Библиотека svitk.ru - саморазвитие, эзотерика, оккультизм, магия, мистика, религия, философия, экзотерика, непознанное – Всё эти книги можно читать, скачать бесплатно
Главная Книги список категорий
Ссылки Обмен ссылками Новости сайта Поиск

|| Объединенный список (А-Я) || А || Б || В || Г || Д || Е || Ж || З || И || Й || К || Л || М || Н || О || П || Р || С || Т || У || Ф || Х || Ц || Ч || Ш || Щ || Ы || Э || Ю || Я ||

Поль Брантон

ПУТЕШЕСТВИЕ
В ТАЙНУЮ ИНДИЮ


Перевод с английского:
Н.Б. Овсюкова

Поль Брантон

Б 11     Путешествие в тайную Индию. Перев. с англ. — М.: Сфера, 2002. — 416 с.

Имя журналиста и писателя Поля Брайтона, чьи кни­ги во всем мире всегда расходились огромными тиража­ми, известно уже более 60 лет.

Предлагаемая Вам книга — это история его странст­вий по всей Индии в поисках святых людей, йогов и магов и общения с ними. На её страницах Вы повстре­чаетесь с самыми удивительными людьми, достойными звания духовных светочей человечества.

Особое место в книге занимают главы о духовном гу­ру автора — Шри Раманой Махарши, мудрецом со свя­щенной горы Аруначалы, одним из последних наследни­ков великих Риши. Незабываемый духовный опыт, по­лученный Брайтоном в медитациях у ног Учителя, про­извел на него неизгладимое впечатление и повлиял на всю его дальнейшую жизнь. После выхода (в 1934 году) этой книги имя Шри Раманы Махарши стало широко известно во всем мире.

ISBN 5-93975-066-4

© Издательство «Сфера» — перевод, оформление, 2002.


 

Глава 9
ХОЛМ СВЯЩЕННОГО ОГНЯ

В Мадрасе, на конечной станции Южно-Индий­ской железной дороги, Субраманья и я садимся в цейлонский поезд, расписание которого согласовано с пароходным расписанием. Несколько часов перед нами мелькают самые разные пейзажи. Зеленые по­лосы рисовых всходов чередуются с мрачными крас­ными холмами, тенистые плантации величавых ко­косовых пальм снова сменяют рисовые поля, на ко­торых видны отдельные фигурки крестьян, занятых тяжким трудом.

Я смотрю в окно до наступления сумерек, быст­ро опустившихся на ландшафт, тогда я отворачи­ваюсь и задумываюсь совсем о другом. Я удивлен странными событиями, которые произошли со мной с тех пор, как я надел золотое кольцо, которое по­дарил мне Брама.— Мои планы изменились; стече­ние неожиданных обстоятельств имело результатом мою поездку на далекий Юг вместо далекого Вос­тока, как я намеревался. «Возможно ли,— спраши­ваю я себя, — что камень в золотых лапках на са­мом деле обладает мистической силой, как уверял йог?» Несмотря на то, что я стараюсь быть откры­тым таким мыслям, трудно для любого западного человека с научным воспитанием ума доверять им. Я гоню эти размышления, но не в силах рассеять неопределенность, которая скрывается за ними. По­чему мои стопы так странно направляют к горному отшельнику, куда я следую? Почему два человека, оба в желтых одеждах, соединились как посланцы судьбы и, несмотря на мое сопротивление, обратили мой взор к Махарши? Я использую слово «судьба» не в общепринятом значении, но не вижу лучшего. Прошлой опыт достаточно хорошо научил меня, что временами, по-видимому, несущественные события играют неожиданную роль в создании картины еди­ной жизни.

Мы оставляем поезд, а с ним и главную ветку в сорока милях от Пондишери, трогательного остатка французских территориальных владений в Индии, и отправляемся к тихой и редко используемой линии железной дороги, которая ведет внутрь страны, и ждем почти два часа в полумраке незащищенной от ветра комнаты ожидания. Святой человек расхажи­вает вдоль еще более открытой ветрам внешней сто­роны платформы, и его высокая фигура в звездном свете выглядит полупризрачной. Наконец запазды­вающий поезд, который изредка пускает клубы ды­ма, забирает нас. В нем только несколько других пассажиров.

Я впадаю в полудремотное состояние на несколь­ко часов, пока мой спутник не будит меня. Мы схо­дим на маленькой железнодорожной станции, и по­езд со скрежетом и неистовыми гудками скрывается в безмолвной тьме. Ночь еще не кончилась, и по­этому при свете тусклой керосиновой лампы мы си­дим в бедной и неудобной комнатке ожидания.

Мы терпеливо ждем, пока день борется с тьмой за господство. Когда наконец бледный рассвет насту­пает, вползая постепенно сквозь маленькое зареше­ченное окошко в задней части нашей комнаты, я всматриваюсь в те части окрестностей, которые на­чинают становиться видимыми. Из утренней дым­ки поднимаются неотчетливые очертания одинокого холма, по-видимому, находящегося приблизительно в нескольких милях. Его подножие впечатляюще об­ширно, да и сам он весьма широкий, а его верши­на, закутанная в плотный рассветный туман, пока не видна.

Мой проводник разыскивает человека, который громко храпит на своей очень маленькой повозке, в которую впряжены буйволы. Парочка окриков воз­вращает возницу к земному существованию, и он готов нам помочь. Узнав о месте нашего назначения, он, кажется, еще больше жаждет везти нас. Я при­стально гляжу с некоторым сомнением на узкий на­емный экипаж — бамбуковый навес, балансирующий на двух колесах. Кое-как мы забираемся на него, а возница привязывает сзади багаж. Йог ухитряется ужать себя на своем месте до минимума, я пригиба­юсь под низким навесом, свесив ноги; возница са­дится на скамейке между буйволами, почти касаясь подбородком колен, — и проблема размещения раз­решена более или менее удовлетворительно. Мы про­сим его ехать.

Мы едва тащимся, несмотря на все усилия пары крепких маленьких белых буйволов. Эти очарова­тельные существа крайне полезны как тягловые жи­вотные внутри Индии, ибо они лучше лошадей пе­реносят жару и менее прихотливы в еде. Обычаи мирных деревень и маленьких городков страны во внутренней жизни не очень сильно изменились на протяжении веков. Повозки, запряженные буйвола­ми, которые перевозили путешественника с места на место за сто лет до нашей эры, по-прежнему пере­возят его и две тысячи лет спустя.

Наш возница с лицом цвета кованой бронзы очень гордится своими животными. Их длинные, красиво закрученные рога украшены приятной формы позо­лоченным орнаментом; а к их тонким ногам при­вязаны медные колокольчики, позванивающие при каждом шаге. Он управляет ими с помощью пово­дьев, пропущенных через их ноздри. Пока их ноги рысцой весело бегут по пыльной дороге, я наблю­даю быстрый приход живого тропического рассвета.

Привлекательный пейзаж вырисовывается как сле­ва, так и справа от дороги. Это не тускло-коричне­вая равнина, ибо возвышенности и холмики подо­лгу не исчезают из поля зрения всякий раз, когда один попадает на линию горизонта. Дорога пересе­кает участок красной почвы, усеянной точками низ­корослого колючего кустарника, и несколько ярких изумрудных рисовых полей.

Крестьянин с безмерно усталым от тяжелого тру­да лицом проходит мимо нас, отправляясь, без со­мненья, на долгий рабочий день на поля. Вскоре мы обгоняем девушку с медным кувшином для воды на голове. Только ярко-красное одеяние обернуто во­круг ее тела, но ее плечи остаются обнаженными. Кровавого цвета рубин украшает ее ноздрю, а пара золотых браслетов блестит на руках в слабом свете утреннего солнца. Чернота ее кожи выдает, что она из дравидов, — как, вероятно, большинство обита­телей этих краев, за исключением брахманов и му­сульман. Эти дравидские девушки обычно веселые и счастливые от природы. Они куда разговорчивей своих коричневых соотечественниц, а их голоса — музыкальнее.

Девушка пялит на нас глаза с непритворным изумлением, и я догадываюсь, что европейцы редко посещают эту часть страны.

Наконец мы приезжаем в небольшой городок. Его зажиточные на вид дома располагаются вдоль улиц, которые сбегаются с двух сторон к огромно­му храму. Последний, если я не ошибаюсь, — око­ло четверти мили длиной. Я получаю некоторое представление о его массивной архитектуре чуть позднее, когда мы подъезжаем к одним из его ши­роких ворот. Мы останавливаемся на одну или две минуты, и я заглядываю внутрь и получаю мимолет­ное впечатление об этом месте. Никогда прежде я не видел подобного сооружения. Огромный внутренний лабиринт строений окружен широким четырехуголь­ным двором. Мне понятно, что четыре высоких стены двора обжигались и окрашивались в течение сотен лет под воздействием свирепого тропического солн­ца. В каждой стене есть одни ворота, и над ними поднимается причудливая надстройка в виде гиган­тской пагоды. Позднее она показалась удивительно похожей на витиеватую, украшенную скульптурными работами пирамиду. Нижняя часть построена из кам­ня, но верхняя представляется кирпичной кладкой, покрытой густой штукатуркой. Пагода разделена на множество этажей, но вся поверхность обильно ук­рашена разнообразными резными фигурами и узора­ми. Вдобавок к четырем башням ворот я насчиты­ваю еще не менее пяти внутри храма. Как удиви­тельно их очертания напоминают одну из египетских пирамид!

Напоследок я замечаю длинную крытую аркаду из сомкнутых рядов многочисленных каменных ко­лонн огромного центрального двора, слабо освещен­ные усыпальницы, темные коридоры и множество небольших строений. И намечаю себе вскоре иссле­довать это интересное место.

Буйволы трогаются, и мы снова выезжаем на рав­нину. Места, которые мы проезжаем, очень живо­писны. Дорога покрыта красной пылью; по обе ее стороны растут низкие кустарники и редкие груп­пы высоких деревьев. Много птиц скрывается в их ветвях, я слышу шелест их крыльев, а заодно и по­следние нотки прекрасного хора их утренней песни, замирающей над миром.

На нашем маршруте встречается несколько оча­ровательных маленьких придорожных святилищ. Различие архитектурных стилей поражает меня, но вскоре я делаю вывод, что это — прямое следствие смены эпох. Некоторые весьма причудливо и чрез­мерно украшены искусно сделанной резьбой в обыч­ной индусской манере, но большие храмы поддер­живаются гладкими колоннами, которые я видел в Индии только на юге. Есть даже два или три свя­тилища классической — почти греческой — стро­гости линий.

Я прикидываю, что мы проехали около пяти или шести миль до подножия холма, чьи очертания я видел от станции. Он поднимается красно-коричне­вым гигантом в прозрачном утреннем свете. Туман уже рассеялся, открыв широкие очертания вершины холма на фоне неба. Эта обособленная гористая часть страны из красной земли и коричневых скал, бес­плодная по большей части, с широкими полосами пространства, почти лишенными растительности, и с грудами расколотых камней и громадными валуна­ми, разбросанными в беспорядке.

— Аруначала! Священная Красная гора! — вос­клицает мой компаньон, перехватывая мой взгляд. Пылкий восторг написан на его лице. Он на мгно­вение впадает в экстаз, подобно средневековому свя­тому.

Я спрашиваю его:

— Что означает это название?

— Я как раз и сказал его смысл, — отвечает он с улыбкой. — Название состоит из двух слов «Аруна» и «Ачала», что означает — красная гора, такое же имя главного божества храма, а его полный перевод — «священная красная скала».

— В таком случае, где священный огонь?

— А! Раз в году храмовые жрецы отправляют службу главного празднества. С началом его внутри храма и на вершине горы разжигается гигантский огонь, его пламя поддерживается огромным количе­ством масла и камфары. Этот огонь горит в течение многих дней и виден на множество миль вокруг. Кто бы ни увидел его, сразу простираются перед ним ниц, поскольку он является символом того, что свя­щенная земля горы находится под защитой велико­го Божества.

Теперь холм башней возвышается у нас над го­ловами. Он не лишен сурового великолепия, этот одинокий пик, украшенный красными, коричневы­ми и серыми валунами, вонзающий плоскую главу на тысячи футов в небо жемчужного цвета. То ли слова святого человека повлияли на меня или по дру­гой необъяснимой причине, во мне возникает стран­ное чувство благоговейного страха, когда я присталь­но смотрю, изумляясь, на крутые склоны Арунача­лы, размышляя о живописности священной горы.

— Знаете, — шепчет мой спутник, — эта гора не просто почитается священной землей, но местные традиции утверждают, что боги поставили ее обозна­чить духовный центр мира!

Этот кусочек легенды заставляет меня улыбнуть­ся. Как это наивно!

Наконец мы приближаемся к жилищу Махарши. Мы сворачиваем с дороги и по неровной тропе спус­каемся к густой рощице кокосовых и манговых де­ревьев. За рощей тропа неожиданно обрывается пе­ред незапертыми воротами. Возница спускается, открывает ворота, а затем заезжает на большой не­мощеный двор. Я вытягиваю сведенные судорогой конечности, спускаюсь на землю и оглядываюсь. Уединенное владение Махарши впереди окружает густая чаща деревьев и непроходимый сад; сзади и по бокам его защищает живая изгородь кустов и кактусов, которые тянутся на запад кустарником и переходят в джунгли, которые производят впечатле­ние густого леса. Это самое живописное место на нижнем отроге холма. Уединенное и в стороне, оно является подходящим для тех, кто, следуя по наме­ченному пути, стремится к размышлениям на глубо­кие темы.

Два небольших строения с соломенными крыша­ми занимают левую часть двора. К ним примыкает длинное современное здание, и его крыша из крас­ной черепицы резко переходит по традиции в нави­сающие карнизы. Маленькая веранда увеличивает в ширину часть фасада.

Центр двора обозначен большим колодцем. Я слежу, как обнаженный по пояс мальчик с темной, почти черной, кожей медленно вытаскивает ведро воды с помощью сломанной ручки лебедки.

На шум нашей повозки во двор выходят из по­строек несколько человек. Их одежда крайне разно­образна. На одном — только набедренная повязка, зато другой одет в роскошный костюм из белого шел­ка. Они вопросительно смотрят на нас. Мой провод­ник широко ухмыляется, очевидно, наслаждаясь их изумлением. Он проходит мимо них и что-то гово­рит на тамильском. Выражение их лиц мгновенно меняется, они начинают улыбаться в унисон и вы­ражать мне свое удовольствие. Мне нравятся и их лица, и их отношение.

— Мы сейчас пойдем в приемную Махарши, — объявляет мой проводник и просит меня пройти за ним. Я останавливаюсь перед открытой каменной верандой и снимаю обувь. Затем достаю немного фруктов, которые я принес как подношение, и про­хожу в открытую дверь.

***

Двадцать коричневых и черных лиц обращаются в нашу сторону и, поблескивая глазами, взирают на нас. Их владельцы полукругом сидят напротив две­ри на полу, выложенном красной плиткой, на поч­тительном расстоянии от дальнего правого угла. По-видимому, до нашего прихода все были обращены лицами к этому углу. Я бросаю туда быстрый взгляд и различаю сидящую фигуру на длинном белом ди­ване и понимаю — передо мной Махарши.

Мой проводник приближается к дивану, прости­рается ниц на полу и закрывает глаза ладонями.

Диван стоит всего в нескольких шагах от широ­кого высокого окна в конце стены. Яркий свет па­дает на Махарши, и я рассматриваю в деталях его профиль, пока он, не отрываясь, смотрит в окно в том направлении, откуда мы пришли этим утром. Его голова неподвижна. С намерением встретить его взгляд и поприветствовать, я тихо иду к окну, кла­ду перед ним дары и отступаю на шаг или два.

Маленькая медная жаровня перед его ложем на­полнена горящими углями, и приятный запах гово­рит мне, что некоторое количество ароматического порошка брошено на тлеющую горячую золу. Рядом с нею курильница с пахучими палочками. Нити го­лубовато-серого дыма поднимаются и плывут по воз­духу, но их пикантный аромат совсем другой.

Я раскладываю на полу тонкое хлопковое одеяло и сажусь, выжидающе глядя на молчаливую фигу­ру, застывшую в такой неподвижной позе. Тело Ма­харши почти обнажено, лишь на бедрах тонкая уз­кая повязка, обычная для этих краев. Кожа легкого медного оттенка намного светлее по сравнению с ко­жей среднего жителя Южной Индии. Я предполагаю, что он — высок ростом, и лет ему около пятидесяти. Его голова с аккуратно подстриженными седыми во­лосами — хорошей формы, высокий и широкий лоб свидетельствует о высокой интеллектуальности его личности. Причем черты лица скорее европейские, нежели индийские. Таково мое первое впечатление.

Диван покрыт белыми подушками, а ноги Маха­рши покоятся на великолепной тигровой шкуре.

Глубокое молчание властвует над всем длинным залом. Мудрец все так же спокоен и неподвижен, наш приход совсем не взволновал его. Смуглый уче­ник сидит на полу сбоку от дивана. Он нарушает покой, дергая веревочку опахала, сделанного из бам­буковой циновки. Опахало закреплено на деревян­ной перекладине и подвешено прямо над головой мудреца. Я слушаю ритмичное хлопанье и неотрыв­но смотрю в глаза сидящего человека, надеясь уло­вить их реакцию, ибо темно-карие, среднего разме­ра глаза широко открыты.

Если он и сознает мое присутствие, то не выдает этого ни намеком, ни знаком. Его тело сверхъесте­ственно спокойно и неподвижно как статуя. Ни разу он не ответил на мой взгляд, продолжая смотреть в отдаленное пространство, и кажется оно бесконечно далеким. Эта сцена мне что-то странно напоминает. Где я видел подобное? Я роюсь в портретной гале­рее памяти и вспоминаю Мудреца, Который Никог­да Не Говорит. Этого отшельника я посетил в изо­лированном домике близ Мадраса, и неподвижность его тела так же напоминала каменную статую. Лю­бопытное подобие этой непривычной неподвижнос­ти тела я теперь вижу у Махарши.

В источниках существует древняя теория, что можно составить представление о душе человека по его глазам. Но перед глазами Махарши я смущаюсь, озадаченный и сбитый с толку.

Минуты текут невыразимо медленно. Сначала они отмеряют полчаса на часах, которые висят на стене хижины отшельника; проходят и они, становясь це­лым часом. Однако никто из собравшихся не дви­гается; и, конечно, никто не осмеливается загово­рить. Я достигаю точки визуальной концентрации, когда забываю о существовании всего, кроме этой молчаливой фигуры на диване. Принесенные мною фрукты остаются нетронутыми на маленьком резном столике перед ним.

Мой проводник не предупреждал меня, что его Мастер примет меня так же, как и Мудрец, Кото­рый Никогда Не Говорит. Внезапно приходит мысль, что такой странный прием показывает полное рав­нодушие. Первое, что пришло бы на ум любому ев­ропейцу: «Может быть этот человек просто позирует для своих приверженцев?» — дважды или трижды мелькает и у меня в голове, но вскоре я отказыва­юсь от этой мысли. Он определенно в состоянии транса, хотя мой проводник не сообщал о пребы­вании в трансе его Мастера. Следующий вопрос, который возникает: «Это состояние мистического созерцания не просто ли бессмысленная безучаст­ность?», — он держится дольше потому, что я про­сто не могу ответить на него.

