Демина – Воспоминания о прошлых жизнях (сессии гипноза).

 

Представляю Вам тексты в обратной временной последовательности: сначала те, что ближе к нам по времени, события которых, возможно, более реальны для Вас, они знакомы по литературе, кинофильмам, рассказам близких. Затем события уходят все в более давние времена, о которых у нас более смутные представления, а затем выходят и за пределы истории Земли. Даю несколько небольших процессов переживаний в телах животных и растений. Такова реальность наших жизней

           

            Россия

 

            1. Санинструктор Евгения Николаевна Иванова выходит из окружения осенью 1941 г., ранение, в госпитале, гибель в период подготовки операции под Курском, 15 марта 1943 г.

             1 г., поздний сентябрь, 22-е.

            Бабье лето, золотая осень. Самые хорошие ощущения: поле чистое бело-голубое небо. Подмосковье, что-то родное, Кукушкино. Обожествляю природу, необыкновенный золотой лес. Любуюсь - прелестно! Тихо и пусто - и вдруг... Огонь мелькает, мерцает.

            -  Огонь, где это?

            -  Всем отступать, - рукой взмахнул, падает.

            -  Огонь! Засел, гад. В лес, всем в лес!

            Доползаю к раненому, переворачиваю. Как же мне его? Раскрываю брезент.

            -  Ну давай, миленький, давай, надо уходить. Одни мы остались.

            - Оставь, сестричка, меня уже не спасти, уходи.

            - Еще чего, не смейте мне такого говорить.

            - Уходи, милая, тебе жить.

            Тащу. В руках у него пистолет, забираю, а он мне: "Отдай оружие".

            -  Не отдам. Где же наши, хоть бы кто-нибудь помог. Сбоку из леса шум.

            -  Тихо.

            Накрываю брезентом его, шепчу: "Какой же ты тяжелый, потерпи, милый".

            Танки наши, бегут в нашу сторону солдаты. Отползаю от раненого, пытаюсь привлечь внимание, поднимаюсь, машу. Не видят. Тащу дальше, очень тяжело. Яма в лесу.

            - Я Вам приказываю уходить.

            Понимаю, что он старше по званию, имеет право командовать.

            - Лучше помогите.

            -  Я Вам приказываю уходить. Послушайте, здесь документы. Женя, возьмите, надо зарыть, свои тоже. Запомните, Вы должны сюда вернуться. Слушайте меня внимательно, вот здесь заройте.

            Он показывает на лес.

            - В пакеты, в сумку, глубже. Делайте метку и запомните это место. Сделайте на дереве букву "я", ройте, так... Вернетесь сюда и мои документы передадите в часть. И вот что, милая девушка, дотащите меня до той березы, и чтобы я Вас больше не видел, здесь я командир.

            -  Будете командовать в своем батальоне, а я отвечаю за ва-шу жизнь.

            - Я Вам приказываю.

            -  Но это мое дело, жить мне или нет, иначе я не смогу, комсомолка.

            Настороженность, что сейчас бой, и ощущение молодост У меня светлые белокурые волосы, пилотка, невысокого Очень симпатичная, розовощекая в меру, и очень серьеза характер: своевольная, своенравная, привыкла добиваться сво4 его. Похожа характером на Гулю Королеву - была такая книга -1 сильная, молодая, люблю свою страну, испытываю высокие патриотические чувства.

            -  Еще немного, наши на той стороне.

            Чувствую сильную усталость. Что-то впереди, поднимаюсь, ползу посмотреть, что там происходит. Земля трясется и летит, грохот, взрывы.

            -   Наши пробиваются, потерпите, милый. Там, наверное, много раненых. Лежите здесь тихо.

            Я ползу в сторону поля. Он вслед: "Оружие, пистолет". Возвращаюсь.

            -  Возьмите.

            Серое воронками поле, на котором горят два танка. Очень жарко. Один - зеленый, яркие цифры 169, из него выпрыгивают люди. Наши. Один из них тащит кого-то. Немцы повернули, их рядом нет. На поле осталось много ихних подбитых танков: серо-зеленые, огромные... кресты. Издалека слышится стрекот автоматов. Болезненное желание есть, сухость в горле, смесь гари, голода и боли - от огня и горечи душевной.

            -  Помощь, сестричка, вовремя.

            Трое несут тяжело раненного. Я издали кричу:

            -  Там в лесу раненый командир дивизии, очень тяжело.

            -  Где наши?

            -  Наши ушли далеко на восток.

            Свободно идем к лесу. Танкист направляется к командиру дивизии. Я осматриваю раненого. Я бессильна, не знаю, что с ним делать.

            -  Сделайте же что-нибудь.

            - Я не могу. Сильный ожог, голова пробита, много крови. Танкист ругается:

            -  Набирают молодых, черт те кого. Чертова кукла, что ты сидишь без дела.

            Мне очень обидно.

            - Я просто не могу помочь, он все равно умрет.

            -  Какого черта.

            Я не плачу, скована, в душе обида. И еще один, как и я, сидит, тихо смотрит. Такая пустота, ничего, ничего не могу... Подходит другой танкист.

            -  Перестань, ты же видишь, она совсем девчонка, ей, наверное, нет и восемнадцати.

            - Хм, как она в армию попала.

            Раненый все, умер. Достают его документы. Прощаются, хоронить некогда, листвой засыпают. Собирают документы у всех.

            -  Комдив, мы в окружении, уже в логове врага.

            -  Приказываю документы, фотографии спрятать вот здесь, под этим деревом. Запомните место.

            Несем на брезенте, я и трое танкистов. Комдив ранен в живот, укрываю его шинелью.

            Продираемся по лесу к нашим. Есть хочется, воды нет. Комдив говорил, запомните ориентиры и местность. Я же должна знать эту местность. Сзади остается желтый лес. Идем молча, останавливаемся, отдыхаем. Комдив без памяти. Кто-то спрашивает: "Откуда ж ты его, такого?" Называю: "Деревня Кукушкино". Она сейчас с другой стороны, оттуда шли танки.

            -  Сколько же тебе, малява, лет?

            -  Восемнадцать.

            -  Врешь поди, как ты сюда попала?

            -  Из медицинского училища.

            -  Кто же тебя допустил?

            Не хочу говорить. Они курят, я отмахиваюсь. Пожилой для меня, ему лет тридцать, спрашивает: "Что, дыма не любишь?"

            -  Не люблю.

            Где-то автоматная очередь.

            Лес редеет, кусты вдоль дороги. Мы на обочине. Нам надо перейти дорогу. Внизу оставили командира, он брезентом как спеленатый. Сами полезли посмотреть, залегли за кустами. Там шум: идет колонна на скорости. Легковая, три грузовика и четыре мотоцикла как охрана. Мотоциклисты обстреливают кусты, не все, через один, короткими очередями. У меня тоже есть оружие, тяжелый автомат, он мне мешает с самого начала.

            -  Ты бы, малява, укрылась бы где, не ровен час подстрелят, как лебедя.

            Пригибает мне голову, а я зацепилась за куст сумкой, что на плече, дернулась, чтоб ее снять, мне в плечо-то и попало, стала сползать вниз, даже не перевернулась.

            Танкист увидел, пихнул вниз. Колонна ушла, а звук еще идет. Они перевернули меня. Переговариваются полушепотом. Я без сознания. Все белое, и оранжевая точка закрывается черной, болит голова очень. Звуков нет, не слышу, не вижу.

            - Ах мать, отходить надо, на ту сторону быстро перебираться. А ну-ка сними с нее сумку. Сначала их надо перетащить на ту сторону, а там перевяжем, тут мы как на ладони, их тут не скрыть.

            Пальцем показывает, кто кого будет тащить. Тянут, перетягивают через дорогу.

            -  Ее надо перевязать.

            Я вся сжалась. Они все тихо делают. Бинты. Что-то накладывает как тампон, перетягивает туго-туго. И по горлу проходит, давит на горло. Почти не говорят. Сзади танкист несет комдива на своей спине, а двое меня тянут на его палатке, тащат не на руках, а по земле. Ноги связаны концами плащ-палатки. Тащат тихо. Очень больно. Я молчу, ни одного звука, подсознательно понимаю, что нельзя шуметь.

            Лес, бурелом, через чащобу пробираемся, по этим бревнам, как по чесалке, как будто протягивают. Там транспорт где-то шумит. Обнаружили наших. Доволакивают до палатки. Санитары подбежали- с носилками, здоровые мужики, рану осматривают.

            -  Откуда вы, братцы, с того света что ли явились, там давно уже немцы.  Слышите, канонада? Мы быстро сматываемся.

            Комдива кладут на носилки. Он темноволосый, нос картошкой, губы полноватые, упитан, глаза серо-зеленоватые. Стойка-воротничок, четыре кубика, на нем шинель, нашивки на рукавах. Широкие ремни, должна висеть кобура, а там ничего нет. На вид ему лет сорок. Ткаченко Кирилл Романович. Мне кажется, имя ему очень не подходит, у него больно лицо русское.

            Я лежу на носилках, на мне фуфайка-стеганка. Танкисты сидят на земле, вымотанные, смотрят на меня.

            А вокруг много желтых листьев, кленовые даже попадаются, березы, вдалеке зеленые сосны.

            Надо мной белая палатка, в белом женщина, на голове косынка. Передо мной марлевая перегородка, кто-то ходит. Сестра поправляет простынь (звучит именно так). Врач моет руки. У врача и санитаров сзади халаты не соединены.

            -  Господи, не хочу умирать. Там свет. Дышится с трудом.

            -  Больно, очень больно!

            -  Потерпи, тебе еще детей рожать.

            -  Пить очень хочется.

            -  Ну, батенька моя, ну что ж, попробуем, хотя надежды мало, но чем черт не шутит, жалко же, такая молодая. Готовьте к операции. Пуля в левой части груди.

            Болит правая часть лица, голова, мелкий озноб, руку сводит. Дают выпить спирта.

            -  Придется потерпеть.

            Голова кружится, как пьяная, тяжело. Сбоку инструменты. Колет в левом легком, учащенное дыхание.

            -  Скальпель. Зажим.

            Режут. Очень много крови. Сестра с другой стороны, зажимает. Я сползаю со стола.

            -  Ползет.

            Поправляют. Чувствую тяжелые зажимы, тянет.

            - Легкое пробито. Ну что же, пулю я извлеку, а дальше... Достает пулю, слышу, как она звенит.

            -  Молодец девчонка, жалко будет, если умрет.

            -  Потерпи, милая, потерпи. Ты же у нас такая героиня, а командира все-таки спасла. Комдив твой жив-здоров, поправляется. Держись! Ну,    если такие девчата на фронт пошли, шиш мы им Москву отдадим.

            Ругается, тихо напевает песню о Москве, голос бас, мне кажется очень громким... Москва... Москва, две строчки.

            -  Ну, сестра, заканчивайте перевязку. Будем надеяться, выживет.

            -  Можно отправлять в госпиталь.

            - Давайте следующего.

            Меня на носилках выносят с другой стороны палатки. Много машин и людей - колонна. Кладут на землю. Кто-то склоняется, укрывает шинелью, проходящие обращают внимание, что-то говорят. Забинтованные головы, гимнастерки. Лес тот же, но с другой стороны, желтый, красивый. За ним слышится канонада и стрекот автоматов. Врач какой-то бегает.

            -  Отправлять. Кто-то ругается:

            -  Срочно отправлять. Почему не отправляете?

            Раненые, кто может, сами меня поднимают, кладут на пол машины-фургона.

            -  Отправляемся. Палатки. Палатку разбирают.

            -  Ой, как больно, прямо прострел в сердце.

            Рядом со мной лежат забинтованные, у кого ноги, голова, другие сидят.  Команда: "По машинам!".

            Машина едет, мужчины курят и разговаривают, мне тяжело дышать. Звук канонады приближается, ощущается сотрясение земли, звук тяжелых танков все ближе. Кто-то меня укрывает, раздражает ощущение сапог на ногах. Кто-то склоняется.

            -  Отступаем, близко...

            -  Боже мой, отступаем...

            По ногам потекло, мне очень стыдно: ребята, мужчины. Кто-то замечает, посмеивается:

 . Зак. 2210.

            -  С кем не бывает, от страха родить можно, а тут женщина слабый пол.

            - Что ты ржешь, жалко, раненая.

            - А ничего девочка, адресочек бы.

            -  Какая молоденькая. Господи, да как она сюда попала.

            -  Красивая девочка.

            Это кто-то другой говорит. Тошнит, тяжело дышать, кашель, больно глотать. Очень острый запах табака затрудняет дыхание. Машину трясет. Задыхаюсь.

            -  Вы бы поменьше курили, здесь дама. Потерпи, милая, скоро приедем. Видишь, ей тяжело, задыхается.

            - Девочка наша совсем плоха, надо бы врачу посигналить.

            -  Мужчины, бросили бы вы курить, не видите, ей совсем плохо.

            -  Господи, долго ли? Пить...

            -  Братцы, что-то надо делать, ей совсем плохо. Милая, ты куда, стой. Не курите, ей плохо.

            -  Господи, когда же приедем. Поднимите ей голову. Ну, дыши, надо дышать.

            .    Кто-то держит голову.

            -  Выше, выше.

            -  Ребята, доктора бы надо. Помрет бабонька, жалко. Эх, черт, злыдни, что делают, бабы воевать идут.

            -  Братцы, помрет, не довезем! Окаянные... Такие красотки...

            -  Побледнела, лицо застыло, не дышит, умерла, - шепотом. Голова свешивается набок.

            -  Тихо.

            . Ничего не понимаю. Господи, я не хочу умирать, мне очень плохо, больно, давит горло. Тело уже ничего не ощущает.

            -  Нет, не хочу. Я не хочу...

            И ничего, пустота, темно, тяжело...

            -  Все.

            Все, я умерла, ничего, больше ничего... Вижу себя сверху в машине, рядом солдаты. Тихо. Я мертвая, глаза закрыты. Машина трясется. Все молчат. Кто-то прикрывает ноги. Мне легко, больше ничего не болит. Ощущение покоя, разливается благодать. Я ничего не вижу, ощущаю, что ухожу из этой жизни.

            Мама! Опять этот желтый лес, осенняя тишина. Желтое пятно. Черт те что, опять трясет. Кто-то склонился надо мной, поднимает веки, что-то говорит. Тихо, кто-то вздыхает. В машине врач на коленях около меня, он держит мою руку.

            -  Сестра, введите адреналин*¹.

            -  Немного осталось, потерпи, почти приехали. Э, батенька, рано ты собралась, а как же дети.

            Подъехали к зданию." Врач в очках вышел из помещения, он постарше. Разговаривает с врачом из машины. Медсестра спрыгнула с кузова машины. Санитары подошли, снимают носилки. Меня выгружают. Врач ругается:

            -  Что же вы делаете, она же не мертвая, а вы ее вперед ногами.

            Сестра отвечает:

            -  В машине же не развернуть. Пытаются удобнее развернуть. В очках врач:

            -  Эту в операционную. Скорее на стол. Тяжелое ранение, задето легкое. Готовьте операционную. Операцию срочно.

            Врач из машины говорит что-то санитарам, кладет бумажку под шинель.

            Очень много раненых. Несут, ступеньки разбиты, коридор длинный, направо операционная. Старое здание, толстые стены, белый крест на узких окнах.

            -  Срочно готовим к операции. Разрыв левого легкого. ...Мерцание света, суетятся в белых халатах. Внизу стоят

            баллоны синий и зеленый с краниками. Молоденькая медсестра. Врач в очках входит.

            -  Готовы?

            -  Раненая к операции готова, - докладывает.

            -  Много крови потеряла, готовьте кровь.

            Врач моет руки, надевает халат, завязывает. Шапка лоб закрывает, повязка марлевая. Еще одна врач, женщина, справа от меня, немного сзади, анестезиолог. Два санитара ничего не делают, ждут команду. Наркоз. Маленькую резиновую штучку (маска) с жесткой срединкой чувствую на лице. Дышу тяжело и шумно.

            В области сердца щемит, но боли нет. Стука сердца уже не слышу. Тяжесть на левую руку. Надо мной пять штук ламп, как прожекторы. Врач склонился прямо надо мной. И вдруг ощущение жесткого нажима в области солнечного сплетения. Режет в области грудины. Тяжесть, как будто что-то ломается, что-то достает, сгусток крови в какой-то оболочке - это же мой сосуд. Тромб.

-          Кровь, нужна кровь.

-           

            Адреналин, гормон мозгового слоя надпочечников. Поступая в кровь, повышает потребление тканями кислорода и артериальное давление, содержание сахара в крови, стимулирует обмен веществ и т. д.

 

            Глаза открыты, вижу белое. Я ногами к окну. Вижу мед-сеструГС улицы шум машин, голоса, а здесь тихо, не говорят чувствую движения в операционной. Простынь висит вместо двери, столик, инструменты. Дышать тяжело. Боли нет, и ничего нет... тихо. Слышу стук своего сердца. Дышу через эту непонятную штуку, тяжело, учащенно.

            - Дренаж*².

            Трубка прозрачная, очень длинная. Обрезает, что-то соединяет.

            -  Вот сюда.

            Трубку вижу, вставляют, где желудок, под ребро. Другой конец в плоский пузырь опускают, который закрыт резиновой пробкой. Кто-то держит бутылку. Что-то туда теплое много и быстро капает, наверное, это кровь. Дышать стало легче. Слышу шелчок кости, ощущаю, как соединяют ребра.

            Поправляет маску анестезиолог.

            -  Готовьте лигатуру*³, скобы.

            Вижу легочную ткань: дырочки, не очень красная, розоватая, такая вся пористая. Теперь скобы. Как будто открыли, а потом закрыли это место. Треск соединения. Ощущение, что винт вкручивают. - Заканчивайте.

            Она еще не доделала, а анестезиолог снимает маску, доделывает без маски.

            - А теперь кожу, вот так. Ощущаю нитку, как шьют.

            -  Для женщины это трагично. Молодая девочка, груди расти не будут.

            -  Ничего, под платьем не заметно.

            Дышать легко. Здесь внизу, под ребром, что-то ощущаю. Убрали маску с лица.

            -  Отнесите в палату.

            -  В какой есть место?

            -  Неси в первую.

            Через коридор, народа много. Столик с лампочкой, сидит санитарка не очень пожилая. Палата. Первая с левой стороны кровать. Болезненно слева в груди. Няня зашла, подкладывает маленькую подушечку под руку, на нее прикрепляет трубочку.

 

            *² Дренаж, метод осушения ран (полостей тела) выведением из них жидкого содержимого с помощью резиновых трубок или марлевых полосок.

            *³ Лигатура (позднелат. 1ща1ша - связь) (мед.), нить для перевязывания кровеносных сосудов (шелковые, льняные и другие нити, кетгут).

 

            Бутылка плоская на маленькой скамеечке. Большая комната, почему-то мужчины в палате. Я лежу, боли не ощущаю, дышу свободно.

            А сейчас вижу себя со стороны на кровати: подушки, волосы прямые, грязные, блеск их исчез. Прическа как у женщин того времени. Брови широкие, небольшим изгибом. Не крупная по комплекции. Глаза закрыты. Дренаж висит. У меня рука соединена резинкой с моим телом, валик, в руке игла, капельница, похоже. А в капельнице две бутылки с белой жидкостью и с красной... это кровь.

            Угол в этой комнате, в котором стоит кровать, на которой я лежу. Печка с железной заслонкой внизу. Очень высокие потолки. Няня, халат весь мятый, не первой свежести, а косынка накрахмалена. Штук 18 кроватей, все белые. Тумбочка накрыта чем-то белым, на кровати висит дощечка с моей фамилией. Рядом дверь. Под кроватью белое обшарпанное судно.

            Мужчины переговариваются у окна. Один человек сидит на специальной, с поднятым изголовьем кровати.

 0 лет, 15 марта 1943 г.

            Курская дуга. Панорама. Наше местоположение на горе. Внизу речка, деревенька. На пригорке справа сосредоточены танки Рыбалко с фарами автомобильными, с прожекторами. С левой стороны далеко лесок, там немецкие танки затаились, знаю.

            Вход в блиндаж из окопа. Столбы деревянные. За шторой-простыней на моем попечении раненые лежат на деревянных полатях. Здесь как приемная. Кроме раненых, много офицеров. Кто-то входит, выходит. Печурка справа. За другой шторой, где радист, пиликанье.

            Довольно тихо. Скоро наступление. Майор говорит по телефону. Слышу из трубки громкий командный голос:

            -  Скоро наступаем. Сукины дети, а тут эти "пантеры". Оправдание майора:

            -  Эти танки случайные, их никто не ждал там.

            -  Как они попали?

            -  Так затаились сволочи, и выманить их оттуда никак не Удается, уже не раз пытались. Стрелять из орудий нельзя, нельзя открываться. Что-нибудь придумаем, товарищ полковник. Можно бросить туда роту Симонова. Может быть, они их расшевелят. Не знают же они, что наши танки под боком.

            - А Вы уверены, что в этом лесочке вражеские танки?

            -  Разведка доложила: не менее бригады, и боезапасов много.

            Он в сторону, не в трубку:

            -  В операции будут участвовать только добровольцы. Капитан Никитин, подберется состав, ко мне срочно.

            -  Товарищ полковник, есть у меня одна задумка, сейчас добровольцев сыскиваю. Попробуем мы с ними в пятнашки поиграть. Людей жалко, да выхода другого нет.

            На него кричат:

            -  Людей всегда жалко. Операция приготовлена для более крупного противника, ее под угрозу ставить нельзя. Что хотите делайте, а мне этих чертовых "пантер" из леса достаньте! Если их не уничтожить, то они углом вклинятся, пройдут в тыл нашей дивизии и разъединят нас, тогда не только конец операции, но и... мать вашу так. Уберите их, но тихо!

            -  Есть, слушаюсь.

            Сорок пять ребят-добровольцев набиваются, набиваются в блиндаж, их что-то много, часть стоит у входа на улице.

            -  Ну, ребятки, лес надо поджечь, нет у меня другого выхода, нужно эту лисицу из норы выманить. А мы их на себя отвлечем, придется нам головы сложить. Ну, родные, здесь жив останется тот, у кого ножки быстрые. Не зевать, петлять с той стороны леса на эту. Уж вы, милые, постарайтесь, детушки. Надо эту гниду фашистскую из леса выманить. А уж как выманите, мы их тут и добьем.

            Две группы солдат, одной из них раздают бутылки с зажигательной смесью, тем, которые должны лес поджечь, а другие отвлекать будут.

            Расходятся. Входит пожилой солдат Иван Иванович Иванов.

            - Дай-ка водицы, лапушка. Ну, скажу я вам, во там наш-то что придумал, бутылками их забросать с зажигательной смесью. Отсюда бегут наши, а оттуда должны бежать никитинские с бутылками, чтобы поджечь. Шума не будет, мало ли пожаров сейчас. Мы им такую психическую атаку устроим, век не забудут. Небо с землей гудеть будут. Ну сейчас мы этому ироду покажем кузькину мать.

            Воды даю, он пьет из кружки. Поворачиваюсь, складываю в сумочку свою бинты. Готова на поле бежать, чтобы раненым помочь.

            -  А что, Иван Иванович, Вы всегда знаете, скоро ли наступление?

            Убежал. Вбегает парень симпатичный.

            -  Санька, родной, откуда ты? Сто лет тебя не видела!

            - Добровольцев искали, вот я туточки.

            -  Ты ж после ранения, да не убежишь ты.

            -  Ничего, Женек, все будет тик-так! Женечка, родная, давай простимся, обнимемся на прощание.

            Обнимает меня.

            -  Санечка, милый, береги себя. Я плачу.

            -  Все, Женечка, некогда, пора бежать.

            Он убегает, а я вылезаю в окоп. Тут какое-то Орудие, его перетаскивают на руках. Майор с телефонной трубкой, солдат рядом держит что-то, как катушка ниток. Мы наблюдаем из окопа. Майор в трубку:

            -  Бригада Коробова,   приготовьтесь к атаке, если потребуется. Вообще-то ребята должны их поджечь.

            Бросает трубку в руки солдату, сам смотрит.

            Наши бегут, а почему мне-то тяжело. Наверное, у меня после той сложной операции ассоциации с тем состоянием, которое было тогда: дрожь, боль в области сердца, тяжело дышать, как после наркоза. С пригорка наши солдаты бегут до леса, слышу:

            -  Ребята-ребятушки, лесу поломаем, дровишек пособираем, костры поразжигаем, песню поспеваем.

            Как веселая компания бегут. Это сочинил Иван Иванович.

            Они как зайцы бегают по полю туда-сюда, заманивают, выманивают, как в пятнашки играют. Создают картину веселья, как будто не подозревают, что рядом есть враг. Они почти уже у леса. И вдруг на полной скорости оттуда выскакивают немецкие танки. Санек почему-то спиной, не видит, как ребенок заигрался. Танки пошли на наших ребят, почти до наших позиций. Бутылки кто-то бросил мимо. Санька бежит, чувствую, что его... Кричу:

            -  Санька!

            Я не могу в окопе: там мнут, давят ребят.

            -  Куда ж вы, гады?!

            Выскакиваю... спасти... Танки летят на моего мальчика. Его на моих глазах переезжает танк, и ребят наших сминают. А там справа идут уже наши танки. Сумерки, вой сирен, прожектора.

            -  Куда, вернись, приказываю, назад! - капитан выскочил за мной из окопа. Хватает, тащит, я как чумовая, потеряла друга, вырываюсь.

            "Пантеры" идут один за одним, как друг в друга смотрят, потом раз - в стороны, как в шахматном порядке.

            Я бегу, кто-то машет мне, чтобы влево сдала, я бегу прямо, ^а танк уже близко. Бежать тяжело, земля мягкая, клочья пристают к сапогам, я очумела, когда на моих глазах задавили

            Саньку. Капитан снова догоняет, тащит в сторону. "Быстрее!" -кричит. Я за ним какое-то время пробежала, мне бы отскочить а я обернулась посмотреть на Саньку. Танк на очень большой скорости - на меня, поворачиваюсь лицом к нему. Впечатление, что танк смеется, у него на переду морда хищника нарисована бело-желтая, как будто тигр на тебя надвигается, как усмешка. Становится очень обидно, злость берет: "На, дави меня, дави-дави!"

            Я не пойму, что это. Гусеницы... на меня, втягивает.

            -  Ой, мамочки, что это такое?!   ,-

            И все, тишина. Я, наверное, умерла. Голубое пятно, белое... Мертвые как будто не плачут, а я плачу. Судорогой подергивается тело. Как будто из меня что-то выходит, тело в агонии, мускулы еще двигаются. Струйка дыма из меня, как парок, поднялась, это облачко - я. Вижу себя с высоты, поле перепаханное, глубокая вмятина от танка, лежу в этой борозде, руки ровно, нога одна перевернута, вместо головы месиво, с грязью, кровью, волосы перемешались, сапожки на ногах, юбочка цвета хаки.

            Пейзаж красивый - речка, лес, зеленый бугор, деревенька, высокие холмы, поле большое. Вечер уже. Волна наших танков, зажженные огни на них, мощные прожектора, фары. Очень красиво смотреть на это сверху, эстетические чувства, хочется петь. Зеленоватая дымка: это деревья набираются соком. Начало весны. От пашни тепло: поле вспаханное, идет запах этой парной земли. Так пахнет весной.

            -  Господи, как хорошо!

            Я себя вижу дымкой-облачком. Выпарила, как джин из волшебной лампы Аладдина, и в облачко превратилась. А тут еще облачка, масса таких облачков, тут и Санечка, мы с ним держимся как бы за руки. Пеленой вперед продвигаемся туда, где лес, куда наши друзья-солдатики убегают. Танк гонится за ними. Мы как атакуем этот танк, наплываем на него, обволакиваем, как бы захватить его хотим. Вдруг у кромки леса он развернулся, что-то полыхнуло, факел огня из середины, раз -мы и разлетелись в разные стороны. Как дымочки поднимаемся. Мы на него как специально послали, чтоб его подбили. Поднимаюсь уже одна, вижу, что на земле творится, как ребята в лес успели убежать, сбереглись, живые, а этот немецкий танк горит, не догнал их. Очень радуюсь этому. Мне так не хочется расставаться со всем.

            Осознаю, что умерла. Если я сейчас душа, то у меня такая обида, что в этом столпотворении я опять своего Саню потеряла, прямо комок в груди, проигрыш это... обидно. Становится

            все светлее и светлее. Поднимаюсь все выше и выше, вижу до горизонта и за горизонт. Там песочек, за ним речка. Много наших ребят лежит на этом поле. Немецких танков, которые мы выманивали, уже в этом лесочке нет, они на том же поле, щхук десять-пятнадцать, и все горят (злорадство в душе), один перевернут. На танке, который меня раздавил, вижу трех мертвых танкистов. Четыре наших танка сигналят, стреляют, давят немцев, которые, выскакивая из танков, пытаются скрыться в лесу. Пехота с противотанковыми ружьями, длинными.

            Рядом за рекой идет другой бой, и поднимаются, поднимаются новые души. Их очень много, роем летят, больше и некуда лететь, как вверх. Они голубоватые, розоватые, кремовые, зеленоватые - светлых тонов радуги, как дымки. Вот розовень-кая, я - сиреневато-розовенькая, мы насквозь прозрачные. Вижу, как из трупов на немецком танке поднимаются три облачка, они такие же прозрачные, как мы, но странно - они серого цвета и как будто с крестами, что называется серенькая душа. Они вместе поднялись, чувствуется, что они были друзьями.

            Мы их там бьем здорово, взяли в окружение, атакуем со всех сторон, отлетаем и по очереди в них вминаемся. Хотим как бы проткнуть их - желание, доставляющее огромное удовольствие. Они деформируются, как амебы, бьешь их, а они, как надувные шарики на пружине, опять становятся пухленькими. Я свою лепту тоже внесла, вталкиваюсь, с радостью вты-кнулась. Так им и надо, гадам.

            Доставляет огромное удовольствие: додолбали мы их! Борьба продолжается!

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            Когда я впервые попала в Первую градскую больницу в палату, где 18 коек и по трем углам палаты печи, старое здание, высокие потолки, с того момента вся моя жизнь изменилась, я стала очень болезненной. До больницы я была очень жизнерадостным человеком, никогда не обращала внимания на житейские неудачи, а как в больнице побывала, стала часто жаловаться на боли в области груди, на головные боли, на усталость и слабость. С этого момента появилась аллергическая*⁴ реакция на анестезирующие препараты. И далее моя жизнь потекла все по убывающей: я постепенно перестала смеяться, стала очень раздражительной, все время жаловалась на всяческие боли и плакалась всем в жилетку. И вот прошло много лет, и я в очередной раз обратилась к врачам по поводу неврологических болей, бессонницы, психотического состояния, нервозности но основной жалобой при обращении была жалоба на сильную тахикардию*⁵ и страх, что я могу умереть и что у меня вырвется из груди сердце или просто остановится. Причину болей, которые сильно мучили меня последнее время и с которыми я часто обращалась к врачам, они установить не могли.

 

            *⁴ Аллергия (греч. а11о$ - другой и е^оп - действие), повышенная ичи извращенная чувствительность организма к какому-либо веществу -^Иергену. А. лежит в основе так называемых аллергических болезней (например,  бронхиальной астмы). 

           

            Одной из сложных проблем для меня было обращение к стоматологам. При последней операции на зубах у меня было ощущение, что меня протягивает через какие-то металлические предметы, как через щель, при этом как бы отбрасывает назад. С наступлением весны я чувствовала себя хуже и хуже. Казалось бы, природа пробуждается, светлеют лица людей, я же, наоборот, ходила вся сжавшаяся, и слово "весна" ассоциировалось у меня со словом "смерть", я вздрагивала при этом.

            И вот, проходя в вышеизложенной сессии "момент смерти" в машине и операции в медицинской палатке и в больнице, вдруг я начала находить схожесть с моей настоящей жизнью. Я очень худенькая, и моя грудь как у мальчика, я все время стеснялась этого. Слыша сетования врача по поводу того, что грудь расти не будет, что это для женщины очень плохо, я вдруг поняла, что именно эта фраза предопределила мою теперешнюю структуру тела. Мне можно было бы и не стараться, никакими массажами и гимнастикой я не смогла бы что-либо исправить. Я поняла, что именно сходство обстановки мест, куда доставили машину с ранеными, с той больницей, в которую я попала в настоящей жизни в 20 лет, вызвало первый анафилактический шок, с этого момента я стала страдать хроническими аллергическими заболеваниями.

            После прохождения материала в этой сессии боли, с которыми я часто обращалась к врачам, прошли. Больше я к врачам не обращаюсь. Я снова стала подвижным и веселым человеком, мне не сидится дома, с радостью выполняю любую работу, от которой я раньше уставала и которую сейчас выполняю с удовольствием. Качество этой работы стало лучше. Негативные ситуации и резкие звуки не пугают меня, перестала реагировать на них, вздрагивать и чувствовать стук сердца. Стала петь, танцевать, часто отслеживаю, что что-то напеваю, активность как в юности.

            Была сенная лихорадка - аллергическая реакция на цветущие травы, чихала, кашляла, чесала нос и глаза, глаза отекали, без диазолина*⁶ не обходилась. Сидела даже на гидрокортизоне*⁷. Прошлым летом, когда была за городом, только чихнула пару ра^{3 в} высоких травах, а села в электричку, сразу все прошло. Лекарств никаких не принимала.

            Прохождение последних сцен с танком, ощущение, когда меня протаскивает под гусеницами, было очень схожим с тем, которое я испытывала, когда мне проводили операцию на зубах. И больше всего, что меня потрясло: я поняла, почему я хак реагировала на слово "весна". Ведь смерть под танком и операция проходили в первых числах марта. Сейчас на слово "весна" реагирую с удовольствием, никакого страха нет.

            Я человек добрый по натуре, всегда старалась помогать людям, даже когда они не просили об этом. Кто-то называл меня дурочкой, кто-то грубо отталкивал, а я упорно навязывала им свою помощь, и, если ее не принимали, очень тяжело это переносила, чувствовала обиду и унижение. Когда же в сессии проходила момент, что бросаюсь спасать любимого человека, а в то же время за моей спиной в блиндаже осталось много раненых бойцов, людей, с которыми я прошла по дорогам войны, которые ждали моей помощи как от медика, ведь я одна за ними ухаживала, я вдруг осознала, почему я с таким упорством навязывала окружающим свою помощь: да только потому, что я чувствовала свою вину перед теми, брошенными мной, бойцами. Значит, я их бросила, вот свинья, из-за любви да в омут.

            Удивило еще и то, что в сессии звучали названия, которые я слышала в жизни, но не понимала их смысл. Я воочию увидела, что такое дренаж, лигатура. Слова "лигатура" не знала, в кроссворде до этого не смогла угадать.

            Стала легче переносить, когда что-то на горло давит. Впервые на праздник надела закрытую высоко кофту с галстуком, ни разу ее не потянула, удушья нет.

            Окружающие замечают, насколько я изменилась. Вернулись веселье, озорство. Внешне посветлела. Книгу "Дианетика" сначала не понимала полностью, к каждому слову возвращалась много раз, а сейчас, после практики, стала разбираться] понимать прочитанное. Хочется самой начать работу одитора] строю планы по этому поводу.

 

            *⁵ Тахикардия (греч. 1аспу$ - быстрый и капИа - сердце), увеличение частоты сердечных сокращений до 100-180 в 1 мин. Возникает при физических и нервных напряжениях, заболеваниях сердечно-сосудистой и нервной систем и др.

            Диазолин, лекарственное средство, применяемое при различных аллергических заболеваниях.

            Гидрокортизон, гормон коры надпочечников, применяется как лекарственное противовоспалительное и противоаллергическое средство, а также при его недостаточности в организме. 

           

            Очень приятное ощущение было, когда чувствовала себя душой: какая-то легкость была во мне. Я теперь осознаю себя духовным существом и знаю, что жила много жизней. Я точно уверена в этом!

            В сессии очень удивилась, как я там похожа на свою мал в молодости - больше, чем наше сходство в реальности: такие! же светлые белокурые волосы,  невысокого роста, такая же! прическа, как у мамы на фотографии того времени. Ей там то-1 же двадцать лет. Я теперь знаю, почему я выбрала именно свои маму.

            Удивилась серьезности своего характера, что я своевольная,! своенравная, привыкла всего добиваться, похожая характером! на любимую героиню детской книги Гулю Королеву, с гипер-| трофированным патриотизмом того времени. Поняла, что в то| время именно такими мы и были. Этот характер создавало! время, в котором я жила тогда, и обстановка светлой жизни и! высокого патриотизма людей довоенного времени. И в этой! жизни я чувствовала этот патриотизм: я люблю свою страну,! была готова умереть снова за нее, но уже не так бездарно. Я| гордилась отцом, прошедшим войну, и чувствовала в детстве! большую связь с ним в вопросах отношения к войне. В конце! сессии испытала неимоверный патриотический подъем: эта! сессия проходила 23 февраля, в День защитника Отечества,! что это праздник теперь и мой. Я знаю, что тоже воевала, за-1 щищая свою Родину и наше светлое будущее.

 

            Заметки историка:

            В августе-сентябре 1941 г. началась мобилизация на фронт! девушек-учащихся медицинских училищ, достигших 18 лет, и| так, видимо, попала в армию и Евгения. (Хотя, учитывая ее! решительный характер, она могла пойти добровольцем.) Очевидцы признают:  профессиональный уровень этих девушек-санинструкторов был очень невысок, и наша героиня под-1 тверждает это.

            Официальной датой начала битвы за Москву считается 301 сентября 1941 г., так что события первого эпизода развиваются где-то на дальних подступах к столице. У раненого командира дивизии четыре шпалы (а не кубика - кубики были у младших офицеров) в петлицах: он полковник, сказывается большая | убыль в комсоставе, ранее дивизиями командовали генералы.

            Сцена в госпитале, где Евгения оказывается в одной палате с ранеными мужчинами, свидетельствует о больших потерях                            .

            Красной армии осенью 1941 г. под Москвой, женщин старались всегда размещать отдельно, а теперь не хватает места. В эпизоде на Курской дуге показана типичная для этого сраже-лия дерзкая операция советских солдат, пытавшихся бутылками с бензином поджечь лес, чтобы преградить дорогу немецким танкам. В ходе Курской битвы на поля сражения вышла новая бронетанковая техника вермахта, в боях с которой противотанковая артиллерия советских стрелковых частей была малоэффективна, и наши воины не раз пытались действовать против "тигров", "пантер" и "элефантов" нетрадиционными методами.

            Заслуживает внимания и описание германского танка, задавившего Евгению. Ни одна из немецких танковых дивизий не имела своей эмблемой оскаленную тигровую морду. Вероятно, это индивидуальный герб экипажа, тем более изображен он не на башне как знак части, а на лобовой броне. Экипаж, кстати, был не полный: все типы германских танков, применявшихся на Курской дуге, имели по четыре члена экипажа, а в данном случае их три.

 

            Заметки одитора:

            Из Советской военной энциклопедии.

            Курская битва 1943 г., оборонительная (5-23 июля) и наступательная (12 июля - 23 авг.) операции Великой Отечественной войны, проведенные Советской Армией в районе Курского выступа по срыву крупного наступления немецко-фашистских войск и разгрому стратегической группировки противника... Советское Верховное Главное Командование после наступления зимой 1942/43 отдало приказ войскам перейти к обороне, закрепиться на достигнутых рубежах и подготовиться к проведению наступления... временно перейти к преднамеренной обороне на Курском направлении, подготовить здесь мощную оборону... Оборона под Курском готовилась прежде всего как противотанковая... Главное внимание в морально -психологической подготовке войск уделялось воспитанию решимости отразить удары танковых сил врага, применявшего новые типы танков. В армиях состоялись слеты истребителей танков. Стрелковые подразделения проходили обкатку танками.

            Павел Семенович Рыбалко (1894-1948) с мая 1942 г. - заместитель командира 5-й танковой армии, затем с июля 1942 г. командовал 5-й и 3-й танковыми армиями, участвовал в битве под Курском.

 

2. Санинструктор Танюша выходит из окружения, заболевает и оставлена на хуторе выздоравливать, 19 лет, Белоруссия 1941 г. Поймана как партизанский связной, на допросе в полиции, расстреляна, года 22, осень 1943 г. (3 сессии).

 

            Маленькая, худенькая, как подросток. Волосы темно-русые, мягкие-мягкие и прямые, забраны в косу. Нас небольшая группа, все, кто остался. 41-й год, август. Еще тепло, но ночи уже холодные.

            -  Санинструктор, сестренка, подойди. Вы нас только живыми не бросайте.

            - Да что ты, родной, мы вас никого не оставим, мы же русские. Успокойся, тебе выздоравливать надо, ты еще воевать будешь.

            -  Воды.

            -  Подожди, миленький, сейчас принесу.

            Руки, ноги трясутся, не плачу, сдерживаться приходится.

            -  Не вижу выхода из создавшегося положения. Плачу.

            -  Мы должны быть стойкими, слезами не поможешь. Мы все прекрасно понимаем остроту положения, сейчас всем тяжело. Боеприпасов нет, мы окружены, нас осталось очень мало. Держать дальше оборону невозможно. Будем ночью уходить по одному, по два. Нам придется расстаться. Может быть, мы видим друг друга в последний раз.

            -  Товарищ полковник, комбриг, поймите меня, у меня же раненые. Я не знаю, что с ними делать, что им отвечать. Я еле сдерживаю себя. Что я им могу ответить, когда они спрашивают меня, не бросим ли мы их живыми. Вы понимаете?

            - Держись, сестренка.

            -  Но я их не могу бросить, я потом жить не смогу, эти глаза не забыть.

            -  Оглохла от взрывов. Я уже ничего не слышу.

            (    - Короткими надо, короткими, экономь патроны.

            -  Что же вы делаете, изверги, это же живые люди. Я не могу на это смотреть.

            -  Ты не виновата, не казни себя.

            - Лучше бы я с ними осталась под обломками.

            -  Значит, тебе судьба жить еще.

            - Я же только за водой пошла.

            -  Значит, не судьба. Им легче, они уже отмучились, а нам  с тобой из этой каши надо выбираться. Идти придется болотами.

            -  Надо уходить, подкрепления ждать неоткуда. Разбивайтесь на пары. А тебе, Танюша, я советую с ним в паре. Пойдешь с Лешей, он парень надежный, не смотри, что такой щуп-ленький. С ним вы пройдете: он здесь служит давно, все тропинки, все ходы-выходы знает, с ним вы скорей выберетесь. Мы останемся здесь, сколько можем, будем вас прикрывать.

            - Я не хочу Вас оставлять.

            - Я тебе приказываю.

            Я рыдаю у него на груди. Он достаточно крупный мужчина, старше меня, спокойный, рассудительный. Прижал меня к себе, мне так тепло, не могу оторваться. Я в его объятиях утонула, это точно.

            -  Танюшенька, не плачь, тебе нужно уходить. Вот увидишь, я останусь жив. Мы потом с тобой обязательно встретимся.

            -  Я бы раньше Вам этого ни за что не сказала, но я не знаю, что нас ждет впереди, может быть, мы с Вами видимся в последний раз. Я Вас люблю. Я не встречала еще человека лучше Вас.

            -  Танюша, я старше Вас намного, а потом сколько молодых возле Вас было.

            -  Не смейтесь надо мной, Вы бы никогда об этом не узнали. Я знаю, что у Вас есть жена, дети, но теперь это не имеет никакого значения. Мы видимся, наверное, в последний раз. И я хочу, чтобы вы знали: я Вас никогда не забуду, я не смогу больше никого полюбить.

            -  Танюша, ты еще так молода, у тебя вся жизнь впереди. Закончится война, ты обязательно кого-нибудь полюбишь.

            -  Сереженька, миленький, я больше никого не полюблю.

            -  Нам надо расстаться. Уже смеркается, пора уходить.

            - Я Вас никогда не забуду.

            - Жди, может Бог даст, встретимся.

            -  Хорошо, что я здесь служил, тропинки кое-какие знаю. Мы с тобой болотами и выйдем к своим. Теперь приляг, от-Дохни чуть, путь предстоит долгий. Чуть стемнеет, пойдем. Документы надо закопать. У тебя есть что-нибудь из штатской ⁰Дежды?

            - Да откуда?

            -  Пошли, путь предстоит долгий, надо уходить, пока темно. 

            -  Какая тишина, даже на уши давит с непривычки. Как будто и войны нет.

            -  Пошли, останавливаться нельзя. Если остановимся, потом не подняться. Из последних сил надо идти.

            Конец августа. Пробираемя по болотам в сумерках, по ночам. Вода уже холодная. Внизу вода, сверху вода, не обсохнуть нигде. Ноги постоянно в холоде. Простудилась, застудила низ живота.

            В руках держу тонкий стволик березки. Вижу спину в форме и затылок в пилотке.

            -  Слышишь, как ветер шумит?

            -  Я очень замерзла. Какая вода ледяная, ноги мокрые. От холодной воды руки замерзли, ледяные, аж сводит. Ты знаешь, я что-то себя плохо чувствую, голова побаливает.

            -  У тебя никак жар, уж не заболела ли ты? Держись.

            - Я, наверное, простыла, не согреться...

            Сил нет идти. Ноги не чувствую. Не могу идти, ноги еле передвигаются (сапоги тяжелые). Все болячки вылезли.

            -  Оставь меня, добирайся один.

            -  Я тебя не брошу, мы дойдем вместе. Ты слышала, что комбриг приказал. Мы дойдем, мы обязательно дойдем... Что же мне с ней делать, она еле на ногах стоит...

            - Облокотись на меня.

            - Я сама пойду.

            -  Нам бы к деревеньке какой-нибудь выйти, я бы тебя там оставил, а обратно пойдем, ты как раз к этому времени и поправишься. Мы их далеко не пустим.

            -  Подожди меня здесь, я сейчас приду. Я вижу хутор, пойду посмотрю, кто в нем живет, жди меня...

            -  Пойдем быстрее.

            В домике на хуторе черные деревянные стены, белая печка.

            -  Я ее не дотащу, присмотрите за ней. Она без сознания. Девчонка - Вам ее будет легче спрятать: если что, за дочку сойдет. Мне ее не вывести. Одежду всю сжечь надо.

            -  Где ж я ей такого размера найду, у меня же все крупные, а эта как тростиночка тонкая. Кто же мне поверит, что это моя дочка?

            -  Мать, выручай, не дай погибнуть живой душе. Я с ней не доберусь до своих. Она выздоровеет, тебе помощницей будет.

            Л мы скоро вернемся, это ненадолго. У тебя хуторок маленький, когда тебя еще найдут, когда еще до тебя доберутся.

            -  Она же нашего языка не знает.

            -  Ну скажешь, что она глухонемая, просто немая или приехала к тебе в гости погостить.

            -  Что же ты меня уговариваешь, как девку, помоги мне ее перенести. Ладно, иди сам поешь. Я с ней разберусь как-нибудь, ничего, поставлю на ноги... Да на ней же одни кости да кожа остались, она же как подросток. У нее и женского ничего

            нет.

            Тетушка раздевает. Стыдно стало, прикрываюсь.

            -  Что ты тетки стыдишься? Почти без сознания, а все прикрывается. А сисечки-то какие маленькие, я такие первый раз вижу. У нас в деревне у девчонок и то больше. Как ее трясет, надо скорей на печку. Ничего, молоком отпоим... Ну давай ее на печь.

            Высокая температура, в забытьи. Приоткрываю глаза. Не могу говорить: горло заложило, болит, больно глотать, кашель замучил, слезы из глаз. Глаза затекли, ничего не вижу. Не могу наклониться, из носа течет.

            -  Пей тепленькое, полегчает. Я тебе травы напарила, выпей, станет легче.

            -  Нос болит, растерла.

            -  Ну вот, ты уже и поправляться стала.

            Осень 1943 г., 22 года.

            - Ах, ты еще и поешь. Руки вверх!

            Один с автоматом. Шапка серовато-черноватая, с высокой тульей и козырьком, как у полицаев. Галифе, сапоги, сюртук. Возник достаточно близко от меня, неожиданно.

            Схватил сзади, сильный испуг. Состояние, когда опускается все вниз от испуга.

            -  Попалась, красавица, мы за тобой долго охотились, не Уйдешь. Твоя песенка спета, отпелась пташка.

            Сердце замирает.

            -  Как же Вы меня напугали, я даже вздрогнула от неожиданности, аж сердце в пятки ушло. Вы ошиблись, я ходила за грибами, я просто заблудилась.

            -  Что ты здесь шатаешься по лесу, ты что не знаешь, что в лес ходить запрещено. Что ты тут делаешь?

            -  Гуляю. 

            -  Какие могут быть гуляния в лесу. Ты что не знаешь, что в лес запрещено ходить.

            - Что я говорю. Вы меня так напугали, что я не соображаю что говорю. Совсем растерялась, аж в жар бросило. Я заблудилась. Дядечка, что Вы, я же в лесу совсем дорог не знаю. Я и ходила только вдоль леса, и в лес никогда не заходила. Я и тропинок в лесу не знаю, никогда в лесу и дороги не смогу найти. Есть нечего в хате, хотела хоть грибов на опушке найти. А грибок за грибком - и заблудилась. Хорошо, что на Вас наткнулась,  хоть выведете меня. От страха зуб на зуб не попадает.

            -  Что ты трясешься вся как осиновый лист?

            - Я Вас боюсь, у Вас автомат.

            -  Что ты дурочкой прикидываешься, можно подумать, первый раз видишь.

            Разговор идет по-русски. Пытаюсь "скосить" под деревенскую, но у меня очень с трудом получается. Это вызывает дополнительное подозрение. Здесь не мой родной дом, но я ориентируюсь достаточно хорошо.

            Я даже не знаю, сколько я здесь нахожусь, от страха в голове все перемешалось. Боюсь, я очень боюсь. Господи, как же я,боюсь, как мне страшно. Как мне вынести все это. От испуга, от страха я не могу сосредоточиться, мысли разлетаются. Голова раскалывается от боли. Я не знаю, что мне делать, как же мне выдержать. Господи, помоги, дай мне силы выдержать пытки. Я даже сама с собой говорить стала. Мне нельзя говорить, мне надо молчать. Надо выбросить все из своей головы, все забыть. Я ничего не помню, я все должна забыть. Как же я боюсь, только бы выдержать.

            Находится в каком-то темном подвале, свет пробивается небольшой полосой из другого помещения, из маленького окошечка над дверью. Это не тюрьма, а просто используемое помещение.

            Чуть успокоилась, полусонное состояние.

            -  Не знаю, не помню... Вы мне совсем отбили память. Сидит обессиленная, голова болтается.

            Я мыслями далеко отсюда. Я отгоняю от себя эти мысли. Я должна молчать, они не должны от меня услышать ни слова. Я ничего не помню, я должна все забыть. Пытки не должны меня сломить. Забыть, все забыть. В голове ничего не должно быть. Я могу сломаться от боли, я могу не перенести боли. Я должна

            _се забыть так, чтобы, если бы захотела под пытками вспомнить, не могла бы вспомнить. Что если даже мое тело меня предаст, то мой разум не должен меня предать, что даже под воздействием этой боли я ничего не могла бы сказать.

            Забыть, забыть, все надо забыть, все, что я знала, все явки, все адреса, все имена и фамилии, лица. Я должна забыть все имена... Забыть... до головной боли.

            -  Воды, дайте воды, все пересохло во рту. Задыхаюсь.

            -  Остановись, она уже ничего не чувствует, она без сознания. Окатите ее водой. Солью посыпьте, пусть просолится, может быть, сговорчивей станет.

            Жжет, спина горит.

            - Теперь на спине долго спать не сможешь. Достаточно светлое пустое помещение, стены побеленные, на окнах решетки. Не очень маленькие лавки по периметру стен. Стол деревянный. Бьют на деревянной скамье, стоящей посередине комнаты, по спине плеткой, чуть ниже лопаток. Даже не привязывают, просто руки свисают, сил ни на что нет.

            -  Не знаю, не помню.

            -  Фу ты, черт, заладила одно и то же. Не девчонка, а дрянь. Возимся с ней, возимся, от нее ничего не добиться. Знаем, что связная, следили за ней, она уперлась и молчит. Только и слышим "не знаю, не помню". Крепкий орешек достался. В чем душа держится, боишься в азарт войти, чтоб не забить до смерти. Приходится постоянно сдерживать себя, чтоб под кнутом не померла. Чуть что, в обморок падает, работать невозможно. Прямо не знаю, кто кого пытает, то ли она меня, то ли я ее.

            -  Очнись, - трясут, - приди в себя.

            - Унесите ее отсюда, надоела она мне.

            До спины не дотронуться. Рубцы не проходят. Где я? Темно перед глазами, ничего не вижу, ничего не чувствую. Голову не поднять, не ощущаю свое тело.

            -  Не помню, не знаю...

            -  Она даже без сознания только это и повторяет. Все равно от нее больше ничего не добиться, надо с ней кончать скорей. В расход ее. Расстрелять.

            -  Вы же русские, вы же по советской земле ходили. Ненавижу, предатели, подонки, сволочи! Будьте вы прокляты за все

            те мучения, что вы принесли нашей земле. Стреляйте, что вы медлите!

            -  Ты посмотри на нее, ее на расстрел ведут, а она еще и ругается. В чем душа держится, еле на ногах стоит, а ругается как сапожник. Кипит вся от возмущения.

            -  Я смерти не боюсь. А как вы людям в глаза смотреть будете? Что вы будете делать, когда наши придут? Недолго вам осталось.

            - Девка не в себе. Черт, а не девка. Откуда у нее только силы берутся?

            -  Забыть бы их рожи.

            -  Кончай с ней скорей. Зажмурься, не гляди.

            Нет, я хочу, чтобы они меня на всю жизнь запомнили. Чтобы мои глаза всю оставшуюся жизнь им жить не давали спокойно, перед глазами их стояли.

            -  Рухнула, скосило.

            На деревенской подводе привезли три человека. В лес завезли, в кустарник, чтобы тело было кустами прикрыто. Лес елово-сосновый. Стрелял один, двое в телеге остались: один из них возница, второй оглядывается по сторонам, побаиваются. У того, который стрелял, по-немецки висит автомат на груди.

            Момент освобождения от тела.

            -  Меня нет, но я их сопровождаю. Они нормально выедут из леса.

            Две женщины в белых косынках, подвязанных под подбородком, с корзинами, лет около 30, достаточно крепкие.

            -   Грудь пробили навылет. Надо закопать.  Посмотри, на девчонке живого места нет. Давай закопаем быстрее, пока никого нет. Знать бы, как ее зовут, а то так безымянной и останется.           ₄

            -  И ты не боишься подходить?

            -  Ну нельзя же ее здесь так оставить, вон уже мух сколько налетело,

            -  Глаза закрой, прикрой лицо хотя бы платком. Юбку поправь, одерни.

            -  В деревню надо сходить за лопатами, иначе мы не справимся. Место не забудь. Пойдем скорей, нам еще назад возвращаться.

            -  Ты думаешь, они не вернутся?

            Сверху вижу мыс леса, вокруг поля. В середине леса кустарник - орешник. Пекло по прямой под левой грудью. И пытали и стреляли не сами немцы, а полицаи.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            За свое тело как-то стыдно, перекличка с насилием в Тауэре (случай из другой жизни). Здесь очень много страха перед болью, пытками. Тело мое очень боится боли, разум не должен предать, а Маргариту в XVII в. предал разум, здесь он должен отключиться и не дать никакой информации. Понимаю, что много людей связано со мной, вбиваю в голову, чтобы все забыть и их не выдать.

            После сцены расставания с комбригом вспомнила: представление о муже всегда было таким, что он должен быть постарше, спокойным таким, не вспыльчивым. Подсознательно именно к нему, комбригу, приравнивала образ будущего мужа. В этой жизни никого не, полюбила, а пошла, как он рекомен-'довал, за Лешей, щупленьким.

            В этой жизни стоило ногам охладиться, сразу заболевала. После проработки этого материала за время более двух лет ни разу не болела. Часто бывала сильная, пронизывающая боль в месте под грудью, куда пуля попала, или сильное покалывание в этой области. После слов полицая "Теперь на спине долго спать не сможешь" в этой жизни не могу спать на спине, люблю спать на животе, сколько пыталась на спине, не получалось.

            Очень пугалась, когда подходит кто-то сзади, сильно вздрагивала при этом. С детства боялась ходить'в лес, кустов боялась, так и казалось, что оттуда кто-то выскочит. Это было чертой моего характера, при неожиданности я терялась, не знала, что говорить, очень не любила такие ситуации. Там Таня сочиняет, что дорог в лесу не знает, она-то сочиняет, а я в этой жизни в лесу совсем не ориентировалась, куда идти, никогда не знала. Даже в городе плохо ориентировалась.

            Очень не люблю, когда игрушечным оружием в людей целятся, детям всегда делала замечания в подобной ситуации.

 

            Заметки историка:

            Действие разворачивается, вероятно, не на территории Белоруссии, а в пограничных с нею районах Смоленской области, где в августе 1941 г. проходили жестокие бои. Собственно из Белоруссии войска Красной армии к этому времени уже отступили.

            Воинская часть, в которой сражается Танюша, - вероятнее всего отдельная стрелковая бригада, быть может сформированная уже во время войны. В довоенное время бригад Красной армии на западной границе было всего две. Соответствуют звену бригады и звание ее командира - полковник; дивизиями ^в 1941 г. командовали еще в основном генералы.

            Достоверность сцены выхода из окружения подтверждаете-самой жизнью. Летом - осенью 1941 г. десятки тысяч бойцов и командиров Красной армии оказались в таком же положении как Танюша и ее провожатый, и многие из них, так и не суме выйти к своим, осели среди местного населения. Хутор, на ко тором остается больная девушка, вероятнее всего польский" хозяйка сетует на то, что Танюша не знает "их" языка, а из не русского населения в Смоленской области более всего про" живало поляков (30 000 по довоенной переписи).

            Сцена ареста и расстрела также не вызывает возражений В тылу германской армии собственно немецких войск было мало тем более в 1943 г., когда у рейха стала ощущаться острая нехватка в людях. Охраной тыловых объектов и поддержанием порядка занималась вспомогательная полиция (в просторечии -полицаи), вербовавшаяся из местных жителей. Типичное обмундирование полицаев вполне соответствует описанному. В полицию шли в основном убежденные враги Советской власти, и разговор с партизанами у них был короткий...

 

 3. Гибель капитана Иволгина в марте 1943 г. (Это рассказ еклира, написанный по материалам пройденной сессии.)

 0 марта 1943 года капитан Иволгин поднял солдат в атаку и с криком "Ура!" пошел в свой последний бой.

            Дело было провальное: из роты, которой он командовал, за девять дней боев в живых осталось чуть больше взвода. Получив приказ штурмом взять хорошо укрепленную высоту, Иволгин понял, что война для него закончена. Как бы ни сложилась судьба, смерть в бою он предпочитал трибуналу (и тому, что за ним последует), которым ему грозил полковник Васин. Вызвав его по связи и выслушав доклад обстановки и просьбу о подкреплении, полковник отдал приказ: "Взять высоту!" - а о том, что солдаты голодные и измотанные, он слышать не хотел: "Не возьмешь высоту - пойдешь под трибунал". Вот и весь разговор. Не то чтобы капитану первый раз угрожали трибуналом, но бои шли с переменным успехом, и полковнику надо будет как-то оправдаться.

            Высоту было не взять, это точно. Немцы давно готовились к обороне и хорошо укрепились на этой высотке. Глядя в бинокль, Иволгин насчитал четыре пулеметные точки, и, похоже, у фрицев были еще и минометы, так что без артподготовки соваться туда было нечего. Но выбора особого не было.

            Дружно, по команде, но без особой охоты (знали, на что идут) солдаты поднялись из окопов и, пригибаясь на бегу, с криком "Ура!" пошли в атаку. Немцы их ждали: едва первые солдаты пересекли невидимую полосу пристрелянной зоны, как разом ударили пулеметы, а чуть погодя заработали и минометы.

            С автоматом в руках Иволгин бежал в задних рядах солдат. Первым бежал в атаку политрук, первым же он и упал, скошенный пулеметной очередью, за ним стали падать и другие солдаты. Крича на бегу "Ура!", капитан думал об одном, чтобы шальная пуля или осколок от рвущихся вокруг мин избавили его от позора несправедливого трибунала. Долго ждать ему не пришлось: осколок от разорвавшейся по левую руку мины, пробив каску, ударил капитана в голову. Взрывная волна подхватила тело и бросила спиной на землю. Лежа на неуспевшей прогреться весенним солнцем земле, капитан Иволгин смотрел в голубое весеннее небо. Небо стало приближаться все быстрей и быстрей, потом обрушилось и растворилось в нем.

            Капитан ничего не чувствовал, лишь простор безбрежного неба наполнял его, отрешенно он смотрел сверху на поле боя, на свое распростертое на земле тело с автоматом в руках, на то, как горстка солдат подобралась к самым немецким окопам и как тугая пулеметная очередь косила его солдат. Немцы, увидев свое численное преимущество, пошли в контратаку, в коротком рукопашном бою одержали победу, добили раненых красноармейцев, а своих раненых и мертвых унесли в окопы. Солнце стремительно близилось к горизонту, и смотреть на остывающее поле боя не хотелось.

            Спустя вечность капитан очнулся оттого, что кто-то тряс его за шинель.

            -   Солдатик,   миленький,   ты  живой?   Господи,   крови-то сколько натекло! Потерпи, миленький, сейчас я тебя перевяжу.

            Иволгин медленно приходил в себя, ловкие руки бинтовали ему голову. Открыв глаза, капитан с трудом различил в наступивших сумерках склонившееся над ним лицо девушки.

            -  Больше нигде не ранен? Потерпи, миленький, сейчас я тебе воды дам.

            Холодное горлышко фляги прижалось к его губам, капитан с трудом сделал несколько маленьких глотков воды. После этого девушка осторожно подложила под его голову свою медицинскую сумку. Внезапно вернулась боль и воспоминания об атаке, не верилось, что он остался жив. Капитана начало знобить.

            Осторожно развернув и взяв сзади под руки, девушка потащила его в сторону молодого леса, что был немного дальше от того места, где капитан окопался со своими людьми перед штурмом высоты. Морщась от боли, Иволгин старался помочь как мог, зная, что девушке тяжело. Автомат свой не бросил, надеясь, что ему еще представится случай уложить парочку немцев.

            Добравшись до деревьев, они остановились передохнуть. Чуть погодя, отдышавшись и собравшись с силами, Иволгин спросил:

            -  Откуда ты взялась такая шустрая?

            -  Из медсанбата, откуда же еще? - улыбаясь, ответила девушка, радуясь, что солдат пришел в себя.

            - Что ты здесь делаешь, здесь же полно немцев?

            -  Тебя пришла искать, - ответила девушка. Иволгин не понял, шутит она или говорит серьезно.

            - А чего ж меня-то, мы разве знакомы?

            - А ты не помнишь? В сорок первом под Львовом мы с тобой танцевали в офицерском клубе. Я тебя как увидела неделю назад у медсанбата, так сразу узнала, ты еще с кем-то разговаривал, только вот подойти к тебе не смогла, тогда как раз раненых привезли, а потом вы уже ушли на передовую.

            Впервые за все это время капитан попытался разглядеть де-вушку. Худенькая, в стеганой телогрейке, из под шапки выбились короткие русые волосы, настолько светлые, что в наступающей темноте казалось, что они светятся. "Может быть, она серьезно пришла за мной?" - рассеянно подумал капитан и, посмотрев в сторону немцев, спросил:

            - А что с остальными?

            -  Немцы добили, сволочи.

            Иволгин почувствовал, как дрогнул ее голос.

            -  Ты один здесь живой остался. Помолчав, капитан сказал:

            -  Зря ты сюда пришла, умереть я хочу. Всех людей здесь положил, не простят мне этого.

            -  Не всех, многие вернулись. Я услышала, что ты убит, так сразу, как стемнело, сюда побежала, сама удивляюсь, как не побоялась.

            В небо взлетела осветительная ракета, со стороны немецких окопов послышалась приглушенная музыка: немецкие солдаты развлекали себя игрой на губной гармонике.

            -  Ну все, пошли, хватит здесь сидеть, - поднимаясь с колен, сказала девушка. - Того и гляди наткнемся на немецкую разведку.

            Вставать не хотелось.

            -  Оставь меня. Ты все равно не сможешь меня протащить через весь фронт.

            -  А через весь фронт и не надо, здесь медсанбат недалеко, за этим леском, потом через старые окопы - и мы пришли.

            Девушка стала поднимать капитана:

            -  Ну вставай же, немного уже осталось.

            -  Нет! Я хочу вернуться назад, хочу отомстить за всех!

            - Да вставай же, ты! Я не смогу тебя одна тащить! Держись за меня.

            Девушка перебросила его тяжелую руку себе через шею и, с трудом удерживая капитана на ногах, заплетающимся шагом повела его в сторону наших позиций. Иволгин старался не упасть, опираясь на ствол автомата.

            -  Брось автомат, тяжесть еще такую тащить:

            -  Нет, я еще перед смертью уложу несколько гадов.

            -  Да что ты все заладил про смерть! Думай о том, как выжить, а не как умереть. Брось автомат!

            -  Нет.

            -  Вот упрямец! - рассердилась девушка.

            Подумав о том, что эта хрупкая девушка, которую он и не помнил толком, пришла сюда, рискуя жизнью только для тою чтобы спасти его, Иволгину стало стыдно своей слабости.        '

            Так, спотыкаясь через каждый шаг, они дошли до другой стороны перелеска. Капитана бил озноб. Остановившись у молодых берез, что росли из одного корня, присели отдохнуть Сил у капитана уже не было, прислонив его спиной к стволу дерева, девушка села перед ним на колени. Похолодало, на небе высыпали звезды. Пахло весной, дымом. Иволгину вспомнилось детство, как жгли они с братом старую листву во дворе перед своим домом в Ленинграде, их квартира, всегда шумная, вспомнилась мама, вспомнил, что не успел написать ей письмо, и еще много чего, о чем человек вспоминает, когда жизнь покидает его.

            -  Уходить тебе надо, - тихо сказал Иволгин, с трудом переложив автомат на колени. - Умру я скоро, а тебе до своих еще добраться надо. Уходи, оставь меня здесь.

            -  Нет, миленький, мы еще на твоей свадьбе гулять будем.

            -  Да была у меня уже свадьба, и ребенок был. Погибли в блокаду.

            Сердце его защемило от боли.

            -  Недолго мне осталось, уходи.

            Иволгин закрыл глаза, чувствуя, как его тело сковывает холод.

            - Да, что же ты, миленький! - со слезами в голосе воскликнула девушка и обняла его за шею. Капитан, помедлив, тоже обнял ее слабеющей рукой и прошептал:

            -  Спасибо тебе.

            Через несколько секунд душа его выскользнула из тела и он со стороны увидел, как, обняв его тело, плакала девушка и потом, уже перестав плакать, сняв шапку, долго еще сидела около его тела. Изменившимся зрением Иволгин смотрел на девушку, на искаженные горем черты ее лица и такую нежность и благодарность к ней испытывал, что решил не покидать ее, пока не кончится война. Чтобы никакая случайность не оборвала юной жизни его неудачливой спасительницы -девушки, которая бросилась его спасать, когда все были уверены, что он уже мертв.

 

4. Жизнь Стаса Свидригайло с раннего детства до момента гибели при разминировании минного поля, 1924-1943 гг., Россия (8 сессий). 4 год. То, что сейчас называется Западной Белоруссией, на границе с Западной Украиной.

            Я мальчик шести лет, в домотканой рубашке, подпоясанной веревкой. Волосы стриженные под горшок. Довольно смышленый. Станислав, а зовут меня Тась, Стасик - там так не принято. Вичка, например, укороченное от Марички.

            Большая-большая семья. Мать, довольно много детишек. Чисто одет, но очень бедно. Бедность глобальная. Мягкий, журчащий язык, в отношениях такая же мягкость.

            Летом мы живем в лесу, на ягодах. Нас так и зовут - ягодники. Живем мы в доме типа землянки, скат крыши почти вровень с землей. Бревна большие, такое жилище называют ямой. Крыша соломенная, старая, ее откуда-то приволокли и поставили над этой ямой. Это жилье летнее, другого жилья здесь нет никакого. Рядом что-то типа овражка, весной тут бывает сыро. Ниже этого места речка. Детям разрешается ходить на ручеек (мы зовем его речкой), но купаться не разрешается. Из леса к этому дому ведет песчаная дорога. Мы тут одни живем, только дети и мамка. Это что-то типа лагеря. Мы в лесу, чтобы не умереть с голоду.

            Из детей я старший. Еще у меня есть сестренка, ей пять, Янко, ему четыре, еще двое погодков, три и два года, и грудной. Как-то их густо. Заставляют за ними приглядывать. Приглядываем друг за другом, но обязательств перед другими, которые бы тяготили, у меня нет. Откуда такие дети малые? Да собраны мы. Мы совсем чужие между собой. Я здесь корней не чувствую. Откуда я здесь взялся, я не знаю, и спросить мне не у кого. Родственных связей нет. Один я, сиротинушка. Мальчика в любой семье примут, вырастят - это будущий работник, лишним ртом не назовут, это как подарок.

            Женщина, которая заменяет мне, а сейчас нам всем мать, "мамка" мы ее все так и зовем, достаточно молодая, ей лет 35. Ее зовут Ядвига. Она привыкла к такой жизни. Она добрая. Кто-то из детей ее. Мы не скучаем по родителям, целый день завей хвост веревкой носимся по лесу, ягоды, грибы собираем. Кормят нас только вечером баландой, а днем промышляем сами. Ни в городе, ни в поселке выжить сейчас невозможно, голод, кругом разруха. А мы не истощенные, хорошие, справные дети. Многие в это время живут в землянках. Болот нет. За нас бояться некому. Разгар лета. Летнее время - нам радость. Где же зима? Зимы видеть не хочется. Босыми ногами по снегу ■ приятного мало.

            Костер на улице, черный, большой, прокопченный котелок. Мы сидим и смотрим, как что-то варится в котелке. Бульканье варежки. Варежка - это то, что варится. Я совершенно счастлив, что могу палочкой ковыряться в костре как старший из всех. Мы все ждем, когда будет готово варево. Котел висит высоко, чтобы не подгорел, доходит. Ассоциативно со словом "доходит" всплывают заголовки газет. 17 февраля 1923 года -что-то куда-то доходит. Не знаю, где я видел эти газеты.

            К нам приехала телега, из нее торчит солома. Пожилой мужчина снимает с нее еще двух детей. Этот старик привез нам хлеб. Хлеб знаю только черный, о белом понятия нет.

            Старик ведет к костру одного. Мальчишечка совсем маленький, еле ходит, в одной рубашонке. Начинает плакать и прижимается к штанине старика. Но мы всегда всем рады, я его взял, тискаю, а он еще выдирается. Я его пытаюсь удержать. Я не знаю, как к нему обратиться, не знаю его имени, чтобы его успокоить. Нашей мамки рядом нету, она разговаривает с тем человеком, что приехал. И отпустить я его не могу, потому что рядом костер. Сажаю его к себе на колени, даю в руку липовый прутик и ковыряю его рукой в костре. Ребенок этим заинтересовался и успокоился.

            - А как тебя звать? - обращаюсь я к маленькому. А он так гордо отвечает:

            -  Тео.. Теодор.

            Он называет себя очень смешно - без штанов, в лесу - Теодор. Старшего зовут Дебуш, он венгр.

            -  А как он к вам попал, где вы его взяли? - спрашивает мамка.

            -  Аист принес, - смеется дед, - забрали у цыган (здесь их называют молдованами).

            Почему наши берут детей, впору самим отдавать, не знаю. Меня тоже подобрали. Мне здесь неплохо.

            -  Сейчас будет готово.

            Мы голодные всегда. Это ритуал, никаких поползновений, никто не лезет в костер. Нарушителю старший даст подзатыльник. Затрещины бывают, но крайне редко, все чинно сидят у костра, как взрослые. Дисциплина соблюдается.

            Сегодня будет хлеб, нам привезли две круглые буханки, сегодня будет каша. (Я в этой жизни никогда не пробовала то, что мы ели там.) Сегодня у нас... я не знаю, как это называется, меня не было, когда заваливали крупу. В котле что-то аппетитно булькает. Тарелки у нас алюминиевые, плоские, не миски, считаются глубокими, но еды туда мало влезает. Они

            горячие, когда их на колени ставишь. У них довольно широкий бортик. Алюминиевые ложки очень большие. Одна тарелка на явоих. Мы с кем-то на двоих хлебаем. Деда оставляют с нами

            поесть.

            - Ты поешь с нами?

            -  Благодарствуйте.

            У меня легкое неудовольствие, что меньше достанется. И не достанется вылизывать котелок, это как добавка. Как щенки наедаемся. После еды все чинные, важные, даже не шалим.

            Мы достаточно чистые, потому что речка рядом. Одежку стираем, раскладывая на камнях, камнем бьем, потом полощем в ручье. Рубахи полощем часто. Потом они сохнут. Мне старшему приходится отполаскивать за самого младшего, но мамка помогает. Дети причесанные, не чумазые, не зашелудивленные. Босые. Мы живем здесь вольно, мы довольны. Тут вольно, а там, где мы живем осенью и зимой, там не вольно. Инспектор тоже доволен.

            -  Смотри, как они на воздухе оживились.

