышать: «Мир оскудел Любовью! Когда она окончательно иссякнет в людях, Бог прекратит существование обессмыслившегося человечества! Остановитесь... опомнитесь!...» Но слава Богу, еще встречаются в жизни нашей удивительные примеры Любви Жертвенной, Христоподражательной. Нужно только суметь разглядеть их среди суеты и сутолоки житейской. Автору это удалось. Удастся ли нам?...

 

Наталья Сухинина

Великая Сила Любви

 

1. Тихий час для Ангела

Дети, попав в больницу, молчат, если тяжело больны. Доктор Надежда Дорофеева приносила им альбомы с красками... Рисуйте! Они рисовали. Но в рисунках тех почти не было ярких цветов...

     Платье висело в шкафу, вернее, даже не висело, а «стояло» на вытяжку, каждой своей отутюженной складочкой проявляя готовность рвануть из тесного шкафа навстречу долгожданному празднику. Оно и куплено было к случаю. К встрече однокашников, выпускников второго медицинского института. Несколько лет не ходила Надежда Дорофеева на эти встречи - не складывалось. А тут решила: пойдет. Если, конечно, ничего не помешает...Она знала, что может помешать, но гнала от себя черные мысли. И платье купила этим черным мыслям назло. Назло черным мыслям белое платье. И мысли отступили как будто, и праздник уже совсем приблизился к ее истосковавшемуся в буднях сердцу. А в самый канун встречи позвонили. Уже протягивая руку к телефонной трубке, она знала, что услышит. И услышала: - Это дежурная сестра. Настенька умерла. Родителям уже сообщили.

    Она отключила телефон, накинула на дверь цепочку и - заплакала. Нет, сначала еще несколько минут продержалась, пока заталкивала свое белое платье, уже приготовленное для торжества, обратно в шкаф. Заталкивала торопливо, подальше от глаз, между серым повседневным костюмом и давно вышедшим из моды, но почти новым плащом. Теперь она его уже никогда не наденет, это платье. Отныне смерть Настеньньки впечаталась в него, в его белый цвет. Как ругала ее потом и, наверное, была права давняя подруга по институту: - Ну ты даешь! Ты же врач, да еще какой, гематолог, у тебя работа такая: спасать тех, кого можно, а кого нельзя... Кого нельзя спасти, Надежда! Ты же знала, что этот ребенок приговорен, знала же, знала! Это, если хочешь, непрофессионально. Ты очень хороший врач, это все говорят, но ты должна, обязана отделять себя от работы. Если ты будешь оплакивать каждую в твоей жизни Настеньку, то загнешься. В кои-то веки собрались, так весело было, разошлись уже под утро, так ты много потеряла. Знай: на тебя все обиделись, обещала прийти и не пришла.

    Она слушала, как кричала в телефон взбудораженная ее вероломным поступком однокурсница, и соглашалась с ней. Да, так нельзя, да, она детский гематолог, и в ее практике такие случаи неизбежны, да, она загнется, если будет оплакивать каждого умершего в отделении ребенка, да, это непрофессионально, да, да, да... Но она не может по-другому. Пробовала, убеждала себя, а кончалось всегда одинаково: пузырьком с валерьянкой, головной болью, пустотой в душе, а еще злостью на себя, что вот уже сколько лет, а она не может привыкнуть...

    Столько лет... Детский гематолог Надежда Константиновна Дорофеева пришла в московскую Морозовскую больницу пятнадцать лет назад. Полная сил, энергии, желания помочь страждущим детям. А дети смотрели на нее грустными глазами, поворачивали свои бледные личики к окошку, за которым буйствовала жизнь, и - молчали. Дети вообще в основном молчат, если тяжело больны. Она приносила им альбомы с красками. Рисуйте! Рисовали. Но в рисунках тех почти совсем не было ярких красок. Дети боялись яркого, как боятся солнечного света привыкшие к темноте. Здесь, в казенных стенах, на простынях со штампами Морозовской больницы, с окном, из которого виден один только однообразный пейзаж, и жители ее Настеньки, Славики, ее Ванечки и Машеньки. Совсем маленькие звали ее тетей, постарше - тетей Надей, а разумненькие - Надеждой Константиновной. Они лежали, бывало, подолгу, а когда состояние острого лейкоза удавалось снять, их выписывали домой, а их место в палате с начищенным до зеркального блеска кафелем занимали другие дети. А те, домашние, звонили. Ниточка не обрывалась, она просто становилась длиннее. И Надежда, как опытный диспетчер, владела ситуацией детских забав, приключений, открытий мира, шалостей и обид. Она регулировала это движение детской жизни, руководила им, вглядывалась в него и жила им. Тогда еще светлокудрому Руслану оставалось жить полгода...

    Все складывалось хорошо. Закончен институт. Есть любимая работа, замужество. А вот и главное событие: маленькая точка под сердцем, способная изменить ее жизнь, наметить в ней особый, великий, материнский смысл. Удивительно: один ребенок из небытия готовится к встрече с жизнью, другой, вкусив крошечный, всего-то в пять лет, кусочек этой жизни, готовился уйти в небытие. Совсем немного оставалось одному, и совсем немного другому.

    Она зашла утром в палату к Руслану, привычно достала из-под одеяла его ладошку, нащупала пульс. Но, взглянув на мальчика, поняла: до вечера не доживет. Через два часа на громыхающей каталке накрытое простыней тело увезли в анатомичку. Это был первый умерший в ее отделении. А под сердцем бился и заявлял свои права тоже первый. Наутро он испугался Надиной беды и раздумал встречаться с жизнью. Пожилая акушерка только руками развела: - Вам бы, милочка, поспокойней быть. Разве можно все принимать так близко к сердцу...

    С тех пор эти два события завязались в один тугой узел. Память не отделяла их один от другого и сослужила недобрую службу в будущем. Спустя время у нее в отделении умирает ребенок, а ночью она вновь повторяет уже проторенный однажды путь: скорая, врач, вразумляющий быть поспокойнее, отчаяние, рвущее на части сердце, потому что вновь только что зародившаяся жизнь обрывается, не выдержав чужой смерти . После нескольких попыток прорваться к материнскому назначению, она понимает, что ей эту вершину не одолеть. Понимает как врач, что надеяться ей уже не на что. И еще понимает: надо уходить из отделения. Ей не привыкнуть к грохоту каталок, стремительно уносящих детей в вечность, ей не одолеть науки «быть поспокойнее», не отделить себя от работы, не отделяется почему-то. Напротив, нити ее личной жизни и ее работы переплелись так премудро и так насовсем, что только рвать их, рвать с болью и окончательно. И она рвет. Уходит из отделения. Была и еще одна причина. Работая с детьми, больными лейкозом, она приобрела опыт и много полезных наблюдений, требовавших времени, чтобы в них разобраться, основательно их изучить. Она берет тайм-аут.

    В НИИ общей генетики Академии наук СССР под руководством академика Николая Петровича Дубинина она получает блестящую возможность осмыслить все пережитое в отделении, вплотную заняться экологией лейкозов. Наука ревнива и не терпит соперничества. Она эгоистична и не терпит посягательств на свою свободу. Надежда Константиновна и не думала о вероломстве. Незадавшаяся семейная жизнь пошла науке на пользу. Все свое время доктор Дорофеева отдавала ей, хотя не проходило дня, чтобы она мысленно не пробежала по палатам, не погладила по головкам своих Машенек и Дашенек. А на деле, завидев вдалеке медсестру детского гематологического отделения, старалась свернуть в проулок или перейти на другую сторону. Не расспросов боялась - новостей. А жизнь шла и расставляла все по своим, обозначенным ею, местам.

    Она назвала собаку Бетси. Собака была холеная, что называется, голубых кровей, и только гадать оставалось, каким образом попала она в питомник на их кафедру. Сидела она в клетке с каким-то особенным, изысканным достоинством, не обращая никакого внимания на скулящих, воющих и таких же обреченных на опыты, как и она, собратьев.

    - Отдай мне ее, дядя Саш, - попросила у сторожа вольера.

    - Да бери, жалко что ли... Одной больше, одной меньше.

    Они быстро полюбили друг друга. Быстро сошлись в характерах. Утром Надежда убегала в институт, а Бетси терпеливо ждала ее, коротая время в собачьих раздумьях о превратности собственной жизни. А вечером... О, эти чудные прогулки вдвоем! Бетси ждала их с нетерпением. Но, как воспитанная собака, не позволяла себе бросаться хозяйке под ноги, торопить, нервничать - ждала. А уж на улице позволяла себе порадоваться! Она бегала по скверику перед домом, кружила вокруг Надежды, благодарно заглядывала ей в глаза. «Какая красавица!» - восхищались соседи. Но и здесь Бетси была на высоте, комплименты не развращали ее, а накладывали дополнительную ответственность.

    Только вдруг заметила Надежда: стал приглядываться к ее Бетси пожилой мужчина. Сначала издалека наблюдал, осторожно, потом начал ходить вокруг собаки кругами. Надежда насторожилась, а он, заметив это, подошел: - Хорошая собачка. Откуда она у вас?

    Надежда смутилась, ей не хотелось рассказывать незнакомцу, как буквально вырвала она бесхозную собаку из лап смерти, как отогрела, отласкала.

    - Вы не обижайтесь, - незнакомец почувствовал ее настроение. - Я ведь собачник опытный, каких только пород не повидал. А эта... Особая порода, редчайшая, их всего три в Москве. Родословная этой собачки аж с тринадцатого века ведется. Вот я и удивляюсь...

    Рассказ Надежды человека изумил. И действительно, как такая редкая, дорогая собака попала в больничный вольер для опытов? Может, украли, а потом испугались да и бросили. А ее, бесхозную, туда. Кто знает? Незнакомец предупредил: «Будьте осторожны, собака редкая, как бы кто не позарился.» С тех пор надежда стала читать городские объявления на столбах, в газетах, может, кто ищет собаку. Безуспешно. А дружба с Бетси крепла день ото дня. Надежда уже не представляла без нее своей жизни. И вдруг собака заболела. А через месяц тихо, так же достойно, как и жила, умерла. Диагноз: лейкоз...

    Может быть, именно тогда она впервые прочитала в этой жизненной страничке особый смысл. Тот самый, который не хотела замечать, потому что замечать боялась. Следующая ее жизненная страничка обозначила этот смысл особенно явно.

    Есть дела, на которые никогда не хватает времени. Сегодня выдался свободный день, и Надежда решила, наконец, разобраться в антресолях. Поставила стул, на стул маленькую скамеечку. Потянувшись за коробкой из-под обуви, она покачнулась и упала. Пронизывающая, нестерпимая, боль... Уж ей-то, врачу, не надо говорить, что ничего страшного. Беда продиктовала новую главу в ее книге жизни. Надежда сломала позвоночник. Долгие месяцы лежала она практически без движения, зная, что скажут ей коллеги-врачи. Они сказали: - Инвалидность вам гарантирована. Подняться сможете, но никаких нагрузок, щадящий режим, подумайте, как будете приспосабливаться к новому своему состоянию инвалида.

    Времени подумать было много. Но в этих мыслях почему-то все чаще вспоминались дети, оставленные ею в больнице. А еще их родители. Позвонила одна мама. Плакала в трубку, жить совершенно не на что. Дети, у которых период острого лейкоза минует, подолгу живут дома. Они не могут ходить в школу, так как ослаблены, учителя ходят к ним на дом. У них сложная схема приема лекарств, им необходимы усиленное питание, особый уход и забота. Родители бросают работать и всецело посвящают себя больному ребенку. Вот и эта мама тоже не работает, воспитывает девочку одна, и надеяться ей не на кого. Влезла в долг, купила вязальную машину, выучилась вязать. Брала кой-какие заказы, перебивалась. А в последнее время интерес к самодельному трикотажу пропал. Турция, Индия и Корея заполнили российские прилавки и российские шкафы.

    - Что делать, - сокрушалась мама, - ничего продать не удается, как жить...

    Чем могла помочь ей лежащая в жестком корсете молодая женщина? Попросить связать для нее красивый свитер, но куда она теперь в этом свитере, если и поднимается-то с трудом? Таких мам она знала много. Практически у всех лежащих в отделении детей родители испытывали те же проблемы.

    Она подумывала тогда: хорошо бы объединить их, дабы не чувствовали себя оторванными от жизни, чтобы помогали друг другу, раз уж беда объединила их, пусть беда и поможет. Далекие, такие далекие мысли. Уже тихонечко стала она передвигаться по комнате, сжилась с ненавистным первое время корсетом. И вдруг - телефонный звонок. Ничего не подозревающий коллега из больших начальников предлагает ей в составе правительственной комиссии лететь на Байконур. «Тебе как детскому гематологу это будет полезно, там много детей, им необходимо обследование и помощь,»- сказал он. Она только ждала паузу, чтобы поблагодарить и извиниться, прости, мол, но я в корсете, я теперь инвалид. Дождалась паузы. И - сказала: - Еду. Когда и где встречаемся?

    Уже положив трубку, ужаснулась своим словам. Что наделала! Потом прошлась осторожно по комнате, потом чуть побыстрее. Если так буду передвигаться, никто ничего не заметит. Десять дней провела она на Байконуре. С утра до позднего вечера обследовала местных ребятишек. Усталость одолевала только к ночи, когда спина, упакованная в корсет, просила отдыха и ныла нестерпимо. Но вот ведь чудеса: в ней проснулись какие-то внутренние силы, слово «инвалид» оторвалось от нее, она его уже не считала своим, было оно чужеродным, безликим. Она вела дневник, записывала подробно все наблюдения, уже не сомневаясь: знания, полученные здесь, очень пригодятся ей там, в Москве.

    А в Москве хозяйничала весна, и у метро напряженно озирающиеся по сторонам старушки продавали подснежники. Она шла по Москве, высоко подняв голову, с дорожной сумкой и большим свертком, в котором лежал диковинный обитатель байконурских степей - колючий шар перекати-поля. Он и теперь стоит в вазе на письменном столе, реальный свидетель ее возрожденного здоровья. А мне она показывала фотокарточку: рядом с огромной ракетой (Байконур все-таки!) немолодая женщина с потухшим взглядом, с опущенными уголками губ. Первые дни на Байконуре. Я перевожу взгляд на оригинал и вижу лучистые, полные жизни глаза, глядящие весело из-под челки, вижу высокую, стройную, красивую женщину, слышу ее мягкий, сердечный голос: - Время мечтаний прошло. Мне указано было мое место. Все сразу как-то и задалось. Хорошо, когда знаешь свое место. Чужое оно и есть чужое. Конечно, работу мою легкой не назовешь но она моя, я к ней шла непросто, сами знаете. Теперь это моя судьба, свет мой. Свет мой...

    Она часто повторяет эти слова.

    - Свет мой, - обращается она к маме больного лейкозом десятилетнего мальчика - вы обязательно должны прийти на нашу встречу. Вам будет с кем поговорить, выберитесь, прошу вас.

    - А мне можно прийти? - спрашиваю.

    - Конечно. Мы ведь такие встречи проводим часто. Представляете, четыре стены и больной ребенок, капризный, слабенький. Для мамы там, за стенами, жизни нет. Она опускает руки, замыкается в себе, начинается депрессия. А на встрече такие же, как и она. Кто-то уже пережил депрессию, кто-то вышел из нее достойно, кто-то вообще может дать по жизни толковый совет.

    - А дети, дети-то как ведут себя на этих встречах?

    - Да как все дети! Бегают, шалят и обожают подарки. Мы уж стараемся хоть книжечку, хоть набор карандашей...

    Это она о фонде, который так и назвала «Свет мой». И президентом которого стала. Все ее долгие, мучительные размышления, ее задумки планы, ее видение проблемы под разным углом зрения - все сконцентрировалось в этом благотворительном фонде с необычным названием. Только в Москве, оказывается, двенадцать тысяч детей, больных лейкозом. Эти дети хотят жить, хотят расти, вырастать и быть полезными. Многие и вырастают, и живут. Сейчас около семидесяти процентов лейкозных детей излечиваются от этого недуга. Статистика, очень удивившая меня и обрадовавшая. Ведь для нас слово «лейкоз» страшное, оно, скорее, приговор, чем диагноз. А страшно оно для родителей, когда, впервые услышанное, в одночасье меняет шкалу жизненных ценностей, когда припечатывается к душе намертво, и боль душевная становится каждодневным фактом, а со временем даже фактом привычным.

    Сейчас все силы свои Надежда Дорофеева отдает созданию в Москве хосписа для лейкозных ребятишек. Конечно, в больнице их лечат, за ними ухаживают, наблюдают. Но больничные стены, разговоры, обстановка для больного ребенка тяжелы. В хосписе все будет по- другому. И, упаси Бог, относиться к хоспису по-западному - как к месту, где ждут своего последнего часа безнадежно больные.

    - Это неправильно. - Хоспис - от английского house peace - «дом мира». А мир там, где они живут. Мы нередко копируем что-то, не глядя, с западного варианта, вот и хоспис тоже. А у нас у каждого ребенка будет надежда. Именно надежда и поможет ему одолеть недуг. А одолев недуг, он сможет быть полезным человеком. И об этом здесь позаботятся. Ребенка научат какому-то ремеслу, помогут не растеряться перед жизнью.

    Да, у нее большие планы. Ей так хочется помочь всем. Больным детям, их родителям, медсестрам и нянечкам. Детям излечиться, родителям не опустить рук, сестрам и нянечкам уметь прятать собственную боль, достойно терпеть капризного ребенка и раздраженного родителя.

    ...А на встрече той было очень славно. Пятилетняя Нина ни за что не хотела идти сюда с мамой, еще бы: за пять лет болезни она видела только больницу и дом, она не знала, что такое встреча. Может, это неприятно, может, это больно... А встреча - это, оказывается, хорошо. Дети водили хороводы, пели песни. Ниночка крепко держала мамину руку, хороводов не водила, песен не пела. А потом вдруг выдернула ладошку и...

    - Я вам хочу балет показать, можно?

    Можно! Несколько раз неловко подпрыгнула, взмахнула руками. Устала. Села, прижалась к маме. А у мамы слезы радости: ее Ниночка и балет!

    Два мальчика сражаются на шпагах.

    - Это у нас дуэль.

    - Для дуэли всегда есть причина. А вы из-за кого?

    Мальчики растерянно смотрят по сторонам. Один из них останавливает взгляд на безмятежно спящей под роялем кошке.

    - А из-за кошки, - объясняет он, поигрывая шпагой, - кошка, она ведь почти женщина.

    Потом пили чай. Потом каждый получил по красивой книжке. Потом стали расходиться. Последней мама увела Ниночку, она плакала и не хотела, чтобы встреча заканчивалась.

    - В следующий раз мы попросим тебя спеть. Танцуешь ты красиво, а вот поешь-то как? Время есть, репетируй, - Надежда Константиновна погладила девочку по голове. Та успокоилась.

    Все ушли. Надежда устало присела на подвернувшийся стул. С утра на ногах. Книги тащила на себе в двух больших спортивных сумках, торты к чаю тоже сама, гостей приглашала, обзванивала. Конечно, президент фонда - слово обязывающее, но для нее оно сводится к черновой работе. Много ходит по разным кабинетам. Не будем говорить сегодня о тех, кто смотрит на президента благотворительного фонда «Свет мой» оловянными глазами, не понимая никак: а этим-то что? Этим-то что за дело? Ну болеют дети, ну умирают - и что же?

