"РАННИЕ ДИАЛОГИ ПЛАТОНА И СОЧИНЕНИЯ ПЛАТОНОВСКОЙ ШКОЛЫ."
(изд."Мысль". Философское Наследие. Том 98.)    

 

Платон.    

Eвтидем.

(Критон, Сократ ) 

     К ρ и т о н. Кто это был, мой Сократ, вчерашний твой собеседник в Ликее?' Вас окружала такая толпа, что, хоть я и приблизился к вам, желая послушать, все же не смог ничего ясно расслышать; но я увидел его, глядя поверх голов, и мне показалось, что ты беседовал с каким-то чужеземцем. Кто ж это был?

Сократ. О ком именно ты спрашиваешь, Критон? Ведь их было двое, а не один.

Критон. Тот, о котором я говорю, сидел третьим справа от тебя, а между вами был отрок, сын Аксиоха ².И показалось мне, Сократ, что он очень вырос и не многим отличается по возрасту от нашего Критобула ³; но тот еще худосочен, этот же — видный собой, красивый и приятный на взгляд.

Сократ. Тот, о ком ты спрашиваешь, Критон,—Евтидем; сидевший же слева от меня — брат его, Дионисодор ⁴, он также участвовал в нашей беседе.

Критон. Я не знаю, Сократ, ни того ни другого. Это, видно, какие-то новые софисты. Но откуда они и чему учат?

Сократ. Родом они, думаю я, откуда-то с Хиоса,
переселились же в Фурии, а бежав оттуда ⁵, много уже
лет проживают в наших местах. Что же касается их
учения, о котором ты спрашиваешь, Критон, то оно уди-
вительно. Они ведь оба — просто мастера на все руки,
я и не знал раньше, что бывают на свете такие много-
борцы ⁶. Да они готовы схватиться с любым, не то что
два брата-многоборца из Акарнании ⁷: те умеют сра- d
жаться лишь телом; эти же, во-первых, весьма искусны
в телесной борьбе и всех побеждают в сражении — ведь
они прекрасно умеют сражаться в тяжелом вооружении
и могут научить этому за плату других; к тому же они
самые сильные в судебных сражениях и спорах и лучше
всех могут научить других произносить и писать судеб-
ные речи. Прежде они были искусны лишь в этом, те-
перь же достигли совершенства в искусстве многоборья:
до этого иной вид сражений был у них не отработан, а
теперь они преуспели так, что никто ничего не посмеет
им возразить, настолько стали они искусными в рас-
суждениях — в любых спорах и опровержениях, гово-
рится ли при этом ложь или истина. Так вот, Критон,
я и задумал пойти в ученики к этим мужам: они ведь
вызываются за короткий срок кого угодно умудрить в
этом искусстве.

Критон. Как же так, Сократ? Тебя не пугает твой
возраст? Не стар ли ты для такого дела?

Сократ. Ничуть, Критон. Я располагаю достаточ-
ным доводом против такого страха. Ведь сами они, надо
сказать, уже старцами⁸ приступили к изучению той
мудрости, приобщиться к которой я жажду,— к искус-
ству спора: год или два тому назад они вовсе не были
с в нем знатоками. Боюсь только одного — не навлечь бы
мне хулу на этих чужеземцев, как случилось с Конном,
сыном Метробия, кифаристом, обучающим меня и сей-
час игре на кифаре: мальчишки, мои соученики, глядя
на это, смеются надо мной, да и над Конном, называя
его «учителем старцев» ⁹. Как бы не пал такой же позор
на обоих этих гостей и они, опасаясь именно этого, не
отказались меня принять. Вчера я, Критон, убедил и
других старцев пойти вместе со мной в обучение, а сей-
час попробую убедить и еще кое-кого. Да почему бы и
d тебе не поучиться вместе со мною? Приманкой же послу-
жат твои сыновья: в погоне за ними они, я уверен, и нас с
тобой примут в ученики.

Критон. Да, ничто этому не препятствует, Сократ,
если ты на это согласен. Но прежде растолкуй мне ис-
кусство этих мужей, в чем оно состоит, дабы я понял,
чему мы научимся.

Сократ. Ты тотчас же это услышишь. Не могу ска-
зать, чтобы я был невнимателен к их речам, наоборот,
весьма был внимателен и многое запомнил и попытаюсь
разъяснить тебе все с самого начала.

е    По воле некоего бога случилось так, что сидел я там,
где ты меня видел, в раздевальне, один и уже подумы-
вал об уходе, как вдруг, только я встал, явилось мне мое
привычное божественное знамение '°. Я снова сел, и не-
много спустя вошли они оба — Евтидем и Дионисодор,
а с ними вместе многие другие — как мне показалось,
их ученики. Войдя, они стали прохаживаться по крытой
площадке. Но не сделали они даже двух или трех кругов,
как вошел Клиний, о котором ты правильно сказал, что
он сильно вырос, а за ним — многочисленные его
поклонники, и между ними Ктесипп ", пэаниец, юноша,
обладающий прекрасными врожденными качествами,
разве только несколько заносчивый по молодости. Кли-
ний, не успев войти, тотчас же увидел меня, сидящего
в одиночестве, и, направившись прямо ко мне, сел спра-
ва, как ты и сказал. А Дионисодор и Евтидем, заметив
его, сначала остановились поодаль и продолжали свой
разговор, то и дело взглядывая на нас,— я очень вни-
мательно следил за ними при этом,— а затем подошли,
и один из них, Евтидем, сел подле отрока, другой же —
слева от меня, а все прочие — кто где попало.

Я приветствовал их, поскольку давно их не видел, а
затем обратился к Клинию с такими словами: «Клиний,
оба этих мужа, Евтидем и Дионисодор, мудры не малой, с
но великой мудростью: им ведомо все о войне, все, что
надлежит знать стремящемуся стать стратегом,—
строевой порядок, командование войсками и как обу-
читься вооруженной борьбе; могут они также научить
человека защищать себя в судебных делах, если кто
причинит ему несправедливость» ¹².

Однако они отнеслись пренебрежительно к этим
моим словам; рассмеявшись, они обменялись между d
собою взглядом, и Евтидем сказал:

— Мы уже не занимаемся этим всерьез, Сократ, но
лишь между делом.

А я, изумившись, молвил:

— Прекрасно же ваше занятие, если такие дела
для вас лишь забава; скажите же мне, ради богов, в чем
оно состоит, это великолепное искусство?

— Мы умеем оба, как мы считаем, лучше и скорее
всех из людей прививать другим добродетель ¹³.

— О Зевс,— говорю я,— какое вы помянули дело! е
Как напали вы на такую находку?¹⁴ А я-то еще мыслил
о вас, как только что говорил, что вы большие искусни-
ки биться во всеоружии. Так я про вас и высказывался.
Ведь в ваш прежний приезд, помню я, вы провозгла-
шали именно это. Но коль скоро вы теперь обладаете
упомянутым новым знанием, будьте милостивы — я
обращаюсь к вам просто как к богам — и имейте спи-
схождение к моим прежним словам. Однако смотрите,
Евтидем и Дионисодор, правду ли вы сказали? Ведь не
удивительно, что с трудом верится в столь великое при-
тязание.

— Но будь уверен, Сократ, что все так и есть.

— Тогда, я считаю, вы благодаря этому достоя-
нию гораздо более блаженные люди, чем Великий
царь ¹⁵ со всей его властью. Скажите мне только, соби-
раетесь ли вы показать свое искусство, или же у вас
другие замыслы?

— Да мы ведь именно ради того и прибыли — пока-
 зать его и обучить ему всех, кто пожелает учиться.

— В том, что захотят все не обладающие этой муд-
ростью, я вам ручаюсь; и первым буду я, затем, вот,
Клиний, а вдобавок Ктесипп и все прочие, кто здесь
есть,— сказал я, указывая на поклонников Клиния.

А они уже окружили нас плотным кольцом. Между
тем Ктесипп сидел далеко от Клиния, и мне показалось,
что когда Евтидем со мной разговаривал, склонившись
вперед, он мешал ему лицезреть сидевшего между нами
с Клиния. Поэтому Ктесипп, желая смотреть на мальчи-
ка и вместе с тем стремясь послушать, о чем идет речь,
первым подошел и стал прямо напротив нас. Следуя его
примеру, и все остальные окружили нас — и поклон-
ники Клиния, и друзья Евтидема и Дионисодора. Пока-
зав на них, я сказал Евтидему, что все готовы учиться;

Ктесипп весьма охотно с этим согласился, и все прочие
тоже и сообща попросили их показать силу своей муд-.
рости.

Тут я сказал:

— Прошу вас, Евтидем и Дионисодор, изо всех сил
угодить собравшимся, да и ради меня показать нам свое
искусство. Ясно, что изложить его большую часть —
дело нелегкое. Скажите мне, однако, вот что: вы можете
сделать достойным человеком лишь того, кто уже убеж-
е ден, что он должен у вас учиться, или также и того, кто
вовсе в этом не убежден — потому ли, что он вообще не
считает добродетель предметом, которому можно обу-
читься, или же потому, что не признает именно вас ее
учителями? Объясните же тому, кто так считает: именно
это ваше искусство призвано убедить его в том, что
добродетели возможно научить и только у вас он ей
обучится лучше всего, или это задача другого искус-
ства?

— Нет, того же самого, Сократ,— откликнулся
Дионисодор.

— Значит, вы,— сказал я,— из всех наших совре-
менников наиболее умело склоняете других к филосо-
фии и к заботе о добродетели?

— Да, мы так полагаем, Сократ.

— Тогда отложите пока все другие доказательства
и поясните нам именно этот вопрос: убедите вот этого
юношу в том, что следует заниматься философией и
заботиться о добродетели; этим вы очень угодите и мне,
и всем здесь собравшимся. Ведь отрок этот попал имен-
но в такие обстоятельства: я и все окружающие страст-
но желаем, чтобы он стал как можно более достойным
человеком. Он — сын Аксиоха, сына Алкивиада-стар-
шего, а ныне здравствующему Алкивиаду двоюродный
брат, имя же ему — Клиний. Он молод, и, естественно, ь
его юность внушает нам опасения, как бы кто-нибудь
не опередил нас, не направил бы его ум на другое
какое-то дело и тем самым не погубил. Итак, вы явились
вовремя; если вы не возражаете, подвергните испыта-
нию мальчика и побеседуйте с ним при нас.

После такой примерно моей речи Евтидем отвечал
отважно и вместе с тем дерзко ' :                    с

— Пустяки, Сократ, лишь бы молодой человек по-
желал отвечать.

— Но,— сказал я,— к этому он привык. Все присут-
ствующие часто обращаются к нему с вопросами и бесе-
дуют с ним, так что он бывает достаточно смел в ответах.

Как же мне получше описать тебе, мой Критон, все,
что там было потом? Ведь нелегкое это дело — обсто-
ятельно воспроизвести столь своенравную мудрость.
Итак я, подобно поэтам, должен, приступая к рассказу,
воззвать к Музам и Мнемосине ¹⁷. Начал же Евтидем, d
как мне помнится, следующим образом:

— Скажи мне, Клиний, те из людей, кто идет в обу-
чение,— они мудрецы или невежды?

Мальчик же, услышав столь трудный вопрос, по-
краснел и бросил на меня недоумевающий взгляд. А я,
видя его смущение, говорю:

— Мужайся, Клиний, отвечай смело то, что ты ду-
маешь. Быть может, это принесет тебе величайшую
пользу,                                            е

В это мгновение Дионисодор, наклонившись чуть-
чуть к моему уху и улыбаясь во весь рот, молвил:

— Предсказываю тебе, Сократ, что бы ни ответил
мальчик, он будет все равно опровергнут.

А пока он это говорил, Клиний уже отвечал, так что

мне не удалось предупредить мальчика, чтобы он был
 осторожен, и он сказал, что учатся люди мудрые.
А Евтидем:

— Называешь ли ты кого-либо учителями или же
нет?

Мальчик ответил утвердительно.

— Значит, учители — это учители учеников, как,
например, кифарист и грамматик были учителями
твоими и других мальчиков, вы же были учениками?

Клиний согласился.

— А разве не обстояло дело таким образом, что,
когда вы учились, вы не знали того, чему обучались?

— Именно так,— сказал Клиний.