Что-то в этом человеке удерживает мое внимание, как магнит — стальные опилки. Я не в силах отве­сти от него взгляд. Мое первоначальное замешатель­ство, растерянность человека, которого не замечают вовсе, постепенно исчезает, и странное очарование все настойчивее охватывает меня. К концу второго часа удивительной сцены я начинаю осознавать не­объяснимые, неотвратимые изменения, которые про­изошли в моем сознании. Один за другим исчезают вопросы, которые я готовил так тщательно и дотош­но. Уже неважно, получу ли я ответы, и неважны­ми кажутся проблемы, которые доселе тревожили меня. Я знаю только, что устойчивый поток спокой­ствия, по-видимому, течет ко мне, что великое уми­ротворение проникает в мое существо и что мой измученный мыслями мозг начинает приходить в состояние некоторого покоя.

Сколь мелкими кажутся вопросы, которые я так часто задавал себе! Сколь ничтожной представляет­ся панорама потерянных лет! Я осознаю с неожидан­ной ясностью, что ум сам создал себе проблемы, и затем сделал себя несчастным, пытаясь решить их. Это неизвестное понятие входит в разум человека, который до сих пор считал интеллект самым высо­ким достоинством.

Я все больше поддаюсь неуклонному усилению чувства спокойствия, пока проходят два часа. Те­чение времени уже не вызывает раздражения, и я чувствую, как цепи интеллектуальных проблем сло­маны и отброшены. И затем мало-помалу новые вопросы занимают пространство сознания.

«Разве этот человек, Махарши, не излучает аро­мат духовного покоя, как цветок — аромат своих лепестков?»

Я не считаю себя компетентным в вопросах ду­ховности, у меня — своя реакция на окружающих. Это появившееся подозрение, что мистический по­кой, который возник во мне, может быть отнесен к географическому положению места, где я сейчас на­хожусь, — просто моя реакция на личность Махарши. И я задаюсь вопросом, каким образом — то ли какой-то радиоактивностью души, то ли неким не­известным телепатическим процессом — пришло ко мне это состояние. Однако он по-прежнему совер­шенно невозмутим и кажется совсем не сознающим мое настоящее присутствие.

Происходит первое волнение. Кто-то приближа­ется ко мне и шепчет на ухо:

— Вы не хотите задать вопрос Махарши?

Он просто потерял терпение, этот мой бывший проводник. Скорее всего, он считает, что я, беспо­койный европеец, достиг предела своего терпения. Увы, мой любознательный друг! Поистине, я пришел сюда задавать вопросы твоему мастеру, но теперь... Я, который в мире с миром и с самим собой, на каком основании буду забивать свою голову вопро­сами? Я чувствую, что корабль моей души начинает соскальзывать со своих якорей; удивительное море ожиданий будет пересечено; вы же вернули меня назад к шумному порту этого мира, и именно в тот миг, когда я собирался отправиться в великое при­ключение!

Но чары разбиты. Как будто по сигналу этого неудачного вмешательства люди поднимаются с пола и начинают ходить по залу, голоса достигают моих ушей, и — чудо из чудес! — темно-карие глаза Ма­харши моргают раз или два. Затем его голова по­ворачивается, лицо медленно, очень медленно при­ходит в движение и наклоняется вниз. Через не­сколько мгновений я попадаю в поле его зрения, и впервые непостижимый взгляд мудреца останавлива­ется на мне. Очевидно, что он только что вышел из долгого транса.

Проводник, предполагая, что я не реагирую, по­тому что не слышу, громко повторяет свой вопрос. Но в блестящих глазах, которые мягко смотрят на меня, я читаю другой — безмолвный — вопрос.

«Неужели — может ли это быть — вам еще до­саждают сбивающие с толку сомнения, когда вы уз­рели на миг глубокое спокойствие ума, которого вы — и все люди — могут достичь?»

Чувство покоя заполняет меня. Я поворачиваюсь к проводнику и отвечаю:

— Нет. Я ничего не хочу спрашивать сейчас. В другой раз...

Я чувствую, что мне нужно объяснить свой ви­зит — не Махарши, а оживившейся маленькой тол­пе. Я узнаю из объяснений моего спутника, что лишь немногие из этих людей — постоянные ученики, а все остальные — посетители из окрестных поселков. Довольно странно, что в этот момент мой провод­ник встает и делает собравшимся необходимые по­яснения на тамильском очень пылко, с бурной жес­тикуляцией. Я подозреваю, что в его объяснение примешивается немного небылиц к фактам, ибо оно вызывает крики удивления.

***

Полдневная трапеза закончена. Солнце немилосер­дно нагревает воздух до такой температуры, которой я прежде никогда не испытывал. Ведь мы почти на широте экватора. Снова я радуюсь благоприятному климату Индии. Он не способствует деятельности, большинство людей исчезают в тенистых рощах на сиесту, а потому я могу подойти к Махарши без лишних предуведомлений или суеты.

Я вхожу в большой зал и сажусь возле него. Он полулежит на белых подушках дивана. Помощник постоянно дергает веревку опахала. Тихий шорох ве­ревки и мягкий шелест опахала при его движении в знойном воздухе приятен моим ушам.

Махарши держит в руках сложенный манускрипт книги и что-то читает чрезвычайно медленно. Вскоре после моего прихода он откладывает книгу в сторо­ну и зовет ученика. Несколько слов между ними на тамильском, и человек говорит мне, что его Учитель хочет извиниться за неподходящую еду. Он объяс­няет, что они живут простой жизнью, никогда преж­де не подбирали продукты для европейца и не зна­ют, что последний ест. Я благодарю Махарши и говорю, что с радостью разделю с ними их кушанья, только без специй; кроме того, я прихватил немно­го еды из городка. И добавляю, что вопросы пита­ния для меня гораздо менее важны, чем поиск, ко­торый привел меня к нему.

Мудрец слушает внимательно, его лицо спокой­но, невозмутимо и непроницаемо.

— Это хорошая цель, — комментирует он нако­нец, тем самым поощряя меня продолжить тему.

— Учитель, я проштудировал наши западные на­уки и философии, жил и работал среди людей на­ших переполненных городов, испробовав их удо­вольствия и разделяя их амбиции. Тем не менее я также уходил в уединенные места, чтобы в одино­честве поразмышлять над серьезными вопросами. Я спрашивал мудрецов Запада; теперь я обратил свое лицо к Востоку. Мне нужно больше Света!

Махарши кивает головой, как будто говорит «Да, я прекрасно понимаю».

— Я слышал разные мнения, выслушал множество теорий. Мое сознание загромождено умными дока­зательствами то одной веры, то другой. Я устал от них и скептично отношусь ко всему, что не доказа­но личным опытом. Простите мои слова, но я не религиозен. Если есть нечто за пределами материаль­ного существования человека, то как я могу себе это представить?

Три или четыре ученика, которые собрались вок­руг нас, смотрят на меня в изумлении. Не оскорбил ли я тонкий этикет этого уединенного жилища бес­церемонным и дерзким обращением к их Учителю? Я не знаю; возможно, но меня это не волнует. На­копленное за долгие годы молчания неожиданно вы­ходит из-под контроля и срывается с моих губ. Если Махарши — справедливый человек, он, несомнен­но, поймет это и отметет в сторону мои ошибки в условностях.

Он не отвечает, а словно погружается в какие-то размышления. Делать больше нечего, и мой язык уже развязался, и я взываю к Махарши в третий раз:

— Мудрые люди Запада, наши ученые, очень по­читаемы за их успехи. Но они сами признают, что пролили мало света на скрытую истину о том, что находится за пределами жизни. Говорят, в вашем краю есть люди, знающие то, что не в силах открыть наши западные мудрецы. Так ли это? И поможете ли вы мне познать это на личном опыте? Или сам по себе поиск — не более чем иллюзия?

Сказав то, что считал необходимым, я жду отве­та Махарши. Он продолжает задумчиво смотреть на меня. Возможно, он размышляет над моими вопро­сами. Десять минут проходят в молчании.

Наконец он мягко произносит:

— Вы говорите — Я. «Я хочу знать». Скажите мне, кто этот «Я»?

Что он имеет в виду? Он теперь отказался от услуг переводчика и говорит непосредственно со мной на английском. Смятение охватывает мой ум.

— Боюсь, я не понимаю вашего вопроса, — от­вечаю я беспомощно.

— Неясно? Подумайте снова!

Я снова бьюсь над его словами. Идея вдруг вспы­хивает в моем разуме. Я указываю на себя пальцем и называю свое имя.

— И вы знаете его?

— Всю мою жизнь! — улыбаюсь я ему в ответ.

— Но это лишь ваше тело! Снова я спрашиваю — кто «Вы»?

Я не в силах правильно ответить на его необыч­ный вопрос.

Махарши продолжает:

— Узнайте сначала, кто этот «Я», и тогда вы най­дете истину.

У меня снова туман в голове. Я глубоко озада­чен, и мое недоумение находит словесное выражение. Но Махарши очевидно достиг предела своего анг­лийского языка и поворачивается к переводчику. Ответ медленно переводят мне.

— Нужно только одно — посмотрите в себя. Сде­лайте это правильно, и тогда вы получите ответ на все ваши вопросы.

Странное замечание. Однако я спрашиваю его:

— Что же нужно делать? Как мне следовать по намеченному пути?

— Свет откроется через глубокие раздумья о при­роде самого себя и посредством постоянной меди­тации.

— Я часто размышлял об истине, но не вижу продвижения вперед.

— Откуда вы знаете, что не сделали успехов? Не­легко постичь чье-то продвижение в духовной сфере.

— Наверное, необходима помощь Учителя?

— Может быть.

— А поможет ли Учитель заглянуть в себя чело­веку так, как вы советуете?

— Он может дать ищущему все необходимое для такого поиска. Но самое важное может быть откры­то только в личном опыте.

— Сколько времени потребуется для некоторого просвещения с помощью Учителя?

— Это зависит от зрелости ума искателя. Порох мгновенно вспыхивает от огня, но угли разжигают­ся долго.

У меня странное чувство, что мудрецу не нравится обсуждать тему об учителях и их методах. Однако я достаточно упрям, чтобы не принимать во внимание это чувство, и поэтому задаю следующий вопрос о том же. Он поворачивает бесстрастное лицо к окну, смотрит вдаль и не удостаивает меня ответом. Я по­нимаю намек и бросаю эту тему.

— Может быть Махарши выскажет свое мнение о будущем мира? Ведь мы живем в критические времена.

— К чему вам беспокоиться о будущем? — спра­шивает мудрец. — Вы не знаете, как следует, даже настоящее! Позаботьтесь о настоящем, а будущее по­заботится о себе само.

Еще один отказ! Но я теперь не уступлю так легко на том основании, что пришел из мира, где жизнен­ные трагедии повсеместно давят на людей гораздо тяжелее, чем в этом тихом уголке джунглей.

— Войдет ли мир вскоре в новую эру дружелю­бия и взаимопомощи или будет повергнут в хаос и войну? — упорствую я.

Махарши снова недоволен, но все же отвечает.

— Есть Он, кто управляет миром, и Его дело — приглядывать за миром. Тот, кто дал жизнь миру, знает, как смотреть за ним. Он несет ношу этого мира, а не вы.

— Однако если кто-то посмотрит вокруг непре­дубежденным взором, ему трудно будет увидеть, где пребывает это благожелательное внимание, — возра­жаю я.

Мудрец кажется еще более недовольным. Но все-таки приходит ответ:

— Каковы вы, таков и мир. Не понимая себя, что пользы пытаться понять мир? Этот вопрос не нуж­но обсуждать искателям истины. Люди тратят всю их энергию на такие вопросы. Сначала найдите ис­тину в себе; и вы будете иметь лучшую возможность понять истину за пределами мира, частью которого вы являетесь.

Наступает внезапная пауза. Служитель подходит и зажигает новую ароматную палочку. Махарши наблюдает за голубыми колечками дыма, поднима­ющимися вверх, и снова берет свою рукописную книгу. Он переворачивает ее страницы и углубля­ется в них, вычеркнув меня из поля своего вни­мания.

Вновь возникшее его равнодушие воздействует подобно холодной воде на мое самолюбие. Я сижу рядом еще около четверти часа, но вижу, что он не настроен отвечать на вопросы. Поэтому, чувствуя, что беседа на самом деле закончена, я поднимаюсь с пола, складываю ладони в знак прощания и остав­ляю его.

***

Я послал кого-то в городок с просьбой достать повозку, ибо хочу осмотреть храм. Я попросил най­ти конный экипаж, если он на месте. Тележка, за­пряженная буйволами, живописна только на вид, но ее скорость и удобства оставляют желать лучшего.

Выйдя во двор, я обнаруживаю ожидающую меня двуколку, запряженную пони. У нее нет сиденья, но такой пустяк уже не тревожит меня. Возница, сви­репый на вид малый в грязном красном тюрбане. Вся остальная его одежда — длинный кусок небеленого холста в виде пояса, один конец которого, пропущен­ный между бедер, затем подворачивается на талии.

Долгая поездка по пыли — и вот наконец вход в большой храм с многоэтажными резными барелье­фами приветствует нас. Я оставляю двуколку и на­чинаю свое поверхностное исследование.

— Я не знаю, насколько древен храм Аруначалы, — замечает мой спутник в ответ на мой вопрос, — но вы можете видеть, что его возраст, должно быть, исчисляется веками.

Вокруг ворот и на подступах к храму расположе­ны под тенистыми пальмами несколько маленьких лавочек и ярких киосков. Возле них сидят скромно одетые продавцы священных картин и бойко прода­ющихся маленьких медных фигурок Шивы и дру­гих богов. Меня поражает преобладание изображений этого божества, ибо в других местах первое место занимают, кажется, Кришна и Рама. Спутник пояс­няет.

— Согласно нашим священным легендам бог Ши­ва однажды появился вспышкой пламени на верши­не Священной Красной горы. Поэтому жрецы хра­ма зажигают ежегодно большой огонь в память этого события, которое случилось, наверное, тысячи лет назад. Думаю, и храм был построен в ознаменова­ние этого события, а бог Шива по-прежнему покро­витель горы*.

Несколько паломников лениво осматривают ла­вочки, где можно купить не только этих маленьких медных богов, но также и яркие картинки, изобра­жающие события из священной истории индуизма, плохо отпечатанные книги религиозного характера на языках тамилов и телугу, и цветные краски, ка­кими ставят на лбу знак надлежащей касты или сим­вол секты.

Прокаженный нищий нерешительно подходит ко мне. Плоть его конечностей загнивает, и он, веро­ятно, сомневается, — прогоню ли я его, беднягу, или он разбудит мою жалость. Его лицо поражено ужас­ной болезнью. Мне стыдно, что я бросаю немного мелочи на землю, но я боюсь прикоснуться к нему.

Ворота, которые сделаны в форме пирамиды с резными фигурами, следующими привлекают мое внимание. Грандиозная башня с галереями смот­рится подобно некой египетской пирамиде со сре­занной вершиной. Вместе с тремя другими башня­ми она возвышается над сельской местностью. Их видно издалека.

Фасад пагод испещрен обильной резьбой и забав­ными статуэтками. Сюжеты взяты из священных ми­фов или легенд и представляют собой странную тол­пу — из одиноких, погруженных в благочестивую медитацию индусских божеств, а рядом их же пере­плетенные в любовных объятиях тела, и они пре­красны. Это напоминает о том, что в индуизме есть вещи на все вкусы, такова всеобъемлющая природа его религиозных представлений.

Я захожу на территорию храма и оказываюсь в огромном четырехугольном дворе. Обширное соору­жение включает в себя лабиринт колоннад, арочных галерей, святилищ, комнат, коридоров, закрытого и открытого пространства. Здесь нет каменных зданий, красота колонн которых заставляет застыть в немом изумлении, как перед храмами близ Афин, скорее — это сумрачное святилище тайных мистерий. Много­численные ниши пугают меня неприятно холодным воздухом отчужденности. Но в этом лабиринте мой спутник идет уверенным шагом. Снаружи пагоды выглядят привлекательно с их красноватым цветом камня, но внутри кладка — пепельно-серая.

Мы проходим длинную крытую аркаду с крепки­ми стенами и причудливыми резными колоннами, которые поддерживают потолок. Затем, пройдя по­лутемные коридоры и мрачные комнаты, оказываем­ся в обширном портике внешнего двора этого древ­него храма.

— Зал Тысячи Колонн! — объявляет мой провод­ник, и я вижу серое от времени здание. Сомкнутые ряды плоских гигантских каменных колонн, покры­тых резьбой, тянутся передо мной.; Место пустынно и заброшено; а его исполинские колонны неясно и таинственно вырисовываются в полумраке. Я подхо­жу ближе и разглядываю древнюю резьбу. Каждая колонна состоит из цельного камня, даже потолок, который они поддерживают, состоит из больших ка­менных плит. И снова я вижу богов и богинь, раз­влекающихся с помощью мастерства скульптора; и опять высеченные морды зверей, знакомых и незна­комых, взирают на меня.

Мы бродим по пересечениям этих крытых пли­тами галерей с колоннами, проходим темные кори­доры, освещенные кое-где небольшими светильника­ми, чьи фитили погружены в касторовое масло, и таким образом приближаемся к центральной ограде.

Приятно снова выйти на яркий солнечный свет, ког­да мы пересекаем двор. Теперь мы можем увидеть пять пагод пониже, которые как бы отмечают пун­ктиром внутреннюю часть храма. Формой они точ­но повторяют пирамидальные башни над въездными воротами в высоких стенах четырехугольного двора. Я исследую одну, что ближе к нам, и прихожу к за­ключению, что они построены из кирпича, а их ук­рашенная поверхность — не каменная резьба, а леп­нина из обожженной глины или какой-то прочной штукатурки. Некоторые фигуры были, очевидно, не­когда оттенены красками, но теперь цвета поблекли.

Мы входим в ограду и бродим по еще более длинным темным коридорам в этом изумительном храме. Потом проводник предупреждает меня, что мы приближаемся к главному алтарю, куда не по­зволено ступать ноге европейца. Но хотя святая святых под запретом для иноверца, все же после­днему позволено мельком взглянуть из темного ко­ридора, ведущего к его порогу. Как будто в под­тверждение этому предупреждению я слышу бой барабанов, удары гонгов и заунывные заклинания жрецов, которые смешиваются в монотонном рит­ме, звучащем до некоторой степени жутковато в темноте старого святилища.

Я быстро осматриваюсь. Из мрака поднимается золотое пламя перед идолом, два или три слабых ал­тарных огня, видны жрецы, занятые ритуалом. Я не различаю очертаний жреческих музыкантов, но слы­шу, что витые раковины и цимбалы добавляют рез­кие дикие звуки к музыке.

