"Библейские вольнодумцы". Само это словосочетание может вызвать недоумение: .вольнодумие в священной книге иудейской и христианской религий в столь древние времена? И тем не менее нее это верно. Книга покажет читателю, что сомнения во всемогуществе бога, да и в самом его существовании, посещали людей и в глубокой древности, когда, казалось бы, религиозное мировоззрение господствовало безраздельно.

Именно идеи скептицизма лежат в основе двух библейских книг - Иова и Екклезиаста, рассмотрению которых и посвятил свою новую работу кандидат исторических наук М. И. Рижский, известный широкому кругу читателей по книге "Библейские пророки и библейские пророчества".

Рассчитана на массового читателя.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ИОВ - "ОБЛИЧАЮЩИЙ БОГА"

ВВЕДЕНИЕ

Эволюция религии и проблема теодицеи.

Оправдание Яхве в древнееврейской религии.

Теодицея ранних пророков

Теодицея послепленного иудаизма и ее критики - - "обличающие бога"

Содержание и композиция Книги Иова .

Вопросы авторства, датировки, аутентичности частей книги

Иов, выбывающий Бога на суд разума .

"Тема Иова" вне Палестины

Мировоззрение автора к цель его поэмы

Ортодоксальная редакция поэмы

ИОВ СЕПТУАГИНТЫ. ПРЕОБРАЖЕНИЕ" ИОВА

"ОТВЕТ ИОВУ". ОТ ИОВА К ХРИСТУ .

В ПОИСКАХ СМЫСЛА ЖИЗНИ. ЕККЛЕЗИАСТ

ПРОБЛЕМА СМЫСЛА ЖИЗНИ. ШТРИХИ ИЗ ИСТОРИИ ПРОБЛЕМЫ

КНИГА ЕККЛЕЗИАСТА И ЕЕ АВТОР.

ВРЕМЯ И МЕСТО НАПИСАНИЯ. ОБСТАНОВКА

МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЕККЛЕЗИАСТА И АВТОРА КНИГИ.

ЧЕЛОВЕК, БОГ И ПРОБЛЕМА СМЫСЛА ЖИЗНИ ......

ЗАГАДКА ЕККЛЕЗИАСТА. ПОСЛАНИЕ В ДВА АДРЕСА. "ДЕЛАЙ ДОБРО!" .

ОТ ЕККЛЕЗИАСТА К АПОСТОЛУ ПАВЛУ. ЕККЛЕЗИАСТ И СОВРЕМЕННОСТЬ

Иов-"0бличающий бога"

[Image002]

Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала.

А. Н. РАДИЩЕВ

ВВЕДЕНИЕ

"Был человек в стране Уц, Иов - имя его..."' Эпически спокойно и как будто бесстрастно звучит это начало библейской Книги Иова - одного из самых замечательных произведений философской поэзии древности.

' Здесь и в дальнейшем цитаты из Книги Иова даны в переводе автора, который в ряде мест существенно отличается от синодального русского перевода (в дальнейшем СП). Цитаты из других книг Библии даны в основном по СП с некоторыми отклонениями там, где этим достигается большая точность и ясность перевода и близость к оригиналу. Необходимо иметь в виду следующее: в СП для обозначения божества употребляются три слова - "Бог", "Господь" и "Вседержитель". 1. "Бог"- этому слову в еврейском тексте соответствуют слова "эл", "элоах", "элохим"- имена нарицательные для понятия "божество" ("элохим" является, точнее говоря, множественным числом слова "элоах" "бог"). 2. "Господь"- это слово СП, следуя традиции древнейшего перевода Библии на греческий язык (так называемой Септуагинты), применяет в тех случаях, когда в древнееврейском оригинале встречается имя собственное иудейского бога - Яхве (в христианской богословской традиции это имя стало позже произноситься ошибочно-Иегова). "Господь" не является переводом слова "Яхве", истинный смысл которого наукой в точности не установлен. 3. "Вседержитель" - употребляется в СП в тех случаях, когда в еврейском тексте встречается другое имя собственное бога - Шаддай, этимология которого также неясна.

В нашем переводе мест из Книги Иова, а также во всех цитатах из других книг Ветхого завета "эл", "элоах", "элохим" регулярно переводятся как "бог"; имена же собственные "Яхве" и "Шаддай", как это обычно практикуется в научных переводах Библии, оставлены без перевода.

Судьба этой книги во многих отношениях удивительна. С тех пор как в III или, может быть, во II в. до н. э. Книга Иова вошла в число священных писаний иудейской религии, на протяжении свыше двух тысячелетий иудейская синагога и христианская церковь обычно рекомендовали и рекомендуют это произведение как в высшей степени поучительное и утверждающее в вере, а герой книги стал на века эталоном, образцом праведника (см. Иак. 5:10-11) для верующих по крайней мере этих двух религий. И в то же время едва ли какое-нибудь другое произведение из числа вошедших в Ветхий завет вызвало столько разногласий и споров между экзегетами и критиками Библии. Споры продолжаются и в наши дни.

