"РАННИЕ ДИАЛОГИ ПЛАТОНА И СОЧИНЕНИЯ ПЛАТОНОВСКОЙ ШКОЛЫ."
(изд."Мысль". Философское Наследие. Том 98.) 

 

Платон.

ХАРМИД
(начало)

Сократ

    Вернулся я вчера вечером из лагеря под Потидеей, и так как я долго отсутствовал, то с радостью пошел к привычным местам бесед. Зашел я также в палестру Посейдона Таврия, что напротив царского храма, и застал там много народу — некоторые из них были мне незнакомы, большинство же известны. И как только завидели они меня, неожиданно вошедшего, тотчас же прямо издалека и со всех сторон стали меня приветствовать.
 A Херефонт с присущей ему восторженностью, вырвавшись вперед, подбежал ко мне и, схватив за руку, воскликнул: «Сократ мой, так ты уцелел в битве?!» (В самом деле, незадолго до моего отбытия из Потидеи там произошла битва, о которой собравшиеся здесь узнали лишь недавно.) А я ему в ответ: «Как видишь, уцелел».

— Да ведь сюда дошли вести,— сказал он,— что с битва была очень жестокой и в ней пали многие люди, которых мы знаем.

— Пожалуй,— отвечал я,— это правдивые вести.

— Значит,— спросил он,— ты участвовал в битве?

— Участвовал.

— Садись же сюда,— сказал он,— и расскажи нам: ведь не обо всем мы точно осведомлены.

С этими словами он усадил меня подле Крития, сына Каллесхра. Сев рядом, я приветствовал Крития и остальных и стал рассказывать им о войске все, что каждого интересовало; вопросы же сыпались со всех  сторон.

А когда мы вдоволь наговорились об этом, я в свою очередь стал расспрашивать их о здешних делах: о философии — в каком она сейчас состоянии, и о молодежи — есть ли среди них кто-либо, выдающийся своим разумом, красотой или тем и другим вместе. В это мгно<!--[if !supportEmptyParas]-->вение Критий, оглянувшись на дверь и увидев нескольких входящих юношей, шумно споривших между собою, и следующую за ними толпу людей, сказал:

— Что касается красивых, Сократ, ты тотчас же, кажется мне, это узнаешь: ведь входящие сейчас сюда как раз и являются поклонниками и глашатаями того, кто ныне слывет самым красивым; мне представляется, что он и сам вот-вот подойдет.

— А кто это и чей он сын? — спросил я.

— Ты его, в общем-то, знаешь,— отвечал он,— но до твоего отъезда он был еще недостаточно взрослым: это Хармид, сын Главкона ⁵, моего дяди, и мой двоюродный брат.

— Да, я его знаю, клянусь Зевсом,— сказал я.— Он был недурен и тогда еще, маленьким мальчиком, теперь же, думаю, он уже совсем повзрослел и стал юношей.

— Вот сейчас ты увидишь,— сказал Критий,— и насколько он вырос и каков он собою.

И при этих его словах вошел сам Хармид.

Я-то, мой друг, здесь совсем не судья: в вопросах красоты я совершенный неуч, почти все юноши в поре возмужалости кажутся мне красивыми. И все же он мне представился тогда на диво прекрасным и статным, и показалось, что все остальные в него влюблены — так с они были поражены и взволнованы в момент его появления; многие же другие поклонники следовали за ним.
Со стороны нас, мужчин, это было менее удивительно, но я наблюдал и за мальчиками, и никто из них, даже из самых младших, не смотрел более никуда, но все созерцали его, словно некое изваяние.

Тогда Херефонт, обратившись ко мне, сказал:     

— Как нравится тебе юноша, мой Сократ? Разве лицо его не прекрасно?

— Необыкновенно прекрасно,— отвечал я.

— А захоти он снять с себя одежды, ты и не заметил бы его лица — настолько весь облик его совершенен. И все согласились в этом с Херефонтом. Я же сказал:

— Геракл свидетель, вы справедливо называете его неотразимым! Если бы только ему было присуще еще нечто совсем небольшое.

— Что же это? — спросил Критий.

— Если бы он от природы обладал достойной душою. А ведь именно таким ему подобает быть, Критий, раз он принадлежит к твоему семейству.

— Но,— возразил Критий,— и в этом отношении он в высшей степени достойный человек ⁷.

— Так почему же нам,— спросил я,— не снять одежды именно с этой его части и не предаться ее созерцанию · прежде, чем созерцанию его внешности? Во всяком случае, в таком возрасте он уже готов к собеседованиям.

— И даже очень,— отозвался Критий.— Ведь он и  философ, а также, как кажется и другим, и ему самому, обладает большим поэтическим даром ⁹.

— Этот прекрасный дар, милый Критий,— сказал я,— присущ вам всем издавна благодаря родству вашему с Солоном. Но почему ты не представишь мне юношу, подозвавши его сюда? Ведь даже если бы он был еще моложе, для него не было бы ничего зазорного в том, чтобы беседовать с нами в твоем присутствии: ты одновременно и родственник его и опекун.

— Это правильно сказано,— откликнулся он.— Позовем же его.

И, повернувшись к своему прислужнику, он приказал: «Мальчик, позови Хармида да скажи ему, что я
желаю показать его врачу по поводу той болезни, которой, как он совсем недавно говорил, он страдает». Мне же Критий сказал:

— Давеча он мне говорил, что мучается головной болыо, когда поднимается ото сна с зарею. Тебе ничего не стоит притвориться, будто ты знаешь средство от головной боли.

— Это я могу,— отвечал я.— Пусть только подойдет.

— Сейчас! — сказал Критий.

   Так и произошло. Хармид подошел и вызвал громкий смех, ибо каждый из нас, сидящих, освобождая для ^с него место, хорошенько потеснил своего соседа — чтобы оказаться сидящим рядом с ним,— пока мы не заставили встать одного из сидевших с края и не сбросили на землю другого. Хармид же, подойдя, сел между мной и Критием. И уже с этого мгновения, милый друг, мною
овладело смущение и разом исчезла та отвага, с которой я намеревался столь легко провести с ним беседу. Когда же после слов Крития, что я знаток необходимого ему средства, он бросил на меня невыразимый взгляд и  сделал движение, как бы намереваясь обратиться ко мне с вопросом, а все собравшиеся в палестре обступили нас тесным кругом,— тогда, благородный мой друг, я узрел то, что скрывалось у него под верхней одеждой, и меня охватил пламень: я был вне себя и подумал, что
в любовных делах мудрейший поэт — Кидий, советовавший кому-то по поводу встречи с прекрасным мальчиком «остерегаться, выйдя», олененку подобно, «навстречу льву, разделить удел жертвенного мяса» : ведь мне показалось, что я и сам раздираем на части таким чудовищем.

Однако, когда он спросил меня, знаю ли я средство от головной боли, я, хоть и с трудом, выдавил из себя, что знаю.

— И какое это,— спросил он,— средство? Я отвечал, что это некая травка, но к ней надо добавлять определенный заговор, если же принять ее без этого заговора, то от травки не будет пользы. А он мне на это:

— Так я спишу у тебя этот заговор.              

— В том случае,— сказал я,— если ты мне поверишь или даже без этого? А он, рассмеявшись:

— Разумеется, если поверю, Сократ.

— Что ж, пусть будет так,— сказал я.— И ты уверен, что мое имя — Сократ?

— Если не ошибаюсь: ведь о тебе немало разговоров идет среди моих сверстников, да и с детских лет, как припоминаю, я видел тебя в обществе нашего Крития.

— А, это хорошо,— сказал я-— Тем более смело расскажу я тебе о заговоре — в чем он состоит. А то раньше я недоумевал, каким образом сумею доказать тебе его силу. Заговор же этот таков, что с его помощью нельзя излечить одну только голову, но как, быть может, и ты слыхивал о хороших врачах — когда кто-нибудь приходит к ним с глазной болью, они говорят, что напрасно пытаться излечить одни только глаза, но необходимо, если только больной хочет привести в порядок глаза, подлечить одновременно и голову, точно так же совершенно бессмысленно думать, будто можно излечить каким-то образом голову саму по себе, не вылечив все тело в целом. На этом основании с помощью
должных предписаний для всего тела они стараются излечить часть одновременно с целым. Или ты не слыхал, что об этом так говорят и именно так обстоит дело?

