Шохин В. К

ТЕОЛОГИЯ

ВВЕДЕНИЕ В БОГОСЛОВСКИЕ ДИСЦИПЛИНЫ

 

УЧЕБНО-МЕТОДИЧЕСКОЕ

ПОСОБИЕ

                         

 

 

 

                                    М., ИФРАН, 2002

 

 

 

                                                       СОДЕРЖАНИЕ

 

Новая реальность российского гуманитарного образования.............................

Лекция 1. “Теология”: содержание предмета a priori...............................................

Лекция 2. “Теология”: реальность истории религий...............................................

Лекция 3. Религиеведение, философия религии и религиозная философия в

перспективе теологии.................................................................................................

Лекция 4. Теология: сложение дисциплинарной структуры...................................

Лекция 5. Система теологических дисциплин. Апологетика и источниковедение

Лекция 6. Догматическое богословие — основополагающая теологическая

дисциплина..................................................................................................................

Лекция 7. Христианская догматика и философская рациональность.....................

Лекция 8. Нравственное богословие или теэтетика.................................................

Лекция 9. Литургическое и каноническое богословие ...........................................

Лекция 10. Герменевтика Св. Писания и Предания.................................................

Прикладные богословские дискурсы.....................................................................

Ориентировочные тексты для семинарских занятий...........................................

Темы экзаменационных вопросов..............................................................................

Основная литература...................................................................................................

 

 

 

 

    НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ РОССИЙСКОГО ГУМАНИТАРНОГО

                                       ОБРАЗОВАНИЯ

Констатации самых различных случаев нашего отставания от того, что обычно у нас называют цивилизованным миром, уже очень давно стали общим местом в “российском дискурсе”. Часто здесь отражаются реальные хронологические соотношения, которые осмысляются в связи с реальной необходимостью нашего вступления в ту или иную техническую, экономическую, правовую или иную нишу “мирового сообщества”, иногда эти цифры выступают в роли нужной для обеспечения той или иной политической идеи риторической фигурой. Но в любом случае предполагается, что высказывания такого рода являются императивом, побуждением к действию, направленному на исправление существующего положения дел. Если говорится, что мы отстали от цивилизованных стран лет на 10, это означает, что мы надеемся на скорое “выравнивание”, если говорится, что на 20, предполагается, что быстрых результатов в чем-то ожидать не приходится, а если на 30 — значит речь идет об очень долгосрочном плане “реабилитации”, так как история развивается по все более ускоренному сценарию. Пользуясь опытом подобных устойчивых хронологических сопоставлений (опыт, особенно “устойчивый”, на то и опыт, чтобы им пользоваться), мы тоже решимся констатировать, что в определенной, притом важнейшей области духовно-гуманитарного образования, которая стала реальностью западной цивилизации уже очень давно, мы умудрились отстать от нее не на 10, 20 или 30 лет, а более, чем на шесть столетий по одним подсчетам и почти на восемь по другим... Речь идет об университетском преподавании теологии или, по-другому, о преподавании богословия в системе высшей светской школы. В том, что сказанное — не риторическая фигура, но историческая информация вполне проверяемая,  мы сейчас без труда убедимся.

Французский историк Ж. Ле Гофф правильно заметил, что XIII в. стал веком университетов потому, что он был веком корпораций — организаций ремесленников любых профессий, объединявшихся для защиты своих интересов^[1]. Ученые преподаватели, которых называли магистрами, были такими же ремесленниками, как и прочие, и их объединения ради защиты своих интересов и обеспечения монополии на свой вид деятельности и привели со временем к появлению такой корпорации, как университет. Одним из частных магистров теологии был еще Петр Абеляр, который около 1120 г. начал без лицензии преподавать этот предмет в одной из мирской школ, а с 1136 г. открыл собственную школу на холме св. Женевьевы, другим — его ученик Петр Ломабардский, в том же году начавший преподавать богословие в кафедральной школе Нотр-Дама, и они упоминает также о других. Начальная стадия формирования Парижского университета, в рамках которого осуществлялось “магистерство”, относится к 1150 — 1170 гг. Но корпорация становилась законной, когда у нее появлялись права и обязанности, и уже к 1194 г. относится сообщение о том, что папа Целестин III даровал парижской университетской корпорации первые привилегии, а в 1215 г. кардинал и легат Григория IX Робер де Курсон дал ей первые официальные уставы^[2]. Члены университеской корпорации магистры-клирики, среди которых выделялись прежде всего теологи, стала окончательно узаконеннным сообществом, а новый средневековый цех — цех образованности — новой реальностью средневекового общества. По крайней мере к 1213 г. относится первое упоминание о структуре этого нового цеха, ставшей канонической на века для последовавших университетских корпораций как во Франции, так и практически во всей Европе. Каждый факультет этого “ученого цеха” был организован иерархически — ученики (scholares) подчинялись подмастерьям науки (baccalaurei), а те — мастерам (doctores), из состава которых выбирались мэтры-регенты, а из последних —  декан, возглавлявший весь “цех”. Факультетов же всего было четыре: низший, “артистический” (где преподавались  “свободные искусства”^[3]) и три высших —  теологический, юридический и медицинский. Другой древнейший университет, Болонский^[4], славился своими юристами, Парижский же — теологами, и именно сюда съезжались для изучения, а затем и преподавания богословия студенты со всей Европы. Выпускники теологического факультета Сорбоны известны каждому, кто хоть когда-либо заглядывал в учебники по истории философии. Среди них были Альберт Великий, Фома Аквинский, Раймунд Луллий, Роджер Бэкон, Иоанн Дунс Скот, Вильям Оккам (не упоминая о прочих). Среди французских университетов XIII в., в которых теология (по примеру Сорбоны) была приоритетной, можно назвать университет в Тулузе (основан в 1229 г.), теологический факультет которого был организован  Григорием IX противодействия альбигойцам^[5], и, несколько позднее, в Анжере.

Как и всякий ремесленный цех, университетский следовал правилам четко организованной деятельности. Преподавание богословия (как и других наук) включало два ясно определенных формата: лекции и диспуты (практическое выяснение степени рецептивности студентов). Студент-теолог прослушивал лекционный курс по чтению Библии с комментариями, а затем “Сентенции” Петра Ломбардского (1155 — 1157), представлявшие собой свод речений Отцов Церкви, распределенных по четырем главам —  “О тайне Св. Троицы”, “О творении и формировании материальных и духовных существ и о многом другом, к этому относящемся”, “О воплощении Слова” и “О Таинствах”. Комментарии к Библии опирались на концепцию средневековой герменевтики, согласно которой каждый библейский текст имеет четыре уровня смыслов (буквальный, типологический, нравственный и мистический), “Сентенции” же представляли собой свод всего католического вероучения, который комментировало в течение всего средневековья не менее 300 схоластов, в их числе и все самые крупные (именно в ходе комментирования  “Сентенциям” ставились и решались основные проблемы, составившие “золотой фонд” средневековой философии). В ходе диспутов (которые частично сопоставимы с современными семинарами) студент должен был точно “установить” (determinare), обосновать (arguere) и защитить (disputare) конкретное истолкование библейского текста или  вероучение — подобно тому, как на других факультетах он должен был проделать все то же самое с конкретным положением медицины или юриспруденции (dogmata scientirum). От этих учебных диспутов следует отличать праздничные (можно сказать даже “карнавальные”) университетские диалектические турниры, в которых один мэтр бросал перчатку другим и в которых принимали участие не только “рыцари”-магистры, но и их “оруженосцы”-бакалавры^[6].

Деятельность английских теологов прошла те же стадии, что и становление парижского “теологического цеха”. В 1133 г. Роберт Пуллен начал читать (как частный магистр) лекции по толкованию Библии, и очень скоро его коллеги составили теологический факультет Оксфордского университета (первые статуты получил уже в 1214 г.) и Кембриджского (1231 — 1233). В обоих случаях методы преподавания вполне сходились с парижскими, и потому нас не должно удивлять, что основными текстами Дунса Скота остались парижские и оксфордские комментарии к “Сентенциям”.

Не следует думать, что учреждение университетской теологии проходило везде без проблем. Если в некоторых случаях папы (ставшие со временем основными патронами университетов, обеспечивавшими им защиту от других “корпораций”, но требовавшие за это “преданности”) охотно поддерживали теологические факультеты (см. выше в связи с Тулузой, иногда целью пап при этом была поддержка монастырей той или иной области или другие мотивы), то в иных они, в соответствии с ситуацией, и препятствовали их организации. Начавшая чуть позже контролировать университеты светская (королевская, герзогская и прочая) власть также в каждом случае, где это было в пределах ее возможности, решала вопрос, быть таковым факультетам в таком-то университете или не быть (нередко исходя из своих отношениях с властью папской). Тем не менее география университетского преподавания теологии неизменно расширялась. С 1343 г. она преподается в Пизе, с 1348 —  в  Праге, с 1349 —  во Флоренции, с 1362 —  в Болонье, с 1363 по инициативе Урбана V — в Падуе, с 1385 — в Гейдельберге, с 1388 — в Кельне, с 1409 — в Эксе (Франция),  с 1418 по личному распоряжению Мартина V — в Валладолиде (Испания), с 1426 — в Лувене, с 1443 — в Ростоке, с 1453 — в Глазго, с 1477 — в Тюбингене, с 1502 — в Виттенберге.

С последним из названных университетов был связан самый крупный поворот в истории христианства со времен великой схизмы 1053 г.  — эпоха Реформации, которая началась с опубликования в 1517 г. 95 антикатолических тезисов профессором теологического факультета Виттенбергского университета Мартином Лютером.  Но и она не внесла в основной формат преподавания теологии, сложившийся триста лет назад, структурных изменений. Преподавание Библии сохранило все свое значение (и даже приобрело большее), с той только разницей, что ее изучали и толковали уже не по латинской Вульгате, а по немецкому лютеровскому переводу, а “Сентенции” были замещены “Основными “местами” теологических предметов” Меланхтона (1521). Правда, реформаторы, в соответствии со своим догматом о боговдохновенности только Библии, уделяли значительно меньшее внимание прочим авторитетам, а “школьный” метод изучения богословия, равно как и привлечение к этому изучению философской рационализации, временно были отвергнуты. Но постепенно философская рациональность восстанавливает и у реформаторов свои права, и формируется разветвленная лютеранская схоластика (со временем начавшая вызывать протесты у пиетистов). Более того, реформация только способствовала открытию теологических факультетов, так как теперь они стали ареной соперничества реформаторов и контрреформаторов. Само первенствующее положении теологии в системе четырех основных университетских факультетов сохраняется в Европе вплоть до XIX в. В университетскую систему образования Америки теология вводится уже с 1636 г., с учреждением первой североамериканской высшей школы — конгрегационалистского^[7] Гарвардского колледжа (Кембридж, близ Оксфорда).

 Университетская теология сумела выжить в условиях кровавых гугенотских войн во Франции^[8], тридцатилетней войны в Германии, гражданской войны в Англии, агрессивной агитации вольтерьянства, в огне Французской революции 1789 — 1793 гг., провозгласившей новую “религию разума”, оказавшуюся пародией на римское язычество. Она смогла спокойно проигнорировать иронические колкости влиятельнейших “просветителей”^[9], а затем новую “религию разума” О. Конта, оказавшуюся на сей раз пародией на сам разум^[10] и ряд других атеистических кевазирелигий. В ХХ столетии университетская теология спокойно выживает в двух мировых войнах, новую квазирелигию коммунистической идеократии в Восточной Европе^[11] и все углублявшийся процесс секуляризации социума в современном “обществе потребления”. Имена выдающихся философов, которые были студентами теологических факультетов в новое и новейшее время, могли бы стать предметом самостоятельного размышления. В их числе имена Гегеля и Шеллинга (Тюбингенский университет), Киркегора (Копенгагенский), Брентано (Мюнхенский и Вюрцбургский), Хайдеггера (Фрайбургский). Причина подобной устойчивости и результативности открыта для самого широкого спектра толкований в зависимости от мировоззренческого уровня толкователя. Атеист увидит ее в привязанности  человечества к своему “детству”, в силе “архаических пережитков прошлого”, тот, кто предпочитает называть себя модным именем “агностик” — в значимости религии для культуры и цивилизации, а верующий вспомнит слова равви Гамалиила, сказавшего в синедрионе противникам христианства, что если это предприятие и это дело — от человеков, то оно разрушится, А если от Бога, то вы не можете разрушить его (Деян 5: 38-39).

В России идея введения богословия в университетскую программу, которая должна была представляться казалось бы сама собой разумеющейся ввиду канонической четырехчастной структуры европейских университетов, начала посещать умы едва уже не со времени создания первого, Московского университета  в 1755 г. Она, однако, не смогла преодолеть сопротивления Св. Синода, который видел в светской теологии покушение на свои приоритеты, а использование ее потенциала в целях противодействия атеизму и в качестве духовно-стабилизирующей силы казалось ему не очень значительной выгодой, поскольку гарантом религиозного порядка в России было не богословие, но государственная власть. При этом никого не смутила и та очевидная ассиметрия, при которой в духовных академиях изучались все без исключения “светские” предметы, что позволяло их выпускникам впоследствии преподавать и в университетах ^[12].

К началу ХХ в. в России действовали 9 университетов, из которых теологический факультет был только в двух “неправославных” — в Туртуском (Дерптский, Юрьевский — основан в 1802 г.) и в Варшавском (основан в 1869 г.).  Правда, в 1835 г. очередной университетский устав определил богословие и историю церкви (наряду с действовавшим правом) в качестве обязательных предметов для всех факультетов. Однако даже при министерстве народного образования гр. С.А. Уварова, сформировавшего знаменитый тезис, по которому православие, самодержавие и народность суть “те главные начала, которые надлежало включить в систему общественного образования”^[13], первое из “главных начал” по европейским стандартам в нашу университетскую структуру никоим образом не прошло. Теологический факультет не был предусмотрен ни в 1835 г., ни в 1869, ни в уставу 1884.^[14] Поэтому правильнее говорить об отдельных “вкраплениях” богословия в российскую университетскую систему^[15].

В советский период, когда атеизм стал государственной религией и до 1944 г. были закрыты даже все духовные учебные учреждения, идея университетского преподавания богословия была бы осуществима не более, чем строительство моста, соединяющего Беломорканал с Панамским каналом. Сама идея подобного внедрения “опиума для народа” в университетское образование даже во времена “оттепели” гарантировала бы ее возможному (точнее, “невозможному”) автору в лучшем случае насильственное психлечение.

 И только после отказа от атеистической идеократии “движение за теологию” начало постепенно преодолевать сопротивление тех “научных атеистов”, которые приняли более соответствующее духу времени именование “религиеведов” (некоторые  из них называют себя, видимо, по старой памяти, “научными религиеведами”).

Отдельные опыты чтения богословских спецкурсов в отдельных вузах датируются с начала 1990-х годов, и это начальное и вполне “светское” движение получило признание в появлении в 1993 г. “теологии” в новом классификаторе государственных образовательных направлений и специальностей, и как следствие появился образовательный стандарт для подготовки бакалавров теологии. В 1994 г. данное движение получило всестороннюю поддержку, когда Предстоятель Русской Православной Церкви (РПЦ) Алексий II (обнаруживший здесь значительно более широкое мышление в сравнении с первоиерархами синодального периода), ряд членов Российской Академии наук и ректор МГУ обратились в Комитет по науке Российской Федерации в связи с необходимостью открытия теологических специальностей и образовательных направлений в высшей школе. В 1999 г. потребовалась повторная апелляция Патриарха, президентов Российской Академии наук и Российской Академии образования и вузовских ректоров, в результате которой РПЦ и Министерство образования формируют для решения проблемы Координационный совет. В 2000 г. направление Теология с подготовкой бакалавров и магистров включается в государственный классификатор. В 2001 г. утверждается стандарт по специальности Теология для бакалавров (четырехгодичная подготовка) и магистров (двухгодичная подготовка)^[16]. В настоящее время параллельно с данной схемой разрабатывается и другая, более привычная для отечественной образовательной системы: пятилетняя подготовка специалистов и аспирантура. Завершение образования по рассматриваемому проекту должно обеспечить возможность получения диплома философа со специализацией “теология”, а учреждаемый в настоящее время диссертационный совет позволит защищать кандидатские диссертации по теологии.  

К настоящему времени в России известны уже несколько форм институциализации богословия. В Омском государственном университете учреждено отделение теологии, в университетах Алтайском, Дальневосточном и Рязанском — факультеты, в Тверском и Тульском педагогическом — межфакультетские кафедры.  Москва, в которой позиции “научно-атеистического религиеведения” сильнее, чем в регионах^[17], пока еще не вышла за уровень отдельных лекционных курсов (читались в МГУ, Физтехе и некоторых других вузах). Автор этих строк полагает, что более солидная институциализация теологии в университетах российской столицы (в систему которых входит и Государственный университет гуманитарных наук) является делом недалекого будущего. Можно выразить надежду, что и настоящее учебно-методическое пособие (составляющее “конспект” учебного пособия) также содействовать решению этой задачи, значимость которой для духовно-культурного возрождения нашей родины, традиции которой однозначно укоренены в христианстве, представляется самоочевидной.

Задача настоящего пособия состоит в том, чтобы ввести студентов-гуманитариев, специализирующихся в философии и политологии, в начальное представление о теологическом знании и об основных теологических дисциплинах, с различными “разночтениями” принимаемые основными христианскими конфессиями. Автор убежден в том, что именно выяснение дисциплинарной идентичности направлений богословской рефлексии является оптимальным базисом для любого богословского образования —  подобно тому как таковым для образования философского должно быть начальное ознакомление студента не с тем, что тот или иной преподаватель думает о природе, обществе, содержании религиозной веры и других мировоззренческих проблемах (а именно по этому принципу строится большинство наших бесчисленных “введений в философию”), а с тем, что такое теория познания, онтология, этика и другие базовые философские дисциплины и что составляет их предметный и проблемный фонд. Показательно, что параллельное отсутствие внимания к богословской пропедевтике является достаточно характерным для преподавания богословия в отечественных духовных институциях^[18].

Обозначенная задача объясняет структуру самого курса. Первый его блок (Лекции 1 — 3) составляют “пролегомены”, в коих выясняется само значение понятия т е о л о г и я (вначале теоретически, затем исторически), а затем ее параллели с религиеведением и философией религии и сущностное отличие от них. Второй блок (Лекции 4 — 5) включает историю становления и осмысления самой д и с ц и п л  и н а  р н о й  с и с т е м ы теологии (как на Западе, так и в России), а также попытку ее оптимальной структуризации — при которой, по мнению автора, должны различаться “предметы богословского образования” и “богословские дисциплины” в собственном смысле (что, как правило, смешивается). Наконец, блок третий и последний охватывает о с н о в н ы е  с о с т а в л я ю щ и е  этой системы в их логической последовательности; специальное осмысление получает “вековечный” вопрос о корреляциях определяющей богословской дисциплины — догматического богословия — и философии (Лекции 6 — 10). Заключение посвящено осмыслению теологического и теоретического статуса и значимости тех проблем и задач богословской мысли, которые обычно включаются в широкие области “практического” и “сравнительного” богословия. Поскольку главная задача состояла в том, чтобы при начальном ознакомлении секулярных студентов с богословским знанием представить им  богословские дисциплин в системе, а не в детализации (такова задача уже не начального курса), некоторые, сами по себе заслуживающие несравненно большей конкретизации (таковы, прежде всего, источниковедческая библиология, патрология и история церкви), были изложены кратко, как “дисциплины пердварительные” (терминология митр. Макария [Булгакова]). С целью же фиксирования внимания студентов на системности в самом изложении материала, автор в каждой  лекции неоднократно ссылался на сказанное в предыдущих, предполагая, что развитие “логического внимания” компенсирует определенную пестроту этих автореференций.     

Будучи убежденным в том, что даже вводное преподавание такой области теоретического дискурса, каковой является теология, должно с необходимостью сопровождаться (как и в случае с философией) самостоятельной работой студентов над определенными текстами, автор пособия включает в него тексты для семинарских занятий (отчасти в духе тех средневековых “магистров” теологии, о которых речь шла выше). Поскольку, как было выяснено, мы делаем лишь первые, “младенческие” шаги в университетском освоении теологии, автор, осознавая экспериментальный характер своей деятельности в данном направлении, счел себя в выборе этих текстов вполне свободным. Предлагаемые тексты для семинарских занятий, наряду с темами для экзаменов и рефератов, а также со списком рекомендуемой литературы составляют Приложение к настоящему пособию.

