Густав Майринк

Белый Доминик

 

 

 

В С Т У П Л Е Н И Е

Что означает фраза: "Господин Х или господин Y написал роман"? Это очень просто: "Следуя собственной фантазии, он описал никогда не существовавших людей, наделил их фиктивными переживаниями и поступками и связал между собой их судьбы. "Приблизительно так или почти так гласит расхожее мнение.

Всякий уверен, что он знает, что такое фантазия, но мало кто догадывается, какую чудесную силу таит в себе это человеческое свойство.

И что можно сказать, когда, например, рука, кажущаяся таким покорным инструментом мозга, вдруг напрочь отказывается выводить имя главного героя романа и вместо него упорно пишет другое?

Не следует ли в этом случае остановиться и спросить себя, я ли это творю на самом деле или воображение это не более чем магический аппарат, подобной тому, что в технике называют антенной?

Случается, что ночью, во сне, люди встают и дописывают то, что не успели закончить в течение дня, утомленные дневными заботами. Иногда именно ночью находится наилучшее решение проблемы, в состоянии бодрствования казавшейся неразрешимой.

Чаще всего, это объясняют тем, что здесь на помощь приходит дремлющее обычно подсознание. Случись подобное в монастыре, сказали бы: "Богородица помогла".

Кто знает, может быть, подсознание и Богородица это одно и то же?

Нет, конечно же, Богородица это не только подсознание, но подсознание со своей стороны это действительно то, что порождает Бога.

В предлагаемом читателю романе роль главного героя играет некий Христофор Таубеншлаг.

Пока что мне не удалось выяснить, существовал ли он на самом деле, но я твердо убежден, что он не является только плодом моего воображения. Я должен заявить об этом сразу, не боясь того, что многие упрекнут меня в стремлении казаться оригинальным.

Нет необходимости подробно описывать, как создавалась эта книга: достаточно лишь нескольких слов.

Пусть меня извинят, за те несколько слов, которые я собираюсь сказать о себе самом, так как, к сожалению, мне не удастся этого избежать.

Сюжет романа в своих основных чертах сложился у меня в голове задолго до того, как я начал его записывать. И только позднее, перечитывая написанное, я внезапно заметил, что в текст, совершенно помимо моей воли, вкралось имя Таубеншлаг. Кроме того фразы, которые я намеревался нанести на бумагу, под моим пером сами собой менялись, и получалось нечто совсем иное, нежели то, что я хотел сказать. Так началась война между мной и невидимым Христофором Таубеншлагом, в которой он в конце концов одержал победу.

Я хотел описать один маленький городок, который живет в моей памяти, но получилась совсем иная картина картина, которая сегодня стоит перед моими глазами еще отчетливее, чем пережитое мною в действительности.

В конце концов, мне ничего не оставалось делать, как подчиниться влиянию того, кто называл себя Христофор Таубеншлаг, отдаться его воле, одолжить ему, так сказать, для письма мою руку и вычеркнуть из книги все, что является плодом моих собственных замыслов.

Предположим, что этот Христофор Таубеншлаг некая невидимая сущность, способная каким-то таинственным образом влиять на людей, находящихся в полном сознании, и подчинять их своей воле. Однако возникает вопрос, почему для описания истории своей жизни и пути своей духовной эволюции, он решил использовать именно меня?

Быть может, из тщеславия? Или чтобы из этого все же получился роман? Пусть каждый ответит на это сам. Мое же собственное мнение я оставлю при себе. Быть может, мой случай не является исключением, и этот Христофор Таубеншлаг завтра завладеет еще чьей-то рукой... Что кажется сегодня необычным, завтра может стать повседневным.

Возможно, мы приближаемся к очень древнему, но в то же время вечному знанию:

Все то, что происходит в мире Веление вечного закона И нет тщеславней заблуждения, чем мнить себя творцом событий...

Быть может, фигура Христофора Таубеншлага это только вестник, только символ, только скрывающая себя под личиной человеческого существа маска бесформенной силы?

Для тех, кто слишком высоко ценит разум, утверждение, что человек это всего лишь марионетка, конечно, покажется отвратительной.

Когда однажды, в процессе работы над текстом, меня охватило подобное ощущение, в голову пришла мысль: может, Христо фор Таубеншлаг это некое отдельное от меня "Я"? Или мимолетный, задуманный и созданный моим воображением фантастический образ обрел самостоятельное существование, и эта невидимая галлюцинация стала настолько реальной, что вступила со мной в диалог?

Тут невидимка, словно читая мои мысли, прервал ход повествования, и воспользовавшись моей рукой, написал, как бы между прочим, такой странный ответ:

"Вы (то, что он обратился ко мне на "Вы", а не на "ты", прозвучало как насмешка)Вы, может быть, как и все Ш1у

С тех пор я часто и подолгу размышлял над смыслом этой удивительной фразы, стремясь найти в ней ключ к загадке, которую представляет для меня существование Христофора Таубеншлага.

Однажды в процессе размышления мне показалось, что свет почти пролился на эту тайну, но тут меня сбил с толку другой "оклик":

"Каждый человек это "Таубеншлаг", "голубятня", но не каждый "Христофор", "носитель Христа". Большинство христиан только мнят себя носителями Христа. У настоящего же христианина белые голуби влетают и вылетают, как в голубятне".

С тех пор я расстался с надеждой напасть на след этой тайны и бросил даже думать об этом. В конце концов, я и сам, по древней теории о том, что человек воплощается на земле не один раз, мог быть этим самым Христофором Таубеншлагом в одной их прошлых жизней.

Больше всего мне нравилась мысль: это нечто, водившее моей рукой, есть вечная, свободная, покоящаяся в себе самой и свободная от всякого образа и всякой формы сила... Но однажды утром, когда я проснулся после тяжелого сна без сновидений, сквозь полуприкрытые веки как живой образ этой ночи я увидел фигуру старого, седого, безбородого человека, очень высокого, но по-юношески стройного, и меня охватило чувство, которое не покидало меня весь день: "Должно быть, это и был сам Христофор Таубеншлаг. "

Подчас мне приходила в голову странная мысль: он живет вне времени и пространства и надзирает над наследием нашей жизни, когда смерть простирает к нам свою руку.

Но к чему все эти соображения они совершенно не касаются посторонних!

А теперь я представлю послания Христофора Таубеншлага в том порядке, в котором я их получил (иногда в отрывочной форме), ничего не добавляя от себя и ни о чем не умалчивая.

I

ПЕРВОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ ХРИСТОФОРА ТАУБЕНШЛАГА

С тех пор, как я себя помню, люди в городе называли меня Таубеншлаг.

Когда я маленьким мальчиком с длинной палкой, на конце которой горел фитиль, в сумерках бегал от дома к дому и зажигал фонари, передо мной вдоль улицы маршировали дети, хлопали в ладоши в такт и пели:

"Таубеншлаг, Таубеншлаг, тра-ра-ра, Таубеншлаг, Голубятня, голубятня, тра-ра-ра, голубятня! " Я не сердился на них за это, хотя никогда им и не подпевал. Позже взрослые подхватили это имя и обращались ко мне именно так, когда чего-то от меня хотели.

Совсем иная судьба постигла имя "Христофор". Оно было в записке, прикрепленной мне на шею в то самое утро, когда меня, грудным ребенком, без пеленок, нашли у дверей церкви Пресвятой Богородицы.

Записку, видимо, написала моя мать перед тем, как меня там оставить.

Это единственное, что мне от нее досталось. Поэтому издавна имя Христофор я переживал как нечто священное. Оно вошло в мою плоть и кровь, и я пронес его через всю мою жизнь как символ Крещения, выданный в царстве Вечности, как свидетельство, которое невозможно похитить. Это имя постоянно растет и растет, как семя из мрака, пока не станет таким, каким оно было в предвечном мире. пока оно не сплавится со мной и не введет меня в мир нетленного. Как написано в Священном Писании: "Посеяно быть тленным, а воскреснет нетленным".

Иисус принял Крещение взрослым человеком, полностью осознавая происходящее: его "Я", которое и было его именем, снизошло с небес... Сегодняшних детей крестят в младенчестве. Как могут они понять, что с ними происходит? Они бредут сквозь жизнь к могиле, как дымки, гонимые дуновением ветра в болото. Их тела бесследно сгнивают, и в своем имени, которое и есть то единственное, что воскресает, они не имеют доли...

Однако я знаю твердо ( в той степени, в какой человек вообще может утверждать, что он что-то знает), что мое имя Христофор.

В городе существует легенда, что один доминиканский монах Раймунд де Пеннафорте построил церковь Пресвятой Богородицы на дары, посланные ему со всех концов земли неизвестными благодетелями.

Там, над алтарем, есть надпись "Flos florum" я откроюсь через 300 лет". Там же, повыше, прибита разрисованная доска, которая периодически падает. Каждый год в один и тот же день в праздник Пресвятой Богородицы.

Говорят, иногда ночами в новолуние, когда царит такая темь, что не видно даже собственной ладони, поднесенной к глазам, церковь отбрасываеит белую тень на черную рыночную площадь. Это образ Белого Доминиканца Пеннафорте.

Когда нам, детям, воспитанникам сиротского дома, исполнилось двенадцать лет, мы впервые должны были идти на исповедь.

Почему ты вчера не был на исповеди? набросился на меня капеллан на следующее утро.

Я исповедывался, ваше преосвященство!

Ты лжешь!

И я рассказал, что со мной произошло: "Я стоял в церкви и ждал, когда меня позовут. Вдруг чья-то рука подала мне знак, и когда я вошел в исповедальню, передо мной сидел белый монах, который трижды спросил меня, как мое имя. В первый раз я этого не знал; во второй раз я знал, но забыл прежде, чем смог его выговорить, в третий раз у меня выступил холодный пот на лбу, а язык онемел. Я не мог произнести ни слова, хотя все в моей груди кричало:

"Х Р И С Т О Ф О Р! "

Видимо, белый монах это услышал, потому что он записал имя в книгу, указал на нее и произнес: "Я отпуская тебе все твои грехи, прошлые и будущие. "

При моих последних словах, произнесенных совсем тихо, чтобы не услышали мои товарищи, капеллан в диком ужасе отпрянул назад и перекрестился.

В ту же самую ночь со мной случилось нечто странное: я каким-то непостижимым образом покинул приют и затем так же необъяснимо вернулся назад.

С вечера я лег раздетым, а утром проснулся в кровати полностью одетым и в пыльных сапогах. В сумке у меня оказались цветы, которые я, должно быть, собрал где-то высоко в горах.

Позже это стало случаться все чаще и чаще, пока не вмешались надзиратели сиротского приюта и не начали меня бить, потому что я не мог объяснить, где бываю по ночам.

Однажды меня вызвали в монастырь к капеллану. Он стоял посреди комнаты рядом со старым господином, который позднее усыновил меня, и я понял, что они говорили о моих ночных прогулках.

Твое тело еще не созрело. Оно не должно ходить вместе с тобой. Я буду тебя связывать, произнес старый господин, взял меня за руку и как-то по-особенному глотнул воздух. Мы направились к его дому.

Сердце у меня замирало от страха, потому что я не понял, что он имеет в виду.

Над железной, украшенной крупными гвоздями парадной дверью дома старого господина была выбита надпись: "Бартоломеус Фрайхер фон Йохер, почетный фонарщик".

Я никак не мог понять, каким образом аристократ стал фонарщиком.

Когда я прочел эту надпись, я почувствовал, что все скудные знания, полученнные в школе, высыпаются из меня, как бумажная шелуха, и я засомневался, способен ли я вообще здраво мыслить.

Позднее я узнал, что первый представитель рода барона, был простым фонарщиком, которому даровали дворянский титул за кикие-то заслуги. С тех пор на гербе фон Йохеров рядом с другими эмблемами изображались масляная лампа, рука и палка, и бароны из поколения в поколение ежегодно получали от города маленькую ренту, независимо от того, продолжали ли они зажигать городские фонари или нет.

Уже на следующий день я должен был по настоянию барона приступить к работе.

Сейчас твои руки должны научиться тому, что позднее предстоит совершить твоему Духу, сказал он. Как бы незначительна ни была профессия, она станет самой благородной, если твой Дух сумеет овладеть ею. Работа, не направленная на покорение души, не достойна того, чтобы тело принимало в ней участие.

Я смотрел на старого господина и молчал, потому что тогда я еще не совсем понимал то, что он имеет в виду.

Или ты хочешь стать торговцем? добавил он с дружеской усмешкой.

А завтра я снова должен гасить фонари? спросил я робко.

Барон потрепал меня по щеке: Конечно, ведь когда встает солнце, людям больше уже не нужен никакой другой свет.

Барон имел странную привычку иногда во время нашего разговора как-то по-особенному смотреть на меня; в его глазах тогда светился немой вопрос: "Понимаешь ли ты, наконец? " или "Я очень беспокоюсь, сможешь ли ты это разгадать? "

В таких случаях я часто ощущал горячее пламя в груди, а голос, который тогда, на исповеди белому монаху, кричал имя "Христофор", давал мне неслышимый ответ.

Лицо барона с левой стороны было изуродовано ужасающим зобом, так что ворот его сюртука имел глубокий вырез до самого плеча, чтобы не стеснять движений шеи.

Ночью, когда сюртук, как обезглавленный труп, покоился на спинке кресла, меня охватывал неописуемый страх, и я мог от него освободиться, лишь представляя, какую доброту и благожелательность излучает барон обыкновенно. Вопреки его недугу и почти гротескной внешности его седая борода, топорщившаяся из-под зоба, походила на метлу, было в моем приемном отце что-то необычайно утонченное и нежное, что-то беспомощно-детское, что-то совершенно безобидное, что проявлялось еще ярче, когда он сердился и строго смотрел сквозь сильные оптические стекла своего старомодного пенсне.

В такие моменты он казался мне огромной сорокой, которая наскакивает на вас, побуждая к драке, тогда как ее зоркие глаза едва могут скрыть страх: "Но ведь ты не осмелишься начать ловить меня, не так ли? "

Дом фон Йохера, в котором мне предстояло жить много лет, был одним из самых старых в городе. В нем было множество этажей, на которых раньше жили предки барона каждое новое поколение всегда на этаж выше предыдущего, как будто бы его стремление быть ближе к небу становилось все сильнее.

Я не могу припомнить, чтобы барон когда-нибудь входил в эти старые залы, с мутными и серыми окнами, выходящими на улицу. Мы жили с ним в двух простых. окрашенный в белый цвет комнатах под плоской крышей.

По другую сторону улицы высились деревья, под которыми гуляли люди. Рядом с домом в заржавленной железной бочке без дна, ранее служившей водосточной трубой, через которую на мостовую сыпались сгнившая листва и мусор, росла акация с белыми пахучими корзиночками цветов.

Далеко внизу, вплотную к древним розовым, охристо-желтым и светло-голубым домикам, с зияющими пустыми окнами, с крышами, похожими на шляпы без полей цвета мха, струилась широкая, спокойная серая река, берущая начало где-то в горах.

Река огибает город, и он похож на остров, охваченный водяной петлей. Река течет с юга, поворачивает на запад и вновь возвращается к югу, где от начала петли ее отделяет узкая полоска земли, на которой и стоит наш дом, последний в городе. Дальше, за зеленым холмом, река исчезает из виду.

По бурому, высотой в человеческий рост, мосту из сырых неоструганных стволов, прогибающихся, когда по ним катят повозки, можно перейти на другой лесистый берег, где песчаные обрывы нависают над водой. С нашей крыши видны луга, в чьих туманных далях горы повисают, как облака, а облака покоятся на земле, как горы.

Посреди города стоит похожее на замок вытянутое здание, предназначенное ни больше ни меньше для того, чтобы отражать своими безжизненными сверкающими окнами палящий зной осеннего солнца.

В щелях между камнями мостовой вечно безлюдной базарной площади, где в кучах опрокинутых корзин, как забытые гигантские игрушки, стоят зонтики торговцев, растет трава.

Иногда по воскресеньям, когда зной раскаляет стены вычурной гродской ратуши, раздаются приглушенные звуки духовой музыки, поднимаемые с земли прохладными порывами ветра. Они становятся все громче и громче, ворота трактира "На почте Флетцингера" внезапно распахиваются, и свадебная процессия, разодетая в старинные пестрые одежды, направляется к церкви. Молодежь в разноцветных лентах празднично размахивает венками; впереди толпа детей, во главе которой проворный, как ласка, несмотря на свои костыли, полоумный от радости крохотный десятилетний калека, как будто все веселье праздника принадлежит только ему, в то время как остальные загипнотизированы лишь его торжественной серьезностью.

В тот первый вечер, когда я, собираясь заснуть, уже лежал в постели, дверь отворилась, и меня охватил необъяснимый страх, потому что ко мне шел барон и я подумал, что он хочет меня связать, как обещал.

Но он только сказал:

Я хочу научить тебя молиться. Никто из них не знает, как следует молиться. Это надо делать не словами, а руками. Тот, кто молится словами, просит милостыню. Человек не должен просить. Твой Дух уже знает заранее, что тебе необходимо. Когда две ладони соприкасаются друг с другом, левая половина в человеке замыкается через правую, образуя цепь. Таким образом тело прочно связано, и из кончиков пальцев обращенных кверху, свободно взвивается вверх пламя... Это тайна молитвы, которую не найдешь ни в одной из Священных Книг.

В эту ночь я впервые странствовал так, что на следующее утро уже не проснулся, как прежде, одетым и в пыльных сапогах.

II.

СЕМЬЯ МУТШЕЛЬКНАУС.

Наш дом первый на улице, которая, если верbть моей памяти, называлась "Пекарский ряд". Он стоит обособленно.

Три его стены обращены к лугам и лесам, а из окна четвертой стороны я могу дотянуться до стены соседнего дома так узка улочка, разделяющая оба строения.

Эта улочка не имеет названия, это всего лишь круто поднимающийся вверх узкий проход, связывающий друг с другом оба левых берега одной и той же реки; он пересекает перешеек, на котором мы живем и который соединяет город с окресностями.

Ранним утром, когда я выхожу гасить фонари, внизу, в соседнем доме, открывается дверь, и рука, вооруженная метлой, сбрасывает стружки в протекающую реку, которая разносит их вокруг всего города, чтобы получасом позже, едва в пятидесяти шагах от другого конца прохода, лить свои воды на плотину, где она с шумом исчезает.

Ближний конец прохода выходит в Пекарский ряд. На углу соседнего дома висит табличка:

ФАБРИКА ПОСЛЕДНИХ ПРИСТАНИЩ

учрежденная

АДОНИСОМ МУТШЕЛЬКНАУСОМ

Раньше там было написано: "Точильщик и гробовщик". Это можно отчетливо разобрать, когда табличка намокает от дождя и проступает старый шрифт.

Каждое воскресенье господин Мутшелькнаус, его супруга Аглая и дочь Офелия идут в церковь, где они всегда усаживаются в первом ряду.

Точнее, фрау и фройлейн садятся в первом ряду, а господин Мутшелькнаус в третьем , под деревянной фигурой пророка Ионы, где совсем темно.

Каким смешным сейчас, спустя много лет, мне кажется все это, и каким несказанно печальным!

Фрау Мутшелькнаус всегда одета в черный шелестящий шелк, из которого выглядывает малиново-красный бархатный молитвенник. В тусклых, цвета сливы, остроносых сапогах с галошами она семенит, с достоинством подбирая юбку у каждой лужи. На ее щеках сквозь подкрашенную кожу проступает выдающая возраст красно-голубая сетка прожилок; ее все еще выразительные глаза, с тщательно подведенными ресницами, стыдливо опущены, ибо неприлично излучать очаровательную женскую прелесть, когда колокола зовут к Богу.

Офелия носит свободную греческую одежду и золотой обруч вокруг прекрасных белокурых локонов, ниспадающих на плечи, и всегда, когда я ее вижу, у нее на голове миртовый венок.

У нее прекрасная, спокойная, отрешенная походка королевы. У меня всегда замирает сердце, когда я думаю о ней. Когда она, идет в церковь, она одевает вуаль... Впервые я увидел ее лицо гораздо позднее. Это лицо с темными большими задумчивыми глазами, так странно контрастирующими с золотом ее волос.

Господин Мутшелькнаус в длинном черном болтающемся воскресном сюртуке обычно идет чуть поодаль, позади обеих дам. Когда он забывается и идет наравне с ними, фрау Аглая всякий раз шепчет ему:

Адонис, пол шага назад!

У него узкое печально-вытянутое обрюзгшее лицо с рыжеватой трясущейся бородкой и выдающимся птичьим носом, выступающим из-подо лба, завершающегося лысиной. Голова с маслянистой прядью волос выглядит так, как будто ее хозяин борется с паршой и по ошибке забыл убрать оставшиеся висеть по бокам волосы.

В цилиндр, надеваемый обыкновенно по праздникам, г-н Мутшелькнаус вставляет ватный валик толщиной в палец, чтобы цилиндр не качался.

В будние дни г-на Мутшелькнауса не видно. Он ест и спит внизу, в своей мастерской. Его дамы занимают несколько комнат на третьем этаже.

Три или четыре года прошло с тех пор, как приютил меня барон, прежде чем я узнал, что фрау Аглая, ее дочь и г-н Мутшелькнаус связаны друг с другом.

Узкий проход между двумя домами с самого рассвета до полуночи наполнен ровным рокочущим шорохом, как будто где-то далеко внизу не может успокоиться рой гиганских шмелей. Этот шум, одновременно тихий и оглушительный, доносится и до нас, когда нет ветра. Вначале это меня беспокоило и я все время прислушивался желая узнать откуда он исходит, но мне ни разу не пришло в голову спросить об этом. Никто не интересуется причинами постоянно повторяющихся событий, они кажутся чем-то само собой разумеющимся. Какими бы необычными они ни были сами по себе, к ним привыкаешь. Только тогда, когда человек переживает опыт шока, он начинает действительно познавать... или обращается в бегство.

Постепенно я привык к шороху как к шуму в ушах; ночью, когда он неожиданно стихал, я просыпался и мне казалось, что меня кто-то ударил.

Однажды, когда фрау Аглая, зажав уши руками, стремительно завернула за угол и наткнулась на меня, выбив у меня из рук корзину с яйцами, она произнесла, извиняясь: "Ах, Боже мой, мое дорогое дитя, этот звук производит ужасный станок нашего кормильца... И... и... и его подмастерьев... "добавила она, как бы оборвав себя.

"Так это токарный станок г-на Мутшелькнауса... вот что так грохочет! "понял я.

То что у него нет никаких подмастерьевm и что фабрика содержится им самим, я узнал позже, и от него самого.

Был бесснежный темный зимний вечер. Я хотел открыть палкой клапан фонаря, но в этот момент раздался чей-то шепот: "Тс тс, господин Таубеншлаг! " И я узнал точильщика Мутшелькнауса. Он был в зеленом фартуке и домашних туфлях, на которых пестрым жемчугом была вышита львиная голова. Он подавал мне знак из узкого прохода:

Господин Таубеншлаг, пусть сегодня здесь будет темно, хорошо?

Послушайте, продолжал он, заметив, что я слишком смущен, чтобы поинтересоваться причиной такой просьбы. Послушайте, я никогда бы не решился оторвать Вас от выполнения вашего долга, если бы на карте не стояла, в чем я убежден, честь моей супруги. А также если бы от этого не зависело будущее моей фройлейн-дочки в мире искусства...

Отныне и навсегда... Никто не должен видеть того, что сегодня ночью произойдет здесь...

Я непроизвольно сделал шаг назад так поразил меня тон старика, выражение его лица, испуг, с которым он говорил.

Нет, нет, пожалуйста, не убегайте, г-н Таубеншлаг. Здесь нет никакого преступления. Да, конечно, если бы что-то подоб ное произошло, я должен был бы броситься в воду... Знаете ли, я, собственно, получил от одного клиента... в высшей степени... в высшей степени сомнительный заказ... И сегодня ночью, когда все уснут, э т о будет тайно погружено на повозку и отправлено... Да. Гм.

У меня камень упал с сердца. Хотя я и не догадывался, в чем дело, но понял, что речь идет о чем-то совершенно безобидном.

Могу ли я Вам чем-нибудь помочь в Вашем деле, господин Мутшелькнаус? спросил я.

Точильщик в восторге притянул меня ближе: Ведь господин Фрайхер об этом не узнает? спросил он на одном дыхании и потом добавил заботливо: А разве тебе можно так поздно находиться на улице. Ты еще такой маленький!

Мой приемный отец ничего не заметит, успокоил я его. В полночь я услышал, как кто-то тихонько звал меня по имени. Я спустился по лестнице; в проходе с фонарями смутно виднелась повозка.

Копыта лошадей были обвязаны тряпками, чтобы не было слышно, как они цокают. У оглоблей стоял возница и скалил зубы всякий раз, когда г-н Мутшелькнаус тащил полную коробку больших, круглых, обточенных деревянных крышек, с ручкой песередине, за которые их можно было брать.

Я тут же подбежал и помог нагружать. В какие-то полчаса повозка была заполнена доверху и, шатаясь, потащилась через мост полисадника, вскоре скрывшись в темноте.

Вопреки моему желанию старик, тяжело дыша, потащил меня к себе в мастерскую.

На круглом белом отесанном столе с кувшином слабого пива и двумя стаканами блестела красиво выточенная вещица, очевид но, предназначенная для меня, отражая весь скудный свет, излучаемый маленькой подвесной керосиновой лампой.

Только гораздо позже, когда мои глаза привыкли к полумраку, я смог различать предметы.

От стены к стене проходил стальной стержень, днем приводимый в движение водяным колесом в реке. Сейчас на нем спало несколько куриц.

Кожаные приводные ремни на токарном станке болтались, как петли виселицы.

Из угла выглядывала деревянная статуя Святого Себастьяна, пронзенного стрелами На каждой стреле также сидело по курице.

Открытый гроб, в котором время от времени шуршала во сне пара кроликов, стоял в головах жалких нар, служивших точильщику постелью.

Единственным украшением комнаты был рисунок под зеркалом в золотой раме, окруженный венцом. На нем была изображена молодая женщина в театральной позе с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, обнаженная, прикрытая лишь фиговым листком, столь белоснежная, как будто бы она сначала окунулась в гипсовый раствор, а затем стала моделью.

Г-н Мутшелькнаус покраснел немного, когда заметил, что я остановился перед картиной, и пробормотал: Это моя госпожасупруга в то время, когда она отдала мне руку для вечного союза. Она была собственно..., он запнулся и закашлялся, затем продолжил объяснение: ... мраморной нимфой ... Да, да Алойзия так зовут Аглаю на самом деле ( Аглая, моя госпожасупруга, имела несчастье совершенно непостижимым образом получить от ее благословенных господ-родителей постыдное имя Алойзия, закрепленное святым Крещением). Но не правда ли, господин Таубеншлаг никому не расскажет об этом! От этого может пострадать артистическая судьба моей госпожи-дочери. Гм. Да.

Он подвел меня к столу и с поклоном предложил мне кресло и светлого пива.

Он, казалось, совсем забыл, что я подросток, которому нет еще и пятнадцати лет, потому что он говорил со мной, как со взрослым, как с господином, который и по рангу и по образованию намного выше его.

Вначале я думал, что он хотел просто развлечь меня своими разговорами, но вскоре я обратил внимание, какой напряженной и испуганной становилась его речь всякий раз, когда я оглядывался на кроликов; он тут же старался отвлечь мое внимание от бедной обстановки своей мастерской. Тогда я постарался заставить себя сидеть спокойно и не позволять взгляду блуждать по сторонам.

Неожиданно он разволновался. Впалые щеки его покрылись круглыми чахоточными пятнами.

Из его слов я все отчетливее понимал, каких невероятных усилий стоило ему передо мной оправдываться!

Я чувствовал себя тогда еще настолько ребенком, все что он рассказывал настолько превосходило мои способности понимания, что постепенно странная тревога, которую пробуждала во мне его речь, переросла в тихий необъяснимый ужас.

Этот ужас, который год от года въедался в меня все глубже и глубже, по мере того, как я становился мужчиной, всякий раз просыпался во мне с новой силой, когда эта картина возникала в моих воспоминаниях.

В процессе того, как я осознавал всю чудовищность бытия, давлеющего над людьми, слова точильщика представали предо мной во всей их подлинной перспективе и глубине, и меня часто охватывал кошмар, когда я вспоминал об этой истории и перебирал в уме страницы трагической судьбы старого точильщика. И глубокий мрак, окутывавший его душу, я чувствовал в своей собственной груди, болезненно переживая чудовищное несоответствие между призрачным комизмом точильщика и его возвышенной и одновременно глубинной жертвенностью во имя ложного идеала, который, как обманчивый свет, коварно привнес в его жизнь сам сатана.

Тогда, ребенком, по впечатлением его рассказа, я мог бы сказать: это была исповедь сумасшедшего, предназначенная не для моих ушей, но я был вынужден слушать, хотел я того или нет, как будто чья-то невидимая рука, желавшая впрыснуть яд в мою кровь, удерживала меня.

Были мгновения, когда я ощущал себя дряхлым старцем: так живо вселилось в меня безумие точильщика. Я казался себе одних с ним лет или даже старше, а вовсе не подростком.

Да, да, она была великой знаменитой актрисой, приблизительно так начал он. Аглая! Никто в этой жалкой дыре не догадывается об этом. Она не хотела, чтобы об этом узнали. Понимаете ли, господин Таубеншлаг, я не умею выразить то, что хотел бы. Я едва могу писать.

Ведь это останется между нами, останется тайной? Как и раньше..,. как и раньше... с крышками... Я, собственно, умею писать только одно слово... Он взял кусочек мела из кармана и написал на столе: Вот это: "Офелия". А свободно читать я вообще не могу. Я, собственно, он нагнулся и заговорщически прошептал мне в ухо, извините за выражение, дурак. Знаете ли, мой отец, который был очень и очень сильным человеком, однажды, когда я, еще ребенком, поджег клей, запер меня в почти уже готовый железный гроб на 24 часа и сказал, что я буду заживо погребен. Я, конечно, поверил этому... Время, проведенное в гробу, было для меня столь ужасным, как долгая, долгая вечность в аду, которой нет конца, потому что я не мог двигаться и почти не дышал. Я сжимал зубы от смертельного страха... Но зачем, сказал он совсем тихо, зачем я поджег этот клей?

Когда меня извлекли из гроба, я потерял разум и дар речи.

Впервые только через десять лет я мало-помалу начал учиться говорить.

Но не правда ли, господин Таубеншлаг, эта тайна останется между нами!

Если люди узнают об этом моем стыде, это может повредить артистической карьере моей госпожидочери. Да. Гм. Как только мой счастливый отец однажды навсегда вошел в рай, его похоронили в том же самом железном гробу. Он оставил мне свое дело и деньги, так как был вдов. И тогда небесное знамение было ниспослано мне в утешение я так плакал, что думал, что умру от скорби по умершему отцу. Это был посланный ангелом господин Обер-Режиссер, господин Парис. Вы не знаете господина актера Париса? Он приходит каждые два дня давать уроки актерского мастерства моей госпоже-дочери. Имя у него как у древнегреческого бога Париса. Это провидение от начала до конца. Да. Гм.

Моя теперешняя супруга была в то время еще молоденькой. Да. Гм.

Я хочу сказать еще девушкой. А господин Парис готовил ее к карьере актрисы. Она была мраморной нимфой в одном тайном театре в столице.

Да. Гм.

По обрывочным фразам и непроизвольным коротким паузам, которыми он перемежал свою речь, я заметил, что его сознание время от времени как бы угасает и потом, вместе с дыханием, вновь просыпается. Это было похоже на приливы и отливы.

"Он еще не оправился от той ужасной пытки в железном гробу, чувствовал я инстинктивно, он и сегодня как заживопогребенный".

Ну, и как только я унаследовал магазин, господин Парис посетил меня и объявил, что знаменитая мраморная нимфа Аглая случайно увидела меня на похоронах, в тот момент когда она инкогнито проезжала через наш город. Гм. Да. И когда она увидела, как я рыдаю на могиле отца, она сказала... Господин Мутшелькнаус вдруг резко встал и стал декламировать с пафосом в окружающее пространство: маленькие водянистые глазки его горели, как будто он созерцал слова, начертанные огненными буквами... Тут она сказала: "Я хочу быть опорой в жизни этого простого человека и светом во мраке, светом, который никогда не померкнет. Я хочу родить ему ребенка, жизнь которого будет посвящена только искусству. Я хочу помочь его Духу открыть глаза на высшие сферы бытия, а сама должна буду разбить свое сердце в глуши серых дней. Прощай искусство! Прощай слава! Прощай лавровый венец!

Аглая уходит и никогда не вернется обратно! " Да. Гм.

Он вытер рукой пот со лба и снова медленно опустился на стул, как будто воспоминания оставили его.

Да. Гм. Господин Обер-режиссер громко рыдал и рвал на себе волосы, когда мы втроем сидели у меня на свадьбе. И вдруг он закричал: "Если я потеряю Аглаю, мой театр рухнет. Я конченый человек. " Да. Гм. Тысячи золотых монет, которые я ему вручил, конечно, было недостаточно, чтобы облегчить его потерю.

С тех пор он всегда печален. Теперь, когда он открыл большой драматический талант у моей дочери, он опять немного оживился. Да. Гм.

Она, должно быть, унаследовала его от своей матери. Да, многих детей еще в колыбели посещает муза. Офелия! Офелия! Внезапно его охватило какое-то дикое вдохновение. Он схватил меня за руку и начал сильно трясти:

Знаете ли Вы, господин Таубеншлаг, что Офелия, моя дочь дитя милостию Божией? Господин Парис всегда говорит, когда он получает свой пенсион в моей мастерской: "Когда вы ее зачали, мейстер Мутшелькнаус, должно быть, сам Бог Весталус присутствовал при этом! " Офелия это..., и он снова перешел на шепот, ... но это тайна, такая же..., ну, такая же... как с крышками... Гм. Н-да. Офелия появилась на свет через шесть месяцев... Гм. Да. Обычные дети появляются через девять... Гм. Да. Но это не чудо. Ее мать тоже родилась под королевской звездой. Гм. Только ее свет непостоянен. Я имею в виду звезду. Моя жена не хотела бы, чтобы об этом кто-нибудь узнал, но Вам я могу сказать, господин Таубеншлаг: знаете ли, что она уже почти сидела на троне! И если бы не я слезы подступают к глазам, когда я думаю об этом она сегодня сидела бы в карете запряженной четверкой белых коней... Но она снизошла ко мне... Гм. Да.

А с троном, он поднял три пальца, было так, клянусь честью и блаженством, что я не лгу. Когда г-н Обер-режиссер Парис был молод ( я знаю это из его собственных уст), он был главным визирем при арабском короле в Белграде. Он обучал там для его величества высочайший гарем. Гм. Да. И моя нынешняя супруга Аглая, благодаря ее талантам, была назначена первой дамой по-арабски ее называли "май Тереза". У нее был чин первой эрзац-дамы высочайшей левой руки его Величества.