— Нет, конечно, слыхал,— отвечал он.

— Значит, тебе это представляется верным, и ты это одобряешь?

— Несомненно,— отвечал он.
    A я, почувствовав его одобрение, воспрянул духом,
и вскоре ко мне вернулась моя отвага; я оживился и
сказал:

— Итак, мой Хармид, подобным же образом обстоит
дело и с этим заговором. Научился же я ему, когда нахо-
дился там, при войске, у некоего фракийского врача из
учеников Залмоксида: считается, что врачи эти дают
людям бессмертие. Так вот, фракиец этот говорил,
будто эллинские врачи правильно передают то, что я
тебе сейчас поведал; но Залмоксид, сказал он, наш царь,
будучи богом, говорит: «Как не следует пытаться лечить
 глаза отдельно от головы и голову — отдельно от тела,
так не следует и лечить тело, не леча душу, и у эллин-
ских врачей именно тогда бывают неудачи при лечении
многих болезней, когда они не признают необходимости
заботиться о целом, а между тем если целое в плохом
состоянии, то и часть не может быть в порядке. Ибо,—
говорит он,— всё — и хорошее и плохое — порождается
в теле и во всем человеке душою, и именно из нее все
проистекает, точно так же как в глазах все проистекает
157 от головы. Потому-то и надо прежде всего и преиму-
щественно лечить душу, если хочешь, чтобы и голова и
все остальное тело хорошо себя чувствовали. Лечить же
душу, дорогой мой, должно известными заклинаниями,
последние же представляют собой не что иное, как вер-
ные речи ¹⁴: от этих речей в душе укореняется рассуди-
тельность, а ее укоренение и присутствие облегчают
внедрение здоровья и в области головы и в области всего тела».
 Так он наставлял меня и относительно лекарства
и относительно заговоров: мол, пусть никто не вздумает
убеждать тебя излечить ему голову с помощью этого
лекарства, если он прежде не даст тебе подлечить с по-
мощью заговора его душу. «Ныне,— сказал он,— рас-
пространенной среди людей ошибкой является попытка
некоторых из них лечить либо одним из этих средств,
либо другим». И он наказывал весьма настойчиво, чтобы
я не поддавался на уговоры ни богатых людей, ни знатных,
ни красивых и не поступал бы вопреки этому нас ставлению.
Я же послушаюсь его (ведь я поклялся ему,
так что мне необходимо повиноваться!), и если ты
пожелаешь, согласно наставлениям чужеземца, сначала
предоставить мне душу, чтобы заговорить ее заговором
фракийца, то я присовокуплю к этому и лекарство для
головы; если же не пожелаешь, то у меня нет средства
помочь тебе, мой милый Хармид.

Критий, услышав эти мои слова, воскликнул:

— Мой Сократ, головная боль была бы для юноши
истинным даром Гермеса, если бы она вынудила его
ради головы усовершенствовать и свой разум. Скажу
тебе, однако, что Хармид отличается от своих сверстни-
ков не только своим внешним обликом, но и тем самым,
ради чего нужен, по твоим словам, твой заговор: ведь
заговор этот служит приобретению рассудительности,
не так ли?

— Именно так,— отвечал я.

— Так будь уверен,— возразил он,— что он кажется
намного рассудительнее, чем юноши нашего времени;

да и в отношении всех остальных качеств, коими бывает
наделен его возраст, он ничуть не хуже других.

— Это и справедливо, Хармид,— отозвался я,—
чтобы ты отличался всем этим от других: думаю, никто е
из присутствующих здесь не смог бы легко указать,
какие два афинских семейства, соединившись, естест-
венно произвели бы на свет более доблестное и знатное
потомство, чем те, из которых ты происходишь. Ведь
по отцу твоя семья ведет свой род от Крития, сына Дро-
пида, и прославлена Анакреонтом, Солоном ¹⁶ и мно-
гими другими поэтами (так гласит предание) за свою
красоту, добродетель и другие так называемые дары
богов. И со стороны матери у тебя то же самое: никто
на земле не слывет более красивым и статным мужем,
чем дядя твой Пириламп, многократно ездивший по-
слом к Великому царю и другим правителям; да и вся
семья ни в чем не уступает никакому другому роду.
Поэтому тебе, происходящему от таких людей, подобает
во всем быть первым. Что касается твоего внешнего ь
вида, милый сын Главкона, то мне кажется, ты реши-
тельно никому ни в чем не уступаешь; если же ты, как
говорит нам Критий, уродился достойным человеком
и по своей рассудительности и в отношении других
своих качеств, то счастливцем родила тебя твоя мать,
мой милый Хармид. Дело обстоит вот каким образом:
если тебе уже присуща рассудительность, как сказал
Критий, и ты достаточно разумен, ты не нуждаешься
в этом случае ни в каком заговоре — ни в Залмоксидо-
вом, ни в том, какой есть у Абариса-гиперборейца,
но нужно просто дать тебе лекарство от головы; если
же тебе кажется, что ты нуждаешься в заговорах, то
надо произнести заговор до приема лекарства. Скажи
же мне сам, согласен ли ты с Критием в том, что ты уже
причастен рассудительности, или тебе ее все-таки недо-
стает?

Хармид сначала покраснел и показался еще прекрас-
нее: застенчивость подобала его возрасту. А затем он
ответил не без достоинства, сказав, что нелегко в подоб-
ных обстоятельствах как выразить согласие, так и дать
отрицательный ответ.

— Ведь если,— сказал он,— я не соглашусь с тем,
что я рассудителен, то одновременно будет и странным
говорить так о самом себе, и окажется, что я выставлю
лжецами как Крития, так и многих других, кому я ка-
жусь рассудительным, по его словам; если же, с другой
стороны, я дам утвердительный ответ и превознесу са-
мого себя, то это, возможно, покажется дерзким, так что
мне трудно тебе ответить.
Я же на это:

— Ты говоришь дело, Хармид. И мне кажется,—
продолжал я,— что нам надо вместе рассмотреть, обла-
даешь ли ты свойством, которое меня интересует, или
с нет, дабы и ты не был вынужден говорить то, чего не
желаешь, и мне не пришлось бы бездумно взяться за
лечение. Итак, если тебе угодно, я хочу рассмотреть
это вместе с тобою; если же нет, давай это оставим.

— Но мне это в высшей степени желанно, поэтому
рассмотри вопрос таким способом, какой представля-
ется тебе самому наилучшим.

— Мне представляется наилучшим такой способ
рассмотрения: ведь ясно, что, если тебе свойственна рас-
судительность, у тебя должно быть насчет нее свое мне-
ние. Она необходимо должна, если только она тебе при-
суща, возбуждать у тебя определенное ощущение, из
которого у тебя возникало бы о ней некое мнение — что
такое эта рассудительность и каковы ее свойства? Или
ты иного мнения?

— Нет, я думаю именно так.

— Ну,— продолжал я,— если только ты владеешь
эллинской речью, то ведь сможешь нам сказать, что ты
об этом думаешь и чем именно она тебе представля-
ется?

— Возможно,— отвечал он.

— Для того чтобы мы могли установить, присуща
тебе рассудительность или нет, скажи,— продолжал
я,— что называешь ты, согласно твоему мнению, этим
именем?

Но он сначала заколебался и не склонен был отве-
чать. Затем, однако, сказал, что рассудительностью
кажется ему умение все делать, соблюдая порядок и
не спеша,— в пути, и в рассуждениях, и во всем осталь-
ном также. «Мне кажется,— добавил он,— что в целом
то, о чем ты спрашиваешь, можно определить как некую
осмотрительность».

— И ты считаешь, что ты прав? — спросил я.—
Впрочем, Хармид, действительно говорят, что осмотри-
тельные люди рассудительны. Посмотрим же, дельны ли
эти речи. Скажи мне, разве рассудительность не при- с
надлежит к прекрасным вещам?

— Разумеется,— отвечал он.

— А какое свойство является более прекрасным
для учителя грамматики — писать соответствующие
буквы ¹⁹ быстро или медленно?

— Быстро.

— А читать? Быстро или медленно?

— Быстро.

— А быстро играть на кифаре и стремительно побеждать в борьбе ведь прекраснее, чем делать то же самое спокойно и медленно?

— Да.

— Ну а когда бьешься на кулаках или участвуешь в многоборье, разве дело обстоит не таким же образом?