            Зимой у нас всех землистый цвет лица: голодно. Я плохо вижу: возможно, от рахита (потом зрение станет нормальным). А сейчас, летом, на людей похожи. Травы много, ягоды, грибы. Земляника уже отошла, мы отъелись на ней. Грибы еще не пошли, когда пойдут, сюда приедут все. Им сейчас приходится работать очень тяжело, они работают на пана. Мы на его земле оказались, теперь обязаны батрачить на него, чтобы он нас не выгнал. Зимой мы живем вместе, несколько домов. Это не типично для этих мест, тут живут хуторами. Мы не местные, пришлые, кочуем артелью. Эта общность чувствуется во всем. Мы не совсем чужаки, уже ассимилировались, но согнаны были со своей земли, когда объявился ее прежний хозяин. Так и мыкаемся. Ощущение полной бесправности, мы здесь никто, я тоже здесь никто. Спасает взаимопомощь. Нет разделения на твое-мое, все общее. Лес - и в лесу все общее, грибы, ягоды Для всех.

            Брошенное имение. Ходить туда не разрешается: могут вернуться хозяева. Чужое.

            - Я не пойду туда.

            -  Пойдем, - мальчик зовет меня.

            Мы часто ходим мимо. Все ближе и ближе каждый раз подходим. Сегодня мы подошли совсем близко, рассматриваем ворота...

            ■ Сюда выходит дядька, я видел.

            Идут разговоры о священнослужителях. Он мне называет место, куда выходит дядька. Я не могу это слово запомнить, не могу его произнести. У него опыт, он знает. От этого я устал Когда начинаю много думать, начинает подташнивать, появляется неприятное чувство, связанное с похоронами моей матери. Я был очень маленький и маму не помню. Нет чувства которое бывает к родителям, не присутствует оно.

            Мы стоим перед воротами. Железные ворота ярко-синего цвета - низ сплошной, а верх типа решетки - йа одной нижней петле болтаются. Собор красного цвета, на взгорочке. Для нас он очень большой и высокий - костел. Стоим, смотрим. Креста нет, что-то типа маленького шпиля. Лето короткое, мы можем не успеть туда залезть, надо торопиться. Еще с месячишко, а потом нужно будет возвращаться. Надо бороться со страхом, чтобы туда залезть. Жутко, но интересно.

            У этого места (замка) есть хозяин, барон. Но пока он еще не вернулся. Через это место прокатывалась революция. Дом стоит брошенный, но занимать его никто не занимает, знают, что хозяин рано или поздно вернется. Наши детские разговоры, мы мечтаем клад найти и наесться, пряник купить, мы и не знаем, что это такое, хлеб-то и то по великим праздникам. Топчемся в храме, а религиозности нет.

            -  Боженька есть на небесах, - шепчет пухленький мальчик, - боженька накажет.

            -  Боженька не накажет, он на небесах, откуда он знает, что мы сюда залезли.

            Сумрак. Мы в заброшенном домовом храме, по-местному молельне, при баронском замке. Стою слева у колонны. На полу валяются перекореженные створки и прутья. Неожиданный шум, это взлетела птица, я остановился как вкопанный, поднял голову и застыл, увидев на фоне стрельчатых окон ангелочка с длинной трубой. Труба очень длинная и тонкая, с широким раструбом на конце. Жуткий конгломерат из рыцарства (тевтоны) и сельской реальности, ничего общего с этим не имеющей. Под ногами большие белые плиты. Что-то ищем. Нас трое, соседский мальчуган лет пяти и Янко, мой братишка четырех лет, он с нами увязался.

            В другой раз я уже один и, конечно, мне страшно. Запустевшее все, разрушенное. Эта фигура ангелочка среди этого хаоса... Я стою как вкопанный, я не могу отсюда уйти. От страха парализовало ноги, я не могу двигаться. Валяются гербы,

            „то-то типа щитов - разрушенный, искореженный металл. Сползаю на пол и засыпаю от страха. Боль в спине, где она упирается в какую-то железку.

            Хозяин - пан, литовский шляхтич Витольд, он родовитый. Я видел его только один раз. Такой молодцеватый, в сапогах, штаны фисташковые, широкий кушак-пояс, белая рубашка, сверху кафтанчик приталенный, собран сзади на талии, без пуговиц. В шляпе и с нагайкой. К нему обращались: "Ясный пан". У меня недоумение, месяц бывает ясный, а тут пан. У него усищи такие, смахивает на кота. Вылез из кареты (так называют здесь двуколку, у которой может подниматься верх), запряженной одной лощадью. Что-то кричит, мы его с трудом понимаем, потому что у него другой язык. Его раздражает, что его плохо понимают.

            Все наши должны ходить на барщину, обрабатывать его поля, сеять, убирать. Жнут всегда семьями, лен трепать тоже входит в обязанность. Заняты очень много, работают с утра до вечера, совершенно кабальные условия. Пахоты своей нет, выдается плохое прошлогоднее зерно из старых панских запасов. Деньгами расчета нет. Всего три деревянных дома, они наши, выкуплены в складчину. Домики среди пахоты построены, от поля отгорожены елками, они рубленые, можно разобрать и перенести в другое место. Детей припрятывают, сколько лишних ртов, могут и согнать. От этого нам будет хуже. Если уходить, это проблема. Есть у нас одна общая лошадь, но этого мало для перевозки. С паном не задираемся. В лес не ходим здесь, можно заработать неприятности. Всего семей пять. Здесь все перемешалось, кто чей - непонятно.

            Уже осень, из лагеря съехали. Стены, обитые досками, взрослых нету. Тот же пожилой дед с нами читает сказки, грамотой занимается по священному писанию. В костеле не моя вера, ихняя. Писание есть одно на всех. Дед показывает нам буквочки, но голову нам не задуряет. У него есть очки. А мы жмемся, очень зябко. На мне что-то типа армячишка, чем-то перепоясан. Холодновато.

            Зима малоснежная, слякотно. Печек не вижу, зимой очень холодно. Холодно, но это не мороз. Детишки сидят дома, там не дует.

            Потом, когда всех наших с этой земли согнали, меня пану отдали на конюшню, на подсобные работы. При хозяине с

            голоду не умрешь. Я здесь никто, местное население мне чужое. Дом, в котором живу, хороший, чистенький. На кузне:

            -  Тась, принеси, ты проворнее... У меня не крестьянская закваска.

            В стране военное положение, армию нужно содержать. Все напряженнее, непонятнее. При военном положении зерно отбиралось в пользу оккупационной армии. Мне тогда было лет тринадцать-четырнадцать. Они, оккупанты, приехали один раз за зерном. Как дань собирают военные какие-то. Мы с ребятами прилетели смотреть. Пан дает им, они какую-то бумагу привезли, что он должен армии. Немцы? Тоже приходили и отнимали фураж.

            -  Нам нужен только фураж, - говорил, смеясь, немец. Фураж - это сено, а зерном кормят только людей.

            Я довольно мордастенький. Хотя знаем, что военное положение, на быте это никак не отразилось.

            Ярмарка. Мне интересно на ярмарке. Я уже бывал в этом городе и в соборе. В собор могу зайти, все идут, и я иду, мне хоть непонятно, но интересно. Стою в костеле, кепку мну, глазею на обшитые деревом столбы. Играет орган.

            Потом пана от налогов освободили. А в 38-м пан куда-то делся. Теперь можно и в город. Населению все равно, кто правит, так как ничего не изменилось, а только налоги увеличились. Это все до советского наступления.

            И да пришла Советская власть! 9 год, присоединили. Все стало общим, народным. Мне делать здесь больше нечего. Местным землю отдали. Теперь в городе Советская власть, мне хочется в город. Я бывал в этом городе еще при пане, на ярмарках, мы возили панские подводы с зерном, я их сопровождал. Есть тяга к знаниям. Грамоту я знаю, занятия были, читать и писать умею, это норма. У пана и библиотека была, через стекла я смотрел и думал: вот бы почитать, вот бы научиться. Теперь ощущение, что свершается где-то рядом что-то грандиозное. Хоть живем в глубинке, сожаление, что это без твоего участия происходит. А в город хочется потому, что больше перспектив. Хотелось еще до присоединения, когда был оккупационный режим. Четкое разделение на два мира - то, что было, и то, что пришло. Хочу быть в этом мире, который пришел! Чувство соединения, частица большого, все вместе.

            Тетка моя родная. Как я их нашел? Фамилию я сохранил, и имя мое настоящее. Меня нашел муж тетки, дядька.

            Лето 1939 года.

            Мне очень хочется в город, я намыкался, пришел в город на работу наниматься. Брожу по городу. Сейчас я хотел бы на завод сталелитейный, я это дело знаю, я с кузницей знаком. Но завод это как мечта. Я шманаюсь по городу, ищу работу.

            Ощущение легкого шока... человек, который ко мне обратился, оказывается моим дядькой. Человек этот - моя судьба.

            Я просто гуляю по улицам, мне навстречу идет группа мужчин, одетых в пиджаки, явно не местные. Один из них обращается ко мне с вопросом, где завод, а я о нем-то и мечтаю.

            Я их пошел провожать и увязался за ними на завод. Глаза квадратные. Узнаю, что они представители Житомирского завода, на этом заводе собираются открывать свой филиал. Индустриальный район, уголь, кокс, недалеко от разработок, сталелитейный завод... Приехали посмотреть этот завод, откроют новый цех. Они такие степенные, улыбчивые, довольные. Один из них, самый улыбчивый, мне очень нравится. Он тоже ко мне присматривается, я ему, видно, понравился.

            Я провожаю их на завод, оживленно что-то .рассказываю. Я такой крепенький, и мне нравится эта гурьба. Пока идем, они расспрашивают:

            -  Что, нравится? А у нас еще лучше будет. Вот мы здесь развернемся, реконструкция будет. А вообще чем ты занят?

            - Да я... Я ищу работу, хочу в город податься.

            - А что, ты хотел бы работать на заводе?

            У меня захватило дух! Я даже на завод и не смел пойти.

            - Я мечтаю, я готов!

            Я готов землю грызть. Завод!

            - А что ты делать умеешь?

            -  А я на кузнице был. (Отец был кузнецом, от него и природная любовь к металлу.) Когда я был на конюшне, там подковывали лошадей, я был при лошадях, при подводах, сопровождал их в город. Был то, что называется, на подхвате. Потом ^в кузне тоже на подхвате. Лошадей у пана было достаточно много, их надо было подковывать.

            -  Так тебя можно к металлу приставить?

            - Да, это мне легко с металлом.

            -  Как у тебя с жильем? " Да я не местный.

            -  Нас тоже будут расквартировывать, может, и жить будем вместе?

 

            Я ему чем-то нравлюсь. Сейчас они уезжают, и поэтому он берет у меня адрес на заметочку.

            -  Мы планируем скоро приехать и зимой уже начнем работать. Может быть, раньше. Тебя как звать-то, как тебя найти?

            -  Стасом.

            - Хорошее имя Стае. Фамилия?

            -  Свидригайло, - отвечаю.

            -  Как-как?

            Он высказывает сомнения по поводу имени. Я сразу как-то напрягся, аж жарко стало, как будто он меня во яжи уличил Страх какой-то появился.  Имя у меня правильное, сохранено.

            - Я не вру.

            Улыбчивый на меня удивленно смотрит, подозрительно и с интересом, он что-то соображает. Задает вопросы, что я, где я. (Сейчас я плачу от умиления, там я был очень взволнован.)

            -  Ты вообще-то местный? А где твои родители?

            - Да я сирота, родителей не помню.

            - А из каких ты будешь?

            -  Вообще-то я русский. Меня подобрали чужие люди. Родителей не помню, у чужих лет с двух.

            -  Подожди...

            Его зовут его товарищи.

            -  Вы, ребята, идите, а мне здесь потолковать надо. Давай присядем. Ты с какого года?

            -  Да вроде бы с 18-го, точно я и не знаю. Метрики не сохранилось.

            -  Ну-ка расскажи поподробнее.

            - А вам на что?

            -  Видишь ли, какая штука получается. У супружницы моей была родная сестра, замуж вышла в эти края, не совсем, правда, в эти... И связи с ней никакой не было. Связь в 17-м прервалась, когда границы закрыли. Он в сельской местности жил, там легче было жить, она туда и вышла. Известия были, что ждет, а потом, что мальчик родился, Стасом назвали.

            -  Мать я совсем не помню, она умерла первой. Говорят, отец кузнецом был, очень быстро спился от тоски. Я был тогда совсем маленьким. Чужие люди пригрели, мыкались мы.  С восьми лет я здесь, как пан наших выгнал.

            Сестра моей матери с мужем (именно его я встретил случайно на улице) остались в Житомире. А отец увез мать туда, что потом оказалось за границей. Революция их разлучила.

            -  Ну надо же, столько лет никаких вестей. И фамилия та же, и по времени совпадает. Понимаешь, если это твоя фамилия...

            -  Меня воспитывали чужие, но Стасом звали и фамилию охранили. Говорили, что отец совсем спился после маминой

            смерти. Те, кто меня приютили, земледелием промышляли. Им залко меня стало, забрали с собой. "Что у пьяницы делать?" -говорила мамка. Отец меня им как бы продал. Они раньше сеяли, а потом хозяин объявился, их и согнали. Когда их с земли согнали, отца уже не было в живых. Русский ребенок, они тоже русские были, держались вместе несколько семей, жили как коммуной. Я это уже помню, как мы мыкались. Летом жили в яме, а зимой было холодно. Потом пан их прогнал, а меня пристроили к дому, сначала на конюшню, а потом я на кузнице пристроился.

            -  Да вроде все сходится. Я вот думаю, что, ежели с семьей переберусь, будем жить вместе. Вот твоя тетка будет рада.

            У них с теткой детей нет, а я вот тут, как гриб, вырос.

            -  Получить такого племяшку, да еще с металлом!

            Сейчас осень, мы ходим еще раздетые. Они должны вот-вот переехать. Тетка тоже на этом заводе будет работать, они вместе и приедут.

            Позже я очень буду любить дядьку Федю, тетку не очень, я ее уважаю, ну как можно к женщине относиться. Это он меня нашел, как белый гриб. И это чувство благодарности присутствует, несмотря ни на что. Нашел своих неожиданно и пока еще неправдоподобно. Мне стыдно от такого счастья. Какое счастье привалило! Слезу прошибает.

            -  Мы столько искали - и никакой надежды, - говорит тетка Маня при встрече, по-деревенски всплакнув.

            -  Конечно, будешь жить у нас.

            Устроился. Я ученик, у меня получается. Дядька начинает меня потихонечку двигать. Конечно, к плавке меня близко не подпускают.

            -  Запорешь.

            Тяжести таскаю, учеником на фрезерном станке. Он такого холодного цвета и отливает синим. 9, мне 21 год, 21 в январе - день рождения.

            Лето 1940 г.

            Поднимаюсь по широкой лестнице несколько этажей большого дома. Два больших окна. Меня слегка заносит, я чего-то такой счастливый. Все хорошо у меня, все удачно. Совсем усталости не чувствую. Дверь обита коленкором. Вхожу в общую квартиру со скрипучими полами и темным коридором. Я не

            могу никак привыкнуть к этим высоким потолкам. Когда идешь по коридору, кажется, что идешь по темному лесу. Страшно в лесу, какие-то детские воспоминания. Состояние легкой эйфории, а здесь тихо, темно, мне это неприятно. Стучу, прохожу. За окном виден собор, типа кирхи или костела, башенки желтого цвета.

            Тетка сидит за столом растрепанная, заплаканная.

            - Что случилось?

            -  Ничего.

            -  Как это ничего?

            Я пришел с вечерней смены. Плюшевая скатерть темно-коричневая, с чернильным пятнышком. Она сидит как-то в растерянности, я тоже недоумеваю, никогда ее такой не видел.

            -  Заболел кто или умер? .    - Нет.

            - А дядька где?

            Она ничего сказать не может, прямо заледенела в ответ.

            -  Да что такое, что ж с тобой? Ты на себя не похожа. Ты что, заболела?

            - Да, заболела, - вялым, тихим голосом.

            -  Так пойди, приляг.

            - Да, надо прилечь.

            - Ложись, отдохни, ты сосни чуть-чуть. Может, поешь, тебе принести чего-нибудь?

            -  Нет.

            Комната общая. У нее железная кровать за занавеской, легла, отвернулась. Она действительно в ступоре.

            -  Ты хоть сказать-то можешь, что случилось?

            -  Нет, - глухим голосом. Я ее накрываю.

            -  Сделай одолжение, не трогай меня, оставь меня в покое. Я никогда в таком состоянии ее не видел.  Подвижная,

            улыбчивая тетка, полноватая, крепенькая. Темно-каштановые волосы уложены на затылке в пучок. Она не из слабеньких, боевая и на заводе, и ничего не говорит.

            -  Найди чего-нибудь.

            Пошманался по шкафам, нашел кусок черного хлеба. Пошел на кухню искать. Хорошая луковица. Возиться мне непривычно. А, обойдусь.

            -  Тетя Стива, плесни мне из чайничка кипяточку.

            Не хочется пока никому ничего рассказывать. Взял кружку, зеленая, отбитенькая, горячая. На скатерть ставить не хочется, поставил на коленку.

            - А ну его, завтра. Чего в темноте, еще разольешь.

            -  Пусть поспит.

            Кровать с серебристыми набалдашничками, некрашеная. Помечтать бы о светлом радостном будущем что ли. Чем заняться? Спать рано. Надо не шуметь. Мечтательно смотрю в окошко. Сине-зеленые сумерки, яркая лампочка, кафедраль¹ ный собор, звездочка над ним. А в комнате зажигать-то свет не хочется. На табуретку наткнулся, громыхнул. Тетка ничего не слышит. Керосиновая лампа типа летучей мыши, в ней нет керосина. Открываю дверь в коридор, там свет какой-никакой, чтобы постель постелить.

            -  Надо ложиться спать, утром все станет нормально. Ложусь на диванчик, даже своей кровати нет. Пивом пахнет.

            На следующее утро встаю. Вижу свои мужские ноги до колен, средней волосатости.

            -  Ты что, не спала? - подхожу к тетке на цыпочках. Она лежит в той же позе, не спит, в одну точку смотрит.

            -  Ты есть будешь?

            -  Нет.

            - А вставать будешь?

            - Нет.

            - Ну полежи.

            Что же делать? Ситуация не изменилась.

            -  Ну ты как, може, врача найти?

            -  Нет, не надо, - глухой голос. - Иди, на работу опоздаешь, а я полежу. Мастеру скажешь, что я приболела, приду потом, попозже.

            У меня недоумение, как это приболела, как это можно на работу не пойти. Какое право ты имеешь приболеть? Живая -значит должна работать. С дисциплиной строговато, что же я скажу...

            -  Как это потом? Да тебя же уволят.

            -  Пускай.

            У меня еще больше недоумения. Про себя думаю, что она с Ума сошла, что надо врача. Больше не пристаю к ней. Мысленно мечусь, что делать, у кого спрашивать. Я не знаю, что делать. Чувство ответственности навалилось, усталость, страх. Жуткое состояние эйфории со страхом животным, паническим. Когда я один, конечно, мне страшно. Воспоминания детства, состояние, когда эта фигура среди хаоса. Ангелочек -тоже ребенок, на резном столбике с трубой.

            Я открываю дверь к соседке. Тут темно в коридоре.

            -  Ты чего?

            Выходит пожилая женщина, глаза круглые.

            -  Да у меня, тетя Маруся, тетка Маня заболела, с ней что-то не так.

            -  С теткой Марусей, не может быть.

            -  Мне на смену идти, а тут со вчерашнего с ней что-то не то.

            -  Что значит "что-то не то"?

            -  Не знаю, как легла, так и лежит, с вечера глаз не сомкнула.

            - Да ты что, може, в медпункт явиться?

            - Да она даже встать не может. Может быть, врача?

            -  Ступай на завод, я разберусь. Ты что мечешься?

            - А сказать-то что?

            -  Ступай скорее, опоздаешь, мы разберемся.

            Мне сразу хорошо, не надо на себя ответственность брать.

            - Да я пошел.

            Тороплюсь, потому что опаздываю. На проходной сообщаю, должны доложить. Спокоен, что доложат, не уволят. А я несусь в сталелитейный цех. Я тороплюсь, мне надо переодеться. Но я уже на территории завода, опоздания не было.

            Я не понимаю, что происходит. Она малость не в себе, на вопросы не отвечает, ничего не говорит. Неуютно мне становится, и дядьки тоже нету. Это нормально, может быть, на заводе. У меня не возникает желания его искать. Опять какая-то тайна. Опять нас настигает наше прошлое. Дядьки уже нет несколько дней. Ну что же с дядькой случилось?

            Его вызывали в Житомир разбираться. Он едет по делам, а там какие-то сложности. Уехал и не вернулся. Когда уезжал, то не было у него никаких опасений, а у нее чувства опасности. Я привык тетку видеть деловой, энергичной, а тут она не в себе, все время плачет.

            -  Все будет нормально, я думаю, долго не задержат.

            Что-то у нее во взгляде есть такое.!, безнадежное. Инкриминировали... по всей видимости, загребли его, замели. Он уехал, пропал, и его не ищут. Нелегально доползли какие-то слухи. Ей потихоньку сказали, что он не вернется, но она никому ничего не может сказать, даже мне, если это ей сказали тайно. Не может это произнести... арестовали. А я не понимаю, что происходит. Ей сказали: "Не надейся", - а я этого ничего не знаю. Поделиться-то мне не с кем. Явно не простуда, что-то не так. Она какая-то странная, не поймешь, чего с ней происходит, но от этого всего становится неприятно, тревожно. С теткой такого никогда не бывало. Она уже не плачет, _Но ничего и не говорит. Отчужденность тут первый раз за то  время  я здесь. Вопросов никто не задает, вопроса и в глазах нет. Кошмар. Хочется, чтобы все было хорошо.

            Его ни за что, за какие-то связи... Он был кристальным человеком, он даже не мог завести эти связи. Молчаливое чувство вины, напряжение. Нет слов "враг народа", но разговоры гаснут при моем приближении. Я могу навредить... Не я ли виноват, не моя ли это вина? Ну какая может быть моя вина? Но мое появление - это чудо, а ему оно стоило жизни... Но ощущение, что не я виноват. Знаю, не было моей вины. Но чувство вины все равно присутствует. За что дядьку? Горькое ощущение игр, что это статистика, должны выявить, столько-то и выявили. Но чтобы все это было правдоподобно...

            Кроме дядьки, из тех, кто с ним приехал, исчезло еще четыре человека. Вина, вино... Эпизод с вином. Я где-то попробовал вина, дядька стоит надо мной сумрачно. Я виноват, я чувствую, как мне стыдно! Не я ли и здесь виноват?

            Да, была моя вина, производственная. Виноват, сильно виноват, даже сердце защемило. Я был в литейном рабочим. Заболел тот, кто отвечал за плавку. Доверили мне, а я не справился, знаний не хватило. Запорол. Там я был рабочим, это почетно, а теперь перевели меня в ученики, кто-то за мной еще и наблюдать будет. Понизили. Там сталь лить, а здесь станки. Мне очень стыдно, меня ругают, как школьника, а мне 22.

            -  Ты запорол металл, в такое время каждый грамм металла на счету, - отчитывает меня дядька.

            Я стоять не могу, сижу у стола, обидно. Чего орать, когда его можно в переплавку. Да все правильно сделал, а вот что зима, не учел, что в цехе очень холодно было. Температура должна быть определенной, а когда он льется, то остывает. Я его выпустил при температуре, которая положена, не учел я мороза этого, что трубы перемерзли, не столько холодные трубы, а то, что помещение большое, ветер гуляет по цеху, зима. В кузнице-то маленькие детали. А здесь металл застыл, не дошел До отливки. Не додержал я. А металл-то в принципе получился хороший, меня холод подвел, трубы перемерзли. Я холод и не люблю. Я все делал правильно!

            - Я же не знал, что должно быть выше! Я выдержал температуру.

            - Ты что, не мог подождать? Тебе впервые доверили дело, а ты не справился.

            Ему так дико горько за меня, что я не учел остывание.

            Ну как же я не учел? Буквально трех градусов не дотянул Первая льется, застывает, а следующая льется в отливку. Пробки получаются, их надо разбивать. А у меня он весь застыл в трубах... желобами они называются. Теперь это все надо ковырять. Напортачил! Это очень серьезный промах.

            -  Откуда мне знать?

            -  Тогда не надо браться. А я за тебя поручился.

            Вот откуда чувство вины, не я ли виноват в его гибели ведь он за меня поручался. От чувства вины болит все тело -шея, плечи, голова, очень болит спина - сидел понуро.

            -  Наказали... перевели... тебя бы заставить обработать.

            -  Чугун не обрабатывается, чего свистишь.

            Таскаю ящики, в них чугунные чушки, тяжелые, заразы. Ящик обычный, деревянный, а неподъемный, хоть чушки только в ряд лежат. Хочется побольше наложить, но и это каря-чишь. Болванки таскать обидно.

            На меня кто-то, что я виноват. На что я:

            -  Виноват, исправлюсь!    Мне никак не могут простить мою оплошность, меня все время ею попрекают.

            -  Чего орешь? Сами бы попробовали.

            Долгое неведение, в это время я ничего толком не знал. Мне говорит Серега:

            -  Знаешь, ты должен зайти к самому.

            Сам - это Самойлов. Его даже по имени-отчеству не называют.

            -  Меня?                                     '

            - Да, тебя.

            -  Когда?

            - Желательно бы сегодня.

            -  Когда просил?

            Если бы сам Иисус Христос сошел, я бы не так удивился. Сам партсекретарь завода!

            - А ты не знаешь, зачем?

            -  Не знаю, но, если хочешь, провожу до двери. Мне все равно к секретарше надо. Нам по пути, можем пойти вместе.

            -  Это другое дело.

            И сам завод, и руководящие не местные. Нестыковки реальности. Два совершенно разных мира. Здесь все такое социалистическое, а там - мягкое, аморфное. Эти два мира не стыкуются. Тот мир реальнее, там живые люди, а здесь железная дисциплина. Вахтер смотрит пристально, через очки. В форме,

            езда на фуражке. Знает как облупленных, а каждый раз пристально смотрит документы.

            Не каждый день вызывают. Иду. Я не знаю, что меня там ^трт Пух захватывает. Серега знает - зачем, он бригадир, и он партийный. Я хочу сказать: Не боюсь , - а сердце отвечает: "Боишься".

            Секретарша. Типа длинного зала. Ждут посетители. Убранство больно роскошное, старинная добротность, не из собора ли. Это помещение соборных служб. Эта кирха - часть завода. Культовое сооружение, которое по назначению не использовалось, кому-то это может быть и обидно.

            Стою, готовлюсь войти, голова опущена. Кепочка в руках мнется. В сапогах. Серега мне подмигивает, посмеивается.

            - Товарищ Свидригайло, не робейте, Вас ждут, - это секретарша.  Серега к ней наклоняется, перешептываются. У нее печатная машинка типа "ремингтона".

            Дубовая филенчатая дверь еле открывается. Там сумрак, портьеры каскадом закрыты. Двух окон явно мало, хотя день достаточно светлый. Коленочки подкашиваются.

            Большущий портрет Сталина. Очень неудачный портрет, видно огромные сапоги, упираешься в них взглядом. Рука на груди. Позади голландская изразцовая печь, на ней кругленькая белая заслонка. Дубовый резной шкаф в стиле кабинета, но не очень гармонирует. Стекла толстые. Фаянсовый телефон. Помещение присутственное. Он смотрится здесь, но это не им создано. Я топчусь у двери, смотрю на сапоги. Под ногами мягко. Паркетные полы. А как по этим коврам топать? Ватные ноги. Смутно вижу, что там за столом они чем-то заняты. Он сосредоточенно что-то пишет.

            Не описаться бы от страха. Занят ведь... начальство сидит, как подойти. Невмоготу мне здесь.

            - Товарищ Свидригайло.

            Для меня это звучит... в таком кабинете...

            -  Вы просили, чтобы я зашел.

            - Да, я вызвал, я давно хотел поговорить с Вами.

            Он вылез из-за стола, обходит его, навстречу идет. Стол дубовый, огромный. Дубовая обшивка очень красивая, шикарный ДУб. Зеленое сукно стола прибито железными гвоздиками, рамка получается. Чернильница типа хрустальной. Лампа с зеленым абажуром. Окна у меня за спиной, свет со спины. Он выдвигается на меня. Страх, как будто не сам ли портрет на тебя Двигается. Там теряешься, что бы тебе ни говорили.

            -  Проходите ближе.

            Я ищу, куда же он меня посадит, пока что не сажает.

            -  Вы ведь у нас комсомолец. -Да.

            -  Вот мне и хотелось с Вами поговорить.

            Это второй этаж, окна большие упираются прямо в пол Сверху вид. Он меня держит около окна, на свету. К окну разворачивает.

            -  Вы ведь у нас работаете в третьем цехе? -Да.

            -  Цех ведь большой. У нас много комсомольцев. Мы решили порекомендовать Вам создать молодежную бригаду,  куда войдут комсомольцы. Как Вы считаете?

            - Да, здорово, мы хотели...

            -  Идя навстречу пожеланиям трудящихся. Только вот я хотел с Вами посоветоваться, кому оказать доверие.

            -  Но у нас много достойных, вот...

            Я называю троих, двух ребят и одну девицу. Обсуждаем их кандидатуры.

            Да... конечно... Возражений с его стороны не идет.

            -  А Вы так хорошо ориентируетесь в делах бригады, я бы рекомендовал Вас.

            Эффект произведен, я это пережевываю, мнусь.

            - Я... мне... оправдаю... да, это... но у меня есть "но"... Я не могу вымолвить перед товарищем Самойловым.

            -  Но я должен сказать о том, о чем я никогда...

            -  Вот как раз об этом я и позвал Вас побеседовать. Вы ведь не знаете, где товарищ Соснов.

            -  Об этом я и хотел сказать, что я не знаю.

            -  Мы-то знаем. Прискорбно, но я тебе должен сообщить. Он оказался не нашим человеком. Мы имеем все сведения.

            Господи, какие слова страшные. Жуткое состояние лили-путика. У меня просто ужас. Я это впервые слышу, даже предположений не было, это даже не обсуждают.

            -  И как же я могу.

            -  Вы не в ответе. Но мы верим, мы доверяем, мы считаем, что Вы как раз можете, что Вы справитесь, что Вы снимете позор со своей Семьи.  Он не оправдал, а Вы оправдаете. Вы должны знать, оправдать.

            Я пытаюсь что-то спросить, велика ли его вина. Словами я это спросить не могу.

            - Да, он оказался виновен, но к Вам это не имеет никакого отношения. Я не хочу тебя с ним отождествлять, тем более что ты приемный. Ты - совсем другое дело. Ты не можешь отвечать за него. Это даже не твой отец.

            - А как мне к ней относиться? Слова даже не произносятся.

            -  Какая директива будет по отношению к ней? - картинный жест. - С женщинами Советская власть не воюет. Мы все должны быть в ответе.

            -  Как же она-то? Она не замешана.

            -  Если бы была замешана, уже бы разобрались, - смысл такой, - она пыталась заменить Вам мать... а Вы оправдаете... кто-то должен снять пятно... ты приемный.

            Спесь, апломб. И это "мы решили, мы доверяем..." (Я и Иосиф Виссарионович.) Верит, что он проводит правильную линию партии. Все время держит на ногах. Состояние полуобморочное.

            - Так Вы согласны?

            - Я... я... оправдаю.

            Секретарь завода - такая личность недосягаемая, даже директор завода такой власти не имеет. Как все это обставляет даже стратегически. Он оставляет меня у окна, сам садится за стол.

            - Так я могу рекомендовать?

            - Я оправдаю.

            Ухожу из кабинета под его пристальным взглядом.

            Я стараюсь оправдать доверие и днем и ночью. Совершенно дикое состояние. Человек будет преданным до мозга костей в таком состоянии. Его можно вызвать, и он ничего не может сокрыть. Время-то предвоенное. Нужен глаз да глаз, но об этом речи не идет. Я готов землю копытом рыть, мы рьяные комсомольцы. Чтобы от прошлого откреститься, я готов на многое, чтобы меня считали за своего. Потому что трудно быть нигде.

            Витязь перед камнем васнецовский. Это иллюстрация книжки, она меня поражает. Крупный текст на русском языке. Я сижу за круглым столом, листаю книжку "Былины", рассматриваю картинки с раскрытым ртом, ее дали посмотреть.

            -  Ну что, насмотрелся?

            -  Сталь на копыте хорошая.

            Мой ответ - ответ специалиста. Я люблю сказки. Я просто потрясен, но не могу признаться, что мне нравится книжка.

            Это тетка меня спрашивает. Уже года полтора, как нет Дядьки.

            -  Совсем я замучилась.

            - Чего ты причитаешь?

            -  Ты молодой, тебе не понять, а я жить устала. 

            Она поглядывает на фотографию мужа. Она не старая женщина, ей лет сорок пять, здоровая, но в ней чувствуется надлом.

            - Да что ты, нам ли сейчас не жить.

            Первое время я ее на "Вы" называл, а сейчас вырос, позволяю на "ты". Мне ее жалко, она не понимает, что все так хорошо, все так замечательно.

            - Живи да радуйся.

            - Да мы свое уже отрадовались.

            -  Ты это брось, такие разговоры.

            Это связано с дядей. Она больше от стыда болеет, ей стыдно людям на глаза показываться.

            Гипертрофированное состояние - энтузиазм масс. Население серое, аморфное, поэтому хочется радости, красок, светлого будущего, во имя которого работаем, работаем. А то, что было раньше, от этого хочется откреститься, отказаться и забыть, с прошлым расквитаться, вот я и пытаюсь. Такое доверие должен оправдать, я должен включаться, должен устраивать соревнование (все это искренне). Вот как бы он поступил на моем месте, лично товарищ Сталин. Два года этой новой жизни. Такая перспектива!

            Июнь 1941 г.

            Безалаберность полная. Граница рядом, а у нас никакого предчувствия, идеалисты. Настоящей, реальной информации и нет. Двойственность какая-то, часть говорит - завтра война, а другая часть - на нас они не сунутся. Все это как игра, серьезного отношения нет. Нам в голову не приходит, что на нас могут напасть.

            Цех большой, общий, работает больше года, производство налажено. Набирают комсомольцев, все знают: на трубный же завод. Работаю уже в военном переоборудованном цеху. Небольшая комсомольская бригада отпочковалась от большой бригады. Сборка запалов к минам. Очень уж она родная, кре-пежка. (Связано с минными взрывателями, почему я их и знал, потом пригодилось.) Женщин мало. Все комсомольцы, партийные, идейные. Прямо гайдаровское производство, для победы над фашистами. Мы - гвардия, которая на заводе выросла. История с дядькой не пристала. Приемный я, что такое приемный в девятнадцать лет.

            - Скучно мы живем.

           

            Чувство ответственности поддавливает мне на плечи. Гордый весь из себя, я - рабочий, меня несмотря ни на что поставили бригадиром, бригадир в военном цеху обязывает. Меня растят, поощряют. Планы реконструкции завода. Социалистическое представление ажиотажное. Как мы все переделаем, расширим! Появляется идея соревнования между бригадами, я рьяно берусь, комсомолец, вожак. Соревновались мы по любому поводу. Наша задача - увеличить производительность, рационализаторские предложения, не допускать брак. Энтузиазм масс. Наше дело правое, мы победим. Наша Родина должна быть непобедимой. Мы гордимся своим вкладом в мировой прогресс. Родина зовет вставать в ряды бойцов. Мы увлеченные, это очень весело. Лозунги, призывы - каждый час должен сходить трактор. Эйфория - свет, гудки. Игры, вполне советские игры: слабо - не слабо, вот вы - вот мы. Нам нравилось быть умными, непобедимыми... молодые, растущие. Ощущаю подъем всей страны, планы, пятилетки. Гордость завода, рабочая гордость, мы гордимся, но оборудование старое, дореволюционное. Надо учиться, кадры, повышать темпы. Прекрасное завтра!

            Нагнетается ажиотаж. Соревнование надо подготовить, техническое обоснование. Как это мы не сможем? Мы сможем. Праздники встречаю трудовыми буднями. От нас отмахивается начальник цеха.

            -  Отстаньте, не приставайте, мне не до вас. Вы все мне надоели, все время у меня что-нибудь просите, не то время, не до вас.

            -  Ну ладно, мы завтра все равно тебя достанем. Никуда не денется, все равно разрешит.

            -  Ребята, будьте начеку, - говорит нам мастер, когда мы выходим с работы. - У нас, сами знаете, не игрушки делаем.

            Он нас призывает к бдительности, а мы посмеиваемся:

            - Ладно, потом поговорим.

            Мы в хорошем настроении. У нас идея фикс по поводу соревнования, что все равно его достанем. Обосновать технически...

            Отдадим все силы пролетариата, рабочего класса, все силы... должны наращивать... Дома я почти не бываю, вечерняя Школа. Девушки у меня нет. Тетка работает в другом цехе, вольная городская окраина.

            -  Ты бы отдохнул.

            Пришел домой, перекусываю, в библиотеку ухожу, книжками обложился в читальне. Штамп житомирской библиотеки. Целый день сижу, ничего не понимаю, образования не хватает. Сомневаюсь, успею ли. Я должен успеть организовать к понедельнику. Одержимы рационализаторскими предложениями. Погружен в технические справочники, хотя мне очень сложно в этом разобраться. Ничего не получается, так обидно. Я должен все знать, во все вникать. Ну ни хрена я в чертежах не понимаю. Все же надо обосновать технически. Какой бешеный темп, хочется отдохнуть. Суета, у кого-то я что-то спрашиваю, к кому-то пристаю. Юбилей завода, создается трудовой энтузиазм, все снуют. Все деловые, всем не до меня. Голова идет кругом. Оборонный цех, они что, не понимают. Никто не хочет помочь, а я сам в науках не силен, мне самому не разобраться.

            Должны помочь старшие товарищи, старшие товарищи все знают... и лично товарищ Сталин. Портреты во всех видах, в гимнастерке, в плаще. Модно писать лично товарищу Сталину, отчет держать, как я лично достиг таких результатов. Говорит товарищ Сталин... рапортуем... досрочно, не щадить сил ради Родины, ради тов. Сталина. Наш вождь... спасибо лично... Вождь и защитник всех обездоленных, закабаленных народов. Не позволим фашистским отпрыскам хозяйничать в Европе! Плакаты - братья-венгры... Он за нас сидел в тюрьмах, в ссылках, как же мы можем обмануть доверие (у меня еще на четыре часа этих лозунгов). Кстати, Ленин совершенно не в чести. Не поддаваться на провокации врагов, клевета на Советскую власть и лично товарища Сталина... Бороться, это в тебе буржуазные отголоски...

            Надо пойти спросить у ребят, они будущие инженеры. Умные товарищи, портфельчики с двумя замочками, институт, с рейсшинами они носятся. Чувство обиды, мы - оборонное предприятие, но беспокоимся, а вы тут не беспокоитесь. Кому ваши мозги нужны.

            Общежитие. Сутолока тут, непонятно все. Мне не до кого, в своих идеях. Народ тут постарше меня. Жду Серегу, а его нет. Настырный, дитя времени.

            -  Ну сколько его ждать-то, сколько же его ждать можно? Так много материала, я сам в этом разобраться не могу.

            - А что же ты все сразу-то, тоже мне, корифей. Мне это слово незнакомо, обиделся.

            -  Ты чего обзываешься?

            - Да это, наоборот, вроде гения.

            -  Вы умные, а я, по сравнению с вами, дурак.

            - Да ты только кипятишься, как дурак, а так нормально. Ты его   наверное, не дождешься, шел бы домой, или давай ложиться спать, завтра рано вставать.

            -  Ну я тогда пойду. Входит Серега.

            -  Ты чего здесь торчишь?

            - А ты-то где запропастился?

            - Тебе все расскажи. С чем пришел? Виктор:

            -  Ребята, вы бы обсуждали свои дела в коридорчике, спать

            хочется.

            Выкатываемся в коридор, уже часов двенадцать.

            - У меня ничего не получается, я запутался.

            - Чего пасуешь?

            -  Эх, я к тебе, как к другу, а ты...

            -  Мы с тобой соревноваться хотели.

            - А с кем же мне соревноваться, не с теткой Манькой же. Тетка - это для меня вчерашний день, от нее уже отмежевался, мы уже сами.

            - А зря ты, она женщина умная.

            -  Она как-то сильно изменилась после дядьки Федьки. Мне хочется в общежитие, со всеми, и тетку бросить одну

            не хочется. Тетка Маня - деловая женщина, была в передовых. Сейчас у меня какое-то чувство: раз глаз не поднимает, то в чем-то виновата.

            - Давай о деле.

            -  Соревнование соревнованием, а дело общее.

            -  Интересно у тебя получается, мы как заговорщики. Соревноваться надо честно.

            - А что я, по-твоему, не честный?

            -  Ну понимаешь, ведь, как бы тебе сказать, мы ж хотим всей бригадой соревноваться, кто лучше способен, а тут получается, что мы с тобой договариваемся.

            - А я считал, что мы друзья.

            - Да если мы затеваем это дело, должно быть по-честному. Ты что-то ищешь, придумываешь и предлагаешь со всеми ребятами, и мы тоже, и сравним, у кого лучше. Я сейчас тебе расскажу, ну сам посуди, какое же это соревнование.

            - Так что же, дружба врозь? А как же надо?

            -  Что-то мы здесь напортачим, и получится, что ребят зря заведем.

            -  Как это зря, ты что говоришь-то?

            - Давай повременим, разберемся.

            -  Ну как же, вроде уже начали.

            -  Ну и что, тебе бы все быстрее. Ты пойми, если я тебе все разобъяснять буду, то это уже не соревнование, а это уже вроде как учеба. Ты же не стал бы с Марией Дмитриевной (пожилая учительница) соревноваться.

            -  Ну это ж совсем другое дело.

            -  Ну куда ты так гонишь?

            -  Тебе хорошо, - я обиделся, досада, - зря я тебя ждал.

            И в ухо надуло, у окна стояли, прохладный, сырой ветер.

            - Да погоди ты.

            - Да ладно.

            -  Оставляем тему открытой, мы еще завтра с тобой в перерыв обсудим.

            -  Буду я еще с тобой говорить, тоже мне умный нашелся. Зря я ждал, целый день потерял. Зря сидел в библиотеке, какой я дурак.

            Злой отправляюсь.

            -  Что случилось?

            -  Ничего.

            -  Поужинай.

            -  Не хочу.

            -  Что, неприятности?

            -  Не все ли тебе равно?

            - Да ты вроде никогда не грубил.

            -  Просплюсь.

            - Утром рано на работу вставать. Очень обиженный ложусь спать.

            Тетка утром будит:

            -  Вставай быстро, опаздываешь.

            -  Ох ты, чуть не проспал.

            Утро субботы. Утром мы заступаем, сутки работаем, скользящий график. Я вскакиваю, бегу на завод. Настроение паршивое, не поел, со всеми переругался, не хочу ни с кем здороваться.

            На завод прилетел. Обычно у проходной народа больше, а сейчас мало. Просто очень опаздываю. Несусь. С дисциплиной строго, испугался, за одну минуту до начала через проходную пронесся. Успел! К фрезерному станку. Стружка. Станок крошечный. Вставляешь штучку, она крутится, делает бороздку.

            Соревнование соревнованием, а дело делом. В обед я никуда не иду, настроение плохое, ни с кем разговаривать не хочу. Тоже мне старший товарищ - о Сереге.

            -  Пошли обедать.

            - Я не хочу, идите.

            - Ты чего не в духе, с теткой поругался? Ну как знаешь. Сережка подходит.

            -  Пошли обедать.

            Я стою к нему спиной, не отвечаю, так это резко деталь в ящик бросил.

            -  Не швыряй, заусенцы будут.

            - А шел бы ты, мешаются тут.

            - А зря ты так. После смены не уходи, поговорить надо.

            -  Счас, поговорить надо, не о чем нам говорить. Проработал детали, со злости много.  Сверху блестящие,

            втулка получается, по бокам выемочки, как арочки. Вставляется туда... Хорошая сталь, деталь интересная. Станок, масло, винт кручу. Грязный, конечно, злой как собака, целый день проработал, но не очень хорошее качество.

            Всю ночь проработали нормально, как-то уже об этом не думаешь.

            Подходит Серега, поднимает деталь.

            -  Смотри, что делаешь, металл ни при чем, нечего зло вымещать.

            Я злой, пытаюсь возражать.

            -  Много.

            -  За такое "много" по шапке можно схлопотать.

            -  Ну ни одну ж не запорол.

            -  А сам не видишь, что делаешь. Горячий, остынь. Когда остынешь, придешь, поговорим.

            -  Не дождешься.

            -  Стопори станок и разберись, проверь все детали.

            - Да нет там брака.

            - Давай посмотрим.

            -  Не буду.

            -  Ты соображаешь, что ты говоришь? Иди да погуляй с часочек, я пока проверю. Ты сегодня без обеда и норму ты уже сделал.

            -  Никуда я не пойду.

            Раздосадованный, домой тоже идти не хочется, там нагрубил.

            -  Посиди рядом.

            Это приемщик. Думаю на Серегу: "Донес!" - злой как собака.

            Сел рядышком, смотрит болваночки.

            -  Молодец, все в порядке, только у двух заусенчики, надо Доработать.

            - Я ж не мог запороть. Резьба точная, я токарь высшего разряда. Норму сделал, можно и уйти, но мне не по себе, расстроенный, понимаю, что не прав, но гордость, обида. Подойти /   первому не хочется. Досадно, состояние несчастности.

            Следующая ночь с субботы на воскресенье. Часа в три меркнуть свет стал, горят лампы в полнакала, станки не могут работать. Напряжение падает, свет отключается. Цех большой, народа мало, что-то происходит, и непонятно - что. Ощущение чего-то надвигающегося, состояние тревожное. Слоняюсь по цеху, полутемень. Уйти не уйдешь. Сбиваемся в кучку, кто-то произносит:

            - Война.

            Это все и началось... Прямо раз - и все. Все мгновенно изменилось, и ничего сделать уже нельзя.

            . Лето, раннее солнечное утро, приходит другая смена, нас выгоняют, потому что мы с ночи. Уходим, ничего непонятно. Я и домой не захожу, нет смысла идти, тетка Маня в дневную смену. Возбужденность, разговоры, мы тыкаемся. Метание в течение дня. На завод?.. Смена только на следующее утро, там делать нечего.

            В городе паника. Техника входит. Полная растерянность, ужас. Никто не понимает, что происходит. Они заняли город очень быстро, через несколько часов. Пришли и заняли. Выстрелов практически не было. Такая дичь, та легкость, с которой... такая безответственность. Они не с нами воюют, с нами они не будут воевать, у нас же договор с ними. Недоумение, неожиданность.

            Я вижу какую-то серую, однообразную массу, не антагонистическую мне. Слышу стук молотков, сбивают вывески и вешают другие. Знамена вывешиваются. Впечатление, что это как будто восстановление старого, польского режима, как союзные войска, реставрация. Серые шинели и пилоточки. Все так перепуталось, совсем непонятно, кого принимать за своих. Население сначала приняло, что это свое, знакомое. Но что враг вступил... Что происходит? Состояние, как пьяный от ужаса, недоумения, с недосыпа.

            Утром началось, а вечером уже стояли немцы, подошли во второй колонне.

            Я на площади перед заводом. Две башенки кирхи. Территория завода оцеплена, разгоняют народ, туда уже не пускают. Эсэсовцы охраняют завод, как литые, стоят лицом к заводу,

            спиной к населению. Автоматы висят. Цепи две окружения. В касках. Золотой блеск блях - какие-то широкие нагрудные знаки, большие. Рассмотреть не получается. К немцам нет чувства, как к фашистам. Сапоги черные, начищенные до блеска высокие. Меня больше всего удивляют сапоги, толстые, мощные, кованые. Прямо ух ты! Стратегический объект, а заняли его быстро. Фантастика, он что, не охранялся этот завод? Никто ничего не понимает. Распоряжений на случай войны никаких. Все это неправдоподобно, не похоже на правду. Техника влезла в город спокойно. Бомбежки не было. И в голову не приходило, что можно так легко взять город. Как гром среди ясного неба. Утром объявили, а к вечеру город занят. Я боком-боком и ухожу.

            Полная неразбериха, по темноте домой. Гвардейская, 14 -домашний адрес. Света нет. В комнату я даже не захожу. Тетка:

            -  Уходи, завод уже окружен, накрыли. Всех, кого можно, отлавливают. Уходи из города.

            - А как Вы?

            -  Отбрешусь, скажу, что ты не появлялся.

            Надеваю замасленную телогрейку. Дает что-то типа мешка. Пересмотрел и все лишнее выкинул, чтобы за сельского сойти, чтобы не засветиться. У меня никаких документов, документы остались на проходной.

            В течение ночи пробираюсь из города в направлении юго-востока, там проще. Пустота, темнота. Патриотические чувства зашевелились, комсомолец. Очень рьяно выбираюсь. Не буду сидеть на этом заводе, не буду на гадов работать. Почему не эвакуировали филиал завода? Надо выходить, выбираться отсюда. Взорвать нельзя, там наши, все уже здорово охраняется.

            Пора предрассветная. Отходят от стены. В дождевых накидках, бляхи. Один в серой шинели, перепоясан ремнем. Кто они?

            -  Предъявите документы.

            - У меня нет.

            - У тебя что, нет документов?

            - А откуда ж они? Шел в город, а тут вы.

            - А ты не врешь? Надо проверить.

            Дыхание перехватывает, шарахается сердце. Это страх, почему-то он гнездится у меня в сердце. Средневековье напомнило, когда можно было закрыть город и никого не выпускать. 1 орода-гильдии, растущий Мюнхен,  например. 

            Они проверяют, но у меня документов нет, пропуск без фотографии на заводе остался.

            -  Ты откуда?

            -  Возвращаюсь...

            - Откуда ты возвращаешься?

            Их трое. Разговор ведет один, его форма мне знакома, а двух других не знакома, по всей видимости, это немецкая.

            -  Возвращаюсь к мамке в деревню. Я хотел бы выйти из города.

            -  Без документов?

            - Что я их с собой ношу?

            -  Приказано никого из города не выпускать до получения документов. Действительно только то, что выдано новой властью. Мы не можем тебя выпустить. Никому не разрешено покидать город. Что ты делал в городе?

            Лихорадочно думаю, что говорить, растерянность. Если я скажу, кто я, заставят на себя работать.

            -  Просто шел, я и не знал, что нельзя.

            -  Пошли со мной.

            - Далече идти-то?

            -  Здесь недалеко.

            - Это куда еще?

            -  Ладно, хватит дурака-то валять, пошли, с тобой разберутся, таких, как ты, много.

            - Да что вы, я тороплюсь.

            Какой-то он апатичный для захватчика, "наш человек". Ведут. Подворотня, которая закрывается на железную решетку. Нас собирают.

            -  Потом с вами будут разбираться. Если документы были бы, отпустили бы.

            Ну да, с моими документами далеко не уйдешь, шиш бы отпустили. Ночь на исходе. Кто же думал, что здесь... Понять бы, что здесь происходит, ничего непонятно, тревожно.

            -  Отойдите в эту колонну.

            Отбирают только мужчин молодого возраста, работоспособных. Народ незнакомый.

            Парня молодого вижу, кепка, воротничок навыпуск и пиджак.

            -  Серега, я тебе очень обрадовался.

            -  Нашел время, братец, никаких имен.

            -  Ничего не скажу.

            -  А на заводе под автоматами цеха, там саботаж не устроишь. Там разговор короткий.

            Он быстро сориентировался.

            Здесь удостоверяют личность. Я не могу свою фамилию назвать. На заводе пропускная система, списки, адреса есть. С завода никого не выпускают. Сергей из деревни, выдал меня за своего родственника, который недавно умер там. Данные про-'веряются, архивы остались.

            -  Да что вы, какой завод? Да я к своим, в деревню... да, сельский.

            Все начисто забыть.

            - Это где - покажите по карте.

            - Я не могу себе это представить.

            - Тебя что, в школе не учили?

            -  А я, у меня по географии была тройка. Что пристали, я же сказал, не знаю. Откуда мне знать... А я не помню...

            Господи, как я устал, все время приходится дурака валять.

            -  Когда же, наконец, это кончится.

            - Для тебя скоро, может быть, скорее, чем ты думаешь. Дуло на тебя наставлено.

            Чем я вообще думаю? А я ничем не думаю. Травка, облачка, птичка, веточка. Так во что-нибудь вопьешься, чтобы ни о чем не думать. Если б знали бы вы, облачка, какую услугу оказываете.

            Мы молодые, сильные, нас отбирают на сельскохозяйственные работы.

            Песчаная дорога. Группа небольшая. Сопровождает шесть автоматчиков и седьмой с собакой. Нас гонят по дороге в западном направлении босыми. У них крупная овчарка, чтобы ее не били ботинками, нас заставили разуться. С собакой им легче, она кусает за запястья, за щиколотки. Хватает и дергает. Боевая собака - овчарка. Не разрешают разговаривать. Кто-то пытался бежать, но был расстрелян автоматчиками.

            Останавливают. Высокая г-образная виселица, на ней голое женское тело. Трупный запах появляется, у человеческого тела сладковатый запах. Они нас посадили напротив виселицы на обочине. На это невозможно смотреть, не могу голову поднять. Издалека вижу очертания, а рассматривать не могу.

            -  Не могу смотреть.

            -  А ты смотри, запоминай. Придет время, расквитаемся, -мне Серега, - квитаться придется за каждого.

            -  Гляди лучше по сторонам, да повнимательнее. Местность пустынная, ровная, лесочек вдалеке, небольшие

            перелесочки.

            -  Что, жалко? Посмотри, что за вид, что за прелесть, - это их старший.

            -  Кто смелый, кто снимет?

            -  Только сунься, пристрелю.

            -  Встать!

            Нас в амбаре держат. Переговариваемся:

            -  Не эвакуировали, а теперь выкручивайся, как хочешь.

            -  Затянули.

            Разговоры были давно, что надо бы эвакуировать, хотя бы этот военный цех.

            -  На что надеялись? Раздражение, только командовали.

            - Дело надо было делать.

            -  Без приказа нельзя.

            - А этот цех не пойми что делает, штучки-дрючки, - смеется. - Дураку понятно, что это военный цех. Цех номер три, считается, что все засекречено, какие там к ядрене-фене секреты, когда одна треть города работает на этом заводе. Было распоряжение, что на случай надо уничтожить. Надо было демонтировать станки, чтобы не достались. Гарнизона нет, подъезд хороший, железнодорожная ветка прямо на завод. Сам городишко небольшой, наверное, надеялись... Бомбежки не было. Уж все это очень быстро, они заняли марш-броском. Стратегический объект, постарались быстро, чтобы население не расползлось.

            Узнаю от Сергея, что нашего начальника цеха расстреляли в тот же день тут же в цеху, потому что он отказался. Надоели, особенно собака.

            - У нас две ноги, чтобы смыться.

            -   Там места будут  совсем незнакомые.  Этих-то,  может быть, и обманешь, а от собаки далеко не убежишь.

            -  Собаку надо извести.

            - А как ее изведешь, ее на поводке ведут. Большой красивый пес, черная овчарка.

            -  Куда-нибудь погулять бы его пустить по своим собачьим нуждам, кобель на цепи засиделся.

            - А у собак нужд... только людей драть умеют.

            -  Ну инстинкт должен быть, так мы его разбудим. Как же нам избавиться от собаки?

            Утро следующего дня. Выходим посмеиваясь.

            -  Бог услышит.

            - Да, на Бога надейся, а сам не плошай.

            Выгоняют по одному, проверяя, связаны ли наши руки. Нас гонят дальше.

            Мы ему помогли в деревне. Жупень - название деревни. Собачка ушла. Немцы злы.   .

            -  Наши сучки знают дело. Когда-нибудь мы жупенским сукам памятник поставим, - посмеиваемся.

            Вокруг нас человек шесть, на которых можно положиться _По взгляду. Руки развязаны, связаны декоративно-морскими узлами, дерни за веревочку - дверца-то и... Но не всех, там видно будет.

            -  Если бежать, то сейчас, пока их мало.

            - А что будет потом?

            - А кто ж знает? Если пробовать, так сейчас, а то Ганс кобеля поймает, а потом уже может ничего и не быть.

            Ненавижу, такой протест против всего, что здесь происходит, крушить хочется.

            - Ушел-таки, надо уйти как можно дальше.

            Сережу ведь они забили, подстрелили и забили прикладом. Я убежал один из партии. Несусь.

            -  Серегу убили, жалко, вдвоем бы было сподручней. Хочется спать, надо отдохнуть. Ой, некогда, надо идти на восток. Не могли же они далеко пройти. Они должны остановиться, из-под них можно уйти. Я устал, ради чего все это, все равно сдохну. Не сдохнешь, если не будешь ныть. Идти на восток. А где он, восток? Куда иду, не знаю. Солнца ни хрена не видно. Это только в книгах писать, ориентироваться по солнцу, оно и не встает иногда. Кружишь по лесу, кружишь. Не знаешь, где свои... уж лучше бы в колонне все вместе. Вместе и гибнуть веселей. Ну и вернулся бы к Сереге. Эта твоя свобода-то оплачена такой ценой. Что же зря? Вот что мной двигает, не зря же его пристрелили. Не хочется об этом вспоминать, это уменьшает силы, терзания сейчас ни к чему. Надо идти на восток. Они не могут так далеко зайти. Были уже такие, пытались, но леса эти знаменитые, на них уже подавились однажды, в 1812. И этим будет же оказано сопротивление. Ведь так. Так, да не так. На Западной Украине их встречали цветами, фашистов-то. И у нас была часть людей, которые ждали, но Для большинства это было неожиданно. Чужие они.

            Я стараюсь выйти к бывшей границе, там должны остановить. Это тут мы не ждали, там-то гарнизоны готовились. Там и армия, остановят. Должны остановить. Не могут они катить-

            ся без сопротивления. Где-то должна быть действующая армия Не может так быть, такая огромная страна. За это время сориентироваться можно, собраться с силами. Там ждали, там армия, там свои. Надо выходить к своим, потому что этих погонят на запад. Только бы выйти из леса к своим. Можно выйти Только бы выбраться до холодов. Как медленно я иду. Ноги ничего не чувствуют. Какой кошмар, ноги, я иду слишком медленно. Я иду, но и они идут. Расстояние, которое я должен пройти, все увеличивается. Придется еще очень много пройти. Лес не кончается. Немцы двигаются только по дорогам, а по лесу боятся. Иногда выхожу к дороге, по которой идут немецкие войска, техника.

            Дорога проселочная. Дороги хорошие - это Белоруссия. Я выглядываю из-за камня. Открытая местность, "газик", немцы. Они совершенно спокойно идут, идут закрытые машины, колонна автомашин. Близко к дороге держаться опасно, иногда они лес прочесывают. Чувство страха, желание поскорее отсюда выбраться. Неужели они зашли так далеко. Мне тяжело ориентироваться, я даже не знаю, где я.

            Жарко. Похоже, у меня жар. Надо идти не останавливаясь. Я еще на территории, которая была у Польши. Они ее отбили. Хочется уйти на свою территорию, там где наши. Идти как можно быстрее, не останавливаясь, обходя жилье. Я заблудился, меня сносит севернее. Если идти южнее, там местность безлесная, приходится брать севернее. Заблудился, шел не на восток, а на север, хотя ориентируюсь, по солнцу иду на восток.

            Голодаю. Одни ягоды, костра зажечь нечем, грибы сырыми не очень поешь. Как хорошо, что ягод много, черника в основном, да и голубика, но ее много-то не съешь, от нее пьянеешь. Какие-то корешки съедобные, иногда попадается можжевельник, и хвоя в ход идет, особенно если попадается лиственница, кисленькая, щавель. Легкая диспепсия и, конечно, легкое обезвоживание, губы сохнут. От того холеного мальчика не осталось ничего, меня даже трудно узнать. Меня, даже если бы кто-нибудь из знакомых встретил, не узнал бы. Ломишься как лось через этот лес, от всего шарахаешься. Какая сила гонит? Просто нужно идти на восток. Попутчик нужен, надо как-то сориентироваться.

            Темные леса. Звереешь в этом лесу, вздрагиваешь от каждого звука, особенно когда ветка хрустнет. Болотистые места, труднопроходимый.  Этой землей никто не занимается, бес-1 крайние леса, топи, болота. По такому лесу идти очень тяжело.1 Благо, что есть телогреечка, иначе замерз бы ночью. Комары.| Два месяца, идешь как в бреду, легкий звон в ушах, кружится

            голова, легкость в теле, которая бывает от голода, - сильно измененное состояние сознания.

            Идти на восток не останавливаясь. А жилье не попадается, только разрушенные хутора, но они на проезжей дороге. Но сколько так можно идти? Это рано или поздно должно кончиться. Как только наступит зима, это кончится естественным путем. Дожди. По болотам шлепаешь, вечно мокрые ноги, обкручены корой с березы. Давно бы стер, если бы не кусок коры, который их предохраняет. Я чувствую тело до колен, вниз смотреть страшно - ноги красные, все распухшие, иду с трудом. Видимо, есть бред. Пробираюсь. От мысли, что надо кого-нибудь встретить, ведь погибаю, сжимает, перехватывает горло. Кого-нибудь бы встретить, такая возможность, один шанс из тысячи...

            И я встретил. Сердечко трепыхается, как в сильном испуге. Вижу: идет кто-то в форме, длинной шинели, ведет человека в военной гимнастерке и босиком. Он его куда-то ведет, а потом отпускает. Они один на один, я смотрю на них из леса. Дорога в лесу, две колеи - заросшая просека. Обычно они на прицеле автомата вели, а тут я оружия не вижу, он его как будто сопровождает. От страха кружится голова, и я нечего не вижу. Тому, что сопровождает, чувствую, тоже страшно. Он идет, приседает, одним словом, боится. Поручили ему шлепнуть... Стоило так далеко вести. Я ситуации не понимаю, но ощущение, что этот человек в форме местный. Диалог между ними:

            -  Отпустил бы, что грех на душу брать.

            -  Приказ, - но ему тоже страшно.

            -  Ну скажешь, что расстрелял или убежал. Сопровождающий уже колеблется. Мне не понятно, что

            там происходит. Они шли от меня с правой стороны дороги. Если шлепнет, то прямо на дороге. Но он делает вид, что отвернулся, а пленник перебегает дорогу и бежит в мой лес. У него руки связаны. Сопровождающий выжидает время и стреляет вверх, разворачивается и уходит, откуда пришел. Я бегу по лесу в сторону беглеца и вижу его лежащим, то ли от испуга, то ли споткнулся. Я бегу к нему развязать руки, самому впору завалиться. Живой человек! И тоже убежал, надо соединяться. Мне тяжело дышать и говорить, я своего голоса за эти два месяца не слышал. У меня что-то клокочет в горле, я так слаб, что руки поднять не могу. Тороплюсь, как могу. Для меня это надежда на спасение, теперь нас будет двое. Что-то пытаюсь сказать сквозь зубы, плохо получается, зубы все время сжаты. Приблизился к нему, пытаюсь развязать ему руки, они и не сильно связаны. Он затих... Видимо, ударился, падая. Не реа- 

            гарует, может быть, думал, что тот самый нагнал. Пытаюсь его поднять, он дико на меня смотрит, глаза у него круглые. Еще бы, за два месяца какая рожа - косматый, не бритый. Я тащу его в лес. Я как в тумане, все расплывчато. Меня все время раздражает его трусливость, даже в походке, он все время приседает.

            Меня скручивает, пил-то воду из болота, все что угодно может быть. Пытаюсь ему что-то сказать.

            - Да свой я, - слова не подбираются, язык не слушается.

            - Да не торопись ты.

            -  Мне трудно говорить, я отвык.

            -  Оно похоже.

            -  Надо быстрее. Подразумевается "бежать".

            - Что бежать, ты хоть знаешь, куда бежать-то.

            У меня внутреннее движение - только вперед бежать, хоть до Москвы, вперед и вперед. По внешнему виду можно заметить, что я уже не ориентируюсь.

            -  Ты, видать, давно плутаешь?

            В ответ мычание, я не хочу говорить не то чтобы осознанно, а скорее инстинкт самосохранения. У меня переутомление, я с трудом понимаю смысл его слов. Только теперь я понял, как я устал.

            -  Тебя как звать?

            Я на это вскидываю голову резко, глаза совершенно шальные. Думаю, ты слишком много хочешь знать, там не сказал и тут не скажу.

            -  Ладно, разговоры потом. Идти надо сюда, - он показывает в сторону под углом 45 градусов к тому направлению, куда я его тащил, - я места эти знаю.

            Они заблудились, сопровождающий испугался, поэтому состоялась сделка - "Ты меня отпусти, а я тебе дорогу покажу". Состояние шока у него прошло. Мы идем.

            -  Ты хоть представляешь, где мы?

            -  Нет,- я даже не представляю, где я сейчас, я заплутался, заблудился. Я уже не человек, а существо, которое всего боится и от всего шарахается. Я ему не доверяю, он мне не нравится. Для меня он слишком пожилой, обрюзгший, трусоватый. Непонятно, кто он, военный или штатский. Хоть на нем гимнастерка, мне кажется, что она не его. Диссонанс его формы и его трусливости. Меня это настораживает, как животное, тело начинает ощущать старые раны, ощущения штыря в солнечном сплетении, ноют зубы. Остаюсь с напарником, чтобы хотя бы во сне отдохнуть. За два месяца этих скитаний истощение сильное.

            - Будем держаться вот так... Немцев в лесу мало, - он погони не опасается. - Этот выйдет только к вечеру, а ночью они в лес не сунутся.

            Осознаю, что делаю ошибку, давая себя уговорить. Я тащил _еГ0 в лес под 90 градусов к дороге, скорей и подальше, а он шел под 45, получилось, что мы вернулись к дороге. Перешли ее она заканчивалась на хуторе, дальше дороги не было, болото' Он сказал, что там сможем еды перехватить.

            Это была ошибка.

            Хутор. Холодноватый день, сентябрь. Подходим к хутору. Часа два сидим, наблюдаем. Запуганные такие, но есть хочется. Сидим у дороги, а там одинокий дом-развалюшка, крытый соломой. Состояние страха, усталости, очень уж опасно, доведены. Чувство опасности сдерживает, а чувство голода толкает.

            Колодец с той стороны леса, журавль высокий над ним. Вырубки, гарь не гарь. Лес серьезный, хвойный, сумрачный. Дорога настеленная. Торфяное какое-то место. Состояние как сквозь воду или вату. Чувствую запах болота терпкий и запах жилья. Все мои устремленья в этом доме, я не вижу вокруг себя ничего. Жилье притягивает к себе сильнее, чем страх.

            - Давай выйдем. А он:

            -  Открытое место, негде спрятаться. Может, дождемся вечера?

            Не видно никакого движения в доме, признаков жизни нет. Наконец какая-то женщина вышла и ушла в дом.

            -  Нет, я пойду, подожди здесь.

            Я, пригибаясь, озираясь, крадусь к дому по открытой местности. Страшно. Захожу в сени. На шум выходит пожилая женщина, тоже изможденная. В сенях темно, она испуганно:

            -  Кто здесь?

            Стоит на пороге, свет из горницы падает сюда. У меня такой вид, что боюсь, что она испугается, закричит.

            -  Мать, ради Езуса, накорми.

            -  Ты один? Матка Боска, - пытается рассмотреть, причита-^ет, - ...Иезус крист.

            Не крестится, только руку поднесла ко рту. В избе дети, они как раз едят, она их спиной загородить пытается.

            -  Побудь, только детей схороню, негоже им такого смот-Реть.

            Я осунулся, очень исхудавший, вид жуткий, что-то звериное, затравленное уже есть, щетина сильная, можно испугаться. Я не вхожу, стою, сил нет, прикоснулся виском к притолоке. В сенях земляной пол, метла стоит, пахнет березовым веником, маленькое окошечко. Мне плакать хочется, состояние слабости, в изнеможении, что пахнет едой, жильем. Разговор не на русском языке идет, с местным говорком: "тикайте... щу_ кайте...". Женщина детей на печь загоняет. Непонятно, девочки или мальчики, стрижки короткие, под горшок, одеты по-деревенски. Старший посветлее, младший потемнее, две головы пока вижу, глаза недоуменные из-за занавесочки.

            -  Заходьте.

            Я остаюсь у притолоки. Она:

            -  Захадь.

            Огласование, мягкость говора и суровость обстановки, слова мне трудно подбираются.

            -  Мамко, да я не один, нас двое. Може спроворишь что-нибудь на вынос, чтобы хаты не топтать.

            - Чего уж там, сказала, зови.

            Выхожу на крылечко, хочу свистнуть, но просто махнул рукой. Тот трусцой семенит. Звук по ступенечкам "топ-топ-топ", то-то, когда люди есть хотят.

            -  Эко вас, заходьте.

            Хата мазаная и беленая изнутри. Чистенько, домотканые половики. Два окошечка, низкие потолки, лавки, сзади печка широкая, беленая. Она не топится, в ней пусто. Заступ за печкой, отгорожено занавеской. Стол длинный, деревянный. Я не крещусь на икону-рисуночек, но мне приятно, что в лесу она есть.

            Сели за стол. Надо бы помыть руки, но не до этого. Я спиной к печке, мне не хочется, чтобы дети видели. Хлеб круглый. Крынка, низ темный, в печку ставится. Молоко я не смею, дети ведь, хлеб - да. Замешательство, руки грязные, как хлеб трогать руками такими. Она режет, прямо на стол кладет.

            -  Попить бы.

            Она сама наливает молока по одной трети стакана. Жадно едим, на нее посматриваем, она тоже молча смотрит. Чувство благодарности, что она не расспрашивает и дает поесть спокойно, не надо отвечать с полным ртом. Своеобразный вкус домашней выпечки (по вкусу и цвету на рижский похож, с солодом). Крошки собираем. По куску съели, так еще хочется, но сдерживаемся.

            -  Куштовайте, ешьте-ешьте, Бог еще даст.

            Еще по куску берем, ломти такие большие. Треть буханки, наверное, съели.  Она режет остаток пополам. Я сглатываю  слезу, мужик крепкий, но... Я понимаю, что это она для нас отрезает. Сами трогать хлеб не смеем, она ищет какую-нибудь тряпицу, чтобы его завернуть. Что-то настораживает, какой-то шум. Обостренный слух, шумит бортовая машина. Мы срываемся и бежим по касательной к лесу.

            Немцы на грузовике, человек шестнадцать сидят в машине по бортам. Машина тяжело идет по бревнам. Собак нет. Мы без оружия, а там взвод автоматчиков, в касках, с ними эсэсовец (потом он меня поймает, первое знакомство с ним). Страх. Что они здесь делают, не понятно. Дальше дороги нет, она обрывается пустошью. Это тем более странно, что дорога -старый настил из бревен, топкое место.

            Тот тянет меня:

            -  Пойдем отсюда, что тут смотреть. Ты еще долго будешь? Понимаю: надо идти, но что-то приказывает остаться, что-то должно произойти. Не могу уйти.

            -  Отстань, оставь меня в покое.

            Он такой трусливенький. Те бегают, осматривают, заглядывают в колодец, выстраиваются. Там остался хлеб, он меня притягивает, надежда, что побудут и уедут.

            -  Надо уходить, да тикаем, Стае.

            - Хлебушек остался.

            - Давай, надо ноги уносить, бежим.

            -  Иди один.

            -  Пойдем, пойдем отсюда, - тянет за рукав.

            -  Не хочу, оставь.

            Опять бежать, скрываться, как собака. Я продвигаюсь поближе, чтобы видеть, что происходит. Он боится, не хочет со мной остаться, так и ушел.

            Зашел главный черный в дом. Немцы в доме, выводят их из хаты и ставят около колодца. Немец орет на нее, она понять не может, переводчика нет, сурово так смотрит, руки положила на младшего, старший к ней прижался. Немцы шарят вокруг. На ломаном русском ей:

            -  Раздевайся, шнель-шнель.

            Я смотрю из леса совершенно завороженный. Я один, я в Ужасе, неужели их убьют. Дети жмутся к ней, она их поворачивает к себе лицом. Он приказывает автоматчикам, они становятся с двух сторон от него. Он достает пистолет, он ее расстреливает из пистолета, те - детей. Стрельбой из автомата пе-ребивают деревяшку, на которой ведро, всплеск воды. Я не вижу, я отворачиваюсь. Я не могу этого видеть. Одежду они сбросили в колодец, а трупы остаются у колодца. Я чуть вглубь леса отошел. Они грузятся на машину и уезжают. Я выхожу, вижу мертвые тела. Две девочки, старшей лет тринадцать, другой шесть-семь. Детское тело, крови нет, а только маленькое пулевое ранение. Я смогу все забыть, но не это. Тела голые они их расстреливали голыми, рядом лежат на земле. Разве' можно это вынести? У меня спокойное отношение к войне как обрезало. Чувство ненависти - уничтожать.

            Чувство вины, что их из-за меня убили, первая смерть, в которой виноват я. Женское голое тело, меня потрясло, что ее убивали голой.

            Сколько убийств, я не хочу на это смотреть. Не хочу! Я не хочу это помнить, но я не могу это забыть! Фашисты, гады, негодяи, мерзавцы, я не хочу вас знать! Я не хочу помнить, как вы расстреливали, оккупанты. Кто вас сюда звал? Вас никто не звал. Вы не люди, вы - нелюди.