Уже в V в. христианский епископ Феодор Мопсуэстский учил, что Книга Иова - это просто литературное произведение вроде греческой трагедии, которое сочинил некий автор, обладавший большими познаниями, но не меньшим тщеславием и не слишком благочестивый. И этот автор приписал Иову речи, совершенно не подходящие для человека, исполненного мудрости и добродетели, и вдобавок богобоязненного.

Что касается еврейских средневековых комментаторов Библии, то расхождения между ними во взглядах на Книгу Иова, а еще более в оценке самого Иова просто поразительны. "В то время как одни рассматривают Иова как святого,- замечает по этому поводу американский библеист Н. Глетцер,- другие видят в нем скептика-бунтаря, или дуалиста, или человека, кото ///////////////////////////// пропуск в 2 стр

он его не устраняет?* Проблема теодицеи, в сущности, и сводилась к тому, чтобы найти какой-то выход из этого логического тупика.

______________ * Epicures. Lipsiae, I887 (Lactantius, De ira Dei 13, 19).

В условиях первобытнообщинного строя люди попросту не испытывали необходимости в теодицее. В те времена они верили в существование множества духов или богов, которым приписывали различные сверхъестественные способности, но отнюдь не считали их ни всемогущими, ни всезнающими и вообще рассматривали их как существа, весьма далекие от совершенства в любом смысле, в том числе и этическом. Представляя себе духов и богов в человеческом или зверином облике, люди приписывали им и соответствующие образ мышления, эмоции, поведение.

Характерной чертой первобытнообщинного строя был коллективный характер сознания. Не зная иных общественных связей, кроме кровнородственных, человек переносил их также на мир сверхъестественного. В силу этих воображаемых связей между людьми и духами члены родоплеменной группы должны были оказывать преимущественное внимание своим родовым духам, но вместе с тем они имели основание видеть в этих духах своих сверхъестественных покровителей, помощников и защитников, в то время как от "чужих" духов, в особенности покровителей других, враждебных родов, всегда можно было ожидать неприязненного отношения. Впрочем, и к "своим" духам также следовало относиться с известной опаской.

Важно было сохранить их благожелательное отношение - почтительным обращением, дарами и пр., не обидеть, не оскорбить их, не разгневать*, что не всегда оказывалось простым делом, потому что эти сверхъестественные существа способны были и на беспричинную вспышку гнева и на ничем не оправданную жестокость как по отношению к целому коллективу, так и к отдельному человеку. Вообще духи и боги отнюдь не отличались беспристрастием, скорее наоборот. Один человек мог без всяких особенных заслуг стать любимцем бога, другого также без всякой основательной причины божество могло невзлюбить и преследовать всю жизнь. Наконец, богами в их отношении к людям нередко руководили и такие низменные чувства, как зависть или страх - зависть к чрезмерно преуспевающему, удачливому человеку, страх перед тем, что люди, слишком далеко продвинувшись в познании мира и став в связи с этим слишком могущественными, могут каким-то образом сделаться опасными для богов.

______________ * См.: Анисимов А. Д. Духовная жизнь первобытного общества. М.; Л., 1966. С. 228 и сл.; Токарев С. А. Религии в истории народов мира. М., 1976. С. 104, 107, 110, 169.

Такие представления о мире сверхъестественных существ сложились у людей еще в самых ранних формах религии, но в силу консервативности религиозного сознания сохранялись, естественно, в измененном виде, и на более поздних этапах - вплоть до наших дней. Древние греки верили, что главной причиной Троянской войны, принесшей столько бедствий не только побежденным троянцам, но и победителям грекам, была ссора между тремя тщеславными богинями, ссора, в которой люди совсем не были виновны. Этическое оправдание гомеровского Зевса было невозможным и бессмысленным делом, его поступки, как поступки любого земного тирана, сплошь и рядом объяснялись прихотью, капризом или мотивами, неприглядными даже с точки зрения общепринятой человеческой морали. И однако на какой-то ступени развития греческой религии именно Дикэ - богиня справедливости - стала первой советницей и помощницей Зевса. И факт этот совсем не случаен.

По мере того как происходило становление классового общества с его делением на эксплуататоров и эксплуатируемых, богатых и бедных, неизбежно должны были меняться и все надстроечные формы, в том числе этические и религиозные представления людей. Формировалось государство - аппарат, который помогал угнетающим классам держать в повиновении угнетенных. Важно, однако, не упускать из виду и то обстоятельство, что государство в классовом обществе должно было решать и ряд -важных общенародных задач.