— Несомненно.

— А в беге и прыжках и во всех остальных телесных упражнениях разве не присуще прекрасному все
то, что совершается стремительно и быстро, а постыдному — то, что делается медленно и с трудом?

— Это очевидно.

— Значит, для нас очевидно,— сказал я,— что в отношении тела самым прекрасным является не осмотрительность, но высокая скорость и стремительность. Или это не так?

— Несомненно, так.

— Ну а рассудительность была у нас чем-то прекрасным?

— Да.

— Значит, что касается тела, не осмотрительность, но скорость была бы более разумной, поскольку рассудительность — это нечто прекрасное?

— Похоже, что так,— отвечал он.

e    — Далее,— сказал я,— что лучше: понятливость
или тупость?

— Понятливость.

— А понятливость является ли способностью пони-
мать быстро, в то время как тупость означает замедлен-
ное понимание?

— Да.

— А что неизмеримо прекраснее: обучить другого быстро и решительно или же медленно и постепенно?

— Быстро,— отвечал он,— и решительно.

— Далее, припоминать и запоминать лучше медленно и постепенно или решительно и быстро?

— Решительно и быстро,— отвечал он.
    — И находчивость является некоей стремительностью души, а вовсе не ее медлительностью?

— Это правда.

— Так не сводится ли все сказанное — об учителе грамматики, кифаристе или любом другом мастере — к тому, что наилучшим является самое быстрое, а не самое медленное?

— Это так.

— Ну а при душевных поисках и размышлениях, думаю я, достойным похвалы оказывается не самый медлительный, с трудом соображающий и находящий решение человек, но тот, кто это решение усматривает быстрее и легче всех.

— Да, это так,— сказал он.                           

— И разве, Хармид,— спросил я,— все, что касается тела и души, не представляется нам более прекрасным, если ему свойственны стремительность и скорость, а не медлительность и осмотрительность?

— Видимо, это так,— отвечал он.

— Следовательно, рассудительность не может быть
осмотрительностью, и рассудительная жизнь — не осмо-
трительная, если верить этому рассуждению: ведь, со-

гласно ему, рассудительная жизнь должна быть пре-
красной. Нам показалось одно из двух: либо осторож-
ные действия в жизни вообще менее прекрасны, либо
только в очень немногих случаях более прекрасны, чем
быстрые и решительные. Если же, мой друг, осторож-
ные действия большей частью оказываются ничуть не
прекраснее, чем напористые и быстрые, то рассудитель-
ность будет не более заключаться в осторожных действиях,
 чем в решительных и быстрых,— идет ли речь
о походке, словах или о чем-либо ином — и осторож-
ная жизнь не будет рассудительнее неосторожной, коль
скоро мы предположили в нашем рассуждении, что
рассудительность — это нечто прекрасное, быстрое же
оказалось не менее прекрасным, чем медленное.

— Мне кажется, Сократ,— сказал Хармид,— что
ты молвил правду.

— Итак, Хармид,— сказал я,— если ты вновь как
следует вдумаешься в сказанное, бросив взгляд на са-
мого себя, и представишь себе, каким именно делает
тебя свойственная тебе рассудительность, то, взвесив
все это, ты сможешь смело и точно определить, что же о
она собой представляет.

А он, чуть-чуть помедлив, а затем вполне мужественно оценив себя, молвил:

— Теперь мне кажется, что рассудительность делает
человека стыдливым и скромным и что она то же самое,
что стыдливость.

— Пойдем дальше,— сказал я.— Ведь перед этим
ты согласился, что рассудительность — это нечто пре-
красное?

— Конечно,— отвечал он.

— Но разве люди рассудительные — это одновременно не хорошие люди?

— Да, хорошие.

— А разве может быть хорошим то, что не делает
людей хорошими?

— Конечно, нет.

— Следовательно, рассудительность — это не только
прекрасная, но и благая вещь.

— Мне кажется, это так.                         

— Что ж,— продолжал я,— веришь ли ты, будто
Гомер удачно изрек эти слова:

Не подобает тому, кто в нужде, быть стыдливым ²⁰.

— Верю.

— Похоже, следовательно, что стыдливость — это
благо и одновременно не благо?

— Да, очевидно.

— Но ведь рассудительность — это благо, если она
делает хорошими, а не плохими тех, кому она присуща.

— Да, мне кажется, дело обстоит именно так, как
ты говоришь.

— Значит, рассудительность — это не стыдливость,
ь коль скоро она — благо, стыдливость же оказывается
не более благом, чем злом.

—· Мне, Сократ,— возразил он,— представляется
все это верно сказанным. Однако как бы ты отнесся к та-
кому мнению о рассудительности: только что я вспом-
нил, что слыхал от кого-то, будто рассудительность —
это [умение] «заниматься своим». Посмотри же, пра-
вильным ли тебе покажется изречение того, кто это ска-
зал.

А я на это:

— Ах ты, плут! Ведь ты слыхал это от нашего Кри-
с тия или кого-то другого из мудрецов!

— Видно,— вмешался Критий,— это чьи-то чужие
слова: я их не произносил.

— Но, мой Сократ,— возразил на это Хармид, —
какая разница, от кого я это слыхал?

— Никакой,— отвечал я.— Во всяком случае, рас-
смотреть надлежит не кто это сказал, но истинны эти
слова или нет.

— Это ты правильно говоришь,— молвил он.

— Клянусь Зевсом! — воскликнул тут я.— Будет
удивительно, если мы здесь к чему-то придем: ведь слова
эти напоминают загадку.

— Почему же? — спросил он.
    — Да потому, что тот, кто сказал, будто рассуди-
тельность — это умение «заниматься своим», подра-
зумевал не то, что произнес вслух. Или, по-твоему, когда
учитель грамматики пишет либо читает, он ничем не
занимается?

— Нет, я думаю, наоборот, что он занимается чем-
то,— отвечал Хармид.

— Так что же, тебе кажется, будто учитель грам-
матики пишет и читает лишь свое имя и лишь этому
учит вас, мальчиков, или вы точно так же писали имена
своих врагов, как и свои собственные и своих друзей?

— Точно так же.

— Значит, занимаясь этим, вы делали много лиш-
е него и не проявляли рассудительности?

— Вовсе нет.

— Но ведь вы занимались вовсе не «своим», если
только читать и писать означает заниматься.

— Ничего иного это не означает.

— А лечить, мой друг, строить дома, ткать или вообще создавать с помощью какого-либо искусства любыепроизведения »того искусства означает, по-твоему, чем-то заниматься?

— Несомненно.

— Но как тебе кажется,— спросил я,— правильно
ли, если государство управляется законом, повелеваю-
щим каждому самому ткать и стирать себе плащ, та-
чать сапоги, и подобным же образом выделывать фляги,
скребки и всю прочую утварь, а за чужие вещи не брать-
ея, но каждому производить и изготовлять только свое?

— Нет, мне не кажется это правильным.

— Однако,— продолжал я,— если бы государство
это жило рассудительно, оно жило бы правильно?

— Как же иначе? — отвечал он.

— Следовательно,— заключил я,— заниматься та-
кими делами и подобным образом делать свое не озна-
чает быть рассудительным.

— По-видимому, не означает.

— Следовательно, как я и утверждал недавно, по-
хоже, что загадками говорил сказавший, будто рассу-
дительность — это умение «заниматься своим»: ведь не
был же он настолько прост. Или, быть может, Хармид,
ты слыхал это от какого-нибудь дурачка?

— Вовсе нет,— отвечал он,— ведь человек этот ка-
зался весьма даже мудрым.

— Тогда, как мне думается, он скорее всего загадал
загадку, поскольку трудно ведь догадаться, что это зна-
чит — «заниматься своим».

— Может быть,— отозвался Хармид.

— Что же это, однако, значило бы — «заниматься
своим»? Ты не мог бы сказать?