Но на его Величество было совершено покушение, и г-н Парис и моя супруга ночью были вынуждены бежать по Нилу. Да. Гм. Затем, как вы знаете, она стала мраморной нимфой в одном тайном театре, который организовал г-н Парис, пока она не отказалась от лавров... Г-н Парис также оставил свою профессию и живет здесь только ради образования Офелии. "Мы все должны жить только ради нее, всегда говорит он. И ваша святая обязанность, мейстер Мутшелькнаус, приложить все силы, чтобы дар актрисы в Офелии не погиб в самом зародыше из-за отсутствия денег". Видете ли, господин Таубеншлаг, это тоже причина, почему я должен да вы уже знаете! заниматься таким сомнительным делом...

Изготовление гробов не окупается. Сегодня слишком мало людей умирает.

Гм. Да... Я мог бы обеспечить образование моей дочери, но знаменитый поэт, господин профессор Гамлет из Америки, требует слишком много денег. Я представил ему долговое обязатель ство и сейчас должен его отрабатывать. Гм. Да... Господин профессор Гамлет, собственно, молочный брат господина Париса, и как только он прослышал про большой талант Офелии, он сочинил специально для нее пьесу. Она называется "Принц Дании". Там кронпринц должен жениться на госпоже моей дочери, но ее величество, его госпожа-мать, не разрешает, и поэтому Офелия топится. Моя Офелия топится!

Старик прокричал это и после паузы продолжал:

Когда я это услышал, у меня затрепетало сердце. Нет, нет, нет!

Моя Офелия свет очей моих, все мое счастье не должна топиться! Даже в театральной пьесе! Гм. Да. И я пошел кланяться г-ну Парису, долго его упрашивал, до тех пор, пока он не написал письмо профессору Гамлету. Г-н профессор ответил, что он сделает так: Офелия выйдет замуж за кронпринца и не погубит себя, если я подпишу долговое обязательство... И я поставил под ним три креста... Вы наверное, будете смеяться, г-н Таубеншлаг, потому что это всего лишь театральная пьеса, а не действительность. Но понимаете, в пьесе мою Офелию также зовут Офелией. Знаете, г-н Таубеншлаг, Я конечно рад, но что, если вдруг моя Офелия после этого действительно утопится? Господин Парис всегда мне говорит: искусство выше действительности... Но что, если она все же утопиться? Что со мной тогда будет? Тогда было бы лучше, чтобы я задохнулся тогда в железном гробу!

Кролики громко зашуршали в своем гробу. Точильщик вздрогнул испуганно и пробормотал: "Проклятые кролики! "

Последовала пауза; старик утерял нить разговора. Он, казалось, забыл о моем существовании, и глаза его не видели меня.

Немного погодя он встал, подошел к станку и, надев передаточный ремень на диск, запустил его.

"Офелия! Нет, моя Офелия не может умереть" донеслось до меня его бормотание. Я должен работать, работать, работать... Иначе он не изменит пьесу и... "

Шум машины поглотил его последние слова.

Я тихо вышел из мастерской и отправился в свою комнату. В постели я сложил руки и молил Бога, сам не зная почему, чтобы он хранил Офелию.

III

П Р О Г У Л К А

В ту ночь со мною произошло одно странное событие; обычно это называют сном, потому что не существует лучшего определения для опыта, который переживает человек, когда его тело ночью отдыхает.

Как всегда, прежде чем заснуть, я сложил руки так, как учил барон л е в у ю р у к у н а п р а в у ю.

Уже позднее, с годами, когда я приобрел некоторый опыт, мне стало ясно, чему служат эти действия. Возможно, что и любое другое положение рук служит одной цели: тело должно быть надежно связано.

С тех пор, как я в доме барона в тот самый вечер в первый раз отошел ко сну таким способом, я всегда просыпаюсь по утрам с ощущением, что во сне я проделал долгий путь. И всякий раз я чувствую как камень падает у меня с с сердца, когда я вижу, что я раздет, и на мне нет пыльных сапог, как раньше, в сиротском приюте...

Я лежал в постели и мне не нужно было больше бояться побоев или целый день напролет вспоминать, куда же я все-таки ходил во сне. В ту ночь впервые повязка с моих глаз упала.

То, что точильщик Мутшелькнаус вчера так странно, как со взрослым, обращался со мной, возможно и было тайной причиной того, что ранее спавшее во мне робкое "Я" быть может, тот самый Христофор пробудилось, осознало себя, стало видеть и слышать.

Началось это так: мне снилось, что я заживо погребен и не могу пошеве лить ни рукой ни ногой; затем я глубоким вздохом наполнил грудь, и при этом крышка гроба отскочила... И я пошел по странной белой дороге, еще более пугающей, чем могила, из которой я выбрался, ибо я знал, что у этой дороги нет конца...

Я вернулся назад, к своему гробу и увидел, что он стоит вертикально посреди дороги. Он был мягким, как плоть, и у него были руки и ноги, ступни и ладони, как у трупа. Когда я залезал в гроб, то заметил, что я больше не отбрасываю тени, и когда я, проверяя, бросил взгляд на себя, я увидел, что у меня больше нет тела. Затем я потрогал свои глаза, но у меня больше не было глаз. Тогда я захотел взглянуть на свои руки но я не увидел никаких рук.

Крышка гроба медленно закрывалась надо мной, и мне почудилось, что мои мысли и чувства, когда я стоял на белой дороге, принадлежали какому то бесконечно старому, но все же еще не сломленному существу.

Затем, когда крышка гроба опустилась, это чувство рассеялось, как дым, оставив в осадке лишь приглушенный мутноватый поток сознания, характерный для замкнутого подростка.

Наконец крышка гроба захлопнулась окончательно, и я проснулся в своей постели.

Вернее, мне лишь показалось, что я проснулся. Было еще темно, но по слабому аромату акации, проникавшему в комнату через открытое настежь окно, я почувствовал, что первое дуновение наступаю щего утра уже коснулось земли, и что самое время идти и тушить городские фонари. Я схватил свою палку и спустился вниз по лестнице. Закончив работу, я перешел через мост палисадника и поднялся в гору. Каждый камешек на пути казался мне здесь известным и знакомым, однако я не мог припомнить, бывал ли я здесь раньше.

Альпийские цветы, белоснежные одуванчики благоухали в росистых черно-зеленых высокогорных лугах в предрассветном мерцающем воздухе.

Затем на горизонте небо разверзлось и живительная кровь зари разлилась по облакам.

Жуки, отливавщие голубизной, и огромные птицы со сверкающими перьями, проснувшиеся по неслышимому таинственному зову, поднимались со свистом с земли и зависали в воздухе на уровне человеческого роста, обратившись к пробуждающемуся солнцу.

Дрожь глубочайшего потрясения пробежала по всем моим членам, когда я увидел, почувствовал и понял эту грандиозную безмолвную молитву Творения.

Я повернул обратно и пошел в город. Моя огромная тень, как бы приклеенная к моим подошвам, скользила передо мной.

Тень это цепь, которая привязывает нас к земле, это черный призрак, порожденный нами и обнаруживающий таящуюся в нас смерть всякий раз, когда наше тело попадает в поток световых лучей...

Когда я вошел в город, было уже совсем светло. Дети шумно стекались к школе. "Почему они не поют: "Таубеншлаг, Таубеншлаг, тра-ра-ра, Таубеншлаг? пришла мне в голову мысль. Разве они не видят, что это я? Может быть, я стал настолько другим, что они меня более не узнают?

Тут внезапно новая страшная мысль пронзила меня: "А ведь я никогда не был ребенком! Даже в приюте, совсем маленьким. Я никогда не знал тех игр, в которые они играли. Даже тогда, когда мое тело почти механически участвовало в них, мои мысли были где-то совсем далеко. Во мне живет какой-то древний старик, и только мое тело кажется молодым! Точильщик, наверное, угадал это, поскольку вчера он говорил со мной как со взрослым.

Я вдруг испугался. Вчера был зимний вечер. Как могло случиться, что сейчас летнее утро? Я все еще сплю? Может, я лунатик? Я взглянул на фонари: они были погашены. Так кто же, кроме меня. Мог их погасить?

Значит, когда я их тушил, у меня еще было тело! Но, может быть, я сейчас мертв, и, может быть, эта история с гробом случилась на самом деле, а не во сне? Я решил это проверить, подошел к одному из школьников и спросил его: "Ты узнаешь меня? " Он не ответил и пробежал сквозь меня, как сквозь пустое пространство.

"Итак, я мертв, хладнокровно пришел я к выводу. Нужно быстро отнести фонарную палку домой, пока я не исчез, "подсказывало мне мое чувство долга , и я вошел в дом моего приемного отца.

В комнате палка выпала у меня из рук и наделала много шума.

Барон, сидевший в своем кресле, услышал его, повернулся и сказал:

"Ну, наконец-то ты пришел! "

Я обрадовался тому, что он меня заметил. Из этого я заключил, что я не мертв. Барон выглядел как обычно, в том же самом сюртуке, со старомодным, цвета тутовой ягоды, жабо, которое он любил носить дома по праздникам. Но было в нем что-то такое, что мне показалось незнакомым. Его зоб? Нет Он был ни больше ни меньше, чем раньше.

Я обвел глазами комнату здесь также ничего не изменилось.

Ничто не пропало, ничто не добавилось. "Тайная вечеря" Леонардо да Винчи единствен ное украшение комнаты висела, как всегда, на стене. Все на своих местах. Стоп! Разве зеленый гипсовый бюст Данте с резкими монашескими чертами стоял вчера на полке с л е в а? Видимо, его кто-то передвинул! Сейчас он стоит с п р а в а!

Барон заметил мой взгляд и рассмеялся.

Ты был в горах? начал он и указал на цветы в моей сумке, которые я собрал по пути.

Я пробормотал что-то в свое оправдание, но он дружелюбно остановил меня: Я знаю, там наверху очень красиво. Я тоже часто хожу туда. Ты уже много раз бывал там, но каждый раз забывал об этом. Молодой мозг не может все удержать. Кровь еще слишком горяча. Она смывает воспоминания... Тебя утомила прогулка?

В горах нет, но прогулка по белой дороге..., начал я, сомневаясь, знает ли он об этом.

Да, да, белая проселочная дорога! пробормотал он задумчиво.

Редко кто может ее выдержать. Только тот, кто родился для странствий. Когда я впервые увидел тебя, там, в приюте, я решил взять тебя к себе. Большинство людей боится белой дороги больше, чем могилы.

Они предпочитают снова лечь в гроб, потому что думают, что там смерть и там они обретут покой. В действи тельности гроб это плоть, жизнь. Каждый, кто родился на земле, заживо погребен. Лучше учиться странствовать по белой дороге. Только никогда не надо думать о ее конце, ибо это невыносимо ведь у нее нет конца. Она бесконечна.

Солнце над горой вечно. Но вечность и бесконечность не совпадают.

Только для того, кто в бесконечности ищет вечность, а не конец, только для того бесконечность и вечность одно и то же. Странствовать по белой дороге следует только во имя самого пути, во имя радости пути, а не из желания сменить одну стоянку на другую.

Покой, но не отдых, есть только у солнца, там, над горой. Оно неподвижно, и все вращается вокруг него. Даже его вестник утренняя заря излучает вечность, и поэтому жуки и птицы молятся ей и застывают в воздухе, пока не взойдет солнце. Поэтому ты и не устал, когда взбирался в гору.

Ты видел..., внезапно спросил он и резко посмотрел на меня, ты видел солнце?

Нет, отец, я повернул обратно до того, как оно взошло.

Он кивнул успокоенно. Хорошо. А то мы больше не смогли бы с тобой вместе творить, добавил он тихо.

И твоя тень двигалась впереди тебя на пути в долину?

Да, само собой разумеется...

Он не дослушал мой удивленный ответ.

Кто увидит солнце, продолжал он, тот захочет обрести только вечность. И тогда он потерян для странствий. Так случается со святыми в церкви. Когда святой переходит в тот мир, этот и другие миры для него потеряны. Намного хуже то, что и он потерян для мира. Он становится сиротой! Ведь ты знаешь, каково это быть подкидышем!

Никому не пожелаешь подобной участи: не иметь ни отца ни матери!

Поэтому странствуй! Зажигай фонари, пока солнце не взойдет!

Да, спохватился я, погруженный в мысли о пугающей белой дороге. Ты знаешь, что означает твое пребывание в гробу?

Нет, отец.

Это значит, что некоторое время ты должен еще разделять судьбу тех, кто заживо погребен.

Ты имеешь в виду точильщика Мутшелькнауса? спросил я наивно. Я не знаю точильщика с таким именем, он пока еще не стал видимым.

А его жену? А... Офелию? спросил я и почувствовал, что краснею. Нет. И Офелию тоже не знаю. "Странно, подумал я, они живут как раз напротив, и он должен был бы постоянно с ними сталкиваться. "

Мы оба немного помолчали; затем внезапно я горестно воскликнул: Но это ужасно быть заживо погребенным! Нет ничего ужасного, дитя мое, в том, что человек делает во имя своей души

Я тоже бываю иногда заживопогребенным. Часто на земле я встречаюсь с людьми, которые, вкусив нищеты, страдания и нужды, горько сетуют на несправедливость судьбы. Одни находят утешение в учении, пришедшем к нам из Азии учении о Карме или воздаянии. Оно гласит: никакое зло не может случиться с человеком, если он сам не посеял его семена в предыдущей жизни... Другие ищут утешение в догмате о непознаваемости божественных решений... Утешения не дает ни то ни другое.

Для таких людей я зажег фонарь и внушил им одну мысль, при этих словах он засмеялся, печально, но, как всегда, дружелюбно, и продолжал, внушил так тонко, что им кажется, что она явилась им сама по себе. Я поставил перед ними в вопрос: "Согласился бы ты, чтобы тебе сегодня ночью, так же ясно, как наяву, приснилась твоя жизнь в безмерной нищете в течение тысячелетия со всеми ее подробностями, а за это на следующее утро как вознаграждение ты бы нашел у своей двери мешок, полный золота? "

Да, конечно, отвечают все.

В таком случае не жалуйся на свою судьбу. Разве ты не знаешь, что этот всего лишь семидесятилетний мучительный сон, называемый земной жизнью, ты сам же и избрал в надежде, что, когда проснешься, найдешь нечто более ценное, чем мешок презренного золота?

А тот, кто полагает, что причина всего этого в неисповедимости решений Бога, однажды обнаружит под его маской коварного дьявола...

Относись к жизни менее серьезно, а к снам более... и тогда все пойдет хорошо. Тогда сон станет настоящим учителем, вместо того, чтобы, как сейчас, быть разноцветным шутом, закутанным в лохмотья дневных воспоминаний.

Послушай, дитя мое! Пустоты не существует! В этой фразе скрыта тайна, которую должен постичь каждый, кто хочет превратиться из тленного зверя в существо с бессмертным сознанием. Однако не следует прямо прикладывать смысл слов к окружающему миру, иначе ты останешься прикованным к грубой земле. Нужно пользоваться ими как ключом, который открывает духовное: их надо истолковывать. Представь себе, что кто-то захотел странствовать. но земля не отпускает его ног.

Что будет, если его воля к странствиям не изчезнет? Его созидательный дух первобытная сила, которая вдохнута в него изначально найдет другие пути, по которым он сможет странствовать, пути, таящиеся в нем самом, пути, которые не требуют ног, чтобы идти по ним, и он будет странствовать по ним вопреки земле, вопреки мраку.

Созидательная частичка божественного в людях это втягивающая в себя сила. Втягивание понимай это в переносном смысле должно создавать пустоту в мире причин, если требования воли остаются неисполненными во внешнем мире. Возьмем больного, который хочет выздороветь; пока он прибегает к лекарствам, он подтачивает ту силу духа, которая лечит быстрее и надежнее всех порошков. Это похоже на то, когда кто либо хочет научиться писать левой рукой: если всегда пользоваться правой, то так и не научишься пользоваться левой. Каждое событие, происходящее в нашей жизни, имеет свою цель; нет ничего, что было бы лишено смысла. Болезнь, поражающая человека, ставит перед ним задачу: изгони меня силой Духа, чтобы сила Духа укрепилась, и снова стала господствовать над материей, как это было раньше, перед грехопаде нием. Кто не стремится к этому и довольствуется лекарствами, тот не постиг смысла жизни; он остается большим ребенком, отлынивающим от школы.

Но тот, кто, вооруженный маршальским жеэлом Духа, настаивает на исполнении приказа своей воли, и презирает грубое оружие, достойное простых солдат, тот всегда воскресает из мертвых. И как бы часто смерть ни поражала его, в конце концов он все-таки станет королем!

Поэтому люди никогда не должны с сдаваться на пути к той цели, которую они перед собой ставят. Как и сон, смерть это только короткая передышка. Работу начинают не для того, чтобы бросить, а для того, чтобы довести до конца. Начатое и незавершенное дело, даже если оно совершенно бессмысленно, разлагает и отравляет волю, как непогребенный труп отравляет все вокруг себя.

Все мы живем, чтобы сделать нашу душу совершенной. Кто ни на секунду не забывает об этой цели, постоянно думает о ней, чувствует ее, начиная или заканчивая какое-то дело, тот очень скоро обретает странное, доселе неведомое чувство отрешенности, и его судьба каким-то непостижимым образом изменяется. Для того, кто созидает так, как если бы он был бессмертным, не для того, чтобы добиться каких-то желанных вещей (это цель для духовно слепых), а ради постройки храма его души _ тот увидит день; и пусть только через тысячу лет, но он однажды сможет сказать: "Я это хочуи это исполняется, я приказываю и это происходит мгновенно, без долгого и постепенного вызревания.

И только тогда долгий путь станствий подходит к концу. И только тогда ты сможешь смотреть на солнце прямо, и оно не выжжет тебе глаза.

Тогда ты сможешь сказать: " Я достиг цели, поскольку я ее никогда не искал. "

И тогда опыт святых побледнеет перед твоим собственным опытом, потому что они никогда не узнают того, что знаешь ты. Вечность и покой могут быть одним и тем же, как странствия и бесконечность.

Последние слова превосходили мою способность к пониманию. Только гораздо позднее, когда моя кровь остыла, они стали для меня ясными и живыми. Тогда же я почти не воспринимал их; я видел только барона Йохера и внезапно, как вспышка молнии, я осознал, ч т о мне показалось в нем незнакомым и странным: его зоб располагался на правой стороне шеи вместо левой, как обычно.

Хотя сегодня это звучит почти смешно, тогда меня охватил неописуемый ужас. Комната, барон, бюст Данте на полке, я сам все в одно мгновение превратилось для меня в призрак, нас только невероятный и нереальный, что сердце замерло у меня от смертельного ужаса.

Этим закончились мои переживания в ту ночь. Дрожа от страха, я проснулся в своей постели. Свет дня струился сквозь гардины. Я подошел к окну за ним ясное зимнее утро! Я прошел в соседнюю комнату: за столом сидел барон с своем рабочем сюртуке и читал.

Ты сегодня долго спал, мой милый мальчик, сказал он мне, смеясь, когда увидел меня на пороге в рубашке (зубы мои стучали от внутреннего холода). Я вынужден был пойти вместо тебя зажигать фонари в городе. В первый раз за многие многие годы... Но что с тобой?

Один короткий взгляд на него и страх отпустил меня: зоб был снова слева, как всегда. И бюст Данте также стоял на своем обычном месте.

В одну секунду земная жизнь вытеснила мир снов; в ушах раздался скрип, как будто закрывалась крышка гроба, потом все это было забыто. Торопливо я рассказал моему приемному отцу, что со мной произошло. Только встречу с точильщиком скрыл.

Между прочим, я спросил: Ты знаешь господина Мутшелькнауса? Конечно, последовал веселый ответ, он живет там, внизу. Бедняга!

И его дочь, фройлейн Офелию? Офелию я тоже знаю, сказал барон, став серьезным, и посмотрел на меня пристально и почти печально, и Офелию тоже.

Я быстро сменил тему, потому что почувствовал, что у меня покраснели щеки. Почему тогда в моем сне твой... твой зоб был не слева, а справа, отец? Барон надолго задумался и потом начал, тщательно подбирая слова, как бы учитывая мое еще детское сознание:

Знаешь, мой мальчик, чтобы все точно объяснить, я должен был бы неделю читать тебе чрезвычайно запутанную лекцию, которую ты бы все равно не понял. Я попытаюсь дать тебе несколько ключевых понятий. Но запомнятся ли они тебе? Настоящие уроки дает только жизнь и еще лучше сон. Учиться снам это первая ступень мудрости. Внешняя жизнь дает ум, мудрость проистекает из сна. Если нам что-то грезится наяву, мы говорим: "Мне открылось" или "меня осенило". А если это греза во сне, мы учимся через таинственные образы. И все истинные искусства коренятся в царстве снов. А также дар фантазии. Люди говорят словами, сны живыми картинами. Они черпают их у событий дня, поэтому многие склонны думать, что сны бессмысленны. Они и становятся таковыми, если им не придавать значения. В этом случае орган сна отмирает, как отмирает часть тела, которой мы не пользуемся, и драгоценный проводник исчезает. Мост в другую жизнь, которая намного ценнее, чем земная, рушится. Сновидение это тропинка, мост между бодрствованием и беспамятством. Это также тропинка между жизнью и смертью.

Ты не должен считать меня великим мудрецом или чем-то подобным, мой мальчик, из-за того, что мой двойник тебе сегодня ночью сказал слишком много удивительного. Я еще не так далеко зашел, чтобы утверждать: Я и Он одно и то же лицо.

Пожалуй, я чувствую себя немного уютней в стране снов, чем большинство других... Я стал видимым и постоянным с той стороны, но для того, чтобы открыть там глаза, я все еще вынужден закрывать их здесь, и наоборот. Есть люди, которые не нуждаются в этом, хотя их очень и очень немного.

Ты помнишь, что ты не видел самого себя, и у тебя не было ни тела, ни глаз, ни рук, когда ты после белой дороги снова лег в гроб?

Но и тот школьник тоже не мог тебя видеть! Он прошел через тебя как через пустое пространство!

Ты знаешь, почему это так? Ты не взял туда с собой памяти о формах своего земного тела! Тот, кто может это и я этому научился тот по ту сторону будет видимым, вначале для самого себя. Он построит себе в стране снов второе тело, которое позднее станет видимым и для других, как бы странно для тебя сейчас это ни звучало. Это можно осуществить благодаря определенным методам, он указал на "Тайную вечерю" Леонардо да Винчи и улыбнулся, которым я тебя научу, когда твое тело созреет и его не надо будет больше связывать. Кто знает эти методы, тот в состоянии порождать призраков. У неко торых людей это "становление видимым в другом мире" происходит непроизвольно и беспорядочно6 так, что почти всегда только одна их часть оживает по ту сторону, чаще всего рука. Нередко она выполняет бессмысленные действия, потому что голова при этом отсутствует... И те, кто наблюдают эти действия, осеняют себя крестным знамением, охраняя себя от дьявольских наваждений. Ты спросишь: как это рука может что-либо делать без того, чтобы об этом не знал ее владелец?... Видел ли ты когда-нибудь, как хвост, отброшенный ящерицей, извивается в яростной боли, в то время, как ящерица находится рядом, совершенно безучастная ко всему происходящему? Так происходит и в этом случае!

Мир по ту сторону точно так же действителен ( или недействителен сказал барон почти про себя), как и земной. Каждый из них только половина, вместе они составляют одно целое. Ты знаеше предание о Зигфриде. Его меч был сломан на две части. Коварный карлик Альберих не мог соединить их, потому что он был лишь земным червем, но Зигфрид смог это сделать. чтобы получилось одно целое тайна, которою должен разгадать каждый, кто хочет стать рыцарем.

Тот потусторонний мир даже еще реальнее, чем этот, здесь, на земле. Этот последний отражение другого, лучше сказать, земной есть отражение потустороннего, а не наоборот. Что по ту сторону справа от указал на свой зоб, здесь слева.

Теперь ты понимаешь?

Тот другой был также мой двойник. Что он тебе говорил, я впервые узнал только из твоих уст. Это шло не от его знания, еще меньше от моего. Это пришло из твоего!

Да, да, мой мальчик, не смотри на меня так удивленно! Это исходило из твоего собственного знания! И более того, он ласково провел рукой по моим волосам, из знания Христофора в тебе! То, что могу сказать тебе я одно рациональное животное другому просто исходит из человеческого рта и достигает челвеческого же уха и исчезает, когда истлевает мозг. Единственная беседа, которая может чему-нибудь научить, это беседа с самим собой. И то, что у тебя произошло с моим двойником это и была беседа с самим собой. То, что может сказать тебе человек, это либо слишком мало, либо слишком много. Это либо слишком рано, либо слишком поздно но всегда в тот момент, когда душа твоя еще спит. Ну, мой мальчик, он снова склонился над столом теперь посмотри на себя Ты так и будешь целый день бегать в одной рубашке?

IV

О Ф Е Л И Я

Воспоминания о моей жизни стали для меня сокровищами: я извлекаю их из глубоких вод прошлого, когда пробивает час взглянуть на них, и когда можно рассчитывать на послушную мне руку с пером, которая сумела бы их записать.

Потом, когда слова начинают литься одно за другим, я воспринимаю их как повествование какого-то другого рассказчика, как игру со сверкающими драгоценностями, струящимися сквозь ласкающие пальцы моей памяти. Тусклые и блестящие, темные и светлые... я созерцаю их с улыбкой... В е д ь я н а в с е г д а п е р е п л а в и л с в о й т р у п в м е ч...

Но среди всех остальных есть один драгоценный камень, над которым я имею очень слабую власть. Я не могу играть с ним, как с другими; сладостная обольстительная сила матери-земли исходит от него и проникает в мое сердце.

Он, как александрит, темно-зеленый днем, но внезапно становящийся красным, когда тихой ночью всматриваешься в его глубину.

Как каплю крови из сердца, застывшую в кристалле, я ношу его с собой, полный страха, что он может растаять и обжечь меня так долго я согреваю его на своей груди.

Так я вспоминаю то время, которое называется для меня "Офелия".

Короткая весна и долгая осень все это одновременно собрано в стеклянном шарике, где заточен мальчик, полуребенок-полу-юноша, которым я был когда-то.

Я вижу сквозь толщу стекла себя самого, но эта картина маленького рая не может более околдовать меня своими чарами.

И раз эта проснувшаяся в стекле картина возникает передо мной, меняется и меркнет, я хочу, как отстраненный рассказчик, описать ее.

Все окна раскрыты, карнизы красны от цветущих гераней; белые душистые живые весенние украшения развешаны на каштанах, окаймляющих берег реки.

Теплый недвижимый воздух под светло-голубым безоблачным небом.

Желтые лимонницы и всякие разноцветные бабочки летают над лугом, как будто тихий ветер играет тысячью клочков шелковой бумаги.

В светлые лунные ночи горят глаза кошек, мяукающих, шипящих и кричащих в муках любви на сверкающих серебристых крышах.

Я сижу на лестничной клетке на свежем воздухе и прислушиваюсь к звукам из открытого окна на третьем этаже, где за гардинами, заслоняющими мне вид комнаты, два голоса: один, который я ненавижу мужской, глубокий и патетический, другой тихий, робкий голос девушки ведут странный, непонятный для меня разговор.

Быть или не быть? Вот в чем вопрос... О нимфа, помяни мои грехи в своих молитвах...

Мой принц, как поживаете с тех давних дней? слышу я робкий голос. Ступай в монастырь, Офелия! Я в сильном напряжении: что будет дальше, но мужской голос по неизвестным причинам ослабевает, как будто говорящий превратился в часовой механизм с ослабевшей пружиной. В негромкой торопливой речи я улавливаю только несколько бессмысленных фраз: "К чему плодить грешников?... Сам я в меру благонравен, но стольким мог бы попрекнуть себя, что лучше бы мне не рождаться на свет... Если выйдешь замуж мое проклятие тебе в приданое... Будь непорочна как лед, чиста, как снег, или дурачь мужчину и не откладывай... Иди с миром! "

На что голос девушки робко отвечает:

О какой благородный дух разрушен! Силы небесные, спасите его!

Затем оба умолкают, и я слышу слабые хлопки. Через полчаса мертвой тишины, во время которой из окна доносится запах жирного жаркого, из-за гардин обычно вылетает еще горящий жеваный окурок, ударяется о стену нашего дома, рассыпаясь в искры, и падает вниз на мостовую узкого прохода.

До глубокой ночи я сижу и пристально смотрю вверх. Каждый раз, когда колышутся шторы, сердце замирает у меня от радостного испуга: подойдет ли Офелия к окну? Если это произойдет, выйду ли я из своего укрытия?

Я срываю красную розу; осмелюсь ли я ее бросить ей? И я должен при этом что-то сказать! Только что?

Но ничего не приходит на ум. Роза в моей горячей руке увядает, а там, как всегда, все будто вымерло. Только запах поджаренного кофе сменяет запах жаркого... Вот, наконец: женская рука отводит гардину в сторону. В один миг все переворачивается во мне. Я стискиваю зубы и бросаю розу в раскрытое окно.

Слабый крик удивления и... в окно выглядывает фрау Аглая Мутшелькнаус. Я не успеваю спрятаться; она меня уже заметила. Я бледнею, потому что теперь все откроется. Но судьбе угодно распорядиться по-иному. Фрау Мутшелькнаус сладко под нимает уголок рта, кладет розу себе на грудь, как на постамент, и смущенно опускает глаза; затем она их поднимает, полные благодарности, и, наконец, замечает, что это был всего лишь я. Выражение ее лица несколько меняется. Но она благодарит меня кивком головы, дружелюбно обнажая при этом белую полоску зубов.

Я чувствую себя так, как будто мне улыбается череп. Но все-таки я рад. Если бы она догадалась, кому предназначены цветы, все было бы кончено.

Час спустя я уже радуюсь, что все получилось именно так. Теперь я могу спокойно рисковать: каждое утро класть Офелии букет на карниз. Ее мать отнесет это на свой счет.

Возможно, она думает, что цветы от моего приемного отца, барона Йохера! Да, да "жизнь учит"! На один момент во рту у меня появляется отвратительный вкус, как будто я отравился какой-то коварной мыслью. Затем все проходит. Я снова прихожу в себя, и, убеждая себя, что это не самое страшное, иду на кладбище, чтобы украсть розы. Позже туда придут люди ухаживать за могилами, а вечером ворота кладбища закроются.

Внизу, в Пекарском ряду, я встречаю актера Париса в тот самый момент, когда он в своих скрипучих сапогах выходит из узкого прохода.

Он знает, кто я такой. Это видно по его взгляду. Это старый, полный, гладковыбритый господин с отвисшими бакенбардами и красным носом, который дрожит при каждом шаге.

На голове у него берет, на шейном банте булавка с серебрянным лавровым венком, на огромном животе часовая цепочка, сделанная из заплетенных в косу волос.

Он одет в сюртук и жилет из коричневого бархата; его бутылочного цвета брюки слишком узки для его толстых ног, и так длинны, что торчат из-под полы, как гармошка.

Догадывается ли он, что я иду на кладбище? И зачем я хочу украсть там розы? И для кого? Но что это я? Это знаю только я один! Я упрямо смотрю ему в лицо, умышленно не здороваюсь, но у меня замирает сердце, когда я замечаю, что он твердо, выжидающе смотрит на меня из-под приспущенных век, останав ливается ненадолго, посасывая свою сигару, а затем закрывает глаза, как человек, которому в голову пришла какая-то особенная мысль.

Я стараюсь проскользнуть мимо него как можно быстрее, но тут я слышу, как он, громко и неестественно откашливаясь, как бы начинает декламировать какую-то роль: "Гм м, гм м, гм ... "

Ледяной ужас охватывает меня, и я пускаюсь бежать. Я не могу поступить иначе. Вопреки мне самому, мой внутренний голос говорит: "Не делай этого. Ты сам себя выдал! "

Я потушил фонари на рассвете и вновь уселся на террасе, хотя теперь я знаю: пройдут часы, прежде чем появится Офелия и откроет окно. Но я боюсь, что просплю, если пойду и опять лягу спать, вместо того, чтобы ждать.

Я положил для нее на карниз три розы и при этом так волновался, что быстро спрятался в узкий проход.

Сейчас я представляю себе, как будто я лежу раненый внизу, меня вносят в дом, Офелия узнает об этом, понимает в чем дело, подходит к моему ложу и целует меня с умилением и любовью.

 

Затем мне снова делается стыдно и я внутренне краснею оттого, что я так глуп. Но мысль о том, что Офелия страдает из-за моей раны, мне сладостна.

Я гоню от себя прочь другую картину: Офелии девятнадцать лет, но она уже молодая дама, а мне только семнадцать. Хотя я немного выше ее, она могла бы поцеловать меня только как ребенка, который поранился. А я хочу быть взрослым мужчиной, но таковому не пристало беспомощно лежать в постели и ждать от нее заботы. Это мальчишество и изнеженность!

Тогда я представляю себе иную картину ночь, город спит, вдруг я вижу из окна огненное зарево. Кто-то вдруг кричит на улице: "Соседний дом в огне! " Спасение невозможно, потому что обвалившиеся горящие балки преградили Пекарский ряд.

Напротив в комнатах уже загорелись гардины. Но я выпрыгиваю из окна нашего дома и спасаю свою возлюбленную, которая без сознания, в полуудушье от дыма и огня, как мертвая, лежит на полу в ночном платье.

Сердце мое выпрыгивает из груди от радости и восторга. Я чувствую ее обнаженные руки на моей шее, когда я несу ее, бессильную, на руках, и холод ее неподвижных губ, когда я ее целую. Так живо я себе это все представляю!

Снова и снова эта картина оживает в моей крови, как если бы весь сюжет со всеми его сладкими, обворожительными подроб ностями замкнулся в бесконечном повторении, от которого я никак не могу освободиться. Я радуюсь, зная, что образы проникли в меня так глубоко, что сегодня ночью я увижу это во сне как наяву, живым и реальным. Но как еще долго ждать!

Я высовываюсь в окно и смотрю на небо: видимо, утро никогда не наступит. А еще целый долгий день отделяет меня от ночи! Я боюсь, что новое утро придет раньше, чем ночь, и помешает тому, на что я надеюсь. Розы могут упасть, когда Офелия откроет окно, и она их не увидит. Или она их увидит, возмет а что дальше? Хватит ли у меня мужества сразу не спрятаться? Я холодею при мысли, что, конечно же, у меня его не хватит. Но я уповаю на то, что она догадается, от кого эти розы.

Она должна догадаться! Невозможно, чтобы горячие, полные страстного желания мысли любви, которые исходят из моего сердца, не достигли бы ее, как бы холодна и безразлична она ни была.