— Но были ли вы мудрыми, коль скоро не знали
этого?
b    — Конечно, нет,— ответил тот.

— Значит, вы были не мудрыми, но невеждами?

— Разумеется.

— Следовательно, учась тому, чего вы не знали,
вы учились, будучи невеждами?

Мальчик кивнул в знак согласия.

— Вот и получается, что учатся невежды, а не муд-
рецы, как ты это думаешь.

Когда он это сказал, все спутники Дионисодора и
с Евтидема, подобно хору, послушному команде своего
наставника, зашумели и засмеялись, и раньше, чем
мальчик как следует успел перевести дух, Дионисодор
вмешался и сказал:

— Послушай, Клиний, когда учитель грамматики
читает вам что-нибудь, кто из мальчиков запоминает
прочитанное — тот, кто мудр, или же тот, кто невежест-
вен?

— Тот, кто мудр,— отвечал Клиний.

— Следовательно, учатся мудрые, а вовсе не невеж-
ды и ты только что неверно ответил Евтидему ¹⁸.

d    Тут уже вовсю засмеялись и зашумели поклонники
этих мужей, восхищенные их премудростью; мы же,
остальные, молчали, пораженные. Евтидем, поняв, что
мы поражены, дабы мы еще более выказали ему свое
восхищение, не отпускает мальчика, но снова прини-
мается его спрашивать и, подобно искусным плясунам,
обращает к нему один и тот же вопрос то одной его, то
другой стороной ¹⁹. Итак, он спросил:

е    — А учащиеся обучаются тому, что они знают, или
же тому, чего не знают?

И снова Дионисодор зашептал мне:

— И здесь, Сократ, речь идет все о том же.

— О Зевс,— отвечал я,— уже и в первый раз нам
это показалось великолепным.

— Все наши вопросы,—сказал он,—столь же на-
стоятельны: от них не убежишь.

— Вот поэтому-то,— говорю я,— вас так и почитают
ваши ученики.

Как раз в это время Клиний отвечал Евтидему, что
ученики обучаются тому, чего они не знают. Тот же
стад спрашивать его на прежний лад:

— Как же так? Разве ты не знаком с буквами?   

— Знаком,— ответил Клиний.

— То есть со всеми?

Клиний ответил утвердительно.

— А когда кто-нибудь что-то произносит, разве он
произносит не буквы?
Клиний согласился.

— Значит, он произносит нечто из того, что тебе
известно, коль скоро ты знаешь все буквы?           ь
И с этим он согласился.

— Что же,— возразил тот,— значит, ты не учишься
тому, что тебе читают, а тот, кто не знаком с буквами,
учится?

— Нет,— отвечал мальчик,— именно я учусь.

— Значит,— сказал Евтидем,— ты учишься тому,
что знаешь, коль скоро ты знаешь все буквы.
Клиний согласился.

— А, следовательно, ты неправильно мне ответил.
И не успел Евтидем это промолвить, как Дионисо-
дор, перехватив слово, как мяч, перебросил его обратно

мальчику, говоря:

— Евтидем тебя обманывает, Клиний. Скажи мне:

разве учиться не значит получать знание о том, чему ты
учишься?

Клиний ответил утвердительно.

— А знать — разве это не то же самое, что уже
обладать знанием?

Клиний подтвердил это.

— Следовательно, не знать — это значит не иметь
знания?

Клиний снова с ним согласился,                  с

— А получающие что-либо уже имеют что-то или
не имеют?

— Нет, не имеют.<!--[if !supportEmptyParas]--> <!--[endif]-->

— А ведь ты признал, что к неимеющим относятся
и незнающие?

Клиний кивнул в знак согласия.

— Значит, учащиеся относятся к получающим
знание, а не к имеющим его?

Клиний согласился.                        

— Следовательно, обучаются незнающие, Клиний,
а вовсе не те, кто знает.

Тут Евтидем в третий раз наскочил на молодого
человека, стремясь как бы повалить его навзничь лов-
d ким приемом. Я же, почуяв, что мальчик совсем сбит с
толку, и желая дать ему передышку, чтобы он полно-
стью у нас не оробел, стал его убеждать, говоря:

— Клиний, не удивляйся кажущейся необычности
этих речей. Быть может, ты не отдаешь себе отчета, что
именно проделывают с тобою оба наших гостя; делают
же они все то, что бывает при посвящении в таинства
корибантов ²⁰, когда совершается обряд возведения посвя-
щаемого на престол. При этом бывают хороводные
е пляски и игры и тогда, когда ты уже посвящен. Сейчас
оба они делают то же самое — водят вокруг тебя хоро-
вод и как бы пляшут, играя, чтобы потом тебя посвя-
тить. Вот и считай, что сейчас ты слышишь вступление
к софистическим таинствам ²¹. Прежде всего, как говорит
Продик, следует изучить правильность имен ²²: это-то и
показывают тебе наши гости, так как ты не знал, что
словом «учиться» люди обозначают равным образом и
познание какого-либо предмета в том случае, когда
кто-либо поначалу ,не имел относительно него никакого
 знания, и дальнейшее развитие знания того же предме-
та, когда им уже обладают, как в своей деятельнос-
ти, так и в рассуждениях. Правда, в этом случае
больше подходит название «заниматься», чем «учить-
ся», однако пользуются здесь и словом «учиться» ²³. От
тебя же, как они показали, ускользнуло, что одно и то
же имя относится к людям противоположного состо-
яния — и к знающим, и к невеждам. Примерно в этом
ь же состоит существо их второго вопроса — когда они
спрашивали тебя, учатся ли люди тому, что они знают,
или тому, что им неизвестно. Такова игра познания —
почему я и говорю, что они с тобой забавляются,— а
игрою я именую это потому, что, если кто узнает мно-
жество подобных вещей или даже все их, он ничуть не
лучше будет знать самый предмет — какова его суть, -
β сумеет лишь забавляться с людьми, подставлять им
ножку, используя различия имен, и заставлять их па-
дать — так кто-нибудь смеется и развлекается, выдер- с
гивая скамейку из-под ног у намеревающихся сесть и
глядя, как они падают навзничь. Вот и считай, что они
с тобой пошутили. Но ясно, что после этого они
предъявят тебе серьезные речи, а я предупрежу их,
чтобы они заплатили мне обещанный долг. Они утвер-
ждали, что покажут нам увещевательное искусство;

пока же, думается мне, они просто с тобой играли. Ну d
что ж, Евтидем и Дионисодор, пошутили, а теперь уж
шутки в сторону; теперь покажите мальчику, как сле-
дует печься о мудрости и добродетели. Однако прежде
я сам покажу вам, как я это разумею и что именно мне
хотелось бы об этом услышать. Но если вам подумается,
что делаю я это смешно и неискусно, не насмехайтесь
надо мною: ведь лишь из стремления услышать вашу
премудрость посмею я выступить перед вами без под-
готовки. Сдержитесь же и без смеха выслушайте меня, е
вы и ваши ученики. Ты же, сын Аксиоха, мне отвечай.

Стремимся ли все мы, люди, к благополучию? Или
же это один из вопросов, которые, как я сейчас опасал-
ся, покажутся смешными? В самом деле, бессмысленно
задавать подобный вопрос: кто, в самом деле, не хочет
быть счастливым?

— Такого человека не существует,— отвечал Клиний.

— Пойдем дальше,— сказал я.— Коль скоро, одна-
ко, мы хотим быть счастливыми, каким образом мы
можем этого достигнуть? Быть может, путем обладания
многими благами? Или же этот вопрос еще наивнее?
Ведь ясно, что дело обстоит именно так.

Клиний согласился.

— Но послушай, какие же бывают у нас блага из
всего сущего?  Или и на это ответить нетрудно и не
нужен особо серьезный муж, чтобы это постичь? Любой
ведь скажет нам, что быть богатым — это благо. Так
ведь?

— Конечно,— ответил Клиний.

— Наверно, сюда же относится здоровье, красота и
другие прекрасные телесные совершенства?          
Клиний согласился.

— Ну а родовитость, власть и почести у себя на
родине — ясно ведь, что это блага.
Клиний признал и это.

— Что же,— спросил я,— остается нам из благ?
Быть рассудительным, справедливым и мужествен
ным? Как ты считаешь, Клиний, во имя Зевса, правиль-
но ли мы сделаем, причислив все это к благам, или же
нет? Может быть, кто-нибудь станет нам возражать?
Как тебе кажется?

— Это — блага,— отвечал Клиний.

— Ну,— сказал я,— а в каком кругу окажется у нас
с мудрость? Среди благ, или ты думаешь иначе?

— Среди благ.

— Подумай, не пропустили ли мы какое-либо из
благ, достойное упоминания?

— Но мне кажется, мы ничего не пропустили,—
отвечал Клиний.

Однако я, напрягши память, сказал:

— Клянусь Зевсом, мы едва не пропустили вели-
чайшее из благ!

— Какое же именно? — спросил он.

— Счастье, мой Клиний. Ведь все, даже самые не-
умные люди, утверждают, что это — величайшее благо.

— Ты прав,— сказал он.
Подумав еще раз, я добавил:

d    — А ведь мы едва не оказались в смешном положе-
нии перед гостями — и я и ты, сын Аксиоха.

— Каким это образом? — спросил он.

— А таким, что, назвав раньше благом счастье, мы
сейчас снова заговорили об этом.

— Да как же так?

— Смешно ведь, когда положение, однажды уже
выдвинутое, повторяешь снова и дважды утверждаешь
одно и то же.

— Что,— спрашивает он,— ты имеешь в виду?

— Да ведь мудрость,— отвечал я,— и есть счастье,
это известно любому ребенку.

Клиний выразил удивление: настолько он еще мо-
лод и простодушен. Я же, видя его изумление,
сказал:

е    — Разве тебе неведомо, Клиний, что в мастерстве
игры на флейте всего счастливее флейтисты?
Клиний согласился.

— А разве в деле написания и прочтения текстов не
всего счастливее грамматики?

— Разумеется.

— Ну а что касается опасностей в море, неужели
ты думаешь, что есть кто-либо счастливее в избежании
их, чем, как правило, искусные кормчие?

— Нет, конечно.

— Ну а отправляясь на войну, с кем бы ты охотнее
разделил опасности и успех — с искусным стратегом 280
или с невежественным?

— С искусным.

— А болея, кому бы ты рискнул довериться — ис-
кусному врачу или неучу?

— Искусному.

— Следовательно,— сказал я,— ты считаешь, что
больше счастья приносит сотрудничество с мудрым
человеком, чем с неучем?

Он согласился.

— Значит, мудрость во всем несет людям счастье,
ибо мудрость ни в чем не ошибается, но необходимо
заставляет правильно действовать и преуспевать. Иначе
она вовсе и не была бы мудростью.

В конце концов мы как-то так согласились, что в ь
целом, если у кого налицо мудрость, тот не нуждается
в другом счастье. А придя с ним к такому соглашению,
я возобновил свои расспросы относительно нашей преж-
ней договоренности, как обстоит с нею дело.

— Мы согласились,— сказал я,— что если у нас
есть все блага, то мы тем самым благополучны и счаст-
ливы?

Он подтвердил это.

— Ну а счастливы мы благодаря наличным благам,
если они приносят нам пользу или если не приносят?

— Если приносят,— отвечал он.

— А приносят они нам пользу лишь в силу облада-
ния ими, даже если мы ими не пользуемся? Например, с
если бы у нас было много пищи, но мы бы не ели, или
много питья, но мы бы не пили,— принесло бы нам это
пользу?

— Конечно, нет,— отвечал он.

— Далее: если бы все мастера имели в своем распо-
ряжении все необходимое для своего дела, но не пользо-
вались этим, были бы они счастливы в силу самого
обладания тем, что нужно мастеру? Например, если бы
плотник имел в своем распоряжении все необходимые d
инструменты и дерево, но не работал бы с ними, извлек
бы он какую-то пользу из этого обладания?

— Ни в коем случае,— отвечал Клиний.

— Ну а если бы кто-нибудь обрел богатство и все
блага, о которых мы сейчас говорили, но не пользова-
лся бы всем этим, был бы он счастлив благодаря одному
лишь обладанию благами?

— Конечно, нет, Сократ.

— Следовательно, желающему стать счастливым
должно не только обладать подобными благами, но и
пользоваться ими, в противном случае это обладание не
принесет никакой пользы.