— Нет, клянусь Зевсом, я этого не знаю! Но, быть
может, ничто не мешает такому предположению: тот,
кто это сказал, и сам не знает, что он имел в виду.
И говоря это, он с усмешкой оглянулся на Крития.
Что до Крития, то давно уже было видно, как он раз- с
дражен и как жаждет показать себя перед Хармидом и
всеми остальными присутствующими. И раньше-то он
едва сдерживался, а тут совсем потерял над собою власть.
Мне кажется, скорее всего я был прав, когда предполо-
жил, что именно от Крития слышал Хармид это объяс-
нение рассудительности. А Хармид, не желая сам объяс-
нить это, но стремясь услышать ответ от Крития, ста-
рался его подзадорить, делая вид, что тот опровергнут;
Критий же этого не стерпел, и мне показалось, что он
гневается на Хармида, как обычно гневается поэт на
актера, скверно истолковавшего его сочинение. При-
стально посмотрев на Хармида, он бросил:

— Ты так считаешь, Хармид? Значит, если ты не
уразумел мысли того, кто сказал, что рассудительность —
это умение «заниматься своим», то он и сам этого не
разумеет?

— Но, достойнейший мой Критий,— вмешался я,—
нет ничего удивительного, если в своем возрасте он этого
не разумеет; тебе же подобает это знать и по возрасту,
и потому, что ты его воспитатель. Если ты согласен,
что рассудительность — именно то, о чем говорит Хар-
мид, и принимаешь такое объяснение, я с гораздо боль-
шим удовольствием рассмотрю с тобою, правильно ли
это сказано или нет.

— Но я полностью согласен и принимаю его объяс-
нение,— сказал Критий.

— И прекрасно делаешь,— подтвердил я.— Скажи
же мне: согласен ли ты с тем, что я сейчас спрашивал
о мастерах, а именно что все они делают нечто?

— Да, согласен.

   — И тебе кажется, что они делают только свое дело
или также и чужие дела?

— И чужие также.

— Значит, рассудительными бывают не только те,
кто делают лишь свои дела?

— Почему бы и нет? — отвечал Критий.

— Я тоже так думаю,— сказал я.— Но смотри,
чтобы это не задело того, кто, предположив, что рассу-
дительность — это умение «заниматься своим», позже,
ничтоже сумняшеся, признает, что могут быть рассуди-
тельными и те, кто занимаются чужими делами!

— Как это? — возразил он.— Признав, что рассуди-
тельными бывают люди, делающие чужие дела, я при-
знал, будто ими бывают и те, кто занимаются чужими
делами?!

    — Скажи мне,— возразил я,— разве не одно и то же
ты называешь словами «делать» и «заниматься»?

— Нет, не одно и то же,— отвечал он.— Да и «тру-
диться» не означает «делать» . Я перенял это у Геси-
ода, сказавшего, что никакой труд не может считаться
зазорным. Или, думаешь ты, если бы он называл
словами «трудиться» и «заниматься» те дела, что ты
сейчас перечислил, он решился бы сказать, что нет ни-
какого позора в ремесле сапожника, торговца соленой
рыбой или продажного развратника? Не надо так ду
мать, Сократ; я полагаю, что он считал «дело» чем-то
отличным от «труда» и «занятия». И дело оказывается с
иногда постыдным, если оно не связано с чем-то пре-
красным, труд же никогда и ни в коей мере не может
быть позором: ведь Гесиод именует трудами то, что де-
лается прекрасно и с пользой, а дела, подобные тем,
называет делячеством и наживой. Нужно еще сказать,
что собственными делами он считает лишь первые, а все
вредные занятия относит к чужеродным. Так что надо
думать, и Гесиод и любой другой разумный человек
именуют рассудительным того, кто занимается собствен-
ным делом.

— Мой Критий,— сказал я,— едва лишь ты начал
свою речь, как я уже уловил, что ты называешь то,
что нам присуще и свойственно, «хорошим», а сверше-
ние хорошего именуешь «занятиями». Я ведь много раз
слышал от Продика подобные различения имен . И я
предоставляю тебе распорядиться любым названием,
как тебе это будет угодно; разъясни лишь, к чему имен-
но относишь ты то имя, которое произносишь. Поэтому
сейчас надо снова уточнить: стало быть, свершение, е
или творение (или как тебе еще угодно это именовать),
хороших дел ты именуешь рассудительностью?

— Вот именно,— отвечал он.

— Значит, тот, кто совершает дурные дела, не рас-
судителен, и рассудителен лишь тот, кто вершит хоро-
шие?

— А тебе, достойнейший мой,— возразил он,— разве
не так это представляется?

— Оставь это,— сказал я.— Ведь мы рассматри-
ваем сейчас не мои представления, но твои нынешние
высказывания.

— Я утверждаю,— сказал он,— что тот, кто вершит
не достойные, но дурные дела, не рассудителен, рассу-
дителен же тот, кто вершит хорошие дела, а не плохие.
Я ясно условился с тобой, что рассудительность — это
свершение хороших дел.

— Вполне возможно, что ты и прав. Удивляет меня,— ie
продолжал я,— лишь следующее: что же, ты считаешь,
будто рассудительные люди не ведают того, что они рас-
судительны?

— Нет, я этого не считаю,— возразил он.

— Но разве ты не сказал совсем недавно,— продол-
жал я,— будто ничто не мешает мастерам, делающим
чужие дела, быть все же рассудительными?

— Да,— отвечал он,— я это говорил; ну и что же?

— Ничего. Но скажи, не думаешь ли ты, что врач, делая кого-то здоровым, приносит пользу и себе, и тому,
кого он излечивает?

— Да, я так думаю.

— Значит, тот, кто совершает подобное дело, занимается тем, чем должно?

— Да.

— А тот, кто занимается тем, что должно, разве не рассудителен ?

— Конечно, рассудителен.

— И, разумеется, врачу необходимо знать, когда он лечит с пользой, а когда — нет? И ведь точно так же любому мастеру надо знать, будет ли польза от дела, которым он занимается, или же нет?

— Быть может, и не надо.

— Значит, иногда,— сказал я,— врач сам не сознает, с принес ли он пользу или причинил вред, когда что-либо сделал? Хотя, когда он приносит пользу, он, по твоим словам, поступает рассудительно? Или ты не так сказал?

— Именно так.

— Следовательно, получается, что иногда, принося пользу, он поступает рассудительно и бывает рассудительным человеком, хотя и не осознает себя как такового?

— Но этого, Сократ,— возразил он,— не может быть. И если ты считаешь, что из моих прежних утверждений необходимо следует такой вывод, то я скорее от них от ступлюсь и не стану стыдиться признания, что я был тогда не прав, чем соглашусь с тем, что рассудительный человек может не осознавать себя как такового. Мое утверждение состоит примерно в том, что рассудительность — это самопознание, и я вполне согласен с человеком, сделавшим подобную надпись в Дельфах ^2δ. Мне кажется, что она была сделана с той целью, чтобы служить приветствием бога, обращенным к входящим, вместо слова «здравствуй!» . Сделавший ее, видно, считале обращение «здравствуй!» неправильным и советовал вместо того желать друг другу быть рассудительными. Таким образом, бог приветствует входящих в святилище иначе, чем люди,— вот в чем заключался, на мой взгляд,
замысел того, кто сделал надпись. И потому говорят, что всякому посетителю бог возвещает только одно:

«Будь рассудителен!» Правда, в качестве прорицателя он выражается немного загадочно: ведь «Познай самогосебя!» и «Будь рассудителен!» — это одно и то же, как следует из буквального значения этих слов и как считаю я сам. Быть может, кто-нибудь и сочтет, что дело обстоит иначе, как, я думаю, произошло и с теми, кто сочинил более поздние надписи: «Ничего сверх меры!»
и «Не зарекайся — быть беде!»  Они полагали, что изречение «Познай самого себя!» — это совет, а не приветствие, обращенное богом к входящим; поэтому, стремясь приписать богу не менее полезные советы, они и начертали эти надписи. А говорю я это, Сократ, вот ради чего: все, что было сказано раньше, я отдаю на твое усмотрение; быть может, ты сказал об этом нечто более пра
вильное, быть может, и я, но нами не было сказано ничего достаточно ясного. Теперь же я желаю предоставить слово тебе, если ты не согласен, что рассудительность — это самопознание.

— Но, мой Критий,— возразил я,— ты так нападаешь на меня, как будто я уже знаю то, о чем я тебя спрашиваю, и соглашаюсь с тобой, когда мне вздумается. Однако все обстоит иначе: я, наоборот, все время стремлюсь вместе с тобою выяснить поставленный мною вопрос, потому что сам я не знаю ответа. А сказать, согласен ли я с тобою или нет, я хочу после того, как мы с тобой этот вопрос выясним. Потерпи же, пока мы его рассмотрим.