            Я их не могу оставить, надо хоть похоронить. Я смотрел на них... и не видел, как те подошли, получил прикладом по шее. Потерял сознание и упал вперед, уткнувшись мордой в песок. Хорошо, что вырубаешься, лишнего не видишь, как природный предохранитель.

            ...Я не знаю, где я. Некоторое время пролежал, поднимаю .голову, рядом со мной сапоги. Что же они меня преследуют? Состояние видения сильно искаженное, они огромные, сапога уходят в небо, черные сапоги. Он носком сапога поднимает мою голову под подбородок. Двинул сапогом и что-то спрашивает. Ощущаю этот круглый носок сапога, он жесткий.

            Меня поднимают. Брюки с меня сняли, я в одной рубахе. - Хенде хох!

            Вопросы по-немецки. Я не понимаю, что от меня хотят. Я ничего не понимаю, и не надо, слава Богу, отвечать. Двое держат, а офицер спрашивает. Стоять не могу, голова туда-сюда, хочется сползти, осесть, не дают. Хреново, хреновые дела. Ощущения в теле - срез приклада прямо в дых, самого удара не чувствуешь, чувствуешь только потом. Я вижу, как он замахивается, но не соотношу это с собой. Дыхание перебито. Я бы что-то и мог ответить, но я не понимаю, что они меня спрашивают. Руки не связаны, опускаюсь на колени. Пока сижу, бить не будут... Ошибся, врезали, удар по голове. Пытаюсь голову закрыть, но тут же получил прикладом. В голове тяжесть. Как только пытаюсь загородиться, туда следует удар. Не с остервенением, а планомерно, спокойно. Удары довольно хорошо рассчитаны, но кости целы. Куда-то заваливаюсь, там ничего нету, только тошнота, пустота.

            Тело они поднимают, а тело на месте. Смотрю со стороны _на себя. Меня держат за руки. Обросший, лицом заросший, осунувшийся, немного странноватый. Узкое лицо, глаза закрыты голова висит, густые темные волосы жесткие, не сваливаются. Я не хочу помнить зверского удара прикладом красно-коричневого цвета по голове, я хочу его забыть.

            -  Где есть партизаны? Ты был не один, где остальные? - на меня орет офицер на ломаном русском языке. Поднимают за руки, я шепчу:

            -  Не знаю я, я ничего не знаю.

            Слова "партизаны" еще не знаю, так что он от меня хочет?

            - Я не понимаю, что вы меня спрашиваете. Мне нечего говорить, я ничего не знаю.

            Как хорошо, что я ничего не знаю.

            -  Не знаешь?

            Удар снизу под дых. Хочется пополам сложиться, меня что-то не пускает - держат за плечи. Перед глазами темно, но еще живой. Боль в животе. Когда подняли за руки, бьют кулаком в нос. Нос не дышит, поднимается тошнота, бьет кашель.

            -  Кто есть ты? ...хлеба, - он сует мне буханку. Переводчика не могли дать, объясняйся тут с ним. Морда, о гад!

            -  Кому это? Отвечаль...

            - Да ты ж, сука, все равно ничего не поймешь. Я ничего не знаю, да и знал бы, ты все равно ни хрена бы не понял.

            -  Кто есть хрена?

            Смешно, и я бы посмеялся, если бы не умирать. Пока в сознании.

            -  Ну что лютуешь, бей сколько хочешь, гад, хоть убей. Удар.

            - Хенде... хох,- это он уже на них орет.

            Валяюсь, поднимают, руки заламывают, боль в запястьях, снова бьют под дых, складываешься и на плечах повисаешь. Двое автоматчиков держат за руки. Бьют, хотя боли, да и вообще ничего я уже не чувствую. Мыслей никаких. Хорошо лежать, дорога любая минута передышки. Начинают снова пинать ногами. Пока поднимает ногу, в этот момент собираешься, чтобы перенести удар. Тяжело на уровне дыхала, что-то высоко бьют, надо бы пониже. Он, тот, что бьет, разозлился. Я еще не знаю, что это эсэсовская форма, она просто черная. Я ничего не хочу из этого помнить, я хочу все это забыть. Забыть!

            Не сломают они нас.

            -  Справились, сволочи, втроем на одного.

            Я знал, что не надо было заходить. Наверно, они его ищут Он им зачем-то нужен. Ишь ты какой, подставил меня. Теперь я понимаю, почему ты первым послал меня в дом, боялся ты Вот не надо было заходить, я знал, что не надо было заходить Надо было брать левее, в лес. В лес они не сунутся. Наверно они его ищут. Что с меня спросить, я даже не знаю, как его зовут. Я не говорю по-немецки, я не знаю, за что меня бьют. Я далеко ушел от своего города, от своего завода. Меня никто здесь не знает. Они, по всей видимости, ищут его. Как неосторожно, два месяца шел, избегал всех, и на тебе. Вдвоем легче, как же. Дня не прошло. Столько сил, все напрасно, значит, и Серега погиб напрасно. Все было немыслимо, два месяца диких усилий, нечеловеческих страданий. Два месяца я без хлеба. Из-за одного куска всех убили, а теперь и меня тоже. Идиот, так попасться.

            От отчаяния душат слезы. Так вляпаться. Бесполезно. Лучше бы я на заводе, я бы там им гадил, лучше бы я остался в городе, чем так. Никаких шансов. В принципе, меня узнать невозможно, меня здесь никто не может узнать. Это все случайность, такая глупая случайность. А машина-то ушла, они же ушли. Ну как я не заметил, что кто-то остался. Надо было считать. Теперь уже поздно. Снявши голову, по волосам не плачут. Оставьте меня в покое. Я уж и сам умру. Хватит меня бить, я устал, мне все надоело. Скорей бы пристрелили бы что ли.

            У меня один вопрос, почему они меня не пристрелили. Патрона на меня пожалели, решили, что еще успеют? Состояние полуобморочное, но пока жив. Лупят, хорошо лупят. Бьют, чтобы бить, со смехом, медленно, садистически. Я пытаюсь расслабиться, тогда не так больно. Бьют, бьют... он сапогом, а они прикладом. Как толкут чем-то. Сапоги гуляют по мне, кругленькие носки входят в тело. Я >же не чувствую удары, только сворачиваешься, корчишься. То, что называется пинать ногами, но удары очень точные, бить-то они знают куда. Не хочется верить, что это происходит со мной.

            Прикладом-то не нужно, а ногами можно. Бьют ногами, тяжелым сапогом сзади, снизу, со спины, с подъемом, так чтобы не было детей. Лежу, поджав ноги к подбородку. Удары круглые, жесткие-жесткие. Скорей бы оставили в покое. Боль во всем теле. Планомерно им бить надоело, стали бить наотмашь прикладом внизу, в области поясницы, чтобы размозжить всего. Двое солдат бьют уже куда попадет, дубасят просто наотмашь сапогом по голове. Тошнота, вырвало даже - сотрясение мозга. Тело уже аморфное. Позвоночник не перебит. Я

            практически ничего не осознаю, я снова без сознания. Я вне тела вижу со стороны: валяется нечто в телогрейке. Хорошо, телогрейка удары несколько гасит. Спереди она расстегнута, удар чувствуешь локально, сильнее, а по спине удар меньше.

            Это еще первая порция побоев. День, делать им нечего. Потом они еще топчут, топчут... Поработали хорошо. Когда возвращаюсь туда, задыхаюсь от кашля. Кашель с надрывом, очень болят легкие. Прикладывались в течение всего дня, к вечеру уже лупили с остервенением.

            Это недопустимо. Я не могу себе простить, ну как я мог допустить, что меня бьют, как собаку. Зачем я сюда пришел? Я позволяю, чтобы меня били. Меня забивают, как собаку, и никто не придет на помощь, некому. Я один, я должен быть один, я бы вышел один. Один бы я вышел. Пропадаю ни за грош. Я даже не знаю, как его зовут. Бессмысленная смерть детей и этой женщины. Я даже не знаю, как ее зовут. Она накормила нас, она поделилась и поплатилась за это жизнью. И дети... Это были не ее дети, она и их спасала, как меня спасли в детстве. Они погибли из-за нас, они погибли из-за меня. Серега погиб из-за меня. И все бессмысленно. Меня забивают, как собаку, а я даже не могу укусить, я бессильный. Если бы у меня был автомат, было хоть что-нибудь. Я виноват, их расстреляли из-за меня!

            Я должен был умереть один. Я все равно умираю, но умираю, как собака. Лучше бы я сгинул в болоте. Я просил хлеба во имя жизни, а сам принес смерть. Они спасли меня, они хотели мне помочь. Бессмысленно, все бессмысленно. Я даже не могу им сопротивляться. Они не считают меня человеком, я для них как собака. Они не считают нас людьми. Кого считать, тебя что ли? Два месяца бежишь по лесам, как затравленная собака. Все, хватит, отбегался. Я все равно отсюда не выберусь.

            Ночь. Я в сознание уже не прихожу, не шевелюсь.

            Раннее утро следующего дня. Вчера они меня валтузили-валтузили, бросили, и сторожить не надо, не боятся, что уползу, поработали хорошо, я не приходил в сознание всю ночь.

            Они только встали. Один вышел до ветру, автомат прислонил к этому штырю, слева от меня. Я прихожу в себя, вижу: стоит высокий немец со спины. Подходил, видимо, видел, что я без сознания. Он в гимнастерке серо-зеленого цвета, широкая-широкая спина. Каска. Он стоит ко мне спиной, шагах так в пятнадцати-двадцати от меня, что-то рассматривает. В шагах Двух от меня этот железный штырь и автомат бесхозный. Когда ^я это дело увидел,    увидел автомат. Как меня подняло? Невставая с колен, я хватаю его и ору: "Бей гадов!" Голос не слушается, мычание, рычание. Стреляю в его жирную спину. Поливаю из автомата в таком остервенении. Такая спина мощная так и прошил ниже лопаток. От земли с подъемом очередь Цели убивать нет, просто оружие рядом.

            -  Получите в свою жирную спину, сволочи!

            Не хочу на это смотреть. Разве это можно видеть? Разве это можно вынести? Чтобы на это смотреть, чтобы это делать, надо быть не человеком. Они нас за людей не считают. Угоститесь!

            Оборачиваюсь на дом: оттуда выскакивает офицер-эсэсовец, за ним солдат. Странно, они выскакивают без оружия. А они думали, что стрелял этот немец. Я рассчитывал, что хоть одного уложу, прежде чем они меня. Я тут же резко развернулся и снова слева направо. Стреляю, стреляю по ним, я поливаю их, поливаю. Падает молодой немец, а потом офицер. Счеты сведены. Я даже ходить не могу, все равно мне погибать. Очнулся, рядом стоит автомат, грех их не пристрелить.

            Автомат - я не знаю этого оружия, оно отличается от нашего. У дула продолговатые дырочки, у нашего ствол короче, а здесь приклад короче и толще, нет диска. Руки не держат. Целиться не могу, стреляю от живота, автомат упирается в живот. Тяжесть, только бы его не уронить, он меня заваливает.

            Когда били, их было четверо. Где четвертый? Меня из окна не видно, я сбоку, стою и жду, идти я не могу, потому что, если я сделаю шаг, я упаду. Эти не шевелятся. Я жду, жду, чтобы он вышел. Еще минута - и я потеряю сознание. Скорее... Начинаю сползать направо, автомат тяжелый. Встать не могу. Он выходит чуть нагнувшись, подняв руки. Я не могу его оставить в живых, потому что сейчас сознание потеряю. Молчаливый поединок. Я опять поливаю на уровне живота, целиться не могу. Крылечко, два столбика, перила. Я опасаюсь, что попаду в перила, приходится поднимать выше, очередь может уйти выше. Расстреливаю его в грудь. Он с поднятыми руками... складывается пополам.

            Я не хочу на это смотреть. Мерзость, слабость, гадость. Не хочешь? Тогда посмотри на колодец, где женщина и двое детей. Ты на это посмотри! Состояние здесь полуобморочное. Я даже шага не могу сделать, складываюсь, оседаю на этот автомат, рука по нему едет, скрючиваюсь.

            Стыдно, не я это. Полудохлый, а уложил четырех. Ну это только в ажиотаже может быть, случайно, не хотел я. А тогда что у меня это было? Я ничего не думал, я просто поливал из автомата с дикими, нечеловеческими криками:

            -  Получи... за хлебушек... вот вам!

            Дикое состояние вины перед этими за этот хлеб. Ну что физическая боль по сравнению... Уже полубредовое состояние. Уже можно расслабиться. Я уже не могу проверить, живы ли они. У меня нет сил посмотреть на того немца. Мне все равно, я за вас отплатил, детки. Становится спокойно. Можно теперь отдохнуть. Главное, автомат подо мной. Теперь можно все забыть - это не я там, я не убивал, не было меня там. Я отомстил. Сережа, и за тебя я отомстил.

            Немецкая речь похожа на автоматную очередь. И вообше все уже не имеет никакого значения, потому что все равно умирать. Убивать недопустимо, но бывают моменты, когда это приходится брать на совесть. Да, иногда ты должен это допустить во имя жизни.

            Убивать во имя жизни - какой абсурд! На войне убивают ради жизни, для того, чтобы выжить. Мы убивали, чтобы сохранить жизнь, но и они убивали, чтобы выжить. Мы убиваем, чтобы защитить себя. Война - это мужская игра. Ты можешь не убивать, не брать это на свою совесть. Но, когда на твоих глазах убивают женщин, детей, стариков - беззащитных мирных жителей, ты не можешь оставаться безучастным. Приходится защищаться.

            Когда в окопе ты следишь за ним, он твоя жертва... Ты берешь ответственность и должен остаться еще и человеком. Не верю, что человек не терзается, когда убивает. Да, ты убиваешь сознательно, и ты должен осознавать, что ты делаешь. Но, что бы ты потом ни делал, все равно это потом на твоей совести. О, если бы была секунда посмотреть друг другу в глаза... Стреляют от страха, кто кого. Да, война - мужская борьба. Но когда человек вынужден убивать - это жутко. Это не метод.

            Я без сознания, но слышу, что ко мне кто-то подходит. Жду, что сейчас меня пристрелят, и все... в висок. Ощущение, что меня кто-то поднимает и несет.

            Я больше ничего не помню... И темнота. Хорошеет, так тепло становится. Программу я свою выполнил, с этим гадом я рассчитался. Я за малышей с ними рассчитался, с этой сволочью. Он свое получил-таки. Нет сил... Воевать с детьми... расстреливать детей, сволочь.

            -  Что, подавился?! Что, получил? Будешь лежать вместе со своей жертвой. Не ушел. Получил свое. Это вам возмездие. Это вам за хлебушек. Подавитесь, сволочи.

            Беспамятство. Я понимаю, как можно мертвому вести самолет.

            -  Ничего себе, умудрился!

            - Да нет, живой.

            -  Отбери автомат, а то и нас ненароком порешит.

            - Давай, еще убьешь наповал. Пытаются отобрать автомат.

            -  Видишь, жар.

            - Да, на трезвую голову такое не сотворишь.

            -  И куда его?

            - Что-нибудь придумаем.

            -  Отсюда надо быстрее выбираться, эти суки могут вернуться в любую минуту.

            -  Берите оружие. Проверьте карманы. Надо бы их с глаз убрать.

            -  Руки марать не хочется.

            -  Петя, следи за дорогой.

            Их человека три-четыре. Слышу глухие шаги по земле. Они кого-то перетаскивают.

            -  Куда?

            - Да брось за дом.

            - Може в колодец?

            -  Недоебок, отравить колодец такой поганью.

            -  Ну ладно...

            Мне в себя хочется придти, но это сквозь сильную головную боль. Люди... Я ждал выстрела в голову, нет страха, просто ожидание... шаги, сейчас будет выстрел в голову... Сладостно так, мыслей нет, продираешься, надо бы застонать, но на это нет сил, глубже уходишь.

            -  Поищи хлеб. Если что найдешь, бери все.

            - А как же, кому они здесь? А их куда?

            -  Надо бы прикопать, только быстро.

            -  Скорей, ребята, скорей.

            Внутреннего желания помочь нет. Обида, что не только шевелиться, я голову поднять не могу.

            - А этого?

            -  С собой.

            - А он... Да он плохой.

            -  Ну не оставлять же, еще живой... Надо же..

            У меня страх, неужели оставят. Нет, нет, не хочу один оставаться. Не бросайте меня! Люди, не оставляйте, я выживу. Возьмите с собой, не оставляйте, ради Бога, не оставляйте. Я столько шел...

            -  С ним будет трудновато.

            -  Поменьше разговаривай, найди жердей.

            - Легенький какой.

            -  Петро, уходим.

            . Ребята, я не один, со мной еще...

            -  В кармане что ли. Не бойся, все в порядке.

            - Я сам.

            - Успеешь.

            -  Може подпалим - и концы в воду.

            -  Грех, ребята, грех.

            Слышу, как деревья ломаются, что-то наплывает. Мне давно не было так спокойно. Последний раз я ощущал такое' спокойствие с Серегой. Серега, я ж дошел!

            Очнулся я уже в отряде. Сбор людей в лесу.

            -  Ну, артист..

            Листва зеленая, через нее солнце. Глаза болят от света, не открываются. Если умру, хоть у своих. Не хочу, я жить хочу!

            Это цена входного билета в партизанский край, очень дорогая. Меня выходили, и это состояние позволило мне на многие вопросы не отвечать, меня мое дальнее прошлое не интересует, и я могу о нем не распространяться. Так я и сумел сохранить инкогнито. Фамилию в отряде лучше забыть и не вспоминать. Многие недалеко от своего дома, все родные вырезались. Звали меня Стае Ярило (Солнышко).

            Железнодорожная станция, наша станция, наши вагоны -все это мы строили, наш народ, а теперь приходится взрывать. От этого становится еще тяжелее. Взрывать вагоны с зерном, когда столько людей голодает.

            Вижу. Мы взрываем. Кто-то в шинели падает.

            Задача партизан - как можно больше навредить, не дать, испортить, изгадить железную дорогу, нарушить коммуникации. У нас нет необходимости уничтожать личности, но мы должны победить. Поэтому мы должны пускать вагоны под откос, сжигать продовольствие. Какое жуткое сочетание "сжигать продовольствие". Кошмар, когда человек вынужден это сознательно делать. Вместо созидания разрушать, уничтожать, убивать себе подобных. Убивать людей. Ну какая разница, кто они. Они такие же солдаты, у многих жены, дети. У них приказ Убивать. Но кроме приказа они зверствуют, это их выбор, а ведь они могли бы быть людьми. Надо гнать их. Они убивают наших матерей, насилуют жен, убивают детей. Мы должны быть беспощадны. Да, человек не может, не должен убивать, но видеть, как на твоих глазах убивают, и не иметь возможности защитить, как там, на хуторе... только за то, что они Дали хлеб. Они развязали войну, мы на них не нападали. Мы

            хотим просто жить. Мы хотим жить как люди. Кто, кто дал им право убивать?

            Убивать их беспощадно! Гнать с нашей земли! Неужели так просто - прийти и взять чужую жизнь. Человек сам должен распоряжаться своей жизнью! Они не имеют на это права. Но нет у меня злости на них. Мне очень жалко, мне очень стыдно но мне приходится убивать. Да, мне приходится быть карающим мечом. Но все равно, мне как человеку нет оправданья. Я беру это на себя ради жизни. Но все равно у человека нет морального права убивать, не для того же жизнь.

            Да, убивал. Да, к несчастью, убивал. Да, не чистенький. Да, я осознанно брал на себя, чтобы кто-то другой был чистым убивал, лишал другого жизни. Но что же, надо было смотреть и ждать, что появится громовержец Зевс и накажет? А ты чистенький выйдешь из этого ада? Вот тогда ты будешь сволочь. Ты будешь смотреть... и побоишься взять на себя ответствен^ ность. Я своей жизнью за это заплачу. Я тоже должен умереть. Раз я убивал, я должен сам умереть. Я убивал, я не хочу этого помнить. Я не хочу видеть этих лиц. Я не хочу думать об их детях, об их семьях. Я не хочу думать о той крови, которая будет пролита. Сейчас я должен убивать.

            Зима 1942-1943 гг.

            Название станции Межинь. Мы связаны с железной дорогой, пасем эту станцию, она довольно крупная. Мы мало чего можем, базируемся глубоко в лесу, в болотах, быт еще не налажен. Сейчас уже многое организовано, продовольствие есть, боеприпасы, чем взрывать. Сначала ничего не было, просто организовывались. Теперь налажено, в основном трофейное. Это очень глубокий тыл. Связь с городом ограничена, мы должны действовать на свой страх и риск. Забросить самолетами нам ничего нельзя. Тут мы и пасемся.

            Холодная ночь в начале зимы или поздняя-поздняя осень, вот-вот пойдет снег. Все выстужено. Земля как каменная. Большое, открытое, освещенное пространство, техническая железнодорожная станция (узел), много-много путей, семафоры.

            Смотрю. Вышку вижу, каску, автомат. Интересно, а чего он в каске зимой делает, ушки у него не мерзнут. Мается на вышке. Начинается первый снег. Поездов нет, стоит только один состав у перрона со складскими помещениями, он почти пустой, видны открытые двери. Я ползу через железнодорожные пути. Появляется ощущение запаха железной дороги, все чувства обострены. Холодные, ледяные рельсы, я ощущаю их ли-

            ом   когда приходится к ним припадать, переползая. Камни) противные, грязные, по ним так трудно ползти.                          |

            Нас трое или четверо. Нам нужно взорвать... что есть на| станции, то и взорвать. Страшно жалко, потому что это наши1 щгги, это наша станция, наши вагоны, мы их сами строили,! такой ценой... Об этом не надо думать. Сейчас это не наше.| Сейчас это хлеб, который будут жрать фрицы. У них будут си-| _лы чтобы убивать нас, разрушать наши села, города. Неужели! дать им эту возможность. Пожалеть эти железки - значит ли-| шить многих наших людей жизни. (Но, память, какие страш-' ные вещи ты хранишь.)

            -  Может, не стоит, там всего один состав. Шуму больше наделаем.

            - Но хоть один, одним будет меньше.

            - Жалко припасы. У нас их не так много.

            -  Мы что, сюда пришли работать или болтать?

            -  Нет, давай обсудим. Состав стоит на первом пути, нам| придется ползти через все пути. Мы не можем так рисковать из-за одного состава. Они усилят охрану, поди потом сунься. Взрывать пустые рельсы - это безумие, их тут же восстановят. Бравада нам ни к чему. Мы должны думать о последствиях, ведь они вырежут полгорода.

            - Что же уходить? Мы же пришли...

            -  Не юродствуй, не бузи. Мы уходим. Да, если устраивать фейерверк, то при полной загрузке.

            - Эх, жалко так уходить, бабахнуть бы...

            - Я тебе как бабахну по мозгам. Тоже мне герой, здесь тебе не театр.

            - Хватит, нашли место. Уходим!

            - Что скажут в отряде?

            -  Не твоего ума дело.

            - Вот я бы...

            -  Когда будешь отвечать, тогда будешь "ты бы". Сейчас ухо-дим молча.

            -  Может быть, подождем?

            -  Светиться не имеем права, уходим.

            Отползаем... Настроение у ребят подавленное. С такой досадой мы уходим, так трудно пробирались. Хорошая охрана. Мы еще ни разу не взрывали, еще подбираемся только. Я отвечаю за эту операцию, я не могу позволить себе такой роскоши.

            В отряд мы вернулись еще засветло. Землянка, на грубо сколоченном столе лампа из снаряда - кругленький, маленький Цилиндр, запал вытащен, сверху расплющен, в него вставлен Фитиль. Пламя получается широкое, тусклое, коптит.

            Я отчитываюсь перед командиром партизанского отряда оправдываюсь.

            -  Был приказ взорвать,' вы не справились.

            -  Да, был приказ взрывать. Ну рванешь, назавтра они починят. Наших же сгонят.

            -  Приказы не обсуждают.

            - Дураки приказы не обсуждают.

            - Я тебя под трибунал.

            -  Говорите, что хотите, Вам решать.

            Конечно, я все взял на себя. Конечно, только я буду отвечать. Если надо, я пойду взрывать один, но когда там будет полная загрузка. Нельзя просто приказ выполнять, надо же со смыслом и большей пользой. Получается, только из-за того, что пробрались, смысл какой, там даже локомотива не было. Начнутся облавы, только ребят положить, идиотизм.

            Пусть орет.

            -  Вы свободны!

            -  Ну как?

            Парнишка молодой, он еще романтически воспринимает. Хороший парень, белокурый, волосы курчавые, Алешкой зовут, лет семнаддати-восемнадцати.

            -  Никак.

            -  Орет?

            - А то как же!

            -  Эх, надо было рвануть! Страшно было?

            -  Видал пострашнее.

            В памяти женщина и дети, расстрелянные на хуторе. Да, убивать приходилось, на то она и война.

            Через часочка два остыл и пошел к командиру отряда снова. Он сидит понуро. В военной форме - кадровый военный. Стол длинный, деревянный, на иксообразных ножках по торцам. Длинные лавки. В руках кружку оловянную крутит. Я вошел, он даже голову не поднял. Сажусь.

            - Утешать пришел?

            Я в ответ молчу, молчание очень наполненное. У него приказ, но он понимает, что я прав. Поорал, по форме положено, дисциплина, приказ, но еще есть здравый слысл, и нужно им руководствоваться.

            -  Что-то коптит здорово.

            Фитиль держится на скрученных проволочках, они часто прогорают. Мы расплющиваем патроны, туда вставляется фитиль, но они не удобны. Наливаем солярку, а она коптит. Ма-

            нь1 _на солярке работают, очень коптящая маслянистая жидкость. Это боевые трофеи из рейдов. Быт очень тяжелый.

            Это отряд с дисциплиной, руководит настоящий военный. Сборная солянка. Дисциплина не армейская, конечно, много народа штатского. Ну поорал, ну что он со мной может сделать? Расстрелять - не расстреляет, это смешно - в глубоком тылу-то.

            Хутор. Название Елань, Сиань... Сидеть на этом хуторе нам запрещено. Какой-то мальчишка прискакал предупредить. Белая лошадь, одна уздечка, без седла.

            -  В Петровцах немцы, идут сюда.

            У них рейды. Мы вдвоем с напарником. У меня оружие, Миколай тоже хватает автомат. К лесу. Немцы, машина типа "газика" и пешие солдаты. Интересно, как они приехали, тут болотистые места. Собаки-то наши лают. Их человек тридцать, шныряют по двору. Глухое чувство ненависти появилось, аж скулы заболели. Мне-то хочется их всех перестрелять, но нельзя этого делать, отряд недалеко. Он меня уводит:

            -  Пойдем отсюда.

            У меня перед глазами тот хутор, колодец каменный, круглый... Чувство вины.

            -  Пойдем отомстим.

            -  Не сейчас, нам нельзя ввязываться.

            Ну и что, что тридцать человек. Растерянность. Надо бы пойти сдаться, чтобы не тронули детей.

            -  Ну ты совсем, мужик, раскис.

            Здесь еловые леса, сумрачная природа. Объектов никаких. Что они здесь делают, не понятно.

            Лето 1943 г. Мне 25 лет.

            Партизанский лагерь. Отряд небольшой. Поздно вечером. Офицерская палатка. Карта. Место называется Пески, здесь болото, Ясен бор где-то рядом, он за немцами. За дорогой населенный пункт Ключи, туда речушка пошла. Интересно, везде леса такие крепкие, а тут какая-то прогалина. Граница Прибалтики и Белоруссии, Гродно севернее, тут леса...

            Демыч, пожилой комбат, ватник на нем, задание дает:

            -  Завтра, ребята, попытайтесь пройти через минное поле. Приказывать не могу, но мы здесь и так застряли. С другой ^стороны болото, с этой стороны пройти нельзя. Надо попробовать через поле. Конечно, оно заминировано, но у нас нет Другого выхода. Пойдете втроем. Возьмите лейтенанта.

            -  Балласт-то нам на что? - я грубовато говорю.

            Мы с Миколой уже два года вместе скитаемся, удачливые Двадцать семь лет ему, полноватый, мордастенький, из "стариков", местный, женатый. Он у нас весь такой бесшабашный духорной, а тут приуныл.

            -  Ты чего, Микола?

            -  Гиблое дело.

            -  Чего каркаешь, а то я и сам не знаю. Кого мне послать? Отсюда надо убираться, мы тут и так засиделись.

            Мы не можем костер зажечь и воду вскипятить, он боится...

            -  Выходить надо, пока можем, не дай Бог, тиф начнется. Приказано только ключевую воду использовать, а ребята с

            ленцой, могут черпать болотную, без практики. Немцы очень близко, другого пути нет. Нас отрезали, заминировали. Мы хотим просочиться бочком-бочком (мое любимое выражение).

            -  Пойдете после завтрака.

            - А чего не с утра?

            - А да ладно, решайте сами.

            Он по старой привычке, что операцию на голодный желудок не положено.

            Утро туманное. Мы спим вместе, заходим за лейтенантом. Он испуганный,  совсем мальчишка.

            -  Пойдем прогуляемся, - Микола шутливо.

            А я злюсь, я не люблю с собой балласт таскать. Идем через лес, сосенки.

            -  Ну вот и добрались.

            Открытое место. Вокруг болота, там топь, а это единственное место, где мы можем выйти. Лежим, там нам надо перебраться. Днем проще, здесь они не охраняют.

            -  Нет, надо нам по самой середине.

            - А почему именно здесь? Больно место маленькое. Почему же по опушке-то нельзя?

            - Да это было бы просто. Ты на охоту ходил?

            -  Нет, я городской.

            -  То-то и видно, а здесь у них охота на людей.

            -  Неужто лес заминирован?

            Вижу забор в лесу - столбы и сетка натянута. Знаю, что. вокруг немцы, рядом большие военные расположения.

            -  А ты сунься. Там не пройдешь, там территория охраняется, у нас только одна дорога, через поле.

            Лейтенантик все время посматривает.

            -  Сядь, не высвечивай и не дергайся без приказа.

            Я на него злость срываю. Хочется материться, но что толку по каждому поводу материться. Он с нами как балласт, я не выношу, когда с нами балласт ходит. Мы с Миколой всегда ходим вместе. Он пытается козырять своим званием.

            -  Туда нам нельзя. Надо идти назад и искать окружные пу-хи  Солнце вовсю шпарит, мы как на ладони. Мы все равно здесь не пройдем.

            На что Микола:

            - А ты помолчи, командовать будешь в другом месте. Да ты не сердись, нам на смерть идти, мы потому и решаем. Да брось, паря, не вешай нос.

            У лейтенанта нет опыта действий в лесу. Его как старшего послали с нами, но он ничего не способен на себя взять. Даже не знаем, как его зовут. Весь возбужденный. Микола внешне вроде как все до фени, а я знаю, что он внутренне собран. А я весь-весь там. Каждую песчинку прошариваю. Я понимаю, что это бессмысленно, но надо попробовать даже ценой собственной жизни. Надо идти, никуда не денешься, если даже ты погибнешь. Чувство смерти присутствует. Ползти или не ползти? На сегодня это моя смерть, Миколе еще рано.

            Солнечный хороший денек, средина лета. Сосеночка молоденькая, пушистая, у нее прирост хороший. Эта сосеночка мне как сестричка родная. Смолой пахнет. Вереск цветет. Глубокий песок. Я смотрю на это поле оценивая. Там опушка леса, это поляночка.

            Мнения наши разделились. Микола сидит спиной, даже смотреть не хочет, он не любит зря рисковать, я же смотрю. Некоторые мины можно увидеть. Оттого, что такой солнечный день, опасность становится нереальной. Такое состояние покоя, не верится, что есть смерть. Мухи летают.

            Я должен попробовать, такой был приказ. И как мы вернемся, мы что, сдрейфили? Нас же не послали, чтобы сказать, что здесь пройти нельзя, это и козе понятно.

            -  Нам надо пройти. Ну ты посмотри на это поле.

            -  Я даже смотреть на него не хочу, ишь, понатыкали. Тут не то что танк, собака не пролезет.

            - А что делать?

            -  Надо возвращаться.

            -  Для чего, сказать, что нельзя? Демыч и сам это знает. Нам надо попробовать.

            Микола травинку покусывает.

            Я бы не пошел, но надо пройти. Как будто надо погибнуть, как будто выбирает каждый. Меня как толкает туда, просто туда тянет, шансов очень мало. Вижу, что пройду до середины,

            по этому пути можно, еще кто-то подорвется, но ребята выйдут. Собираюсь внутренне. Солнышко припекает, апатия, хочется отдохнуть, поспать. Такое разморенное состояние, можно осечку дать... Но поднимается внутреннее чувство злости, понимаю, что надо действовать. Идет внутренний монолог:

            -  Твоя полянка, ты еще на ней наотдыхаешься и никуда уже с этой полянки не денешься, так тут и останешься на веки вечные. Гляди-гляди, это последнее, что ты видишь.

            Картинка возникает, вижу те сапоги немецкие, офицерские. Он надо мной возвышается, огромный. Я ничком упал в песок, а потом снизу вверх - черная эсэсовская форма, черные брюки галифе.

            -  Надежда есть, тогда-то выбрался из ситуации.

            - Лазеечку ищешь?

            -  Нет, надо мне идти, сегодня мой черед.

            -  Ты что, Стае?

            -  Ну ладно, Микола. Ваша задача - следите, вы должны очень точно отмечать мой путь, не зявьте. Если что-то и случится, вы будете знать, где чисто.

            - Дело знаем туго, - это Миколай.

            Чувство раздражения к нему, можно было бы попрощаться. ¹ Они круглые, защитного цвета, бортик, в середине выворачивается, и от них идет две проволочки. Одно неверное движение - и они взрываются. Это чувство появилось у меня недавно: "Когда-нибудь она взорвется у меня в руках".

            Песок горячий, я начинаю двигаться. Полная апатия, страха нет, есть только внимание. Одну мину я раскапываю, песок струится около нее. Ты ползешь и вдруг замираешь, начинаешь раскапывать песок, а там проволочки, одна в одну сторону, вторая в другую. Чувство игры. Она такая же живая эта смерть, или она остается, или я. Эту я нашел, эти проволочки чуть-чуть выступают, перекусить и одну и другую надо. За поясом у меня кусачки, я их доставал и уронил. Сердце обрывается, не удачно. Одну перекусил, другую. Откапываю ее, отодвигаю подальше. Детонатор я не отворачиваю. Ну уж очень она похожа на керосинку. Думаю, что проволочку надо подальше отвести, задеть могу, тогда взорвется вся цепочка, мины между собой соединены.

            Все нормально, я их чувствую. Подумаешь, одна, две... о горле першит, пить хочется. Ползу дальше. Очень жарко, пот льется по лбу. Ползешь в ватнике под солнцем, чтобы песок не жег, да в лесу он и от комаров нас спасает. Посередине прово-

            лока колючая через все поле и качается. Под ней надо подкапывать песок. Такая живая смерть качается.

            -  Сволочи, придумали.

            Чувство ненависти. Ползу я дальше. Еще одна проволока, внутреннее напряжение, как будто ток идет. Начинаешь руку в песок опускать. Мины в шахматном порядке. Откапываю, песок горячий. Мушки, звон лета, самый разгар, сенокос должен быть, а я тут на поле играюсь с этой штучкой. Вот она проволочка, не глубоко они ее зарыли. Я ее перекусил и с одной стороны, и с другой, чтобы пролезть, выстриг метровый кусочек. Часть остается подо мной, этот кусок безопасен.

            Ребята за мной смотрят. Птица большая какая-то села, под ней провисает проволока, она на ней качается. Сейчас она рванет все, и спугнуть ее нельзя. Это ворон, он решил поживиться. Наверное, думает, что я мертвечина. Тут у меня злость появляется, мало того, что здесь мин полно...

            -  У ворон, иди отсюда, только тебя здесь не хватало. За своей добычей пришел?

            Хочется, чтобы скорее это кончилось. Уже знаешь, вот-вот, сейчас оно наступит это "вот-вот".

            -  Сейчас рванет, чего тебе со мной гибнуть, - в адрес ворона.

            Это подтверждение, все равно никуда ты не денешься. Что же делать? У меня хлебушка немного в телогрейке, там табак и сухарик. Кусочек белого, горбушечка, на всякий случай неприкосновенный запас, когда с голоду умирать будешь. Достаю, движения медленные, кидаю так, чтобы птица видела, но на поле нельзя, бросил к мине той поближе, знаю, что там не взорвется. Он улетает довольно изящно. Надо отдохнуть, устал.

            Ребята выглядывают из-за молодой елочки. Надо ползти дальше. Я понимаю, что назад тоже дороги нет. Только вперед. Какое-то замешательство, недоумение... там, где должно быть, там нет. Ищешь же эту проволочку. Чуть-чуть страшно, привык к этому страху. Треть дороги прошел уже через это поле. Я выбираю маршрут дальше. Устал. Слава Богу, можно сколько нужно, столько и ползти, торопиться никуда не надо.

            Хочется встать и пойти в рост, потому что смерть положено принимать стоя. Во, гады, заставляют ползти, пресмыкаться. Твоя тебя все равно найдет, хоть лежачего, хоть стоячего. Каждый миллиметр этого песка запомнишь. Любому живому существу трудно умирать, не верится. Вот сейчас ты есть, а сейчас нет. Ползешь же к ней навстречу, не назад, а вперед, ближе, ближе. Она как будто сидит и ждет. Как две траектории, которые должны пересечься. Нет, ничего нельзя сделать,

            они пересекутся именно в этой точке. Поэтому-то на нее ругаться-то не хочется, она свое дело делает, она металл, а ты свое дело делаешь, чтобы после тебя еще кто-то прошел на пять-десять сантиметров дальше. Твое дело здесь. Становится страшно.

            Дальше солнце - и все. Все разлетается в разные стороны как фонтан, вверх... Сначала никаких ощущений, потом напряжение в теле, куски стремятся в разные стороны... кусок тряпки болтается на шипе проволоки, и больше ничего. Тишина. Звука я не слышу, песок гасит взрывную волну.

            Микола:

            -  Стае, я же тебе говорил. Эх, черт, подорвался.

            Он как будто грубо. И злость и обида у меня. Уши горят, как от стыда, как будто меня ругают, что я подорвался. Стыдно, что подорвался. Вкус металла во рту, как медный ключ сосешь.

            Слава Богу, что ребятам хоронить не надо. От меня ничего не осталось, ничего совершенно нет, в клочья, просто воронка. Я прямо на нее и вылез, какая-то она хитрая, у нее другой механизм действия. Эти такие маленькие, по сравнению с ней, она более мощная. Я животом на нее, отсюда рвануло. Ползешь по-пластунски, грудь поднята, животом... Она не на месте. Все те в системе, а эта помимо них. Чувство, как один на один выходишь, а она одна твоя.

            - Дождалась, нашла-таки, достала.

            Для меня-то все, а ребятам надо уходить, а Миколка чертыхается. Уходите к лесу быстрее, сейчас придут немцы, так как рвануло хорошо. Не надо бессмысленных смертей, нас и так мало.

            Я проваливаюсь, я ухожу отсюда. Мне здесь делать уже нечего, от тела ничего не осталось. Помочь я им ничем не могу. Смотрю сверху: бороздка, где полз, чуть больше одной трети. Воронка. Ребятам никак не могу сообщить. Злость большая на этого ворона, это всегда нехорошая примета.

            Вот теперь отдыхай, ты покой заслужил.

 

            Посмертный опыт:

            Видит, как работали минеры, - много их, речь немецкая. Катушку с проволокой тащат. Сколько же наших здесь поляжет. Знать бы раньше... Много их, поработали, а ты тут ползи, выколупливай. Сволочи, на разной глубине закапывают. Ощущение, что я вижу, как они лежат до конца поля. Здесь их больше, а там меньше, этих больших в один ряд, и они не в рядок, а между всеми. Как будто она живая и тебя гипнотизирует.

            Что же рассуждает? Не ткань же от ватника.

            - Я не хотел, чтобы ты шел.

            Всегда так у тех, кто остается в живых, чувство вины. Жалко Миколу, кореш. Когда ты уходишь, уже не берут в напарники другого, он идет один. А связь остается. Когда один остается, ты его сопровождаешь. Плохо ему в этот момент. Ничего, Миколка, уходите отсюда. Они вернутся в лагерь. До половины разминировано. Ночью они выйдут из окружения. Молодой лейтенант подорвется на мине, заденет за проволоку, его осколком ранит, умрет немного погодя. Здесь только я остался. Это не было бессмысленно, потому что они уйдут. Нет ничего глупее бессмысленной смерти. Он мог бы выжить, мальчишка этот, он просто от страха умер.

            Я Миколе: "Запомни следующую мину". Смешно, что потусторонние силы помогают. Контакта нет, но я беспокоюсь. Вижу как под рентгеновским облучением. Мины за день под солнцем нагрелись, и их ночью можно почувствовать. Они поползут вечером, песок остынет, а тепло чувствуется от нагретых штук. Руку если держать перед собой. Не думал, что скорость остывания разная.

            Микола говорит, что их проведет.

            -  Не плети, одного хватит.

            - Какого посылал, если был уверен. Я пойду первым.

            Мы не саперы, мы удачливые парни. Микола поседеет за этот путь. Когда они пройдут, я уйду. Я его сопровождаю, мне другие не так интересны. В двойке работаем, его каждое движение дублирую.

            -   Осторожно,  осторожно,  молодец, там всего три ряда, одна, дурная, опять не в ряду.

            Можно только след в след. А тот - нервишки - и задел. Микола ползет, а я над ним. Молодец! Вот эта близко, осторожнее с нею.

            Мне уже делать нечего, это уже их проблемы, а мне отсюда пора уходить. Микола прощается, смотрит: воронка, кровь запекшаяся.

            -  Прощай, прости.

            -  Не распускай нюни.

            Он смотрит на кусок, который болтается. Я стою слева за плечом.

            -  Эх, знал бы ты, что мы ползли вместе. Командир Демыч к нему подходит.

            -  Пойдем.

            Стоят с непокрытыми головами.

            -  Даст бог, сюда вернемся, как-то отметим, что он здесь Хороший был парень.

            Пытается утешить, а у того плохое чувство злости возникает. Я ему хочу сказать, что это очень плохое чувство, злость Розовощекий, всегда каламбурит, а здесь притихший. Последним уходит с этой поляны.

            Там и несколько женщин было в отряде. Мне хочется сказать:

            - Удачи, ребята, а я свое отвоевал.

            Они по своим делам, а я по своим. Все, здесь делать больше нечего.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            Всегда боялась в лес одна ходить, в лесу чувствовала себя плохо, голова обязательно начинала болеть, очень уставала после леса.

            Там, в прошлом, при встрече с дядькой ощущение, что какое счастье привалило, слезу прошибает. А всю эту жизнь стыдно было быть счастливой. Когда там с дядькой случилось, и у меня ощущение: не я ли виноват. Всю эту жизнь чувствую вину, когда говорю правду, и ощущение, что я могу кому-то навредить. Когда я сижу одна и кто-то входит неожиданно, что бы я ни делала, возникает чувство вины, и я начинаю оправдываться, и, как только я начинаю оправдываться, у меня сразу начинает болеть голова. Когда мне стыдно, я всегда краснею, всей сразу становится жарко, одномоментно автоматически произношу фразу из этого случая: "Виноват, исправлюсь". В сессии ощущение, что я виноват, что их расстреляли из-за меня, а в этой жизни чувство вины я испытываю всегда, в любой ситуации.

            Дубовая филенчатая дверь еле открывается. Там сумрак. Коленочки подкашиваются. Это перед приемом парторга завода. Возникло четкое ощущение, что это тот же кабинет, и тот же город, и тот же костел, что и в 14-м году там, в другой жизни. Инграмма оживает: такой же кабинет, как тогда в 14-м году перед отправкой на фронт, только там портрет царя Николая с саблей, и такие же сапоги, как на портрете Сталина, и так же упираешься в них глазами. Ничего не изменилось, только поменяли портреты. А как по этим коврам топать? Ватные ноги. Смутно вижу, что там, за столом, они чем-то заняты. Наложение картинок инграмм. Там офицер вставал и шел точно так же. Здесь состояние: не описаться бы от страха, занят ведь, начальство, как подойти - это огромная проблема в этой жизни, не могу ни к какому начальству идти, возникает точно

            кое же состояние страха. В Византии давили, в 14-м давили, ^Т3 моготу мне здесь больше. Парторг товарищ Самойлов, так ^Нта фамилия всегда вызывала чувство не то чтобы благоговения, но уважения.

            Теперь я очень хорошо понимаю, как люди в леса уходили и даже не знали, что война кончилась.

            Там... опять пытки, побои, натерпелся. Сейчас я никому не позволю себя ударить, от одной мысли об этом я зверею. Я маму выбрала, потому что она меня никогда не то что бы била, не шлепала даже, пальцем не тронула. А когда меня тетка шлепала, небольно конечно, то мне было дико обидно, все во мне закипало... не смей, не смей меня трогать! Может бьггь, я тетку за то и не любила, что она меня в детстве шлепала. Я не хочу, чтобы меня кто-то бил. Я знала: если кто-то до меня дотронется, муж например, то это будет концом отношений, я уйду тут же и никогда не прощу.

            В сессии ощущение, что меня прямо сейчас бьют, все тело, голова болят. При прохождении инграммы возникала полная соматика, вплоть до вкуса крови во рту, заходилась в диком кашле, отекал затылок, поднималась тошнота. По мере прохождения соматика исчезает полностью. Мне этот хлебушек достался... У меня в этой жизни, особенно в детстве и в юности, после еды возникали боли в желудке и внизу живота. Всегда связывала это с тем, что резинки тугие, а здесь узнала эту боль, поняла, откуда она.

            В детстве у меня были трудности в школе, когда меня спрашивали, я тупела от страха, переставала соображать, особенно если вызывали к доске, с места было проще. Случай связан и с проблемами с едой в детстве. Когда обижалась, я не ела, как чего - "Не буду есть", дулась и не ела, но страх, связанный с чувством голода, в этой жизни присутствовал. Все время возникало опасение, что люди останутся голодными, что я их не накормлю. "Как на Маланьину свадьбу",- ругали, когда я готовилась принять гостей. Всегда страх, что не хватит. Там, на хуторе, наелась черного хлеба на всю оставшуюся жизнь - в Детстве черный хлеб не выносила, в рот не брала, ела только белый. Став постарше, когда стала понимать, что он полезный, пыталась его есть, но не было случая, чтобы не поперхнулась, часто давилась. Всегда, без исключения, крошки попадали не в то горло, и я закашливалась. Когда ем, обязательно поперхнусь.

            Там "никаких имен", и тут не могла называть по имени и отчеству в детстве никого.

            Господи, парню двадцать три года, с девками гулять, а там такая целомудренность. Девочек не было, все мы товарищи Кошмар, голова-то как повернута. Теперь понимаю идеологический дурман как наркоз, ну такая эйфория. Это нормально замечательно, когда ты в ней, а когда выходишь... Бедные ребята, сейчас мне от этого страшно, поэтому в этой жизни я никуда не вылезаю, мне никуда не хочется. Хочу нюхать цветочки, просто жить, а там сплошная идеология, когда говорят "надо" вопреки рассудку, логике. Тогда нам это нравилось, нам нравилось быть самыми умными, непобедимыми... молодые растущие. Ощущаю подъем всей страны, планы, пятилетки! Всегда удивлялась отношению к технике, уважению к чертежам. У девочки откуда? Суровость какая-то по отношению к технике. Очень нравился фильм "Весна на Заречной улице" обожала его из-за того, что там были сталевары, которые мне очень нравились, я этому верила. Восхищалась, как искры летят, очень нравится цвет красного металла.

            Товарищ Сталин... Мы не спим, не едим, не любимся, а только выполняем заветы. Ой, как мы любим вождей, как бы нам только самим не отвечать. Вождь нас посылает. Родина на втором плане, на первом - товарищ Сталин. Сами создали, сами гвоздики в зубах подносили, нате, не изволите ли стегануть. Как тяжело, как стыдно, как больно мне за себя, я не пассивно участвовал, не хотел себя критиковать, я ж ради будущего стараюсь. Я хороший, я всегда хороший. Наизнанку готовы были вывернуться и выворачивались. Да, колосс на глиняных ногах, но через это все надо было идти, как же страшно. Теперь у меня чувство ответственности поднимается, дальше - больше. Шалите, опять откреститься, опять кто-то виноват, ничему не научиться, не выйдет больше. Как же проникаешься эпохой! Сегодня идет работа на уровне духа: смотри, как у тебя ноги подвешены, поднимись над этим! Сделки с совестью не проходят.

 

            Заметки историка:

            Самая спорная история, много исторических несоответствий. Система хозяйствования в имении шляхтича Витольда характерна скорее для прошлого века, как и его архаичный костюм. Такое вряд ли могло сохраниться даже в самых отдаленных уголках Западной Белоруссии в 30-х гг. нашего века, Польша все-таки была довольно развитым государством.

            Война Польши с Германией началась 1 сентября 1939 г., а уже в конце месяца вся Западная Белоруссия была занята Красной армией. Немецкий оккупационный режим временно существовал только на незначительной части этой территории

            „продолжался от силы несколько дней, а не с 1938 г., как в

            материале.

            Описанные зверства немецких войск над мирным населением характерны для Белоруссии скорее в 1943, чем в 1941 г. Поначалу немецкие оккупационные власти воздерживались от жестокостей, пытаясь привлечь население на свою сторону. Наиболее правдоподобным эпизодом является здесь насильственный угон задержанной молодежи на работы на запад. Помимо вербовки добровольцев в "остарбайтеры" (рабочие команды из восточных народов) немцами уже в 1941 г. широко применялся и насильственный захват рабочей силы.

            Достоверной представляется и сцена с вступлением в город войск, одетых в польскую форму. Дело в том, что в 1941 г. на Восточном фронте в составе вермахта действовал армейский корпус, составленный из бывших солдат и офицеров войска польского, отправившихся мстить Советам за удар, нанесенный в 1939 г. Красной армией в спину сражающейся Польши. Войска этого корпуса имели довоенное польское обмундирование, польские знамена и знаки различия. И хотя летом 1941 г. поляки сражались в основном на Киевском направлении, некоторые их части вполне могли оказаться и в Белоруссии.

 

Петр Игнатьевич Малинин, 30 сентября 1924 г. рождения, г. Москва, окончил школу в 1942 г., в том же году призвав в армию. Младший лейтенант, первое ранение летом 1943 г Брянский фронт, эвакогоспиталь в Дубровицах, специализированный неврологический госпиталь. Старший лейтенант, развед-рота в батальонной разведке одного из Белорусских фронтов осень 1944 г. Погиб в разведке летом 1944 г. вместе с рядовым Фоменко Андреем Степановичем, расстрелян фашистами при выполнении задания. В это время готовится большое наступление и прорыв к бывшим западным границам СССР. Имеет орден Боевого Красного Знамени и две медали, одна из них "За отвагу". Летом 1944 г. представлен ко второму ордену, который не успел получить (11 сессий).

            Отец Игнатий Тимофеевич Малинин, москвич, рабочий Московского авиационного завода (30-й на Динамо).

            Мать Анна Степановна Малинина, из луганских крестьян, до войны вагоновожатая трамвая, в войну рабочая на заводе мужа.

            Сестра Анна, 1928-1929 г. рождения.

            Отец очень устает, серьезно болен, в 40-м уже тяжело, просто чахнет, бронхиальная астма, подозрение на туберкулез. Ба-тяня, мне его так жалко. Худенький совсем стал. Он у меня щупленький, небольшого роста, в 16 лет я его перегоняю.

            -  Ничего, мы поднимем, выучишься, десятилетку кончишь. Куда сейчас без образования.

            ( Вот я вырос больше отца. Пронзительное ощущение, что отец приходит ко мне советоваться. Он очень уважает нас за то, что мы достигли большего в образовании. У него семь классов, у мамы церковно-приходская. Ощущение даже горести, что родители смотрят на меня как на более умного.

            -  Петька далеко пойдет, будет инженером.

            А я хочу, очень хочу летчиком. Пойду в военное училище. Живем очень скромно, много денег уходит на лекарства для отца.

            С друзьями по бригаде:

            -  Что-то мы редко последнее время собираться стали.

            -  Гнат, куда тебе, там же выпивать надо.

            -  Клюет!

            Мы с папаней на рыбалке на Клязьме.

            -  Папань, клюет.

            . Ну и тащи его.

            - Я упустить боюсь.

            В комнате на письменном столе горит свет. Сейчас часов 9 вечера. Отца нет, он в вечерней смене, придет в 11-12. Аня спит на своем диване, косички не расплетены. Спать хочется, сиЖУ Делаю уроки. Поздно. Мама приходит с работы. Она работает в разные смены, сегодня с вечерней.

            -  Опять засиделся допоздна. Чем занимался? Опять небось у Кольки радиоприемник собирали?

            -  Да не был я у Кольки. В школе было комсомольское собрание, принимали в комсомол. Говорили о сборе чего-нибудь в помощь испанским детям.

            - Чего сегодня у нас на ужин?

            Когда мама в вечернюю смену, стряпаем сами.

            -  Картошка отварная в кастрюле на кухне и селедочка.

            -  Поешь со мной?

            -  Нет, мы с Анютой поели.

            -  Ну ладно, надо ложиться спать. Весь день пробегал, за уроки только к вечеру собрался. Утром опять будешь квелый, тебя не добудиться. Давай сворачивай уроки и ложись спать.

            -  Мама, у меня еще математика, немецкий текст не переведен.

            -  Ну тогда отправляйся на кухню, не мешай сестре спать. Стол двухтумбовый светлого дерева, коленкоровый верх.

            Чернильница с металлической крышкой, ручка на подставочке. Учебник немецкого языка.

            -  Противный немецкий, какой трудный.

            -  В такое время ночи что, хочешь, чтобы он был легким. Ты бы еще позже сел учить.

            - Да, уже ничего в голову не идет.

            Захлопываю книгу за девятый класс. Зима, за окном снежок. Беру учебник, маленькую чернильницу, портфельчик обычный, но можно его носить через плечо. Иду на кухню, там бабуля из соседней комнаты, маленькая старушка. Кухня темная, на большом окне никаких занавесок. Сажусь на табуретку У, нашего стола. Лампа у потолка без абажура, его заменяет сделанный из газеты. Спать хочется, а надо учить этот противный немецкий.

            -  Он тебе в жизни пригодится.

            Утусь нормально. Школа мужская, одни мальчики. Одеты Не в форму. Модны курточки из двух разных тканей. Летом и осенью носим короткие брюки чуть ниже колен. Зимой у меня темное пальто с черным воротником, шапка-ушанка с кожа-

            ным верхом. Портфель потрепанный, тоненький. Учебники не носим. Утром в школу бегать быстро, она рядом. Дырка в заборе, нечего обходить. Классичекие черные парты, темные стены над доской портрет Ушинского. На стенах портреты писателей' больше ничем не украшены. Дверь у задних парт. Окна с правой стороны, странно.

            Учительница немецкого языка - седенькая старушка. Очень хорошее произношение, знает не только немецкий. Ставит язык с хорошим произношением. Матильда Генриховна, видимо, из немцев.

            Сижу в среднем ряду, за второй партой, слева.

            -  Немецкий язык надо знать. Это наш потенциальный враг, война ожидается.   Война предстоит.   Немецкий язык может пригодиться, его надо знать и учить хорошо.

            Класс небольшой, человек 26. Много увлечений: "Ворошиловский стрелок", интерес к моторам и парашютам. Мечтаем быть авиаторами, у многих родители работают на авиационном заводе.

            -  Советская авиация... развитие советской авиации... спортивные достижения. Радио, ламповые радиоприемники.

            У меня два друга - Колька Скворцов, сидим на одной парте, занимаемся с ним радиоприемниками, и рыжий Семен, очень умный, начитанный, стихи пописывает. Мы интересуемся поэзией. Испания для нас звучит. Испанские дети учатся в нашей школе. Интернациональный долг... Долорес Ибаррури. Наши летчики были в Испании, у Мишки отец там был. Летчики в чести. У меня вырезанный из газеты портрет Чкалова наклеен в сундуке поверх других идеалов. Метро в Москве. Метростроевцы тоже герои. Гордимся метро, мрамор сплошной, красота, подземные дворцы. Пятилетка досрочно. Мы выпускаем стенгазету. Спортивного зала в школе нет, актовый на четвертом этаже. Окна в школе голые, занавесок и цветов нет. Аскетическая школа. Но большинство учителей - женщины.

            Демонстрации первомайская и октябрьская, ходили с отцом, с его цехом. Красная площадь. Ура! Наши авиаторы. Москва встречает героев! Трудовые свершения!

            Сейчас лето, я закончил девятый класс. Школа закончилась, Анюта ходит в недельный городской лагерь. Наша мужская школа видна из окна за зеленым крашеным забором. Два года как отстроено ее красного кирпича четырехэтажное здание. Я на нее смотрю сверху с нашего пятого этажа. Во дворе

            школы большой пустырь, на котором мы с ребятами часто гоняем в футбол.

            Вижу сценку: прохожу по школьному двору, ребята меня окликают.

            -  Петька, тащи мяч, в футбол сыграем. Мяч по тем временам редкость.

            -  Петька, ты куда собрался? Возьми меня с собой. Это соседский мальчишка лет 12.

            -  Отстань, там большие играют. Тебя не возьмут, команда уже собралась. Мелочь пузатая нам не нужна.

            Он обиделся. Я с ним в квартире играю, а здесь ребята позвали.

            - Да ладно, Лень, не обижайся, в следующий раз поиграем. Тебе делать что ли нечего. Дядя Вася-то дома?

            - Да не, он сегодня в дневную смену. Мяч надуваю. Пробую, хорошо надут.

            - Ага, понятно. Ну привет, я пошел.

            Разговор в общем коридоре. У соседа есть велосипед, он висит здесь же, в коридоре. Мне разрешают его брать. Лампочка тусклая. Бегу по лесенке, походя играю на площадках. Я шупленький мальчишечка 16 лет, в футболке, фуражка козырьком назад, курточка. Площадка в школьном дворе сбита до пыли.

            Наш дом большой, пятиэтажный, двухподьездный, светлой штукатурки, на небольшой малопроезжей улочке в районе Тверских-Ямских. Широкая лестница в парадном с крупными виражами, большой пролет в центре. Окна на школу, на этаже по три квартиры. Двери часто не закрываются. Бедные почтальоны на все этажи поднимаются: ящик у каждого свой на двери. Хороший зеленый двор с цветником и лавочками, обнесен высоким сплошным зеленым забором, общим со школой. Забор сплошной, но у нас, мальчишек, есть в нем свои лазейки с отодвигающимися досками. Не обходить же по улице со двора в школу, когда она так близко напрямик.

            Мы живем в одной большой комнате в коммунальной квартире. Высокие потолки. Большое окно, узкая тюлевая занавеска только на верхнюю треть окна, гардин нет. В квартире большой длинный коридор. Сразу у двери комната бабы Мару-си. Потом наша. Дальше по коридору семья Степановых с тремя Детьми. Наши окна выходят во двор на школу, у них - в ^Рец дома. Общая небольшая кухня, у каждого свой стол, над ним полки с посудой. Простая раковина, синие крашеные сте- 

            ны, керосинки и керогаз на столах. Стою периодически за керосином в очереди. Отец как-то заявил:

            -   Будешь работать на нашем заводе. Пойдешь учеником слесаря.

            Берут на завод с 16. С отцом договорились, что пойду работать. В семье споры: пойду работать или в десятый класс.

            -  Пора работать. Мама отстаивает:

            -  Ребенку надо учиться дальше, Игнат. Родители решили, что пойду в десятый.

            А я хочу быть летчиком, как Водопьянов, хочу в военное училище. Полеты к Северному полюсу, полеты в Арктике, перелет в Америку Чкалова, Байдукова, Белякова.

            Ощущение здорового, активного детства, будущее большое, светлое, могу осуществить все мечты. Такой ребенок счастливый! Счастливое детство 30-х годов! Я не знаю ничего о плохом. Отличные учителя, к ним уважение, нами они занимаются. Есть районный Дом пионеров. Спорт, зимой лыжи. На лыжах ходим в Петровском парке. Бегаем на футбол на "Динамо", это рядом.

            -  Нет лишнего билетика?

            Такой праздник, футбол! Наши, "Динамо" - внутренний подъем, радость, гордость за команду. Когда было 12-14 лет, ходил с батяней.

            Скульптуры стоят у фонтана, пионеры честь отдают. Мне нравится такая эстетика, везде скульптуры. Летом ездил в пионерский лагерь "Красные зори" авиационного завода, в Звенигороде как будто.

            Отцовский засекреченный 30-й авиационный завод на Динамо. Живем недалеко от отцовской работы, в районе Белорусского вокзала, где улицы Лесная, Тверские-Ямские.

            Дома книг не видно, берем в библиотеке. Люблю читать -"Чингачгук" Ф.Купера, Д.Лондона, Эдгара По, Конан-Дойля, в основном приключенческие романы. Марки интересуют. Ребята собирают марки - первые с нашими героями - наши летчики, наши самолеты, гордимся. Летческий шлем - балдеем. Это высший шик, кто носит. Отец у Мишки сражался в Испании, герой. Большое уважение к военным, к летчикам у народа, а у мальчишек бешеное отношение. Мечтаем быть летчиками. Первое кино, "Трактористы" - фильм любимый. "Если завтра война, если завтра в поход...". Песни патриотические... "И сам товарищ Сталин в бой нас поведет... ". Хотели в Испанию, не

            спели... Мы не успели сражаться за высшую справедливость. Братство, интернациональные бригады. КИМ - Коммунистический Интернационал Молодежи. Значок красной звездочки, на нем эти три буквы, приняли в 14 лет, до этого был пионером. Красные галстуки у нас были не шелковые, а простой материи _и более темные. Горжусь значком ГТО. Нормы ГТО сдаем, бросаем фанаты.

            Вижу себя на заводе с напильником. Огромный цех, самолет посередине цельнометаллический, не У-2, а' с одинарным крылом.

            Воскресное утро. День не очень солнечный. Я встаю. На циферблате будильника без пяти семь. Родители встали, Анюта еще спит. Батя в синей майке сидит на железной кровати в углу, трудно встает, раскачивается. На мне такая же синяя майка. Койка такая узкая.

            -  Ты чего так рано, сегодня же воскресенье. Поспал бы еще.

            - Да уже не хочу, я выспался.

            Выхожу в коридор. В домашних брюках, в майке, без рубашки. Разминаюсь, мышцы качаю. Времена спортивных достижений. Коридор широкий, но заставлен. Вечная темень, свет с кухни.

            Мать, Анна Степановна, полноватая спокойная женщина в фартуке. Она кондуктор в трамвае. У нее связь с ее деревенским луганским детством, приехала в Москву по трудовому набору. Отец, Игнатий Тимофеевич Малинин, и с его стороны дед, москвич, рабочая косточка - потомственные рабочие. Завод Михельсона - революционное прошлое деда. Гордимся.

            Около их кровати разворачивается ширма. Сестра Анюта спит на диване с крупными валиками по бокам в другом углу. Полочка со слониками. Шкаф, сундук накрыт домотканой тряпицей. Пол паркетный, у родительской кровати домотканый половичок. Моя кровать застлана серым одеялом. Стол письменный, за которым делаем уроки с сестренкой по очереди. Сестричка их часто делает за обеденным столом. Дверь крашеная, зеленая. У двери на стене вешалка завешена тряпкой. Продукты в буфете, зимой за окном. Запасов нет, и мне часто приходится бегать в магазин. Посередине комнаты круглый стол.

            Мама собирает завтрак. На завтрак вчерашние щи. Кушать хочется. Мы когда голодные (холодильника тогда не было, за-

            лезть некуда, нечем полакомиться), хлебушка с чесноком сделаешь.

            За завтраком сижу в клетчатой рубашке. За столом принято что-то надевать. Она расстегнута, тепло. Хлебница - фаянсовая плетенка, хлеб большими кусками. Мама стоит с кастрюлей Половник простой, алюминиевый.

            - Суп надо доедать. Я щи люблю.

            -  Хлеб кончается, надо бы сходить. Петь, сходил бы ты в магазин за хлебом, булочная скоро откроется (булочная с восьми, сейчас восьмой час). Ты почему не следишь за хлебом, это твоя обязанность. Надо бы и керосина. Мама называет меня еще и Петрушей. Я к ней обращаюсь "мать, маманя".

            Отец очень болезненный, много молчит, мало уделяет нам внимания, с ним меньше контакта, чем с матерью.

            -  У нас дела с Колей, я обещал зайти.

            -  Вот после булочной и зайдешь. Что у вас за неотложные такие дела.

            -  Да Колька приемник детекторный собирает, я хотел ему помочь.

            - А что ты в этом понимаешь?

            -  По физике-то проходили, а у него инструкции есть, и в "Технике молодежи" писали. Интересно же. Приемник сами соберем, радио будем слушать дома. Сначала ему, потом мне, ведь здорово, мать.

            -  Ну это потом, отправляйся. Деньги возьми в буфете, рублей пять. Зайдешь еще заодно и в гастроном.

            -  Ну вот, говорила только за хлебом.

            -  Ну чего тебе стоит, одна нога здесь, другая там. Зайдешь в гастроном, бутылочку молока и сливочного масла граммов сто.

            Семья живет скудно: картошка, макароны, кусок мяса только в супе. Борщ, щи, яиц не вижу. Покупаем на короткое время, впрок не берем. Меня гоняют за продуктами часто. Сопротивляюсь, по магазинам ходить удовольствия мало, хотя, конечно, понимаю: отец зарабатывает из последних сил, мать бьется, кому бежать как не мне. Анюта подросла, тоже помогает.

            -  Не люблю эти магазины, не мужское это дело.

            Своих денег у меня нет, в голову даже не приходит, в мыслях нет, почтительное отношение к деньгам и экономии. Нам приходится экономить во всем, так говорит мама.

            -  Экономно жить, только на питание. Анюте придется старое пальто поносить, хоть она из него и выросла. До осени не справим. Чтобы ты десятый класс кончил, ничего, поднату-

            _мся. Ну поскромнее жить будем, и ты не будешь в футбол й тинки сбивать. Новых купить не сможем, эти тебе еще носить и носить.

            Ботинки-бульдоги черные, битые. Ничего, замажу гуталином. Да в магазинах и нечего приглядывать. Вот Кольке отец лает на детали. Отец у них инженер. Люблю бывать у них, они живут получше нас, в отдельной двухкомнатной квартире. Мать дома, букли, красивый халат, жеманная в разговорах.

            -  Ну что, Петенька, проходите, Коля у себя в комнате.

            В гостиную у них ведут большие стеклянные двери. У Коли своя комната, там собираем детекторный приемник. Коле хорошо, всегда отца можно спросить, да и детали может купить. Подают к чаю такое, какого у нас никогда не бывает, - колбаса, сыр. Пирожные у них пробовал. У них тюлевые занавески, у нас только полосочка. Мама его всегда дома, она ухоженная. Есть прислуга. Ноготки покрашены. У моей мамы такого не бывает, это меня удивляет.

            -  Коленька, к тебе Петя зашел.

            Меня всегда его мама встречает в прихожей. Кольке выходить не надо, матушка вокруг него вьется. С уважением относится к нашим занятиям. Дружба наша поощряется. Отец у него мировой.

            -  На футбол мы сегодня собирались, ты отпустишь?

            -  Откуда ты возьмешь деньги на футбол?

            -  Мы с Колькой накопили.

            -  С чего это вы накопили?

            - Колькиной матери помогали, она нам дает деньги на футбол.

            - А тебе не стыдно?

            - Я же заработал, такой уговор был. Все по-честному.

            - Анюта, не горбись, не клюй носом в тарелку.

            Радио у нас нет. Сестричка - пятиклассница, примерная, сидит, сложив аккуратно ручки.

            Мама соглашается, чтобы пошли, говорит, чтобы взял Деньги на продукты. Резной, красивый буфет. Под газеткой Деньги.

            Я с неохотой беру деньги, складываю в четвертинку, засовываю в нагрудный карман, нахожу сетку в ящике буфета, засовываю в карман брюк.

            -  Мать, я мигом слетаю.

            Выбегаю, пересекаю улицу, здесь есть дворики частных де-Ревянньгх домов.

            В коротких, чуть ниже колен, в тонкую полоску штанах под коленом застежки. Майка с 11-м номером на спине, сверху короткая курточка нараспашку. Верхняя одежда в коридоре на вешалке. Взял серую кепку в мелкую крапинку. Заходим в комнату в обуви, мама не ругается. Мама по чистоте не сокрушается.

            Рядом магазин, но я там покупать не люблю, много народа Магазины еще закрыты. На улице пустынно, еще рано, воскресенье. Трамвайные пути, ни машин, ни трамваев не видно, вдали появился грузовичок. Выхожу на угол к улице Горького, там, где после войны будет большой дом с магазином "Пионер", сейчас небольшой трехэтажный дом, в нем булочная. Булочная еще не открыта. Я дергаюсь, что пришел рано, спрашиваю у молодого мужчины, сколько сейчас времени.

            -  Восьми еще нет.

            Подошла бабушка с кошелкой, парнишка, очередь выстраивается. Запускают. Хочется первым в кассе оказаться. В кассе первый, но кассирши еще нет. Кассирша в синем халате.

            -  Ну что тебе?

            - Черный и сайку.

            Белый хлеб как пирожное для нас, можем позволить лишь по воскресеньям. Хлеб взвешивают, режут большими ножами. Бросаю просто в сетку. Еще надо бутылку молока и сто граммов масла. Молоко разливное из бидонов, тащу с собой пивную бутылку.

            -  Пол-литра молока.

            Бутылка зеленая, закрываю пробкой, свернутой из газеты. Масло растаявшее поплыло, она его на бумажку размазывает, так оно на бумаге и останется. В магазине высокие витринные окна. На полу бидон молока.

            Я весь в себе, выхожу, настораживает, что люди как-то странно стоят под репродуктором. Я сначала как-то не врубился. Голос громкий из репродуктора:

            -  Война. Сегодня в четыре часа без объявления войны гитлеровская Германия напала на нашу Советскую Родину.

            Я в ступоре совершенно, не могу понять, как это. Совершенно неожиданно. Как обухом по голове.

            Люди стоят в растерянности, не слышно разговоров. У всех жуткий вид, женщина плачет.

            -  Не может этого быть. Никто не ожидал.

            -  Как же не ожидал, когда все это ожидалось. Многие понимали неизбежность войны.

            -  Не говорите за всех, если не знаете.

            Звучит песня из фильма "Трактористы" о танкистах "Если завтра война, если завтра в поход...".

            -  Нас предупреждали.

            Разговор затихает, мужчины спорят между собой. Женщины:

            -  Война, какой ужас, война! Что же будет?

            Я просто не могу двинуться с места. Я с авоськой, в которой незавернутая буханка черного хлеба, саечка за семь копеек, сверток масла, спички.

            Какое это жуткое слово. Сдвинуться не могу с места, стою под репродуктором. Все обрывается, все планы рушатся. Все рухнуло в один день, все надежды, все мечты. Какое горе, какой ужас! Ну так хорошо жили, ну так светло. Вчерашний день был такой счастливый. А жизнь совсем счастливая! Все перевернула сразу война. Ну с чего вдруг такое? Ну зачем она пришла на нашу землю? Какая весна предвоенная чудная, какие праздники первомайские, все цвело. Мы были такие счастливые! Одно слово - и все под откос. Как страшно, война.

            -  Какой ужас, детоньки. Господи, что же это деется, - старушка крестится.

            Другие возгласы:

            -  Будь ты трижды проклята!

            -  Войска стоят крепко на страже своих рубежей, враг не пройдет. Сегодня на рассвете, перейдя Буг... коварный враг напал на нашу землю... германский фашизм...

            Стою у репродуктора, стою как вкопанный. Солнца не видно, еще прохладно. Ничего не вижу вокруг.

            -  Какое горе. Какой ужас, какой кошмар, война началась.

            Выть хочется, сразу такая тяжесть навалилась. Я все перепутал, не туда иду, каша какая-то в голове. Я ничего не понимаю, этого просто не может быть. Понуро возвращаюсь домой. Сразу такой контраст. Родители еще ничего не знают, как им сказать. Уже ничего не поделаешь, началось. Тяжело поднимаюсь. Представляю, как маме тяжело подниматься, она же грузная женщина. Надо было маме чаще помогать - обостряются чувства, надо самому предлагать, чтобы она не просила. Вхожу.

            -  Петя, ты слышал, что началась война? Что же теперь будет?

            Мама взволнованная, папа в костюме:

            - Я иду на завод.

            -  Когда ты вернешься?

            - Аннушка, ты же понимаешь, я этого не могу сказать, я не знаю, какие будут распоряжения... Наверное, введут военное положение...

            - Отца не заберут, он на военном заводе, а тебе еще ..нету

            -  Я не маленький, мы уже взрослые, мы тоже хотим участвовать.

            У мамы смена после обеда, но она тоже заспешила, собирается.

            -   Петя, ты остаешься за старшего, пригляди за сестрой Обедайте сами.  Щи я приготовила, свари еще каши.

            -  Мама, я схожу к Кольке.

            - Конечно, сходи. Но вы сегодня уже, наверное, никуда не пойдете больше.

            -  Нет, мы будем с ребятами во дворе.

            Мать набросила пиджак темно-синий (похоже, что форменный), цветастый платок, в руках коленкоровая потертая сумка. Анюта собирается остаться дома. У нее глазенки испуганные.

            - Что и как теперь?

            Коля живет в нашем доме, во втором подъезде, на третьем этаже, квартира как наша расположена. У него папа тоже собирается идти.