Я закрываю глаза и представляю так живо, как только могу, что я стою над ее кроватью, склоняюсь над спящей и целую ее со страстным желанием ей присниться.

Я так ярко все себе вообразил, что некоторое время не могу понять, сплю ли я или со мной происходит нечто иное. Я рассеянно уставился на три белые розы на карнизе, пока они не расплылись в туманном свете серого утра. Я гляжу на них, но меня мучает мысль, что я их украл на кладбище.

Почему я не украл красные? Они принадлежат жизни. Я не могу себе представить, что мертвец, проснувшись и заметив, что красные розы с его могилы исчезли, потребует их назад.

Наконец взошло солнце. Пространство между двумя домами наполняется светом его лучей. Я парю над землей в облаках и более не вижу узкого прохода; он поглощен туманом, который утренний ветер принес с реки.

Светлый образ движется в комнате напротив. Я трусливо затаил дыхание. Крепко цепляюсь руками за перила, чтобы не убежать...

Офелия!

Я долго не верю своим глазам. Ужасное чувство невыразимой нелепости душит меня. Сияние страны снов исчезает. Я чувствую, что оно никогда больше не вернется, и что сейчас я должен провалиться сквозь землю, что должно случиться нечто ужасное, чтобы предотвратить то чудовищное унижение, которому я сейчас подвергнусь, представ в столь смехотворном виде.

Я делаю последнюю попытку спасти себя от себя самого, судорожно тру рукав, как будто там какое-то пятно.

Затем наши глаза встречаются.

Щеки Офелии горят, я вижу как дрожат ее белые руки, сжимающие розы. Мы оба хотим что-то сказать друг другу и не можем; каждый понимает, что он не может совладать с собой.

Еще один взгляд и Офелия снова исчезает. Совсем как ребенок, я сижу на корточках на ступенях лестницы и знаю только одно: во мне сейчас живет, вытеснив мое я, одна только пылающая до неба радость, радость, которая есть литургия полного самозабвения.

Разве так бывает в действительности?

Офелия юная, но уже взрослая дама! А я?

Но нет! Она так же юна, как и я. Я снова представляю себе ее глаза, еще яснее, чем тогда, в реальности солнечного света. И я читаю в них: она такой же ребенок, как и я. Так, как она, смотрят только дети! Мы оба дети; она не чувствует того, что я всего лишь глупый подросток!

Я знаю так говорит мне сердце, которое ради нее готово разорваться на тысячи кусочков что мы сегодня еще встретимся и что это произойдет само собой. И еще я знаю, что это случится после захода солнца в маленьком саду у реки перед нашим домом, и нам не нужно друг другу об этом ничего говорить.

V

П О Л Н О Ч Н Ы Й Р А З Г О В О Р

Подобно тому, как этот Богом забытый маленький городок, окруженный водами реки, тихим островом живет в моем сердце, так и среди бурных потоков страстей моей юности, обращенных только к ней, к Офелии, выдается островок тихого воспоминания один разговор, который я подслушал однажды ночью.

Часами напролет, как обычно, мечтая о своей возлюбленной, однажды я услышал, что барон открывает дверь своего кабинета какому-то посетителю; по голосу я узнал капеллана.

Он приходил иногда довольно поздно: они с бароном были старыми друзьями. До глубокой полночи за стаканом вина вели они беседы о разных философских предметах, обсуждали мое воспитание, иными словами, занимались вещами, которые в то время меня совсем не интересовали.

Барон не разрешал мне посещать школу.

"Наши школы, как колдовские кухни, в которых рассудок развивают до тех пор, пока сердце не умирает от жажды. Если цель успешно достигнута, человек получает аттестат зрелости, "говорил он обыкновенно.

Поэтому барон всегда давал мне читать книги, заботливо отобранные из своей библиотеки, после чего он расспрашивал меня, узнавая, удовлетворил ли я свою любознательность, но никогда не проверял, прочитал ли я их в действительности.

"В памяти останется только то, что угодно твоему Духу, была его любимая поговорка, так как только это приносит радость. Школьные учителя подобны укротителям зверей: одни думают, что совершенно необходимо, чтобы львы прыгали сквозь обруч. Другие настойчиво внушают детям, что благословенный Ганнибал потерял свой левый глаз в Понтийских болотах. Одни превращают царя зверей в циркового клоуна, другие делают из божьего цветка букетик петрушки. "

Подобный разговор оба господина вели и сейчас, потому что я услышал, как капеллан произнес:

Я бы не решился позволить ребенку развиваться, как судно без руля. Я думаю, что он может потерпеть крушение.

А не терпит ли крушение большинство остальных людей? вскричал барон, взволнованный этими словами. Если судить с высшей точки зрения, разве не терпит крушение тот, кто после послушной юности на школьной скамье становится, ну, скажем, праведником, женится, чтобы передать детям свою телесную субстанцию, а затем заболевает и умирает.

Неужели вы думаете, что его душа создала себе столь сложный аппарат, как человеческое тело, только для этой цели?

К чему мы прийдем, если все будут рассуждать так, как Вы? возразил капеллан.

К самому блаженному и прекрасному состоянию человечества, которое только можно себе вообразить, где каждый был бы неповторимым, и совершенно непохожим на других кристаллом, думающим и чувствующим в особых цветах и образах, любящим и ненавидящим следуя исключительно лишь желанию своего Духа. Тезис о равенстве людей, должно быть, выдумал сам сатана враг различий и красок.

Так Вы все же верите в дьявола, барон? Ведь Вы всегда это отрицали! Я верю в дьявола так же, как я верю в смертоносную силу северного ветра. Кто может указать мне место во всей Вселенной, где рождается холод? Там должен восседать на троне дьявол. Холод преследует жар, потому что он сам хочет согреться. Дьявол хочет прийти к Богу, ледяная смерть к огню жизни... Таков первоисточник всех странствий... Должен ли где то быть абсолютный ноль? Пока его еще не нашли. И его никогда не найдут, так же, как никогда не найдут абсолютный магнитный северный полюс. Растягивает ли или сжимает притяжение северного полюса стержневой магнит, независимо от этого он всегда противолежит южному магнитному полюсу.

Пространство, разделяющее полюса, где происходят эти феномены, может быть то меньшим, то большим, но полюса никогда не не соприкасаются, иначе стержень должен был бы стать кольцом. И перестал бы быть стержневым магнитом. Если исток одного или другого полюса искать в сфере конечного, это превратится в бесконечное странствие.

Видите там, на стене, картину? Это "Тайная вечеря" Леонардо да Винчи. Там на людей перенесено то, о чем я только что говорил в отношении магнита и воспитания посредством души. У каждого юноши "Тайной вечери" есть миссия, которая вверена его душе, выраженная в символическом жесте руки и постановке пальцев. У всех в действии лишь правая рука. Либо они оперлись ею о стол, край которого разделен на шестнадцать частей, что соответствует шестнадцати буквам старого римского алфавита, либо соединили ее с левой рукой. Только у одного Иуды Искариота в действии левая рука, а правая скрыта! Иоанн Богослов, которому Иисус предрек, что он "пребудет"* ( и апостолы поняли это как то, что он не умрет), сложил обе руки. Это означает: он магнит, который больше не существует, который пребывает в кольце вечности. Он больше не странник. Все это тесно связано с положением пальцев. Они хранят в себе глубочайшие мистерии религий.

На Востоке такое положение пальцев есть у всех статуй Богов, но его можно обнаружить также и на картинах почти всех наших великих средневековых мастеров.

В роду баронов фон Йохеров из уст в уста передается легенда о том, что основатель нашего рода фонарщик Христофор Йохер пришел с Востока и принес оттуда секретный метод, как с помощью особой жестикуляции пальцев вызвать призрак мертвого и заставить его служить, выполняя различные поручения.

Документ, который хранится у меня, свидетельствует, что он был членом древнего Ордена, называемого "Ши-Киай", что

значит "переплавление трупа". Затем в другом месте он назван "Киэу-Киай", что значит "переплавление меча".

В документе говорится о том, что может для ваших ушей прозвучать странно. С помощью искусства духовно оживлять руки и пальцы, некоторые члены Ордена могли сделать так, что после смерти их трупы исчезали из могилы. Другие же превращали свои трупы в мечи, уже будучи похороненными в земле.

Не удивляет ли Вас, Ваше преподобие, поразительное сходство с Воскресением Христовым? В особенности, если Вы сопоставите между собой загадочные жесты рук у средневековых фигур и древних азиатских статуэток?

Я услышал, что капеллан забеспокоился и принялся быстрыми шагами ходить по комнате. Эатем он внезапно остановился и сдавленным голосом вскричал:

То, что Вы мне тут говорите, напоминает мне, господин барон, масонство, и я как католический священник не могу принять это без возражений. То, что Вы называете разрушительным северным ветром, это для меня масонство и все, что с ним связано. Мне, конечно, известно, и мы довольно часто говорили на эту тему, что все великие художники и люди искусства входили в тайные союзы, называемые цехами, и что они извещали друг друга, находясь в различных странах, по своим каналам, с помощью тайных знаков и, чаще всего, через конфигурацию пальцев и ладоней у персонажей своих полотен, или через расположение облаков, или через подбор цветов. Церковь достаточно часто давала им заказы для выполнения работ на священные сюжеты, но прежде брала с них обещание, что они от кажутся от изображений этих знаков. Но они всегда обходили эти запреты. Церкви порой ставится в вину, будто она утверждает, хотя и не открыто, что всякое искусство от дьявола. И разве это так уж не понятно верующему католику? Откуда нам знать, не обладали ли эти художники каким-то секретом, направленным против церкви?

Мне известно письмо одного великого старого мастера, в котором он открыто пишет своему испанскому другу о существовании тайного союза...

Я тоже знаком с этим письмом, вставил барон оживленно. Мастер пишет там следующее... точно я не помню его слов...: "Пойди к человеку по имени Х и проси его коленопреклоненно, чтобы он дал мне хотя бы один единственный намек, чтобы я узнал, наконец, как обращаться с этой тайной дальше. Я не хочу до конца жизни оставаться только художником". Ну, и что из этого следует, дорогой капеллан? А то, что этот знаменитый художник, как бы глубоко внешне ни был посвящен в тайну, в действительности слепец. То, что он франк-масон, означает для меня следующее: он был подручным на заводе каменщиков и имел отношение толь ко к внешней стороне строительства, хотя и принадлежал к цеху, в чем нет никаких сомнений. Но Вы были совершенно правы, когда говорили, что все архитекторы, художники, скульпторы, ювелиры и чеканщики тех времен были масонами. И отсюда следует: они могли знать только внешнюю сторону обрядов и понимали их только в нравственном смысле. Они были лишь инструментами невидимой силы, которую Вы как католик ошибочно принимаете за мастера "Левой руки". Они использовались как инструменты только для одной цели: сберечь определенную тайну потустороннего в символической форме до тех пор, пока не придет для нее ее время. Поэтому они остановились на пути и не продвигались вперед, все время надеясь, что уста чело веческие могут дать им ключ, который откроет врата. Они не подозревали, что этот ключ на самом деле скрыт в самом искусстве, что искусство таит в себе более глубокий смысл, нежели простое изображение образов или создание рифмованных строф. А именно: искусство пробуждает утонченные чувства восприятия в самом художнике, первое про явление которых называется "истинной творческой интуицией". Даже в произведениях современного художника, если он через свою профессию сумел пробудить внутренние органы для восприятия этой силы, снова появятся те же символы. И ему не нужно узнавать их из уст живущих и не нужно принадлежать к той или иной ложе! Напротив, невидимые уста говорят в тысячу раз яснее, чем человеческий язык.

Что есть настоящее искусство, как не черпание из вечного царства полноты?

Но есть люди, которые с полным правом могут называться художниками и при этом быть всего лишь одержимыми некоей темной силой, которую Вы спокойно можете назвать "дьяволом". То, что они создают, точь-в-точь напоминает преиспод нюю сатаны, как ее представляет себе христианин. Их работы несут в себе дух ледяного, замораживающего севера, где с древних времен помещалась обитель человеко ненавистнических демонов. Изобразительные средства их искусства чума, смерть, безумие, убийство, кровь, отчаяние и подлость...

Как можно объяснить эти художественные натуры? Вот что я скажу Вам: художник это человек, в мозгу которого духовное, магическое перевесило материальное. Это может происходить двояко: у одних назовем этот путь дьявольским мозг и плоть постепенно разлагаются через разврат, разгул, унаследованный или приобретенный порок, и становятся, так сказать, легче на чаше весов. При этом магическое непроизвольно обнаруживает себя на феноменальном плане. Чаша духовного тянет вниз, не потому что она тяжела, но лишь потому, что другая чаша облегчена. В этом случае произведение искусства издает запах гниения, как будто Дух облачен в одежды, фосфорицирующие светом разложения.

Другая часть художников я назвал бы их "помазанниками" завоевала себе власть над Духом, подобно тому, как святой Георгий одержал победу над зверем Для них чаша Духа опускается в мир феноменов в силу своего собственного веса. Поэтому их Дух носит золотые одежды солнца. гического. Для сред него человека вес имеет только плоть. Одержимые дьяволом, равно как и помазанники движимы ветром невидимого царства полноты, одни северным ветром, другие дуновением утренней зари. Средний же человек всегда остается застывшей колодой.

Что это за сила, которая использует великих художников как свои инструмен ты

для сохранения

символических обрядов

магии потустороннего?

Я скажу Вам: это та же сила, которая однажды создала церковь. Она воздвигла одновременно два живых столпа: один белый, другой черный.

Два живых столпа, которые будут ненавидеть друг друга до тех пор, пока не узнают что они всего лишь две опоры для будущих триумфальных ворот.

Вы помните место в Евангелии, где Иоанн говорит: "Многое и другое и сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. "

Как Вы объясните, Ваше преподобие, что, как говорит Ваша вера, Библия дошла до наших дней по воле Божией, а предания о "многом другом" нет? Не потеряли ли мы их, как мальчик "теряет" свой карманный нож? Я скажу Вам: то "многое другое" живет и сегодня, всегда жило и будет жить, даже если замолкнут все уста, глаголившие о нем и закроются все уши, о нем слышавшие. Дух все равно оживит это своим дыханием и создаст новые души художников, которые воспарят, если он этого захочет, и сотворит себе новые руки, которые запишут то, что он повелит.

Это те истины, о которых знает лишь сам Иоанн. Это тайны, которые были у Христа от века. Он открыл их в тот момент, когда заставил Иисуса свой инструмент сказать:

"Прежде, нежели был Авраам, я есмь".

Я говорю Вам, креститесь, креститес, если хотите: церковь началась с Петра и завершилась Иоанном! Что это значит? Вы читали Евангелие? Там есть пророчество о том, какова судьба церкви!

Возможно, на Вас снизошел свет и Вы поняли, что означает в этом контексте то, что Петр трижды отрекся от Христа и рассердился, когда Иисус сказал об Иоанне: "Я хочу, чтобы он пребыл". К вашему утешению я хотел бы добавить, что, хотя, как я думаю (и вижу, как это происходит уже сегодня ), церковь умрет, но она возродится новой и такой, какой она и должна была бы быть. Но никто и ничто из того, что уже умерло, не воскреснет, даже Иисус Христос.

Я знаю Вас как честного, добросовестно исполняющего свои обязанности человека, и Вы, наверное, часто себя спрашивали: "Как может случиться, что среди клира и даже среди пап подчас скрываются преступники, недостойные их сана, недостойные вообще носить имя "человека". И я даже знаю, как бы Вы ответили, если бы кто-то задал Вам подобный вопрос: "Безгрешна и непорочна только ряса, а не тот, кто ее надевает". Не думаете же Вы, дорогой друг, что я отношусь к тем, кто смеется над подобным объяснением или подозревают за ним презренное скользкое лицемерие? Для этого я слишком глубоко понимаю смысл таинства рукоположения. Я знаю точно, и может быть даже, лучше, чем Вы, как велико число католических священников, которые тайно, в сердце своем, носят страшное сомнение: "Действительно ли христианская религия призвана спасти человечество? " Не все ли знаки времени указывают на то, что церковь начинает загнивать? Неужели действительно грядет тысячелетнее царство? Хотя христианство растет, как гигантское древо, но где его плоды?

День ото дня все больше и больше толпа тех, кто называет себя христианами, но все меньше и меньше тех, кто на самом деле достоины носить это имя.

Откуда берется это сомнение? спрашиваю я Вас. От недостатка веры? Нет! Оно произрастает из бессознательного ощущения, что среди священников слишком мало огненных натур, которые действительно искали бы путь к святости, как индийские йоги и сиддхи. Мало кто среди них способен "крепостью взять царство небесное". Поверьте мне!

Существует гораздо больше путей к воскресению, чем церковь может себе представить. Тепленькая надежда на милосердие Божье здесь не поможет. Многие ли из Ваших рядов могли бы сказать: "Как быстрый олень стремится к свежей воде, так и моя душа стремится в тебе, Господи?

"

Все они тайно надеются на исполнение апокрифического пророчества, которое гласит: " Появятся 52 папы, каждый из которых будет носить латинское имя, описывающее его деяния на земле. Последний будет зваться "FLOS FLORUM", то есть " цветок цветков", и под его властью настанет тысячелетнее царство. "

Я предрекаю Вам, хотя я скорее язычник, чем католик, что его будут звать Иоанн, и он будет являться отражением Иоанна Евангелиста. Иоанн Креститель, покровитель свободных каменщиков, хранящих, сами того не зная, тайну Крещения водой ему будет дана сила править над нижним миром.

Так из двух столпов создадутся Триумфальные врата! Попробуйте, напишите сегодня в какой-нибудь книге: "Вождем человечества сегодня должен быть не солдат, не дипломат, не профессор, не шут, но только священник" и неистовый крик поднимется в мире, когда появится такая книга. Попробуйте написать: "Церковь это только незавершенное творение, одна половина сломанного меча, и она останется в таком состоянии до тех пор, пока ее глава не будет одновременно и викарием Соломона, главой Ордена" и книгу сожгут на костре. Да, конечно, истина не горит и ее невозможно растоптать! Она снова и снова становится явной, так же, как и надпись над алтарем в церкви Богоматери в нашем городе, где расписная доска постоянно падает.

Я вижу, Вам очень не по душе тот факт, что существуют священные тайны, хранимые лишь врагами церкви, о которых сама она ничего не знает. Да, это так. Но лишь с одной существенной оговоркой: те, кто хранит эти тайны, не знает их применения; их братство это только вторая половина "сломанного меча", и поэтому они не могут понять их смысл. Было бы гротеском считать, что бравые основатели кампаний по страхованию жизни обладают магическим арканом преодоления смерти.

Последовала долгая пауза; оба, казалось, предались своим собственным размышлениям. Затем я услышал звон стаканов, и немного погодя, капеллан сказал: Где Вы могли получить столь странные знания? Барон молчал. Или Вы не хотите об этом говорить? Гм. Смотря о чем, уклонился барон. Кое-что связано с моей жизнью, кое-что мне дано свыше, кое-что... гм... я получил по наследству. Чтобы человек мог получить по наследству знания это что-то новенькое! Конечно, о Вашем достопочтимом батюшке сегодня рассказывают самые удивительные истории...

Какие, например? развеселился барон. Это меня очень интересует! Ну, говорят, что он... он... Был сумасшедшим! весело продолжил барон. Не совсем сумасшедшим. Скорее, чудаком в высшей степени... Кажется, он изобрел, но не подумайте... я, естественно, в это не верю... так вот, кажется, он изобрел машину для пробуждения религиозного чувства... религиозного чувства... у охотничьих собак...

Ха, ха, ха! засмеялся барон так громко, сердечно и заразительно, что я, лежа в своей постели, вынужден был закусить носовой платок, чтобы не выдать себя смехом.

Да я и сам думаю, что это глупости, заизвинялся капеллан.

О, барон хватал ртом воздух о, вовсе нет, вовсе нет! Это правда. Ха, ха! Подождите минутку! Я должен вначале высмеяться. Да, мой отец, действительно, был оригинал, каких свет не видывал. Он обладал огромными знаниями и размышлял обо всем, о чем только может размышлять человеческий мозг. Однажды он пристально посмотрел на меня, потом захлопнул книгу, которую только что читал, бросил ее на пол ( с тех пор он больше не брал в руки книг) и сказал мне:

Бартоломеус, мальчик мой, я только что понял, что все чепуха.

Мозг самая ненужная железа, которая только есть у человека. Его нужно удалить как миндалины. Я решил сегодня начать новую жизнь.

Уже на следующее утро он переехал в принадлежаший нам тогда маленький замок в провинции и провел там остаток своих дней. Незадолго до смерти он вернулся домой, чтобы умереть спокойно здесь, на этаже прямо под нами.

Когда я навещал его в замке, он всегда мне показывал что нибудь новое. Однажды это была прекрасная паутина с внутренней стороны оконного стекла, которую он берег, как зеницу ока.

Видишь ли, сын мой, объяснил он мне, здесь внутри за паутиной по вечерам я зажигаю огонь, чтобы привлечь насекомых. Они прилетают тучами, но однако не могут попасть в паутину, потому что между ними и ею оконное стекло. Паук, который, естественно, понятия не имеет, что такое стекло, не может объяснить всего происходящего и, видимо, ломает голову над этой загадкой. Поэтому день ото дня он ткет паутину все больше и красивее. Но это никак не улучшает ситуацию!

Таким образом я хочу постепенно отучить эту тварь от бесстыдного доверия к всемогуществу рассудка. Позже, когда он будет на пути к своему следующему воплощению в человека, он будет мне благодарен за такой урок, потому что отныне он понесет с собой неосознанный клад знания, чрезвы чайно важного и необходимого для него. Очевидно, у меня, когда я был пауком, такой воспитатель отсутствовал, иначе я еще ребенком забросил бы все книги!

В другой раз он подвел меня к клетке, в которой сидели суетливые сороки. Он сыпал им чрезмерно много корма; они жадно набрасывались на него, и каждая наполняла свой желудок до отказа из зависти, что другие могут ее опередить. Они до того набивали себе клюв и зоб, что не могли более ничего глотать.

Так я отучаю этих тварей от жадности и алчности, объяснил мне отец. Я надеюсь, что в будущих воплощениях они уже никогда не увлекутся стяжательством самым безобразным из человеческих качеств.

Или, добавил я они вынуждены будут изобрести потайные карманы и несгораемые сейфы! после чего мой отец задумался и, не произнеся ни слова, выпустил птиц на волю.

Ну уж против этого ты ничего не сможешь возразить, сказал он гордо и повел меня на балкон, на котором стояла баллиста машина предна значенная для метания камней. Видишь ли ты стаю дворняг, там, на лугу? Слоняясь без дела, они умудряются принять за Господа Всевышнего простого, но изобретательного человека. Этот инструмент я сделал для них. И он взял камень и метнул его в одну из собак, которая в ужасе вскочила и стала оглядываться по сторонам, пытаясь понять, откуда прилетел камень. Наконец в недоумении она уставилась в небо. Поглядев туда и немного повертевшись снова, она легла. По ее растерянному виду я заключил, что подобное с ней уже случалось неоднократно.

Эта машина предназначена для милосердного пробуждения в собачьих сердцах даже самых атеистических, зародыша религиозного чувства, сказал мой отец и ударил меня в грудь. Не смейся, дерзкий мальчишка!

Попробуй выдумать профессию, которая была бы важнее! Неужели ты думаешь, что провидение обра щается с нами иначе, чем я с дворнягами?

Видите, каким безудержным чудаком и вместе с тем мудрецом был мой отец! закончил барон.

После этого они оба от души посмеялись, и он продолжил рассказ: Вся наша семья находится под влиянием особой судьбы. Вы не подумайте, пожалуйста, что я претендую на какую-то исключительность и избранность, и пусть мои слова Вам не покажутся обыкновенным хвастовством! Разумеется, у меня есть миссия, но довольно скромная. Но мне она представляется великой и даже священной, и я должен ее исполнить во что бы то ни стало.

Я одиннадцатый из рода Йохеров. Нашего первопредка мы обычно называем нашим корнем. Мы, десять баронов его потомков, ветки.

Наши имена все начинаются с буквы "Б", например: Бартоломеус, Бенджамин, Балтазар, Бенедикт и так далее. Только имя нашего первопредка Христофор начинается с буквы"Х". В нашей семейной хронике записано, что основатель рода предсказал: вершина родового древа двенадцатая ветвь снова должна носить имя Христофор.

"Странно, часто думал я, все, что он предсказал слово в слово сбылось, только последнее не исполнилось: у меня нет детей. " Просто замечательно что я взял маленького мальчика из приюта, которого усыновил. Я взял его только из-за того, что он бродил во сне; это свойство присуще всем нам, Йохерам. Потом, когда я узнал потом, что его зовут Христофор, для меня это было как удар молнии. Когда я взял мальчика к себе домой меня обуяла такая радость что от волнения перехватило дыхание. В хронике мой дед сравнивается с пальмой, от которой отламываются ветки, чтобы уступить место новым до тех пор, пока не останутся только корень, крона и гладкий ствол, в котором не будет препятствий для сока, поступающего из земли к вершине. Все наши предки имели только сыновей и никогда дочерей, так что сходство с пальмой остается безупречным.

Я как последняя ветвь живу здесь, на верху дома, под крышей; меня тянет сюда не знаю, почему. Никогда мои предки более чем двух поколений не жили на одном и и том же этаже. Мой сын,... конечно, он прекрасный мальчик... но он не принадлежит моему роду. В этом пророчество сбывается только наполовину. Это меня часто огорчает, потому что, конечно, я хотел бы, чтобы крона родословного древа стала побегом из моей крови и крови моих предков. И что станется с духовным наследством? Но что с вами, капеллан? Почему Вы на меня так уставились?

Из шума падающего кресла я заключил, что священник резко вскочил.

С этого момента меня охватила горячая лихорадка, которая усиливалась с каждым словом капеллана.

Послушайте, барон! начал он. Сразу, как только я вошел, я хотел сказать Вам это, но промолчал, выжидая благоприятный момент.

Затем Вы начали говорить, и в ходе Вашего рассказа я забыл о цели моего визита. Я боюсь, что нанесу сейчас рану Вашему сердцу...

Говорите же, говорите! разволновался барон.

Ваша пропавшая без вести супруга...

Нет, нет! Она не пропала. Она убежала. Называйте все вещи своими именами! Итак, Ваша супруга и незнакомка, тело которой 15 лет назад принесла река, погребенная на кладбище в могиле с белыми розами, где стоит только дата и нет имени это одна и та же женщина. И... теперь ликуйте, мой дорогой, старый друг! Маленький подкидыш Христофор не кто иной, как Ваше собственное дитя! Вы же сами говорили, что Ваша жена была беременна, когда она ушла от Вас! Нет, нет! Не спрашивайте, откуда я это знаю! Я Вам этого не скажу! Считайте, что кто-то сказал мне это на исповеди. Кто-то, кого Вы не знаете...

Я не слышал, что говорилось дальше. Меня бросало то в жар, то в холод. Эта ночь подарила мне отца и мать, но также горестное сознание того, что на могиле той, которая меня родила, я украл три белых розы.

VI

О Ф Е Л И Я

Как и прежде, дети бегут за мной, когда вечером я иду по улицам, но теперь с высокоподнятой головой, гордый тем, что продолжаю благородное дело фон Йохеров. основатель рода которых был также и моим предком. Но теперь их насмешливая песенка: "Таубеншлаг, Таубеншлаг, Таубеншлаг, голубятня, голубятня, голубятня" звучит уже заметно тише. Чаще всего, они довольствуются хлопанием в ладоши или пением "Тра-ра-ра".

Но взрослые! Они снимают шляпы в знак благодарности в ответ на мое при ветствие, а ведь раньше только кивали... И когда они видят, как я возвращаюсь с могилы моей матери, куда я ежедневно хожу, за моей спиной они шепчутся друг с другом. Теперь в городе говорят, что я не приемыш, а родной сын барона!

Фрау Аглая делает книксен, как перед вельможей, каждый раз, когда я встречаюсь с ней на улице, и использует каждую возможность перемолвиться со мной словечком и поинтересовать ся моим самочувствием.

Когда она прогуливается вместе с Офелией, я всегда стараюсь избежать встречи, чтобы нам с ней не пришлось краснеть за подобострастное поведение ее матери. Точильщик Мутшелькнаус мгновенно застывает, когда видит меня, и, полагая, что может остаться незамеченным, забирается обратно в свою дыру, как испуганная мышь& Я чувствую, как он несказанно сожалеет, что именно я, кажущийся теперь ему почти сверхъестественным существом, был соучастником его ночных тайн. Только раз я посетил его мастерскую с намерением сказать, что ему не следует меня стыдиться, но в другой раз я бы уже не осмелился это сделать.

Я хотел было сказать ему, как высоко я ценю ту жертву, которую он принес ради своей семьи. Я хотел передать ему слова моего отца, что" каждая профессия благородна, если душа не брезгует ею заниматься после смерти", и я заранее порадовался в своем сердце тому, какое облегчение могли бы принести ему эти слова. Но я так и не произнес их.

Он снял штору с окна и бросил ее на гроб, чтобы прикрыть кроликов, простер руки, согнул туловище под прямым углом и остался в этой китайской позе с обращенным к земле лицом, не смотря на меня, и, как литанию, беспрерывно забормотал бессмысленные слова:

Его светлость, высокородный господин барон, соблаговолите, многоуважа емый...

Я вышел, словно облитый ушатом воды. Все, что я планировал, оказалось бессмысленным. Что бы я ни сказал тогда, все звучало бы высокомерно, какое бы слово я ни произнес, оно превратилось бы тотчас в речь " высокородного, многоуважаемого"... Даже самые простые и скромные слова, обращенные к нему, отражались от его рабской ауры и ранили меня, как стрела, придавая всему отвратительный привкус снисходительности.

Даже мой безмолвный уход вселил в меня неприятное чувство, что и в этом я вел себя надменно.

Главный режиссер Парис единственный из взрослых, чье поведение по отношению ко мне не изменилось.

Мой страх перед ним еще больше увеличился; от него исходило какое-то парали зующее влияние, перед которым я был бессилен. Я чувствовал, что это как-то связано с тем, что он говорит басом и с какой-то повелительной рез костью. Я пытаюсь убедить себя, что достаточно глупо с моей стороны думать подобным образом; что мне не следует бояться того, что он может меня резко окликнуть. Ну и что из того, что он сделает это?

Но всякий раз, когда я слышал его декламации из окон комнаты Офелии, глубокий тембр его голоса заставлял меня содрогнуться, и меня охватывал загадочный страх. Я казался себе таким слабым и маленьким с моим постыдно высоким мальчишеским голосом!

Не помогает и то, что я пытаюсь себя успокоить: ведь он... ведь он не знает и не может знать, что мы с Офелией любим друг друга. Он просто берет меня на испуг, жалкий комедиант, когда на улице так коварно смотрит на меня. Сколько бы я себе это ни повторял, я не могу избавиться от унизительного сознания, что он каким-то образом гипнотизирует меня, и что я просто обманываю себя, когда пытаюсь заставить себя твердо, как ни в чем ни бывало, взглянуть ему в глаза.

Это малодушный страх перед самим собой и ничего больше, и от этого невозможно отделаться.

Иногда я мечтаю, чтобы он снова начал так же нагло откашливаться, как тогда, чтобы у меня появилась возможность затеять с ним ссору. Но случай не представлялся: он выжидал. Я думаю, он бережет свой бас для какого-то особого момента, и я внутренне содрогаюсь при мысли о том, что я могу оказаться не готовым к нему.

Офелия, отданная в его руки, так же беспомощна. Я знаю это. Хотя мы ни разу об этом не говорили.

Когда мы ночами, тайно, обнявшись в любовном блаженстве, в маленьком саду перед нашим домом у реки нежно шепчемся друг с другом, то каждый раз внезапно вздрагиваем от ужаса, когда где-то поблизости что-то тихо шевелится. И мы знаем, что именно этот всегдашний страх перед этим человеком заставляет наши уши быть столь чуткими.

Ни разу мы не осмелились произнести вслух его имя. Мы испуганно избегали тех тем, которые могли бы подвести к нему.

В том, что я ежедневно сталкиваюсь с ним, выхожу ли я намеренно позже или раньше вечером из дома, есть какой-то злой рок.

Я часто кажусь себе птицей, вокруг которой змея стягивает свои кольца.

В этом чудится мне какое-то злое предзнаменование; он наслаждается уверенным чувством, что его цель день ото дня становится все ближе. Я вижу это по коварному взгляду его маленьких злых глаз.

Что же за цель у него может быть? Я думаю, он сам этого толком не знает, да и я не могу себе этого представить.

У него есть еще какая-то проблема, и это немного успокаивает меня. Иначе, почему он постоянно останавливается на улице и, кусая нижнюю губу, погружается в размышления, когда я пробегаю мимо него?

Тогда он больше не смотрит пристально на меня; он знает, ему это сейчас не нужно: его душа и так уже взяла власть над моей.

Конечно, ночами он не мог нас подслушивать, и все же я придумал план, чтобы мы вечно не дрожали от страха.

Рядом с мостом, на берегу, лежит старая лодка. Сегодня я подогнал ее к нашему саду и оставил там.

Когда луна зайдет за облака, я перевезу Офелию на другой берег; затем мы медленно поплывем вокруг города вниз по течению. Река слишком широка, чтобы кто-нибудь смог нас заметить, а тем более узнать!

Я пробрался в комнату, которая отделяет спальню отца от моей и принялся считать удары своего сердца, потому что часы на башне церкви Пресвятой Богородицы еще не скоро должны были пробить десять раз, и потом еще один, одиннадцатый раз красноречивый и ликующий: "Сейчас, сейчас Офелия спустится в сад! "

Мне казалось, что время замерло, и в нетерпении я начал странную игру со своим сердцем. пока постепенно мои мысли не начали путаться, как во сне. Я упрашивал его биться быстрее, чтобы поторопить башенные часы. Мне казалось само собой разумеющимся, что это как-то связано между собой. "Разве мое сердце это не часы? пришла мне в голову мысль. Разве они не могущественнее тех башенных часов, которые всего лишь навсего мертвый металл, а не живая плоть и кровь, как мое сердце. "

Почему часы-сердце не могут управлять временем? И как подтверждение тому, что я прав, я вспомнил один стих, который мой отец зачитал мне однажды: "Все вещи исходят из сердца, рождаются в нем и в нем умирают".

Только теперь я начинаю понимать страшный смысл, заключенный в этих словах, которые прежде я почти не понял. Их глубинное значение ужасает меня; мое сердце, мое собственное сердце не слушает меня, когда я приказываю ему: бейся быстрее! Видимо, во мне живет кто-то, кто сильнее меня, кто предопределяет мое время и мою судьбу.

Именно из него исходят все вещи!

Я в ужасе от самого себя.