— Так рассматривай же,— сказал он.

— Вот я и рассматриваю,— отвечал я.— Ведь если
рассудительность есть умение что-либо познавать, ясно,
что она представляет собою знание некоей вещи. Или
ты не согласен?

— Да,— отвечал он,— это знание самого себя.

— Значит, и врачебное искусство есть знание того,
что дает здоровье?

— Несомненно.

— Итак, если ты спросишь меня: «Для чего нам
пригодно врачебное искусство, коль скоро оно — наука
о здоровье, и что оно совершает?» — я могу ответить,
что оно приносит немалую пользу. Ведь оно доставляет
нам здоровье — прекрасную вещь, если только ты это
допускаешь.

— Да, допускаю.

— А если ты меня спросишь о строительстве — ка-
кое, согласно моему мнению, оно вершит дело, будучи
знанием того, как строить,— я отвечу, что оно строит
дома; и точно так же я отвечу по поводу других искусств.

Поэтому, Критий, тебе следует, коль скоро ты утверж-
даешь, что рассудительность — это знание самого себя,
уметь ответить на вопрос: будучи наукой о себе, что
 доставляет нам рассудительность прекрасного и достой-
ного упоминания? Ну, отвечай же.

— Но, Сократ,— возразил он,— ты неверно ведешь
исследование. Ведь рассудительность не подобна другим
знаниям, да и все остальные знания не подобны друг
другу. Ты же исследуешь их так, как если бы они были
друг другу подобны. Поэтому скажи мне,— продолжал
он,— разве у счетного искусства или у геометрии есть
произведения, подобные жилищу, создаваемому искус-
ством строительства, или плащу — творению ткацкого
искусства, или многим другим таким творениям, кои
можно указать для многих искусств? Можешь ли ты
мне указать на подобные произведения первых-двух
названных мною искусств? Нет, ты не сможешь этого
сделать!

А я отвечал:

— Ты прав. Но я могу тебе указать, к чему отлич-
ному от науки самой по себе относится каждая из этих
наук . Например, счетное искусство имеет дело с чет-
ными и нечетными числами и с вопросом о том, каково
их количество само по себе и по отношению друг к другу.
Не так ли?

— Безусловно, так,— отвечал он.

— Но разве при этом чёт и нечет не являются чем-то
отличным от самого искусства счета?

— Как же иначе?

 — Точно таким же образом и искусство взвешива-
ния — это наука о более и менее тяжелом весе. Но тяже-
лое и легкое — это ведь нечто отличное от искусства
взвешивания самого по себе. Ты согласен?

— Конечно.

— Скажи же, наукой о чем является рассудитель-
ность? Ведь, наверное, о том, что отлично от рассуди-
тельности самой по себе?

— Вот в этом-то и все дело, Сократ,— сказал он.—
Ты в своих поисках пришел к тому, что отличает рас-
судительность от всех остальных знаний, но тем не ме-
нее продолжаешь отыскивать некое ее сходство с ними.
с Однако это не так, все остальные науки имеют своим
предметом нечто иное, а не самих себя, рассудитель-
ность же — единственная наука, имеющая своим пред-
метом как другие науки, так и самое себя. И это вовсе
для тебя не секрет. Однако, думаю я, ты делаешь то, что
недавно еще за собой отрицал: ты пытаешься меня опро-
вергнуть, пренебрегая самой сутью нашего рассуж-
дения.

— Как можешь ты думать,— возразил я,— если
бы даже я тебя полностью опроверг, будто я это делаю
ради чего-то иного, а не ради того, о чем я и сам себя
вопрошаю — каковы на этот счет мои взгляды — ибо опа-
саюсь, как бы от меня не укрылась какая-то вещь, в зна-
нии коей я убежден, между тем как на самом деле ее
не знаю. И сейчас я утверждаю, что занят именно этим,
и рассматриваю твое суждение главным образом ради
себя, а может быть, и ради пользы других: или ты не
считаешь, что это было бы общим благом почти всех
людей, если бы стала очевидной суть каждой вещи?

— Нет, напротив, Сократ, я думаю именно так.

— А посему,— сказал я,— смело отвечай, мой ми-
лый, на вопрос, что тебе кажется правильным, и оставь
заботу о том, будет ли опровергнут Критий или Сократ:

внимательно вдумавшись в само рассуждение, посмотри,
какой выход останется тому, кто окажется опровергнут.

— Что ж,— отвечал он,— я так и сделаю. Мне ка-
жется, ты говоришь ладно.

— Так скажи' же,— подхватил я,— как ты судишь
о рассудительности?

— Итак, я утверждаю,— отвечал он,— что среди
всех прочих знаний она единственная является наукой
и о самой себе и о других науках.

— Значит,— спросил я,— она является также нау-
кой о невежестве, коль скоро она — наука о знании?

— Несомненно,— отвечал он.

— Следовательно, один только рассудительный
человек может познать самого себя и выявить, что имен-
но он знает и что — нет, и точно так же он будет спо-
собен разглядеть других — что именно каждый из них
знает и думает (если только он что-то знает), а с другой
стороны, что каждый знает по его собственному мнению,
на самом же деле не знает. Никто другой всего этого не
может. Таким образом, быть рассудительным и рассу-
дительность и самопознание — все это означает не что
иное, как способность знать, что именно ты знаешь и
чего не знаешь. Ведь именно это ты утверждаешь?

— Да, именно это,— отвечал он.

— Давай совершим третье жертвоприношение Зевсу
Спасителю ³⁰,— сказал я,— и, начав заново наше иссле
дование, во-первых, посмотрим, возможно или нет ко-
му-то знать о том, что мы знаем и чего мы не знаем, и
знаем ли мы это или нет; затем, если это даже воз-
можно знать, какая нам польза в таком знании?

— Да, это следует рассмотреть,— отозвался он.

— Так давай же, мой Критий, — предложил я, — по-
смотри, не окажешься ли ты здесь находчивее меня?
Я ведь пребываю в полном недоумении. И сказать
тебе, по какой причине?

— Да, конечно,— отвечал он.

— Не сводится ли все это,— продолжал я,— к тому,
что, как ты сейчас сказал, существует некая единая
с наука, предмет которой есть не что иное, как она сама
и другие науки, причем она является также наукой и
о невежестве?

— Несомненно.

— Посмотри же, мой друг, как странна та речь, что
мы с тобой повели: ведь если ты рассмотришь тот же
самый вопрос в других областях, ты увидишь, думаю я,
насколько это невероятно.

— Каким образом я это увижу и на каких примерах?

— А вот на каких. Представь себе, если угодно, что
существует некое зрение, которое не имеет своим объек-
том то, что является объектом всех других зрений, но
представляет собою видение лишь самого себя и других
d зрений, а также слепоты; при этом оно, будучи зрением,
вовсе не различает цвета, но видит лишь себя и другие
зрения. Думаешь ли ты, что нечто подобное существует?

— Нет, клянусь Зевсом, ни в коей мере.

— А как насчет слуха, который не слышит ни од-
ного звука, но зато слышит сам себя и другие слыша-
ния, а также глухоту?

— И этого не бывает.

— Рассмотри же в целом все чувства — покажется
ли тебе, что какое-то из них является ощущением са-
мого себя и других чувств, само же оно не ощущает ни-
чего из того, что дано ощущать другим чувствам?

— Нет, мне это кажется невозможным.
е    — А бывает ли, по-твоему, какая-то страсть, кото-
рая не направлена ни на одно из удовольствий, но лишь
на самое себя и на другие страсти?

— Конечно, нет.                                     _

— Точно так же, думаю я, не бывает и желания,     |
которое не желает ничего хорошего, но желает лишь
самого себя и другие желания.

— Конечно же не бывает.

— А можешь ли ты назвать любовь, которая ве была
бы любовью к чему-то прекрасному, но была бы направ-
лена лишь на себя и на другие любовные страсти?

— Нет, не могу,— отвечал он.

— Ну а можешь ли ты вообразить себе страх, кото-
рый направлен на самого себя и на другие страхи, но не
боится ничего ужасного?

— Нет, я не представляю себе этого,— сказал он.

— А мнение, направленное на другие мнения и на
само себя, но не имеющее никакого мнения о том, что
составляет предмет других мнений?

— Ни в коем случае.