— Истинная правда.

— Так, значит, Клиний, для того чтобы сделать
е кого-то счастливым, достаточно, чтобы он приобрел
блага и пользовался ими?

— Мне кажется, да.

— Если он правильно пользуется ими,— спросил
я,— или же неправильно?

— Нет, если правильно.

— Ты прекрасно отвечаешь,— промолвил я.—
Совсем иное дело, кажется мне, если кто неправильно
пользуется какой бы то ни было вещью или просто пре-
небрегает ею: в первом случае это зло, во втором — ни
то ни другое. Не так ли мы скажем?
    Он согласился.

— Далее, разве в работе по дереву и в применении
его должно для правильной обработки руководствовать-
ся чем-либо иным, а не плотничьей наукой?

— Нет, именно ею,— ответил Клиний.

— Но ведь и при производстве утвари руководст-
вуются наукой для правильной обработки?
Он согласился.

— Так ведь,— сказал я,— и при пользовании теми
благами, что мы назвали первыми,— богатством, здо-
ровьем и красотою — именно наука руководит правиль-
ным применением всего этого и направляет его или,
может быть, что-то другое?
ь    — Наука,— отвечал он.

— Значит, как видно, наука дает людям не только
счастье, но и мастерство в любом приобретении и деле.
Он согласился.

— Но ради Зевса,— спросил я,— какая может быть
польза в любом приобретении, если не хватает разума
и мудрости? Разве извлечет какую-либо пользу человек,
многое приобретший и многое совершающий, но лишен-
ный ума? Не лучше ли при этом довольствоваться ма-
лым? Посмотри: разве, меньше делая, он не меньше
с совершит ошибок, а совершая меньше ошибок, не ско-
рее избегнет неблагополучия, избегая же неблагополу-
чия, разве он не избегает несчастья?

— Разумеется, избегает,— сказал Клиний.<!--[if !supportEmptyParas]--> <!--[endif]-->

— Ну а кто предпочитает действовать меньше —
бедный или богатый?

— Бедный,— ответил он.

— А слабый или сильный?

— Слабый.

— Если он в почете находится или в бесчестье?

— В бесчестье.

— Ну а какой человек действует меньше — мужест-
венный и мудрый или же трус?

— Трус.

— Значит, это свойство человека праздного, а не
деятельного?

Он согласился.

— И медлительного, а не быстрого, а также подсле-
поватого и тугого на ухо, а не человека с острым зре-
нием и тонким слухом?

Во всем этом мы согласились друг с другом,       d

— В целом же, Клиний,— сказал я,— как пред-
ставляется, все то, что мы раньше назвали благами, не
потому носит это имя, что по самой своей природе
является таковым, но вот почему: если этими вещами
руководит невежество, то они — большее зло, чем вещи
противоположные, причем настолько большее, насколь-
ко сильнее они подчиняются руководящему началу,
выступающему как зло; если же их направляют разуме-
ние и мудрость, то они скорее будут добром; само же по е
себе ни то ни другое ничего не стоит .

— Похоже,— заметил он,— что дело обстоит имен-
но так, как ты говоришь.

— Какой же вывод сделаем мы из сказанного? Не
тот ли, что из всех остальных вещей ничто не есть ни
добро, ни зло, а вот из этих двух — мудрости и неве-
жества — первая есть благо, второе же — зло?

Он согласился.

— Давай же,— сказал я,— рассмотрим все осталь-
ное. Поскольку мы все стремимся к счастью и, как ока-
залось, мы счастливы тогда, когда пользуемся вещами,
причем пользуемся правильно, а правильность эту и
благополучие дает нам знание, должно, по-видимому,
всякому человеку изо всех сил стремиться стать как
можно более мудрым. Не так ли?

— Так,— подтвердил он.

— И если человек в этом убежден, он должен пере-
нимать от отца мудрость, а не деньги, и от воспитателей, b
и от прочих друзей, а также от тех, что именуют себя

поклонниками,— от чужеземных гостей и сограждан,
прося и умоляя поделиться с ним мудростью; и ничего
нет позорного, Клиний, и предосудительного в том,
чтобы ради этого быть рабом и служить и поклоннику,
и любому другому человеку, поскольку это значит слу-
жить прекраснейшую службу — стремиться и желать
стать мудрым. Или ты так не думаешь? — спросил его я.

— Мне кажется, ты великолепно сказал,— отве-
чал он.

с    — Особенно, Клиний,— продолжал я,— если муд-
рости можно научиться, а она не приходит к людям
сама собою: последнее у нас с тобой еще не рассмотрено,
и мы пока не пришли на этот счет к соглашению.

— Но мне кажется, Сократ, что можно ей научи-
ться.

А я, обрадовавшись, сказал:

— Поистине прекрасно ты говоришь, благород-
нейший из мужей, и оказываешь мне услугу, избавив
от длинного рассмотрения этого вопроса — можно ли
или нельзя научиться мудрости. Теперь же, поскольку
ты считаешь, что ей можно научиться и что она одна
d делает человека блаженным и счастливым, не будешь
же ты отрицать, что необходимо философствовать и что
ты сам намерен этим заняться?

— Разумеется, Сократ,— сказал он,— это самое
подобающее занятие.

И я, с удовольствием это слыша, сказал:

— Вот каков, Дионисодор и Евтидем, образчик же-
ланного мне увещевательного слова, хотя, быть может,
оно бесхитростно, тяжеловесно и растянуто. Вы же либо
покажите нам то же самое, пустив в ход свое искусство,
е либо, если вам это не нравится, преподайте мальчику
урок по порядку, начиная с того места, где я остановил-
ся,— нужно ли ему приобретать всякое знание, или
существует единственное, овладев которым человек
будет достойным и счастливым, и какое именно. Как я
сказал с самого начала, нам очень важно, чтобы юноша
этот стал мудрым и добродетельным.

    Такова была моя речь, Критон. После этого я стал
внимательно наблюдать за тем, что будет дальше, следя,
каким образом продолжат они рассуждение и с чего
начнут свой призыв к юноше упражняться в мудрости
и добродетели. Итак, старший из них, Дионисодор,
первый начал свою речь, мы же, все остальные, погляды-
вали на него, немедленно ожидая услышать какие-то

<!--[if !supportEmptyParas]--> <!--[endif]-->удивительные слова. Так и случилось: ибо муж этот
поразительное повел рассуждение, и тебе, Критон, стоит ь
его выслушать, потому что то было побуждение к добро-
детели.

— Скажи мне, Сократ, — молвил он, — и вы, все
остальные, утверждающие, что стремитесь одарить муд-
ростью этого юношу, говорите ли вы это в шутку или
серьезно и взаправду испытываете такое желание?

Тут я решил, что они раньше подумали, будто мы
шутили, когда просили их обоих побеседовать с маль-
чиком, и потому поддразнивали их, а не хранили серьез- с
ность; и, помыслив так, я еще раз подтвердил, что мы
относимся к этому делу на удивление серьезно.

А Дионисодор в ответ:

— Смотри, Сократ, не отрекись потом от того, что
сейчас сказал.

— Я уже предусмотрел это, — возразил я, — и
никогда от этого не отрекусь в будущем.

— Так, значит, — сказал он, — вы утверждаете,
будто хотите, чтобы он стал мудрым?

— Очень хотим.

— А в настоящее время, — спросил он, — мудр
Клиний или же нет?

— Ну уж об этом-то он помалкивает, ему ведь не
свойственно хвастовство,                             d

— Но вы-то, — сказал он, — хотите, чтобы он стал
мудрым и не был невежественным?
Мы согласились.

— Значит, вы хотите, чтобы он стал тем, чем он
сейчас не является, и чтобы таким, каков он сейчас есть,
он впредь уже никогда не был.

Услышав это, я пришел в замешательство, он же,
подметив мое смущение, продолжал:

— Так разве, желая, чтобы он впредь не был тем,
что он есть сейчас, вы не стремитесь его, как кажется,
погубить? Хороши же такие друзья и поклонники, кото-
рые изо всех сил желают гибели своего любимца!

Но тут Ктесипп, услышав это, вознегодовал из-за е
любимого мальчика и поднял голос:

— Фурийский гость,— сказал он.— Если бы это не
было чересчур неучтиво, я бы тебе ответил: «Погибель
на твою голову!»  Что это ты вздумал ни с того ни с сего
взвести на меня и на других такую напраслину, о кото-
рой, по-моему, и молвить-то было бы нечестиво, — будто
я желаю погибели этому мальчику!<!--[if !supportEmptyParas]--> 

— Как, Ктесипп, — вмешался тут Евтидем, — ты
считаешь, что возможно лгать?

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал тот, — если
только я не сошел с ума.

— Ав каком случае — если говорят о деле, о котором
идет речь, или если не говорят?

— Если говорят, — отвечал тот.
284    — Но ведь если кто говорит о нем, то он называет не
что иное из существующего, как то, о чем он говорит?

— Что ты имеешь в виду? — спросил Ктесипп.

— Ведь то, о чем он говорит, является одним из
существующего, отдельным от всего прочего.

— Разумеется.

— Значит, тот, кто говорит об этом, говорит о суще-
ствующем?

— Да.

— Но ведь тот, кто говорит о существующем, говорит
сущую правду. Так и Дионисодор, коль скоро он говорит
о существующих вещах, говорит правду, а вовсе не кле-
вещет на тебя.

— Да, — отвечал Ктесипп. — Но тот, Евтидем, кто
ь говорит подобные вещи, говорит о том, чего нет.
А Евтидем на это:

— Разве то, чего нет,— это не то, что не сущест-
вует?

— Да, то, что не существует.

— И дело обстоит разве не так, что то, чего нет, нигде
не существует?

— Нигде.

— Возможно ли, чтобы кто-нибудь — кем бы он ни
был — так воздействовал на это, чтобы создать его — это
нигде не существующее?

— Мне кажется, невозможно,— отвечал Ктесипп.

— Так что же, когда ораторы говорят в народном
собрании, разве они ничего не делают?

— Нет, делают, — отвечал тот.
с    — Но раз они что-то делают, значит, и что-то создают?

— Да.

— Следовательно, говорить — это значит что-то
делать и создавать?
Ктесипп согласился.

— Значит, никто не говорит о несуществующем:

ведь при этом он что-то делает, а ведь ты признал, что
ни для кого невозможно создать несуществующее; вот по
твоему слову и выходит, что никто не произносит лжи
<!--[if !supportEmptyParas]--> <!--[endif]-->и, если Дионисодор говорит, он говорит об истинно
существующем.

— Клянусь Зевсом, Евтидем! — воскликнул Кте-
сипп. _ Говорит-то он некоторым образом о существую-
щем, но в неправильном смысле.

_ Что ты имеешь в виду, Ктесипп? — спросил
Дионисодор. — Не то ли, что существуют люди, назы- d
вающие вещи своими именами?

— Да, добропорядочные люди и те, что говорят

правду.

— Но разве, — возразил тот, — хорошее не бывает
хорошим, а дурное — дурным?
Ктесипп сказал, что бывает.

— А ты признаешь, что хорошие люди называют
вещи своими именами?

— Признаю.

— Значит, хорошие люди говорят дурно о дурном,
раз они все называют своими именами.

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал тот, — и даже
очень дурно, когда речь идет о дурных людях. И ты
поостережешься быть в числе этих последних, если меня е
послушаешься, дабы хорошие люди не говорили о тебе
дурно.

— И о людях высоких они говорят высоким слогом,
а о горячих говорят горячо?

— В высшей степени так, — отвечал Ктесипп. —
А о холодных людях они говорят холодно, как и о про-
хладных их рассуждениях.

— Бранишься ты, Ктесипп, — бросил Дионисо-
дор, — да, бранишься.

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал тот, — я не бра-
нюсь, потому что люблю тебя и по-дружески наставляю
и пытаюсь убедить никогда не выступать против меня
так грубо, утверждая, будто я желаю гибели тем, кого
ценю превыше всего.                              