"Если бы я знал самого себя, и если бы я имел хотя бы малейшую власть над моим сердцем, я бы был волшебником и мог бы управлять событиями внешней жизни, " это я осознавал совершенно ясно.

И вторая незваная мысль примешивается к первой:

"Вспомни одно место из книги, которую ты читал в детском приюте давным-давно! Там было сказано: * Часто, когда кто-то умирает, останавливаются часы. Значит, умирающий путает в кошмаре смерти удары его медленно остана вливающегося сердца с ударами часов. Страх его тела, которое хочет покинуть его душа, шепчет: когда часы там остановятся, я умру. И от этого магического повеления часы останавливаются вместе с последним ударом сердца. Если часы висят в комнате человека, о котором думает умерший, то и они подчиняются его мыслям, родившимся из страха смерти, потому что в том месте, которое представляет умирающий в последние минуты, возникает его двойник. "

Так значит, мое сердце подчиняется страху! Значит, он сильнее моего сердца! Если бы мне удалось избавиться от него, я получил бы власть над всеми вещами мира, подчиненными сердцу, власть над судьбой и временем!

И, затаив дыхание, я пробую сопротивляться внезапно обуявшему меня ужасу, который начинает душить меня, поскольку я ненароком проник в его тайну. Я слишком слаб, чтобы стать господином над собственным страхом, поскольку я не знаю, ни где, ни когда, ни как я должен напасть на него. И поэтому он, а не я, безраздельно владеет моим сердцем, давит на него, чтобы вершить мою судьбу по своей собственной воле, вообще не считаясь со мною.

Я пытаюсь успокоиться и при этом говорю себе: "Офелии ничего не угрожает, пока я не с ней. " Но у меня не хватает сил последовать совету моего рассудка не спускаться сегодня в сад.

Я отбрасываю эту мысль, едва успев ее осознать. Я вмжу ловушку, которую готовит мне мое сердце, и все-таки я вступаю в нее: ведь моя тяга к Офелии сильнее голоса разума. Я подхожу к окну и смотрю вниз на реку, чтобы собраться с духом и силами чтобы быть готовым столкнуться лицом к лицу с какойто опасностью, которая сейчас кажется мне неотвратимой и которая страшит меня. Но вид немой, бесчувственной беспрерывно текущей вниз воды действует на меня столь устрашающе, что я не сразу замечаю звон башенных часов.

Внезапно меня поражает глухая мысль: " Эта река несет рок, которого ты больше не сможешь избежать. "

Затем я пробуждаюсь от вибрирующего металлического звона страх и подавленность сразу исчезают.

Офелия!

Я вижу, как мелькает ее светлое платье в саду. Мой мальчик, мой милый, милый мальчик, я так боялась за тебя целый день! А я за тебя, Офелия! хочу я сказать, но она обнимает меня и ее уста сливаются с моими. Ты знаешь, я думаю, мы видимся сегодня в последний раз, мой любимый, мой бедный мальчик!

Боже мой! Что-нибудь случилось, Офелия? Пойдем, пойдем скорее в лодку, там мы будем в безопасности.

Да. Пойдем. Там мы, возможно, укроемся... от него. "От него"! В первый раз она упомянула о "нем"! Я чувствовал, как дрожит ее рука, как безграничен, должно быть, ее страх перед "ним"!

Я хочу повести ее к лодке, но она некоторое время сопротивляется, как будто не может сойти с места.

Пойдем, пойдем, Офелия, зову я, не бойся. Скоро мы будем на том берегу. Туман...

Я не боюсь, мой мальчик. Я только хочу... она запнулась. Что с тобой, Офелия? Я обнимаю ее. Ты меня больше не любишь, Офелия? Ты знаешь, как я люблю тебя, Христофор, просто гово рит она и долго молчит.

Разве мы не пойдем к лодке? спрашиваю я ее шепотом. Я так тоскую по тебе.

Она осторожно отстраняет меня, делает шаг назад к скамейке, где мы обычно сидели, и гладит ее, погруженная в свои мысли.

Что с тобой, Офелия? Что ты делаешь? Тебе больно? Я чем нибудь огорчил тебя?

Я хочу только... я хочу только попрощаться с любимой скамейкой!

Ты знаешь, мой мальчик, мы здесь впервые поцеловались!

Ты хочешь от меня уйти? вдруг вскрикиваю я. Офелия, Боже мой, этого не может быть! Что-то произошло, а ты мне не говоришь!

Неужели ты думаешь, я смогу жить без тебя?

Нет, успокойся, мой мальчик! Ничего не произошло! тихо утешает она меня и пытается улыбнуться, но, так как лунный свет освещает ее лицо, я вижу, что глаза ее полны слез. Пойдем, мой дорогой мальчик, пойдем, ты прав, пойдем в лодку!

С каждым ударом весла у меня становится легче на сердце; чем шире пространство, отделяющее нас от темных домов, с их мерцающими, подсматривающими глазами, тем надежней защищены мы от всякой опасности.

Наконец, из тумана показываются кусты вербы, окаймляющие противоположный берег; река становится спокойной и не такой глубокой, и мы незаметно оказываемся под свисающими ветвями.

Я поднимаю весла и сажусь рядом с Офелией на корме. Мы нежно обнимаемся. Почему ты была такой печальной, моя любовь? Почему ты сказала, что хочешь попрощаться со скамейкой? Ведь правда, ты никогда меня не оставишь?

Однажды это должно случиться, мой мальчик! И этот час становится все ближе... Нет, нет, не надо сейчас грустить... Возможно, до этого еще далеко. Давай не будем об этом думать.

Я знаю, что ты хочешь сказать, Офелия. Слезы подступают к моим глазам, и в горле встает комок. Ты хочешь сказать, что, когда ты уедешь в столицу и станешь актрисой, мы больше с тобой никогда не увидимся? Ты думаешь, я не приходил в ужас, днями и ночами представляя, как все это будет? Я знаю точно, я не вынесу этой разлуки! Но ты сама сказала, что это произойдет не раньше, чем через год!

Да, едва ли раньше, чем через год.

А к тому времени я что-нибудь придумаю, чтобы быть с тобой вместе в столице. Я упрошу своего отца, я на коленях умолю, чтобы он разрешил мне учиться там. Когда я стану самостоятельным и получу профессию, мы поженимся и никогда больше не расстанемся! Разве ты не любишь меня больше, Офелия? Почему ты ничего не говоришь? спрашиваю я испуганно.

По ее молчанию я угадываю ее мысли, и для меня это удар в самое сердце. Она думает, что я слишком молод и строю воздушные замки. Я чувствую, что это так, но я не хочу... я не хочу думать о том, что мы должны расстаться! Я был бы счастлив, если бы хотя бы на мгновение мы могли бы поверить в возможность чуда.

Офелия, выслушай меня!

Пожалуйста, пожалуйства, не говори сейчас, просит она. Позволь мне помечтать!

Так мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, и долго молчим. Лодка стоит спокойно, и перед нами ярко освещенный лунным светом отвесный песчаный берег.

Вдруг она тихонечко вздрагивает, как будто очнувшись от сна. Я глажу ее руку, успокаивая. Наверное, ее спугнул какой-то шорох.

Неожиданно она спрашивает: "Не можешь ли ты мне кое-что пообещать, мой дорогой Христиан? "

Я ищу слова клятвы... я хочу сказать ей, что готов ради нее пойти на любые пытки...

Пообещай мне, что ты меня... что, когда я умру, ты меня похоронишь подле нашей скамейки в саду!

Офелия!

Только т ы должен будешь меня похоронить и только в э т о м м е с т е! Ты слышишь? Никого при этом не должно быть, и никто не должен знать, где я лежу! Послушай! Я очень люблю эту скамейку! Я буду всегда там, как если бы я вечно ждала тебя!

Офелия, пожалуйста, не говори так! Почему ты думаешь сейчас о смерти? Если ты умрешь, я умру вместе с тобой! Разве ты не чувствуешь...?

Она не дала мне договорить.

Христиан, мальчик мой, не спрашивай меня, пообещай мне то, о чем я тебя попросила!

Я обещаю это тебе, Офелия, я клянусь тебе в этом, хотя я не могу понять, что ты этим хочешь сказать.

Я благодарю тебя, мой милый, милый мальчик! Теперь я знаю, что ты сдержишь свое обещание.

Она плотно прижимается своей щекой к моей, и я чувствую, как ее слезы текут по моему лицу.

Ты плачешь, Офелия? Доверься мне, скажи, почему ты так несчастна?

Возможно, тебя мучают дома? Пожалуйста, ну скажи мне, Офелия! Я не знаю, что мне делать от горя, когда ты молчишь!

Да, ты прав, я не должна больше плакать. Здесь так прекрасно, так тихо и так похоже на сказку. Я несказанно счастлива оттого, что ты со мной рядом, мальчик мой!

И мы страстно и горячо целуемся, пока не теряем голову.

С радостной уверенностью смотрю я в будущее. Да, так и будет! Все будет именно так, как я себе представлял тихими ночами.

Ты думаешь, что будешь счастлива, став актрисой? спрашиваю я ее, полный тайной ревности. Ты действительно уверена, что это так уж хорошо, когда люди хлопают тебе и бросают цветы на сцену?

Я становлюсь на колени перед ней. Она сложила руки на подоле и смотрит задумчиво на поверхность воды вдали.

Я никогда не думала, что это хорошо, мой Христоан. Я думаю, что все это отвратительно, если это чистое лицемерие, но совсем уж бесстыдно переживать все это по-настоящему, чтобы через минуту отбросить маску и получить вознаграждение. И делать это изо дня в день, всегда в один и тот же час!... Мне кажется, что я должна буду торговать собственной душой, как на панели...

Тогда ты не должна этого делать! вскричал я, и все во мне напряглось. Завтра прямо с утра я поговорю с моим отцом. Я знаю, он поможет тебе. Я это точно знаю! Он бесконечно добр и милосерден! Он не потерпит, чтобы они принуждали тебя...

Нет, Христиан, не делай этого! прерывает она меня спокойно и твердо. Ни моя мать, ни я не хотим, чтобы ты делал это. Иначе погибнут все ее тщеславные планы. Я ее не люблю! Я ничего не могу поделать... Я стыжусь ее... добавила она полушепотом, отвернувшись.

И это всегда стоит между нами... Но моего... моего отца я люблю.

Почему я должна скрывать, что он мой ненастоящий отец? Ты ведь знаешь это, хотя мы никогда не говорили об этом? Мне тоже этого никто не говорил, но я знаю, я это интуитивно почувствовала еще ребенком. Это чувство было отчетливее, чем любое твердое знание. Он ведь не догадывается, что я не его дочь, но я была бы счастливее, если бы он это знал. Тогда, возможно, он не любил бы меня так и не мучался бы до смерти из-за меня.

О, ты не знаешь, как часто еще ребенком я была близка к тому, чтобы сказать ему это! Но между им и мной стоит ужасная стена. Ее возвела моя мать. Насколько я помню, за всю жизнь мне удалось переброситься с ним с глазу на глаз лишь парой слов. Маленькой девочкой я не должна была сидеть у него на коленях, не должна была целовать его. "Ты запачкаешься, не дотрагивайся до него! " говорили мне. Я всегда должна была быть светлой принцессой, а он грязным, презренным рабом. Просто чудо, что этот отвратительный, ядовитый посев не пустил в моем сердце корни.

Я благодарю Бога, что он не позволил этому произойти! И все-таки иногда я думаю: будь я в действительности бесчувс твенным, высокомерным чудовищем, это неописуемое сострадание и жалость к нему не разрывали бы меня на части. И иногда я кляну судьбу, уберегшую меня от этого!

Иногда у меня кусок в горле застревает, когда я думаю о том, что он, чтобы нас обеспечить, работает, раздирая руки в кровь. Вчера, не закончив ужин, я вскочила из-за стола и побежала вниз, к нему.

Мое сердце было так переполнено, что мне казалось: в этот раз я смогу ему все... все сказать. Я хотела попросить его: выкинь нас обеих, как чужих собак, мать и меня... Мы большего и не стоим! А его, его... этого низкого страшного шантажиста, который, должно быть, мой настоящий отец, задуши! Убей его твоими честными сильными руками труженика! Я хотела ему крикнуть: "Возненавидь меня, как только может возненавидеть человек, чтобы я, наконец, стала свободной от этой чудовищной, сжигающей жалости! "

Тысячу раз я умоляла: "Отец небесный, пошли ему ненависть в сердце! " Но я думаю, что, скорее река потечет вспять, чем это сердце исполнится ненависти.

Я уже взялась было за ручку двери мастерской и заглянула в окно внутрь. Он стоял у стола и писал там мелом мое имя. Единственное слово, которое он умеет писать! И тут меня покинуло мужество.

Навсегда. Если бы я смогла войти, я знаю, все было бы бесповоротно.

Или он, не слушая меня, все время бы произносил: "Моя сударыня, дочь Офелия! "как он это каждый раз делает, когда меня видит; или он бы меня понял и... и сошел бы с ума!

Видишь, мальчик мой, поэтому не нужно мне помогать! Смею ли я разбить вдребезги то единственное, на что он надеется? Разве это будет не моя вина, если его бедная душа окончательно погрузится в вечную ночь? Нет, мне остается одно: стать тем, ради чего он мучался дни и ночи сверкающей звездой в его глазах! В глазах же моей собственной души духовной блудницей!

Не плачь, мой милый, хороший мальчик! Не надо плакать! Я тебе сделала больно? Иди сюда! Ну, будь умницей! Разве ты бы любил меня больше, если бы я думала иначе? Я тебя напугала, мой бедный Христиан?

Смотри, может быть, не так уж все и плохо, как я описала! Может, я слишком сентиментальна и вижу все в искаженном и преувеличенном свете.

Когда целыми днями напролет человек должен беспрерывно декламировать монолог Офелии, от этого остается сильный осадок. В этом жалком искусстве комедиантов есть нечто порочное, что разлагает и убивает душу.

Послушай, а вдруг произойдет невиданное, удивительное чудо, и в столице меня встретят с литаврами и трубами, и мгновенно... все...

все ... будет хорошо?

Она громко и искренне рассмеялась и осушила губами мои слезы, но я ясно почувствовал, что она сделала это специально, чтобы ободрить меня, чтобы я разделил с ней ее веселость. К моей глубокой печали о ней примешивалось еще другое чувство, которое разрывало меня на части.

Я со скорбью осознавал, что она старше меня не только по земным годам нет, я был ребенком по сравнению с ней в каком-то более глубоком смысле.

Все это время, с тех пор, как мы узнали и полюбили друг друга, она скрывала от меня свою скорбь и все свои муки. А я? При каждой возможности изливал перед ней самую незначитель ную, самую инфантильную мою заботу.

По мере того, как я осознавал, насколько ее душа более зрела и взросла, чем моя, корни моих чаяний таинственно обрывались. Она, долж но быть, чувствовала то же самое, потому что все время горячо и нежно обнимала и целовала меня, так, что внезапно ее ласки показались мне м атеринскими.

И я говорю ей самые ласковые и теплые слова, которые я только могу придумать, но в мозгу моем скачут неопределенные, но навязчивые мысли: "Я должен сделать хоть что-нибудь! Только лишь действия могут меня сделать достойным ее! Но как я могу ей помочь? Как я могу ее спасти? "

Я чувствую, как страшная черная тень поднимается во мне, как нечто бесформенное сдавливает мое сердце. Я слышу шепот сотен хриплых голосов над моим ухом: "Ее приемный отец, этот идиотский точильщик.

это он преграда! Преодолей ее! Уничтожь его! Кто об этом узнает?

Трус, почему ты боишься себя самого? "

Офелия отпускает мои руки. Она мерзнет. Я вижу, что она дрожит.

Неужели она угадала мои мысли? Я жду, пока она что-нибудь скажет, что-нибудь, что даст мне хотя бы тайный намек, ч т о я должен сделать.

Все ждет во мне: мой мозг, мое сердце, моя кровь. Даже шепот в моих ушах смолк и тоже ждет. Ждет, затаившись, с дьявольской уверенностью в конечной победе.

Она говорит и я слышу, как ее зубы стучат от внутреннего холода... она, скорее, бормочет, нежели говорит:

Быть может, ты сжалишься над ним, Ангел Смерти? Черная тень во мне внезапно превращается в белое ужасающее пламя, переполняющее меня с головы до ног.

Я вскакиваю, хватаюсь за весла: лодка как-будто только и ждет этого знака. Она плывет все быстрее и быстрее, и мы пересекаем течение, приближаясь к нашему берегу, к улочке Пекарский ряд.

Мерцающие глаза домов снова светятся из темноты. С лихорадочной быстротой поток несет нас к плотине, туда, где река покидает город.

Любовь прибавляет мне силы, и я гребу прямо к нашему дому. Белая пена вздымается вдоль бортов. Каждый мой гребок укрепляет мою безумную решимость! Кожа ремней в уключинах скрипит: "Убей! Убей! Убей! "

Затем я привязываю лодку к одному из столбов на берегу и беру Офелию на руки. В моих руках она легка, как пух.

Я испытываю какую-то необузданную животную радость, как будто я в одно мгновение стал мужчиной телом и душой. И я быстро несу Офелию в сиянии фонарей в темноту узкого прохода.

Там мы долго стоит и целуемся в изнуряющей неистовой страсти.

Теперь снова она моя возлюбленная, а не нежная мать.

Шорох позади нас! Я не обращаю внимания: что мне до этого! Затем она исчезает в передней дома. В мастерской точильщика еще горит свет. Он мерцает из-за мутного стекла, за которым жужжит токарный станок.

Я берусь за ручку и осторожно ее опускаю. Узкая полоска света появляется и тут же исчезает, когда я снова тихо закрываю дверь.

Я подкрадываюсь к окну, чтобы определить, где стоит точильщик.

Он наклонился над станком, в руке у него сверкающий кусок железа, а между пальцев в полутьме комнаты разлетаются белые, тонкие, как бумага, стружки и падают вокруг гробов, как мертвые змеи. Внезапно я ощущаю страшную дрожь в коленях. Я слышу, как мое дыхание со свистом вырывается. Чтобы не упасть и не разбить оконное стекло, я вынужден прислониться плечом к стене.

"Неужели я стану подлым убийцей? " раздается вопль в моей груди. "Предательски, из-за спины, убить бедного старика, который всю свою жизнь принес в жертву любви к моей... к своей Офелии! "

Внезапно станок остановился. Мотор затих. Мгновенно мертвая тишина обрушивается на меня.

Точильщик выпрямляется, слегка повернув голову, как будто прислушиваясь, откладывает долото и медленным шагом идет к окну. Все ближе и ближе. Его глаза устремлены прямо на меня.

Я знаю, что он не может меня видеть, потому что я стою в темноте, а он на свету. Но если бы я даже знал, что он видит меня, я не смог бы убежать, потому что силы покинули меня.

Он медленно подходит к окну и смотрит в темноту. Между нашими глазами расстояние едва ли в ширину ладони, и я могу разглядеть каждую морщинку у него на лице.

Выражение безграничной усталости лежит на нем; он медленно проводит рукой по лбу и смотрит полуудивленно-полузадумчиво на свой палец, как человек, который видит на нем кровь и не знает, откуда она взялась.

Слабый проблеск надежды и радости появляется в его движениях, и он наклоняет голову, терпеливо и покорно, как мученик, ждущий смертного удара.

Я понимаю, что сейчас его Дух говорит мне. Его затуманенный мозг не ведает, почему ему все это приходится делать. Его тело это лишь отражение его души, которая шепчет через него: "Избавь меня от земных оков ради моей любимой дочери! "

Теперь я знаю: это должно свершиться! Сама милосердная смерть будет двигать моей рукою! ? Не должен ли я спрятаться за ее спиной во имя моей любви к Офелии? Сейчас я впервые вплоть до последних глубин моей души ощущаю, что должна была ежедневно чувствовать Офелия, терзаемая постоянной мукой сострадания к нему... к нему, самому достойному сострадания из всех страждущих. Это чувство столь сильно захватило меня, что мне казалось, что я сгораю, подобно Геркулесу в ядовитых Нессовых одеждах!

Но как все это совершить? Я не могу представить себе это. Той железякой раскроить ему череп?

Смотреть в его угасающий взор?

Вытащить его труп в узкий проход и сбросить в воду? Но как я, с руками навсегда запачканными кровью, смогу вновь целовать и обнимать Офелию?

Как я, подлый убийца, буду ежедневно смотреть в добрые глаза моего милого, милого отца?

Нет! Я Чувствую, я никогда не смогу сделать э т о! Даже если должно произойти самое страшное, и я это совершу, я знаю, что вместе с трупом убитого, я сам утоплюсь в реке.

Я собираюсь с силами и проскальзываю к двери. Прежде чем взяться за ручку, я некоторое время стою, плотно сжав ладони, и пытаюсь произнести в сердце слова молитвы:

"Боже Всемилостливый, дай мне силы! "

Но мои губы не хотят произносить эти слова. Перестав вообще подчиняться моему разуму, они шепчут:

"Господи6 если это возможно, да минует меня чаша сия! " В этот момент мертвую тишину разрывает удар медного колокола и слова застывают у меня на губах. Воздух дрожит, земля качается: Это пробили башенные часы церкви Пресвятой Богородицы.

Внезапно мрак вокруг меня и внутри меня самого просветлел. И как будто из далеких, далеких просторов6 с тех гор6 которые я знаю по моим снам, я услышал голос белого доминиканца, того6 кто дал мне первую конфикрмацию и отпустил все мои грехи прошлые и будущие. Он звал меня по имени:

"Христофор! Христофор! "

Чья-то рука опускается мне на плечо.

Юный убийца!

Я знаю: это громовой бас актера Париса6 приглушенный и сдержанный, полный угрозы и ненависти, раздается в моих ушах, но я больше не могу сопротивляться.

Безвольно я позволяю ему вытащить себя в свет уличного фонаря. Юный убийца! Я вижу: его влажные губы, отвисший нос пьяницы, заспанные бакенбарды, сальный подбородок все светится в нем триумфальной дьявольской родостью.

Ю ный у-бийца!

Он хватает меня за грудь и трясет как тюк с бельем, при каждом выговариваемом слоге.

Мне не приходит в голову сопротивляться или даже вырваться и убежать: теперь я слаб, как крохотный изможденный зверек. То, что ч смотрю на него6 но не могу сказать ни единого слова, он понимает как признание моей вины. Но мой язык онемел. Даже если бы я захотел, я все равно не смог бы описать ему то потрясение, которое я пережил.

Слова, которые он выкрикивает мне в лицо, как безумный, с пеной на губах и потрясая кулаками перед моим лицом, глухо и отдаленно отдаются в моих ушах. Я слышу и вижу все, Но я не двигаюсь, я застыл, как загипнотизированный.

Я понимаю, что он все знает... что он видел, как мы вышли из лодки... как мы целовались... что он угадал, что я хочу убить старика, "чтобы его ограбить", как он кричит.

Я не защищаюсь, я больше не боюсь того, что он узнал о нашей тайне. Должно быть, так чувствует себя птица, которая в объятиях змеи забывает свой страх.

VII

К Р А С Н А Я К Н И Г А

Ночью, во сне, меня бъет лихорадка. Внешний и внутренний миры переплетаются друг с другом, как море и воздух.

Я беспомощно раскачиваюсь на волнах моей бушующей крови, то теряя сознание и погружаясь в зияющую воронку черной безд ны, то взлетая в ослепительный свет раскаленного добела солн ца, сжигающего все чувства.

Чья-то рука крепко сжимает мою руку; когда мой взгляд соскальзывает с нее, и, утомленный множеством тонких петелек в кружевном манжете, начинает ползти выше по запястью, до моего сознания доходит туманная мысль:

"Это мой отец сидит здесь, рядом с моей постелью". Или это только сон? Я более не могу отличить реальность от галлюцинации, но всякий раз, когда я чувствую на себе его взгляд, я опускаю веки в мучительном сознании своей вины.

Как же все это произошло? Я никак не могу вспомнить. Нить памяти оборвалась в тот момент, когда я еще осознавал, что актер кричит на меня.

Мне ясно только одно: где-то, когда-то, при свете уличного фонаря по его приказанию я написал расписку и скрепил ее поддельной подписью моего отца. Подпись была настолько похожей, что когда я глядел на бумагу, прежде, чем он сложил и убрал ее, одно мгновенье мне казалось, что мой отец подписал ее своей собственной рукой.

Почему я это сделал? Мне кажется это настолько естественным, что даже сейчас, когда меня терзают воспоминания о содеянном, я уверен, что поступить иначе я просто не мог.

Сколько времени прошло с тех пор одна ночь или целая жизнь?

Сейчас мне кажется, что актер кричал на меня не несколько минут, а в течение целого года, украденного из моей жизни. Потом, когда он наконец по моей реакции понял, что дальше кричать бесполезно, он каким-то образом сумел убедить меня, что подделанная подпись может спасти Офелию.

Единственный луч света сейчас, в моей лихорадке это моя твердая уверенность: я никогда не сделал бы этого лишь для того, чтобы снять с себя подозрения в замысленном убийстве.

Когда я затем вернулся домой, я не могу вспомнить: было ли уже утро или еще ночь?

Мне кажется, что я сидел в отчаянии на могиле, сотрясаясь от рыданий, и, судя по запаху роз, который я ощущал даже теперь, это была могила моей матери.

А может быть, запах исходит от букета цветов, который лежит там, на одеяле моей постели?

Но кто мог его туда положить?

"Боже мой, ведь мне нужно еще идти гасить фонари, хлестнула меня внезапно, как плеть, мысль. Разве уже не разгар дня? "

И я хочу подняться, но я так слаб, что не могу пошевелить ни одним членом. Я вяло опускаюсь назад. "Нет, еще ночь, " успокаиваю я себя, потому что сразу перед глазами встает глубокая тьма.

Затем снова я вижу яркий свет и солнечные лучи, играющие на белой стене; и вновь на меня нападает чувство вины за неисполненный долг.

"Это волны лихорадки бросают меня в волны фантазии" говорю я себе, но я бессилен перед тем, что над моим ухом все громче и отчетливее звучит ритмическое, выплывающее из сна, такое знакомое хлопанье в ладоши. В такт ему все быстрее и быстрее сменяется день и ночь, ночь и день, без остановки, и я должен бежать... бежать..., чтобы вовремя зажечь фонари... погасить... зажечь... погасить...

Время несется за моим сердцем и хочет схватить его., но всякий раз биение сердца опережает время на один шаг.

"Вот сейчас, сейчас я утону в потоке крови, чувствую я, она вытекает из раны в голове точильщика Мутшелькнауса и бьет ключем между его пальцев, когда он пытается закрыть рану рукой".

Сейчас я захлебнусь! В последний момент я хватаюсь за жердь, торчащую из бетонного берега, крепко за нее цепляюсь и стискиваю зубы, напрягая гаснущее сознание:

"Держи свой язык за зубами, иначе он выдаст в лихорадке то, что ты подделал подпись своего отца! "

Внезапно я становлюсь более пробудившимся, чем обычно я бывал в течение дня, и более живым, чем обычно в своих снах.

Мой слух так обострен, что я слышу малейший шорох как вблизи, так и вдалеке. Далеко-далеко, по ту сторону деревьев, на том берегу, щебечут птицы, и я отчетливо слышу шепот молящихся в церкви Пресвятой Богородицы.

Разве сегодня воскресение?

Странно, что даже гул органа не может заглушить тихий шепот прихожан. Удивительно, что сейчас громкий звук не покрывает тихий и слабый!

Почему в доме внизу хлопают двери? Ведь я думал, что на нижних этажах никто не живет. Только старая пыльная рухлядь стоит там внизу, в комнатах.

Может это наши вдруг ожившие предки?

Я решаю сойти вниз; ведь я так свеж и бодр, почему бы мне этого не сделать?

Внезапно мне приходит в голову мысль: а для чего я должен брать с собой свое тело? Ведь нехорошо наносить визиты своим предкам среди бела дня в одной ночной рубашке!

Кто-то стучит в дверь; мой отец встает приоткрывает ее и говорит сквозь щель почтительно: "Нет, дедушка, еще не время. Ведь Вы знаете, что Вам нельзя к нему, до тех пор, пока я не умер. "

То же самое повторяется девять раз.

На десятый раз я знаю точно: сейчас там стоит сам основатель рода. Я не ошибся, и как доказательство этому вижу глубокий, почтительнейший поклон моего отца, широко распахивающего дверь.

Сам же он покидает комнату, и по тяжелым медленным шагам, сопровождаемым стуком трости, я понимаю: кто-то подходит к моей кровати.

Я не вижу его, потому что мои глаза закрыты. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что я не должен их открывать.

Но сквозь веки, я отчетливо, как через стекло, вижу свою комнату и все предметы в ней.

Основатель рода откидывает одеяло и кладет правую руку с отведенным под прямым углом большим пальцем мне на шею.

"Вот этаж, произносит он монотонно, как священник молитву, на котором умер твой дед, ожидающий сейчас воскресения. Тело человека это дом, в котором живут его умершие предки.

В некоторых "домах", то есть в некоторых телах людей иногда мертвые пробуждаются до того, как настанет время их воскресения. В таком случае о доме говорят, что в нем поселилось привидение, а о человеке что в нем поселился дьявол. "

Он снова надавливает ладонью с отведенным большим пальцем на этот раз на грудь.

А здесь похоронен твой прадед!

И так он прошел по всему телу сверху вниз: по животу, бедрам, коленям, вплоть до ступней.

Когда он положил свою руку на ступни, он сказал:

А здесь живу я! Потому что ноги это фундамент, на котором покоится дом; они суть корень и связывают человека с матерью-землей, по которой ты ходишь.

Сегодня день, следующий за глубокой ночью твоего зимнего солнцестояния. Это день, когда в тебе начинают воскресать мертвые.

И я первый. "

Я слышу, как он садится на мою кровать, и по шороху страниц книги, которую он время от времени листает, догадываюсь: он читает мне что-то из фамильной хроники, о которой так часто говорил мой отец.

Тоном литаний, усыпляющих мои внешние чувства и, напротив, все больше и больше возбуждают мои внутренние, так, что подчас чувство пробужденности становится невыносимым, в меня проникают слова:

" Ты двенадцатый, я был первый. Счет начинается с "одного" и заканчивается двенадцатью. Это тайна вочеловечивания Бога.

Ты должен быть вершиной дерева, которая увидит животворящий свет; я корень, который просветляет силы мрака. Но когда рост древа завершается, ты становишься мной, а я тобой.

Акация это то, что в раю называется древом жизни. Люди говорят, что она волшебная. Обрежь ее ветви, ее крону, ее корни, воткни ее, перевернув, в землю и ты увидишь: то, что было кроной, станет корнем, что было корнем, станет кроной. Потому что все ее клетки проникнуты единством между "Я" и "Ты".

Поэтому я сделал ее символом в гербе нашего рода! Поэтому и растет она, как знак, на кровле нашего дома.

Здесь на земле это только образ, так же, как все формы здесь суть только образы, но в царстве нетленного ее называают первой среди де ревьев. Иногда в своих странствиях по ту и по сю сторону ты чувствовал себя стариком. Это был я твой фундамент, твой корень, твой первопредок. Ты ощущал мое присутствие.

Нас обоих зовут "Христофор", потому что я и ты одно и то же. Я был подкидышем, как и ты, и однако в моих странствиях я нашел Великого отца и Великую мать. Малого отца и малой матери я так и не нашел. Ты же, напротив, отыскал малого отца и малую мать. Великого же отца и Великую мать пока еще нет!

Поэтому я начало. а ты конец! Когда мы сольемся друг с другом, тогда колесо вечности для нашего рода замкнется.

Ночь твоего зимнего солнцестояния это день моего воскресения.

Когда ты будешь старым, я стану юным. Чем беднее будешь ты, тем богаче я.

Ты открыл глаза, значит, я должен закрыть свои; ты закрыл их тогда я снова могу видеть. Так было до сих пор.

Мы противостояли друг другу, как бодрствование и сон, как жизнь и смерть, и могли встретить друг друга только на мосту сновидений.

Вскоре все изменится. Время пришло! Время твоей бедности, время моего богатства. Ночь зимнего солнцестояния была границей. Тот, кто не созрел, тот проспит эту ночь или заблудится в темноте. В нем первопредок будет лежать в могиле вплоть до Великого дня Страшного суда.

Одни те, кого называют умеренными и кто верит лишь в тело и избегают грехов из страха перед людским мнением, принадлежат к неблагородным, безродным и презирающим свой род; другие просто слишком трусливы, чтобы совершить грех; они предпочитают этому спокойствие и уверенность.

Но в тебе течет благородная кровь, и ты хотел совершить убийство ради любви.

И вина и добродетель должны стать одним и тем же, так как и то и другое лишь бремя, а несущий бремя никогда не сможет стать свободным, господином, бароном.

Тот учитель, которого надывают Белым Доминиканцем простил тебе все грехи, в том числе и будущие, потому что он знает все то, что должно произойти. Ты, однако, воображаешь, что в твоих руках совершать потупок или нет. Белый Доминиканец давно уже свободен от тяжести и добрых и злых дел и поэтому свободен от всяких иллюзий. Но тот, кто несет на себе бремя вины или добродетели, как мы с тобой, тот все еще пребывает в иллюзии.

Мы сможем освободиться от этого только благодаря тому способу, о котором я говорил тебе.

Белый Доминиканец великий пик, поднявшийся из первоначальной бездны, из прадревнего корня.

Он это сад, деревья в котором это ты и я и нам подобные. Он Великий путешественник, мы с тобой малые. Он из вечности снизошел в бесконечность, мы стремимся подняться из бесконечности в вечность.

Кто преступил границу, тот стал звеном в цепи цепи, сложенной из невидимых рук, которые не выпускают друг друга до конца дней; тот отныне принадлежит к братству, в котором каждому уготована своя особая миссия.

В этой цепи нет двух одинаковых звеньев, которые были бы похожи друг на друга, так же, как и среди человеческих существ на земле не существует двух, с одинаковой судьбой.

Дух этой общности пронизывает всю нашу землю. Он вечен и вездесущ.

Он животворящий дух в Великой Акации.

Из него произошли религии всех времен и народов. Они подвержены изменению, он постоянен.

Тот, кто стал вершиной кроны и сумел осознать свой прадревний корень, вступает в это братство через опыт мистерии, называемой: "Переплавление трупа в меч".

Некогда в Древнем Китае тысячи и тысячи были участниками этого таинственного действа, но об этом времени до нас дошли лишь скудные свидетельства.

Послушай же! Существует особая операция, которая называется "ШИ-КИАЙ" "расстворение трупа"; есть и другая, которая называется "Киеу-Киай", то есть "выплавление меча". "Расстворение трупа" это состояние, в котором форма умершего становится невидимой, а его "Я" причисляется к рангу бессмертных.