Спутник шепчет, что лучше мне поскорее уйти, ибо мое присутствие, безусловно, не обрадует жрецов. Вслед за тем мы ретируемся в сонное святилище внешних частей храма. Мое исследование закончено.

Когда мы снова возвращаемся к воротам, мне приходится отступить в сторону, потому что на зем­ле, посреди дороги, сидит пожилой брахман с малень­ким медным кувшинчиком перед ним. Он рисует яркий знак касты на лбу, держа осколок зеркала в левой руке. Красно-белый трезубец на лбу, который вскоре появляется между его бровями — знак орто­доксального индуса Юга, — придает ему, на мой западный взгляд, гротескный вид клоуна. Сморщен­ный старик в киоске у храмовых ворот, продающий фигурки священного Шивы, ожидающе поднимает глаза, и я останавливаюсь, чтобы купить что-нибудь в ответ на его невысказанный вопрос.

Издалека я вижу в другом конце городка блис­тающую белизну мраморного минарета и, оставив храм, еду к местной мечети. Что-то во мне всегда трепетало при виде изящных арок мечети и изыскан­ной красоты ее куполов. Снова я снимаю обувь и вхожу в прекрасное белое здание. Как хорошо оно спланировано, высота его сводов неизменно повыша­ет настроение! Внутри несколько молящихся сидят, стоят на коленях или простерты ниц на разноцвет­ных молитвенных ковриках. Здесь нет мистических святилищ или кричащих изображений, ибо Пророк писал, что ничто не должно стоять между человеком и Богом — даже священнослужители! Все молящие­ся равны перед лицом Аллаха. Здесь нет ни жреца, ни пандита, нет иерархии, никто не вклинится в мысли человека, когда тот поворачивается лицом к Мекке.

Мы возвращаемся по главной улице, и я замечаю лавки менял, палатки сладостей, магазин купца тка­ней, продавцов зерна и риса — все это существует за счет паломников к древнему святилищу, которое вызвало к жизни этот городок.

Теперь я полон страстного желания вернуться к Махарши, и возница подгоняет пони, преодолевая расстояние, что лежит между нами. Я поворачиваю голову и бросаю последний взгляд на храм Аруна­чалы. Девять скульптурных башен пилонами подни­маются в небо. Они говорят мне о терпеливом тя­желом труде во имя Бога, создавшем древний храм. — Ведь его строительство наверняка длилось более срока человеческой жизни. И снова эта странная ассоциация с Египтом приходит мне в голову. Даже внутренняя архитектура улиц с их низкими домами и толстыми стенами обладает характерными для Египта особенностями.

Придет ли день, когда эти храмы будут поки­нуты и забыты? Молчаливые и пустынные, станут они постепенно крошиться в красную и серую пыль, из которой когда-то возникли. Или человек най­дет новых богов и построит новые храмы ради слу­жения им?

В то время как наш пони галопом бежит по до­роге, которая идет по одному из склонов усыпанного Тут и там булыжниками холма, я, затаив дыхание, осознаю, что Природа разворачивает перед нашими глазами полное прелести пышное зрелище. Как час­то ждал я на Западе этого закатного часа, когда солн­це во всем великолепии опускается на свое ночное ложе! Восточный закат захватывает сердце восхити­тельной игрой живых красок. Но все событие про­ходит так быстро, менее чем за полчаса.

Долгие осенние вечера Европы почти незнако­мы здесь. Огромный пылающий шар огня на за­паде начинает опускаться в джунгли, принимая са­мый ослепительный оранжевый оттенок в прелю­дии к быстрому исчезновению с небосклона. Небо вокруг вспыхивает всеми цветами спектра, даруя нашим глазам театральный праздник, которого не в силах устроить ни один художник. Поля и рощи вокруг впадают в молчаливое оцепенение. Не ус­лышишь больше щебета птичек, замолкает бормо­тание диких обезьян. Гигантский круг красного огня быстро исчезает в каком-то ином измерении. Завеса вечера падает плотнее, и вскоре вся пано­рама разбросанных языков пламени и разлив кра­сок тонет во тьме.

Умиротворение снисходит на меня, очарование окружающего мира трогает мое сердце. Как забыть эти благодатные минуты, которыми судьба делится с нами, подводя к мысли, что за суровым лицом жизни все-таки может быть скрыта великодушная и прекрасная Сила? Эти минуты посрамляют часы на­шей обыденности. Из темной пустоты приходят они метеорами, освещая мимолетный путь надежде, и затем уходят за горизонт.

***

Светлячки кружат над садом уединенного жили­ща, рисуя странные узоры света на фоне темноты, когда мы въезжаем в окруженный пальмами двор. Я вхожу в длинный зал и опускаюсь на пол, и тогда возвышенная тишина проявляется и достигает этого места и наполняет собой атмосферу.

Собравшиеся сидят рядами на корточках, но сре­ди них не слышно ни шума, ни разговоров. В углу на кушетке сидит Махарши со скрещенными нога­ми, его руки безучастно отдыхают на коленях. Его фигура снова поражает меня простотой и скромно­стью, но в то же время чувством собственного до­стоинства и выразительностью. Посадка его головы преисполнена благородства подобно голове мудреца Гомера. Глаза смотрят неподвижно в дальний конец зала. Эта странная устойчивость взгляда, как всегда, озадачивает. То ли он просто наблюдает за последним лучом света, угасающим в небе, или так поглощен мечтательной созерцательностью, что ничего не ви­дит в этом материальном мире?

Как обычно, облачко дымка от курильницы пла­вает среди деревянных балок потолка. Я усаживаюсь и пытаюсь сосредоточить взгляд на Махарши, но в же время ощущаю слабое побуждение закрыть глазa. И вскоре я наполовину засыпаю, убаюканный непостижимым покоем, который проникает в меня все глубже вблизи мудреца. В конечном счете воз­никает брешь в моем сознании, и я вижу яркий сон. Как будто я снова стал пятилетним мальчиком. Я стою на неровной тропе, которая извивается вокруг священного холма Аруначалы, и держусь за руку Махарши; но с моей позиции он теперь высится громадной фигурой, как будто вырос до гигантских размеров. Он уводит меня от своего жилища и, не­смотря на непроницаемую тьму ночи, мы медленно идем по тропе. Позднее звезды и луна сговариваются и проливают немного света на окружающий нас мир. Я замечаю, что Махарши заботливо ведет меня, ми­нуя обрывы в скалистой почве и громадные шаткие валуны. Холм крутой, и наш подъем неспешен. Ук­рытые в узких расселинах между скал и валунов, или же приютившиеся в зарослях невысокого кус­тарника видны крошечные хижины и пригодные для жилья пещеры. Когда мы проходим мимо, обитате­ли выходят, чтобы приветствовать нас. Хотя в звез­дном свете они похожи на духов, я понимаю, что это йоги. Мы ни разу не задерживаемся возле них, про­должая идти до тех пор, пока не достигаем вершины холма. Мы наконец останавливаемся, и мое сердце сильно бьется в странном предчувствии какого-то важного события, которое вот-вот произойдет со мной.

Махарши поворачивается и смотрит вниз на мое лицо; я, в свой черед, выжидающе гляжу на него. Я начинаю осознавать, что непостижимые перемены стремительно происходят в моем сердце и сознании. Старые побуждения, соблазнявшие меня, начинают пропадать. Назойливые желания, гонявшие меня то туда, то сюда, исчезают с невероятной скоростью. Неприязнь, недоразумения, холодность и эгоизм, которые сопровождали мои отношения с друзьями, обрушиваются в хаос небытия. Невыразимый покой охватывает меня, и я понимаю теперь, что мне боль­ше нечего просить у жизни.

Вдруг Махарши просит меня обратить взор к под­ножию холма. Я повинуюсь и с изумлением вижу западное полушарие нашей планеты, которое тянет­ся далеко внизу. На нем толпятся миллионы людей; я могу только смутно различать их как массу фи­гур, но затем ночная тьма окутывает их.

До меня доходит голос мудреца, и его слова зву­чат неторопливо:

— Ты вернешься к ним, сохранив обретенный покой. И он будет ценен тем, что впредь ты отбро­сишь идею, будто ты — это твое тело или твой ум. Когда этот покой проникнет в тебя, ты забудешь о самом себе, ибо обратишь свою жизнь к ЭТОМУ!

И Махарши положил один конец нити серебря­ного света в мою ладонь.

Я пробуждаюсь от необычно яркого сна с чув­ством, что его возвышенность все еще пронизывает меня. И тотчас встречаю взгляд Махарши. Его лицо теперь повернуто в мою сторону, и он смотрит пря­мо мне в глаза. Что скрывается за этим сном? Же­лания и горести личной жизни на время преданы забвению. А это состояние спокойного безразличия к себе и глубокой жалости к собратьям, вызванное к жизни моим сном, не исчезает даже с пробужде­нием. Это удивительный опыт.

Но если сон и имел в себе истину, все же мне недостаточно этого случая, чтобы что-то понять.

Сколько я был погружен в сон? Все в зале начи­нают подниматься и готовиться ко сну. И я следую общему примеру.

В длинном и плохо проветриваемом помещении спать будет душно, и я выбираю двор. Высокий по­жилой ученик приносит мне фонарь и советует дер­жать его зажженным на протяжении всей ночи, по­скольку могут появиться нежеланные визитеры — змеи и даже гепарды, но они обычно держатся по­дальше от огня.

Земля, высушенная солнцем, тверда, а у меня нет матраса, в результате я не могу уснуть в течение нескольких часов. Но это не имеет значения — мне есть, о чем подумать, ибо я чувствую, что в лице Махарши я встретил самую непостижимую лич­ность, которую судьба все-таки ввела в орбиту мо­его жизненного опыта.

Мудрец, похоже, даст мне великие мгновения, но мне пока трудно понять их природу.

Это неуловимо, невесомо и, может быть, духов­но. Постоянно я думаю о нем этой ночью, постоян­но вспоминаю яркий сон, и сразу особенное чувство пронзает меня и заставляет мое сердце биться со смутным, но возвышенным ожиданием.

***

Все последующие дни я пытаюсь установить бо­лее близкий контакт с Махарши. Но тщетно. Для подобной неудачи есть три причины. Первая — это его сдержанный характер, его явная неприязнь к доводам и дискуссии, его упорное равнодушие к убеждениям и мнениям. Совершенно ясно, что муд­рец не желает никого обращать в свои идеи, каки­ми бы они ни были, и не стремится увеличивать число своих последователей.

Вторая причина — необычна, но существенна. После странного вечернего сна я постоянно ощущаю сильный благоговейный страх в его присутствии. Те вопросы, которые непременно сорвались бы с моих губ, замирают, потому что кажется почти святотат­ством обращаться к нему как к личности, с которой можно беседовать и спорить на равных о том, что касается общей человеческой природы.

Третья причина моего неуспеха достаточно про­ста. Почти всегда кто-нибудь находится в зале, а я не склонен излагать личные мысли в их присутст­вии. В конце концов, я чужак для них и иностра­нец в этой стране. Неважно по сути, что я говорю с ними на разных языках, гораздо важнее, что я об­ладаю циничной, скептической точкой зрения, ко­торую не трогают религиозные эмоции, и она мешает мне выразить свои крайние взгляды при них. По­скольку у меня нет желания ранить их набожную чувствительность, но и не хочется вступать в спор с малопривлекательной для меня позиции. Все это до некоторой степени связывает мне язык.

Нелегко пробираться между подобными барьера­ми. Много раз я был готов задать вопрос Махарши, но вступал один из трех факторов моих неудач, и я отступал.

Намеченный мною уик-энд быстро проходит, и я растягиваю его до недели. Первую мою беседу с Ма­харши, похоже, можно назвать и последней. Поми­мо одного или двух поверхностных и шаблонных обрывков беседы, я не смог завладеть вниманием этого человека.

Проходит неделя, и я растягиваю ее до двух. Каждый день я чувствую чудесное умиротворение ментальной атмосферы мудреца, эту безмятежность, которая пронизывает сам воздух вокруг него.

Наступает последний день моего визита, а я так и не приблизился к нему. Моя задержка — дразня­щая ложными надеждами смесь возвышенных на­строений и разочаровывающих неудачных попыток нормально побеседовать с Махарши. Я оглядываю зал и чувствую легкое уныние. Большинство этих людей говорят на разных языках как внешне, так и внутренне. Как я могу надеяться стать к ним бли­же? Я смотрю на самого мудреца. Он сидит на олим­пийских высотах и наблюдает за панорамой жизни как будто со стороны. Загадочность, свойственная этому человеку, отличает его от всех тех, кого я встречал. Я почему-то полагаю, что он не принадле­жит к нам, к расе людей, ибо он более принадле­жит Природе, одинокому пику, который круто под­нимается за его уединенным жилищем, пространствам неосвоенных джунглей, которые тянутся за далеки­ми лесами, и непостижимому небу, которое напол­няет всю вселенную.

Словно сама каменная неподвижность одинокой Аруначалы проникла в Махарши. Я узнал, что он прожил на горе тридцать лет и отказывался поки­дать ее даже ради кратких поездок. Такая близкая связь должна неизбежно воздействовать на характер человека. Я знаю, он любит этот холм. Кто-то пе­ревел несколько строк очаровательного, но патети­ческого стихотворения, которое написал мудрец, что­бы -выразить эту любовь. Как этот обособленный холм поднимается над краем джунглей и возносит свою приземистую главу к небу, так и этот стран­ный человек поднимает голову в одиноком величии, более того, в своей уникальности среди джунглей обычной людской массы. Как Аруначала, холм Свя­щенного Огня, стоит отчужденно, поодаль от неров­ной цепи холмов, которые полностью окружают лан­дшафт, так и Махарши непостижимо отчужден даже в окружении своих последователей, людей, которые любят его и живут возле него годами. Безличност­ное неуловимое свойство всей Природы — чему слу­жит примером особенность этой священной горы — как-то вошло в него. Оно отделило Махарши от более слабых товарищей и, возможно, навсегда. Иногда я ловлю себя на желании, чтобы он стал не­много более человечным и восприимчивым к вещам, нормальным для нас; но подобное чувство исчезает в его присутствии. И, кроме того, если он на самом деле приблизился к некоему высшему пониманию за пределами обычного, можно ли ожидать, чтобы он не ушел при этом за пределы человеческого, оста­вив нашу вялую медлительную расу позади навсег­да. Почему под его странным быстрым взглядом я неизменно испытываю чудесное предвкушение, как будто что-то огромной важности вскоре откроется мне?

Но помимо очевидного умиротворения и сна, от­метившегося звездочкой в небе моей памяти, ни сло­весных, ни других откровений мне не было дано. Я прихожу в отчаяние от ограниченности времени. Про­шло почти две недели, и был только один что-либо значащий разговор! Даже резкость в голосе мудреца помогает, в переносном смысле, держать меня на расстоянии. Такой необычный прием тоже выглядит неожиданным, ведь я не забыл, с каким жаром уго­варивал меня приехать сюда святой человек в жел­той одежде. Я мучительно жажду личного разговора с мудрецом, который духовно выше всех других лю­дей. И одна мысль неотступно вертится в моем уме. Она нерациональна, она пришла непрошено. «Этот человек освободил себя от всех проблем, и несчас­тье не может коснуться его», — таков смысл этой доминирующей мысли.

Наконец я решаюсь дерзко навязать свои вопро­сы Махарши и заставить его ответить на них. Я иду к одному из его старых учеников в соседний домик. Он чрезвычайно добр ко мне, и потому я с жаром заявляю ему о своем желании иметь финальную бе­седу с его Учителем. Я признаюсь, что стесняюсь сам подойти к мудрецу. Ученик улыбается сочувству­юще, уходит и вскоре возвращается с вестью, что его Учитель будет рад дать интервью.

Я спешно возвращаюсь в зал и удобно сажусь возле дивана. Махарши сразу поворачивает лицо и любезно приветствует меня. Я тут же успокаиваюсь начинаю задавать вопросы.

— Йоги говорят, нужно отречься от мира и уйти в уединение джунглей или в горы, если желаешь найти истину. Подобное едва ли возможно на Запа­де, наша жизнь так отличается от вашей. А вы со­гласны с йогами?

Махарши поворачивается к ученику брахману, чтобы тот перевел мне ответ.

— Не стоит отказываться от деятельной жизни. Медитируя ежедневно час или два, вы можете вы­полнять свои обязанности. Если вы медитируете пра­вильно, пробужденный поток ума не иссякнет и по­среди ваших трудов. А что касается двух способов выражения одной и той же идеи, то та же установ­ка, которая берется в медитации, будет находить отражение в вашей деятельности.

— Каков же будет результат этого?

— Продвигаясь, вы обнаружите, как постепенно изменяется ваше отношение к людям, событиям и целям. Но ваши деяния будут иметь тенденцию сле­довать за вашей медитацией на свой лад.

— Значит, вы не согласны с йогами? — пытаюсь я прижать его к стенке.

Но Махарши ускользает от прямого ответа.

— Человек подчиняется личному эгоизму, кото­рый привязывает его к этому миру. Отказ от лож­ного «Я», от самости, есть истинное отречение.

— Как можно стать самоотверженным, пока ве­дешь активную мирскую жизнь?

— Нет конфликта между трудом и мудростью.

— Вы подразумеваете, что можно, например, про­должая заниматься своей профессией, одновременно достичь духовного просветления?

— А почему бы и нет? Но в таком случае не счи­тайте, что продолжает трудиться прежняя личность, ибо сознание постепенно начнет сдвигаться, пока не сосредоточится в центре, который лежит за предела­ми малого «я».

— Но если человек занимается работой, то у него остается мало времени для медитации.

Но Махарши оставляет совершенно невозмути­мым то, что я считаю проблемой.

— Выделяют свободное время для медитации только новички, — отвечает он. — Человек с опы­том начинает получать удовольствие более глубо­кого блаженства независимо от того, на работе он или на отдыхе. Пока его руки трудятся на благо общества, ум его свободен.

— В таком случае вы не обучаете методам йоги?

— Йог гонит свой ум к цели, как пастух гонит буйвола палкой, однако искатель на этой тропе уго­варивает буйвола пригоршней травы!

— Но как это сделать?

— Задайте себе вопрос: кто «Я»? И это исследо­вание приведет вас к открытию чего-то такого в са­мом себе, что находится за пределами вашего ума. Разрешите эту великую проблему, и вы таким об­разом решите все другие проблемы.

Молчание, во время которого я пытаюсь перева­рить его ответ. Через квадратную пустую брешь в стене, которая служит окном, как и во многих дру­гих индийских зданиях, я могу видеть прекрасные нижние склоны священного холма. Его необычные очертания омыты солнечным светом раннего утра.

Махарши снова обращается ко мне.

— Я попробую прояснить свои слова. Все люди хотят счастья, не омраченного печалью. Они хотят найти счастье, которое никогда не закончится. Ин­стинкт верен. Тем не менее разве вас не поражает, что больше всего они любят самих себя?

— И что из этого следует?