Придерживаясь твердой убежденности в том, что то, что сближает основные христианские конфессии, неизмеримо больше того, что их разделяет и считая распространенные настроения, опирающиеся на взгляд противоположный,  “богословским сектантством”, противоречащим самому духу христианства, автор без всяких оговорок привлекал мнения инославных авторов наряду с православными в тех случаях, где позиции практически или теоретически совпадают. Эта “экуменическая” позиция не противоречит, однако, тому, что парадигмальной он считает именно православную точку отсчета (как наиболее адекватно выражающую христианский традиционализм, а потому и Святоотеческое и Апостольское Предание). Сказанное выразилось не только в отдельных конкретных указаниях в тексте, но и в преобладающей цитируемости представителей русской богословской школы.

 

 

 

                                               ЛЕКЦИЯ 1

      “ТЕОЛОГИЯ”: СОДЕРЖАНИЕ ПРЕДМЕТА  A PRIORI

“Философия духа” и “философия тела”. Основные этапы становления “философии тела” — натуралистическая философская антропология ХХ века (Г. Плеснер “Ступени органического и человек. Введение в философскую антропологию” (1928); А. Гелен “Человек. Его природа и положение в мире” (1940), “О систематике антропологии” (1963); частично Э. Ротхакер); антропологическая феноменология (Мерло-Понти М. Око и дух (1960) и другие авторы); постструктурализм (“замещения” человеческой личности психо-соматическими функциями — Ж. Делез, Ж. Лакан, Ю. Кристева и др.). Отечественная “феноменологии тела” (В.А.Подорога). Логическая проблематичность всех версий “философии тела” — современный аргумент в пользу “философии духа”.

1.1. Три ступени предметов гегелевской “философии духа”: философия субъективного, объективного и абсолютного (искусство, религия, философия) духа. Типологические аналоги: искусство и философия искусства, философия и история философии, религия и теология. Этимология термина: Qeolog…a = QeТj + lТgoj  “учение о Боге” и ее значимость: 1) тео-логия — род теоретического знания (ср. гео-логия, био-логия, палеонто-логия, эмбрио-логия, энтомо-логия и другие научные дисциплины) и потому бого-учение — лучшая интерпретация, чем привычное бого-словие^[19]); 2) применимость данного термина к тому теоретическому знанию, предмет которого изучение божественного мира. Преимущества этимологии “теологии” перед этимологии “философии” при ограниченности возможностей любой этимологии для определения “этимологизируемого” объекта. Предмет настоящего курса с точки зрения культорологического a priori — теоретическая рефлексия религиозного сознания, объектами которой являются основные составляющие существования религиозного индивида и той религиозной общности, которой он принадлежит. Отличие теологии от философии искусства и истории  философии — эксплицитная конфессиональность теолога (исходя из неотделимости его деятельности от “той религиозной общности, которой он принадлежит”). Необходимость выяснения для определения предмета теологии соответствующих параметров понятия религии. Пример П. Тиллиха, строящего свое понимание предмета теологии на своей экзистенциалистской идентификации религии^[20].

Определения религии в истории мысли. Два основных их типа: 1) определения с позиций откровенного атеизма (французское “просвещение”, фейербахианство, марксизм, антропологический эволюционизм, позитивистский социологизм,  фрейдизм и т.д.^[21]) и 2) определения в рамках сознания, принимающего религиозные ценности (самой различной степени конфессиональной идентичности). Дифференцированное отношение теологии к этим двум типам определений. Приведенные атеистические определения-оценки религии (уровни их логичности, научности и выражаемого в них “духовного горизонта”) как “объект поражения” со стороны теологической апологетики.

Определения второго типа. Римский термин religio как идентификация чувства “ритуальной совестливости”, определяющей выполнение сакральных обязанностей и табуирование некоторого круга действий (у Плавта и Авла Геллия  — с III в. до н.э.), а также  культы богов (у Тита Ливия — I в. до н.э.)^[22]. Цицерон (I в. до н.э.): религия римского народа как триединство жертвоприношений, гаданий по птичьему полету и толкования речений оракулов о сверхъестественных явлениях (О природе богов III.5), сам же термин religio — от religere (“перечитывать”) как благочестивое размышление или медитации, противопоставляемые мирской прагматике (О природе богов II.28). Ложное этимологизирование наряду с выявлением реального признака определяемого феномена. Лактанций : religio от religare (“связывать”) в “Семи книгах божественных установлений” (304 — 313) — сущность религии именно как “связь”, союз, завет между человеком и создавшим его Богом (IV.28.2). Правильное этимологизирование — трактовка, развиваемая далее бл. Августином в “Пересмотре” I.12.9 и “Об истинной религии”^[23], — выражающее одновременно системообразующий компонент религии в качестве, выражаясь современным языком, экзистенциального диалога между Богом и человеком, осуществляющегося в их “синергии” и ее сакрализации.

“Редукционистские” определения религии в рамках неатеистического сознания. Отождествление религии с определенными умозреними, верованиями, познавательной деятельностью, построением системы спекулятивного  знания, близким к философским  (Г.В.Ф. Гегель, О. Конт, Г. Спенсер, Дж. Мартино, Ф. Макс-Мюллер, Г. Гэллоувэй, А. Уайтхед, П. Хонигсгейм и другие^[24]). Отождествление религии с источником санкционирования нравственного сознания и стремления к нравственному идеалу (И. Кант, М. Арнольд, Ф.Брэдли, Э. Стейс и другие^[25]). Отождествление религии с мистическими чувствами “абсолютной зависимости”, “благоговения”, “страха и завороженности” и другими, сопровождающими “встречу” человека и Бога, а также с переживанием “нуминозного” (от лат. numen — божественное могущество), “священного” и с мистическим опытом как таковым при учете различных его культурных транскрипций (Ф. Шлейермахер, Р.Отто, Н. Зедерблом, М.Элиаде, К.Г. Юнг, К. Ясперс, П. Бергер, У.Кинг и другие^[26]). Приоритетность  последнего способа идентификации религии в настоящее время.

Неоспоримая важность каждого из трех выделяемых здесь составляющих религии. Их соответствие, с антропологической точки зрения, силам души, “захваченной” религиозной жизнью (в первом случае полный приоритет отдается разуму, во втором — воле, в третьем — чувству). Их необходимость как составляющих  существо религии, которая без одного хотя бы из этих компонентов не была бы религией. Отличие этих определений от абстрактных, которые не содержат специфических признаков религии (Э. Кейрд, Э. Фромм и другие^[27]). Отсутствие среди   неатеистических трактовок религии XIX — XX вв. ее идентификации через культово-ритуальный и социально-общинный аспекты, “монополизация” этих отождествлений атеистическим антропологизмом (ср. Дж. Фрэзер) и социологизмом (ср. Э.Дюркгейм)^[28].  Наличие религиозной ритуалистической идентификации религии начиная с появления самого термина в римской культуре (см. выше) и институциональной идентификации религии начиная с  послеавгустиновской эпохи^[29]. 

Может ли теология соотносить свою предметность с предложенными определениями религии? Иными словами, являются ли указанные необходимые компоненты религии еще и достаточными для ее идентификации?

1.2. Критика многими философами предложенных определений как односторонних. Позиция У. Джемса, выступившего против любой попытки выдать часть за целое, У. Элстона и других “философов религии”, правомерно настаивающих на принципиальной “многосоставности” феномена религии^[30]. Одна из лучших попыток дать интегралистское определение религии на основании критики любых “частичных” ее определений у С.Н. Трубецкого (1899): “Философы и богословы определяли религию различно, выдвигая вперед ту или иную особенность отношений человека к тому высшему существу или тем высшим силам, которому или которым он поклоняется. Одни полагали сущность религии в субъективной вере, другие — в объективном откровении; одни определяли религию как индивидуальное отношение человеческой души к божественному, другие сводили ее к тому собирательному творчеству и той социальной организации, которыми созидаются культ, догмат, религиозная община и иерархия. В самой сфере психологии религия понималась различно: преимущественное значение придавалось либо интеллектуальному элементу, т.е. она определялась как своего рода понимание или представление сущего (Гегель), либо элементу эмоциональному — чувству (например, “чувство зависимости” у Шлейермахера), либо, наконец, элементу человеческой воли, в ее отношении к высшей нравственной воле (Кант). Все означенные моменты, несомненно, присущие религии, не исчерпывают ее, будучи взяты в отдельности. Религия может быть предварительно определена как организованное поклонение высшим силам (курсив автора  — В.Ш.). Такое поклонение — будь то поклонение чувственное, материальное, или же служение в духе и истине — предполагает несомненную для верующего сознания реальность тех высших сил, которым оказывается почитание. Вместе с тем оно предполагает веру, т.е. религиозное настроение, выражающееся в определенной системе культа и системе представлений о божественном. Самая вера не сводится к разуму, чувству или определению воли, но обнимает собою все эти способности нашего духа...”^[31] Конструктивность интегралистской интерпретации религии для понимания предметности теологии.

С точки зрения “субъективной” —  религиозное сознание как триединство проявлений разума, воли и чувства (не одного из них) в “организованном поклонении высшим силам”. Онтологический приоритет разума: любая религиозная практика — и сакральная и этическая — и само переживание “священного” предполагает наличие определенных религиозных убеждений, без которой они лишились бы самой своей интенциональности. Наличие и “обратных связей”: сам религиозный разум направляется также волей и, в отличие от разума собственно философского, “пропитан” религиозными чувствами.

С точки зрения “объективной” — религия как многоединство всех факторов, отмеченных приведенными определениями начиная с цицероновского и лактанциевского. Мировоззренческий фактор — вера в неэмпирическую реальность божественного мира, возможность участия этого мира в существовании и судьбе мира эмпирического и вступления  его в “союз” с человеком  — как основание системы компонентов религии. Реализация религиозного целеполагания человека в виде возможности обретения земных и посмертных благ из его “союза” с божественным миром — в триединстве действий, заданных нравственно-поведенческими, культовыми и институциональными нормами той или иной религиозной общности. Названные факторы как определяющие  религиозное существование каждого члена любой религиозной общности. Факторы “факультативные” для рядовых членов религиозной общности (принятие наставничества, исполнение особых религиозных  обетов), “обязательные” для ее особо посвященных представителей (участие в инициации новых членов общности, наставничество, прозелитическая деятельность), относящиеся к ее особым образом духовно одаренным представителям (особая аскетическая практика, духовное созерцание). Перечисленные факторы — составляющие “мировых религий”^[32], с уточнениями и “вычетами” и для остальных.

1.3. Значимость начального определения теологии a priori (см. выше 1.1) и интегралистской трактовки религии (см. выше 1.2) для выяснения ее предметности. Возможность переформулировки начального определения a priori во второе: теология есть рефлексия религиозного сознания, объектами которой должны быть основным составляющие существования религиозного индивида — как измерений разума, воли и чувства, и религиозной общности — в виде вероучительных, нравственно-поведенческих, культовых и институциональных норм.

Теоретическая возможность всех перечисленных составляющих религии быть предметами теологии всех “развитых” религиозных традиций. Но все ли они конституируются вероучительными нормами? Каждая ли из них знала само понятие “теология” и теологию как институт? Нет ли закономерной связи между наличием и, соответственно, отсутствием этой конституируемости вероучением и наличием и, соответственно, отсутствием понятия теологии и его институциализацией?

 

 

   

      

 

 

                                                           ЛЕКЦИЯ 2

      “ТЕОЛОГИЯ” КАК РЕАЛЬНОСТЬ ИСТОРИИ РЕЛИГИЙ

 “Задания”, оставленные материалом предыдущей лекции. Переход от теологии a priori к теологии в реальной истории или, вновь обращаясь к языку Гегеля, от логического к историческому. Необходимость для выяснения вопроса о том, где теология была и где ее не было и как она формировалась там, где была, выявления того, в каких религиозно-культурных регионах и в каком объеме мы имеем дело (1) с функционированием самого понятия “теология” (2) с наличием самой “теологической деятельности”^[33] и (3) с разработкой соответствующих текстов.

2.1. “Теология” как результат христианизации определенных античных словоупотреблений. Платон (“Государство” 379 а): вопросы, относящиеся к “учению о богах” (характеристика того или иного бога, каким его надо изображать, в какой поэзии он “выведен”). Аристотель (“Метафизика” 1026 a 15-20): тео-логия как “учение о божественном” — высшая из трех умозрительных наук (после учения о природе и математике) и, в определенном смысле, “первая философия”. Квинт Муций Сцевола и Варрон (I в. до н.э.): трехчастная “теология” или “теологии” поэтов (мифология), философов (натурфилософия) и государственных деятелей (“гражданская религия”)^[34]. Наличие целого класса авторских текстов стоиков “О богах”, где разрабатывались истолковательные аллегорезы (у Клеанфа [+232], его ученика Персея, Хрисиппа [+ 208], Посидония [+50]). Наличие знатоков, именовавшихся feologoi потому, что они писали стихи о богах. Пифагорейская школа: “священная наука” (ѓerХj lТgoj) как высший предмет познания, которым завершалось учение.  

Принципиальное отличие уже раннехристианского значения понятия теологии от эллинского — теология не просто рассуждение поэтов, политиков или философов о богах или даже о Боге как таковое, но дискурс в рамках четкой конфессиональности — исповедания конкретного вероучения (confessio)^[35]. Три значения бого-словия: 1) “слово о Боге” (lТgon perЂ toа Qeoа); 2) “слово от Бога” (lТgon ¦pХ toа Qeoа); 3) “слово к Богу и для Бога” (lТgon prХj toа Qeoа). Три указанных значения и трактовка как “теологии” всего Св. Писания: книги Ветхого Завета — “бого-словие древнее”, книги Нового Завета — “бого-словие новое”, соответственно “богословы” — Пророки и Апостолы.  Предметный аспект “теологии” как 1) учение о божественности Иисуса Христа^[36] и о “домостроительстве” спасения Им человечества в Его Воплощении, 2) учение о Св. Троице, 4) учение как о Боге, так и обо всех “божественных вещах”, а также обо всем, относящемся к богопочитанию^[37]. Евсевий Кесарийский (+339): теология включает и собственно бого-словие и сотериологию — учение о спасении (вместе с учениями о Церкви, таинствах и “жизни будущего века”). Догма (dТgma) и керигма: первое означает церковное учение, должное быть усвоенным верующими, второе  — проповедь, обращенную к “внешним”. Богословие — учение о “Божественных догматах” (Евсевий Кесарийский. Церковная история V.10).  Богословие как духовное созерцание, предполагающее и откровение истины от Самого Бога и соответствие ему самого реципиента Истины, от которого требуется исполнение Божественных заповедей, очищение души от страстей и отрешение ума от всего мирского.

Латинские эквиваленты тео-логии: “божественные писания” (sacra scriptura), “божественные познания” (sacra eruditio), иногда “божественные страницы” (sacra pagina), популярнее всего “учение” (doctrina) — начиная с Тертуллиана (ср. “учение апостольских церквей”). Бл. Августин: “Этой науке свойственно только то, чем порождается, вскармливается и укрепляется спасительнейшая вера” (О Троице, XIV).

2.2. Многообразие форм “теологической деятельности” уже в эпохи раннего христианства и “золотого века” святоотеческой традиции.

Катехизаторская деятельность — посвящение приходящих и пришедших к христианской вере в догматы и каноны Церкви. Истолкование символов веры поместных церквей^[38]. Символ веры древнейшей из них — Иерусалимской: “Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. И во единого Господа Иисуса Христа Сына Божия, Единородного, от Отца рожденного прежде всех веков, Бога истинного, через Которого все произошло, воплотившегося и вочеловечшегося, распятого и погребенного, воскресшего из мертвых в третий день, восшедшего на небеса, седящего одесную Отца и грядущего во славе судить живых и мертвых, Которого царству не будет конца. И во единого Святого Духа Утешителя, глаголавшего через пророков. И во единую святую вселенскую Церковь. И в воскресение плоти. И в жизнь вечную”. Символы веры римский, антиохийский, александрийский и другие^[39]. Наставления готовящихся к таинству крещения как посвящения в кафолическое вероучение. Нормативные тексты: “Толкование Символа веры” свт. Григория Неокесарийского (+ 270/5) Чудотворца (истолкование Божественного Триединства); “Прокатехизис” свт. Кирилла Иерусалимского (+386) для готовящихся к крещению и его же 18 “огласительных” слов к готовящимся к  крещению и 5  “мистагогических” проповедей ^[40] к новокрещеным (учение о домостроительстве Сыне Божия и Св. Духа, о природе Церкви, ее таинствах).

Апологетическая деятельность — опровержение эллинско-иудейских обвинений в адрес христианства, гностических претензий на обладание ключом к “истинному христианству” и ранних ересей и одновременное раскрытие основных положений христианского учения. Наиболее значительные тексты: “Апология” и “Разговор с Трифоном иудеем” св. Иустина Мученика (+166), “Апология” Афинагора (ок. 177), “Три книги к Автолику” Феофила (+ ок. 180), “Пять книг против ересей” сщмч. Иринея Лионского (ок. 198), “Опровержение еретиков” Тертуллиана (+ после 220), “Три книги против Евномия” свт. Василия Великого (+ 379). “Двенадцать книг против Евномия” и “Против Аполлинария” свт. Григория Нисского (+ 394), cерии “Против манихейства”, “Против донатизма”, “Против Пелагия” бл. Августина (+ 430).  Обращение богословского дискурса к технике полемической диалектики.  

Преподавательская деятельность. Богословские школы, первая из которых — знаменитое Александрийское огласительное училище (дидаскалон) — III — VI вв. Ранние стадии и расцвет при трех “схолархах” — Пантене (181 — ок. 220), Клименте (ок. 150 — 211/215) и Оригене (ок. 185 — 254). Христианизация организации преподавания и предметного куррикулума греческих философских школ^[41]. Александрийское богословие — дисциплина для тех, кто могут философствовать и не могут усвоить христианское учение иначе, чем через доказательства (Климент. Строматы VII.1, I.5) и готовы к собственным “изысканиям”. Богословие — sof…a (“мудрость”), по отношению к которой философия — “служанка”, как по отношению к ней общеобразовательные дисциплины (ср. Строматы I.5). Четыре ступени богословского знания —  то, что соответствует апологетике, христианскому нравственному учению (изучалось в связи с философской этикой), учению догматическому (изучалось в связи с “метафизическими” философскими системами) и библеистике — истолкование Св. Писания. Константинопольская школа (V — VIII вв.) — аналог Александрийской. Сирийская (Эдесско-Нисибийская) школа, основанная сщмч. Лукианом Антиохийским (+ 312): отличие от эллинских в отсутствии пропедевтических дисциплин; богословие —  почти исключительно истолкования Св. Писания. “Монастырь для клириков” бл. Августина (ок. 390):  истолкование Св. Писания и искусство церковной проповеди ^[42]. Наиболее известные учебные пособия: богословская трилогия Климента “Протрептик”, “Педагог”, “Строматы”(материалы для лекций по апологетике, христианской нравственности и догматическому учению), отчасти “О христианской науке” бл. Августина (396 — 426).

Систематизаторская деятельность. “О началах” Оригена: раскрытие вопросов, связанных с бытием Божием, бесплотными духами, творением мира, природой и будущим души, а также с истолкованием Св. Писания. “Большой катехизис” свт. Григория Нисского: о вере, о Св. Троице, о Боговоплощении, об Искуплении, таинствах и эсхатологии.

“Монографическая” деятельность — исследование отдельных фундаментальных  богословских тем: “О Св. Духе” Василия  Великого, “Об устроении человека” свт Григория Нисского (ок. 379), “О Троице” бл. Августина (399 — 419)^[43].

Эпистолярное (пастырские послания и частные письма) и экзегетическое (библиологические толкования и проповеди александрийцев и Отцов Церкви) наследие. Пять константинопольских “Богословских слов” свт. Григория Богослова (380) — авторефлексия богословия как познание самого богопознания и его границ.           

Внешняя граница начального периода теологии. “Платонова теология”и “Начала теологии” Прокла (+ 485) —  “эллинистический ответ” христианскому богословию и имитационно-оппозиционная (в результате “пародийная”) реакция на христианское “присвоение” эллинской тео-логии.