А я, поскольку мне показалось, что они слишком
резко друг против друга настроены, шутливо обратился
к Ктесиппу со словами:

— Ктесипп, мне кажется, нам надо принять от
наших гостей их речи, коль скоро они желают их нам
подарить, и мы не должны спорить с ними из-за имен.
Если им дано так губить людей, что из дурных и нера-
зумных они могут сделать достойных и благоразумных,
то сами ли они изобрели это или от другого кого научи-
лись такому уничтожению и порче, с помощью которых
они, разрушив скверного человека, воскрешают его хоро-
шим, если они это умеют (а ведь ясно, что умеют: они
заявили, что их недавно обретенное искусство состоит
в том, чтобы делать дурных людей хорошими), то
уступим им в этом: пусть они погубят нам мальчика
и сделают его разумным, а также и всех нас. Если же вы,
молодые, боитесь, то пусть опасность коснется меня,
с как это бывает с карийцами ²⁷; ведь, поскольку я стар,
я готов рискнуть и предоставить себя нашему Дионисо-
дору, как колхидской Медее. Пусть он погубит меня
и, если хочет, сварит живьем или сделает другое что-
либо со мной по желанию, лишь бы только я стал хоро-
шим²⁸.

А Ктесипп на это:

— Я и сам готов, Сократ, предоставить себя гостям —
d пусть, если им это угодно, сдирают с меня шкуру еще
неистовей, лишь бы эта шкура не оказалась у меня потом
пустым мешком, как шкура Марсия ²⁹, а наполнилась
добродетелью. Хотя Дионисодор считает, что я на него
сержусь, это не так; но я противоречу, как мне кажется,
его неблаговидным речам, направленным против меня.
А ты, благородный Дионисодор, не считай противоречие
бранью: брань — это нечто совсем иное.
А Дионисодор на это:

— Ты строишь свои рассуждения так, как если бы
противоречие в самом деле существовало?
е    — Само собой разумеется, — отвечал Ктесипп, —
и даже более того. А ты, Дионисодор, думаешь, что
противоречие не существует?

— Но ведь ты не сумел бы мне показать, — возразил
тот, — что когда-либо слышал, как один противоречит
другому.

— Правда твоя, — молвил Ктесипп. — Но вот сейчас
я это слышу и показываю тебе Ктесиппа, противореча-
щего Дионисодору.

— Ты можешь отстоять это свое заявление?

— Разумеется, — сказал Ктесипп.

— Так как же? — спросил тот. — Для каждой суще-
ствующей вещи есть свои слова?³⁰

— Конечно.

— Слова ли о том, что каждая вещь существует
или же нет?

— О том, что существует.
    — Если ты помнишь, Ктесипп, — сказал тот, — мы
только что показали, что никто не говорит о том, чего не
существует: никто ведь не может выявить в слове то,
что не существует.

_ Ну и что же?! — воскликнул Ктесипп. — Разве
от этого мы меньше противоречим друг другу — я и ты?

_ А если, — возразил тот, — мы оба говорим об
одном и том же, то мы противоречим друг другу или,
скорее, утверждаем относительно этого одно и то же?

Ктесипп подтвердил, что одно и то же.

— А если бы ни один из нас, — сказал Дионисо-
дор, — не говорил об этом деле, разве противоречили бы
мы друг другу? Ведь, скорее, никто из нас двоих о нем бы
и не вспомнил,                                     ь

И с этим Ктесипп согласился.

— Ну а когда я веду речь относительно этого дела,
ты же — иную речь, об ином деле, — противоречим ли
мы друг другу в этом случае? Или же я говорю о некоем
деле, а ты о нем не говоришь вовсе? А может ли противо-
речить говорящему тот, кто не говорит?

Тут Ктесипп онемел. Я же, подивившись этим сло-
вам, спросил:

— Что ты имеешь в виду, Дионисодор? Не в первый
раз, но от многих и часто слышал я это рассуждение   с
и всякий раз удивлялся. Ведь и ученики Протагора ³²
всячески пользовались им, и старшее поколение тоже.
Мне же оно кажется странным и ниспровергающим как
другие рассуждения, так и само себя. Но я полагаю, что
лучше всего убедишь меня- в его истинности именно ты.
Значит, ложь произнести нельзя (ведь именно в этом
сила данного рассуждения, не так ли?) и говорящий
может либо говорить правду, либо молчать?

Дионисодор подтвердил это.

— Но если невозможно произнести ложь, то, по
крайней мере, можно иметь ложное мнение?         d

— Нет, невозможно и это, — отвечал он.

— Значит, вообще не существует ложного мнения? —
спросил я.

— Не существует, — отвечал он ³³.

— И нет ни невежества, ни невежественных людей?
Разве невежество — если бы оно существовало —
заключалось бы не в том, чтобы иметь ложное мнение
о вещах?

— Разумеется, в этом, — сказал он.

— Но его не существует, — подсказал ему я.

— Нет, — подтвердил он.

— Ты ведешь эту речь, Дионисодор, ради красного 
словца, из какой-то причуды или в самом деле считаешь,
что среди людей нет невежд?
е    — А ты, — сказал он, — меня опровергни.

— Что же получается, по твоим словам, что воз-
можно опровержение, в то время как никому не дано
лгать?

— Нет, невозможно, — вмешался Евтидем.

— Но разве вот сейчас, — спросил я, — Дионисодор
не потребовал, чтобы я его опровергнул?

— Как можно требовать то, чего не существует?
Ты разве требуешь?

— Да я, Евтидем, — говорю, — не очень-то смыслю
во всех этих великолепных тонкостях, ведь я тугодум.
Быть может, я и нескладно спрошу тебя, но уж ты меня
 извини. Взгляни: если нельзя ни лгать, ни иметь лож-
ного мнения, ни быть невежественным, то разве мыс-
лимо ошибаться, делая что-то? Ведь при этом тому, кто
действует, невозможно ошибаться в том, что он делает?
Разве не это вы утверждаете?

— Да, разумеется, — отвечал он.

— Вот это и есть, — сказал я, — неприятный вопрос.
Коль скоро мы, действуя, говоря и размышляя, никогда
не ошибаемся, то вы-то, ради Зевса, — если все это
так — чему явились сюда учить? Разве вы не сказали
ь недавно, что лучше всех из людей преподаете доброде-
тель тем, кто желает учиться?

— Вот ведь, Сократ, — подхватил Дионисодор, —
какой ты отсталый человек — сущий Кронос ³⁴, раз ты
сейчас вспоминаешь самые первые наши слова — чуть
ли не прошлогодние, с тем же, что мы сейчас говорим,
не знаешь, что и делать!

— Да,— отвечал я,— уж очень трудны ваши речи.
Оно и понятно: ведь какие мудрецы эти речи держат!
Вот и последние твои слова очень трудно истолковать:;

что это значит, Дионисодор, «не знаешь, что и делать»?
с Видимо, что я не в состоянии опровергнуть Евтидема?
Ибо, скажи, какой еще смысл может иметь это твое выра-
жение — «не знаешь, что и делать с этими речами»?

— Но вот с твоими-то речами, — возразил он, —
совсем не трудно что-то сделать. Отвечай же.

— Как, Дионисодор?! — говорю. — Раньше, чем ты
сам мне ответил?

— Так ты не станешь отвечать? — спрашивает он.

— Да разве это справедливо?

— Разумеется,  справедливо, — ответствовал  он.

— На каком же основании? — возразил я. — Видно,
на том, что ты явился к нам как великий знаток рас-
суждений и тебе ведомо, когда нужно отвечать, а когда
нет? И сейчас ты ничегошеньки не отвечаешь, потому d
что уверен — это не нужно?

— Болтаешь, — возразил он, — и не заботишься об
ответе. Но, достойнейший мой, будь добр, отвечай, коли
уж ты признал меня мудрецом!

— Надо, видно, послушаться: похоже, что это не-
обходимо. Ты ведь здесь верховодишь. Спрашивай же.

— Считаешь ли ты, что мыслящие существа мыслят,
имея душу, или они ее лишены?

— Мыслят существа, имеющие душу.

— Ну а знаешь ли ты речь, которая имела бы душу?

— Клянусь Зевсом, нет.

— Почему же ты недавно спрашивал, какой смысл
в моем выражении?                               е

— Да почему же еще, как не ошибаясь, по своей
тупости? А может быть, я не ошибся и верно сказал,
утверждая, что речи имеют смысл? Так как же —
ошибся я или нет? Если я не ошибся, ты не опроверг-
нешь меня, хоть ты и мудрец, и не сообразишь, что
делать с моим словом; если же я ошибся, то и тут ты
не прав, поскольку утверждаешь, что ошибаться невоз
можно. И это я возражаю вовсе не на то, о чем ты говорил
в прошлом году. Но, — продолжал я, — похоже, Диони-
содор и Евтидем, что наше рассуждение топчется на
месте и снова, как и раньше, ниспровергает само себя,
а ваше искусство бессильно помочь этой беде, хоть
оно и поразительно по точности выражений.

Сказал тут Ктесипп:

— Дивны речи ваши, мужи фурийские или хиосские, ь
или по каким другим местам и как еще вы бы ни хоте-
ли именоваться! До чего же вам нипочем нести такой
вздор!

Но я, убоявшись, что возникнет ссора, снова стал
успокаивать Ктесиппа, сказав:

— Ктесипп, говорю тебе то же самое, что я говорил
сейчас Клинию: ты не знаешь мудрости наших гостей —
сколь она удивительна. Но они не хотят показать нам ее
всерьез и околдовывают нас, подражая Протею, египет- с
скому софисту³⁵. Мы же давайте уподобимся Ме-
нелаю³⁶ и не отпустим этих мужей до тех пор, пока они
не обнаружат перед нами серьезную свою суть: думаю,
что, когда они заговорят по существу, они явят нам
нечто прекрасное; будем же просить их и убеждать и
умолять нам это явить. А я со своей стороны собираюсь
снова им объяснить, каким образом, согласно моей
просьбе, они должны для меня это сделать. Попытаюсь
d начать с того, на чем я остановился ранее, и пройти это
все, насколько смогу, по порядку, дабы из снисхождения
к моему усердию и серьезности вызвать серьезность
и с их стороны. Ты же, Клиний, — продолжал я, — на-
помни мне, на чем мы тогда остановились. Как мне
кажется, вот на чем: мы пришли к выводу, что необхо-
димо философствовать. Не так ли?

— Да, — отвечал он.

— Философия же — это приобретение знания; как
по-твоему? — спросил я.

— Да, — отвечал он.

е    — Какое же мы собираемся приобрести знание, если
правильно к этому приступить? Не то ли, попросту
говоря, что принесет нам пользу?

— Несомненно, — сказал он.

— Ну а принесло бы нам какую-то пользу уменье
обнаруживать, обходя землю, большие залежи золота?

— Быть может, — отвечал он.

— Но ведь перед этим, — возразил я, — мы устано-
вили, что ничего бы не выгадали, даже если бы без хло-
пот и раскопок у нас в руках оказалось все золото; и если
бы мы даже умели превращать в золото скалы, это зна-
ние не имело бы для нас никакой цены. Ведь коли бы
мы не знали, как использовать золото, то ясно, что от
него не было бы никакой пользы. Припоминаешь ли? —
спросил я.

— Конечно, — отвечал он, — припоминаю.

— Точно так же, видимо, и от любого другого зна-
ния не будет никакой пользы — ни от уменья нажи-
ваться, ни от врачебного искусства, ни от какого иного,
если кто умеет что-либо делать, пользоваться же сделан-
ным не умеет. Разве не так?

Клиний согласился.

b    — Даже если бы существовало уменье делать людей
бессмертными, но мы не знали бы, как этим бессмертием
пользоваться, и от этого не было бы никакой пользы, —
если только данный вопрос надо решать на основе того,
в чем мы ранее согласились.

Все это он подтвердил нам.

— Следовательно, прекрасный мой мальчик,— продолжал я,
 — мы нуждаемся в таком знании, в котором
сочеталось бы уменье что-то делать и уменье пользо-
ваться сделанным.

— Это ясно, — отвечал он.

— Значит, как видно, нам вовсе не нужно стано- с
виться искусными в изготовлении лир и сноровистыми
в подобном уменье. Ведь здесь искусство изготовления
и искусство применения существуют порознь, хотя и
относятся к одному и тому же предмету, ибо искусство
изготовления лир и искусство игры на них весьма отли-
чаются друг от друга. Не так ли?

Он согласился.

— Точно так же не нуждаемся мы в искусстве изго-
товления флейт: ведь и здесь такое же положение.
Он выразил согласие.