— Теперь свяжите это с тем, что они всегда жаж­дут получить счастье тем или иным способом — че­рез пьянство или религию, — и вы получите ключ к истинной природе человека.

— Я не могу понять.

Тон его голоса становится выше.

 — Истинная природа человека — счастье. Счас­тье является врожденным качеством. Поэтому поис­ки счастья — это бессознательные поиски самого се­бя. Истинное «Я» — непреходяще, и когда человек находит его, он находит счастье, которое не имеет конца.

— Почему же мир так несчастен?

— Да, это так, но потому, что мир не знает себя истинного. Однако все люди, без исключения, со­знательно или бессознательно добиваются этого.

— Даже злые, жестокие и преступные? — спра­шиваю я.

— Даже они грешат, пытаясь найти свое счастье в каждом совершенном грехе. Это стремление ин­стинктивно в человеке, но они не знают, что на са­мом деле ищут себя истинных, и поэтому они про­буют сначала безнравственные пути, как средства для счастья. Конечно, это — ошибочный путь, ибо по­ступки человека отражаются на нем самом.

— Таким образом, мы получим вечное счастье, когда познаем свою суть, себя истинных?

Он снова кивает.

Косой солнечный луч падает через незастекленное окно на лицо Махарши. Безмятежность его гладко­го лба, удовлетворение на его строгих губах, безгра­ничная умиротворенность в этих блестящих глазах. — Его гармоничный облик подтверждает слова от­кровения.

Что Махарши хочет сказать этими, очевидно простыми словами? Переводчик передал на англий­ском их внешний смысл, это так, но есть более глу­бокое содержание, и его он передать не смог. Я знаю, что должен открыть это для себя сам. Муд­рец говорит не как философ, не как пандит, пояс­няющий собственное учение, а скорее из глубин своего сердца. Означает ли это, что эти слова отме­чены его собственным счастливым опытом?

— Что это за «Я», о котором вы говорите? Если ваши слова верны, в человеке должно быть и дру­гое «Я»?

Его губы на миг трогает улыбка.

— Может ли человек обладать двумя личностя­ми, двумя «Я»? — отвечает он. — Понимание это­го вопроса является первой необходимостью для человека, желающего анализировать себя. Потому что долгое время он думает по привычке, как ду­мают другие, и никогда по-настоящему не встре­чался со своим «Я». Он плохо знает себя, ведь он слишком долго отождествлял себя со своим телом и умом. Поэтому я советую задавать этот вопрос: кто «Я»?

Он умолкает, чтобы его слова достигли моего сознания, я нетерпеливо жду продолжения его сен­тенций.

— Вы просите описать вам эту истинную суть. Что тут скажешь? Это Ничто, из которого сознание личного «Я» поднимается, и в нем оно должно ис­чезнуть.

— Исчезнуть? — эхом повторяю я. — Как мож­но потерять ощущение своей личности?

— Первая и главная из всех мыслей, изначальная мысль в уме каждого человека — мысль «Я». Толь­ко ее рождение пробуждает все остальные. Только после первого личного местоимения «Я», возникше­го в уме, может появиться второе личное местоиме­ние «ты». Если вы мысленно последуете за своим «Я», прокладывающим путь, пока оно не приведет вас к своему источнику, тогда вы поймете, что оно появляется первой мыслью и исчезает последней. Это можно проверить опытным путем.

— Вы хотите сказать, что вполне возможно про­вести такое мысленное исследование себя?

— Конечно! Идите внутрь, пока последняя мысль «Я» постепенно не исчезнет.

— И что останется? — вопрошаю я. — Человек полностью потеряет сознание или станет идиотом?

— Что вы! Наоборот, он получит сознание, кото­рое вечно, и станет истинно мудрым через пробуж­дение своей истинной сути, подлинной природы че­ловека.

— Однако обязательно ли к этому должно отно­ситься и чувство «Я»? — настаиваю я.

— Чувство «Я» относится к личности, телу и уму, — отвечает Махарши спокойно. — Когда человек познает себя истинного впервые, нечто другое под­нимается из глубин его существа и овладевает им. Это Нечто находится за пределами ума, оно беско­нечно, божественно, вечно. Его называют по-разно­му, одни — Царством Небесным, другие — душой, третьи — Нирваной, а мы, индусы, называем это Освобождением. Назовите, как хотите. Когда это происходит, человек в реальности не теряет себя; правильнее сказать, что он находит себя.

Как только последнее слово покинуло уста пере­водчика, сразу вспыхнули в моем мозгу другие па­мятные слова, которые были произнесены странству­ющим Учителем из Галилеи; эти слова озадачивают так много добрых людей: «Ибо кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет жизнь свою ради Меня, тот обретет ее».

Как удивительно похожи эти два изречения! Но индийский мудрец пришел к этому размышлению своим, не христианским путем, а психологическим методом, который кажется нам крайне трудным и неведомым.

Снова Махарши начинает говорить, и его слова нарушают ход моих мыслей.

— До тех пор, пока человек не начнет искать себя истинного, сомнения и неопределенность бу­дут следовать за ним по пятам всю жизнь. Вели­чайшие короли и правители пытаются управлять другими, но в глубине души знают, что они не могут управлять собой. Однако великим могуще­ством обладает человек, проникший в сокровенные глубины своего существа. Величайшие умы тратят целую жизнь, собирая многочисленные знания. Но спросите этих людей, смогли ли они разрешить загадку человека, победить самих себя, и они со стыдом опустят головы. Что пользы знать обо всем вокруг, если ты не знаешь даже себя? Люди избе­гают вопроса о своем истинном «Я», но что еще столь же достойно открытия?

— Это такая трудная, сверхчеловеческая задача, — комментирую я.

Мудрец едва заметно пожимает плечами.

— Вопрос о возможностях — дело личного опы­та. А трудности менее значительны, чем вы дума­ете.

— Для нас, активных и практичных людей Запа­да, такой самоанализ?.. — начинаю я с сомнением фразу и останавливаюсь на половине фразы.

Махарши наклоняется, чтобы зажечь новую ароматную палочку вместо той, чей красный ого­нек угас.

— Понимание истины одинаково для индийцев и европейцев. Предположительно, что путь к ней труд­нее для тех, кто поглощен мирской жизнью, но и они в состоянии преодолеть его. Поток, возникший в медитации, можно сохранить привычкой, также практикуя это. Тогда можно будет исполнять рабо­ту и вести активную жизнь в самом этом потоке; он не исчезнет, и, таким образом, не будет разницы между медитацией и внешней деятельностью. Если вы размышляете над вопросом «кто «Я»?», если вы начинаете понимать, что ни тело, ни ум, ни жела­ния не являются вашей сущностью, вашим подлин­ным «Я», то сама привычка вопрошать в конце кон­цов найдет ответ в глубинах вашего существа. — Это придет к вам само по себе как глубокое осознание.

Снова я взвешиваю его слова.

— Узнайте себя истинного, — продолжает он, — и тогда истина воссияет в вашем сердце, подобная солнечному свету. Ум освободится от беспокойства, и придет настоящее счастье, ибо счастье и истинное «Я» — одно. У вас не будет больше сомнений, ког­да вы однажды достигнете самоосознания.

Он поворачивает голову и вглядывается в даль­ний конец зала. Я понимаю, что он больше ничего не скажет. Так заканчивается наш последний разго­вор, и я поздравляю себя, что перед отъездом выта­щил-таки его из скорлупы молчания.

***

Я оставляю его и неторопливо иду к тихому ме­сту в джунглях, где проводил большую часть дня со своими записками и книгами. С наступлением су­мерек я возвращаюсь в зал, ибо через час или два прибудет конная двуколка или повозка с буйвола­ми и увезет меня от уединенного убежища мудреца.

От курильницы воздух благоуханен. Махарши полулежит под опахалом, но вскоре выпрямляется и принимает свою излюбленную позу. Он садится, скрестив ноги, правая ступня расположена на левом бедре, а левая ступня просто лежит под правым бед­ром. Я вспоминаю, что подобную позу показывал Брама, йог, живущий близ Мадраса, он называл ее «удобная поза». На самом деле это почти поза Буд­ды, и она очень легко делается. Махарши, по обык­новению, опирается подбородком на правую ладонь, поставив локоть на колено; потом он внимательно смотрит на меня, но продолжает молчать. На полу перед ним — сделанный из тыквы кувшин для воды и бамбуковый посох. Это да еще полоска набедрен­ной повязки — все его имущество на этой земле. Какой красноречивый комментарий нашему западно­му духу стяжательства!

Его глаза почти сияют, их взгляд постепенно ста­новится как бы стеклянным и неподвижным; тело выпрямлено; голова чуть покачивается, затем успо­каивается. Еще несколько минут — и я ясно вижу, как он вновь вошел в состояние транса, в котором он был, когда я впервые увидел его. Как странно наше расставание повторяет нашу встречу! Кто-то шепчет мне на ухо:

— Махарши входит в священный транс. Теперь бесполезно с ним разговаривать.

Тишина опускается на маленькое собрание. Мед­ленно текут минуты, но тишина только углубляет­ся. Я не религиозен, но не в силах противиться на­растающему благоговейному страху, который охва­тывает мой ум, так пчела не может сопротивлять­ся благоухающему цветку. Зал пронизан тонкой, неуловимой и неясной силой, которая глубоко воз­действует на меня. У меня нет сомнений, что центр этой мистической силы не кто иной, как сам Ма­харши.

Его глаза сияют поразительно ярко. Странные чувства просыпаются во мне. Эти блестящие очи словно проникают в сокровенные тайники моей души. Каким-то особенным образом я осознаю все, что он видит в моем сердце. Его непостижимый взгляд проникает в мои мысли, мои эмоции и мои желания; я беспомощен перед этим. Сначала этот смущающий взгляд тревожит меня; я испытываю смутную неловкость. Я чувствую, как он листает страницы моего позабытого прошлого. Он знает все, я уверен. Я не в силах бежать; да и не хочу этого. Некий возбуждающий любопытство намек на будущее благоденствие заставляет меня выдер­жать этот безжалостный взгляд.

А он тем временем продолжает улавливать слабо­сти моей души, постигать мое пестрое прошлое, чув­ствовать смешанные эмоции, растаскивавшие меня в разные стороны. Но я ощущаю, что он понимает также, какое всепоглощающее стремление к поиску принудило меня оставить обычный путь и искать людей, подобных ему.

Телепатический поток между нами вдруг меняет­ся, в это время мои глаза часто моргают, а его — остаются неподвижными. Я осознаю, как он соеди­няет мое сознание со своим и приводит мое сердце к тому состоянию звездного умиротворения, пребы­вая в котором он получает бесконечное наслаждение. В этом сверхъестественном покое меня охватывает чувство экзальтации и легкости. Время словно бы останавливается. Мое сердце освобождается от ноши забот. Я чувствую, что горечь гнева и меланхолия неудовлетворенного желания никогда больше не огорчат меня. В глубине моего существа появляется понимание того, что наш врожденный мудрый ин­стинкт, который заставляет человека смотреть вверх, который поощряет его к надежде, который поддер­живает его в темные минуты жизни, — это истин­ный инстинкт, ибо сущность бытия добра. В этом прекрасном восторженном молчании остановившего­ся времени все печали и ошибки прошлого кажутся ничтожными мелочами, ибо мой дух захвачен духом Махарши и мудрость в настоящий момент — в зе­ните. Что во взгляде этого человека? Что за волшеб­ная палочка, которая пробуждает к жизни скрытый мир неожиданного великолепия перед моими глаза­ми непосвященного?

Прежде я спрашивал себя, почему ученики оста­ются рядом с мудрецом годами, ведь беседы с ним редки, а удобств — очень мало, почему внешняя деятельность не привлекает их. Теперь я начинаю понимать — не мыслью, а молниеносным озарени­ем, — что все эти годы они получали глубокое и без­молвное вознаграждение.

До сих пор все в зале находились в полной не­подвижности. Наконец кто-то тихо поднимается и выходит. За ним следует другой, и еще один, и, на­конец уходят все.

Я один с Махарши! Никогда прежде такого не случалось. Его глаза начинают меняться; они сужа­ются до острия булавки. Эффект похож на измене­ние отверстия диафрагмы в линзах камеры. Все силь­нее и поразительнее напряженный блеск между его веками, которые теперь почти закрыты. Неожидан­но мое тело словно исчезает, и мы оба оказываемся в пространстве!

Это критический момент. Я колеблюсь — и ре­шаю нарушить волшебные чары. Это решение при­носит силу, и я снова возвращаюсь назад, в плоть, а затем — в зал.

Он не говорит ни слова. Я беру себя в руки, смот­рю на часы и тихо поднимаюсь. Час отъезда настал.

На прощание я склоняю голову. Мудрец молча принимает жест. Я произношу несколько слов бла­годарности. Он снова молча кивает.

Я мешкаю на пороге, уходя с неохотой, хотя слы­шу звон колокольчика с улицы. Приехала повозка, запряженная буйволами. Еще раз я поднимаю руки, сложив ладони.

И мы расстаемся.


 

Глава 15
СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

***

Через несколько дней мой корабль отправится в Европу, заскользив по зеленовато-синим волнам Аравийского моря. Однажды на борту я мысленно попрощаюсь с философией и выброшу в воды за­бвения свою мечту о восточном поиске. Никогда больше я не положу свои время, мысли, энергию и деньги на алтарь поиска фальшивых мастеров.

Но все тот же ментальный голос вновь упорно тревожит меня. «Глупец! — летит ко мне презритель­ное. — Так это же будет бесполезный результат стольких лет исследований и надежд! Неужели ты пошел по той же дороге, что и другие, забыв все, чему научился, утопил лучшие чувства в жестоком эгоизме и чувственности? Берегись! Твое учениче­ство свело тебя с ужасными учителями; бесконечные размышления содрали внешний лоск с твоего суще­ствования, непрерывная деятельность подстегнула тебя кнутом, и духовное одиночество изолировало твою душу. Думаешь, ты избежишь результатов это­го контракта? Нет, они наложили на тебя невиди­мые путы».

Меня бросает от одного настроения к другому, когда я смотрю на гроздья звезд, заполнившие вос­точное небо. Я пытаюсь спастись от безжалостного внутреннего голоса, ссылаясь на беспомощность и неудачи.

Голос отвечает: «Ты уверен, что ни один из лю­дей, встреченных в Индии, не может быть Учителем, которого ты ищешь?»

Длинная галерея лиц и характеров проходит пе­ред моим мысленным взором: вспыльчивые северя­не, безмятежные южане, нервно-эмоциональные во­сточные жители и суровые молчаливые маратхи За­пада; лица дружелюбные и злые, глупые и мудрые, опасные и непроницаемые.

Одно лицо выделяется в этой веренице и четко встает передо мною, его глаза спокойно глядят в мои. Это непроницаемое, словно у сфинкса, лицо Махарши, мудреца, живущего на холме Священно­го Огня на Юге. Я не забыл его, добрые мысли о Махарши возникают снова и снова, но неровный характер моих странствий, мелькающая панорама лиц и событий и внезапные перемены в поиске глубоко погребли под собой впечатление от короткой встре­чи с ним.

Но я вдруг осознаю, что он прошел через мою жизнь звездой, летящей сквозь темную пустоту, яр­ким лучом и исчез. И отвечаю своему внутреннему голосу, что этот человек поразил меня более всех ос­тальных людей Запада или Востока. Но он кажется таким отрешенным, таким далеким от европейского менталитета и таким равнодушным к тому, стану ли я его учеником или нет.

Тихий голос не отступает:

— Почему ты так уверен в его равнодушии? Ты был у него недолго и унесся прочь.

— Да, — признаю я слабо, — я выполнял соб­ственную продуманную программу. Что мне было де­лать?

— Но ты можешь сделать кое-что теперь. Вернись к нему.

— И навязаться ему?

— Твои личные чувства — ничто перед успехом в этом поиске. Вернись к Махарши.

— Он на другом конце Индии, а я слишком бо­лен для новых странствий.

— Что за вопросы? Тебе нужен Учитель? — Плати.

— Да никто мне уже не нужен, я слишком устал и ничего не хочу. К тому же я купил билет на па­роход и уплываю через три дня. Слишком поздно что-то менять.

Голос почти насмехается надо мною:

— Слишком поздно, да? А твое чувство значи­мости? Ты соглашаешься, что Махарши — самый удивительный человек, какого ты только встречал, и бежишь, даже не пытаясь узнать его. Вернись к нему.

Я продолжаю упрямиться. Разум отвечает: «Да», а эго говорит: «Нет!» Снова голос убеждает меня: «Измени свои планы. Ты должен вернуться к Ма­харши».

И вдруг что-то поднимается из глубин моего су­щества, приказывая немедленно подчиниться этому непонятному голосу. Это чувство овладевает мною и заглушает все протесты разума и возражения боль­ного тела, я словно ребенок в его руках. Неожидан­ная настойчивость неотступно требует от меня вер­нуться к Махарши, и сквозь нее я вижу неодоли­мый призыв его ярких глаз.

Я прекращаю все споры с внутренним голосом, понимая полную бесполезность своего сопротивле­ния. Да, я снова поеду к Махарши, и, если он при­мет меня, вручу себя его опеке. Я прицеплю свой вагон к его сияющей звезде. Жребий брошен. Что-то победило меня, хотя я не понимаю, что именно.

Я возвращаюсь в отель, вытираю потный лоб и маленькими глотками выпиваю чашку тепловатого чаю. В этот миг я понимаю, что изменился. — Тя­желая ноша несчастий и сомнений упала с моих плеч.

На следующее утро я спускаюсь к завтраку с со­знанием, что улыбаюсь впервые после своего возвра­щения в Бомбей. Высокий бородатый сикх слуга, в сияющем белом жакете, золотом тюрбане и белых штанах, улыбается в ответ, встает со скрещенными руками за моим креслом и говорит:

— Для вас письмо.

Я смотрю на конверт. Письмо дважды переадре­совывалось, следуя за мной с места на место. Я са­жусь на стул и вскрываю его. К моему восторгу и удивлению, оно написано возле подножия холма Свя­щенного Огня. Его автор, некогда известный обще­ственный деятель и член законодательного совета Мадраса, ушел от мирских дел после трагической семейной утраты и стал учеником Махарши, посе­щая того при каждом удобном случае. После нашей встречи мы стали изредка переписываться.

Письмо полно ободряющих мыслей и намеков, что я буду радушно принят, если надумаю вновь по­сетить отшельника. Когда я заканчиваю читать, одно предложение вспыхивает в памяти, стирая осталь­ные. «Вам посчастливилось встретить истинного Учи­теля», — гласит оно. Я принимаю письмо счастли­вым предзнаменованием своего решения вернуться к Махарши. После завтрака я еду в корабельную службу с извещением, что не плыву.