Церковность основных видов богословской деятельности — и катхизаторской, и преподавательской. Неизменная, хотя и неоднообразная связь с церковными институтами и Преданием Церкви на стадиях раннего, патристического и схоластического периодов. Богословие как особое церковное служение “народу Божьему”(ср. деятельность преп. Максима Исповедника, преп. Иоанна Дамаскина, Альберта Великого, Фомы Аквинского и других), синергийное пасторскому^[44] и основывающееся на Апостольском Предании, но направленное в большей мере за исследование истины, чем за ее хранение (равная необходимость новаторства и консерватизма). Определение о. И. Конгара: “Теология — это дискурс, через который верующие развивают и выражают содержание своей веры как она исповедуется Церковью; с этой целью теолог использует ресурсы культуры и сосредоточивается на тех вопросах, которые перед ним ставит время”^[45].

2.3. Существует ли теология за границами христианства? Позиция 1): существуют в двух других теистических религиях (иудаизм, ислам); позиция 2): существуют во всех религиях в том или виде (движение “компаративной теологии” в рамках борьбы “религиеведческого интернационализма” за “глобальный плюрализм во всем мире”). Корректная постановка вопроса: в какой мере можно говорить о параллелях вышеприведенным компонентам теологии в инохристианском мире?

Ислам. “Калдм”: параллели лексические (букв. “речь, рассуждение”) и фукциональные — рассуждения на религиозно-философскую тему, с дальнейшим делением “рассуждающих” (муттакаллимы) на направление ‘илм ал-калам (толкование вероучительных положений на основании разума)^[46] и талкид (на основании следования авторитетам). Параллели в видах деятельности “рассуждающих” — религиозное преподавание и ведение дискуссий по проблематике богословского содержания с заявкой диспутантов на “правоверие” в рамках недискуссионного вероучения (о единобожии и пророчестве Мухаммеда). Основные предметы дискуссий мутазилитов,  первой школы калама, с VII — VIII вв. в хронологической последовательности: проблема верховной власти в мусульманской общине и ее происхождения (“социального” или божественного); проблема “границ общины” (в какой мере тяжко согрешившие могут оставаться “правоверными”); проблема степени предопределенности всей жизнедеятельности человека волей Аллаха (фаталисты и их оппоненты); проблема соотношения сущности Божества (аз-зат) и его атрибутов (позиции признающих реальность атрибутов и отрицающих их); проблема сотворенности Корана ( зависимость ее решения от решения предыдущей, так как признавать “авторство” Аллаха — значит признавать его атрибуты). Параллели в формулировках “основоположений веры” — с IX в.. Параллели в создании не только полемических сочинений, но и  “компендиев по основам религии” (усул ад-дин), ср. “Учения мусульман” Ал-Ашари (Х в.). “Догматизированные” позиции ашаритов. Основные различия. Отсутствие Церкви, от лица которой мог бы говорить теолог. Отсутствие, вследствие этого, церковной институциализации его деятельности и возможности церковного признания признаваемых им “догматов” и его собственного вероизложения (метафоричность в применении к исламу самих понятий “ортодоксия” и “ересь”). Начало деятельности иудейских мутакалимов с Х в. (Саадья бен Иосиф) — фактическая имитация теологической деятельности в исламе. 13 приницпов иудаизма (начиная с единобожия) у Маймонида (XII в.). Наличие указанной “теологической неполноты” ислама и в иудаизме.

Принципиальная неприменимость понятия “теология” к религиозному дискурсу за пределами конфессиональных — вероучительных и вероисповедных — религий. Культурологическая безграмотность в расширении объема понятия “теология” до “теологии подразумеваемой” в архаических и этнических религиях. Логическая противоречивость в применении самого термина “теология” к “атеистической” религиозности буддизма, конфуцианства или даосизма. Религиеведческая некомпетентность в словоупотреблениях типа “индуистская теология”, или, даже более аккуратно, “вишнуитская теология”, “шиваитская теология”, “тантристская теология” (за отсутствием в приведенных случаях аналогов не только церквей, но и “общин”)^[47].                          

 

 

 

 

 

                                     ЛЕКЦИЯ 3

 РЕЛИГИЕВЕДЕНИЕ, ФИЛОСОФИЯ РЕЛИГИИ И РЕЛИГИОЗНАЯ ФИЛОСОФИЯ В ПЕРСПЕКТИВЕ ТЕОЛОГИИ

Определение теологии a posteriori и возможность уточнения границ теологии и “смежных” областей знания и форматов мысли. Основные составляющие полученного ориентирующего определения теологии [Лекция 2.2]: 1) выражение содержания  наличной уже веры; 2) соответствие этой веры церковной конфессиональности; 3) разработка ее и средствами рационального дискурса; 4) обращение к “ресурсам культуры” с целью решения “вопросов, поставленных временем” (задачи апологетические и духовно-просветительские) как критерии разграничения.

 

         3. Истолковательный  дискурс в изучении истории церкви. Оправданность, при аналогии с библиологией и патрологией, различения “герменевтики церковной истории” и  конкретных установок, применимых к ее “прочтению”.

Двуединая задача “богословия церковной истории”: 1) рассмотрение того, как Предание реализуется в эмпирической истории и 2) “понимание истории через Предание и ради Предания”^[48]. Выявление истины о Церкви как “ училища истины для руководствуемых, и храма для их освящения, и духовного царства (курсив мой — В.Ш.), в котором каждому члену назначено свое место” (А.В. Горский)^[49] в изучении церкви исторической и осмысление “фактов” (жизненных и литературных) последней в соответствии с ее идеально-нормативным “эйдосом”.

Догматические основы “герменевтики истории церкви”. Экклесиология — учение о сущности Церкви — как ключ к истолкованию истории церкви. Богочеловеческая природа Церкви [Лекция   ] в соответствии с Халкидонским догматом о “неразлучности и неслиянности” Божественной и человеческой природ в применении к “исторической экклесиологии” как условие богословской истины в интерпретации церковной истории. Экклесиологическое арианство, монофизитство и несторианство [Лекция  ] в “прочтении” церковной истории (игнорирование божественной природы Церкви, человеческой или синергии Промысла и свободы).

Богословский дискурс при осмыслении и решении конкретных проблем истории церкви. Догматические и канонические “узлы” периодизации церковной истории: история раскрытия апостольского Предания в вероучительном, иерарахическом, богослужебном устроении церкви. Особая значимость истории церковных соборов (до Вселенских Соборов, период Вселенских Соборов и период после Вселенских Соборов). Диалектика конфессионального и критического подходов в оценке событий церковной истории. Необходимость различения Предания и преданий, непредвзятого отношения к эмпирическим событиям, избежания как “фальшивого конфессионализма” (В.В.Болотов^[50]), так и неосмысленных историко-церковных “разочарований”.           

 Востребованность раскрытия понятия “нераздельной Церкви” и стремления к следованию “царскому пути” в вопросах об определении ее границ для осмысления ее истории. Перспективы исторического православного экуменизма.

 

3.1. Теология и религиеведение. Религиеведение как собирательное обозначение  социологии, психологии, культурологии, истории, а часто также феноменологии и философии религии^[51]. Сопоставимость: общая предметность как система составляющих религии — как в “субъективных”, так и в “объективных” аспектах см. [Лекция 1.3]. Несопоставимость: 1) несовместимость предметной аморфности религиевдения (ср. антропология, культуроведение и другие “дисциплины” знания, областью которых является “все”), при размытости границ “науки о религии” с другими областями знания (“растворимость” социологии религии в социологии, психологии религии в психологии, культурологии религии в культурологии и т.д.)^[52] с “иноприродной” и значительно более конкретной структурой традиционного теологического знания^[53];  2) невозможность для теологической рефлексии, осуществляемой всегда в рамках конкретного конфессионального традиционализма, быть изучением религиозного опыта “извне”, в духе “объективного знания” или даже “сочувственного нейтрализма”, на которые претендует религиеведение (помимо проблематичности самих этих претензий)^[54].

Религиеведение в свете христианской апологетики как одной из областей теологии. Две позиции в зависимости от направленности и качества соответствующего “теоретического религиеведения”.

Религиеведческий атеизм как объект христианской апологетики. Логическая и философская несостоятельность редукции религиозного опыта и его референций к продуктам психосоматической (эволюционизм и фрейдизм), социальной (марксизм и другие формы социологизма) или культурной (антропологизм) организации человеческого бытия при игнорировании или прямом отрицании духовной составляющей этого опыта. Логическо-философская уязвимость и менее брутальных секуляристских концепций “объяснения религии” из потребности в символической деятельности (К. Геретц), из архетипов коллективного бессознательного (К.Г. Юнг)^[55], из  “органического ритуализма” (М.Дуглас).

Возможность и действительность преемлемого для теологии религиеведения. Э. Лэнг (1844 — 1912): постепенная  критика эволюционизма и концепция первоначального монотеизма. Натан Зедерблом, архиепископ Упсалы,  автор “Становления веры в Бога” (1916), “Живущий Бог” (1933): история религий в свете христианского откровения; в основе религии представление о Святости, а “сердце религии” — особый опыт ее переживания. В. Шмидт (1868 — 1954), основатель Венской школы и католического журнала “Антропос” (с 1906), автор 12-томного “Происхождения идеи Бога” (1912 — 1955): обоснования посредством этнографического материала изначальности первобытного монотеизма ( единобожие и вера в Великого Творца у андаманцев^[56] и других народов как исторически первичные по отношению к тотемизму, магии и прочим формам верований). Его поддержка  католическими учеными (В. Копперс и другие) и критика со стороны секулярных религиеведеов. Р. Отто, протестантский теолог, близкий Зедерблому, автор “Святого” (1917): уникальность религиозного опыта и его несводимость к нерелигиозным измерениям (антропологическим, социологическим, экономическим) — “религия возникает из себя самой” на основе переживания священного как нуминозного — mysterium tremendum et fascim^[57] [см. Лекция 1.1]; критика со стороны антропологов и других “эмпириков”. Г. ван дер Леэву — протестантский теолог и пастор, автор “Феноменология религии” (1933): разработка описания “чистых форм” религиозного акта, его “внутренней жизни”; феномены религиозного опыта — не объекты эмпирического наблюдения, но скорее сущности, эйдосы, к которым можно приблизиться только через интуицию и видение; необходимость собственной богословской заинтересованности и одновременно “вживания” в чужой религиозный мир. И. Вах, автор “Социологии религий” (1944), “Сравнительного изучения религий” (1958): религиозная компаративистика возможна потому, что опыт человечества универсален; “объективизм” не может “схватить” религиозный опыт других людей — необходимость собственной религиозности религиоведа. П.Бергер (р.1927): религия должна быть понята исходя из “мира священного”, а религиозная деятельность — из потребности человека в воспроизведении “священного космоса” в мире энтропии [см. Лекция 1.1]. Проблема соотношения “эмпирического” и “теоретического” в религиеведении в теологической перспективе. 

3.2. Теология и философия религии. Многообразие значений понятия “философия религии” в принципе (из многообразия значений и “философии” и “религии”) и подвижность границ между “философией религии” и “религиеведением”.

История термина. Конечное происхождение “философии религии” от “естественной теологии” — рассмотрения религиозных истин средствами рациональности помимо обращения к Откровению (первый трактат — “Естественная теология” (ок. 1330) скотиста Н. Бонетуса). А. Рукельсфелдер: “Философия естественной религии” (1770) и “Философия религии” иезуита С. фон Шторхенбау (1772), развернутая в виде синтеза традиционной “естественной теологии” и католической апологетики. Быстрая рецепция термина во Франции (с 1774) и двойственная реакция на него в самой Германии. Й.Х.Г. Шуман (1793): первое включение “философии религии” (примерно как учение о принципах нравственной рациональности) в корпус философских дисциплин.

Многообразие значения данного термина в cовременной культуре: “философия религии” как 1) часть (теоретическая) религиеведения или “науки о религии”; 2)  “приватная” или “секулярная” теология; (3) одна из популярных философских дисциплин (с такими направлениями, как “аналитическая философия религии”, “философско-эпистемологический анализ религиозных верований” и т.п.); (4) как философский анализ определенных доктрин и понятий монотеистических религий, прежде всего христианства (англо-американская философская традиция ХХ в.). Относительная правомерность общего определения философии религии как “эксплицированного автономного рассуждения о божестве и религии, особого типа философствования”^[58].

Различные классификации отношения философии религии к религиеведению и теологии исходя из презумпций самих “философов религии”. Предметы философии религии как теоретической части религиеведения (сущность и происхождение религии, феноменология религиозного сознания и феномен религиозного, в т.ч. мистического, опыта и т.д.) и как философской дисциплины. Систематизация проблем сегодняшней  “философской” философии религии^[59] по Р. Суинберну. Возможны ли последовательно-рациональные аргументы для обоснования бытия Бога, и если возможны, то достаточны ли они и для обоснования характеристик “теистического Бога”, в которые входят Его персональность, бестелесность, вездесущесть, творение мира и промысл в нем? Возможно ли (в случае положительного ответа) применение к Богу таких атрибутов, как “личность”, “создатель”, “свободный”, “благой” и другие в том же смысле, в каком они употребляются в применении к мирским объектам, или они должны быть переосмыслены? Не целесообразно ли осмысление “религиозного языка” в целом как одной из языковых игр (Л. Витгенштейн), отличной от других?^[60] Нуждаются ли сами религиозные верования в дополнительном обосновании при наличии “классического фундаментализма” в эпистемологии (терминология А. Плантинги), который предполагает, что верования в строгом смысле распространяются только на самоочевдные истины (типа 2 х 2 = 4) или чувственные наблюдения или же, напротив, следует отказаться от самого “классического фундаментализма”? Следует ли принять традиционные способы доказательства бытия Божия через заключение от закономерностей видимого мира к его Трансцендентному источнику (космологическое доказательство, телеологическое и другие), через само понятие совершенства (онтологическое) или через всеобщность самой веры, и если следует, то достаточны ли они по отдельности или только в совокупности и каковыми их предпочитительно считать — дедуктивными или индуктивными? Как следует трактовать саму религиозную веру — как веру в самоочевидное или в неочевидное и какова в обоих случаях ее нравственная ценность? Имеются ли основания признавать допускаемые любой религией чудеса и если имеются и при этом следует признавать нарушение Богом законов природы, то как следует трактовать сами законы природы (может ли “закон”быть нарушен?) и какими мы располагаем основаниями доверять сообщениям об их нарушении? Рационально ли допустить, что человеческие существа могут иметь загробное существование и если да, то могут ли они сохранять в нем свою личностную идентичность? Не противоречит ли допущение того, что праведные будут в этом существовании вечно пребывать с Богом, а неправедные навечно лишены этого, самой Божией благости? Возможны ли рационально адекватные интерпретации основоположений теистических религий, прежде всего христианских догматов о Троице, Воплощении и Искуплении? ^[61]

Конфессиональная нейтральность перечисленных и аналогичных проблем самих по себе. Возможность решения их в зависимости от “презумпций” тех, кто их решает —  внеконфессиональный подход оставляет их в рамках секулярной философии (абстрактно-религиозной, “агностической” или даже атеистической)^[62], конфессиональный (в рамках христианского догматического сознания) включала и включает их в формат апологетики и частично догматического богословия (в рамках параметра 4 приведенного определения теологии — [см. Лекции 2.2 и 3.0]).

3.3. Теология и религиозная философия. Широкий объем понятия “религиозная философия”, позволяющий включать в него самый разнородный спектр явлений религиозно направленных опытов философского творчества. Возможность обозначать в качестве “религиозного философа” субъекта философской деятельности, занимающегося философскими штудиями как таковыми, специально проблемами философии религии или и теми и другими (1) при личной эксплицированной конфессиональности (как Ж. Маритэн), (2) при личной неэксплицированной конфессиональности (как К.Ясперс), (3) при иллюзиях относительно своей эксплицированной конфессиональности (как М. Бубер), (4) при личной эксплицированной внеконфессиональности (как А. Уайтхед или Ч. Хартсхорн). Наличие “промежуточных” фигур (в истории русской мысли В. Соловьев, ранний о.П. Флоренский, Н. Бердяев и другие). Итог: “религиозная философия” — все феномены религиозного философского дискурса за рамками формата теологии. Возможность охвата понятием “религиозная философия” деятельности подавляющего большинства мусульманских и иудейских и всех буддийских, джайнских и индуистских мыслителей.

Полемика Ф. ван Стеенбергена с Э. Жильсоном по вопросу: правомерно ли говорить о наличии “христианской философии” помимо “философов-христиан”? Аргументы в пользу положительного решения вопроса (от религиозно-культурного контекста) и отрицательного (от внеконфессиональной природы философского дискурса и его дохристианского происхождения)^[63].

Реальная, хотя и сложная возможность плодотворного совмещения теологической и философской деятельностей при условии осознавания нетождественности самих этих деятельностей. Целесообразность в этом случае осознавания иллюзорности “внеконфессиональной теологии”, ограниченности “конфессиональной философии”, равно как и необходимости конфессиональности личной.

    

  

 

 

 

                                                          ЛЕКЦИЯ 4

ТЕОЛОГИЯ: СЛОЖЕНИЕ ДИСЦИПЛИНАРНОЙ СТРУКТУРЫ

Различительный признак теологии, отделяющий ее от любой нетеологической формы теоретизирования по поводу религии [Лекция 3.3] — наличие специфической предметно-дисциплинарной структуры. Определение теологии a posteriori как предполагающее осмысление этой авторефлексии в качестве “дискурса Церкви” [Лекция 2.2]. Характеристика данной рефлексии как теоретической [Лекция 1.1] — исходный пункт для периодизации теологии как теоретической дисциплины знания.

4.1. Прямые аналогии с историей становления философских дисциплин. Единичность случаев совпадения начала соответствующего философского дискурса с его “самоосознанием” и дисциплинарной идентификацией (этика). Норма — наличие многих промежуточных стадий. Онтологический дискурс начиная с Парменида и “онтология” как результат структуризации метафизики в XVII в., эстетические воззрения начиная с Аристотеля и “эстетика” в вольфианской систематизации философии XVIII в., аксиологические идеи начиная со стоиков и  “аксиология” как   философская специализация с начала XX вв. (ср. “философско-религиозные” воззрения начиная с античности и “философия религии” со второй половины XVIII в. [Лекции 1.1, 3.2]). Закономерная стадиальность авторефлексии теологии в систематизации теологических дисциплин в аналогичной исторической последовательности. Первая стадия: II — XVII вв.

Начальные школы преподавания богословия. Александрийская школа при Клименте: первый опыт тематизированного преподавания богословия. Четыре ступени богословских дисциплин —  то, что соответствует апологии христианского учения и жизни (“Протрептик”), христианской этике (“Педагог”), догматике (“Строматы”) и библеистике, каждая из которых преподавалась на своем курсе [Лекция 2.2]. Концепция этой последовательности: восхождение по ступеням христианского познания истины (Педагог I.1). Сходный “богословский состав” в сочинениях Оригена и, вероятно, в его преподавании: “Истинное слово” против Цельса и апологетика, “О началах” и догматика, сочинение по аскетике, библейская текстология (“Гекзаплы”), экзегеза книг Ветхого и Нового Заветов (схолии, гомилии, комментарии)^[64]. Предварение пастырского богословия в школе бл. Августина.

Петр Абеляр (1079 — 1142): первый опыт разработки теологии как “рациональной дисциплины”, содержащей дифференциацию методов богопознания. Задачи теологии до Абеляра — апологетическая и “положительная”, после Абеляра — также логическая (обоснование системы богословского знания и ее “дедуцирование”) и критическая^[65]. Этика и логика как методологические стадии богопознания. Первый опыт “Введения в теологию” (introductio ad theologiam). Догматические проблемы —  “О единстве и троичности Бога”, “Теология высшего блага”, “Христианская теология”; этические — “Этика или познай самого себя” (с начальным различением этической теории и практики); пастырско- канонические — “Любому ли настоятелю принадлежит право связывать и разрешать?” (ср. экзегетические — схолии к книге Пророка Иеремии и т.д.).