— Но вот о науке, похоже, мы утверждаем, что ей
свойственно, не имея никакого предмета изучения, быть
наукой о себе самой и о других науках?

— Да, мы это утверждаем.

— Так разве это не странно, если даже это и обстоит
таким образом? Не будем же настаивать на том, что этого
не бывает, но попробуем разобраться еще раз — может
быть, это возможно.

— Твои слова правильны,                      

— Что же, скажем ли мы, что эта наука является
наукой о чем-то и в ней заложена некая потенция быть
таковой? Ты с этим согласен?

— Да, несомненно.

— Ведь и о большем мы утверждаем, что оно обла-
дает такого рода потенцией, которая позволяет ему быть
большим, чем нечто другое?

— Да.

— А это другое разве не является меньшим, коль
скоро большее — больше?

— Это неизбежно.

— Итак, если бы мы нашли некое большее, которое
было бы больше [других] больших и самого себя, но
другие большие не превышали бы ни одно из них, то
ему вполне оказалось бы присущим быть больше само- с
го себя и одновременно меньше? Или ты не согласен
с этим?

— Напротив, я считаю это само собой разумею-
щимся, Сократ,— отвечал Критий.

— Значит, если что-либо является двойным по от-
ношению к другим двойным величинам и к самому себе,
то именно будучи половиной самого себя и других
двойных величин, оно будет двойным как по отношению
к самому себе, так и к ним. Ведь двойным оно может
быть только по отношению к своей половине.

— Это верно.

— Что-нибудь более многочисленное по отношению
к самому себе разве не будет одновременно менее мно-
гочисленным, более тяжелое — менее тяжелым, более
старое — менее старым и так далее? Какой бы потен-
цией оно в отношении самого себя ни обладало, разве
не обретет оно ту сущность, к которой применялась дан-
ная потенция? Я имею в виду, например, следующее:

слух, говорим мы, является слухом только по отноше-
нию к звуку. Не так ли?

— Так.

— Значит, если бы он слышал самого себя, то лишь
в том случае, если бы обладал звуком: ведь в противном
случае он не мог бы себя слышать.

— Да, безусловно так.

— Ну а зрение, мой достойнейший друг, если оно
видит само себя, ведь ему необходимо иметь окраску?
Не может же зрение видеть нечто бесцветное.

— Конечно, не может.

— Ты видишь, Критий, что среди всех перечислен-
ных примеров одни кажутся нам невозможными, дру-
гие же весьма сомнительными с точки зрения приме-
нения собственной потенции к самим себе. Что касается
величины, множества и других подобных вещей, такое
применение полностью исключается. Не так ли?

— Несомненно.

— А что до слуха, зрения, а также способности дви-
жения себя двигать, жары — себя сжигать и т. п., то
кому-то это внушает сомнение, а некоторым, быть
может, и нет. Здесь требуется, мой друг, великий чело-
век, который сумел бы провести все эти различения
и установить, точно ли ничто из сущего не имеет
по своей природе собственной потенции, направленной
на самое себя, а не на иное, или же одни вещи ее име-
ют, другие же — нет? И если окажется, что существуют
вещи, потенция которых направлена на них самих, зна-
чит, к ним принадлежит и наука, кою мы именуем рас-
судительностью. Я не верю, что сам смогу в этом разо-
браться, а потому не буду настаивать, что возможно
существование науки наук, и не допущу также, даже
если это в высшей степени вероятно, что такой наукой
является рассудительность, раньше чем не исследую,
приносит ли она нам в качестве таковой какую-то пользу
или нет. А что рассудительность есть нечто полезное и
благое, я берусь предсказать заранее; ты же, сын Кал-
лесхра, поскольку допустил, что рассудительность —
это наука о науке, а также и о невежестве, покажи пре-
жде всего, что сказанное мною сейчас возможно, а затем
что рассудительность вдобавок еще и полезна: тем са- с
мым ты, быть может, меня убедишь в том, что твое опре-
деление рассудительности правильно.

Мне показалось, что Критий, услышав это и видя
меня недоумевающим, под воздействием моего недоуме-
ния сам оказался в плену подобных же сомнений, как
те, кто, видя перед собой зевающего человека, сами начи-
нают зевать. А так как он привык к постоянному почету,
то стыдился присутствующих и не желал признаться
мне, что он не в состоянии разрешить ту задачу, которую
я ему предложил; притом он не произносил ничего яс-
ного, скрывая свое замешательство. Тогда я, чтобы
рассуждение наше продвинулось вперед, сказал:

— Но, Критий, если тебе это по душе, давай сейчас
договоримся, что возможно существование науки о на-
уке, и снова посмотрим, так ли это на самом деле. Сле-
довательно, если принять, что это в высшей степени
вероятно, то насколько больше возможно благодаря
этому знать, что именно кто-то знает или чего он не
знает? Ведь именно это мы называли самопознанием
и рассудительностью, не так ли?

— Да, конечно,— отвечал он,— так-то и получается,
мой Сократ: если кто обладает знанием, которое познает е
самое себя, то и сам он таков, как то, чем он обладает.
Подобно этому, если кто обладает скоростью, то он скор,
если красотою — прекрасен, если же познанием, то
он — познающий; когда же кто обладает познанием,
познающим самое себя, то он тем самым будет познаю
щим самого себя .

— Я не оспариваю,— возразил я,— того, что чело-
век, обладающий тем, что само себя познает, может по-
знать самого себя, но спрашиваю, неизбежно ли тот,
кто этим свойством обладает, узнаёт, что он знает, а че-
го — нет?

— Неизбежно, Сократ, ибо то и другое между собой
тождественно.

— Возможно,— сказал я,— но боюсь, что я остаюсь
все тем же: я снова не понимаю, что это одно и то же —
сознавать свое знание и знать, чего именно кто-то не
знает.

— Что ты хочешь этим сказать? — переспросил он.

— А вот что: знание, будучи знанием лишь себя
самого, способно ли различать нечто большее, чем то,
что одно из двух — это знание, а другое — незна-
ние?

— Нет, только это.

— Но разве это одно и то же — знание и незнание
ь в области здоровья и знание и незнание в области спра-
ведливости?

— Ни в коей мере.

— Ведь одно дело, полагаю я, это врачебное знание,
другое — знание государственное и еще другое — зна-
ние само по себе?

— Как же иначе?

— Значит, если кто не сведущ вдобавок в области
здоровья и справедливости, но познает лишь само зна-
ние, имея знание только о том, что он знает нечто и обла-
дает неким знанием, то он естественно познает и самого
себя и других. Так ты считаешь?

— Да.

— Но каким образом с помощью этого знания будет
с он знать, что именно он познает? Ведь законы здоровья
он познает с помощью врачебного искусства, а не рассу-
дительности, законы гармонии — не благодаря рассуди-
тельности, а благодаря искусству музыки, правила до-
мостроительства — тоже не с помощью рассудительно-
сти, но благодаря искусству зодчества, и так же обстоит
дело во всем остальном. Разве нет?

— По-видимому, так.

— Каким же образом рассудительность, если она
лишь наука наук, узнает, что она познаёт то, что отно-
сится к здоровью или же к зодчеству?

— Да, это для нее невозможно.

— Значит, тот, кто не знает эти предметы, будет
лишь знать, что он знающий, но не узнает, что именно
ему дано знать.

— Это похоже на правду.

d    — Итак, рассудительность и умение быть рассуди-
тельным — это не способность знать, что именно ты
знаешь или чего не знаешь, но, как видно, лишь спо-
собность знать вообще, что ты — знающий или незна-
ющий.

— Возможно.

— И значит, такой человек не сможет испытать того,
кто утверждает, что знает нечто, и выяснить, знает он
это самое или нет; он сможет, по-видимому, только по-
нять, что тот обладает неким знанием, но выявить, зна-
нием чего именно,— в этом рассудительность не сможет
ему помочь.

— Очевидно, нет.

— И, следовательно, невозможно будет отличить
человека, делающего вид, что он врач, но на самом деле
врачом не являющегося, от истинного врача и точно
так же других знающих людей — от невежд. Это можно
увидеть на следующем примере. Разве не так поступит
рассудительный или какой бы то ни было другой чело-
век, если захочет распознать истинного врача и само-
званца: он не станет беседовать с ним о врачебном искус-
стве, ибо, как мы сказали, врач не смыслит ни в чем,
кроме здоровья и болезней. Не правда ли?