    Говорят, от тюрьмы и от сумы не зарекаются. А еще от болезни. Думается, каждый, кто имеет, слава Богу, здорового ребенка, посочувствует тем, у кого ребенок больной. И - поможет, чем в состоянии. Книгами, карандашами, кексами к чаю, фруктами в подкрепление, деньгами, а то и словом добрым, руками ловкими. В фонде-то рук не хватает. У президента их всего две, а этого количества при грандиозных планах недостаточно.

    - Помогают, много помогают. Оловянные глаза - это исключение. Люди российские - сердобольные, жалостливые. Пришла на днях к президенту Фонда обязательного медицинского страхования Илье Вадимовичу Ломакину-Румянцеву. Познакомилась с экс-министром иностранных дел СССР, ныне президентом Внешнеполитической ассоциации Александром Александровичем Бессмертных. Он только услышал про хоспис, сразу согласился помочь, больше того, стал учредителем нашего фонда. И главного детского гематолога, профессора Александра Петровича Румянцева не надо было уговаривать. Он стал вторым учредителем нашего фонда. Ко многим обращалась, и все с готовностью предлагают помочь.

    Да, больные тяжелым недугом дети очень нуждаются в нашей помощи. Вот и еще статистика: из двенадцати тысяч больных лейкозом в Москве ежегодно умирают около ста пятидесяти. Наверное, эту цифру можно сократить, если каждому будет дело до этой статистики. Ведь это очень страшно, когда умирают дети.

    Много лет назад выпускнице второго медицинского института Надежде Дорофеевой пришлось заплатить высокую цену за свою неспособность отгородиться от детской боли. Непрофессионально? Так что же тогда профессионализм? Хороший врач, наверное, именно потому и редкость, что непросто, мучительно взваливать на себя чужую беду как она есть, целиком и переживать ее, как свою. И страдать, нестерпимо страдать, наблюдая, как день ото дня гаснет взгляд ребенка, слабеет тоненькая ручка, едва удерживающая почти незаметный уже пульс.

    - Тетя Надя, все говорят, я умру скоро, а как это, что такое умру? - бледная девочка на больничной койке доверчиво смотрит в ее глаза.

    - Понимаешь, - она присаживается на краешек кровати, - у нас в отделении есть тихий час. Это когда дети обязательно должны отвернуться к стенке и поспать. Ты же знаешь, что такое спать? Знаешь. Вот и здесь так же. Ты уснешь, это такой тихий час. Очень тихий час...

    - Понятно, - девочка облегченно улыбается, - это просто тихий час.

    Тихий час. Маленький ангел дождется своего тихого часа, и ничто не изменится на земле. Великие катаклизмы и великие подвиги, великие интриги и великие предательства - все будет идти своим чередом, в спешке, в неразберихе, в календарном калейдоскопе будней и праздников. Только место маленькой любознательной девочки в больничной палате займет другая маленькая девочка и тоже обратит к тете доктору свои доверчивые глаза. И доктор станет бороться за ее жизнь, забыв про отдых, про собственное здоровье, про собственные силы и про то, что «так нельзя и так непрофессионально».

    Есть люди для праздников. Их пребывание в этом мире тоже похоже на праздник. К ним тянутся, они желанны и очень благополучны. Но ведь сплошным праздником не прожить никому. Беда не обходит наши дома, не скроешься от нее, не убережешься. Поэтому есть люди для беды. Вернее, для того, чтобы этой беде не поддаться, чтобы противопоставить ей мужественное сердце и крепкую волю. Люди эти - лоцманы в житейских бедах, и каждый раз, ведя нас по курсу беды, они и сами могут налететь на мель или подводный нежелательный риф.

    Редкая человеческая порода. Надежда Дорофеева из нее. Нет в этом никакого сомнения. Ее дело благородно, необходимо и очень хлопотно. Никто не будет делать его за нее, а значит, с нее и спросится.

    Весенний праздник. Поздравления, пожелания... Поздравить и пожелать звоню и ей, радуюсь, что услышу сейчас звенящий голос-колокольчик. Но слышу приглушенное, тихое «Алло».

    - Звоню поздравить. А вам что же, нездоровится?

    - Нет-нет, - она торопится развеять мои опасения - со здоровьем все в порядке, печалюсь вот, что сделала человеку больно. Позвонила маме, у которой мальчик-подросток болен лейкозом. С праздником, говорю ей, поздравляю, а она: я, Надежда Константиновна, вот уже шесть лет этот праздник не отмечаю. Почему? - спрашиваю. - Да Володе моему именно в этот день поставили диагноз, какие уж тут торжества... Вот и не нахожу теперь себе места, зачем человека расстроила.

    Пытаюсь успокоить ее, говорю всякие дежурные слова: вы ведь не знали, вы ведь не нарочно. Она соглашается...

    2. Дерево в саду У супругов Анисимовых умер сын, служивший в армии. Единственный. Как не отчаяться родителям в неутешном горе? Но они находят в себе силы жить дальше и усыновить маленького брошенного человека.

    Заметила: они умышленно избегают слова «дача». Заменяют его на более привычное - дом. Так и говорят: «Наш дом в деревне». Он достался им от родителей вместе с заветом жить по совести, зла не помнить, на добро не скупиться. Дом старый, с большим подворьем, а подворье требует рук и времени. Поэтому все выходные, все праздники они проводят здесь. Наверное, по этому, когда Виктор был маленький, появилась родительская хитрость: в день его рождения - не за городской стол с пирогом и свечами, а сюда, в деревню, - сажать дерево.

    - Сколько тебе годков? - спрашивали родители.

    В ответ - четыре сложенных вместе пальчика.

    - А теперь давай считать деревья.

    Тоненьких вишневых кустиков тоже оказывалось четыре. Потом пять, потом десять, четырнадцать, восемнадцать.

    Мы рассматриваем альбом с фотокарточками. Вернее фотокарточки, наспех собранные в альбом. Обычное дело: до порядка в семейных альбомах редко у кого из нас доходят руки. Всегда есть дела поважнее, понеотложнее. А все равно, пришел гость - неловко. И наготове обычная фраза: «Надо бы время выбрать...» Ольга Николаевна тоже произносит эту фразу. Садимся рядышком. Вот они с мужем на юге. Вот голенький большеголовый карапуз - Виктор. Вот ему семь лет, он первоклассник. Вот десять, вот восемнадцать...

    Мы закрываем альбом и молчим. Два года назад Виктор погиб. Были проводы в армию - бестолковые, шумные. Были письма. Была поездка к сыну в часть под Кострому. Фото осталось - сидят на скамейке вдвоем - мама с сыном. Солнце заставляет их жмуриться, они смеются, они очень друг на друга похожи. Не ошибешься - точно мать с сыном. А за неделю до этого... Сын ни на что не жаловался, все шутил, что он, как бык, здоровый. Переживет всех, вместе взятых. Но вот сердечный приступ, одышка, потеря сознания... Не выдержало сердце.

    Пришла телеграмма. От черных букв померк белый свет. Надо ли расписывать, надо ли говорить о той страшной вдруг свалившейся на Анисимовых беде? Есть ли слова, способные передать состояние матери, потерявшего единственного сына? Есть ли слова, способные передать жуть ночи и ненавистную синеву рассвета, когда надо вставать, идти, надо жить, а жить зачем? И не хочется...

    Зачем ворошить прошлое? Зачем бередить начавшую понемногу затягиваться рану? Зачем вообще вспоминать об этом, что это даст? Лавина вопросов не со стороны. Моя собственная лавина... Помню маленькую деревеньку в Вологодской области, где довелось давно, еще в школьные годы, провести летние каникулы. По домам ходила красивая женщина в черном платке и клянчила продукты якобы для посылки сыну. Женщина лишилась рассудка, схоронив единственную свою кровиночку. Теперь она собирала ему посылки в какой-то далекий город и грозилась уехать сама. Она деловито входила во дворы, потому что у нее мало времени и билет уже куплен. Иногда перебирала ворчливо продукты: ему нельзя очень жирное, яблочное варенье он не любит, лучше клубничное... Ее жалели, плакали, глядя в след, и обязательно подавали то, что она хотела. Тогда я не понимала, а теперь понимаю: односельчане этой несчастной чувствовали себя виноватыми перед ней. За безумие ее, выросшее на одиночестве. За то, что, когда черная беда вошла в ее дом, не оказались с ней рядом, не утешили, не обласкали - не уберегли. У каждого были на этот момент свои заморочки, свои проблемы, не хватило сил, не хватило времени, а честно-то если уж, желания не хватило и мужества войти в скорбный дом и разделить скорбь, взять на себя хотя бы чуточку, чтобы ей, матери, досталось поменьше. Чувствовали это и односельчане, конечно, чувствовали и откупались кто чем - кто антоновкой, кто куском пирога, кто банкой варенья.

    Человек в беде почти всегда бывает одинок. Человек в беде уязвим и ослаблен. Горе ломает душу, корежит, уродует. И вот она, небогатая палитра жалкого существования: кто обозлился, кто впал в безумие, кто спился, кто замуровал себя в четырех стенах. Страшен указующий перст беды. Сегодня она ткнет в одного, завтра без стука ворвется в покой и благополучие другого, послезавтра подкосит третьего. Но ведь рядом люди.

    Я откладываю семейный альбом Анисимовых и иду в дом напротив.

    - Ты друг Виктора?

    Он друг Виктора. Виктор проводил в армию Валеру Лапшова, Валера проводил Виктора в последний путь. Проводил и не стал лелеять податливую память тем, как дружили, каким славным был Виктор. Потому что дружба, даже если друга нет в живых, невозможна в прошедшем времени. Она всегда в настоящем. Если сама - настоящая.

    Зоя Николаевна и Сергей Павлович - родители Валерия - широко распахнули двери своего дома для матери Виктора Анисимова. Они распахнули их для слез, истерик, обмороков, для опухших глаз и сжатых губ - груз нелегкий на фоне полного своего благополучия. В доме Валерия научились сдерживать радость - она не кстати, если рядом Ольга. Отвадили приятелей Валеры - для Ольги это было тяжело. Они продиктовали себе образ жизни, достойный по-настоящему чутких людей. И как награда звучат теперь Ольгины слова: - Без них я бы не выдержала.

    Ну а свои родные? Родители завещали им жить по совести. Крепким, видать, был тот завет. Мы много тревожимся сейчас, что слабеют родственные узы, что не прочны корни семейных кланов, что потеряно в русском человеке то самое единение, которое хоронило от недуга, от злого глаза, от беды. Чужими становимся. Нынче легче ищутся сочувствующие на стороне, чем в родном доме. Чужой поймет, а свой вряд ли услышит. Чужой, он как бы безгрешен, потому что далеко и несовершенства его сокрыты от нас плотным слоем наших собственных забот. А родной - на виду. Со всеми своими «проколами» и «бревнами в глазу». Всегда есть чем попрекнуть, есть что припомнить. Сведение счетов не способствует крепости родственных уз.

    Вот они сидят передо мной, две сестры - Ольга и Валентина. Внешне не похожие. Оля маленькая, худенькая, из-под челки голубой взгляд, которого будто сама боится, отводит в сторону дабы не напугать собеседника синевой. Валя статная, круглолицая, в ней жизнь и сила, и очень прочная под ногами земля. Жизнь не била? Еще как била. Не так давно, уже после Виктора, схоронила мужа. Остались две девочки. Пережив горе Валентина серьезно заболела. Сестрина беда будто разбудила Ольгу. Она впервые очнулась после года тяжелого полусна. Они работают вместе, на одном производстве, и Ольга, понимая, сестру сейчас ни как нельзя оставлять одну, просит руководство цеха перевести их в одну смену. Но в связи «с производственной необходимостью» эту просьбу не выполнили. Оля металась, объясняла, умоляла - за сестрой нужен глаз, у нее начинается депрессия, помогите! Не помогли. Пустяковая просьба оказалась невыполнимой. Не будем ни кого судить. Вспомним, что чревато это попранием важнейших духовных законов человеческого бытия. Вернемся к сестрам. Оставались вечера. Они бежали друг к другу, перепутав, кто кого должен поддерживать, давали друг другу важнейшие поручения, хитрили, чтобы занять мысли земными заботами, отвоевывали друг друга у душевного надлома. Родственные узы сестер оказались очень прочными. И нам не надо, зная их, размахивать руками и повторять, что все кануло в лету - и корни наши, и привязанности. Все есть. Все существует. Не поливай Оля с Виктором очередное фруктовое деревце, не прижилось бы оно, не вырос бы сад за старым домом. Так и здесь. Не прививали бы родители сестрам чувство глубокой родственной любви, не взращивали бы эти тоненькие деревца, не появился бы и этот сад, не пророс бы корнями прочных человеческих достоинств.

    Мужу Ольгиному, Михаилу, Валя сказала после похорон Виктора: - От тебя сейчас все зависит. Сберечь Олю надо. Помни, надо сберечь. Я помогу. Давай вместе.

    На антресолях он нашел старые, купленные несколько лет назад пилки для лобзика. Много пилок. Впереди - долгая зима с долгими вечерами не привыкшего сидеть дома человека. Он был рядом с женой. Он выпиливал замысловатые наличники для их старого дома. Чтобы по весне украсить этот дом, сделать его еще более желанным и радостным. Когда, в какой из этих вечеров пришла в голову Ольге мысль, взбередившая израненную душу? Она достала в который раз пачку писем от сына из армии, ремень его, пересланный из части. Письма и на этот раз не осмелилась перечитать, не хватило духу. Ремень положила на колени: - Хочу написать письмо, Миша. В детский дом...

    Он понял. Долго молчал. Потом, не поднимая глаз от лобзика, тихо сказал: - Напиши.

    Писем с просьбой усыновить мальчика оно написала много.

    Показывала мне пухлую пачку ответов: «Помочь ни чем не можем. Ждите очереди». «В настоящее время детьми не располагаем». Стала обзванивать детские дома, говорила с директорами. Некоторые обнадеживали - позванивайте. И вдруг - приезжайте, мы вас ждем!

    Позвонила сестре: - Возьми отпуск за свой счет. Дня четыре. Поедем в детский дом.

    Ни чего не стала расспрашивать Валя. С готовностью человека, способного ради ближнего на любое неудобство, любую ломку спланированного графика, сказала: - Поедем. Ты не волнуйся, я на работе все улажу.

    Два дня провели Ольга с мужем и Валей в детском доме. Торопиться было никак нельзя, здесь дело святое, без проб и ошибок. Только людям, ориентировавшим душу свою на свет и любовь, оно посильно. Душу наболевшую, саднившую, для которой собственная беда стала точкой отчета для более пристального взгляда в других. Тех, которым тоже несладко в жизни. Михаил, человек сам по себе немногословный, не рассуждал. Но в его молчании была обнадеживающая Ольгу уверенность - сможем заменить ребенку родителей. Одолеем.

    Оля вела Алешу за руку. Рядом Миша, Валя, Валина дочка Дашенька. Они вышли из детского дома, подошли, подошли к железнодорожной кассе, купили билеты - обратно. На один билет больше, чем покупали сюда. Они сказали Алеше, что берут его на «пока» , погостить, а если ему у них понравится, то и в школу ходить можно. Хитрость была необходима. Пусть отойдет от детдомовских привычек, почувствует вкус к новой жизни, в которой есть свой угол, свои права и свои обязанности, свои родственники, свой бревенчатый дом со старым садом.

    Они вместе делают первые шаги к новой жизни. Она для всех новая. Они учатся жить заново, эти познавшие горе люди. Взрослые, выплакавшие свою беду, и - маленький, который может, и не знает, что беда зовется бедой, как не знает, что при его беде надо плакать. Он просто сердцем своим, еще очень трепетным и очень ранимым, чувствовал ее соседство. Чувствовал и скорбел.

    Детские книги, оставшиеся от Виктора, не лежат теперь в аккуратной стопке. Алеша очень любит смотреть в них картинки. А Оля заходит теперь в комнату Виктора не только ради того, чтобы взглянуть на портрет сына в черной рамке на стене, но и посмотреть, не сбросил ли с себя во сне одеяло Алеша. А Дашенька, младшая Валина дочка, уже всем рассказала, что у нее есть брат. Валя покупает ему на последние деньги одежду, игрушки, обувь, и Оля даже выговаривает ей: избалуешь, мол, мне ребенка, что я потом буду делать... Но главное, конечно, не это. Главное, впереди у них у всех дом - живое, если хотите, существо. Со своей душой. Старый дом с новыми наличниками. Ни в коем случае не дача. Дача - пристанище временное, а дом их, хоть и не живут в нем постоянно, это надежно, это основательно. Они готовят Алешку к первой встрече с домом, как со старым, мудрым, много повидавшим родственником.

    - Скоро? - спрашивает с нетерпеньем Алеша.

    - Да вот солнышко, солнышко пригреет...

    Да, скоро, уже совсем скоро они поедут туда. Горячее солнце весны - верная погибель серому, слежавшемуся снегу. Впереди у них дом. Скоро они поедут туда, и Алеша понесет рюкзак с игрушками и маленькую лопатку. Зачем, спросите, лопату? Да дерево сажать! Говорите, время не совсем удачное, дерево может не прижиться? Не знаю. Только кажется мне, приживется дерево. 3. Серая Шейка Маленькая беззащитная уточка, обреченная на погибель, попадает в добрые надежные руки и теплый дом. Так что же получается - радостная сказка? Нет, скорее все-таки печальная. Но ее печаль светла и добра, ее печаль из самой нашей жизни, в которой доводится порой много страдать, прежде чем обрести трепетную любовь и надежную опору.

    Ее настоящее имя Айжамал. Она казашка. Небольшого роста, худенькая, с живыми глазами. Черная челка закрывает лоб, тоненькая шейка - что-то среднее между балериной и школьной отличницей просиживающей над учебниками и на балующей себя прогулками перед сном. Говорит Айжамал не спеша, взвешивая каждое слово. Смотрит в глаза серьезно. Да такие девочки в любой школе подарок, их ставят в пример, к ним подкрепляют отстающих. Я права? Айжамал опускает глаза и молчит. На помощь приходит ее мама - Валентина Алексеевна.

    - Этот «подарок» учился во вспомогательной школе и, креме слов «тупая», «дебилка», «придурочная», ни чего не слышал. Вспоминать не хочется, что пережила девочка. Да ладно, кто старое помянет... Зато теперь все у нас слава Богу, правда, Аля?

    Да, теперь то все хорошо. Айжамал получила среднее образование в нормальной школе, она прилично рисует, замечательно вяжет у Айжамал тонкий слух и хороший голос. Только почему это я все: Айжамал да Айжамал? Девушку зовут Алевтина, у нее теперь русское имя и фамилия тоже русская - Филатова и отчество - Михайловна. А кто старое помянет...

    Да, старое вспоминать не хочется. И я все ни как не решалась подтолкнуть Алю к воспоминаниям. Ей не хочется, наверное, ей будет больно...

    - Вы хотите, чтобы я рассказала, как пришла в этот дом? Я расскажу, расскажу с радостью.

    Умная Аля помогает мне. Мы заговорили о главном.