Четыре книги “Сентенций” Петра Ломбардского (ок.1100 — 1160), обобщающие результаты святоотеческого богословия под углом зрения католической доктрины [см. Введение]. “О таинстве Троицы” и “О творении и формировании материальных и духовных существ и о многом другом”— догматическая тематика (о Боге-Троице, троичной терминологии, о творении мира невидимого и видимого и о человеческой душе как образе и подобии Божием, о грехопадении человека, свободе воли и благодати). “О воплощении Слова” — догматическо-этическая (христология, основные христианские добродетели и заповеди). “О таинствах” — догматическо-эсхатологическая.

Догматическая, этическая и апологетическая проблематика у Фомы Аквинского в “Сумме против язычников” (1259 — 1264). “Сумма теологии” (1265 — 1273): о Боге как таковом, о Св. Троице, о Божественном действии в мире (догматическая проблематика), об антропологии и этике (нравственно-богословская), о Воплощении, Искуплении, церковных таинствах (догматическая).

Основные предметы теологии в немецких университетах к началу XVII в.: богословие “схоластическое”, полемическое, нравоучительное. Логическая обоснованность трехчастного куррикулума преподавания теологии — основные задачи богословия как апология и распространении христианской истины, ее раскрытие и “разработка” ее применения в жизни.

4.2. Новый период (с XVII в.): научно-критическая эксплицитная дисциплинарная идентификация  предметностей богословского дискурса с целью создания системы богословских наук. Три основных стимула: 1) успехи в отделении метафизики от богословия и в структуризации предметов самой метафизики, в которую включается и “естественная” теология во второй схоластике (cр. грандиозные “Метафизические рассуждения” (1597) Ф. Суареса^[66]) и в университетской немецкой философии XVII в.; 2) претензии религиозных рационалистов на построение теологии “в пределах одного только разума” (ср. “естественная религия”)^[67], побуждавшие противопоставить им научно построенную теологию “основающуюся на Откровении”; 3) конкуренция протестантской и католической теологии. Наиболее убедительные способы деления предметов метафизики у немецких философов. Р.Гоклений (1613): рациональная натурфилософия, онтология, рациональная теология (theologia rationis); И. Микраэлий (1653): метафизика общая (онтология) и метафизика специальная (рациональная теология, пневматология и антропология) — схема, популярная и в XVIII в.; И.Б. дю Хальде (1678): онтология, этиология^[68], философская теология (theologia naturalis)^[69].

Начальная инициатива лютеранских богословов в структуризации “богословской теологии” как системы научно организованного знания. Георг Калликст (1586 — 1656), последователь Мелахтона [см. Введение], впервые четко отделивший “теологию” от “веры”, и его “Конспекты нравственного богословия” (1634) — различение theologia dogmatica как исследование положений вероучения и theologia moralis как исследование христианской нравственности^[70] (христианская этика как объединяющий фактор, призванный сбалансировать конфессиональные конфронтации). Г. Альтинг, автор “Исторического богословия” (1635): постановка вопроса о целесообразности различения теологии догматической и исторической (богословское осмысление Св. Писания и истории Церкви). Л.Ф. Рейнхарт, автор “Свода христианского догматического богословия” (1659): выяснение предметности догматического богословия как важнейшей из богословских наук наряду с богословием “церковным” (дидактическое, “положительное”), истолковательным, историческим и апологетическим. Появление к этому же времени деления на “теоретическую теологию” и “практическую науку” в богословии. Иезуит Дионисий Петавий, автор “О богословских догматах” (1644 — 1650): систематизация догматов Церкви как предмет догматического богословия. Основной итог классификационной работы — отделение систематической теологии от исторической, а в рамках систематической различение догматического и нравственного богословия.

Устойчивость этих принципов деления до критики их “рационализма” Ф. Шлейермахером (1768 — 1834) с позиций христианской “философии жизни” [см.. Лекция 1.1], а также экклезионизма — рассмотрение теологического знания в перспективе задач и функций Церкви (не “преподавния христианской религии”)^[71]. Последователи Шлейермахера. А. Неандер (1789 — 1850), “отец новейшей церковной истории”: задача богословского образования — образование христианской жизни (Lebensgestaltung) в человеке, поскольку он формируется в церкви, а не просто усвоение определенных истин (ср. Баумгартен-Крузий). Конкретный результат данной тенденции — введение в круг теологических дисциплин осмысление и организацию “правил церковных искусств” (praktische Theologie). Противоположная тенденция (не без влияния немецкой классической философии) — стремление ввести в теологию “христианскую философию”, прежде всего христианскую философию истории и культуры (spekulative Theologie). Попытки синтеза обеих тенденций.

“Синтетическая” классификация теологических дисциплин у Л. Пельта (1848, 1862). Предмет теологии  —  научное самосознание Церкви как осознание ею своего самосозидания, отсюда “приоритет в последовательности” за исторической теологией. Историческая теология: 1) “Библейская теология Ветхого и Нового Завета” (каноника — изучение сложения корпуса библейских текстов, исагогика — введение в библейские книги, герменевтика — их филологическо-богословское истолкование), 2) “Историко-церковная теология” (история церкви; история догматов; история церковной нравственности, литературы и искусства; источниковедение, церковная география и хронология^[72]); 3) “Церковная статистика” (изучение образовавшихся конфессий и деноминаций и их сложившихся символов веры, а также их географии). Переход от “церковной статистики” к систематической теологии. Систематическая теология: (1) “Теологическое учения об первопринципах или основах” образовавшихся форм христианства (учение о церковном предании; “систематическая символика”^[73]; полемика — учение об этических и догматических искажениях в истории церкви); (2) “Тетическая теология” как наука о догматическом и этическом содержании этих принципов (догматика — изучение основной истины Царства Божия, этика — изучение осуществления ее в христианской жизни); (3) “Христианская философия” — система знаний о Боге и божественном в контексте целостного человеческого знания (спекулятивная теология, которая зарождается в мистике, эксплицируется в тео-софии, утверждается в “критике”, оформляется в “умозрении”, прежде всего в философии истории, представляя христианство как высшую религию, научную систему и завершение культуры). Переход от систематики к практической теологии: осуществление “спекулятивного” идеала в жизни церкви. Практическая теология: (1) “Принципы практической теологии” (от раскрытие того, как человек приходит к Богу через Самого Бога до обоснования церковной организации как условия этого процесса); (2) “Церковное право и церковное управление” (церковная “политика” и душепопечительство); (3) “Теории церковных искусств” ( искусство богослужения — литургика, искусство проповеди — гомилетика, искусства педагогики, катехизации, миссионерской деятельности и христианского образования)^[74].

Некоторые методологические тенденции, характерные для немецкой систематизации богословских дисциплин в XIX в. Обобщение самой классификации богословских наук (в контексте определения задач теологии как таковой) в специальную пропедевтическую метадисциплину “теологическая энциклопедия” (см. Введение) — иногда со статусом третьей систематической дисциплины (наряду с догматикой и этикой)^[75]; специальное место, уделяемое “спекулятивной теологии” (см. выше) и “теологии христианских памятников” (всестороннее изучение памятников христианской архитектуры и искусства и их богословское осмысление). Общая западная тенденция к рубежу XIX — XX вв.: потребность включать в систему богословских дисциплин также “естественную теологию” [Лекция 3.2] (сохранявшуюся и в составе философской метафизики — см. выше) в качестве апологетики, основного богословия, “фундаментального богословия”. Дискуссии относительно целесообразности этого новшества и способов его инкорпорирования в систему богословских дисциплин.            

4.3. Основные способы деления теоретических дисциплин в русском богословии, опиравшиеся на немецкий преимущественно опыт в преподавании введения в богословские науки^[76]. “Учебный” принцип деления митр. Макария (Булгакова) и его последователей:

Дисциплины основные                                          Дисциплины вспомогательные

1) предварительные:

герменевтика                                                             введение в книги Св. Писания

экзегетика                                                                   библейская археология

патристика                                                                  патрология

символика                                                                   история символов веры

2) составные:

догматическое богословие                история догматов, сравнительная догматика

нравственное богословие                                           

литургика                                     церковная археология, сравнительная литургика

каноническое право                     история права,                   сравнительное  право

3) прикладные:

пастырское богословие                    

гомилетика                                                                   история красноречия

аскетика                                                                        история аскетизма^[77]

 

                                                                 

 С.С. Глаголев: принцип деления исходя из трех основных вопросов (и “запросов”) богословия. Вопрос “Как следует верить?” — богословие теоретическое (догматическое и “основное” — почему надо верить? и как надо верить?  включая “сравнительное” — сопоставление вероучительных и духовно-практических “разночтений” православия, католицизма и протестантизма); вопрос “Как верили и верят?” — богословие историческое (библейская и церковная история включая патристику); вопрос “Что нужно делать, чтобы жить по вере и приводить к ней других?” — богословие практическое (нравственное, литургическое, церковное право, пастырское, гомилетика, аскетика)^[78].

 

 

 

 

 

                                                    ЛЕКЦИЯ 5

               СИСТЕМА ТЕОЛОГИЧЕСКИХ ДИСЦИПЛИН.

                 АПОЛОГЕТИКА И ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ

Деление теологии на исторические, систематические и практические дисциплины — основной итог “метатеологии” XIX в. Основная тенденция ХХ в. — дальнейшие модификации той же трехчастной структуры с новыми акцентировками,  “прочтениями” и частными расхождениями.

Протестантские редакции. “Очерк догматики” К. Барта (1947): церковный евангелический традиционализм. Основные акценты: субъект богословия — сама Церковь, задача ее — постоянный “отчет перед самой собою соответственно  достигнутому в тот или иной момент уровню познания”^[79], неотделимость нравственного богословия от догматического. “Систематическая теология” П. Тиллиха (1951 — 1959): синтез традиционализма и экзистенциалистского прочтения теологии. Диалектика взаимопроникновения систематической теологии (апологетика, догматика, этика — как “экзистенциальная” теология) и исторической (библиология, история церкви), особое место теологии практической — способы актуализации деятельности церкви (учение о функциях Церкви и ее институтов). Проект “радикально теологичной интерпретации истории религии и культуры с точки зрения нашей предельной заботы”. Практическая теология как “связующее звено между христианской Вестью и человеческой ситуацией”^[80]. Э. Бруннер в “Природе и блгодати” (1935): необходимость христианской theologia naturalis. К. Барт: последняя как выражение претензий рацио на подчинение библейского Откровения критериям философии должна быть “безжалостно отброшена”. Р. Бультман в “Вере и понимании” (1964): “естественная теология” не может быть “фундаментом догматики”, так как ее “критический масштаб” —  вне- или дохристианские трактовки Божества и потому в ней не может быть выражена “исключительность христианского откровения”.  П. Тиллих: “естественная теология “ как апологетика законна, но сама “вездесущесть” апологетики отрицает нецелесообразность ее выделения в отдельную богословскую дисциплину.

Католические схемы. Безоговорочное признание “естественной теологии” начиная уже с I Ватиканского собора вплоть до монографий Г. Бека “Естественная теология” (1986) и Г. Крауса (1987). Неочевидность ее места в дисциплинарной структуре. Внимание скорее к функциям, чем к предметам теологии после II Ватиканского собора (1962 — 1965). И. Конгар: теология “позитивная” (усвоение истины) и “спекулятивная” (ее коммуникация). Р. Бродерик и другие (1986). Методы изложения: “позитивный”, “схоластический” (раскрытие истины в системе), синтетический. Позитивная теология: “библейская” (раскрытие истины в Св. Писании) и “историческая”(раскрытие истины в Писании и Предании и передача учения Христа и Апостолов в Церкви). Систематическая теология: догматическая (включая аскетическую — “методы совершенства” и мистическую — “экстраординарные методы и дары совершенства”^[81]) и нравственная. “Практические применения” теологии: литургика, апологетика и пастырская теология (изучение церковных канонов, гомилетика, катехетика, “рубрики” — преимущественно обоснования и анализ богослужебных реформ)^[82].

Маргинальное место классификации дисциплин в русском богословии ХХ в. Одна из причин — борьба со “схоластикой” под знаменем “опытного богословия”.       

5.1. Некоторые возможные оценки нормативной схемы классификации теологических дисциплин и ее модификаций в ХХ в. Бесспорные точки отсчета, сохраняющие всю значимость и в настоящее время: 1) церковный этос богословского знания (“открытый” Ф. Шлейермахером), определяющий его задачи как церковного дискурса и, соответственно, дисциплинарную структуру; 2) сам принцип опирающейся на данный этос трехчастной структуры в виде теологии исторической (церковная авторефлексия в ретроспективном контексте), систематической (в системе) и практической (в перспективистском контексте), обоснованный у Л. Пельта; 3) признание догматического и нравственного богословия в качестве основных систематических дисциплин (приоритетные задачи богословия связаны с трансляцией истины и ее реализацией в жизни) и признание статуса таковых также за литургическим и каноническим (у митрополита Макария); 4) правомерность включения “библейского богословия” в “историческое богословие” (признание Библии как части истории Церкви); 5) разграничение конкретных “положительных” богословских дисциплин (образующих составляющие установленной “трехчастной структуры”), с одной строны, и “естественной теологии” и апологетики — с другой^[83]. Позиции ошибочные и “недоработанные”: 1) безосновательное введение в протестантском богословии XIX в. в качестве отдельного слоя  систематического богословия “христианской философии” (с дальнейшими подразделениями на “мистику” и т.п.) и в католическом ХХ в. “аскетики” и “мистики” — в догматику^[84]; 2) недооценка “неоднородности” богословских дисциплин и того, что дисциплины “практические” суть по большей части скорее стратегические “теологические искусства”, чем теологические науки с соответствующими теоретическими проблемами (каковы дисциплины систематические); 3) недооценка “неоднородности” и в рамках дисциплин исторических, в которых далеко не все слои имеют собственно богословское содержание.

Необходимость отказа от недооценки значимости предметной систематизации богословского знания, чреватого значительными потерями в “богословском разуме”. Ориентировочная схема структуры теологических дисциплин с учетом вышесказанного; целесообразность отличения их теоретической структуры от состава предметов, преподаваемых в духовных учебных заведениях.

    Дисциплины                         Дисциплины                        Прикладные

 пропедевтические              системообразующие                    дискурсы       

                                                                       

1) христианский теизм    1) догматическое богословие

    христианская                2) нравственное  богословие

    апологетика)                3) литургическое богословие

 2)источниковедческие    4) каноническое богсловие                   

         дисциплины:           5) герменевтическое богословие:       

    библиология                библеологическое богословие

    патрология                  патрологическое богословие

    история церкви

 

Учебное обоснование предложенной классификации. Дисциплины пропедевтические как, по выражению митр. Макария, лишь “предварительно богословские”, но необходимые для изучения системообразующих. “Амбивалентный” характер дисциплин прикладных, включающих разнородные направления теоретической и практической рефлексии, “подготовляемые” в изучении системообразующих. Основополагающая дисциплина —  догматическое богословие, имеющее определяющее значение для всех остальных системообразующих и отчасти в них “развиваемое”, “предваряемое” в пропедевтических дисциплинах (поскольку они изучаются под углом зрения христианского дискурса) и “применяемое” в прикладных.

5.2. Причины устойчивых расхождений мнений относительно причастности “естественной теологии“ и “основного богословия” к системе богословских дисциплин  — “рыхлость” границ с философией и неэксплицированная конфессиональность. Бульшая причастность к теологическому дискурсу “христианского теизма” и “христианской апологетики”. Отличие “христианского теизма” от религиозно-философской “философии религии” [см. Лекция 3.3] — конфессиональная ориентация, отличие “апологетики” от “рациональной теологии” [см. Лекция 3.2] — направленность на актуальный полемический диалог. Двуединство конфессиональности и полемичности — причина возможности включения рассматриваемого направления дискурса в богословие. “Предваряющий”  характер апологетики в формате преподавания богословия со времен Александрийской школы [см. Лекции 2.2, 4.1] — одно из оснований включения ее в богословской пропедевтики (при справедливости мнения и о ее “участии” и в системообразующих дисциплинах).   

Содержание христианской апологетики — полемика с оппонентами в конкретном мировоззренческом “месте”, в конкретный момент времени, с использованием всех ресурсов рациональности [см. Лекция 3.0]. Наиболее общие и “активные” альтернативы христианскому теизму, представленные в ХХ в. Основные разновидности атеизма. 1) Общий эволюционизм (теория “естественного прогресса” в мироздании от частиц к веществам, от веществ к организмам и от организмов к людям) и его противоречие космологии, термодинамике, геологии, генетике^[85]. Основные логические аргументы христианского креационизма (учение о творении мира) сегодня: невозможность восстановления сущностно необходимых для эволюционизма “промежуточных звеньев” между формами существования космоса, живым и неживым, человеком и другими организмами; актуальность еще античной философской аргументации против атеизма (заставлявшего признать своих адептов возможность составления поэм из спонтанного “вихря букв”)^[86]. 2) Натуралистическая антропология, эволюционировавшая от “научного учения о человеке”, предендовавшего на “освобождение” человека от духа, к философии тела, “освобождавшей” дух от его атрибутов путем наделения им тела см. [Лекция 1.1]. Основные контаргументы:  эпистемологическая наивность апелляции к “объективно-научному подходу” в антропологии и алогичность экстраполяции свойств “мыслящей субстанции” на “протяженную”^[87]. 3) Атеистическая “философия” религии, претендовавшая на объяснение ее сущности, происхождения и духовного опыта — контраргументы против нее [cм. Лекции 1.1, 3.1]. Основные разновидности квазирелигий. Тот же 1) эволюционизм (псевдовера), а также 2) марксизм (псевдовера, псевдоэсхатология,  “псевдописание”, “псевдопредание”, “псевдоцерковь”) и 3) фрейдизм (имитации всего перечисленного, за исключением эсхатологии, а также “псевдоисповедь” и “псевдостарчество”). Религия как единственное ядро любого “целостного” мировоззрения и ущербность всех перечисленных имитаций христианства. Основные разновидности религиозного релятивизма. 1) Идея “практической” равнозначности всех существующих религий начиная с шаманистских культов и кончая “мировыми” религиями (контраргументация — от неравнозначности самих “практик”). 2) Концепция единства мистического опыта всех “развитых” религий при вторичности их вероучительных и обрядовых различий (контраргументация: невозможность изолирования одной из интегральных составляющих религии от остальных — см. [Лекция 1.2]. 3) Теория “радикального религиозного плюрализма” Дж. Хика и его последователей: религии как ограниченные “линзы”, односторонне отражающие свет единой, “анонимной” Реальности (контраргументация: множественность “линз” еще не обеспечивает их  одинаковую исправность, и подобный “плюрализм” равнозначен своему отрицанию). Реальная антихристианская подоплека всех версий религиозного релятивизма при внешнем стремлении к “консенсусу религий” ^[88].     

5.3. Библиологическое, патрологическое и историко-церковное источниковедение  как “материальная” база всех системообразующих богословских дисциплин. Традиционные направления историко-филологической библиологии. Библейская текстология — наиболее результативная область библиологического источниковедения ХХ в.