Вскоре я прощаюсь с Бомбеем и следую своему новому плану. Я пересекаю тысячи миль бесцветного плато Декан с полосками одиночных бамбуковых рощиц, чьи кроны разнообразят пейзаж. Поезд бе­жит сквозь скудную зелень редких деревьев индий­ской степи недостаточно быстро, на мой взгляд. Он трясется по рельсам, а я чувствую, что спешу к ве­ликому событию — духовному просветлению и са­мой мистической личности, которую я когда-либо встречал. Я выглядываю из зашторенного окна ва­гона, и оживают мои надежды на встречу с риши, духовным сверхчеловеком.

На второй день мы преодолеваем около тысячи миль, за окном виден спокойный южный ландшафт с отдельными красными холмами, и я вдруг ощущаю прилив необычайного счастья. Когда же мы остав­ляем позади выжженные степи, я радуюсь влажно­му душному воздуху Мадраса, ибо это означает, что мое путешествие перевалило через середину. Сойдя на конечной станции Южно-Маратхской компании, я пересекаю суматошный город и покупаю билет на Южно-Индийскую железную дорогу. До отправле­ния поезда есть еще несколько часов, и я трачу их на необходимые покупки и краткую беседу с ин­дийским писателем, который приглашал меня к Его Святейшеству Шри Шанкаре, духовному главе Юж­ной Индии.

Он тепло приветствует меня, а когда я сообщаю, что еду к Махарши, писатель восклицает:

— Неудивительно! Этого я и ожидал.

Я обескуражен и спрашиваю его:

— Почему вы так говорите?

Он улыбается.

— Мой друг, помните, как мы расстались с Его Святейшеством в городе Чинглепуте? Вы не замети­ли, как он шепнул мне что-то в прихожей перед нашим уходом?

— Да, теперь, когда вы напомнили, припоминаю.

Тонкое изящное лицо писателя еще хранит улыбку.

— Вот что Его Святейшество сказал мне: «Ваш друг объедет всю Индию. Он посетит множество йогов и выслушает немало учителей. Но в конце он вернется к Махарши. Для него только Махарши — истинный Мастер».

Эти слова производят на меня неизгладимое впе­чатление. Они открывают пророческую силу Шри Шанкары и, кроме того, подтверждают правильность моего пути.

Как удивительны странствия, на которые обрек­ли меня мои звезды.


 

Глава 16
У МАСТЕРА В ДЖУНГЛЯХ

Некоторые незабываемые моменты отмечены зо­лотыми числами в календаре наших лет. Такой мо­мент наступает и для меня, когда я вхожу в зал к Махарши.

Он, как обычно, сидит на великолепной тигро­вой шкуре посреди дивана. Пахучие палочки горят перед ним на столике, распространяя по залу ост­рый аромат фимиама. Но сегодня Махарши не от­странен от людей духовным трансом, как в первую нашу странную встречу. Его глаза полностью от­крыты этому миру, внимательный взгляд отвечает на мой поклон, а губы улыбаются доброжелатель­но и приветливо.

На почтительном расстоянии от Учителя сидят не­сколько учеников; иначе говоря, длинный зал пуст. Один из них машет веером, который лениво колы­шется в тяжелом воздухе.

В сердце я знаю, что пришел искать учениче­ства, и не успокоюсь, пока не услышу решение Махарши. Это правда, что мои великие надежды быть принятым сорвали меня из Бомбея к этому дому по команде, решительному и властному при­казу из сферы сверхъестественного. Я коротко объ­ясняю причину моего приезда, а затем излагаю свою просьбу к Махарши быстро и прямо.

Он продолжает улыбаться мне, но ничего не от­вечает. Я настойчиво повторяю вопрос. И вот после долгого молчания он наконец отвечает мне по-анг­лийски, не считая нужным позвать переводчика:

— К чему все эти разговоры о мастерах и учени­ках? Такие различия существуют только с точки зре­ния ученика. Для того, кто понял свою истинную суть, нет ни мастеров, ни учеников. Они восприни­мают всех людей одинаково.

Я слегка обескуражен отказом и снова настоятель­но упрашиваю Учителя. Но Махарши не намерен сдавать позиции и отвечает:

— Вам нужно найти Учителя в самом себе, в сво­ем духовном «Я». Свое тело следует воспринимать через призму своего духовного «Я», поскольку тело — не истинное его «Я».

До меня начинает доходить, что из Махарши мне не вытянуть прямого утвердительного ответа, та­кой ответ нужно найти каким-то иным путем, а он только намекает на этот тонкий неведомый способ. Поэтому я оставляю тему, и наш разговор сворачи­вает на внешнюю и материальную сторону моего по­сещения.

Я трачу вечер на подготовку к длительному пре­быванию здесь.

***

Последующие недели погружают меня в необыч­ную жизнь. Дни я провожу в зале Махарши, где медленно усваиваю фрагменты его мудрости и неяс­ные нити к ответу, который ищу; а ночами, как и прежде, мучаюсь от бессонницы, валяясь на одеяле на твердом земляном полу наспех построенной хи­жины.

Мое скромное жилище стоит примерно в трехстах шагах от дома Учителя. Толстые стены сложены из плотных глиняных кирпичей, покрытых слоем шту­катурки; прочная черепица крыши защищает от се­зонных дождей. Вокруг сильно разросся девственный кустарник, отделяя от джунглей на западе. Пересе­ченный ландшафт демонстрирует природу во всем ее диком великолепии. Заросли кактусов беспорядочно разрослись по округе, их шипы похожи на грубые иголки. Позади них стелются по земле мелкий кус­тарник и низкорослые деревья джунглей. На севере поднимается громада горы — массивные скалы с ржавыми пятнами и коричневая почва. К югу лежит длинное озеро, его спокойная вода притягивает меня, а по его берегам видны рощицы деревьев со стай­ками серых и коричневых обезьян.

Дни повторяют друг друга. Я поднимаюсь рано, чтобы посмотреть, как рассвет в джунглях превра­щает мир из серого в зеленый, а затем в золотой цвет. Потом ныряю в озеро и быстро плаваю взад-вперед с жутким шумом, отпугивая притаившихся змей. За этим следует одевание, бритье и единствен­ная роскошь, какую я могу себе позволить здесь — три чашки восхитительного освежающего чая.

— Мастер, горшок с чайной водой готов, — го­ворит Раджу, нанятый мною мальчик. Поначалу пол­ный невежда в английском, он усвоил теперь так много из моих случайных уроков. Это бесценный слуга, он готов обрыскать весь городок с оптимис­тичным решением найти чудные вещи и еду, за ко­торыми послал его западный господин; он готов вер­теться в благоразумном молчании перед залом Ма­харши в часы медитации, чтобы быть всегда побли­зости и в любой миг сорваться по приказу. Но повар он — никудышный и не в силах угодить западному вкусу, на его взгляд, крайне извращенному. После нескольких мучительных попыток я вынужден за­няться кулинарией сам, и, чтобы уменьшить свои труды, сокращаю трапезы до одной в день. Три чаш­ки чая ежедневно — последняя моя земная радость и поддержка моей энергии. Раджу встает с рассве­том и с удивлением следит за моим вредным при­страстием к чудесному коричневому вареву. Его тело сияет на ярком солнце полированным эбонитом, ибо мальчик — истинный сын черных дравидов, первых обитателей Индии.

После завтрака я тихо и лениво прогуливаюсь до жилища Учителя, на пару минут останавливаюсь у кустов благоухающих роз в саду, обнесенном бам­буковой оградой, или отдыхаю под листвой пальм, чьи верхушки отягощены кокосами. Как прекрасно бродить по саду вокруг дома, пока солнце не вошло в силу, и наслаждаться ароматом различных цветов.

А потом я вхожу в зал, кланяюсь Махарши и спокойно сажусь, скрестив ноги. Я то читаю, то пишу, порой беседую с одним или двумя ученика­ми, задаю какой-нибудь вопрос Махарши или же погружаюсь в часовую медитацию над словами, на которые укажет мудрец, хотя медитируют в зале по обыкновению вечером. Но чтобы я ни делал, я не перестаю осознавать мистическую атмосферу, живот­ворное излучение, которое просачивается в мой мозг. Я радуюсь невыразимому спокойствию, когда в те­чение некоторого времени сижу поблизости от Ма­харши. Внимательно наблюдая и много анализируя, я прихожу к выводу, что и соседи взаимно влияют друг на друга. Это очень неуловимо. Но совершен­но очевидно.

К одиннадцати часам я возвращаюсь в хижину для дневной трапезы и отдыха, а затем возвраща­юсь в зал и повторяю утреннюю программу. Иног­да вместо медитаций и бесед я гуляю по округе или спускаюсь в городок ради новых исследований колоссального храма.

Время от времени Махарши вдруг посещает мою хижину после ланча. И тогда я засыпаю его новы­ми вопросами, на которые он отвечает сжатыми фразами, почти афоризмами, так они коротки и со­вершенны. Но однажды я выдвигаю новую пробле­му, и он не отвечает. Вместо этого он вглядывается в покрытые джунглями холмы на горизонте, остава­ясь неподвижным. Долгие минуты текут своим че­редом, но его глаза по-прежнему сосредоточенны, и сам он — далеко. Я совершенно не разбираю, при­ковано ли его внимание к невидимому психическо­му существу в отдалении или же он впал во внут­реннюю поглощенность. Сначала я пытаюсь понять, слышал ли он меня, но напряженное молчание, которое я не могу или не хочу нарушить, приносит ощущение силы, которая могущественнее моего ра­ционалистического ума, и она вначале пугает, а по­том захватывает меня полностью.

Я осознаю невольно, что все мои вопросы дви­жутся в бесконечной игре, игре мыслей, не имею­щих границ; но во мне есть источник уверенности, и он обеспечит меня всеми водами истины, каких я прошу; не лучше ли прекратить вопрошать, а попы­таться понять огромные силы собственной духовной природы. Я молчу и жду.

Почти полчаса глаза Махарши неотрывно и не­подвижно глядят перед собой. Он словно забыл обо мне, но я уверен, что мое внезапное возвышенное осознание — не что иное, как рябь телепатического излучения этого невозмутимого мистика.

А однажды он находит меня в полном пессимиз­ме и начинает рассказывать о радостной цели, ко­торая ждет человека на показанном им пути.

— Но, Махарши, эта тропа полна трудностей, а я так устал, — возражаю я.

— Человек сам создает себе препятствия, — от­вечает он непреклонно, — когда отягощает себя стра­хом перед неудачей и мыслью о поражении.

— Но если это верно?.. — протестую я.

— Это не верно. Самая большая ошибка челове­ка — думать, что он усталый от природы, злой от природы. Нет, каждый человек божествен и крепок в реальной природе своей. Усталость и зло — это его привычки, его желания и мысли, но не он сам.

Его слова приходят подкреплением, освежая и воодушевляя меня. Из уст другого человека, с бо­лее слабой и мелкой душой, я не принял бы их. Но внутренний наставник заверяет меня, что мудрец го­ворит на основании большого духовного опыта, а не неких теоретических философских размышлений.

Как-то мы спорим о Западе, и я колко возражаю:

— Легко достичь и сохранять духовную безмя­тежность в тихих джунглях, где ничто не тревожит и не отвлекает вас.

— Когда цель достигнута, когда вы познаете Зна­ющего, нет разницы между лондонским домом и хи­жиной в джунглях, — приходит спокойный ответ.

И снова я критикую индийцев за их пренебреже­ние к материальному развитию. К моему удивлению, Махарши откровенно соглашается с обвинением.

— Это верно. Мы — отсталый народ. Но у тако­го народа немного и нужд. Наше общество нужно улучшать, но мы довольствуемся куда меньшим, чем вы. Пусть мы и отсталые, но это не означает, что мы менее счастливы.

***

Как Махарши приобрел свою необычную силу и еще более необычную точку зрения? Мало-помалу, из немногословных высказываний самого Мастера и его учеников, я собрал воедино обрывки истории его жизни.

Он родился в 1879 году в деревне милях в трид­цати от Мадуры. Этот город известен в Южной Ин­дии одним из самых больших храмов в стране. Его отец выбрал профессию юриста, ибо происходил из хорошей брахманской семьи. Похоже, он был край­не щедрым человеком, ибо кормил и одевал множе­ство бедняков. Мальчик отправился за образовани­ем в Мадуру и учился основам английского языка у американских миссионеров, которые открыли в го­роде школу.

Сначала юному Рамане нравились игры и спорт — борьба, бокс, плавание по бурным и опасным рекам. Он не интересовался ни религиозными, ни философскими вопросами. Необычным в его жиз­ни была только склонность к сомнамбулизму, он разгуливал в таком глубоком сне, что его не мог­ли разбудить никакие оклики и тычки. Его соуче­ники в конце концов обнаружили это и начали этим пользоваться. Днем они боялись его быстрых ударов, зато ночами приходили в спальню и, вы­ведя мальчика на спортивную площадку, били его. Затем они вели его назад в постель, а он, не осо­знавая происходящего, ничего не помнил по утрам.

Психолог, правильно понимающий природу сна, найдет в этом явное указание на мистический харак­тер мальчика. Однажды Мадуру посетил родственник Раманы и в ответ на расспросы последнего упомя­нул, что только что вернулся из паломничества к храму Аруначалы. Это название затронуло дремлю­щее подсознание мальчика и наполнило Раману нео­бычным и непонятным ему самому ожиданием. Он расспросил об окрестностях храма, а после только о нем и думал, словно храм обладал для него какой-то особой притягательностью. Но мальчик не мог даже объяснить себе, почему Аруначала для него важ­нее дюжин других великих храмов, разбросанных по всей Индии.

Он продолжал занятия в миссионерской школе уже безо всякого интереса, хотя всегда отличался большой сообразительностью. Когда же ему испол­нилось семнадцать, судьба быстрым и внезапным ударом заставила его действовать, вытолкнув из обычного течения дней. Рамана вдруг оставил шко­лу и полностью отказался от всех занятий, ничего не сказав заранее ни учителям, ни родичам. Что по­служило причиной такой решительной перемены, что затмило его перспективы в будущем?

Причина показалась ему значительной, хотя мно­гих других поставила бы в тупик. Ибо жизнь, этот главный учитель человека, увела юного студента иным течением, пусть школьные учителя и готови­ли ему другой путь. Перемена заняла около шести недель, а потом он бросил занятия и исчез из Ма­дуры навсегда.

Однажды он сидел один в своей комнате, и вне­запный необъяснимый страх смерти охватил его, острое осознание, что он — на пороге смерти, хотя внешне мальчик был в добром здравии. Это был психологический феномен, ведь ни по каким ви­димым причинам он не должен был умереть. Но эта мысль не отступала, и он приготовился к гря­дущему событию.

Рамана ничком распростерся на полу в позе тру­па, закрыл глаза, рот и задержал дыхание. «Хорошо, — сказал он себе, — это тело мертво. Его отнесут к погребению, а потом оно превратится в пепел. Но умру ли я вместе со смертью тела? Тело — это я? Сейчас оно молчаливо и неподвижно. Но я продол­жаю чувствовать полную силу себя самого отдельно от его состояния».

Так Махарши описал свой роковой опыт. Что случилось потом, сложно понять, хотя легко опи­сать. Он словно впал в продолжительный созна­тельный транс и оказался поглощен самим источ­ником своего «Я», самой сутью существа. Он понял совершенно ясно, что «Я» неподвластно смерти от­дельно от тела. Истинное «Я» было самой реаль­ностью, но не замечаемое человеком скрывалось глубоко в его натуре.

Изумительный опыт полностью изменил Раману. Он потерял интерес к занятиям, спорту и друзьям и хотел лишь одного — оказаться в центре тонкого сознания себя истинного, найденного так неожидан­но. Страх смерти исчез так же мистически, как и пришел. Он радовался внутренней безмятежности и духовной силе, которая с тех пор никогда не остав­ляла его. Прежде Рамана был скор на ответную рас­праву с мальчиками, когда те поддразнивали его или позволяли себе вольности, но теперь он со всеми вел себя очень кротко. Он равнодушно сносил неспра­ведливость и жил с полным смирением; оставил ста­рые привычки и искал одиночества как можно чаще, ведь тогда юноша погружался в медитацию, погло­щенный потоком божественного сознания, которое неизменно притягивало его внимание внутрь.

Глубокие изменения в его характере заметили и другие. Однажды его старший брат зашел в комнату и увидел, что мальчик вместо того, чтобы делать домашнюю работу, погружен в медитацию с закры­тыми глазами. Учебники и бумаги с отвращением были отброшены в дальний угол. Брат, раздосадован­ный таким пренебрежением к занятиям, сказал ему:

— Если ты жаждешь судьбы йога, зачем тебе учиться ради карьеры?

Эти слова глубоко поразили юного Раману, он сразу осознал их правдивость и молча решил дей­ствовать в согласии с ними. Его отец умер, и он знал, что дядя и его старшие братья позаботятся о матери. Поистине, у него не было больше здесь ни­каких дел. И снова в его уме вспыхнуло название, пленившее юношу почти год назад, название храма Аруначала. Туда он и отправился, сам не понимая почему. Это решение было принято во внезапном порыве и совершенно непреднамеренно.

— Я был без преувеличения очарован, — сказал мне Махарши. — Та же сила, которая привела вас сюда из Бомбея, толкала из Мадуры и меня.

Повинуясь зову сердца, он оставил друзей, семью, школу, занятия, и отправился в дорогу, которая в конце концов привела его в Аруначалу и к духов­ному совершенству. Он оставил короткое прощаль­ное письмо, которое еще хранится в жилище. Кра­сивые тамильские буквы содержат следующее:

«Я ухожу отсюда на поиски моего Отца и в по­слушании Его приказу. Это только начало доброде­тельного предприятия. Поэтому не нужно горевать. Не ищите меня и не посылайте денег».

С тремя рупиями в кармане и полным незнани­ем мира он отправился в странствия на юг. Нео­бычные случайности в этом путешествии убеди­тельно доказывают, что некая мистическая сила защищала и вела его. Прибыв наконец на место, Рамана среди прочих паломников сильно нуждал­ся. Но чувство полного отречения неугасимо горе­ло в нем, таким было пренебрежение юноши ко всем земным владениям, что он выбросил одежду и, полностью обнаженный, принял медитативную позу в окрестностях храма. Жрец заметил это и начал увещевать его, но тщетно. Вышли другие оше­ломленные жрецы, и общими усилиями они при­нудили юношу к уступкам. Он согласился носить набедренную повязку, но с того дня ни разу не надевал ничего иного.

Шесть месяцев он жил рядом с храмом и никуда не уходил. Он питался одним рисом, который раз в день приносил ему жрец, изумленный поведением юноши. Ибо Рамана тратил весь день на погруже­ние в мистические трансы, и в глубоком духовном экстазе совсем не осознавал мир вокруг себя. Как-то местные мусульманские юноши закидали его гря­зью и убежали, а он часами не осознавал этого.

Поток пилигримов к храму мешал уединению, которого он жаждал, поэтому юноша оставил это ме­сто и ушел к тихому святилищу посреди поля, по­одаль от деревни. Там он оставался полтора года. Он удовлетворялся едой, которую приносили немного­численные посетители этого святилища.