    ...Катя торопилась. Она подняла воротник своей спортивной, на подстежке куртки и вприпрыжку бежала по декабрьскому морозу к храму. Сегодня занятия в православной школе. Сердечко ее радостно стучало. Сколько всего впереди! Во-первых, Новый год. Она уже нарисовала праздничный плакат и припрятала до срока. На плакате поздравление с Новым годом и разбитной - улыбка до ушей, красные варежки, шапка, сдвинутая на правое ухо - заяц. Катя завела семейную традицию новогодних плакатов. Она повесит его на кухне, когда все будут спать. Все - это мама и папа. Утром «все» встанут, а заяц им с плаката: «С Новым годом!» Все и обрадуются, все и засмеются.

    А еще у нее новые сапожки. У них небольшой каблучок, как у взрослых, сбоку «молния» с блестящим колечком и натуральный мех. Нога в них как барыня. А легкие, вот бежит и не чувствует, до чего невесомы! Катя подбежала к храму: перевела дух. И вошла под высокие его своды. И увидела, сразу увидела... Сбоку, под иконой Николая Угодника стояла девочка в льняной курточке-маломерке. Рукава курточки обтрепаны, на голове мужская облезлая шапка, из-под шапки взгляд испуганный, настороженный. На тонких ножках грубые ботинки, носы у ботинок белесые, на одном из них вместо шнурка булавка... Катя невольно перевела взгляд на свои взрослые сапожки и почему-то застеснялась. Начались занятия.

    - У нас сегодня новенькие. Дети из вспомогательной школы-интерната. Знакомьтесь.

    Интернатские сбились в кучу, стеснялись. Домашние рассматривали их с удивлением. А Катя не сводила глаз с той девочки в ботинках. Уже уходили, а она, Катя, зажав в руке сбереженные на новогодние подарки родителям деньги, подошла к иконной лавке: - Я хочу купить Евангелие, вон то, большое, с золотыми буквами.

    Девочку догнала уже у входа: -Возьми, это тебе к Новому году.

    Девочка испуганно смотрела на нее. Потом протянула руку, оглянулась и отдернула ее.

    - Ну, пожалуйста, возьми...

    Взяла, неловко прижала к себе большую книгу. На золотые буквы легла красная, в цыпках, обветренная детская рука. В тот вечер Катя привела девочку домой.

    - Мама, мы с Алей кушать хотим!

    Пироги Валентина Алексеевна печь мастерица. И помалу не умеет. На большом подносе высокой горкой и - пахнут. Аля ела и не могла остановиться.

    Стеснялась, много нельзя.

    - Ешь, ешь, а то обижусь, - посмеивалась Катина мама.

    Аля восторженно смотрела на Валентину Алексеевну. Высокая, статная, полная, глаза смеются, голос громкий, но звенящий какой-то, слушала бы его и слушала... А у Валентины Алексеевны щемило сердце. От того и звенел ее голос, что готов был сорваться на плач.

    - Приведи Алю, я наварила борща, - сказала Кате в следующий раз.

    - Приведи Алю, я блинчики печь буду...

    Походила Аля да и осталась. Насовсем. Да, так они и вспоминают об этом сейчас - походила и осталась. И Валентина Алексеевна, и Катин папа - Михаил Иванович и сама Катя. Уже седьмой год живет в семье Филатовых и последние четыре года как официально удочеренная. Легко перешла от «тети Вали» и «дяди Миши» к «папе и маме». Легко привыкла к Але вместо Айжамал. Валентина Алексеевна добилась, чтобы перевели ее в нормальную школу. Сейчас как не вспомнить?

    Пришла в интернат, а мне говорят - девочка в больнице. Я туда. Алька лежит - кожа и кости. Говорю, хочу забрать ее на выходные, а меня сами врачи отговаривают: подумайте хорошо, как бы жалеть не пришлось. О чем жалеть, не понимаю. О том, что ребенок хотя бы два дня не в казенных, а в домашних стенах поживет? Написала все расписки, пошли, девочка.

    Не такие они, Валентина Алексеевна и Михаил Иванович, чтобы жалеть о содеянном. Не просто приютили, дали интернатской девочке свою фамилию. Не просто обласкали, взяли на себя ответственность быть ее родителями. А стала я им говорить, какой замечательный поступок совершили, замахали руками: - Это Катя, ей спасибо. Она Алю привела.

    Легко написать - Аля привыкла к новой жизни. На деле все было не так легко. Девочка, привыкшая к интернатскому бытию, прятала про запас конфеты, не знала назначения многих предметов, например, заварного чайника, будильника, не знала что можно лечь спать, когда захочется, не ждать «отбоя» для всех, не могла привыкнуть к тому, что с ней советуются - пугалась. Но потихоньку оттаяла. Когда ее в первый раз привезли на дачу, она стояла среди грядок - маленькая, настороженная, насмерть перепуганная, пока не втянулась в дачные будни, не полюбила их.

    - Мне бы Алино терпение. Черную смородину собирать - наказание, замучаешься. А нашей Але в радость. Каждую ягодку бережно снимет, каждый кустик обсмотрит, - Валентина Алексеевна улыбается и добавляет. - А Аня, та другая, та все больше по дому, готовить любит, печет.

    - Какая Аня? - спрашиваю удивленно.

    - Аня, Нюрия по-казахски. Мы ведь еще одну девочку взяли из интерната. Ее уже Аля к нам привела. Ее дома сейчас нет.

    Вот так дела! Серая Шейка, отогревшись у теплого домашнего очага, торопится одарить радостью еще одно замерзшее, перепуганное суровой жизнью существо. Я знаю, где тебя никто не тронет, где тебя будут беречь и любить. Аля привела подругу, а Валентина Алексеевна раздвинула стол на тесной кухне стол, всем не поместиться. Аня осталась и стала Анной Михайловной Филатовой. И если для оформления документов на удочерение Алевтины потребовалось восемь месяцев, то Анна Михайловна приобрела свой статус за... три дня. В марафоне по инстанциям Валентина Алексеевна уже лихо обходила нежелательные углы. И опять не стал возражать Михаил Иванович. Только работая механиком в мастерских, ему пришлось теперь подрабатывать извозом на стареньком автомобиле. Три почти взрослых дочери требовали больших затрат.

    А тут еще Катя задумала замуж. Сестры с ног сбились, готовясь к свадьбе. Мне показали свадебную фотокарточку. Катя и ее избранник Александр. Венчание. Катя прекрасна. Жених торжествен. А сзади, вторым планом, два взволнованных девичьих лица: Алевтина и Анна. Еще бы не волноваться, не каждый день выходит замуж сестра. Теперь уже маленькая Елизавета, Катина дочка, таращит глаза на белый свет из новенькой кроватки. Аня шьет ей распашонки, Аня вяжет носочки на вырост, бабушка стирает пеленки, а дедушка за добытчика. Еще одна девочка в их семье на общую радость. А Елизавета пока не догадывается, в какой удивительной семье благословил ее Господь родиться. Катя, та понимает. В восемнадцать лет уже можно делать выводы. Вокруг, у знакомых, нередки домашние потасовки, летят упреки, подсчитываются деньги, каждый день жалобы на непосильную нынешнюю жизнь. А ее мама как свет в окошке. Бывает, нет на хлеб денег, она наскребет по сусекам муки, замесит тесто, испечет лепешки. Летом, когда день год кормит, закатывает на зиму огурцы, повидло.

    - По двести банок закатываю. Ну, думаю, на всю зиму, а к февралю гляну, нет ни одной. Что сами поели, что раздали. Муж смеется, тебе, говорит, разбогатеть не угрожает, ты последнее отдашь. А я ему - кто бы говорил, сам последнюю рубашку подаришь.

    Если банки с соленьями презентуют направо и налево, то и тепло душевное за пазухой не берегут. Отдают щедро, сполна и искренне не считают, что делают что-то выдающееся. Их праздники скромны от того, что честны будни. Но как светло и радостно на тех праздниках. К этому Новому году по заведенной Катей традиции они нарисовали большого добродушного льва, хитро улыбающегося, в большие, роскошные усы. Лев не лев, кот не кот, что-то очень, ну очень располагающее. Елку, как водится нарядили. Для Елизаветы это первая елка, для Кати и Али девятнадцатая, для Ани - восемнадцатая. У них впереди большая жизнь. Как сложится она, Бог ведает. Две маленьких Серых Шейки с раскосыми казахскими глазами отогрелись в доме русской женщины и наперекор всем политическим заморочкам, национальной крепчающей розни имеют паспорта с русскими фамилиями. И православные сердца. Валентина Алексеевна окрестила их и теперь они каждое воскресенье ходят в церковь и молятся Божьей Матери, чтобы хранила и берегла их русскую мать.

    Когда-то Аля, только пришедшая в филатовский дом не могла досыта наесться конфет и мечтала о конфетном супе. Теперь она хочет только одного - быть похожей, ну хоть самую малость, на свою маму, так же, как и она, стремительной и легкой поступью идти по жизни. А Аня, та тоже надеется на «гены» хочет перенять от мамы дар воспитывать и пойдет работать к детям, чтобы спасать серых шеек от страшных когтей изломанной жизни. А Катя, та уже давно практикует на собственной Елизавете и не просто хочет быть педагогом: - Хочу в детском доме работать. Там столько несчастных детей.

    А Валентина Алексеевна сожалеет, что не может взять еще двух, трех детей. Не хватает средств, как не выкручивайся, как не запасайся банками впрок.

    - Муж получил отпускные. Одной сапоги, другой куртку, третьей ко дню рождения сережки хочется. Вот выкроила себе для души самовар. А зубы несколько лет не могу вставить, не по карману, вернее не по зубам, - смеется звонко и весело.

    - Наказываете своих дочерей?

    - А как же. Вчера с Алей разборка была. Провинилась, не скажу за что, а я ей ультиматум: за это не куплю тебе магнитофон, который обещала, пока двадцать лет не исполнится. А она мне - ну и не надо. Ну, говорю, дочка, сама ты себя наказала. Сказала бы, прости, мама, не буду больше, я бы и отошла. А раз так, не куплю тебе магнитофон до... двадцати одного года.

    Строга мать. Строга, но справедлива.

    4. Земляничная поляна Сегодня неоднократно приходится читать о женщинах, ушедших со своих малооплачиваемых должностей гувернантками в обеспеченные дома. Судьба одной из них сложилась удивительно: она фактически заменила мать девочке, которую воспитывала, обрела смысл в жизни, познала цену бескорыстной детской верности и любви.

    Открыли третью бутылку шампанского. Хлопка не было, но Таня догадалась об этом легко: будто льдышки налетели друг на друга, зазвенел хрусталь, сдвинули бокалы, голоса смех и - затихло. Закусывали. После третьей бутылки знала точно - домой ее сегодня не повезут. А ведь был уговор: субботы с воскресеньями - ее законные выходные. Так было определено условиями договора полгода назад, когда она только нанялась к Минаевым гувернанткой. Всю неделю Таня с девочкой, а уж выходные - это жизнь для себя. Но один раз уступила - Лида с Андреем вернулись из ресторана поздно: оставайся до утра, везти тебя сейчас через всю Москву, утром обратно - какой смысл, оставайся! Осталась. Вот и вошло в привычку, теперь как выходной - причина: то банкет, где необходимо встретиться с нужными людьми, то театр, а сегодня вот гостей позвали.

    Таня тихонько вывела Настеньку из спальни, включила свет в ванной. Настеньке ничего не надо объяснять, она уже давно смекнула: раз Таня повела ее в ванную, значит, остается. А остается, значит, они обязательно перед сном поговорят о чем-нибудь интересном, Таня много всякого знает. Настенька под душем смирно, а когда Таня закутала ее в махровую простыню и взяла на руки, девочка прижалась горячей распаренной щечкой к ее щеке: - Мама Таня...

    - Нельзя так меня называть, ты знаешь, - сказала Таня, - я Таня, просто Таня, а маму твою зовут Лида.

    - Знаю, - вздохнула Настенька, - а вот у одной девочки было две мамы...

    - Не фантазируй. Давай спать.

    - Не хочу, сначала расскажи про волшебную поляну.

    - Ты про поляну сто раз слышала.

    - Нет, Хочу про поляну.

    - Ну слушай... На опушке леса под жарким солнышком цвели на поляне синие цветы. А еще наливались соком ягоды земляники. Та поляна была волшебной, там никто никогда не сердился, не ссорился, не говорил плохих слов. Даже звери на той поляне не рычали, даже комары не кусались...

    Настенька засыпала. Про поляну она слушала часто, но не надоедала придуманная Таней история про поляну и все разговоры после. А еще дежурный вопрос в конце: Мы с тобой на ту поляну поедем? Сегодня не успела спросить, сморило девочку.

    - Татьяна, ты жива еще, моя старушка? - шелест юбки, стук каблуков и приторный запах дорогих сигарет пополам с французскими духами. Лида ворвалась в спальню, плюхнулась в кресло рядом с Настиной кроваткой.

    - Заснула? - разочарованно спросила Лида. - А я хотела, чтобы она гостям что-нибудь спела.

    - Нечего из ребенка Арлекино делать, - строго сказала Таня. - Что тебе Настя, игрушка? Иди к гостям, я тоже буду ложиться...

    Ушла. Отношения между ней и Таней совсем не походили на отношения между хозяйкой и гувернанткой. Капризная, взбалмашная Лида не обижалась на Таню за резкий тон и справедливые укоры. Знала, что уж тут прикидываться: плохая мать, и Настя для нее игрушка, забава. Все ее материнские инстинкты легко удовлетворялись новыми игрушками, платьицами-джинсиками, бантиками-заколками. А черновая работа - кормить, мыть, учить девочку не коверкать слова, терпеливо сносить капризы - это Татьянино. Гувернантка она. Деньги за это получает.

    Да, денег ради пошла Таня в гувернантки. В библиотеке где она работала, платили копейки. Устала от долгов, от того, что даже маленькие желания не сбывались. А тут еще и большое желание поселилось в душе. Прочитала в православном журнале о параходном паломничестве в Иерусалим. Шестьсот долларов. Две недели. Святая земля... Для кого-то это не деньги. А она подсчитала - ей и за пять лет не скопить. А ей, душе православной, Святая земля давно снилась. Даже вырезки из газет делала. Все об Иерусалиме. Шестьсот долларов...

    И - рискнула. Решила: заработаю, скоплю. Сделаю себе подарок. И вот ради этого себе подарка оказалась она в этой странной, пугающей ее семье. Лида красивая. Темные волосы до плеч, глаза - маслины. Тонкий профиль. Настенька похожа на нее. Андрей - тот слегка полноват, излишне кудряв, не красавец, но есть в нем та самая респектабельность, которая не оставляет его без женского внимания. Был женат, имеет сына, но однажды вот встретил в каких-то случайных гостях Лиду... А Лида жила в общежитии, никаких перспектив на будущее. Сначала встречались тайно, потом он снял ей квартиру, потом наметилась в их жизни Настенька. До сих пор так и не расписались, но купили квартиру, девочку Андрей записал на себя.

    Благополучие обрушилось на Лиду неожиданно, и от него, как от избытка свежего воздуха, она захмелела. Хотелось большего, большего. Она поднимала планку все выше. Андрей брал все новую высоту. Поменяли квартиру, выбросили старую мебель, завели собаку, на Новый год слетали во Францию, Собрались в морской круиз по Скандинавии, купили иномарку... Лида обожала, как она выражалась, травить девок. Это значит, наведя макияж, надев фирмовое, купив коньяк и коробку конфет, пойти в общежитие к подругам. Подруги зеленели от зависти, но на все голоса щебетали вокруг Лиды. Лида торжествовала, хотя изо всех сил старалась это не демонстрировать. После такого «сеанса одновременной игры» она приходила домой в отличном настроении. А Андрей, Андрей все работал. Он возглавлял какую-то строительную фирму, мотался по области, домой приезжал поздно. И не очень вникал в Лидины проблемы. Но когда она, едва Настеньке исполнилось полгода, попросила его нанять гувернантку, он опешил: - Ты что? Сидишь дома, не работаешь, какую тебе еще гувернантку?

    Поссорились. Помирились. Таня была третьей гувернанткой в их доме. Двое до нее ушли по собственному желанию. Таня догадывалась, почему. В доме тягостно жилось и тягостно дышалось. Здесь каждый жил для себя. И звонкий колокольчик Настиного смеха казался здесь инородным, чужим. Настенька еще не умела жить для себя. Даже на земляничную поляну она не хотела одна, а непременно с Таней.

    Шестьсот долларов. Святая земля... Скопила денег. Взяла отпуск. Настя плакала и просила приезжать быстрее. Лида нервничала - как я без тебя справлюсь? Андрей иронизировал: Тань, проконсультируй мать, когда у ее дочери обед, когда «тихий час», а то ведь все перепутает. Лида огрызалась и называла Андрея занудой. Уехала. И Святая земля, желанная, виденная во сне, сотни раз пропущенная через сердце, стала явью. Но нет-нет и возникало перед Таней личико еще недавно совсем чужой девочки, ее мягкие кудряшки, забавный лепет. Скучала, ой, как скучала Гувернантка Таня по своей воспитаннице.

    ...Так сложилось: сразу после рождения Таня тяжело заболела. Дали инвалидность, с ней и пошла по жизни, прихрамывая, шагом неуверенным, осторожным. А потом свыклась с бедой, приняла ее как верную попутчицу, знала: семьи ей не иметь, детей у нее не будет. Закончила институт. Потом работала с десяти до шести. В выходные вязала, читала, гуляла, помогала по силам маме. И вдруг эта девочка... Сердечная и такая неожиданная привязанность. Радость за каждое новое освоенное слово. Паническое беспокойство, если затемпературит, тихое счастье, когда в руке покоится теплая детская ладошка. Ходили лечить зуб.

    - Тань, я боюсь, больно будет...

    - А ты глазки закрой и повторяй: «Не боюсь, не боюсь», боль испугается и убежит от тебя без оглядки.

    - К кому убежит, к тебе?

    - Ко мне. Я тоже глаза закрою и тоже скажу: «Не боюсь...» Она дальше побежит. И все ее будут гнать.

    - Да? Тань, мне ее жалко!

    - Кого жалко?

    - Боль. Все ее гонят...

    Вылечили зуб. И устроили праздник. Усадили кукол вокруг стола, зайца, медведя, трех солдатиков. Пир на весь мир. Вечером приехали родители. Таня с Настей им про зуб и про одержанную победу. Андрей поохал для приличия, выпил чаю и тут же на кухонной кушетке отключился - устал. Лида посмеялась и села за телефон, говорила долго с какой-то подругой Сонечкой, только что вернувшейся из Америки. Потом накинула плащ, выпорхнула из дома - косметичка ждет. Таня вздохнула: почему так получается? Бог дал ребенка, свет в окошке, а матери нет до него ни какого дела, как чужая тетка, погладит по головке, хохотнет на ее проблемы. А у Тани такое желание отдать ребенку всю себя, а ребенка нет и не будет. Странно? Несправедливо? Кто знает...

    Вернувшись из отпуска, она сразу же бросилась к телефону.

    - Таня приехала, моя любимая Таня! - Это Настенька.

    - Я измучилась без тебя, почему ты так долго? - это Лида.

    И она осталась.