— Но, во имя богов, — сказал я, — если мы изучим
искусство составления речей, то именно приобретение
этого искусства сделает нас счастливыми?

— Я этого не думаю, — отвечал Клиний, схватив d
мою мысль.

— А как ты можешь это обосновать? — спросил я.

— Я знаю некоторых составителей речей, не умею-
щих пользоваться собственными речами, которые сами
они сочинили, подобно тому как изготовители лир не
умеют пользоваться лирами. В то же время есть другие
люди, умеющие пользоваться тем, что первые пригото-
вили, хотя сами приготовить речи не умеют. Ясно, что
и в деле составления речей искусство изготовления —
это одно, а искусство применения — другое.

— Мне кажется, — сказал я, — ты достаточно веско
доказал, что составление речей — это не то искусство,
обретя которое человек может стать счастливым. А я уж
подумал, что здесь-то и явится нам знание, которое мы
давно ищем. Ведь мне и сами эти мужи, сочинители е
речей, кажутся премудрыми, и искусство их — возвы-
шенным и волшебным. Да и не удивительно: оно — как
бы часть искусства заклинаний и лишь немного ему 290
уступает. Только искусство заклинателей — это завора-
живание гадюк, тарантулов, скорпионов и других вред-
ных тварей, а также недугов, а искусство сочинителей
речей — это завораживание и заговор судей, народных
представителей и толпы. Или ты думаешь, — спросил
я, — иначе?

— Нет, я думаю то же, что ты говоришь, — отве-
чал он.<!--[if !supportEmptyParas]--> 

— Так к чему же, — спросил я, — мы еще обра-
тимся? К какому искусству?

— Что-то я не соображу, — отвечал он.

— Но, — вставил я, — кажется, я нашел!

— Что же это? — спросил Клиний.
ь    — Мне представляется, — отвечал я, — что искус-
ство полководца более чем какое-либо другое, если им
овладеть, может сделать человека счастливым.

— А я так не думаю.

— Почему? — спросил я.

— Да ведь оно напоминает искусство охоты — толь-
ко на людей.

— Ну и что же? — спросил я.

— Никакое охотничье искусство, — отвечал он, —
не идет далее того, чтобы схватить, изловить. А после
того как дичь, за которой охотятся, схвачена, звероловы
и рыбаки уже не знают, что с нею делать, но передают
с свою добычу поварам; а геометры, астрономы и мастера
счета, которые тоже ведь охотники, ибо не создают сами
свои задачи, чертежи и таблицы, но исследуют сущест-
вующие, — они (поскольку не знают, как этим пользо-
ваться, а занимаются лишь охотой), если только не
совсем лишены разума, передают диалектикам ³⁷ заботу
об использовании своих находок.

— Значит, прекраснейший и мудрейший Клиний,
вот как обстоит дело?

d    — Конечно. И стратеги, — продолжал он, — таким
же точно образом, когда захватят какой-либо город или
военный лагерь, передают их государственным мужам,
ибо сами они не умеют воспользоваться тем, что захва-
тили, наподобие того как ловцы перепелов передают их
тем, кто умеет перепелов откармливать. И если нам
необходимо искусство, которое, сделав какое-то приобре-
тение, создав что-либо или изловив, само же и умеет
этим воспользоваться, и такое искусство сделает нас
счастливыми, то надо искать какое-то иное искусство, не
полководческое.

е    К ρ и т о н. Что ты говоришь, Сократ? Этот юнец мог
произнести такие слова?

Сократ. А ты не веришь этому, Критон?
К ρ и т о н. Клянусь Зевсом, нет. Я думаю, что, если
он такое сказал, он не нуждается в обучении ни у Евти-
дема, ни у кого-либо еще из людей.

Сократ. Но, быть может, во имя Зевса, это молвил
Ктесипп, а я просто запамятовал?

Критон. Какой там Ктесипп!                   
Сократ. Но в одном я уверен: ни Евтидем, ни
Дионисодор этого не сказали. Однако, милый Критон,
быть может, это произнес кто-то более сильный из при-
сутствующих? Ведь я слышал эти слова, в этом я уверен.

Критон. Да, клянусь Зевсом, Сократ, мне кажется,
это был кто-то из более сильных, и намного. Но после
того какое еще искусство вы рассмотрели? И нашли вы
или не нашли то, ради чего предприняли изыскание?

Сократ. Где же, дорогой мой, найти! Наоборот, мы b
оказались в очень смешном положении: подобно детиш-
кам, гоняющимся за жаворонками, мы всякий раз
думали, что уже схватили то или другое из знаний, они
же все ускользали из наших рук. Стоит ли тут вдаваться
в подробности? Когда мы дошли до царского искусства ³⁸
и стали исследовать, доставляет ли оно кому-либо
счастье, то, подобно заблудившимся в лабиринте, поду-
мали было, что мы уже у самого выхода; и вдруг, огля-
нувшись назад, мы оказались как бы снова в самом
начале пути, заново испытав нужду в том, с чего нача- с
лись наши искания.

— Как же это случилось с вами, Сократ?

— Сейчас скажу. Показалось нам, что государственное
и царское искусство — это и есть то, что мы ищем.

— Ну и что же?

— Именно этому искусству, подумали мы, и военное
дело, и другие искусства передоверяют руководить тем,
что сами они создают,— единственному знающему, как
всем этим пользоваться. Нам показалось очевидным,
что это именно то, чего мы искали; как раз это искусство,
думалось нам, причина правильной деятельности в госу-
дарстве, и именно оно, как говорится в ямбах Эсхила, d
единственное стоит у государственного кормила, всем
управляя и повелевая всем творить одну пользу ³⁹.

Критон. Но разве не верно показалось вам это, Сократ?

Сократ. Ты рассудишь сам, Критон, если соблаговолишь послушать меня. После того, что было достигнуто нами ранее, мы снова принялись за рассмотрение примерно так: «Ну а царское искусство, руководящее всем, само-то оно что-нибудь для нас производит? Или ничего?— Несомненно,— сказали мы друг другу,—производит». Разве ты не был бы того же мнения, Критон?

Критон. Конечно, был бы.

С о к р а т. А что бы ты назвал в качестве его произведения? Ответь, например: если бы я спросил тебя, что производит врачебное искусство, руководящее всем, чем оно руководит, разве ты не назвал бы здоровье?

К р и т о н. Да, разумеется.

Сократ. Ну а ваше искусство — земледелие,  руководя всем тем, чем оно руководит, что именно производит? Разве ты не скажешь, что оно добывает для нас из земли пищу?

К р и т о н. Да, скажу.

Сократ. Ну а царское искусство, руководя всем, чем оно руководит, что производит? Не приводит ли тебя этот вопрос в некоторое смущение?

К р и т о н. Да, клянусь Зевсом, Сократ.

Сократ. Точно так же и нас, Критон. Но ведь, насколько ты знаешь, если оно — то самое, какое мы ищем, оно должно приносить пользу.

Критон. Несомненно.

Сократ. Не должно ли оно доставлять нам некое
благо?

Критон. Непременно, Сократ.

Сократ. Благо, которое, как мы согласились с Клинием, должно быть не чем иным, как неким знанием.

Критон. Да, ты это говорил.

Сократ. Но другие дела, которые кто-то мог бы счесть задачей государственного искусства,— их ведь множество: например, делать граждан богатыми, свободными и умиротворенными — все это оказалось ни благом, ни злом. Искусство это должно делать нас мудрыми и передавать нам знание, коль скоро оно хочет быть с полезным и делать людей счастливыми.

Критон. Да, так. И вы тогда на этом и сошлись, как следует из твоего рассказа.

Сократ. Значит, царское искусство делает людей мудрыми и достойными?

Критон. А что этому мешает, Сократ?

Сократ. Но всех ли и во всем делает оно достойными? И может ли оно передать всякое знание — и сапожничье, и плотничье, и любое другое?

Критон. Нет, Сократ, этого я не думаю.
Сократ. Ну а какое же знание может оно передать?
d И какую мы извлечем из этого знания пользу? Ведь оно
не должно быть творцом ни одного из тех дел, что не
плохи и не хороши, и не должно передавать никакого
иного знания, кроме себя самого. Так давай же опреде
лим, что это за знание и какую мы могли бы извлечь из
него пользу. Может, если тебе угодно, Критон, скажем,
что это то знание, с помощью которого мы сделаем дру-
гих достойными людьми?

Критон. Да, несомненно.

Сократ. А в чем они будут у нас достойными и
полезными? Быть может, они сделают такими других?
А те, другие, еще других? А в каком именно отношении
они достойные люди, это нам никак не становится ясным, е
потому что названные нами дела мы отнесли к государ-
ственному искусству, но все, что мы сказали, весьма на-
поминает пословицу «Коринф — сын Зевса» ⁴⁰, и нам
снова недостает стольких же слов и даже гораздо боль-
шего их числа, для того чтобы узнать, какое именно
знание сделает нас счастливыми.

Критон. Да, клянусь Зевсом, Сократ, в ужасном
оказались вы тупике!

Сократ. Вот я и сам, Критон, когда попал в это
трудное положение, на все лады стал молить обоих
наших гостей, словно они Диоскуры ⁴¹, призывая их
спасти нас — меня и мальчика — от этой лавины слов и,
отнесясь к этому с полной ответственностью, совер-
шенно серьезно нам показать, что это за наука, изучая
которую мы бы достойно прожили оставшуюся часть
жизни.

Критон. Ну и как? Пожелал вам это показать Евтидем?

Сократ. Как же иначе! И повел он, мой друг, весьма высокомерно такую речь:

— Должен ли я научить тебя, Сократ, знанию, относительно коего вы давно недоумеваете, или же показать,что ты им уже обладаешь?

— Блаженный ты человек!— отвечал я.— И это в твоих силах?

— Несомненно,— подтвердил он.

— Покажи же, во имя Зевса,— попросил я,— что я им уже обладаю: ведь это гораздо легче для меня, чем учиться в преклонном возрасте.

— Отвечай же мне,— сказал он,— есть ли что-нибудь, что ты знаешь?

— Конечно,— отвечал я,— я знаю многие вещи, но малозначительные.

— Этого достаточно,— говорит он.— А считаешь ли ты возможным, чтобы какое-либо существо не было тем, что оно есть?

с    — Нет, клянусь Зевсом!

— Ну а ты ведь,— молвил он,— что-то знаешь?

— Да,— подтвердил я еще раз.

— Значит, коль скоро ты знаешь, ты человек знающий?

— Да, знающий то, что я знаю.

— Это не имеет значения: коль скоро ты человек знающий, разве ты не должен в силу необходимости знать всё?

— Нет, клянусь Зевсом,— отвечал я,— ведь многого я не знаю.

— Но если ты чего-то не знаешь, ты будешь человеком незнающим.

— Не знающим лишь то, что мне неизвестно,—отвечал я.

— Но не делает ли это тебя менее знающим? А не давно ты сказал, что ты знающий. И таким образом ты, как таковой, одновременно и существуешь и не существуешь в одном и том же отношении.

— Что ж, Евтидем,— возразил я,— ты, как говорится, за словом в карман не лезешь. Но как же это поможет мне найти то знание, которое мы ищем? Быть может, я найду его в том смысле, что невозможно быть и не быть одним и тем же, и если я знаю что-либо одно,
то тем самым я знаю все: ведь не могу же я быть одновременно и знающим и незнающим,— а коль скоро я знаю все, значит, я обладаю и тем самым знанием? Вот, значит, что ты утверждаешь, и в этом-то и состоит твоя мудрость?
е    — Ты сам себя уличил, Сократ,— отвечал он.

— Ас тобой, Евтидем,— спросил я,— разве не случалось чего-либо подобного? Я-то ведь все стерпел бы вместе с тобой и с задушевным другом моим Дионисодором и не очень бы возмущался. Скажи мне: с обоими вами разве не бывало, что одно из сущего вы знали,другое же — нет?

— Никогда, Сократ, не бывало,— отвечал Дионисодор.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.— Быть может, вы ничего не знаете?

— Как бы не так!— отозвался он.
    — Значит, вы всё знаете, коль скоро знаете что-либо?

— Всё,— отвечал он.— И ты так же, если знаешь что-либо одно, знаешь всё.

— Великий Зевс!— воскликнул я.— О каком чуде ты говоришь и сколь великое возвещаешь благо! Так и другие люди либо всё знают, либо ничего?