— Да, так.

— О знании же он ничего не ведает — мы ведь от-
дали знание на откуп рассудительности.

— Да.

— И о врачебном искусстве, следовательно, чело-
век, умеющий лечить, ничего не знает, поскольку вра-
чебное искусство — это знание.

— Это верно.

— А что врач обладает неким знанием, это рассу-
дительный человек распознает. Но так как необходимо
испробовать, какого оно рода, должен он все-таки по-
смотреть, о чем это знание? Ведь любое знание опреде-
ляется не только тем, что оно есть знание, но и тем, ка-
ково оно и о чем?

— Да, именно этим.

— И врачебное искусство определяется как отличное
от других познаний тем, что оно есть знание здоровья
и болезней.

— Да.

— Так разве тот, кто стремится разобраться во вра-
чебном искусстве, не должен прежде всего разобраться,
в чем именно оно состоит? А до того, что находится
за его пределами, ему не должно быть ни малейшего
дела.

— Да, не должно.

— Следовательно, тот, кто правильно разбирается,
будет рассматривать врача — насколько он способен
лечить — в отношении к здоровью и болезням.

— Это естественно.

— Разве не будет он смотреть за тем, чтобы все ска
занное или сделанное в этой области было сказано или
сделано правильно?

— Это необходимо.

— А не владея врачебным искусством, мог бы кто-
нибудь проследить за тем или другим?

— Конечно, нет.

с    — Этого не мог бы, очевидно, ни рассудительный
человек, ни кто-либо другой, кроме врача: ведь рассу-
дительный человек должен быть для этого и врачом.

— Совершенно верно.

— Итак, несомненно, что если рассудительность
есть только знание о знании и о невежестве, то она не
в состоянии будет распознать ни врача — сведущ ли он
в своем искусстве или нет и думает ли он при этом о себе,
что он врач, или только изображает из себя такового,—
ни какого-либо иного знатока, кем бы он ни был; распо-
знать можно только собрата по искусству, о каких бы
мастерах ни шла речь.

— Это очевидно,— подтвердил Критий.

d    — Так какая же в таком случае нам польза, Кри-
тий,— продолжал я,— от рассудительности? Если бы,
как мы это предположили с самого начала, рассудитель-
ный человек знал, что он знает и чего не знает, что одно
он знает, а другое — нет, и мог бы разобраться и в дру-
гом человеке точно таким же образом, великую пользу
принесла бы она нам, говорим мы, коль скоро мы будем
рассудительными: обладая рассудительностью, мы про-
жили бы свою жизнь безупречно, и также все остальные,
кто пользовался бы нашим руководством. Мы и сами

е не брались бы за дела, в которых ничего не смыслим,
но искали бы знатоков, чтобы им эти дела поручить, и
других людей, пользующихся нашим руководством,
побуждали бы приниматься лишь за то, что они пред-
полагают выполнить правильно, то есть за то, что они
хорошо знают. Таким образом, благодаря рассудитель-
ности и дом под нашим руководством хорошо бы управ-
лялся, и государство, и все прочее, что подвластно рас-
172 судительности. И если ошибки будут устранены и воца-
рится правильность, то все, кто будут так настроены,
в любом деле необходимо станут действовать прекрасно
и правильно, а ведь те, кто действуют правильно, бывают
счастливы. Не так ли говорили мы, Критий,— продол-
жал я,— о рассудительности, когда утверждали, что
великим благом было бы знать, кто что знает и чего он
не знает?

— Разумеется,— отвечал он,— именно так мы и
говорили.

— Но теперь ведь ты видишь, что никакая наука
никогда не бывает такой по своей природе.

— Да, вижу,— отвечал он.

— Однако,— сказал я,— быть может, то, что мы ь
определили сейчас как рассудительность, а именно воз-
можность отличать знание от невежества, имеет то пре-
имущество, что человек, обладающий этой возмож-
ностью, усваивая что-то иное, легче это усваивает, и все
представляется ему более ясным, ибо всему, что он изу-
чает, он предпосылает знание. И, быть может, других
людей он лучше испытает в отношении того, что ему
самому понятно, а те, кто производят испытание без
такого знания, делают это слабее и хуже? Значит, мой
друг, вот какие примерно выгоды можно извлечь из с
рассудительности, мы же усматриваем в ней нечто боль-
шее и стремимся придать ей более высокое значение,
чем она имеет на самом деле?

— Возможно,— отвечал он,— ты и прав.

— Может быть,— сказал я.— Но может и статься,
что мы не выяснили ничего полезного. Мне лично рас-
судительность представляется чем-то странным, если
она такова, какой нам показалась. Давай, если ты не
возражаешь, согласимся, что можно познавать знание,
и не будем также отрицать наше первоначальное пред-
положение, что рассудительность — знание того, кто
что знает и чего он не знает, но допустим его; а допустив d
все это, мы еще лучше увидим, приносит ли она нам
в таком своем качестве пользу. Однако вот то, что мы
сегодня сказали о рассудительности — будто великим
была бы она благом, если бы оказалась способной руко-
водить и домашним и государственным обиходом,—
мне кажется, Критий, мы допустили неправильно.

— Почему так? — спросил он.

— А потому,— отвечал я,— что мы с легкостью до-
пустили, будто для людей было бы великим благом, если
бы каждый из нас делал сам то, что он знает, а то, что ему
неведомо, препоручал бы людям знающим.

— Значит, это,— перебил меня Критий вопросом,— β
.мы неправильно допустили?

— Мне кажется, неправильно,— отвечал я.

— В самом деле, ты говоришь о чудных вещах, мой
Сократ,— молвил он.

— Да, клянусь собакой,— сказал я,— и мне так ка-

11 Платон

 

жется, и, когда я недавно вдумался в это, я тоже сказал,
что мне представляется это несколько странным и нам
следует опасаться, что мы неверно ведем исследование.
По правде сказать, если рассудительность по преиму-
ществу такова, мне совсем не кажется очевидным, что
173 она способствует нашему благу.

— Как ты это понимаешь? — спросил он.— Скажи,
чтобы и мы поняли, что ты имеешь в виду.

— Боюсь,— отвечал я,— что говорю пустое; однако
необходимо рассмотреть то, что мне видится, и не про-
ходить необдуманно мимо этого, если только мы хоть
немного заботимся о себе.

— Ты прекрасно сказал,— молвил Критий.

— Слушай же,— продолжал я,— мой сон, пришел
ли он ко мне через роговые ворота или через ворота из
слоновой кости ³³. Ведь если нами руководит по пре-
имуществу рассудительность — в том качестве, как мы
ее сейчас определили,— и, с другой стороны, если она

ь действует в соответствии с науками, то ни один само-
званый кормчий нас не обманул бы, и ни врач, ни стра-
тег, ни кто-либо другой, делающий вид, что он знает то,
чего он не знает, не остался бы неразгаданным. А коль
скоро это обстоит таким образом, какой может быть иной
для нас вывод, кроме того, что и тела наши будут более
здоровыми, чем теперь, и скорее спасутся те, кто рис-
куют как на войне, так и на море, и любая утварь, одеж-

с да, обувь — одним словом, любые вещи будут изготов-
ляться искусно для нас, и все прочее, ибо мы будем поль-
зоваться услугами только истинных мастеров. И если
ты не возражаешь, давай согласимся, что прорицание —
это также наука о будущем, и рассудительность, руко-
водя им, отпугнет всех шарлатанов, истинных же про-
роков назначит нам прорицателями того, чему суждено
свершиться. Я постигаю, что человеческий род будет
подготовлен и снаряжен для сознательной жизни и дея-

d тельности таким образом: рассудительность, как верный
страж, не допустит, чтобы вмешалось невежество и стало
нашим помощником. Однако, мой милый Критий, мы
не можем пока быть уверенными в том, что, действуя
сознательно, тем самым добьемся для себя благополу-
чия и счастья.

— Но,— возразил Критий,— если ты недооценишь
сознательный подход, ты нелегко отыщешь другое сред-
ство осуществления благополучия ³⁴.

— Прошу тебя,— сказал я на это,— разъясни мне

 

еще немного: к чему должен я применить сознательный
подход? Не к изготовлению ли обуви?

— Нет, клянусь Зевсом!                          е

— Так не к обработке ли меди?