Если в эпоху родового строя, в случае нужды род в целом вставал на защиту отдельных своих слабых обиженных членов, то в условиях раннеклассового общества, когда члены разных родов перемешались и родовые связи все больше слабели и рвались, эта функция неизбежно должна была перейти к государству. Конечно, государство в классовом обществе являлось прежде всего "государством самого могущественного, экономически господствующего класса" (Энгельс). Но именно господствующий класс был прежде всего заинтересован в том, чтобы широкие народные массы видели в государстве силу, стоящую выше эгоистических интересов отдельных лиц и классов и, более того, склонную и способную встать на сторону слабого и угнетенного и защитить его от насилия со стороны более могущественных. Это было важно потому, что только таким образом можно было укрепить авторитет государства в глазах широких народных масс. А ради этой цели стоило в некоторых случаях поступиться интересами отдельных представителей господствующего класса, поскольку того требовали интересы класса в целом. Не случайно в одном из древнейших классовых законодательств - знаменитом своде законов вавилонского царя Хаммурапи (XVIII в. до н. э.) - ряд статей защищает интересы несостоятельных должников от чрезмерной алчности и жестокости заимодавцев-ростовщиков, мелких торговцев от крупных купцов-тамкаров, рядовых воинов - от несправедливых притязаний их начальства.

Вместе с тем особый ореол создается вокруг того лица, в котором как бы воплотилась сама идея государственности,- вокруг главы государства - царя. Чем больше в обществе становилось насилия и несправедливости, чем больше терпели эксплуатируемые от эксплуататоров, тем сильнее угнетенным хотелось верить в то, что их положение не окончательно безнадежно и что есть у них защита. Богатые и влиятельные насильники творят зло и беззакония, но есть и над ними высшая контролирующая власть, которая способна их укротить и наказать,- это могучий и справедливый царь. Угнетенные ожидали от царя осуществления тех своих чаяний, которые фактически игнорировало государство. И понятно, что представители верховной власти всячески старались укрепить в народе эти иллюзорные представления. В древнеегипетской надписи, относящейся к XXI в. до н. э. и восхваляющей доблести правителя Сиутского нома Тейфиби, читаем: "Я был щедр ко всем как дающий тому, кто не имеет отца... это я, отменный замыслами, полезный для своего города, снисходительный к просителю... для ребенка... стоящий на поле брани для вдовы... Нил для своих рабов, отвращающий алчного, добродушный ко всем... Не было никого, от кого бы я отобрал его имущество, говорил я правду на земле"*. Подобные выражения становятся почти стандартом. Уруинимгина, энси (правитель) месопотамского города-государства Лагаша (XXIV в. до н. э.), в своей надписи также уверяет, что главной его заботой было, чтобы "сирота и вдова мужу, силу имеющему, не предавались"**. Наконец, во вступлении к упомянутому уже своду законов Хаммурапи те же заверения: царь дал эти законы, чтобы "справедливость в стране заставить сиять, чтобы уничтожить преступников и злых, чтобы сильный не притеснял слабого". Хаммурапи называет себя "знаменитым князем, почитающим богов", изданные им законы вручил ему якобы сам великий Шамаш***. Вавилонский бог солнца и света Шамаш выступает также в роли бога справедливости и правосудия, и он же - ближайший покровитель и советник царей. В фараоновском Египте эту роль выполняет богиня правды Маат. Социальная этика переплетается здесь с религией.

______________ * Хрестоматия по истории Древнего Востока. М., 1963. С. 40. ** Там же. С. 180. *** Хрестоматия по истории Древнего Востока. С. 197.

На определенном этапе становления классового общества в религиях разных народов возникает идея о верховном, а еще позже - о едином, универсальном и в то же время личном боге, творце и промыслителе вселенной - и в то же время предопределяющем судьбу каждого отдельного человека, его прибежище и спасителе. Корни этой идеи, конечно, также надо искать в условиях общественной жизни людей. Те черты, которые народное сознание приписывало идеализированному земному монарху, были перенесены на монарха небесного, но в гипертрофированном, абсолютизированном виде. Смутные религиозные представления, спонтанно возникавшие в народном сознании, получили соответствующее богословское оформление - это уже было делом древних теологов: жрецов, пророков и т. п. Единый (или верховный) бог был, с одной стороны, наделен атрибутами абсолютного универсализма - вечностью и вездесущностью, всемогуществом, всеведением и т. д., а с другой стороны, в качестве личного бога, к которому в нужде мог прибегнуть каждый отдельный человек,- чисто человеческими моральными достоинствами, тоже, конечно, в превосходной степени, такими, например, как совершенная справедливость, всеблагость, милосердие. В относящемся к середине II тыс. до н. э. египетском гимне в честь верховного бога Амона-Ра последний именуется не только "владыкой правды, который слышит мольбу заключенного, спасает слабого и обиженного от руки сильного", но и "визиром бедняков", "судьей для бедных" и т. д.*

______________ * См.: Тураев Б. А. История Древнего Востока. Л., 1936. Т. 1. С. 321, 329.

Монотеистическая доктрина могла выглядеть очень цельной и стройной, но в действительности была внутренне глубоко противоречивой. Вместе с новыми представлениями о божестве неизбежно должна была встать проблема теодицеи, и содержание ее также претерпело определенную эволюцию. Мы проследим эту эволюцию на примере древнееврейской религии. Может быть ни в какой другой религии теологическая мысль не работала над проблемой теодицеи с таким напряжением, как в еврейской религии бога Яхве, и это было связано с историческими условиями развития еврейского народа и эволюцией его религии.