— Конечно. Ведь невозможно, чтобы одно они знали, а другое нет и одновременно были бы знающими и незнающими.

— Ну а все-таки?— переспросил я.

— Все,— отвечал он,— знают всё, если они знают что-либо одно.

— Но ради богов, Дионисодор,— взмолился я,— теперь-то мне ясно, что вы говорите серьезно (еле-еле удалось мне от вас этого добиться!); итак, вы в самом деле знаете всё — и плотничье ремесло, и сапожничье?

— Конечно,— отвечал он.

— И накладывать швы из жил вы умеете?

— И тачать сапоги, клянусь Зевсом,— отвечал он.

— Ну а такие вещи — например, сосчитать, сколько звезд в небе или песка на дне морском?

— Разумеется,— подтвердил он.— Или ты думаешь, что мы в этом не признаемся?
Тут Ктесипп не выдержал.

— Ради Зевса, Дионисодор,— сказал он,— дайте мне с такое доказательство этих слов, чтобы я поверил в их истинность.

— Какое же мне дать доказательство?— возразил Дионисодор.

— А вот: знаешь ли ты, сколько зубов у Евтидема, а Евтидем — сколько их у тебя?

— Не довольно ли тебе знать,— отвечал Дионисодор,— что нам известно решительно все.··

— Нет, не довольно; скажите нам лишь это одно и докажите, что вы говорите правду. И если каждый из вас скажет, сколько у другого зубов, и после того, как мы сосчитаем, вы окажетесь знатоками, мы поверим вам и во всем остальном.

Почувствовав насмешку, они не уступили в этом Ктесиппу, ограничившись утверждением, что знают все вещи, о которых он спрашивал их в отдельности. А Ктесипп кончил тем, что совершенно откровенно стал спрашивать их обо всем на свете, вплоть до вещей уж совсем непристойных,— знают ли они их; те же два храбреца шли напролом, утверждая, что знают,— ни дать ни взять
кабаны, прущие прямо на нож, так что я и сам, Критон, побуждаемый недоверием, в конце концов спросил, умеет ли Дионисодор плясать.

А он:

e    — Ну конечно, умею,—говорит.

— Но уж само собой,— возразил я,— ты не можешь кувыркаться на остриях мечей и вертеться колесом — в твоем-то возрасте! Ведь не столь далеко зашел ты в своей премудрости.

— Нет ничего,— отвечал он,— чего бы мы не умели.

— Но,— спросил я,— вы только теперь всё знаете или вам всегда всё было известно?

— Всегда,— отвечал он.

— И когда детьми были, и даже новорожденными, вы тоже всё знали?

Оба в один голос подтвердили это.

— Но нам это кажется невероятным.
А Евтидем в ответ:

    — Тебе это кажется невероятным, Сократ?

— Всё, за исключением того, что вы, на мой взгляд,
мудрецы.

— Но если ты пожелаешь мне отвечать,— сказал он,— я покажу, что и тебе свойственно признаваться во всех этих чудесах.

— Да я с радостью приму такое доказательство. Если я сам не знал, что мудр, ты же докажешь, что я все знаю и знал всегда, выпадет ли за всю мою жизнь более счастливый случай?
b    — Отвечай же,— сказал он.

— Спрашивай, я буду отвечать.

— Итак, Сократ,— начал он,— ты знаешь что-либо
или нет?

— Знаю, конечно.

— А знающим ты являешься благодаря тому, чем ты познаёшь, или по какой-то другой причине?

— Благодаря тому, чем я познаю. Ведь, полагаю, ты имеешь в виду душу? Или же нет?

— И тебе не стыдно, Сократ? На вопрос ты отвечаешь вопросом!

— Хорошо,— возразил я,— но как же мне поступать? Я буду делать так, как ты мне велишь. Когда я не понимаю, что ты от меня хочешь, ты все же велишь мне отвечать, не переспрашивая тебя?

с    — Да ведь что-то ты усваиваешь,— сказал он,— из того, что я говорю?

— Да, конечно,— отвечал я.

— Так на то и отвечай, что ты усвоил.

— Как же так?— возразил я.— Если ты, спрашивая, имеешь в виду одно, я же восприму это по-другому и <!--[if !supportEmptyParas]-->соответствующим образом стану тебе отвечать, тебя удовлетворит такой несуразный ответ?

— Меня-то да,— сказал он,— тебя же, я думаю, нет.

— Так не стану же я, Зевс свидетель, отвечать,— возразил я,— пока все в точности не пойму.

— Ты никогда не отвечаешь, хоть и прекрасно все понимаешь, потому что ты болтун и донельзя отсталый человек!

И я понял, что он зол на меня за то, что я расчленяю выражения, в то время как он хотел поймать меня в словесные силки. Тут я вспомнил о Конне ⁴²: он ведь тоже сердится на меня всякий раз, как я ему не уступаю, и перестает заботиться обо мне, словно я какой-то тупица. А так как я задумал поступить в обучение и к Евтидему, то порешил, что необходимо ему уступить, дабы он не отказал мне, сочтя меня бестолковым учеником. Итак, я сказал:

— Пусть будет по-твоему, Евтидем, если ты того хочешь. Ты ведь во всех отношениях умеешь рассуждать лучше, чем я, человек простой и неискусный. Спрашивай же сначала.

— Отвечай же,— начал он,— сызнова: познаешь ли ты чем-либо то, что ты познаешь, или нет?

— Разумеется, познаю,— отвечал я,— а именно душою.

— Ты опять,— сказал он,— предвосхищаешь вопрос! Я ведь не спрашиваю тебя, чем именно ты познаешь, а лишь познаешь ли чем-то.

— Снова,— говорю,— по неотесанности я ответил больше должного. Но прости мне это: теперь-то уж я отвечу просто, что познаю чем-то то, что я познаю.

— А всегда ли,— спросил он,— ты познаешь одним и тем же или то одним, то другим?

— Всегда,— говорю,— когда я познаю, то одним и тем же.

— Да перестанешь ли ты вставлять лишнее?!—вскричал он.

— Но как бы нас не подвело это «всегда».

— Если это и подведет кого-либо,— сказал он,— то не нас, а только тебя! Но отвечай: всегда ли ты познаешь одним и тем же?

— Всегда,— отвечал я,— если уж нужно исключить это «когда».

— Значит, ты всегда познаешь одним и тем же. А познавая всегда, ты одно познаешь тем, чем познаешь, а другое — другим или все познаешь одним и тем же?

— Одним и тем же,— отвечал я,— познаю в целом все то, что я познаю.

— Вот-вот!— воскликнул он.— Опять такая же вставка!

— Ну, хорошо,— отозвался я,— я исключу «то, что я познаю».

— Да не исключай ты ничего,— сказал он,— ведь с я ничего от тебя не требую! Но отвечай мне: можешь ли ты познавать «все в целом», если не познаешь всего?

— Это было бы дивом!— возразил я. А он в ответ:

— Теперь можешь вставлять все, что хочешь: ведь ты признался, что знаешь все.

— Что ж,— говорю,— если «то, что я познаю» не имеет никакого значения, значит, я знаю все.

— Итак, ты признал, кроме того, что всегда познаешь одним и тем же то, что ты познаешь,— когда бы ты ни познавал и что бы тебе ни было угодно: ведь ты согласился, что всегда познаешь и вместе с тем — всё. Значит, d ясно, что и будучи ребенком ты все знал, и при рождении, и при зачатии, а также и раньше, чем ты явился на свет, раньше возникновения неба и земли ты знал все
в целом, коль скоро ты всегда знал. И, клянусь Зевсом,—воскликнул он,— ты всегда будешь всё знать, если я того захочу!

— Так захоти этого, высокочтимый Евтидем,— попросил я,— коль скоро ты молвишь правду. Но я не вполне поверю в эту твою возможность, если только тебе не подсобит в этом присутствующий здесь Дионисодор, твой брат. В этом случае ты, быть может, и покажешься
е на это способным. Скажите же мне оба,— продолжал я,— вот что (во всем прочем я не смогу с вами, людьми столь диковинной мудрости, спорить и утверждать, будто я не все знаю, в то время как вы говорите противное) : смогу ли я настаивать, Евтидем, будто я знаю, что достойные люди несправедливы? Скажи же, знаю я это или не знаю?

— Конечно, ты это знаешь,— отвечал он.

— Что именно я знаю?— спросил я.

   — Что достойные люди не несправедливы.

    — Разумеется, я это давным-давно знаю. Но спрашиваю я не об этом, а о том, откуда я взял, что достойные люди — несправедливы?

— Ниоткуда,— ответствовал Дионисодор.<!--[if !supportEmptyParas]--> <!--[endif]-->

      — Значит, я этого не знаю,— заключил я.

— Ты разрушаешь все рассуждение,— обратился Евтидем к Дионисодору. — Ведь окажется у нас, что он чего-то не знает, и выйдет, что он одновременно и знающий и незнающий.

Дионисодор покраснел.

— Но ты-то что при этом думаешь, Евтидем?— спросил я.— Не кажется ли тебе, что прав твой брат — он, всеведущий?                                      

— Ведь я — брат Евтидема,— живо подхватил Дионисодор.
А я на это:

— Брось это, милейший, пока Евтидем не покажет мне, что я знаю, будто достойные люди — несправедливы, и не мешай этому моему познанию.

— Ты увиливаешь, Сократ,— возразил Дионисодор, - И не желаешь отвечать.

— Естественно, — сказал я. — Ведь я слабее каждого
из вас, так не могу я не бежать от вас обоих! Мне ведь с
далеко до Геракла, а и он не был в силах сражаться
с гидрой — настоящей софисткой, которая, когда сни-
мали одну голову с ее рассуждения, выпускала вместо
нее, пользуясь своей мудростью, много новых,— а также
с неким раком, другим софистом, недавно приплывшим,
как мне кажется, прямо из моря: поскольку этот рак
досаждал ему своими речами и укусами слева, он по-
звал на помощь своего племянника Иолая, и тот ему
крепко помог. Мой же Иолай [Патрокл], если придет,
только испортит дело.

— Отвечай же,— вставил тут Дионисодор,— раз уж
ты сам затянул эту песню: был ли Иолай больше Герак-
ловым племянником, чем твоим?

— Да уж самое лучшее для меня, Дионисодор,—
возразил я,— ответить тебе! Ты ведь не оставишь свои
вопросы,— я почти в этом уверен,— и будешь сердиться
и мне мешать, не желая, чтобы Евтидем научил меня той
премудрости.

— Так отвечай же,— настаивал он.

— Итак, я отвечаю, что Иолай был племянником
Геракла; моим же, как мне кажется, не был ни в коей
мере. Ведь отцом его не был мой брат Патрокл, но был е
Ификл, близкий ему по имени брат Геракла.

— А Патрокл,— спросил он,— твой брат?

— Разумеется,— отвечал я,— но по матери, не по
отцу.<!--[endif]-->

— Значит, он и брат тебе и не брат.

— Не со стороны отца, милейший,— отвечал я.—
Его отцом был Хэредем, моим же — Софрониск.

— Отцом-то был,— говорит он,— и Софрониск и
Хэредем?

— Конечно,— отвечаю,— Софрониск — моим, Хэ-
редем — его.

  — Значит,— говорит он,— Хэредем отличается от
отца?

— От моего,— отвечаю.

— Следовательно, он был отцом, отличным от отца?
Или же ты подобен камню?

— Боюсь,— отвечал я,— как бы по твоей милости
я и в самом деле не показался камнем. Себе же я таким
не кажусь.

— Значит, ты отличаешься от камня?

— Конечно, отличаюсь.

— То есть, отличаясь от камня, ты сам — не камень?
И, отличаясь от золота, ты сам — не золото?

— Это так.

— Значит, и Хэредем, отличаясь от отца, сам не
может быть отцом.

— Похоже, что он и впрямь не отец,— отвечал я.
    — Если же, с другой стороны,— подхватил тут
Евтидем,— Хэредем — отец, то Софрониск, отличаясь
от отца, не является отцом, и у тебя, Сократ, нет
отца.

Тут вмешался Ктесипп.

— А разве с вашим отцом,— сказал он,— не произо-
шло того же самого? Ведь он отличен от моего отца?

— Вовсе нет,— отвечал Евтидем.