    Андрей и Лида в очередной раз «сцепились». Лида зашлась в истерике, Андрей назвал ее дурой, ушел.

    - Вернись! - закричала она ему с балкона. - Вернись, а то я за себя не ручаюсь.

    Хлопнула дверца машины - уехал. Лида всхлипывала в ванной, Таня привычно капала ей в чашку валокордин, Настенька, привыкшая к родительским ссорам, спокойно раскрашивала фломастером новую «раскраску». Затихнув, Лида, положив на лицо маску, прилегла.

    - Посиди со мной, - попросила Таню. - Скажи, почему мне так не везет?

    - Тебе везет. У тебя умненький здоровый ребенок, обеспеченный муж. Ты молодая, красивая.

    - Он не любит меня, - опять всхлипнула Лида. - Он мне изменяет, я чувствую это, чувствую...

    - Изменяет - это что? - подняла от фломастеров голову девочка.

    - Не встревай в чужие разговоры, - прикрикнула Лида.

    - Настя, - попросила Таня, - пожалуйста, полей в гостиной цветы, мы ведь хотели с утра, да забыли.

    Настя ушла.

    - Так вот, - Таня строго взглянула в Лидины глаза. - Если хочешь сохранить семью, не раскисай. Андрей только и видит, что твои истерики. Кому это понравится? Дома почаще бывай, к ужину его жди. А то ты как чужая в доме. А Настя? Она ведь меня мамой называет, не дело это...

    Лида будто и не услышала Про Настю: - Да, я чувствую, он мне изменяет. Если он меня бросит, я не переживу.

    Таня еще раз с удивлением посмотрела на Лиду. Она хорошо понимала, что Андрея она не любит. Бросившись в его объятия, она прежде всего рассчитывала выбраться из опостылевшего общежития, из нищеты, прозябания. Жадно наверстывая упущенное, торопилась, гнала, покупала бесконечные тряпки, мебель, рвалась на курорты, обожала рестораны. А Андрей уже тяготился ею. Он все чаще задерживался на работе, стал приходить навеселе. А один раз посетовал Тане: - Ну, баба ненасытная, вот связался...

    - Андрей, - Таня испугалась этих слов, от них повеяло холодом, бедой, и прежде всего на ее любимую Настеньку. - Андрей, у тебя ребенок, ты в ответе за него, девочка не может расти без отца.

    - А мой Павлик может? Я же его ради этой истерички бросил. Запутался я, Татьяна, запутался. С той женой не развелся, с этой не расписался. А сейчас вот увлекся женщиной... Она у нас в офисе переводчица...

    - Андрей, - взмолилась Татьяна, - ну зачем мне это знать, разбирайтесь сами.

    - Нам уже, Таня, не разобраться.

    В один из вечеров он пришел пьяный. Они долго выясняли отношения за закрытыми дверями. Лида всхлипывала, Андрей сквернословил. Потом стал бить ее, вытолкнул из спальни.

    - Убирайся, катись в свое родное общежитие!

    Лида стала биться в истерике. Она каталась по полу, рвала на себе волосы. Андрей не выходил. Таня поставила ей раскладушку рядом с кроваткой дочери - успокойся, ложись спать. Но Лида бесновалась. Она схватила спящего ребенка, убежала на кухню, закрыла дверь.

    - Таня, спаси меня! - кричала перепуганная девочка.

    - Открой! - Таня дергала ручку двери.

    - Не открою!

    - Пожалей Настеньку.

    - А меня кто пожалел?

    Таня металась от спальни к кухне.

    - Андрей, выйди, она напугает девочку.

    Андрей молчал.

    - Лида успокойся ради собственного ребенка.

    Лида рыдала.

    В тот раз она все-таки помирила их. Лучше худой мир, чем добрая ссора. Таня с Настенькой уехали на дачу, которую снял Андрей. Теперь они жили в тишине, гуляли, читали, фантазировали. И вот однажды...

    - Пойдем завтра на земляничную поляну, - торжественно объявила Таня девочке.

    Она заранее присмотрела ее. Рядом с дачей, мимо неглубокого овражка, справа от березовой рощицы, сплошь усеянная капельками земляники. Уложив Настеньку спать, Таня прибегала сюда не раз. Нет, еще рано, через неделю. Ягоды уже совсем покраснели, через денек. И вот - сегодня!

    Два человека отправились в путь к поляне, волшебной, земляничной, где никто никогда не обманывает и не говорит плохих слов, где все живут и радуются.

    - И бабочки?

    - И бабочки.

    - И эти... лягушки?

    - А лягушки на поляне очень красивые, они умеют летать как бабочки. Их от бабочек и не отличишь совсем.

    Беседуют тихо. Два человека, вытянувших два таких разных жизненных жребия. Две женщины, одна маленькая, в ярких фирменных брючках с фиолетово-розовым рюкзачком, любящая весь мир и рассчитывающая на взаимность. И другая, рано повзрослевшая, познавшая нужду, печаль и нездоровье. Разные? Нет, одинаковые. Потому что и та, и другая оказались не особенно нужными в этой жизни. Но одна не знала об этом, другая знала очень хорошо. И эти два не нужных ни кому человека оказались очень нужны друг другу. Таня знала, что ни кого дороже в ее жизни не будет. А Настя, Настя, разделила с самым дорогим ей человеком свою радостную дорогу к земляничной поляне.

    Пришли. Ягоды пахнули ароматом, синие мелкие цветочки легли у ног. Девочка осторожно вступала по высокой траве, боясь ненароком раздавить ягоду. Они собирали землянику, лежали на спине, любуясь облаками, потом устроили царскую трапезу - белый хлеб с сыром, помидоры, чай из термоса. И уже заканчивали трапезу, машина...

    На их волшебную поляну въехала машина. Мама, папа, а еще женщина в желтых брюках, мужчина в темных очках.

    - Вот вы где, - обрадовалась Лида, - а мы вас ищем, ищем.

    Расстелили клеенку, достали шампанское, коробку конфет, фрукты.

    - Наши друзья, - Лида кивнула на гостей. - Завтра уезжают в Америку, вот решили проводить их на природе.

     Выпили. Разговорились. Гость в темных очках стал рассказывать анекдоты. Лида принесла из багажника еще одну бутылку. Потом Андрей пошел за хворостом - костер, шашлыки!

    - Это волшебная поляна, здесь нельзя разводить костер, - дрогнувшим голосом тихо сказала девочка.

    - Ну, Татьяна, глупости внушаешь ребенку, уволю, - шутливо пригрозил Андрей.

    - Вы отдыхайте, а мы пойдем прогуляемся, - взяла Таня девочку за руку.

    Они ушли в ближайший березовый лесок. Совсем рядом раздавался смех, повеяло дымком. И гуляли-то недолго. А вышли к поляне, там уже танцевали. Весело прогибаясь в такт музыке, танцевала Лида, откинув черные волосы, сбросив босоножки. Андрей неуклюже раскачивался из стороны в сторону, больше для порядка чем для удовольствия. Женщина в желтых брюках подпрыгивала выше всех и с каждым прыжком лихо вскрикивала. Мужчина в темных очках был уже вовсе без очков и отплясывал почти вприсядку.

    - Давайте к нам, - крикнул Андрей, - Настенька, смотри, какая у тебя красивая мама...

    - Ты обманываешь, - крикнула в ответ девочка, - я слышала как ты говорил Тане что она старая и уродина...

    Лида остановилась. Она быстро подбежала к Андрею и отвесила ему пощечину. Потом подошла к Тане: - Если уж кто уродина, так это ты, - и она что есть силы толкнула Таню. Таня не ожидала. Она упала навзничь и, прежде чем закачались над ней небеса, услышала детский душераздирающий крик: - Не трогайте мою Танечку!

    Тане дали воды, помогли подняться. В стороне под одинокой сосной сидела и плакала Лида. Все. Тот нервный, дерганый и не красивый танец живота на земляничной поляне был их последним танцем. Андрей отвез в общежитие Лидины вещи, врезал новый замок и уехал в загранкомандировку. Лида не хотела ни кого видеть, рыдала, даже пыталась наложить на себя руки. А Таня привезла Настеньку в свою однокомнатную квартиру за городом, упросила маму - пусть поживет?

    - Да пусть живет, разве жалко?

    И живет Андрей не показывается. Таня сама звонит иногда Лиде и говорит, что все в порядке пусть не волнуется. Она и не волнуется. Привыкла - когда девочка с Таней, всегда все в порядке. А совсем недавно, перед самым сном, когда Таня по привычке присела на краешек кровати к девочке, чтобы немножко поговорить, Настя грустно и очень по-взрослому спросила: - Ты зачем меня тогда обманула? Сказала, что поляна волшебная, что там никто никогда не ругается, а дядька тот ругался, плохие слова говорил, а папа обманул маму, а мама кричала, дралась...

    - Прости меня. Я перепутала. Я привела тебя на другую поляну. Давай завтра встанем пораньше и пойдем на ту, настоящую. Это далековато, но мы дойдем, мы встанем пораньше...

     5. Добродетель на пепелище Сначала было слово. Очень простое слово, из тех, что мы произносим, не задумываясь, и бывает - по нескольку раз на дню. Сказано оно было после короткого треньканья звонка: щелкнул замок в двери, и без всякой настороженности она распахнулась, впуская незнакомого человека (меня то есть) в дом.

    - Здравствуйте - было то слово.

    Ну что проще, что обычнее? Здравствуйте... И никаких расспросов, ни каких вопрошающих глаз. Длинный мой командировочный путь из Москвы до Печор Псковских завершался у этой двери. Длинный мой командировочный путь у этой двери начинался. Хозяйка дома - София. Имя обязывающее, я всегда робела перед ним, потому что ощущала грань, дистанцию какую-то между моим простеньким «Ниталия» и этим - таинственным и солидным.

    Как сказать ей, зачем я приехала в эдакую даль - без звонка, без письма, без приглашения, как сказать ей, что виной тому ее поступок, о котором знает пока одна-единственная питерская семья, да вот и я теперь сподобилась. Но ни как не начну непростой разговор. Чувство сомнения - права ли, что намерена лезть в душу человеку, - очень беспокоит. И - не зря.

    София умоляюще скрещивает на груди руки: - Не надо. Не надо об этом писать. Забудьте. Я бы и адреса своего на почтовом переводе не указала, да заставили. Говорят, раз деньги, адрес нужен обратный.

    Мои аргументы, что о добрых человеческих поступках писать надо, мало убедительны. Да, надо. Да, сейчас особенно. Но София права, я чувствую это всем сердцем и оттого плохо подбираю слова.

    А в Петербурге живет шумная многодетная семья Ирины и Сергея Скиба. Взвалив на себя воспитание четырех своих и шестерых чужих ребятишек, эти молодые славные люди идут по жизни, увешанные густой гирляндой из детских шалостей, детских болезней, детских слез и детского смеха. И вот получают они почтовый перевод из Печор на двадцать пять тысяч рублей. Незнакомый почерк, незнакомый адрес, незнакомое имя - София... Откуда узнала София про Питерскую семью? Из случайно попавшейся на глаза газеты, за которую зацепился взгляд. Не стала долго думать, собрала все, что заработала на черный день, до копеечки и - на почту. А там свои законы - такую большую сумму нельзя. Взмолилась: - Девочки, выручайте. Придумайте что-нибудь, - и газету им под нос, - читайте, вот для кого мои деньги. Прочитали «девочки», похлюпали в носовые платки, и - придумали, так сказать, изыскали возможность обойти строгие инструкции. И вот отправились Софиевы деньги из Печор в Петербург. Беленький свиток нырнул в почтовый скибовский ящик и затаился там в ожидании радости и удивления. А радость и удивление не заставили себя ждать. Ирина и Сергей показали перевод детям, тем, которые уже смышленые и понимают, что бывает в жизни такое явление, как помощь незнакомого незнакомым. Счастливы дети, которые испытали эту помощь в собственном доме. Им помогли те, кто ни кумом, ни сватом не приходиться. И, если складывалась жизнь так, что до хрипоты шел в их присутствии спор насчет того, что бескорыстие только в книжках, они вправе были прервать его, до конца не дослушав.

    Прекрасный Софиин дом в нескольких километрах от Печор друзья называли не иначе, как «дворянское гнездо». В нем была просторная веранда с плетеной мебелью, ситцевые веселенькие занавесочки на окнах, ухоженный дворик, а со второго этажа такой простор открывался - держи сердце, а то возьмет и выпрыгнет! Только-только перевезла она из городской квартиры все свои вещи, книги, посуду, одежду, чтобы здесь, на хуторе основаться насовсем. А был воскресный день, и пошли они с сыном на службу в Печорский монастырь и возвращались тихонечко, по прохладе, пока запах гари со стороны хутора не стал навевать тревожные мысли. Горел их дом. Вернее, окончательно сгорел, когда подошли и встали невдалеке, опустив руки. Уже потом она узнает, что это - поджог, что подожгла дом женщина неуравновешенная, нервная, вечно сводящая счеты с хуторянами.

    Восемьдесят копеек в кармане юбки - весь погорельский капитал. Надо было начинать жить сначала. Потянулись к ней люди с кастрюлями, чайниками, пакетами скопленной на трудное время гречки, стоптанными тапочками, стираными пеленками, рубашками - все сгодится - говорили, а что не сгодится - ты на тряпки.

    Талантливыми руками наградил Господь Софию. Все пошло впрок - что перешила, что перекроила заново. Из потертой детской шубейки сварганила себе модный полушубок и очень смеялась, когда встретила ее в этом полушубке одна знакомая: - Это вы сгорели? - спросила недоверчиво. - Не похоже что-то...

    Да, сгорела она. Особенно, как художник, жалела краски, холсты, подрамники - все слизало пущенное чужой рукой пламя. Беда - и тут же высвечивается рядом со злобой деликатное людское сострадание - боязнь обидеть, задеть по больному, любовь и поддержка.

    Она скажет мне, что даже благодарна тому пожару потому что спалил он вместе с накопленным добром ее собственную гордыню, и душа, этим огнем очистившись, вдруг отчетливо узрела жалкие потуги ее к благополучной жизни - не так как у всех, а чуточку, ну пусть самую малость лучше, чем у всех. Дворянское гнездо...

    Ей кажется теперь, что в том благополучном доме с видом на Псково-Печерский монастырь жила совсем другая, не знакомая ей женщина. Легко скользившая по жизни, легко выводившая кистью по холсту, легко распахивающая двери своей веранды для гостей, званых и незваных. Весело жилось нехлопотно. Механизм жизни был отлажен, как фирменные швейцарские часики, а если вдруг сбивался на полминуты, становилось очень некомфортно. И поднималась из глубины сердца густая волна недовольства. За что? За какие такие грехи? Не ворую, не предаю, другие вон как живут, и ничего...

    Привычка к благополучной жизни диктовала свои права, и этот незначительный сбой казался страшной помехой в том, к чему привыкла. Уже потом она прочитает в древнем патерике удивительную историю и воскликнет с облегчением - это про меня! Про мой крест. Один монах все скорбел, что Господь дал ему тяжелый, сверх его сил крест. Все просил он в молитве крест полегче, чтобы не гнуться под его тяжестью, уж очень трудно. И вот однажды видит сон: завел его Господь в комнату, сплошь увешанную крестами. Огромные дубовые, массивные золотые, медные, алюминиевые - каких только нет. Выбирай, сказал Господь, и удалился. Увидел монах маленький резной крестик, почти невесомый, почти воздушный. Вот этот и выберу, пожалуй, подумал он. И услышал голос: - Это и есть твой крест. Его-то и несешь ты по жизни.

    Вот под таким крестом и «горбилась» она в своей благополучной суетной жизни. Как звали ту женщину, свившую дворянское гнездо на зависть завистникам, на утеху собственному тщеславию? Ведь сгорели даже документы.

    Жизнь с чистого листа - слова, ставшие почти буквальными.

    А меня очень интересует, наказали ли ту поджигательницу. А София смеется: кто накажет ее, не пойман - не вор. Потом вдруг становится серьезной: - Умерла она. Мучилась очень. А перед смертью позвала меня, покаялась в своем грехе. Хорошо что успела. Теперь ей там полегче будет. А без покаяния... Страшно.

    Не унес человек грех свой тяжкий в могилу. Здесь, в земной жизни, успел шепнуть слова раскаяния, шепнуть, прежде выстрадав, прежде переболев. Вот оно, главное, и понимать это - понимать уже очень многое, почти все в жизни.

    Понимание это давалось великой победой над собой. Тяжелый крест, из самых массивных и основательных, подняла маленькая женщина, стройная, как девочка фигуристка. И понесла этот крест по жизни, уже не вопрошая, за что, уже ни о чем вообще не вопрошая. Потому что за короткий миг, как вспышка спички, поднесенной к сухому дереву веранды, ответила она сразу на все вопросы.

    А потом был выгодный заказ по книжной графике. Она сидела ночами, торопилась к сроку и к сроку успела. Дыр после пожара великое множество. Но вот когда деньги были разложены аккуратными стопочками, каждая по своему назначению, загнулся край газеты, на которой они лежали, и глянули на Софию с газетной фотокарточки славные скибовские ребятки - Сережа, Таня, Андрейка. Вот тогда-то и собрала она эти стопочки в одну, вот тогда-то и отнесла их на почту к «девочкам» Надо ли спрашивать сейчас - почему? Да потому, что, пережив беду и выбравшись из нее, София понимает отчетливо, что Ирине и Сергею не обойтись без людей в бурном житейском море. А то, что они не знакомы ей, так что же - все люди, все сестры и братья, и делить нам нечего, да и хвалиться друг перед другом особенно нечем.

    А мне подумалось вот о чем. София своим искренним поступком напомнила почему-то забытый закон человеческого бытия. Мы не порознь, мы вместе - так приблизительно он звучит. Да, да, мы порознь, мой дом - моя крепость, моя личная жизнь - моя неприкосновенность, нам обрыдла колхозная психология, обрыдло, что единица - ноль... Все это так, но мы вместе. Незримые нити прочны, и никто и никогда не отсидится в доме своем - крепости, особенно когда ему плохо и бесприютно. И не крепость это тогда, а тоскливая камера-одиночка. Почувствовать себя не порознь, а вместе - удел немногих, сильных и, пожалуй, удачливых. Удача - пожар?! - возмутитесь вы. Нет, пожат - беда. Удача - выйти из этой беды не надломленным и озлобленным, а великодушным и до чужой беды зорким. Вот как София, сидящая сейчас передо мной с мольбой во взгляде - не надо писать об этом, не надо...

    Как права она, как права. Мы очень грешим против самой природы добра, обставляя свои поступки разжевыванием мотивов содеянного. София искренне боится этого и искренне этого не хочет. Ну и что, деньги, скажет она, были, вот и послала. Что я могла пообещать ей? Только то что обязательно выполню ее просьбу и не назову фамилии. Хоть и простенькая фамилия, таких в любой телефонной книге хоть отбавляй, но не назову. Только София - оставлю. Во-первых, имя - ориентир надежный, это как с пожаром: не пойман - не вор, а во вторых, имя свое София («премудрость») несет она по жизни достойно и бережно, как несут судьбу свою люди, которые выстрадали ее, а не получили под проценты от благополучных родственников.