Оправдание Яхве в древнееврейской религии. Теодицея ранних пророков

Древнееврейские племена, поселившиеся в конце II тыс. до н. э. на территории Палестины, находились еще на ступени родового строя, на стадии его разложения. В конце XI в. до н. э. у древних евреев сложилось первое государственное объединение. В X в. до н. э. при царях Давиде и Соломоне это государство достигло относительного расцвета, что в немалой степени обусловливалось тем, что в силу различных исторических причин в эти же столетия могущественные соседи евреев - Египет, Ассирия, Вавилон и Хеттское царство - находились в состоянии упадка и были неспособны к внешним завоеваниям. Однако уже вскоре после смерти Соломона древнееврейское царство распалось на два самостоятельных государства: Иуда (или Иудея) и Израиль. В IXв. до н. э. их положение было относительно благополучным. Они то воевали друг с другом, то, заключая между собой союз, нападали на соседние, такие же небольшие царства Моав, Эдом, Аммон, Дамаск, то сами оборонялись от них. Но уже в конце IX в. до н. э. обстановка существенно изменилась. Усилился Египет, а на северо-востоке грозно возвысилась Ассирия. На протяжении всего последующего столетия мелкие государства Сирии и Палестины, безуспешно пытаясь отстоять свою независимость, почти все, одно за другим, были поглощены Ассирией. В 722 г. до н. э. прекратило свое существование Северное еврейское царство, Израиль. Оно было завоевано ассирийским царем Саргоном II, и почти все его население было уведено в плен, в Северную Месопотамию, где оно и растворилось, смешавшись с другими народами. Южное же царство, Иудея, спустя примерно полтора столетия стало добычей другого могущественного хищника, Вавилонии. Значительная часть его населения была уведена в Вавилонию, где и пробыла в плену ("Вавилонское пленение") с 586 г. до 538 г. до н. э. В 538 г. до н. э. персидский царь Кир II завоевал Вавилон и разрешил находившимся там иудеям возвратиться на родину.

В эти века в еврейском обществе происходил непрерывный рост имущественной и классовой дифференциации, обострились социальные противоречия. Уже в VIII в. до н. э. в Северном царстве пророк Амос выступал с гневным обличением тех, которые попирают бедного и вымогают от него подарки хлебом, берут взятки и извращают в суде дела бедных. Веком позже иудейский пророк Михей возмущался подобными злодеяниями, творимыми представителями господствующих классов Иуды: "Пожелают полей и берут их силой, домов - и отнимают их; обирают человека и его дом, мужа и его наследие" (2:2). Вдобавок внешнеполитические трудности самым тяжелым образом отражались и на внутреннем положении Израиля и Иуды. Население страдало от непрерывных войн, то и дело приходилось выплачивать дань победителю, и все это опять-таки тяжким бременем ложилось на плечи широких народных масс. Настоящее двух маленьких еврейских государств было критическим, будущее грозило неминуемой гибелью. Все эти коллизии, переживаемые еврейским народом, не могли не отразиться на его религии. На ранних этапах своей истории евреи, так же как другие народы древности, верили в существование множества духов и богов, из которых одни были связаны с определенной территорией - их и называли "баалим" (слово "баал" означает, собственно, "владелец" или "владыка"), другие были родовыми духами, покровителями отдельных родовых коллективов. Однако из этой в общем безликой массы богов и духов уже постепенно выделился в качестве особо почитаемого и авторитетного бог Яхве, в котором древние израильтяне видели преимущественно своего, общего племенного бога, бога-сородича, бога-покровителя; не случайно среди евреев были широко распространены имена типа Ахия - "Яхве - брат мой", Авияху - "Яхве - мой отец" и т. п. Постепенно представление о кровном родстве между богом и людьми перешло в идею "берита"- завета или союза между Израилем и Яхве; Яхве некогда заключил "завет" - союз с древними патриархами - предками еврейского народа, при этом обе стороны взяли на себя определенные обязательства. Яхве обещал в будущем оказывать евреям всякую помощь и покровительство; патриархи обязались за себя и за все последующие поколения своих потомков - будущий народ израильский - считать Яхве своим богом, поклоняться ему, быть ему "верными"*.

______________ * См.: Второзаконие (4:23 и ел.; 7:12).

В этих идеях "завета" и "верности" богу первоначально отнюдь не заключалось требование признавать Яхве единственно существующим мировым богом. В представлении древних евреев Яхве был богом Израиля, как Кемош богом соседних с ними моавитян, Милком - аммонитян и Ашшур - ассирийцев, но те были чужие боги, а Яхве - свой, и служители Яхве утверждали, что он могущественнее других богов*.