Текстология Ветхого Завета. Многовековой период устной трансляции текстов, поздняя и постепенная письменная фиксация, отсутствие ранних рукописей. Современная классификация основных письменных версий. 1) Древнееврейские тексты. 1.1) “Масоретская Библия”: периоды с Х в. до н.э. по II в. н.э. (окончательное установление состава всего корпуса) и со II по VI — IX вв. (окончание редактирование масоретами — иудейскими “хранителями традиции”). К настоящему времени — до 1300 единиц рукописей (X — XVI вв.), единственная полная — каирская 1008 г. (из собрания публичной библиотеки в Санкт-Петербурге), ставшая основой научного издания Biblia Hebraica Stuttgartensia Р. Киттелем и его последователей (первое издание — 1907, последнее, четвертое — 1990). Авторитетность текста вследствие его стабильности и сохранности на языке оригинала. 1.2) Кумранские тексты, хранившиеся в пещерах близ Мертвого моря общиной ессеев, оппозиционной официальному иудаизму (раскопки с 1947 г.). Основное достоинство: древность рукописей (некоторые датируются IV в. до н.э.), недостаток — фрагментарная сохранность текстов. 1.3) Самарянское Пятикнижие (текст североиудейских “роаскольников”). Достоинство — сохранение некоторых чтений, более древних в сравнению с масоретскими, недостаток — наличие тенденциозных вставок. 2) Древнегреческие тексты. 2.1) Септуагинта (“перевод семидесяти”) — александрийский греческий перевод недошедшего до нас древнееврейского оригинала, предназначавшийся для синагогального пользования иудеями диаспоры (время составления перевода III — II вв. до н.э.). Около 2000 рукописей  — со II по XVI вв. Критическое геттингенское издание А.Ральфса (начатое в 1908), основывающееся преимущественно на рукописях IV — V вв. (издано уже 20 томов). Значительные расхождения с Масоретским Текстом: в наличии целых книг, отсутствующих во втором (книги Ииусуса Сирахова, Иудифь, Товит, Варух, Премудрости Соломоновой); в объемах текстов некоторых “общих” книг; в частных разночтениях самого различного объема. Достоинства:  древность и полнота, недостатки — наличие “сглаживаний” трудных мест, стертость языковой экспрессии и суггестивности оригинала. 2.2) Другие иудейские греческие переводы после II в., создавашиеся в противовес Септуагинте — “Библии христиан”: переводы Аквилы, Феодотиона и Симмаха. Буквалистские воспроизведения еврейского оригинала. 3) Арамейские переводы-парафразы — палестинские Таргумы (наиболее известна парафраза Пятикнижия), записанные в первые века новой эры. 4) Латинский перевод “Вульгата” (“простая”), вытеснивший раннюю “Италу” (сохранившуся лишь в отдельных цитатах), сделанный в 390 — 415 гг. бл. Иеронимом в Вифлееме и основывшийся преимущественно на Масоретском Тексте с учетом Септуагинты и отчасти Таргумов — официальная Библия римо-католической церкви. 5) Сирийский перевод “Пешитта” (древнейшая рукопись датируется ок. 460). Оригинал перевода близок Масоретскому Тексту, но не совпадает с ним^[89]. Основные перспективы. Текстология Нового Завета. Наличие большого количества греческих рукописей (к настоящему времени насчитывается более 5300), из которых многие максимально близки к оригинальному тексту (предельный случай — рукопись отрывка из Евангелия от Иоанна (папирус №52), датируемая 125 г., т.е. отделенная лишь поколением от времени деятельности Евангелиста). Критическое издание новозаветного текста Э. Нестле — К. Аланда (первое издание — 1898, 27-е — 1993), основывающееся на новооткрываемых рукописей (ср. критическое издание Г. фон Зодена 1902 — 1913, основывавшееся на 1100 рукописей). Новое критическое многотомное издание Нового Завета, осуществляемое институтом К. Аланда в Мюнстере (с 1997). Три основных группы рукописей греческого новозаветного текста, выявленные в 1881 г. Ф. Хортом: 1) “нейтральный текст” из Алекесандрии, 2) “западный текст” из Палестины, Северной Африки и Италии, 3) “византийский текст”, соответствующий Александрийскому кодексу (80% рукописей), занявший господствующее место в IV — V вв. после официального признания христианства (на нем основывалось издание Эразма Роттердамского (1516г.), ставшее “общепринятым” и оригиналом для большинства известных переводов на новоевропейские языки нового времени)^[90]. Основные перспективы сегодняшней текстологии Нового Завета: подготовка “исторического издания”, в котором (в отличие от критического) была бы прослежены все стадии развития текста, привлечение богослужебных новозаветных версий, учет многочисленных “неканонических” цитат у раннехристианских авторов.

Библейская текстология как историко-филологическая основа других библиологических дисциплин. Библейский перевод — изучение текстологических, коммуникативных и богословских проблем, связанных с переводами библейских текстов на новоевропейские и неевропейские языки (к 1994 г. насчитывалось порядка 2066 библейских переводов, в том числе 341 полный^[91]). Каноника — изучение истории сложения канонического корпуса Ветхого и Нового Завета (в обоих случаях — книги законодательного, исторического, учительного и пророческого жанров^[92]) и его формальных, тематических и жанровых делений с привлечением истолковательных традиций и внешних источников. Исагогика — введение в отдельные библейские книги (или их группы): исследование авторства, датировки, времени и способов включения их в канон, исторических связей и адресата, а также основного керигматического (“проповеднического”) содержания. Критика — исследование композиции и содержания библейских книг с точки зрения исторической науки, с привлечением филологических методов и материала всех возможных письменных и археологических памятников. Богословские задачи в рамках библейского источниковедения — уточнение возможностей нашего понимания рецепции Откровения, божественной “благой вести” в человеческой истории, в конкретной этно-культурной среде.

Патрологическое источниковедение — изучение наследия Отцов Церкви, осуществляющееся в изданиях святоотеческих памятников, их переводах и комментировании. Патрологическое источниковедение как база для “монографических” исследованиях жизни, творчества и миросозерцания отдельных церковных авторов, целых периодов святоотеческой письменности, сквозных тем в различных периодов патристической мысли, развития богословской терминологии.

Историко-церковное источниковедение — изучение письменных (помимо патристической литературы, сочинения церковных историков, деяния и каноны церковных соборов — как вселенских, так и поместных, агиографическая и другая письменность) и “монументальных” источников (памятники архитектуры и искусства). Историко-церковное источниковедение как база для исследования отдельных периодов истории отдельных местных церквей, отдельных периодов всей истории церкви, всей истории церкви.

 

      

     

 

 

 

                                             ЛЕКЦИЯ 6

                   ДОГМАТИЧЕСКОЕ БОГОСЛОВИЕ —   

ОCНОВОПОЛАГАЮЩАЯ ТЕОЛОГИЧЕСКАЯ ДИСЦИПЛИНА

Мистический опыт и догматы у “среднестатистического религиеведа” (опыт — объединяет, догматы — разъединяют; первый — глубинное, вторые — работа “теологов”; первый — область сущего, вторые — область слов). Иная оценка тех, кто причастен действительному мистическому опыту. Догматы и то, что они обозначают: карта и ландшафт, границы и объем, икона и первообраз. Догматическое богословие — богословская дисциплина, предмет которой системные, канонические и исторические измерения догматов и объем их реализации в полноте христианской жизни.

6.1.  Термин dТgma — от глагола doce‹n (“думать”, “полагать” и т.д.). dТxa и dТgma. Платон: “Софист” 265 с (“убеждения” большинства) и “Законы” 644d (“установления” государства). Два семантических поля термина dТgma: 1) указ,  предписание, государственное постановление общеобязательного характера (Ксенофонт, Полибий, Дион), 2) аксиомы, постулаты, основоположения той или иной философской школы (Эпикур, Страбон, Эпиктет, Филон). Цицерон в “Первой Академике”: dТgmata = decreta — “постановления” мудрости и рациональности, с нарушением которых должны пасть также нравственный и общественный порядки (II.9.27).

 Многозначность термина в текстах Нового Завета: dТgmata  как 1) государственные, монархические повеления (Лука 2:1, Деяния 17:7  и др., ср. 2 Макк 10:8, 15: 36), как 2) все учения Иисуса Христа (К Ефесянам 2:15, К Колоссянам 2:14), как 3) “определения” первого, Апостольского собора, “угодные Святому Духу и нам” (Деяния 16: 4, ср. 15: 28).

Мужи апостольские (I — II вв.): церковь должна держаться “догматов Господа и апостолов” (св. Игнатий Антиохийский. К Магнезийцам 13:1); “божественные догматы” как условие христианского существования в надежде, праведности и любви (св. Варнава. Послание 1: 6). Авторы II — III вв.: христианские догматы как имеющие не человеческое, но божественное происхождение и отличные поэтому от “человеческих догматов” (типа учений гностиков), “разумные воззрения” (соответствие познания познаваемому), вся целостность христианского мировоззрения; по Оригену^[93] “божественные догматы” = “учения церковные” (Послание к Диогнету 5:3, Климент. Строматы 8.4.6, Ориген. Толкование к Евангелию от Матфея 12:23 и др.). Евсевий Кесарийский в “Церковной истории”: “церковные догматы” как решения соборов по литургическим и дисциплинарным вопросам (5.23.2, 6.43.2), но также как собственно богословские учения о бессмертии души и воскресении мертвых (3.26.4).

Святоотеческая письменность. Свт. Кирилл Иерусалимский: “догматы благочестия” как одна из двух составляющих истинной религии наряду с “добрыми делами”, обе из которых, предполагающие друг друга, необходимы для богоугождения (Огласительное слово 4: 2). Свт. Василий Великий: различение dТgma как устного предания (литургического преимущественно), предназначенного оставаться до времени внутрицерковной тайной, и khrugma (проповедь), предназначенной для “опубликования”, а также для обращения внешних — проповедь завоевывает вселенную, будучи транслятором “непреложных” догматов (О Св. Духе 27. 91, Гомилия к Псалму 44.3). Свт. Григорий Нисский: христианское учение как единство догматического и нравственного (Гомилия к Евангелию от Матфея 28: 19 — 20); Иоанн Златоуст (344/5 — 407): различение в одинаковой мере необходимых “догматов православия” и благочестивой деятельности, обе из которых необходимы (Гомилия к Евангелию от Иоанна 3: 17). Свт. Исидор Пелусиотский (+ 436 / 440): догматы веры не только отличны от уставов благочестивой жизни, но настолько же выше них, как небо — земли, а душа —  тела^[94]. Трансцендентность догматов как фактор, требующий аскетического преобразования реципиента даже для их “керигматического” раскрытия^[95]. Сравнительно позднее освоение термина dogma в латинской патристике. Regula fidei как каноны истины, ограждающие церковную истину от ересей. Викентий Леринский, автор “Первого предостережения или трактата в защиту древней и вселенской кафолической веры” (434): невозможность появления в Церкви “новых догматов” (которые не были бы еретическими), не противоречащая, однако, возможности углубления нашего постижения того, во что мы веруем (novum dogma как антипод dogma divinum, caeleste, ecclesiasticum (“догмат божественный, небесный, церковный”) или dogma catholicum — “догмат вселенский”).

Общее системное определение догматов в формате христианского традиционализма. Догматы как 1) богооткровенные и сверхразумные истины мировоззренческого порядка, открываемые Св. Духом Церкви и имеющие непосредственную значимость для спасения (отличие от философских доктрин и от истин научных); 2) ноуменальные “онтологические ориентации” Церкви^[96],  постепенно раскрывающиеся керигматически в соответствии с ее внутренней жизнью и внешними обстоятельствами (отличие от предметов нравственно-социальной проповеди); 3) сформулированные правила веры (отличие от правил нравственных и богослужебных^[97]); 4) определения церковных соборов и установлений, обязательные для всех членов Церкви (отличие от частных и “нейтральных” мнений); 5) границы христианского мировоззренческого пространства (за которыми располагается мир “догматов” языческих и еретических).

6.2. Многообразие догматических документов Православной Церкви. Основные документы, выражающие ее соборную природу: символы веры, каноны Поместных и Вселенских соборов, исповедания веры, катехизисы, канонические послания Отцов Церкви, некоторые богослужебные тексты. Истолковательные документы: разъяснения основных документов (огласительные слова и др.), богословские трактаты Отцов Церкви. Исторический и систематический способы трактовки догматов в догматическом богословии. Три основных периода становления нынешней системы догматов: предшествовавший Вселенским соборам (до 325 г.), период семи Вселенских соборов (325 — 787), последовавший за эпохой Вселенских соборов (после 787 г.)^[98]. Основная последовательность в соборном раскрытии догматических истин: догматические определения в Никео-Константинопольском символе веры первого и второго Вселенских Соборов (325 и 381 гг.), христологические определения четвертого Халкидонского (451 г.) и шестого Трулльского (691 г.) соборов, определение об иконопочитании седьмого Никейского (783 — 787 гг.), о нетварных божественных энергиях поместных константинопольских (1341 и 1351 гг.) соборах.

Схема догматов в последовательности “теономной хронологии”. “Формулы” догматических истин о Божестве-в-себе (тео-логия в узком смысле),  о творческой, промыслительной и спасительной Божественной деятельности-в-мире ( христология, сотериология, пневматология), о Церкви (экклезиология) и ее таинствах (мистагогия),   о посмертном существовании человека и “трех последних” (эсхатология).

Догмат о Божестве-в-себе — догмат о Св. Троице и его сущность в различении Божественных Лиц и Божественной Природы (троичность Лиц в единстве Божественной Природы). Единство божественных свойств всех Трех Ипостасей (“несозданность, безначальность, бессмертие, бесконечность, вечность; бестелесность, благость, вседеятельность, праведность, просветительность, неизменность, бесстрастие, неописуемость...”^[99]) за исключением  cвойств ипостасных — “нерожденность” (у Бога-Отца), “безначальнорожденность” (у Бога-Сына) и “исхождение” (у Бога-Св.Духа) и отдельных “акцентов” Их участия в общем “домостроительстве” творения, хранения и спасения мира. Догмат о Св. Троице как основание всех прочих. Его принципиальная сверхразумность: гипостазирование каждым Лицом всей полноты Божества, не разделяемой на три начала, при полном сохранении Монады, не распадающейся в “триаду”.

Догматы о Божественной деятельности-в-мире. Догматы о творении духовного и материального мира, об особом творении человека по образу и подобию Божьему (единство человеческой природы, гипостазируемое множеством ипостасей), о грехопадении человека (его всечеловеческие последствия по причине единства человеческой природы). Догматы о Божественном воплощении: полное вочеловечение Второй Ипостаси (принятие человеческого духа, души и тела), наличие Божественной и человеческой природ, деятельностей и воль в Иисусе Христе при их гипостазировании одной Божественной Личностью Богочеловека. Догматы об онтологических условиях спасения человеческого рода: избавление Богочеловеком Иисусом Христом всего рода человеческого (как “возглавившим” единую человеческую  природу) от разделения (догмат о Боговоплощении), от греха (догмат об Искуплении) и от смерти (домат о Воскресении). Догматы о преимущественных “экономиях” Третьей Ипостаси: о боговдохновенности Св. Писания и возможности стяжания человеком благодати Св. Духа. Догмат о Церкви как “единой, святой, соборной и апостольской” (многоиспостасное единство онтологически обновленной человеческой природы, возглавляемой Иисусом Христом и управляемой Св. Духом) и ее Таинствах (как объективных условиях спасения и обожения^[100]). Догматы эсхатологические — о частном посмертном суде, о всеобщем воскресении, общем суде и “жизни будущего века”. Догматы, следующие из других: о почитании икон наряду с “изображением честнаго и животворящего Креста” (“ибо честь, воздаваемая образу, преходит к первообразному”^[101]) и “о непричастности, равно как и о причастности” к Божественной Природе в обожении человека^[102].

 Общие характеристики христианских догматов. Сверхразумность  всех догматов “по образу и подобию” догмата о Три-единстве^[103] (сверхразумность в творении из “ничего”, в “участии” всего рода человеческого в грехопадении первых людей, в “приснодевстве” Богоматери, в “возглавлении” Иисусом Христом обновленного человеческого рода, в характере “искупления” Им человечества, в сверхлогичности отношений части и целого в природе Церкви, в пресуществлении св. даров в Тело и Кровь Христовы и др.). Сочетаемость “симметричности” в Боговоплощении (две природы, две энергии, две воли) и “ассиметрии” (единое Лицо Богочеловека, а не два). Основоположный апофатизм в отрицательных определениях Божественной Природы на “пути восхождения”^[104] и отсутствие его абсолютизации (“положительные” имена как сверхразумное претворение “отрицательных”)^[105]. Различительный признак христианского апофатизма: фиксация ложных воззрений (ересей) при “открытости” глубинных измерений истины. Органическая связанность: “логическая” укорененность в тринитарном догмате антропологического (человечество как единая многоипостасная природа) и экклезиологического (Церковь как “превосхождение” единства и множественности^[106]), в христологии — экклезиологии (двуединство природы Церкви как бого-человеческого мистического организма^[107]) и мистагогии (две природы св. даров после их освящения) и другие “внутрисистемные” связи. Персонологическое измерение, определяющее всю систему догматов начиная с личностного содержания триадологического догмата (Бог как безначальное общение Трех Лиц) и завершая догматами эсхатологическими (сохранение личностных человеческих идентичностей после смерти, суда и всеобщего воскрешения). “Демаркационный” характер всех догматов, устанавливающих точную ложность вероучительных альтернатив (в каждом “пункте”), но не претендующих на раскрытие полноты “трансцендентных” истин.  

6.3. Некоторые дискуссионные проблемы. Существуют ли возможности точного канонического различения догматов и недогматов среди вероучительных установлений Церкви? Общие проблемы трактовки всей системы догматов. “Рациональный” и “литургический” стили трактовки догматического предания, их ложная несовместимость и подлинная взаимодополнительность. Альтернативность методов изложения — на примере исследования догмата о Св. Троице (более традиционный путь от единства Божественной природы к различению Лиц и путь от различения Лиц к единству Божественной природы)^[108]. Альтернативность в способе подачи: системный с ссылками на исторические формулировки и системный с эксплицитным историзмом^[109]. Альтернативность в способах обоснования: от рациональных обоснований к свидетельствам Св. Писания и Предания (пример — догматика архиеп. Димитрия [Муретова] и в обратной перспективе (пример — догматика митр. Макария [Булгакова]).

Возможно ли “развитие догматов”? Однозначно положительный ответ у католиков (в связи с практикой введения новых догматов) и неоднозначный у православных (полемика Т. Стоянова и А. Шостьина с В.Соловьевым и М. Кристи). Необходимость уточнения, что означает здесь “развитие”. “Срединная позиция” А.В. Горского.   

Дискуссии по трактовкам отдельных догматов. Догмат Искупления: католическая “юридическая”трактовка (начиная с Ансельма Кентерберийского, воспринята и русским богословием XIX в.), “нравственно-сентименталистский” (митр. Антноний [Храповицкий] и другие), сотериологический (П.В. Гнедич и другие) и онтологический (В.Н. Лосский) подходы^[110]. Догмат о Церкви: акцентировка “общества верующих” (“Пространный катехизис” свт. Филарета [Дроздова]) и акцентировка “Тела Христова” (экклезиологические труды Е.П. Аквилонова).

Некоторые проблемы “неразрешимые”: каковы точные границы Церкви? допустимо ли признание “чистилища” как промежуточного посмертного существования? каковы различительные признаки “тела Воскресения”? Свт. Григорий Палама: “Какие-то вещи, касающиеся Бога, становятся известны, другие изучаются, некоторые могут быть доказаны, а иные совершенно непостижимы и неисследимы”^[111].

 

           

              

 

 

 

 

 

                                                         ЛЕКЦИЯ 7

  ХРИСТИАНСКИЕ ДОГМАТЫ И ФИЛОСОФСКИЙ ДИСКУРС

 Уникальность христианства как “догматической” религии. Отсутствие церковности как основного “формального” параметра христианских догматов во всех остальных религиях [Лекция 2.3]. Значительно меньшая консистенция сверхразумности как “материального” параметра догматов в основоположениях других религий. Ислам: обсуждение основных вероучительных проблем (вопрос о предопределении или об атрибутах Божества) и принципов (Бог справедлив, воздает праведным, наказует грешников и т.д.) в истории калама (с VIII в.), относящихся скорее к области “рациональной теологии” [см. Лекция 3.3], чем к сверхразумным истинам, подобным учению о Св.Троице [Лекция 6.2]. Буддизм: сознательное отрицание веры в Бога, которая “замещается” в махаяне философическими спекуляциями в духе панэнтеизма; рационально-умозрительный характер трех “аксиом” всех буддийских школ в виде положений о всеобщности страдании, преходящести всего сущего и отсутствии “я”. Индуизм: совместимость в рамках  даже традиционализма взаимоисключающих мировоззрений (от квази-теизма до “атеизма”) при аналогах буддийским, чисто рационально-умозрительным доктринам в некоторых философских школах^[112]. Стратификация в буддизме и адвайта-веданты двух уровней истины — “практической” и конечной — как антипод догматического сознания.

Возможность “законного гражданства” философской рациональности в сверхразумном царстве христианских догматов — постоянная проблема христианской рефлексии.  Две экстремальных тенденции (в теории и на практике) и сбалансированные способы ее решения в истории церкви^[113].

7.1. Основные исторические вехи пересмотра догматов с целью   рационализации христианства.