    6. Повестка в суд на имя Гамлета Извечный вопрос «Быть или не быть?» стоит перед девятиклассником. Он постигает жизнь, ошибаясь и набивая шишки. Разве дано уберечь нам детей от зла? Не в наших это силах. Но в наших - подставить им свое плечо и сказать «держись».

    «Хоть бы не вызвали, хоть бы не вызвали, хоть бы пронесло»... Вызвали.

    - Я не выучил. Я вчера... Зуб болел, ходил пломбировать. Поздно пришел, не успел.

    - Врешь. И врешь неинтересно. В прошлый раз у тебя тоже болел зуб. Ни мне, ни Шекспиру ты этим не навредишь. Себе только. Но если человек вредит сам себе...

    Антон встал в привычную позу. Ноги слегка расслабил, руки за спину, голову набок - в сторону. Поймал глазами съезжающего с ледяной горки мальца. Он знал - это надолго. Если уж Пенелопу понесет, она не скоро остановится. На одной ноте будет зудеть про своего любимого Гамлета, про то, что интеллигентный человек должен знать классику, про то, что литература - предмет особый и к нему надо по-особому относиться, опять про его страсть к зубным врачам... Как же хотелось огрызнуться, даже про зубы заготовил: «Майя Львовна, у вас челюсть вставная, вам стоматологи без надобности». Смолчал, вчера вечером клятвенно пообещал маме не связываться. Молчал, а у самого все кипело в душе. Сказать, что ли, про челюсть. «Быть или не быть?» - неожиданно подумал он и улыбнулся кстати пришедшей на ум гамлетовской фразе.

    - Смеешься, смешно тебе? Все дураки, один ты умный? Да вас, дебилов, в армию бы поскорей, там бы вас быстренько обломали. Сапоги бы «дедам» соплями собственными поутирали, разучились бы улыбаться.

    -Класс привычно молчал. Про сапоги и споли - это все цветочки. Эти стены не то слышали. Класс ждал конца урока.

    ...Не они прозвали ее Пенелопой. До них еще, уже сейчас не вспомнить кто. Но прозвище прилепилось мертво. Пенелопа, она и есть Пенелопа, все ждет прекрасного будущего, когда ее дрессированные ученики станут без запинки выкрикивать монологи Гамлета.

    Антон Капустин не любил Пенелопу. Пенелопа не любила Антона Капустина. И дело было не только в разном отношении к классикам. «Все не так просто», - повторяет дедушка Антона, когда Антон спрашивает его о том, о сем. Дедушка знает много и умеет многое объяснить. И объясняет. Но в начале - очки на нос, указательный палец к небу: «Все не так просто, Антон, все не так просто. Пенелопа обожает гороскопы. Сама она Стрелец и всегда высчитывает, кто из девятого «В» совместим с ней, а кто нет. Вполне серьезно она может прийти в класс и торжественно объявить: «Сегодня у меня день эмоциональной нестабильности. Прошу вас учесть это, особенно Козерогов, с которыми у меня на этой неделе могут быть серьезные неприятности». И вызывать к доске одних Козерогов. Водолеи и Скорпионы торжествовали. Но вот заканчивался праздник на их улице: звезды отворачивались от них, и в беспросветных потемках, натыкаясь друг на друга, они понуро несли свои дневники к учительскому столу.

    Один раз Антон не выдержал.

    - Ты кто по гороскопу? - наскочила на него Пенелопа.

    - Не знаю.

    - Не знаешь?! Человек должен знать свое созвездие, если, конечно, он образованный человек...

    -Майя Львовна, - осторожно начал Антон, - мне дедушка сказал, что в гороскопы нельзя верить, светила созданы, чтобы светить, это их единственная функция во Вселенной. А гороскопы - это как карточная игра...

    -Твой дедушка! - взвизгнула Пенелопа. - Много он понимает, твой дедушка. Люди, не дурнее его, составляют графики влияния звезд на человека. Его дедушка, видите ли... Тоже мне, авторитет!

    -Мой дедушка физик. Он преподавал в институте. Для меня он авторитет, - голос Антона звенел от злости. - И я согласен с его словами, что в гороскопы верят только полоумные.

    Потом он стоял нахохлившись в кабинете директора и твердил «не буду» на настоятельные просьбы попросить прощения у Майи Львовны. Потом с ним долго говорила классная руководительница Зоя Семеновна, географичка, которую он очень жалел за слабое здоровье и тихий голос. Потом он отказался дома от обеда. Потом долго плакал, уткнувшись в диванную подушку, а дедушка сидел рядом и ни о чем не спрашивал. А когда пришла мама, дедушка что-то шепнул ей в прихожей, и она изо всех сил старалась делать вид, что не замечает зареванного лица сына.

    Пенелопа затаилась. Она не видела Антона Капустина в упор. Она не вызывала его к доске, а любовь к гороскопам проявляла вызывающе громко и восторженно: - Завтра по гороскопу у меня день удачных поступков. Пройдусь-ка я завтра по магазинам, если вы, конечно, не возражаете.

    Они не возражали. С того диспута о пользе и вреде небесных светил прошел месяц. И вот впервые Майя Львовна вспомнила про Антона. Монолог Гамлета... А он ей про больной зуб. И - все сначала.

    Только вчера они долго разговаривали с мамой. И она просила его, Антона, молчать на все оскорбления учительницы: «Представь себе, что это не тебе говорят, ну что ты кино смотришь, где ругаются. Молчи, как в рот воды набрал. Пообещай мне, что будешь молчать, обещаешь?» А дедушка, надев очки, указывая пальцем, сказал тихо: «Все не так просто. Лида, все не так просто». И вздохнул. Антон обещал. Вчера вечером ему казалось, что промолчать - пара пустяков, да пусть она хоть лопнет от злости, а я - глухонемой, молчу и молчу. А сейчас так и готова сорваться с языка фраза, насчет вставной челюсти. Наверное, все засмеются... «Молчать, молчать», - приказывал он себе. И - промолчал. И майя Львовна, откричав про недалекое страшное будущее дебилов, ушла в учительскую.

    Антон чувствовал себя именинником. Впервые не от того, что уел Пенелопу, а от того, что смог переступить через собственную злобу, не дал волю языку, настроению.

    - Вот и хорошо, - обрадовалась мама, - ведь ее, сынок, тоже понять можно. Немолодая, одинокая. Говорят, ее бросил муж, нашел молодую, уехал с ней куда-то в Прибалтику. А она тут с вами... Забаву себе нашла - астрологические прогнозы, ну и пусть тешится, вы ей не мешайте.

    Удивительное дело, Антону вдруг захотелось выучить монолог Гамлета: «Она меня спросит, а я ей как орешки отщелкаю. Удивится Пенелопа, удивится, это уж точно»...

    Он открыл Шекспира на заданной странице. «Что благородней духом - покоряться пращам и стрелам яростной судьбы иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством?» Вот тебе раз! Ведь тут как раз про Пенелопу. И про меня. Покоряться или ополчаться - что благороднее? Молчать, как глухонемой, или отбивать ее наскоки, а то, если дать ей волю, она так распустится... Гамлет тоже не знал, как лучше, все не мог решить, что «благородней духом». Но решил же! Решил! Лучше уж, «ополчась на море смут», сразить их... И пошел сражать, никого ведь не пожалел, даже мать, а я Пенелопу жалеть должен? И опять вразумляла его мама: -Понимаешь, сынок, это ведь так давно было. Тогда отношения между людьми были определенными, примитивными, если хочешь: враг - это враг, друг - это друг. Врага сокрушай, друга люби. А сейчас нет той однозначности. Помнишь, у Высоцкого: и не друг и не враг, а так... Время такое ломаное. Тяжело разобраться, прав человек или нет. Да разве нам судить? Нам надо стараться жить по совести. А это значит, не огорчать никого, даже тех, кто тебе неприятен или нелюб. Потерпи. Учись терпению. Сколько еще в твоей жизни Пенелоп таких будет.

    И опять мамины слова успокоили. И опять он раскрыл Шекспира и выучил весь монолог Гамлета. Только бы Пенелопа его вызвала.

    На Майе Львовне был строгий серый костюм с малиновым шарфом, завязанным бантом. Она вошла в класс как-то скорбно-торжественно, с высоко поднятой головой.

    - Вчера, вернувшись домой после школы, я обнаружила, что у меня из кошелька пропало двести тысяч, моя месячная зарплата. В вашем классе у меня был последний урок. Имейте мужество сказать, кто украл у меня деньги.

    Класс молчал. Майя Львовна выдержала паузу, а потом, покрывшись румянцем, выкрикнула в лицо подросткам: - Да знаете, кто вы? Вы, вы... ничтожества, и родители ваши такие же! Может, они и подучили вас залезть в кошелек к учительнице? Знаете, что я вам сделаю за это? Да я на вас порчу наведу, да я вас всех... прокляну!

    Слово «прокляну» метнулось в классе черной стрелой, сорвавшейся с натянутой донельзя звенящей тетивы. И даже те, кто не понимал его зловещего смысла, съежились и опустили глаза. Слово это накрыло собой все сказанные ранее. И те - ранние, ругательные, обидные, грубые - измельчали в одночасье и превратились в жалкую кучку мусора. А это распласталось над классом, зависло грозовой тучей, от которой потемнело в глазах и застучало в висках ощущением боли и неминуемой беды. Сам не зная, зачем он это делает, Антон Капустин выпалил: - Майя Львовна, успокойтесь. Мы вам деньги соберем. Мы попросим родителей, они не откажут. Успокойтесь!

    - Значит мне успокоиться? - учительница иронично оглядела Антона. - Значит ты все берешь на себя. Раз так, то... ты украл эти деньги. Я это знала с самого начала, но я хотела, хотела, чтобы ты сам сознался. А ты весь класс впутываешь. Трус!

    Антон на секунду задержался у стола, беспомощно и виновато оглянулся на затаившихся ребят. Потом двумя прыжками подскочил к учительнице: - Да вы гадина, - сказал он тихо. - Правильно сделал муж, что бросил вас. гадина, гадина, гадина! - забился он в истерическом душераздирающем крике.

    Две недели Антон не ходил в школу. Осунувшаяся мама принесла Майе Львовне конверт, в котором лежало двести тысяч. Майя Львовна отдернула от него руку: - Не надо мне ваших денег. А мальчик будет отвечать по закону, не выгораживайте.

    Действительно, через несколько дней принесли повестку в суд. В тоненькой папочке «Дело» белел единственный пока документ- «Заявление претерпевшей»: «Я обратила внимание, что ученик девятого класса «В» Антон Капустин сидел на перемене на подоконнике рядом с моим столом. Рядом были еще ученики, но мое подозрение падает именно на Капустина, как на дерзкого, невоспитанного, способного на любой неблаговидный поступок». Первое, что бросилось в глаза, когда я читала заявление претерпевшей, - красивый почерк, крупный, с легким наклоном, с кокетливой петелькой у буквы «р».

    Мальчик, выучивший назубок монолог Гамлета, не верящий в гороскопы., любящий маму и очень уважающий дедушку-физика, в один миг превратился в подозреваемого, возможного преступника. Кровь холодеет от этих слов. Но все-таки больше холодеет она от слова «прокляну». Смертельный яд - слово проклятия. Не зря испокон веков слова этого боялись - несло оно в себе страшный, разрушительный заряд не одному поколению. И если рождался в семье инвалид или бесноватый , или по-черному ломала человека жизнь, говорили на Руси шепотом и со страхом: «Никак проклятие искорежило их род, никак проклятие...» Когда поведали мне эту историю, я содрогнулась и от другого. Прокатившись по семейным под уютными абажурами вечерам, эта история, это слово, брошенное сразу почти тридцати мальчикам и девочкам, никого особенно не взволновало. Поганый Пенелопин язык знали многие родители. Но, как говорят, собака лает, а караван идет... Караван идет к выпускному вечеру, после которого «свобода нас примет радостно у входа...» И пропади они тогда пропадом, эти пенелопы, вместе взятые. Но ведь сказаны страшные слова. «А что мы сделаем?» - горячится мама одноклассницы Антона. - Она же все может. Она может до экзамена не допустить, вопрос задать на засыпку...» Да она проклясть может, она может обвинить ребенка в преступлении! И если она может это, разве не ерунда допуск к экзаменам или хитроумный вопрос? И если она уже сделала самое страшное, чего теперь-то бояться?

    Вечный гамлетовский вопрос решился родителями в пользу варианта «не быть». А ведь смолчать на проклятие - это значит подставить своих детей почти что под пулеметную очередь. Или с первых шагов по взрослой жизни заставить их ползти по болотной жиже, утираться от плевков. Прогибаться в подобострастном реверансе. Это значит даже самое страшное - вообще не жить. Не жить, а только бояться - вопросика на засыпку, ошибок в диктанте, не совсем желательной строчки в характеристике. В неадекватности оценок происходящего психиатры усматривают серьезное неблагополучие в здоровье. Здесь же неадекватность на лицо. Не усмотрев ничего особенного в самом страшном из существующих в мире слов, родители испугались Пенелопиного неправедного гнева на экзаменах по литературе. Они даже не обсудили это ЧП в девятом «В» все вместе, не попытались прикрыть детей своими широкими родительскими спинами. Вот ведь парадокс. Балуем своих чад, лелеем, нежим, когда совсем это им не на пользу. Оберегаем в пустяках, в ничего не стоящих жизненных катаклизмах. А грянула беда...

    ...Несколько раз Антона вызывали на допросы. Нахохлившись, садился он на краешек стула и «давал показания»: не брал, не знаю, не видел... Следом за ним здесь побывали все мальчики из их класса. Девочки оказались вне подозрения. Следователь признался мне, что очень жалел ребят, а Пенелопе, мягко говоря, не симпатизировал.

    - Ну что привязалась к мальцам, - сокрушался он доверительно. - Были бы деньги приличные, а то двести тысяч. Сыр-бор из-за пустяка, в общем-то...

    Конечно, мелковато это дело для маститого следователя. И явным подарком для него оказался неожиданный поступок Майи Львовны: она забрала вдруг свое заявление. Почему? «Ошибочка получилась, -обрадованно сообщил следователь. -Она, рохля старая, засунула куда-то деньги, а потом нашла.

    - А ребята об этом узнают?

    - Я им не говорил... - уклончиво ответил следователь.

    Ясно, не его это было дело.

    И не о Пенелопе сейчас речь. С ней, по-моему, все ясно. Злоба, переполняющая сосуд души, обязательно обрекает душу на погибель. А что может быть страшнее?

    История эта сама по себе ничего сверхъестественного не содержит. Но она будет назидательна лишь в том случае, если мы вглядимся в наших детей и разделим с ними их тяжелый крест существования в нынешнем мире, в котором со времен Гамлета все так перепутано и размыто. Но, как во времена Гамлета, так и в наши, остаются вечными две великие силы. Одна, созидающая, - любовь. Другая, разрушающая, - ненависть. И как одну надо беречь и холить, чтобы она созидала, так и против другой надо восставать всем миром, чтобы не смела разрушать.

     И если мы предостерегаем детей от гулянья по темным неблагополучным нашим улицам, то уж никак не посоветуем им сидеть и не высовываться из окна в горящем доме. Если не перепутаем это - значит, воспитаем достойных детей, а перепутаем, то попросту навешаем на уши Гамлета лапши, как любят выражаться мальчики и девочки из самых обыкновенных подмосковных школ.

    7. Кто главный в «Красной Шапочке?» Что значит любить детей? Потакать их капризам, держать в строгости, дарить им как можно больше радости и оберегать от печали? У каждого из нас свое понимание любви. Свое оно и у директора Хабаровского Центра педагогической реабилитации детей Александра Геннадьевича Петрынина.

    Он всегда появляется неожиданно.

    - Я только что из аэропорта . В Хабаровске, когда садились в самолет, мело , а у вас... Какая у вас замечательная Москва! Вы обратили внимание, сегодня такое синее небо?

    Не обратила. И Москву замечательной не считаю. Кляну ее вместе со всеми измотавшимися от ее бешеного ритма, пестроты, грязи, озлобленности и дороговизны. А небо... Небо действительно сегодня какое-то излишне синее. Это ты, Саша прав.

    Он носился по Москве, звонил, передавал многочисленные приветы, договаривался о встречах, забегал в кондитерские в поисках «Трюфелей» или, на худой конец, «Мишек», аккуратно укладывал конфеты в целлофановые одинаковые пакетики. Прощался и... улетал в свой далекий (семь часов лета) Хабаровск. Человек-праздник. Легкий ветерок, весело переворачивающий календарные страницы.

    Его звонки - и радость, и упрек. Радость, что выдается возможность посидеть рядышком с этим человеком и послушать о его житье-бытье, в котором «все так замечательно», но не все так просто. А упрек... Упрек от собственного нерадения. От того, что не умею так, как он, глотать чистый воздух жизни, каким-то чудесным образом увертываясь от смрада и духоты.

    И опять звонок. Человек-праздник Александр Петрынин, как всегда вовремя, прилетел из Хабаровска и находится уже совсем рядом с редакцией, на Пушкинской площади, сейчас зайдет...

    - Уехал, потому что стал кричать на детей.. Я собрал их всех у себя в кабинете. Спрашиваю, заметили, что я стал на вас кричать? Они дружно: «Нет, Александр Геннадьевич, вы на нас не кричите».

    Его детище. Его главное дело жизни - приют обездоленных детей, для детей, которым трудно. И именно которым трудно, а не трудновоспитуемым.

    Центра педагогической реабилитации детей. Но я не люблю называть Центр центром. Это по сути своей приют. В нем можно приютиться, переждать непогоду, а то и будущую грозу, можно надежно укрыться от беды и скопить силы, чтобы в будущем с ней побороться. Директором приюта (Центра) стал Александр Геннадьевич Петрынин, молодой человек, зрелый педагог. Как совместились в нем молодость и зрелость? Самой жизнью совместились...

    Уже десять лет прошло, как Хабаровское телевидение показало по Московской программе фильм. Я включила телевизор случайно, что называется, на минуточку. И - встретилась с глазами Петрынина.

    - Они зовут меня «мама Саша», представляете? Им так хочется произносить слово «мама», что они даже ко мне его приспособили. Дет, совсем дети, а уже здесь, за колючей проволокой, тем более.

    Боль в глазах - это не заламывание рук и дрожащий голос. Боль в глазах нельзя сыграть даже гениальному актеру. Саша актером не был, он был воспитателем в колонии для несовершеннолетних в ста километрах от Хабаровска. Там между зеленью сопок и синевой неба безрадостно распласталось серое пятно колонии. Потом оператор по очереди высветил ребячьи лица, бритые затылки, оттопыренные уши, прыщавые носы, бирочки на куртках. И Саша - безукоризненный строгий костюм, отутюженная рубашка, со вкусом подобранный галстук - что-то совершенно иное, очень благополучное, уверенное в себе. И - глаза. Кричащая боль в тех глазах, какая кричащая в них боль...

    На мое письмо он ответил сразу: «не надо про меня писать. Здесь все непросто. Думаю, что даже маленькая газетная заметка очень усложнит мою жизнь. Давайте подождем, даст Бог, все образуется...» Уже потом, при встрече, Саша расскажет, почему так остерегался тогда газетной статьи. Сразу после фильма пришла на него из колонии местным властям «телега». Подкупает детей, вербует их на свою сторону, задаривает. Чем, как, когда? Оказывается... конфетами. Теми самыми «Трюфелями» и «Мишками», ассортиментом московских кондитерских.