            -  Ну что, молодые люди, чем теперь вам придется заниматься. До школы еще далеко. Могли бы эти два месяца поработать. Я могу помочь устроиться. К нам на завод нельзя, долгое оформление. Вы бы могли поработать в слесарной мастерской у Тимофеича. Мастерская металлоремонта, ключи изготовляют.

            Не понятно, что там делать.

            -  До первого сентября еще много времени, нечего вам без дела болтаться.

            -  Пап, ну ты же знаешь, что мы не бездельничаем, мы сейчас приемник соображаем.

            -  Но это все на уровне баловства, пора за ум браться.

            -  Ну что же, мы не серьезные люди, хочешь сказать.

            -  Времена меняются.

            Отец ушел. Мы сначала даже не знаем, что говорить, оба ошарашены. Коля в ажиотаже.

            -  Надо идти в военкомат.

            -  Что ты не понимаешь, что они скажут: "Рано". Призыв с 18. Тебе 16, а мне только в сентябре будет 17.

            -  Скажем, что уже 17.

            -  Все равно не поверят, потребуют документы, свидетельство о рождении. Оно проверяется, в загсе можно проверить.

            . Можно потерять, цифру можно исправить, можно подчистить.

            Коля вынимает свое свидетельство, смотрим, чего тут можно сделать. Притащил ацетон.

            -  Можно подтереть. Можно аккуратненько бритвочкой.

            -  Все зря, мы же с тобой живем в городе, в котором родились, и это смогут всегда проверить. И еще накажут за обман. С сегодняшнего дня, сам понимаешь, военное время. С этим будет еще строже.

            -  Надо что-то решать.

            Мысли мечутся в подсчетах, никуда не попадаешь с этим возрастом, какого-то годика не хватает.

            -  В военное училище берут с десятилеткой, а нам еще целый год учиться.

            -  Еще целый год учиться, как обидно. На будущий год будет поздно, война уже кончится без нас.

            Мы с мальчишками сидим на лестничной площадке, бурлим. Новости - кто что слышал.

            -  Надо защищать Родину. Испания без нас, и тут быстро закончат. Опять не успеем, не призовут.

            -  Пойдем на призывной пункт, добьемся. Они не могут нам отказать, они не смеют нас не взять.

            Прибывают в военкоматы люди уже в тот же день. Мне 16, 17 - 30 сентября только будет, на войну не возьмут. Отца не возьмут, военный завод. Не знаю, что с нами будет.

            Зима 41 г. Учимся. В школе холодно, не топят. Мы в пальто. Часть завода отца эвакуирована, часть осталась для ремонта самолетов. Отцу предлагали эвакуироваться, но он отказался.

            -  Не верю, что до Москвы дойдет. Не верю, что Москву сдадим.

            Вижу ежи недалеко от нас, заграждения. Танки идут по улице Горького. Город почти вымерший, тревожный, народа мало. Ночью затемнение. В школе нас кормят - баланда, черный ноздристый хлеб. Мы и работаем, организована работа старшеклассников.

            Наши войска оказывают мощное сопротивление. Враг на подступах к Москве.  Волоколамское направление.

            Дома в верхней одежде, холодно. Буржуйку организовали. Стол сдвинут, труба в форточку. Топит кто чем может, заборы разобрали. Отец на военном положении, днюет и ночует на заводе.

            Кончил школу, был оставлен на отцовском заводе. Долго добивался отправки на фронт, обивал пороги военкомата. Вернулись из эвакуации, есть кому работать.

            Сначала учебное подразделение. Хотел летчиком, но долго учиться. Надо скорее на фронт, поэтому в пехоту.

            Весной выпустился из скороспелого училища. Сейчас лето 1943 г.

            -  Младший лейтенант прибыл...

            Форма свежая, на груди нет ничего. Побрит наголо. Портупея скрипит, сапоги тоже. У меня кирзачки. У старших офицеров яловые. 43-й год, обмундирование хорошее. Пояс широкий, с пряжкой. Китель с накладными карманами. На воротничке один кубик. Вещмешок, скатка шинели пока не нужна, тепло, хорошо класть под голову, как подушку. Брезентовая плащ-накидка, есть смена белья (белая рубашка, кальсоны, трусов не было), помазок, опасная бритва.

            Вижу себя перед зеркалом, усердно скребу, хотя скрести и нечего, я светленький. Пытался отрастить усы. Смотрюсь в маленькое кругленькое зеркальце, заворачиваю в газетку, чтобы не болталось по мешку. В связке три-четыре письма из дома с марками, у нас-то треугольнички. Две банки тушенки, бумажная упаковка галет, тут же индивидуальный пакет, марля, бинты. Новенький скрипучий планшет на левом боку таскаю, в нем карандаши, бумага, документов же еще не водилось. Приходится отбрехиваться - докладываться. Есть документы отчетности: состав, отчет о выбывших, сколько единиц питания, о здоровье. Обычные фразы: "Рота в таком-то количестве находится на такой-то дислокации. Больных и раненых нет". В последнем отчете у меня 12 человек. Указывал, что необходимо подкрепление. Писанины достаточно. Иногда пишу чернилами, обычным пером, чаще карандашом. В нормальных условиях писанина обеспечена. На правом боку в кобуре небольшой плоский ТТ. Здесь уже этакий петушок, на фронте уже пообтерся. Полотенце типа рушника, мамой еще данное. К газетке мыло прилипло, мочалка.

            -  В баньку захотелось.

            Когда отводят с передовой, ходим в баньку.

            Первое ранение 3 августа 1943 г.

            Давно сидим, окопались. Я взводный. Комдив пригласил

            _на обед:

            -  Зайди ко мне, делишки обсудим. Не смущайся, заходи _По-соседски. Давай тащи, кружечку опрокинем.

            Захожу, низко косяк, наклонился. Я парень развернутый, хорошего роста. Очень только белобрысый, простая русская мордашка, розовые щечки пухленькие еще. Увалень, тугодум, потом стану шустреньким. Вошел, фураньку повесил на гвоздь слева. Потолок скатом, выше, в сторону противника, щель смотровая, бинокль висит у этой стены. Стол посередине у средней балки. Помещение просторное, из бревен, метров 16, у меня ниже и поменьше. Полати вдоль стен. У него даже есть одеяло шерстяное. Здесь ведь командный пункт. На гвозде висит портупея. Комдив Чепурной... Борисович (Александрович?). Он бритый, здоровый, шрам над левым виском, нос картошкой, пухлые губы, темноволосый, лет за 50, немножко обрюзгший.

            - Товарищ полковник.

            На нем гимнастерка болтается, широкая, без ремня. Сапоги (смотрю на них с завистью) мягкие. Про себя: "Хорошо бы сапожки офицерские". Что тут еще из быта? Часы - большой будильник. Планшеты с картами закрыты. Карты видеть не положено. С младшими по званию это не обсуждается. Когда обучался, нас учили тактике ведения боя в наступлении и в обороне в разных родах войск, старались заложить много. Уставы, книжку уставов дают в коленкоровом переплете, русско-немецкий разговорник. Я в школе учил немецкий. Цветные карандаши "Тактика" рядом с картами, нормальная писчая бумага (удивляюсь). Около стола лавки с двух сторон. Переступил одну, сажусь. Стоит котелок с кашей, большой, с ручкой, как кастрюля. Принес ординарец. Щи в индивидуальном котелке, плоском. Ординарец рядом режет хлеб, на грудь положив. Накрыл и вышел. В углу еще сидит низко на рации молодой парнишка.

            Разговор довольно сдержанный. Спросил, как приняли ребята, не допекают ли.

            -  Ты с ними построже. Только дай слабинку. В панибратство не входи, это не той стороной оборачивается. А так что чего - заходи. Родные-то живы?

            - Да, в Москве. Сестренка есть.

            -  Богатенький, да еще москвич. Должно, парень образованный, семилетку кончил.

            -  Нет, десятилетку в 41-м.

 ⁰-Зак.22Ю.

            Поговорили, познакомились. Он меня пригласил неофициально первый раз. Заходил вестовой, обращался к радисту.

            -  Иди отдохни, пока я здесь, - это радисту.

            -  Заходи, Петрович, мы тут с Малининым обедаем. Оприходуешь с нами стопочку? Кружка есть? Давай кружку.

            Булькает во фляжке. Меня это мало соблазняет, но чтобы не назвали щенком... Разлил. Кружка у меня самая новенькая. Плоский котелок, алюминиевая ложка, но есть и деревянная.

            - Что на обед? Он с присказкой:

            -  Щи да каша - радость наша.

            Разлили в тарелки, у него есть из чего угощать.

            Щи густые, удивляюсь, что теплые. Ординарец, видимо, тащил в телогрейке. Комдив - есть кому быть на посылках. Мои ребята не любят быть рядом с начальством. Их тогда используют, могут туда-сюда отсылать.

            Каша хорошая, разваристая, без масла, правда. Что-то вроде котлеты.

            -  Возьми, лучок припас.

            - У вас какие новости? Чего новенького?

            -  Вторую неделю без перемен, стоим, окопались.

            -  Ты как, полностью укомплектован?

            -  Да откуда же, одной трети не хватает. Обещали отвести на некоторое время на пополнение.

            -  День-два, приказ придет. А мы только заступили. У вас тут простор, а мы, как брянские волки, в лесочке. Дороги хорошие, хоть боеприпасы подвезут.  Вторую неделю обещают усилить боевые расчеты. Мы поистрепались. Опять придет молодежь необстрелянная, уж их. В нашем деле сноровка нужна.

            Петрович - артиллерист, его пушки на пригорке севернее нас, на мысу высоты, а мы ниже.

            -  Не хочется об этом говорить. Не идет.

            Разговор о том, что меняют форму, вводятся знаки различия.

            -  Разведка доносила, готовится удар не на нашем направлении. (Крутится... С хода взяли город Брянск.) Глядишь, на несколько дней передышка затянется, а там опять. Вы-то покатили, а мы все пехом да на пузе. Уж сколько прошли, в каких переделках ни перебывали.

            -  Да что тут говорить, всем достается. Нам мало на себе тащить приходится? Лошадям достается. Живая сила, перебили. Хорошо сейчас на тягачах. Этой-то осенью с ними легче будет, не то что наши лошаденки несытые.

            Развеселились.

            -  Спел бы что ли.

            - А чего, разве праздник какой? Чего ребята подумают.

            -  Ну чего, затишье, гуляем. Немец далеко. На хвост наступили. Чего-то скучно, ребята. Уж лучше делом заниматься, чем так сидеть.

            -  Нашел тоже дело. Руки по настоящим делам чешутся. То ли дело до войны. Я на Путиловском слесарил.

            - Ты чего, питерский?

            -  Да, рабочая косточка. К технике с малолетства приставлен, почему и в артиллерии. Нам без технической жилки нельзя. Не всякого обучишь. Тут и талант требуется, и интуиция.

            Хотел сказать, что я тоже токарь, но в разговор старших не вмешиваюсь.

            -  Скажешь тоже, интуиция, - математический расчет.

            -  Ну да другой раз и не знаешь, чего срабатывает больше. Ну я пойду к своим, чего-то засиделся. Почты чего-то давно не было.

            - Чего, письма ждешь?

            - А кто не ждет.

            -  От жены?

            -  И от нее тоже. У меня мать в деревне болеет. Пишут, урожай собирать некому, мужиков нет, одни бабоньки. Достается им, бедным. А мужиков коса косит. Будь она проклята, распроклятая.

            -  Ну чего, я тоже пойду.

            -  Ну а ты чего, Петро, посидел бы еще, тебе рядом. Твои молодцы небось не соскучились по тебе. Давно не видели что ли.

            - Да нет, пойду проветрюсь, чего-то развезло малость.

            - Да брось ты, со ста граммулечек, так только для аппетита и выпили. Ты еще слабак по этой части. Ничего, война ко всему приучит, с наше повоюешь. Не смущайся. Все когда-то начинали.

            Телефон, он снял трубку. Я кручу самокрутку, чтобы себя занять.

            -  Понятно, будет сделано.

            Нельзя обращаться ни по имени, ни по званию, только пароль. Звучит "Сосенка". Прислушиваюсь, с кем разговаривает, не понятно, не из чего сделать вывод. У меня связи нет, хотел выведать что-то новенькое. Сердечко замирает, что будет со мной, как первый бой. Так ничего и не выведал. Пока тут тихо, где немцы, не понятно. Вроде за полем у леса. Сидят тихо. На этом плацдарме ничего пока не готовится. В каком-то ожидании.

            - А ты чего махру-то куришь, не получил что ли?

            - Да нет, все кончились, ребята расстреляли.

            -  Чего даешь, дешевый авторитет заработать хочешь? Ну бывай. Дверь не закрывай, тут чего-то душно стало.

            Думаю, да, душно, он раскраснелся, да и мне на воздух хочется. Он сидит красноморденький, сытенький, боевой. Я на них посматриваю с завистью. Мне похвастать пока нечем. Курсы подготовки младшего комсостава. Толком боев-то и не было. Недавно после выпуска. Состав опытный. Меня прислали к ним вместо убитого. Назначают старшим, а ребята поопытней меня, поучить могут.

            Дверь досчатая, грубо сколоченная, на кусках кожи, за мной захлопнулась. Мне стыдно перед ребятами: они сидят, а я в гости хожу к старшим по званию, но отказать нельзя, когда старший по званию приглашает. Справа пистолет бьет по правому боку, полевая сумка по левому, но еще "люминевую" кружку приладил на пояс. Выхожу из блиндажа, этакий молодой петушок. Приятственно. Фуражка задела за притолоку, придержал ее рукой, снял, жарко. Теплый августовский день. Глотнул воздуха, расправил плечики.

            - Чего пить...

            Недоволен собой, жарко, да чего еще ребята скажут. Всегда важно, а чего ребята скажут. Иду по щели, они тут недалеко совсем. Ход извивается. Штабной блиндаж, а мы ближайшая к нему рота. За нами связисты, потом у леска артиллеристы. До своих дошел, они обедали. Сидят, балагурят. В мой адрес ничего не сказали. Стараюсь идти молодцевато. Хотел прошмыгнуть, мой блиндаж дальше. Посторонились, продолжают разговаривать.

            -  Сидите, сидите.

            Кто-то рыпнулся встать по армейской привычке.

            -  Сидите, обедайте.

            Слышу звуки моторов, прислушиваюсь, как они тяжело урчат. Это бомбардировщики, звук знакомый. Приближаются, один спустился ближе к нам. Их тройка.

            -  "Мессеры" летят. Точность, по ним можно часы проверять.

            -  Сейчас будут бомбить, никуда от этого не скроешься.

            -  Каждый день прилетают эти стервятники. Наши вскакивают, начинается суета.

            - Авиация. Боевой расчет!.. Залпом пли!..

            Пуляют по ним.  Винтовки старые,  со  штыком.  Ничег больше нет против самолетиков-то. Свистит отвратительно.

            Вижу взрывы - сначала далеко справа на открытом поле северо-западнее, там нет наших, следующий ближе, а третий уже с перелетом за спиной справа. Наклонился, присел. Ребята стреляют. Мне-то что стрелять, не из пистолета же, они-то из винтовок. У меня каска в блиндаже осталась, нестреляный воробей. Схватился за голову, присел. Вообще-то положено быть в каске в таких случаях, а я в фураньке. Звук фугаски, поднимается земля. Сползаю по краешку на донышко.

            -  Ой, срезала.

            Тут чувствую... Что же я тут чувствую? Да уже ничего не чувствую.

            Рассматриваю сверху. Лежит на дне окопа безусый лейтенантик лет двадцати (30 сентября 19 должно исполниться), белобрысенький, безусый. Детская мордашка еще пухленькая.

            Двое солдатиков высказываются:

            -  Нашего лейтенанта накрыло.

            -  Чего ж он без каски? Я про себя:

            -  Был бы еще трезвый.

            Без выпивки на войне невозможно, но выпьешь - контроль снижается. Пьяному и море по колено. Дозы еще не привычны. Щенок. Училище, опыт есть, но небольшой, а тут старший по званию предложил. Отказаться стыдно, подумают, что... Хочется казаться этаким бравым парнем.

            - Посмотри, живой.

            - Живой, без сознания. Ранен в голову и, видно, контужен. Достань его инпакет. Надо перевязать.

            -  Подержи, перевяжем.

            У меня сумка на боку, индивидуальный пакет, бинты, вата. Вижу со стороны: бинтуют неумело, проложили ватой, так как кровь сочится. Ранение по касательной осколком, контузия от взрывной волны.

            -  Поверхностно. Зови санитаров с носилками, надо срочно эвакуировать.  Контузия.

            -  Только из блиндажа вышел, а тут накрыло.

            Оглушенный, вялость, стону. Ничего не вижу. Голова болит, тошнит, а санитаров все нет, а я все валяюсь. Что-то подстелили. Санитары, два бугая, с трудом пробираются по узкому ходу.                                                                                              *

            На носилках. Вижу со стороны: сапоги, галифе, гимнастерка, повязка на голове промокла. Носилки очень удобные, мяг-™^е- Я никогда не задумывался, что носилки такие удобные, ° можно пролазить по всем местам. Раскачиваюсь на носилках. Они рысцой, трусцой.

            -  Не будет ли сейчас второго налета?

            -  Не боись, они должны загрузиться. Они тут все, что могли, поскидали.

            Матерится...

            -  ...тудыть его в качели.

            Наслушался... Но сейчас я тут ничего не слышу. Куда-то они меня тащат, раскачиваюсь в "качелях". Все тащат, тащат Тошнит, болит. Кладут на край бруствера. Открытое место. К лесу, к лесу, дотащили до палатки оказания первой помощи положили на травке. Притащили к машине санитары, а тут девочки-санитарки. Готовят к отправке, есть раненые после бомбежки.

            Везут на открытом грузовике в кузове. Трясет здорово, голова болтается, шинель моя под головой, вещмешок рядом. Неудобно голове на скатке. Один сидит, рука на перевязи. Все, кто лежит, дохлые, как и я. Мы все рядком. Сопровождающая сестричка Ольга сидит в углу и держится за два борта, они скрипят, грузовичок потрепанный. Посматривает на нас, толком не знает, что делать. Рядом голос:

            -  Пить, пить.

            -  Подожди, милок, скоро приедем. Терпи, терпи.

            Вижу сверху и тело свое, и машину. Соломки на дне жидковато. Дорожки фронтовые дай Бог, все кочки наши. Подъехали к небольшой речушке, песчаный берег. Через брод машину шатает, бросает. Переехали. По камням сильно трясет. Противоположный берег местами повыше, корни березки обнажились при последней наводке. Въезжаем на горку, за рекой желтое поле ржи. Урожай созревает. Едем по его краю до виднеющегося за полем низкорослого лиственного перелесочка. А там небольшая русская деревенька, через которую проходит проселочная дорога. Домов немного - хатки маленькие, с пали-садничками, окна с наличниками. Медицинский пункт на дальнем краю села. Под него занят один дом, и рядом развернуты палатки. Село Дубровицы... Дубровка...

            Вижу как карту сверху: Брянщина в переходе в Белоруссию - юго-западнее Москвы, севернее Смоленщина, западнее Белоруссия.

            Тут есть врачи, хирурги, идет сортировка, оказывается первая врачебная помощь. Сгрузили, есть кому. Я не в своем теле. Вижу со стороны. Когда возвращаюсь в тело, то больно. Боль усиливается, тошнит. Вне тела боль исчезает. Глаза закрыты. Уже вылететь не получается. Лежу на травке. Раненых много,

            _я0 меня еще очередь не дошла. Суетливый, с бородкой старичок-врач, щупленький, интеллигентный, проводит сортировку, кому куда. Живым сюда, неживым туда.

            - Я еще живой, еще поживем.

            Когда в теле, жарко. Был жаркий день.

            -  Куда же вы его ставите, отнесите в тень. Сейчас я подойду.

            -  Где сопровождающий? Я хочу у Вас узнать, где и как произошло.

            -  В четвертом часу. Младший лейтенант Малинин.

            - Повязки промокли. Сколько часов прошло?

            - Четыре.

            -  И что, в себя не приходил?

            -  Не знаю, как до меня, но во время транспортировки нет, в себя не приходил. Периодически что-то бормочет. Все командует: "Боевой расчет... залпом пли... Авиация, "мессеры" летят...". Некогда было, принесли, когда уже уходила машина.

            Голова ватная, уплываю, прямо что-то на тебя наваливается. Доктор осматривает, задирает гимнастерку.

            - Живот мягкий. Отследите как невропатолог. Не приходил в сознание более четырех часов.

            -  Глазные рефлексы отсутствуют, зрачок расширен, дерматоглифика по вялому типу. Кожные покровы тоже бледные. Контузия.

            -  Оперировать будем на месте. Он без сознания, обойдемся без наркоза. Повязки намокли несильно, можно надеяться, что крови немного потерял, переливания не потребуется, а то у нас крови немного. Есть жар, нужно измерить температуру и в операционную, нет ли мелких осколков.

            -  Ревизия раны. Необходимо побрить. Машенька, обрейте его наголо, осторожнее края, побрейте вокруг.

            -  Осторожнее. Он так и не приходил в сознание? Готовьте к операции. Несите, я сейчас приду. Ассистировать будет Акимов.

            Руки моют на улице.

            -  Карболку. Опять эта холодная вода. У нас вообще бывает теплая вода? Чего там с титаном? Тогда грейте на керосинке.

            Сестра доктору из кувшина поливает. Халат завязывается

            сзади.

            -  Перчатки.

            Я на операционном столе в форме, даже сапог не сняли.

            -  Снимите сапоги.

            Палатка  оборудованная  как  операционная,   предбанника нет. Один стол посередине. Интересно, стол металлический,

            складной. Лампа на ножке типа торшера установлена сзади от меня. Хирург не доволен, что тень от правой руки, переставил. Закрывают простынями, на голову простыню с окном. Рана рваная, края неровные, плохо побрито. Хирург сидит на металлическом крутящемся стуле. Врач-здоровячок. Сестра подтащила столик слева с двумя полочками. Сверху лежат инструменты, завернутые в рыжие от стерилизации салфетки. Простыни белые, халат у доктора очень белый, а у сестры застиранный.

            -  Фиксируйте голову.

            Смотрит рану пока один, промокает, сочится сукровица. Вырван фрагмент ткани, видна оголенная черепушка.

            -  Сейчас промоем рану. Перекись. Ранение поверхностное, кости целы, а жирок наползет.

            Обработка перекисью водорода.

            -  Тампон.

            Врач держит в левой руке тампон, сестра льет перекись. В правой пинцет. Промокает, осматривает, расправляет участки кожи. Стягивает, фрагмент не закрывается.

            -  Дефект мягких тканей, потребуется аллопластика, лоскут возьмем с бедра. Подготовьте поле. Следите за пульсом.

            Стягивают брюки.

            -  Он даже промывку не прошел.

            -  Обработайте бедро спиртом, йодом. Лоскут будет небольшим, берем тонкий слой эпидермиса.

            -  Да быстрее вы, у нас еще народа сегодня... Какой тяжелый день оказался.

            -   Волосы запутались.  Ножницы, тампон.  Подсачивается. Промокните, сушите.

            -  Клавочка, не так, осторожнее.

            -  Еще один мелкий осколочек. У нас магнита нет?

            -  Шовный материал, иглу. Давайте кетгут, здесь нежные ткани. Рваные края, как бы не было инфицирования. Присыпьте стрептоцидом.

            -   Зажим, кетгут, игла. Прихватывайте конец. Подержите здесь. Не загораживайте свет, Аркадий Борисович.

            -  Ну вот и все в порядке.

            -  Устал, к вечеру большой поток раненых, многие требуют первичной обработки. Класть некуда. Еще много там сегодня?

            -  Последняя машина.

            Лежу на травке. Хорошо, теплое время года. Ну вот и все в порядке.

            -  Да, не транспортабелен, но оставить его здесь я тоже не могу. Надо отправлять по назначению, он должен попасть в неврологический госпиталь. Там ему окажут специализирован-

            дую помощь. Здесь лежать негде. Аккуратно, будем эвакуировать. Ничего, молодой организм, справится. Скоро пойдет машина. Сколько у нас раненых?

            -  Набралось семь.

            -  Будем отправлять. Семен, малой скоростью. Один сопровождающий, нам здесь люди тоже нужны. Положите сопровождающие документы под голову.

            Доставили по этапу в офицерский госпиталь, он уже в городе, где есть медицинский институт (звучало "под Лугой", потом вертится "Смоленск"). Неврологическое отделение. Большая госпитальная палата размером с классную комнату, много рядов коек. Передо мной маячит фигура - рука в гипсе, у другого голова перебинтована. Я лежу на койке у стены, головой к стене, где-то в середине ряда. Обычные металлические кровати и тумбочки. Противоположная стена, в которой дверь, наполовину застекленная.

            -  Обезвозживание (дегидратация - звучит). Глюкоза внут* ривенно...

            Голову поднять не могу. Вижу рядом молоденькую медсестру. Халатик спереди глухой, завязывается сзади,' волосы полностью убраны под косынку.

            -  Сестричка, что же со мной-то?

            -  Товарищ лейтенант, Вам нельзя разговаривать, Вы после тяжелой контузии.

            - А где я?

            -  Вы в неврологическом госпитале.

            -  И чего со мной произошло? Я ничего не помню.

            -  И не мудрено, после контузии бывает ретроградная амнезия. Бьии долго без сознания. Думали, Вы не выкарабкаетесь. Осколочное ранение в голову. Само ранение не тяжелое, а вот контузия серьезная. Не надо сейчас напрягаться и вспоминать, это может усугубить Ваше состояние. Вам предписан строгий постельный режим, не вставать.

            Слабость, сонливость, меня подташнивает, голова тяжелая, ватная, еле ворочается язык. Лежу весь размазанный. Голова гудит, звуки, как будто голова в котел засунута.

            -  Сестричка, дай мне попить, губы пересохли.

            -  Осторожненько, сейчас.

            Голову приподнимать нельзя, из чашки неудобно. Простой еленький чайничек, пью из носика. Высокая подушка. Голова обмотана бинтом.

            Тошнота усиливается, тело все затекло. Взяла мою руку, щупает пульс.

            -  Вам лучше поспать, товарищ лейтенант.

            Шманаются по палате ребята, духарят. Кто-то на костыле в гипсе. Почти у всех головы перебинтованы.

            Валяюсь и валяюсь. Тело все затекло, вставать нельзя. Вообще мне здесь надоело, скучно, завидую ходячим. Читать нельзя. Если тебе читают, то быстро устаешь, начинает болеть голова. И болит и тошнит.

            Обход профессора. Докладывает ординатор:

            -  Лейтенант Малинин, доставлен пятого августа. Осколочное ранение мягких тканей головы. Контузия третьей степени.

            -  Ничего, молодец, живы будем, не помрем. Медикаментозное  лечение.   Обезболивающие   прекратить,   продолжайте внутривенно глюкозу и комплекс витаминов. Обезвозживание, кожа сухая. Желтизна склер. Периферические рефлексы вялые.

            Стучит молоточком по рукам и ногам. Чертит на груди в разрезе рубашки чем-то острым.

            - Дерматоглифика по вялому типу. Тоны глухие, частит, везикулярное дыхание, легкие чистые.

            -  Жить будем, молодой человек. На этот раз все обошлось. Вот Вас подлечим - и в строй. Первое время могут беспокоить головные боли, потом, органон молодой, сильный, справитесь. Жить будете, сражаться будете.

            -  Зрение и слух проверяли?

            -  Все в порядке. Зрение единица.

            -  Отлично.

            -  Ну что, молодой человек, скоро будем выписываться? К строевой службе годен, товарищ лейтенант.  Еще повоюете. Фронтовыми граммами не увлекайтесь. Я бы Вам не рекомендовал.

            - А курить можно?

            -  Курите, что с Вами сделаешь.

            Я очень счастлив, что годен к строевой службе. Скорее бы из госпиталя.

            Зима. В полушубках, мы тепло одеты. Окопы, блиндажи, землянки. В окопах дежурные, отдых в землянках. В тылу человеческие условия. Если квартируемся в поселках, то там ови-ны. Офицеров приглашают в дома. Солдаты в более суровых условиях. Обязательно горячая пища. Котел может быть на бензиновом подогреве, а так костровое. На обед первое, второе, чай, хлебушек. Выдается ротными по количеству живых.

            У ротного много писанины для статистики, представление живых, письма родственникам погибших. Есть всех адреса. Сержусь, бюрократия, отчетность, руки в чернилах. Трудно писать: зима, обогреться негде, в землянке холодно.

            Бой. Вижу танки по полю. Мы бежим за танками. Взрывы. Слева наш танк подбит, загорелся. Танки перескакивают через окоп, мы врываемся в окоп противника. Я бежал с автоматом Калашникова. В окопе вижу себя с пистолетом. Озираюсь: слева мертвый, справа поднял руки, губы трясутся, молодой. Я ему связываю руки. Наши тут же. Мы взяли их окоп. Большое поле. Туда уходят флеши. Наши танки проскочили туда. Штаб брал кто-то другой.

            Ничего страшного в этом нет. Ну свищут пули, ну взрывы. Бежишь в ажиотаже. Ура, вперед, за мной! Вперед на врага! Взять вражеские позиции!

            Кормим вшей. Есть головные вши и платяные. Одежда сдается в санобработку. Есть подразделение санобработки. Форма выгоревшей выглядит и от этого. Девочки стирают. Банно-прачечный комбинат, связь, почта - они располагаются в тылу, в населенных пунктах. Приказы - не приносить беспокойства мирным жителям. Идем уже по бывшей занятой территории. Много разрушенных домов. Взяты города. В городе нам воевать сложнее, больше воюем на природе. В лесах борьбы нет, больше на открытых местах, где разворачиваются коммуникации.

            Небольшой поселок, двухэтажное каменное здание школы, склад тоже каменный, остальные частные деревянные дома. Вывеска на немецком языке на двухэтажном разрушенном доме. Здесь был немецкий штаб. Наша артиллерия постаралась. Вхожу. Разбито все артиллерией. Бумаги разбросаны.

            -  Все собрать для архива. Все сдается.

            Вижу похороны. Пять могил, на них каски, масляной краской - Сомов Александр Тимофеевич, Фомин, Абуладзе, Тимчик и Тимошенко. Зима, могилы темные на белом снегу. Хороним их, они в шинели закутаны с головой. Ордена и ме-дали сдали. (Если сейчас находим с медалями, то не похоронены- Награды сдаются для отправки родственникам.) Закапываем. Дали салют автоматными очередями.

            -  Прощайте, товарищи.

            Как часто это случается... Политрук, это входит в его задачи. Он понимает и не устраивает из этого политического мероприятия.

            Сцена: поднимаю бойцов в атаку.

            Ты убиваешь по необходимости. Нас заставили обстоятельства, необходимость защищать свою Родину. Я не хотел убивать. Я не хочу убивать. Я никогда не хотел убивать людей. Я не хочу! Фашисты нас вынудили убивать, мы не хотели, никто не хотел, даже Сталин, нас не готовили к этому. А то мы были бы как фашисты, но мы защищали нашу Родину. Они пришли на нашу землю. Они жгут и убивают советских людей. Это враги. Или ты его, или он тебя. Это фашисты, грязные, злобные псы. Их надо убивать. Нас готовили не к завоеванию, мы знали, что нам придется защищать наш народ. По-другому не могли, мы должны были остановить. Ценой своей жизни я должен остановить врага. Я готов к этому. Ценой своей жизни. Я готов защищать Родину, мир, жизнь мирную для всех. Не хочу войны, не хочу никаких войн на Земле. Мирная жизнь на Земле, никаких войн. Остановить войну, остановить войны на Земле. Нельзя убивать людей, никого нельзя убивать.

            -  Бей фашистского гада. Враг не пройдет. Очистим от них нашу территорию.

            Красная армия начала наступление. Освобождаются города и селения. Мы перешли в контрнаступление. Затяжные бои.

            -  Вперед, в атаку!

            Я выскакиваю на бруствер из окопа. В шинели. Очень грязно. Призываю, но понимаю, насколько трудно из укрытия... Пули свищут. Как трудно выйти из укрытия, бросить себя на эти пули. Все еще молодые. Всем бы еще жить да жить. Каждый день смотреть в лицо смерти. Война. Какое все бесчеловечное - мясорубка человеческих тел, человеческих судеб. Мясорубка с обеих сторон.

            Мы должны взять эту высоту. Надо взять. Она небольшая, но укреплена мощно. Внизу дзот. Оттуда всполохи.

            -  Мы должны взять высоту, подавить огневую точку противника.

            Атака захлебнулась, мы отступили на свои позиции, понеся большие потери. Враг не пройдет. Мы не прошли. Взять высоту. Ну как же ее взять-то? Огневая точка мощная, а перед ней поле голое.

            Мы опять в траншее, смотрим в поле: лежат несколько наших трупов. Высота недалеко, но перед ней совершенно открытая местность.

            -  В лоб здесь не возьмешь, нужен обходной маневр. Кто пойдет? Есть добровольцы?

            -  Командир, я пойду.

            -  Благодарю Вас, Иванченко. Как Вы думаете, что можно сделать в этом положении?

            - Я подберусь с тыла. Если сделать большую петлю, можно подобраться, забросать гранатами.

            Связки из четырех противотанковых гранат. Он берет одну, другую, засовывает в вещмешок, перекидывает за спину.

            В шинелях все. Грязь. Дождь пошел.

            Мысль мелькнула, что у комбата есть дети, двое мальчишек. У меня никого нет, мне легче. Перед глазами семья - мама, сестричка, но о них не беспокоишься. Они живы. Отец жив. Пишут, что все хорошо, хорохорятся. Отец и мать работают. Мать сейчас формовщицей на отцовском заводе. Тяжелая работа в формовочном цехе. Сейчас уже лучше, пишут, Москва оживает. Праздничные салюты. "Мы гордимся вашими победами. Береги себя, Петенька. Мы все очень волнуемся за тебя. Как ты там, отошел ли от ранения?"

            Их адрес: Москва, Б...ский пер., дом 34, кв. 18.

            В руках у меня треугольничек, вижу на нем: полевая почта 34-283.

            Строй. Идет награждение. Меня награждают первым моим орденом. Вручают орден в коробочке.

            -  Сразу давай привинтим.

            Весна ранняя 44-го, слякоть. Поднимал в атаку, ранение в живот. Госпиталь.

            Боль и холод в середине живота.

            В синем халате с белым воротничком, щупленький, можно сказать, худющий. Перед первым ранением был пухлее. Светло-русые волосы отросли, должны подстричь. Пока расчесываю их пальцами. Очень доволен, что часто моют, можно принимать душ, когда хочешь. Мыло есть даже не хозяйственное. С сестричками мур-мур есть. Усики небольшие отрастил.

            Исследование. Стройненький, 176 - измерили. Спирометрия 4800. Выжимаю правой кистью 48, левой 43.

            -  Так, хорошо. На головные боли не жалуетесь?

            -  Не жалуюсь.

            На самом деле бывало, когда голова раскалывалась, но это можно скрыть.

            -  Была ли потеря сознания?

            -  Не было.

            А на самом деле бывает, уплываю, и подташнивает, буквы расплываются, когда читаю, но никому не говорю об этом жаловаться не принято.

            - Жалоб нет, никогда ничего не болит, я всегда здоров, - на все отвечаю, хотя они есть. Я привык, умею держаться и терпеть любую боль. Ни в чем не признаюсь, как партизан.

            Мы идем партизанским краем, они нам помогают. Мы встречаемся с нашими героическими партизанами. Я всегда готов к защите нашего отечества, я всегда готов погибнуть за свою Родину. Только так мы могли победить, без этого настроя мы бы не победили. А кто, как не мы?! Даже такой ценой. Накачка идеалами была нужна. Мы готовы были гибнуть, сражаться, защищать. Кто, как не я? Готов на амбразуру, в любой бой. Готов. Я защищаю Родину.

            Как бы извиняясь передо мной, товарищ полковник:

            -  Конечно, в разведку не за чинами ходят. Мы хотим рекомендовать Вас в разведроту. Не возражаете? Как здоровье?

            -  Спасибо, годен к строевой.

            - А как после контузии, есть ли последствия? Не теряли ли сознание когда-нибудь после?

            Медкомиссия. Тут и товарищ, который отбирает, врачи. Мне странно, не в госпитале разведчиков искать, после госпиталя человек слабее. Казалось, что в разведку посылают более здоровых.

            -  В анамнезе последствий контузии нет. У него послужной список чистый,  не было никаких прегрешений. Годен к строевой, знает немецкий.

            -  Шпрехаете?

            -  В пределах десятилетки. Читать могу, объясняюсь, но выговор, вы сами понимаете... наш, рязанский.

            -  Посмотрим.

            -  Кончил школу, немецкий знает. Толковый.

            -  Годен в разведку.

            -  На Вас пришли очень хорошие характеристики из части как на очень грамотного, выдержанного офицера. Ваши командиры поддерживают, требуется только Ваше согласие.

            - Да, конечно, но... - замялся, что не обучен.

            -  Не беспокойтесь, Вы пройдете специальную подготовку-Не боги горшки обжигают, все когда-нибудь начинали. Вы согласны?

            - Да, я готов в разведку.

            Отвечаю не задумываясь, внутри не готов.

            -  Служу Советскому Союзу.

            -  Вы партийный?

            -  Нет, комсомолец.

            -  Почему не подаете в партию?

            -  Считаю себя еще пока не достойным.

            - А зря, давно пора. Сколько Вам лет?

            -  Скоро двадцать.

            Взяли в разведку, послужим.

            Сон нарушен после контузии, голова болит периодически, но с этим жить можно, главное, голова на месте.

            - Хорошо, что вообще признали годным, да еще разведка.

            -  Ну, до свидания, любезный. Пожелаю к нам больше не возвращаться.

            -  Спасибо, товарищ доктор, подлатали.

            Было много докторов, это палатный. Худенький, усики, как у Микояна.

            Прощаюсь с сестричкой. Видимо, так плоховато было, что интереса к женскому полу в себе не прочитываю.

            - До свидания, Глащенька, надеюсь, еще увидимся.

            -  Сомневаюсь, лучше к нам больше не попадайте. Нашивка за ранение.

            Это начало лета 44-го.

            Из госпиталя каждый раз тебя в новое подразделение, попадаешь в новое формирование. Был на Брянском фронте, теперь на Белорусском. Все время идет переформировка.

            Подготовка разведподразделений фронта, разведшкола.

            Быстро готовили. Вижу, как учат подлазить под проволочные заграждения. Принципы работы с рацией тоже, морзянку тоже. Вижу работающего на ключе, рукопашный бой, с ножом и без него, в правой и левой руке. Учимся в бывшей школе. Доска, на которой рисуют линии обороны. Тактика проникновения. Работа с миной, обезвреживание. Противотанковые, противопехотные...

            -  Обезвредить капсуль.

            Смотрим немецкие тексты. Мы должны разбираться в документах.

            -  Степень важности захваченных документов.

            Вижу немецкие документы, сверху готический шрифт, сни-³У машинописный текст. Я читаю по-немецки. Звучат слова

            "унзере брюке...". Разговорник серенький - русско-немецкий и немецко-русский. Простые фразы обязательно знать. Мероприятия по захвату пленного. Самый большой интерес - штаб, но он хорошо охраняется, поэтому лучше на подступах - машины мотоциклисты-связисты. Следить за передислокацией войск противника, любые передвижения. Интересуют танковые подразделения, аэродромы. Они в глубине, в третьем эшелоне, они оттуда взлетают. Нарушение связи.

            - Любые провода режь.

            Надо разбираться, какие провода. Работа с кусачками, ножницами по металлу (для заграждений, колючей проволоки).

            Готовится большое наступление. Севернее Могилев, выходим к Бугу, железнодорожная станция Дубровка... (это карта). Карта. В селе указан каждый дом, лес, западнее поля, от нас тут болотистый массив. Это фронты, и вот наш фронт.

            -  Очень важно достать любые документы укрепрайона. Мотоциклисты - это может быть связь, у них могут быть

            ценные сведения. Штабной писарь может знать. Автомашины с "седоком". Инструкция - автомашина с пассажиром, снимаем водителя, наша цель - это тот, кто рядом, чаще он офицер. Любые документы - карта укрепрайона, дислокация войск, аэродромы, танковые части, любые огневые точки - доты и дзоты, охрана объектов, охрана станций. Водокачки нас тоже интересуют, мосты, охрана мостов. Армейская разведка - локальные задачи, но не упускаем и стратегические. Огневое точки, окопы, подъездные дороги. А стратегические, когда попадаются документы, это редко, а так обеспечение задач на нашем участке. Любые сведения ценны.

            Приказ - не сдаваться в плен (начинает болеть голова).

            Лето 1944 г. Белоруссия.

            Учение не длительное. Я прибыл в разведроту. Подчинение непосредственно штабу фронта. Второй, третий Белорусский? Меняются названия.

            -  Запутываем следы, - местная шутка почтальонов.

            Для почтальонов это не важно, в/ч остается прежней.

            Прибыл, докладываюсь - старший лейтенант... Штаб в избе. Задачи. У меня вылазки. На станцию - об охране ее, докладываю, где вышки, здание охраны, на окраине две огневые точки - пушечки.

            Потом вижу себя много сидящим над картами. Огромные карты, направления нашего интереса - Минск. Наш интерес северо-западнее, могилевское направление, позади на северо-востоке Смоленск. Стрелки. Болото, деревни - почти каждый

            дом-

            Разноцветные флажки на иголочках.  Вижу участок на

            карте, где они врезаются языком, готовим окружение (мы С севера)-

            Ощущение  веселости.  Молодые  ребята и  похохмить не

            прочь. По характеру отбираются - надежные, спокойные, с нормальной психикой. Ребята грамотные. В разведке важны интеллект, смекалка, умение ориентироваться, брать ответственность на себя. Бесшумность, раствориться на местности, используя природные укрытия. Примитивные вылазки, когда долго лежим на высоте, высматривая в бинокль движение на хой стороне. Наблюдательность, нанесение объектов на карты. Много работаем за столами при штабе, не на передовой. Решения на основе данных, которые мы собираем. Всю весну и лето шла такая работа.

            Потолстел. Вижу себя бреющимся. Бравый товарищ. Светлая щетинка, усики отрастил. Есть интерес к женскому полу. Прачки, связистки, при штабе буфетчицы. Юленька приглянулась.

            Спокойный день. Пожухлая трава, листва желтая. Тепло. Перед окопами спокойное просторное поле. Вижу землянку, блиндаж, глубокую траншею, по которой иду в полный рост. Красная глина. Вход в блиндаж невысокий, нагибаюсь, входя. Накат сверху прикрыт ветками.

            -  Старший лейтенант Малинин, сегодня ночью Вы идете в разведку. Надо взять "языка".

            -  Есть, товарищ полковник.

            -  Какие силы на нашем направлении?

            -  Берег мощно укреплен. Вот здесь две огневые точки противника.

            -  Их нужно будет обойти южнее. Мы Вам подсветим. В 0.30 будет мероприятие севернее. Это отвлечет внимание. Выйдете в 23.30. За час успеете. Их штаб расположен вон за тем леском на юго-западе. Пойдете вот здесь (показывает на крупномасштабной карте). Вот здесь их траншеи. Здесь стоит противотанковое орудие, здесь землянка расчета. Вот здесь минные поля. Наши накануне ночью разминировали этот участок. Здесь проволочные заграждения, вот первый и второй ряды... Пройдете вот здесь по ложбине, юго-западное направление, до высоты 101. Там овраг, высоточка небольшая, береза одинокая, за ней более глубокий овраг, спуск к реке. Немцы на этой еще стороне. Офицеры квартируются, населенный пункт Лебяжий. Можно подойти с севера, где мы подходим ближе всего.

            -   Нет, сюда не суйтесь. Здесь хорошо укреплено, Зотов здесь был. Но "языка" они добыть не смогли, еле ноги унесли Смогли начертить карту этой зоны укрепрайона. Коридор ими прорублен.

            -  Отчего самого бы и не послать?

            -  Он очень горяч, а тут надо взять по-тихому. У тебя по "языкам" опыта больше. Какую в последний раз "птичку" доставил, ко второму ордену представлен. Скоро будем обмывать. Возьмете Фоменко и Свиридова, они воробьи стреляные. Только чтобы тихо. Шума не поднимать, ну Вы сами знаете, не мне Вас учить, Петр Игнатьевич.  Командующему нужны свежие сведения. К утру вас ждем. Переходить линию фронта будете южнее этой высотки.  Вас проводит Калмыков.

            Звучит: "Направление на Померанию через Польшу. До границы еще далеко.  Подготовка к танковому прорыву".

            -  Есть, товарищ полковник.

            -  Все поняли?

            - Да, товарищ полковник.

            Разговор в просторном блиндаже, стены и накат из свеже-струганных досок. Крупномасштабная карта, красные стрелки ударов нашего 3-го Белорусского фронта и мелкомасштабная, включающая соседние фронты до Балтики. Ниже нас 2-й Белорусский. В сторонке на чем-то низком сидит радист. Разговор стоя, разглаживаю спереди гимнастерку, подтягивая ее за пояс. На гимнастерке - орден Боевого Красного Знамени и две медали, одна из них "За отвагу".

            -  Рядового не брать.

            -  Понятно.

            -  Ну иди поспи, ночка предстоит трудная. Хорошо, пока сухо, а то, как дожди пойдут, все развезет. Как навозные жуки будем в грязи возиться, а Вам-то все на брюхе ползать. Чай, не стер еще к ябене-фене?

            Козыряю, поворачиваюсь через левое плечо, молодцевато иду к выходу.

            Иду по траншее. Вижу ответвление, там наша пушка, перед ней сделан спуск-скат, по которому ее можно быстро вытянуть, ствол на уровне земли. Около нее отдыхает расчет. Один из бойцов лежит на земле, пилоткой прикрыл лицо, спит сладко. Очень мирная картинка, ну уж очень мирная.

            Большой амбар, остатки сена, койки двухъярусные сколочены из стволов деревьев. Помещение большое, мои в уголке примостились.

            -  Ну чего там, командир, чего нам новенького скажешь?

            ■'    306

            -  Ну чего, этой ночью идем, а сейчас велено спать.

            - Чего я и делаю, - отвечает второй.

            . Ну ты известный дрыхало. Ты, Фоменко, здоров спать. Завидую я тебе, а я если и лягу, то заснуть не смогу. Не могу днем спать. Письмо написать что ли? Почтальон был?

            - Тебе ничего не было. Я бы взял, заставил бы поплясать.

            - У нас как, хлебушка нет?

            - Да только ж обедали.

            -  Ну там большой кусок оставался.

            - Да Васька все сшамал. Вон открой банку тушенки.

            -  Без хлеба-то?

            - Чего, впервой что ль.

            -  Капустный лист погрызи, - шутливым тоном.

            Сажусь писать. Стол расшатанный. Чернильница-непроливайка. В планшете карандаши - красно-синий (пополам), два простых (рубашки у них некрашеные, просто дерево). Один из карандашей длинный, кончик тупенький, другой короткий. Он помягче.

            -  Исписался, любименький.

            Вырываю из тетрадки листы, осталось несколько штук, из нее уже драли-драли. Чернильницу и ручки возим с собой, взяли у девчат-радисток. Сажусь за стол, надо что-то подстелить, неровное дерево. Подкладываю планшет, он неровно колеблется, мешает застежка. Ищу, чего бы подложить. Состояние странное - размытости, размазанности. И спать не спится, и не пишется. Да и что писать-то, ну стоим, так стоим, жив. Домой писать нечего, новостей нет никаких пока. Только то, что жив-здоров.

            Перед глазами мама и папа. Отец в очках, худенький, седовласый. Мама с косой вокруг головы.

            "Дорогая мама, пишет тебе твой сын Петр. У меня все хорошо, жив-здоров, чего и вам желаю. Как здоровье бати? Привет Анюте. Она, небось, выросла, давно не виделись. Анюте 15 лет исполнилось, не могу представить эту пигалицу взрослой Девушкой..."

            Ночь темная. Легко одеты, чем легче, тем лучше. Поправляю гимнастерку. Запрыгиваю в машину через борт. К фронту на джипе - открытый автомобиль, крепенький такой. Остов Металлический, на него можно натягивать брезент. Над водителем закрытая часть. Сидим четверо в машине. Я и Фоменко. Ему 38 лет, я не считаю, что он в возрасте. Степанычем зову (Иван или Андрей). Ефрейтор. Крепышочек. Из Луганска. Моя Мама из Луганска. Хорошие отношения, родственничком зову.

            Я - старший лейтенант, хотя мне нет и двадцати. Два сопровождающих. Один выведет на позицию, будет ждать нашего возвращения.

            -  Где твой знаменитый табачок?

            Мы подшучиваем над Фоменко. Он получил посылку из тыла с табачком и записочкой от девушки. Ждет письмеца.

            -  Знаменитый табачок, что получил в подарок.

            Я-то курю папиросы. Серая пачка "Памира", они попроще, "Казбек" - шикарные, для элиты. У нас-то без названия серые пачки пошире. Иногда присылают табачок, балуемся "козьими ножками". Соорудить - не проблема, есть бумага. В разведку, естественно, ничего не берем. Тяжеловато иногда без курева.

            -  Курить нельзя.

            Это внутренне меня задевает, хочется ответить: "А хочется".

            Нужен "язык", ювелирная работа. Готовится большое наступление. Связи с партизанским отрядом нет. Они дают много информации. В этом направлении где-то большой аэродром. О нем знают из авиаразведки. Павлик летает на У-2.

            Прибыли утром, пробудем здесь день, нам все покажут, по нашему фронту проводят. Наша задача - за ночь взять "языка". Сложная задача. Нас представляют на месте командиру бригады. Мы будем переходить фронт в районе бригады товарища Маслова.

            -  Ну хорошо, товарищи, пройдемте.. Нас по фамилии не представляют.

            - Я вас провожу по нашему расположению. Резко захотелось покурить.

            -  Нет ничего покурить?

            Снова садимся в машину. Мы на вершине, наши позиции ниже. Немцы у дальнего леса. Между нами открытое место. Слева длинный овраг. Минное поле там, нет живой силы.

            -  Вот здесь наблюдательный пункт, сможете сориентироваться. Для вас расчищен проход.

            Очень высокое место, все хорошо оборудовано. Мы пристроились с биноклем. Рассматриваю окопы, уходящие флеши, лес справа и слева, в прогалину дорога проглядывается, населенный пункт. Знаю, что там дальше железнодорожная станция. Штаб предполагается в лесочке слева. Нас будет интересовать дорога, передвижение по ней, за лесом - танковая бригада.

            Будет тяжеловато, иду на сложное задание. Я брал "языков", но это была мелочь. Солдаты мало знают. Крупную "птицу" мне не приходилось брать, а Фоменко как-то отличился. Он в разведке дольше меня, опытный. В разведке все ребята городские, не лапотники. Крестьянам трудно воевать, к техни-

            не приставишь, обучаются тяжело. А тут нужно образование интеллект, важны анкетные данные - надежность. Мы информацией обладаем стратегической, должны широко понижать обшие задачи.

            Мы с Фоменко завалились после обеда. Отдыхаем, нужно выспаться. Спим в землянке. Хорошо сколоченные бревна, спальные места. Чужая шинелька. Встали. Должно потемнеть, тогда и отправимся. Перекусили наскоро. Чай хороший, крепкий, тушенка, галеты. Темнота настала. Выходим втроем.

            Сначала пробираемся по нашим окопам, по лощине, потом ползем, потом идем крадучись. Знаем, что их окопы правее дальнего леса, а тут, слева, можем пройти. Выходим к минному полю. Проволока, все раскрыто, подготовлено. Сопровождающий оставлял свои знаки, мы их не видим.

            -  Проход хорошенький нам подготовил. Он будет ждать нас в лесу, в лощине.

            У меня ТТ на боку, финка хорошая в ножнах - доволен, хороший нож. На мне простая солдатская гимнастерка без карманов, что поплоше, сапоги, галифе, пилотка. Никаких знаков различия.

            -  Осторожней, Фоменко, ты что впервой.

            Он как-то неаккуратно идет, я на него сержусь. Я иду мягко, но у меня сапоги немецкие, офицерские, а он в кирзе. У меня очень хорошие сапожки с пленного. Разыгрывали, никому не лезли, а мне пришлись впору. Они маленького размера -39-40. Очень ими доволен. Высокие, с жесткими голенищами, внизу мягкие. Спор был перед выходом, проверяющий заявил, что сапоги могут выдать офицера, я возражал:

            -  Они же трофейные, мало ли кому достались. В ответ он посмеялся:

            -  Солдату что ли.

            Трофейная команда обязана все, что достается при сборе, сдавать, но иногда что-то не очень ценное достается. Удобные сапоги, конечно, очень ценятся. Мы удобства начали ценить, давно воюем. Начальство смотрит на это снисходительно, победителей можно и наградить. Гоним немца. Психология изменилась, больше уважения к человеку, стали больше ценить кадры. В первые годы мы просто затыкали брешь телами, забрасывали. Сейчас 44-й год, много потеряли, ценим людей. Каждого жалко, не могу послать затыкать массой. Мы больше бережем друг друга, больше ориентации на тактику, обходные маневры, грамотность командиров.

            Пробираемся к проходу, сделанному в минном поле. Пока немцы не разнюхали. Выходим на минное поле, третий впере-

            ди, периодически останавливается. Останавливаемся и мы прислушиваемся. Впереди сопровождающий, потом я, за мной Фоменко. Я оглядываюсь, что он шумит, фыркаю на него.

            -  Тише ты, медведь.

            Мы не должны разговаривать, ничего лишнего не берем с собой, ни табачку, ни документов. У Фоменко небольшой автомат, патроны в брезентовом мешочке слева у пояса.

            Лесок на взгорочке, идем в сторону, где штаб и дорога. То идем пригнувшись, но больше ползем на брюхе. На поясе слева нож, передвигаю, чтобы не мешал. На голове ничего нет. Ползу, оглядываюсь, принюхиваюсь. Ночь. Облака идут, появляется луна. Идем к лесу, к штабу кого-нибудь словить на этой дороге. Хорошо бы одинокую машину, останавливать будем выстрелами. Автомат у Фоменко для этого. Он берет водителя, я -седока. Оставляем в живых одного. Нам охота приволочь, должны доставить.

            Мы на дороге. Ждем. Нет ни с одной, ни с другой стороны. Продвигаемся к населенному пункту, где штаб.

            Мы на краю села, подползли через огороды, наблюдаем. Было село, сейчас избы обгорелые стоят. Проезжая дорога. На окраине уцелевших два-три дома, овин. В одном из домов немцы. Подползли ближе, лежим, наблюдаем. Внутреннее напряжение ожидания. Мы спешим, у нас мало времени. Видимо, штаб - есть связь, машина во дворе, мотоцикл с коляской. Он хорошо охраняется.

            -  Важные птицы.

            Окраина леса, целый дом сереет. Сторожка лесника. Рядом мазанка. Подползаем. Забор из жердей. За домом машина, "опель". Колодец с журавлем. Жердина. Здесь немцы ночуют. Наблюдаем от белой мазанки сарая, не выйдет ли кто по нужде. Никого нет. Впечатление, что кто-то вышел из дома, потягивается на высоком крыльце. Мы оживились, заинтересовались. Сейчас, сейчас он по нужде отойдет... а он там же, на крыльце... Это нас возмутило. Мы рванули, бросились через двор, бросились в каком-то отчаянии. Но не успели добежать. Он оглядывается резко, закричал... толкнул дверь, оттуда слышатся выстрелы, заскакивает в дом, дверь захлопывается. Обожгло голову, я падаю. Хватаюсь за голову, рана не очень глубокая, черепушку не пробило. Потекло... Фоменко сложился пополам, схватился за живот.

            -  Нам надо убираться отсюда быстро.

            Бежим в лес, откуда пришли. Оба ранены. Как глупо, как

            обидно.

            - Давай глубже в лес. Надо возвращаться.

            Лес. Ночь. Залаяла собака. Суета'за спиной. Отстреливаемся. Оторвались. Затихло. У меня голова тяжелая. Здесь можно помочь друг другу. В карманах есть бинты, марля.

            -  Подожди, Петро, давай голову перевяжу. Он мне бинтует голову.

            -  Голову я тебе перевязал. Рана не глубокая. Ты можешь идти? Держись, Петро.

            Бинтует плечо. На плечо маловато бинта. Подстелил марли, сверху пук травы, сверху забинтовывает.

            -  Бинта бы надо больше. Перевяжи теперь меня. Мне разворотили живот. Нам надо идти дальше, мы недалеко ушли.

            У Фоменко ранение посерьезней, попало в живот, но может двигаться. Самочувствие неплохое. Я его перебинтовываю, крови немного. Он начал бледнеть. Опасно, наверное, внутреннее кровотечение.

            Утро раннее. Мы в глубокой лощинке, заросшей кустарником. Обнаженные корни берез. До места встречи, где нас ждут в шесть утра, мы не добрались. Устраиваемся здесь. Лес не очень глубокий, светлый. Небольшие березки по овражку, кустарничек. Место не очень лесистое. Недотянули до дальнего леса. Мы здесь проведем день, а ночью проберемся к своим. Ночью мы можем вернуться, нам бы этот день продержаться. Мы оба периодически начинаем терять сознание.

            Я в отключке. ТТ в левой руке. Покончить с собой есть приказ. У нас приказ - не сдаваться в плен. Последнюю пулю -для себя. Но всегда есть надежда, дождемся темноты. Еще есть надежда... Последний выстрел в себя сделать очень трудно, кажется, что всегда есть надежда. Человек надеется до последнего. Свои же рядом, мы недалеко от своих. Но хотя по-настоя-Щему понимаю: надежды нет, что за нами придут, мы же в разведке. Никто не пойдет искать. Но все равно есть надежда, что До вечера отлежимся и вернемся. Бесчеловечный приказ - себя убить, всегда существует "а вдруг... ". Нельзя заставлять человека себя убивать. Всегда есть надежда. Должна быть надежда. Нельзя отнимать надежду. Надо бороться за жизнь до последнего. Последнюю пулю надо оставлять не себе, а врагу.

            Фоменко без сознания, мне его не дотащить, сам ослаб, нет сил. Он зелененький, свернулся калачиком, скрючился. Он мне ^в отцы годится. Мне его жалко, как ребенка.

            Отсидеться бы до ночи. Сейчас не пройдем, уже светло Так по-глупому попасться... Так неаккуратно сработать. Обидно. Столько воюю.

            Периодически теряю сознание. Прихожу в себя. Состояние оглушенности, еле ворочается язык, все в тумане.

            -  Петро, меня сильно тошнит. Живот болит. Пить. У него восковое лицо, нос заострился.

            -  Фоменко, потерпи. Степаныч, потерпи до ночи, ночью уйдем к своим.

            -  Пить, пить...

            -  Потерпи, где же я тебе возьму воды... Степаныч. Терпи Андрей Степаныч, милый. Нам бы до темноты продержаться, а там доползем к своим, там помогут. Держись. Ничего, живы будем, не помрем, как говорил мой профессор. Еще повоюем, Степаныч. Эх, и заснуть бы сейчас.

            Тошнота, голова болит, тяжесть в левом глазу, он отек, из-под повязки сочится кровь. Пить тоже хочется.

            - Хоть бы тут какой ручей что ли, мы бы с тобой попили. Лезу в карман, там грязный платок. Повязка на глаза сползает.

            То в теле, сижу привалившись, то вижу сверху: лежим оба без сознания. Кажется, что в одной и той же позе. Степаныч слева от меня. У меня белая повязка на голове, гимнастерка промокла от крови, руки раскинуты. Сыро. Теплый день. Становится жарко.

            - Жарко. Пить...

            -  Ты весь горишь. Тебе нельзя пить, терпи. Что же мне с тобой делать-то? Только ждать вечера. А там переползем к своим... поползем. Худо-бедно, доберемся. Потихонечку. Тут недолго осталось. Через поле переползем, а за тем леском нас будут ждать. Там уж нас будут встречать.   Скорей бы... Скорей бы вечер.

            Голова тяжелая, язык еле ворочается. В ушах звенит.

            - Я не доживу, Петро.

            -  Не говори глупости, доживешь. Немного осталось. Вон уже солнце клонится к закату.  Немного осталось, потерпи, друг. Нам бы только ночи дождаться, а там к своим, тут совсем недалече.

            Его жалко, аж сердце жмет. Жалко Степаныча, хороший мужик. С самого начала войны ни одной царапины, а тут угораздило. Как глупо, обидно, ужасно обидно. Надо было у самого дома ждать. Думали, что он пойдет к овину ссать. Как глупо. Ну так глупо вляпаться.

            Фоменко давно молчит. Такое впечатление, что он уже зе- | лененький.                                                                                       |

            -  Фоменко, ты жив? Друг, ответь. Друг, подожди, не уходи. Может, уже и умер. Он меня не слышит. Боюсь, что он уже

            мертв. Почти ничего не соображаю. Теряю сознание. Не могу до него доползти. Надеюсь, что мы уйдем. Надеюсь, что дотащу. Ночью... Не могу вспомнить, как его зовут. Брежу, образы, | отрывки мыслей... Он из Гатчины... По-моему, он из Гатчины. | Ее уже освободили. Освобождаем нашу землю. Скоро граница. Нам остался последний рывок. Задания мы не выполнили, "языка" взять не смогли. Как же я это доложу товарищу полковнику? Это было так необходимо. Готовится большое наступление. Готовится танковый прорыв. Чуйков... Как же я доложу? ТТ, последний патрон. Нельзя сдаваться. Хотя бы они нас не нашли. Продержаться до темноты, ночью уйдем.

            Прихожу в себя. Надо мной морда здоровой овчарки. Нос к носу. Они с автоматами, в касках, зеленая светлая форма.

            - Все, нашли, с собаками нашли.

            Хватаюсь за правый бок, где должен быть ТТ. Фашист наступает на руку, а потом бьет под правое ребро сапогом. Теряю сознание. Вижу сверху. Фоменко, видимо, уже мертв. Немец переворачивает его сапогом.

            - Этот сдох, а этого в штаб. Видимо, разведчики. Ругается по-немецки:

            -  Тащить его еще.

            Здоровые такие. С бляхами на груди. Рукава засучены. Здоровый рыжий фриц. Второй низенький, худенький, проводник собаки. Еще двое, руки с автоматов не опускают. Форма у них более ярко-зеленая. Проводник собаку сажает на поводок. Овчарка с рыжиной. Это она меня нашла. Волокут за руки. Потом один из них взваливает меня на плечо. Фриц и Ганс типичнейшие. Через лес, по дороге. Дорога разбитая. Приволакивают в уже известную избу. Обидно, далеко не ушел, сюда же и вернулся.

            На допросе.

            Болит спина. Бьют прикладами по голове, по спине. Рана кровоточит.  Когда связывают, боль в плече.

            Вижу себя привязанным к стулу. Идет допрос. Я вялый, голова заваливается.

            -  Где находится ваш штаб? Ты скажешь расположение вашего штаба армии? Ваши огневые точки. Дислокация ваших войск? Дислокация подразделений? Сколько орудий на вашем

            участке? Количество орудий, их местонахождение. Есть ли "катюши"? Батареи, линии окопов... Направление главного удара. Гродно... Белосток? Какие части подтянуты? Сколько танковых частей?

            Болит голова. Язык заплетается, жжет живот. Голова свесилась. Хочется пить. Вкус крови во рту, видимо, выбиты зубы

            -  Я этого не скажу, я этого не знаю, я ничего не знаю, а если бы и знал, не сказал, но я ничего не знаю.

            (При прохождении вспомнился анекдот уже из вьетнамской войны из этой жизни на эту тему, а здесь при получении задания, когда на что-то говорил, что я этого не знаю, мне ответили: "И очень хорошо, выдавать будет нечего".) У меня даже злорадство: хоть бей, хоть убивай, я ничего не знаю. Злобная радость внутри.

            Что-то о Могилеве... Знаю, Могилев их.

            - Я ничего не знаю.

            -  Мы тебе развяжем язык. Номер войсковой части. Дислокация вашего штаба.

            Голова разбитая гудит. Стул обыкновенный, руки сзади связаны и перекинуты за спинку стула, чтобы не заваливался.

            Через какое-то время могу рассмотреть окружающее. Комната полупустая в избе. Эсэсовец в черной форме, высокие сапоги, жесткие голенища. Обер-лейтенант. Узенькие серебристые погоны. Высокий. Ведут допрос двое, этот эсэсовец и писарчук. Курчавенький. Этот расхаживает. Писарчук переводит и записывает. Фашист с плеточкой. Зачем ему плеточка?

            -  Ты будешь говорить? Смысла нет молчать, пустим в расход.

            -  Я ничего не боюсь, я смерти не боюсь, делайте со мной что угодно, я ничего не скажу. Изверги, вы не люди. Нелюди, гады,  фашисты.  Как вас  земля носит,  выродки,  мерзавцы, убийцы. Мы очистим от вас нашу землю. Недолго вам осталось, смерть найдет вас.

            - Увести.

            Сзади два солдата, снимают со стула и волокут. Без сознания. Ноги в сапогах, я в нижней рубахе, без гимнастерки. Бросают на сеновал в той мазанке во дворе. Прихожу в себя, сеном пахнет. Тошнит ужасно, болит в области желудка, спина в области почек. Вырвало. Валяюсь на сене. Не могу двигаться, руки связаны за спиной. Стону. Жалко, что не успел последнюю пулю из ТТ пустить.

            Облили холодной водой, чтобы пришел в себя. Перевожу дыхание. Снова тащат два бугая.

            Тот сидит за письменным столом. Допрос на русском языке. Переводчик-писарчук с другой стороны стола.

            - Ты у нас будешь говорить. Писарчук в черном требует от меня:

            . Что вы тут делали? Какое ваше задание? Ты разведчик. Ты шпион. Признавайся. Ты офицер. Номер войсковой части. Кто командир? Будешь отвечать. Ты мне ответишь.

            Офицер бьет по щекам, голова мотается, сознание теряю.

            Отволокли.

            -  Полежи тут. Может, одумается, упрямый черт. Какое-то время валяюсь на сене. Уже без сапог, в белой

            рубашке и брюках. Вижу со стороны: лежит тело, которое гитлеровец в каске, с бляхой на груди, окатывает холодной водой.

            Когда в теле, голова болит, слабость, язык большой. Снова теряю сознание.

            Утро. Кашель, захлебываюсь кровью. Вытягивают из сарая, пузом по земле. Во дворе ставят. Стараюсь удержаться.

            Снова допрос. Происходит все в избе. Офицер расстегивает китель.

            -  Не надумал говорить?

            -  Нет.

            -  Ты будешь говорить. Ты у меня скажешь.

            -  Я ничего не знаю. Я ничего не скажу. Мне нечего сказать, я ничего не знаю. Я вам ничего не скажу. Вы от меня ничего не добьетесь, зря стараетесь.

            -  Коммунист? Комсомолец?

            Он разъярился, хлещет по щекам. От каждого удара горят щеки, скулы, язык. Голова свешивается набок. Писарчук на торце стола. За спиной у двери здоровячок. Красиво стоит.

            Мне отсюда уже не выбраться. Лучше бы расстреляли сразу. Я все равно ничего не скажу. Чувствую силу, что могу противостоять. Я знаю, что выдержу любой допрос. Я выдержу любую боль. Я это знаю. У меня достанет сил. (Это я уже проходил. Я выдерживал пытки - память прошлого. Здесь мне уже как-то не трудно уходить через пытки. Я не выдавал. Я и сейчас не выдам.) Лучше сразу, все равно они ничего не добьются, Даже если я потеряю сознание. Я никому никогда ничего не скажу. Я в этом уверен. Я злорадствую, поднял на него глаза, на лицо ползет улыбка. Борьба - взгляд во взгляд.

            -  Вы от меня ничего не добьетесь, делайте со мной что Угодно.

            У меня злость. Бьют. Снова без сознания. Это я понимаю. Наша схватка внутренняя в мою пользу. Сила за мной, я ничего не боюсь. Смерти мы не боимся, в нас

            это вложено, мы выросли на патетике: смерть за Родину за нашу красную Советскую Родину, мы готовы жизнь отдать за нее. Мы были пионерами, комсомольцами, я - комсомолец комсомольцы не сдаются.

            -  Вы от меня ничего не добьетесь, время теряете. Расстреливайте, фашисты, гады. И этот сидит, предатель, прихвостень собачий. Изверги, сколько горя вы принесли на нашу землю..

            Какая горечь... Сколько потеряно друзей...

            -  Убийцы, я не предам, вы от меня ничего не добьетесь, не надейтесь.

            Перед глазами тела убитых женщин.

            -  Мы вас не звали, мы защищаем свою Родину, свой народ наш советский народ.

            Он орет по-немецки:

            -  Он так ничего и не скажет, в расход его. Утром расстрелять, нечего тут с ним цацкаться. Дерьмо (и другие нестандартные выражения). Вынесите его. Твердый орешек, не повезло. Молокосос.

            Дотащили, швырнули. Гогочут между собой. Прихожу в се_: бя. Уже темно. Меня знобит, холодно. Перевернуться не могу, спина разбита. Голову могу положить только на правую сторону, левого глаза нет, вместо него месиво.

            Выбраться не смогу, лучше, что расстреляют, чем в плен. В принципе готов. Ночь. Периодически теряю сознание. Чуть шевелюсь, боль. Никак не устроиться по-другому. Дышать тяжело.

            Утро брезжит. Открывается дверь. Выводят из дома. Меня солдат поддерживает за шиворот, рубашка из брюк вылезла. Прикладом в спину:

            -  Шнель, шнель.

            Ступеньки, идти не могу, меня занесло. Падая, задел плечом об стойку козырька крыльца, падаю вперед, немного на левый бок, ударяюсь местом, где рана на лице. В крови лежу. Опять без сознания. Во рту все распухло, зубы выбиты. Сверху вижу: надо мной автоматчик. Ждут распоряжений. На мне галифе, ноги босые, рубашка окровавленная. Руки сзади связаны, плечо и голова окровавлены. Сапогом стукнул, проверить. Выходит офицер. Вынул белые перчатки. Прибежало еще несколько ретивых солдатиков.

            -  Не надумал говорить? Нет ничего нового? Вот к той стене.

            Двое поднимают и тащат к той постройке-мазанке. Тащат за руки, вывернув одну из рук. Спина вся избита. Ноги воло-

            чатся по земле. Без сознания. Хотят расстрелять значительно. Колодец с журавлем. Набирают воду, обливают. Они меня к иазанке оттаскивают. Очухиваюсь. Поднимают, ставят. Прислоняюсь к стене. Голова заваливается. Каша во рту, кровь течет, приходится отплевываться, заложен нос. Руки развязали, потираю запястья, где были связаны. Следы от веревок, руки опухшие. Язык не ворочается. Еле дышу.

            Я поднимаю глаза. День солнечный. Передо мной хата, за спиной овин с сеном. Справа вижу машину, около колесо запасное. Вышла. тетушка с миской из дома, платком вытирает слезы. Смотрит сострадательно. Застыла. Добрая женщина. Платье темно-синее, в мелкий цветочек, сверху вытертый платок, концы его спереди засунуты за пояс. Туфли разношенные на босу ногу. Знаю, что в доме есть старик. Курочки. Лесок прозрачный. Вижу свои босые грязные ноги. Земля еще теплая, лето. Солнце через деревья слева не высоко. Играют тени. Смотрю в сторону. Солдаты полусонные ходят. Их четверо. Выстраиваются.

            Передо мной четверо немецких солдат СС в зеленой форме, с бляхами на груди, в касках, стройно выстроились. Офицер командует, зло бьет перчаткой по руке, потом дает отмашку. Надевает перчатки. Обставляет театр.

            - Готовьсь.

            Взведены автоматы.

            Команда: "Пли!" В теле чувствую множество разрывов. Дули летят мелкие. Перехватывает дыхание.

            Мысль: "Хорошо стреляют, кучно. Патроны не экономят. Такая честь мне".

            Я ничего не слышу. Я не падаю, пули пригвождают к стене. Долго не падаю, сползаю по стене, когда только тело изрешечено. Перед смертью кричал лозунги: "За Родину! За Сталина!". Я погиб с этим именем.

            Сверху вижу: на белой стене брызги крови в разные стороны. Мое молодое тело изрешетили, тело обмякло и свалилось на левую сторону. То попадаю в тело, то сверху. Мне Не больно, мне радостно, в приподнятом настроении. В плен не попал, свое отвоевал и больше в разведку не пойду. Можно уйти, только как там наши без меня? Я не дожил до победы. Так хотелось дожить до победы... Всегда надеешься, что ты останешься жив. Они будут помнить. Этого нельзя забыть. Пусть эта война будет последней. Больше не хочу воевать никогда. Надо прекратить войну на Земле, не надо войн. Фашизм - это страшно. Зачем им надо было нас убивать? Рано уходить... На войне всегда рано. Война - жестокость, кровь. Я против войны.

            Я не хочу никогда убивать. Мы не хотели убивать, они заставляли это делать, гады. Вынудили делать это в который раз Сколько веков это длится. Это не моя игра.

            Там есть кому разведывать, наши ребята боевые. Победа все равно за нами. Мы освобождаем уже Белоруссию. Перевес за нами. Можно умереть, ребята справятся, мы победим. Мучает, что не узнают, как погиб.

            Сверху. Лесное место, один дом с овином. Лежит тело. За нами большой лес. Красивая картинка. Вижу как карту. В штабе видел как схему, теперь в натуре.