______________ * Так, например, в Книге Судей израилевых (11:24 и ел.) вождь израильтян Иевфай (XII в. до н. э.) обращается к напавшему на Израиль царю аммонитян с таким заявлением: "Не владеешь ли ты тем, что дал тебе Кемош, бог твой? И мы владеем всем тем, что дал нам в наследие Яхве, Бог наш".

Коллективный характер отношения к божеству особенно ярко выразился в идее коллективной ответственности перед Яхве. За грех (провинность перед богом), совершенный одним из членов коллектива, должен был отвечать весь коллектив, прежде всего, разумеется, более близкие родичи: родители - за грехи своих детей, дети - за грехи родителей - "до третьего и четвертого рода"*. Это было вполне в духе моральных представлений родового строя и не могло вызывать никаких тягостных раздумий относительно правильности или неправильности решений Яхве. Однако сплошь и рядом поведение Яхве нельзя было объяснить никакими этическими мотивами - с любой точки зрения оно выглядело аморальным.

______________ * Исход (20:5); Второзаконие (5:9).

Яхве мог неведомо за что возлюбить человека и осыпать его благодеяниями или разгневаться, причем последнее происходило несравненно чаще. Обычными эпитетами для Яхве были: "грозный", "гневный", "карающий", "ревнивый". Даже в тех случаях, когда для гнева Яхве были какие-то причины - будь то непослушание людей (как в случае с Адамом и Евой в Эдеме), или проявление с их стороны дерзновенной гордыни (как в истории с Вавилонским столпотворением), или нарушение табу,- кара Яхве была слишком тяжка, несоизмерима с провинностью. Нередко Яхве насылал на людей величайшие бедствия даже совсем без вины с их стороны. И он мог вести себя таким образом не только по отношению к чужим, но и к "своему", союзному с ним Израилю. Он наслал чуму на филистимлян, которые захватили его святыню "ковчег Яхве", умертвил пятьдесят тысяч семьдесят израильтян за то, что они в этот ковчег осмелились заглянуть. "И заплакал народ" (1 Цар. 6:19)*'.

______________ * В СП (Синодальный перевод) 1 и 2 книгам Самуила еврейской Библии соответствуют 1 и 2 книги Царств; 1 и 2 книгам Царей еврейской Библии соответствуют 3 и 4 книги Царств СП.

Заметим, что еврейской религии доплен-ного периода и первых веков после Вавилонского плена был чужд дуализм иранского типа, по которому верховному доброму и светлому божеству Ахурамазде противостоит независимый от него верховный злой бог Анхра-Майнью, являющийся источником всего злого в мире. В древнееврейской религии только в послепленный период мы встречаем идею о сатане - это слово, собственно, означает "противник", "наветник", но еще в IV в. до н. э. в сатане видели лишь одного из многочисленных "сынов божьих" (т. е. ангелов), подчиненного Яхве, но наделенного некоторыми особенными полномочиями: он выступает в роли обвинителя в небесном суде (Зах. 3:1). И только в относящихся ко IIв. до н.э.-I в. до н.э. апокрифических "Книге Юбилеев" и "Заветах двенадцати патриархов" сатана предстает уже как глава невидимых сил, враждебных богу, как искуситель и источник всяких бедствий. В очень древнем рассказе о царе Давиде повествуется о том, как Яхве сперва "возбудил Давида" произвести исчисление своих подданных, а затем за этот "грех" наслал на евреев моровую язву и истребил семьдесят тысяч человек (2 Цар. 24), хотя в данном случае ни Давид, ни народ явно ни в чем не провинились. Этот рассказ содержится еще в одном ветхозаветном сочинении, однако гораздо более позднего происхождения, в 1 книге Паралипоменон (гл. 21). Но там он начинается словами: "И восстал сатана на Израиля, и возбудил Давида сделать счисление Израильтян". Поздний автор счел нужным обвинить сатану, чтобы оправдать Яхве. Раннему автору это не пришло в голову, он верил, что все злое исходит от Яхве, так же как доброе.

В разработке раннееврейской теологии совершенно исключительную роль сыграли так называемые "пророки Яхве". Здесь нет необходимости подробно останавливаться на характеристике пророческого движения, этого очень сложного социального и идеологического явления. Бесспорно, пророки в какой-то степени отражали настроения и чаяния народных масс. Но также бесспорно, что, поскольку это были пророки и проповедники Яхве, они прежде всего должны были выполнять задачу, непосредственно вытекавшую из обязанности их профессии,- задачу выработки определенной системы религиозных идей, направленных к обоснованию и укреплению позиций религии своего бога, что, в свою очередь, конечно, имело вполне определенный социальный смысл. И то, что правильно в отношении теологии вообще, что она, несмотря на присущие ей черты консерватизма и традиционализма и кажущуюся статичность, неизбежно должна реагировать на социальные перемены, на изменения в условиях жизни людей, относится также и к учению пророков.