    - В зоне есть дети, которым никто ни разу в жизни не подарил ни одной конфетки. Протягиваю ему, а он не верит, не берет, думает, это «прикол» очередной. А бывает, возьмет и - заплачет.

    Но вот ведь - инкриминировали. Маленькая конфета стала причиной разбирательств. Александр Геннадьевич писал объяснительные, ходил по кабинетам, доказывал, что любой ребенок, даже обозленный, даже жестокий, как у них в зоне, все равно хочет, чтобы его любили. Да, соглашался он, покупал конфеты, угощал, иногда даже незаметно утром до подъема клал на подушку. Да, радовались. Да, благодарили. Соглашался с «обвинениями» в свой адрес. А вот «больше не буду» не сказал. И продолжал дарить, и дарит, и будет дарить.

    Он и сейчас первым приходит в свой Центр. Быстренько проветрит кабинет, пробежится по этажам и - к выходу. Встанет у двери, и уже первый ребенок будет встречен им - с конфеткой.

    - Ребенка обязательно кто-то должен встречать у двери. нельзя допускать, чтобы его у нас не ждали.

    - На педсоветах, собраниях, он неустанно повторяет эту простую истину коллегам. Простые истины прививаются здесь как-то сразу, потому что директор Петрынин подбирал «команду» себе под стать. Педагогический опыт? Хорошо, конечно. Но вот завхоз Лидия Александровна Байдина института не кончала, а когда от Павлика Новиченко отказалась мама, она молча взяла Павлика за руку и привела к себе домой. А воспитатель Александр Борисович Канцуров встает затемно, чтобы добраться до Центра на другой конец города.

    Однажды директор пришел на урок русского языка и сел на заднюю парту. Учительница добросовестно втолковывала детям суффиксы «чик-щик». Все шло как по маслу. Она называла слово, а они хором, дружно, любо-дорого послушать, прибавляли нужный суффикс: - Кровель...

    - щик!

    -Лет...

    - чик!

    - Закрой...

    - Рот, - дружно прокричал класс.

    Учительница полными ужаса глазами посмотрела на директора. Комическая ситуация - вместо «закройщик» выпалить - «закрой рот» - на самом деле комической не была. Она была страшной. Дети, привыкшие к окриками, упрекам, нравоучениям, вобрали в себя уже на уровне рефлекса, автоматически педагогические изыски типа «дай дневник», «выйди из класса», и, конечно, этот - «закрой рот». И вот сработало, прорвалось, и не один случайный голос, а стройный отлаженный хор...

    Да, дети приходят к ним в Центр из мира, где с ними не церемонились, где их не жаловали, где они докучали и очень часто были попросту лишними. О они мстили за это. По-детски жестоко и изобретательно. Они ненавидели обидчиков-учителей, презирали неудачников-родителей. Дети бродяжничали, воровали, постигали извращенную любовь и сладость дармовых денег.

    Входя в светлое здание Центра, они привычно принимали стойку, чтобы отбить очередную атаку или бьющий по самолюбию приказ «закрой рот». Они были в любой момент готовы сжать кулаки и послать подальше еще и этих, взявшихся на их голову «центровских» педагогов. А они ми от порога «здравствуйте» и крепкое рукопожатие на равных. А они вели их по кабинетам и говорили: «Смотри, как у нас красиво. Это горница, здесь можно посидеть после уроков с книжечкой. Это трапезная, здесь тебя накормят».

    - Накормишь, Павловна?

    - А то нет, всех кормлю, ты что, хуже? Блинчики у меня сегодня. Как ты к блинчикам?

    А он к блинчикам - хорошо. Так хорошо, что уже и забыл, когда ел их дома. Матери-то не до блинчиков. Она, отсидев, вновь пошла трясти юбкой по городам и весям, а отец - инвалид, полуслепой. Консервы «сельдь иваси», он хорошо помнит их вкус. Еще картошку, бывало, с отцом варили. А блинчики...

    Любовь творит с человеком чудеса. Ее жаркое прикосновение мгновенно растапливает слежавшийся снег, и даже вечная мерзлота оказывается под угрозой, если любовь терпелива и верна. Но любить детей - это одна сторона медали. Другая - научить ребенка любить других. Учительницу, у которой сегодня болит голова и плохое настроение. Одноклассника, «доставшего» плоскими шуточками. И даже мать, ту самую, не знающую рецепта блинчиков. Принимать любовь - радость. Любить других - труд. И дети идут сегодня трудиться. В Дом престарелых на окраину Хабаровска. Они идут к тем, кого никто уже долгие годы не любит. Они подготовили для стариков музыкальную программу «Вечер русского романса». И застучали палками старушки в сторону небольшого клуба, скрюченные, подслеповатые старики устроились поближе к сцене. Как волновались ребята! А как пели! «Я встретил вас... - старательно выводил звенящим от волнения голосом Антон Переверзев. Еще совсем недавно Александр Петрынин вызволял его из милиции за драку в парке над Амуром. - ...и сердцу стало так свет-лоо...». Он слегка сбился, испугано замолчал, встретился глазами директора и еще раз вывел: «и сердцу стало так светло...» Старики плакали. Аплодировали слабыми своими руками, как страницами книги шелестели, тихонечко. Среди «артистов» был особый, «заслуженный». Его директор взял в Центр на свой страх и риск. Мальчик был жесток и непредсказуем. А еще напропалую врал. Директор внушил ему, безголосому, что у него неплохой голос и концерт без него «не тянет». Поехал. Саша наблюдал за ним. Вот он смотрит в след нечесаному старику на костылях, вот закрывает брезгливо нос от дурного запаха стариковских опочивален. Вот заправляет пиджак перед выходом на сцену. «Очи черные, очи страстные...» - запел громко, вызывающе, давая понять всем, что для него концерт - дело привычное, а голосок дребезжит, совсем плохонький голосок. Кто-то из ребят хохотнул было, но сразу получил кулаком в бок и - успокоился. Мальчик допел и манерно поклонился.

    Саша прошел «за кулисы»: - Ну, молодец, такой концерт «вытянул», - он пожал руку красному от торжественности момента солисту.

    Потом они пошли по палатам и пели для лежачих. Лежачие слабо смотрели в потолок, тяжело вздыхали, виновато улыбались.

    А когда уходили, произошло главное. Тот самый «заслуженный артист» вдруг достал из кармана шоколадку и протянул слепому, в коляске, старику. Старик стал настороженно ощупывать подарок и, «узнав» шоколадку, начал смотря в пространство и приговаривать: «Спасибо, детки, спасибо, это я с чаем, с чаем...» Потрясение. Его в тот день пережили все «артисты». Этого сильного чувства бояться порой родители, всячески оберегая от него своих чад. Заменяя жизнь суррогатом из надуманных сложностей, родители заведомо приучают детей к верхоглядству, эдакому скольжению по жизни, к неспособности вглядеться в пугающие ее глубины. Александр Петрынин не боится показывать детям жизнь. Пусть знают, что есть люди, которым не мил белый свет. Они заживо погребены в этом доме, забытые и презренные. И если ты человек, вспомни про такого несчастного. Поддержи его добрым словом, нехитрой песенкой, шоколадкой.

    - А давайте будем ездить сюда каждое воскресенье?

    - А давайте подготовим им концерт на День Победы?

    - А давайте...

    Давайте. Саша охотно принимает любое предложение, он радуется, что души ребят, фактически очень похожи на этих стариков, потому что тоже оставлены и тоже нелюбимы, эти души встрепенулись сейчас и страдают. А раз страдают, значит, живут.

    Центр много лет был его далекой мечтой. Уже после колонии он работал завучем в средней школе. Тогда, в один из его приездов в замечательную Москву, я спросила, как ему работается.

    - Хорошо. Но там, в школе, не мои дети. У них есть дом, родители. А мои, они брошенные, они без дома, без матерей. Я нужен тем, эти обойдутся без меня.

    А здесь, в Центре, живут именно те, которые без него не обойдутся. Он считает, что ему очень повезло, потому что далеко не у каждого есть в жизни главное дело. Хорошо, что в Хабаровске увидели, поняли и оценили талантливого педагога Петрынина. И не испугались его молодости.

    В последний свой приезд он рассказал мне страшную сказку про Красную Шапочку. Он собрал в горнице самых маленьких, стал читать им эту сказку, потом решил проверить их на внимание: - Кто главный в «Красной Шапочке»?

    - Бабушка, - сказал один.

    - Волк, - сказал другой.

    - Дровосеки, - сказал третий.

    А один мальчик звонким голосом выкрикнул на всю светлицу: - Да нет же, нет! Мать у нее была, мать, понимаете?

    Мальчик тот по сей день в их Центре. Потому что у него, в отличие от Красной Шапочки, матери нет. Она спилась и повесилась на собственных колготках в собственной квартире, пока малыш спал. Утром он увидел ее. Ему было тогда три года, и он долго ходил вокруг и просил у нее кушать...

    Тяжелая ноша - людская беда. Человек взвалил эту ношу на себя добровольно и несет ее по жизни, умудряясь при этом слыть удачливым, красивым, молодым и здоровым. Почему так надо любить этих бедолаг, почему считает он своим долгом восполнять то, что недодано им, и исправлять то, что было искорежено другими? Он и сам, наверное, не ответит. Но, почувствовав, что устал, он испугается не этой своей усталости, а того, что стал повышать на детей голос. И, испугавшись, уехал в замечательную Москву, чтобы в неразберихе ее будней разобраться в себе, походить по ее улицам, встретиться с теми, кто любит его и для кого он человек-праздник.

    - Какое синее небо над Москвой, вы заметили?

    Небо действительно синее, в этом ты, Саша, прав.

    8. Паломники без посохов Еще вчера эти дети жили в подвалах, баловались наркотиками, воровали. Сегодня они отправились в путешествие по Святым местам России.

    Сумки, сумки, сумки. Гора сумок в углу прихожей. Куртки, куртки, куртки - ворох курток на вешалке. Ботинки, кроссовки, сапоги - обувка, совсем новая и стоптанная, у двери. Мой дом полон гостей. Они сидят чинно на диване, на стульях, на полу и - стесняются. Восемь часов лету из Хабаровска притомили их, да еще разница во времени, да еще незнакомая обстановка. Мои гости молоды. Самому старшему семнадцать лет, самому маленькому одиннадцать. Всего их одиннадцать человек, приютских детей из Хабаровска. Они прилетели не просто в Москву. Они прилетели поклониться великим российским святыням. Переночевав, утром они едут ранней электричкой в Оптину Пустынь. Потом... Потом будет много всего, так много, что, пожалуй, им и за год не осознать того, что увидят. Но это потом, а сейчас... Сейчас приютский завхоз Лидия Александровна Байдина хлопочет на кухне, торопится накормить свою ораву по нашему, по московскому, времени ужином, по их, по хабаровскому, завтраком. Учитель приюта Валерий Алексеевич Данилко распределяет, кто за кем идет в ванную принимать душ и стирать носки, директор Александр Геннадьевич Петрынин пытается дозвониться до Оптинского подворья, чтобы узнать - нет ли назавтра какой оказии до места.

    Совсем еще недавно эти ребята жили в подвалах, слонялись по рынкам в поисках еды, спасались от отцовских побоев, от поножовщины, воровали, балдели от клея «Момент», кололись, напивались до отравления дешевым спиртом. Рулетка жизни равнодушно крутила их невеселые будни, подталкивая все ближе и ближе к той черте, за которой пропасть. Как вдруг (у каждого из них свое «вдруг») они попали в приют, где им напомнили, что они - люди. И что есть человеческая, достойная жизнь.

    Этот приют в Хабаровске знают хорошо, хотя ему всего-то четыре года. Знает городское руководство, потому что помогало его создавать. Знают стражи общественного порядка, потому что, бывает, отлавливают для приюта новых жильцов. Знают педагоги, потому что, порой, отчаявшись справиться с каким-нибудь крепким двенадцатилетним «орешком», умоляют директора приюта взять его до кучи к себе. И - родители. Нередко они берут свое чадо за руку и приводят в приют - не могу, нет сил, нет денег, нет терпения, нет... любви.

    Все одиннадцать моих нынешних гостей совсем недавно из такой жизни. Но я всматриваюсь в их глаза и не обнаруживаю в них той почти обязательной затравленности, которая, как печать на справке, видна первой. И очень удивляюсь, услышав: - Даже не верится, что завтра в Оптиной окажусь. Ведь это наша духовная колыбель. Александр Геннадьевич, когда еще приюта не было, ездил туда за благословением. Один старец, забыл как зовут, сказал: « Будет приют».

    - Илия, отец Илия, - подсказывает директор. Уж он-то помнит. Помнит, как стоял перед седовласым старцем в раздумьях, сомнениях и тревогах. И как уходил от него - твердой поступью, уверовав всем сердцем, что на правильном пути. Наверное, тогда и зародилась первая мысль: Привезу сюда детей. Придет время, тех, кто заслужит эту поездку, тех, кто ее выстрадает».

    Весело стучат ложки. Процесс уничтожения гречневой каши проходит организованно и быстро.

    Я тоже помню, как создавался приют. Приезжая в Москву, Александр Геннадьевич обязательно заглядывал ко мне или звонил, держал в курсе. Приют планировался непростой - православный. Но смогут ли искореженные ребячьи души откликнуться на вечные библейские истины? Хватит ли духу у детей греха отвратиться от всяческого порока и встать на путь, на который и взрослые-то вставать не торопятся? И вот первые паломники по святым местам России, первые ласточки, прилетевшие в Шереметьево из Хабаровска. Утром, чуть свет, проводила я их в Оптину Пустынь. Встретились мы через несколько дней в Троице-Сергиевой лавре, когда были позади и Оптина, и Петербург. Слегка приморозило, и ребята приплясывали, похлопывая друг друга по плечам.

    - Ну как? - только и успела спросить.

    - В ответ разноголосье восторгов, в котором не понять ровным счетом ничего. Так дело не пойдет. Смотрю на директора: выручай. Он понимает без слов.

    - Значит, так. Пусть Андрей расскажет. Не возражаете?

    Не возражают. Уходят на службу в Трапезный храм, а мы с Андреем пристраиваемся в Паломническом центре на длинной скамейке под иконой «Достойно есть».

    - Как встретила Оптина, ваша духовная колыбель?

    - Народу-у!.. Праздник был. Введение, мы пошли на исповедь, исповедались, потом причастились. Ходили в скит, где жил старец Амвросий, даже в келью к нему заходили...

    Андрей говорит неторопливо, тщательно подбирая слова. Он от рождения инвалид, левая рука висит плетью. Знаю, что мальчик к своим шестнадцати годам прошел все круги ада, воровал, кололся, жил по чердакам. Он пришел в приют сам, встал перед директором - сутулый, почти старичок, с глазами, в которых отчаяние.

    - Я вор, я вор! Мне прощают, потому что инвалид! Возьмите меня в приют, пропадаю я...

    Через неделю Александр Геннадьевич осторожно завел разговор о крещении, предложил пойти в храм. Мальчик, к удивлению, сразу согласился окреститься. Потом была первая исповедь, и Андрей рыдал, стоя на коленях перед священником. Александр Геннадьевич видел, как дрожали мальчишеские плечи, как лились по лицу слезы. После исповеди пришло спасительное облегчение. Даже взгляд у парня стал другой.

    - Я ведь в Господа-то и не верил. А один раз Александр Геннадьевич показал мне в храме бесноватую женщину, объяснил, что она одержима нечистым духом. Женщина кричала, лаяла, ей крест дают целовать, а она, как змея, извивается. Страшно... Тогда и уверовал.

    - Скажи, что в Петербурге запомнилось?

    - Прикладывались к мощам Александра Невского. И вдруг как теплая волна в лицо, и так хорошо на душе стало. Священник сказал - благодать. А на Смоленском кладбище часовня Ксении Петербургской, нам Александр Геннадьевич про нее рассказывал. Она себя вместо умершего мужа как бы похоронила. Юродивая. Ей молятся о благополучии в семейной жизни.

    И они молились. Писали записочки, оставляли в часовне. Александр Геннадьевич рассказал потом, как мальчишки, совершенно не стесняясь вставали на колени перед гробницей Ксении, и, хотя были тайными их молитвы, нетрудно догадаться, о чем просили у Ксении дети, лишенные и материнской ласки, и отцовского попечения, лишенные дома и даже не знающие порой именно тех, кто дал им жизнь. Андрей достает из кармана курточки маленькую иконку - святая Надежда.

    - Маме купил. Она у меня Надежда. Мамка у меня хорошая, вы не думайте.

    Я опустила глаза. Видно, в оттаявшее сердце малолетнего вора уже вошло великое чувство, именуемое всепрощением и любовью.

    - Андрей, - спрашиваю, - как думаешь, после того, как ты побывал здесь, приложился к святыням, помолился пред мощами Божьих угодников, возможно ли опять назад, в подвал, к воровству?

    Андрей не раздумывает: - Нет. Мне Богородица поможет. Я молиться буду, и Она поможет.

    Поделился со мной печалью: курит. Александру Геннадьевичу пообещал - бросит, но время идет, а он все никак. «Но я уже меньше, всего-то несколько затяжек в день». Бросит. Я тоже не сомневаюсь. Раз нашлись силы вылезти из постыдного подвала, уйти от «сотоварищей», которым нес он добытое на рынках и на вокзале, раз хватило ему твердости добровольно выложить на директорский стол шприц, бросит и курить, Богородица поможет.

    Дети, потянувшиеся к Богу и обретшие в Нем силы, веру в собственное будущее - Божьи дети. А раз Божьи, не оставит Своих детей Создатель. По очереди водит их в храм директор, потому что понимает: и ему в его напряженной борьбе за детские души не обойтись без Божьей помощи. Исповедание грехов - первый шаг в духовном подвиге. Попробуй, скажи честно, что ты негодяй, подонок, вырвавший сумку у беззащитной женщины на автобусной остановке. Скажи попробуй, что ты, напиваясь до свинства, валялся в грязи, а потом плакал и матерился не в силах совладать с головной болью и кромешной тоской. Что ты столько раз брался за ум, но потом опять и опять возвращался туда, где не надо трудиться, а только ловчить, врать, приспосабливаться. Директор приюта знает: сказать, кто ты есть, на исповеди все равно, что кинуться в горящий дом. Но потом обязательно будет легче. Бремя грехов свалится с души, и она впервые испытает легкость. А еще был с ним в Оптиной казус. Послушник в гостинице предупредил: - Дверь на ночь закрываю. Если хотите, чтобы вам открыли, выучите пароль: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Без пароля не открою, и не просите.

    Да что тут учить - легкота! Среди ночи троим понадобилось выйти в туалет. Туалет на улице. Вышли, потом постояли на крылечке, потом дернули дверь, дверь закрыта. Стали барабанить. Тишина. Пароль... Обомлели паломники, пароль-то из головы выветрился, как и не было. Стоят, вспоминают, в рубашечках, на босу ногу, филины кричат, страшно... Опять стучат: откройте. Без толку. Тогда они осторожно (навык есть навык) открыли окно, увидели стоящего перед иконой на молитве послушника и шепотом ему, дабы не испугался.