            - А в натуре лучше.

            -  Труп надо убрать.

            Двое солдат идут к телу, берут за руки, оттаскивают. Копают могилу тут же, у дома. Раскачивают за руки, за ноги. Закапывают, аккуратисты.

            Что с телом, не важно. Уверен, что не будут считать предателем. Случается, что из разведки не возвращаются. Обидно, что некому сообщить, что погиб героически, ничего не выдал. Смерть героическая, все как надо. Наступление готовится, знаю, что будет удачным. Очень приятственно отдохнуть от войны, ребята сами справятся. Мы можем быть только освободителями. Только освобождать человечество. Мы - воины прошлой войны. Можно попрощаться с Петенькой. Я поднимаюсь над всем этим, над фронтом. Наш фронт. Лето. Затишье. Ухожу в голубое небо. Я выполнил свой долг как мог.

            Нет, еще остаюсь.

            -  Товарищ полковник, разрешите доложить, лейтенант Соколов по Вашему приказанию прибыл.  Старший лейтенант Малинин и рядовой Фоменко из разведки не вернулись. Ждали день, ждали утром, они не появились. Скоро сутки, как их нет. Видимо, схвачены.

            -   Приказываю ждать и эту ночь в установленном месте. Как погодные условия?

            -  Днем 27, ночью обещают градусов 17. Тепло, осадков не ожидается.

            В блиндаже на передовой. Комбриг сидит за свежеструган-ным столом. Он темноволосый, нос русский, широковатый. Он писал, когда вошел лейтенант с докладом. Оба с медалями.

            Я как бы присутствую при этом. Мне хочется сказать:

            - Я погиб, я расстрелян, утром я уже расстрелян.

            Вторую ночь меня не дождались. Распоряжение, родителям сообщить: "Без вести пропал". Я тут пока пребываю. На фронте все спокойно. Готовится наступление. Сообщить, что погиб... есть свидетель - тетушка. Она может сообщить, но фамилии не

            т... Беспокоит, что так и не узнают. Мучения кончились. Ничего не выдал, никого не предал, сил хватило. Сожалений _нет фашистских гадов мы разобьем, Красная армия наступает. Остается последний рывок на нашей русской земле. Жаль, что _я не увижу этого. Хорошо, что есть свидетель, сообщат, что я

            погиб.

            Как меня захоронят, меня не беспокоит.

            Нет, все-таки не могу уйти, пока не убеждаюсь, какие сведения отсылаются домой. Они должны узнать, что погиб достойно.

            Недельку пришлось ждать. Канонада. Наступление началось. Гитлеровцы на мотоциклах драпают. Я здесь. Я знаю, что там все хорошо.

            Двое приехали сюда в открытой машине, водитель и офицер. Особист.

            -  Где захоронили?

            Хозяева - тетушка и дядька. Тетушка в белом платочке, вытирает слезы, рассказывает, что здесь был расстрелян мальчишечка. Говорок белорусский.

            -  Он погиб как герой.

            -  Мы сообщим об этом, я все записал. Он будет перезахоронен.

            Они распоряжаются: "Надо перезахоронить в братской могиле вместе со всеми".

            -  Но мы не знаем его фамилии.

            - Личность идентифицирована, это Петр Малинин, его еще можно узнать. Он не вернулся из разведки, был схвачен. Фоменко тоже погиб, от ран. Будет сообщено родным.

            Я подслушиваю сверху, что они сообщают нашим. Свои знают, здорово, свои знают, что погиб как герой.

            -  Родителям сообщат, чтобы знали: он погиб как герой. Он не выдал.

            Вижу общую могилу. Друзья, что погибли в бою, одеты, я в нижнем белье. Прикинули шинелькой. Салютуют. Речи.

            -  Слава героям, слава солдатам, погибшим за нашу Родину!

            Впечатление, что могила - где была линия нашей передовой, откуда уходили в разведку. Недалеко землянка комбата. Березка.

            -  Спите спокойно, дорогие боевые друзья, мы отомстим за вас. Мы освободим нашу великую Родину! Дальше мы идем без вас.

            Родным письмо с фронта, штабной писарчук от имени командира: "Ваш сын погиб, героически защищая нашу Родину при исполнении боевого задания. Похоронен на высоте 112, в братской могиле. Местечко Сосновка у Старого Яра. Место красивое. После войны сможете приехать. Товарищи по оружию скорбят вместе в вами. Разделяем ваше горе. Ваш сын и брат погиб геройской смертью".

            Папа старенький, мама сидит за столом, плачет. Ничего, уже Москва свободна, праздничные салюты. До победы недалеко. Я спокоен. Настроение - родиться побыстрей. Нам обещана мирная жизнь, без войн. Мы - первое поколение, которое проживет без войны. Прошлые тяжелые испытания закончились.                                                                                          »

            Мне можно уходить. Снова поднимаюсь, вижу: высокий берег, березовый лес, просторные поля желтеют. Война прокатилась дальше уже без меня.

-          Они победят. Они встретят победу уже без меня. Обидно. Ухожу. Не хочется уходить.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            В детстве всегда с удивлением ощущала сидящего в себе взрослого человека, смотрящего на мир как бы изнутри меня -ребенка. Будто приходилось играть роль ребенка в основном из-за нехватки конкретных знаний. Часто удивляло поведение взрослых, иногда оно казалось не правильным, не логичным, одергивала себя, откуда же я могу знать то, чего не знают они.

            Будучи уже взрослым человеком, я часто мысленно обращалась к одному из переживаний детства. Помню чувство благоговения у братской могилы наших павших в Великой Отечественной войне воинов в подмосковном местечке Хол-щовики. Там располагался на лето детский сад, в котором работала моя мама. Мне тогда было лет восемь. Я приводила к братской могиле пятилетнюю сестричку, мы ухаживали за обелиском, приносили цветы. В эти моменты я ощущала какую-то сакральную*¹ связь с этими людьми, глубокую, не детскую печаль в своем сердце, я отчитывалась перед ними за свою небольшую еще жизнь, уверяла, что помним и чтим их память. В это время я не знала ни одной книги о войне, никто из моего окружения этому не учил и на подобные мысли не настраивал.

 

            ** Сакральный (лат. засег ($асп) - священный), относящийся к религиозному культу и ритуалу; обрядовый.

 

            В юности было сильное настроение готовности к подвигу, чувствовала, что могу за людей вынести любые пытки, взойти на костер, броситься на пулемет. Всегда точно знала, что выдержу любой допрос, любую боль, что смогу выдержать пытку и не выдать. Удивлялась, откуда я это знаю. В этой жизни была геройским ребенком, терпеливым, очень хорошо с раннего детства держалась в медицинских кабинетах, у стоматолога, переносила любую боль. Воспитываясь в идеях служения коммунистическим идеалам, с чувством фанатизма была готова служить им что и делала, занимаясь общественной работой в комсомольской и профсоюзной организациях.

            Чувствовала в себе активное мужское начало личности, стеснялась своей женской сущности, долго привыкала отыгрывать женскую роль. Теперь понимаю, откуда это шло.

            Потрясена после материалов сессии в госпитале, где профессор называет лечебные мероприятия. Я-то думала: при таком тяжелом диагнозе лечение серьезное, а тут глюкоза, витамины. Лезем в справочник - и что же, лечили правильно! Вся сцена, все замечания прямо из прочитанной словарной статьи. Учась в медицинском институте, испытывала особое, трепетное отношение к термину "контузия". Девушки студентки-медики не любят военную кафедру, а я всегда с повышенным интересом относилась к материалам сортировки раненых, действиям на этапах эвакуации, со знанием дела всегда выступала на занятиях, теперь поняла почему.

            Там вижу себя много сидящим над картами. В этой жизни врожденное чувство карт. Никогда не учили этому теперь, но всегда в голове складывается план города, местности как бы сверху. Ориентируюсь всегда превосходно. Если перед поездкой за рубеж посмотрела план города, в который еду, то тогда уже спокойно ориентируюсь в этом городе, в голове постоянный его план. Помню, когда впервые приехала в Варшаву, изучив перед этим город по книгам, то в машине, когда ехали из аэропорта, стала говорить, какая сейчас будет улица, мои спутники очень удивились, что я в городе впервые, они не в первый раз, но этого не знали.

            На допросах и перед расстрелом обливали холодной водой, так в этой жизни очень не люблю холодную воду, долго приучала себя к ней, воспринимала это как пытку. Стресс был и в родах, когда облили не теплой, а холодной водой.

            В этой жизни все время себе возраст завышала, всегда было Дикое желание это сделать, никогда не могла назвать, сколько  лет, называла следующую цифру. Теперь, когда случай

            к. 2210.

            отработан, спокойно называю уже достаточно большую цифру своего возраста.

            Как здесь хорошо до войны. Я бы была уже пожилым человеком сейчас. Хорошее детство. Разыскать интересно школу, может быть, есть на доске погибших Петенька Малиниц. Очень больно было однажды, когда приятельница в адрес воевавших бросила упрек, что они шли умирать с именем Сталина. Такая буря была внутри: они же погибли, погибли и за нас тоже. Вину за тридцатые годы брала на себя. Я знала, какая там была хорошая жизнь, я чувствовала себя виноватой, хотя я там, в прошлом, маленьким была, не знала, может быть, не хотела знать, может быть, мы не хотели знать. Дети всегда бывают счастливыми, в разные времена. Та была другая чья-то жизнь, а мы жили своей жизнью. Я хочу быть счастливым всегда, в лют бой жизни. Ребенок имеет право, а они сейчас упрекают... Как сердце болит, не виноват, что у меня было счастливое детство в тридцатые годы. Я не виноват, что отец у меня не сидел, я не виновата, что не сидела у них в 37-м. Сами пороха не нюхали... Это урок не для меня, а для вас. А мне нужна была героическая смерть за советскую Родину. Мы умирали за советскую Родину, мы гордились своей советской Родиной.

            Все, с меня хватит, я больше в эти игры не играю, я не буду участвовать в войнах никогда!

            В детстве любила читать книги про летчиков, потрясла книга летчика Водопьянова, зачитывалась книгой "Четвертая высота" про Гулю Королеву. Петя любил читать Ф.Купера, ДЛондона, Эдгара По, Конан-Дойля. Одни и те же книги читали и любили, с ума сойти! Интересно, что в детстве прочитала свои же книжки, те же самые книжки, что тогда, была бо-, лезнённая радость встречи с этими книгами. Воспоминание детства, восхищение перед детской библиотекой, сама в нее записалась в первом классе. Перед книгами испытывала чувство религиозного экстаза. В сессии звучит гайдаровское: "А жизнь совсем хорошая!", очень был значим Гайдар в детстве. Удивлялась, что поколение дочери и сама она не испытывают подобных чувств к его книгам.

            Вот откуда часто болела, было трудно ходить в школу, она была точно такой же, как та довоенная, откуда туберкулез в верхушке левого легкого на месте того старого ранения. Благополучный ребенок из благополучной семьи - и такой хворый. В школе хорошо училась, но очень боялась учительницу литературы. Вспомнила, что в шестом классе, когда готовила к выступлению стихотворение, в котором было слово "шинель" и                                                              •   А

            произносила его мягко, учительница требовала жесткого произношения, это слово звучало, как немецкое "шнель", становилось плохо от этого. Образ учительницы накладывался на сцены пытки и эсэсовца.

            Там пользовались металлическими фляжками, а здесь всегда очень почтительно относилась к такой же отцовской военной фляжке.

            Всегда очень не любила немецкий язык, в школе боялась при распределении попасть в класс, в котором его изучали. Теперь понимаю почему. С данной жизнью так много работали, столько раз проходили расстрел, что убрали из случая всю боль и все негативные эмоции. Когда проходили последний раз, при расстреле казалось, что пули проходят мимо, а я смеялась, глядя на это. Офицер в черной форме казался красивым, даже похожим на мужа, и я его любила в этот момент. Мне его было так жалко, что мне захотелось погибнуть в очередной раз так красиво, героически, а он должен в этой игре выполнять столь незавидную роль. Прошло более двух лет, и я оказалась в Германии, в которую никогда не стремилась, а тут поехала с огромным удовольствием. До чего же немецкий язык казался красивым и четким! Я его слушала, как песню. Теперь я люблю и Германию, и немецкий народ, и немецкий язык! Мало того, на кладбище я была восхищена тем, как немцы ухаживают за могилами погибших в последней войне солдат и офицеров. Раньше бы я испытывала от этого боль.

            Сначала не могла понять, почему перед разведкой вижу листву желтой, а траву пожухлой, хотя знаю, что время теплого лета: в гимнастерке даже ночью не холодно. Потом только догадалась, что нахожусь в местах, где шли бои и все просто опалено.

 

            Заметки одитора:

            "Вижу как карту сверху: Брянщина в переходе в Белоруссию - юго-западнее Москвы, севернее Смоленщина, западнее Белоруссия", - преклир удивляется, так как не знает расположения этих городов на карте, в этой жизни в них никогда не была, а "здесь все так четко видно".

            "Там ощущение здорового, активного детства, будущее большое, светлое, могу осуществить все мечты. Такой ребенок счастливый!" Преклир всегда испытывала болезненные эмоции, когда говорили негативно про тридцатые годы, всегда считала их очень светлыми, завидовала в этой жизни тем, кто тогда там жил, считала, что тогда было счастливое детство. "Бегаем на Футбол на "Динамо", это рядом". Преклир в этой жизни на Футбол не бегала,   будучи девочкой, но занималась легкой ат-

            летикой на стадионе "Динамо", была "Юным динамовцем", не представляла, что можно болеть за другую команду. К футболистам испытывала благоговейное отношение.

 

            Заметки историка:

            Довоенное детство - типичная история многих тысяч обыкновенных московских мальчишек с их учебой, развлечениями и идеалами. Заметна характерная для ЗО-х гг. "идейность", вернее, заидеологизированность героя. Московская пролетарская семья из тех, которые дадут начало первому поколению советской интеллигенции.

            Фронтовая история довольно обыкновенна: лейтенант Ма-линин из тех выросших на войне хороших офицеров, что привели Красную армию к победе. Крайне показательна его система мышления: ему подсознательно нравится на войне, он чувствует себя здесь сильным и необходимым своей стране, это его мир. Точно так же считали и тысячи его сверстников, надевших в 1943-1945 гг. офицерскую форму. Это своего рода прослойка "людей войны", очень многие из них стали в послевоенные годы кадровыми военными, и таков был бы, вероятно, и путь нашего героя, если бы не его гибель. (Преклир соглашается с этим, выбрала и отца и мужа военных.)

            Довольно интересна ситуация со знаками различия. Утверждается, что, когда Малинин прибыл на фронт летом 1943 г., знаки различия на его форме были в петлицах (один кубик -младший лейтенант).  К этому времени Указом от 6 января 3  г. в Красной армии уже были введены погоны. Однако известно, что формы нового образца долгое время не хватало, и на фронте многие продолжали носить знаки различия прежнего образца - петлицы. Такую "старую" форму выдали, вероятно, и свежепроизведенному курсанту Малинину.  (Преклир отмечает, что долго крутилась, недоумевая, что что-то не то с этими знаками различия, что они не соответствуют, но видела то, что видела.)

            В годы войны в структуру советской стрелковой дивизии входила разведывательная рота. В разведку действительно старались отбирать наиболее развитых офицеров, желательно владеющих немецким языком. Именно в такой роте и воюет в 4  г. старший лейтенант Малинин. Задание, которое получает он перед своей последней операцией, входит в типичную компетенцию дивизионной разведки: сбор сведений в ближнем тылу противника и захват пленного  ("языка" на фронтовом жаргоне).

            Он попадает в плен в ходе неудачной разведывательной операции. Захватившие его германские солдаты с бляхами на гоуди - из полевой жандармерии: именно они носили такие знаки отличия и активнее всего боролись с советской разведкой в прифронтовой полосе. Именно у них было больше всего специально подготовленных собак, одна из которых и нашла раненого лейтенанта. Странно, что допрос пленного ведет офицер СС: как правило, захваченными советскими войсковыми разведчиками "занимался" абвер (военная разведка и контрразведка). Поведение лейтенанта Малинина на допросе тоже типично: немецкие источники подтверждают, что не менее трети пленных советских разведчиков были способны выдержать пытки и умирали, ничего не выдав.   •

 

            Выписки из документов, справочников:

            "Москва военная. 1941-1945. Мемуары и архивные документы" (101а).

            Выступление по радио зам. председателя СНК СССР*², наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова*³ в связи с нападением гитлеровской Германии на СССР.

 2 июня 1941 г.

            (12 час. 15 мин.)

            Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и товарищ Сталин*⁴ поручили мне сделать следующее заявление:

            Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек...

            Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия договора...

            Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ - отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины...

 

            *² СНК СССР, Совет Народных Комиссаров СССР.

            *³ Молотов (Скрябин) В.М. (1890-1986), в 1941-1945 гг. первый зам. председателя Совета народного хозяйства СССР, нарком иностранных ^Дел, одновременно зам. председателя Государственного Комитета Обо-Роны.

            *⁴ Сталин (Джугашвили) И.В. (1878-1953), в 1941-1945 гг. председатель Совета народного хозяйства СССР, председатель Государственного К-омитета Обороны, нарком обороны, Верховный главнокомандующий, секретарь ЦК ВКП(б).

 

            Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору...

            Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

            "Правда", 1941, 23 июня.

 

            Из воспоминаний председателя исполкома Моссовета В.П.Пронина.

            [...] Незабываем высокий патриотический подъем, которым были охвачены советские люди в те дни. Целыми колоннами шли с заводов и фабрик в военкоматы москвичи. Целыми семьями и бригадами записывались добровольцами в Советскую Армию. Сотни и тысячи заводов и цехов с первого дня войны считали себя мобилизованными...

            Состав работающих на московских предприятиях  сократился на

            На базе многих эвакуированных предприятий возникли мастерские по ремонту самолетов, танков, моторов и вооружения... Всего за время войны московская промышленность дала фронту более 16 тыс. боевых самолетов...

 

            "Великая Отечественная война Советского Союза 1941-1945. Краткая история. М.: Ордена Трудового Красного Знамени военное издательство Министерства обороны СССР, 1970.

            Поздней осенью 1943 г. Красная Армия освободила почти одну шестую часть Белоруссии. Обширная территория республики все еще оставалась в руках оккупантов...

            К разгрому немецко-фашистских войск в Белоруссии основательно готовились 1-й Прибалтийский, 3, 2 и 1-й Белорусские фронты. Еще в начале мая 1944 г., как вспоминает маршал К.К.Рокоссовский, Верховный Главнокомандующий устно в общих чертах ориентировал командующих о предстоящем наступлении. В глубокой тайне штабы фронтов приступили к разработке планов. Вскоре они представили свои соображения в Ставку. На основе этих тщательно продуманных предложений был разработан план наступления четырех фронтов в Белоруссии под условным названием "Багратион".

            Замысел этой крупной операции 1944 г., вошедшей в историю Великой Отечественной войны Советского Союза в качестве одной из наиболее выдающихся операций, был прост и оригинален... Войска левого крыла 3-го и центра 2-го Белорусских фронтов наносили фронтальные удары: один - на Оршу, другой - на Могилев.

 

            История Второй мировой войны 1939-1945., т. 9. М.: Ордена Трудового Красного Знамени военное издательство Министерства обороны СССР, 1978.

            Войскам 2-го Белорусского фронкта, которым командовал генерал Г.Ф.Захаров, предписывалось во взаимодействии с левым крылом 3-го и правым крылом 1-го Белорусских фронтов разгромить могилевскую группировку противника, освободить Могилев и выйти на Березину.

 

. Елена Ивановна Ивановская, 30 лет, в конце ноября 1922 г. отправлена на поселение в г.Тобольск за контакты с братом-биржевиком, заболела в пути. Выходили поселенцы, март 1923 г. (1 сессия).

            Мне тридцать лет. У меня светлые волосы, пучок небольшой. Вообще я красивая, все говорят. Я живу в Москве, в маленькой трехкомнатной квартирке на Поварской, недалеко от Арбата. Квартира не нравится, вечно холодно, не очень удобная, угловая. В первой комнате мы и дети, девочка и мальчик. Большая комната, изразцовая печь до потолка, очень красивая. Старая нянечка живет, которая меня еще воспитывала. Где-то в другом месте жили, но Евгению, мужу, дали эту квартиру в бывшем доходном доме. Все меня называют "Ивановская", когда училась в пансионе, нас называли там по фамилиям. У меня своя фамилия. Мы с мужем не венчаны и не расписаны. Нянечка по этому поводу очень сокрушается.

            - Да молчи ты, старуха, так сейчас все живут.

            Муж мне подарил на тридцатилетие золотой медальончик и надел на цепочку вместо креста, сказал, чтобы я крест не носила. Он работает в Кремле. Няня говорит: "При царе-батюшке был бы ты обслугой". А он говорит, чтобы она этих слов не говорила, что он госслужащий.

            -  Это сейчас, а при царе - обслуга.

            Москва снегом занесена, дров нет, очень холодно и голодно. Друг к другу никто не ходит. Няня выручает, бегает на Ка-лашовский рынок. А Евгений получает паек каждую неделю *в столовой, там, где Царское крыльцо. Приносит из Кремля в кульках и в газету завернутое.

            -  Дожили, нормально завернуть-то не могут, только в посудной лавке так заворачивают, - это няня.

            Он в комендатуре, в охране Кремля. Бонч-Бруевич возглавлял охрану, был комендантом Кремля, их быт устраивал. Я работала в Третьяковке, сейчас не работаю.

            У меня брат, младше меня, Ивановский Дмитрий Иванович. С Евгением они постоянно в ссоре. Он на бирже играет, но все не на пользу, все проматывает. На Беговой живет, в Яр ездит к цыганам, друзья у него сомнительные. Он разгульный, вся Москва его знает. Деньги огромные были, и нам он помогал. Колечко с изумрудом мне подарил на тридцатилетие. У меня все это раньше было, я привыкла. Он говорит: "Возвращаю краденое".

            В Москве бирж много открылось, многие играют. Прямо избыток денег на руках, - Евгений сказал. 

            Заехал брат на извозчике, продукты привез, все в пергаментной бумажке, и все это стоит безумно дорого. Евгений нас кормит, а брат вкусненьким подкармливает.

            -  Ешьте, пока я жив.

            -  Ох ты, мой хороший шалопай, - нянюшка.

            Она в нем души не чает. Первый кусок всегда ей. Едим в нянюшкиной комнате. У нее в комнате узкая печка, зеленой плиткой выложена. Теплая комнатка, маленькая. Нянечка называет меня "Солнышко". Чай ставим. В Москве сейчас только морковный пьют, чай очень дорогой, себе могут позволить только деловые люди. Он привозит, для няньки старается. Биржа на Мясницкой, "Чайный дом", он там все покупает. Калачи от Елисеева приносит детям-племянникам.

            Евгений упрекает: "Твой братишка на извозчиках всю Москву объездил, надоело мне это..."

            Ноябрь 1922 г.

            Биржу закрывают, там следствие. У брата дела плохие, прибегал, просил, чтобы я с Евгением поговорила, а тот и слушать не хочет, руками разводит, что сделать ничего не может.

            У нас черный телефон на стене.

            -  Нэп свертывается, биржу закрывают,- говорит Евгений по телефону, - и будет облава, массовые аресты дельцов-биржевиков. Почему бесконтрольность такая.

            Нянечка брата жалеет. Все время забегал, а тут несколько дней не появляется, его, возможно, забрали. Нянечка очень волнуется: где брат, там и сестра.

            -  Если с братом что-нибудь случится, то и сестре несчастья не миновать.

            Евгений сообщил, что его забрали, там разборы идут биржевиков, и он по делу биржевиков проходит, и что я брата долго не увижу. Мы очень переживаем, нянечка испугалась, достала свой чемодан из-под кровати, валенки. Евгений чего-то все на работе, домой не приходит. Он последнее время стал странно себя вести, как бы он отдельно, а семья отдельно. В Кремле и сотрудники живут, вот он там и ночует.

            -  Где это видано, чтобы в Кремле люд толпился.

            Праздники ноябрьские. Ночью к нам постучались, думали, что это Евгений... Вошли. Когда пришли, я у печки стояла.

            -  Ивановская Елена Ивановна, собирайтесь с вещами, надо разобраться.

            Нянька уже все собрала, дает мне. Лифт стеклянный, как в Метрополе. Живем на четвертом этаже.

            Зима. Маленький, с брезентом грузовик у входа, карбюратор закрыт телогрейкой. За кем-то еще заехали, напихали нас туда. Рядом с бортом военный: "Ну теперь на Ярославский вокзал на подъездные пути".

            Поезд отогнан от вокзала дальше. Привезли, грузовиков много, машин двенадцать. Где грузовик остановился, в тот загон и сажают. Вагоны товарные, внутри скамьи по периметру. Лесенки установили. Погружают. Подсвечивают фарами грузовиков. Двое солдат помогают подняться, поддерживают. Когда поднялась, подали чемодан и паспорт в синем перепле-хе, в него какое-то постановление вложено... "Выселяется из Москвы, мера наказания - поселение". Прохожу, сажусь на свободное место. У кого-то чемоданчики в руках, у меня тоже в руках чемодан темный, деревянный, на крышке открытки приклеены. Непривычно, сетка с продуктами: хлеб, бутылка с подсолнечным маслом закрыта пробкой из газеты, луковицы, пшено, в кульке куски сахара, от головки я его сама откалывала. Масло пролилось, руки испачканы. Ощущение, что все мне приснилось, что это случайно. Не знаю, куда документы сунуть, испачкаю их маслом, надо сунуть в валенки.

            Теплушка набита людьми, нас человек тридцать, как сельди в бочке, как на картине Ярошенко "Всюду жизнь". Старики, женщины, есть еще молодые ребята-студенты, как воробьи. Все молчат. Недоумение. Дверь открыта. Справа на металлическом крюке висит лампа керосиновая. Темно, но освещено фарами.

            У меня пальто черное осеннее на вате, расклешенное, манжеты на рукавах и воротник бархатом отделаны. Мне его нянечка дала. "Что новое-то трепать", - она сказала. Чемодан нянечкин, к нему ее новые серые валенки привязаны, убожество какое. Ботики на каблучке, юбка длинная, перчатки, на голове шапочка каракулевая, как у Крупской, сверху платок-паутинка, белый, шерстяной. У меня кольцо и серьги золотые с изумрудом, бриллиантами. А еще у меня часы золотые швейцарские и браслет золотой на часах. Никто их не видел под кофтой. Еще Цепочка золотая, медальончик - зигзаг и маленький красненький камешек, с маленькими фотографиями детей.

            В правом углу, под лампой, старик сидит, говорит: "Ну, дамочка, замерзнешь ты в таком одеянии. Не доедешь, околеешь".

            Чокнулась я, что ли? Я чокнутая, точно чокнулась. Ну на первой станции меня выдворят. Нянечка позвонит мужу...

            ^ - Это все случайность. Муж вернется из Кремля и на первой станции меня вызволит.

            - Из Кремля, говоришь, тем хуже будет.

            нимает и говорит: "Пятый дом от края, иди". Я со своим чемоданом тащусь по тропинке. Оставили где-то на краю земли.

            Раннее утро. Шеренга домов, все одинаковые, черные. Пролезаю под канат. Качаюсь, зацепляюсь за брус, на который калитка закрывается. Снег не утоптан. Дом не обжитой. Захожу. Маленький темный предбанник, большая изба, окно заколочено. Тут никто не жил. Справа еще маленькая комната, там кровать за деревянной перегородкой. Бросаю чемодан и валюсь на эту кровать. Очень холодно. Кружится голова, плохо себя чувствую. Сквозь дремоту чувствую: кто-то пришел, женщина что-то говорит, спрашивает, как меня зовут, а я молчу. Печку затапливает. Две лавки сдвигают, раздевают, кладут, салом растирают.

            -  Запаршивела как, вши завелись. Надо переодеть ее во что-то наше, а одежду прокипятить. Волосы больно красивы, жалко стричь, надо керосином смазать. В баню ее вести нельзя, больно больная.

            Перетаскивают на кровать, полушубком накрывают. Кровать уже застлана чистой ситцевой простыней. Дают кипяток. Кружка алюминиевая, травы с медом. Лежу, согреваюсь, засыпаю.

            Сколько уж я дней так, я и не знаю. Володя и Мария, поселенцы, выходили меня, шиповник и травы заваривали. Все Володю политическим называют, Мария - его подруга. Он светловолосый, с голубыми глазами, пальцы у него длинные. Безрукавка, подбитая мехом, ремешок. Поселили одну, думали, что тиф, но Маша сказала, что простуда. А сейчас ко мне, может быть, кого-нибудь и подселят. Волосы Маша не разрешила стричь, она их вычесывала деревянным гребнем, вот она мне и спасла косу. Звук... она у меня так вшей ловила, в бане парила. Баня по-черному, мыла нет, там тоже чай на травах настаивали. Здесь холод и есть нечего. Откуда ж они мед взяли? Большое село - крестьянское, там лавка есть, можно купить хлеба. Они сменяли у деревенских мое колечко обручальное, часть на деньги, часть на картошку и одежду: тулуп и платок, очень теплые. Все украшения сняли и повесили на край кровати, а кольцо я сама разрешила продать. Это дело наживное, главное^ Мария сказала, чтобы я была здорова.

            -  Крестьяне не возьмут, это им не нужно, -   это Володя о кольце с изумрудом.

            пугается, но я уже пришла в норму. Володя говорил, что я крепкая, организм молодой, все будет нормально. "Городским людям деревня необходима, для здоровья". Я уже здесь несколько месяцев. В избе я одна живу, хожу к Володе, так ни с кем не познакомилась. Они относятся ко мне хорошо. "Они и я" - я все время разделяю. Володя сказал, что никто не даст мне тридцать лет и что у меня двое детей. Я похудела и как девчонка выгляжу.

            Март 1923 г.

            Я в маленьком поселке, от Тобольска далеко, где-то в глуши. Наше село называется поселением. Здесь еще до революции ссыльные жили. Хорошо, что сюда попали. В Алтайском крае, куда привезли москвичей и питерцев, они себе землянки сооружали, там очень много народа погибло, а здесь хорошо, есть где жить.

            Зима. Ужасные сугробы. Дома очень темные, деревянные, с одной стороны улицы. Рядом с заборами канат протянут. Поселенцы, те, что жили в Алтайском крае, знают, что чтобы пройти во время пурги и не заблудиться, надо натянуть канат' вдоль улицы и идти по нему, а к весне канат снимается. Был случай, когда человек замерз в двух шагах от дома. Я живу в пятом доме, хожу от пятого дома во второй от края, где Володя живет, Мария в третьем. Так до конца села ни разу не дошла.

            Холодно сегодня. Я иду по дороге, хватаясь за канат. В черном тулупе, огромных валенках, варежки стеганые, на голове повязан деревенский коричневый платок. Заборы черные, как закопченные. Иду по чьим-то следам. Калитка деревянная, тяжело открывается. Проскальзываю под канат. Протоптанная дорожка, четыре ступеньки крыльца. Стучу. Знаю, что двери не закрываются. Вхожу. В предбаннике снова стучу в дверь. Снег отрясаю. Открываю дверь в большую избу. Притолока низко, в любой дом приходишь, приходится сгибаться. Здесь перед всеми приходится сгибаться. Все избы низкие, похожи друг на Друга, окна прямо на уровне лавок. В избе никого нет. Слева печка, занавесочка ситцевая наверху задвинута, задвижка внизу. Ухват стоит металлический. Поднос старый, угли на нем. Котелки здоровые, все под крышками. Едой пахнет, принюхиваюсь. Свеча в очень хорошем подсвечнике. Лампа керосиновая.

            Пытаюсь раздеться, но оставляю тулуп расстегнутым: мне холодно. На мне портки мужские стеганые, арестантские, которые они потом выменяли, а сверху юбка черная, длинная. Та- 

            кие штаны им на прииске выдают, все поселенцы их носят Кофта ситцевая в серо-голубенький цветочек, типа косоворотки, безрукавка вязаная. Шаток мокрый, снег все-таки был снимаю его, вешаю на ухват у печки. Прислоняюсь к печи' она чуть теплая. Варежки кладу на крышку котла. Стою у печки, смотрю в окно. Окно, выходящее на околицу, не занавешено. Снег, снег, вдали возвышенность. Вокруг дома ни одного деревца, снежная пустыня вокруг, поле бесконечное. День ясный. Уже ближе к весне. Говорили, что зима здесь мягкая. "Скорей бы весна наступила", - думаю. А река открывается здесь поздно. Надо спросить, как она тут называется.

            Присаживаюсь на уголочек лавки, листаю книги. Думаю, чего он книги на виду оставил. Три книги в мягком переплете, может быть, это юридическая литература. Плюс "Вести" осенние, как журналы толстые, буква "ять". Я эти книги никогда не видела, думаю, что, конечно, лучше их не смотреть. Закрываю эти "Вести", рукой бью. Странные у него книги, читать тут нечего. Неэтично трогать чужие книги, но здесь никого нет. Справа у окна тумбочка, покрыта салфеточкой. Там у него книги, ящички с бумагами. Чернильница, ручка с пером, конец обкусанный. Он, когда пишет, всегда кусает. Статьи какие-то пишет. Думаю, что в баню надо в субботу сходить. Она здесь одна, как курятник, по-черному топится.

            Я жду. Сколько времени, я не знаю. Часы на стене висят, но не ходят. Часов, наверное, шесть есть. Они должны с работы приехать, а сил у меня встретить их у крайнего дома нет. Я могу их только услышать, а не увидеть: окно в другую сторону выходит от дороги, на реку широкую. Они работают в большом селе, но что они там делают, я так и не разобралась. Их возят на работу на телеге, на лошади. Лошадь Кузьмы. Из поселка привозят продукты, свечи. В холодрыгу шарфами даже лицо закрывают, обморозиться можно. Должны давно приехать. Он мне пряники привезти обещал, соль и съестное, хлеба. Сахара и чая здесь нет, но зато здесь много трав. Чай этот с травами терпеть не могу, всю зиму пила, отвратный чай. Витамины-Хоть бы хорошего чая из самовара понюхать. У меня нет самовара, все в кружке завариваю.

            Неуютно в избе. Они ничего не закрывают, здесь вообще никто ничего не закрывает. Кто же сюда придет, в такую глушь никто не придет, зато ссыльные поселенцы тут свободно живут. На краю деревни в верхней избе, что ближе к дороге, следящие за поселенцами, и мы должны там отмечаться.

            - Сейчас-то мы никуда не убежим, а летом проверять будут чаще.

            Писем не получаю, переписка не разрешена. Володя говорит, что это могут и отменить. Никаких вестей. Тоска, о детях

            лум У меня фотография их есть. Кто мой муж, я никому не говорю, потому что надеюсь, что мой муж меня вызволит, муж меня найдет, нет безвыходных положений. Они, наверное, не знают, кто у меня муж, но брат-то с нами не жил... Никто особенно Друг друга и не спрашивает. И что я дальше буду делать, _я не знаю. Да чего унывать, живут же люди, может быть, к весне все будет нормально. Нянечка о детях позаботится. И вообще все это случайность. Я слабенькая, но настроение у меня не паническое, просто все разъяснится, и в обратный путь поеду. А пока мне надо выздороветь, скоро весна.

            На тумбочке зеркало, старинное, местами с пятнами, по краю отбито. Смотрю, отхожу, снимаю платок, приглаживаю волосы, охорашиваюсь. На столе в котелке картошка в мундире. Картошка и для меня, но я есть без них не буду.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            Чай терпеть не могу на травах и в этой жизни. Не могу заваривать ромашку, когда горло полоскать надо. Дурно становится, когда дед пустырник заваривает. Удивляюсь, что другие любят такой чай. Когда меня как-то в гостях угостили чаем с травами, мне аж нехорошо стало. Валенки видеть не могу, не переношу.

            Ощущение часто, что я не виновата, а могу пострадать из-за родственников, что глупость какую-то они сморозят. И по этой жизни все время ощущение, что, если что-то происходит, это случайность. Мне не свойственно ощущение отчаяния.

            Люблю, когда что-то в пергаменте из магазина, особенно из Елисеевского. Ощущение теплоты, если порезано тонко. Отношение к магазину "Чайный домик" на Мясницкой особое - самый лучший ароматный магазин, чувство к нему "пергаментное".

            Не было безумного беспокойства за сына, не тосковала о нем в разлуке. Там тоже не испытывала за детей особого беспокойства и особого чувства любви и тоски, надежда на няню.

            Бонч-Бруевич почему-то всегда очень не нравился: маленький, толстенький. Очень не нравилось, что в Кремле живут, возникал вопрос: "Что, в Москве не хватает домов?" Боялась это сказать. На экскурсиях даже никогда не говорила, что на месте Царского крыльца была столовая, там пайки раздавали, почему-то было стыдно этого.

            В фильмах очень люблю толстых нянечек. Деревню зимой °чень не люблю.

 

            Заметки историка:

            Нэп - новая экономическая политика, провозглашенная на X съезде РКП(б) в 1921 г., на некоторое время возродила в 

            Советской России прослойку частных предпринимателей со свойственными им купеческими нравами. К этому кругу относился и брат главной героини. Несмотря на то, что в целом нэп был свернут только в ЗО-е гг., репрессии против отдельных представителей "советской буржуазии" осуществлялись большевиками постоянно, особенно начиная с 1922 г., когда Ленин начал отходить от управления страной. Показательно, что высылка на поселение осуществляется еще довольно мягко, по царской еще системе. В сталинские времена отношение властей к ссыльнопоселенцам серьезно ужесточилось.

            Быт и нравы Москвы периода расцвета нэпа описаны довольно достоверно. В.Д. Бонч-Бруевич действительно руководил в 1918 г. переездом большевистского правительства из Петрограда в Москву и его устройством на новом месте.

 

 . Грабители убивают пожилую женщину, 59 лет. Россия, Петербург, 1918 г. (1 сессия).

            Седая, волосы собраны сзади в пучок. Одета опрятно. Дом не богатый. Снимает трехкомнатную квартиру с сыном.

            Тревожно, страшно одной дома находиться. Выглядывать за окно боится, на улице холодно и опасно. Она вообще какая-то пугливая, руки даже дрожат. Должны куда-то уехать, потому что очень опасно. Ждет сына. Слышит какой-то скрежет, шорох, но он стих. Идет посмотреть, что там.

            -  Как страшно дома одной. Боже мой, там, кажется, кто-то есть. Может быть, это сын уже вернулся.

            Выходит из своей комнаты в гостиную. Там горит одна керосиновая лампа, экономят керосин, поэтому свет тусклый. Ей страшно, но не в силах уже вернуться назад. Знает, что бы сейчас ни сделала, все равно должно случиться нечто неизбежное. Идти назад нет смысла. Идет вперед, отодвигает рукой штору, несет в руке трехрожковый подсвечник, но в нем горит одна свеча. Хочет толкнуть дверь в коридор, посмотреть. Дверь распахивается. На нее набрасывается какой-то мужчина, сбивает ее с ног. Он достаточно молод, лет 35. Подсвечник вылетает из ее рук. Она вскрикивает, кричать не может, скована от страха и неожиданности. Падает навзничь. Он падает вместе с бархатной темно-синей шторой, наваливается на нее. Хватает одной рукой ее руки, поджимает под себя. Локтем пытается придушить. Она пытается его оттолкнуть, но он ее подминает. Все тело напряжено. Все и очень медленно, и все моментально.

            Появляется второй мужчина, постарше (чувствует это по голосу). Он говорит:

            -  Подержи ее, я что-нибудь тяжелое найду.

            У нее голова запрокинута. Тот видит подсвечник, который отлетел метра на два. Хватает его и изо всей силы бьет ее по голове. Кость хрустит, глаза заливает кровью. Ей страшно больно, как будто в мозг врезаются. Не понимает, почему ее убивают.

            -  Я не верю, что все это со мной происходит. Кто-нибудь должен же придти.

            Первый давит локтем, сдавливая грудную клетку. Задыхается, ей страшно.

            -  Давай скорее приканчивай ее, хватит мучить. Да приду-имл бы ты ее совсем.

            Нажимает. Ей очень страшно. Вздохнуть не может. Пытается уцепиться за воздух, за жизнь. Придушил. Резко наступает облегчение, напряжение и боль внезапно уходят. Видит сверху, что лежит тело на полу, голова запрокинута и разбита, волосы

            растрепаны. Умерла от того, что задушил, а не из-за разбитой головы. Сначала не может поверить, что уже умерла. Никак не поймет, что все уже кончено, что ее никто не спас. Что им надо? Страшно и неприятно смотреть на себя, хочется уйти. Не хочется опять ожить. Кажется, что, если оживет, будет очень больно.

            -  Кажется, сдохла. Бросай ее, пошли за тем, за чем пришли. Угораздило же старухе попасться.

            Идут в ее комнату.

            -  Ну где искать?

            -  Где-где, где старухи держат, в ящиках каких-нибудь, наверное. Открывай все подряд, сейчас найдем.

            Открывают все ящики комода. Находят простую деревянную шкатулку. Там какие-то бумаги лежат. У нее нет никаких драгоценностей, им нужны эти бумаги.

            -  Хоть прочти, что написано, а то что-нибудь не то возьмем.

            -  Да так и сказали, что будет шкатулка с бумагами. Пускай сами разбираются. Уходим быстро.

            Берут и быстро уходят. Видит, как они вышли на широкую лестницу многоквартирного дома, второй этаж, с грохотом бегут. Не понимает, зачем им эти документы.

            Не может смотреть на свое тело, неприятно, что оно в таком виде. Не хочется там находиться, страшно, но хочет дождаться сына. Такое впечатление, что там на всю жизнь в этой комнате осталась. Теперь может уйти и уходит. Понимает, что сын придет и ее найдет, но ему уже ничем не может помочь. Уходит, ей уже там делать нечего. Поднимается, видит улицу сверху. Где-то река недалеко. Совсем темный город, почти ничего не видно. Уже и не жалко его оставлять. Уходит совсем вверх, все равно, что там внизу. Вверху как-то спокойно, хорошо. Там светлая дорога, и не видно конца ее. Золотистого, мягкого цвета дорога. Просто двигается вдоль этой дороги.

            -  Никуда не спешу, просто знаю, что иду, куда надо. Спокойно, легко, не хочет ни о чем думать, хочется просто

            отдыхать.

            -  Была какая-то замученная. Не хбчу и не могу больше бояться. Хочу, чтобы было светло, и знать, что иду туда, куда надо. И когда это буду знать, у меня будет спокойно на душе. Состояние, что все кажется незначительным, что происходит в жизни. Приключения мелкотрависты. Себя там, на земле, немного жаль. А сейчас дергаемся, все кажется таким важным. На самом деле это эпизоды. Хочется научиться смотреть на себя теперешнюю оттуда, теми глазами.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            До 28 лет преклир испытывала чувство неудобства и страха,

            когда оставалась одна в любом месте, особенно дома. Отсутствовало ощущение защиты в собственных стенах, когда дом должен быть твоей крепостью. Из-за этого любила большие шумные компании.

            В сессии звучит: "Идти назад нет смысла", - и сейчас по жизни всегда навстречу шагает тревожному чувству неизвестности. "Будь что будет", - остается ощущение неизбежности происходящего. Смеется, что когда-нибудь вспомнит, что было в бумагах.

            С удивлением отслеживала в себе состояние, что значительно меньше боится, когда идет в каком-нибудь неприятном месте со своим ребенком, чем если бы шла одна. Казалось бы, должна защищать ребенка, а здесь он как бы является защитой. Параллель с вышеназванным случаем: сын - защитник.

            Любит Петербург, но испытывает тоскливое чувство неуютности и заброшенности от небольших темных петербургских улиц именно в центре, в районе Невского, видимо, там была квартира, а узкие каменные колодцы дворов одновременно притягивают и пугают.

 

            Заметки историка:

            Ни для кого не секрет, что после большевистской революции волна преступности захлестнула крупные города России. Но в данном случае ограбление менее всего похоже на уголовное: убийцы действуют не как профессиональные преступники, у них иной стиль речи, да и ищут они не ценности, а какие-то бумаги. Возможна политическая подоплека.

 

 . Петенька заболел ангиной, капризничает, не хочет заниматься музыкой. Офицер Петр боится революции, много пьет за что его упрекает жена. Смерть Петра Евграфовича от алкоголизма в возрасте 40 лет. Россия,  начало XX в. (3 сессии).

 

            -  Пойдем, Петенька, в классную комнату, учитель пришел, заниматься пора.

            -  Не хочу (морщится).

            -  Как это ты не хочешь? Ничего не понимаю. Состояние тяжелое, голова болит, спать хочется, нос заложен, не дышит, горло болит.

            -  Не хочу этим заниматься, не буду, мне это не нравится. Не заставляйте меня, не хочу, не буду. Я не хочу играть, у меня болит голова.

            Надо мной стоит учитель музыки.

            -  Не трогайте меня, я не хочу Вас слушать. Я заболеваю, а родители не понимают.

            -  Петенька, ну сядь позанимайся, не упрямься, не капризничай. Ну что же ты упрямишься.

            Я плачу, хнычу, все пусто в голове (произносит фразы тоном капризного ребенка, сморкается).

            -  Отстаньте от меня, голова болит, не буду учить. Уходите все, оставьте меня в покое.

            -  Да что Вы, он очень способный мальчик. Я сама не понимаю, что это с ним случилось, я его не узнаю, всегда был таким послушным, тихим ребенком. Он так хотел заниматься, не понимаю, что с ним произошло. Он у меня никогда не капризничал, может быть, он заболел. Вы уж нас извините, пожалуйста, приходите завтра.

            -  Мама, у меня голова кружится.

            -  Тебе попить принести?

            - Ложись. Выпей вот это - и все пройдет. Настойка на спирту.

            - У него глазки закрыты, наверное, заснул. Температура.

            -  У него тяжелое состояние, - говорит врач. - Температура высокая, надо ее сбить. Давайте побольше пить. У него ангина.

            - Я совсем растерялась, мысли путаются. Он у нас ангиной никогда не болел. Простуживаться простуживался, а ангиной не болел. Это в первый раз...

            -  Не думайте об этом, поправится он, выздоровеет.

           

            . Я уже сбилась со времени, даже не знаю, сколько здесь сижу- Потеряла счет времени. Только бы он не умер. Я выйду, а ты посиди с ним, Дашенька.

            Темная комната. Я стою, передо мной на диване женский

            силуэт.

            -  Петр, у меня к тебе серьезный разговор. Ты опять напился. Я терпеть не могу пьяных. Ты же знаешь, как я тебя ненавижу, когда ты выпьешь.

            -  Мне бы твое мужество. Мария, где ты находишь силы так держаться?

            -  Я просто верю. Можно спастись только вместе, помогая

            друг другу-

            -  Все перевернулось, поменялось местами, теперь ты меня тащишь.

            -  Петр, ты что-нибудь для себя решил?

            -  Нет, я в полной растерянности. Не знаю, что мне дальше делать, я совсем запутался. Не знаю, в какую сторону бежать, что делать, я как в ловушке. Такая безвыходность, я боюсь. Мне надо отдохнуть.

            -  Ты же офицер, ты же любишь свою Родину, тебе надо ее спасать.

            -  От меня одного ничего не зависит. Я запутался в этой политике, я ничего в ней не понимаю, не понимаю, что сейчас происходит. Все перевернулось, порядочные люди стали подлецами. Мне жалко себя, мне жалко людей, которые просто так погибают. Это не справедливо. Не могу высказать того, что со мной происходит. Я не понимаю, кто прав, кто виноват, в таком тупике. Я хочу отсюда уехать, сбежать. Мне надо разобраться.

            -  Куда ты поедешь? Там незнакомые люди, там все чужое тебе, ты там будешь один. Ты только представь, не с кем будет поделиться, ни друзей, ни близких. Ты представляешь, как ты там будешь жить?

            -  Но я не могу и здесь оставаться, все рушится, а я не понимаю, на чьей я стороне.

            -  У тебя есть долг, и ты должен его выполнять.

            -  Ты слепой, ты же ничего не видишь и ничего не понимаешь, кроме себя ты никого не видишь. Ты замкнулся на своих несчастьях, ты думаешь только о себе, тебя никто не интересует. Ты эгоист. 

            -  Как вы меня не понимаете, я ничего не могу с собой сделать, это выше моих сил. Я боюсь, я просто боюсь.

            -  Уходи! Ты, как баба, раскис. Эти события (революция) тебя сломили совсем. Ты постоянно сомневаешься, не можешь ни на что решиться. Ты совсем потерял силу воли. Тебе надо собраться. Ты же был прекрасным офицером, мужества тебе было не занимать. Что с тобой случилось? Тебя как подкосили Тебе решать, что тебе дороже.

            -  Петр, ты опять вчера пришел пьяный, ты чуть держался на ногах. Как я ненавижу, когда ты пьешь, если бы ты только знал. Ты теряешь всяческое человеческое обличие, когда выпьешь. Как так можно не жалеть себя?

            -  Я не хочу пить, но не могу же я отказать друзьям. Они наливают, а я не могу сказать "нет".

            -  Ты оставляешь там целое состояние, ты оставляешь там все. Тебе потом будет очень плохо, ты же это прекрасно знаешь. Почему ты не можешь остановиться? У тебя организм это уже не воспринимает, ты же на следующий день совершенно разбитый и больной. Ты слышишь, что я тебе говорю, или нет?

            -  Машенька, не трогай Меня, мне не до тебя. Мне сейчас так плохо, так, что лучше ты меня не трогай. Я сейчас не могу никого ни видеть, ни слушать. Оставь меня в покое.

            -  Посмотри на себя в зеркало, на кого ты стал похож. Ты совсем опустился. Кабаки и рестораны тебя до добра не доведут. Ты же сопьешься.

            -  Нет, никогда.

            -  Когда ты наберешься твердости, когда ты, наконец, станешь мужиком, перестанешь быть бабой.

            -  Ой, я потерял нить разговора, забыл, что хотел сказать. Вылетело из головы, что я хотел сказать. Я чувствую себя неудавшимся актером в этой жизни.

            -  Поешь что-нибудь.

            -  Нет, ничего не могу, не лезет, даже запах еды не могу переносить. Все перед глазами кружится, рот пересох, ни есть, ни пить не могу. Ладно, дай только воды, так желудок болит. Тошнит, как же меня тошнит, всего выворачивает. Дай что-нибудь попить, во рту пересохло.

            Плывет все перед глазами, голова кружится. Ноги не держат, подкашиваются, как ватные, качает. Когда же это закончится? Руки чешутся, нос чешется.

            -  Вставай, ты уже полдня проспал.

            -  Отстань, не трогай меня. Я не могу встать, плохо себя

            чувствую.

            -  Глаза б мои на тебя не смотрели, на кого ты похож.

            - Я не хочу умирать.

            Отвернулся к стене, чтобы никто не трогал. И дух испустил. Умер спокойно, эмоций тяжелых не было. Сам не ожидал, что так быстро произойдет.

            В теле: боль в желудке и в области поджелудочной железы.

            -  Вот и все, допился.

            -   Ничего особенного не произошло, этого и надо было ожидать.

            -  Вы же знали, что ему нельзя было пить ни в коем случае.

            -  Доктор, Вы же понимаете, что он алкоголик, его невозможно бьшо остановить. Я от него так устала, так с ним намучилась, что его смерть для меня как облегчение. Жалко просто, что такой умный, добрый человек так печально закончил свою жизнь. Что же водка делает с людьми, как же это страшно.

            Смотрит на эту сцену сверху, смотрит с грустью, что действительно стало с хорошим человеком. Созерцательно-спокойное состояние, нет ни паники, ни удивления. Уснул - и все, спокойствие.

            Мария стоит в темном длинном платье.

            -  Умер батюшка, Петр Евграфович, царствие ему небесное. Неплохой был бы человек, если бы не пил, - голос прислуги.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания, заметки одитора:

            "Действительно, в детстве я тоже никогда не болела ангиной. Единственный раз заболела уже взрослой и тоже очень тяжело, недели две провалялась. В детстве не хотела учиться играть на пианино, был мощный протест, как здесь у маленького Пети".

            Осознание, что, когда в детстве во время болезни мама дала выпить Пете настойку и сказала: "Выпей вот это - и все пройдет", настойка-то на спирту была, вот он и спился потом. Запах спиртного дал ему привязанность и надежду, что, когда выпьет, все и пройдет. Особенно при желании опохмелиться, когда голова кружится, чтобы не кружилась, не болела. В этой жизни терпеть не может пить, ощущает страх, когда пьет кто-то другой, что человек уничтожает себя. Когда ждала гостей, всегда было очень жалко деньги тратить на бутылки. Выпивку не могла переносить ни в каком виде, при том что всегда любила компании. "Раз я так пьянство не люблю, потому что там Умерла от пьянства, то, может быть, и те, кто сейчас от пьянства умирают, в следующей жизни уже будут трезвенниками' Хотелось бы верить".

            "Нет, ничего не могу, не лезет, даже запах еды не могу переносить", - эти жалобы присутствуют и в высказываниях мамы во время беременности, и в ощущениях пациентки в детстве, когда очень активно реагировала на запахи. Как только заходили в столовую, так тут же была реакция. Она никогда не могла переносить запахи столовой, говорит, что не могла бы ни за что работать там.

            У преклира, когда ей плохо, всегда такое состояние, чтобы ее никто не трогал. В инграмме фраза: "Посмотри на себя, на кого ты похож, как ты опустился", - и ей действительно, когда плохо себя чувствует, хочется посерее одеться, чтобы быть незаметной. Когда выпьет, раздирает себе руки в области предплечий, а выпивший Петр говорит, что у него руки чешутся. У умирающего перед смертью боль в желудке и в области поджелудочной железы, и у преклира, стоило чуть выпить, как сохли сильно губы и давала себя знать поджелудочная железа.

            "Завязки с соматикой в животе: корень - в храме, боль в животе от выпитого зелья там и тут. Эти жизни получаются связанными, на одну и ту же тему. Где тут поправиться, если то от голода, то от рака, то от какой-то еще заразы умираешь, четыре тысячи лет желудком мучаешься. Проходила обследование, все в начальной стадии. А у меня есть хотя бы один здоровый орган, хотела спросить у врача" (смеется).

            Идут фразы, общие для умирающего Петра и замерзающей старушки: "Я не хочу сопротивляться, мне все равно, все безразлично. Меня ничего не волнует, ничего не интересует". Это были основные жалобы преклира при обращении к одитору. Ни к чему в жизни уже не было интереса. Теперь, по мере продвижения терапии, оживает.

            Высказывание в инграмме: "Я запутался в этой политике, я ничего в ней не понимаю", - "Это точно, я совершенно в этой жизни ничего не понимаю в политике".

 

 . Марина, 26 лет, через снежную пургу возвращается с за-к своим детям, 1917 г. Россия, северная деревня (1 сессия).

 

            Молодая женщина живет в деревне, зарабатывает плетением кружев, достаточно художественных и хорошо выполненных. Мух погиб, с ним произошел несчастный случай. Воспитывает самостоятельно двоих детей. Она - сильная, волевая женщина, высокого уровня культуры для деревни, но физически слабенькая. Благодаря сильной воле и выживает. Достаточно строгая в своем поведении. Верующая, но без фанатизма.

            С огорода на всю зиму не хватает продуктов, приходится подрабатывать. Сейчас возвращается из мест, где продала свои изделия. Она больна, простужена.

            Видит потемневшие, небольшого размера срубы, последний дом у околицы, впереди поле, по окраине которого вдалеке лес. До околицы ее провожает женщина.

            -  У тебя руки золотые. Будет еще, приноси, я у тебя все возьму.

            -  Я торговаться не умею, да и не люблю, купец из меня плохой.

            - Горемычная, на кого же ты детей оставила?

            -  Да с бабулей старенькой, она сама еле передвигается. Да хоть кто-то в доме, печь затопит, да и то хорошо.

            -  Сколько детишкам твоим?

            -  Да старшенькому шесть, а младшенькой четыре. Старшенький мне уже помогать старается. Чувствует, что тяжело, и сам старается, чем может.

            -  Да, от горя дети быстрее взрослеют. Что же ты замуж не выходишь, не старая вроде бы еще?

            - Да сватать сватаются, а путевого нет. Страшно, как будет к детям относиться, не свои ведь. Боюсь, обижать будет.

            -  Куда ты пойдешь, ты же на ногах еле держишься. Останься, переночуй,   посмотри, какая погода на улице. Погода начинает портиться.

            Сейчас на улице еще светло.

            - Да мне уже немного осталось, большее я прошла.

            -  Подумай хорошенько, не упрямься, оставайся.

            -  Я не могу задерживаться, меня дома ждут. Они голодные ^и ждут меня.   Если я сщас не пойду, то я совсем разболеюсь и свалюсь, а мне надо дойти.

            -  Ну смотри сама, тебе виднее.

            Одета во что-то темное, платок глубоко на глаза надвинут. Чистая, опрятная, аккуратная. Мешок-котомка за плечами, несет  продукты.   Ветер  продувает  насквозь,   одежда  тканевая. 

            Длинную юбку развевает ветер. Походка сгорбленная, голова наклонена вперед, сопротивляется ветру. Сумрачно, плохая ви димость.

            Сил нет, я не дойду. Ветер прямо в лицо, он меня сбивает не дает идти. Снег залепил глаза, я ничего не вижу. Меня насквозь продувает. Такая пурга, как я дойду? Не вижу даже дороги, не вижу, куда идти. Боже, выведи меня, мне очень надо домой, меня очень ждут. Им без меня не выжить, они без меня погибнут, они еще очень маленькие. Кроме меня они никому не нужны. Я нужна дома. Господи, молю, донеси меня до дома мне очень надо. Только бы дойти, только бы не замерзнуть.

            Лицо горит посеченное ветром, уши закладывает.

            Только бы с детьми ничего не случилось. Задыхаюсь. Тяжело идти, ноги в снегу вязнут. Ноги не слушаются, как же трудно идти. Надо идти, нельзя останавливаться. Мне надо дойти. Мне не на кого положиться.

            Она в полусознательном состоянии.

            Мне надо съесть хоть кусок хлеба, иначе я не дойду. Мешок давит на плечи, какой же он тяжелый. Очень больно. Рук не чувствую, в спину вступило, шею свело, не разогнуться, плечи оттянуло, ноют. Боль не отпускает. Выбилась из сил совсем, так долго иду. Нечего назад оглядываться, надо идти вперед, пробиваться. И чего я не послушалась, не осталась. Лицо все снег залепил.

            Впереди дом чернеется на фоне светлого неба. Метель закончилась.

            Последние шаги самые-самые тяжелые. Только бы на крыльцо подняться. Ноги деревянные, колени не сгибаются, трясутся от усталости, так устала, трясусь от холода и голода.

            -  Открывайте, не бойтесь, это я.

            -  Это ты, Марина?

            -  Ты, бабуля, открывай скорей, чуть живая, еле на ногах стою.

            В избе светлый выскобленный деревянный пол, достаточно чистый. Дети подбегают с двух сторон, обняла их, присела. Перед глазами угол побеленной печи.

            -  Неужто я дошла. Не верила, что и доберусь.

            -  Мама, мамочка, а мы тебя ждали-ждали.

            -  Вот я и пришла. Родные вы мои, не думала уж, что и дойду. Если бы не вы, я не дошла б. Всю дорогу о вас только и думала, вы мне силы давали.

            -  Не виснете вы на ней, она еле на ногах держится.

            -  Мамулечка, миленькая, как мы рады тебя видеть, как мы тебя ждали.

            -  Помогите ей лучше раздеться.

            -  Помогите снять мешок, а то руки не слушаются, замерз-Ой, бабуленька, не разогнуться, вся спина болит. Как я

            этот мешок дотащила, он мне все руки оторвал. В доме темно, свет кое-какой от печи.

            -  Лучину зажги, совсем ничего не видно. Даже не верится, что до дома добралась.

            - Все кружева продала?

            -  Да, бабушка, люди хорошие попались, забрали все сразу, да и не торговались долго. Просили еще приносить. Повезло мне в этот раз.

            -  Поешь хоть что-нибудь. Я картошки напарила, в чугунке чуть-чуть осталось.

            -  Нет сил, мешок все плечи оборвал. Лицо как обветрело.

            - Ты на себя посмотри, отощала-то как, одна кожа и кости.

            -  От такой жизни не поправишься. Я и не хочу быть толстой, работать тяжелее, двигаться тяжелее.

            -  Не буду тебя больше расспрашивать, грейся-согревайся. Полезай быстрее на печь, ты вся горишь. Я тебе сейчас травы напарю. Отдыхай.

            Говорить даже тяжело, язык еле ворочается от усталости. Сейчас я отогреюсь.

            - Да залезай быстрее на печь.

            - Я завтра же на утро встану и все сделаю.

            -  И не выдумывай, ты еле на ногах держишься, отоспись... А ну бегом спать. Завтра наговоритесь. Видите, мать чуть живая, дайте ей отдохнуть, придти в себя.

            -  Бабуля, мы мамочку так ждали, а ты нас спать гонишь, не даешь поговорить.

            -  Не стыдно тебе, ты такой большой, а к матери ластишься как маленький. Давайте спать.

            Как хорошо на печке, всю дорогу мечтала, скорее до дому да отогреться на печке. Сщас бы еще в баньке попариться, всю хворь бы как рукой сняло. Только бы не заболеть. Уши заложило, левое ухо совсем ничего не слышит.

-          Одень на голову платок, и давай погреем его на печке. Лежит на печке^ немного озноб выходит.

 

Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

 

            "От такой жизни не поправишься. Я и не хочу быть толстой, работать тяжелее, двигаться тяжелее", - преклир тоже боялась располнеть, поправляться не хотелось. В настоящее время "УДенькая, изящная.

            Марине там мешок все плечи оборвал, а преклир, когда пыталась у бабушки в деревне носить коромысло, не смогла этого сделать, плечи очень болели. На плечах ничего не может носить и не любит. В инграмме: "В спину вступило, шею свело не разогнуться, плечи оттянуло, ноют", - пациентка как родила, так со спиной стало плохо: "Чуть согнусь, уже не разогнуться, йога только и помогала". После этой сесии уже острых приступов не было (прошло три года).

            "Лицо как обветрело", - на холоде всегда краснеет лицо, оно даже шелушилось. Позже заметила, что таких явлений уже нет.

            "Чуть живая, еле на ногах стою", - так по жизни и хожу, сил ни на что нет. По всем инграммам сил нет. Откуда им взяться?

            Там бабушка высказывается в адрес сына: "Не стыдно тебе, ты такой большой, а к матери ластишься как маленький", - вот и я не ласковая поэтому.

            Городской житель, а всегда желание на печку забраться, когда на улице холодно, "...еще в баньке попариться, всю хворь бы как рукой сняло", - у меня тоже такое желание, чтобы русскую баньку на даче сделать, с веником, не понимаю эти сауны. "Только бы не заболеть. Уши заложило, левое ухо совсем ничего не слышит", - у преклира все детство были проблемы с ушами, очень часто болели. В восьмом классе был момент, когда глохла на левое ухо. За три года, как проработали этот материал, ни разу не было заболевания ушей, к врачам ни разу ни по каким поводам не обращалась.

 

Наташа, 18 лет, во время балетного спектакля не может больше танцевать. Наталья Николаевна в 19 лет разорилась. Наташа, 23 лет, беседует с писателем в публичном доме, Петербург- Старая женщина, 79 лет, замерзает и умирает от голода где-то на дороге.  Россия, конец XIX в. (5 сессий).

 

            -  Что с Вами, Наташа? Я Вас не узнаю, у Вас сегодня ноги деревянные, - обращение мягкое, приятное. Это балетмейстер на репетиции.

            -  Я сама не знаю, что со мной. Я их не чувствую, меня ноги сегодня не слушаются. Я сама не понимаю, в чем дело.

            -  Надо размять ноги.

            -  Надо выходить на сцену, Ваш выход. Начинают болеть икры.

            Надо пересилить себя, это пытки. Ноги болят ужасно, судороги сводят ноги. Не чувствую ног.

            От усталости ничего не вижу, глаза болят, от яркого света слезятся. Освещение сцены - вспышки в глазах.

            Пытается расслабить ноги, делает массаж. Нога на ногу вытянуты после спектакля. Расслаблена, согнулась над ногами.

            -  Я не смогу больше танцевать. Придется оставить сцену. Это мой последний спектакль.

            Сидит перед зеркалом, сама с собой разговаривает, потом в подушку уткнулась.

            -  Последние деньги пропали, у меня больше ничего нет. Я - нищая. Деньги, деньги, как плохо, когда их нет, как без них тяжело. Я в такой растерянности (плачет). Куда мне теперь идти? Я никому не нужна. Я совсем одна, это так страшно, рядом ни одного родного человека, даже пожаловаться некому, обратиться не к кому, мне некому помочь. Что же я буду делать? (Полубессознательное состояние от слез, от страха, от незнания, что делать.)

            Разговор прислуги:

            -  У барышни обморок. Это известие совсем ее подкосило. Я не знаю, как она оправится после него, у нее ведь совсем никого нет, она одна-одинешенька осталась на свете, да и денег тоже нет. Что она будет делать? Я бы не хотела оказаться на ее месте. Я с содроганием думаю, что с ней будет.

            -  А что ты за нее переживаешь, в содержанки пойдет, не она первая, не она последняя. Она красивая, быстро себе кого-нибудь найдет. Выбирать не приходится, выбор невелик - гувернанткой или содержанкой. Это одно и то же. Надо ее привести в чувство. У тебя нюхательная соль есть?

            Нечем дышать, я задыхаюсь.

            -   Ей надо дать успокоительные капли,  и пусть пбспит Сходи за каплями, я посижу возле нее.

            -  Спасибо тебе, дорогая, как мне жалко будет с тобой расставаться.

            -  Да что Вы, Наталья Николаевна, не думайте об этом, посидите, отдохните.

            -  Все сжимается внутри (болит в области желудка). У меня нет сил сопротивляться ударам судьбы. Артистка из меня не получилась, замуж я не вышла, родители меня оставили (умерли), а теперь последние деньги пропали. Жить не хочу. Ду-няша, что же мне делать?

            -  Успокойтесь, барышня Наталья Николаевна, отдохните, поспите, потом что-нибудь решите. Пойдете детишек учить, вы же умница.

            -  Да что ты, какая же умница, если я ничего в жизни не умею и не знаю, что дальше делать. Да что ты говоришь, Ду-няша, если бы я была умницей, я бы в таком положении не оказалась.

            -  Барышня, не плачьте больше, не расстраивайтесь, выпейте водички, ложитесь, отдохните.

            -  Не хлопайте дверями, она только заснула, и я пойду отдохну. Да, тяжело ей придется. Во сне все еще всхлипывает.

            Чувствует себя молодой женщиной в длинном черном платье.

            -  Ты мне неприятен, ты мне противен. Я не хочу тебя видеть. Уходи! Мне невыносимо тебя видеть. Меня от тебя тошнит.

            Больно, как же больно! Это не справедливо. Я этого не заслуживаю. Почему мне так тяжело? Горло сдавливает, душат слезы, не хочется жить. Не знаю, к кому обратиться, кто мне поможет. Мне некому помочь. Я никому не нужна. Я ничего не умею делать. Как я буду жить дальше? У меня ведь ни копейки денег.

            Смена настроений. Другой эпизод в более позднее время перед зеркалом:

            -  Я достаточно хороша собой, придется воспользоваться этим.

            -  Вы меня не так поняли, я не этого от Вас хочу. Я просто хотел с Вами поговорить.

            -  Вы заплатили, Вы теперь хозяин, я в вашей власти.

            -  Наташа, не сердитесь, я не хотел Вас обидеть.

            - А что Вы от меня хотите?

            -  Расскажите мне о себе.

            - А почему Вы думаете, что я захочу Вам рассказать о себе, зачем Вам моя жизнь?

            -  Вы мне кажетесь необычной девушкой. Вы отличаетесь от тех  которые здесь находятся, что-то в Вас есть особенное. В Ваши глаза смотреть невозможно, они выворачивают всю лущу, в них столько затаенной боли. Мне хочется написать о Вас рассказ.

            -  Моя жизнь одна из тысячи подобных, что о ней рассказывать. Мне самой больно вспоминать, как я скатилась в эту яму. Не хочу об этом думать, воспоминания приносят столько боли, как будто настоящая жизнь прошла мимо меня стороной. Что Вам рассказывать и зачем, да и кому это вообще интересно. Не надо обо мне писать, я падшая женщина и скатываюсь в яму все дальше и дальше. Из нее мне уже никогда не выбраться. Я ненавижу то, чем я занимаюсь, но ничего другого я не умею. С каждым разом все трудней и трудней надевать на себя маску и выходить в зал, чтобы тебя кто-нибудь в очередной раз купил. Вы не представляете, как это противно и как это меня мучает. (Наташа сотрясается в рыданиях, пациентка тоже.)

            -  Я из провинции, из маленького городка под Москвой. У меня были чудесные родители. Мы жили безбедно, отец служил, у него было хорошее жалование. Имение давало доход, да и мама у меня была хорошая хозяйка, так что хватало нам на нашу жизнь. А потом один за другим умерли родители, имение разорилось, пришлось за долги его продать. Так я осталась одна без средств к существованию.

            Я пошла в гувернантки в одну приличную семью. Хозяйка меня невзлюбила. Да и действительно, кому нужны красивые гувернантки. Когда женщины ненавидят, это страшно, они так тонко могут подчеркнуть свое превосходство, так больно задевают твое самолюбие, так могут издеваться. Да что мне Вам говорить, Вы и сами знаете. Я терпела только потому, что другого выхода не было. Я сносила все ее колкости, делала вид, что их не замечаю, не понимаю, пропускала мимо себя. Реветь могла только по ночам, закрывшись у себя в комнате, чтобы никто не видел и не слышал. Ее дочь... Даже вспоминать об этом не хочу, после нее я детей возненавидела. Это была точная ее копия.

            Если бы Вы знали, как я была одинока. Вокруг ни одного Дружелюбного взгляда. Вокруг меня была отчужденность, без-

            различие или ненависть. Я никому не могла довериться, я ни кем не могла обменяться своими мыслями, мне даже погово-1 рить не с кем было. Я постоянно должна была сдерживать се-| бя, чтобы ни одним взглядом, ни одним словом не выдать сво-1 их чувств. Вся боль была внутри меня.                                         |

            Мысли путаются, рассказ сбивчивый получается. Зачем! Вам это нужно? Разве Вы сможете передать ту боль, которая! внутри меня, ее невозможно описать да и трудно^ понять чело-| веку, который не пережил. Не хочу вспоминать. Я не могу пе-1 редать Вам свои мысли.

            - Дайте мне Вашу руку, я хочу ее поцеловать.

            -  Зачем Вам, я же не знатная дама из высшего общества, я | этого не достойна.

            -  Зачем Вы себя принижаете?

            -  Подождите, дайте мне передохнуть, я устала говорить. Все I прошло, незачем ворошить старое, поднимать прежнюю боль. Я не хочу опять все вспоминать, боль еще осталась. Это боль- | ное место,  воспоминания несут боль,  как мне больно  это вспоминать, все сжимается внутри от воспоминаний.    Зачем [ Вы заставили меня все это вспоминать, я как будто заново все это переживаю.

            -  Продолжайте.

            -  Неужели Вам это интересно? Неужели Вы сможете понять, что творилось внутри меня, как я жила, что я чувствовала? Как Вам передать весь ужас моего пробуждения по утрам, когда я понимала, что надо вставать и начинать новые мои испытания. Это каждый день, изо дня в день одно и то же. Вы понимаете, что я даже плакать могла только одна, чтобы никто не видел.

            После года пребывания у них меня было не узнать. Я осунулась, похудела, под глазами образовались синяки. Я смирилась со своей судьбой и уже перестала ждать для себя что-нибудь интересное. А потом появился он. Он приехал к дядюшке погостить. Я просто сама себя в него влюбила. Он был просто новое лицо, и он отличался от своих чопорных родственников общительным характером. С ним можно было легко и непринужденно говорить. Ради него я готова была все бросить. Во мне было столько неизрасходованных чувств, и мне надо было их на кого-то излить. А он просто уехал, испугался, просто струсил. Мне стыдно об этом говорить. Мне повезло, что я тогда не забеременела, поэтому никто не догадался о наших отношениях и меня не выгнали. А я заболела, три дня провалялась в постели не вставая, у меня не было сил подняться, я не хотела ни есть, ни пить. Я потом долго приходила в себя.

            Лето прошло, мы вернулись с дачи. К хозяевам приходило ого гостей. Одному из гостей я приглянулась, и он предложил мне сопровождать его во Францию. Оставаться в этом до-ш; для меня было мукой. Надежды на будущее у меня не было, хоть два года, да мои, а там что будет. Два года пролетели не-аметно, но все хорошее кончается и быстрее, чем мы думаем. Я опять осталась ни с чем. Я и французский стала забывать. Теперь уже выбирать не приходилось и вовсе, путь был один. Здесь Вы меня и нашли. Перед собой в жизни я больше ничего не вижу, надеяться не на что. Это только сказки бывают с хорошими концами, в жизни на это надеяться не приходится. К жизни я безразлична, меня уже ничто не радует и не огорчает. Внутри пусто, опустошенность. Живу одним днем, заглядывать в будущее не хочу, да и боюсь. Ничего не радует. Хватит, на сегодня хватит. Уходите, я Вас очень прошу, уходите. Ваше время истекло. Вы на меня зря потратили деньги, я виновата перед Вами, что не оправдала Ваши надежды.