В некоторых случаях тело просто теряет свой вес или сохраняет лишь видимость умершего. Но при "выплавлении меча" в гробу на месте трупа появляется меч.

Это волшебное оружие, предназначенное для времен ПоследнеЙ Великой Битвы.

Оба метода это искусство, практикуемое теми мужами, кто далеко продвинулись по Пути, избранному учениками.

Предание из тайной "Книги Меча" гласит:

"При расстворении трупа человек умирает, а потом снова возвращается к жизни. При этом иногда случается, что голова отделяется и откатывается в сторону. Иногда случается, что форма тела сохраняется, кости же исчезают.

Высшая категория среди расстворенных может все воспринимать, но они никогда не действуют, другие же способны расстворить свой труп прямо среди бела дня. За это их стали называть Летающими Бессмертными. Если они захотят, они могут среди дня мгновенно исчезнуть, как будто провалившись сквозь землю.

Таким был единородный сын Хоои-нана, по имени Тунг-Чунг-Хью. В юности он практиковал дыхательные упражнения, просветляя с их помощью тело. Однажды он был несправедливо обвинен и брошен в тюрьму. Но он расстворил свой труп.

Некто из Лиеу-Пинг-Ху не имел ни имени, ни фамилии. В конце эпохи правления династии Хань он был старейшиной Пинг-Ху в Киеу-Кианг. Он практиковал искусство врачевания и помогал людям в горе и нужде так милосердно, как будто это была его собственная боль. Во время одного из своих путешествий он встретился с бессмертным Чеу-Чинг-Чи, который открыл ему таинственное бытие Пути.

Позже и он расплавил свой труп и исчез. "

Я услышал шелест листьев это предок перевернул несколько страниц, прежде чем он продолжил:

Тот, кто обладает Красной Книгой, растением бессмертия, пробужденным дыханием Духа и секретом того, как оживляют правую руку, тот может переплавить свой труп.

Я прочитал тебе истории из жизни людей, которые расплавили свои трупы, чтобы укрепить тебя в вере... что были и другие, которые сделали это прежде тебя...

С этой же целью в христианском Евангелие описывается Воскресение Иисуса из Назарета.

Теперь я хочу рассказать тебе о тайне руки, о тайне дыхания и о чтении Красной Книги.

Эта книга называется Красной, потому что, в согласии с древним верованием Китая, красный цвет это цвет одежд высшего из совершенных, который пребывает на Земле на благо всего человечества.

И подобно тому, как не способен постичь смысла книги человек, который лишь держит ее в руках и перелистывает страницы, не вчитываясь, так и конец человеческой жизни не принесет ничего тому, кто не сумел постичь ее смысла.

Для него события следуют друг за другом, как страницы книги, перелистываемые рукой смерти; и он знает только одно: они бессмысленно появляются и исчезают, пока книга не подойдет к концу.

Обычный человек и не подозревает, что эту книгу будут открывать снова и снова, до тех пор, пока он сам не научится читать.

И до тех пор, пока он не сможет научиться этому, жизнь для него лишь бессмысленная игра, в которой радость всегда перемешана со страданием.

И когда он постигнет, наконец, этот тайный язык жизни, его Дух оживет и начнет читать вместе с ним.

Это первый шаг на пути к переплавлению трупа; ведь тело есть не что иное, как застывший дух. Тело начинает расстворяться по мере пробуждения духа, как лед расстворяется в закипающей воде.

Книга судьбы каждого человека полна смысла. Но буквы в ней танцуют и путаются для того, кто не дает себе труда прочесть ее спокойно, слово за словом, в том порядке, как она была написана.

И все те, кто вовлечен в суету, кто захвачен тщеславием, жадностью, стремлением списать все на исполнение какого-то долга, кто ослеплен иллюзией их судьба была бы иной, нежели повествование о смерти, и ни о чем другом.

Но тот, кто больше не обращает внимания на роковое мелькание переворачиваемых страниц, кто больше не радуется и не печалится об этом, но кто, напротив, как внимательный читатель, напрягает все свои усилия, чтобы понять смысл каждого написанного слова, для того откроется новая высшая сила любви, пока, наконец, ему как избранному не будет дана последняя и высшая из всех книг Красная Книга, содержащая в себе все тайны.

Это единственный путь избежать темницы рока. Все остальное это лишь мучительные тщетные конвульсии в петле смерти.

Более всего обделены те, кто забыли о свободе по ту сторону темницы. Они подобны птицам, рожденным в клетке, довольствующимся горсткой корма и разучившимся летать.

Для них больше нет спасенья.

Наша единственная надежда в том, что Великий Белый Путник, который нисходит в бесконечность из вечности сможет разбить наши оковы.

Но никогда больше не увидят они Красной Книги. Кто смог заглянуть в нее, тот уже никогда не оставляет за собой трупа: он возносит земную материю в духовные небеса и там расстворяет ее.

Так участвует он в Великом Делании Божественной Алхимии: он превращает свинец в золото, обращает бесконечное в вечность...

А теперь послушай секрет духовного дыхания. Он хранится Красной Книгой только для того, кто есть "Корень" или "вершина"; "ветви" не знают его, поскольку в противном случае они бы тут же высохли и отпали от ствола. Хотя и их пронизывает Великое Духовное Дыхание ( потому что, как может обойтись без него даже самое малое существо), но оно пронизывает их как животворящий ветер, никогда не замирая и не останавливаясь.

Телесное дыхание это лишь отражение Духовного во внешнем мире.

В нас же оно должно задержаться, пока, не превратившись в луч, оно не пройдет по всем узлам телесного организама и не соединится с Великим Светом. Никто не может научить тебя тому, как это происходит.

Это лежит в сфере тончайшей интуиции.

В Красной Книге сказано: "Здесь сокрыт ключ всей магии. Тело не может ничего, Дух может все. Отбрось все, что есть тело, тогда твое "Я", полностью обнажившись, начнет дышать, как чистый Дух.

Некоторые начинают так, другие иначе, в зависимости от той религии, в которой им суждено родиться. Один движим пламенным стремлением к Духу, другой твердым чувством уверенности в том, что истинный исток его "Я" в духовном мире и лишь тело его принадлежит земле.

Тот же, кто не принадлежит ни к какой религии, но твердо придерживается традиционных поверий, тот, создавая различные вещи, вплоть до самых незначительных, никогда не прекращает мысленно повторять: "Я делаю это для одной единственной цели для того, чтобы духовный элемент во мне начал дышать, осознанно дышать".

И одновременно с тем, как тело каким-то таинственным и неизвестным тебе образом превращает в иную субстанцию вдыхаемый тобой земной воздух, дух столь же необъяснимым образом покрывает тебя, словно пурпурным королевским плащом мантией совершенства, своим собственным дыханием.

Постепенно он проникает во все твое тело, но иначе, гораздо глубже, чем у обычных человеческих существ, то есть те члены твоего тела, до которых доходит это дыхание, внутренне обновляются и начинают служить иной цели, нежели раньше.

Потом ты сможешь управлять потоком дыхания, как тебе захочется.

"Ты сможешь даже повернуть вспять Иордан", как об этом сказано в Библии. Ты сможешь остановить сердце, заставить его биться быстрее или медленнее, предопределив тем самым судьбу своего материального тела. И книга смерти отныне не имеет над тобой власти.

У каждого вида искусства свои законы, у коронации своя церемония, у мессы свой ритуал, и все, что подвержено росту и становлению, имеет свой особый предопределенный ход.

Первое, что ты должен разбудить в своем новом теле с помощью этого дыхания это правая рука.

Когда вдох дойдет до твоей плоти и крови, ты должен произнести два звука созидания "I" и "А".

"I" это "игнес", что значит "огонь", а "А" это "аква", то есть "вода".

Не существет ничего, что не было бы сотворено из огня и воды.

Когда вдох дойдет до твоего указательного пальца, он застынет и станет подобным латинской букве "I". Традиция называет это "прокаливанием, кальцинацией костей".

Когда вздох достигает большого пальца, он застывает, отводится в сторону и образует вместе с указательным букву "А". Тогда Традиция говорит, что из твоей руки бьют потоки "живой воды". Если человек умирает, находясь на этой стадии духовного возрождения, его правая рука не подлежит тлению.

Если ты положишь эту пробужденную руку на свою шею, вода жизни заструится по всему твоему телу.

Если ты умрешь в этом состоянии, то все твое тело будет избавлено от тления, как мощи христианских святых.

Но ты должен "расстворить свой труп"!

Это происходит через "варку в водах", разогретых внутренним огнем, и этот процесс, так же, как и процесс нового духовного рождения, имеет свои собственные правила.

На этот раз я соверщу его над тобой, прежде чем я оставлю тебя. Я услышал, как мой предок захлопнул книгу. Он встал и снова положил свою руку с отогнутым большим пальцем мне на шею.

Меня пронзило чувство, как будто поток ледяной воды окатил меня с головы до ног.

Когда я приступлю к процессу "варки", у тебя начнется лихорадка, и ты потеряешь сознание, сказал он, поэтому слушай сейчас, пока ты еще не потерял слух.

То, что я делаю с тобой сейчас, это то, что ты делаешь сам с собой, потому что я это ты, а ты это я.

Никто другой, кроме меня не сможет сделать этого с тобой, но и ты один не в состоянии выполнить это. Я должен быть рядом, потому что без меня, ты только половина "Я", так же, как и я без тебя только половина "Я".

Только так можно сохранить тайну преосуществления от узурпации чисто телесными человеческими существами.

Я почувствовал, как предок медленно расслабил большой палец, потом быстро провел указательным три раза слева направо по моей шее, как будто хотел перерезать мне гортань.

Ужасный резкий звук, подобный высокому"I", пронзил меня, обжигая все члены.

Я почувствовал, как языки пламени вырываются из меня отовсюду.

"Не забудь: то, что сейчас происходит, и все, что ты сейчас делаешь и что переживаешь, происходит лишь ради переплавления трупа! " услышал я в последний раз голос моего первопредка Христофора, исходящий как будто из-под земли.

Затем остатки моего сознания вспыхнули в жару лихорадки.

VIII

О Ф Е Л И Я

Сейчас, когда я хожу по комнате, мои колени все еще дрожат от слабости, но я вижу, как с каждым часом здоровье возвращается ко мне.

Тоска по Офелии разрывает меня, и я страстно мечтаю спуститься вниз по лестнице на террасу, чтобы наблюдать оттуда за ее окном, в тайной надежде увидеть ее хотя бы мельком.

Она приходила ко мне, когда я лежал без сознания, в лихорадке, об этом рассказал мне мой отец, и это она принесла мне букет роз. Я вижу, что отец обо всем догадался. Может быть, она призналась ему в чем-то?

Сам я боюсь спросить его об этом, но и он избегает этой темы. Он заботливо ухаживает за мной; угадывает мои желания и приносит мне все, что бы я ни захотел, но сердце сжимается от стыда и скорби при каждом знаке его внимания, когда я внезапно вспоминаю о совершенном мной ужасном предательстве.

О как я хотел бы, чтобы этот подделанный вексель был лишь бредовой галлюцинацией моей болезни!

Но сейчас, когда мой ум снова ясен, я осознаю, к сожалению, что все это произошло наяву. Почему и с какой целью я сделал это? Все подробности совершенно стерлись из моей памяти.

Я не хочу об этом думать! Я знаю только одно: я должен как-то поправить дело. Я должен где-то заработать деньги,... деньги,...

деньги, чтобы суметь выкупить вексель.

От ужаса у меня выступает пот на лбу при мысли о том, что это невозможно. Смогу ли я заработать деньги в нашем ма леньком городишке? Быть может, следует поехать в столицу? Там меня никто не знает. А что, если стать там слугой какого-нибудь богатого господина.

Ведь я готов, как раб, работать на него день и ночь.

Но как мне упросить отца отпустить меня учиться в столицу? Чем обосновать свою просьбу, если он так часто говорил мне, как он ненавидит всякое обучение, кроме науки, приобретенной через саму жизнь? Но у меня нет даже самых начальных познаний, и не достает школьного образования!

Нет, нет, это, конечно же, невозможно!

Мои муки удваиваются, когда я думаю: теперь год из года и, может быть, навсегда я буду разлучен с Офелией.

Я чувствую, как лихорадка снова подкатывается ко мне при этой ужасной мысли.

Целых две недели я лежал в лихорадке; розы Офелии в вазе уже завяли. Может быть, она уже уехала? От отчаяния ладони мои становятся влажными. Может быть, цветы были знаком прощания?

Отец видит, как я страдаю, но не спрашивает меня о причине. Быть может, он знает больше, чем хочет показать?

Как хотел бы я открыть ему свое сердце и все, все ему рассказать!

Но нет! Этого не произойдет. О если бы он прогнал меня! Как охотно я подчинился бы этому! Ведь тем самым я смог бы искупить свою вину. Но я уверен: его сердце не выдержит, когда он обо всем узнает. Я, его единственный ребенок, который вернула ему сама судьба, поступил с ним, как преступник. Нет, нет этого не должно произойти!

Пусть об этом узнают все! Пусть все на меня указывают пальцем!

Только он один не должен ничего знать...

Отец мягко кладет руку на мой лоб, смотрит в глаза с любовью и нежностью и говорит: "Все не так ужасно, мой милый мальчик! Забудь обо всем, что мучит тебя. Считай, что это был лихорадочный бред. Скоро ты выздоровеешь и снова будешь веселым! "

Он запнулся на слове "веселым", и я почувствовал, что он знает, сколько горя и страданий готовит мне грядущее.

Я тоже догадываюсь об этом.

Неужели Офелия уже уехала? Неужели он знает об этом? Вопрос застывает на моих губах, но я подавляю желание задать его. Мне кажется, что я тут же умру от рыданий, если он ответит утвердительно. Внезапно он начинает торопливо и лихорадочно говорить обо всем, что могло бы, по его мнению, отвлечь меня и рассеясь мои тяжелые мысли. Я никак не могу вспомнить, когда же я рассказал ему о ночном визите нашего первопредка во сне или это было наяву? Но, видимо, когда-то я все же сделал это. В противном случае, почему он заговорил со мной на ту же самую тему? Без всякого перехода он начал:

Ты никогда не сможешь избавиться от скорби, пока не войдешь в число тех, кто "переплавил свой труп в меч". Никто на земле не может стереть написанное в Книге Судьбы. Печально не то, что многие люди страдают, печально то, что их страдание остается по большому счету бессмысленным. Как простое наказание за какойто гнусный поступок, быть может, совершенный в предыдущих жизнях! Мы можем избежать этот страшный закон возмездия и наказания, только если будем воспринимать происходящее с мыслью: " все это случается ради одной единственной цели для пробуждения в нас истинно духовной жизни! " Все что мы делаем, мы должны делать, исходя из этой точки зрения! Духовное отношение к действию это все; действие само по себе это ничто.

Страдание только тогда будет осмысленным и принесет плоды, когда мы будем смотреть на него именно такими глазами. Поверь мне, оно будет в этом случае не только легче переживаться, но оно скорее пройдет, и при определенных обстоятельствах превратится в свою противоположность.

Подчас то, что происходит в таких случаях, граничит с чудом; при этом происходят не только внутренние изменения, но и внешняя судьба странным образом меняется. Скептики, конечно, посмеются над таким утверждением но над чем они только не смеются...

Можно сказать, что душа не терпит, когда мы ради нее страдаем больше, чем м можем перенести.

А что следует понимать под "оживлением правой руки" спрашиваю я. Это общее начало духовного развития или это служение какой-то определенной цели?

Мой отец задумался на некоторое время.

Как тебе это объяснить? Об этом можно говорить только при помощи образов. Как и все телесные формы, члены нашего тела лишь символы некоторых духовных понятий. Правая рука это символ мастерства, действия, созидания. Когда наша рука становится духовно живой, это означает, что мы стали созидателями, творцами и в потустороннем, тогда как раньше мы пребывали там лишь во сне.

Так же дело обстоит с "речью", "письмом" и "чтением". Говорить, с земной точки зрения, это что-то сообщать или чемто делиться.

Сделает ли из этого свои выводы тот, к кому мы обращаемся, зависит только от него самого. С духовной речью дело обстоит совершенно иначе.

Здесь не может быть никакого сообщения. Потому что, кому мы должны что-то сообщать ведь "я" и "ты" там одно и то же?

Говорить в духовном смысле значит творить. Это магическое вызывание явления. "Письмо" здесь на земле это преходящая и относительная фиксация какой-то мысли. А в "потустороннем" письмо это высечение мысли в скале вечности. "Читать" здесь, на земле, означает улавливать смысл написанного. "Чтение" там, в потустороннем это постижение великого неизменного закона и действование согласно нему во имя единой гармонии! Но я думаю, мой милый мальчик, что, пока ты еще не совсем выздоровел, мы не должны говорить о таких труднодоступных вещах!

А не расскажешь ли ты мне о моей матери, отец? Как ее звали? Я ведь ничего не знаю о ней! вдруг сорвался вопрос с моих губ. Только когда было уже поздно, я заметил, что разбередил рану в его сердце.

Он беспокойно заходил по комнате и речь его стала отрывистой. Мое дорогое дитя, избавь меня от того, чтобы оживлять прошлое! Да, она любила меня. Да, я знаю это. А я... а я любил ее так несказанно... Со мной произошло то же, что и со всеми нашими предками. Все, что связано с женщиной, было для нас, мужчин из рода фон Йохеров, роковой пыткой.

В этом не были виноваты ни мы, ни наши матери.

Кроме того, как ты знаешь, у нас всегда рождается только один сын, и на этом наш брак заканчивается, как будто в этом и состоит его единственный смысл.

Никто из нас не был счастлив в браке. быть может, потому, что все наши жены были или слишком молоды, как моя, или значительно старше нас. Между нами никогда не было телесной гармонии, и годы все более и более разделяли нас. Почему она ушла от меня? Если бы я только это знал! Но я не хочу... я не хочу этого знать!

Обманывала ли она меня? Нет! Я бы это почувствовал! Я бы это чувствовал и сейчас. Я могу только предполагать. Видимо, в ней проснулась любовь к кому-то другому, и когда она поняла, что не может изменить своей роковой судьбы и изменить мне, она предпочла покинуть меня навсегда и умереть.

Но почему она меня подкинула, отец?

Я нахожу этому только одно объяснение: она была фанатично верующей католичкой и рассматривала наш духовный путь как дьявольский соблазн, хотя она никогда об этом прямо не говорила. Она хотела предохранить тебя от этого, а это произошло бы только в том случае, если бы она навсегда вывела тебя из-под моего влияния. Ты не должен сомневаться в том, что ты мой настоящий сын. Никого бы другого ни при каких обстоятельствах она не назвала бы Христофором, и уже одно это для меня достаточное доказательство того, что ты не сын какого-то другого человека.

Отец, скажи мне еще только одно: как ее звали? Когда я думаю о ней, я хотел бы произносить ее имя.

Ее звали... голос моего отца сорвался, как если бы слово застряло у него в горле...

Ее имя... ее звали... Офелия...

Наконец-то я снова могу выходить на улицу. Но однако, мой отец сказал, что я не должен больше зажигать фонари ни сейчас, ни потом.

Я не знаю, почему.

Как и раньше, до меня, это делает теперь служитель городской ратуши. Первое, куда я направляюсь с трепещущим сердцем, это к окну на террасе. В доме напротив все шторы опущены. После долгого, долгого ожидания я встречаю старуху, которая прислуживала у соседей, и выспрашиваю у нее все. Да, все, что я смутно чувствовал и чего я так боялся, стало реальностью! Офелия покинула меня! Старуха сказала мне также, что вместе с Офелией в столицу уехал и актер Парис.

Теперь я знаю также, почему я подписал вексель: память вернулась ко мне. Он обещал мне, что Офелия не поступит в театр, если я раздобуду для него денег.

И уже через три дня он нарушил свое слово! Каждый час я хожу к скамейке в саду. Я пытаюсь убедить себя: Офелия сидит там в ожидании меня, она только спряталась, чтобы внезапно броситься мне в объятия с торжествующим криком!

Иногда я застаю себя за странным занятием: я рою песок вокруг скамейки лопаткой, палкой, щепкой, всем, что попадает под руки, а иногда просто рукой.

Как-будто земля нечто утаивает, и я должен найти это нечто. В книгах рассказывают о том, что так же, пальцами, роют глубокие ямы в песке умирающие от жажды путешественники, заблудившиеся в пустыне. Я больше не чувствую боли: слишком глубокой она стала. А может быть, я сам поднялся так высоко над самим собой, что страдания уже не достигают меня?

Столица лежит за много верст вверх по реке, так почему река не принесет мне никакой весточки от Офелии? Внезапно я понимаю, что сижу на могиле моей матери и сам не знаю, как я очутился там.

Должно быть, это имя Офелия притягивает меня.

Почему сейчас, горячим полднем, когда все дремлет, через Пекарскую улицу к нашему дому идет почтальон? Я никогда не видел его в этом уголке города Здесь нет никого, кто получал бы письма от кого бы то ни было.

Он заметил меня, остановился и начал шарить в своей кожаной сумке. Я знаю: мое сердце разорвется, если это весточка от Офелии. И вот я , ошеломленный, стою и держу в руках нечто белое с красной печатью.

"Дорогой глубокоуважаемый господин барон! "

Если Вы случайно вскроете это мое письмо, адресованное Христофору, я очень, очень прошу Вас, не читайте его! Пожалуйста, не читайте и записку, приложенную к нему! От всей души прошу Вас об этом! Если Вы не захотите передавать мое письмо Христофору, тогда сожгите его вместе с запиской. Но как бы то ни было, ни на секунду не спускайте с Христофора глаз! Он еще слишком юн, и я не хотела бы быть виновной в том, что он совершит необдуманный поступок, если он узнает не от Вас, а от кого-то другого о том, что скоро случится. Исполните, пожалуйста, эту мою просьбу (а я уверена, что Вы сделаете это)!

Благодарная Вам Офелия. "

"Мой горячолюбимый бедный, бедный мальчик!

Сердце мне подсказывает, что ты снова здоров, поэтому я от всей души надеюсь, что ты мужественно воспримешь то, что я сейчас скажу тебе.

Я знаю, что Господь никогда не забудет того, что ты для меня сделал. Я горячо благодарю Бога за то, что он дал мне возможность исправить то, на что ты пошел ради меня.

Что тебе пришлось из-за меня пережить, мой любимый добрый мальчик!

Я знаю, что ты не разговаривал с твоим отцом о моем печальном положении. Ведь я просила тебя ничего ему об этом не говорить, и я знаю, что ты исполнил мою просьбу. Иначе бы он намекнул на это, когда я пришла к вам, чтобы сказать ему, как мы любим друг друга, и чтобы попрощаться с ним и с тобой.

Поэтому я догадалась, что только ты мог подписать этот вексель! Я плачу от радости и восторга, что сегодня я могу возвратить его тебе!

Я случайно нашла его на письменном столе этого ужасного человека, имя которого мои губы отныне отказываются произносить.

Какими словами я могу выразить тебе мою благодарность, мой мальчик! Что мне сделать для тебя, чтобы выразить всю мою признательность!

Не может быть, чтобы могила унесла ту благодарность и любовь, которые я к тебе испытываю. Я знаю: они останутся в вечности, и я знаю также, что в Духе я буду рядом с тобой, буду сопровождать тебя шаг за шагом, оберегать и предостерегать от опасности, как верная собака, до тех пор, пока мы, наконец, ни встретимсявновь.

Мы не говорили об этом, поскольку у нас не было для этого времени.

Ведь мы все время обнимались и целовались с тобой, мой мальчик! Но верь мне: как верно то, что существует Провидение, так верно и то, что есть Страна Вечной Молодости. Если бы я не была в этом уверена, откуда бы я взяла мужество расстаться с тобой!

Там мы снова встретимся, чтобы никогда больше не расставаться!

Там оба мы вновь станем юными и будем ими всегда, и время превратится для нас в вечное настоящее.

Только одно меня огорчает но, впрочем, это так нелепо и смешно!

что ты не сможешь выполнить мое желание похоронить меня возле нашей любимой скамейки.

Но теперь я прошу тебя еще более горячо и настойчиво, чем тогда: останься на земле во имя нашей любви! Живи своей жизнью, я умоляю тебя, до тех пор, пока ангел смерти сам, без твоего зова, не прилетит к тебе.

Я хочу, чтобы ты был старше меня, когда мы встретимся снова.

Поэтому ты должен прожить до конца свою жизнь на земле! А я буду ждать тебя там, в Стране Вечной Молодости.

Скрепи свое сердце; скажи ему, что я рядом с тобой еще ближе, чем это возможно в жизни!

Радуйся, что я наконец... наконец свободна сейчас, когда ты читаешь мое письмо...

Разве лучше было бы для тебя знать, что я страдаю? А как бы я страдала, если бы осталась жить, я не могу описать словами!

Я лишь одним глазком взглянула на жизнь, которая ожидала бы меня, Боже, как это ужасно!

Лучше ад, чем такое ремесло!

Но и его бы я вынесла с радостью, если бы только у меня была надежда добиться этим счастья встречи с тобой! Не думай, что я ухожу из жизни, потому что я не способна страдать ради тебя! Я делаю это, потому что знаю: что на этой земле наши души будут навсегда разделены, где бы мы ни были...

Не думай, что это только слова для твоего успокоения, обманчивые надежды или иллюзии сознания! Я твердо говорю тебе: я знаю, что переживу могилу и вновь буду рядом с тобой! Я клянусь тебе, я знаю это! Каждый нерв во мне знает это! Мое сердце, моя кровь знают это!

Сотни предзнаменований говорят мне об этом! Во сне, наяву, в мечтах!

Я хочу представить тебе одно доказательство, что я себя не обманываю. Неужели ты думаешь, что у меня хватило бы дерзости писать тебе обо всем этом, если бы у меня не было бы уверенности? Ты думаешь, я смогла бы так поступить?

Послушай меня: сейчас, когда ты читаешь эту страницу, закрой глаза! Я осушу твои слезы поцелуями!

Теперь ты знаешь, что я рядом с тобой, и что я все еще жива!? Не бойся, мой мальчик, что сама моя смерть может причинить мне страдания! Я так люблю реку, что она ничего мне не сделает, когда я вверю ей свое тело.

Ах. если бы только я могла быть похоронена возле нашей скамейки! Я не хочу просить Бога об этом, но, быть может, он угадает мое наивное детское желание и совершит чудо! Ведь он и так уже совершил множество еще больших чудес!

И еще одно, мой мальчик! Если это возможно, когда ты станешь взрослым человеком, сильным и мужественным, пожалуйста, помоги моему бедному отчиму!

Но нет! Не беспокойся об этом. Я сама буду рядом с ним и помогу ему. Это также будет тебе знаком, что моя душа может больше, чем могло в свое время мое тело.

А теперь, мой любимый, мой верный, мой славный мальчик, тебя тысячи и сотни тысяч раз целует твоя счастливая Офелия! "

Я больше не знаю, мои ли это руки держат, а затем медленно складывают письмо?

Я больше не знаю, я ли это трогаю свои веки, лицо, грудь?

Но почему эти глаза не плачут?

Губы из царства мертвых поцелуем осушили в них слезы; до сих пор я чувствую их ласковое прикосновение. И однако мне кажется, что бесконечно много времени прошло с тех пор. А может, это только воспоминание о нашей прогулке на лодке, когда Офелия поцелуем осушила мои слезы?

Быть может, покойники умеют пробуждать нашу память, когда хотят, чтобы мы ощутили их присутствие в настоящем? А может быть, они движутся вспять в потоке времени, чтобы добраться до нас и остановить наши внутренние часы?

Вся моя душа замерла; странно, что моя кровь еще течет и пульсирует!

А может быть, это пульс какого-то другого, посторон него существа?

Я смотрю вниз неужели это мои ноги так механически, шаг за шагом движутся к дому? А вот сейчас они идут по ступенькам? Если бы они принадлежали мне, они бы дрожали и подгибались от боли!

Ужасная боль, как раскаленное копье, на мгновение пронзает меня с головы до пят, так, что я почти падаю на ступени. Я пытаюсь найти источник этой боли, но не могу. Боль молниеносно сгорела во мне, поглотив саму себя.

Может быть, я умер? Может быть, мое раздробленное тело уже лежит там, внизу, у лестничного пролета? Быть может, это лишь мой призрак сейчас открывает дверь и входит в комнату?

Нет, это не призрак! Это я сам. На столе стоит обед, и мой отец идет мне навстречу и целует меня в лоб.

Я пытаюсь есть, но я не могу глотать. Каждый кусок застревает у меня в горле.

Значит, мое тело страдает, но сам я ничего не чувствую! Офелия держит мое сердце в своей руке я чувствую холод ее пальцев поэтому сердце не разрывается на части! Да, только поэтому! Иначе бы я закричал от горя!

Я хотел было обрадоваться, что она снова со мной, но я забыл, как это делается.

Радость исходит из тела, а у меня над ним более нет власти! Что же, я должен теперь бродить по земле живым трупом? Старая служанка безмолвно убирает еду. Я встаю и иду в свою комнату. Мой взгляд падает на стенные часы. Три? Ведь сейчас должен быть час, самое позднее!

Почему они остановились?

Мне становится ясно: в три часа ночи Офелия умерла!

Да, да, во мне снова проснулись воспоминания: сегодня ночью я видел ее во сне. Она стояла у моей кровати и смеялась от счастья. " Я иду к тебе, мой мальчик! Река услышала мою просьбу... Не забудь свое обещание, не забудь свое обещание! " говорит она. Все слова отдаются во мне эхом.

"Не забудь свое обещание, не забудь свое обещание! " повторяют непрерывно мои губы, как бы пытаясь разбудить мозг к пониманию тайного смысла этой фразы.

Беспокойство овладевает моим телом. Как-будто оно ждет от меня какого-то приказа, который я должен ему дать.

Я пытаюсь собраться с мыслями, но мой мозг омертвел. "Я иду к тебе. Река услышала мою просьбу! " Что же это значит? Что же это значит?

Я должен сдержать свое обещание? Какое обещание я давал ей?

Внезапно как будто кто-то встряхнул меня: это же обещание, которое я дал Офелии во время нашей лодочной прогулки! Теперь я знаю: я должен спуститься к реке! Я перепрыгиваю через четыре-пять ступенек за раз, мои руки скользят по перилам. В дикой спешке я одолеваю один лестничный пролет за другим.

Вдруг я снова оживаю; мои мысли бешено скачут. "Этого не может быть, говорю я себе, это всего лишь безумный сон! "

Я хочу остановиться и повернуть назад, но тело мое рвется вперед.

Я бегу по узкому проходу к воде. На берегу лежит лодка.

Два каких-то человека стоят рядом.

"Как долго плывет бревно из столицы до нашего города? " хочу я их спросить.

Я стою перед ними и смотрю на них. Они удивленно уставились на меня, но я не могу произнести ни слова, потому что в глубине моего сердца звучит голос Офелии:

"Разве ты сам не знаешь лучше всех остальных, когда я приду? Разве я заставляла тебя когда-нибудь ждать, мой мальчик? "

И тут во мне появляется уверенность, твердая, как скала и ясная, как солнце, развеивающая все сомнения, как будто сама природа во мне ожила и кричит мне:

"Сегодня ночью, в одиннадцать часов! "

Одиннадцать! Этого часа я с таким нетерпением ждал каждый вечер когда-то.

Как и в тот раз, лунный свет отражается в реке. Я сижу на садовой скамейке, но теперь я больше не жду, как раньше, потому что теперь я слился с потоком самого времени. Зачем мне теперь желать, чтобы оно шло быстрее или медленнее!

В Тайной Книге Чудесного написано: последняя просьба Офелии должна быть исполнена! Эта мысль настолько потрясает меня, что все, что произошло смерть Офелии, ее письмо, моя скорбь, трагическая просьба похоронить ее труп, страшная пустыня жизни, которая лежит передо мной все это меркнет перед нею!

Мне кажется, что мириады звезд там, наверху это глаза всезнающего архангела, который бдительно наблюдает сверху за мной и за ней. Близость какой-то бесконечной силы пронизывает меня. В руках этой силы все вещи лишь живые инструменты! Дуновение ветра касается меня и я чувствую, как он говорит мне: спускайся к берегу и отвяжи лодку!

Никакие мысли не сковывают более мои действия. Я как будто вплетен в окружающую природу и прекрасно понимаю ее таинственный шепот.

Медленно я гребу к середине реки.

Сейчас она появится!

Какое-то светлое пятно приближается ко мне. Белое застывшее лицо с закрытыми глазами виднеется на гладкой поверхности воды, как отражение в зеркале.

Затем я достаю из воды умершую и кладу ее в свою лодку.

Глубоко в мягком чистом песке перед нашей любимой скамейкой на ложе из ароматных цветков акации кладу я ее и укрываю зелеными ветвями.

Лопату я утопил в реке.

IX

О Д И Н О Ч Е С Т В О

Я думал, что уже на следующий день весть о смерти Офелии станет известной в нашем городе и распространится, как лесной пожар. Но проходили неделя за неделей, и ничто не менялось.

Наконец я понял: Офелия ушла из жизни не сказав об этом никому кроме меня.

Я был единственным живым существом на земле, которому было известно о ее смерти.

Меня наполняла какая-то странная смесь неописуемого одиночества и ощущения внутреннего богатства, которым я ни с кем не мог поделиться.

Все люди вокруг меня, и даже мой отец, казались вырезанными из бумаги фигурками: как будто они вообще не имели никакого отношения к моему бытию и являлись лишь декорациями.

Когда я часами сидел на скамейке в саду, согретый постоянной близостью Офелии, я грезил и представлял: здесь, у моих ног, спит ее тело, которое я так горячо любил! И при этом меня охватывало глубокое удивление оттого, что я не ощущал никакой боли.

Как тонка и верна была ее интуиция, когда во время нашей лодочной прогулки она просила похоронить себя здесь и никому не выдавать это место.

И сейчас только мы вдвоем она по ту сторону, а я здесь, на земле знали об этом, и эта тайна так глубоко нас соединяла, что я не ощущал смерть Офелии как ее телесное отсутствие.

Когда я представлял себе, что она могла бы покоиться не здесь, а на городском кладбище, под надгробным камнем, окру женная покойниками, оплакиваемая своими родными, эта простая мысль как острый клинок, вонзалась в мою грудь и отгоняла ощущение духовной близости с ней в необозримые дали.

Вскоре я приобрел твердую уверенность в том, что неопределенное чувство, говорящее, что смерть это только темная преграда, а не непреодолимая бездна между видимым и невидимым, превратится в ясное знание, если люди будут хоронить близких не на общественных кладбищах, а в местах, доступных и известных только им одним.

Если мое одиночество становилось слишком острым, я вспоминал ночь, когда я предал земле тело Офелии. И мне казалось, что я похоронил тогда сам себя, и теперь я только призрак, блуждающий по земле и не имеющий ничего общего с обычными людьми из плоти и крови.