Все это время он не разговаривал ни с кем; он ни разу не открывал уст для беседы за все три года после его прихода в Аруначалу. Не потому что он принял обет молчания, просто внутренний голос за­ставлял его сосредоточить всю его энергию и вни­мание на духовной жизни. Когда мистическая цель была достигнута и в молчании не было больше нуж­ды, он снова заговорил, хотя Махарши — по-пре­жнему крайне молчаливый человек.

Он скрывался, но через два года после его исчез­новения цепь случайностей привела к нему его мать. Она приехала вместе со старшим сыном и в слезах умоляла Раману вернуться домой. Парень даже не шевельнулся. Когда слезы не подействовали, она на­чала проклинать его равнодушие. В конце концов он написал на бумажке ответ, что высшая сила управ­ляет судьбой человека, и что бы она ни делала, это не изменит его решение. Он посоветовал ей смирить­ся и перестать оплакивать его. И мать уступила его упорству.

После этого случая люди стали приходить к свя­тилищу, чтобы поглазеть на юного йога, и тогда он перебрался на холм Священного Огня в боль­шую пещеру, где прожил несколько лет. В холме было совсем немного пещер, в каждой скрывался святой человек или йог. Но пещера, служившая защитой юному Рамане, считалась достопримеча­тельностью, ибо в ней хранилась гробница вели­кого йога прошлого.

По обычаю индусы кремируют своих мертвецов, но это запрещено по отношению к йогам, которые, по поверью, пришли к высшему достижению. Гово­рят также, что живое дыхание или невидимый жиз­ненный поток остается в их телах тысячи лет, не позволяя плоти гнить. Тело йога омывают, смазы­вают маслом и усаживают в гробницу со скрещен­ными ногами, как будто он все еще погружен в ме­дитацию. Вход в гробницу обычно завален большим камнем и зацементирован, а мавзолей становится местом паломничества. Согласно другому поверью, великих йогов не кремируют, потому что их тела не нуждаются в очищении огнем, ибо очищены их жизнью.

Интересно заметить, что пещеры всегда были излюбленным жилищем святых или йогов. Древние посвящали их богам; Заратустра, основатель пер­сидского верования, медитировал в пещере, да и Мухаммед получил свой религиозный опыт в пе­щере. Индийские йоги не зря предпочитают пещеры или подземелья, если им недоступны леса. Пеще­ры укрывают их от непогоды и от резких перепа­дов температур при смене дня и ночи в тропиках, кроме того, в них меньше света и шума, наруша­ющих медитацию. А недостаток воздуха заметно уменьшает аппетит и способствует минимуму теле­сных забот. Еще по одной причине Рамана мог плениться одинокой пещерой на холме Священно­го Огня — это прекрасный вид. Стоя на отроге у пещеры, он видел, как городок тянется в далекую степь, а посредине высится гигантский храм. Вда­ли за степью длинная цепь холмов ограничивает чарующую панораму природы.

В любом случае, Рамана прожил в этой мрачной пещере несколько лет, занимаясь мистическими ме­дитациями и погружаясь в глубокие трансы. Он не был йогом в ортодоксальном смысле, ибо никогда не изучал ни одной системы йоги и никогда не зани­мался ни у одного учителя. Внутренняя тропа, ка­кой он следовал, была дорогой самообразования; ее он получил от внутреннего своего наставника..

В 1905 году в край пришла чума. Ужасного го­стя принес, возможно, какой-то паломник храма Аруначалы. Чума опустошала местность столь сви­репо, что почти все жители оставили городок и бежали в ужасе к более безопасным деревням или городам. Край обезлюдел так, что тигры и леопарды вышли из своих логовищ в джунглях и открыто бродили по улицам. Хотя они проходили по скло­ну холма не единожды — ведь он был у них на пути к городку — и они не могли миновать пе­щеру Махарши, он отказался уехать, оставаясь спо­койным и неподвижным, как и прежде.

Тем временем юный отшельник невольно приоб­рел ученика. Одинокий человек сильно привязался к нему и настойчиво оставался около Раманы, по­могая в его нуждах. Он уже умер, но другие учени­ки передают легенду, как каждую ночь большой тигр приходил к пещере и лизал руки Рамане, а от­шельник в ответ ласкал тигра. Зверь сидел с ним всю ночь и уходил только на рассвете.

По всей Индии широко распространено мнение, что йоги и факиры, живущие в джунглях и горах, не опасаются львов, тигров, змей и других диких тварей на определенной ступени йоги. А вот другая история о Рамане. Однажды, после полудня, он си­дел перед узким входом в свое жилище, а из скал выползла огромная кобра. Она остановилась перед ним, приподнялась и раскрыла капюшон, но отшель­ник даже не двинулся. Два существа — человек и змея — смотрели друг на друга несколько минут, гла­за в глаза. А потом змея удалилась, не тронув его, хотя и была на расстоянии броска.

Суровая одинокая жизнь странного юноши созда­ла в глубочайшей точке духа твердое и непоколеби­мое основание. Затворничество перестало быть на­сущной необходимостью, но он по-прежнему жил в пещере, пока посещение знаменитого брахмана пан­дита, Ганапати Шастри, не оказалось очередным по­воротным моментом в его внешней жизни. — Начал­ся ее социальный период. Пандит решил пожить у храма в занятиях и медитации. Он услышал случай­но о юном йоге на холме и из любопытства отпра­вился на его поиски. Когда он нашел Раману, по­следний смотрел на солнце. Не совсем обычное за­нятие для отшельника — часами не отводить глаз от ослепительного солнца, пока то не исчезнет за за­падным горизонтом. Слепящий свет лучей после­полуденного солнца в Индии вряд ли оценит ев­ропеец, ни разу его не испытавший. Я помню, как однажды решил подняться на крутой холм в неуроч­ный час, и полдневный блеск солнца поймал меня на голой тропе во время возвращения. Я шатался и спотыкался как пьяный. Поэтому лучше могу оце­нить подвиг юного Раманы, который, подняв лицо, терпел безжалостный жар солнца, не мигая.

Пандит дюжину лет изучал главные книги инду­истской мудрости и испробовал все суровые испы­тания в попытке достичь заметной духовной пользы, но по-прежнему сомнения и растерянность угнетали его. Он задал вопрос Рамане и через четверть часа получил ответ, изумивший пандита своей мудростью. Он начал расспрашивать дальше, увлеченный свои­ми философскими и духовными проблемами, и был еще больше ошеломлен, прояснив сомнения, которые тревожили его годами. В результате он простерся ниц перед юным отшельником и стал его учеником. У Шастри были свои последователи в городе Веллуру, он вернулся к ним и сказал, что нашел Махарши (Великого Мудреца или Искателя). Ибо последний, несомненно, человек высочайшего духовного прозре­ния, а его поучения так оригинальны, что пандит не находил ничего подобного ни в одной книге. С того времени культурные люди стали добавлять титул Махарши к имени юного Раманы. Народ же в це­лом, узнав получше его жизнь и характер, хотел по­клоняться ему как божеству. Махарши решитель­но запретил тогда любые признаки богослужений в своем присутствии. Но между собой и в частных беседах со мной большинство его приверженцев и местные жители упорно называют его богом.

Вскоре к Махарши присоединились первые уче­ники. Они построили деревянный дом на нижнем отроге холма и убедили его жить с ними. Мать по­зднее приезжала к нему с короткими визитами и примирилась с его призванием. Когда смерть разлу­чила ее со старшим сыном и другими родичами, она пришла к Махарши и просила разрешения жить с ним. Он уступил. Она провела свои последние шесть лет жизни рядом с Раманой, и сама стала пылким учеником своего сына. В ответ на гостеприимство она готовила еду.

Когда старая леди умерла, ее пепел сожгли у под­ножия горы, а приверженцы Махарши построили маленькое святилище над этим местом. Священные лампы вечно горят в память женщины, давшей че­ловечеству великого мудреца, а лепестки ароматных жасминов и ноготков брошены на изящный алтарь в дар ее духу.

С течением времени репутация Махарши как мудреца стала известна по всей округе, и пилигри­мы к храму Аруначалы часто поднимались на холм, желая увидеть его перед возвращением домой. Со­всем недавно Махарши уступил беспрестанным просьбам и согласился переселиться в новый и боль­шой дом у подножия холма, резиденцию Мастера и его учеников.

Махарши просит только еду и постоянно отка­зывается от денег. Все дары добровольно навязыва­ются ему другими. В ранние годы, когда он пытал­ся жить уединенно, когда он построил вокруг себя стену почти непроницаемого молчания и искал ду­ховную силу, он не гнушался оставлять пещеру с ча­шей для подаяния и шел в деревню за едой, едва его тело начинали терзать когти голода. Старая вдова жалела юношу, постоянно давая пищу, а потом и вовсе вдохновилась приносить ее прямо к пещере. Это отчасти подтверждало риск его затеи ради веры оставить свой удобный дом среднего класса, но выс­шие силы всегда обеспечивали его укрытием и едой. С тех пор ему предлагалось множество даров, но он, как правило, возвращал их.

Не так давно шайка злодеев вломилась ночью в его дом, они искали деньги, а нашли лишь пару ру­пий у человека, покупавшего для всех еду. Граби­телей так разозлила неудача, что они до синяков по­колотили Махарши крепкими дубинками. Мудрец не только терпеливо снес нападение, но предложил им немного поесть. В его сердце не было ненависти к ним — только жалость к их духовному невеже­ству. Он свободно отпустил их, но в том же году бандитов поймали на месте преступления где-то еще, и они были приговорены к каторжным работам.

На Западе многие наверняка сочтут жизнь Маха­рши бесполезной. Но, может, и нам неплохо бы иметь людей, которые вдали от нашего мира беско­нечных дел и суеты со стороны обозревают его ради нас. Внешний наблюдатель видит больше, а порой дает более верную перспективу. Мудрец из джунг­лей, подчинивший свое «Я», вряд ли хуже глупого мирянина, которого обстоятельства носят как пере­кати-поле.

***

Каждый новый день приносит свежие доказатель­ства величия этого человека. Среди самых разных его посетителей в зал однажды заходит отверженный со страдающей душой, он изливает свои напасти у ног Махарши. Мудрец не отвечает. Он всегда мол­чалив и замкнут; слова, произнесенные им за день, можно сосчитать по пальцам. Вместо этого Махарши спокойно смотрит на страдающего человека, и крики бедолаги постепенно стихают, а через пару часов человек оставляет зал куда увереннее и твер­же душой.

Я учусь у Махарши этой помощи людям, это­му ненавязчивому, молчаливому, но мощному це­лительному потоку вибраций в тревожные души, мистической телепатии, которой наука однажды даст оценку.

Культурный брахман с высшим образованием при­ходит, не уверенный заранее, даст ли ему мудрец словесный ответ, ведь он часто красноречив, не от­крывая губ. Но сегодня Махарши более общителен и дарит несколько кратких выразительных фраз с глубоким смыслом, которые, как обычно, открыва­ют многообразие его мыслей посетителю.

В зале полно посетителей и приверженцев, когда приходит новость о смерти человека, чья преступ­ная репутация — притча во языцех в городке. Сра­зу же возникают пересуды о нем, что свойственно человеческой природе, люди рассказывают о его преступлениях и трусливом характере. Когда гул го­лосов стихает, Махарши впервые открывает рот и тихо замечает:

— Да, но он был очень чистоплотен, ибо омывался два или три раза в день!

Крестьянин со своей семьей прошел около сот­ни миль, чтобы заплатить мудрецу молчаливым ува­жением. Он совсем невежествен, и знает только свои ежедневные труды, религиозные ритуалы да вековое суеверие. Он слышал от кого-то, что бог в человеческом обличье живет у подножия холма Священного Огня, и теперь тихо сидит на полу, после того как трижды простерся ниц. Крестьянин твердо верит, что благословение духа или судьбы сойдет на него после этого путешествия; Его жена изящно опускается на пол рядом с ним. Она оде­та в пурпурное платье, которое струится с головы до лодыжек и обертывает ее талию. Ее лоснящие­ся гладкие волосы блестят от ароматного масла. Ро­дителей сопровождает дочка, прелестная девочка, на чьих лодыжках кольца позвякивают в такт ша­гам. Она следует милому обычаю носить белый цве­ток за ухом.

Маленькая семья несколько часов сидит, не про­износя ни слова и почтительно глядя на Махарши. Его присутствие наделяет их духовной стойкостью, эмоциональным блаженством и — парадоксальнее всего — возобновлением веры в свои убеждения. Ибо для мудреца равны все верования, как значи­тельные и искренние выражения великого опыта. Он почитает Иисуса не меньше чем Кришну.

Слева от меня сидит старик семидесяти пяти лет с куском бетеля за щекой. В руках он держит кни­гу на санскрите, и его глаза с тяжелыми веками глядят задумчиво на четкие буквы. Этот брахман долгие годы работал станционным смотрителем близ Мадраса, в шестьдесят лет оставил службу, а вскоре после этого умерла его жена. Тогда он воспользовал­ся случаем и последовал своим давним устремле­ниям. Четырнадцать лет путешествовал брахман по стране, ездил паломником к мудрецам, святым и йогам в поисках того, чьи учения и личность все­рьез затронут его душу. Он трижды обогнул Индию, но не нашел Мастера, достойного его высокого стан­дарта. Мы как-то встретились и обменялись взгля­дами, он сетовал тогда на неудачу. Его резкое чест­ное лицо, изрезанное темными бороздами морщин, понравилось мне. Он не был интеллектуалом и пол­ностью полагался на интуицию. Будучи значитель­но моложе его, я посчитал себя обязанным дать ему добрый совет! Ответом была удивительная просьба стать его Учителем! «Ваш Мастер недалеко», — ска­зал я ему и направил прямо к Махарши. Он не долго спорил со мной и стал горячим приверженцем мудреца.

Другой человек в зале — в очках и шелковом костюме, — процветающий на вид судья, он вос­пользовался перерывом в законодательной сессии и посетил Махарши. Он — и суровый ученик, и пла­менный поклонник — всегда приезжает не меньше раза в год. Этот культурный, изящный и высокооб­разованный джентльмен демократично сидит среди тамильских бедняков, которые обнажены по пояс и вымазаны маслом, так что их тела блестят подобно лакированному эбониту. Человек, собравший их вме­сте, разрушает нетерпимый снобизм каст. Он созда­ет единство, которое издревле заставляло принцев и раджей приходить из дальних краев и советоваться с лесными риши, — глубокое признание истинной мудрости ценилось выше внешних различий.

Молодая женщина с красиво одетым ребенком входит и простирается в благоговении перед мудре­цом. Речь идет о глубоких проблемах жизни, и по­этому она садится в молчании, не отваживаясь при­нять участие в умной беседе. Знания не считаются украшением индийской женщины, и она мало что знает, кроме кулинарии и домашних дел. Но она знает о присутствии неоспоримого величия.

С наступлением сумерек в зале наступает время для общей медитации. Нередко Махарши подает сигнал, входя мягко и почти незаметно в транс и уводя свои чувства из внешнего мира. В этих еже­дневных медитациях рядом с могущественным муд­рецом я узнаю, как уносить свои мысли все глубже внутрь себя. Невозможно часто общаться с ним и не стать просветленным изнутри словно бы лучом из его духовной орбиты. Все больше я осознаю, как он притягивает к себе мой ум во время этого тихого отдыха. И тогда начинаешь понимать, почему мол­чание этого человека значительнее его слов. Его ти­хая спокойная уравновешенность скрывает динамич­ное достижение, которое сильно влияет на личность без слов или зримых действий. Бывают моменты, когда я ощущаю его власть так сильно, что если бы он отдал самый сложный приказ, я охотно бы под­чинился. Но Махарши — последний человек в мире, который мог бы связать своих приверженцев цепями раболепного послушания, он дает каждому полную свободу действий. И этим он сильно отли­чается от большинства учителей и йогов, каких я только встречал в Индии.

Мои размышления идут тем путем, на который он указал при первом моем посещении. Тогда меня мучила неопределенность его ответов. А ныне я на­чал смотреть в самого себя.

Кто Я?

Я — это тело из крови, плоти и костей?

Или Я — ум, мысли и чувства, которые отлича­ют меня ото всех других?

До сих пор на эти вопросы естественными и бес­прекословными считались утвердительные ответы, но Махарши предостерег меня от согласия с этой ак­сиомой. Но он не формулирует систематическое уче­ние. Суть его послания такова:

«Неустанно задавайте себе вопрос «Кто Я?». Ана­лизируйте вашу личность. Пытайтесь выяснить, от­куда начинается ваша мысль о «Я». Продолжайте медитации. Будьте внимательны к себе внутренне­му. Однажды колесо мысли замедлится, и взамен мистически придет интуиция. Следуйте интуиции, остановите ваши мысли, и это в конце концов по­ведет вас к цели».

Я ежедневно борюсь с мыслями, медленно про­бираясь к внутренним тайникам ума. С помощью Махарши мои медитации и внутренние монологи час от часу становятся все менее утомительными и более действенными. Мои постоянные усилия вдох­новляются стойким предчувствием и ощущением бы­тия. В эти странные часы я ясно сознаю невидимую силу мудреца, властно влияющую на мой ум и по­могающую проникнуть все глубже в закутанные пе­леной пограничные области бытия, которые окружа­ют ум человека.

Все вечера заканчиваются одинаково — зал пус­теет, мудрец, его ученики и посетители переходят ужинать в столовую. Когда я не хочу ужинать с ни­ми или готовить себе сам, я остаюсь в одиночестве до их возвращения. Но на столе Махарши есть про­дукт, который я считаю необыкновенно вкусным, — простокваша. Махарши, узнав о моих предпочтени­ях, обычно просит повара приносить мне еженощно полную чашку этого напитка.

Через полчаса обитатели дома и оставшиеся на ночь посетители возвращаются из столовой, завора­чиваются в простыни или тонкие хлопковые одеяла и укладываются спать на полу зала. Сам мудрец спит на диване. Прежде чем он укроется белой просты­ней, преданный помощник основательно растирает маслом конечности Учителя.

Я беру железный фонарь, оставляю зал и выхо­жу на одинокую прогулку к своей хижине. Бесчис­ленные светляки порхают среди цветов и деревьев в саду. Однажды я возвращался на два или три часа позднее, около полуночи, и увидел, как эти стран­ные насекомые тушат свои необычные огоньки. Их невероятно много в густых зарослях кустарника и кактусов, сквозь которые я прохожу. Нужно быть осторожным, чтобы не наступить в темноте на скор­пиона или змею. Временами поток медитации за­хватывает меня так глубоко, что я не могу и не хочу останавливать его и едва замечаю узкую освещенную полоску земли под ногами. Придя в свою скромную хижину, я закрываю плотно подогнанную тяжелую дверь и ставни на окнах без стекол, чтобы спастись от вторжения непрошеных гостей. Мой последний взгляд на рощу пальм неподалеку от поляны; сереб­ристый лунный свет струится над переплетением их перистых верхушек.