— Значит, он с моим отцом — одно и то же?

— Да, одно и то же.

 — Я бы с этим не согласился. Но, Евтидем, мне ли он
только отец или и прочим людям?

— И прочим людям также,— отвечал тот.— Или ты
думаешь, что один и тот же человек, будучи отцом,
может не быть отцом?

— Я и в самом деле хотел бы так думать,— отвечал
Ктесипп.

— Как же так?— возразил Евтидем.— То, что
является золотом, будет не золотом? Или тот, кто есть
человек, не будет человеком?

— Да нет же, Евтидем,— отвечал Ктесипп.— Как
говорится, не громозди на заплату заплату ⁴⁹. Ведь чуд
ные вещи ты говоришь — будто твой отец также отец
всем людям.

— Но это верно,— говорит тот.

— А только ли людям,— спросил Ктесипп,— или
также лошадям и всем прочим животным?

— Всем животным,— отвечал тот.

— И мать твоя — мать всем животным?          

— И мать.

— И морским ежам,— спросил Ктесипп,— она
также мать?

— Да, и твоя мать — тоже.

— И значит, ты — брат телят, щенят и поросят?

— И ты тоже.

— А вдобавок отцом твоим будет кабан или пес?

— И твоим также.

— Ты тотчас же,— вмешался Дионисодор,— если
станешь мне отвечать, с этим согласишься, Ктесипп.
Скажи мне, есть у тебя пес?

— Да, и очень злой,— отвечал Ктесипп.

— А щенята у него есть?

— Есть, тоже очень злые.                      

— Этот пес, значит, им отец?

— Сам видел,— отвечал Ктесипп,— как он покрыл
суку.

— Ну что же, разве это не твой пес?

— Конечно, мой,— отвечает.

— Следовательно, будучи отцом, он твой отец, так что отцом твоим оказывается пес, а ты сам — брат щеня-
там.

И снова Дионисодор, не дав Ктесиппу произнести ни звука, продолжил речь и сказал:

— Ответь мне еще самую малость: бьешь ты этого
пса?

А Ктесипп, рассмеявшись:

— Да,— говорит,— клянусь богами! Ведь не могу же я прибить тебя.

— Значит, ты бьешь своего отца?

— Нет, гораздо справедливее было бы, если бы я прибил вашего отца, которому взбрело в голову взрастить таких мудрецов сыновей. Но, верно, Евтидем,— продолжал Ктесипп,— немалыми благами попользовался от этой вашей мудрости ваш отец, он же и отец щенят?

— Однако ни он не нуждается во многих благах, Ктесипп, ни ты сам.

— И ты, Евтидем, тоже не нуждаешься?— спросил тут Ктесипп.

— Мало того, и никто из людей. Скажи мне, Ктесипп,  считаешь ли ты благом для больного пить лекарство,когда он в том нуждается, или это представляется тебе не благом? Или когда кто-нибудь идет на воину, быть вооруженным лучше, чем выступать безоружным?

— Думаю, что да,— отвечал Ктесипп,— хотя и ожидаю, что ты нас чем-нибудь огорошишь.

— Да, в наилучшем виде,— промолвил тот.— Но отвечай: коль скоро ты признаёшь, что пить лекарство —благо для человека, когда он в этом нуждается, и, значит, этого добра надо пить по возможности больше, то ему будет хорошо, если кто-нибудь разотрет и намешает ему целый воз эллебора?
А Ктесипп отвечал:

  — Да, очень хорошо, если пьющий это лекарство будет ростом с дельфийское изваяние .

— Значит, и на войне, коль скоро это благо — иметь
оружие, надо иметь как можно больше копий и щитов,
ведь это же благо?

— Разумеется,— отвечал Ктесипп.— А ты этого не
думаешь, Евтидем? По-твоему, достаточно одного щита
и одного копья?

— По-моему, да.

— И ты бы так вооружил,— возразил Ктесипп, - η Гериона и Бриарея?  Я-то думал, ты более искусный боец в тяжелом вооружении — и ты, и твой дружок.

Евтидем тут промолчал. А Дионисодор, возвращаясь к тому, на что Ктесипп уже отвечал, спросил его:

— Тебе и золото, значит, кажется благом?

— Конечно, и очень большим,— отвечал Ктесипп.

— Что ж, разве ты не думаешь, что блага надо иметь всегда и везде?

— Безусловно,— отвечал тот.

— Значит, ты признаешь, что золото — это благо?

— Уже признал ведь,— отвечал тот.

— Значит, его нужно иметь повсюду, и особенно —  в себе самом? И счастливейшим был бы тот человек, который имел бы три таланта золота в желудке, один талант —в черепе и по золотому статеру в каждом глазу?

— Да ведь рассказывают же о скифах, Евтидем,—молвил тут Ктесипп,— в точности как ты сейчас говорил о родителе-псе, что достойнейшими и счастливейшими из них считаются те, у кого много золота в черепах, а еще удивительнее, что и пьют они из своих собственных позолоченных черепов, держа собственные головы в руках и заглядывая им внутрь .

— Ну а смотрят-то и скифы, и все прочие люди,—спросил Евтидем,— на то, что им доступно видеть или недоступно?

— Конечно, на то, что доступно.

— Значит, и ты также?

— И я.

— А видишь ты наши плащи?

         — Да.

— Значит, им доступно видеть.

— Восхитительно!— воскликнул Ктесипп.

— Ну и что же дальше?— спросил Евтидем.

— Ничего. А ты, возможно, такой простак, что не веришь, будто плащи видят? Но мне кажется, Евтидем, что ты спишь наяву, и, коли возможно, чтобы говорящий не говорил, так ты именно это и делаешь.

— А разве невозможно,— вмешался Дионисодор,— молчащему говорить?

— Никоим образом,— отвечал Ктесипп.

— И говорящему — молчать?

— Еще менее того,— отвечал он.

— А когда ты говоришь о камнях, о дереве, о железе, разве ты говоришь не о молчащем?

— Вовсе нет, наоборот: когда я бываю в кузницах, железо, как говорится, вопит и издает прегромкие звуки, если к нему притрагиваются. А ты, со своей премудростью, этого не знал и сказал ерунду. Но вы мне все-таки покажите, как это возможно — говорящему молчать.

Тут мне показалось, что Ктесипп из-за своего любимца чересчур увяз в споре.

— Но разве,— сказал Евтидем,— когда ты молчишь, это молчание относится не ко всему?

— Ко всему,— отвечал Ктесипп.

— Значит, ты молчишь и о говорящем, если только то, что говорится, относится ко всему.

— Как так?— спросил Ктесипп.— Разве всё не молчит?

— Конечно, нет,— отвечал Евтидем.

— Но тогда, почтеннейший, всё говорит?

— Да, всё говорящее.

— Однако,— возразил Ктесипп,— я спрашиваю не об этом, но о том, говорит ли всё или молчит.

d    — Ни то ни другое, а вместе с тем и то и другое,—подхватил здесь Дионисодор. — Уверен, что ты не извлечешь ничего для себя из этого ответа.

Но Ктесипп, по своей привычке громко захохотав, сказал:

— Евтидем, твой братец, внеся двусмысленность в рассуждение, поражен насмерть!

А Клиний смеялся и радовался, и Ктесипп почувствовал, что силы его удесятерились. Мне же показалось, что этот ловкач Ктесипп перенял у них собственный их прием: ведь никто другой из ныне живущих людей не е обладает подобной мудростью. И я сказал:

— Что же ты, Клиний, смеешься над столь важными и прекрасными вещами?

— Так, значит, Сократ, тебе все-таки известна какая-то прекрасная вещь? — вставил тут Дионисодор.

— Известна, Дионисодор, и не одна, а многие.
    — Но вещи эти отличны от прекрасного или они —то же самое, что прекрасное?

Тут я всем своим существом почувствовал затруднение и подумал, что это мне поделом: не надо было произносить ни звука; однако я отвечал, что прекрасные вещи
отличны от прекрасного самого по себе: в каждой из них
присутствует нечто прекрасное.

— Так, значит, если около тебя присутствует бык,
то ты и будешь быком, а коль скоро я нахожусь около
тебя, то ты — Дионисодор?

— Нельзя ли поуважительней,— сказал я.

— Но каким же образом одно, присутствуя в другом,
делает другое другим?

b    — И это тебя затрудняет?—возразил я; теперь я уже
попробовал подражать мудрости этих двух мужей, на-
столько я ее жаждал.

— Как же не затрудняться и мне, и всем прочим
людям в том, чего нет на свете?

— Что ты говоришь, Дионисодор? Прекрасное не
прекрасно и безобразное не безобразно?

— Да,— отвечал он,— если так мне кажется.

— А тебе так кажется?

— Конечно, и даже очень.

— Значит, одно и то же — это одно и то же, а дру-
гое — это другое? Ведь конечно же другое не может быть
с одним и тем же; думаю, и ребенку ясно, что другое не
может не быть другим. Но ты, Дионисодор, нарочно это
опустил: мне кажется, что, как мастера колдуют над тем,
что им положено обработать, так и вы великолепно отра-
батываете .искусство рассуждения.

— А знаешь ли ты,— сказал он,— что подобает
делать каждому из мастеров? И прежде всего, кому
подобает ковать?

— Знаю, конечно,— кузнецу.

— А заниматься гончарным делом?

— Гончару.

— А кто должен забивать скот, свежевать и, нарубив
мясо на мелкие куски, жарить его и варить?

— Повар,— отвечал я.                          

— Значит, если кто-нибудь делает то, что ему надле-
жит, он поступает правильно?

— Безусловно.

— А повару, как ты утверждаешь, надлежит убой
и свежевание? Признал ты это или же нет?

— Признал,— отвечал я,— но будь ко мне снисходи-
телен.

— Итак, ясно,— заявил он,— если кто, зарезав и
зарубив повара, сварит его и поджарит, он будет делать
то, что ему подобает; и если кто перекует кузнеца или
вылепит сосуд из горшечника, то он будет делать лишь
надлежащее.

— Великий Посейдон!— воскликнул я.— Теперь ты е
увенчал свою мудрость! Но будет ли когда-нибудь так,
что она станет моею собственной?

— А признаешь ли ты ее, Сократ,— возразил он,—
если она станет твоею?

— Коль ты того пожелаешь,— отвечал я,— ясно, что
признаю.

— Как?— спросил он.— Ты думаешь, что знаешь
свое?

— Да, если ты не возражаешь (ведь начинать нужно
с тебя, а кончать вот им — Евтидемом).

— Итак,— сказал он,— считаешь ли ты своим то, что
тебе подвластно и чем ты можешь пользоваться, как тебе
угодно? Например, считаешь ли ты, что тебе принадле- 302
жит вол или мелкий скот, который ты можешь продать,
подарить или принести в жертву любому из богов по
выбору? И то, чем ты не можешь распорядиться подоб-
ным образом, ты ведь не считаешь своим?

А я, чувствуя, что из всех этих вопросов вынырнет
нечто прекрасное, и сгорая от желания поскорее его
услышать, говорю:

— Безусловно, дело обстоит именно так: только
подобные вещи и могут считаться моими.

— Ну а животными,— сказал он,— ты называешь
то, что имеет душу?

— Да,— отвечал я.

b    — А ты признаешь, что из животных лишь те твои,
в отношении которых тебе позволено делать все то, что
я сейчас перечислил?

— Признаю.

Выдержав с весьма ироническим видом паузу, как
если бы он обдумывал нечто значительное, Дионисодор
спросил:

— Скажи мне, Сократ, есть ли у тебя родовой Зевс? ⁵⁴
А я, заподозрив, к чему именно он клонит свою речь,
сделал беспомощную попытку вывернуться, подобно
дичи, пойманной в сеть, и бросил рывком:

— Нету, Дионисодор!

с    — Злополучный же ты человек и вовсе не похож на
афинянина, коли у тебя нет ни родовых богов, ни свя-
тынь, ни чего-либо другого прекрасного и достойного.

— Позволь, Дионисодор,— возразил я,— не бо-
гохульствуй и не учи меня уму-разуму. Есть у меня
и семейные, и родовые святыни и все прочее в том же
роде, что имеют другие афиняне.

— Значит, у других афинян,— молвил он,— нет
родового Зевса?