— Никоим образом.

— Но тогда к обработке шерсти, дерева или еще
чего-либо в этом роде?

— Конечно, нет.

— Следовательно,— сказал я,—мы не будем про-
должать настаивать на слове, гласящем, что человек,
живущий сознательно, тем самым и благоденствует.
Ведь ты не признаешь, что те, кто живут сознательно,
счастливы, наоборот, кажется мне, ты отличаешь благо-
денствующего человека от людей, живущих в некоторых
отношениях сознательно. Но, быть может, ты причис-
лишь к сознательно живущим того, кого я назвал не-
давно,— прорицателя, ведающего все, чему суждено
сбыться? Назовешь ли ты среди них его или кого-то 174
иного?

— Я лично назову и его, и другого.

— Кого же? — спросил я. — Ведь не того, кому ве-
домо кроме будущего и минувшее и настоящее, и ничто
для него не тайна? ³⁵ Допустим даже, что такой человек
существует. Однако, полагаю я, ты не сумеешь назвать
никого, кто жил бы еще более сознательно?

— Конечно, нет.

— Но, кроме того, я жажду знать, какое из знаний
делает его благоденствующим? Или же все без разбора?

— Нет, так не может быть,— отвечал Критий.

— Какая же наука имеет тут преимущество? И что ь
именно благодаря ей знает такой человек о настоящем,
прошедшем и будущем? Уж не разумеешь ли ты игру
в шашки?

— Какие там шашки! — воскликнул Критий.

— Быть может, искусство счета?

— Вовсе нет.

— Так, значит, то, что относится к здоровью?

— Скорее уж это,— отвечал он.

— А то знание, которое имеет, как я сказал, пре-
имущественное значение,— что именно оно позволяет
знать?

— Добро,— отвечал он,— и зло.

— Ах ты, злодей! — воскликнул я.— Ты давно уже
меня водишь за нос и скрываешь от меня, что не созна-
тельная жизнь приводит к благополучию и счастью и не с

все науки, сколько их есть, но лишь одна эта единствен-
ная наука — о добре и зле ³⁶. Но если, Критий, ты захо-
чешь вычленить эту науку из остальных, не меньше
ли от этого принесет нам здоровья искусство врачева-
ния, не худшую ли обувь — сапожное ремесло и худшее
платье — ткацкое и не меньше ли искусство корабле-
вождения убережет нас от гибели в море, а страте-
гическое искусство — от смерти в сражении?

— Нет, ничуть не меньше,— отвечал он.

— Но, милый Критий, мы будем лишены без этой
d науки благого и полезного свершения всех этих дел.

— Ты прав.

— Похоже, что здесь речь идет не о рассудитель-
ности, но о той науке, чье дело приносить нам пользу.
И оказывается, что эта иная наука — не о знании
и невежестве, но о благе и зле. Так что если суть такой
науки — приносить нам пользу, то рассудительность
имеет для нас какое-то иное значение.

— А почему бы,— спросил он,— ей и не быть по-
лезной? Если рассудительность — это наука наук по
е преимуществу и она руководит другими науками, то,
начальствуя при этом и над наукой о благе, она приносит
нам пользу.

— Значит, и здоровье нам приносит она, а не вра-
чебное искусство? — спросил я.— И все задачи других
искусств выполняет она, а не каждое из них делает свое
дело? Но разве мы не засвидетельствовали уже давным-
давно, что она — знание лишь о знании и о невежестве
и более ни о чем? Не так ли?

— Это очевидно.

— Значит, она не будет творцом здоровья?

— Нет-нет.

75    — И здоровье — это творение другого искусства?
Ведь правда?

— Да, другого.

— Точно так же она не творец пользы, мой друг:

ведь мы сейчас отдали эту задачу другому искусству.
Или не так?

— Нет, именно так.

— Какая же польза от рассудительности, если она
не создает ничего полезного?

— Да, видимо, никакой, Сократ.

— Теперь ты видишь, Критий, что раньше я неда-
ром опасался и справедливо обвинял самого себя в том,
что не усматриваю ничего дельного по поводу рассудительности?

Ведь то, что, по общему мнению, прекраснее
всего, не могло бы показаться нам бесполезным,
если бы от меня была хоть какая-то польза в правильном
исследовании. Ныне же мы разбиты по всем направле-
ниям и не в состоянии понять, чему из сущего учреди-
тель имен ³⁷ дал это имя — «рассудительность». При
этом мы приняли много такого, что не вытекает из на-
шего рассуждения. Так, мы допустили существование
науки наук, хотя рассуждение нам этого не позволяло
и не давало для этого основания; мы также приняли,
что эта наука ведает делами других наук (хотя и это с
не вытекало из нашего рассуждения), дабы у нас полу-
чилось, что рассудительный человек, будучи знающим,
знает то, что он знает, и не знает того, чего он не знает.
С этим мы согласились весьма самонадеянно, не обра-
тив внимания, что невозможно хоть как-то знать то,
что совсем не знаешь: ведь наше допущение позволяет
думать, что можно знать то, чего ты не знаешь. Однако,
как мне кажется, не может быть ничего более бессмыс-
ленного. И поскольку наше исследование оказа-
лось наивным и лишенным прочного основания, оно d
совсем не в состоянии найти истину; наоборот, мы так
над ним насмеялись, что придуманная всеми нами вна-
чале и сообща принятая на веру рассудительность по-
казалась нам по великой нашей самонадеянности бес-
полезной ³⁸.

Из-за себя я на это не так уже негодую; но за тебя,
мой Хармид, мне было бы очень досадно, если бы ты,
столь видный собою и вдобавок обладающий столь рас-
судительной душой, не извлек никакой выгоды из своей е
рассудительности и она не принесла бы тебе своим при-
сутствием никакой пользы в жизни. А еще более досадно
мне из-за заговора, которому научился я у фракийца,—
я выучил его со столь великим трудом, а он оказался
непригодным для стоящего дела. Однако я все же не
думаю, чтобы это обстояло таким образом; скорее всего
я просто негодный исследователь: ведь рассудитель-
ность — это великое благо, и, если бы ты обладал ею,
ты был бы блаженным человеком. Но посмотри, может 176
быть, ты ею и обладаешь и вовсе не нуждаешься в заго-
воре: ведь если она у тебя есть, я скорее буду советовать
тебе считать меня пустословом, неспособным что бы то
ни было исследовать с помощью рассуждения, а тебя
самого, насколько ты рассудительнее меня, настолько
же почитать и более счастливым.

А Хармид на это:

— Клянусь Зевсом, Сократ, я лично не знаю, обла-
даю я рассудительностью или нет. И как я могу знать
то, относительно чего даже вы с Критием не сумели —
как ты сам говоришь — выяснить, что же это такое.
ь Однако я не слишком тебе доверяю, Сократ, и думаю,
что весьма нуждаюсь в заговоре; так что с моей стороны
нет никакого препятствия к тому, чтобы ты заговаривал
меня столько дней, сколько ты сам сочтешь нужным.

— Прекрасно,— молвил Критий,— но,  Хармид,
прими во внимание вот что: для меня это будет свиде-
тельством твоей рассудительности, если ты предоста-
вишь Сократу тебя заговаривать и не отойдешь уже
впредь от него ни на шаг .

— Уж я,— сказал Хармид,— буду следовать за ним
с и не оставлю его в покое. Ведь было бы ужасно с моей
стороны, если бы я не повиновался тебе, моему опеку-
ну, и не выполнил бы того, что ты велишь.

— Да, я велю тебе это,— молвил Критий.

— Так я и поступлю,— отвечал он,— и начну с се-
годняшнего же дня.

— Послушайте-ка,— вставил тут я,— что это вы
задумываете?

— Ничего,— отвечал Хармид,— все уже задумано.

— Значит, ты,— сказал я,— принуждаешь меня
подчиниться и лишаешь меня права голоса?

— Да, я тебя принуждаю,— отвечал он,— по при-
казу нашего Крития. Подумай же, что ты с этим можешь
поделать?

d    — Мне ничего не остается делать,— возразил я.—
Ведь если ты за что-то берешься и хочешь кого-то к че-
му-то принудить, никто из людей не может против тебя
устоять.

— Так и ты,— молвил он,— не сопротивляйся.

— Нет,— сказал я,— я не буду сопротивляться.