Сложная обстановка VIII-VII вв. до н. э. ставила перед пророками нелегкие задачи. В их выступлениях становится общим местом предсказание близкой и неотвратимой гибели Израиля. И понятно почему. Не нужно было обладать сверхъестественной прозорливостью, чтобы предвидеть неизбежность катастрофы. И нельзя было обойти молчанием то, что наполняло тревогой и отчаянием все сердца. Пророки рисовали страшные картины бедствий, которые постигнут их страну, и самое ужасное из них - нашествие иноземного народа, в котором по определенным признакам можно было без большого труда узнать Ассирию (или у более позднего пророка Иеремии - Вавилон). Запылают города Израиля, будут разрушены храмы, многие будут убиты врагами, остальные уведены в плен. Правда, обычно при этом пророки от имени Яхве обещали, что впоследствии, в неопределенном будущем, бог сжалится над своим народом и вернет его - весь или избранный остаток, который уцелеет,- на родину, и тогда Яхве установит царство мира, правды и счастья под эгидой царя, отпрыска от корня Давидова (Ам. 9:11 -15; Ис. 11: 1 - 12).

И это тоже понятно. Одна из главных особенностей религии как раз и состоит в том, что она всегда оставляет верующему просвет в мрачной действительности, надежду на лучшее будущее, выход из безвыходного положения, конечно, выход иллюзорный. Но все же перед пророками неизбежно должна была встать очень нелегкая проблема: как объяснить своим слушателям роль Яхве в этой грядущей катастрофе? Как сохранить у Израиля веру в бога, допускающего унижение и гибель своего народа, несмотря на "заветы" и данные патриархам клятвы? По существу, аргументация пророков представляла собой первую попытку теодицеи - оправдания Яхве.

Начиная с VIII в. до н. э. древнееврейские государства сперва оказались втянутыми в сферы влияния таких великих держав, как Египет, Ассирия, позже Вавилон, а затем были насильственно включены в их состав. Ни ассирийцы, ни вавилоняне (ни впоследствии персы) не стремились навязать побежденным своих богов. Но в сложившихся условиях образ самого Яхве неминуемо должен был принять новые черты, не совпадающие с его прежним узконациональным характером, и мы уже говорили о том, какие это могли быть черты: универсализм и этическое совершенство. Определенные тенденции в этом направлении можно обнаружить уже у пророка VIII в. до н.э. Амоса и в VII в. до н. э. у Осии и Исайи. В их выступлениях прежде всего и усиленно подчеркиваются такие атрибуты Яхве, как справедливость и милосердие, притом они распространяются не только на Израиль, но в какой-то мере и на другие народы.

Амос предрекает Израилю ужасные бедствия. Он будет завоеван чужеземным народом, "Израиль непременно выведен будет (пленным.- М. Р.) из земли своей" (Ам. 7:17), пророк предвидит даже, куда будут отведены пленные израильтяне на север, за Дамаск (Ам. 5:27). Уже по одному этому слушателям было ясно, какого врага имел в виду пророк - Ассирию. И все же, настаивает Амос, прав Яхве и справедлив, а не правы те, кто сомневается в его могуществе и упрекает его в неверности своему народу. Все дело как раз в том, что Яхве бог и всемогущий, и справедливый. Царство его - над всем миром и попечение над всеми народами. "Не таковы ли, как сыны Ефиоп-лян, и вы для Меня, сыны Израилевы? - говорит устами пророка Амоса сам Яхве.- Не Я ли вывел Израиля из земли Египетской и Филистимлян - из Кафтора, и Арамлян - из Кира?" (Ам. 9:7). Гнев Яхве вызывает любая несправедливость на земле - грехи Израиля, но также злодеяние языческого Моава, причем совершенное по отношению к другому, тоже языческому, народу - Эдому: "За... преступления Моава... не пощажу его, потому что он пережег кости царя Едом-ского в известь" (Ам. 2:1-3) - идея совсем необычная для религии старого племенного бога Яхве. Что касается Израиля, то Амос не отрицает его исключительного положения в качестве избранного богом народа, но вкладывает в это понятие совершенно новое содержание. "Только вас признал Я из всех племен земли,- заявляет пророк от имени Яхве,- потому и взыщу с вас за все беззакония ваши" (Ам. 3:2).

И Амос, и другие пророки подробно описывают "беззакония" Израиля. Многое в их описаниях перекликается, но каждый по-своему акцентирует главное в этих беззакониях. Израиль, как неверная жена, изменял Яхве с другими, чужими богами - вот главный грех евреев, по мнению Осии. У Амоса и Исайипреобладают иные мотивы. Амос, пастух и сын пастуха, как он сам себя представляет (Ам. 7: 14-15), видит главное зло и главную причину гнева Яхве в усилении социальной несправедливости в Израиле. Богатые и знатные угнетают простой народ, везде взяточничество и неправый суд. "Не пощажу Израиль,говорит Яхве устами пророка,- потому что продают правого за серебро и бедного - за пару сандалий" (Ам. 2:6). Подобные же заявления от имени бога можно встретить и у Исайи, но акцент у него все-таки на другом. В грядущей катастрофе он видит проявление суверенного величия бога. Яхве, который уже в первом видении (Ис. гл. 6) открылся Исайе в величественном облике небесного царя, восседающего на троне в окружении мириад придворных небожителей,- это суверенный владыка всех племен и народов, он определяет по своей воле их судьбы. Сам Ашшур - могучая Ассирия - только оружие в руках Яхве, жезл его гнева (см.: Ис. 10:5), и Яхве уничтожит его, как только Ашшур, возгордившись, возомнит о себе, что он нечто большее, чем орудие (Ис. 10:15 и ел.), ибо Яхве награждает смиренных и посрамляет надменных. Израиль же оказался народом мятежным (Ис. 28:12; 30:9-16), проявившим строптивость и неблагодарность по отношению к своему законному владыке и не подчинившимся его воле, возвещенной через пророков. За это и должна его постигнуть кара Яхве.