            -  Я смотрю на Вас Вашими глазами. Все переживания Ваши мне близки и понятны.

            -  Голова разболелась. Лучше бы Вы меня не спрашивали, я опять разволновалась. Мысли и воспоминания нахлынули на меня, они меня опять встревожили. Я стараюсь не вспоминать ничего из своей жизни, я стараюсь гнать все воспоминания прочь, я стараюсь не думать. Я ненавижу мужчин. Столько боли с ними связано, они столько зла мне причинили. Больно, больно, как же это больно. Сколько же во мне боли, как же я их ненавижу. Они мне противны, все желания и мысли у них на лице написаны. Сколько отвращения, они нас за людей не считают, а я должна притворяться, пересиливать себя. Опять все в себе. Как мне хочется от всего этого избавиться. Это какая-то яма, болото, которое тебя засасывает. Оно не отпускает, как ты ни барахтаешься, засасывает глубже и глубже, неотвратимо. Я чувствую приближение своего конца, успокоилась и просто жду. Мне все совершенно безразлично, какая-то апатия. Не хочу ничего делать, мне ничего не интересно. Я только Двигаюсь, душа моя давно умерла.

            -  Прощайте, Навряд ли мы с Вами еще встретимся. Я здесь проездом, попал к Вам случайно, но очень рад нашей встрече. Я Вас не забуду. Вы во мне что-то всколыхнули, и мне очень захотелось написать. Я очень хочу запомнить Ваш образ. Если мне еще раз удастся приехать сюда, я постараюсь Вас разыскать. Ваши глаза я не забуду.

            -  Такого человека, как Вы, я встречаю первый раз в своей жизни. Я не думала, что такие люди попадаются... Я совсем Разбитая. Приходится маску на лицо надевать, улыбаться, когда

 ²- Зак. 2210.

            различие или ненависть. Я никому не могла довериться, я ни с кем не могла обменяться своими мыслями, мне даже поговорить не с кем было. Я постоянно должна была сдерживать себя, чтобы ни одним взглядом, ни одним словом не выдать своих чувств. Вся боль была внутри меня.

            Мысли путаются, рассказ сбивчивый получается. Зачем Вам это нужно? Разве Вы сможете передать ту боль, которая внутри меня, ее невозможно описать да и трудно., понять человеку, который не пережил. Не хочу вспоминать. Я не могу передать Вам свои мысли.

            - Дайте мне Вашу руку, я хочу ее поцеловать.

            -  Зачем Вам, я же не знатная дама из высшего общества, я этого не достойна.

            -  Зачем Вы себя принижаете?

            -  Подождите, дайте мне передохнуть, я устала говорить. Все прошло, незачем ворошить старое, поднимать прежнюю боль. Я не хочу опять все вспоминать, боль еще осталась. Это больное место,  воспоминания несут боль,  как мне больно это вспоминать, все сжимается внутри от воспоминаний.    Зачем Вы заставили меня все это вспоминать, я как будто заново все это переживаю.

            -  Продолжайте.

            -  Неужели Вам это интересно? Неужели Вы сможете понять, что творилось внутри меня, как я жила, что я чувствовала? Как Вам передать весь ужас моего пробуждения по утрам, когда я понимала, что надо вставать и начинать новые мои испытания. Это каждый день, изо дня в день одно и то же. Вы понимаете, что я даже плакать могла только одна, чтобы никто не видел.

            После года пребывания у них меня было не узнать. Я осунулась, похудела, под глазами образовались синяки. Я смирилась со своей судьбой и уже перестала ждать для себя что-нибудь интересное. А потом появился он. Он приехал к дядюшке погостить. Я просто сама себя в него влюбила. Он был просто новое лицо, и он отличался от своих чопорных родственников общительным характером. С ним можно было легко и непринужденно говорить. Ради него я готова была все бросить. Во мне было столько неизрасходованных чувств, и мне надо было их на кого-то излить. А он просто уехал, испугался, просто струсил. Мне стыдно об этом говорить. Мне повезло, что я тогда не забеременела, поэтому никто не догадался о наших отношениях и меня не выгнали. А я заболела, три дня провалялась в постели не вставая, у меня не было сил подняться, я не хотела ни есть, ни пить. Я потом долго приходила в себя.

            Лето прошло, мы вернулись с дачи. К хозяевам приходило много гостей. Одному из гостей я приглянулась, и он предложил мне сопровождать его во Францию. Оставаться в этом до-

            _е для меня было мукой. Надежды на будущее у меня не было, хоть два года, да мои, а там что будет. Два года пролетели не-

            аметно, но все хорошее кончается и быстрее, чем мы думаем. Я опять осталась ни с чем. Я и французский стала забывать. Теперь уже выбирать не приходилось и вовсе, путь был один. Здесь Вы меня и нашли. Перед собой в жизни я больше ничего не вижу, надеяться не на что. Это только сказки бывают с хорошими концами, в жизни на это надеяться не приходится. К жизни я безразлична, меня уже ничто не радует и не огорчает. Внутри пусто, опустошенность. Живу одним днем, заглядывать в будущее не хочу, да и боюсь. Ничего не радует. Хватит, на сегодня хватит. Уходите, я Вас очень прошу, уходите. Ваше время истекло. Вы на меня зря потратили деньги, я виновата перед Вами, что не оправдала Ваши надежды.

            -  Я смотрю на Вас Вашими глазами. Все переживания Ваши мне близки и понятны.

            -  Голова разболелась. Лучше бы Вы меня не спрашивали, я опять разволновалась. Мысли и воспоминания нахлынули на меня, они меня опять встревожили. Я стараюсь не вспоминать ничего из своей жизни, я стараюсь гнать все воспоминания прочь, я стараюсь не думать. Я ненавижу мужчин. Столько боли с ними связано, они столько зла мне причинили. Больно, больно, как же это больно. Сколько же во мне боли, как же я их ненавижу. Они мне противны, все желания и мысли у них на лице написаны. Сколько отвращения, они нас за людей не считают, а я должна притворяться, пересиливать себя. Опять все в себе. Как мне хочется от всего этого избавиться. Это какая-то яма, болото, которое тебя засасывает. Оно не отпускает, как ты ни барахтаешься, засасывает глубже и глубже, неотвратимо. Я чувствую приближение своего конца, успокоилась и просто жду. Мне все совершенно безразлично, какая-то апатия. Не хочу ничего делать, мне ничего не интересно. Я только Двигаюсь, душа моя давно умерла.

            -  Прощайте, Навряд ли мы с Вами еще встретимся. Я здесь проездом, попал к Вам случайно, но очень рад нашей встрече. Я Вас не забуду. Вы во мне что-то всколыхнули, и мне очень захотелось написать. Я очень хочу запомнить Ваш образ. Если мне еще раз удастся приехать сюда, я постараюсь Вас разыскать. Ваши глаза я не забуду.

-                      Такого человека, как Вы, я встречаю первый раз в своей жизни. Я не думала, что такие люди попадаются... Я совсем разбитая. Приходится маску на лицо надевать, улыбаться, когда   

            -  Наташа...

            Как будто кто-то следит за мной. Не хочу вспоминать, я одна. Очень холодно. Мне уже не подняться, сил нет. Глаза ничего не видят, черно перед глазами. Господи, забери меня из этой жизни, я не хочу больше жить, я не могу больше так мучиться, я все равно никому не нужна. До чего же я дошла умираю под забором, одна, никому не нужная. Да, это мои последние часы, тяжело это осознавать. Не отпускает. Может там легче, и наступит конец моим мучениям, скорей бы. Тяжелей всего ждать, когда же я умру. Тяжело осознавать, что на улице, как бездомная собака. Хотя бы закопал потом кто-нибудь. Боже, отпусти мою душу на покаяние.

            Ничего не вижу перед глазами. Какие-то гримасы на лице. Не ощущаю тела.

            -  Наконец-то (последние слова бабули).

            Серое пасмурное небо. Смотрит сверху: старушка в сидящей, скрюченной позе завалилась в снег, по телу проносится снежная поземка, снег все больше заметает это замерзшее, в черном тело. Сожалеет об этом теле, но сильных эмоций по этому поводу нет, что так безвестно, бесславно закончилась эта жизнь.

            Утром находят люди.

-          Ну эта бабуля наконец-то умерла. Надо ее хотя бы закопать.

-           

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            "Там Наташа расслабленно согнулась над ногами, эта поза всегда нравилась, люблю так сидеть.

            В детстве необыкновенно любила балет, очень хотела танцевать, но никому не говорила об этом, это было глубоко внутри. Пыталась сделать себе что-то типа станка. Хотела очень, чтобы тело было гибким, чтобы садиться на шпагат. Наташа не смогла танцевать - это рестимуляция пыток средневековья. Когда звучит фраза: "Надо размять ноги", - ассоциация, что их "размяли", раздавили при пытках "сапожком". Пробовала в детстве стоять на носочках, как все дети, но ноги очень болели".

            Пациентка старалась никогда не садиться на холодное, всплывало такое же ощущение, как в этом случае, больно сидеть на седалищных костях.

            "Мне всегда противно, когда от стариков пахнет. Матерь Божья, хотя бы один раз царем побыть, а то все рвань и пьянь".

            В инграмме: "Мне все совершенно безразлично, какая-то апатия. Не хочу ничего делать, мне ничего не интересно", - пациентка отмечает, что такое настроение у нее частенько бывало. "Как будто моя теперешняя жизнь сложена из осколочков

            _из разных жизней, я как будто играю роли из этих разных жизней. Сколько у человека внутри, в какой он кабале находится, у человека практически даже мыслей своих не бывает, не го-' воря о поступках. Поражаюсь, сколько же в нас живет ощущений. Это действительно путешествие в свой собственный мир. Просто захватывающее путешествие!"

            Преклир смеется по поводу высказываний писателя, что он смотрит на Наталью ее глазами, что ее переживания ему близки и понятны, и задается вопросом: "Что, он в одной из жизней тоже был в этой роли?" На фразу: "Если мне еще раз удастся приехать сюда, я постараюсь Вас разыскать" - "Интересно, мы в этой жизни встретимся или нет?".

            Высказывание Наташи: "Я не могу передать Вам свои мысли" - это очень характерно для преклира, смеется, что в образ вжилась, отмечает у себя наличие мыслей, но невозможность их выразить. Это присутствует во всей цепочке жизней.

            "Терпеть не могу слезы, это точно, меня всегда начинает трясти, идет точно такая соматика, как в инграмме, сотрясаюсь всем телом, как при рыданиях, когда кто-то плачет. Как успокоительное всегда пила только капли (валериана, корвалол), как тут советуют, а не таблетированные средства".

            Здесь в случае упрек, что скривила рот, подобное было характерно для преклира: кривила рот при улыбке, стеснялась из-за этого улыбаться. Сейчас это исчезло, улыбается широко и охотно. В случае фраза: "Ты совсем меня не слышишь, ты думаешь о чем-то своем, отключилась", на что преклир: "И действительно, если я думаю о чем-то своем, полностью отключаюсь от всего, что вокруг происходит. Знаю это состояние отчужденности, которое испытывает Наталья, оно очень болезненное, желание найти родного человека, с кем можно было бы просто разговаривать, общаться".

            "Скоро мемуары начну писать по своим же жизням, так складно рассказываю, - удивленно, - а в школе никогда не могла писать сочинений ни на какую тему".

            Ощущает, что по телу идет энергия высокой частоты, она пробивается, и нервы начинают выдерживать большую прочность, этот сигнал. "Прогибаюсь, а она по всему телу пробивается, как будто сосуд, по которому идет эта энергия, может выдержать и принимать более высокую частоту волн. Те эмо-Ции, которые были там у Наташи, такого накала не выдерживали ее нервы, а я те же эмоции могу выносить теперь, не па-Дая в обморок".

            На фразу:  "Во сне все еще всхлипывает"  - себя ловил часто на том, что во сне, бывало, такие всхлипывания проскакивали.

            У преклира всегда вызывала содрогание мысль, как это человек превращался из богатого в нищего. "Никогда не радовалась чужому горю и ситуациям потерь, это действительно ужасное состояние".

            "Умерла там в полной нищете, больной, голодной, без крыши над головой, а в этой жизни всегда присутствовал страх перед нищенской старостью. Девушке там некуда деваться, нет выбора, ее унижают, обманывают, заставляют сделаться проституткой, а потом голодная старость. Противно, неприятные ощущения, как можно с этой мразью... Стыд и омерзение Омерзительное отношение к мужчинам сохранилось и в этой жизни. А теперь я как ожила: появился чувственный компонент".

 

            Заметки историка:

            История жизни настолько типичная для России второй половины XIX в., что кажется сюжетом произведения Достоевского или Тургенева. Поразительно соответствующие своему времени нравы и система ценностей. Множество мелких деталей и подробностей придают истории правдоподобие и колорит своего времени. Очень характерен стиль речи.

 

            П. Наташа, 16 лет, плачет по погибшему на дуэли брату гусару- Россия, 1830 г. (1 сессия).

            Зима. Почтовая станция. Светлое спокойное помещение, но холодно. В проходной комнате деревянные стены и деревянный пол, три незанавешенных окна. Шестигранный темно-коричневый стол, на нем подсвечник. Узкий диван, обитый желто-коричневой полосатой тканью. Наташа лежит на этом диване. Здесь ей 15 лет. В легком платье, прикрыта шкурой.

            -  Здесь холодно, хочу домой. Как там маменька? Мне холодно, закройте окно.

            Заснула, приятное чувство сонливости. В комнату входит брат в гусарской форме.

            -  Пора закладывать лошадей.

            -  Ну, готовы, батюшка? - голос в сенях.

            -  Ну, наконец-то, сколько можно было ждать, лошади уже готовы, - это меня торопит отец.

            -  Не знаю. Засветло обернемся.

            На перекладных, в санях, на тройке, лошади гнедые, едем домой с отцом и братом. Равнина, зимний пейзаж, вдалеке темный лес. Приятный зимний светлый день.

            Зима, светлый день. Часа три дня. Второй этаж усадебного дома, гостиная скромная - небольшая зала. Вид за окном -равнина. Очень высокие окна, на них тяжелые кремовые шторы. В гостиной много народа: родители, сестры, прислуга. Я худенькая девочка в длинном простом платье. На матери светлое длинное платье простого покроя, отец в темном костюме. Родители внешне спокойны. Вижу молодую горничную в белом переднике, волосы убраны в пучок. Няня в пестром переднике поверх темного платья. Перед тем, как были сказаны первые слова, стояла, после села на стул у большого круглого стола, голову склонила на руки. Стол лаковый, в нем отражается свет из окна, стул тяжелый, с круглой спинкой.

            -  Твой брат умер, его больше нет.

            Старший брат был гусаром. Все смотрят на мою реакцию, зная, что я очень любила брата. Он был в роли защитника. Я рыдаю.

            -  Ему не было больно. Все пройдет. Не надо так, не плачь, иди к себе.

            -  Оставьте меня. Не могу вас видеть. Он мог жить. Меня пытаются успокаивать, а я рыдаю еще сильней.

            -  Оставьте ее.

            -  Проводите ее.

            Няня обнимает и ведет в мою комнату, тут же, на втором этаже. Няня - крепенькая, подвижная, невысокого роста старушка, я ее выше на целую голову. Смотрит на меня снизу вверх, это второй мой защитник. Все в доме ее любят, она спокойная.

            - Его не вернешь.

            Няня продолжает что-то говорить, но я слов уже не слыщу.

            Комната очень узкая, заставлена вещами, тесно. Не очень широкая кровать застлана цветным покрывалом. У окна письменный стол, к нему придвинут стул, полукруглый закрытый комод на толстых загнутых ножках. Одно окно среднего размера со шторой. На столе с десяток книг, перо, чернильница, бумаги, письма, засохшая роза, очень качественные литографиче-ские рисунки лошадей, скачек. Подпись под одним из рисунков: "Английская лошадь". Книги "Глагол", "Русский мыслитель", "Греческий...", "Жуковский" и другие. В углу икона Богородицы с лампадой.

            Легла на постель в одежде прямо поверх покрывала, няня накрыла одеялом.

            Мягкая,   очень   хорошая   постель,   уютно   в   ней   себя чувствую.

            - Я умру без него.

            -  Ну все, спи.

            Говорит нянюшка и закрывает за собой дверь. Целоваться не было принято, няня не целует.

            -   Спать хочется,  -  последняя мысль перед засыпанием. Очень устала, выдохлась.

            Вспоминает случай, как катались с братом на лошади.

            Зима. Поле, лес, красиво. День светлый. Он в мундире, без головного убора. У него темные волосы, усы. Сидит на крупной вороной лошади. Я по-женски, боком, сижу на большой рыжей лошади. На мне короткая шубка. Развлекаемся галопом.

            Вижу лицо брата в гробу. Идет отпевание в церкви. Вокруг гроба стоят свечи, одна из свечей в руках умершего. Лицо восковое, спокойное, волосы зачесаны. На мне длинная коричневая юбка.

            - Прими, Господи, душу раба твоего Бориса.

            Здесь уже успокоилась, пытаюсь запомнить его черты. Чувство любви к брату. Он погиб на дуэли.

            Думаю, как же его лошадь будет без него, как я сама без него, с кем буду кататься? Я осиротела, лошадь осиротела.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            у преклира столь сильное чувство потери в инграмме, что она даже не представляла, что можно испытывать такой силы чувство, впервые в жизни столь сильно плакала. До сих пор чувствует связь с братом и знает его по этой жизни. Еще до _Того, как узнала дианетику, очень удивлялась парадоксальности дружбы и общения с этим человеком, чувству своей ответственности за него. После прохождения этого случая потрясена схожести ситуаций, происходящих с ними в этой реальной жизни, вплоть до моментов участия его в современной дуэли. Этот человек все время играет свою старую роль. Всю юность вместе катались верхом в конных кооперативах, что вызывало глубокие узнаваемые эмоции.

            До сих пор проскакивают в речи такие обращения к родителям, как здесь: "матушка" и "батюшка". Именно эти слова выражают теплые чувства к родителям. Картина в комнате Наташи и на ее столе точно такая же, какой бывает и теперь: горы книг, засохшая роза, картинки, и лошадей в том числе. Любовь, к подобному быту.

 

 2. Бедная старушка повесилась. Россия, XVIII в. (2 сессии).

            Ранняя весна, слякоть, серая пасмурная погода, идет дождь Запах тающего снега. Русская деревня, средняя полоса. Бедные маленькие домики, покрытые соломой. Дом в одно окно. Нищета, бедное хозяйство. Я - старушка в черном. Пахнет дымом

            -  Где чугунок? Да ну его на фиг. Все равно пустой, варить нечего.

            Мысли вслух.

            -  Фу, грязно, все в грязи. Урожая нет. Все померли. Корова сдохла (корову Муськой звали).

            Видит распухший труп коровы на обочине.

            Пустая изба. Было ощущение присутствия, а теперь никого нет. Церковь, дорога к ней. Рядом с церковью кладбище. Я в темном салопе на меху, в руках палка.

            -  Вон отсюда, на улицу. Скоро служба, надо идти детишек проведать.

            -  Ну вот опять, снова дождь. А что дальше? Голова болит. Опять я забыла... Как все надоело, черт их побери. Не могу, спать хочется. Сил нету, сейчас засну.

            Поле и дорога, то сверху вижу, то с дороги. Церковь голубая, карета перед ней. Служба идет, богатые люди подъехали. Солнышко, березки, а тоскливое состояние. Пошли все к черту, не могу их больше видеть.

            -  Пошел вон отсюда.

            - Дальше нельзя.

            За оградой люди стоят. Возгласы с разных сторон. Ничего не происходит,  скучно.

            -  Пора домой.

            Вечер. Ну вот, солнце заходит. Я иду домой. Темная одежда, белый платочек на голове, с палкой. Острая нехватка цивилизации, ощущение скуки. Безысходность, унылость. Скучная дорога до церкви и обратно.

            -  Как скучно, как все надоело. Жить надоело. Я хочу помереть, подохнуть. Сил нет терпеть. Хочу свободы, хочу к Богу, больше света.

            Навязчивое состояние, что умру и будет лучше. Будет свет после дождя.

            -  Все, хватит, пора уходить. Повеситься что ли? Приду -повешусь.

            -  Все надоело. Быстрее, а то тошно. Да ну их всех. Прими, господи, душу мою.

            Ощущение, что веревка затягивается, узел под правой сто-_оНой нижней челюсти. Доступ крови к голове прекращается. Оглушенность в голове, давление, боль от веревки.

            , Ну вот и все.

            Челюсть отвисла, тело перестало шевелиться. Смотрит и со стороны, и как бы в теле. Странно без тела остаться, но и присутствие в теле ощущается. Видит со стороны старушечье серое лицо, язык высунут, трогательно висят ножки. Оказываешься с самим собой лицом к лицу. Веревка висит прямо в избе. Жалко это тело, слезы текут. Смотрит печально на тело и говорит: "Ну, пока". Звук из горла: "Фу, быстрее отсюда!" Чувство освобождения из тела приятное. Наконец-то свобода! Слезы и от жалости, и от радости. Запомнить все хочется сверху и уйти. Все кажется маленьким и тесным, не понятно, почему люди запираются в домах. Через крышу ухожу с большой скоростью. Жалко стало тело, вернулась. Не знаю, что делать, снять не получится. Жалко, что не сможешь воспользоваться и не жалко. Видишь все без тела. Не известно, чем ты видишь. Странно в пустоте, можно двигаться. Забавно, форму какое-то время сохраняешь.

            Мужчина заходит, снимает шапку, перекрестился.

            - Померла старуха наша. Отмучилась, царство ей небесное.

            Вижу сверху. Грустно слушать про себя. Раз небесное, поняла, что можно уходить.

            Дождь кончился, и выглянуло солнце. Приятная погода после дождя. Смотрю на деревню сверху с большой-высоты. Деревня кажется достаточно большой, домов 20. Людей не видно. Дорога к высокой каменной церкви. Интересно все рассматривать, Мысль "Вон отсюда!". Приятно видеть окружающее, но хочется быстрее ввысь. Солнце, тучки, хорошо. Кувыркаюсь. Хочется на всех плюнуть сверху, не получается. Лучики солнца слепят. Полет над землей. Радость, свобода, крик "Ура!". Хочется новых приключений. Полная осознанность, нет бессознательности.

            Больше не видит. Перекрыто... Чье-то присутствие.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

             Пошла в сессию с настроением, что конец учебного года в институте (преклир - студентка художественного вуза), на следующей неделе развеска, надо сделать последние постановки, а сил нет, все надоело, видеть не хочется ни работы, ни на-ТУРЩИЦ.

            Преклир отмечает, что ее связывает с этой старушкой любовь к русской деревне, к церковным обрядам, это состояние 

            скуки, которое прослеживается у той в течение жизни, когда нет сил и желания жить, все надоело, безысходность. Преклир отмечает у себя очень теплое чувство к пожилым людям, понимание их.

            Нет чувства вины за насильственно прерванную жизнь грехом это не считает. Когда читала о несправедливом обращении с людьми, совершившими самоубийство, возникало понимание и жалость к тем, которые это совершили, и еще большая жалость в адрес тех, которые их не поняли и осудили.

            "Скучно было в прошлом. Как они жили раньше? Как мы жили раньше? До сих пор травмирует, что в России много грязи, особенно по весне, а в русской деревне именно весной особенно голодно и тоскливо. Так жить нельзя!"

 

 3. Барыня наказала крепостную девку Фимку, 16 лет, оттаскав ее за косу и посадив в чулан. Юг России, XVIII в. (1 сессия).

            Крепостная девушка, 16 лет, сирота, ее зовут Фрося, Ефросинья, а барыня называет Фимкой. Темные волосы заплетены в косу. На ней льняная рубаха, в лаптях, тряпки на ногах (онучи) веревками замотаны.

            Барыня, Прасковьей Дмитриевной зовут, бедная и бестолковая в хозяйстве. Девушка не называет ее по имени-отчеству, а только "барыня". Ей лет 40. Барыня вздорная, только ругаться и может. Дворовых у нее четверо: Фрося, кухарка, Федька и конюх, он же кузнец и шорник, Иван. Иван немой, мужик на все руки, а Федор так, вышибала.

            Дом барыни небольшой, бревенчатый, обшитый досками, наличники без резьбы. Крыша у дома скатная. По два окна с каждой стороны от крыльца. Крыльцо под крышей на двух столбах. Сени чуть выдаются. Все грязное, пыльное. Небогатая барыня, старая дева.

            Утро не раннее, уже солнце пригревает. Барыня еще в ночной длинной рубахе, растрепанная, недавно проснулась, еще не одевалась, роется на столике типа этажерки у кровати. Кровать неаккуратно разбросана, стоит на возвышении под пологом из плотной ткани, что-то типа балдахина. Примитивная обстановка, попытка выглядеть богаче того, что есть. У кровати коврик из лоскутков.

            -  Где гребни, опять гребни потеряла?

            Знаю, что она их сама куда-то задевала, и я смотрю на нее с ненавистью.

            - Что ты зыркаешь? Не гляди на меня так, не смей на меня так смотреть.

            Барыня хватает меня за косу, нагибает изо всей силы голову к полу.

            - Ах, дрянь, ах, гадина.

            Хватаю за ее руку, чтобы ослабить, но не имею права оттолкнуть. А она изо всей силы мотает моей головой.

            -  Да я тебя собаками затравлю, да я тебя голодом заморю. Будешь у меня в чулане сидеть, пока там не умрешь. Федька, Федька, иди сюда.

            Появляется бородатый мужик с угрюмо-безразличным выражением лица. Он похож на пса, которому свистнут - и он прибежит. Здоровый Федька, руки здоровые, волосатые. Рубаха У него серо-синяя, косовороткой, рукава по локоть засучены, не подпоясан, растрепан, темно-синие штаны, лапти на босу ногу.

            - Тащи эту гадину в чулан.

            Как это ей не стыдно перед мужиком в одной рубахе. Он хватает тоже за косу. Я держусь, руками за его руку, чтобы ослабить боль, стараюсь перебирать ногами, чтобы коленки не ушибать.

            Молчу, не кричу и не визжу.

            Он волочит через порог, три ступеньки крытого крыльца через двор по пыльной земле в чулан. Довольно жарко на улице. Все вокруг недобротное, неаккуратное, пыльное, не хватает зелени. Длинный бревенчатый сарай, три-четыре двери и ворота. Это и скотный двор и шорная. Створки ворот открыты, внутри на стене виден хомут кожаный на здоровенном крюке. За воротами мастерская, и там же лошадь стоит. По двору бро- ^! дат несколько белых пыльных кур. Больше ничего в хозяйстве нет. У сарая стоит телега хозяйственная с тремя бортами, с двумя оглоблями, она остается справа, тащит мимо. Федька толкает самую правую маленькую дверь ногой, нагибается (дверь низкая), затаскивает, поворачивает и швыряет к стене. Небольшой чулан, в котором стоят ведро и грабли, немного соломы накинуто. - Сиди покуда тут.

            Выходит. Подпирает колом дверь снаружи. Я сильно ударилась головой, падаю. Какое-то время была без сознания, очнулась, тело затекло от неудобного положения, болит шея, затылок. Полусидя, полулежа на соломе, голова упирается в стенку. Стена бревенчатая и давит в области седьмого позвонка. Свет падает из щели над дверью.

            Волосы из косы выбились, лохматая. Рубашка помятая, грязная внизу, пока Федька по двору тащил, ниже колен вымазалась. "Как цыпленок растрепанный". Хочу устроиться поудобнее и хочется пить. Осматриваю чулан, нету ли крынки или какой-нибудь плошки, чтобы попить. Губы сохнут.

            Обида вперемешку с болью. Это наказание не впервой, мне и пощечины дают, и за косы таскают, к этому привыкла, но все равно обидно, что наказали несправедливо.

            - Не могу ей угодить, потому что не хочу, она это чувствует.

            Плачу. Хочется расплести косу, кажется, что, если расплету, пройдет боль в затылке, которая мешает все время. Расплетаю волосы, они до пояса, трясу головой, раскидываю их по спине, немножко легче становится. Хочу выглянуть в щель под дверью, но боюсь. Обхватываю руками колени, кладу на них голову подбородком.

            -  Почему она такая злая, она может делать со мной все, что хочет, а меня никто не может защитить, обидно очень. Свиней кормит лучше, чем меня. Фимкой зовет, а я Фрося. (У прекли-

            затылок болит, ощущение, что грудь стискивает от обиды, хдо не имеет права высказать это кому-нибудь. Это сидит внутри и сильно давит.) Очень хочется плакать, а я не могу, обида стоит комом в груди.

            Порывается стучать в дверь, кричать, чтобы выпустили, но признает, что это бесполезно.

            -  Будут еще издеваться, я здесь сяду и буду тихой. Пускай они думают, что я тихая, я буду тихо ненавидеть, потому что она взбалмошная и злая, несправедливая, она все время орет на меня. Даже если я никуда не могу уйти, я все равно буду ее тихо ненавидеть. Не могу из этого уйти, миновать этой судьбы, крепкая связь с этой барыней.

            Знает, что должна терпеть все эти издевательства, побои, унижения.

            -  Я не должна показывать, что я слабая. Я должна быть сильной, но она не должна этого знать. Не буду унижаться, буду все это терпеть. У меня обязательно найдутся силы, я все это выдержу, и она не победит меня никогда. Буду ждать шанс, чтобы уйти из этого.

            Ощущение затиснутости, неволи, ограничения, от которого невозможно уйти. Я верующая. Верю, что барыня - мой крест, и я должна нести столько, сколько могу. Плохо, что ненавижу, но не получается вызвать другие чувства. Соревнование, чья воля сильнее. Я не могу ей ответить, но я сопротивляюсь внутри.

            - Я должна держаться.

            На шее на веревочке висит крестик медный. Вытаскивает его и сжимает в руке.

            -  Сама я не могу ничего сделать. Мне нужно, чтобы внутри меня что-то поддерживало, тменя должна поддерживать вера в Бога. Бог не может быть на стороне зла и несправедливости. Знаю, что Бог на моей стороне, он эти мысли вдохновляет. Здесь, в этом чулане, как испытание. Знаю, что я все вынесу, я буду сильная и умная. Обида исчезает, крепкая уверенность, ^хгго правда за мной. Теперь мне ничего не страшно, ничего она со мной не сделает, ей меня не победить.

            Заплетает решительно косу, собирает солому, устраивается поудобнее. Еще долго сидеть, но уже не будет плакать и не бу-Дет одиноко. Чувствует, что с ней что-то надежное.

            -  Бог поможет мне, не физически... Мою гордость, мою честь они не сломают.

            Думает, что скоро вечер, уже полдня просидела. За стеной слышно, что хрюкают свиньи, их там четыре. В этом же сарае куры. Думает, что они тоже сидят в своей одиночке и что с ними тоже могут сделать, что захотят. Что она сейчас выйдет а они там останутся. Что и Федька не злой мужик, но тупой какой-то, похож просто на преданную собаку.

            -  И я на него зла не держу, просто он делает, что скажут Он послушный, а я, наверное, нет. Я не могу угодить барыне как бы я ни старалась, потому что я ее не люблю. Она чувствует, что я сильнее ее, поэтому старается всячески унижать и наказывать. Она хочет мне сделать всячески больно, но я знаю что она меня все равно не сможет победить.

            Федька открывает дверь:

            -  Выходи, барыня зовет.

            Барыне-то куда деваться, народу-то никого.

            Идет через двор, барыня это видит из окна и сразу окликает:

            -  Фимка, иди сюда. Ну что, одумалась, негодная?

            Она в благодушном настроении, не настроена скандалить. Одета в цветастый сарафан. Волосы заплетены в косички и уложены в две баранки по бокам головы. Кто ее успел заплести? Всегда я заплетала. Наверное, кухарку просила, косы заплетены плохо: "Ага, вот так-то без меня!"

            Глаза не поднимает, молчит, знает, что, если посмотрит, все сначала начнется.

            -  Фимка, где пяльцы?

            -  Не знаю, барыня.

            -  Ну пойди найди.

            Рада, что будет их искать и будет какое-то время подальше от нее, но не слишком долго, чтобы она не разозлилась. Знает, что пяльцы лежат в комоде, сама их туда подальше положила, чтобы ее послали. Идет в другую комнату. Это спальня для гостей в другой половине дома от той, в которой барыня живет. Комната небольшая, в одно окно, над ним одна белая занавеска, обшитая кружевами. Полы дощатые. Деревянная дощатая дверь. Потолки низкие. Кровать застлана большим лоскутным одеялом, обшито атласной лентой. Подушка с льняной наволочкой тоже с кружевами. У кровати вязаный из лоскутков коврик, пестрый, длинный. В правом углу икона висит в деревянной раме с позолотой, типа "домика" открывается, за стеклом. Икона дорогая, Богоматерь с Христом на руках. Выписаны лики, а фон в окладе. Под иконой горит лампадка, под ней полочка с кружевной салфеткой, выглядывающей уголком. Комод по грудь, состоит из двух половинок, снизу три больших ящика, сверху два поменьше. Над комодом зеркало в деревян-_ной раме, дает кривоватое отражение. На комоде большая салфетка, обвязанная кружевами, лампа типа керосиновой, видимо, масляная. Все вещи недорогие, попытка их украсить.

            ' Открывает  ящик   комода.   Достает   большие   деревянные пяльцы, холстину, на которой вышивка барыни.

            -  Какая она безрукая, как она плохо вышивает, - в адрес барыни. - Я бы это сделала гораздо лучше. Я деваха рукодельная, мною кружевами украшено и под иконой, и занавеска, и на комоде. Мне нравится. Одеяло на кровати обшито голубой атласной лентой тоже мной.

            Сидит на корточках у комода с пяльцами в руках и красными нитками с иголкой. Ждет, пока барыня позовет. .Смотрит на икону и немного про себя молится: "Матерь Божия, защити меня от барыни, как бы ты защитила своего младенца".

            Фрося - сирота, поэтому у нее такое сильное чувство, что ее никто не может защитить.

            Барыня ее зовет. Она вздыхает, закрывает ящик и идет. Знает, что сейчас барыня будет вышивать.

            - Даст мне книгу и будет заставлять меня, читать.

            Читает плохо, по складам, вслух читать тяжело. Это не самое приятное для нее занятие. Успокаивает, что барыня не в злобном настроении и вечер пройдет спокойно. Только бы на нее не смотреть очень пристально.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            Такая головная боль в затылке часто бывала в настоящем времени, особенно когда волосы были собраны резинкой. После сессии подобная боль больше не возвращалась, а прошло более двух лет.

            Осознала, что столь же подневольное подавленное состояние испытывает перед матерью. После сессий стала меньше реагировать на вспышки материнской несдержанности. Рассказывает, что, когда последний раз навещала мать, та бурно возмущалась, пытаясь вызвать ответную реакцию с чувством вины перед ней. А у преклира возникло спокойное недоумение: "По какому поводу шумим?", отслеживала в себе невозможность выйти из состояния внутреннего спокойствия. Мать, не встречая сопротивления и привычных рекций преклира, быстро 'сошла на нет", успокоилась. Что было редкостно и удивительно.

            Осознает, что в том положении, в котором она находилась в прошлом как крепостная девушка Фрося, сделать ничего не могла, но ощущала присутствие некой силы, которая со време- 

            нем должна восстановить справедливость. Для столь молодой девушки того времени, подневольной, сироты, которой неоткуда было почерпнуть знания, чувствует себя более осознанно чем можно было предположить, ощущает внутреннюю зрелость, разделяет свое положение и свое "Я". У преклира в настоящем, когда ее начинают заставлять что-то выполнить, возникает сильное чувство протеста, способность противодействовать. В этом прослеживает связь с Фросей, находит состояние очень похожим, эта черта характера не раз ярко проявлялась в настоящем.

            После сессии на работе накатывали длительные приступы хохота, заразила этим весь отдел. После того, как отхохоталась, стало значительно легче.

 

            Заметки историка:

            Типичная ситуация для России XVIII в. - "золотого века" крепостничества. Описано типичное небогатое помещичье хозяйство и нравы его обитателей. Очень интересен образ мысли крепостной девушки: он одновременно и типичен и нетипичен для ее времени и положения. Традиционные религиозность и послушание сочетаются со способностью анализировать и понимать поступки людей, с чувством собственного достоинства.

 

            Заметки одитора:

            Я знала, что высказывание К.Маркса о религии у нас всегда вырывали из контекста, а оно имело совсем иное значение, чем мы предполагали. Только после данного процесса я поняла его. "Религия - это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она - дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа". Здесь "опиум" не в смысле "одурманивающий", а как "лекарство", то есть религия играет роль лечебного средства, притупляющего боль.

 

Дружинник князя Ярослава в Новгороде Лерг отправляется с набегом на чужую северную территорию, на поле брани, битва с рыцарем. Русь, XI в. (8 сессий).

            Время Владимира, его сын Ярослав - наш князь. Здесь город-то торговый, просто так друг к другу в гости ходим: норманны, мадьяры были, поляки, они, правда, сидели в основном в своем болоте и не особо рыпались.

            Разговор в сенях моего дома с боярином. Он как-то наездом приехал, просто знакомы. Гость должен субсидировать мою экспедицию.

            Дом мой немного темненький. Дверь деревянная, некрашеная, чуть приоткрыта. Бревенчатые стены, потолок деревянный, не очень высокий. Дерево старое. Если очень захотеть, до потолка можно допрыгнуть. Большой половик, красный, с голубыми полосами и мелким орнаментом. Что-то типа комода, на нем горящий светильник типа чаши. Налево наверх лестница с перилами, балясины резные, а направо проход в комнаты. Два маленьких окошечка.  Пасмурно, утро или вечер.

            Боярин весьма почтенного вида. На нем шубища светло-коричневого цвета, почти не мохнатая, под ней что-то красивое, красного цвета, в узорчик. На голове шапки нет, волосы не длинные, аккуратные борода и усы. Лет 40-50, молодцеватый. Довольно аккуратные у него сапожки, у меня тоже. Я не так хорошо одет, по крайней мере довольно опрятно. Длинный кафтан на мне расстегнут, темный, с орнаментом. Белая рубаха заправлена в штаны в бело-синюю полоску. И этот товарищ при себе, меч который, святое дело.

            Разговор то-се, пятое-десятое. Потом заспорили, ехать ли. Он хочет отговорить от экспедиции, я же хочу ехать. У него аргументы, что нет там, мол, никого, стоит ли, сколько будет стоить данная экспедиция. А меня интересует золотишко, я в ответ: "Там всяко может быть". По моему разумению, там предполагаются поселения. Готовлюсь экспроприировать кое-что, у местного населения, чтобы оправдать расходы, а то в следующий раз не дадут.

            -  Вы же оттуда живыми не воротитесь, уже три отряда было.

            По его мнению, достаточно веские аргументы, а у меня Другие.

            -  Нет, а почему же первые не вернулись, видать, там есть кто-то.

            - У тебя же людей нет, - говорит он.

            - А я у князя одолжу.

            Князь новгородский Ярослав. Я - дружинник князя, живу поблизости от Новгорода. Обыкновенный город, удельный центр.

            -  Где же он тебе наберет столько?

            - Для меня будет.

            Дело было уже решенное, он попытался образумить, но ничего не вышло. Победа, наша взяла! На этом мы и прервались, договорились ехать в город. Он вышел в дверь, а я пошел к лестнице. Переоделся, я при всем параде: рубашка-кольчужка железная, пластинки крупные на груди, на рукаве, достаточно длинном, тоже что-то прилеплено; под ней рубаха и что-то типа кофточки. Сверху плащ голубого цвета, длинный, чуть не достает до пяток, тяжелая ткань и довольно мягкая. При таком параде я выхожу на улицу. Из дома уехал быстро, ни с кем не прощался. В доме народа было достаточно, но, когда уходил, никого рядом не было.

            Поехали в город, с нами сопровождающий верхом, с моим коняшкой. Сопровождающий - мой подчиненный, он нас ждал на улице. Он тоже в кольчуге и шлеме, но без плаща, в шубе. Мы с боярином в саночках, запряженных тройкой. Саночки с небольшими перилами, на них навалены шубы медвежьи, сзади поднимаются над головой, устроены козырьком. В них довольно тепло. Дорога заняла часа четыре. Видно, что по дороге ездят, но снежок свежий. Мне зима нравится: и не очень холодно, и снежок. В город приехали и зашли к боярину. Большой высокий терем, вход хороший, хорошо освещен изнутри. Довольно солидно. Во дворе люди суетятся, кто-то из них наших коней увел. Коняшки серые, один даже в яблочках. В тереме потолки довольно высокие. Все освещено факелами.

            "Не мог свечками обзавестись, от них не столько гари", - я про себя.

            Поднимаемся по лестнице. Я в комнате для гостей. Стены обшитые, деревянные, гладкие, бревен не видно. Небольшие окошечки, стекла слюдяные, аккуратненькие розовенькие занавески в горошек. Стол прямо перед окошком, довольно изящный относительно того комода, что у меня в прихожей стоит. На нем белая скатерть с узорчиком, больше, правда, серая, давно лежит. А койка больше на лавку смахивает, без постельных принадлежностей. Зато дверь какая! Толстая, деревянная, с засовчиком (две петли и язык - без премудростей), косяк украшен резьбой. Два светильника. Свечи в подсвечнике -блюдце с ручкой и завитушками. Одна свеча горит на столе.

            У боярина плащ красный, сапожки тоже, шлемик позолоченный, еще и с маской, кольчужка вся разукрашена, на пластинках изображения. У меня мысль: "Петух". Он не очень хорошо подобрал цвета. Ехали минут десять шагом, приехали в большой солидный теремок, не так красиво обструган, как боярский. У нас лошадей забрали. Сопровождающий пошел проследить, чтобы не стащили. Мы вошли вовнутрь. Это собрание. Господи, сколько там народа, спорят, возмущаются. Кто в шубах, кто в кафтанах, а кто в кольчугах. Боярин покривился от этого, я тоже, но не показал вида. Мы протиснулись вперед, вправо. Здесь не так шумели, но кто-то с кем-то подрался.

            Обсуждение идет, что когда тепло станет, лето будет, кто куда пойдет, кто сколько принесет, кто что раньше принес, кому землю дадут, кому дали, кому сколько заплатили. Одним землю дают за заслуги, другим просто деньги, кто только на питание и вооружение получает, а кто просто за хорошее слово. Боярин относится к последним, а я к тем, кто получил достаточно земли и еще денежку. Какой там сзади шум все-таки. Затихают.

            -  Горожане недовольны, - говорят сзади, - денег мы много получаем, а в казну мало остается. Бунтом грозятся.

            -  Это не проблема, - сказал кто-то из нашей группы.

            В помещении скамейки есть, но все, кто спорит, стоят, на скамейках отдыхают. Когда споры очень жаркие, они проходят с применением холодного оружия, редко бывает, тогда разнимают и выносят по разные стороны.

            Обсуждается недовольство. Я хожу от человека к человеку с частными намеками, мол, поедешь ли. Кто говорит "нет", а кто интересуется, а кто: "Ты что, помирать собрался?" От таких я отхожу, другие: "Не прибыльно это, слишком опасно. Это невозможно. Очень интересно". Один в уголочке прикорнул, на мое предложение - "Когда?". Массивный товарищ, в полушубке. Самое интересное, без оружия. Он, наверное, полагает, что, если к кому-нибудь приложится, тот уже не встанет.

            С раскалывающейся головой мы оттуда уходим.

            Приехали к боярину, я быстро в свою комнату. На лавке уже матрасик перьевой и подушка. Одеяло мягкое, на шерсть похоже. Простыня и наволочка есть, пододеяльника нет. Снимаю свой наряд и спокойно укладываюсь. Спокойно на душе: народа натаскал - шесть человек и я.

            Непонятно, почему все это дело было зимой. Летом предполагается, что слишком мокро.

            Чаща северного хвойного леса южнее Карелии, чуть над озерами. Идем на неизведанную территорию. Долго ехали, недели две. Снежок, снежка здесь порядочно, довольно холодно Птичка какая-то орет. Мы лошадей держим в поводу, прислушиваемся. Вдалеке что-то очень неприятное за деревьями маскируется.   Конный   бочком-бочком   медленно   передвигается Снег, деревья черные, и лошадь у него черная. Мы разнюхиваем дорогу, а он тут ходит. Я перекрестился. Стоящий за моей спиной спрашивает:

            - Что это?

            -  Не знаю.

            - Жуть какая, - в адрес конника.

            -  Встал, едет сюда (встревоженно-недоуменно).

            Он нас видит, а мы его. Он во всеоружии, подъехал метров на двадцать.

            - Что он тут делает? Ишь куда забрался!

            На нем металл, но кажется черным-черным. Шлем в виде кастрюли с рожками, у лица кастрюля плоская, сверху - плас-     \ тинка, и все это еще в решеточку.

            -' Нечего ему здесь делать.

            -  Стоит и ничего не делает, и ни туда, и ни сюда, подъехал бы хоть.

            Продвинулся чуть, метра на два.

            -  Интересный товарищ.

            -  От своих что ли отбился?

            -  Ты куды?

            Тот потихонечку бочком-бочком и уезжает. Мы шумною толпой стоим и обсуждаем происшествие. Все одеты довольно тепло - в шубки из лохматого длинношерстного коричневого меха, может быть, медвежьего. У одного из спутников за распахнутым воротом просматриваются металлические пластинки. Шлемики на головах у кого остроконечные, у двоих шапки, у одного из них железный набалдашник, а из-под него мех, а у другого что-то лохматое. Три коня сзади и у меня под уздцы, гнедые, с разными пятнышками. Я своего по морде хлопаю, у него белая проточина на морде. Конь собственный, отношусь к нему довольно бережно. Сбруя кожаная, достаточно аккуратная, но и грубая. Седло и попонка на коне старенькие. Возвращаемся минут десять на полянку, а там шатерчик, это полушатер, полуземлянка, что-то на скорую руку сооруженное. Полступеньки выкопано в снегу. Крышка, под ней завалено тряпками довольно плотными, мешок, продукты, плащ теплый.

            По дороге сюда пару заброшенных поселков встретили, не особо интересных. На одной из полян обломки довольно капи-

            _таЛЬной хижины встретили, решили переночевать. Дверь в хижину закрыта изнутри, пришлось выламывать. Там тело. Умер, видимо, от ран, дырок в нем было порядочно, рука сломана. Вынесли все съестное. Рядом решили вырыть землянку, но наткнулись на второй труп, без верхней основной части тела, не больше месяца пролежал. Голову так и не нашли. А одеты они не по-нашему, местные, не наши.

            Еще три лошади и один человек возле костра, тот здоровяк, который сразу же согласился ехать. Смотрит на лезвие своего тяжеленького топора. У него удрученный вид по этому поводу. На мне тоже есть оружие: меч длинный висит на боку, бьет по ноге, щит за спиной висит, справа висит небольшой топорик, лук привязан к коню. А у того махина топорик, вообще не понятно, как его поднять можно. Не ели. Я забираюсь в землянку на боковую. Засыпаю, а этот товарищ в мозгах крутится: его достаточно таинственное появление и отъезд. Ну это-то понятно, оценил, что дадут по шее, и уехал. Устал немножко.

            Поселок у какой-то маленькой речки. Добровольно они не отдавали, пришлось добровольно-принудительно. Мы, правда, у них не спрашивали, согласны ли они добровольно. Мы самым наглым образом напали на несчастный поселок.

            Подождали, когда большая часть смоется, много народа ушло в лес. Прежде всего мы разделились: четверо пошло поселок грабить, трое в пещеру. Там рядом оказалась пещерка, нечто типа храма. Мы быстренько налетели, но не ожидали, что там может быть столько народа. Они еще не окончили молитву, когда мы ворвались. Бормочут. Священнослужитель, старичок в каком-то халатике, закричал. Было довольно темно, и мы шли инстинктивно. Они тоже были при оружии, кто-то сразу схватился за лук, кто за топорик, кто за меч. Это морально нас подзадорило: раз они оборонялись, значит это не грабительский налет, а честное сражение. Чисто морально это уравнивало. Вооружения у них было мало, у нас было явное преимущество в вооружении как качеством, так и количеством.

            У нас уже некоторое злорадство: "Получи, гад". Это не убийство. Во-первых, они не относятся ни к нашему народу, ни к нашей вере, а так как они вооружены и могут убить меня, поэтому это не убийство. Неприятно, что они тут молятся. Всех вырезали, минут за пять успели, они оказались вояками никудышными. Так получилось, они сами виноваты, что я мо-ГУ сделать. 

            Старичок спрятался, но мы его вытащили. Он показал нам дверцу, которая хорошо закрывалась. Низкая пещерка. Пока мы лазили, старичок смылся.

            -  Это было самым большим упущением, он побег сообщать. Его же не прибили, оставили целым, а он, гад, сбег.

            Когда заблестел металл драгоценный, глаза завидущие, руки загребущие... Там были исключительно мирные вещи, к сожалению, оружия не было. Я пошел в поселок, а двое наших стали собирать к отправке чаши, блюда, шкуры, камни. В поселке все обошлось хорошо, я порадовался, пожарища удалось избежать, что могло стать сигналом для возвращения остальных. Домики маленькие, избы остались, а хлипкие сооружения, сараи, землянки наши погромили. В одних из них люди жили, в других что-то хранилось, три были пустые. В поселке оставалось всего два-три человека. Было кое-что, но не настолько, чтобы тащить. Все были при оружии, это морально нас поддержало, уравнивало. Раз они оборонялись, значит это не грабительский налет, а честное сражение.

            Вопли из пещеры, пришлось туда бежать. Наши товарищи умными были, на входе забаррикадировались, подкатили камень изнутри, швырялись стрелами. Явно не в нашу пользу было количественное преимущество. Подрались. Четыре трупа уже лежали. Обходной маневр не удалось сделать, те уже бежали к нам, достаточно много, человек десять. Это в принципе нормально, но периодически появлялись новые группки человек по пять, прибежали уже на крики. Подходили достаточно порционно, мы справлялись. Во время боя главное успевать смотреть, чтобы стрелой не подстрелили. Те усиленно пускали стрелы, мы за щитами лица закрывали.

            -  По холке мечом - и готов.

            Они не очень сопротивлялись, кто с мечом, кто с топором. Моськи круглые, забавные, помельче нас. Двуручный топор неудачным оказался, обе руки заняты, нечем было щит держать, вот в него стрелой и попали. Стрелы попадали кому в руку, кому в ногу. Мы бились у скалы, так кто-то спихнул небольшой камень, и один из наших был придавлен, череп проломили.

            На меня товарищ какой-то бежал и орал, пришлось раздвоить его череп. Это было неприятно, некоторые внутренности на меня попали. Был еще достаточно увесистый товарищ, секирой замахивал, щит я подставлять побоялся. Меч прошел почти до середины груди, он оказался довольно мягким. Может быть, я оказался достаточно злым, потому что У

            нас к тому времени уже произошла одна потеря - наш массивный. Он ударял редко, но уж если ударял, то труп обеспечен.

            -  Мы же говорили, убери свой топорик, а он размахался, вот и получил соответственно. Думать надо.

            Его жалко. Я его лично уговаривал идти, он сам сразу согласился, и мне еще одного человека обеспечил. Тот, правда, да представлял из себя ничего ценного, ныл. Вот и не дошел, _еГо камнем свалили. Кто-то из наших поскользнулся и полетел под горУ- Правда, сразу сообразил, покатился дальше и успел встать. Когда к нему подбежали, лучше бы они не успели.

            Трупов много было. Мы не ожидали такого количества народа в таком хилом месте. Все мы были грязные, как чушки. Когда вокруг тебя всякие фонтаны, а мыться-то негде. Нам повезло с этим культово-религиозным местом. Трупы мы считать не стали, своих загрузили, утварь загрузили и отошли подальше. Своих лошадок в их сани запрягли, кое-что на себе тащили. Только двоих потеряли. Успокаивало, что делить придется на меньшее количество частей. Этих двоих похоронили, у нас освободилось два транспортных средства, и продовольствия меньше потребуется.

            Удаляться приходилось достаточно быстро, насколько могли лошади. Первые три дня ехали без перерыва. Господи, устал. Они же подлые, эти местные жители, один какой-нибудь с елки свесится - и крышка.

            -  Смотри на елки, будь внимательным, - я говорю остальным.

            До дома довольно долго добирались, недели две. Приехали, наше возвращение прошло тихо. Экспедиция себя оправдала: мы денежек получили много, боярин был доволен. Но самое главное, нам сообщили, что у нас здесь был бунт, смуту усмиряли. Князь отказался налог платить отцу в Киев. У нас тут проблемы грядут, могут и наказать. Волнения, куда кому податься. В этой обстановке наше золотишко оказалось весьма популярным.

            Подлесок. Опять он, едет навстречу, я еду в город. Кто это, он еще жив? Но это поправимо. Дождь идет, довольно холодно. Кто-то из наших кричит. Мы большим отрядом. Он спокойно едет по касательной, выезжает на дорогу, поворачивается к нам, смотрит. Мне становится как-то не по себе, кажется, что он смотрит на меня. Наши замолкают. Такое впечатление, что у него в глазницах что-то блестит. Мой конь ушами дерга-^ет, как-то беспокойно себя ведет. Зато у того как каменный. Мы стоим. У меня чувство недоумения по его поводу: во-                                             ■

            -  Зато они спят, - молодой говорит, хлопает по мечу, - цщ Сильнее.

            -  Нас разобьют, - старший говорит. Ему лет 35-40. Сзади еще один подъезжает, довольно старый.

            -  Свен, надо вылазку сделать, - обращается к старшему.

            - Нельзя.

            -  Мы его разобьем, - молодой говорит, смеясь, - нас почти полтыщи.

            Старший говорит:

            - Четыре сотни. Подъезжает еще один, говорит:

            -  Этого хватит.

            Дождь еще сильнее льет, все закоченели.

            -  Нельзя в такую погоду, - старший говорит. Я ему отвечаю:

            -  Сейчас и надо.

            - Нет, стоим в городе, нельзя. Я начинаю явно злиться.

            -  Мы должны сохранить рать, - это он говорит. Я:

            - А землю?

            -  Будем ждать помощи, мы здесь засохнем.

            -  Скорее размякнем, - отвечает третий. Все немного посмеялись.

            - Людей я не выведу, - старший.

            -  Тогда выведу я, - я говорю.

            - Я старше.

            - Я не в твоем подчинении.

            -  Не смей. Молодой говорит:

            - Я тоже. Он берется за меч.

            -  Бунт!

            -  Войска все же надо вывести.

            -  Кто выйдет, будет казнен.

            Я разворачиваюсь, быстро отъезжаю, подъезжаю к своим. Они в кучку собрались. Говорю: "По коням". Те трое тоже разъехались. Старший приказал закрыть ворота, но, правда, не закрыли. Две сотни вышли, я вывел третью. Построили квадратами. Объехали их, оказалось, что все сотни неполные, часть осталась внутри крепости. Единогласно выбрали начальником пожилого товарища. Обращались к нему "Сельд". Он нас разделил на две части. Я не в его части. Со мной этот молодой. Мы должны были обойти город справа, а они пошли слева. Потом мы подъехали к своим, когда мы подъехали, подняли стяг. Это

            должно было быть сигналом, что готовы. В лесу увидели тоже стяг поднятым. Потом понеслось.

            На их несчастье на лагерь налетели с двух сторон. Он был не укреплен. Они все выскочили из шатров. Подрубаем шатры, они запутываются под дождем. Вопли, крики, лязг... их было больше, чем мы ожидали. Думали быстро покончить, а пришлось возиться довольно долго. Самое неприятное, что к ним еще народ подъехал, перемешались. Отличались по одежде: у них доспехи и шлемы другие. Они были не при полном вооружении. Мечи у них больше, широкие, щиты круглые, деревянные, кожей обтянутые, пластинками укреплены в виде солнышка, топориками все пользуются. Четко определяем, свой или не свой. Своих в основном знаем по крикам. Крик слышно плохо: дождь, гроза, все звенит, звон оружия. Мой отряд оказался ближе к лесу. Спокойно громим лагерь, но спокойного разграбления не получилось. Сотню, которая была со мной, оттеснили к лесу. Мы галопом, они за нами, мы сильно оторвались. В лесу я своих успел построить. Они на нас налетели, а на копья неприятно налетать, мы их с двух сторон и взяли. Получилось избиение младенцев. Копья долго не выдерживали, но главное было сделано.

            Пока мы с этим разбирались, другие громили лагерь. Это было уже почти ночью. Весь день был приличный ливень, все мокро до нитки. Пленных до какого-то времени не брали, пока было массовое сопротивление, но, когда разгром был явно виден, начали подбирать. Тяжелораненых собирали легкораненые. Постепенно возвращаемся в город. Мы заключительными идем. Осмотрели, прочесали лагерь. Их, пленных, впереди провели.

            Когда я въезжаю в город, вижу следующую картину: как начальник дерется с молодым, который тоже сотейник, как я, на мечах. Народ вокруг молча смотрит. Дерутся, я подъезжаю, спешиваюсь. Смотрим на это все. Это считается нормально, но вообще между чиновниками не принято так выяснять отношения, особенно в момент несения полномочий. Но это логично, или он должен был нас всех пересажать, либо мы. Он сотейника ранил, мы разошлись по домам, которые нам любезно предоставили местные жители. Спали довольно долго, ведь перед этим четыре ночи не спали толком. Телоповреждений у меня не было, принял несколько касательных ударов, может быть, есть синяки. Это был какой-то сброд вооруженный, даже весело было их туда-сюда мотать.

            Мы на мосту стоим, двое нас. Без коней, даже без щитов, один меч висит только, он в ножнах. У меня даже шлема нет.

            Мостик небольшой, деревянный через речку в полшага: переброшены два бревна, сверху настил, на нем перильца из веток с одной стороны, и то не полностью. У въезда солидные загородки из бревен.

            Мы стоим смотрим на воду. Рыбка плескается. День обыкновенный, не очень. Вдруг мой товарищ толкает меня довольно ощутимо в руку. Вижу, что на мостике с той стороны стоит наш старый знакомый. Между рожками перышки что ли. Что-то поднимает - меч обыкновенный, не тот, что был. Конь, на нем висит щит и двуручный меч. Щит интересный - металлический, шесть углов, очень красивый, выдавлен шар, борозда, резьба. Судя по тому, что не особенно помят, ясно, что мало использует. Меня дрожью немного пробило. Он вышел на мост, дошел почти до половины. Мы стоим смотрим. Я наха-лявку, с одним мечиком. Дурак, что не вооружен. Тот :."дни-мает меч, показывает на моего товарища и говорит: "Один". Акцента не заметно, глухой голос, но звучный и в то же время хриплый.

            -  Сейчас я этого бродягу проучу, - напарник.

            - Аккуратнее.

            Черный разворачивается, отходит к коню.

            - Хей, - мой спутник.

            Тот берет щит с коня, хлопает по коню, который разворачивается и уходит. Он стоит там, мой подходит, замахивается -и они начинают. Удар довольно сильный, а щит не гнется: очень сильная вещь. Они дерутся, черный подставляет щит под меч, плашмя им ударяет. Мой спутник с обрывчика сваливается, начинает выкарабкиваться, я подбегаю помочь. Тут выходит конь, этот спокойно кладет на него меч, щит и достает двуручный меч, хлопает коня. Мой товарищ успел вылезти, удивленно посмотрел на смену вооружения. Я начинаю волноваться, но подумал, что с двуручным управляться труднее, не так мане-вренно. Мой товарищ имеет шанс. Делает пару ударов черный, мой напарник уходит к мосту, потом ударяет того слева по голове, тот отбивает, потом протыкает в грудь - и напарник падает. Я подбегаю, а тот успевает отойти. Смотрю этого, устанавливаю, что он мертв, подбегаю к тому. Тот уж возле коня, садится на него. Я замахиваюсь, он отбивает, отскакивает и показывает по направлению севернее и ускакивает. Возвращаюсь к своему. Он был сильным воином. Что меня повергло в недоумение, так то, что, когда он отходил, я думал: он играется, но, когда его с первого удара свергли, мне стало страшно. В некоторой панике бегу к селу, возвращаюсь с народом, уносим.

            Мы здесь, чтобы народ набрать. У меня уверенность, что я _еГ0 должен уничтожить. Я его уничтожу, желание этого есть.

 6-й год, июнь, первое, XI век.

            Где же он? Схожу с коня, хлопаю по загривку. Вхожу на поляну, поляна довольно круглая. Березки встречаются, но в основном лес хвойный, густой. Трава зеленая. Солнца еще нет, но уже достаточно светло. Ветерок слабенький, влажность большая. На мне кольчуга моя любимая - кольца, пластины четыре на четыре, пластинки кое-где украшены. Шлем тоже украшен. Штаны полосатые, бело-зеленые. Сапоги красненькие, очень удобные на ногах. Ткань белой рубахи достаточно мягкая, не думаю, что она льняная была. Мой конь рядом гуляет. Свежий - имя коня.

            Тот появляется спешенным в черном плаще пепельного оттенка. Плащ закреплен серебряной застежкой с гравировкой. Меч двуручный, простой, не украшен, в отличие от моего. Рукоятка же моего обтянута бархатом, набалдашник украшен резьбой и камнями. Это трофей, сам добыл. У того под плащом рубашка кольчужная ниже колен плюс панцирь металлический до тазобедренного сустава. На суставах рук типа шарниров пластины, на ногах тоже. Сапоги железом отделаны на икрах, тоже очень аккуратно. Он крупнее меня. На голове шлем -пластины полукруглые снизу и сверху, встречаются углом, согнуты рельефно, матового железа. Два рожка, небольшие, из места над и за ушами. Из-под шлема выходит кольчужка, как будто вязаная. Лица не видно, но смотрит через дырки в глаза, сверкают белки, я его знаю. Щита и другого оружия у него нет.

            Идет, опустив меч. Подходит. Стоим. Ритуал у него какой-то есть, я не понимаю: между нами палка, которая обозначает, что мы по разные стороны этого мира. Страх, возмущение. Солнце от меня где-то справа, небо чистое, несколько облачков беленьких. Все мое внимание сосредоточено на его движениях. Я первым начинаю, на него нападаю, удар в область шеи, но удар до цели не доходит, он укрылся, вывернулся. Слева бьет, двумя руками держа меч. Я отбиваю удар, удар очень сильный. Такие вещи неприятны, радуюсь, что не на солнце смотрю, оно где-то сзади, иначе все. У меня меч длиннее стандартного, а у него вообще длиннющий. Бьет еще раз, но выше, я частично уклоняюсь, отбиваю. Я бью, хочу по боку ударить, он отбивает. Потом он бьет справа, я подставляю щит, удар пришелся по щиту. Больно левой руке и в затылке, я отлетаю. Голова начинает кружиться, двоится все, мутно, расплывчато, невнятно его вижу. Потом ударяет еще раз, я отбиваю его удар, но он начинает крутить мечом. Я в основном отпрыгиваю. Чуть лучше вижу, но все равно не очень. Он меня достает сверху. Я отпрыгиваю, но он снова замахивается, я подставляю щит. Руке очень больно. Я его ударяю в область груди. Он рявкнул. Меч в правой руке у него. Левой рукой он бьет по моей правой руке, у него ж в железе, толкает в грудь по незащищенному месту. Я спотыкаюсь, падаю, боком ударяюсь. Я достаточно огорчен, что он задел, знает, куда толкать. Мне все время кажется, что в его глазницах что-то горит белое, кажется, что за ним даже небо темнее. Подходит, замахивается, держит надо мной меч, я пытаюсь подставить свой.

            -  Забудь, - говорит голосом шипящим, не тем, и опускает меч.

            Я успеваю сказать: "Нет". И все, темно. Боль в левом боку. Я подумал, что он убил меня. Я все еще за меч держусь. Звон в несчастной черепушке. Обездвижена левая рука, спина болит, правая рука висит, ноет за грудиной. Наплывает другой образ -согбенная фигура в темном плаще с большой палицей (булава без шипов).

            Открываю глаза: этот товарищ стоит. Утро прохладное, приятно пахнет, солнце светит, небо синее-синее, одно облачко между его рожками, он на этом фоне довольно красиво выглядит. Думал, что у него на шлеме рифление, а оказалось при ближайшем рассмотрении - дырки, пипочка наверху красная, отделанная позолотой, вставлено много камешков, смахивает на миниатюрную корону. Вижу этого рыцаря, поднимает меч, опускает на голову, удар пришелся по шлему. И я отрубаюсь. Это был уже дополнительный удар, ведь я лежал. Легче было ударить чуть пониже, а не плашмя. Все, на этом все.

            Долго не прихожу в себя. Бой произошел утром, сейчас день. Солнце печет. Левому боку холодно, правому жарко, потом только жарко, даже ухо жжет. Верхушки деревьев вижу -хвойные. Небо белесое. Стону. Лежу. На поляне птичка какая-то поет. Какое-то насекомое по шее ползает- гадость.

            -  Ой, тяжко. Почему он ушел и не стал добивать?

            Лежу на левом боку, голова отброшена, левая рука подмята. Неприятно, чувствую раны, полный физический упад. Под левой лопаткой мешает камень. Правая рука вроде цела, пытаюсь шевелить левой рукой, сомневаюсь, есть она или нет. Подозреваю, что она на месте, но в онемелом состоянии. Нет, пальцы чуть-чуть чувствуются. Голова звенит, значит, на месте. В груди боль, дышать трудно. Я всем пытаюсь двигать, но ничего не движется. Пытаюсь найти хотя бы одно место, которое осталось целым, поиски не увенчались успехом. Полное отсутствие

            всякого присутствия. Состояние ужасающее, полный кошмар, даже хуже.

            Прошло какое-то время, земля стала прохладней, солнца уже нет. Холодно стало. Вздохнуть не могу, сильно жжет в груди. Помираю, но жить еще нужно. Надежда есть, но маленькая-маленькая.

            Рука начала оживать, а ноги онемевшие, голова болит, дышать трудно.

            Смогу ли выкарабкаться или нет? Голоса: "Что это? Кто это? Помоги мне. Подведи сюда, если сможешь". По-моему, меня куда-то тащат, несут двое за ноги и за руки. Голова болит, спина болит, все подпрыгивает. Остановились. Я в одной рубашке. Кладут, видимо, на коня, головой ударился.

            - Живой?

            - Живой.

            Открыл глаза, смотрю на небо чистое, звезды. Спина болит. Почему именно спина? Взяли ли они его? Провалился.

            Внесли в избу. Закопченный потолок, стены бревенчатые, серая печь.

            -  Кто это? - женский голос.                     I

            -  Принеси воды.

            -  Сейчас.

            Темно, огонек справа.

            - Жить будет?

            -  Будет.

            "Будет" - отдается в голове. Подносят к печке, на ней что-то навалено. Потолок с перекрытиями, с трещинками и пауком. Отключаюсь. Рассвет. Женщина молодая - волосы черные, не очень длинные, что-то делает с плечом. Смотрим друг на дружку. Немного удивлен. Пытаюсь что-то сказать, посто-нал. Испугалась. В руках мокрая тряпка в крови.

            -  Ну как ты, больно?

            Мотаю головой: "Нет". Голова гудит. На мне нет ни коль-тужки, ни сапог.

            -  Он очнулся, дедушка.

            Вижу паучка, отключаюсь. Я здесь провалялся достаточно. Резкая боль в плече. Просыпаюсь. Сумеречный свет. Смотрю в потолок. Рука работает нормально, ноги тоже чувствуются, спина нормально. На третьи сутки понимаю, что не ел давно. Пытаюсь сесть. Тяжесть, усталость, боль в плече. Слез с печки, она не высокая (показывает до высоты подмышки). Стою свободно, но плохо чувствую ноги. Сделал несколько шагов, пошатывает, нога волочится. Левая рука плохо функционирует. Вижу два окошка, посередине стол с табуретками. На столе

 ³- Зак. 2210.

            миска металлическая, в ней вода. Свеча тонкая, грязно-белая, в подсвечнике черного металла, с ручкой, у меня такого нет. Несколько лавок у стен. Удивление: книга толстая, обложка металлическая, бронзового оттенка, крест по центру выгравирован, корешок затерт - Библия. В углу висят иконки - большая и несколько маленьких. На большой - Иисус. На мне крест серебряный, большой, на цепи. Снова полез на печку, на нее не очень залезешь, подпрыгнул.

            Дверь скрипит. Старик входит. "Гей", - говорит. Я спрашиваю: "Где я?" Усмехнулся: "Где он". Кто он? Солидный, большой, чуть сутулый. Рубашка и штаны грязно-белого цвета. Крестик висит достаточно простой. "Да ты ляг", - говорит. Почему он ушел?

            Едет на меня. Кто же? Ударяет меня, перерубает меч. Открываю глаза. Передо мной опять женское лицо. Протирает плечо. Весь мокрый. Еще не пришел в себя. Жарко и слабость. Поднимаю левую руку, все нормально. Пытаюсь поднять правую. Улыбаюсь. Тяжесть. Она начинает смеяться, я тоже улыбаюсь. Стемнело.

            -  Ну что у вас там? - не старик.

            -  Наш хворый очнулся! - кричит женщина.

            -  Ну да, - появляется еще кто-то.

            -  Ну здравствуй.

            Смеется. Становится интересно.

            -  Кто ты?

            - Лерг, - отвечаю.

            -  Как ты попал к нам?

            Мне становится плохо: голова, плечо. У девушки испуганное лицо.

            -  Мы должны были здесь встретиться, я и он.

            -  Кто он?

            - Я не знаю, кто он.

            Смотрю в потолок. Кладут что-то под голову - холодную тряпку. Отключаюсь. Жарко очень, душно. Просыпаюсь, открываю глаза, утро. Смотрю наверх, любимого паучка нет. Я опять сажусь, везде слабость. Осматриваю избу: в углу ведро с водой. Девушка за столом, спит, по-моему. Хочу встать, пытаюсь слезть с печи. Сижу, не чувствую,-как встаю, меня мотает. Смотрю на себя: белые штаны на мне не мои, мои были бы в полоску. Без рубашки, чем-то затянут. Смотрю на руку, страшно, она вся синяя, кровоточит в двух местах, плечо тоже синее. Удручающее состояние.

            -  Ты чего? - она испуганно.

            -  Со мной все в порядке.

            - Ляг.

            Я улыбаюсь. У нее вид становится сердитый, она снова говорит: "Ляг". Улыбаюсь. Смешно видеть ее испуг, как она сердится: "Ляг же ты". Я начинаю смеяться, она тоже начинает улыбаться. Мы стоим так.

            - Ладно, - вскарабкался на печку, ног не чувствую.

            - То-то, - говорит она и выходит.

            Проснулся от вкусного запаха борща. Я ем сам, правая рука двигается. Тарелка деревянная и ложка тоже. Наелся. Грудь болит, достаточно сильная боль. Удовлетворенный, валяюсь. В окошке изгородь, кроны деревьев. Какая-то птица вскарабкалась, большая, темная, на петуха смахивает.

            Просыпаюсь. Утро. Пятый день. Я ее вижу, а она меня не видит. Около двадцати лет. Стоит рядом миска и чашка, тряпка. Оборачивается. Я притворяюсь, что еще сплю. Она рассматривает мои дырки, протирает на груди. Я подглядываю. Берет другую тряпку, бережно промывает раны настоями, периодически посматривает. Раны не очень глубокие, до кости не добрались, а вот на ключице достал.

            -  Ты спишь?

            Я улыбаюсь. У нее возмущенный вид. Когда она сердится, то становится очень смешной. Я начинаю смеяться, она улыбается.

            -  Как тебя зовут?

            - Альта, - отвечает.

            Пытаюсь поднять правую руку, не получается. Она начинает смеяться. Я делаю удивленный вид, она еще сильнее смеется. Я сажусь, сажаю ее рядом. Кидается мокрой тряпкой, я успеваю поймать. Я хочу слезть, но она делает серьезный вид, говорит: "Нельзя". Я возвращаюсь в тяжелое погружение. Я опять вспоминаю рыцаря зимой на коне, избушку и два трупа.

            Вбегает Альта, говорит: "Сядь ". Я сел на печи, она рядом села, начинает бинтовать, перевязывает тряпочками.

            - Подними руки. Поднимаю руки.

            -  Слишком сильно.

            -  Не умрешь. Остолбеваю.

            -  Где же мои вещи?

            -  Там, в углу за печкой.

            - Кто вы?

            На меня смотрит, прищурив один глаз.

            - Я же не знаю.

            Страшно интересно. Она смотрит, улыбается. Я начинаю опускать руки. Она: "Подними обратно". Входит старик. Она-"Здравствуй". Он: "Здравствуй-здравствуй". Садится на табурет-' ку.

            -  Как наш гость?

            Я: "На перевязке". Она дальше забинтовывает, быстро кончила, выходит.

            - Я сейчас.

            Я встал, подошел к столу, сел. Старик:

            -  Ты чей?

            -  Княжеский.

            -  Мы тоже. Помолчали.

            - Далеко ли до города? Старик призадумался.

            -  Верст двадцать.

            - А вы коня не видели? Он усмехается: -Гнедого?

            -Да.

            -  На морде полоса белая.

            - Да, тот самый.

            - Да, рядом с тобой и нашли. Ты ходить можешь?

            -  Плохо, ноги немеют.

            -  Слава Богу, вообще ходишь.

            Мы опять молчим. Второй входит: "Встал?" Старик кивает.

            - Ты почему не в поле?

            - Лошадь ногу подшибла.

            -  Не смей моего брать, - я.

            -  Твой дастся, - старик. - Поди воды принеси.