Первые значительные ересиархи Павел Самосатский и Савеллий (III в. по Р.Х.) : попытки упростить сверхразумное основоположение всей христианской веры — учения о Св. Троице, основываясь на философических соображениях (путем “разложения” Второй Ипостаси на Логос и Иисуса-пророка у Павла и путем “снятия” самих ипостасных различий в едином Божественном Анониме, принимающем поочередно три “личины” у Савеллия). Арий (IV в.): отказ ради избавления от “бремени сверхразумности” от божественности Второй Ипостаси; его младший современник Македоний — отказ от божественности Третьей Ипостаси. Несторий (V в.): разделение ради “рационализации” Боговоплощения единой личности Богочеловека на две (ср. Павел Самосатский). Основатели монофизитства Евтихий и Диоскор: для Иисуса Христа достаточно иметь одну божественную природу (человеческая — фактически мнимая). Кир, епископ Фазисский и Сергий, патриарх константинопольский (VII в.): Иисусу Христу достаточно иметь одну божественную  энергию и волю. Богословы императора Льва III Исавра (717 — 741): трактовка почитания икон как идолопоклонства. Сигер Брабантский (ок. 1240 — 1282), а затем падуанские аверроисты и Помпонацци: догматы (о творении мира, бессмертии души и другие) относятся лишь к уровню образно-символической, но не философской истины (ср. стратификация истины в буддизме и адвайта-веданте — 7.0).

Ренессанс и Новое время: оформление целой концепции “естественной религии”, призванной заместить традиционную “религию откровения”. Критерий религиозной истины — то, что позволяет или, соответственно, не позволяет считать истинным “естественный разум”. Два типа отрицания догматов: непосредственное и допущение их в качестве основоположений “религии для масс”. М. Сервет (+ 1553) и другие антитринитарии: проект “восстановления христианства” через трактовку Ипостасей лишь как способов “самовозвещения” и “самосообщения” Божества (попытка вернуть “неразумное” триалогическое единобожие к более понятному “монологическому” в духе Савеллия). Ж. Боден в “Беседе семерых о сокровенных тайнах возвышенных вещей” (1593): выделение “разумного минимума веры” в виде допущения существования Бога, бессмертия души и посмертного воздаяния и “вынесения за скобки” всех прочих вероучительных положений. Г. Чербери в “Трактате об истине” (1624), первом документе деизма: отказ от догматов Боговоплощения, Искупления и Воскресения; Бог как лишь Высшее Существо, почитать которое необходимо ради утверждения нравственности (подобная “экономная вера” —  начальная формая человеческой религии). Ч. Блаунт в “Кратком изложении религии деистов” (1693): отрицание сверхразумного как определяющее содержание деистической религии. Дж. Э. Коллинз в “Рассуждении о свободомыслии” (1713) — та же критика догматов с позиций усредненной рассудочности как доктрина “секты свободомыслящих” (термин впервые провозглашен в трактате). Дальнейшая эволюция “естественной религии” в XVIII в.

Полиморфизм “осовременивания” христианства за счет догматического сознания в ХХ в. Т. де Шарден: радикальная “модернизация” догмата о творении; А. Уайтхед,  Ч. Хартсхорн, Дж. Кобб : облегчение для восприятия “прогрессивно мыслящего интеллектуала” учения о Боге как лишь динамическом корреляте мира, но не его трансцендентном первоначале. Проявления “адогматического христианства” в современной западной академической теологии^[114]. Так называемый суперэкуменизм (движение, стремящемся к унификации не только христианских конфессий, но и мировых религий во имя так называемого диалога религий): отрицание самой значимости христианских догматов ради “расширения” религиозного мышления человека ХХ века. Основные претензии к догматам основных теоретиков “суперэкуменизма” или “радикального плюрализма” (Дж. Хик, Ж.Миле, Л. Ричард, П. Ниттер, Г. Каурд и другие): (1) догматы —  реликт средневекового мышления, препятствующий свободе мысли; (2) догматы  — выражение установки на традиционный христианский универсализм, препятствующий плюрализму как основному вектору нового религиозного сознания и “религии будущего”; (3) догматы — шторы, затеняющие  единство мировых религий, которое состоит в едином мистическом и этическом опыте, и потому только разделяющие религии, препятствуя глобализации как основному вектору нового религиозного сознания и (все той же) “религии будущего”.

Общие логические сложности в религиозной критики догматов у “рационалистов”. Конкретные противоречия с рациональностью у “суперэкуменистов” и реальные последствия  их “философии религии” для современного христианства (как актуальные предметы внимания христианской апологетики — см. Лекция 5.2).

7.2. Основные вехи отвержения философской рациональности ради “чистоты догматов” начиная с первых веков христианства по настоящее время.

Период первых апологетов. Сириец Татиан (середина II в.) и его “Речь против эллинов”: критика “аристократизма” греческой философии, особенно аристотелевской. Последователь Татиана месопотамец Теофил в “Трех книгах Автолику”: греческая философия — безбожие даже у Сократа, Платона и их последователей. Концепция “благочестивого” отрицания философии у Тертуллиана (II — III вв.) в контексте  критики культуры: чем душа “естественнее”, тем ближе она к Богу, а чем более  “образуется” в школах и библиотеках, тем меньше у нее шансов отражать истину; философия не только бесполезна для богопознания, но и вредна; философия (как и занятия ею) — мать всех ересей; христианам  после Христа нет нужды в “любознательности”, после Евангелия — в каких-либо исследованиях. Общий вывод: “Что общего у Афин и Иерусалима, у Академии и Церкви?!...” (О еретических возражениях 7).

“Высокое средневековье” — единичные прецеденты радикального отрицания философии в эпоху господства христианизированного аристотелизма. Манегольд из Лаутенбаха (+ 1103): отрицание целесообразности изучения логики как таковой; Петр Дамиани (1007 — 1072): принижение диалектики, идея о том, что Божественное всемогущество (способное отменить даже  события прошлого) приниципиально ограничивает возможности применения разума.

Новое время. М. Лютер: разум слеп по природе своей к вещам божественным, благодаря чему “рассуждения разума” бесполезны для богопознания, должного основываться на одной Библии. Аналогичные позиции в первом издании “Общих “мест” богословских предметов” (1521) первого протестантского богослова Ф. Меланхтона^[115]. Католический богослов Янсений (XVII в.): пелагианская ересь восходит к Аристотелю, искажения истинного вероучения — к философии в целом. Британские фидеисты XVII в.: все в христианстве является “непостижимым”, и потому для философии здесь места нет. Единичные протесты против постепенной “схоластизации” немецкого протестантизма. Ф. Шпенер и другие пиетисты: философия несовместима с благочестием. С. Кьеркегор: “христианство не дело познания”, “христианство и философия не допускают сочетания”^[116]. Отчасти протестантская “неоортодоксия” ХХ в. (К. Барт и другие):  между  Богом и миром “глобальный разрыв”, и философская рациональность к богословию малонеприменима.

“Тертуллиановские” тенденции в русской религиозной мысли. Старец Филофей, создатель “теории” Москва — Третий Рим ; иерусалимский патриарх Досифей в России  (1690-е годы): “довольна бо православная вера ко спасению и не подобает верным прельщатися чрез философию и суетную прелесть”^[117]. Востребованность “тертуллиановской” аргументации во время официального разгрома философии в 1820-е годы в российских университетах. Более тонкая борьба с разумом: И. В. Киреевский и его “догмат” о том, что положительное и живое познание возможно лишь посредством избавления от “логического ига” формальной абстрактности. Окончательное избавление от этого “ига” у о. П. Флоренского в “Столпе и утверждении истины” (1914), задуманном как “живой религиозный опыт как единственный законный способ познания догматов”^[118]. Рассудок как греховный разум, который, оставив закон божественный, подчинился закону плотскому: формальный закон тождества  замыкает его в конечности и статике, закон достаточного основания “размыкает” в дурной бесконечности, тогда как сама Св. Троица обеспечивает беспрепятственный “софийный” вход в бесконечность актуальную^[119] (через  переход от “дискурсивной интуиции” к ...“интуитивной дискурсии”^[120]). “Тертуллиановские” установки у Л. Шестова и евразийцев (ср. перевернуто татиановские и феофиловские — у Х. Яннараса). Распространеннные современные установки: разум — источник заблуждения, сердце — единственный и безгрешный“орган истины”; ставшие общим местом разоблачения “школьного богословия” и противопоставление ему “опытного”; радикальные противопоставления западному философскому рационализму русской философии как “философии сердца”, “соборного разума”, “синтеза” и  “преображения” (фактически  приравнивается все к тому же “опытному богословию”).

 Общая несостоятельность антирациональности с точки зрения христианства^[121]. Диалектика неизменной сопряженности антирационализма с уклонением в ересь, архетип которой аполлинаризм^[122] (результаты прямо противоположные предполагаемым).

7.3. Отсутствие альтернативности догматического сознания и рациональности — из несостоятельности рассмотренных опытов их конфронтации и системного определения самих догматов [Лекция 6.1]. Философский разум как источник осознания самой сверхразумности догматов и собственных границ. Различение рационализма и рациональности как способ разрешения антиномии веры и разума.

Две архетипические модели соотношения  философии и истин Откровения у Климента Александрийского: 1) “вертикальная” — изучение философии как ступень к высшему познанию (подобно тому, как изучение “обычных наук — ступень к изучению философии) —  точный прообраз формулы “философия — служанка богословия” (Строматы 1.15) [см. Лекции 2.2, 5.1]; 2) “горизонтальная” — сферы философия и Откровения параллельны, так как первая изучает “имена”, вторая — сами “вещи” (Строматы 6.1). Свт. Василий Великий (Слово 22): приблизительное совмещение обоих подходов^[123]. Гонорий Августодунский (1075/ 80 — 1156) и Гуго Сен-Викторского (ок. 1096 — 1141) — разработка первого подхода. Гильберт Порретанский (1075/80 — 1154), Гильом Овернский (1180/90 — 1249) — разработка второго. Альберт Великий (1193 или 1206/7 — 1280): философские истины и христианские догматы не могут быть в конфликте, так как опираются на различные источники знания (и уровни разума)^[124].

Три модуса исторически документированной синергичности догматического сознания и философского дискурса: диалектический (начиная с полемики пресвитера Малхиона с Павлом Самосатским), концептуалистический (начиная с введения термина “единосущный” и различения Природы и Лиц в эпоху первых Вселенских Соборов), метафизический (дифференциация сущности и энергий у свт. Григория Паламы). Некоторые другие перспективы философско-догматической синергийности — модусы критический и “эвристический”^[125].

 

 

 

 

 

                                                    ЛЕКЦИЯ 8

   НРАВСТВЕННОЕ БОГОСЛОВИЕ ИЛИ ТЕОТЕТИКА

Синергии догматики и философии [Лекция 7.3] при различии в их основной интенциональности — теоретико-исследовательские задачи философии и духовно-практические богословия. Тексты Нового Завета: цель познания истины дабы вы...соделались причастниками Божеского естества (2 Петр 1: 4). Альберт Великий (XIII в.): теология рассматривает свой предмет с точки зрения его благо-творности (res ut beatificabilis), тогда как философия изучает вещи сами по себе (res in se). В.Н. Лосский в “Мистическом богословии” (1944): “вся сложная борьба за догматы, которую в течение столетий вела Церковь, представляется нам, если посмотреть на нее с чисто духовной точки зрения, прежде всего неустанной заботой Церкви в каждой исторической эпохе обеспечить христианам возможность достижения полноты мистического соединения с Богом. И действительно, Церковь борется против гностиков для того, чтобы защитить саму идею обужения как вселенского завершения: “Бог стал человеком для того, чтобы человек мог стать богом”. Она утверждает догмат Единосущной Троицы против ариан, ибо именно Слово, Логос открывает нам путь к единению с Божеством, и если воплотившееся Слово не той же сущности, что Отец, если Оно — не истинный Бог, то наше обужение невозможно. Церковь осуждает учение несториан, чтобы сокрушить средостение, которым в Самом Христе хотели отделить человека от Бога. Она восстает против учения Аполлинария и монофизитов, чтобы показать: поскольку истинная природа человека во всей ее полноте была взята на Себя Словом, постольку наша природа во всей ее целостности должна войти в единение с Богом. Оно борется с монофелитами, ибо вне соединения двух воль во Христе — воли Божественной и воли человеческой, невозможно человеку достигнуть обужения: “Бог создал человека Своей единой волею, но Он не может спасти его без содействия воли человеческой”. Церковь торжествует в борьбе за иконопочитание, утверждая возможность выражать божественные реальности в материи как символ и залог нашего обужения. В вопросах, последовательно возникающих в дальнейшем — о Святом Духе, о благодати, о самой Церкви — догматический вопрос, поставленный нашим временем, — главной заботой Церкви и залогом ее борьбы всегда являются утверждение и указание возможности, модуса и способов единения человека с Богом”^[126].

8.1. Традиционное определение нравственного богословия в качестве христианской теории нравственности^[127]. Признание в классификациях богословских дисциплин того основного факта, что нравственное богословие (christliche Ethik) есть раскрытие “прорастания” христианских догматов в христианской жизни как осуществление в ней Царства Божия [Лекция 4.2]. Конечная цель этой жизни как обужение человека (qљwsij) как максимальное со-общение тварной человеческой природы с нетварными божественными энергиями (благодать), при которой эта природа, не переставая быть собой, приобретает то, что не принадлежит ей как таковой (cр. христологический догмат — [Лекция 6.2])^[128]. Теотетика (предлагаемое здесь образование от qљwsij) как богословская рефлексия над конечной целью христианской жизни, раскрываемой в таинстве обужения, над ее основаниями в христианской антропологии и сотериологии, над объективными и субъективными условиями и средствами ее реализации, а также над задаваемыми ею перспективами направления всей сознательной человеческой жизнедеятельности^[129].

Непосредственная укоренненность нравственного богословия в христианской догматике [см. Лекция 5.3]. Догмат о творении человека по образу и подобию Божию как  онтологическое основание всей “христианской этики”. Догмат о грехопадении как логическое основание необходимости спасения человека и невозможности его осуществления одними человеческими усилиями. Догмат о Боговоплощении как основа “объективной” возможности спасения человеческого рода как многоипостасного целого. Догмат об Искуплении как установление “объективного” средства спасения человеческого рода. Догмат о Воскресении Христовом как установление “объективного” средства уничтожения препятствий для осуществления конечного “проекта” человеческого существования. Догмат о Таинствах Церкви как установление возможностей освящения человека для богообщения. Догмат о нетварных божественных энергиях и их вос-приятия человеком как обоснование возможности обужения человека [Лекция 6.2] в синергии факторов “объективных” (действия божественной благодати) и “субъективных” (человеческий подвиг).

Уникальная глубинная антиномичность христианской теономной духовности. Бессмысленность для человека стремления стать как Бог (человек как созданный из праха земного “мыслящий тростник” — Блез Паскаль) и реальная возможность уподобляться Богу (“Он стал человеком, чтобы обожить нас в Себе Самом” — свт. Афанасий Великий). Отсутствие для человека хотя бы малейшего шанса даже положить начало своему спасению собственными силами (вследствие вселенского масштаба грехопадения и пораженности им самого “центра” человеческого существования) и невозможность его спасения без участия всех его сил (вследствие того, что человек создан “по образу и подобию Божиему” свободным, а потому не может быть спасен без свободных усилий). Призванность к поэтапному восхождения по лествице добродетелей и достижению “прогрессирующих” результатов и гарантия потери всех результатов от одной мысли об их достижении и превосходстве себя над теми, кто их не достиг. Отсюда и “антиномический” критерий духовной истины: достижения подвижнической жизни обратно пропорциональны самооценке “подвизающегося”. Отсутствие соответствий этой антиномичности в менее многомерной духовности нехристианских религий^[130]. 

“Субъективный” фактор спасения и обужения — специфическая область исследований нравственного богословия / теотетики (“объективный” — сфера догматического богословия). Исполнение воли Божией  — единое на потребу (Лука 10: 42) средство реализации конечных целей человеческого существования. Заповеди как общие ориентиры и неисчислимое многообразие конкретных ситуаций.

Заповеди как меры исцеления больной грехом души через выполнение конкретных предписаний воли Божией. Десять заповедей (декалог) Моисеева закона (Исх. 20: 1 — 17) как средства победы над греховными действиями: 1) Я Господь, Бог твой...да не будет у тебя других богов пред лицем Моим; 2) Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им... 3) Не произноси имени Господа твоего напрасно... 4) Помни день субботний, чтобы святить его... 5) Почитай отца твоего и мать твою, [чтобы тебе было хорошо и] чтобы продлились дни твои на земле... 6) Не убивай; 7) Не прелюбодействуй; 8) Не кради; 9) Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего; 10) Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, [ни поля его,] ни раба его... ничего, что у ближнего твоего.Заповеди  нагорной проповеди Иисуса Христа (Матфей 5 : 20 — 7: 12) — превосхождения ветхозаветной праведности, в которых раскрываются средства победы над греховными страстями (как корнями греховных действий, на запрет которых был обращен Моисеев закон)^[131]. Невозможность разделения этики и аскетики в духовной жизни — тождественность “насаждения” положительных добродетелей “искоренению” противоположных страстей вследствие глубины человеческого грехопадения.

Заповедь о любви как единственная христианская заповедь в абсолютном смысле, объемлющая все прочие: И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим [Втор 6:5]: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего своего как самого себя [Лев 19:18]; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Матфей 22: 35 — 40). Триединая заповедь о любви при приоритете любви к Богу (любовь к Богу как корень истинной любви к себе и к ближнему; невозможность истинной любви к себе без любви к Богу и ближнему и к ближнему без любви к Богу и истинной любви к себе). Онтологическая укорененность триединой заповеди о любви в самом учении о Св. Троице, по которому Бог есть любовь (1 Ин. 4: 8)^[132]. Некоторые выражения “невыразимой” любви к Богу во внутреннем бого-служении (благоговение, благодарение, неотступная память о Боге, боязнь лишиться милости Божией, полная преданность в волю Божию) и внешнем (участие в богослужении “общественном” и “частном”^[133]). Интенции истинной любви к самому себе в последовательности: попечение о воспитании добродетелей, о своей душе и ее способностях (разум, воля, совесть и другие), о теле, о внешних благах (достояние, общественное положение, честь и достоинство)^[134]. Интенции любви к ближнему как полная “симметрия” интенциям истинной любви к себе (возлюби ближнего своего как самого себя). Любовь и долг: обязанности семейные (в отношениях супругов, родителей и детей), церковные (в отношениях пастырей и пасомых), общественные (в отношениях гражданских).

 “Конечные” перспективы бесконечного духовного совершенства в обужении в контексте триадологии [Лекция 5]. Уподобление Богу-Отцу: Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Матфей 5: 48). Вос-приятие Бога-Сына: И уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал 2: 20). Стяжание Св. Духа: и общение Святаго Духа со всеми вами (2 Кор 13: 13).

8.2. Некоторые проблемы для обсуждения. Правомерно ли продолжать считать основными категориями этой дисциплины “нравственный закон” или “обязанности” и прочие привычные нормативистские понятия (учитывая возможности  таких их применений, как “закон спасения” или “обязанность обужения”)^[135] или эти категории правомернее отнести к области практической, “социальной” теологии? Правомерно ли, учитывая неотделимость в религиозной жизни этического от аскетического (см. выше), считать аскетику отдельным подразделением рассматриваемой богословской дисциплины (освещающей стадии особой мистико-аскетической практики) или оснований для этого нет?^[136] Оправданно ли говорить, как то часто делается, о некоей “естественной нравственности”, которая является общечеловеческой (отраженной в значительной мере и в декалоге), по отношению к которой христианская может считаться восполнением, завершением и т.п.?^[137] Может ли именно данная богословская дисциплина располагать ответами на актуальные нравственно-мировоззренческие вопросы современности типа проблем биоэтики и каковы возможности ее участия в законодательстве, связанном с нравственными вопросами?

8.3. Две основные максималистские позиции по вопросу о соотношении нравственного богословия и философской этики (ср. ситуацию с догматическим богословием и философией — Лекция 7.1,2): готовность многих немецких теологов строить нравственное богословие на фундаменте конкретных этических систем (вначале кантианской, затем феноменологической и т.д.) и позиция “полного изоляционизма”. Общее между ними: рассмотрение мира человеческой нравственности и его значимости для человеческой экзистенции. Различия: 1) теоретическая автономность философской этики и теономность теэтетики; 2) нравственное как специальный предмет первой и как одна из составляющих предмета второй (см. выше); 3) умозрительный преимущественно характер первой и практическая направленность второй. Невозможность конструктивности их взаимоотношений по известной “климентовской” формуле “философия как служанка богословия”см. [Лекция 7.3]. Возможность использования нравственным богословием категориального языка этики, отдельных теологически эвристических “прорывов” в достижениях “чистого практического разума” (от древности до настоящего времени), а также апологетического потенциала (действительного и возможного) в полемике христианского нравственного спиритуализма с многообразием натуралистических этических моделей [см. Лекция 5.2].