По многим местам из книг пророков Иезе-кииля и Иеремии можно судить о том, насколько велики были отчаяние и упадок духа у той части иудеев, которых пленными увезли в Вавилонию, и у тех, которые остались в разоренной Иудее и вели там трудное и жалкое существование. По свидетельству Иезекииля, многие, в том числе даже "старейшины дома Израилева", в те годы прямо заявляли: "Не видит нас Яхве, оставил землю сию" (Иез. 8:12) и, выражая сомнения в могуществе своего бога, обращались к чужеземным - среди евреев в это время широко распространился месопотамский культ "богини неба"-Иштари (Иер. 44:17) и финикийского Таммуза-Адониса (Иез. 8:14). Именно к этой эпохе относится проповедь еще одного пророка, имени которого мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем, хотя его идеи сыграли очень значительную роль в дальнейшем развитии не только иудаизма, но и христианства. Его сочинения были впоследствии присоединены к сборнику "писаний" древнего пророка Исайи (Ис. гл. 40-55), и теперь в научной литературе этого анонимного пророка-писателя принято называть Второисаией. Второисаия должен был дать свой ответ на все тот же горький и наболевший вопрос: как мог Яхве допустить, чтобы его избранный народ лишился родины и был рассеян среди враждебных языческих народов?

В ответе Второисаии содержалась одна существенно новая идея. Вавилонское пленение, объясняет он, только отчасти является наказанием за прошлые грехи. Но главная причина - иная. Оказывается, Яхве возложил на Израиль совершенно особую, великую миссию - стать "светом для народов". Он должен нести слово Яхве не знающим истинного бога, чтобы спасение Яхве "простерлось до краев земли" (Ис. 49:6). Вот великая и почетная обязанность, которую Яхве мог доверить только избранному народу, и ради выполнения ее стоит потерпеть, ибо в конце концов Израиль ожидает великая награда. Яхве возвеличит его над всеми народами (Ис. 45:14; 49:7) и сам отомстит его мучителям полною мерою и заставит их испить чашу страданий (Ис. 51:22-23). Народы принесут Израилю свои богатства (Ис. 45:14). А притеснители его упьются собственною кровью (Ис. 49:26).

Задача, которая стояла перед пророками эпохи Вавилонского плена, была существенно иной, чем у старых пророков. В новых условиях, чтобы отстоять веру Яхве, нужны были не только другие аргументы, но и другие приемы. Катастрофа уже произошла, чего еще можно было ожидать худшего? Какой мог быть смысл в том, чтобы пугать слушателей новыми ужасами? Важнее было, наоборот, поднять дух у тех, кто уже начал колебаться. Важно было утешить народ, укрепить в нем надежду на лучшее будущее и дать какие-то новые и очень убедительные гарантии его осуществления. И вместо приема устрашения у Второисаии на первый план выступает утешение: "Утешайте, утешайте народ Мой, говорит Бог ваш; говорите к сердцу Иерусалима и возвещайте ему, что исполнилось время борьбы его, что за неправды его сделано удовлетворение, ибо он от руки Яхве принял вдвое за все грехи свои" (Ис. 40: 1-2). Страданиями своими Израиль сполна искупил прошлые беззакония, и теперь Яхве готов вернуть Израилю благоволение и осыпать его своими милостями. И он сделает так обязательно прежде всего потому, что это нужно самому Яхве,- вот новый мотив! В качестве гарантии пророки эпохи плена выдвигают собственные интересы бога, его желание прославиться "до краев земли". "Ради Себя, ради Себя Самого делаю это,- заверяет Яхве устами Второисаии,- ибо какое было бы нарекание на имя Мое! Славы Моей не дам иному" (Ис. 48:11). И ту же мысль выражает другой пророк эпохи Вавилонского плена, Иезекииль: "Так говорит Яхве Бог: не для вас Я сделаю это, дом Израилев, а ради святаго имени Моего" (Иез. 36:22).

Ясно, что эти идеи являются, по существу, своеобразным развитием мысли старого Исайи о суверенном величии и суверенном праве Яхве. Оправданием бога служит его верховная воля, и только она: Яхве прав потому, что он бог, верховный властелин. Он избрал еврейский народ для прославления своего имени, и хотя при этом Израилю в качестве орудия и "раба Яхве" пришлось принять великие муки, но такова была воля Яхве, это его божественное право раб не может осуждать своего господина.