Бывали мгновения, когда я говорил себе: ты это больше не ты; какое-то другое существо, чье рождение и бытие отделено от тебя веками, неудержимо, все глубже проникает в тебя, завладевает твоей оболочкой, и вскоре от тебя вообще ничего не останется, кроме воспоминания, свободно парящего в мире прошлого, которое будет для тебя опытом совершенно незнакомого тебе человека.

"Это первопредок воскресает во мне, " понимал я. Когда я смотрел на облака, часто перед моим взором вставали картины незнакомых стран и неизвестных пейзажей, день ото дня становившихся все более отчетливыми.

Я слышал слова, которые я улавливал каким-то внутренним органом, и они казались мне понятными. Я воспринимал их как земля принимает и хранит семя, чтобы затем взрастить его. Я переживал их так как будто кто-то говорил мне:

"Однажды ты поймешь эти слова во Истине. "

Эти слова исходят из уст странно одетых людей, которые кажутся мне старыми знакомыми, хотя я, конечно, не мог видеть их в этой жизни.

Хотя эти слова возникают где-то очень далеко, в давнем прошлом, они настигают меня, внезапно заново рождаясь в настоящем. Я вижу устремленные в небо горные цепи, чьи ледяные пики бесконечно тянутся все выше и выше, за пелену облаков.

"Это крыша мира, говорю я себе, таинственный Тибет". Потом появляются бескрайние степи с верблюжьими караванами; азиатские монастыри, затерянные в одиночестве; жрецы в желтых одеждах с буддийскими ритуальными мельницами в руках; скалы, в которых высечены гигантские статуи сидящего Будды; речные потоки, которые, казалось, появлялись из бесконечности и текли в бесконечность; берега страны лесовых холмов, чьи вершины были плоские, как столы, как будто их скосили чудовищной косой.

"Это страны, вещи, люди, думал я, которые, должно быть, видел основатель моего рода, когда он еще странствовал по земле. Сейчас, когда он вселяется в меня, его воспоминания становятся также и моими.

"

Когда по воскресеньям я встречал молодых людей моих ровестников, и был свидетелем их влюбленности и жизнерадостности, я прекрасно понимал то, что они переживали, но внутри меня царил абсолютный холод. Это не был холод, который сковывает, как память о переживании мертвящей боли, но это и не был холод старости, в которой слабнут жизненные силы.

И однако я чувствовал в себе властного древнего старца, чье присутствие ни на миг не оставляло меня. И часто, когда я смотрел на себя в зеркало, меня пугало смотревшее на меня оттуда юное лицо, без малейших признаков прожитых лет. Во мне отмерли только те связи, которые привязывают людей к радостям земной жизни, сам же холод во мне исходил из других невидимых регионов, из далекого мира, который есть родина души моей.

Тогда я еще не мог правильно определить то состояние, в котором находился. Я не знал тогда, что это было то самое загадочное и магическое превращение, описание которого можно часто встретить в житиях христианских и других святых, при том, что обычно глубина и жизненная значимость этого остаются непонятыми.

Я не чувствовал никакой тоски по Богу почему, я сам не знал да, впрочем, и не старался найти этому какое-либо объяснение.

Раскаленная жажда ненасытного стремления к Богу, о котором говорят святые и которое, по их словам, выжигает все земное, была мне незнакома ведь все, к чему я стремился, называлось словом "Офелия", а уверенность в ее постоянной близости не на миг не покидала меня.

События внешней жизни протекали, не оставляя никаких следов в моих воспоминаниях, как мертвый лунный ланшафт с потухшими кратерами не соединенными друг с другом никакими дорогами или тропами.

Я не могу вспомнить, о чем мы говорили с моим отцом; недели сокращались для меня до минут, минуты растягивались в года. В течение целых лет ( по крайней мере, так кажется мне сейчас, когда я, чтобы оживить события моего прошлого, пользуюсь держащей перо рукой какого-то постороннего человека), сидел я на садовой скамейке у могилы Офелии.

Звенья в цепи событий, по которым можно было бы восстановить ход времени, сейчас лишь по одиночке брежжат передо мной.

Так, я помню, что однажды водяное колесо, которое двигало станок точильщика, остановилось, и шум машины смолк, погрузив наш переулок в мертвую тишину... Когда это произошло, следующим ли утром после той ночи или гораздо позже, моя память отказывается отвечать.

Я знаю, что я рассказал моему отцу о том, как я подделал его подпись. Должно быть, это признание меня вообще не затронуло, потому что я не могу припомнить никакого связанного с этим сильного переживания.

Я также не могу теперь понять, почему я сделал это. Я только едва-едва вспоминаю легкую радость, которую я испытал оттого, что между ним и мною больше не было никакой тайны. И по поводу остановки водяного колеса... У меня брезжит воспоминание о чувстве облегчения, которое я испытал при мысли, что старый точильщик больше не работает.

И однако мне кажется, что оба этих чувства были пережиты не мной.

Их внушил мне дух Офелии столь умершим для всего человеческого представляется мне сейчас Христофор Таубеншлаг в ту пору...

В то время данное мне имя "Таубеншлаг" "голубятня" открылось мне как пророчество, исходящее из уст судьбы. Я бук вально превратился в свое имя безжизненную голубятню, в холодное место, где обитали Офелия, основатель рода и старик по имени Христофор.

Я пережил многие состояния, о которых ничего не написано в книгах, о которых мне не мог поведать никто из людей. Однако они живут во мне.

Я думаю, что эти состояния пробудились тогда, когда моя внешняя форма как будто в летаргическом сне из скорлупы неведения перешла в сосуд знания.

Тогда я поверил в то же, во что верил вплоть до своей смерти мой отец: душа обогащается только опытом и телесное существование может также служить этой цели. В этом же смысле я понял теперь и слова нашего первопредка.

Сегодня я знаю, что душа человека изначально является всезнающей и всемогущей; единственное, что человек может сделать сам, это устранить все препятствия, которые встают на ее пути к совершенству...

Это все, что лежит в сфере его возможностей! Глубочайшая тайна всех тайн, таинственнейшая загадка всех загадок это алхимическое превращение формы.

Я говорю это для тебя того, кто предоставил мне свою руку, и я делаю это в благодарность за то, что ты поможешь мне написать все это!

Таинственный путь нового рождения в Духе, о котором говорит Библия, это путь превращения тела, а не превращения Духа.

Когда создается форма, это означает, что Дух проявляет себя. Он постоянно высекает и созидает себя в форме, используя судьбу как свой инструмент. И чем грубее и несовершеннее форма, тем грубее и несовершеннее откровение в ней Духа; чем она податливее и тоньше, тем разнообразнее Дух проявляет себя сквозь нее.

Тот, кто превращает все формы и одухотворяет все члены это Единый Бог, который есть Дух; и поэтому глубинный внутренний прачеловек обращает свою молитву не вовне, но к своей собственной форме, поклоняясь по порядку всем ее членам: ведь внутри каждого из них тайно живет уникально проявленный образ божества.

Превращение формы, о котором я говорю, становится видимым телесными очами, когда алхимический процесс трансмутации достигнет своего конца. Начинается же это превращение формы тайно и невидимо: в магнетических потоках, которые определяют деятельность позвоночника в телесной системе человека. Вначале изменяется форма мыслей человека, его наклонности и желания, потом меняются поступки и вместе с ними трансформируется сама форма, пока она сама не станет телом воскресения, о котором говорится в Евангелии.

Похоже, что ледяная статуя начинает расплавляться, вытекая изнутри наружу.

Придет время, когда учение Алхимии будет открыто многим. Это учение лежит пока, как омертвевшая груда развалин, и выродившийся факиризм Индии это руины Алхимии.

Под трансмутирующим влиянием духовного первопредка я превратился в автомат с оледеневшими чувствами и оставался им вплоть до дня "расплавления моего трупа".

Если ты хочешь понять мое тогдашнее состояние, ты должен представить себе безжизненную голубятню в которую залетают и из которой вылетают птицы: она же остается ко всему безучастной. И ты не должен более измерять меня человеческой меркой, меркой, которая годится для людей, либо для подобных им.

X

СКАМЕЙКА В САДУ

По городу прошел слух, что точильщик Мутшелькнаус сошел с ума.

Выражение лица фрау Аглаи печально. Рано утром с маленькой корзинкой она идет на рынок делать покупки, потому что ее служанка ушла от них.

День ото дня платье ее становится все грязнее и неухоженнее; каблуки ее туфлей стерлись. Как человек, который от тяжести забот не может более отличить внутреннее от внешнего, останавливается она иногда на улице и разговаривает сама с собой вполголоса.

Когда я ее встречаю, она отводит глаза. Или, может, она более не узнает меня?

Людям, которые спрашивают о ее дочери, она говорит коротко и ворчливо: "Она в Америке".

Прошли лето, осень и зима, а я еще ни разу не видел точильщика.

Я больше не знаю, прошли ли с этого времени годы, или время застыло, или одна-единственная зима кажется мне бесконечно долгой... Я чувствую только: видимо, это снова весна, потому что воздух стал тяжелым от запаха акации, после грозы все дороги усыпаны цветами, а девушки одевают белые платья и заплетают в волосы цветы.

В воздухе слышится пение.

Над набережной свисают ветви шиповника, сползая в воду, и поток, играя, несет нежную бледно-розовую пену их лепестков, от порога к порогу, туда, к опорам моста, где река так украшает ими подгнившие столбы, что кажется, будто они начали новую жизнь.

В саду, на лужайке перед скамейкой трава сверкает, как изумруд.

Часто, когда я прихожу туда, я вижу повсюду незначительные перемены: как будто кто-то побывал там до меня. Иногда на скамейке лежат маленькие камешки в форме креста или круга, как будто с ними играл какой-то ребенок, иногда там бывают рассыпаны цветы.

Однажды, когда я переходил улочку, навстречу мне из сада вышел точильщик, и я догадался, что это, должно быть, он приходит сюда, к скамейке, когда меня нет.

Я поздаровался с ним, но, казалось, он не заметил меня, даже когда его рука встретилась с моей.

Он смотрел рассеянно перед собой с радостной улыбкой на лице.

Вскоре случилось так, что мы часто стали встречаться в саду. Он молча садился около меня и начинал своей палкой выводить на белом песке имя Офелии.

Так мы сидели подолгу, и я раздумывал обо всем этом. Потом однажды он начал тихо бормотать что-то. Казалось, он говорил с самим собой или с кем-то невидимым; постепенно его слова становились отчетливее:

Я рад, что только ты и я приходим сюда! Это хорошо, что никто не знает про эту скамейку!

Я удивленно прислушивался. Он называет меня на "ты"? Может, он принимает меня за кого-то другого? Или разум его помутился?

Быть может, он забыл с каким неестествнным подобострастием относился он ко мне раньше?

Что он хотел сказать словами: "Хорошо, что никто не знает об этой скамейке"?

Внезапно я так отчетливо почувствовал близость Офелии, как будто она подошла к нам вплотную.

Старик тоже ощутил нечто и быстро поднял голову. Луч счастья заиграл на его лице.

Ты знаешь, она всегда здесь! Отсюда она провожает меня немного до дома, а затем возвращается назад, бормотал он. Она мне сказала, что здесь она ждет тебя. Она сказала, что она тебя любит!

Он дружелюбно положил мне ладонь на руку, посмотрел мне в глаза счастливым долгим взглядом и тихо договорил: Я рад, что она любит тебя!

Я не сразу нашелся, что ответить. Запинаясь, я наконец выдавил: Но ведь ваша дочь... она... она же... в Америке? Старик наклоняется к моему уху и шепчет таинственно:

Тс! Нет! Моя жена и другие люди так считают. Но она умерла! И об этом знаем только мы двое: Ты и я! Она сказала мне, что ты тоже об этом знаешь! Даже господин Парис не знает об этом. Он видит мое удивление, наклоняется и старательно повторяет:

Да, она умерла! Но она не мертва. Сын Божий, Белый Доминиканец, сжалился над нами и позволил ей быть рядом с нами!

Я понимаю, что странное душевное состояние, которое в старину называли "священным безумием", овладело стариком. Он стал ребенком, он играет с камешками, как дитя, он говорит простые и ясные слова, но его сознание стало ясновидящим.

Но как случилось, что Вы узнали об этом? спрашиваю я.

Однажды ночью я работал на сверлильном станке, рассказывает он, тут водяное колесо вдруг остановилось, и я больше не мог заставить его двигаться. Потом я заснул за столом. Во сне я увидел мою Офелию. Она сказала: "Папа, я не хочу, чтобы ты работал. Я мертва. Река не хочет больше вращать колесо, и я буду вынуждена делать это за нее, если ты не перестанешь трудиться. Пожалуйста, перестань!

Иначе я буду всегда там, в реке, и не смогу прийти к тебе". Когда я проснулся, я сразу же, еще ночью, побежал в церковь Богородицы. Была темень и мертвая тишина. Но в церкви звучал орган. Я подумал, что церковь должна быть заперта, и туда не удасться войти. Но решил, что, если буду сомневаться, я действительно не смогу войти туда, и я перестал сомневаться.

В церкви было совсем темно, но сутана доминиканца была такой ослепительно белой, что я мог видеть все, не сходя со своего места под статуей пророка Йоны. Офелия сидела подле меня и объясняла мне все, что делал святой этот Белый человек.

Вначале он встал перед алтарем и замер там с распростертыми руками, как огромный крест. Статуи всех святых и пророков один за одним повторили это движение за ним, пока вся церковь не наполнилась живыми крестами. Затем он подошел к стеклянной раке и положил в нее что-то, что напоминало небольшой черный кремень.

Это твой бедный мозг, папа, сказала моя дочь Офелия. Сейчас он запер его в сокровищницу, чтобы ты больше не утруждал его из-за меня. Когда ты снова обретешь его, он превратится в драгоценный камень.

На следующее утро меня потянуло сюда, к скамейке, но я не знал, почему. Здесь я каждый день вижу Офелию. Она всегда рассказывает мне, как она счастлива, и как чудесно там, в стране блаженных. Мой отец, гробовщик, тоже там, и он мне все простил. Он больше не сердится на меня за то, что я поджег клей, когда был ребенком.

Когда в раю наступает вечер, говорит она, там начинается представление, и ангелы смотрят, как Офелия играет в пьесе "Король Дании"... И в конце кронпринц женится на ней, и все радуются, как она рассказывает, что у нее все так хорошо получается. "За это я должна благодарить только тебя, отец, говорит она всегда, ведь только благодаря тебе я научилась этому на земле. Моим самым горячим желанием всегда было стать актрисой, и только благодаря тебе, папа, это исполнилось".

Старик замолчал и восторженно посмотрел на небо. Я почувствовал на языке отвратительный горьковатый привкус. Разве мертвые лгут? Или он все это придумал? Почему Офелия не скажет ему правду, пусть в мягкой форме, если она может общаться с ним?

Страшная мысль, что царство лжи может распространяться и на потустороннее, тревожит мое сердце.

Потом я начинаю понимать. Близость Офелии захватывает меня так сильно, что истина мгновенно предстает предо мной и я знаю: это только ее образ, но не она сама приходит к нему и говорит с ним. Это иллюзия, порожденная его собственным желанием. Его сердце еще не стало холодным, как мое, и поэтому он видит правду искаженной.

Мертвые могут делать чудеса, если Бог позволит им это, начинает снова старик, они могут стать плотью и кровью и ходить меж нами. Ты веришь в это? Он спросил это твердым, почти угрожающим голосом.

Нет ничего невозможного, уклончиво отвечаю я. Старик выглядит довольным и замолкает. Затем он поднимается и уходит. Не попрощавшись.

Через мгновение он возвращается, встает напротив меня и произносит: Нет, ты не веришь в это! Офелия хочет, чтобы ты сам увидел и уверовал. Пойдем!

Он хватает меня за руку, как будто хочет потащить за собой.

Колеблется. Прислушивается, как будто слышит чей-то голос. Нет, нет, не сейчас, бормочет он про себя рассеянно, жди меня здесь сегодня ночью.

Он уходит.

Я смотрю ему вслед. Он идет нетвердой походкой, как пьяный, держась за стену дома.

Я не знаю, что мне и думать обо всем этом.

XI

ГОЛОВА МЕДУЗЫ

Мы сидим за столом в небольшой, несказанно убогой комнатке: точильщик Мутшелькнаус, маленькая горбатая швея, о которой в городе поговаривают, что она колдунья; толстая старая женщина, мужчина с длинными волосами (их обоих я никогда ранее не видел) и я.

На шкафу в красном стекле горит ночник, над ним висит картинка в светлых тонах, изображающая Богоматерь, сердце которой пронзают семь мечей.

Давайте помолимся, говорит мужчина с длинными волосами, ударяет себя в грудь и начинает бормотать "Отче наш".

Его худые руки очень бледны, как будто они принадлежат бедному малокровному школьному учителю; его босые ноги обуты в сандалии.

Толстая женщина вздыхает и икает, как будто в любой момент готова разразиться слезами.

Потому что твое есть царствие и сила, и слава ныне и присно, и во веки веков. Аминь. Давайте образуем цепь и споем, потому что духи любят музыку, произносит мужчина с длинными волосами скороговоркой.

Мы берем друг друга за руки на поверхности стола, и мужчина и женщина тихо начинают хорал.

Оба они поют фальшиво, но такое неподдельное смирение и умиление звучит в их голосах, что это меня невольно захватывает.

Мутшелькнаус сидит неподвижно; глаза его сияют в радостном ожидании. Благочестивое пение умолкает. Швея засыпает; я слышу ее хриплое дыхание. Она положила голову на руки на столе.

На стенке тикают часы; кругом мертвая тишина.

Здесь недостаточно силы, говорит мужчина и смотрит на меня укоризненно, как будто я виноват в этом.

В шкафу что-то потрескивает, будто ломается дерево.

Она идет! шепчет взволнованно старик.

Нет, это Пифагор, поучает нас мужчина с длинными волосами.

Толстая женщина икает. На этот раз трещит и хрустит в столе, руки швеи начинают ритмически подергиваться в такт ее пульсу.

На мгновение она поднимает голову ее зрачки закатились под веки и видны только белки... Затем она снова роняет голову.

Однажды я видел, как умирала маленькая собачонка; это было очень похоже. Она перешагнула порог смерти, чувствую я.

Ритмическое постукивание ее руки по столу продолжается. Кажется, что сама ее жизнь перешла в этот стук.

Под моими пальцами я ощущаю тихое шуршание в дереве, как будто бы надуваются и лопаются мозоли. Когда они разрываются, из них как бы исходит леденящий холод, расширяясь и паря над поверхностью стола.

Это Пифагор, грудным голосом уверенно говорит мужчина с длинными волосами.

Холодный воздух над столом оживает и начинает вибрировать; я вспоминаю о "мертвящем северном ветре", о котором тогда, в полночь, говорили капеллан и мой отец.

Вдруг в комнате раздается громкий стук: стул, ев котром сидит швея отброшен, сама она распростерлась на полу.

Женщина и мужчина поднимают ее на скамейку, стоящую у камина.

Они отрицательно качают головой, когда я спрашиваю их, не поранилась ли она, и снова садятся к столу.

С моего места видно только тело швеи; лицо скрыто в тени, падающей от шкафа. Внизу перед домом проезжает груженая повозка, так что стены дрожат; стук колес давно затих, но дрожание стен странным образом продолжается.

Может, я обманываюсь? Или, может быть, мои чувства настолько обострены, что я могу улавливать то, что уже совершилось давно: тонкую вибрацию вещей, которая угасает гораздо позже, чем принято обычно считать?

Иногда я вынужден закрывать глаза: так возбуждающе действует красный свет ночника. Там, куда он падает, формы предметов разбухают и их очертания растворяются друг в друге. Тело швеи напомирает рыхлую массу, теперь она уже соскользнула со скамейки на пол.

Я твердо решил не поднимать взгляда, пока не произойдет нечто значительное. Я хочу остаться господином над своими чувствами.

Я ощущаю внутреннее предупреждение: будь настороже! Какоето глубокое недоверие возникает во мне, как будто нечто дьявольскиковарное, какое-то зловещее существо, как яд, просочилось в комнату.

Слова из письма Офелии: "Я буду с тобой и уберегу тебя от всякой опсности", всплывают так отчетливо, что я почти слышу их.

Внезапно одновременно из трех уст раздается крик: "Офелия! " Я открываю глаза и вижу: над телом швеи парит синеватый направленный вершиной вверх конус, сотканный из кольцеобразного тумана. Второй конус, похожий на первый, спускается с потолка. Его вершина направлена вниз: она тянется к вершине первого, пока они не сливаются друг с другом, образуя некое подобие огромных, в человеческий рост, песочных часов.

Затем внезапно эта форма, как изображение в магическом фонаре, наведенном чьей-то рукой на резкость, стала четко очерченной и перед нами возникла Офелия, живая и реальная.

Она появляется так отчетливо и телесно, что я громко вскрикиваю и порываюсь броситься к ней.

Но крик ужаса во мне в моей собственной груди крик ужаса, в котором различимы два разных голоса, в последнее мгновение сдерживает меня:

"Скрепи свое сердце, Христофор! "

"Скрепи свое сердце! " отдается эхом во мне, как будто одновременно кричат мой первопредок и Офелия.

Призрак с бледным лицом подходит ко мне. Каждая складка одежды такая же, как и была при жизни. То же выражение лица, те же прекрасные мечтательные глаза, черные длинные ресницы, красиво очерченные брови, тонкие белые руки. Даже губы алые и дышат свежестью. Только на ее волосы накинуто покрывало. Она ласково склоняется надо мной, я чувствую биение ее сердца; она целует меня в лоб и обвивает руки вокруг моей шеи. Тепло ее тела проникает в меня. "Она ожила! говорю я себе, не может быть никакого сомнения! "

Кровь моя закипает и недоверие начинает таять от сладкого ощущения счатья, но все тревожнее кричит во мне голос Офелии, как будто в бессилии и отчаянии она ломает себе руки:

"Не оставляй меня! Помоги мне!... Ведь он просто надел мою маску!

" разбираю я наконец слова. Затем голос исчезает, как будто рот зажат платком.

"Не оставляй меня! " Ведь это был зов о помощи! Он пронзил меня до глубины души!

Нет, нет, моя Офелия, ты, которая живешь во мне, я не оставлю тебя! Я стискиваю зубы и холодею... холодею от недоверия. "Кто этот "Он", кто надел маску Офелии? "спрашиваю я в своем Духе и пристально вглядываюсь в лицо призрака. Вдруг в лице фантома появляется выражение каменной безжизненной статуи, зрачки сужаются, как если бы в них хлынул поток света.

Как будто молниеносно какое-то существо сжимается от страха, что его узнают; это происходит очень быстро, но в промежутке одного единственного удара моего сердца я вижу, что в глазах призрака вместо меня самого отражается крошечный образ чьей-то чужой головы.

В следующий момент призрак отстраняется от меня и скользит с распростертыми объятиями к точильщику, который, громко плача от любви и счастья, обнимает его, покрывая его щеки поцелуями.

Неописуемый ужас охватывает меня. Я чувствую, как волосы встают дыбом от страха. Воздух, который я вдыхаю, парализует мои легкие, как ледяной ветер.

Образ чужой головы, крошечный, как булавочная головка, но при этом более ясный и отчетливый, чем все, что может различить глаз, стоит передо мной.

Я смыкаю веки и пытаюсь удержать этот образ перед собой. Лик призрака, постоянно обращенный ко мне, все время пытается ускользнуть он блуждает вокруг, как искра в зеркале. Затем я заставляю его остановиться, и мы смотрим друг на друга.

Это лицо существа, одновременно похожего и на девушку, и на юношу, полной непостижимой, нездешней красоты.

Глаза без зрачков пусты, как у мраморной статуи, и сияют как опал.

Легкое, едва различимое, но еще более пугающее от своей скрытности выражение всеразрушающей безжалостности играет на узких, бескровных, тонко очерченных губах, с чуть-чуть поднятыми вверх уголками. Белые зубы сверкают из-под тонкой, как шелк, кожи чудовищная усмешка костей.

Этот лик есть оптическая точка между двумя мирами, догадываюсь я; лучи какого-то исполненного ненависти мира разрушения собраны в нем, как в линзе. За ним скрывается бездна всех растворений, и сам ангел смерти по отношению к ней является лишь бледным и жалким отражением.

"Что это за призрак, который принял сейчас черты Офелии? спрашиваю я себя испуганно. Откуда он пришел? Какая сила вселенной оживила его поддельную видимость? Он ходит, двигается, полный прелести и доброты, и все же это всего лишь маска сатанинской силы.

Неужели демон просто сбросит маску и ухмыльнется нам с адским коварством и всего лишь для того, чтобы оставить двух бедных людей в отчаянии и сомнениях? "

"Нет, понимаю я, ради такой ничтожной цели дьявол не стал бы открывать себя. "И то ли первопредок шепчет во мне, то ли это живой голос Офелии раздается в моем сердце, то ли бессловесный опыт моего собственного существа обращается ко мне, но только я понимаю: "Это безличная сила всякого Зла действует на безмолвные законы природы, совершают чудеса, которые на самом деле не что иное, как адская, марионеточная игра противопоставлений. То, что носит сейчас маску Офелии, это не какое-то существо, пребывающее самостоятельно во времени и пространстве. Это магический образ из памяти точильщика, ставший видимым и ощутимым при особых метафизических обстоятельствах, чьи логика и законы нам неизвестны. Быть может, он явлен лишь с дьявольской целью еще больше расширить ту бездну, которая отделяет царство мертвых от царства живых. Еще не обретшая чистую персональную форму душа истеричной швеи, просочившаяся

из медиумического тела, как пластическая магнетическая масса, скрытая ранее под оболочкой, породила этого фантома из тоски точильщика. Это голова Медузы, сим вол нижней силы притяжения, заставляющей окаменеть. Это ее работа, хотя здесь и в малом масштабе. Это она приходит к бедным, благославляя их, как Христос. Это она крадется, как тать, ночью в жилище человека.

Я поднимаю взгляд: призрак исчез, швея хрипит, мои руки еще лежат на столе, другие свои уже убрали.

Мутшелькнаус склонился ко мне и шепчет: "Не говори, что это была моя дочь Офелия. Никто не должен знать, что она мертва. Они знают только, что это было явление существа из рая, которое меня любит. "

Как комментарий к моим размышлениям торжественно звучит голос человека с длинными волосами. Сурово, как школьный учитель, он обращается ко мне:

Благодарите Пифагора на коленях, молодой человек! По просьбе господина Мутшелькнауса я обратился к Пифагору через медиума, чтобы он допустил Вас на наш сеанс, и чтобы Вы смогли избавиться от своих сомнений... Духовная звезда Фикстус потерялась в мировом пространстве и слетела на нашу землю. Воскрешение всех мертвых близко. Первые первозвестники этого уже в пути. Духи умерших будут ходить меж нами, как обычные люди, и дикие звери будут питаться травой, как в Эдемском саду. Разве это не так? Разве Пифогор не говорил нам об этом?

Толстая женщина крякает утвердительно.

Молодой человек, отбросьте бренный мир! Я прошел всю Европу ( он указал на свои сандалии) и говорю Вам: нет ни одной улицы в самой маленькой деревне, где сегодня не было бы спиритов. Вскоре это движение, как весенний поток, разольется по всему миру. Власть католической церкви подорвана, ибо Спаситель на сей раз придет в своем собственном образе.

Мутшелькнаус и толстая женщина кивают в восторге, в этих словах они услышали радостное известие, которое обещает им исполнение их страстного желания. Для меня, однако, они превращаются в пророчество о какой-то страшной грядущей эпохе.

Так же, как перед этим я видел голову Медузы в глазах призрака, так теперь из уст человека с длинными волосами я слушаю ее голос. В обоих случаях она скрыта под личиной величия и благородства. Но в действительсти это говорит сейчас раздвоенный язык гадюки мрака.

Медуза говорит о Спасителе, но имеет в виду Сатану. Она говорит, что дикие звери будут питаться травой, но под травой она подразумевает несметное множество доверчивых людей, а под дикими зверьми демонов отчаяния.

Самое страшное в этом то, что я чувствую: это пророчество исполнится! Но еще страшнее то, что оно состоит из смеси истины и адской лжи. Воскресшие мертвецы будут не горячо любимыми ушедшими существами, по которым рыдают и скорбят оставшиеся в живых, а лишь пустыми масками умерших. Танцуя, они придут к живым, но это не будет началом тысячелетнего царства. Это будет балом ада, сатанинским ожиданием первого крика петуха, нескончаемой космической Страшной Средой в самом начале Великого Поста. " Так что же, время отчаяния для старика и других присутствующих должно начаться уже сегодня? Ты этого хочешь? Я слышу, как глухая вопросительная усмешка звучит в голосе Медузы. Я не хочу тебе мешать, Христофор! Говори! Скажи им, что ты хочешь избежать моей власти, скажи им, что ты видел меня в глазах фантома, которого я создала из ракового зародыша гниющей оболочки души той швеи и которого я заставила двигаться... Скажи им все, что ты знаешь, а я помогу тебе сделать так, чтобы они поверили!

Я нахожу справедливым то, что ты хочешь выполнить долг одного из моих слуг. Что ж! Будь посланцем Великого Белого Доминиканца, который должен принести истину, как того хочет твой славный первопредок! Так будь слугой этой светлой истины, а я охотно помогу тебе в этом крестном пути! Мужественно скажи им здесь истину, я уже зараннее наслаждаюсь тем, как они будут радоваться принесенному тобой спасению!

"

Трое спиритов выжидательно уставились на меня. Что я скажу в ответ человеку с длинными волосами? Я вспоминаю то место в письме Офелии, где она просит меня помогать ее отцу. Я колеблюсь: должен ли я сказать то, что знаю? Один взгляд в блестящие от блаженства глаза старика лишает меня мужества. Я молчу.

То, что раньше я знал простым рассудком, как "знают" все человеческие существа, сейчас наполняет всю мою душу. Это пылающий опыт переживания того страшного разрыва, который пронизывает всю природу, и не ограничивается одной только землей. Это война между Любовью и Ненавистью, трещина между Небом и Адом, которая достигает и царства мертвых, простираясь и по ту сторону могилы.

Только в сердцах оживших в Духе мертвые обретают настоящий покой, чувствую я. Только там для них отдых и прибежище. Когда сердца людей погружены в сон, тогда спят и мертвецы. Когда же сердца духовно пробуждаются, тогда оживают и мертвые, тогда они оживают и принимают участие в мире проявления, но без тех мучений и страданий, которым подвержены земные существа.

Сознание своего бессилия и совершенной беспомощности охватывает меня , когда я раздумываю: что я должен сделать сейчас, пока еще лишь от меня зависит, промолчать или начать говорить? И что мне делать потом, после того, как я достигну магического совершенства, повзрослев и духовно окрепнув? Близко то время, когда учение о медиумизме охватит все человечество, как чума. Это я знаю наверняка.

Я рисую себе картину: бездна отчаяния поглощает людей, когда они постепенно, после мгновения короткого головокружительного счастья, видят, что мертвые, которые встали из могил, лгут, лгут, лгут еще страшнее, чем способны лгать живые существа, что это всего лишь призраки, эмбрионы, продукты адских совокуплений!

Какой пророк будет достаточно смел и велик, чтобы предотвратить такой духовный конец мира?

Внезапно посреди моего молчаливого разговора с самим собой мною овладело странное чувство: как если бы обе мои руки, которые все еще бездействующе покоились на столе, схватило невидимое существо. Мне показалось, что образовалась новая магнетическая цепь, подобная той, которая была в начале сеанса, но только теперь один я был ее участником.

Швея поднимается с пола и подходит к столу. Ее лицо спокойно, как если бы она была в полном сознании.

Это Пифа.... Это Пифагор! запинаясь произносит человек с длинными волосами. Но неуверенный тон его голоса выдает сомнение.

Нормальный, трезвый вид медиума, кажется, смущает его.

Швея смотрит в упор на меня и произносит глубоким мужским голосом: Ты знаешь, что я не Пифагор! Быстрый взгляд, брошенный вокруг меня, дает мне понять, что другие не слышат, что она говорит. Ее лицо ничего не выражает. Швея кивает утвердительно: "Я обращаюсь только к тебе, уши других глухи! Замыкание рук это магический процесс. Если между собой замкнуты руки тех, кто еще духовно не ожили, то из бездны Прошлого поднимается царство головы Медузы, и глубина извергает лярвы умерших существ. Цепь живцых рук это защитная стена, которая окаймляет обитель Верхнего Света. Слуги головы Медузы это наши инструменты, но они этого не знают. Они думают, что они разрушают, но в действительности они созидают пространство будущего. Как черви, пожирающие па даль, разъедают они труп материалистического мировоззрения, чей гнилостный запах, если бы не они, заразил бы всю землю. Они надеются, что придет их день, когда они пошлют призраки мертвых к людям. Мы пока позволяем им радоваться. Они хотят создать пустое пространство, называемое безумием и предельным отчаянием, которое должно поглотить всю жизнь. Но они не знают закона "наполнения". Они не знают, что из царства Духа брызнет родник помощи, если в этом будет необходимость.

И эту необходимость они создают сами.

Они делают больше, чем мы. Они призывают нового пророка. Они опрокидывают старую Церковь и даже не догадываются, что приближают тем самым пришествие новой. Они хотят пожрать все живое, но на деле уничтожают лишь падаль. Они хотят истребить в людях надежду на потусторонний мир, но убивают только то, что и так должно пасть.

Старая Церквоь стала черной и потеряла свой Свет, но тень, которую она бросает в будущее бела и чиста. Забытое учение о "переплавлении трупа в меч" будет основой новой религии и оружием нового духовного папства.

А о нем не беспокойся, швея направила свой взгляд на безучастно смотрящего прямо перед собой точильщика, о нем и об ему подобных. Никто из тех, кто на словах утверждают, что движутся в бездну, на самом деле не делает этого. "

Остаток ночи я провел на скамейке в саду, пока не взошло солнце. Я был счастлив сознанием того, что здесь, у моих ног, спит только форма моей любимой. Сама же она бодрствует, оставаясь неразрывно связанной со со мной, как и мое сердце.

Заря показалась на горизонте, ночные облака свисали с неба, как тяжелые черные шторы, до самой земли. Оранжево-желтые и фиолетовые пятна образовали гигантское лицо, чьи застывшие черты напоминали мне голову Медузы. Лицо парило неподвижно, как бы подстерегая солнце, желая уничтожить его. Вся картина напоминала адский носовой платок с вышитым на нем ликом Сатаны.

Прежде, чем взошло солнце, я как приветственный знак отломил для него ветку акации и воткнул ее в землю, чтобы она проросла и когда-нибудь сама стала деревом. При этом у меня было чувство, что я как-то обогатил мир жизни.