 

Глава 17

СКРИЖАЛИ
ЗАБЫТОЙ ИСТИНЫ

Как-то после полудня я вижу нового посетите­ля. Он величавым шагом проходит в зал и садит­ся неподалеку от кушетки Махарши. У него край­не темная кожа и очень утонченное лицо. Он не произносит ни слова, но Махарши сразу же ода­ряет его радушной улыбкой.

Новый человек поражает меня. Он похож на статую Будды, такое сверхъестественное спокой­ствие написано на его лице. Наши глаза встреча­ются, он долго и пристально смотрит на меня, пока я в тревоге не отворачиваюсь. Весь вечер он упорно молчит.

А снова мы встречаемся совсем неожиданно и при необычных обстоятельствах на следующий же день. Я покидаю зал и иду к себе готовить чай, ибо слу­га Раджу ушел за чем-то в город. Открыв тяжелую дверь, я ставлю ногу на порог и вдруг вижу, как по полу что-то движется и останавливается в несколь­ких дюймах от меня. Скользящие движения и сла­бое шипение предупреждают меня раньше, чем зре­ние, что в комнате — змея. На миг меня охватыва­ет такой ужас подстерегающей смерти у своих ног, что я совершенно теряюсь, — что же делать? Тварь завораживает меня взглядом. Мои нервы на преде­ле. Ужас и отвращение поднимаются из глубин мо­его сердца, но мои глаза по-прежнему смотрят на изящные очертания головы твари. Внезапная встре­ча абсолютно ошеломила меня. Злобная рептилия продолжает хладнокровно и зловеще следить за мной, а ее капюшон поднимается вокруг жилистой шеи.

Наконец я овладеваю своими чувствами и резко отшатываюсь с намерением найти тяжелую палку и сломать ей позвоночник. Как вдруг на поляне по­является вчерашний посетитель. Вид его благородного лица со взглядом величественного раздумья восста­навливает мое самообладание. Он подходит к порогу моей хижины, одним взглядом оценивает ситуацию и невозмутимо заходит в комнату. Я окриком пре­дупреждаю его, но он не обращает внимания. Мои нервы снова напряжены. Ибо безоружный человек протягивает к змее обе ладони!

Ее раздвоенный язык движется в открытой пас­ти, но она не нападает на него. В этот миг два че­ловека, услышав мой крик, спешат к хижине от озе­ра, где умывались. Не успевают они добежать к нам, как странный посетитель приближается к змее, ко­торая сгибает перед ним голову, и легко ударяет ее по хвосту! Ядовитые зубы останавливают свое зло­вещее движение в изящной, но злобной голове. По­том гибкое тело змеи быстро изгибается, и, словно опомнившись, она быстро выскальзывает из хижи­ны в безопасный подлесок джунглей.

— Молодая кобра, — замечает один из подбежав­ших. Это — главный купец городка, он часто при­ходит оказать уважение мудрецу или поболтать со мной.

Я изумлен бесстрашием, с каким мой первый гость обошелся со змеей, и купец поясняет:

— Ах, это йог Рамия. Один из лучших учеников Махарши. Замечательный человек!

Невозможно побеседовать с йогом, ибо его осо­бая дисциплина предписывает строгое молчание. К тому же, он из края телугу. И если его знакомство с английским ограничено, то мое с телугу почти на нуле. Держится он крайне замкнуто и, как прави­ло, ни с кем здесь не общается; а живет в крохот­ном домике из камня, который построил под тенью громадных валунов по ту сторону озера. Он уже десять лет ученик Махарши.

Но через пропасть между нами вскоре переки­нут мост. Мы встречаемся у озера, куда он при­шел с медным кувшином для воды. Его темное за­гадочное, но доброе лицо снова поражает меня, и я, случайно прихватив камеру, с помощью жестов прошу разрешения сфотографировать его. Он не возражает, а после даже идет за мной к хижине. Там мы видим бывшего станционного смотрителя, который сидит на корточках перед дверью и ожи­дает моего прихода.

Я выясняю, что старик знает телугу не хуже ан­глийского и вполне способен служить переводчиком. Записи карандашом заменяют нам устную речь. Йог не очень общителен, ему не нравится давать интер­вью, но я ухитряюсь узнать о нем побольше.

Йогу еще нет сорока. Он владеет земельной соб­ственностью в округе Неллуру, и, хотя формально не отказался от мира, предоставил семье следить за доходами, чтобы больше времени уделять йоге. У него есть свои ученики в Неллуру, но ежегодно он оставляет их на два-три месяца ради посещения Ма­харши.

В молодости он объехал всю Южную Индию, ак­тивно ища мастера йоги, учился у разных учителей, развил необычные способности и легко овладел ды­хательными упражнениями и медитацией. Юноша быстро обогнал своих учителей и начал получать опыт, который они не смогли удовлетворительно объяснить ему. Наконец он пришел к Махарши, и тот сразу дал ему правильные объяснения и помог в дальнейшем развитии.

Йог Рамия говорит мне, что он приехал с лич­ным слугой месяца на два и рад найти западного человека, заинтересовавшегося древней мудростью Востока. Я показываю ему иллюстрированный ан­глийский журнал, и он делает любопытное заме­чание по поводу одной картинки: «Когда ваши за­падные мудрецы перестанут улучшать и без того быстрые машины, а посмотрят в самих себя, ваш народ станет счастливее. Разве ваши люди стано­вятся радостнее всякий раз, когда покупают еще более быстрый автомобиль?»

Напоследок я спрашиваю его о молодой кобре. Он с улыбкой пишет ответ: «С чего мне бояться ее? Я приближался не с ненавистью, а с любовью в своем сердце ко всему живому». Я улавливаю за словами йога нечто большее, чем сентиментальное объясне­ние, но без дальнейших расспросов провожаю его к одинокому жилищу за озером.

Недели за неделей проходят после нашей первой встречи с Рамией, и я узнаю его немного лучше. Мы часто встречаемся на полянке у моей хижины, или на берегу озера, или даже возле его дома. Я нахожу в его взгляде на жизнь нечто схожее с моими пред­ставлениями, а его темные большие глаза обладают невероятным успокаивающим очарованием. У нас возникает странная молчаливая дружба, которая до­стигает кульминации в тот день, когда он благослов­ляет меня легким ударом по голове, а затем кладет обе мои руки на свою. Кроме пары записок на те­лугу, которые старик перевел для меня, мы не про­изнесли ни слова. Но я ощущаю, как возникают между Рамией и мной отношения, которые ничто не разрушит. Время от времени я сопровождаю его в коротких прогулках по джунглям, а пару раз мы с трудом поднимаемся на крутые холмы среди огром­ных валунов. Но где бы мы ни ходили, его фигура все так же величественна, а благородной осанкой мне остается только восхищаться.

Очень скоро я получаю новое подтверждение его сверхъестественной власти. Меня находит письмо с дурными новостями. Мои финансовые поступления неожиданно начинают иссякать, и мое пребывание в Индии должно быть прекращено. Я, конечно, могу радоваться гостеприимству дома Махарши, которое, без сомнений, предложат мне ученики, но такое положение идет вразрез с моими представле­ниями. И кроме того, дело связано с такими обя­зательствами, что я считаю своим долгом вернуть­ся и возобновить свою деятельность на Западе.

Новости испытывают стойкость моего обучения ума и духа, но я совсем не заслуживаю похвалы. Мне плохо, я не могу установить обычный внутренний контакт с Махарши в зале и быстро оставляю его после короткого посещения. Остаток дня я безутеш­но брожу по округе, молчаливо бунтуя против раз­рушающей власти судьбы, которая одним ударом оп­рокидывает все наши планы.

Вернувшись в хижину, я бросаю усталое тело, а с ним и еще более усталый ум на одеяло. И, навер­но, крепко засыпаю, ибо чуть позднее меня будит легкий удар в дверь. Я прошу посетителя войти. Дверь очень медленно открывается, и к моему удив­лению в хижину входит Рамия.

Я поспешно встаю, и мы садимся друг напротив друга. Он внимательно смотрит на меня, в его гла­зах — вопрос. Я наедине с человеком, языка кото­рого не знаю, а он ни слова не понимает по-англий­ски. Но странное чувство побуждает меня высказать­ся на совершенно чужом ему языке. Я жду почти чуда, надеясь, что он уловит мои мысли, если не поймет слова! Парой отрывистых фраз я говорю о трудностях, которые внезапно обрушились на меня с небес, и дополняю речь отчаянными жестами.

Рамия слушает тихо, а когда я заканчиваю, с се­рьезной симпатией кивает в ответ. Затем он подни­мается и жестами приглашает меня пойти за ним. Наша тропа ведет сквозь тенистые джунгли, но вско­ре выходит на большую поляну, где мы выставлены напоказ пеклу послеполуденного солнца. Я иду за ним еще полчаса, а потом в тени баньяна даю от­дых изнуренному телу. Отдохнув немного, мы идем еще полчаса в кустарнике джунглей и спускаемся наконец к большому озеру путем, явно давно зна­комым Рамие. Наши ноги тонут в мягком береговом песке, когда мы поднимаемся к заводи, заросшей цветами лотоса.

Йог выбирает тень неожиданно низкого дерева и садится под ним. Я опускаюсь на песок рядом. Ку­стистая голова пальмиры раскрыта над нами огром­ным зонтиком. Мы совершенно одни в этом тихом уголке нашего вращающегося земного шара, ибо пу­стынный ландшафт только через пару миль вновь встретится с густыми холмистыми джунглями.

Рамия скрещивает ноги, подворачивая под себя ступни в своей обычной медитативной позе, и паль­цем подзывает меня поближе. Затем его безмятеж­ное лицо поворачивается, устремляя глаза через озе­ро, и он быстро погружается в состояние глубокой медитации.

Минуты медленно текут мимо, а Рамия все так же неподвижен, его лицо спокойно, как гладь озера перед нами, а тело вписано в пейзаж природы по­добно дереву, которое не шевельнет и ветерок. Про­ходит полчаса, а он все сидит под пальмирой, очень странный и очень тихий, поглощенный молчанием. Его лицо теперь спокойнее обычного, а твердый взгляд глядит или в пустоту, или на дальние хол­мы — я не знаю.

Вскоре я остро осознаю молчание природы вокруг нас и изумительное спокойствие спутника. Мало-помалу, незаметно подкрадываясь с неизменной мяг­костью, мир снисходит на мою душу. Настроение безмятежного торжества над личными неудачами, которого я не мог достичь раньше, приходит ко мне. Йог мистически помогает мне, я не сомневаюсь в этом. Едва ли слышно его дыхание, так он погру­жен в глубочайшее созерцание. Каков секрет его возвышенного состояния? В чем источник благоде­тельного излучения, исходящего от него?

С приближением вечера жара спадает, и горячий песок начинает остывать. Золотой луч заходящего на западе солнца падает на лицо йога, ненадолго пре­вращая его неподвижное тело в идола с ореолом. Я перестаю думать о нем и снова обращаюсь к радос­ти возрастающего покоя в моем существе. Переме­ны и случайности мирского существования обрета­ют нужную пропорцию, когда я начинаю жить в своих, более божественных, глубинах. Я постигаю с изумляющей ясностью, что человек со спокойстви­ем посмотрит на свои напасти, если найдет точку опоры в глубине себя; глупо цепляться за быстро­течные удобства мирских надежд, когда неизменная божественная защита только и ждет нашего согласия. Я понимаю, почему Галилеянин велел своим учени­кам не думать о завтрашнем дне, ведь высшая власть думает о них. Когда человек принимает это пригла­шение довериться пророческой стихии его существа, он пройдет сквозь превратности жизни в этом мире без страха и нерешительности. Я чувствую, что фун­даментальная ценность жизни рядом и в ее спокой­ствии не существует забот. Ноша, которая тяжким грузом лежит на моих плечах, исчезает с изменени­ем духовной атмосферы.

В своем чудесном опыте я почти не замечаю вре­мени и не в силах удовлетворительно объяснить та­инство божественного внутреннего состояния и его независимости от любых временных чувств. Неза­метно падают сумерки. Где-то в смутных тайниках памяти я осознаю, что ночь удивительно быстро на­ступает в тропиках, но совсем не беспокоюсь. Мне достаточно того, что этот поразительный человек про­должает сидеть рядом и вести меня внутрь, к наи­высшему добру и умиротворению.

Когда он наконец легко касается моей руки, веля подняться, темнота вокруг полная. Рука об руку мы бредем домой в ночи по одинокой пустоши, без све­та и тропинки, ведомые только таинственным чув­ством местности йога Рамаи. В любое другое время меня терзали бы неприятные страхи, ибо прошлый опыт ночевки в джунглях оставил жуткие воспоми­нания; мир невидимых живых тварей был совсем близко, а звери бегали повсюду. На мгновение вспы­хивает перед моим мысленным взором образ пса Джеки, который часто сопровождает меня в моих прогулках по округе и разделяет со мной трапезы в хижине. На его горле — два шрама от укусов гепар­да, а его несчастный собрат был схвачен тем же ге­пардом и пропал навсегда. Возможно, и я увижу горящие нефрито-зеленые глаза крадущегося голод­ного гепарда, или нечаянно наступлю в темноте на кобру, которая свернулась кольцами на земле, или мои сандалии наткнутся на скорпиона, смертоносное маленькое белое чудище. Но сразу же я стыжусь та­ких мыслей рядом с бесстрашным йогом, покоряясь его защищающей ауре, которая, по моим ощущени­ям, окутывает меня.

Странный хор природы, который начинается в Индии с рассветом, соперничает с еще более стран­ным хором при наступлении ночи. Шакал тявкает в отдалении, эхом приходит ужасный рык дикого зве­ря, а когда мы приближаемся к озеру между наши­ми домами и нам пора расходиться, кваканье лягу­шек, шорохи ящериц и летучих мышей достигают наших ушей.

Утром я открываю глаза навстречу солнечной все­ленной, а сердце — ее солнечному посланию.

***

Мое перо может бесконечно рассказывать и о живописной жизни вокруг меня, и о беседах с Ма­харши, но пора заканчивать эту хронику.

Я внимательно изучал мудреца и неизменно ви­дел в нем дитя далекого прошлого, когда откры­тие духовной истины считалось не менее ценным, чем открытие золотого рудника сегодня. Во мне все сильнее крепнет чувство, что в тихом укромном уголке Южной Индии я следую за одним из по­следних духовных сверхлюдей Индии. Спокойная фигура мудреца как бы приближает легендарные фигуры древних Риши этой страны. Чувствуется, что самая удивительная часть этого человека скры­та. Ускользают самые глубины его души, которые, как подсказывает мне инстинкт, отягощены грузом великой мудрости.

Время от времени он по-прежнему странно от­странен, в другой раз доброе благословение его внутреннего великодушия привязывает меня к нему стальными обручами. Я научился покоряться загад­ке его личности и принимать его таким, какой он есть. Но хотя он хорошо защищен от внешних со­прикосновений, любой найдет нить Ариадны, если пойдет по его внутренней тропе, ведущей к духов­ному соприкосновению. Он нравится мне. Ибо он прост и скромен, хотя атмосфера подлинного ве­личия ощутимо окружает его. Ибо он не намекает на оккультные силы и иерофантическое знание, дабы поразить склонную к мистике натуру его со­отечественников. И он начисто лишен любых сле­дов претенциозности, твердо отвергая все усилия канонизировать его при жизни.

Мне кажется, что присутствие такого человека, как Махарши, обеспечивает историческую преем­ственность в получении божественного послания, недоступного всем нам. И необходимо признать, что такой мудрец приходит открыть нечто, ничего не доказывая нам. В любом случае, его учения сильно притягивают меня, ибо его личное отношение и практические методы абсолютно научны на свой ма­нер. Он не ссылается на сверхъестественную власть и отрицает слепую религиозную веру. Высокая ду­ховность Махарши и рациональный подход его философии отзываются лишь слабым эхом в вон том храме. Даже слово «Бог» редко слетает с его губ. Он избегает темных и спорных вод волшебства, где столько многообещающих путешествий закончились кораблекрушениями. Он просто ведет путем самоана­лиза, которым можно заниматься безотносительно любых древних и современных теорий и верований, и этот путь в конце концов приведет человека к ис­тинному самопознанию.

В процессе этого самораскрытия я стараюсь стать простым цельным существом. Снова и снова я со­знаю вторжение ума Махарши в мой ум, хотя мы ни слова не говорим друг другу. Тень скорого отъез­да висит над моими стараниями, и я оттягиваю его, пока плохое здоровье вновь не вступит в игру, ус­коряя бесповоротное решение уйти. Глубокая внут­ренняя потребность привела меня сюда, и она до­статочно крепка, чтобы ниспровергнуть жалобы больного тела и усталого мозга, заставляя меня под­держивать пылкую настойчивость. Но нельзя долго отвергать Природу, и вскоре мне неминуемо угро­жает физический упадок сил. Духовно моя жизнь приближается к наивысшему пику, но — странный парадокс! — физически она соскальзывает до самой низкой точки. За несколько часов до последней встречи с Махарши меня колотит крупной дрожью, а лоб покрывается испариной с ненормальным оби­лием пота — это первые предвестники лихорадки.

Я поспешно возвращаюсь с осмотра потайных святилищ великого храма и вхожу в зал, когда ве­черняя медитация уже наполовину прошла. Я тихо опускаюсь на пол и сразу принимаю обычную ме­дитативную позу. Несколько секунд я собираюсь и с закрытыми глазами привожу сумятицу мыслей к устойчивому центру, упорно направляя сознание внутрь.

Образ сидящего Махарши ярко плывет перед моим мысленным взором. Следуя его постоянным советам, я пытаюсь прорваться сквозь картинку ума в нечто бесформенное, его реальное существо и внут­реннюю природу, его душу. К моему удивлению, стремление увенчалось почти мгновенным успехом, и картинка исчезла, оставив меня просто с ощуще­нием его близости.

Вопросы ума, которые отмечали большинство мо­их первых медитаций, в последнее время исчеза­ют. Я неоднократно, по очереди, спрашиваю созна­ние о физических, эмоциональных и умственных чувствах, но не удовлетворенный в поиске себя, оставляю их. Теперь я посылаю сознание к его центру, стремясь познать начала. И наступает наи­высший момент. В неподвижной концентрации мой ум тянется внутрь себя, а границы реального мира начинают размываться. Я окружен на время пол­ной пустотой и прихожу в уме к пустой стене. И всеми силами поддерживаю сосредоточенное внима­ние. Но как трудно оставить ленивое безделье на­шей поверхностной жизни и привести ум к выс­шей точке концентрации!

Нынче ночью я быстро взлетаю к этой точке, ед­ва столкнувшись с постоянной последовательностью мыслей — обычной прелюдией к этому достижению. Новая и властная сила динамично действует в моем внутреннем мире и ведет внутрь с неослабной ско­ростью. Первая великая битва закончена почти без удара, приятная счастливая легкость достигает выс­шего напряжения.