    - Слышь ты, как тебя, помилуй нас!

    Вздрогнул послушник, увидев в проеме собственноручно закрытого на зиму окна три детские физиономии с раскрытыми от ужаса глазами. Помиловал. Уж очень просили. Троице-Сергиева лавра приняла паломников радушно. Ребят определили в гостиницу, поставили на монастырское довольство, провели экскурсию, надарили книг. А еще разрешили, в порядке исключения, подняться на колокольню.

    - Какая красотища, какая высота, взял бы и полетел! - будут рассказывать потом пацаны. Смотрел на них директор и глазам своим не верил. Неужели то, о чем так много думалось и чего так желалось, произошло, и его мальчишки стоят счастливые на холодном ветру звонницы и не прячутся от этого ветра, а подставляют ему свои лица. Он часто бывал в Оптиной без них. Он часто ездил в Петербург без них. Он подолгу жил в лавре без них. Как часто говорил он мне: - Вот бы моих детей сюда, вот бы мои дети видели...

    Когда он говорил о желании повезти детей по святым местам, ему мало кто верил. Денег, как всюду, не хватает, едва сводятся концы с концами, а тут - паломничество. Дорогое удовольствие, таких деньжищ стоит, один только перелет из Хабаровска в Москву и обратно - больше трех миллионов на человека. Правда, в самом приюте идею директора поддержали сразу. И Петрынин еще раз убедился, что рядом с ним не просто коллеги-единомышленники. А он пошел к тем, на кого рассчитывал. Пошел к заместителю главы администрации края, рассказал о задумке. Виктор Михайлович Тевелевич не назвал задумку дерзкой, не замахал руками, не усовестил, что вот, мол, время сейчас трудное, а ты с пустяками дорогостоящими. Помолчал, подумал. Потихонечку раскрутилось колесо, нашлись и спонсоры: директор представительства Международных авиалиний Владимир Евгеньевич Быстров, руководители акционерных обществ Валентин Александрович Милованов, Станислав Николаевич Шишков - с миру по нитке... Взрослые (директор, двое воспитателей) оплатили половину поездки за свой счет. Как провожали их в приюте! Напекли в дорогу пирогов, наделали салатов, бутербродов, рассовали по карманам ребячьих курточек гостинцы. Александр Геннадьевич видел, как было нелегко некоторым, кто оставался. Как хотелось и им в Москву, но условия поездки были обговорены за год вперед, и не все смогли выдержать «конкурсных испытаний». Что делать...И это испытание - не позавидовать, порадоваться радости друга.

    - Удивительно, -скажет Александр Геннадьевич, - московские святыни, конечно, потрясли детей. Москва предстала строгой стражницей наследия наших, а значит, и их предков, а не вавилонской блудницей, как порой предстает она по телевизору. Но и еще: они почувствовали, что их здесь любят. Их, чужих, не очень хороших, успевших напортачить в жизни. Их любят, им улыбаются, им хотят помочь. В музеях Кремля только узнали, что дети приютские, аж из самого Хабаровска, пропускали бесплатно. А для нас ведь каждая копейка на счету. В метро без жетонов не пускали. А в самолете, взявшем курс на Хабаровск, маленькому Саше дали «порулить». Стюардесса что-то шепнула другой стюардессе, та бригадиру. Пришел с иголочки одетый летчик.

    - Ты Саша?

    - Я.

    - Пойдем со мной, - взял за руку.

    Сашу привели в кабину, где - приборов! Он, конечно, застеснялся. Потом молодые, красивые бортпроводницы все норовили угостить притомившихся от впечатлений паломников то апельсином, то шоколадкой. Паломники вежливо благодарили, но не торопились есть угощение. Они прятали гостинцы в сумку. Для тех, кто их ждет в приюте, для тех, кто пока не увидел того, что увидели они. Для тех, кто пока еще не убедился на своем собственном опыте, какая великая это сила - любовь. И человеческая. И - Божья.

    9. Прогулки по аллее любви Московская духовная семинария и академия объединены одним названием - Московские духовные школы. Расположены они за древними стенами Троице-Сергиевой лавры. Здесь учатся будущие пастыри Русской Православной Церкви. Но все чаще можно увидеть среди студентов девушек. Что делают они здесь? Ведь, насколько нам известно, женщин в семинарию не принимают...

    В свободное от работы время люблю я поехать в Троице-Сергиеву лавру с друзьями или знакомыми и поводить их по древней святой обители. Рассказать, как давно-давно, в середине четырнадцатого века, пришел сюда русский юноша по имени Варфоломей и воссиял над Русью великим именем Сергия Радонежского. С интересом слушают люди. Вглядываются в синеву куполов Успенского собора, поднимают голову к самой высокой в России колокольне, сквозь резную решетку любуются Царскими чертогами - ныне Духовными школами. И редко оставляют меня без вопросов. Вопросам я рада. Но вот ведь беда - есть вопрос почти обязательный, который не жду, который не люблю и который меня очень раздражает: - Где здесь у вас аллея любви, ну та, по которой ходят девушки, высматривая себе будущих мужей-священников?

    Поначалу терялась: - Вы что-то напутали...

    - Как это напутали? - возмущаются мои знакомцы. - Все говорят, есть в лавре аллея любви. Сюда приезжают девушки, те, которые, как говорится, на выданье. вот и присматриваются к семинаристам, а те к ним, выбирают...

    Если бы раз спросили, я бы посмеялась, да и забыла. А тут, как экскурсия, так вопрос про аллею любви. Что делать? Еще ни в одном споре не помешала ссылка на авторитеты. Вот я и обратилась к авторитету - проректору Московской духовной семинарии и академии архимандриту Макарию.

    - Расскажите, батюшка, об аллее любви...

    - Не такой. Кто-то, может быть, пошутил неудачно, и пошла молва. Ведь живущие в миру люди очень приблизительно представляют себе как монастырскую жизнь, так и жизнь семинарии, академии, порой сам домысливают ее, додумывают. Аллея любви и есть плод такого домысливания.

    - Но ведь в семинарском дворе можно нередко увидеть девушек. Правда, они чаще торопятся куда-то, чем прогуливаются...

    - На занятия они торопятся. В Московской духовной семинарии есть регенсткая школа, где учатся девушки, будущие руководители церковных хоров. Вернее, сначала был создан регентский кружок. Но сейчас стольким храмам не хватает музыкально образованных церковных певцов. Поэтому регентский кружок был преобразован в регентскую школу. Для девушек.

    - Но, наверное, любая из них, получая духовное и музыкальное образование, думает и о семейном счастье?

    - Наверное, думает. Каждый человек решает ее сам. Наша задача, чтобы на приходы попадали глубоко верующие, образованные люди. Ведь от руководителя церковного хора зависит многое. Регент - первый помощник священника, его правая рука. А уж как эта правая рука будет вить свое семейное гнездо, ей виднее самой. Потому и сами эти нелепые россказни об аллее любви оскорбительны.

    Да, любим мы принимать желаемое за действительное, любим лелеять полюбившиеся слухи и, что самое печальное, охотно передавать их по цепочке. Цепочка все длиннее, разговоры все оживленнее...

    - Как это нет аллеи любви? Есть. Вы сами просто не знаете. Вдоль академического забора, где кустарник подстрижен и скамеечки стоят. Там и прогуливаются.

    Взяла я блокнот с ручкой и пошла к скамеечкам. Хожу себе неспешно, никого не трогаю... Проходят мимо семинаристы. Пора сейчас ответственная - скоро экзамены, лица озабоченные, быстрая походка. Идут девушки. Легкие косыночки, светлые лица. Конечно, и они торопятся, но на что только не пойдешь в поисках истины. И я останавливаю одну из них. Знакомимся.

    - Меня Марина Рыкова зовут. Я из Кургана. Слышали про такой город? Да, далеко, Сибирь. Как попала сюда? Господь привел. Приехала на экскурсию в Троице-Сергиеву лавру. А тут такая благодать! Пошла на службы, услышала хор... А петь я всегда любила, узнала, что в семинарии есть регентский класс. Пошла к мощам преподобного Сергия Радонежского, помолилась, чтоб он меня сюда благословил. Приехала, сдала экзамен, вот учусь теперь.

    - А семейная жизнь вам как представляется?

    - Не знаю пока. Сейчас главное - регентскую школу закончить. Одно знаю: рядом должен быть человек верующий, православный.

    -Куда вы сейчас спешите, Марина?

    - На спевку. Спевка у нас через десять минут начинается, вы уж меня простите...

    Убежала. А я «за рукав» ухватила еще двух девушек. Они не спешили, просто шли себе и беседовали. Поговорить согласились охотно. Алла Пургель из Белоруссии, из небольшого городка Сморгонь. В роду у нее все священники, и для Аллы незнакомы метания по жизни. Как-то очень хорошо сказал она, просто, искренне, без всякой рисовки: «Я думаю, вся наша жизнь должна строиться на любви к Богу. Кто чем может, тем и служит Ему. Ведь, если проглядеть в себе такое служение, можно Господа обидеть».

    у Аллы мама - регент. Видимо, она и не проглядела в дочке возможность послужить Господу. У Аллы хороший голос, тонкий слух, сердце, открытое Богу, - все это приветствуется в Московских духовных школах. Спросила я Аллу и о том, как живут девушки, каковы бытовые условия.

    - Все слава Богу, - ответила она. Хотя я хорошо знаю, что живут студентки тесновато. В комнатах по нескольку человек, а снять квартиру в Сергиевом Посаде удовольствие дорогое, это далеко не для всех. Но - живут. Стараются не конфликтовать, не роптать. А вот про свои планы на семейную жизнь Алла Пургель умолчала.

    - На все воля Божья, - тихо сказал она и смущенно улыбнулась. И на подругу кивнула, стоящую рядом. - У Наташи спросите. У нее уже все ясно и определенно.

    Спрашиваю у Наташи. Худенькой, ясноглазой, с новеньким обручальным кольцом на правой руке.

    - Я из Вязников. Это Владимирская область. И муж мой оттуда. Мы земляки, в один храм ходили, а потом он решил в семинарию поступать, а я в регенсткий класс. Недавно обвенчались. У Сережи дедушка был священником, папа священник, вот и он избрал этот путь. А я рядом буду. Скажите, разве плохо - муж священник, а жена рядышком, церковным хором руководит? Замечательно. И, слава Богу, что в большинстве российских приходов именно такой расклад. Батюшка и матушка. Рядом. Вместе. «Едина плоть» вчера, сегодня и завтра.

    Говорим о регентском классе, о том, как интересно и даже радостно учиться, о том, как замечательно, что Московские духовные школы именно здесь, в Троице-Сергиевой лавре, под заступничеством и молитвенным покровительством преподобного Сергия Радонежского. Пока говорили, подошел Наташин муж Сергей Соловьев. Знакомимся. Строгий молодой человек, отутюженный воротничок, светлые волосы, голубые глаза.

    - На приход-то куда с женой поедете?

    - Куда благословят, - ответил коротко и достойно.

    Здесь вообще не в чести празднословие. Уж на что любят поговорить девушки, но беседуя с ними, чувствую, как осторожно подбирают они слова, как кратко, без лишних эмоций выражают свои мысли, не хихикают, не хвалятся. Неудивительно. Здесь, в регентской школе, закладывается фундамент будущей жизни, здесь приобретаются не только знания, но и навыки, очень необходимые человеку, который пошел по нелегкому пути Божьего служения. Мои мысли подтверждает Лена Воротникова. Она сидит на лавочке, подставив лицо весеннему солнышку, и читает письмо. Из дома?

    - Из дома. Я из Кубанской епархии, городок Кропоткин. Сразу после школы поступила. Первый год тяжело было, ведь я со своими привычками, светским воспитанием, капризами. Семья у меня верующая, но церковнослужителей нет. Потихонечку втянулась. Девочки помогли, мы хоть в тесноте, да не в обиде. Какая обида? В таком месте учимся, под покровом преподобного Сергия. Я думаю, в регентской школе учат не профессии, а образу жизни. Конечно, этому труднее научиться, зато, научившись, уже твердо знаешь свой путь.

    - Ну а какой же твой будущий путь, Лена?

    - Вернусь в свою епархию. А там уже куда правящий архиерей благословит. Буду руководить церковным хором, помогать на приходе. Одно знаю: годы учебы никогда не забуду. И лавру, и девочек-одноклассниц.

    - А замуж выходить собираешься?

    Опять я со своими грубыми, светскими мерками. В деликатности темы лишний раз убедила меня Лена Воротникова. Она опустила глаза и сказала тихо: - Как Бог даст.

    Дай Бог этим девочкам крепких семей, надежных мужей, здоровых детей. Пусть не все они станут матушками, не все свяжут свою жизнь с пастырями Русской Православной Церкви. Но если уж пойдут под венец, то обязательно с человеком, полностью разделяющим их убеждения. Без этого они не мыслят своей будущей семейной жизни.

    Конечно, не на лаврской аллее обсуждали мы эти серьезные вопросы, а в учительской, вернее, в преподавательской, и не с кем-нибудь, а с самой настоящей классной дамой Мариной Александровной Полесской. Отец Макарий благословил: обязательно побеседуйте с классной дамой. Она хорошо знает проблемы регнетской школы, хорошо знает барышень. Он так и сказал - барышень. Барышни, классная дама... Уж действительно регенсткая школа -особое место, где давно забытые нами слова приобретают особый смысл.

    Классная дама высокая, статная. Открытое лицо, приветливый взгляд. И - немногим старше барышень.

    - Да, я выпускница регентской школы. Вот благословили остаться в качестве наставницы, или классной дамы.

    Марине самой непривычно так себя величать. Да и трудно девушке, еще вчера вместе с одноклассницами просиживающей до поздней ночи над учебниками, перейти с статус руководителя, педагога.

    - Непросто было?

    - Да уж, непросто. Не хотелось панибратства, с одной стороны, и отчужденности - с другой. Где она, эта золотая середина? Я сказала: почаще ставь себя на место других. Вот и стараюсь не отступать от этого принципа.

    - Вы местная, Марина?

    - Ой, нет! Я из Старого Оскола, есть в Белгородской области такой замечательный город. Моя родина. Я очень его люблю, Старый Оскол.

    - А сейчас где живете?

    - Квартиру снимаю в Сергиевом Посаде.

    Пожалуй ее жизнь очень схожа с жизнью тех девочек, с которыми удалось поговорить во время прогулки. Закончила музыкальную школу. Из верующей семьи. Посоветовали поступить в регенсткую школу. Приехала, сдала экзамены, стала учиться. Она считает, что девочкам после светской музыкальной школы или училища в регентском классе нелегко. надо резко сбрасывать с себя светские привычки, а это иногда очень болезненно.

    - А какие это привычки?

    - Все молодые, хочется хорошо выглядеть, а ты сразу надеваешь платок и уж никуда без платка. А косметика... Сколько ее сейчас по магазинам! Великий соблазн! Вот и получается: там, за воротами Духовных школ, деньги копили, занимали, чтобы купить себе эдакое французское и бесподобное, а здесь потихонечку начинают от эдакого французского избавляться. Конечно, этот процесс болезненный только для девочек из нецерковных семей и только в начале учебы. В семьях, где православное воспитание - естественная среда, все проще. Девочки адаптированы к этой жизни, она для них нормальна и желаема. Все встает потихонечку на свои места. Живут барышни вместе, те, что из церковных семей, влияют на пока еще мало церковных. Одни смиряются, другие приспосабливаются.

    Марина рассказала, что, учась здесь, некоторые девушки выходят замуж за семинаристов, и это очень хорошо. Бывает по другому. Разъезжаются на каникулы по домам, а возвращаются - у одной обручальное колечко, у другой. Выходят замуж за земляков, за мальчиков, с которыми дружили до поступления. И это хорошо, потому что, как правило, мальчики эти верующие, свои прихожане, дети священников, или работающие в храме, или собирающиеся поступать в семинарию.

    А я вспомнила немолодого уже батюшку из рязанской глубинки, из села Эмануиловка, в храме которого покоятся мощи замечательного подвижника, святого Феофана Затворника. Отец Георгий Глазунов - так зовут батюшку. А матушку - Лидия. у них шестеро детей, двое еще маленьких. Отец Георгий закончил в свое время семинарию, познакомился здесь с будущей своей матушкой и увез ее, молодую, в глухую рязанскую деревню. И всю жизнь она там. Тоже поет в храме, сносит тяготы приходские, воспитывает детей. Жизнь ее сладкой и благополучной не назовешь, но взялась она за этот гуж потому, что не хотела отступаться от Христовых заповедей, хотела жизни по-Божески. Представляю, как бы удивилась матушка Лидия, расскажи я ей о мифической аллее любви, где прогуливаются девушки, стреляющие глазками в семинаристов, так жаждущие брачных уз с будущими пастырями. Какие такие радости ждут их в поповском доме? Юбка до пят, платок чуть не на глазах, ранние службы и поздние спевки, долгие посты и полное смирение перед мужем-священником? А может фантазии о материальном благополучии священников рождают в незамутненных мыслями головках современных девочек идею удачно выйти замуж за выпускника семинарии? Да, если есть корова, козы, куры и поросята, прожить можно. Только вставать придется чуть свет и ложиться затемно. Но это, если повезет. А в основном ждут выпускников семинарии приходы с покосившимися храмами и заросшими бурьяном дворами. Легко освобождаются сейчас ни на что уже не гожие зернохранилища и, прости Господи, общественные туалеты. Берите, нам не треба. Берут. И объезжают знакомых, и просят в долг денег, чтобы успеть к зиме покрыть храм крышей, потому что, помните в фильме Тарковского «Андрей Рублев», что самое страшное? «Самое страшное, когда в храме идет снег...» И ходит батюшка в штопаном подряснике, а матушка его в линялой юбке, а каждую копеечку в дело - на крышу, на забор, на колокол, на иконостас. Матушка Лидия, дополните, что я не перечислила...

    Девочкам, решившим связать свою жизнь с выпускниками семинарии, как правило, не надо всего этого объяснять. Они не стреляют глазами по аллеям любви, они долго и очень ответственно готовятся к этому серьезному шагу. Обязательно берут благословение у духовника, у родителей, обсуждают будущую жизнь в подробностях. Аргументы типа «у нас любовь, и отстаньте», как правило не произносятся. А вот «мы вместе хотим служить Богу» - это серьезно. Это с кондачка не скажешь.

    И еще есть очень важный, хотя и деликатный, момент. Жены священников не ограничивают количество деток по своему разумению. Сколько даст Господь, столько и рожать будут. Как правило, у священников многодетные семьи. И это тоже доказательство того, что быть женой батюшки - значит смирить свою волю «до зела». У тебя уже трое, куда тебе? А Господь благословляет четвертым. Убавит матушка громкость радиоприемника, по которому зазывалы обещают быстро, без боли и недорого вернуть тебя на круги своя, да и подойдет к иконе, да и помолится: «Помоги мне, Господи, управиться с этим чадом». Вот такая она, «поповская» жизнь.

    Долго мы говорили с Мариной Александровной Полесской, классной дамой регентской школы. Завечерело в окне, а хотелось спросить еще и о ее планах на будущее.