Еще до того, как появилось само великое светило, первые предвестники его сияния поглотили голову Медузы. И такие грозные и темные прежде облака превратились в необозримое стадо белых агнцев, плывущих по залитому лучами небу.

XII

"ЕМУ ДОЛЖНО РАСТИ, А МНЕ УМАЛЯТЬСЯ"

"Ему должно расти, а мне умаляться"... С этими словами Иоанна Крестителя на устах я проснулся однажды утром. Слова эти были девизом моей жизни с того самого дня, когда мой язык впервые произнес их, и до того дня, когда мне исполнилось тридцать два года.

"Он стал странным человеком, как и его дед, слышал я, как шептали старики, когда я сталкивался с ними в городе. Из месяца в месяц его дела все хуже и хуже. "

"Он стал бездельником и зря растрачивает дни, отпущенные Господом!

ворчали самые озабоченные. Видел ли кто-нибудь, как он работает?

"

Позднее, когда я уже стал взрослым мужчиной, слухи превратились в устойчивое мнение: "У него недобрый взгляд, избегайте его. Его глаз приносит несчастье! " И старухи на Рыночной площади протягивали мне "вилы" широко расставленные указательный и средний пальцы чтобы защититься от колдовства, или крестились.

Затем стали говорить, что я вампир, лишь с виду похожий на живое существо, который высасывает кровь у детей во время сна; и если на шее грудного ребенка находили две красные точки, то поговаривали, что это следы моих зубов. Другие, якобы, видели меня во сне полуволком-получеловеком и с криком убегали, когда замечали меня на улице. Место в саду, где я любил сидеть, считалось заколдованным, и никто не отваживался ходить по нашему узкому проходу.

Некоторые странные события придали всем этим слухам видимость истины.

Однажды поздним вечером из дома горбатой швеи выбежала большая лохматая собака хищного вида, которую никто раньше не встречал, и дети на улице кричали: "Оборотень! Оборотень! "

Какой-то мужчина ударил ее топором по голове и убил. Почти в то же самое время мне повредил голову упавший с крыши камень, и когда на другой день меня увидели с повязкой на лбу, посчитали, что я участвовал в том ночном кошмаре, и раны оборотня превратилась в мои.

Затем случилось так, что какой-то окрестный бродяга, которого считали душевнобольным, среди бела дня на Рыночной площади поднял в ужасе руки, когда я появился из-за угла, и с искаженным лицом, как если бы узрел дьявола, упал замертво на мостовую.

В другой раз по улице жандарм тащил какого-то человека, который все вырывался и причитал: "Как я мог кого-то убить? Я целый день проспал в сарае! "

Я случайно проходил мимо. Как только этот человек меня заметил, он бросился ниц, показывая на меня и крича: "Отпустите меня, вот же он идет! Он снова ожил! "

"Все они видят в тебе голову Медузы, пришла мне однажды в голову мысль, потому что подобные вещи случались уж слишком часто. Она живет в тебе. Кто ее видит, тот умирает. Кто только предчувствует приходит в ужас. Ведь ты видел в зрачках призрака то, что приносит смерть и что живет в каждом человеке. И в тебе тоже. Смерть живет у людей внутри, и поэтому они не видят ее. Они не носители Христа, не "христофоры". Они носители смерти. Смерть разъедает их изнутри, как червь. Тот, кто вскрыл ее в себе, подобно тебе, тот может ее видеть.

Для него она становится пред-метом, то есть чем-то находящимся "перед" ним".

И действительно, земля год от года становилась для меня все более и более сумрачной долиной смерти. Куда бы я ни бросил взгляд, повсюду в форме, слове, звуке, жесте чувствовал я присутствие страшной госпожи мира: Медузы с прекрасным, но одновременно ужасным ликом.

"Земная жизнь это постоянное мучительное рождение все заново возникающей смерти". Это ощущение не покидало меня ни днем, ни ночью. "Жизнь необходима лишь как откровение смерти. " Эта мысль переворачивала во мне все обычные человеческие чувства.

Желание жить представлялась мне кражей, воровством по отношению к моей сущности, а невозможность умереть представлялась гипнотическими узами Медузы, которая, казалось, говорила: "Я хочу, чтобы ты оставался вором, грабителем и убийцей, и так и скитался по земле".

Слова Евангелия: "Кто возлюбит свою душу, тот потеряет ее, кто возненавидит ее тот сохранит, "стали выступать из темноты, как лучезарный поток света. Я понял их смысл. То, что должно расти это мой Первопредок. Я же должен умаляться!

Когда тот бродяга упал на Рыночной площади, и его лицо начало зыстывать, я стоял в окружавшей его толпе, и у меня было жуткое чувство, будто его жизненная сила, как дуновение, входит в мое тело.

Как будто на самом деле я был вампирическим вурдалаком, с таким сознанием вины я выскользнул тогда из толпы, унося с собой отвратительное чувство моя жизнь держится в теле только за счет того, что она ворует у других. А тело лишь блуждающий труп, который обманул могилу, и тому, чтобы я начал заживо гнить, подобно Лазарю, препятствует только отчужденный холод моего сердца и моих ощущений.

Шли годы. Но я замечал это лишь по тому, как седели волосы моего отца, а сам он дряхлел.

Чтобы не давать пищи суеверным страхам горожан, я все реже и реже выходил из дома, пока, наконец, ни пришло время, когда я втечение целого года оставался дома и даже ни разу не спускался к скамейке в саду.

Я мысленно перенес ее в свою комнату, сидел на ней часами, и при этом близость Офелии пронизывала меня. Это были те редкостные часы, когда царство смерти было не властно надо мной.

Мой отец стал странно молчалив. Часто в течение недель мы не обменивались с ним ни единым словом, за исключением утренних приветствий и вечерних прощаний.

Мы почти совсем отвыкли от разговоров, но казалось, что мысль нашла новые пути для коммуникации. Каждый из нас всегда угадывал, что нужно другому. Так однажды я протянул ему необходимый предмет, о котором он ничего не говорил вслух. В другой раз он принес мне книгу из шкафа, перелистал и протянул мне ее, открыв именно на тех словах, которые внутренне занимали меня в данный момент.

По нему я видел, что он чувствует себя совершенно счастливым.

Иногда он подолгу останавливал на мне свой взгляд; в нем светилось выражение глубокого удовлетворения.

Временами мы оба знали наверняка, что часами обдумываем одни и те же мысли мы шли духовно настолько в такт друг с другом, что даже невысказанные мысли превращались в слова, понятные нам обоим. Но это было не так, как раньше, когда слова приходили или слишком рано или слишком поздно, но всегда не вовремя; это было, скорее, продолжением некоего общего мыслительного процесса, а не просто попытками или начальными этапами духовного общения.

Такие моменты настолько живы в моих воспоминаниях, что все, вплоть до мельчайших деталей, встает предо мной, когда я думаю об этих минутах.

Сейчас, когда я это пишу, я снова слышу голос моего отца, слово в слово, каждую интонацию... Это случилось однажды, когда я в своем Духе спрашивал себя о смысле своего странного безжизненного оцепенения.

Он сказал тогда: "Мы все должны стать холодными, но большинству людей это не позволяет жить дальше, и тогда наступает смерть. Есть два вида умирания.

У многих людей в момент смерти умирает почти все их существо, так что о них можно сказать: от них ничего не осталось. От некоторых людей остаются дела, которые они совершили на земле: их слава и заслуги живут еще некоторое время, и некоторым странным образом остается и их форма, так как им воздвигают памятники. Сколь незначительную роль при этом играет "добро" или "зло" видно уже и по тому, что таким великим разрушителям, как Нерон или Наполеон, также поставлены памятники.

Это зависит только от масштаба действий.

Самоубийцы или люди, ушедшие из жизни каким-то ужасным образом, по утверждению спиритов, остаются на земле в течение еще некоторого срока. Я склоняюсь к мысли, что на медиумических сеансах или в домах с привидениями зримо и ощутимо появляются не призраки мертвых, а их истинные сущности вместе со знаками, сопровождавшими их смерть, как если бы магнетическая атмосфера места полностью сохраняла то, что случилось в прошлом, и временами снова его воспроизводила в настоящем.

Многие призраки в процессе заклинания мертвых в Древней Греции, как в случае Терезия, подтверждают это.

Смертный час это только момент катастрофы, в которой все в людях, что еще не было разрушено при жизни, уносится в никуда ураганным ветром. Можно сказать и так: червь разрушения вначале поражает наименее значительные органы, когда же его зуб касается жизненных опор, рушится все здание. Это естественный порядок вещей.

Подобный конец уготован и мне, потому что и мое тело содержит слишком много элементов, алхимически трансформировать которые выше моих сил. Если бы не ты, мой сын, я должен был бы вернуться, чтобы в новом земном воплощении завершить прерванное Делание.

В книгах восточной мудрости написано: "Произвел ли ты на свет сына, посадил ли дерево и написал ли книгу? Только тогда ты можешь начать Великое Делание... "

Чтобы избежать нового воплощения, жрецы и короли Древнего Егопта завещали бальзамировать свои тела. Они хотели предотвратить то, чтобы наследие их телесных клеток снова притянуло их вниз и вынудило бы вернуться к земным деяниям.

Земные таланты, недостатки и пороки, знания и способности это свойства телесной формы, а не души. Как последняя ветвь нашего рода, я унаследовал телесные клетки моих предков. Они передавались из поколения в поколение и наконец дошли до меня. И я чувствую, что ты сейчас думаешь: " Как такое возможно? Как могут клетки деда передаваться отцу, если родитель не умер перед рождением наследника?

"

Но наследование клеток происходит иначе. Они появляются не сразу при зачатии и рождении, и не грубо чувственным образом. Это происходит не так, как если бы воду из одного сосуда переливали в другой. Наследуется особый индивидуальный порядок кристаллизации клеток вокруг центральной точки. Но и это происходит не сразу, а постепенно. Ты никогда не замечал тот комический факт, над которым так часто смеются, что старые холостяки, имеющие любимых собак, со временем переносят свой собственный облик на своих любимцев? Здесь происходит астральное перемещение "клеток" из одного тела в другое: на том, что человек любит, он оставляет отпечаток своего собственного существа. Домашние животные только потому так по-мещански мудры, что на них астрально перенесены клетки человека. Чем глубже люди любят друг друга, тем больше их клеток смешивается между собой, тем теснее они сплавляются друг с другом, пока наконец, через миллиарды лет, не достигают такого идеального состояния, что все человечество становится

единым

существом,

собранным

из

 бесчисленных индивидуальностей. В тот самый день, когда умер твой дед. я, его единственный сын, стал последним наследником нашего рода.

Я не печалился ни единого часа, так живо все его существо проникло в меня! Для профана это покажется ужасным, но я могу сказать: день ото дня я чувствовал, как его тело разлагается в могиле, но, однако, мне не казалось это чем-то страшным или противоестественным.

Его распад означал для меня освобождение связанных ранее сил; они потекли по моей крови, как волны эфира.

Если бы не ты, Христофор, я должен был бы возвращаться на землю, пока "провидение", если можно только использозать это слова, не позволило бы мне самому получить ту же привилегию, что и ты стать вершиной, вместо того, чтобы быть ветвью.

В мой смертный час ты, мой сын, унаследуешь те последние клетки моей телесной формы, которые я не смог довести до совершенства, и тебе придется алхимизировать и одухотворить их, а вместе с ними и клетки всего нашего рода.

Мне и моим предкам не удалось осуществить "растворение трупа", потому что властительница всякого разложения не ненавидела нас так, как она ненавидит тебя. Только если Медуза ненавидит и боится одновременно так же сильно, как она ненавидит и боится тебя, только тогда это может получиться, и она сама осуществит в тебе то, чему она хотела бы воспрепятствовать.

Когда пробъет час, она обрушится на тебя с такой безграничной яростью, чтобы спалить в тебе каждый атом, и при этом она уничтожит в тебе свое собственное изображение. И только так свершится то, что человек не в состоянии сделать своими собственными силами. Она сама убъет часть себя самой, и это даст возможность причаститься к своей собственной вечной жизни. Она станет скорпионом, поражающим самого себя. Затем свершится великое превращение: не жизнь тогда породит смерть, но, напротив, смерть породит жизнь!

Я с великой радостью вижу, что ты, мой сын, это избранная вершина нашего родового древа. Ты стал холоден уже в юные годы, тогда как все мы остались теплыми вопреки старости и дряхлению. Половое влечение очевидное в молодости и скрытое в старости корень смерти.

Уничтожить его тщетная задача всех аскетов. Они как Сизиф, который без отдыха катит камень в гору, чтобы потом в полном отчаянии наблюдать, как он снова с вершины срывается в бездну. Они хотят достичь маги ческого холода, без которого невозможно стать сверхчеловеком, и поэтому они избегают женщин, и однако только женщина может им помочь.

Женское начало, которое здесь, на земле, отделено от мужского, должно войти в мужчину, должно слиться с ним в одно. Тогда только успокаивается всякое желание плоти. Только когда оба эти полюса совпадут, заключается брак замыкается кольцо. И тогда возникает холод, который может пребывать в самом себе, магический холод, разбивающий законы земли. Но однако этот холод не противоположность теплу. Он лежит по ту сторону мороза и жара. И это из него, как из Ничто, происходит все, созданное властью Духа.

Половое влечение это хомут в триумфальной колеснице Медузы, в которую мы все запряжены.

Мы, твои предки, все были женаты, но, однако, никто из нас не вступил в брак. Ты не женат, но ты единственный, кто действительно вступил в него. Поэтому ты и стал холоден, а все мы вынуждены оставаться теплыми.

Ты понимаешь, что я имею в виду, Христофор! Я вскочил и схватил обеими руками руку отца; сияние в его глазах говорило мне: "я знаю".

Наступил день Успения Пресвятой Богородицы. Это день, в который меня тридцать два года назад нашли новорожденным на пороге церкви.

Снова, как однажды в лихорадке, после прогулки на лодке с Офелией, услышал я ночью, как открываются двери в доме, и когда я прислушался, я узнал шаги моего отца, поднимающегося снизу в свою комнату.

Запах горящей восковой свечи и тлеющего ладана донесся до меня.

Прошло около часа, и я услышал, что он тихо позвал меня.

Я поспешил к нему в кабинет, охваченный странным беспокойством, и по резким глубоким линиям на его щеках и бледности лица понял, что наступает его смертный час.

Он стоял прямо во весь рост, облокотившись спиной о стену, чтобы не упасть.

Он выглядел настолько чужим, что я на секунду подумал, что передо мной незнакомый человек.

Он был облачен в длинную, до самого пола, мантию; с бедер на золотой цепи свисал обнаженный меч.

Я догадался: и то и другое он принес с нижних этажей дома.

Поверхность стола была покрыта белоснежной скатертью. На ней стоял только серебрянный подсвечник с зажженными свечами и сосуд с курящимися благовониями.

Я заметил, что отец покачнулся, борясь с хриплым дыханием, и хотел броситься к нему, чтобы поддержать, но он остановил меня протянутыми руками:

Ты слышишь, они идут, Христофор?

Я прислушался, но кругом была мертвая тишина.

Видишь, как открываются двери, Христофор? Я взглянул на двери, но мои глаза увидели, что они закрыты. Мне снова показалось, что он упадет, но он еще раз выпрямился, и в его глазах показался особый блеск, какого я прежде в них не видел.

Христофор! вскричал он вдруг гулким голосом, который потряс меня с головы до пят. Христофор! Моя миссия подошла к концу. Я тебя воспитывал и оберегал, как мне было предписано. Подойди ко мне! Я хочу дать тебе знак!

Он схватил меня за руку и соединил свои пальцы с моими особенным образом.

Вот так, начал он тихо, и я услышал, что его дыхание вновь становится прерывистым, связаны звенья большой невидимой цепи. Без нее ты немногое сможешь. Но если ты будешь ее звеном, ничто перед тобой не устоит, потому что вплоть до самой отдаленной точки Вселенной тебе помогут силы нашего Ордена. Слушай меня: не доверяй всем формам, которые противостоят тебе в царстве магии! Власть тьмы может принять любую форму, даже форму наших учителей. Даже это рукопожание, которому я сейчас тебя обучил, они внешне могут воспроизводить, чтобы ввести тебя в заблуждение. Но они не могут другого не могут оставаться невидимыми. Если бы силы Тьмы попытались в невидимом мире присоединиться к нашей цепи, в тот же самый момент они бы рассыпались на атомы!

Он повторил тайный знак: Запомни хорошо это рукопожатие! Если из другого мира тебе явится призрак, и даже если ты подумаешь, что он это я, потребуй от него этого знака! Мир магии полон опасностей!

Последние слова перешли в хрип, взгляд моего отца подернулся пеленой, а подбородок опустился на грудь.

Затем внезапно его дыхание остановилось; я подхватил его на руки, осторожно уложил на постель и стоял у его тела до тех пор, пока не взошло солнце. Его правая рука лежала в моей пальцы были сплетены в тайном рукопожатии, которому он меня научил.

На столе я нашел записку. В ней было сказано:

"Похорони мой труп в мантии и с мечом рядом с моей любимой женой. Пусть капеллан отслужит мессу. Не ради меня, потому что я жив, а ради его собственного успокоения: он был мне преданным, заботливым другом. "

Я взял меч и долго рассматривал его. Он был сделан из красной железной руды, называемой "кровавым камнем", какую используют чаще всего при изготовлении перстней с печатью. Это была, по-видимому, древнейшая азиатская работа.

Рукоять, красноватая и тусклая, напоминала верхнюю часть туловища человека и была выполнена с большим искусством. Опущенная вниз полусогнутая рука образовывала эфес, голова служила набалдашником.

Лицо было явно монгольского типа: лицо очень старого человека с длинной жидкой бородой, которое можно увидеть на картинах, изображающих китайских святых. На голове у него был странной формы колпак. Туловище, обозначенное только гравировкой, переходило в блестящий отшлифованный клинок. Все было отлито или выковано из цельного куска.

Неописуемо странное чувство охватило меня, когда я взял его в руки ощущение, как будто из него заструился поток жизни.

Полный робости и благоговения, я снова положил его рядом с умершим.

"Быть может, это тот самый меч, о котором в легенде рассказывается, что он был когда-то человеком", сказал я себе.

XIII

БУДЬ БЛАГОСЛОВЕННА, ЦАРИЦА МИЛОСЕРДИЯ

И снова прошли месяцы.

Злые слухи обо мне давно умолкли; люди в городе принимали меня за незнакомца, они едва замечали меня слишком долго я вместе с отцом находился дома, наверху под крышей, никуда не выходя, не вступая с ними ни в какие контакты.

Когда я представляю себе то время, мне кажется практически невозможным, что мое созревание из юноши во взрослого мужчину происходило в четырех стенах, вдали от внешнего мира. Я совершенно не помню отдельных деталей, того, например, что я должен был где-то в городе покупать себе новое платье, туфли, белье и тому подобное...

Мое внутреннее омертвение тогда было настолько глубоким, что события повседневной жизни не оставляли ни малейшего следа в моем сознании.

Когда наутро после смерти отца я в первый раз снова вышел на улицу, чтобы сделать необходимые приготовления для похорон, я поразился тому, как все изменилось: железная решетка закрывала проход в наш сад; сквозь ее прутья я увидел большой куст акации там, где однажды посадил росток; скамейка исчезла и на ее месте на мраморном цоколе стояла позолоченная покрытая венками статуя Божьей Матери, покрытая венками.

Я не мог найти объяснения этой перемене, но то, что на месте, где была погребена моя Офелия, стоит статуя Девы Марии тронуло меня, как какое-то сокровенное чудо.

Когда я позже встретил капеллана, я едва узнал его так он постарел. Мой отец иногда навещал его и каждый раз передавал мне от него приветы, но уже в течение года я его не видел.

Он также очень поразился, когда увидел меня, удивленно уставился на меня и никак не мог поверить, что это я.

Господин барон просил меня не приходить к нему в дом, объяснил он мне, он сказал, что Вам необходимо некоторое время побыть одному.

Я свято исполнял его не совсем понятное мне желание...

Я казался себе человеком, вернувшимся в свой родной город после долгого отсутствия: я встречал взрослых людей, которых знал детьми, я видел серьезные лица там, где раньше блуждала юношеская улыбка; цветущие девушки стали озабоченными супругами...

Я бы не сказал, что чувство внутреннего оцепенения покинуло меня тогда. Но к нему прибавилась какая-то тонкая пелена, которая позволила мне смотреть на окружающий мир более человеческим взглядом.

Я объяснял себе это влиянием животной силы жизни, которая, как завещание, перешла мне от отца.

Когда капеллан инстинктивно ощутил это влияние, он проникся ко мне большой симпатией и стал часто бывать у меня по вечерам.

"Всегда, когда я рядом с Вами, говорил он, мне кажется, что предо мной сидит мой старый друг".

При случае он мне обстоятельно рассказывал, что произошло в городе за эти годы.

И я снова вызывал к жизни прошлое.

Помните, Христофор, как Вы маленьким мальчиком говорили, что Вас исповедовал Белый Доминиканец? Я сначала не был уверен, что это правда, я думал, что это игра Вашего воображения, потому что то, что Вы рассказывали , превосходило силу моей веры. Я долго колебался между сомнением и предположением, что это могло быть дьявольским призраком или одержимостью, если для Вас это более приемлемо. Но когда произошло уже столько неслыханных чудес, у меня для всего этого есть только одно объяснение: наш город накануне великого чуда!

А что же, собственно, произошло? спросил я. Ведь, как Вы знаете, половину своей человеческой жизни я, был отрезан от мира.

Капеллан задумался.

Лучше всего я коснусь сразу последних событий; я не знаю, правда, с чего начать. Итак, началось с того, что все больше людей стали утверждать, что они собственными глазами видели в новолуние какую-то белую тень, отбрасываемую нашей церковью, что подтверждает предание. Я старался опровергнуть эти слухи, пока, наконец, я сам да, я сам! не стал свидетелем этого события. Но пойдем дальше! Я испытываю глубочайшее волнение всегда, когда начинаю говорить об этом. Однако достаточно предисловий: я сам видел Доминиканца!

Избавьте меня от описаний ведь то, что я пережил, является для меня самым священным событием, которое я могу себе только представить!

Вы считаете Белого Доминиканца человеком, стяжавшим особенную силу, или Вы думаете, Ваше Преподобие, что он нечто, напоминающее явление духов?

Капеллан медлил с ответом. Честно говоря, я не знаю! Мне показалось, что он был облачен в папскую мантию. Я думаю... да, я знаю твердо: это был светлый лик, устремленный в будущее. У меня было видение грядущего Великого Папы, который будет зваться "FLOS FLORUM"... Пожалуйста, не спрашивайте меня больше ни о чем! Позднее пошли разговоры, что точильщик Мутшелькнаус из тоски, что его дочь пропала без вести, сошел с ума. Я занялся выяснением этого обстоятельства и хотел его утешить. Но... это он утешил меня. Я увидел очень скоро, что передо мной блаженный. А сегодня мы все уже знаем, что он чудотворец.

Точильщик чудотворец? спросил я, потрясенный.

Да, так Вы ведь не знаете, что сейчас наш маленький городок на прямом пути к спасению и стал местом паломничества! вскричал капеллан, ошеломленный. Господи, неужели Вы проспали все это время, как монах до весенней капели. Разве Вы не видели статую Богородицы в саду?

Да, я видел ее, начал я, но при каких обстоятельствах она появилась?? Я пока не заметил, чтобы люди совершали туда поломничество!

_ Это потому, объяснил капеллан, что в это время старик Мутшелькнаус странствует и наложением рук исцеляет больных. Люди стекаются к нему толпами. Вот почему город сейчас как-будто вымер.

Завтра в праздник Успения Богородицы он снова вернется в город.

А он Вам никогда не рассказывал, что он присутствовал на спиритическом сеансе? спросил я осторожно.

Только в самом начале он был спиритом. Сейчас он далеко отошел от этого. Я думаю, для него это был переходный период. Но то, что эта секта чрезмерно разрослась сегодня, к сожалению, правда. Я говорю " к сожалению", хотя надо заметить, что вообщем-то учение этих людей извращает учение церкви! Кроме того, я часто спрашиваю себя: что лучше чума материализма, которая распространилась среди человечества, или эта фанатическая вера, которая произрастает из бездны и угрожает все поглотить? Действительно, здесь выбор или Сцилла или Харибда.

Капеллан посмотрел на меня вопросительно и, казалось, ожидал от меня ответа. Я молчал я снова думал о голове Медузы.

Однажды меня оторвали от службы, продолжал он. " Старик Мутшелькнаус идет по улицам! Он воскресил мертвого! " кричали все друг другу взволнованно.

Произошло очень странное событие. По городу ехала повозка с покойником. Вдруг старик Мутшелькнаус приказал кучеру остановиться.

"Снимите гроб! "

 приказал он

громким голосом.

Как загипнотизированные, люди повиновались ему без сопротивления. Затем он сам открыл крышку. В нем лежал труп калеки, которого Вы знали, ребенком он всегда бегал со своими костылями впереди свадебных процессий. Старик склонился над ним и сказал, как однажды Иисус: "Встань и иди! " И... и... капеллан прослезился от умиления и восторга, и калека очнулся от смертного сна! Я спрашивал потом Мутшелькнауса, как все это произошло. Вы, наверное, знаете, Христофор, что вытащить из него что-либо почти невозможно; он пребывает в состоянии непрерывного экстаза, которое с каждым месяцем становится все глубже и глубже. Сегодня он вообще перестал отвечать на вопросы.

Тогда мне удалось кое-что от него узнать. "Мне явилась Богородица, сказал он, когда я разговорил его, она поднялась из земли перед скамьей в саду, где растет акация. " И когда я уговаривал его описать мне, как выглядит святая, он сказал мне со странной блаженной улыбкой: "Точно как моя Офелия". "А как Вы пришли к мысли остановить повозку с покойником, любезный Мутшелькнаус? "допытывался я. Вам приказала Богородица? ""Нет, я узнал что калека мертв лишь повидимости. ""Но как Вы могли узнать об этом? Даже врач не знал об этом!

"-"Я это узнал, поскольку был сам однажды заживо погребен", последовал странный ответ старика. И я не мог заставить его понять всю нелогичность подобного объяснения. "То, что человек испытывает на себе, он может увидеть и в других. Дева Мария оказала мне милость тем, что меня еще ребенком чуть было заживо не погребли, иначе бы я никогда не узнал, что калека мертв лишь по-видимости... " повторял он во всесозможных вариантах, но так и не дошел до сути дела, до которой я докапывался. Мы говорили, не понимая друг друга!

А что стало с калекой? спросил я капеллана. Он все еще жив?

Нет! И странно, что смерть настигла его в тот же час.

Лошади испугались шума толпы, понесли по Рыночной площади, опрокинули калеку на землю и колесо сломало ему позвоночник.

Капеллан рассказал мне еще о многих других замечательных исцелениях точильщика. Он красноречиво описал, как весть о появлении Богородицы разнеслась по всей стране, вопреки насмешкам и издевательствам так называемых просвещенных людей; как появились благочестивые легенды и, наконец, как акация в саду стала центром всех этих чудес. Сотни людей, прикоснувшиеся к ней, выздоравливали, тысячи внутренне отпавших, раскаившись, возвращались к вере.

Дальше я слушал все это не слишком внимательно. Мне казалось, что я разглядываю в лупу крошечные и в то же время всемогущие приводные колеса цепи духовных событий в мире. Калека, чудом возвращенный к жизни и в тот же час заново возвратившийся к смерти, как бы подавал нам знак, что здесь действует какая-то слепая, сама по себе ущербная и все-таки на удивление активная невидимая сила. И потом, рассуждение точильщика! Внешне детское, нелогичное внутренне осмысленное, обнажающее бездну мудрости. И каким чудесным простым образом старик избежал сетей Медузы этого обманчивого света спиритизма: Офелия, идеальный образ, которому он отдал всю свою душу, стала для него милосердной святой, частью его самого. Отделившись от него, она вернула ему тысячекратно все жертвы, которые он принес ради нее, совершила для него чудеса, просветила его, возвела его к небу и открылась ему как божество! Душа, вознаградившая саму себя! Чистота сердца как проводница к сверхчеловеческому, носительница всех священных сил. И как духовная субстанция переносится его живая и обретшая форму вера на безмолвные творения растительного мира, и древо акации исцеляет больных... Но здесь есть и одна загадка, чье решение я могу лишь смутно предугадать: почему именно то место, где покоится прах Офелии, а не какое-нибудь другое, стало источником всех целительных сил? Почему именно то дерево, которое я посадил с желанием обогатить мир жизни, избрано быть отправной точкой всех чудесных событий? Глубокое сомнение у меня вызывало также то, что превращение Офелии в Богоматерь совершилось по магическим законам, подобным законам спиритического сеанса. " А где же смертоносное влияние головы Медузы? "спрашивал я себя. Неужели Бог и Сатана, понимаемые с философской точки зрения, в последней истине и в последнем парадоксе, это одно и то же созидетель и разрушитель в одном лице? "

Как Вы считаете, Ваше преподобие, с точки зрения католического священника, может ли дьявол принимать облик святого или даже самого Иисуса Христа или Девы Марии?

На кокое-то время капеллан уставился на меня, затем закрыл уши ладонями и вскричал: "Остановитесь, Христофор! Этот вопрос внушил Вам дух Вашего отца. Оставьте мне мою веру! Я слишком стар, чтобы выдерживать подобные потрясения. Я хочу спокойно умереть с верой в божественность чуда, которое я сам видел и с которым соприкоснулся.

Нет, говорю я Вам, нет, и еще раз нет! Если бы дьявол и мог принимать разные облики, то перед Святой Девой и ее Божественным сыном он должен был бы остановиться! "

Я кивнул и замолчал; мои уста замкнулись. Как тогда, на сеансе, когда я внутренне слышал насмешливые слова головы Медузы: "Расскажи им все, что ты знаешь! " Да, понадобится явление Великого грядущего Вождя, который был бы абсолютным господином слова, способным так использовать его, чтобы открыть истину и одновременно не погубить тех, которые ее услышат, иначе все религии будут подобны тому калеке, умершему наполовину, чувствую я.

На следующее утро на заре меня разбудил звон колоколов на башне, и я услышал приглушенное пение хора, в котором звучало сдержанное, но глубокое возбуждение и которое приближалось все ближе и ближе.

"Мария, благословенна ты в женах! "

Какое-то тревожное дребежжание появилось в стенах домов, как будто камни ожили и по-своему присоединились к пению.

"Раньше проход оглашался жужжанием токарного станка, теперь звуки мучительного труда исчезли, и как эхо, в земле пробудился гимн Богородице", думал я про себя, спускаясь с лестницы.

Я остановился в дверях дома. Мимо меня по узкой улице проходила во главе со стариком Мутшелькнаусом плотная, несущая горы цветов, толпа празднично разодетых людей.

"Святая Мария, моли Бога о нас! "

"Будь благословенна, царица милосердия! "

Старик был бос, с непокрытой головой. Его одежды странствующего монаха некогда были белыми; теперь они сильно износились и были покрыты бесчисленными заплатами. Он шел, как слепой старец, неверной шатающейся походкой.

Его взгляд упал на меня, застыл на одно мгновение, но в нем не отразилось ни следа узнавания или какого-то воспоминания. Его зрачки были устремлены вдаль, параллельно друг другу, как будто он смотрел сквозь меня и сквозь стены в глубину иного мира.

Он шел странной походкой, и мне казалось, что его ведет какая-то невидимая сила, а не его собственная воля. Он подошел к железной решетке, огораживающей сад, распахнул ее и направился к статуе Девы Марии.

Я смешался с толпой, которая робко и медленно двигалась за ним на почтительном расстоянии и перед решеткой остановилась. Пение становилось все тише, но постоянно с каждой минутой в толпе нарастало возбуждение. Вскоре пение превратилось в бессловесную вибрацию звуков, и неописуемое напряжение повисло в воздухе.

Я поднялся на выступ стены, с которого мог все хорошо видеть.

Старик долго стоял без движения перед статуей. Это был жуткий момент.

Во мне возник странный вопрос: кто же из двоих оживет раньше?

Какой-то глухой страх, подобный тому, на спиритическом сеансе, овладел мной. И вновь я услышал голос Офелии в своем сердце: "Будь осторожен! "

Тут я увидел, что седая борода старика слегка подрагивает. По движению его губ я догадался, что он разговаривает со статуей. В толпе позади меня тотчас воцарилась мертвая тишина. Негромкое пение шедших сзади умолкло, как по кем-то данному знаку.

Тихий ритмически повторяющийся звон был теперь единственным различимым звуком.

Я поискал глазами место, откуда он доносился. Робко втиснувшийся в нишу стены, как будто избегая взгляда точильщика, там стоял толстый старый мужчина, на лысой голове которого красовался лавровый венок.

Одной рукой он закрывал себе половину лица, в другой, вытянув ее вперед, держал жестяную банку. Рядом с ним в черном шелковом платье стояла загримированная до неузнаваемости фрау Аглая.

Нос пьяницы, бесформенный и посиневший, заплывшие жиром глаза едва видны без всяких сомнений это актер Парис. Он собирал деньги у паломников, а фрау Мутшелькнаус помогала ему в этом. Я видел, как она время от времени быстро нагибалась, робко наблюдая за своим супругом, как будто бы боялась, что он увидит ее, и что-то нашептывала людям, которые при этом сразу механически хватались за кошельки и, не спуская взгляда со статуи Богоматери, бросали монеты в жестянку.

Дикий гнев охватил меня, и я сверлил глазами лицо комедианта.

Наши взгляды тут же встретились, и я увидел, как его челюсть отвисла, а лицо сделалось пепельно-серым, когда он меня узнал. От ужаса банка с пожертвованиями чуть было не выпала у него из рук.

Охваченный отвращением, я отвернулся.

"Она двигается! Она говорит! Святая Мария, моли Бога за нас! Она говорит с ним! Вот! Вот! Она наклонила голову! " пробежал внезапно по толпе, из уст в уста, хриплый, едва различимый шепот, сдавленный от ужаса увиденного. Вот! Вот! Сейчас снова! "

Мне казалось, что сейчас, в одно мгновение, вопль, исходящий из сотен живых глоток, поднимется и разорвет гнетущее напряжение, но все оставались словно парализованными. Только то тут то там раздавались отдельные безумные причитания: "Моли Бога о нас! " Я боялся: сейчас начнется давка, но вмсто этого люди в толпе лишь опустили головы.

Многие хотели упасть на колени, но люди стояли слишком близко друг к другу. Некоторые, обессилив, закрыли глаза, но не падали, поддерживаемые толпой. В своей мертвенной бледности они были похожи на покойников, стоящих среди живых и ожидающих чуда, которое их воскресит. Атмосфера стала такой магнетически удушающей, что даже легкое дуновение ветра казалось прикосновением невидимых рук.