Потом я отстраняюсь от рассудка, сознающего, что он думает, ибо интуиция предупреждает меня, что это просто инструмент. Я наблюдаю за этими мыслями со странным отчуждением. Доселе я обыч­но гордился мыслительным процессом, но теперь бегу от него, ибо понимаю с изумительной яснос­тью, каким его бессознательным пленником был. Приходит внезапное желание стать вне интеллекта — и только быть. Я хочу проникнуть куда-то глубже мысли. Я хочу узнать чувство освобожденного от по­стоянного рабства ума, но сделать это с ясным по­ниманием и сознанием.

Очень любопытно стоять в стороне и наблюдать за мыслительным процессом, словно есть что-то еще; видеть, как возникают и исчезают мысли; а еще необычнее интуитивно понимать, что собираешься проникнуть в скрытые мистерии самых глубоких тайников души человека. Я чувствую себя Колум­бом, открывающим неизвестные земли на карте кон­тинента. Полностью подвластное ожидание тихо тре­пещет во мне.

Но как отстраниться от вековой тирании мыслей? Я вспоминаю постоянные советы Махарши — не стараться силой остановить мысль. «Ведите мысль к ее первоисточнику, — говорил он неизменно. — Сле­дите в самораскрытии за собой истинным, и ваши мысли умрут сами». И, чувствуя, что нашел источ­ник начала мышления, я отдаюсь состоянию, которое приводит мое внимание к этой точке, окружая меня полной пассивностью, но продолжаю напряженное наблюдение, как змея за жертвой.

Это уравновешенное состояние царит, пока я не открываю истину предсказания мудреца. Волны мысли начинают естественно пропадать. Работа ло­гики и рационализма нисходит к нулю. Я захвачен странным ощущением. Время головокружительно несется, а антенна моей интуиции быстро достигает неизвестного. Телесные чувства как бы исчезают: я больше не слышу, не чувствую, не помню — и по­нимаю, что в любой миг стану вне сущего, на са­мой границе мировой тайны...

Наконец это происходит. Мысль гаснет подобно задутой свече. Интеллект возвращается на реальную почву, и работа сознания не расстроена мыслями. Я постигаю то, в чем когда-то сомневался, несмотря на смелые утверждения Махарши. Ум поднимается к трансцендентальному источнику. Ум полностью от­решен, как в глубоком сне, но нет и толики потери сознания. Я остаюсь всецело спокоен и полностью сознаю, кто я и что происходит. Однако мое созна­ние выходит из узких рамок отдельной личности, оно превращается в нечто наивысшее и всеобъемлю­щее. «Я» еще существует, но оно изменено и луче­зарно. Ибо нечто, значительно превосходящее мелоч­ность личности этого «Я», глубокая божественность, поднимается в сознании и становится «мы». И тог­да возникает изумительное и новое чувство абсолют­ной свободы, ибо мысль, подобная вечно снующему челноку ткацкого станка, освобождена от тираниче­ского движения и выходит из тюрьмы на открытый воздух.

Я нахожусь за краем мирового сознания. Плане­та, которая так долго давала мне приют, исчезает. Я посреди океана пылающего света. Это — скорее чув­ствую, чем осознаю, — первичная материя, из ко­торой созданы миры, первичное состояние вещества. И этот океан тянется несказанно бесконечным и не­вероятно живым космосом.

Я вдруг познаю смысл мистической вселенской драмы, разыгранной в космосе, которая вернулась теперь к первоначальной точке моего существа. Я, новый «Я», отдыхаю в подоле священного благосло­вения. Я выпил платонический кубок Леты, и вче­рашние горькие воспоминания и тревоги завтрашне­го дня исчезли совершенно. Я достиг божественной свободы и почти невероятного блаженства. Мои руки с любовью обнимают все мироздание, ибо я понял глубоко и искренне, что узнать все — это не просто простить все, а полюбить все. Мое сердце возрож­дено в восхищении.

Как описать все произошедшее со мной потом, слишком тонкое для прикосновения моего пера? Однако звездные истины, узнанные мною, можно перевести на земной язык, и мои усилия не будут тщетными. И я пытаюсь хотя бы приблизительно вернуть воспоминания удивительного архаичного мира, что тянется без путей и без дорог за гранью человеческого разума.

***

* Человек — существо возвышенной природы. Бо­лее великое Бытие, нем его мать, вскормило его. В мудрейшие свои мгновения он может осознать это.

* Некогда в далеком прошлом человек принес клят­ву возвышенной преданности и гулял вместе с богами в тюрбане божественного великолепия. Пусть ныне мир деянии взывает к нему с настоятельной просьбой, и он отвечает на нее, но есть и не забывшие эту клятву, и человек вспомнит о ней в надлежащий час.

* Нечто в человеке принадлежит к вечному пер­вородному источнику. Он почти полностью отрица­ет себя истинного, но его отказ не повлияет и не изменит это сияющее величие. Человек может забыть о нем и всецело забыться в чувствах. Но однажды оно протянет руку и коснется его, и тогда человек вспомнит, кто он, и откроет свою душу.

* Человек не ценит себя истинного, ибо потерял божественное чувство. Поэтому он бежит за мнени­ем другого человека, хотя мог бы получить полную духовную ясность внутри себя самого. Сфинкс обозре­вает неземной ландшафт. Его немигающий взор все­гда направлен внутрь, и тайна его непостижимой улыбки — самопознание.

* Человек смотрит внутрь себя и постигает толь­ко неудовлетворительную бренность, тьму и страх, но не нужно кривить губы в усмешке сомнения. Пусть он смотрит глубже и дольше, и тогда он осознает слабые знаки и подобные вздоху намеки в тишине сво­его сердца. Пусть он внимательно отнесется к ним, тогда они оживут и станут высочайшими мыслями, пересекут порог его ума странствующими ангелами и станут предвестниками голоса, который придет по­зднее, — голоса скрытого, глубокого и мистического существа внутри него, которое и есть его древнее «Я».

* Божественная природа открывается заново в каждой человеческой жизни, но человек равнодушно проходит мимо, и это открытие — словно семя, упав­шее на каменную почву. Никто не исключен из боже­ственного сознания, человек сам исключает себя. Лю­ди задают формальные и претенциозные вопросы о тайне и смысле жизни, в то время как все: каждая птица на зеленой ветке, каждое дитя, держащееся за руку любимой матери, — разгадывает эту тайну, неся ответ на своем лице. Жизнь, рождающая тебя, О Человек, благородней и величественней самых да­леких твоих мыслей; веру в ее благотворное отноше­ние к тебе и послушание ее нежным приказам нашеп­тывает твоему сердцу интуиция.

* Если человек думает, что может жить свобод­но, как обещают ему его необдуманные желания, и не нести ношу возможной расплаты, он связывает свою жизнь с пустыми грезами. Ибо кто бы ни грешил про­тив собратьев или себя самого, даже скрыв грехи от зрения других людей, он не может скрыть их от все­видящих глаз богов. Справедливость по-прежнему не­поколебимо управляет миром, хотя ее деяния часто незримы, а сама она не всегда встречается в камен­ных зданиях судов. Избежавший расплаты земного судебного наказания не избежит расплаты справедли­вого наказания богов. Немезида безжалостная и неумолимая — обвиняет такого человека ежечасно.

* Люди, которые побывали под горькими водами печали или прошли сквозь мрачные годы в тумане слез, быстрее поймут истину, которую всегда молчаливо произносит жизнь. Если они не постигнут большего, они получат трагическую мимолетность — вечную спутницу улыбки фортуны. Люди, не поддавшиеся обману счастливых часов своей жизни, будут меньше страдать от горестных своих часов. Ткань жизни со­ткана на основе удовольствия утком страдания. И ни один человек не может позволить себе идти с гордым и величественным видом. Это введет его в великие опасности. Только смирение — подходящая одежда в присутствии незримых богов, ибо они мо­гут уничтожить за несколько дней приобретения многих лет. Судьба всего сущего движется по циклам, и только бездумный наблюдатель не заметит этого. Даже во вселенной каждый перигелий сменяется афе­лием. Так в жизни и судьбе человека поток благополу­чия может смениться упадком и нуждой, здоровье — стать непостоянным гостем, а любовь — прийти лишь для того, чтобы тут же уйти. Но и самая долгая ночь страдания умирает при первых проблес­ках рассвета новонайденной мудрости. Последний урок состоит в том, что вечное прибежище в человеке, незамеченное и невидимое, должно стать тем, нем было когда-то — его утешением. Иначе разочарова­ние и страдание постоянно будут преследовать его. Ни один человек не счастлив настолько, чтобы боги позволили ему избежать этих двух великих учителей человечества.

* Человек почувствует безопасность, защиту, уве­ренность, только когда откроет, что сияющие кры­лья возвышенного обнимают его. Пока он упорству­ет во тьме, его лучшие изобретения станут его худ­шими помехами, а все, что приближает к материаль­ной основе сущего, станет новым узлом, который он будет обязан развязать позднее. Ибо он неразлучно соединен со своей древней частью, внутренняя боже­ственность никогда не покидает его, а он не может отбросить ее. Пусть он осознает это и передаст себя, свои земные заботы и тайное бремя прекрасной опеке лучшего своего «Я», и оно не подведет его. Пусть он сделает это, если хочет жить в милосердном по­кое и умереть с бесстрашным достоинством.

* Если человек хоть раз увидел себя истинного, он никогда не возненавидит другого. Нет греха больше­го, чем ненависть, нет печали хуже, чем наследство земель, забрызганных кровью, которая неизбежно бу­дет оплачена. Все всегда возвращается к тем, кто вызвал это. Пусть кто-то и надеется пройти мимо этого, но сами боги — незримые молчаливые свидетели ужасных деяний человеческих рук. Стенающий мир лежит в скорби вокруг нас, но и умиротворение скры­то в каждой душе; усталые люди в печалях и сомне­ниях, спотыкаясь, на ощупь, бредут по темным ули­цам жизни, однако великий свет льется на мостовые им под ноги. Ненависть покинет мир, если человек научится видеть лица собратьев своих не просто обычным дневным зрением, но видоизмененным зрени­ем своих божественных возможностей; если он суме­ет воспринимать их с почтением, достойным творе­ний, в чьих сердцах живет нечто родственное той Силе, которую люди называют Богом.

* Все истинно величавое в природе и вдохновенно прекрасное в искусстве рассказывает человеку о нем самом. Если священник терпит неудачу, художник подхватывает его забытое послание и дает людям намеки души. Кто бы среди тягот жизни не вызывал из памяти редкие моменты, когда красота сделала его обитателем вечности, он обязан превратить па­мять в стимул поиска священного «Я». Он должен идти внутрь себя за покоем, приливом силы и блес­ком света в уверенности, что в миг прикосновения к себе истинному он найдет бесконечную поддержку и подлинную награду. Ученики роются подобно кротам среди растущих кип современных книг и древних ма­нускриптов, которые очерчивают границы знаний, но они не узнают секрета глубже, истины выше, чем знание о божественности самого человеческого «Я». Тоска человеческих надежд может стихать с тече­нием лет, но надежда бессмертной жизни, надежда на совершенную любовь, надежда на вечное счастье в конце концов исполнятся, ибо они — интуитивное предсказание неизбежности судьбы.

* Мир чтит сокровенные мысли древних пророков и склоняется перед нормами благородного поведения, достоянием пыльных эпох. Но когда человек получа­ет величественное открытие собственной звездной натуры, он сокрушен. Все самое ценное из мыслей и чувств теперь само падает к его ногам. В монастыр­ском покое его ума поднимаются видения не менее священные, чем у иудейских и арабских искателей, которые остаются божественным источником для своих народов. Тот же утренний лучезарный свет озарил Будду, и он принес людям весть о нирване. И такую всепоглощающую любовь пробуждает это по­нимание, что Мария Магдалина оплакала свою запят­нанную жизнь у ног Иисуса.

* Пыль никогда не осядет на великолепии этих древних истин, хотя они оболганы с самых ранних дней появления рода человеческого. Никогда не суще­ствовало народа, который не получил бы намеков на более глубокую жизнь, чем открыто человеку. Кто бы ни был готов принять эти истины, он должен не только постичь их умом, чтобы они засверкали в его мыслях, как звезды среди астероидов, — нет, он дол­жен принять их всем сердцем, и тогда они вдохно­вят его на божественное деяние.

***

Я возвращаюсь в земные сферы, принуждаемый силой, которой не могу противостоять. Медленно и неспешно я осознаю свое окружение. Я по-прежне­му сижу в зале Махарши, хотя он совершенно пуст. Настенные часы показывают время вечерней трапе­зы, я понимаю, что все ушли в столовую, и вдруг замечаю кого-то слева. Семидесятипятилетний быв­ший станционный смотритель сидит рядом на полу и доброжелательно взирает на меня.

— Вы были в духовном трансе почти два часа, — сообщает он. Его лицо в морщинах лет и забот, улы­бается, словно он радуется моему счастью *.

Я пытаюсь ответить и обнаруживаю, к своему изумлению, что не владею своей речью. Она возвра­щается только минут через пятнадцать. Тем време­нем старик добавляет:

— Махарши внимательно следил за вами все это время. Я верю, что это его мысли вели вас.

Мудрец возвращается в зал, ученики следуют за ним и ненадолго принимают прежние позы, чтобы потом отойти ко сну. Сам он садится на диван, скре­стив ноги, а потом ставит локоть на правую лодыж­ку и подпирает подбородок ладонью правой руки, два пальца закрывают его шею. Наши глаза встре­чаются, и он внимательно смотрит на меня.

А когда помощник гасит фитили ламп в зале, следуя обычным вечерним приготовлениям, я сно­ва поражен странным блеском в спокойных глазах Махарши. Они звездами горят в полутьме. Я на­поминаю себе, что ни у кого не встречу глаза столь удивительные, как у одного из последних наслед­ников Риши Индии. Если глаза человека могут от­ражать божественную власть, то ее отражают эти глаза мудреца.

Тяжелый аромат воскурения поднимается легки­ми спиралями, пока я смотрю в эти немигающие гла­за. Сорок минут проходят, я ничего не говорю ему, а он ничего не говорит мне. К чему слова? Мы те­перь лучше понимаем друг друга без них, ибо в полном молчании наши умы достигают прекрасной гармонии, и с ее помощью я получаю ясное непро­изнесенное послание. В удивительном и памятном проблеске образа мыслей Махарши моя внутренняя жизнь начинает смешиваться с его.

***

В последующие два дня я сражаюсь с лихорадкой, ухитряясь не подпускать ее близко.

Старик приходит в мою хижину после полудня.

— Ваше пребывание среди нас заканчивается, брат мой, — говорит он с сожалением. — Но вы ведь вернетесь к нам однажды?

— Непременно! — отвечаю я решительно.

Когда он уходит, я подхожу к двери и смотрю на холм Священного Огня — Аруначалу, Священную Красную гору, как предпочитают ее называть мест­ные жители. Она стала цветным фоном всей моей жизни; стоило мне только поднять глаза, что бы я ни делал — ел, гулял, разговаривал или медитиро­вал, — ее необычная плоская вершина всегда была передо мной на улице или в окне. Она неотвратима в этой местности. Странные ее чары притягивают меня все неизбежней. Я задумываюсь, уж не этот ли необычный одинокий пик очаровал меня. Местное предание говорит, что она полностью пуста и внут­ри нее живут великие духи, невидимые глазу смер­тных. Я отвергаю этот рассказ, как детскую сказку. Но одинокий холм держит меня в могучем рабстве, хотя я видел холмы куда привлекательнее. Этот из­ломанный кусок природы, с красными валунами, рас­киданными в беспорядке повсюду на его склонах, блистающими тусклыми огнями на солнце, обладает сильным характером и излучает ощутимое влияние, внушая благоговейный страх.

С наступлением сумерек я прощаюсь со всеми, кроме Махарши. Я ощущаю тихое удовлетворение, ибо моя битва за стойкость духа выиграна, и я вы­играл ее, не пожертвовав ежедневным рационализ­мом взамен слепого доверия. Но чуть позднее Ма­харши выходит со мной во двор, и самодовольство вдруг покидает меня. Этот человек пленил меня, и мне очень жаль покидать его. Он притянул меня к своей душе невидимыми крючками крепче стали, хотя он искал только возрождения человека, осво­бождения его, а не порабощения. Он приглашал меня в благотворное присутствие своего духовного «Я» и помогал мне, глупому западному человеку, перевес­ти бессмысленные термины в живой и блаженный опыт.

Я затягиваю расставание, не в силах выразить полностью свои чувства. Темно-синее небо усыпано звездами, они бесчисленными гроздьями висят пря­мо у нас над головами. Луна поднимается тонким серебристым серпом. Слева от нас вечерние огни превращают двор в сияющую рощу, а плюмажи вы­соких пальм над нами стоят черными силуэтами на фоне неба. Мое приключение по изменению самого себя закончено, но поворот оси времени снова при­ведет меня сюда, я знаю. Я поднимаю ладони в про­щальном приветствии, а затем бормочу короткое «прощайте». Мудрец улыбается и смотрит на меня со­средоточенно, но не говорит ни слова. Один после­дний взгляд на Махарши, последний проблеск в смутном свете фонаря высокой меднокожей фигуры с блистающими глазами, снова прощальный жест. Он машет правой рукой в ответ, и мы расстаемся. Я взбираюсь на повозку, запряженную буйволами; возница машет хлыстом, послушные создания выво­рачивают из двора на грубую тропу, а затем провор­ной рысцой бегут среди благоухающей жасмином тропической ночи.


 



* Мы на Западе считаем этих божеств фантастическим олицетворением религиозных идей, но сами индусы не со­мневаются, что они действительно — реальные существа.

* Читателю не стоит обманываться, будто такой опыт про­должителен и постоянен. Это только временный, но ценный взлет сознания. Я называю его «моментами просветления». Природа такого проблеска объясняется в последней главе моей книги «Духовный кризис человека». Чтобы получать и удер­живать такой высокий уровень, нужно много работать над собой и развивать к себе правильное отношение. О философ­ском просветлении написано в «Скрытом Учении за гранью йоги» и «Мудрости СверхЯ».

Внимание! Сайт является помещением библиотеки. Копирование, сохранение (скачать и сохранить) на жестком диске или иной способ сохранения произведений осуществляются пользователями на свой риск. Все книги в электронном варианте, содержащиеся на сайте «Библиотека svitk.ru», принадлежат своим законным владельцам (авторам, переводчикам, издательствам). Все книги и статьи взяты из открытых источников и размещаются здесь только для ознакомительных целей.
Обязательно покупайте бумажные версии книг, этим вы поддерживаете авторов и издательства, тем самым, помогая выходу новых книг.
Публикация данного документа не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Но такие документы способствуют быстрейшему профессиональному и духовному росту читателей и являются рекламой бумажных изданий таких документов.
Все авторские права сохраняются за правообладателем. Если Вы являетесь автором данного документа и хотите дополнить его или изменить, уточнить реквизиты автора, опубликовать другие документы или возможно вы не желаете, чтобы какой-то из ваших материалов находился в библиотеке, пожалуйста, свяжитесь со мной по e-mail: ktivsvitk@yandex.ru


      Rambler's Top100