— Ни у кого из ионян,— отвечал я,— нет такого
бога-покровителя — ни у тех, кто выселился из нашего
d города, ни у нас самих; покровитель наш — Аполлон,
через род Иона ⁵⁵. Зевса же мы не именуем «Родовым»,
но «Оградителем» и «Фратрием», и Афину также «Фра-
трией» ⁵⁶.

— Однако довольно,— прервал меня Дионисодор.—
Похоже, что у тебя есть и Аполлон, и Зевс, и Афина.

— Несомненно,— отвечал я.

— Так разве боги эти не твои?— говорит он.

— Нет, они мои родоначальники и повелители.

— Но ведь твои же,— возразил он.— Или ты не
признал, что они принадлежат тебе?

— Признал,— отвечаю.— Куда ж мне деваться?

— Но,— говорит он,— разве эти боги — не живые
е существа? Ведь ты признал живыми существами всех
тех, кто имеет душу. А эти боги разве не имеют души?

— Имеют,— отвечал я.

— Значит, они — животные?

— Животные,— отвечаю.

— А из животных,— говорит он,— ты тех признал
своими, которых ты волен дарить, продавать и прино-
сить в жертву тому из богов, какому тебе заблагорассу-
дится?

— Да, я это признал,— говорю.— Вижу, Евтидем,
что нет у меня пути к отступлению.

— Так иди же вперед,— говорит он,— и отвечай:

когда ты признаёшь, что Зевс и все остальные боги —
твои, ты тем самым считаешь, что волен их продавать,
дарить и всячески использовать по своему разумению,
как и других животных?

А я, Критон, как бы пораженный насмерть этим рас-
суждением, остался безгласен. Но Ктесипп, желая
прийти мне на помощь, воскликнул:

— Геракл меня побери! Да это чудо что за рассужде-
ние!

А Дионисодор на это:

— Так что же, Геракл — это «тебя побери» или
«тебя побери»— это Геракл?
И Ктесипп отвечал:

— Великий Посейдон! Потрясающие слова! Отсту-
паюсь: эти мужи непобедимы.

Тут уже, милый Критон, не было ни одного из при- b
сутствующих, кто бы не превозносил в похвалах этих
мужей и их рассуждение: все смеялись, рукоплескали
и восторгались до изнеможения. До сих пор при каждом
метком слове поднимали ужасный шум лишь поклон-
ники Евтидема, теперь же зашумели чуть ли не сами
колонны Ликея, радуясь за этих двух мужей! Я и сам
был в таком настроении, что готов был признать, будто с
никогда не видывал людей столь премудрых, и, совер-
шенно покоренный их мудростью, принялся их восхва-
лять и прославлять в таких словах:

«О вы, блаженно одаренные столь удивительным
свойством и сумевшие выполнить столь великое дело
так проворно и в такой малый срок! В ваших речах,
Евтидем и Дионисодор, содержится много прекрасного,
но великолепнее всего то, что вам нет никакого дела
до многих людей, весьма уважаемых и, по-видимому, d
значительных, а вы думаете лишь о тех, кто подобен
вам. Уверен, что речи вроде ваших любезны лишь
немногим людям, похожим на вас, другие же о них столь
низкого мнения, что, я знаю, более стыдились бы опро-
вергать с их помощью собеседников, чем быть опроверг
нуты сами. Есть в ваших речах еще одна черта — друже-
любие и благожелательность: когда вы утверждаете, что
не существует никаких прекрасных и достойных вещей,
ничего белого и ничего другого в том же роде, да и вообще

е никаких различий между вещами, вы просто-напросто
зашиваете людям рты (впрочем, вы и сами это
признаете) ; но поскольку это касается не только других,
но, по-видимому, и вас самих, это становится очень
приятным и крадет у ваших речей их явную непривлека-
тельность. Самое же главное — ваши рассуждения
таковы и так искусно изобретены, что в самый неболь-
шой срок научают любого человека: я наблюдал это и на
304 примере Ктесиппа — ведь он прямо с места научился
вам подражать. Это умение быстро преподать — пре-
красная черта вашего ремесла, однако она неудобна
для публичных выступлений с рассуждениями; если бы
вы меня послушались, вы воздержались бы от речей
перед толпой, а не то, быстро выучившись вашему делу,
эти люди не почувствуют к вам благодарности. Лучше
всего вам рассуждать между собою; если же у вас будет

ь слушатель, то пусть лишь такой, который заплатит впе-
ред. То же самое, по зрелом размышлении, вы посове-
туете и своим ученикам — никогда не вести рассужде-
ний ни с кем из людей, кроме как с вами и между собою.
Ты ведь понимаешь, Евтидем, что ценны редкие вещи,
самая же дешевая вещь — вода, хоть она и превосходна,
по выражению Пиндара ⁵⁷. Но,— заключил я,— примите
все же в обучение меня и нашего Клиния».

После этой речи, мой Критон, и краткого обмена
словами мы удалились. Так смотри же начни посещать

с школу этих двух мужей, ведь они уверяют, что могут
обучить любого, кто заплатит деньги, причем ни природ-
ные свойства, ни возраст им не помеха; а еще важнее
тебе узнать, что, по их мнению, даже и деловая занятость
не может служить препятствием любому с налета вос-
принять их премудрость.

Критон. Конечно, Сократ, я внимательный слуша-
тель и с радостью чему-нибудь поучился бы, но боюсь,
что я один из тех, непохожих на Евтидема, о которых

d ты сказал, что они с большей радостью позволяют опро-
вергать себя подобными речами, чем сами опровергают
других. И хотя смешно было бы мне наставлять тебя
уму-разуму, все же я хочу сообщить тебе то, что я слы-
шал. Знай же: один из покинувших вас после беседы
подошел ко мне во время моей прогулки — муж, почи
тающийся весьма мудрым, из тех, кто особенно искусны
в судебных речах⁵⁸,— и молвил:

«— Критон, ты не слушаешь этих мудрецов?

— Нет, клянусь Зевсом,— отвечал я.— Я не сумел
пробиться сквозь толпу, чтобы послушать.

— И однако,— возразил тот,— стоило бы это сделать.

— Зачем же?— спрашиваю.

— Чтобы услышать рассуждения мужей, искусней- е
ших ныне в такого рода речах.
А я в ответ:

— Ну а как они показались тебе?

— Да не иначе,— отвечал он,— как всегда, когда
слушаешь людей подобного сорта — болтливых и при-
дающих мнимую серьезность никчемным вещам. (Вот
прямо так он мне это сказал.)

— Однако,— возразил я,— ведь милое это дело —
философия.

— Да чем же,— говорит,— почтеннейший, оно
мило? Самое никчемное дело, и, если бы ты оказался там, 305
я уверен, тебе было бы очень стыдно за своего приятеля:

уж очень он был нелеп в своем стремлении пойти в
обучение к людям, совершенно не задумывающимся над
своими словами и имеющим на все готовые возражения.
А ведь они, как я тебе сейчас сказал, ходят нынче в силь-
нейших. Но, Критон,— продолжал он,— их дело —
пустое, и люди, занимающиеся таким делом, пусты
и смешны».

Мне же, Сократ, показалось, что само дело ошибочно
порицают и он и другие, кто этим занимается; но он ь
правильно порицал стремление рассуждать с такими
людьми перед лицом целой толпы.

Сократ. Ах, Критон! Удивительны подобные люди.
Не знаю, что тебе и сказать. А тот, кто подошел к тебе
и порицал философию,— из каких он? Из тех ли, кто
искусны в судебных препирательствах, какой-нибудь
оратор, или же он сам посылает таких ораторов в суд,
сочиняя для них речи, с помощью которых они участ-
вуют в тяжбах?

Критон. Да нет, клянусь Зевсом, он не оратор; с
полагаю, он никогда даже не появлялся в суде. Но
говорят, что он очень хорошо понимает судебное дело —
клянусь Зевсом — и весьма искусные сочиняет речи.

Сократ. Теперь понимаю. Я и сам только что хотел
сказать о подобных людях. Это те, Критон, кого Продик
называет пограничными между философом и полити
ком: они воображают себя мудрейшими из всех и вдоба-

d вок весьма значительными в глазах большинства, при-
чем никто не мешает им пользоваться у всех доброй
славой, кроме тех, кто занимается философией. Поэтому
они думают, что если ославят философов как людей
никчемных, то уж бесспорно завоюют у всех награду
за победу в мудрости. Ведь они считают себя поистине
великими мудрецами, но, когда терпят поражение в
частных беседах, сваливают вину за это на последовате-
лей Евтидема. Естественно, что они считают себя мудре-
цами, ибо в меру заимствуют у философии, в меру —

е у политики, и делают это на вполне достаточном основа-
нии: следует-де насколько положено приобщаться к то-
му и другому; при этом, оставаясь вне опасностей
и споров, они пользуются плодами мудрости.

К ρ и т о н. Ну и как, Сократ? Кажется тебе, дело они
говорят? Ведь в их словах есть все-таки какая-то види-
мость истины.

Сократ. Но на самом деле, Критон, здесь больше
зоб видимости, чем истины. Ведь нелегко убедить их в том,
что и люди, и все прочие вещи, расположенные на грани
неких двух [начал] и причастные к ним обоим, когда
находятся посредине между благом и злом, оказываются
хуже блага и лучше зла; те, что слагаются из двух разно-
родных благ, хуже каждого из них в том, в отношении
чего каждое из них хорошо; и лишь те, что слагаются
из двух разнородных зол и расположены посредине

ь между ними, лучше каждого из двух зол, к которым они
причастны. Итак, если философия — это благо и полити-
ческая деятельность — тоже, однако в различных отно-
шениях, те, кто причастен к ним обеим и находятся
посредине между ними, болтают вздор, ибо они ниже
и той и другой; если же одна из них — благо, а другая —
зло, то они хуже представителей одной из них и лучше
представителей другой. Наконец, если и то и другое —

с зло, то лишь в этом случае они правы, в противном же
случае — никогда. Но я не думаю, чтобы они признали
как то и другое злом, так и одно из них добром, а дру-
гое — злом. На самом деле, будучи причастны к тому и
другому, они ниже и философии и политики во всем том,
в чем та и другая заслуживают внимания, и, занимая
поистине третье место, претендуют, однако, на первое.
Надо простить им это поползновение и не сердиться на

d них, однако следует считать их такими, каковы они есть:
ведь нужно почитать всякого, кто заявляет, что он хоть
как-то печется о разуме, и кто мужественно проводит
в жизнь свое дело.

Критон. Но вот, Сократ, как я всегда тебе говорил,
меня заботят мои сыновья, и я недоумеваю, что же мне
с ними делать? Младший еще очень мал, но Критобул
уже возмужал и нуждается в руководителе. И знаешь,
когда я с тобой беседую, мне начинает представляться
безумием, что я, во всем остальном проявив столько
старания о детях — ив смысле брака, чтобы они роди-
лись от благороднейшей матери, и в отношении состоя- ,е
ния, чтобы дать им побольше средств, —о воспитании их
вдруг не позабочусь! Но когда я смотрю на кого-либо
из тех, кто берется воспитывать людей, я всякий раз
бываю поражен, и все они представляются мне при
ближайшем рассмотрении весьма странными, так что
скажу тебе откровенно: не приложу ума, как мне скло- зо
нить мальчика к философии.

Сократ. Милый Критон, разве тебе неведомо, что
к любому делу большинство людей непригодно и ничего
не стоит, серьезных же людей и во всех отношениях
стоящих очень мало? Не кажутся ли тебе прекрасными
делами гимнастика, торговля, риторика, стратегия?

Критон. Конечно.

Сократ. Ну а разве ты не замечаешь, что большин-
ство людей, берущихся за эти дела, достойны лишь ь
презрения?

Критон. Да, клянусь Зевсом, ты говоришь сущую
правду.

Сократ. Так что ж, из-за этого ты и сам оставишь
все занятия и сыновей не будешь к ним приучать?

Критон. Нет, Сократ, это не дело.

Сократ. Вот, Критон, и не поступай так, как не
следует, но, махнув рукой на тех, кто подвизается
в философии,—достойные они люди или плохие—
хорошенько попытай само дело и, если оно покажется с
тебе негодным, отвращай от него любого, а не только
своих сыновей; если же оно явится тебе таким, каким
я его считаю, смело принимайся за него и в нем упраж-
няйся, как говорится «и сам, и дети твои».