            Тот нехотя берет ведро, выходит. Смотрю за угол печки: в куче кольчужка лежит, меч. Ноги уже чувствуют. Подхожу. Меч мой в футляре, я его достаю. Почти весь целый, в мелких царапинах. Улыбаюсь немножко злорадно, главная радость, что меч цел. Великолепный меч, изящный, красивый. Беру шлем, пояском рисуночек. Шлем мой, слева в шлеме промятина. Посмотрел на шлем, потом на старика, взгляд туда-сюда. Порвана внутри шлема подкладка. Пощупал голову. Аккуратно положил его. Кольчужка с пластинами, нагрудные пластины раскурочены.

            - Да, пропала кольчужечка.

            Дешевле новую будет взять, чем с этой возиться, восстанавливать, _{к Т0М}у _же будет надежнее. Смотрю одежду, она вся в ови дырявая. Сапоги, один слева залеплен кровью, а я как помню, там ударов не было.

            - Дай мне кольчугу.

            Я приношу ее старику. Он смотрит на нее, на меня. Бросает ее мне, я ловлю.

            - Да, пропала вещь.

            - Да, это точно. Мы сели, посидели.

            -  Мне пора в поле.

            - Я могу помочь. Усмехается: "Ради тебя, сиди".

            Я возмущен, потом подумал, ладно.

            Сижу за столом, думаю об этом товарище, где же его найти.

            -  Такое свинство. Это просто обязательно, без этого нельзя, я должен его найти, переиграть. Он довольно честно надавал мне по шее, правда, он применял все-таки изощренные манипуляции. Допустимо все. Да, допустимо размахивание этой штукой, а как, не важно.

            Свист. Я выхожу из избушки. Стоит повозка. Всадник, который свистит, один из моих постоянных. Лошадь заставляет танцевать. Подхожу.

            -  Как ты?                                                                               .

            -  Отлично.

            -  Вот, за тобой прислали.

            -  Ну и хорошо.

            Залажу в эту повозку. Одежда на мне не шикарная, но ничего. Со стариком раньше попрощался. Альта еще в избе, она собирается. Выбегает - веселая, очень энергичная. Периодически мне это нравится, а иногда кажется, слишком. Залазит в повозку.

            -  Пошел.

            Едем в город в мой дом. Земли моей не очень много. На юге - там много дарим. Там не свое, поэтому можно было да-рить. Князюшка дарует всякие милости. Он отсюда, кстати, перебрался в Киев. Сейчас старшего нет в городе.

            Приезжаем в город. Тут много народа. Родных здесь нет, они живут отдельно. Прислуга. Удивился, что такое паломничество в гости.

            -  Рады... А то пропал, ни слуху ни духу почти два месяца.

            Кто-то обнимает. Народа выше крыши: просто знакомые подчиненные, начальство.

            Ее отвел в отдельную комнату. Переоделся, не "мог же появиться на публике в таком виде. Ближе к вечеру, уже часов пять-шесть. Столы к встрече не накрыты. Они до этого сидели кто о чем судачил. Толпятся. Я стал всех разгонять, кого по соседям разместили, кого по комнатам. Рад, что вернулся, что не один вернулся. Еще бы, домой! Все такое старенькое, хорошее. Дом такой старый, но крепкий.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            Преклир - школьник. Очень любит этот период истории. Вспоминает, что часто со своим другом сочинял разные красивые истории, а как-то года два назад, когда придумал одну из таких историй, выбрал для героя имя Лерг как самое красивое.

            "Черный цвет плаща у того рыцаря некрасивый, неприятный оттенок, я такой не люблю".

 

            Заметки одитора:

            На данный случай вышли с проблемы преклира: он был неусидчив, не мог выполнять уроки, долго находясь в одной позе за столом, должен был периодически вставать и разминаться, испытывал ощущения, что тело затекает. Узнал это состояние затекшего тела в сцене, когда находится в лежачем положении после схватки с рыцарем и ни рукой, ни ногой пошевелить не может. После проработки данного материала острота состояния прошла, стало легче находиться в статичной позе. Год назад успешно окончил школу и поступил в высшее учебное заведение, хорошо учится.

            Преклир очень ярко проявлял себя в сессии как личность того времени. Аргументировал свое поведение там психологическим состоянием несовременного человека. Отметил такую деталь в поведении: "Никогда за собой не замечал, а тут крещусь".

            Любит очень старые вещи, всегда возражает, когда мама собирается выкинуть что-то изношенное. В случае привязанность к старым вещам четко прослеживается.

 

            Заметки историка:

            Дружинник Лерг служил, вероятнее всего, князю Ярославу (1019-1037), впоследствии нареченному Мудрым, сыну Владимира I, крестившего Русь. Ярослав действительно при жизни отца княжил в Новгороде, а после его смерти стал киевским князем, на что имеются указания в материалах сессии. Православие, только что принятое Русью, не успело еще в то время пустить глубоких корней, и именно потому герои все еще но-

            _сЯТ языческие, с заметным скандинавским влиянием (север Руси) имена: Лерг, Альта.

            Быт, одежда и вооружение средневекового русского дружинника описаны в целом довольно точно. Не случайно особое внимание среди предметов снаряжения уделено плащу: широкий цветной плащ из прочной дорогой материи - "корзно"-являлся своего рода знаком принадлежности его хозяина к воинскому "благородному" сословию. Он же служил в походах одеялом, на торжествах - парадной одеждой и становился саваном погибшему дружиннику. Очень достоверна также сцена раздачи князем богатств, достояния и почестей дружине за службу - так называемого кормления.

            Поход, предпринятый Лергом и несколькими его товарищами, направлен скорее всего против "чуди"- финских племен, так как они действительно были в то время одним из самых неразвитых народов в прибалтийском регионе. Возможный вариант с литовцами, или "жмудью" (латышами), отпадает: они были отличными воинами.

            В эпизоде с набегом пруссов (воинственного славянского племени, проживавшего на территории Восточной Прибалтики и впоследствии истребленного тевтонами) отлично воспроизведена излюбленная тактика русских дружин раннего средневековья - внезапная атака в конном строю с охватом неприятеля сразу с разных сторон. Конечно, легковооруженные пруссы не могли устоять против натиска кольчужной русской конницы... В бою Лерг ведет несколько сотен бойцов, что свидетельствует о его принадлежности к "старшей" дружине - набиравшей в XI в. немалую силу служилой знати, богатством и положением выделявшейся среди простых дружинников. Тут следует заметить, что Лерг получает от князя кормление и землей и деньгами (то есть он не беден), содержит собственных слуг и на равных общается с боярином и воеводой (то есть он влиятелен).

            "Черный рыцарь", победивший Лерга и его товарища, несомненно западноевропейского происхождения. Вероятно, это германский воитель, пустившийся на Восток бороться с язычниками и русскими еретиками в преддверии намечавшихся крестовых походов. Такими, как он, был в конце XII в. основан в Прибалтике Тевтонский орден.

 

Мужчина в горах скрывается от преследователей. Фран-    ^; дня, 1905 г. (1 сессия).                                                                      :

            Мужчина в горах от кого-то спасается, убегает. В оборванной одежде. Должен перейти какой-то перевал. Скалы, куда-то лезет, подскользнулся, затылком ударяется о камень. Голова болит после удара, но нельзя отлеживаться, надо идти дальше.

            -  Надо спешить, пока они не пронюхали. О черт, угораздило стукнуться, как голова болит. Холодное что-нибудь приложить что ли. Нет, совсем замерзнешь. Не знаю, что делать, так холодно. Нет, надо идти дальше. Здесь должно быть недалеко. Дальше не знаю.

            Видит то место, куда шел. Знает, что те уже не догонят, что спасен.

            -  Все, я пришел, я нашел. Теперь я уже в безопасности, можно вздохнуть свободно. Головная боль связана с этим напряжением от опасности. Чувство безопасности дает расслабление, снимается боль.                                                                       :

            Там внизу хутор в лощине, там спасение, там накормят. Домик, около него постройки. Знает, что там его укроют. Находит каменистую тропинку. Там уже трава начинается, и не так холодно. Опираясь обеими руками на палку, из-за изгороди смотрит старик с большой белой бородой. На нем белая баранья шапка, он в жилете, в мокасинах. Сухощавый, крепкий, живой. Ощущение от него как от отца, защитника. Преклир машет ему, а тот молча смотрит. Они не знают друг друга, но преклир знает, что именно к нему отправился. Старик молча открывает дверь. Дом небольшой, темный. Из камней сложен очаг. Преклир садится на большую деревянную лавку у очага. Старик режет лепешку, наливает кипяток из котелка в деревянную миску. Чувство голода не испытывает. Ест. Душа расплавляется, тает. Дед надежный, он свой, он - друг, он "как мое второе "Я", как мой тыл". Становится тепло, приятное растворение, умиротворение. Голова же становится тяжелой, распухшей, потом тяжесть уходит. Размаривает, хочется спать. ; Старик показывает на лавку, покрытую домотканым ковриком. Преклир ложится на скамью, на которой ему лежать очень приятно, приятно, что лежит на твердом. Остаток тяжести в голове уходит в эту скамью.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            В конце сессии: "Место мира и покоя нашла в этих горах". У преклира всегда спазмы в голове возникают, когда холодно или когда эмоциональное напряжение, состояние очень похоже на ощущения в сессии.

 

 6. Зизи (Сюзанна), 8 лет, падает с пони, Франция, начало Х% _в. (1 сессия).

            Я - восьмилетняя девочка. Длинные светлые волосы ниже лопаток, в волосах большой белый бант, больше для украше-ция. На мне широкое белое летнее платьице по колено, с широким поясом, гольфики белые, башмачки типа сандалий. У меня есть еще старшая сестра, которая живет в семье, и еще братья и сестры, живущие отдельно. Я самая младшая в семье. Папа пост высокий занимает, у него предприятие, с акциями что-то связано, с драгоценными металлами. В доме много людей бывает. Особенно мною не занимаются. Родители часто бывают в отъездах, много путешествуют. Свободное воспитание, недавящая атмосфера. На протяжении всего этого периода чувство хорошее, беззаботное, радостное. Всех люблю, но ни к кому особо не привязана.

            Четырехэтажный желто-белый усадебный дом с полуколоннами кажется очень большим. К нему ведет высокая широкая лестница - ряд ступеней, уступка, ряд ступеней, еще уступка. У входа лакеи в красных ливреях и в париках. В доме пол где-то паркетный, где-то плиты. Напротив двухэтажный дом красного кирпича для прислуги. Лето. Очень ухоженный большой парк вокруг, лужайка перед домом. Очень яркая зеленая трава и кусты. Есть озеро. Вдалеке по поляне гуляют люди. Богато все. Кожаная закрытая темно-коричневая коляска подъезжает к дому. Красивые ухоженные гнедые лошади. В семье есть и коляски, и машины.

            Семья за завтраком. Сидим за большим квадратным столом. На столе посуды мало, высокие бокалы, сыр.

            Мать попросила оседлать пони для меня. Только позавтракали, еще сидим за столом. Лакей докладывает: "Лошадь готова, мадам". Мама кивает, разрешая идти. Я выражаю нетерпение.

            -  Спасибо, мамочка.

            Выскакиваю из-за стола. Мне не до завтрака, бегу на ули-ДУ, лакеи открывают дверь, сбегаю по лестнице. Гувернантка не успевает за мной. Вижу пони, которого держит конюх. Конюх, рыжеволосый, с усами и бакенбардами, одет в светлый пиджак и клетчатые штаны из плотного материала, перчатки, он без головного убора. Держит очень милого светлого пони со светлой же гривой, аккуратно расчесанной. Смотрю на пони, Для меня он как настоящая лошадь, для конюха не выше пояса.

            -  Милый; послушный, ласковый пони, такой хороший.

            Конюх подводит ко мне пони, подставляет для ножки руки, и я быстро, по-мужски вскакиваю в седло, это дело привычное. Пони очень хорошо выезжен специально для меня Сбруя под меня подогнана, стремена, уздечка тоже. Нет привычки погладить пони или угостить сахаром. Я его разворачиваю, сразу разгоняю рысью, галопом и быстро еду. Восторг чувство радости. Заставляю пятками пони бежать, хотя понукать его не требуется, он сам бежит. Долго учили ездить, но не разрешали прыгать через препятствия. Воспользовалась моментом и решила прыгнуть, пока нет гувернантки, а то та не разрешит.

            Погнала пони на специально построенный барьер - палка между кустами. Он идет хорошо на препятствие, прыгает, но я падаю на правую сторону. Земля резко приближается. Сильный удар головой и спиной. Состояние оглушенности, головокружение, болит правое ухо и правая часть головы. Видимо, на недолгое время потеряла сознание, подташнивает. Запах травы. Вставать не хочется, продолжаю лежать, зная, что меня поднимут.

            Пони не убегает, стоит рядом, послушный, хороший. От дома бежит гувернантка. Разговор с конюхом вежливый, все как бы понятно. Все очень официально. В окружении вообще,, нет теплых отношений.

            -  Она упала.

            -  Но как это произошло, кто допустил? - встревоженный голос гувернантки. - Смотреть надо было.

            Конюх и гувернантка подходят ко мне сначала обеспокоенные, но сразу успокаиваются, когда видят, что я жива. Конюх держит пони, гувернантка наклоняется, приседая.

            -  Зизи, где больно? Показываю на голову: "Вот здесь".

            -  Осторожнее надо было.

            Голова сильно болит, но не жалуюсь, не плачу, так как боюсь, что больше не дадут покататься. Гувернантка поднимает, ставит на ноги, отряхивает.

            -  Пошли в дом.

            - Я не хочу.

            -  Потом покатаешься.

            Я пытаюсь сопротивляться, но знаю, что это бесполезно. Обидно, что так хотела покататься, и вот сегодня не дадут больше. Знаю, что в любой момент, когда хочу, могу покататься. Хочется остаться на лужайке. Оборачиваюсь, смотрю на пони, который стоит сиротливо. Жалко. Вижу черную большую машину с открытым верхом, большим бампером, "Роге!" напи-

            но на ней. Несмотря на то, что было сотрясение мозга, все

            равно

            беззаботное состояние

            Гувернантка за руку ведет через лужайку по траве к дому. Поднимаемся на второй этаж в мою комнату. Гувернантка -высокая женщина в светлом узком закрытом платье до пят, за-боанном складками, с бантом сзади на поясе. Темно-каштановые волосы собраны в пучок. Воспитанная, в меру строгая ко мне. У меня отношение к ней как к предмету, как к обслуживающему персоналу.

            Вижу кусок комнаты, освещенный солнцем. Комната большая, но вытянутая. Высокое окно, на нем тяжелые розовые занавески. Вид из окна на парк. Все убрано. Мебель аккуратная, красивая. Столик круглый, маленький, на трех ножках в углу у окна, стульев много, изящные, один из них маленький, детский. Большая кукла, у нее фарфоровые ручки, ножки, голова. Платьице у куклы похоже на мое, но только длиннее и с воланами. На стене три похожие гравюры с изображением пейзажей парков, водопада. Кровать высокая из-за лежащих на ней нескольких матрасов, узкая, деревянная, накрытая покрывалом с оборкой, стоит у стены, ближе к входу.

            Гувернантка укладывает в постельку не раздевая, снимает только туфли. Приложила лед в тряпочке. Грамотно себя ведет.

            Постельное белье мягкое, чистое. Ткань не знакомая - тонкая и тяжелая. Бахрома и по одеялу, и по подушке.

            Я притворяюсь сначала, что заснула, потом на самом деле засыпаю. Слышу голоса сквозь сон.

            - Доктор пришел.

-          Тише, она спит.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            С детства обожаю лошадей, люблю на них ездить, но всегда испытывала страх при галопе и никогда не прыгала через препятствия, потому что испытывала страх. Если лошадь сама прыгала, то я тут же падала. В детстве я увидела фильм, в котором девочка упала с пони и разбилась насмерть. Этот фрагмент поразил меня, врезался в память на всю жизнь. Я была потрясена до глубины души, теперь я понимаю, почему.

            В подростковом возрасте мне иногда говорили, что я похожа на француженку, мне это очень нравилось. Я очень люблю звучание французского языка. Думаю, что это была самая красивая и приятная жизнь из всех, мною увиденных. Я даже на-РИсовала картину по этому сюжету, постаралась изобразить все

            детали. Особенно мне понравилась машина. Интересно, что н ней был значок "Форда" без кружка. Позже узнала, что на первых моделях он таким и был.

            Мой диапазон восприятия жизни значительно расширился краски стали ярче и вокруг, и в живописи. Я стала получать больше удовольствия от жизни, наслаждаться ею. Самооценка и самосознание себя как личности возросли. Желание попасть во Францию из смутного стало явным, я туда обязательно съезжу. Жизнь прекрасна и сейчас и тогда!

 

            Заметки одитора:

            Преклир написала картину с очаровательной девочкой по этому сюжету и выставлялась в выставочном зале на Кузнецком мосту. Я была очень взволнована этим событием и обратила внимание, что картина привлекала внимание зрителей, они долго оставались около нее. В изображенном чувствуется глубина, искренность, реальность и поэтичность. Картина вызывает очень приятные ощущения.

 

            7. Джакомо, 19 лет, получает травму на темной улице города Турина. Италия, 1827 г. (1 сессия).

            Окраина небольшого города, Джакомо пришел в него с гор. Темная ночь, довольно теплая. Спешит к какому-то человеку. Чувствует опасность. Дома маленькие, улочки узкие. На улицах совершенно темно. Один, вокруг никого нет. Он - худенький юноша 19 лет, одет в кожаные штаны до колен, широковатые, засаленные, клетчатую рубаху и кожаную жилетку. На ногах башмаки типа мокасин с веревками. Под штанами что-то холщовое в облипку.

            Быстро, почти бегом, идет вверх по улице с уклоном. Слева на этой улице одноэтажные дома с закрытыми ставнями, потом двухэтажные, а справа высокая стена метра три, как подпорная - для откоса. Над стеной растительность из переплетенных кустов. Не успевает свернуть за угол, чувствует, как сзади в спину бьет что-то твердое. Очень сильная тупая боль в области левой лопатки и плеча. Это^ видимо, булыжник, запущенный со стены. Слышит звук катящегося камня по булыжной мостовой. Хочет оглянуться, но не может, так как упал навзничь. Некоторое время лежит неподвижно от неожиданности и из-за инстинкта самосохранения. Замирает, ждет, не будет ли продолжения, даже дыхание спирает. Холодная булыжная мостовая. Понимает, что из-за угла никто не вышел, осознает, что не было выстрела, потому что они боятся шума, в городе тихо. В уме все время крутится "Гарибальди". Злость.

            -  А черт, выследили, сволочи. Пока они не пришли проверить, убили ли, надо срочно отсюда убираться.

            Собирается в кучку, пробует встать, но понимает, что его почему-то не слушаются ноги. Видит, что ноги на месте, трогает их руками, но не чувствует их. На локтях пытается ползти. Ползти неудобно по булыжной мостовой, подползает к стене и пробует сесть. Видимо, получил сотрясение, был какое-то время без сознания, голова чугунная. От слабости раскачивает голову: шея тоненькая, а голова тяжелая.

            -  Голова очень болит, тяжелая, плохо соображается, трудно сосредоточиться.

            Теряет сознание, приходит в себя. Руки очень напряжены.

            -  Надо с этой дороги отползти, чтобы они не нашли.

            По стене поднимается, делает два шага, но падает на колени. Снова поднялся, идет пошатываясь, ноги заплетаются. Прислоняется к стене передохнуть и собраться с мыслями и силами. Опускается на корточки очень медленно, так как ноги плохо слушаются.

            - Я не знаю, что делать.

            Понимает, что самому трудно будет куда-нибудь добраться так как большая слабость. До того места, куда шел, далеко, туда не добраться. Там его не ждут, никто не знает, что он пришел, и искать не будут. Помочь некому. Поворачивает в совершенно узкий проулок, метра два шириной. В переулке дома одноэтажные, сплошной застройки, по одной-две ступени торчат на улицу. Полуидет, полуползет. Прислоняется к углубленной части стены, переводит дыхание. Сильно болит голова и спина. Не знает, что дальше делать, в растерянности. Боится вызвать шум. Преследователей не боится, но знает, что надо от них уйти.

            Слышит шорох, поворачивает голову и видит силуэт мужчины на фоне тусклого сероватого света, падающего из двери следующего дома.

            -  Синьор, пожалуйста, не бойтесь. Помогите мне, синьор. На меня напали, стукнули в спину и что-то повредили. Я не могу подойти к Вам, меня не слушаются ноги, мне нужна помощь.

            Объясняет, что у него нет оружия, он не бандит и не причинит никакого вреда. Мужчина осторожно выглядывает из дверей, он долго всматривается в темноту, пока глаза не начинают что-то различать, раздумывая, не решаясь выйти. Пытается рассмотреть, нет ли у меня чего-нибудь в руках. Через некоторое время подходит.

            -   Синьор, пожалуйста, разрешите опереться на Вас, мне надо подняться.

            Мужчина пытается подхватить меня под мышки, но у него не получается,  ему тяжело.

            -  Нет, давайте по-другому, я попытаюсь опереться руками о стену, тогда Вы сможете меня поднять.

            Юноша опирается о стену, а тот приседает и взваливает его себе на правое плечо. Джакомо левой рукой держит его за шею, а за правую тот подтягивает. Неудобно, плечо мужчины упирается в грудь. Юноша медленно переставляет ноги, мужчина тащит его к дому. От него пахнет старой засаленной кожаной вещью, немножко дымом. Мужчине лет 40-45, темноволосый, волосы курчавые, короткие. Лицо у него грубоватое, темные глаза, нос крупный, чуть с горбинкой, крупный рот, небольшие темные усы, выбрит. Очень спокойный. Большие руки мастерового. Он одет в серо-коричневую куртку без застежек, с короткими рукавами, под ней полотняная серая рубашка. Штаны с вытянутыми коленями, темно-серого цвета. Кожаные, с тупыми носами башмаки на толстой веревочной подошве.

            Из двери пробивается тусклый свет. С трудом преодолева-одну каменную шершавую ступеньку. Полукруглая дверь из плотно пригнанных досок, на двери железный засов, старый, с ялетом. Хозяин сажает Джакомо на пол в прихожей, тот некоторое время сидит на полу, передыхает. Прихожая очень маленькая, в ней ничего нет, каменные небеленые стены, пол тоже каменный, из хорошо подогнанных плит. Потолок очень низкий, деревянный, в нем люк, видимо, кладовая.

            -   Синьор, о,  благодарю Вас.  Вы, наверное, спасли мне жизнь. Я шел издалека, очень устал. Не могли бы Вы дать мне приют на некоторое время.

            -  Если Вас устраивает мое жилище, пожалуйста, но я бы хотел узнать, кто Вы.

            -  Простите, я не хотел бы говорить Вам. Я не причиню Вам никакого вреда, я прошу: укройте меня здесь.

            -  Ну что ж, дело Ваше, если Вы не хотите называть своего имени. Давайте я втащу Вас в комнату.

            Мужчина не испугался и не удивился, почему я не хочу называть своего имени. Тащит в комнату, подтаскивает к кровати, которая стоит в правом углу, сваливает на нее, перебрасывает туда же ноги.

            Холостяцкое бедное жилище, не уютное, но не нищее. Небольшая комната, метра три на три. Стены из тесаных камней, небеленые. Полукруглая дощатая дверь открывается направо вовнутрь, хозяин ее не закрывает. Камин напротив входа, сложенный из камней. В нем что-то догорает, тлеет. Над ним металлический колпак, выступающая часть каминной трубы. Рядом горка полешек. Пахнет дымом не сильно, видимо, хорошая вытяжка.

            Стол деревянный, на нем много наставлено, навалено: три высоких темного стекла бутыли (одна из них закрыта тряпичной пробкой, в ней, возможно, масло или лак, две другие пустые, из-под вина), кубок, две деревянные плошки, одна медная, объедки, кусок полузасохшего хлеба. Здесь же столярные или для резьбы по дереву инструменты. Слева одно окно, как и Дверь, полукруглое, закрыто деревянными ставнями. Драпировок или занавесок нет. Два стула - один недалеко от камина, второй у стола. Кровать деревянная, с высокими, треугольной формы, пикообразными спинками, с претензией. На ней одеяло, плоская подушка, набитая соломой, на нее накинута холстина, подогнутая под края подушки. Одеяло грубой шерсти.

            Над кроватью большое деревянное распятие и зажженная лампадка. Слева от двери на стене висит деревянная полка для посуды, в два ряда. На ней две медные или железные тарелки и

            большая глиняная кружка. Под полкой деревянный ящик типа сундука без замка. Сразу справа от двери примитивный деревянный двухстворчатый шкаф.

            Не понятно, чем мужчина занимается, на столе долото стамеска, большой деревянный молоток. Человек, видимо, занят своим делом, и ему хватает на жизнь.

            -  Благодарю Вас, синьор. Не знаете ли Вы какого-нибудь доктора, чтобы он посмотрел, что у меня со спиной.

            -  Хорошо, давайте подождем до утра. Сейчас ночь, опасно куда-нибудь выходить.

            -  Тогда я смогу поспать здесь?

            - Да уж, конечно, я посижу здесь.

            Садится на высокий деревянный стул около стола. Юноша вытягивается на кровати поверх одеяла, расслабляется, приятно пахнет сеном от подушки.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            Здесь преклир прослеживает связь своего характера с характером Джакомо в склонности к приключениям с тайной, в чувстве внутренней гордости, что тебе такое поручают, что другому бы не поручили. Ощущает в себе романтический настрой личности именно в этой связи.

            Ощущение мышечной скованности в определенном месте спины в районе лопаток периодически возникало в течение нескольких лет, эти боли были связаны с сильным эмоциональным напряжением и с чувством повышенной опасности. В таких ситуациях, когда требуется быстрая действенная реакция, у преклира наступал ступор, ощущалась скованность в теле и как будто "ноги отнимаются". Эти реакции четко отследила в случае с Джакомо, что по шкале тонов*¹ точно соответствует тону "притвориться мертвым". Долгое время после сессии подобное состояние не испытывала, боль не возвращалась, в настоящее время значительно реже появляются слабые болевые ощущения в этом месте, связывает это с тем, что мало времени уделила проработке, одной сессии оказалось не достаточно, есть осознанная потребность продолжать работу.

            Связь с мужчиной, который так по-человечески помог там Джакомо, видит в своих действиях в настоящем: не может пройти спокойно мимо лежащего на земле человека, пытается

            *! Шкала тонов (дианет.), шкала, показывающая последовательные эмоциональные состояния личности, которые человек может испытывать. Под тоном понимается кратковременное или продолжительное эмоциональное состояние. Каждый тон шкалы обозначен числом.

            омочь, несколько раз помогала пьяным. Удивляется, как они "то чувствуют и тянутся за помощью к ней. На мужчину, ма-

            цща которого забуксовала на темной пустынной улице, произвело сильное впечатление желание женщины помочь вытащить машину в таких обстоятельствах, а для самой совершенно естественным порывом было подойти предложить помощь.

 

 8. Герцог Онри... из Англии, кузен королевы Марии-Антуанетты, подвергся пыткам и осужден королем Генрихом на казнь через повешение. Франция. (1 сессия).

            Я, герцог Онри... кузен королевы Марии-Антуанетты, чужестранец, приехал из Англии во Францию, где мне все знакомо.

            Высокий, красивая фигура, тело накачено мышцами. Упрямый взгляд как орлиный, молниеносный, из-под бровей. Чрезмерная гордость прямо кипит во мне. Аристократическая натура, но не настолько утонченная: подчиняюсь правилам этикета но могу быть и простым в общении. На мне темно-синий плащ из бархата с гофрированным воротником, сапоги с широкими отворотами (ботфорты), широкий пояс, шляпа с бриллиантом очень блестит. Она сейчас у груди.

            Вижу себя со своей кузиной, мы в оранжерее. Шикарный ковер роз, а нас разделяют, как дорожка, высокие, на уровне нашего роста, особенно красивые чайные розы.

            Женщина великолепная, очень симпатичная, высокого роста. Тело сложено правильно, на мой взгляд, все соответствует: красивая грудь, тонкая талия, руки очень утонченные. Глаза не очень крупные, но красиво посажены, брови вразлет, мягкий чувственный рот не очень большой, на щеках помимо своего румянца еще и искусственный. Высокий парик с буклями. Ярко-розовое платье. На утонченных пальцах рук перстни. В руках веер большой из перьев, воротник платья большой, гофрированный, как веер. На шее бриллиантовое колье, а в волосах черное и розовое перья крепит крупный бриллиант. Она как в сиянии.

            -  Вы не должны больше здесь появляться. Вы рискуете оказаться в темнице, а то и на виселице.

            -  Ради Вас готов отдать свою жизнь, да и честь.

            -  Но я не хочу, чтобы Вы погибли из-за меня. Прошу Вас как можно скорее уехать из Парижа, мой герцог.

            -  Вы гоните меня?

            -  Прошу Вас, если он узнает, что Вы в Париже, Вас ждет виселица.

            -  Под Вашим взором мне не страшна даже плаха. Если мне суждено умереть вперед Вас, я буду ждать с Вами встречи там.

            -  Вы невозможны. Я могу обидеться на Вас, - тихо говорит. - Сюда кто-то идет.

            -  Вечером я буду во дворце.

            -  Нет-нет, только не это!

            -  Я хочу вступить с ним в открытый бой. Я вызову его на дуэль, я не позволю Вашему супругу унижать Вас.

            Нет, Вы не можете сделать этого, король не участвует в

            дуэлях.

            -  Тогда я заколю его при всех, и пусть меня после этого

            повесят, но я освобожу Вас от этого подонка.

            -  Прошу Вас, сюда кто-то идет. Появляется служанка.

            -  Ваше величество, Ваш супруг просит придти Вас к нему в

            кабинет.

            -  О боже, ему известно все, Вы погибли, Онри! К служанке: - Предупреди его, отдай ему это (снимает что-то с шеи) и выведи его через потайную дверь.

            Шуршит платье, быстро уходит.

            -  Милорд, прошу Вас со мной, сюда, пожалуйста. Продираясь через кусты, идем с ней в глубину сада.

            -  Королю известно о Вашем приезде, он в гневе. Вы должны немедленно исчезнуть. Это Вам просили передать.

            Отдает мне колье, я смотрю, прижимаю к груди, целую и возвращаю.

            -  Верните это ее величеству и скажите ей... а впрочем, нет, ничего не говорите, просто верните.

            Согнувшись, быстро идем к маленькой дверце в глубине сада. Выхожу на мощенную булыжником улицу. На улице темно. Силуэты домов.

            Колонны, очень светлый зал, высокие белые двери, обрамленные золотом.

            -  Вы опоздали, мой дорогой, Ваше место уже заняли. Возвращайтесь, если еще не поздно. Я Вам настоятельно советую уехать.

            Целую ее руку. Она стоит передо мной такая красивая в пышном светлом платье, белом парике, на шее блестят драгоценные камни. На голове украшение в виде башенки. Я в коротком парике темного цвета.

            - Возвращайтесь.

            -  Мадам, я всегда буду помнить Вас, мне очень жаль, что так вышло.

            -  Прошу Вас, поторопитесь, он будет здесь с минуты на минуту.

            Я в поклоне, придерживая шпагу, резко отдергиваю руку. Рывком двери открылись. Входят солдаты в коротких плащах.

            -  Взять его!

            -  Вашу шпагу, милорд. Быстрый взгляд в ее сторону.

            - Я делаю это только ради Вас, моя королева.

            Вынимаю шпагу, целую и отдаю ее старшему.

            -  По приказу его величества Вы арестованы, милорд! Меня выводят из зала четверо солдат. Слышу вздохи-ахи

            шепот. Длинный дворцовый коридор с колоннами. Ступени подвала, темница, немного соломы, в углу оконце. Сажусь на солому, обхватив колени руками, голова склонена на них. Оставили одного. Киплю негодованием.

            Стол деревянный, табурет. Стены из камня обмазанные впечатление, как будто их мыли. Напротив меня ступеньки правее - дыба. Это деревянный щит, на нем кольца, широкие браслеты, цепей не видно. Помост как сцена невысокая, в нем дырки проделаны, желобки, куда стекает кровь, эта часть пола покрыта досками, прибиты очень плотно, на них бурые пятна. В самом центре этого сооружения большое кольцо.

            Мышь бежит. Запах гнили, тухлятины какой-то.

            -  Господи, страсть-то какая!

            Через какое-то время входят солдаты и мужчина в черном коротком плаще на красной подкладке.

            -  Расстрел или отсечение головы Вам заменены виселицей как простолюдину.

            -  Король решил меня обесчестить, ну что ж, пусть будет так.

            -  Вы и так запятнали свою честь, и мне поручено узнать все о Вашей связи с ее величеством.

            - Я не знаю, о чем Вы говорите. Ее величество - моя кузина, я питаю к ней дружеские чувства, ни о какой связи не может быть и речи, но как ее брат и как благородный человек я не позволю оскорблять женщину, тем более в присутствии челяди.

            -  Милорд, Вы понимаете, где Вы находитесь? Я готов поверить, что между Вами и королевой ничего не было, но король не верит этому. И мне приказано подвергнуть Вас самым тяжелым пыткам и вырвать признание всеми доступными и недоступными средствами.   Мне  нравится  Ваше  поведение,  мне нравится, как Вы защищаете Вашу кузину, но поверьте, она в самом деле того не стоит. Королю известна ее связь с герцогом Бургундским (Бекингем). Эта связь была доказана, ее отрицает только королева. Признайтесь - и Вам пытки заменят расстрелом как дворянину.

            -  Мы с Вами в неравных условиях, граф. Мое теперешнее положение не позволяет мне бросить Вам перчатку и вызвать Вас на дуэль,  но  если  Господу будет угодно даровать мне жизнь, я при первой же на то возможности сделаю это, и тог-

            граф, я уверяю Вас: честь моей кузины я буду защищать до о'следнего вздоха. А пока делайте то, что Вам приказано, но ее мою честь прошу оставить в покое.

            -  Мне очень жаль, милорд, что Вы не вняли голосу разума. Я вынужден применить пытки. Если Вам все-таки захочется что-то сказать мне или через меня передать что-то королю, я весь во внимании.

            Входят два солдата и граф, он остается на ступенях. Солдаты берут меня под лопатки, а я разворотом отбрасываю их. Голова поднята. Солдаты вскочили, пытаются снова наброситься на меня. Граф жестом их останавливает. Иду к дыбе, смотрю на эти бурые пятна, которые вызывают во мне сильное волнение. Вскидываю голову, поправляю рубашку, одергиваю манжеты, становлюсь на помост раздвинув ноги, руки в боки. Гордость, я собой любуюсь, что я не сломлен. Сегодня я себе нравлюсь. Граф спускается по ступеням, взмахом руки показывает солдатам снять сапоги с меня. Я резким жестом останавливаю его, снимаю сапоги сам. Сам продеваю руки и ноги в зажимы, не разрешая никому к себе прикоснуться.

            - Не прикасайтесь ко мне, я сам все сделаю.

            Крюки, цепи идут на какое-то странное приспособление, которое очень легко, с подъемом держит мои руки. Руки над головой вверх и немного в стороны, ноги вместе. Уже нет парика. Срезают верхний кафтан и сдергивают, остаюсь в белой рубашке.

            -  Палач, начинайте!

            Обращается к вошедшему, похожему на мясника, в красной рубахе с закатанными рукавами, руки волосатые, толстые. На нем кожаный фартук, лицо под маской-колпаком.

            -  Начинайте работать. И мне: - На рассвете Вы будете казнены, Вас повесят, как бродячую собаку.

            Бьет. С каждым ударом отклоняюсь вперед, все тело сводит.

            -  Передайте Генриху, что он свинья.

            Слышу свой стон, тяжело дышать, захлебываюсь, кашляю. Тело, руки ничего не чувствуют, дрожь и озноб. Сердце сжимается, выгибается все тело, на шее платок давит. Они уходят, оставляя меня на дыбе. Глаза открыты, смотрю вниз из-под бровей. Руки занемели и болят, голова свешивается, не держится, чувствую холод и сырость, щемит и пересохло горло.

            - Пить.

            В полубредовом состоянии как видение перед глазами прокручивается сцена ареста, и ее милый образ, и та последняя встреча в саду.

            Вошел кто-то, снимают с цепи, волокут в угол. Мои руки как плети. Бросили на солому.

            - Хорошенькое будет зрелище. На рассвете он будет казнен

            -  Все-таки жаль его, собственно он ничего и не сделал  -смеются вошедшие.

            Отупение во всем теле, ничего не чувствую, дрожь внутри особенно в коленях. Плачу, обидно.

            Лежу, меня сняли с дыбы. Пить очень хочется. Очень обидно, я ничего не могу сделать, я проиграл, я не защитил ее. Глупо, Господи, как глупо, надо было скрыться, переждать, а теперь...

            Быки тянут клетку. Стою расставив ноги. Руки и ноги цепями прикованы к ядру. Оттого, что били по голове, тяжесть в ней, тошнота. На шее красный платок. На сопровождающих телегу всадниках шляпы, черные плащи с красной подкладкой, широкие ленты через плечо. Качается телега. Вокруг много народа. Крики из толпы:

            - Так ему и надо, он это заслужил!

            -  Расторопный какой, он посягнул на честь самой королевы. Он заслужил смерть!

            - Так ему!

            Кругом темнота. Вишу на виселице. На мне белая рубашка с воротником жабо, голова в мешке.

            Ощущаю легкость и свободу, полет. Подо мной река, домики за рекой, замок и город на возвышенности. Восходит солнце.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            В случае я сижу в темнице, обхватив колени руками, в очень характерной для меня позе. В жизни - это моя любимая поза, часто сижу именно так. Другая поза, увиденная в сессии, как я стою раздвинув ноги и руки в боки, тоже очень характерна для меня. И еще, когда я сильно нервничала, у меня внутри все тряслось, было впечатление, что все органы дрожат. С удивлением ощутила в случае такое же состояние. С тех пор такого больше не испытываю.

            Когда читала в книгах о пытках на дыбе, представить себе не могла, как она выглядит, а когда читала роман Алексея Толстого "Петр Первый", то описание пытки стрельца в темнице Троицкого монастыря на дыбе всегда ощущала как очень

            знакомое состояние и удивлялась этому. Очень не любила на запястьях носить часы и браслеты, они мне всегда мешали, и я чувствовала дискомфорт, как будто бы они сильно давят. В сессии вдруг поняла, почему мне это было так неприятно, почему так раздражало. Теперь с часами не расстаюсь.

            Мукой в настоящей жизни было то, что я никогда не могла носить одежду с закрытыми воротниками, они всегда меня душили. Не переношу ничего, что давит шею. Я оттягивала их и портила одежду. До слез было смешно, когда я в сессии нашла и поняла, почему же это со мной происходило. Это же платок на шее, давящий, когда поднимают на дыбе, точно, вот оно, как удивительно! Через день после прохождения этой сессии пошла в гости, надев водолазку с тугим воротом, и ни разу ее не оттянула, была вечером очень удивлена, когда дочь спросила, что это вдруг я надела кофту с воротником под горло. Теперь ношу одежду с любыми воротниками.

            В настоящей жизни всегда отказывалась от помощи, и моя любимая фраза: "Я сама, я сама все сделаю". И, делая, я ощущала, как будто своими действиями держу события на цепях, как бы "заковываю себя". Поняла в сессии, что во время пыток, когда герцог сам себя вдевает в кольца дыбы, сказанная им (мной) фраза: "Не прикасайтесь ко мне, я сам все сделаю" -определяла многие-многие поступки в моей жизни. Теперь не отвергаю помощь людей, даже приятно, когда дочь помогает мне по хозяйству, раньше я этого не допускала.

            Всегда очень раздражало золото, блеск драгоценных камней и парчи. Их сияние, видимо, связывалось с теми муками, которые пришлось пережить потом, что и стало понятно из сессии. Теперь вид золота меня уже не раздражает. Иметь его у себя не хочу, но протеста видеть его на других уже нет.

            В детстве, когда папа ругал меня за что-либо, я смотрела на него исподлобья так, что это выводило его еще больше из себя, и он орал на меня: "Убери свои глаза, не смотри на меня так!" И именно этот взгляд я прочувствовала в герцоге, когда исподлобья смотрю на своих мучителей, сколько в нем чрезмерной гордости, упрямства, как говорят в народе, орлиный взгляд.

 

            Заметки историка:

            Речь идет скорее всего об одном из неудачливых фаворитов супруги короля Франции Генриха IV Бурбона (1589 - 1610) Маргариты Наваррской. Мужские костюмы соответствуют XVI-XVII вв., можно найти и определенное внешнее сходство королевы с сохранившимися описаниями и портретами знаменитой королевы Марго". Поведение короля, приказавшего схватить и подвергнуть пыткам своего соперника, весьма в духе честолюбивого и мстительного характера Генриха. В это время пытки

            во Франции все еще применялись даже к дворянам, тем боле иностранным. Казнь же через повешение действительно счита⁶ лась уделом простолюдинов, для дворян существовали боле" "благородные" топор и пуля.

            Имена Марии-Антуанетты и Бекингема здесь, вероятно не при чем.        '

 

 9. Граф Жорж-Генри Младший при дворе Генриха II, гер-иога брата короля, получил ранение головы при столкновении _в0 время усмирения бунтующего народа. Германия, Гамбург, 1674 г. (1 сессия).

            -  Вы очень упрямы, Жорж. Почему Вы не хотите поехать в

            Париж?

            Беру Луизу под руку.

            Она невысокого роста, вся подтянута, собрана, маленькие плечики, большой бюст не портит ее. Лицо без косметики, румянец небольшой, глазки небольшие, брови симпатичные, в разлетик. Прическа невысокая, это не парик, свои светлые волосы, финтифлюшки висят. У нее губки тонковатые. Сказать, что лицо неприятное, нельзя, но что-то отталкивающее есть, как и. во мне, - гордыня и упрямство. Просто хорошо прибранная, чистенькая дамочка. Шляпа синяя, с белыми перьями.

            -  В такое смутное время как Вы не понимаете, что нужно быть подальше от этого места. Мой отец и я еще раз приглашаем Вас совершить это путешествие, но имейте в виду: если Вы и на этот раз откажетесь, то откажетесь не от путешествия, а от меня.

            -  В такой момент я не могу оставить своего короля, провинция бунтует, король одинок, поэтому я и мой брат должны быть рядом с ним. К тому же мой брат зависит от его величества. И если я уеду, то не смогу получить согласия на наш брак.

            - Я поговорю с отцом, может быть, он сумеет уговорить его величество позволить нам обвенчаться.

            -  Вы моя королева, как бы я был рад, если это было возможно. Мне самому надоело здесь находиться. Король позволил этому идиоту поднять налог на землю. Его величеству докладывали, что это может привести к бунту, а то и к революции, но жажда денег не образумила его.

            - Я поэтому и предлагаю Вам ехать с нами.

            -  Увы, мадемуазель. Надеюсь, Вы поймете меня правильно. Мои чувства к Вам самые нежные и возвышенные, я готов пожертвовать собой ради Вас и Вашего благополучия, но мой король и моя честь заставляют меня отказаться от Вашего предложения. Я приеду в Париж, как только управлюсь здесь. Я виноват перед моим королем и должен оправдать доверие, которое он мне оказывает.

            Ощущение, что это обязательный ритуал, наш будущий брак. Мне приятно находиться в ее обществе, не отталкивает ^ее внешность. Умная женщина. Скорее всего мне это мероприятие выгодно. Мой настойчивый отказ и желание остаться

            ей, кажется, нравится. Ее ко мне притягивает. Она ведет себя свободнее, чем я, я чем-то не добираю. Наслаждаюсь: птички летают, приятно очень... блеск платья из какой-то кисеи.

            -  Когда Вы едете?

            -  Шестнадцатого.

            -  Так это завтра.

            - Да, это наша с Вами прощальная прогулка.

            -  Надеюсь, Вы не забудете своего маленького Жоржа. Выходим из оранжереи. Здесь стоит карета, очень красивая

            красного бархата, по ребрам золотая обмотка, спускаются черные ступени, на окнах шторки и бубенчики. На дверце герб -щит с изображением льва. Четверка лошадей парами, впереди две серые в яблоках, сзади две рыжие. Подаю руку, подсаживаю ее, поправляю маленький шлейф у платья. Ступеньки закручивают, дверца закрывается.

            -  Что, бунт? Гнать, гнать их всех, - говорит мужчина с усами, в черно-красной одежде, в большой шляпе с перьями, башмаки с широкими большими пряжками. Это герцог Генрих II носится по комнате раздраженный.

            Вижу зал с узкими длинными окнами, полукругом наверху. Много придворных: ряд женщин в красивых платьях с одной стороны, мужчины в другой стороне. Все молчат.

            Герцог подлетает к окну, оттуда слышны выкрики. Я чувствую себя провинившимся, со склоненной набок головой следую за ним. За окном вижу людей, у них руки воздеты вверх.

            У меня черные длинные прямые красивые волосы, тонкие черты лица, немного заостренный нос, маленькие усики. Губы сжаты в упрямстве. Лицо симпатичное, но не очень внушающее доверие. Худой, высокий, пальцы тонкие. В дворянской одежде, рукава пышные, на широком поясе шпага, в руках шляпа. На ногах чулки и башмаки с удлиненными носами, похожие на его, только с меньшими пряжками.

            -  Что они хотят на сей раз?

            -  Ваше величество, это ненасытное быдло, их не устраивает налог, который был введен 13 сентября на зерно, он для них слишком высок. К нам поступали сведения о начале бунта в деревнях, но кто мог ожидать, что эти скоты за ночь проделают такой путь, который не под силу даже хорошему наезднику. В том, что свиньи прошли в замок, не моя вина. Позвольте мне разобраться, - оправдывается полный мужчина.

            Герцог визгливо:

            - А чья?

            Мужчина отступает. Я вступаю в разговор:

            -  Если позволите, монсеньор, я хотел бы объясниться.

            -  Опять Вы, Жорж-Генри Младший. Уже однажды я имел неосторожность доверить Вам свою судьбу и столицу, и тогда Вы не оправдали этого доверия, а сейчас Вы осмеливаетесь просить объяснений! Вы говорили, что остановите их, а они -вот они, под моими окнами. Как Вы смели утверждать,   что я _могу быть спокоен. Вы нарушили данную клятву. Почему мои придворные должны страдать от каких-то бандитов и Вашей нерасторопности. Если в течение десяти минут эта толпа не будет выброшена за ворота, я лишу Вас возможности быть во дворце. Вы будете сидеть в своей провинции, и руки маленькой принцессы Вам уже точно не видеть.

            -  Монсеньор, я отдаю Вам свою честь и голову. Я разгоню это быдло, чего бы мне это не стоило. Будьте уверены, они будут помнить этот день очень долго, - я с визгом в голосе.

            -  Так почему они еще здесь, и почему Вы еще здесь?

            -  Монсеньор... Перебивает резко:

            - А где Ваш брат?

            -  Он собирает солдат для...

            -  Примените к ним боевые действия, идите, Жорж, я даю Вам последний шанс.

            Кланяюсь, машу шляпой у ног, выхожу. Вслед слышу женский насмешливый голос:

            -  Милый Жорж, наш красавчик сегодня в опале, ха-ха-ха! Мрачный длинный коридор. Солдат стоит, в шлемике, с

            копьем в руках.  Бросаюсь к нему: -Где? Он, видимо, не понимает, о чем я, недоуменный вид.

            -  Дерьмо, кто допустил их сюда? Где Альфред, где этот оболтус?

            - Да вот он.

            Он показывает рукой на выход. Мчусь по коридору, по ступенькам во двор за замком.

            -  Все ко мне! Альфред, мы должны доказать, что на что-то способны. Это быдло перешло все границы, надо их усмирить.

            Альфред - это мой младший брат, мы похожи, но у него волосы светлые, и ростом он пониже, и в светлой одежде. У обоих на груди слева вышит герб красно-бело-черный: поле разделено на четыре части - две белые, две черные клетки, как шахматная доска, и в центре красная огнедышащая голова дракона на фоне щита. Края эмблемы обшиты красной каймой.

            -  Ты бери роту кирасиров, иди через западные ворота во-круг, а я со своими пойду правой стороной, таким образом мы возьмем их в кольцо, затопчем, они окажутся у нас в кулаке.

            шие.

            Он бежит, зовет кого-то. Я машу своим, собираются

            пе-

            - За мной! Открывайте ворота, давай!

            Двор очень большой, огорожен достаточно широкой стеной, по которой ходят солдаты, они стреляют в толпу и перезаряжают ружья, слышится щелканье. С трех сторон ворота, а с четвертой - здание с заостренными, как шпили, башнями Альфред бежит, за ним много солдат, у них короткие клинки Открывают ворота, я бегу вправо, машу рукой:

            -  Вперед, за мной, устроим мыльню этим свиньям! Народ пытается прорваться в открытые ворота. В нас летят

            грязь и камни. У людей деревянные вилы, большие ножи с толстыми лезвиями. У солдат и у меня длинные толстые стволы ружей-пистолетов с широкими курками и деревянными прикладами.

            -  Разойдись!

            А толпа надвигается. Слева выскочил Альфред со своими на лошадях. Большая, покрытая булыжником площадь. Масса, не обращая внимания, продолжает проталкиваться в ворота. Сдвигаю эту толпу. Стреляю, перезаряжаю, опять стреляю. Гул стоит. Стреляют и со стены.

            Вперед выбегают солдаты, у них мечи и копья не длинные. Берут в кольцо часть толпы. Люди пробиваются. Я в них стреляю, то на колено припадаю, то стоя.

            -  Эй ты, поди-ка сюда, - подзываю солдата. - Этих надо взять живыми,   перекрыть выход в город, когда их останется меньшая часть. Беги на конюшню, скажи Генри, пусть ротой кирасиров отрежет им путь, когда я выйду за ворота, налетит на них через северные ворота и всех бьет, чтоб другим неповадно было.

            Гул, крики, слышится набат. От городских ворот бежит много народа. Бегу из ворот замка им навстречу, ноги длинные, шпага вынута. За мной бегут солдаты в железных шлемах, что под ушами расходятся в стороны, бьют народ, разгоняют толпу. С другой стороны площади в похожей на мою одежде, на лошадях, в шлемах с перьями летит рота Альфреда. Мы на улице, мощенной булыжником. Здания кирпичные, двухэтажные, одно к одному, со ставнями и небольшими ступенями. Темно, улицу освещают только факелы с большими ручками в руках бегущих. А сзади меня ворота низкие замка, башенка над ними, мост. Вижу бегущих женщин в темных юбках, в белых кофтах с пышными рукавами, на головах чепчики с ушками, в фартучках. Мужчины, видимо ремесленники, рабочие в кожаных штанах, кричат, ругань. Орут не понятно что.

            Бегу в гущу этой толпы. Бью там шпагой некорректно, просто колю, не так, как на поединке. Кто-то выбил шпагу, на вырывается из рук, на нее наступили. Меня отбрасывает назад. Ужасно ругаюсь: "Ах ты, свинья!", выхватываю пистолет, стреляю в того, который выбил шпагу, перезаряжать некогда, и патронов нет, отбиваюсь рукояткой пистолета - и на кулаках. Куча-мала.

            Солдаты выдергивают женщин из толпы и вталкивают за ворота. Улица от ворот, маленькие домики. Меня толпа прижимает к дому.

            - Ах ты, скотина безмозглая! - он мне.

            Сзади удар... руки... взмах назад-вперед, падаю. Ощущение, что меня с размаху ударяют сзади молотком на длинной ручке. Чувствую, как мошки в голове копошатся. Падаю вперед на булыжную мостовую. Рабочий в штанах, он меня и ударил, здоровый, фартук на нем кожаный. А толпа бежит, толкают, кто-то наступил мне на спину. Справа появляются всадники, стену обогнули, сдвигают народ. Я остаюсь лежать, но не только я, много людей лежит, какие-то женщины. Слышу топот копыт, мелькают ноги, мужики кричат, машут руками, конница сминает, гонит их. Очень быстро двигаются. Из ворот бегут двое солдат, подбегают ко мне, переворачивают, смотрят.

            - Допрыгался, Жорж, - голос.

            -  Давай его сюда скорее, смотри, как по башке двинули. Наверное, пробили череп.

            -  Надо же, как ему размозжили, а нечего лезть.

            - Да, доскакался, в другой раз умнее будет.

            - Давай скорей, а то не ровен час помрет, нам же с тобой и влетит.

            -  Может, оставим здесь и позовем лекаря?

            -  Нельзя, ведь может все обернуться не так, как сейчас. Я слышал, что идет подкрепление.

            Берут меня за ноги и под мышки, несут как мешок, вносят за ворота во двор замка. На воротах цифры 1671. А там толпа ремесленников, окруженных солдатами, которых нахватали для наказания. Меня кладут. Ступени каменные, на них что-то подстилают.

            Подбегает Альфред.

            - Что с ним?

            -  Раскроили череп.

            - Ах, свиньи! Нужен лекарь. Лекаря быстро.

            - Уже зовут.

            Он двумя пальцами трогает пульс на шее.

            - Жорж, очнись. 

            Появляется лекарь, бежит. Он в черной одежде, с малень ким саквояжем. Колени острые, на одно колено опускается и осматривает рану.

            - Он не выживет.

            Появляются с носилками в виде крытой кареты. Альфред и солдат поднимают меня, усаживают, я полусидя. Четыре человека бегом несут. Тащат не во дворец, а налево, к другому входу. Дверь открывают, сразу помещение круглое, с маленьким аппендиксом входа. Узкое длинное окно, полуколонны, посредине кровать широкая, с высоким рез'ным изголовьем, полуторная, под балдахином, банкетки с кривыми ножками, шкаф, буфет с цветными стеклышками. Бюро, поверхность вся стертая, рядом стула нет, писали стоя. Мебель светлого дерева, резная, красивая, массивная, а обивка, шторы и балдахин малинового бархата, с висюльками. Еще столик с инструментами странными, он на колесиках.

            Ставят носилки, перекладывают на кровать, на правый бок. Вижу свои острые коленки, так как кровать явно мала мне. Врач склоняется, выстригает волосы. Запах лекарств. Сумерки, пасмурно, дамочка держит фонарь, это изящная лампа из железных прутиков и стекла. Факел горит сильно, но света не хватает.

            -  Быстрей, попробуем наложить бинт.

            Вижу: у меня сзади в голове дыра, оттуда серо-розовое. Крови немного, сплетено все с космами. Врач что-то делает, берет тряпочки, как бинты, закладывает. Дырка хорошая. Вперед перекатываюсь, поддерживают.

            -  Послушайте, он должен жить, от этого многое зависит. Что скажете, доктор?

            -  Помочь ему вряд ли можно. Вы же видите, вываливается мозг.

            Он его за грудки.

            -  Ты будешь висеть на столбе, если он умрет. Слышишь ты, он должен жить. Я дам тебе все, что захочешь, но он должен жить.

            -  Я делаю все возможное, а жизнь или смерть в руках Господа. Если он чудом выживет, то ума у него не прибавится, он будет недвижим. Вас устраивает это положение? Не лучше ли, как в старые времена, облегчить его участь и позволить ему умереть. Послушайтесь моего совета, если хотите ему помочь, сделайте, как делали наши рыцари в старину: удар мечом в сердце облегчит его страдания.

            Альфред ходит взад-вперед.

            -  Вы мешаете мне работать. Я бы советовал Вам подождать в коридоре.

            - Делайте ваше дело, доктор.

            Фрау Линда, налейте графу успокаивающего снадобья и приготовьте чистые повязки, мой рабочий столик, слейте мне.

            Из кувшина моет руки.

            Края соединяет, шьет. Тряпочку подкладывает, смоченную в каком-то растворе, завязывает, надевает сетку на голову. На спину переворачивает, а под шею валик кладет.

            - Я сделал все, что мог.

            -   Не отходите от него и помните:  Вы отвечаете за его

            жизнь.

            Это уже указания брата Альфреда находящейся здесь женщине.

            -  Мадемуазель, о каждой перемене пульса срочно сообщайте мне, - ей же врач.

            Доктор уходит в другую дверь. Она присаживается справа на кровать. У нее красного цвета платье с очень пышной юбкой, сверху передник белый с широкими крыльями. Черная брошь в вороте. Рукав - сверху пышный фонарь, а к запястью очень узкий. Волосы у девушки под беленьким чепчиком с отогнутыми ушками.

            -  Миленький, какой же ты...

            Расстегивает пуговицы до половины камзола, снимает башмаки, расстегивает пояс. Я пытаюсь шевелить головой, бормочу, брежу.

            -  Пить, битте, фрау.

            А глаза у меня открыты. Она берет графинчик, наливает в хрустальный бокал, приподнимает мою голову с подушки. Глоток, второй...

            -  Больше нельзя, все.

            Прикрывает очень тонкой простыней. У меня выскакивают пышные манжеты из-под рукава. Веки дрожат, состояние ненормальности, перекошены рот и лицо. Ощущение дебильства, это написано на лице. Тело неподвижное, никакое.

            Какой-то кровавый день.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            Чувствую свою вину, чувствую себя виноватой и в этой жизни перед людьми. И, как бы искупая свою вину, способна совершать необдуманные поступки: вопреки возможностям, бросая семью, свои интересы, бегу на помощь исполнять просьбы других людей. Всегда боялась любых драк. Если драка где-то рядом, старалась обойти подальше, боясь нечаянного Удара. После сессии это чувство ослабло, страха такого не испытываю, могу даже предпринять действия по предотвращению конфликта. Прошли состояния головокружения и ощущение

            низкого кровяного давления. В настоящей жизни людей оскоо] бить не могла, боялась обидеть их словом. В сессии оскорби то, что я так могла неблаговидно отозваться о людях. У _Мен^ бывало состояние тика век, чувствовала себя неудобно в ситуа-1 ции, когда люди думали, что я им подмаргиваю, подмигиваю] Это окончательно прошло, я даже забыла, что это у меня было! Признаю, что получила поделом.

 

Заметки одитора:

К данному тексту для примера даю образец первого прохода, когда преклир попадает в прошлое и сначала не может разобраться, где он и что с ним происходит:

            Удар, удар по голове. Ощущение, что меня с размаху ударяют сзади... на длинной ручке молоток.  Мошки в голове. Взмах, ничего пока... Здание кирпичное, улица булыжником. Четко не вижу, ощущение, как падаю вперед на булыжную мостовую. Здание, кирпич. Темно, какие-то факелы, здание двухэтажное одно к одному. Ставни. Ступенечки. Не русское. Ворота низкие, как в Кремле, башенки над ними, мост. Не разберу... булыжник крупный. Лежу на этой мостовой. Много народа вокруг. Факелы - большие ручки. Что-то повернуто, горит, лежу. Я не женщина, но волосы длинные., темные. Руки вперед - утонченные, не очень-то рабочие. Народ кричит, все движутся - из ворот. Я лежу ногами к воротам. Удар в левую часть груди. Глаза дергаются.

 

Заметки историка: Типичная история из жизни Германии периода позднего средневековья, раздробленной на множество мелких государств. Народные восстания, особенно в городах, где пассионар-ность*¹ масс была в то время весьма высока, не являлись редкостью, вспыхивали, как правило, стихийно, под влиянием введения какого-то нового налога, и протекали так, как описано. Сам молодой герцог - типичный аристократ своего времени, гордый, высокомерный, самолюбивый и жестокий. Характерно презрение с оттенком безразличия к "черни": она существует как бы вне его жизни. Описаны типичные для Западной Европы конца XVII в. войска: тяжелая конница носит название "кирасир", подразделение - рота, солдаты вооружены палашами и огнестрельным оружием,  короткими копьями -протазанами, имеют защитное вооружение (упомянуты пернатые шлемы кавалеристов).

            ТрпЛ ^Л*":™^ва»^тс1Ь (СР-  исп.  разаопапо),  пламенный,  страстный. 1ермин Л.Н.Гумилева.

 

10. Роллану фон... 32 лет, плеснул кислотой в лицо разгневанный обманутый муж. Фландрия*¹, 1670 г. (1 сессия).

            Я аристократ, высокий, статный, физически сильный мужчина, 32 лет. Красивое, аккуратное лицо, светлые кудри чуть выше плеч. Правильные черты лица: прямой нос, пухлые губы, голубые глаза, чисто выбрит. На мне бархатный малиновый камзол с очень широкими сверху рукавами, типа буф, с прорезями, внизу зауженные, кожаные штаны. Шпага на боку с резной рукояткой. Высокие кожаные сапоги. Люблю хорошо одеваться.

            Вспомнилась шляпа с перьями.

            Есть друзья, бываю в обществе, хожу по кабакам, иногда выезжаю на охоту. Держу хороших лошадей. Испытываю усталость от женщин, слишком их много было, уже стадия мудрости.

            Довольно большой город (не у моря). Квартал людей среднего достатка. Сплошная застройка. У меня двухэтажный богатый дом в ряду себе подобных. Дома на улице все двух-трех-этажные светлых оттенков - голубого, розового, с высокими решетчатыми окнами. На первом этаже дома лавка (то ли моя, то ли нет). Чистенько.

            Очень большой зал разделен на два поменьше небольшими полустенами. В глубине дома несколько небольших комнат. Полумрак. В принципе беспорядок в комнате, быт холостяцкий. Обстановка - на полукруглых окнах с решетками бархатные шторы, тяжелая мебель, много столов и стульев. Посередине комнаты дубовый стол, на нем скатерть с кистями, много чего навалено: книги, бокалы высокие, кружки, большие квадратные бутыли, остатки еды: кусок мяса, ребра чьи-то, фрукты. Тяжелые стулья с высокими квадратными резными спинками. У окна стоит деревянный узкий клавесин с клавишами в один ряд. Камин с металлической вытяжкой не зажжен. На стене висят в ряд три-четыре картины. На одной из них натюрморт голландских мастеров. Красный бархат брошен. Висит большой светильник - металлическое колесо, в нем свечи по кругу.

            Есть собака типа борзой с вытянутыми пропорциями.

            За окном на улице экипажи, верховые. Лампы масляные горят. Женщины в длинных платьях, шляпках.

 

            Фландрия, средневековое графство, затем одна из 17 исторических провинций Нидерландов, один из наиболее экономически развитых районов средневековой Европы. В последующем основная часть Ф. - в составе Бельгии, часть - в составе Франции и Нидерландов.

 

            Я в дальнем зале, пишу письмо с обращением "виконт" Письма пишу часто родственникам, различным высокопоставленным особам. На письменном столе много бумаг, чернильница с металлической крышкой, гусиное перо, карманное издание Библии в кожаном переплете с золотым крестом на обложке, четки, книга доходов-расходов, просматриваю ее. Занимаюсь хозяйственными делами, но без особого рвения. Сложившаяся за долгие годы рутинная привычка пролистывать хозяйственные книги.

            Слышу стук в дверь. Прислуга есть, но где-то в нижнем этаже, приходит строго по часам для выполнения необходимого. Без доклада гостям не принято входить. Вышел в ближний к двери зал. - Входите.

            В комнату входит пожилой мужчина не очень примечательной внешности: почти лысый, чуть венчик волос пушится, маленькие темные глазки, нос мясистый, губы тонкие растянуты в гримасе напряжения. Серьезный, взгляд затаенный, настороженный. Он ниже меня ростом, худощавый, лицо круглое. На нем застегнутый на все пуговицы темно-зеленый камзол, весь расшит золотым позументом. Треугольный воротничок обшит по краю. Отвороты рукавов широкие, тоже расшиты: такие же, как на камзоле, золотистые полосы с петлей на пуговицы. Коричневые панталоны по колено, белые чулки. Носы у башмаков квадратные, с квадратными же пряжками.

            Когда он вошел, я узнал его. Видел его раньше, знал, кто он, но никогда не общались.

            -  Что Вам угодно?

            Мужчина приближается, я делаю шаг навстречу.

            -  Ты знаешь, на, получи!

            Он держал, прикрывая в руках, небольшой круглый пузырек. Подойдя совсем близко, ловко выплескивает мне в лицо содержимое флакона. Я успеваю зажмуриться.

            Я имел отношения с его женой Терезой. Он пришел отомстить. Его молодая жена, естественно, его не любит, любит меня. У нас с ней отношения больше дружеские, я к ней испытываю теплые чувства с оттенком покровительственности. Встречаемся не часто, она бывает у меня. В обществе не встречались ни с ней, ни с мужем.

            Все лицо горит, сильный ожог. Хватаюсь за лицо, кричу: "За что, сволочь?!" Чувствую сильнейшую злобу, негодование. Выкрикнул больше инстинктивно для себя, как констатацию факта. Обидно, что люди уроды и способны на такую подлость.

            Получил совершенно незаслуженно, я не прикладывал к этому никаких усилий, не моя инициатива. Взбалмошный, в принципе трусливый старик. Думал, что будет выяснение отношений, но не до такой же степени...

            В доме один, хорошая изоляция, и нет смысла кричать, кого-то звать на помощь. Стою с закрытым руками лицом, глаза боюсь открывать, чувствую опасность, что он может напасть. Прислушиваюсь, уйдет ли, или придется отражать удар. Страха не испытываю, почти безразлично, что будет с лицом. Ушел. Хлопает дверь.

            Падаю на пол, продолжая держаться за лицо, весь сжался, сознание потерял, все эмоции вырубились. Долго состояние оцепенения. Встал, на ощупь умылся в этой же комнате из медного, не очень высокого таза с широким краем. Обессилен-но доползаю до кровати, прямо в одежде зарываюсь в ней и засыпаю. Кровать под пологом, бордо с кистями, не очень широкая, одноместная.

            Вечером пришла служанка, полненькая добрая женщина в возрасте.

            - Что случилось?

            - Да вот... (рассказываю). Все жжет, лицо горит.

            - Что делать, я сбегаю за мазью?

            -  Ну иди.

            Лежу в постели, лицо' горит. Снова засыпаю. Позже возвращается служанка, смазывает лицо.

            -  Вот сейчас помажем, все пройдет.

            -  Вот лысый черт...

            - А завтра...

            Мазь немного стягивает кожу, боль уходит. Утром просыпаюсь, лицо болит, не придаю этому значения. Лежачий режим, все размеренно. Два дня промучился. Еда, постельный режим, мазь. Заходили двое приятелей, разговор "фенька".

            Зрение не пострадало, только кожу затронуло. После этого кожа просто была розового оттенка и очень чувствительной, поверхность ровная, рубцов не было. Видимо, концентрация кислоты была слабой.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            Преклир отмечает, что у нее очень чувствительная кожа, часто краснеет от всего буквально, реагирует на изменение температуры в любую сторону. После того, как отработали этот материал, при работе в офортной мастерской с кислотой не возникает никаких затруднений, не чувствует дискомфорта, ко- ^

            жа спокойна. Раньше могла сильно покраснеть при сейчас этого не отмечает. При неблагоприятных ловиях нет сильной реакции.

            Если испытывает боль или затруднения, никогда нгасот „ зовет на помощь, не нуждается в сочувствии. В этом чувств в характере его черты.                                                     -чествует

            При путешествии по Европе из всех европейских гооолп* больше всех понравился Брюссель. "Здесь я могла бы житГ Теплое и приятное чувство. Когда зашли в один из католиче ских соборов, возникло ощущение, что я здесь уже была   к детстве рисовала фламандские дома, не видя никогда их изоб ражения, они поражали воображение. Я знала, как они устро-сны .  "

 

 11. фрейлина принцессы Антуанетты, француженка 19 лет, брошена в темницу замка Тауэр*¹, где подвергается пыткам, насилию со стороны охранников, а затем повешена. Названа в каземате Маргаритой. Англия, XVII в. (7 сессий).

            Юная девушка с пышной копной черных вьющихся волос, которые создают контраст с очень белой кожей.

            -  Не пускайте ее, держите, перекройте ей дорогу, держите-держите. Ловите, держите крепче, не упускайте. Тащите ее сюда.

            -  Она сопротивляется.

            -  Ну что, мужики, не можете справиться?

            - Да в ней сам дьявол сидит.

            - Тащите скорей, набрасывайте на нее веревку, завязывайте крепче, связывайте ее. Держите крепче, олухи. Руки свяжите, выворачивайте. Держите ноги, связывайте ноги крепче. Завязывайте крепче, чтобы не упорхнула. Что вы остановились? О, черт побери, с девкой не можете справиться.

            -  Она же кусается.

            -  Выбейте ей все зубы, чтобы не кусалась.

            -  Мы ее привели, вот она.

            -  Попалась пташка к нам в сети, теперь от нас не уйдешь. Полетала, порезвилась, теперь посидишь в клетке, красавица.

            -  Как вы смеете меня задерживать!? Не трогайте меня, не прикасайтесь ко мне. Вы не смеете меня трогать. Отпустите меня, я ничего плохого не делала.

            -  Ничего, пташка, у нас с тебя спесь быстро слетит. У нас умеют разговаривать и с более гордыми, ты у нас заговоришь.

            -  Не трогайте меня, как вы смеете со мной так обращаться, мерзкие скоты.

            -  Она еще и ругается.

            -  Не дотрагивайтесь до меня, я фрейлина принцессы Антуанетты.

            -  Забудь о Франции, теперь навряд ли ты туда попадешь. Теперь можешь забыть об этом, забудь свое имя, ты теперь будешь Маргаритой. Это, конечно, звучит не -так благозвучно, как твое, но по тебе теперь никто не скажет, что... Ты обычная Девка, вас раздеть, вы все одинаковые.

            -  Вы не смеете со мной так разговаривать, меня будут искать.

           

Тауэр (англ. 1о*ег - башня), с конца XI в. замок-крепость в Лондоне, одна из королевских резиденций (до XVII в.), главная государственная тюрьма (до 1820), затем - музей.

 

            -  Навряд ли найдут, поищут-поищут да бросят. Да и кому Вы нужны? У них сейчас дела поважнее, чем судьба какой-то фрейлины, бросьте Вы.

            Достаточно темное помещение, кирпичные стены. Это угловая комната, из которой в разные стороны расходятся два коридора. Здесь тюремщики отдыхают, удобно просматривать. Их много. Стол и лавки.

            -  Отдайте ее солдатам.

            -  Нет, нет, только не это. Я не войду туда.

            -  А хороша птичка, ничего не скажешь. И кровь горячая. Хороша, наверное, была в постели, не зря ж граф аж из-за пролива тащил. Видать, наши ему не по вкусу. И нам с графского досталось.

            -  Ненавижу, оставьте меня, не подходите ко мне.

            -  Валите, валите ее, да на стол. Она у нас сегодня будет вместо обеда. Держите крепче, держите голову. Вот это глазищи, она глазами убить может. Закрой глазищи-то. Завяжите ей глаза, а то страшно в ее глаза смотреть.

            -  Не могу, оставьте меня. Неужели у вас нет никакого сострадания?

            -  Не сопротивляйся, тебе это все равно не поможет. Лежи смирно и не дергайся.

            -  За что? Нет, не трогайте меня.

            Лежит на столе. Они стоят над ней, одинаково одетые, в одинаковых головных уборах. Ощущает, как пальцы сильно сдавливают колени. Ноги разведены, держат за руки и за волосы, чтобы голова не моталась.

            -   Не трогайте меня, не дотрагивайтесь до меня, вы мне противны. Ну и вонь от вас.

            -  Ничего, чуть-чуть посидишь у нас, посмотрим, чем от тебя будет пахнуть.

            -  Какая маленькая грудь.

            -  Меня тошнит от ваших прикосновений, мне противны ваши прикосновения. Отпустите, не трогайте меня.

            Их руки грубые. Трогают, боль причиняют, неприятно из их уст это слышать.

            -  Сейчас мы тебе покажем (имеется в виду их "боевое оружие").

            -  Посмотри, чем не хорош? Ты столько, наверное, не видала никогда.

            -  Как же мне стыдно (плачет). Как⁵противно. Не хочу видеть, какая гадость.

            -  Выше ноги.

            . Нет, нет, не хочу. Оставьте меня, не трогайте. Я вас ненавижу, я вас проклинаю.

            -  Брыкается, как необъезженная лошадь, удила закусила. Гогочущий грубый-грубый смех.

            -Дрянь.

            -  Ничего, сейчас мы постараемся, и из тебя пена пойдет. Сидеть не сможешь, куда твоя горделивая осанка денется. Ее теперь не узнать.

            Сильно зажмуривается, мотает головой, зажимает рот, так как подносят к лицу и запах отвратительный. Старается крепче сжать рот, глаза, дыхание задерживает. Отвращение, невозможно на все это смотреть.

            Пытается свести ноги, усилия предпринимает. В паху боль появилась. Пытается обороняться. Они в грубой одежде, внутренняя часть бедер как стертая. Боль ужасная. Не столько боль, сколько унижение.

            -  Потом родишь нам мальчика. Интересно, кого он будет папой называть.

            -  Видеть вас не могу. Как я вас ненавижу, как все это мерзко.

            Под общее ржание кто-то из солдат:

            -  Кровь пошла.

            -  Заканчивай быстрее.

            Платье разорвано, из-под него выглядывает тонкая белая рубашка. Платье темного бархата, лиф облегающий, шнуровка, юбка пышная. Белые нижние юбки задраны (белоснежные-белоснежные). Ноги задраны, в коленях согнуты. Вся мокрая. Сил нет под конец. Закусывает губу.

            -  Не могу, оставьте меня. Уроды, когда вы меня мучить перестанете?  Неужели у вас  нет никакого  сострадания,   одно скотское желание?

            -  На вид леди, а ругается как простолюдинка, в выражениях себя не сдерживает, шлюха подзаборная.

            Перекличка, как в очереди.

            -  Заканчивай скорей.