 

         

 

 

 

 

                                                    ЛЕКЦИЯ 8

   НРАВСТВЕННОЕ БОГОСЛОВИЕ ИЛИ ТЕОТЕТИКА

Синергии догматики и философии [Лекция 7.3] при различии в их основной интенциональности — теоретико-исследовательские задачи философии и духовно-практические богословия. Тексты Нового Завета: цель познания истины дабы вы...соделались причастниками Божеского естества (2 Петр 1: 4). Альберт Великий (XIII в.): теология рассматривает свой предмет с точки зрения его благо-творности (res ut beatificabilis), тогда как философия изучает вещи сами по себе (res in se). В.Н. Лосский в “Мистическом богословии” (1944): “вся сложная борьба за догматы, которую в течение столетий вела Церковь, представляется нам, если посмотреть на нее с чисто духовной точки зрения, прежде всего неустанной заботой Церкви в каждой исторической эпохе обеспечить христианам возможность достижения полноты мистического соединения с Богом. И действительно, Церковь борется против гностиков для того, чтобы защитить саму идею обужения как вселенского завершения: “Бог стал человеком для того, чтобы человек мог стать богом”. Она утверждает догмат Единосущной Троицы против ариан, ибо именно Слово, Логос открывает нам путь к единению с Божеством, и если воплотившееся Слово не той же сущности, что Отец, если Оно — не истинный Бог, то наше обужение невозможно. Церковь осуждает учение несториан, чтобы сокрушить средостение, которым в Самом Христе хотели отделить человека от Бога. Она восстает против учения Аполлинария и монофизитов, чтобы показать: поскольку истинная природа человека во всей ее полноте была взята на Себя Словом, постольку наша природа во всей ее целостности должна войти в единение с Богом. Оно борется с монофелитами, ибо вне соединения двух воль во Христе — воли Божественной и воли человеческой, невозможно человеку достигнуть обужения: “Бог создал человека Своей единой волею, но Он не может спасти его без содействия воли человеческой”. Церковь торжествует в борьбе за иконопочитание, утверждая возможность выражать божественные реальности в материи как символ и залог нашего обужения. В вопросах, последовательно возникающих в дальнейшем — о Святом Духе, о благодати, о самой Церкви — догматический вопрос, поставленный нашим временем, — главной заботой Церкви и залогом ее борьбы всегда являются утверждение и указание возможности, модуса и способов единения человека с Богом”^[138].

8.1. Традиционное определение нравственного богословия в качестве христианской теории нравственности^[139]. Признание в классификациях богословских дисциплин того основного факта, что нравственное богословие (christliche Ethik) есть раскрытие “прорастания” христианских догматов в христианской жизни как осуществление в ней Царства Божия [Лекция 4.2]. Конечная цель этой жизни как обужение человека (qљwsij) как максимальное со-общение тварной человеческой природы с нетварными божественными энергиями (благодать), при которой эта природа, не переставая быть собой, приобретает то, что не принадлежит ей как таковой (cр. христологический догмат — [Лекция 6.2])^[140]. Теотетика (предлагаемое здесь образование от qљwsij) как богословская рефлексия над конечной целью христианской жизни, раскрываемой в таинстве обужения, над ее основаниями в христианской антропологии и сотериологии, над объективными и субъективными условиями и средствами ее реализации, а также над задаваемыми ею перспективами направления всей сознательной человеческой жизнедеятельности^[141].

Непосредственная укоренненность нравственного богословия в христианской догматике [см. Лекция 5.3]. Догмат о творении человека по образу и подобию Божию как  онтологическое основание всей “христианской этики”. Догмат о грехопадении как логическое основание необходимости спасения человека и невозможности его осуществления одними человеческими усилиями. Догмат о Боговоплощении как основа “объективной” возможности спасения человеческого рода как многоипостасного целого. Догмат об Искуплении как установление “объективного” средства спасения человеческого рода. Догмат о Воскресении Христовом как установление “объективного” средства уничтожения препятствий для осуществления конечного “проекта” человеческого существования. Догмат о Таинствах Церкви как установление возможностей освящения человека для богообщения. Догмат о нетварных божественных энергиях и их вос-приятия человеком как обоснование возможности обужения человека [Лекция 6.2] в синергии факторов “объективных” (действия божественной благодати) и “субъективных” (человеческий подвиг).

Уникальная глубинная антиномичность христианской теономной духовности. Бессмысленность для человека стремления стать как Бог (человек как созданный из праха земного “мыслящий тростник” — Блез Паскаль) и реальная возможность уподобляться Богу (“Он стал человеком, чтобы обожить нас в Себе Самом” — свт. Афанасий Великий). Отсутствие для человека хотя бы малейшего шанса даже положить начало своему спасению собственными силами (вследствие вселенского масштаба грехопадения и пораженности им самого “центра” человеческого существования) и невозможность его спасения без участия всех его сил (вследствие того, что человек создан “по образу и подобию Божиему” свободным, а потому не может быть спасен без свободных усилий). Призванность к поэтапному восхождения по лествице добродетелей и достижению “прогрессирующих” результатов и гарантия потери всех результатов от одной мысли об их достижении и превосходстве себя над теми, кто их не достиг. Отсюда и “антиномический” критерий духовной истины: достижения подвижнической жизни обратно пропорциональны самооценке “подвизающегося”. Отсутствие соответствий этой антиномичности в менее многомерной духовности нехристианских религий^[142]. 

“Субъективный” фактор спасения и обужения — специфическая область исследований нравственного богословия / теотетики (“объективный” — сфера догматического богословия). Исполнение воли Божией  — единое на потребу (Лука 10: 42) средство реализации конечных целей человеческого существования. Заповеди как общие ориентиры и неисчислимое многообразие конкретных ситуаций.

Заповеди как меры исцеления больной грехом души через выполнение конкретных предписаний воли Божией. Десять заповедей (декалог) Моисеева закона (Исх. 20: 1 — 17) как средства победы над греховными действиями: 1) Я Господь, Бог твой...да не будет у тебя других богов пред лицем Моим; 2) Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им... 3) Не произноси имени Господа твоего напрасно... 4) Помни день субботний, чтобы святить его... 5) Почитай отца твоего и мать твою, [чтобы тебе было хорошо и] чтобы продлились дни твои на земле... 6) Не убивай; 7) Не прелюбодействуй; 8) Не кради; 9) Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего; 10) Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, [ни поля его,] ни раба его... ничего, что у ближнего твоего.Заповеди  нагорной проповеди Иисуса Христа (Матфей 5 : 20 — 7: 12) — превосхождения ветхозаветной праведности, в которых раскрываются средства победы над греховными страстями (как корнями греховных действий, на запрет которых был обращен Моисеев закон)^[143]. Невозможность разделения этики и аскетики в духовной жизни — тождественность “насаждения” положительных добродетелей “искоренению” противоположных страстей вследствие глубины человеческого грехопадения.

Заповедь о любви как единственная христианская заповедь в абсолютном смысле, объемлющая все прочие: И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим [Втор 6:5]: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего своего как самого себя [Лев 19:18]; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Матфей 22: 35 — 40). Триединая заповедь о любви при приоритете любви к Богу (любовь к Богу как корень истинной любви к себе и к ближнему; невозможность истинной любви к себе без любви к Богу и ближнему и к ближнему без любви к Богу и истинной любви к себе). Онтологическая укорененность триединой заповеди о любви в самом учении о Св. Троице, по которому Бог есть любовь (1 Ин. 4: 8)^[144]. Некоторые выражения “невыразимой” любви к Богу во внутреннем бого-служении (благоговение, благодарение, неотступная память о Боге, боязнь лишиться милости Божией, полная преданность в волю Божию) и внешнем (участие в богослужении “общественном” и “частном”^[145]). Интенции истинной любви к самому себе в последовательности: попечение о воспитании добродетелей, о своей душе и ее способностях (разум, воля, совесть и другие), о теле, о внешних благах (достояние, общественное положение, честь и достоинство)^[146]. Интенции любви к ближнему как полная “симметрия” интенциям истинной любви к себе (возлюби ближнего своего как самого себя). Любовь и долг: обязанности семейные (в отношениях супругов, родителей и детей), церковные (в отношениях пастырей и пасомых), общественные (в отношениях гражданских).

 “Конечные” перспективы бесконечного духовного совершенства в обужении в контексте триадологии [Лекция 5]. Уподобление Богу-Отцу: Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Матфей 5: 48). Вос-приятие Бога-Сына: И уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал 2: 20). Стяжание Св. Духа: и общение Святаго Духа со всеми вами (2 Кор 13: 13).

8.2. Некоторые проблемы для обсуждения. Правомерно ли продолжать считать основными категориями этой дисциплины “нравственный закон” или “обязанности” и прочие привычные нормативистские понятия (учитывая возможности  таких их применений, как “закон спасения” или “обязанность обужения”)^[147] или эти категории правомернее отнести к области практической, “социальной” теологии? Правомерно ли, учитывая неотделимость в религиозной жизни этического от аскетического (см. выше), считать аскетику отдельным подразделением рассматриваемой богословской дисциплины (освещающей стадии особой мистико-аскетической практики) или оснований для этого нет?^[148] Оправданно ли говорить, как то часто делается, о некоей “естественной нравственности”, которая является общечеловеческой (отраженной в значительной мере и в декалоге), по отношению к которой христианская может считаться восполнением, завершением и т.п.?^[149] Может ли именно данная богословская дисциплина располагать ответами на актуальные нравственно-мировоззренческие вопросы современности типа проблем биоэтики и каковы возможности ее участия в законодательстве, связанном с нравственными вопросами?

8.3. Две основные максималистские позиции по вопросу о соотношении нравственного богословия и философской этики (ср. ситуацию с догматическим богословием и философией — Лекция 7.1,2): готовность многих немецких теологов строить нравственное богословие на фундаменте конкретных этических систем (вначале кантианской, затем феноменологической и т.д.) и позиция “полного изоляционизма”. Общее между ними: рассмотрение мира человеческой нравственности и его значимости для человеческой экзистенции. Различия: 1) теоретическая автономность философской этики и теономность теэтетики; 2) нравственное как специальный предмет первой и как одна из составляющих предмета второй (см. выше); 3) умозрительный преимущественно характер первой и практическая направленность второй. Невозможность конструктивности их взаимоотношений по известной “климентовской” формуле “философия как служанка богословия”см. [Лекция 7.3]. Возможность использования нравственным богословием категориального языка этики, отдельных теологически эвристических “прорывов” в достижениях “чистого практического разума” (от древности до настоящего времени), а также апологетического потенциала (действительного и возможного) в полемике христианского нравственного спиритуализма с многообразием натуралистических этических моделей [см. Лекция 5.2].

 

         

 

 

                                        ЛЕКЦИЯ 10

ГЕРМЕНЕВТИКА И ЭКЗЕГЕЗА СВ. ПИСАНИЯ И ПРЕДАНИЯ

Обоснованность разграничения источниковедческих и истолковательных исследований в традиционных рамках библиологии и патрологии, намеченного частично уже в раннехристианской традиции (ср. текстологические и истолковательные изыскания у Оригена — см. [Лекция 4.1]). Критерий “теологичности” истолковательной библиологии — связь с догматической рефлексией (прежде всего с догматом о двуединстве природы Воплотившегося Слова —см. [Лекция 6.2]).  Многовековая разработанность библеологической герменевтики и новаторский характер отдельных “герменевтических прозрений” в осмыслении наследия Отцов Церкви в православном богословии ХХ в. Уточнение исходных понятий. Митр. Макарий (Булгаков): герменевтика —  общие принципы истолкования текстов Св. Писания, экзегеза — примененение их к истолкованию конкретных текстов и контекстов^[150]. Применимость этого разграничения и к патрологии.  

10.1. Истолковательная рефлексия в библиологии. “Предпосылочные” и формационные стадии.

Исторический опыт экзегезы в дохристианской культуре. Работы с древнегреческими текстами у логографов и стоиков. “Естественная теология” стоиков (см. Лекция 2.1) как попытка апологии традиционного политеизма через аллегорическое истолкование. “Вчитывание” стоиками и пифагорейцами в поэтическую мифологию Гомера и сюжеты его поэм (описания сражений, кораблекрушений и т.п.) философских и моралистических понятий. Заимствование этих методов экзегезы в эллинистической библеистике начиная с Аристобула (II в. до н.э.) и завершая Филоном Александрийским (конец I в. до н.э. — начало I в. н.э.). Герменевтический принцип Филона: каждый библейский нарратив имеет два смысла — буквальный и аллегорический. Сплошной комментарий на Пятикнижие (41 сочинений), начинающийся с трех книг “Аллегорий Законов” и другие сочинения Примеры экзегезы Филона: истолкования жизнеописаний патриархов как “живых законов” (ср. легендарные биографии Пифагора), жены Авраама Агарь и Сарра как олицетворения “свободных искусств” [см. Введение] и Философии (трактат “О совокупности вопрошаний”). Дохристианские иудейские истолкования Библии в ключе “вычитвания” в ней указаний на Мессию (так называемые Testimonia).

Общий принцип новозаветной герменевтики: выявление прообразовательного значения библейских текстов, раскрываемого только в свете евангельского благовестия. Илия как “прообразователь” Иоанна Крестителя (Матфей 11: 12 — 14), воздвижение Моисеем медного змея — прообразование крестной смерти Иисуса Христа (Иоанн 3: 14-15), трехдневное пребывание Иона во чреве китовом — прообразование смерти и трехдневного Воскресения Иисуса Христа (Матфей 12: 29 — 34). Агарь и Сарра как иносказания о Ветхом и Новом Завете (Гал 4 : 22 — 26), “безродный “ и безлетный священник Мелхиседек как прообраз Иисуса Христа (Евр 7:3)^[151]. 

Александрийская школа. Экзегетические методы Климента. Модификация стоическо-филоновских аллегорез (Строматы I.5 и т.д.): Авраам —  христианин, Агарь — мирская мудрость и философия, Сарра — Божественная мудрость, брак с последней остается бесплодным до изучения первых (прообраз модели “философия — служанка богословия”, см. [Лекции 2.2, 7.3]). Герменевтические принципы, восходящие к Клименту и принятые всей последующей христианской традицией: 1) в Св. Писании многое сказано “символически” или “приточно” (Педагог III.12) и эта тбинственность подлежит раскрытию; 2) истинное уразумение сокрытого смысла  является результатом наставления от Логоса  при возможности использования и интеллектуальных навыков толкователя (tўj tљcnaj — “ремесло”), в которые входит и философская диалектика; 3) “Бог обоих Заветов один и тот же”, и потому “вера во Христа и ведение Евангелия есть истолкование (ќx”ghsij) и исполнение (pl”rwsij) закона” (Строматы II.6; VI.21): Ветхий Завет может быть понят только в свете Нового Завета; 4) основной метод истолкования Св. Писания — типология, исходящая из идеи “преемства” двух Заветов (Строматы VII.16), конкретные библейские персонажи — “прообразы” Иисуса Христа (tЪpoj toа Kur…ou), аспекты “прообразности” которых и раскрываются в экзегезе (например, библейское повествование об Аврааме и Исааке — Быт 22: 1 — 18); 5) только церковное предание — “канон веры”, “канон истины”, “церковный канон” — дает истинный ключ к уразумению писаний ( “псевдогностики”, не имеющие его, пытаются, взламывая “заднюю дверь”, “похитить” истину)^[152].

Новые герменевтические формулировки Оригена, принятые всей последующей христианской традицией: 1) соотношение буквального и духовного смыслов в Св. Писании подобно соотношению человеческой и божественной природ Иисуса Христа (Гомилия на книгу Левит 1,1); 2) необходимость восхождения от буквального смысла к духовному (не в обратном порядке)^[153]. Герменевтический принцип Оригена, отвергнутый последовавшей традицией: гностическая доктрина о предназначенности текста Св. Писания для людей “телесных”, “душевных” и “духовных” (отсюда и три уровня смыслов)^[154]. Совмещение у Оригена “типологизма” (Гомилия на книгу Бытия 10,5) с безграничным “аллегоризмом” и фактическая деградация экзегезы до самозабвенной эйсегезы^[155]. Критика Оригеновых экзегетических фантазий в Антиохийской школе.

Герменевтические установки Антиохийской школы (Лукиан, св. Мефодий Олимпийский, Евсевий Эмесский), принятые последовавшей традицией: 1) в Писании следует выявлять тот смысл, который соединяли со своими словами боговдохновенные авторы, и потому надо исследовать контекст их речений; 2) историко-грамматический метод истолкования исходя из дидактических, грамматических, лексических, риторических и логических составляющих библейских текстов; 3) помимо буквального значения их в них содержатся еще и “созерцаемые” (от qewr…a, букв. “видение” как “исследование”) — требующие раскрытия “намерения” библейских авторов, а также аллегорические, типологические, “многосмысловые”,  которые следует выявлять не произвольно, но через тщательное исследование текста, логической связи и параллельных мест^[156].

Экзегеза свт. Иоанна Златоуста как вершина истолковательной деятельности Антиохийской школы. qewr…a как выявление глубинных смысловых измерений при внимательнейшем исследовании буквального смысла библейских текстов. Необязательность выхода в каждом случае за границы буквального смысла^[157].  Уточнение типологического метода как установление соотношения между ветхозаветными и новозаветными нарративами и керигмами как “предсказанным” (tЪpos) и “исполнившимся” (ўnt…tupos). Выявление не столько аллегорического, сколько сотериологического, духовно-практического смысла текста. Установка на гомилетические, проповеднические задачи истолкования Св. Писания (в противоположность самоцельности экзегезы оригенистов).

Латинская школа. Гермевтика бл. Августина как критическое развитие александрийской традиции. Выявление помимо трех уровней смыслов текстов Св. Писания (буквальный, аллегорический, типологический), четвертого — этиологического или выяснение “причин” тех выражений и действий, которые приводятся в текстах. Эволюция бл. Августина от большего аллегоризма к большему буквализму^[158].

10.2. Развитие герменевтических установок и Запада и Востока в направлении предпочтения “комбинаторной экзегезы”. Средневековая западная схема (опирающаяся на бл. Августина): теория четырех смыслов Св. Писания — буквального, морального, типологического и аллегорического. Восточная традиция — развитие истолковательных установок свт. Иоанна Златоуста.

Некоторые дискуссионные проблемы: 1) каковы конкретные границы между “созерцательным” и другими небуквалистскими методами экзегезы в антиохийском герменевтическом синтезе свт. Иоанна Златоуста? 2) существует ли возможность точного разграничения аллегорического и типологического методов истолкования как таковых? 3) конструктивно ли в настоящее время дальнейшее развитие этих методов или нет оснований что-либо добавлять нового к их концептуализации? 4) оправданно ли в истолковании Св. Писания сегодня обращаться к ресурсам философских направлений ХХ в. (феноменология, экзистенциализм и другие), подобно тому, как то имело место во времена “александрийского платонизма” и “антиохийского аристотелизма”, как на том настаивали Р. Бультман и некоторые другие протестантские экзегеты?

Некоторые очевидные перспективы. Актуальность “пробуждения” в осознание онтологической иноприродности нам Источника Св. Писания как Откровения и чувства рационального скептицизма по отношению к схематизации “научных” экзегетических методов. Востребованность осознания того, что “не столько мы истолковываем Св. Писание, сколько оно истолковывает нас”^[159]. Первостепенная важность прочтения Св. Писания в “пневматологическом” измерении — выявления в библейских текстах образов молитвы и глубинной мистической интерсубъективности в  “призывающей” божественной благодати и “отвечающем” сердце человека.

10.3. Св.Предание (Ўg…a parЈdosij, sacra traditio — “передача”) как “трансляция” истины и жизни: О том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами; а наше общение — с Отцем и Сыном Его Иисусом Христом (1 Ин 1:3). Климент Александрийский: “божественное Предание”, “церковное Предание”, “церковное и истинное ведение”, “гностическое Предание”, противопосталяемое псевдогносису еретиков, которое в устной форме достигло избранных через Апостолов (Строматы I. 11, VII.16, VI.16). Свт. Афанасий Александрийский (IV в.): Предание как “вера Вселенской Церкви, которую передал Господь, проповедали Апостолы, сохранили Отцы” (К Серапиону I.28).