Дрожь охватила все мое тело, как будто плоть хотела освободиться от костей. Чтобы не упасть вниз головой со стенного уступа, я уцепился за оконный карниз.

Старик говорил, быстро двигая губами; я мог это отчетливо различить. Его изнуренное лицо засветилось как бы юношеским румянцем, словно освещенное лучами восходящего солнца.

Затем вдруг он снова ушел в себя, как будто уловил какойто призыв. Напряженно прислушиваясь, с открытым ртом и глазами, устремленными на статую, он кивнул с просветленным выражением лица; затем быстро что-то тихо ответил, прислушался еще раз и вскинул радостно руки.

Каждый раз, когда он вытягивал шею, прислушиваясь, по толпе пробежал гортанный ропот, более похожий на хрип, чем на шепот: "Вот!

Вот! Она двигается! Вот! Сейчас! Она кивнула! "но никто не двигался вперед. Скорее толпа испуганно отступала, отшатываясь, как от порывов ветра. Я наблюдал за выражением лица старика так пристально, как только мог. Я хотел прочесть по его губам, что он говорит. В душе не знаю, почему я надеялся услышать или угадать имя Офелии. Но после долгих, непонятных мне фраз его губы постоянно повторяли одно только слово: "Мария! "

Вот! Сейчас! Как будто удар молнии потряс меня! Статуя, улыбаясь, склонила голову. И не только она: даже ее тень на светлом песке, повторила то же движение!

Тщетно я убеждал себя: это только обман чувств; движения старика в моих глазах невольно перенеслись на статую, пробудили видимость того, что она ожила. Я отвел глаза, твердо решив остаться господином своего сознания. Затем я снова посмотрел туда: статуя говорила! Она склонилась к старику! Сомнений больше не было!

"Будь настороже! " Я сосредоточил все свои силы на воспоминании об этом предостережении. И еще мне помогало то, что я ясно чувствовал в своем сердце: нечто неоформленное, но бесконечно мне дорогое, нечто, что я ощущал как постоянное близкое присутствие, хочет воспрянуть во мне, проявиться вовне и обрести форму, чтобы защитить меня, встав передо мной с широко распростертыми руками. Вокруг меня возникает магнетический вихрь, более могущественный, чем моя воля.

Все, что осталось во мне от религиозности, и благочестия со времен моего детства, что я унаследовал в своей крови, и что до этого момента безжизненно покоилось во мне, прорвалось, проникая из клетки в клетку моего тела. Душевный ток в моем теле заставлял мои колени подкашиваться, как бы говоря: "Я хочу, чтобы ты пал на колени и поклонился мне. " "Это голова Медузы", говорю я себе, но при этом чувствую, что мой разум отказывается мне повиноваться. И тогда я прибегаю к последнему средству, которое гласит: "Не противься злу! " И я больше не оказываю сопротивления, и погружаюсь в бездну полного паралича воли. В это мгновение я так ослабеваю, что не могу больше управлять своим телом; мои руки срываются с карниза, и я падаю на головы и плечи толпы.

"Это голова Медузы", говорю я себе, но при этом чувствую, что мой разум отказывается служить мне. И тогда я прибегаю к последнему средству, которое гласит: "Не противься злу! " Я больше не оказываю сопротивления и погружаюсь в беэдну полного паралича воли. В это мгновение я так ослабеваю, что не могу более управлять своим телом; мои руки срываются с карниза, я падаю на головы и плечи толпы.

Как я вернулся к воротам моего дома, я не знаю. Детали подобных странных проишествий часто ускользают от нашего восприятия, или навсегда исчезают из памяти, не оставляя следов.

Я, должно быть, как гусеница проскользил по головам сомкнувшихся паломников! Я знаю только, что в конце концов я оказался в нише ворот, не в состоянии двигаться назад или вперед, но статуя пропала у меня из виду, и поэтому я не испытывал больше на себе ее колдовского влияния. Магический заряд толпы проходил мимо меня.

"В церковь! " раздался призыв из сада, и мне показалось, что это был голос старика: "В церковь! ". "В церковь! В церковь! " переходило из уст в уста. "В церковь! Дева Мария повелела

"Это голова Медузы", говорю я себе, но при этом чувствую, что мой разум отказывается служить мне. И тогда я прибегаю к последнему средству, которое гласит: "Не противься злу! " Я больше не оказываю сопротивления и погружаюсь в беэдну полного паралича воли. В это мгновение я так ослабеваю, что не могу более управлять своим телом; мои руки срываются с карниза, я падаю на головы и плечи толпы. Как я вернулся к воротам моего дома, я не знаю. Детали подобных странных проишествий часто ускользают от нашего восприятия, или навсегда исчезают из памяти, не оставляя следов.

Я, должно быть, как гусеница проскользил по головам сомкнувшихся паломников! Я знаю только, что в конце концов я оказался в нише ворот, не в состоянии двигаться назад или вперед, но статуя пропала у меня из виду, и поэтому я не испытывал больше на себе ее колдовского влияния. Магический заряд толпы проходил мимо меня. "В церковь! " раздался призыв из сада, и мне показалось, что это был голос старика: "В церковь! ". "В церковь! В церковь! " переходило из уст в уста. "В церковь! Дева Мария повелела так! " и вскоре все слилось в один многоголосый спасительный вопль, который разрядил напряжение.

Чары развеялись. Шаг за шагом, медленно, как гигантское стоногое мифическое чудовище, высвободившее голову из петли, толпа двинулась назад из прохода.

Последние в толпе окружили старика, протиснувшись мимо меня, и стали отры вать лоскуты от его одежды, пока он не остался почти голым. Они целовали их и прятали как реликвию.

Когда улочка обезлюдела, я направился к акации, утопая в разбросанных повсюду цветах.

Я еще раз хотел прикоснуться к месту, где покоился прах моей возлюблен ной. Я ясно чувствовал: это в последний раз.

"Неужели я тебя снова не увижу, Офелия?! Ни разу больше! " спрашивал я в своем сердце. "Один единственный раз я хотел бы увидеть твое лицо! "

Порыв ветра доносил из города: " Будь благословенна, царица милосердия! " Невольно я поднял голову.

Луч несказанного света осветил статую.

На крошечное мгновение, такое короткое, что удар сердца по сравнению с ним показался мне человеческой жизнью, статуя превратилась в Офелию и улыбнулась мне. Затем снова засиял на солнце каменно и неподвижно золотой лик статуи богородицы.

Я заглянул в вечное настоящее, которое для обычных смертных является лишь пустым и непонятным словом.

XIV

ВОСКРЕСЕНИЕ МЕЧА

Незабываемое чувство охватило меня, когда я однажды решил взглянуть на наследство моего отца и наших предков. Я обследовал этаж за этажом, и мне казалось, что я спускаюсь от столетия к столетию в средние века.

Искуссно расставленная мебель, выдвижные ящики, полные кружевных платков; темное зеркало в сияющей золотой раме, в котором я увидел себя, молочнозеленого, как призрак; потемневшие портреты мужчин и женщин в старинных убранствах, чей внешний вид менялся в зависимости от эпохи, во всех лицах было явное семейное сходство, которое иногда, казалось, ускользало, когда блондины становились брюнетами, чтобы затем опять снова прорваться к совершенству изначального образца, как-будто сам род вспоминал о своем истоке.

Золотые, украшенные драгоценностями коробочки, некоторые из которых сохраняли остатки нюхательного табака. Казалось еще вчера ими пользовались.

Перламутровые шелковые стоптанные дамские туфельки на высоком каблуке странной формы, которые, когда я их поставил вместе, вызвали в моем воображении юные женские образы: матерей и жен наших предков.

Трости из пожелтевшей резной слоновой кости; кольца с нашим гербом, то крошечно маленькие, как для детских пальчиков, то снова такие большие, как-будто их носил великан. Сюртуки на которых ткань от времени так одряхлела, что казалось, дунь на нее она рассыпется.

В некоторых комнатах пыль лежала таким слоем, что я утопал в ней по щиколотку, и когда я открывал дверь, из этой пыли образовывались горки. Под моими ногами появлялись цветочные орнаменты и морды зверей, когда я, шагая, очищал от пыли лежащий на полу ковер.

Созерцание всех этих вещей так захватило меня, что я недели мог проводить среди них. Иногда знание, что на земле кроме меня живут еще какие-то люди, полностью покидало меня.

Однажды, еще мальчишкой, учась в школе, я посетил маленький городской музей, и помню, какое сильное утомление и усталость вызвало у нас осматривание многих старинных, внутренне нам чуждых предметов.

Но насколько здесь все было иначе! Каждая вещь, которую я брал в руки, хотела мне чтото рассказать; ее собственная жизнь струилась из нее.

Прошлое моей собственной крови было в каждом предмете и становилось для меня странной смесью настоящего и прошедшего. Люди, чьи кости давно разложились в могилах, продолжали дышать здесь. Мои Предки, чью жизнь я продолжаю носить в себе, жили в этих комнатах. Их существование начиналось здесь с крика грудного ребенка и заканчивалось хрипом смертельной схватки, они любили и печалились здесь, веселились и горевали, их сердца были привязаны к вещам, которые и сейчас стоят здесь, такими, какими они их оставили. И эти вещи снова начинают таинственно шептать, когда я дотрагиваюсь до них.

Здесь же был стеклянный угловой шкаф с медалями на красном бархате, золотыми и до сих пор блестящими; с почерневшими серебрянными лицами рыцарей, словно умерших. Все они были положены в ряд, каждое с маленькой табличкой, надпись на которой поблекла и стала неразборчивой, но страстное желание исходило от них. Пристрастия, которых я раньше никогда не знал, навалились на меня, льстили и вымаливали: "возьми нас, мы принесем тебе счастье. "

Старое кресло с чудесными резными подлокотниками само почтение и спокойствие, манило меня помечтать в нем, говоря: "Я хочу рассказать тебе истории старины". Потом, когда я ему доверился, меня одолела какая-то мучительная, старческая, бессловесная тоска, как будто я сел не в кресло, а окунулся в тяжесть древних страданий. мои ноги отяжелели и одеревенели, как будто парализованный, который здесь сидел целое столетие захотел освободиться, превратив меня в своего двойника.

Чем ниже я спускался, тем мрачнее, суровее и беднее была обстановка. Грубый, крепкий дубовый стол; очаг вместо изящного камина; крашенные стены; оловянные тарелки; ржавая железная перчатка; каменный кувшин; затем снова комнатка с зарешеченными окнами; разбросанные всюду пергаментные книги, изгрызанные крысами; глиняные реторты, использовавшиеся алхимиками, железный светильник; колбы, в которых жидкости выпали в осадок: все пространство было наполнено безотрадным светом человеческой жизни, обманчивыми надеждами.

Вход в подвал, в котором должна была находиться хроника нашего перво-предка, фонарщика Христофора Йохера, был закрыт свинцовыми дверями. Попасть туда не было никакой возможности.

Когда мои исследования нашего дома закончились и я, сразу после долгого путешествия в царство прошлого, снова пришел в свою комнату, меня охватило чувство, что весь с головы до кончиков пальцев я заряжен магнетическими влияниями. Древняя атмосфера нижних комнат сопровождала меня как толпа призраков, вырвавшихся на свободу из тюремных стен. Желания, не исполнившиеся при жизни моих предков, выползли на дневной свет, проснулись и стремились теперь ввергнуть меня в беспокойство, одолевая мои мысли : "Сделай то, сделай это; это еще не закончено, это выполнено наполовину; я не могу уснуть, пока ты вместо меня этого не сделаешь! " Какой то голос мне нашептывал: "Сходи еще раз вниз к ретортам; я хочу рассказать тебе, как делают золото и приготавливают философский камень; сейчас я это знаю, тогда же мне не удалось это, потому что я слишком рано умер, "затем я услышал снова тихие слова сквозь слезы, которые, казалось исходили из женских уст: "Скажи моему супругу, что я всегда, вопреки всему, его любила; он не верит этому, он не слышит меня сейчас, потому что я мертва, тебя же он поймет! "-"Отомсти! Преследуй ее! Убей ее! Я скажу тебе где она. Не забывай меня! Ты наследник, у тебя обязанность кровной мести! "-шипит горячее дыхание мне в ухо, и мне кажется, что я слышу звон железной перчатки. "Иди в жизнь! Наслаждайся! Я хочу еще раз посмотреть на землю твоими глазами! "-понуждает меня зов парализованного в кресле.

Когда я изгоняю этих призраков из моего сознания, они становятся бессознательными частичками наэлектризованной жизни вокруг меня, которая исходит от предметов в комнате: что-то призрачно трещит в шкафу; тетрадь , лежащая на краю стола шелестит; доски потрескивают, как будто по ним кто-то ступакт; ножницы падают со стола и вонзаются одним концом в пол, как бы подражая танцовщице, которая стоит на носочках.

В волнении я хожу туда сюда: "Это наследие мертвых"-чувствую я. Зажигаю лампу, потому что наступает ночь, и темнота делает мой мозг слишком чувствительным. Призраки как летучие мыши: "свет должен спугнуть их; не следует позволять им больше тревожит мое сознание! "

Я заставил желания умерших замолчать, но беспокойство призрачного наследия будоражит мои нервы.

Я шарю в шкафу, чтобы отвлечься: мне в руки попадает игрущка, которую мне однажды подарил отец на Рождество: коробка со стеклянной крышкой и стеклянным дном; фигурки из дерева акации: два крохотных человечка, мужчина и женщина, и вместе с ними змея. Когда кусочком кожи трешь по стеклу, они электризуются, переплетаются, разъезжаются в разные стороны, прыгают, липнут, то кверху, то книзу, а змея радуется и выделывает разные удивительные "па".

"Эти там внутри тоже полагают, что они живут, думаю я про себя-, и однако это всего лишь некая всемогущая сила заставляет их двигаться! " Но почему-то мне не приходит в голову, что этот пример применим и ко мне: жажда действий внезапно одолевает меня, и я почему-то доверяюсь ей. Стремление умерших жить является мне под другой маской.

"Дела, дела, дела должны быть совершены! "-чувствую я; "да это так! Но не те, которые тщеславно хотели осуществить предки"так я пытаюсь убедить себя, "нет, я должен совершить нечто неизмеримо большее! "

Как-будто семена дремали во мне, а теперь прорастают зерно за зерном: "Ты должен выйти в жизнь, ты должен осуществить деяния во имя человечества, частью которого ты являешься! Стань мечом в общей борьбе против головы Медузы! "

Нестерпимая духота воцаряется в комнате; я отворяю окно: небо стало похожим на свинцовую крышу, на непроницаемый черный туман. Вдали на горизонте вспыхивают зарницы. Слава богу, приближается гроза. Уже несколько месяцев не было ни капли дождя, луга высохли и днем, когда я смотрю на лес, он колеблется в дрожащих испарениях умирающей от жажды земли.

Я подхожу к столу и собираюсь писать. Что7 Кому7 Я этого не знаю.

Может быть, капеллану о том, что я думаю уехать, чтобы посмотреть мир7

Я затачиваю перо, сажусь, и тут меня одолевает усталость; я опускаю голову на руки и засыпаю.

Поверхность стола усиливает в резонансе удары моего пульса.

Потом это превращатеся в удары молотков, и я воображаю, что стучу топором в металлическую дверь, ведущую в подвал. Когда она падает с ржавых петель, я вижу идущего ко мне старика, и в этот самый момент просыпаюсь.

Действительно ли я проснулся7 Предо мной в моей комнате стоит все тот же старик, живой и смотрит на меня старческими потухшими глазами.

То, что я все еще держу в руках перо, подсказывает мне, что я не сплю и нахожусь в здравом уме.

"Я, кажется, уже где-то видел этого странного незнакомца", рассуждаю я про себя, но почему в это время года на нем меховая шапка? "

Я постучал три раза в дверь, никто не ответил, и я вошел, говорит старик.

Кто Вы? Как Вас зовут? спрашиваю я, ошеломленный.

Я пришел по поручению Ордена.

Некоторое время я нахожусь в сомнении, не призрак ли это стоит передо мной? Старческое лицо с трясущейся своеобразной формы бородкой так не вяжется с мускулистыми руками труженика! Если бы то, что я вижу, было бы картиной, я бы сказал, что она откуда-то срисована.

Что-то странное есть в пропорциях этого человека! И большой палец правой руки покалечен! Это мне тоже представляется знакомым.

Незаметно я прикасаюсь к рукаву этого человека, чтобы убедиться, что я не жертва галлюцинации, и сопровождаю это движение жестом: "Пожалуйста, присаживайтесь! "

Старик не замечает этого и продолжает стоять.

Мы получили известие, что твой отец умер. Он был одним из нас.

По закону Ордена тебе как его родному сыну предстоит продолжить его дело. Я спрашиваю тебя: воспользуешься ли ты этим правом?

Для меня было бы большим счастьем принадлежать к тому же самому братству, к которому когда-то принадлежал мой отец, но я не знаю, какие цели приследует Орден и какова его задача? Могу ли я узнать подробности?

Потухший взгляд старика блуждает по моему лицу:

Разве отец никогда с тобой об этом не говорил?

Нет. Только намеками. Хотя из того, что в час перед смертью он надел орденские одежды, я могу заключить, что он принадлежал к какому-то тайному обществу. Вот все, что я знаю.

Тогда я расскажу тебе... С незапамятных времен на земле существует круг людей, который управляет судьбами человечества. Без него давно начался бы хаос. Все великие народные вожди были слепыми инструментами в наших руках, поскольку они не были посвящены в члены нашего об щества. Наша задача состоит в том, чтобы уничтожить различие между бедностью и богатством, между госпоином и рабом, знающим и незнающим, господствующим и угнетеннным, и из той долины скорби, которую называют землей, создать райскую страну, в которой слово "страдание" будет неизвестным. Бремя, под которым стонет человечество, это персональный крест каждого из людей. Мировая душа раскололась на отдельные существа, отсюда и возник такой беспорядок.

Из множественности создать единое в этом и состоит наше желание.

Благороднейшие души состоят на нашей службе, и время жатвы уже не за горами. Каждый должен быть сам себе жрецом. Толпа созрела, чтобы сбросить ярмо духовенства. Красота единственный Бог, которому человечество будет отныне молить ся. Однако она нуждается в деятельных людях, которые укажут ей путь к вершинам. Поэтому мы направили в мир мыслительный поток отцов Ордена, который пожаром зажжет мозги людей, чтобы испепелить великое безумие учения об индивидуализме. Это будет война всех за всех! Из пустыни создать сад это и есть задача, которую мы перед собой поставили! Разве ты не чувствуешь, что все в тебе стремится к действию? Почему ты сидишь здесь и грезишь? Вставай, спасай своих братьев!

Дикое воодушевление охватывает меня. Что я должен делать? спрашиваю я. Приказывайте, что я должен делать! Я готов отдать жизнь за человечество, если это необходимо. Какие условия поставит передо мной Орден, для того чтобы я мог принадлежать к нему?

Слепая покорность! Отбросить все свои желания! Всегда трудиться для общества и никогда для самого себя! Это путь из пустыни множественности в благословенную страну Единства.

А как я узнаю, что я должен делать? спрашиваю я, охваченный внезапным сомнением. Если я должен стать вождем, то чему я буду учить?

Кто учит, тот учится. Не спрашивай меня о том, что я прикажу тебе делать! Тому, кому Господь дает службу, тому он дает и понимание.

Иди и говори! Мысли вольются в тебя, об этом не беспокойся! Готов ли ты принять клятву покорности?

Я готов.

Тогда клади левую руку на землю и повторяй за мной то, что я тебе скажу!

Как оглушенный хочу я повиноваться и даже наклоняюсь вниз, но внезапно меня охватывает еще большее недоверие. Я медлю, смотрю...

Воспоминания пронзают меня: лицо старика, который стоит здесь, я видел выгравированным на рукояти меча из красного железа, называемого "красным камнем", а искалеченный палец принадлежит руке бродяги, который однажды замертво упал на Рыночной площади, когда увидел меня.

Я холодею от ужаса, но я знаю теперь, что я должен делать. Я вскакиваю и кричу старику:

Дай мне знак! и протягиваю ему правую руку для "рукопожатия", которому научил меня мой отец.

Но теперь передо мной стоит не живой человек: это просто набор каких-то членов, которые болтаютсяч на туловище, как у колесованного преступника! Надо всем этим парит голова, отделенная от шеи полоской воздуха толщиной в палец; еще движутся губы вслед уходящему дыханию...

Отвратительная груда мяса и костей.

Содрогнувшись, я закрываю лицо ладонями. Когда я вновь открываю их, привидение исчезает, но в пространстве свободно парит сверкающее кольцо, а в нем прозрачные, сотканные из бледно-голубого тумана очертания лица старика в шапке.

На этот раз из уст призрака исходит голос первопредка.

То, что ты сейчас видел, это обломки, развалины потерпевшего крушение корабля, которые плавают в океане прошлого... Из бездушных останков утонувших образов, из забытых впечатлений твоего Духа лемурообразные жители бездны создали призрак нашего Учителя, чтобы смутить тебя. Его языком они говорили тебе пустые, высокопарные слова лжи, чтобы заманить тебя в ловушку, подобно блуждающим огням, влекущим в смертоносную трясину, в которой до тебя самым жалким образом уже погибли тысячи таких, как ты, и даже еще более великих, чем ты.

"Самоотречением" называют они этот фосфорический свет, с помощью которого им удается перехитрить их жертву. Весь ад ликует, когда им удается зажечь этим светом любого доверившегося им человека. То, что они хотят разрушить, это высшее благо, которого может достигнуть существо: вечное осознание себя как Личности. То, чему они учат, это уничтожение. Но они знают могущество истины, и поэтому все слова, которые они выбирают, истины! И все же каждая фраза, составленная из них, есть бездонная ложь.

Там, где тщеславие и жажда власти соединяются в одном сердце, эти призраки тут как тут. И они начинают раздувать эту мрачную искру, пока она не загорится ярким огнем, и пока человеку не почудится, что он сгорает в бескорыстной любви к своему ближнему. И он идет и проповедует, не будучи призванным к этому. Так он становится слепым вождем и вместе с калеками падает в пропасть.

Наверняка, они хорошо знают, что людское сердце с молодых лет преисполнено злом, и что любовь не может жить в нем, если только она не ниспослана свыше.

Они повторяют слова: "Любите друг друга! " до тех пор, пока они не потеряют смысл. Тот, кто произносит их первым, преподносит тем самым своим слушателям магический подарок. Они же выплевывают эти слова друг другу в уши, как яд. Из них вырастают лишь беды, отчаяние, убийства, кровопролитие и опустошение. И эти слова имеют такое же отношение к истине, как чучело к распятию.

Там, где возникает кристалл, который обещает стать симметричным, как образ Божий, там они делаю все, чтобы замутить его. Нет ни одного учения Востока, которое они бы не огрубили, не сдалали бы земным, которое бы они не разрушили и не развратили до такой степени, пока оно не превратилось в собственную противоположность. "Свет приходит с Востока" говорят они и тайно подразумевают под этим чуму.

Единственное дело, стоящее исполнения, это работа над самим собой. Но они называют это эгоизмом. Они предлагают улучшить мир, но не ведают, как это сделать. Клрыстолюбие у них прикрыто словом "долг", а зависть "честолюбием". И такие же мысли они внушают сбившимся с пути смертным.

Царство раздробленного сознания это горизонт их будущего.

Повсеместная одержимость это их надежда. Устами бесноватых, они предрекают, как и древние пророки, начало "тысячелетнего царства", но о том царстве, которое "не от мира сего", и которое не настанет, пока земля не обновится и человек не получит новое рождение в Духе о том царстве они умалчивают. Они лживо укоряют помазанников Божьих, а сами торопят последний час,

Еще до того, как Спаситель прийдет к ним, они уже пародируют его. После того, как он уходит от них, они, извращая, посторяют его жесты.

Они говорят: будь вождем! хотя знают, что вести за собой может только тот, кто стал совершенным. Они все ставят с ног на голову, и лгут, говоря: веди, и тогда ты станешь совершенным!

Говорят: " Кому Бог дает службу, тому дает и понимание"; а они внушают: "возьми службу, и Бог даст тебе понимание! "

Они знают: жизнь на земле должна быть переходным состоянием, поэтому они коварно манят: "делай рай из посюстороннего, хотя прекрасно сознают тщету подобных усилий.

Это они освободили тени Хадеса и оживили их флюидами демонические силы, чтобы люди думали, что воскресение мертвых началось.

Скопировав черты магистра нашего Ордена, они сделали лярву, которая, как призрак, появляется то там, то тут, то в снах ясновидящих, то в кругах заклинателей духов, то как материализованный дух, то как спонтанно произведенное медиумом изображение. " Джон Кинг Иоанн-Король" так называет себя призрак тем, кто интересуется его именем, чтобы породить веру, что это и есть Иоанн Евангелист. Они посылают это подобие нашего магистра всем тем, кто, как и ты, созрели для того, чтобы его увидеть., но делают это п р е ж д е, чем это должно произойти на самом деле. Они предвосхищают события, чтобы посеять сомнения, как это только что случилось с тобой, и осо бенно, когда наступает час, когда потребуется непоколебимая вера.

Ты разрушил лярву, когда потребовал от нее "тайного рукопожатия". Теперь истинный лик навсегда станет для тебя лишь рукоятью магического меча, выкованного из единого куска красного железа, "кровавого камня". Кто обретет этот меч, для того оживет смысл псалма: "Повесь свой меч на пояс, используй во благо истину, содержи страждущих по справедливости, тогда твоя правая рука сможет вершить чудеса! "

15. Н Е С С О В Ы О Д Е Ж Д Ы.

Подобно крику орла, сотрясающему высокогорный воздух, подобно снежным глыбам, срывающимся с горных вершин и превращающимся в бурные лавины, обнажающие блеск скрытых доселе ледников, слова моего первопредка освобождают во мне часть моего Великого "Я".

Псалом заглушается свистящим шумом в ушах, очертания комнаты гаснут у меня перед глазами, и мне кажется, что я низвергаюсь в безграничное мировое пространство.

"Сейчас, сейчас я разобьюсь! " Но падение не имеет конца. Со все увеличивающейся бешеной скоростью увлекает меня глубина, и я чувствую, как моя кровь поднимается по позвоночнику и пронизывает череп, выходя сквозь затылок, как сияющий сноп света.

Я слышу треск костей, затем все прекращается. Я встаю на ноги и понимаю: это был обман чувств. Магнетический поток пронзил меня с головы до пят, и во мне пробудилось ощущение, будто я упал в бездонную пропасть.

В удивлении я осматриваюсь вокруг и поражаюсь, что лампа так спокойно горит на столе, и ничего не изменилось! Я прихожу в себя преображенным, как будто у меня появились крылья и, однако, я не могу ими воспользоваться.

Во мне пробудился какой-то новый орган чувств, но я никак не могу осознать, что это за чувство и в чем я сам изменился. Медленно до моего сознания доходит: я держу в руке какой-то круглый предмет.

Я смотрю на руку там ничего нет. Я разжимаю пальцы предмет исчез, но я не слышал, чтобы что-то упало на пол. Я сжимаю кулак: вот, он снова здесь холодный, твердый, круглый, как шар.

"Это набалдашник рукояти меча", угадываю я вдруг. Я пытаюсь нащупать рукоять и дотрагиваюсь до клинка. Его острота царапает мне пальцы.

Неужели меч парит в воздухе?

Я отхожу на один шаг от того места, где я только что стоял, и нащупываю его. На этот раз мои пальцы трогают гладкие металлические кольца, образующие цепь, обвитую вокруг моих бедер, на которой висит меч.

Глубокое удивление охватывает меня, и оно исчезает лишь тогда, когда постепенно мне становится ясно, что же произошло. Внутреннее чувтво осязания, чувство, которое крепко спит в людях, проснулось; тонкая преграда, которая отделяет потустороннюю жизнь от земной, навсегда разрушена.

Странно! Как поразительно узок порог между двумя мирами: не нужно даже поднимать ног, чтобы его перешагнуть! Другая реальность начинается там, где кончается наш кожный покров, и однако, мы не чувствуем ее! Там, где наша магическая фантазия могла бы создать новый мир, она останавливается.

Страстная тоска по богам и страх остаться наедине с самим собой и превратиться в творца своего собственного мира вот то, что не позволяет людям развить дремлющие в них магические силы. Люди всегда хотят иметь спутников и природу, которые бы их величественно окружали.

Они хотят испытать любовь и ненависть, совершить поступки и испытать их действие на себе! Как бы они успели все это совершить, если бы сами стали творцами новых миров?

"Стоит тебе протянуть руку и ты дотронешься до лица своей возлюбленной! " что-то жарко манит меня, но мне становится страшно при мысли, что действительность и фантазия это одно и то же. Ужас последней истины ухмыляется мне в лицо!

Еще страшнее, чем мысль о возможности оказаться жертвой демонической одержимости или погрузиться в безбрежное море безумия и галлюцинаций, пронизывает меня сознание, что действительности нет ни здесь, ни в потустороннем!

Я вспоминаю о тех страшных словах: "Ты видел солнце? ", которые однажды произнес мой отец, когда я рассказал ему о своем путешествии в горы. "Кто видит солнце, тот прекращает странствия он входит в вечность".

"Нет! Я хочу остаться странником и снова увидеть тебя, отец! Я хочу соединиться с Офелией, а не с Богом! Я хочу бесконечности, а не вечности! Я хочу, чтобы то, что я научился воспринимать своими духовными органами видеть и слышать духовными глазами и ушами, стало реальностью моих телесных органов чувств. Это должно случиться! Так должно произойти! Я отказываюсь стать Богом, увенченным высшей созидательной силой. Из любви к вам я хочу остаться сотворенным человеком. Я хочу поровну разделить с вами жизнь! "

Стремясь защититься от искушения, я в страстном желании протягиваю руки и сжимаю рукоять меча:

"Я надеюсь на твою помощь, Магистр. Я вверяю себя тебе! Будь же ты творцом всего, что меня окружает! "

Моя рука так отчетливо нащупывает черты лица на рукояти меча, что мне кажется, будто я переживаю их в глубине моего Духа. Эдесь видение и осязание совпадают друг с другом: это похоже на воздвижение алтаря для высшей святыни.

Отсюда бьет таинственная сила, которая проникает в вещи и вдыхает в них душу. Как будто я слышу отчетливые слова, говорящие мне: "Лампа, стоящая там, на столе, это образ твоей земной жизни. Она освещает камеру твоего одиночества. Вот сейчас пламя ее вспыхивает, но масло в ней скоро кончится. "

Меня тянет выйти под открытое небо, сейчас, когда вот-вот пробъет час Великого Свидания.

По лестнице я поднимаюсь на плоскую крышу, на которой я часто сиживал тайком еще ребенком, чтобы очарованно смотреть, как ветер превращает облака в белые лица и фигурки драконов.

Я взбираюсь вверх и сажусь на перила.

Город простирается внизу, утопая в ночи.

Все мое прошлое, фрагмент за фрагментом, поднимается во мне и жалобно льнет к моему сердцу, как будто умоляет меня: "Сохрани меня, возьми меня с собой, чтобы я не погибло в забвении и могло бы жить в твоей памяти. "

Повсюду на горизонте вспыхивают зарницы, как сверкающие пристальные глаза великанов. Окна и крыши домов отражают их пламенные всполохи, предательски освещая меня, как будто указывая: "Вот! Вот!

Вот стоит тот, кого ты ищешь!

 

Ты победил моих слуг, теперь я иду сама! " слышится в воздухе отдаленный рев. Я вспоминаю о госпоже Мрака и то, что мой отец говорил о ее ненависти.

"Нессовы одежды! " шипит ветер и рвет мое платье. "Да! "оглушающшим ревом подтверждает гром. "Нессовы одежды, " повторяю я, пытаясь понять смысл этих слов,

Нессовы одежды? " Затем мертвая тишина и выжидание. Ураган и молния обсуждают, что им теперь предпринять.

Внизу вдруг громко зашумела река, как бы желая предупредить: "Спускайся ко мне! Прячься! "

Я слышу испуганный шепот деревьев: "Невеста ветра с руками душителя! Кентавры Медузы, дикая охота! Пригните свои головы, едет всадник с косой! "

В моем сердце пульсируют тихое торжество и радость: "Я жду тебя, мой любимый! "

Колокол на церкви застонал от удара невидимого кулака. В отблеске молнии вопрощающе вспыхнули кресты на кладбище.

"Да, мама, я иду! " Где-то распахнулось от ветра окно и стекло с дребезжащим звуком разбивается о мостовую это смертельный ужас вещей. созданных человеческой рукой.

Что это? Неужели луна упала с неба и блуждает вокруг? Белый раскаленный шар движется в воздухе, замирает, опускается, поднимается снова, бесцельно мечется и мгновенно лопается с оглушительным треском, как будто охваченный неистовым бешенством. Земля содрагается от дикого ужаса.

Появляется новый шар; обыскивает мост, медленно и злобно катится по палисаднику, огибает столб, с ревом охватывает его и сжигает.

Шаровые молнии! Я читал о них в книгах моего детства, и описание их загадочного поведения, которое многие считают выдумкой, сейчас перед моими глазами, так живо и реально! Слепые существа, созданный из электрической силы, бомбы космических бездн, головы демонов без глаз, рта, ушей и носов, поднявшиеся из воздушных и земных глубин, вихри, кружащиеся вокруг полюса ненависти, полусознательно ищущие новых жертв в своей разрушительной ярости!

Какой бы страшной силой были бы наделены эти шаровые молнии, прими они человеческий облик!

Неужели мой безмолвный вопрос привлек одну из них этот раскаленный шар, который внезапно изменяет свои траекторию и движется ко мне?

Шаровая молния скользит вдоль забора. затем поднимается вдоль стены, влетает в одно открытое окно, чтобы тут же появиться из другого, вытягивается и огненный столб пробивает кратер в песке с таким громовым грохотом, что весь дом сотрясается и тучи песка вздымаются вверх, долетая до того места, где стою я.

Ее свет, ослепительный, как белое раскаленное солнце, жжет мне глаза. Моя фигура на одно мгновение освещается таким ярким светом, что ее образ я отчетливо вижу даже с закрытыми ресницами, и он глубоко впечатывается в мое сознание.

"Ты видишь меня наконец, Медуза? "

"Да, я вижу тебя, проклятый! " И красный шар вырывается из под земли. Наполовину ослепленный, я чувствую: он становится все больше и больше: он проносится над моей головой, как метеор безграничной ярости.

Я протираю свои руки: невидимые ладони захватывают их в орденском рукопожатии, включая меня в живую цепь, которая тянется в бесконечность.

Все тленное во мне выжжено и в таинстве смерти превращено в пламя жизни.

Выпрямившись, я стою в пурпурной мантии огня, опоясанный мечом из красного железа "кровавого камня".

Я навсегда переплавил свой тупой меч".