    - Да я домой поеду в свой любимый Старый Оскол. Я ведь через месяц замуж выхожу. За нашего выпускника. Он из Углича. Но мы обсудили и решили поехать ко мне на родину. Там много дел, и ему, и мне...

    - Значит быть вам, Марина, матушкой?

    Платье до пят, платок, косметика под запретом, детей куча, полное смирение перед мужем, многодневные посты...

    - Да разве это не в радость? Я ведь мини-юбки всегда считала неприличной одеждой, а голову женщины издревле покрывали - и царицы, и простецы - и ничего, обделенными себя не чувствовали. Детей я люблю, всех кого даст Господь, воспитаю. А посты... Так после поста всегда праздник, всегда особая благодать. Смирение перед мужем? А как же без него? Без него, без смирения, не семья, а видимость. А я хочу, чтобы семья.

    Выхожу в вечернюю тишину Троице-Сергиевой лавры. Никого уже нет ни на соборной площади, ни на скамейках вдоль клумб пред Царскими чертогами, где расположились Московские духовные школы, ни на аллее, о которой там много мы говорили сегодня с проректором, и с классной дамой, и с барышнями, тоже никого. Нет, одну фигурку я все-таки увидела. Женщина с коляской сидела на скамейке справа от храма Смоленской Божией Матери. Не удержалась. Подошла к ней. Галина Малетина, а дочку Настенькой зовут. Ей скоро восемь месяцев. У Галины еще старший сын Валерий, девятиклассник. Сама она учится в Богословском институте, а сейчас в декретном отпуске. Гуляет с дочкой. В основном здесь.

    - А почему именно здесь, Галина Петровна?

    - Здесь как-то особенно тихо, благодатно. Здесь будто светлая радость в воздухе растворена. И любовь...

     10. От жизни не защитишь «У него слово с делом не расходится», - так говорят о человеке порядочном и достойном. Живя в мире девальвации слов и поступков, мы редко встречаем таких людей. Мне повезло, я встретила Тамару Минаеву.

    Не бывает по-другому. Всегда история знакомства мужчины и женщины необычна, полна таинственных совпадений, мистики. Потом, когда свито семейное гнездо, так охотно и так часто об этом вспоминается. А помнишь? Помню...

    - Расскажите, - прошу я Тамару Николаевну. Муж Вячеслав Петрович на работе, и мы можем говорить долго, не торопясь.

    - Это была удивительная история, - начинает Тамара.

    Конечно, удивительная. А вместе с тем житейская, в коей события хоть и выделывали цирковые коленца, но укладывались в конце концов в привычный сценарий.

    Худенькая девушка, талия-осинка, шла по почти пустому вестибюлю в метро.

    - Я помню, это была станция «Маяковская».

    Навстречу молоденький, бравый офицер, в форме с иголочки, с таким же бравым, с иголочки другом. Они поравнялись, он сказал другу: - Я пойду за ней.

    - И пошел. А девушка испугалась. Приехал в Москву учиться из провинции, она повторяла в уме, как таблицу умножения, инструктаж бывалых путешественников в столицу: держи сумку. Там так: подойдут - вырвут. Держи сумку. А в сумке-то три рубля. А это пообедать два раза, проехать четыре раза, а еще - мороженое. Девушка рванулась из вестибюля метро, нога подвернулась, и тонкий каблучок ее изящной туфельки переломился. Она закусила губу, чтобы не расплакаться. Но все равно, расплакалась... Он утешал, он умолял: - Тут рядом, я провожу, я знаю, где мастерская, тут рядом...

    Она пошла за ним, прижав к себе сумку (там так). А пока сапожник прилаживал каблук, она шепнула ему тихо, чтобы бравый с иголочки, не услышал: - Дяденька, помогите мне, этот человек хочет отнять у меня три рубля.

    Суровый сапожник сурово глянул на читающего газету юношу, потом удивленно на тоненькую, заплаканную посетительницу: - Не похоже, - пробасил, - не похоже.

    Но она от него убежала! Вышла из мастерской, спасибо, спасибо, а сама прыг в подоспевший троллейбус, только ее и видели. Три рубля на дороге не валяются.

    Два месяца прошло. Забылся преследователь. В загородной электричке возвращалась она с дачи подруги, подзагоревшая, отдохнувшая. Вошла, пробежала глазами по скамейкам, есть ли где свободная. Есть. Села. Облегченно вздохнула, полезла в сумку за журналом.

    - Теперь вы от меня не убежите...

    Глаза «преследователя» смотрели на нее с восхищением. «Не убежит», - пронеслось в голове.

    - Не убежала. Слава вскоре предложил расписаться. Я замуж так рано не собиралась, хотелось встать на ноги, ведь я в Москву приехала не от хорошей жизни, мама второй раз вышла замуж, отношения с отчимом не складывались. Но Слава слушать не хотел. «Ты моя судьба, я тебя не отпущу.» Человек предполагает, Бог располагает. Всегда так было. Они жили скромно, в коммуналке, по-студенчески беззаботно, но с сухим вином «Ркацители» отмечали успешно сдаваемые зачеты, с рюкзаками уходили в отпуск, читали по очереди нашумевшие бестселлеры, стояли в очередях на художественные выставки. Радовались друг другу и с нетерпением ждали ребенка.

    Но шло время, ожидание затягивалось. Тамара после института работал психологом. В работу окунулась с головой, но мысли о будущем ребенке не только не покидали, они присутствовали всегда, они были причиной бессонных ночей, скрытых слез и затяжного уныния. Слава не заводил разговоров на больную тему, но она не маленькая, понимала, что и он давно уже готов принять на себя отцовское бремя. Ей приходилось разговаривать с женщинами, во главу угла поставившими карьеру. Да, они могли иметь детей, но хотели добиться положения в обществе, горшки и кастрюли их не вдохновляли, и если уж случилось им родить, то помеху эту устраняли няньками, выписанными из деревень родителями, ясельной пятидневкой. Тамаре завидовали - свободная, не связанная по рукам. А она их не понимала. Как может быть помехой крошечный комочек, кровиночка? Если по работе приходилось посещать детский дом, приезжала больная. Детские, переполненные ожиданием глаза преследовали ее, казенный быт детишек ее пугал. Она все глубже вникала в проблему брошенных детей, но сердце ее все определеннее и определеннее настраивалось на простую мысль: не говори, сделай. Говорить-то мы все мастера, давать советы и консультировать - делай так- все могут. Вот она и подковалась отлично. Владеет статистикой, знает психологические особенности семей, в которых есть усыновленные дети. Но особенно царапала сердце судьба детишек усыновленных, но не прижившихся в новой семье.

    Она знала женщину, которую в детстве усыновляли семь раз. Пожив в доме, она успевала раздразнить своим «неординарным» характером новоиспеченных папу и маму, и они приводили девочку обратно в детдом - не прижилась. Девочка стала мстить. Оказываясь в очередной раз в новых хоромах, она ломала игрушки, говорила поганые слова, не хотела слушаться. Нервы «родителей», надеявшихся на ангельского, ласкового, благодарного ребенка, быстро зашкаливались на отметке «предел». Семь раз. Семь раз ее брали за руку и уводили из детдома. Семь раз приводили обратно. Сейчас она в возрасте. Ее зовут мужиком в юбке. Резкая, неженственная, с настороженным взглядом и прокуренным голосом, она не смогла иметь семью, не было с детского опыта доброты, был опыт злобы. Горькая чаша детской неприкаянности в этом мире. Тамара видит эти судьбы, знает этих людей. Порыв усыновить ребенка она пресекает в себе размышлениями о том, чем это чревато. Размышления пресекает порывом...

    Семинар по проблемам женской эмансипации в гостинице «Измайлово». Тамара поднимается в лифте в зал заседаний. На одном из этажей входит немолодая черноглазая женщина. В тесноте встает против Тамары: - Бессовестная, ребенок ждет ее, а она не идет, он домой просится, а ей все некогда.

    Тамара в ужасе смотрела на женщину, а та в выражениях не стеснялась: - Иди к своему ребенку! Нечего тебе здесь делать. Мальчик ждет, а она...

    Тамара шагнула вслед за женщиной из лифта: - Что вы говорите?! Какой ребенок? У меня нет детей...

    - Есть. Ждет тебя. Иди... - И женщина назвала адрес одной из московских детских больниц.

    Когда она пришла по адресу и увидела мальчика, напророченного ей незнакомкой, она вздрогнула и чуть не лишилась чувств. Мальчик был как две капли похож на нее. Трехлетняя кроха с Тамариными, слегка раскосыми глазами. Уже два раза мальчик успел испытать себя в роли приемного сына. Оба раза неудачно. Слабое здоровье, плохая наследственность - и его возвращали обратно в казенную палату , и больничные няньки кляли по-черному с жиру бесившихся сволочей, для которых дети - игрушки. Мальчика звали Максим.

    - Не пойду, - сказал Максим и вцепился слабенькими пальчиками в спину кровати.

    Она попыталась обнять его, но под фланелевой пижамкой ощутила напрягшееся враждебное плечико.

    - Не пойду...

    Она отступилась. Стала приходить к нему просто так. Рисовать, читать книги, рассказывать истории. И он - пошел. Охотно, с блестящими в ожидании счастливой семейной жизни глазенками. Нет, нет, она не стала наверстывать. Не стала пичкать шоколадом и осыпать положительными эмоциями, не встала в позицию человека, компенсирующего недоданное. . Она хорошо знала по своей работе, чем кончается такое баловство. Приемные родители устают от собственной доброты, начинают слегка закручивать гайки. А дети, в свою очередь, познав вседозволенность, болезненно принимают неожиданные родительские метаморфозы.

    Тамара и Вячеслав - умные люди. Они избежали заполошенности и торопливости. Они дали оглядеться Максиму, дали себе разгон, такой необходимый в деликатном деле усыновления. Не забаловали, приучили трудиться сердцем. Мальчик растет удивительно трепетным. Есть в его маленьком серьезном сердчишке какая-то удивительная, взрослая правда. Однажды, когда они были в Ярославле, в Толгском монастыре, одна монахиня, обняв Максима, сказала: - Берегите мальчика. Господь вам великое утешение послал.

    Они часто с тех пор ездят к матушке в монастырь. Она просит: дайте мне мальчика, пусть поживет в монастыре. Они пока не решаются, еще мал. Но прошлым летом они сделали матушке подарок: вывезли ее, еле передвигающуюся, в землю обетованную, святую - Иерусалим. Поехали всей семьей, да еще и старица. Деньги немалые, а Тамара с Вячеславом не новые русские, считают каждую копейку. Но они...продали дачу в Малаховке, чтобы иметь деньги на поездку. Максим не просто наблюдал за событиями: он участвовал в разговорах об Иерусалиме, с ним советовался отец: как считаешь, обойдемся без дачи? Конечно, они обойдутся. Зато, шуточное ли дело, Иерусалим! Максиму так много читали о нем, у него есть детская Библия, где много раз вспоминается этот удивительный город. «Хоть бы одним глазком увидеть», - говорила мама. «Хоть бы пройти по его горячим камням», - мечтал папа. «Хоть глазком увидеть и пройти», - вторил Максим. И вот они в Иерусалиме, матушка с ними, радуется, как ребенок, и все прижимает Максима к себе, все шепчет: берегите...

    У них от той поездки ворох фотокарточек. Они любят перебирать их и рассказывать. Любили. Сейчас у них другие заботы. Сейчас они спасают Максима, которого, как ни увещевала старица, не уберегли.

    Впервые за совместную жизнь Тамара и Слава решили отправить Максима на каникулы в Белгород вместе с ребятами-скаутами. Они кое-что прочитали про это движение, ничего не насторожило. Воспитанному в традициях православной семьи Максиму должно быть со скаутами интересно. Сердце, конечно, щемило: впервые без родителей, как оно будет? Но руководители скаутской группы успокоили: все будет о»кей. Максим знал, они побывают на службе в храме, проедут по городу с экскурсией. Он приготовил блокнот для записей, взял с собой свою любимую иконку - Казанской Божьей матери. Да только крутыми оказались скауты. Плевать они хотели на православную программу. Вырвавшись из-под родительского контроля, подростки торопились пожить своей жизнью без уздечек, увещаний. Максим самый среди них маленький и самый совестливый. В храме он услышал матерную ругань. Испуганно посмотрел на мальчиков: - нельзя ругаться в храме, грех это...

    Скауты загоготали, больно щелкнули Максима по лбу. Он растерялся, ведь ребята верующие, как же можно... Опять стал вразумлять: - Мама сказала, кто в церкви ругается, того обязательно накажет Бог.

    Опять подзатыльники. Максим отошел в сторонку, а когда оживленная перед обедом толпа вывалила из храма, задержался у свечного ящика. Приглянулась ему иконка - Божья Матерь с Младенцем. максим купил иконку. Потом несколько пасхальных открыток, еще иконку. Голодные скауты ждали. Максим их задерживал. Ругнувшись на мальчика грязным словом, пригрозили: дождешься! В общежитии, где они остановились, Максим поставил иконку на тумбочку. Здоровый лоботряс протянул к ней руку, да не успел. Максим стремительно схватил иконку, спрятал за пазуху.

    - С кем споришь? - покатил бочку лоботряс, надвигаясь на худенькую фигурку Максима всей массой.

    - Иконка моя, я маме купил, не трогай.

    - Пошел ты...

    Он бил Максима по-взрослому. По голове, смачно ругаясь. Пришли сотоварищи. Никто не крикнул, не пришел в ужас - бьет маленького. Нет, они быстренько включились в дело. На слабо защищавшегося Максима посыпались и их удары. Тогда Максим лег на живот, на иконочку: - Не отдам.

    И не отдал. От так отчаянно сопротивлялся, что сытые, здоровые парубки, вдвое старше Максима, не смогли отобрать иконку. Он лежал почти без чувств на полу, плотно прижавшись к его холодным плитам. Били его долго. Потом он долго плакал от боли в костях, звал на помощь. Двое взрослых, сопровождавших скаутов в поездке, утверждают теперь, что не слышали ни драки, ни детского плача. Но ведь агрессия подростков против совестливого Максима началась еще в храме, продолжалась в автобусе и ни для кого секретом не была.

    Я знала, с каким нетерпением ждут Максима родители из его первого самостоятельного выхода в свет. Позвонила.

    - Максим с Тамарой в больнице, - сказал Слава. Голос его был потухший, глухой. Врач, снимая побои, говорил Максиму сердечные слова: «Держись, дружок, будет немного больно, потерпи, родной...» А Максим молчал. Сжав губы, он молчал и тогда, когда расспрашивали о случившемся. Страшный стресс, непосильный для его восьмилетнего возраста. Лишь дома маме он протянул помятую иконку и сказал: - Это тебе. Я ее не отдал.

    Тогда она не поняла его слов. Поняла позже, когда сидела рядом у капельницы, когда меняла компрессы на головке, когда нежно гладила лиловые синяки на ногах.

    Он стал бояться людей, маленький Максим, побывавший в Иерусалиме и знающий, что ругаться в храме - грех. Когда к ним в палату заходил кто-то посторонний, он залезал под кровать и плакал. Стресс, глубокий стресс, плюс сильнейшие побои, сотрясение мозга, черепно-мозговая травма.

    - Мы, конечно же, его подлечим. Но, поверьте, душевная травма еще долго будет о себе напоминать, - сказал доктор.

    - Почему они ругались? - спросит Максим маму.

    - Потому, что не знают, что это грех.

    - Но я же сказал им, они не послушались. А почему они дрались?

    - Потому что они не боятся Бога...

    Непонятно, как могли попасть в скауты не боящиеся Бога подростки. Непонятно, почему сейчас, когда Максим лежит в больнице, к нему не пришел никто из родителей тех, кто его бил, не попросили прощения. Напротив, когда Тамара стала обивать пороги, ища справедливости, все отнекивались, даже осуждали ее, что растит такого недотрогу. А она растит его - совестливого. Заполнив ею, совестью, все свое сердчишко, мальчик рассчитывал, что и у других она есть. «Нельзя», «грех»... Эти слова вызывают смех только у тех, кто очерствел окончательно. Страшно, что тем подросткам еще жить и жить, а без совести... Я рассказала эту историю знакомому, отцу троих детей. Он сказал: - Если бы мой сын был среди тех скаутов, я посчитал бы, что совершил преступление перед людьми. Максим окрепнет, а вот дети, что ждет их в недалеком уже будущем?

    Мамы стоят на страже. Мамы не хотят шума. Мамы готовы до конца отстаивать невинность своих оболтусов. Они не хотят видеть в этой истории глубоких корней. И хотя есть показания врачей, есть рассказ самого Максима, есть неопровержимые факты избиения ребенка подростками. Тамара и Вячеслав понимают, что добиться их наказания им вряд ли удастся. Сейчас они заняты другим. Они вытаскивают своего мальчика из глубокого потрясения. Он уже потихонечку отходит. Рисует. Нарисовал впервые после беды... Божью Матерь с Младенцем. Приходил в больницу батюшка Алексий, заглянул в палату: - Ну что, раб Божий, за православие кровь пролил?

    А Максим ему в подарок иконку, самим нарисованную. Растрогался батюшка, в храме прикрепил ее на стену, всем теперь показывает, говорит: «Мне Максим подарил, раб Божий Максим.» Пока лежали в больнице, семье Минаевых дали трехкомнатную квартиру, такую долгожданную после их коммуналки. И прямо из больницы они собираются на новое место, чтобы начать жизнь заново, с чистого листа. Пусть начинают. На чистом листе хочется писать красиво и без ошибок. Это очень трудно - красиво, но еще труднее - без ошибок. Тамара много думает сейчас над тем, в чем ее просчет. Может, не надо было отпускать мальчика одного, может, рано было еще ему в воины Христовы? Но где гарантия, что подобные «скауты» не настигли бы ее ребенка в собственном дворе и не погнали бы, улюлюкая, в подворотню. И, как ни жестоко звучит, - все в этой истории правильно. Житейская история, в которой все по местам: и добро, и зло, и Божий свет, и сатанинская тьма. И она, история эта житейская, не закончилась, а только начинается. Потому что теперь Тамаре и Вячеславу предстоит возвращать по чуть-чуть своего мальчика к нормальной жизни. Они, я уверена, и после всего случившегося не будут науськивать Максима на детей: давай сдачи, защищайся. Он ведь не смалодушничал, он и защищался, только защищался не сам по себе, а как православный человек, защищая от поругания то, что давно и прочно в их семье свято. А в своих научных работах Тамара будет теперь изучать проблему не только усыновленных детей, но и проблему детей, живущих без Бога. Проблема не просто обозначилась в ее жизни, она больно толкнула ее в самое сердце и еще долго станет толкать ночами, когда Максим будет спокойно посапывать в своей кроватке.

    Все в этой семье сложится хорошо. И Слава, выхвативший взглядом тоненькую девушку и сказавший: «Я пойду за ней», и Тамара, протянувшая ему руку в переполненной электричке, и Максим, прилепившийся к ним необычный мальчик, которого надо беречь. Все они члены одной семьи, где в чести совесть и поступки семьи, у которой есть большая, трехкомнатная квартира с видом на лес и лоджией на уровне облаков. Семьи, которая состоялась, но которой никогда не будет легко. Потому что достойная жизнь легкой не бывает.