Успехи в изучении святоотеческой письменности во всех христианских конфессиях к началу ХХ в. Новое открытие “восточных отцов” в ХХ в. в протестантской науке и интенсивные патрологические изыскания в русском зарубежье. Значительно меньшие успехи в богословской “герменевтике Предания”. Недостаточная проясненность ключевых проблем, особо актуальных для православной патрологии: 1) как следует истолковывать Предание в свете традиционности ? 2) как соотносятся “Апостольское Предание” и “Святоотеческое Предание”? 3) каковы исторические границы “века отцов” и кто в него входит? 4) существует ли критерий единства “Святоотеческого Предания” как “согласия отцов” (consensus patrum) под углом зрения самого способа богословского дискурса?  5) что значит “следовать Отцам Церкви”? Cтатья прот. Георгия Флоровского “Св. Григорий Палама и традиция отцов” (1959 — 1960) — историческая веха в изучении Предания. Основные попытки ответа на обозначенные вопросы^[160].

“Древность” — не достаточное, вопреки общераспространенному мнению, основание истинности: Весть христианства была в свое время “новшеством”, ереси опирались на “предания”, “истина — это не “привычка””. “В конечном счете, Предание есть непрерывное присутствие в Церкви Духа Святого, непрерывное Божие водительство и просвещение. Церковь не связана буквой”^[161]. “Церковь Апостольская” есть “Церковь Патристическая”. Внутреннее движение Предания — от керигмы (“весть”) к догме, которая сохраняет свое керигматическое содержание.

Отличительная черта святоотеческого богословия — его “экзистенциальный” характер. “Богословие не замкнуто в себе. Оно — не более, чем путь. Богословие и даже догматы — не более, чем “интеллектуальные очертания” Явленной Истины и ноэтическое свидетельство о ней”^[162]. “Следовать” Отцам — значит не “цитировать” их, но усвоить их дух.

Неравнозначность понятий “Отцы Церкви” и “учители древней Церкви” (спор с этим отождествлением уже у бл. Иеронима). Несостоятельность любых хронологических ограничений на “время отцов” — будь то апостольский век, консенсус первых пяти веков (“протестантское богословие истории”), или, согласно католикам, все века, предшествовавшие веку схоластов^[163]. “Церковь сейчас обладает не меньшим авторитетом, чем в прошедшие столетия, и Дух Святой живит ее не менее, чем в былые времена”^[164]. Превратность распространенных попыток провести жескую границу между “патристикой и византинистикой”. Преп. Симеон Новый Богослов (Хв.), и свт. Григорий Палама (XIV в.) — учителя всех членов Православной Церкви (как и издатель “Добротолюбия” преп. Никодим Святогорец — XVIII — XIX вв.).

Основной вопрос, который решал свт. Григорий Палама — что есть главное в жизни христианина и каковы онтологические возможности для осуществления этого — обужения? Ответ свт. Григория: “обуженная энергия, через участие в которой обужен человек, есть Божественная благодать, но никак не Сущность Бога”. “Главная цель богословского учения свт. Григория — защитить реальность христианского опыта”^[165]. Диалектические аргументы свт. Григория против тех, кто отождествляли “разведенные” им понятия. Предшественники свт. Григория в постановке задачи и частично способах ее решения — сщмч. Ириней Лионский, свт. Афанасий Великий, свт. Василий Великий, свт. Иоанн Златоуст, свт. Кирилл Александрийский, преп. Иоанн Дамаскин, и одновременно его богословие — ни в коем случае не “богословие повторения”. Богословие свт. Григория, как исходящее из истории спасения (а не из метафизики) — “богословие событий”. Но таковым же считается и богословие сщмч. Иринея Лионского. “Сейчас мы все ближе и ближе подходим к убеждению, что “богословие событий” и есть единственно подлинное православное богословие. Оно зиждется на Библии. Ему следовали Отцы. Оно полностью соответствует духу Церкви”^[166].        

Некоторые перспективные принципы экзегезы Предания. Контекстуальный метод прочтения текстов Св. Отцов: запрет на “выдергивание” отдельного положения из общей системы их богословских воззрений, учет реальных (конкретных, а не общих) связей между авторами, учет отношений (широкий спектр) с современными им внецерковными авторами, учет конкретного личного духовного опыта^[167]. Неизбежность учета культурных стилей (византийский, латинский, сирийский) при прочтении святоотеческих произведений. Необходимость различения доктрин и терминов, догматического содержания и лексикологической формы. Востребованность изучения богословского содержания литургической письменности как важнейшей составляющей Предания.

 

 

  

 

 

 

 

             ПРИКЛАДНЫЕ БОГОСЛОВСКИЕ ДИСКУРСЫ

Задача настоящего курса — введение студентов-гуманитариев в  теологическое знание и теологические дисциплины — не была бы выполнена, если бы мы не перечислили хотя бы некоторые точки применения богословской рефлексии к тем проблемам, которые призвана решать Церковь в начале нового тысячелетия. Подчеркивая, что речь идет лишь о некоторых из них, имеем в виду, что этих “точек применения” на деле бесчисленное множество — в соответствии с полиморфизмом жизнепроявлений “постсовременного” мира, с коим Церковь связана  неисчислимыми  связями, и ее собственных, так как вся христианская жизнь есть (в своей норме) жизнь не внешне-обрядовая, а богословски осмысливаемая. Эти “точки применения”, которые не просто не только проанализировать, но даже перечислить, объединяются одним общим признаком. А именно, в них осуществляется контекстное приложение тех базовых богословских дискурсов, которые разрабатываются непосредственно (и системно) в основных, системообразующих богословских дисциплинах (коим и были посвящены пять последних лекций). Потому эти дискурсы соотносятся с системообразующими дисциплинами примерно таким же образом, как прикладные направления любой науки с ее фундаментальным ядром, так как их задача состоит в разработке “богословской стратегии” при решении конкретных духовно-практических вопросов. Поэтому обозначая эти дискурсы как  “практические” (как то имело место в Германии) или “прикладные” (как то предпочитали в России) мы не ошибемся значительно, но второе обозначение имеет, на наш взгляд, преимущество в связи с тем, что богословское знание как таковое является духовно-практическим, даже когда речь идет о его фундаментальных дисциплинах.

Упорядочить эти “точки применения” богословской рефлексии для любой христианской конфессии можно по-разному, но удобнее — графически, как расположенные на окружностях ряда концентрических кругов. Круги эти также можно представить по-разному, но пользуясь длительным и (с необходимыми оговорками) оправданным обращением средневековой теологии к перипатетическим моделям, можно воспользоваться одной из самых простых схем аристотелевского “науковедения”. В “Политике” Аристотель различает три уровня общественного существования человека (который является “существом общественным” по самой своей природе): уровни жизни личной, семейной и государственной (1253 а 15 — 20). Это деление нашло отражение в античной доксографической литературе^[168], а впоследствии было активно усвоено схоластической “практической философией” — как различение “этики”, “домохозяйства” и “политики”^[169]. В применении к прикладным богословским дискурсам принятие этой схемы означает, что мы можем самым условным образом различить те из них, которые касаются внутренней жизни той или иной христианской конфессии (соответствует уровню “этики”), ее диалога с другими христианскими конфессиями (соответствует уровню “семейных отношений”) и, наконец, ее позиций по отношению к внешнему ее окружению, миру инорелигиозному  (соответствует “политике”)^[170]. Такое распределение прикладных богословских дискурсов по указанным концентрическим кругам позволит хотя в какой-то мере систематизировать хотя бы некоторый аспект их многообразия. Точкой же отсчета и расчетов этих концетрических кругов мы, в соответствии с нашими начальными установками, будем считать Православие как догматическо-каноническо-евхаристическое единство поместных православных церквей.

На уровне “внутриличностном” востребованными являются те богословские дискурсы, которые касаются осмысления и решения проблем жизни самой православной церкви, и которые снова будет удобно рассматривать в виде концентрических кругов. Самый внутренний из них — дискурс, обращенный к внутренней же духовной жизни каждого православного христианина. Сюда относится прежде всего то, что можно условно обозначить в качестве “богословия молитвы” и что в общем виде уже входило в содержание теотетики, в рамках которой каждый сознательный христианин может рассматриваться как “священнослужитель” [Лекция 8.1]^[171].  Второй концентрический круг составляют церковные отношения, главными из которых являются отношения пастырей и пасомых, и здесь богословские дискурсы отчасти совпадают с традиционными дисциплинами “пастырское богословие” и “гомилетика” (искусство проповеди), к которым приложимы несколько уточнений. Во-первых, вторая из них относится к первой не как паралелльная линия, но как часть к целому. Во-вторых, вследствие того, что клирономия^[172] как принципиальная позиция (не как психологическая установка) в богословской мысли ХХ века неуклонно и заслуженно преодолевалась (ср. концепция “апостолата мирян”), “пастырское богословие” необходимо должно балансироваться дискурсом типа “богословия для мирян”. В-третьих, оба этих дискурса, как дальнейшие “применения” теотетики, не должны включать в себя то, что “остается” от основных богословских дисциплин (а опосредованно они связаны со всеми ними), но содержать именно актуальную для них проблематику, которая, с другой стороны, не должна совпадать с соответствующими “практическими советами” или “технологиями” (рекомендации по риторическому аспекту проповеди и т.д.). Наконец, круг, внешний по отношению к двум предшествовавшим, составят богословские дискурсы, обращенные к актуальным общецерковным проблемам, связанным, прежде всего, с обсуждаемыми реформами — официального церковного перевода Св. Писания, церковного календаря^[173], богослужебного и канонического устава^[174]. Соответственно и здесь речь должна идти  о рассмотрении богословских именно аспектов соотвествующих проблем, а не той “апелляции к традиции”, которая, как было окончательно выяснено прот. Георгием Флоровским, сама по себе Апостольскому и Святоотеческому Преданию еще не соответствует [см. Лекция 10.3].

Уровню “семейных отношений” соответствует диалог единства православных поместных церквей с инославными христианскими конфессиями. Если “практические” задачи только что обозначенных богословских дискурсов связаны с улучшением положения дел в различных измерениях внутрицерковной жизни, то здесь они направлены на улучшение межхристианского взаимопонимания, плодотворного взаимообмена в опыте “домостроения” духовной жизни и, в конечном счете, к созиданию условий для преодоления разделения христиан, которое становится особо востребованным ввиду все более всестороннего и беззастенчивого наступления на христианский мир самых многообразных антихиристианских сил ( как “видимых”, так и “невидимых”). Рассматриваемые дискурсы отчасти перекрываются традиционной дисциплиной “сравнительное богословие”, которая, однако, в настоящем виде в качестве отдельной дисциплины (иногда она считается, хотя и неоправданно, даже одной из основных) нуждается в значительных “ограничениях”. Во-первых, с собственно теологической точки зрения она является “применением” экклезиологии как одного из направлений догматики [см. Лекция 6.2]. Во-вторых, ее основное содержание перекрывается изучением истории церкви под углом зрения “символогии” [см. Лекция 4.2-3]. Имея, таким образом, все основания для перевода данного компаративистского дискурса в область “прикладного богословия”, несмотря на огромную важность решаемых им “практических” задач, можно предположить, что наиболее правильным было бы расширение его предмета за границы “сравнительной догматики” в области сравнительно-исторической литургики, каноники, аскетики и мистики для всестороннего сопоставления разделившихся христианских конфессий под православным углом зрения. Понять все многообразие факторов, приведших христиан конца XX столетия к новому уровню разделений и тенденции к дальнейшей “атомизации”, различать среди них показатели действительной эрозии и проявления “личных особенностей” отдельных конфессий, связанных с особенностями национально-культурными (персоналистическая христианская экклезиология никак не может считать безусловным идеалом “глобализацию” как таковую) и рассмотреть конкретные перспективные “точки сближения” христиан в рамках всех перечисленных факторов — таковы основные задачи современного сравнительного богословия. Его практическая результативность предполагает размежевание с обеими крайностями — как конфессионального релятивизма (при котором богословский дискурс может стать практически неотличимым от религиеведения), так и “фальшивого конфессионализма” (В.В. Болотов), при котором все “свое” хорошо по определению как “свое”, а все “не-свое” рассматривается с “презумпцией виновности”^[175]. Для православного христианину не может быть безразлично современное влечение многих христиан западных (испытывающих в эпоху своего “постмодерна” и неуклонных адаптаций к обезбоженному миру^[176]  тягу к христианской аутентичности) к православной иконографии, гимнографии и восточнохристианской святоотеческой литературе, в том не только древней, но и новой [см. в связи с этим Лекция 10.3], и он должен делать все от него зависящее, чтобы это целительное стремление поддерживать. В то же время он не может не признать, что в целом ряде случаев (организация приходской жизни, дел милосердия, самого богословского образования, бережное отношение к церковным памятникам и архивам и многое другое) ему есть что заимствовать у западных христиан и что это понимание должно предполагать и практическую реализацию.

В отличие от “родственного” характера диалога православия с христианским инославием (при котором православие выступает как член семьи, который смог сохранить “семейное наследство” в большей мере, чем все прочие), его коммуникация с инорелигиозным миром может быть только “политической”. Традиционной богословской дисциплины, касающейся “внешней политики” христианства, к настоящему времени не сушествует, но некоторые аспекты возможного изысканий в области “теологического сравнительного религиведения” вполне могли бы составить содержание одного из современных богословских дискурсов. Поскольку и в секулярной политике имеет место различение между государствами легитимными и “незаконными режимами”, то и в области религиозной различение между традиционными нехристианскими религиями и “новоделами” в виде деструктивных тоталитарных сект также представляется по аналогии оправданным (и практика этих разграничений является реальностью религиозной политики даже наиболее секуляризированных стран^[177]). Поэтому невозможность любого диалога с “религиозным терроризмом” никак не противоречит  возможности такового с традиционными религиями, который, однако, не может иметь ничего общего с современным “суперэкуменизмом”, являющимся законным и все более актуальным объектом христианской апологетики [см. Лекции 5.2, 7.1]. Христианство — религия двух основных догматов о Св. Троице и Боговоплощении — не может иметь собственно “религиозного общения” с теми, для которых Иисус Христос, в Котором вся полнота Божества обитает телесно (Кол 2 : 9), может быть только одной из бесчисленных манифестаций не безличного “космического Будды”, одной из многочисленных воплощений Вишну, являющегося, в свою очередь, также одной из ограниченных форм “анонимного” Брахмана, одним из пророков Аллаха как предшественником последнего или одним из лжепророков для тех, кто ждут “ыистинного” мессию. Собственно религиозный диалог с нехристианскими религиями может иметь только одну направленность — миссиологическую, так как в данном случае “общая позиция”, не противоречащая истине, может реализоваться с христианской точки зрения только в обращении последователей этих религий в христианскую веру^[178]. Тем не менее здесь нужен диалог по гуманитарным проблемам, вызванным необходимостью выживания в условиях все более опасных вторжений “человека постиндуистриального времени” в экологию природы, человеческого тела и духа^[179], что не может не беспокоить всех людей, придерживающихся хотя бы элементарных традиционных ценностей (каковы последователи традиционных религий), и разработка такового есть дело еще одного прикладного богословского дискурса.

Разумеется, здесь были перечислены только некоторые возможности применения богословских дискурсов. Сферы и границы их применения в осмыслении самого широкого спектра политических, экономических, социальных, правовых, культурно-образовательных и прочих процессов современности, как представляется, вполне выходят за рамки начального курса по “введению в богословские дисциплины” для студентов-гуманитариев^[180].

   

 

 

 

                     ОРИЕНТИРОВОЧНЫЕ ТЕКСТЫ

                     ДЛЯ СЕМИНАРСКИХ ЗАНЯТИЙ

 

Святитель Григорий Богослов. Пять слов о Богословии. М., Храм свв. Косьмы и Дамиана на Маросейке, 2000.

Аврелий Августин. Исповедь Блаженного Августина, епископа Гиппонского. Изд. подгот. А.А. Столяров. М., Renaissance,1991.

Фома Аквинский. Онтология и теория познания (фрагменты сочинений). Перевод, вступит. статья, коммент. В.П. Гайденко. М., ИФ РАН, 2001.

Честертон Г.К. Вечный человек. Пер. с англ. М., Издательство политической литературы, 1991.

Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., Центр СЭИ, 1991.

 [Прот.] Георгий Флоровский. Из прошлого русской мысли. М., Аграф, 1998.

Прот. Александр Шмеман. За жизнь мира. Электросталь, Полиграмм, 2001.

 

 

 

 

 

             ЭКЗАМЕНАЦИОННЫЕ ВОПРОСЫ

1. Университетское преподавание теологии на Западе и в России (основные хронологические вехи).

2. Содержание предмета теологии исходя из ее этимологического и теоретического определения.

3. Определения-характеристики религии: основные типы.

4. Содержание предмета теологии исходя из интегралистской трактовки религии.

5. Объемы понятия “богословие” в христианстве к завершению “золотого века” патристики.

6. Основные виды богословской деятельности и богословских текстов к завершению “золотого века” патристики.

7. Определение теологии у И.Конгара; степени применимости понятия “теология” к нехристианским религиям.

8. Теология и религиведение.

9. Теология и философия религии.

10. Теология и “религиозная философия”; теология и “христианская философия”.

11. Основные стадии формирования теологии как авторефлективного теоретического дискурса.

12. Опыты предметной структуризации теологии в Европе и в России в XIX в.

13. Общий итог предметной структуризации теологии в XIX в. начиная с богословской деятельности Ф.Шлейермахера и ее развитие в ХХ в.

14. Достоинства и недостатки основной предметной структуризации теологии и новый опыт ее осмысления.

15. Наиболее актуальные объекты христианской апологетики к концу ХХ в.

16. Источниковедческие пропедевтические богословские дисциплины.

17. Объемы понятия “догматы” и их реконструируемое определение к концу “золотого века” патристики.

18. Основные христианские догматы и направления догматической рефлексии.

19. Основные общие характеристики христианских догматов.

20. Основные дискуссионные проблемы догматического богословия.

21. Два “экстремистских” подхода в истории мысли к проблеме: христианские догматы и философская рациональность.

22. Опыты “сбалансированного” решения проблемы: христианские догматы и философская рациональность в истории церкви.

23. Предмет нравственного богословия как теотетика и его проблемный круг.

24. Нравственное богословие как теотетика и философская этика.

25. Предмет литургического богословия и его проблемный круг.

26. Предмет канонического богословия и его проблемный круг.

27. Библейская герменевтика и библейское источниковедение.

28. Основные исторические направления библейской герменевтики.

29. Патрологическая герменевтика прот. Г. Флоровского.

30. Основные прикладные богословские дискурсы.

               

 

 

                 ОСНОВНАЯ РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА

Макарий,  Митрополит Московский и Коломенский. Введение в православное богословие (Издание 5-е). СПб., 1884.

Честертон Г.К. Вечный человек. Пер. с англ. М., 1991.

Моррис Г. Сотворение мира: научный подход. Сан-Диего, 1981.

Пространный христианский катихизис православной кафолической Восточной Церкви. Составлен митрополитом Филаретом (Дроздовым). Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2000.

Прот. Иоанн Мейендорф. Введение в святоотеческое богословие (Конспекты лекций). Пер. с англ. Л. Волохонской.Вильнюс-М., 1992.

Глубоковский Н.Н. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии. М., 1992.

Фельми Х. К. Введение в современное православное богословие. Перевод с нем. проф. Е.М. Верещагина. М., 1999.

Богословская конференция Русской Православной Церкви. Православное богословие на пороге третьего тысячелетия. Москва, 7 - 9 февраля 2000 г. Материалы. М., 2000.

Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., 1991.

Прот. Ливерий Воронов. Догматическое богословие. Лекции. СПб., 1994.

Прот. Александр Шмеман. За жизнь мира. Электросталь, 2001.

Успенский Л.А. Богословие иконы Православной Церкви. М., 1994.

Прот. Георгий Флоровский. Святой Григорий Палама и традиция отцов.// Альфа и Омега, 1996, № 9/10, С. 107-116.