            -  Скорей, нам не достанется. Всем хочется, ты не один.

            -  Ну кто на мое место?

            Капрал в стороне, он не принимает участия, немного сочувствует. Единственное лицо с состраданием, понятием, повыше, чем эта толпа.

            -  Как вы можете смотреть на это? Заканчивай скорей, хватит, она уже без сознания. Оставьте ее, посмотрите на нее, она

            уже сознание потеряла. Ну хватит, порезвились - и хватит, а то еще помрет. Она нам еще нужна.

            -  Ты успел полакомиться, поэтому так и говоришь.

            -  Она уже ни на что больше не пригодна, оттащите вниз в темницу. Во что же мы ее превратили.

            Видит себя со стороны. Двое с факелами тащат волоком за руки вверх лицом. Болят вытянутые руки. Пятки бьются о ступеньки. Платье на груди разорвано, волосы растрепаны. Злость, протест, колоссальное эмоциональное напряжение.

            Я буду молчать, я не скажу ни слова. Слезы душат.

            -  Она молчит, ничего не говорит.

            -  Откройте ей рот.

            -  Она рот зажала.

            Рот зажат, аж зубы сводит, шея напряжена, челюсти не разомкнуть.

            -  Молчишь? Разожмите ей рот. Не можете, выбейте зубы. Она должна сказать.

            -  Молчит.

            -   Примерьте ей испанский сапожок, может быть, впору придется. Ну давай сюда свои прелестные ножки, примерим на них новые сапожки.  Сейчас Ваша маленькая ножка станет чуть-чуть пошире.

            -  Нет, я не хочу.

            -  Тебе не жмет, красавица? (с сарказмом). Ну как, Вам пришлась по вкусу новая обувь? И еще раз повторить?

            -  Хватит, у нее уже кровь пошла. Она без памяти. Эта дрянь молчит, из нее слова не выжать. Никогда бы не подумал, что в таком хилом теле такая сила. Она скорей умрет под пытками, чем скажет. Я боюсь для нее более суровое... придумать, она нам нужна живая. Брось ее в темницу, там, может быть, придет в себя, будет посговорчивее.

            Вечерний сумрак. Видит стену замка, горят факелы, которые вставлены в крепления на стене, идут вдоль этой стены. Потом коридор, стены с нишами и арками.

            Почему я здесь? Ничего не понимаю. Губы опухли, пересохли, тяжело говорить. Разбили весь рот, ни одного целого зуба не осталось. Я не могу ничего вспомнить. Все болит, не могу придти в себя, где я, куда меня притащили. Я ничего не понимаю, что происходит. Я не могу в это поверить, я не верю (плачет). Мне 19 лет. Я не верю в предательство людей, я не

            _очу в это верить. Не может такого быть. Как он мог предать, ведь он пригласил меня к себе в гости. Предатель. Зачем он это сделал? Почему они не хотят понять? Это несправедливо. Они хотят меня убить. Не хочу умирать. Я ведь не ведьма, чтобы меня сжигать, я ничего плохого не сделала. Что со мной собираются делать? Я ни в чем не виновата. В чем меня хотят обвинить? Это очень жестоко так со мной обращаться. Почему? Как будто не со мной.

            Как здесь ужасно пахнет, какой здесь тяжелый воздух. Сыро, скользко, холодно. Мне очень холодно. Как же здесь темно, я ничего не вижу. Никого рядом нет, одна. Мне очень страшно, я так боюсь темноты!

            -  Я уже разговариваю сама с собой. Я схожу с ума. Я не могу больше здесь находиться.

            Тауэр - какое это страшное слово. Отсюда живым никто не выходит. Неужели я в крепости? Тауэр - это зловещее слово. Этот ненавистный английский язык, я не хочу его слышать. Как я хочу забыть этот язык, эти слова, на котором говорили мне столько гадостей. Как отсюда убежать? Они меня здесь решили замуровать. Вокруг меня стены, какие они скользкие и неприятные. Нет, отсюда не вырваться, стены крепости крепко держат.  Какое меня будущее ждет?

            Я не должна плакать, но не могу себя сдержать. Не улыбайся, не смейся, не плачь, никаких эмоций, все держи в себе.

            -  Когда ж ты заговоришь, из тебя слова не выдавить.

            - Я не буду говорить, хватит меня мучить. Делайте со мной, что хотите, вам меня не сломать. Мой Бог, он мне поможет.

            - Я придумал для нее пытку: надо поставить перед ней зеркало, пусть посмотрит.

            -  Нет, это не я. Не может быть, это не я, от меня моего ничего не осталось. Нет, я не могу на это смотреть (сильно зажмуривает глаза), это не я. Я не хочу это видеть, мне больно на это смотреть, страшно смотреть, лучше выколите мне глаза. Уберите, я не могу это видеть. Что вы сделали со мной, я никогда не смогу стать прежней. Уродство, на меня невозможно будет смотреть без боли и отвращения.

            -  Наконец-то заговорила, хоть голос твой услышим. Сильный эмоциональный всплеск - и отключилась, в бессознательном состоянии, голова болтается.

            -  Мы с ней, наверное, перемудрили, во что же мы ее превратили.

            -  Совсем заврался.

            -  Приведите ее в себя. Она уже от одного вида этой прелестной комнаты теряет сознание.

            -  Сдавливайте ей голову.

            На полу полусгнившая солома. Какое-то кожное заболевание от грязи, по шее и на лице фурункулы, в голове насекомые. Болячки корками за ушами, на лбу. Лицо чешется, зудит здесь и кровь запекшаяся. Раздираются глаза.

            Тело зудит. Как мучительны и унизительны эти воспоминания. Это есть невозможно, я не могу это есть, лучше вообще не есть. Мой живот эту еду не принимает.

            Как мне отсюда уйти? Как я хочу вырваться отсюда! Я больше не могу здесь находиться, стены давят, я хочу все забыть, чтобы все прошло, как страшный сон, чтобы я проснулась утром, и ничего не помнила, и была далеко-далеко отсюда. И чтобы я проснулась счастливой, и беззаботной, и вольной, как птица, без этих оков, что меня сковывают, на солнце, а не в этой черной зловонной яме. Как хочется на волю, на свежий вольный воздух. Как хочется вновь увидеть теплое, ласковое солнце Франции, а не эти мрачные серые тучи. Как я хочу оказаться в другой стране, в другом веке, подальше от моих мучителей. Как я хочу, чтобы в следующей жизни мне попалось больше хороших людей (инквизиция, видимо, из-за моих воззрений). Эти мысли как будто из другой жизни, это происходит не со мной. Хочется стать птицей и улететь, вырваться из своего тела. Почему я не птица? Как мне хочется отсюда улететь! Я птица в клетке. Я мыслями далеко отсюда. Видит окно вверху, душа стремится вырваться из оков. Боже, ты же все знал, почему ты не уберег меня от этих мук, до тебя было не достучаться.

            Я была увлечена интригами при дворе. Предупреждения были, к чему все это приведет. Я же знала, чем это все может для меня обернуться. Я не послушалась своего внутреннего голоса и попала в беду. Кто меня отсюда выручит, кто поможет? Душно мне, тяжелый воздух, задыхаюсь, от этой духоты болит голова, больно глотать, мысли путаются, уши заложило. Опять слезы застилают мне глаза, мои глаза уже перестают видеть от слез. Голова болит от слез,  все тело ноет, грудь болит.

            - Хотя бы они что-нибудь острое дали, мучения бы мои закончились. Когда кончатся мои мучения, скорей бы смерть меня забрала. Я жить не хочу, устала сопротивляться.

            Проплачется, что-то скажет, снова в полузабытьи, приходит в себя и вслух высказывается:

            Я потеряла счет времени. Как я здесь долго нахожусь? Что они сделали с моими руками, руки как будто не мои. Руки мои руки опухли. Боже, дай силы мне все это перенести. Не оставляй меня. Господи, забери меня. Почему ты не хочешь забрать и избавить меня от этих мук. Неужели я должна их пройти. За что мне такие испытания? Как я хочу, чтобы скорей мои мучения закончились. У меня нет сил сопротивляться.

            -  Ненавижу, как я их ненавижу. За что, почему, что плохого я им сделала. Я содрогаюсь от этих воспоминаний. Меня тошнит. От одиночества я сойду с ума. Пусто в голове, я не хо„-чу ни о чем думать. Как больно все это видеть, свое изуродованное лицо и тело. Меня изуродовали, что со мной сделали. Как меня такую люди увидят? Я больше не вынесу пыток. Я уже разговариваю сама с собой, я схожу с ума, запуталась в своих мыслях. Боже, дай силы мне все это перенести, не оставляй меня. Господи, забери меня.

            -  Эй, солдатик, неужели я тебе не нравлюсь. Пормотри на меня, какое у меня красивое лицо. Отворачиваешься. Ах, мои ножки, как я теперь на них туфельки надену. Мои маленькие туфельки теперь не надеть на мои ножки, какие они стали широкие, они теперь не влезут в мои маленькие ботиночки.

            Интонации как "в детство впала".

            -  Она не в себе, у нее помутился разум.

            -  Не обижайте меня.

            -  Она ничего не понимает, что ей говорят.

            -  Я хочу на бал, я там буду танцевать, я там буду веселиться.

            -  У нее мысли путаются, она ничего не понимает, что ее спрашивают. От нее сейчас невозможно ничего добиться, отвечает невпопад, повторяет одно и то же. Бред сумасшедшей, она с ума сошла. Она сумасшедшая. Мы с ней перестарались. Кто бы знал, что она окажется телом сильнее, чем разумом. Она без сознания.

            -  От нее надо скорее избавляться. Мы все равно от нее ничего нового не узнаем, она или молчит, или говорит невпопад.

            -  Не бойся, говори спокойно, она все равно нас сейчас не понимает.

            -  Переоденьте ее в платье попроще. Ночью ее перевезем в Другую тюрьму, а на утро ее надо повесить, и концы в воду. Никто ничего о ней не узнает, да и узнать ее сейчас тяжело, это горбатая, седая, беззубая старуха, коростой покрылась. Хо- 

            /

            рошо наши мастера над ней поработали,  никто не узнает Пусть ею займутся.

            Вывели на улицу. Идет босиком, вялая, еле волочит ноги согнувшись, с опущенной головой, смотрит под ноги, выбирая' куда наступает, сама с собой разговаривает.

            -  Устала, я очень устала, быстро устаю. Еще осталась слабость после болезни, меня качает от слабости. От пыли чешутся глаза. Не могу ни на что смотреть, солнце слепит глаза, ничего не вижу.

            От солнца после темноты слезятся очень больные глаза сильно жмурится. В желудке боль от голода, мутит сильно, болят ноги. После тяжелого, затхлого воздуха камеры как опьянела от свежего воздуха.

            -  Воздух пьянит. Я не хочу умирать. Этого не может быть, я не готова. Почему я должна уйти, это не справедливо. Господи, почему я так боюсь. Это же не страшно, это же всего один миг. Нет, я боюсь.

            -  Сумасшедшую ведут.

            -  Ну пошла, еле ногами передвигаешь, как старая кляча. Иди быстрей.

            Я не могу идти, сил нет.

            Глубоко внутри болит все. Из полусознательного состояния не выходит, как во сне передвигается.

            -  Ветер волосы растрепал, я, наверное, некрасиво выгляжу. Волосы падают на лицо, она отмахивается, так как они раздражают раны на лице.

            Виселица. Помост деревянный, стоит на нем. Руки связаны сзади. Растрепанные поседевшие волосы, как войлок, свалявшиеся, торчат в разные стороны. Обезображена, как старая бабка. От нее плохо пахнет. На ней темная одежда. Перед тем, как повесить, хотят надеть мешок на голову. Отказывается, хочет смотреть на небо. Шум толпы. Всматривается в лица, но читает на них непонимание, отсутствие сочувствия, видимо, считают ее виноватой. Взгляд на небо, желание устремиться к Богу. Нежелание говорить, все мысли устремлены вверх. Ветер свежий в лицо. День солнечный. Чувство облегчения - избавление от мук. Подспудно небольшой страх перед предстоящей болью.

            -  Приговор: казнь через повешение.

            -  Веревку набрасывайте на шею скорей, заканчивайте быстрей.

            -  Вздернули (всю трясет).

            -  Наконец-то отмучилась.

            -  Еще одной ведьме свернули шею.

-          Ничего не чувствую, надо скорее вырваться, скорее. Наконец-то вырвалась!

-           

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            "Правильно говорят, что от тюрьмы и от сумы никто не застрахован. Это теперь знаю точно, надо и там и там побывать". Считает, что в этой жизни должна была испытать на себе предательство других людей. Всегда присутствовал страх темноты. В настоящее время, по прошествии более двух лет, этого страха не испытывает, спокойно входит в темный подъезд и находится в темном помещении.

            Когда в прошлом русской была, четко шли предложения, а здесь с усилием ищется фраза, обрабатывается с английского, идет дополнительная работа. Появлялись несложные короткие фразы по-английски.

            Во время сессий всегда сидит прикрывая глаза руками. После слов: "Закрой глазищи-то. Завяжите, ей глаза, а то страшно в ее глаза смотреть" - преклир: "Вот почему у меня всегда рука на глазах. После этой фразы рука сама опустилась". Не смотрит никогда на иглу при инъекциях и бормашину в зубоврачебном кабинете, относится к ним как к орудиям пытки. Признается, что всегда очень больно было смотреть на изуродованные лица, старалась отвернуться и не смотреть. В настоящее время нет болезненной реакции на это. Очень не любит, когда волосы на лицо падают, носит прически, когда все волосы убраны назад.

            "Интересно, если во Францию съездить, я там что-нибудь узнаю? Как стану клиром, по Англии и Франции буду совершенно спокойно разъезжать. Хочу на экскурсию в Тауэр".

            Мощный заряд проклятия шел в сессии. Чувствует, что, видимо, ни один из солдат по-человечески жизнь не закончит. "Точно теперь понимаю, как проклятия работают. В инграмме внутриутробного периода (которую проходила позже) соседка с кем-то ругалась и проклинала, а беременная мама рядом находилась. Вот эта инграмма с Тауэром и могла включиться у ребенка. Такое чувство омерзения необыкновенного здесь, в этой жизни, поднималось, такая злость к мужу просыпалась, если там на всех, то тут на нем одном концентрировалась".

            Когда в инграмме выбили зубы, пошло мощное слюнотечение, как будто рот наполнился кровью. Такое же бурное выделение слюны бывает всегда на приемах у стоматолога. Очень Рано зубы стали разрушаться, сейчас нет ни одного здорового ³Уба, много под коронками (а женщина еще молодая). 

            Любит смотреть в небо, оно вызывает такое же чувство ка и у фрейлины Антуанетты перед казнью. "Если представить как рестимулируется такая инграмма полностью и начинает действовать, чем бы я закончила жизнь, если бы не дианетика"

 

            Заметки историка:

            Во время происходящих событий замок Тауэр использовался именно как тюрьма. Несмотря на некоторую неразработанность сюжетной линии, условия содержания в Тауэре и орудия пыток, применявшиеся в XVII в., описаны достоверно. Следует заметить, что титул принца в Европе того времени носили не только представители королевских династий, но и высшая аристократия. Вероятно, речь идет именно о фрейлине какого-то из знатных французских домов: первого имени Антуанетта среди членов французского королевского дома XVII в. мне найти не удалось.

            Начало следующего процесса даю как образец, чтобы стало понятно, как разворачивается работа в случае, с чего он начи-ается и как при этом ведет себя преклир. Отмечаю внешние проявления поведения преклира в процессе, частично его со-матику, на которую он жалуется (в скобках). При первом проходе все очень смутно и непонятно, постепенно, по мере повторных прохождений, картина расширяется и уточняется, обрастает деталями.

 

            12. Жаннет Ковчак, жена барона Манфельда, подвергнута насилию со стороны наследника престола, который воспользовался правом первой ночи. Муж, узнавший об этом, убит. Казнь сына. Ослеплена, и вырван язык по приказу герцога. Схвачена как ведьма, изнасилована солдатами, сожжена. Прага, 1587 или 1581 г. (2 сессии).

            - Что с моими глазами?

            Сильно стянуло. Красное пятно. Тело ощущает, что огонь (щурится, стонет, сжала кулаки).

            -  На костер (сморщилась, кричит).

            Черные тени (охает, стонет). Черные капюшоны рядом... пропали. Светлеет (сквозь зажатые губы, руки как когти).

            -  Ничего у меня нет.

            -  Ведьма! (сильно морщится).

            Ощущение, что вокруг люди. Распущенные волосы, космы. Булыжник. Что-то у меня творится с лицом, либо я слепая. Столб или крест (боль в желудке). Ощущение, что я сильно голодна. Церковники в черных накидках. Я не вижу, я только ощущаю. Руки вытянуты, как будто прощупывают что-то. Женщины в белых чепчиках и передниках, синие юбки, кофты красные, плетеные завязки, как у Красной шапочки. Хворост. Очень худая я, немолодая. Вероятно, слепая. Космы темные. Глаза, веки в тике дергаются. Много народа (охает, стонет).

            -  Еретичка (зажала веки с силой, охает, стонет, держится за голову и область желудка).

            На мне черные лохмотья. Хворост не горит (чмокает губами, лицо все дергается в страшных гримасах, руки зажаты в кулаки, отдувается). У меня пустая челюсть, нет языка и зубов. Я чавкаю, хочу что-то сказать (корчится, охает, вздыхает). Я что-то пытаюсь говорить (трясется, кутается в одеяло, охает).

            -  1587 или 1581 год. Я не вижу. Желтое пятно... Нет, я ви-жу: длинный стол, дубовый. Инквизиция. Голос, всю зажало (корчится, хрипит). Площадь круглая, тюрьма, цепи, ворота.

            Меня бьют. Тяжелые сапоги как ботфорты (стонет, крутится).    '

            Толпа расступилась, воины в доспехах, в шлемах, с длинными копьями подошли (кряхтит). Волокут. Телега. Солома Одна лошадь. Бросили на телегу. Четверо идут за телегой. Везут. Люди машут руками, кулаками, ругаются, кричат: "На костер ее!" (кричит).

            Ощущение, что перед этим было солнечное затмение (тяжело было).

            - Теперь Вы моя супруга. Я буду' любить Вас всю свою жизнь!

            Мы идем по цветам, не очень много ступенек, колонны, зал, музыка играет. На голове у меня венок из живых цветов -похожи на ромашки, но не ромашки. Платье со шлейфом, небольшим, прозрачным. За венком ленточка вместо фаты. Подобраны волосы, гладко зачесаны. Так, ничего себе. Мужчина не очень молодой, но крепкий, достаточно симпатичный. У него на голове берет из бархата малинового. Волосы свои, короткие, русые. Светлые брови, приятный тип лица, обыкновенный, нормальный, без особых примет. Одежда - ворот стоечкой, шпага, не сапоги на ногах, а типа ботинок, немного кверху носы, пышные шаровары.

            Я не красавица, не уродина, волосы потемней, чем у него. У меня не очень большой бюст, на котором красиво слева несколько цветов, похожих на лилии. Платье не очень декольтировано, это не платье, а юбка и кофта. По низу юбки розоватая отделка. В руке у меня белые цветы с очень большой серединкой, крупные, очень красивые, похожи на колокольчики, ветка вся усыпана ими - висячие, синие, розовые, желтоватые. Красиво.

            Зала, вступили. Пол выложен красивым рисунком: в центре ромбики, треугольнички, многогранник, красиво очень. Все открыто, балкон и сад перекликаются. Помещение очень высо? кое, высокие двери открыты во второй зал, а там столы большие накрыты, кубки, чаши.

            Чувство счастья, радости. Сейчас все будет хорошо, начинается новая жизнь, мирная, красивая.

            Большой дом со стороны сада, это усадьба. Там музыка, трубы.

            -  Вы будете моей.

            -  Нет, Вы обманули меня!

            -  Ваш муж ни о чем не догадается, его хорошо сдабривают.

            -  Пустите, мне больно! Я стану кричать.

            -  Кричите. У меня готова карета, и, если Вы крикните, я увезу Вас туда, где никто не услышит крика.

            -  Вы подлец, пустите меня.

            -  Лучше по-хорошему. Право первой ночи обязывает меня выполнить с Вами первым супружеские обязанности. Если Вы будете сопротивляться, останетесь вдовой, не успев обрести мужа.

            - Держи.

            Слуга рот держит закрытым. Этот меня... Белое платье, так резко поднимает подол, он... (плачет, корчится, изворачивается). Насилие во время свадьбы герцогом по праву первой ночи. Я на траве, у меня все задрано, я пытаюсь встать.

            -  Вы оказали мне сопротивление, сударыня, за это будете наказаны.

            И слуге: "Возьми ее ты" (стонет, корчится, воет, извивается, плачет).

            Следует второе насилие.

            -  Вам не стоит плакать, сударыня, Вас ждут гости. И помните, это было первое наказание, и, если Вы расскажите своему супругу, будете вдовой.

            -  Ой, у меня сил больше нет (плачет).

            Кто-то выбежал из дома - мужчина, это мой муж.

            - Жаннет! - он кричит.

            Я пытаюсь подняться, держась за дерево какое-то.

            - Жаннет, что с тобой?

            Чувствую боль внизу живота, состояние отрешенности, полусумасшествия, безразличия.

            -  Жаннет, герцог воспользовался своим правом? Ведь он обещал, что на меня, на нас это не распространяется. Он поплатится!

            Впечатление, что за нами наблюдают.

            - Я убью его! Я кричу:

            -  Нет, пожалуйста, не думай об этом, если ты это сделаешь, я не смогу жить без тебя! Они тебя убьют, так он сказал.

            Он меня ведет в комнату. Вся обшита красной тканью, красное покрывало на кровати. Укладывает меня. Я опять невменяема. Кричат люди в доме. Встаю, иду в зал. Мой муж лежит на полу с кинжалом в груди.

            -  Вы убили его.

            -  Он поднял руку на наследника короны! 

            Я падаю на грудь мужу, обнимаю его, на его груди кричу слышу свой стон (охает, стонет, кричит).

            - Да, милый, лучше бы я умерла! (плачет, лицо искажено).

            -  У Вас все впереди. Я просил Вас молчать, Вы поплатились за свои ошибки и за свой длинный язык. В следующий раз он будет укорочен. Прощайте, сударыня.

            Уходит. Я на коленях около мужа. Все расступаются, а я только покачиваюсь...

            Мне тридцать пять - сорок лет. Милая, высокая, стройная, аристократического типа женщина. От переживаний плохо выгляжу. У меня шляпы нет, плащ с капюшоном, черная брощь закрепляет вуаль в волосах. На ногах ботиночки на шнуровках.

            Балкон над дверью, с тряпичной крышей под шатер, с креслами. Еще нет герцога, ждут, когда он придет. В здание дверь. Я жду, оттуда должны вывести сына. Стража, в шлемах, с пиками, доспехи железные, сдерживает толпу. Вокруг, не очень близко народ. Тихое роптание в толпе. Женщины - у них лица не злые, сочувствующие. Есть так же одетые, как я, но они в каретах и на балконах домов. Я через толпу протискиваюсь.

            -  Пустите, там мой сын, пустите же меня!

            Помост, плаха. Черный плащ. Палач в белой накидке на голове, и глаза за щелями. Топор. Прорвавшись вперед, кричу:

            -  Люди, послушайте меня. Сейчас будут казнить моего сына, но он ни в чем не виноват, он виноват только тем, что я не смогла защитить его, увезти его. В двенадцать лет нельзя быть вором, это клевета. Я скажу вам, в чем здесь дело: право первой ночи. Пять лет назад у всех нас была радость: был отменен указ права первой ночи. Я жена барона Манфельда, но меня обесчестил наш нынешний герцог. Это он - вор. Казнить надо вора, а не моего сына. Мой сын - наследник короны.

            Когда я говорю, меня пихают, на балконе появляется герцог, герцогиня, свита.

            -  Вас надо называть не его высочество, герцог Розенблюм, а его высочество разврат. С Вашей женой никто до Вас не спал, так почему же за Ваши действия должен страдать Ваш сын. Я заявляю, он - наследник короны. Я требую, люди, слышите, мой сын - наследник короны!

            Мужчина, рука в черной перчатке, закрыл мне рот, оттаскивая:

            -   Молчите, Вы можете погибнуть сами.  Вам надо было остаться дома, это я упустил из вида.

            Вот сына выводят четверо солдат. Он взросло выглядит, лет на пятнадцать.

            -  О, Господи! (Он похож на Юрочку, умершего сына в этой жизни, только старше возрастом, у него такие же глаза и затылок (плачет) и такой же лопоухий.)

            Я к нему бросаюсь: "Марек". Он тянет руки вперед ко мне, я к нему, меня пихают назад, в толпу, его - на помост. Нас растаскивают.

            - Уйди. Уберите ее, стража!

            Сын ко мне тянет руки. Я падаю на колени. Его на плаху заводят. Он поворачивается.

            -  Мама, не надо, не доставляй им радость. Я люблю тебя! (плачет).

            Я кричу:

            -  Помогите, он еще совсем ребенок!

            На балконе в бархатной одежде герцог, рукава широкие. Он опускает большой палец вниз. За ним стоят еще богатые, тоже так делают.

            -  Измена! Изменнику смерть!

            Приговор объявляют не очень громко, люди ропщут. Народу много.

            -  Несправедливо (плачет). Я ненавижу Вас, сударь. , Сын к ним повернулся, гордо так поворачивается.

            -  Начинай!

            Герцог жестом руки, ладонью сверху вниз, чтобы быстрее заканчивали. Тот, что приговор зачитывал, оборачивается к палачу: "Давай". Мареку руки сзади связывают. Рубашечка белая, с небольшим воротничком круглым. Расстегнутые пуговки. Быстро за руки, под коленки, рывком бросают голову на плаху, воротничок только в сторону отвели. Раз... и все... головы нет (плачет). Голова в сторону, за короткие волосики палач поднял, в разные стороны показал - и в мешок. Только такой вздох в народе. Я на коленях, покачиваюсь, голову схватила. Меня пихают ногой, падаю назад. Солдат. Люди берут, поднимают, куда-то ведут... нет, я вырываюсь, бегу к балкону.

            -  Вы - убийца, Вы убили своего сына!

            Меня толкнули, качаюсь из стороны в сторону, кто-то меня подхватил.

            -  Похоронить, дайте похоронить сына! (плачет, лицо искажено гримасой, заламывает руки).

            Герцог уже встал.

            -  Нет, его место в огне, тело изменника будет сожжено.

            - Я отомщу Вам за него.

            - Уберите ее! Встают, уходят.

            -  Это Вы изменник, Вы вор! Это Вас казнить надо! Он совсем еще мальчик! Вы предали его, своего сына! Вы...

            Мне рот закрывают. Тащат, я кусаюсь, вырываюсь. Там герцогиня как-то странно смотрит.

            -  Мать изменника тоже должна быть казнена, я должен был об этом подумать.

            Герцогиня:

            -  Ей надо бы отрезать язык, она много болтает. А Вы, мой дорогой, будете иметь со мной разговор.

            Меня тащат. Он что-то рукой показал, туда, мол, в ту дверь, из которой выводили сына. Длинный-длинный коридор подвала. Там просто решетки без окон, стены и решетки вместо двери. Закрыли. Идет по коридору с другой стороны герцог, еще кто-то с ним. Я смотрю исподлобья, вуаль поднята. Герцог приказывает взмахом руки всем отойти.

            -  Вам, сударыня, захотелось посрамить меня. Вы принадлежали мне по праву первой ночи. Никто не просил Вас объявлять его моим сыном. Могли бы дать ему имя, ха-ха-ха, Вашего сбежавшего со свадьбы на тот свет мужа. Вы дерзки, стропти-

            .вы, как Ваш несостоявшийся муж. Если бы у меня не родился сын, я бы, может, и сделал Вашего наследником, но ведь Вы знаете: трон узок для двоих. Я надеялся, что Вы сможете молчать, но, поскольку Вы слишком болтливы, Вам отрежут язык.

            -  Я смогу рассказать людям правду об их властелине и глазами, и руками, и душой своей.

            -  Ну Ваши руки и душу еще побережем. Еще не пришел срок, и я не смогу забрать ваши поместья. Насчет глаз это Вы верно заметили.

            Он отходит, отдает какие-то распоряжения. Меня держат, привязали тяжелой веревкой. Прут раскаленный, горячий - неглубоко в глаза - в один и в другой (сильно жмурится). Далее ощущаю клещи, они большие. Зажимают голову. Язык зажимают через салфетку клещами. Вынимают салфетку и резко клещами нажимают на язык (болит, показывает вокруг рта).

            - Укажи ей дорогу, вышвырни ее, - один другому говорит. Палач тот же.

            -  Нет, вечером надо увезти ее подальше от города, пусть там подыхает.

            В теле боли нет, мышцы лица сводит, состояние отрешенности. Ощущаю прохладу земли, траву. Все...

           

            -  У, ведьма, опять ты пришла в наш город, мало тебе в прошлый раз досталось. Уходи лучше, а не то не миновать тебе костра!

            Я шаркаю, бреду по улице. У меня воспоминания, как тут моего сына казнили. Стою на той же просторной площади. У меня старческая одышка. В мелкую складку длинная пышная юбка, оборванная, подогнут край, там тоже серое. Ноги босые. Широкая полудекольтированная кофта. Плащ с капюшоном тоже ободранный.

            -  Солнце закрывает тьма, - чей-то крик и топот ног, бегущих куда-то.

            Я иду, знаю, куда иду. Стена. Ров. Это происходит за стеной города. На стенах и на рву много людей.

            -  Скроется солнце, наступит тьма. Беда, будет беда. Люди, беда нас ждет, беда нам всем.

            Это какая-то женщина говорит рядом со мной, рвет на себе волосы, стоя на коленях. Те же слова проговариваю я мысленно. Моя рука протянута к небу. Люди затихли, я не вижу их, но ощущаю, я слепая. Ропот в толпе. Вой как стон.

            -  Быть беде.

            Я немного спускаюсь вдоль стены. Ухожу по мосту с цепями из города. А сзади ощущаю, что ночь на солнце находит... ночь наложилась на день, это очень мучительно.

            - Держите ее, хватайте ее!

            -  Что вы стоите, держите ее! Это она напустила на нас божий гнев. Ловите ее!

            А я вдоль стены ухожу. Базар, торговое место, поваленные телеги, какие-то мешки. Мне тяжело идти дальше, я устала, прячусь под перевернутую телегу, они одна к одной, как шалаш. Села, подбородок на коленях. Толпа шумит, я сжалась под телегой.

            -  Найти ее!

            -  Ищите ее!

            -  Проклятье! Ведьма, она наслала на нас проклятье! Это она - ведьма! Ищите ее!

            /Бегут, расшвыривают, разбрасывают телеги. Я комком... нашли. Такие здоровые, тащат за волосы, бьют ногами. Я ничего не чувствую. Бьют только в живот ногами. Сжата в комок.

            -  Бей ее!

            Один бьет, здоровый, сапоги такие мушкетерские, тяжелые, бьет... Люди кричат. А у меня тело как под заморозкой, уже не столь больно, я не чувствую тела.

            -  Не забей до смерти, побереги ее для костра.

            Толпа расступилась, воины в доспехах, в шлемах, с длинными копьями подошли. Волокут. Телега. Солома. Одна лошадь. Бросили на телегу. Я скрючена. Четверо идут за телегой Везут куда-то.

            -  Нам запрещено, ей тоже. Все равно накажут ее, а не нас а она никому не скажет.

            -  Какая разница, в какую дырку пихать, хоть в замочную скважину. Ей все равно не жить.

            - А ты не боишься, ведь говорят: она ведьма?

            - А мне все равно, ведьма - не ведьма, лишь бы баба была.

            -  Она рукой махнула, солнце закрыла, потому ее сегодня избивали.

            -  Тихо ты, кто узнает. Отвезем ко мне в подвал, а вечером отправим в темницу. Можем сказать, что она пряталась, а мы ее искали. Она-то все равно никому не скажет.

            -  Вообще-то она ничего, лет 35-40.

            -  А мне все равно, лишь бы дыра была... Дырка есть не только внизу, ха-ха-ха, ну вот я верхней и воспользуюсь.

            -  В чувство-то приведем или так?

            - А все равно, сама придет.

            Ступеньки, тащат в подвал. Там топчан с соломенным матрацем. Очень маленькое окно с решеткой, мало света.

            -  Ну давай, времени мало.

            Я не вижу, но я вижу. Я руками пытаюсь отбиваться.

            - Держи руки ей!

            Четверо. Это везде - и сверху и снизу... (плачет, корчится, вскрикивает, трясется, морщится, дергается, крутится, нога как бы выворачивается в бедре на 180 градусов.

            -  Господи, у меня что-то с костями происходит, а я не могу ни сказать, ни кричать. Меня тошнит, какая гадость (стонет).

            -  Она никому не скажет.

            Я лежу в подвале жилого дома, там полумрак. Лавка, стол, лестница и деревянная тяжелая дверь. На улице телега и четыре воина стоят. Это имение, домик на взгорье.

            Подземелье. Решетки. Я уже безразличная, хочу умереть. Я сначала потеряла мужа, потом сына, меня уже ничего не держит на этом свете. Пусть лучше меня прикончат, я уже этот позор не перенесу. Очень пить хочется.

            -  Работать надо, дура, а не лезть в государственные дела. Много лишнего болтала, - это солдат-охранник.

            Я его вижу за решеткой - в железных башмаках, странная железная шапка. Он меня увещевает.

            -  Скакала, скакала, доскакалась.

            Выводят на площадь по тем же ступенькам, по которым _мой сын шел. Народ. Булыжник. Площадь большая знакома мне. Ведут меня. Высокие ступеньки. Я иду по тому же пути, по которому мой сын шел.

            - Доскакалась ведьма на метле.

            -  Посмотрите на эту ведьму, впечатление, что ей все равно, что она сейчас должна умереть. Слепая, а шустрая. Размечталась, что станет великой герцогиней. Мечтать не вредно.

            Охранники смеются, издеваются надо мной. Это тихо очень говорится, но у меня очень обостренный слух.

            -  Господи, помоги мне (рыдает в позе молитвенного экстаза). Что я им сделала, за что они хотят меня убить? За что же они меня так ненавидят? За правду, за то, что я им глаза открыла на этого изверга. Я ничего не вижу, а мне так хочется посмотреть на выражение их лиц. Я так хочу посмотреть ему в глаза! Услышь меня, Господи.

            Не очень тепло на улице.

            -  Ничего, сейчас согреешься, поджарим тебя, как петуха (морщится).

            -  Она вся скукожилась, чует ведьма огонь. Сколько она нам горя принесла.

            -  Какое же горе принесла, если я им правду сказала, за что я все время страдаю. Что я им сделала плохого? Отмучаюсь, пусть им будет хорошо. Меня ничего не держит на этом свете (плачет), если я никому не нужна. У меня все отняли, а сейчас и жизнь отнимут. Господи, спаси и сохрани (рыдает, захлебывается). Я крещусь, а кто-то говорит: "Крестом от возмездия не спасешься".

            -  Господи, скорее бы они уже кончили, у меня нет сил уже это терпеть (бормочет, хлюпает носом).

            Мне уже безразлично, мне уже на все наплевать. Ощущение удавки на шее.

            -  Ты меня хотела запугать, так получи по заслугам. Не связывалась бы ты со мной, была бы живой.

            Ехидно самодоволен. В рукавах чрезвычайно пышных. Он выглядит элегантно, но улыбка, насмешка...

            -  Все-таки я тебя раздавлю, гадину.

            -  И моя мучительная смерть выйдет тебе боком. Не радуйся, и тебя тоже ждет мученическая смерть.

            Ноги подкашиваются, еле стою.

            -  Они все не начинают эту казнь. Когда же они начнут когда же он даст команду? Когда же все это кончится?              '

            -  Кончайте с ней. (Хриплым, еле слышным голосом, стонет, хрипит, язык еле ворочается, морщится, плачет, извивается, дергается, затихла...)

            -  Затяни ее потуже.

            Я уже на столбе, внизу хворост. Веревка, он затягивает узел. И вьюи... и желтое пятно.

            -  Смотри, она потеряла сознание. Приведи ее в чувство она же должна чувствовать огонь.

            Вижу этих двух внизу, здоровые мужчины, и я к столбу привязана. Лопатки чувствую.

            -  Боже мой, меня же привязали веревкой, я не могу отсюда выбраться (кричит, рыдает, дергается, извивается, бьет ногами). Я не могу... У меня все свело... Ой, я задыхаюсь... Этот дым... душит меня... Выпустите меня отсюда. Господи, я не могу выйти. За что? Я умираю.

            Вижу себя на столбе обугленную. Я чувствую, что я на этом бревне, не могу понять, неужели я жива. Я их всех вижу. Мне хочется смеяться: они меня хотели убить, а я живу. Этот гаденыш: "С ней покончено".

            - Я жива!

            Народ смотрит наверх, чертыхается, крестится.

            -  Ведьма, она не горит.

            -  Господи, как же я могу быть живая. Господи, отпусти мою душу. Господи, не оставь меня, помоги мне.

            Смотрю вверх, а там образ в одеждах белых. Я молюсь, а он как бы смотрит, чем можно мне помочь.

            -  Помоги мне выпутаться из этих веревок, помоги, я не могу сойти с этого столба.

            -  Каждый должен нести свой крест сам. Не понятно, кто это говорит, как будто он.

            Я на этом сгоревшем шесте. Очень странно, но я жива. Столб очень высокий, хворост давно сгоревший. Внизу солдаты переговариваются, а я на них смотрю со столба, хочу сказать: "Что же вы не доделали до конца, хвороста не хватило". Интересно, я их вижу, хотя слепая, сказать я им тоже не могу. Все уходят, я опять остаюсь одна.

            -  Господи, когда же все кончится, я в теле, но его не чувствую.

            -  Она ничего не почувствовала.

            Это говорит герцог, ухохатывается. Хочется тюкнуть его, промеж глаз стукнуть. Витаю вокруг него, а он посмеивается, рядом его мадам.

            . Так что же хочешь, она же ведьма.

            - Вот посмотришь, ее смерть не принесет тебе удачи, - это

            брат ее.

            Я - две половинки: я - тело, и я - дух.

 

            Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

            В этой сессии произошло осознание событий всей моей теперешней жизни, они совпадают один к одному с той, прежней, и даже фразы те же. Я осознала, почему не сложилась моя супружеская жизнь и почему мне была неприятна ее интимная сторона. В начале моего супружества начались соматики из этого случая: муж произносил фразы, которые в случае произносились при насилии, и тем сильно выводил меня из себя. Так же осознала, что обстановка в семье была настолько драматично схожей с темой случая, что и потеря второго ребенка была как бы предрешена. В случае моему сыну отрубают голову, а в настоящей жизни у ребенка развилась такая патология, при которой он оказался нежизнеспособным, не держал голову в возрасте полутора лет. От этой патологии и умер.

            Жизнь сложилась так же: я потеряла мужа (развелась с ним), потом и сына. Отношения в семье были напряженными, сейчас, когда прошло много времени после развода и я проработала много материала на подобную тему, наши отношения с мужем стали улучшаться, общение происходит более человеческим языком. Много новых осознаний приходит ко мне со временем по поводу того, что именно этот случай блокировал многое в моей жизни и жизнь была невыносимо тяжелой. Справляться со сложными ситуациями я не могла, теперь у меня появились возможности и силы для преодоления их.

            Интересные наблюдения в сессии, что я как личность, которая слепая, не вижу, а как тетан*¹ вижу все до мельчайших подробностей. Веки дергаются, как при тике, - это же проявление у меня было и в этой жизни. Теперь этого нет. В сессии фраза "Быть беде", поняла, почему последнее время прислуши-' валась к приметам, теперь смеюсь над этим. В сессии сижу под телегой в характерной для себя позе - подбородок на коленях. Я часто садилась так же, когда чувствовала себя уставшей, для того, чтобы передохнуть, как бы готовясь к дальнейшей тяжести жизни. С детства не люблю ботинки со шнурками, но всю эту жизнь они меня преследуют. В сессии ощущение удавки на шее, а в этой жизни душит ворот одежды, ощущение этой удавки. Перед казнью у меня там ноги подкашиваются, еле стою, в этой жизни я никогда не могу стоять, всегда должна сесть. Там высказывание чье-то, что не надо было лезть в государственные дела и что много лишнего болтала, а здесь я их терпеть не могу, эти государственные дела, но осталась очень болтливой. Видно, случай мало чему научил. И в этой жизни я правдоискатель, все высказываю резко в лицо человеку, если мне что-то не нравится, но и получаю в ответ, конечно. Некоторые встречающиеся в сессии фразы слово в слово произносились в мой адрес в этой жизни. Там в конце настроение, что отмучаюсь и пусть им будет хорошо, так и тут готова мучиться, пусть мне будет плохо, если им при этом станет хорошо. Когда я сижу на стуле, все время чувствую лопатки, место, где стула касаюсь, поняла, откуда это ощущение. Поняла, почему меня всегда кремация пугала, теперь не просто не боюсь ее, а даже приветствую.

 

            *' Тетан (саентол.) (от греч. буквы "тета", которой древние греки обозначали понятие "мысль" или, может быть, "дух" с добавлением буквы "н", чтобы создать существительное в современном стиле), сама личность - не тело человека или его имя, не его ум, а то, что осознает, что оно является осознающим. Этот термин был создан, чтобы устранить возможность путаницы с более старыми понятиями.

 

            Заметки одитора:  /

            У историка возникли сомнения, происходит ли подобное в Чехии, он считает, что сцены больше похожи на нравы Испании, где право первой ночи было характерно даже для высокопоставленных особ. Мы спорить не будем, но для терапии подобное и не важно, одиторы исходят из момента истины для пациента. Для нас важно, что, проработав материал, человек избавляется от боли, страданий, страхов, что мы наблюдали и в данном случае.

 

 13. Римский легионер Марк, из рода Паллатини Умбрийские детство, учеба, служба, гибель в 32 года. Римская империя, '448 г. (5 сессий).

            Север Апеннинского полуострова, Римская империя. На увиденной карте место, где горы Северные Апеннины близко подходят к Генуэзскому заливу Лигурийского моря (названия из современной карты). Тепло, конец мая - начало июня.

            Лагерь в небольшой крепости на пустынном каменистом плато. Стены из крупных камней, местами обмазанные глиной, еще не достроены. Строят.рабы, над ними поставлены надсмотрщики. Слева от ворот стена еще не высокая. Ров еще не заполнен водой, через него будет перекидываться мост, делается устройство для его подъема, канаты будут накручиваться на большие катушки. Внутри палаточный городок - шатровый.

            Я уже не молодой опытный воин, мне 32 года, служу здесь с осени. Крупный мускулистый мужчина, волосы светло-русые, чуть вьются. До этого был легионером*¹ на судах (морская пехота), несли патрульную службу у берегов полуострова. Участвовал в сражениях, брали неприятеля на абордаж, в наши задачи входило врываться на захваченное судно. Дважды был ранен - в области правой лопатки и в живот - левая паховая область. Хорошо рассекли, перенес в этом месте операцию. Хирурги опытные, могут зашивать раны. Операция проводится под наркозом винного опьянения, применяют лечебные травы (идет соматика приема наркотических средств, состояние оглушенности). Выхаживали дома.

            Я из достаточно обеспеченной семьи. У нас крупные земельные наделы в Умбрии*² - в центральной части полуострова. Районный центр Умбрино. Отец недавно умер, жива старушка мать. Дома жена и двое сыновей. Старшему двенадцать, младшему семь. Хозяйством заправляют два младших брата. Я в армии с пятнадцати лет. Старший сын должен быть на государственной службе.

            С детства любил спортивные состязания, борьбу. Светло-русый, курчавый, озорной, активный, был забиякой. Любимец матери, она баловала, многое мне прощалось. Жил вольно, носился с ватагой мальчишек. Получил домашнее образование, читать и писать умею. У отца в библиотеке произведения греческих философов. Знаю Гомера, современную поэзию. В доме бывали литературные вечера. Отец занимал пост в руководстве Умбрии. С ним связаны понятие "олигархия"*³, имя Флавий*¹* Семья крупных землевладельцев, имеем много рабов. К рабам безразличное отношение, мол, так должно и быть, на то воля богов, так распределено судьбой. Знаю, что должен ими руководить не жестко, но требовательно. Пользуемся таким понятием: "Раб должен быть всегда сытым, голодный раб - опасный враг".-

 

            ^п Легион (лат. 1ейеге - выбирать, собирать), основное подразделение в армии Древнего Рима; первое название всего римского войска.

            *² Умбрия, область в Центральной Италии. Административный центр - Перуджа. Разделена на провинции Перуджа и Терни.

           

            Недавно я назначен на береговую службу как воспитатель кадров. В лагере мы несем патрульную службу, но и много занимаемся, так как это и учебный лагерь. Я обучаю тактике. Готовлю руководящий состав, у меня декада в подчинении и обучении. До этого они два года обучались в большом учебном лагере, где много внимания обращалось на физическую подготовку. К постам и чинам я никогда не стремился. Характер разудалый по молодости, а сейчас уже в возрасте, спокойный, рассудительный, веселый. Бивуачная жизнь устраивает. Мы хорошо получаем, не наемники, свои.

            Вижу себя пятнадцатилетним мальчиком, уезжающим из дома в полк. Нарядно одетый, в красивой светлой тунике. Ма- , тушка еще молодая. Рядом отец. Суетятся рабы, запрягают повозку, укладывают небольшой скарб и питание. Сборы внутри дворика. Повозка двухколесная с красивым узором, простая, без паланкина. Сидение сзади, чуть завалено назад. Большущие колеса, две лошади. Впереди мешки. Я в нетерпении, что меня ожидает.

            - Тебе пора отправляться, будь достойным.

            Мне отец дает рекомендательное письмо, делает последние наставления.

            -   Мы тебя всегда ждем,  не забывай родительский дом. Средства на экипировку выделены.

            -  Мать, не раскисай.

            Братья похожи на моих теперешних сыновей - четырнадцати и десяти лет, более тихие, чем я. Я же сорванец.

 

            *³ Олигархия (греч.), режим, при котором политическая власть принадлежит узкой группе наиболее богатых лиц; государство с таким правлением.

            *⁴ Флавии, династия римских императоров в 69-96 гг. К Ф. принадлежали Веспасиан, Тит и Домициан. Проводили политику широкого предоставления прав римского и латинского гражданства провинциалам, вводя их знатных представителей в сенат.

 

            Отправляемся за ворота. Пыльная дорога, вокруг зелень. Наш дом на отшибе. Хозяйственные постройки. А в стороне поселок, где живут наши рабы. Едем спокойным шагом. Проезжаем город на равнине - большие двухэтажные дома, крытые красной черепицей, узкие улицы с булыжной мостовой. Недалеко горы. Запахло морем. Около моря палаточный лагерь -лагерь сборов. Палатки как улица, они в форме шатров - середина выше, чем четыре угла, вход широко распахивается. Земляной пол застилается коврами. В палатке тростниковые циновки, которые легко скручиваются и перевозятся. На них спят. Постельных принадлежностей нет. В палатке в большом красивом кувшине вода.

            Спортивная подготовка для юношей - борьба на мечах, умение метать диск (гранитный, тяжелый), езда верхом. Проводятся различные соревнования - по плаванию, бегу, метанию диска, борьбе врукопашную и на мечах. Во время борьбы на мечах одеты в мягкую кожаную одежду, чтобы не поранить друг друга. Фехтование, нанесение ударов сверху и снизу, выпады. Тренировка на привязанном сверху соломенном чучеле. Болтается как груша, на нем и кулачный бой отрабатывается. Неудобно, солома растрепывается, можно руку поранить до крови. Вот сейчас наношу удары, поранился, зализываю разбитый кулак.

            Есть тренировка на колесницах по метанию камней и дротиков. В колеснице можно запасти удобные камни. Тренировка метания по дощатым целям (обозначены круги, куда следует попадать). Лучные тренировки. Луки большие, тетива кожаная - толстые, замызганные полосы. Большие стрелы с металлическим наконечником (остренькие), оперение обстругано как бы ножом. Мишени на зеленом заборе - большие белые кольца с закрашенной серединой, размером с ладонь. До забора метров 20, даже меньше.

            Мы кучно стреляем, попадаем в центр.

            Бои контактные. Есть правила борьбы, но не жесткие.

            - Можно так повалить, - говорю с азартом, хватаясь за одежду противника. Разгоряченный. У меня характер спокойный, нет борьбы за лидерство. Больше интерес, чтобы было красиво, а не чтобы быть первым.

            Еще одна тренировка: стена невысокая, метра два, через нее надо перебраться по составляющим ее камням. Перелезаем. И еще задача пройти по стене сверху, а она неровная, волной. Для тренировки сохранения равновесия ходим и по бревну, уложенному между каменными тумбами. Забраться на него легко. Сначала учились по нему проходить, теперь уже бегаем. Еще преграды как для барьерного бега, но при этом бег трусцой, высота преград постепенно повышается. Были упражнения и на конях, но мало, так как нас готовят к морской слух-бе. От нас требуется знание такелажа, занимаемся греблей. Я оснастку судна знаю плохо, лучше правовые вопросы. Нас готовят для государственной службы в налоговой инспекции.

            Сильно развита бюрократия*⁵ - большой чиновничий аппарат, строгая подчиненность власти Рима. Выполняются распоряжения императора. В данный момент неприятности с руководителем армии, его сняли. Политика, партии, выборы, сенат местное управление в каждом городе.

            Я должен владеть географическими картами Эйкумены'Ч Под властью Рима весь юг Европы, Испания, Греция до Босфора, север Африки. По Черному морю плавают наши корабли. Торговые пути на Восток. Есть политические отношения с Англией. Христианство насаждается, но не очень проявлено. Я не чувствую себя христианином и вообще не испытываю какого-либо религиозного чувства. Старые боги в нашей среде более уважаемы. Когда спускают корабли на воду, есть ритуал освящений, при отправлении в поход ритуала нет. Вольное отношение к религии, допустимы шутки по отношению богов. Нет амулетов. Шутка в адрес чьего-то амулета: "Подай кикимору, сами справимся".

            Мы молодые, здоровые, обеспеченные - военная каста. С семьей связь не сильная. Семья помогает в экипировке. Получаемое жалованье идет на прожиточный минимум.

            Сна дают немного, я не высыпаюсь. Поднимают рано, часа в четыре утра. Дисциплина. Похлебка гороховая, фасолевая в глиняной миске (необлитой). Простая деревянная ложка. Хлебаю суп-похлебку, просто густая масса. Хлебная буханка большая, зажаристая, отламывают большие ноздристые куски сероватого хлеба. Рыбу готовят вкусно, под соусом, запекают на металлической решетке над костром на подпорках 5-10 см. Рыбу, типа плотвы, укладывают целиком, запекают, переворачивают и обжаривают с другой стороны. Подлива с мукой густая, розового цвета. Лепестки роз применяют в приготовлении еды. Оливки в бочках на зиму (зеленые и черные). Каши кукурузная и пшеничная из крупно дробленных зерен готовятся размазней. Мясо на вертеле (металлический прут с ручкой). Лук, какие-то зеленые стволы, фасоль некрупная, горох, что-то типа физалиса. Фрукты: инжир, виноград (виноделие). Есть каменные жернова, их на палках поднимают, большой деревянный чан. Виноградный сок выдавливают из ягод прямо с ветками. Есть ароматные травы типа черемши, кинзы, петрушки, сельдерея. Виноградные молодые листья используются в еду, готовят что-то типа голубцов с мясом. Домашние сыры типа "Сулугуни". Из дома в лагерь присылают питание, привозят на телегах.-

 

            *⁵ Бюрократия, высшая чиновничья администрация государства.

*⁶ Эйкумена (ойкумена) (гр. оИштепе, оИсео - населять), геогр., совокупность тех областей земного шара, которые заселены человеком.

 

            Армия большая, много призывается в армию.

            Абордаж - большие палки с крючьями в форме гребня петуха. Приходится перепрыгивать небольшое пространство между суднами. Когда подплывают, производят маневры, с одной стороны весла затягиваются вовнутрь судна. Перекидывают палки с крючьями, подтягивают второе судно к себе. Бой на мечах, здесь дротики не используются. Бой ведем с похожими на нас цивильными людьми, это контрабандисты, пираты. Суда должны, приходя в гавань, платить пошлину. Эти же пристают в неположенных местах. При их захвате на абордаж мечи просто для острастки, надо их арестовать и сдать на берег в специальную службу по взиманию налогов. За контрабанду судят. Привозят ткани, лес, украшения. Леса своего нет, он у нас низкорослый. Лес очень ценится.

            Рыбаки привозят улов, суда у них намного меньше, чем у охраны. Сети крупноячеистые они плетут сами. Стада некрупных овец. Из шерсти делают зимнюю одежду (плащи), подстилки, потники для лошадей, матрасы набивают. Матрасы бывают и соломенные. Мебель набивают овечьей шерстью. Например, канапе - диван с боковинками без спинки. Прядут шерсть, делают нитки, но из них делается в основном верхняя одежда. Есть небольшие большеголовые рогатые коровки, которые дают немного молока. Используют в пищу и лошадиное молоко. Много сортов меда, его используют для обмазывания продуктов для сохранения. Поля, небольшие наделы с хилым горохом, невысокой пшеницей. В лесу собирают дикий лук, травы (их не сеют). Есть плантации абрикосов, их сушат. Ягодников нет, но есть барбарис, кизил в лесу, мелкая дикая смородина. Это собирают, но не сажают. В садах груши, яблони, мелкие жесткие сливы. Используют мясо: говядину, баранину, козье. Отдельно тсасут стада коз.

            Лагерь имеет свои стада. Жизнь молодежная, много интересного. Спать холодновато. Приучают к холоду - плавание, обливание холодной водой. Зубы чистят пальцем, натирая мелом, листьями. Для мытья используют листья растений. Посуда глиняная, ее моют рабы, готовить пищу им не доверяют.

            За военную службу платят, призывают на большой срок. Хорошо обеспечиваемся.

            Вижу один из парадов, когда красивым строем проходят бойцы. Выступление перед ними центуриона*⁷.

            Я уже мускулистый, развернувшийся юноша, прохожу подготовку в морском отряде береговой охраны на случай нападения с моря. Одет как воин - короткая светлая туника, подпоясанная широким поясом с простой металлической застежкой крючком. На боку висит меч в кожаных ножнах. Корабль у узкой пристани на деревянных сваях. Он как большая лодка -корма и нос задраны, одна большая мачта с парусами. Сейчас паруса спущены. Посредине - палатка. Есть гребцы, по два человека на каждое весло, весла большие в уключинах, по четыре с каждой стороны. Длинные лавки, на которых сидят гребцы. Я сижу на широкой отполированной лавке на последнем в ряду весле слева, ближе к борту. Под ногами доски. Нос корабля сзади меня, перед глазами поднимается корма, сбоку' - борт с балясинами. Моря я не вижу. Весло неудобное, широкое и тяжелое, полностью ладонью не захватывается.

            Штиль, корабль идет вдоль берега на веслах. Мы гребем. На корме стоит старший в шлеме, его обдувает ветер, он командует: "Раз-два, раз-два". Проплываем маяк на высоком мысу скалистого берега - сооружение из крупных камней, масляные светильники. Знаю, что есть винтовая лестница в стене маяка с деревянными стойками, наверху открытая площадка под крышей. Светильник как таз, в нем плавает фитиль. Ночью его видно далеко вокруг.

            Средняя часть полуострова. На его выступающей в море части западного побережья небольшой поселок. Рим севернее. Выходим на юг. Остров, видимо Сицилия, но до него не доходим. Побережье равнинное, местами берег высокий.

            Мне 18 лет. Я - обычный воин, служу на море в таможенной службе. Окончил недавно учебный корпус, получил свое первое звание (первый чин), это еще не совсем офицерский чин. Несем дозоры. Сейчас военных действий нет, только на севере неспокойно. Неприятности из-за нарушителей порядка - контрабандистов, торговцев рабами, корсаров*⁸.  Раб лько тот, кто захвачен в бою. Торговцы же недостойно дотают рабов - мирных жителей уводят в рабство. Это преступление - и серьезное. Свободный гражданин - это важно. Были восстания рабов. К ним сейчас отношение другое, их надо лучше кормить, телесные наказания без повреждений. В воинской службе они не используются, только при строительстве. В армии служат свободные граждане.

 

            *⁷ Центурион (лат. сепйто), командир подразделения (центурии, манипулы) в древнеримском легионе, выбиравшийся из опытных солдат или назначавшийся полководцем. Звание Ц. соответствует примерно ка-. питану, но по социальному положению Ц. принадлежали к солдатам.

            *⁸ Корсар (ит. согеаго), морской разбойник, пират.

           

            Знаем свои корабли приписки города Николь. Здесь же недалеко поселок с военным лагерем. Офицеры ночуют дома, солдаты в лагере, я как офицер уже имею право жить в городе. Еще не женат. Снимаю комнату. Живем вдвоем с моим сослуживцем, служим с ним на корабле императора Антония (имя корабля?). Он немного старше меня. Живем на первом этаже хорошенького двухэтажного дома. Хозяева на втором этаже. Это дом недавней постройки, на окраине городка, с небольшим садом и виноградником, двор простецкий, обнесен забором из сплетенных веток и небольших стволов деревьев. Кухня в доме, на дворе очаг. Киски гладкошерстные. Здесь есть собаки. Собаки используются и на службе для охраны. Лохматые псы, горные овчарки.

            Комната на двоих скромная, для меня и слуги. Слуга - бывший раб, отношение к нему как к более достойному, чем рабу. Он служивый человек, поэтому остается в моей комнате. Помогает хозяевам доставлять пищу с рынка. В доме есть и женская прислуга. Столуемся у хозяев. У приятеля другая комната. Напротив моей комнаты хозяйственные складские помещения. Там хранятся орудия производства, овощи, бутыли с вином в плетеных корзинах, кувшины. Беспорядок. В конце коридора лестница с площадкой на второй этаж к хозяевам. У них более светлые и просторные комнаты. Двое детей - девочке лет двенадцать и мальчику около семи.

            Нам платят армейские, всего получаем пять талантов, 1,5 таланта уходит за жилье, а 3,5 на питание. В лагере питание из общего котла, здесь же питаемся сами. Мне не хватает на экипировку, родители оплачивают вооружение и обмундирование. Если бы служил в коннице, то поставляли бы и коня. Офицерский состав из обеспеченных семей. Нет других потребностей тратить, если разве на женщин, но пока у меня нет таких проблем. Вино покупаем у хозяина. Наши комнаты чисто мужские. Во время праздников приглашаются музыканты, принимают участие и женщины. Инструмент - кифара, маленькие гусли. Танцовщицы - восточные женщины. Греческие танцы мужские и в кругу, римские - простого рисунка. В танцах могут принять участие и гости. В городе нет театра, только в столице. Чтение принято, но в армии редко кто читает. Я читаю, знаю

 5- Зак. 2210.

            свой латинский и греческий языки, которые мне преподавали дома. Знаю Геродота, греческие и римские мифы. В обществе это принято. Книги в кожаных переплетах, небольшие, страницы жесткие, большие поля, мало иллюстрированы. Переписка на бумаге типа папируса, в трубочке, цветные нитки, печати. Документы опечатываются. Бумага желтоватая, листы разного размера. Чернила, чернильницы, гусиные перья. Много их надо, очиняет слуга. Пишу письма родителям. Есть специальная почтовая служба. Получаю из дома благополучные вести. Хозяйство отнимает много времени у родителей.

            Лежанки типа софы покрыты шкурами. Моя придвинута к находящемуся высоко небольшому окну, изголовьем к боковой стене, покрыта бело-серой козлиной шкурой, мягкой. Моим хозяйством занимался все время службы один и тот же раб, который уехал вместе со мной из дома. Здесь он еще моложавый. Небольшой высокий круглый стол между кроватями, на котором едим. Одежда на стене. Стена побелена мелом, пачкается, так что место для одежды закрыто шкурой. Одежды немного, обувь - сандалии. По дому тоже ходим в сандалиях, не как рабы. Туалет предусмотрен.

            Мы собираемся на службу. Служба не очень активная, давно не было неприятностей, но мы в полной боевой готовности. - Распустились, не ожидаем неприятностей. Раннее утро. Солнце еще не вставало, но светает. Дверь на улицу занавешена тяжелой тряпкой. Ступени каменные. Обливаемся водой у колодца круглой формы, сложенного из крупных камней, верх хорошо заделан, плоский. Хорошая вода неглубоко, забрасывается большой кувшин, который находится тут же привязанным. Мне помогает слуга. На бедрах у нас набедренные повязки - это просто кусок ткани, обмотанный вокруг бедер и между ног. Слуга поливает меня до пояса, потом на ноги. Взбодрился. Еще рано, я люблю поспать. Выходит приятель умываться. Толкаемся, растормашиваем друг друга. Шутки, юношеская задиристость. Обычно, когда бывает полное мытье, натираемся мылящейся глиной, которую после подсыхания смываем холодной водой. А в лагере просто плаваем голыми. Женщины моются в помещении.

            Завтрак - яйца, первая зелень, сушеные финики, изюм, инжир, кусочек холодного мяса, оставшегося с вечера. Запиваем травянистым горячим ароматизированным напитком. Слуга принес напиток в крупной глиняной чаше. Утром пить вино не принято, вино не люблю. Есть вилка из двух зубцов, больше наших современных, она - чтобы подцеплять целый большой кусок, едим же мясо руками. Когда бывает похлебка, едим ложкой. Вилка металлическая, ложка деревянная.

            Выходим на улицу. Я выше напарника, иду легкой пружинистой походкой. Идем на службу. Сейчас часа три, а в четыре «ходить в море. Сегодня, как всегда, не выспался. Ориентируемся по солнцу. Горы на северо-востоке, там восходит солнце, потом оно над землей, а вторую половину дня над морем и садится в море. Разговор шутливый о женщинах мне нравится, я не против.

            Выхожу на берег, справа небольшой мыс. Берег пустынный поросший невысокой травой. Трава пожухлая. Ниже нас географически есть поселки с виноградниками, бухточки, песчаные пляжи. Море серенькое. Сегодня прохладно. Одет легко. Тепло одеваться не принято, приучены к холоду. Пристань близко. Прибываем на судно. Оно стоит у небольшого причала. Это наше постоянное место швартовки. Здесь всего два нешироких причала - короткий и более длинный; настилы из половинных стволов сколами вверх. Для торговых судов должны строиться более широкие причалы, так как надо таскать крупногабаритный груз. У малого причала лодки. Наш корабль сидит поглубже, поэтому и причал подлиннее. Рядом в стороне наш лагерь. Местность не зеленая, лагерь на голом месте, равнинный берег. Сейчас в гавани два корабля. Бухта чашей, на берегу какое-то помещение.

            На носу нашего корабля женская фигура (богиня) в развевающейся тунике. На судне уже сидят заспанные гребцы. У них есть свой старший. Корабль большой, есть кубрик в два этажа, верхняя палуба у кормы, огорожена балясинами. Борта высокие. Сходим с борта на верхнюю палубу, потом вниз. Капитан смотрит с капитанского мостика под большой мачтой. Рулевой у рулевого управления под капитаном, но редко используется, больше в работе весельники. Командует голосом. Одеты одинаково, украшение на тунике только у капитана - коричневый узор, знак отличия - бляха. Шлем положен, но большую часть времени им не пользуемся. Я в шлеме, так как возможен абордаж. Сегодня ветер с берега. Поднимают паруса из тяжелой серой ткани типа мешковины над капитанским мостиком, на корме и на носу. Парус сужается кверху, внизу на палке. Палка может переноситься, менять положение. При парусе дежурные матросы. Сейчас двое возятся у большого паруса на корме. На судне суета, звуки вставляемых в, уключины весел, трепет парусов. Спускают весла на воду. От причала отходим на веслах. На веслах скучная служба, рабов в службе не используют, на ней используются стажеры или наемники других национальностей, малоценные для империи, не римляне, но из римских провин-

            ций - из Южной Европы, Македонии, Греции. Наемников готовят, но подготовка слабая. Капитан отдает команды. Мне хотелось бы посидеть на весле, поразмяться, но не положено.

            Утренняя проверка. Выходим в море. Объявляется задание Отправляемся в обычный дозор вдоль берега на предмет выявления неконтролируемых судов. Имеем сведения о своих кораблях. При столкновении с неизвестным судном имеем задачу подхода к объекту, сход на корабль. Это ритуал каждого утра -маршрут, инструкция. Так положено, но надоело. Задача находиться на верхней палубе и вести осмотр поверхности моря во всех направлениях. Мы в основном дело имеем с таможней, которая находится в административном центре. Прибыл Лукреций Васисубаи, чиновник из городского порта. Там находится суд. В море небольшие рыбацкие лодки. У них есть лицензия на отлов. Документ на жесткой, очень плотной, свернутой в трубочку бумаге. У капитанов есть судовые журналы, в которых указан капитан, хозяин, порт приписки, что за товар. Товары должны поступать только через порты. Имеются оценщики на разные виды товаров. На проверяемый корабль их сопровождают два гвардейца. Служба скучная для меня, однообразная. В основном имеем дело с рыбацкими судами.

            Парус поднят, с одного борта подгребаем, чтобы отойти. Море спокойное. Серый, неяркий день. У морской пехоты шлемы отличаются от шлемов береговой службы, есть приспособление от солнца, удобно смотреть вдаль. Шлемы изнутри выстланы типа войлочных шапочек. Сидим, нам особенно-то и делать нечего. Сижу, смотрю через борт назад на скучный берег.

            Идем вдоль берега на юг, берег тянется по левому борту. На рейде судно заметили, стоит недалеко от высокого берега. Свои суда узнаем по очертаниям, фигурам на носу, флажкам. Флаг сзади на корме и на высокой мачте. Корабли могут переговариваться флажками и звуковыми сигналами из рога. Наши подали сигнал: "Судно на горизонте". Темный силуэт на горизонте, но на его палубе нет признаков жизни.

            -  Берем их на абордаж, их надо проверить. Это не заявленное судно и не нашего порта приписки. Надо их пошебуршить, что они тут делают. Незаметно не сможем подойти.

-          Что за судно? Какого порта приписки? Что оно тут делает? Не рыбацкое, не военное. Это не рыбаки. Торговое - каботажное*⁹.

-           

            *⁹ Каботаж (фр.),  судоходство  вблизи  берегов,   вдоль  побережья (мевду портами одного государства); флот прибрежного плавания.

 

            (В одной из сессий странной неправильной формы судно. Нет порта приписки. Матросов немного, разложенный сброд, типа крестьян. Команда спит вповалку на кормовой части судна. Видимо, это суда из разных случаев.)

            Сейчас же небольшое красивое судно хорошей отделки, мостик с балясинами на корме, по два весла с каждой стороны, пулевое управление - большой руль и киль. Капитанская площадка над помещением типа кубрика, еще одна - над задним управлением. Одна большая мачта, оснастка, парус через блоки опускается в штиль на дно между тумбами. У капитана свой кубрик. Ковер.

            Наш корабль на веслах подходит. Примерились, своим правым бортом подходим к незнакомому судну с кормы, наш нос идет на них, скользим вдоль борта. У них на борту тишина. Наши борта стукнулись, их борт ниже нашего.

            Нам интересно, что что-то происходит. Приключение. Их команды не видно. Для нас звучит команда:

            -  Выстроиться по правому борту!

            Мы выстроились - команда из пяти человек и старший. Стоим не по росту, я в центре, выше всех. Собраны, все в шлемах, с мечами, в туниках с отделкой кожей, металлических доспехов нет. Строимся на палубе спиной к чужому кораблю, старший видит корабль, дает команду, определяет задачу - перейти на борт неизвестного судна и проверить, что оно здесь делает.

            -  Перейдем на соседний борт. Это недолго времени займет.

            Вижу борт чужого корабля, он как будто из красного дерева. Двое держат кошки. Я перелезаю, прыгаю и оказываюсь первым у них на палубе. Палубы фактически нет, между бортом и каким-то пологом нет верхней палубы. Пусто на банках*¹⁰, весла подняты, пусто и на капитанском мостике. На судне никого нет, видимо, уплыли выяснять что-то на берег. Целый угол загорожен натянутым тентом из жесткой ткани. Я наклоняюсь, заглядываю под полог...

            - Я не могу рассмотреть.

            И возникает боль в голове. Сначала не понимаю, что произошло, позже осознаю. Вижу испуганные глаза людей, удивленные, со страхом. Очевидно, что судно торговцев рабами. Они, видимо, прикованы. Их человек восемь-девять, сверкают белки глаз. Вижу негра и пожилого белого мужчину. Сидят у задней стенки, съежились. Смотрю, соображаю. Вдруг справа вижу двоих полуодетых, которые прячутся в углу и держат бревно метра два. Выскакивают, поднимают бревно, размахиваются и швыряют в меня. Оно увесистое, шкурка как у сосны Тент невысокий, и я стою наклонившись, заглядывая под него Вижу, как бревно наезжает на меня на уровне лба. Бревно сшибает шлем, ремень шлема дергает голову - и удар идет по касательной.

 

 1⁰ Банка (от нем. Вапк или голл. Ьапк), доска, служащая сидением  гребцов и пассажиров на шлюпках.

 

           

            -  Ох, голова!

            Чувствую этот удар, боль в макушке головы. Вижу себя без сознания. Это произошло мгновенно. Зашатался, осел, заваливаюсь на правый бок. Оглушенная голова. Ссадина в левой плечевой области. Я слабею, подташнивает, звон в ушах, хочется спать, язык не ворочается, боль в глазницах. Двое спрыгивают за мной. Стычка. Сшибают тут же одного, что был с бревном, зовут на помощь, прыгает еще кто-то. Один наклоняется надо мной. Вижу это со стороны.

            -  Его надо перетащить.

            Двое, один подмышки, другой за ноги, поднимают меня, передают третьему на свой корабль. Я без сознания. Внутреннее беспокойство, что нельзя потерять оружие, меч. Важный момент, чтобы оружие всегда оставалось с тобой. Тащат по палубе, кидают довольно-таки неаккуратно. Сейчас им не до меня.

            -  Положите здесь и дайте полежать спокойно, пусть отлежится.

            - Давай отдохнем.

            -   Ой,  -  периодически стону.  Валяюсь у борта,  волосы слипшиеся, видимо, от крови. Голова как бурлящий котел.

            Возникает ассоциация. Очаг - небольшая печка с дыркой, на огне стоят котлы, металлические, с круглым дном, есть и как чугунки из обожженной глины. Так каши варят: заливают горячим, немного варят, заворачивают в шкуру до готовности. Люблю очень кукурузу молочной спелости. Вспоминаю лето, когда прошу сварить кукурузную кашу.

            А пока прихожу в себя. Солнце встало, день не жаркий, тень от паруса. Лежу в тени. В первый раз получил. Пить хочется. Банки (скамейки) пустые, никого нет. Одного оставили, без присмотра. По-дурацки как-то произошло, эти двое появились неожиданно. Они внизу затаились, полуголые, загорелые, на головах косынки.

            - Это им так не пройдет. Дикари, неграмотные в правовых вопросах, а мне по госпиталям валяйся. Врагов так толком и не видел.

            Наши возвращаются. Рядом друзья. У меня под головой уже что-то подложено. Дали пить из высокого кувшина с но-

             Дежа пить не привык, облился, ворот мокрый. Кто-то ги  по этому поводу, а мне не до шуток, голова болит.

            Буксируем корабль в город на толстых канатах. Город недалеко да и нужна длинная пристань. Порт больше, чем тот, где стоят наши корабли. Сложный маневр подхода в такой ситуации. Вижу загрузку одного из судов: катят бочку, на носу у судна птица-- Это рыбацкое судно. Зелененький городок из отдельных домов (звучание типа Костилии) с садами. Есть древний храм старой языческой религии. Местность плоская. Пристали к пристани. Их здесь несколько.

            Меня укладывают на кусок плотной ткани, сносят на берег показать врачу. При движении усиливается головная боль, тошнит, хочется спать.

            Первый осмотр тут же на берегу.

            -  Положите.

            Полусонный, слабость, состояние усталости. Промывают рану. Кувшины, полотенца. Осматривают, рана небольшая, рассеченная. Промокают, кладут салфеточки, голову забинтовывают через подбородок. Приносят носилки - две палки и между ними ткань. Двое несут в дом рядом с причалом. Административное здание длинное, как сарай. Зелени вокруг нет. Вход, длинный коридор, вторая комната налево; Здесь дежурят, поэтому есть несколько лежаков, один справа в углу, два торцом к стене. Слева столик. Высоко небольшое окно. Носилки на пол, перекладывают на лежак в углу. Подушка жесткая, скрипит - водоросли. Слабость, голова болит, безразличное спокойствие. Врач в длинной тунике ниже колен, рукава подвязаны, руки обнажены. Он в возрасте, за сорок. Светлые курчавые волосы с проседью. Мускулистые руки. Дает распоряжения, кладет подушку ниже с заходом под лопатки, смотрит зрачки, язык, трогает за лицо. Рука в области сердца, слушает. Пощупал руки и ноги, все ли в порядке. Все осмотрел.

            -  Главное, это покой. Можно дать вина. Пусть он пока здесь лежит. Кормить не надо. Когда станет лучше, отнести домой, если за ним есть кому ухаживать. Можем прислать санитара. Когда ему полагается отпуск? Хорошо бы отпуск. Ничего, парень здоровый, выдержит.

            Шутит, хлопает по щеке.

            -  Ты женат? Нич