При всех различиях между Амосом и Осией, Исайей и Второисаией есть в их проповеди нечто общее, характерное для ранней теодицеи. В ней имеется в виду конфликт между богом и народом. Аргументация защитников Яхве развивается в рамках старого образа мышления, связанного с представлением о коллективном отношении к божеству. Даже там, где к старому примешивается новое. Присвоив Яхве атрибут высшей справедливости, Амос в то же время считает вполне совместимым с правосудием бога, что за беззакония небольшой кучки богатых и знатных насильников должен отвечать весь народ. Точно так же у Исайи: за то, что представители господствующей верхушки, те, кого пророк называет князьями, вельможами и "старейшинами народа" (Ис. 3:14), проводят дни в пьянстве и разврате, а бедных угнетают, захватывают их имущество, их жилища и их поля (Ис. 5:8), чинят неправду в судах - "за подарки оправдывают виновного и правых лишают законного!" (Ис. 5:23), "за то возгорится гнев Яхве на народ Его, и прострет Он руку Свою на него и поразит его, так что содрогнутся горы, и трупы их будут как помет на улицах" (Ис. 5:25). И награду от Яхве тоже должен получить весь народ Израиль или избранная уцелевшая часть его, но взаимоотношения между богом и отдельным индивидом при этом совершенно в расчет не принимаются и не рассматриваются.

Теодицея послепленного иудаизма и ее критики - "обличающие бога"

Те же причины, которые способствовали постепенному превращению Яхве из племенного и национального бога в универсального творца и промыслителя вселенной, в конце концов обусловили также и его становление в качестве личного бога. Уже во времена Иеремии, в последние десятилетия перед пленом, многие не могли примириться с традиционной идеей коллективной ответственности перед богом. Почему одни должны отвечать за грехи других, пусть даже своих отцов? - спрашивали люди и с возмущением повторяли народную пословицу: "Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина" (Иер. 31:29). И несомненно, отражая эти новые представления, имманентно созревшие в народе, пророк Иеремия от имени Яхве заверяет, что в будущем будет совсем по-другому: "...каждый будет умирать за свое собственное беззаконие; кто будет есть кислый виноград, у того на зубах и оскомина будет" (Иер. 31:30). Младший современник Иеремии, Иезекииль, тоже от имени бога заявил еще более определенно: "Сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается" (Иез. 18:20); "...Я буду судить вас, дом Израилев, каждого по путям его,говорит Яхве" (Иез. 18:30). Более того, Иезекииль заявляет, что бог не будет принимать в расчет прошлое человека, безразлично - праведное или грешное, соответственно нынешнему его поведению Яхве и воздаст ему (Иез. 18:21 - 24). Для грешника открывалась возможность покаяться, перестать грешить и таким образом спастись.

Но распространение, с одной стороны, монотеистических представлений о Яхве (или, во всяком случае, представлений о нем как о всемогущем боге-промыслителе, единолично решающем судьбы целых народов и каждого отдельного человека), а с другой стороны, идеи о личной ответственности человека перед богом неминуемо должно было по-новому поставить проблему теодицеи. Даже пророк Иеремия при всем своем благочестии позволил себе смиренно задать самому Яхве роковой вопрос: "Праведен будешь Ты, Яхве, если я стану судиться с Тобою; и, однако же, буду говорить с Тобою о правосудии: почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют?" (Иер. 12:1). Правда, после этого у Иеремии следует не протест и не осуждение бога, а униженная просьба к тому же Яхве - поскорее и самым жестоким образом расправиться с нечестивцами: "Отдели их, как овец на заклание, и приготовь их на день убиения" (Иер. 12:3). Но вопрос был поставлен: если бог всемогущ и справедлив, всеведущ и милосерден и судит каждого "по путям его", то почему сплошь и рядом невинный и праведный бедствует и терпит страдания, а нечестивый злодей, наоборот, проводит жизнь в радости и довольстве и умирает в мире и почете? Почему добродетель остается не вознагражденной, а зло не наказанным, и вообще, почему бог допускает существование зла на земле?

В 538 г. Вавилон пал под ударами персов. Для пленных иудеев пробил час освобождения. С позволения Кира большая часть их смогла вернуться на родину. В Иерусалиме началось строительство Второго храма, которое, однако, затянулось на многие годы. Экономическое, политическое и моральное состояние послепленной иудейской общины было крайне тяжелым. Народ страдал от разрухи и неурожаев (Агг. 1:6, 10-11; 2:17), от притеснений собственной знати, ростовщиков и непомерно усилившегося жречества и вдобавок от гнета персидских завоевателей. Иудея потеряла остатки независимости и превратилась в персидское наместничество. А ведь пророки Яхве уверяли, что Израиль великими страданиями уже с лихвой искупил свои прежние грехи! Где же было обещанное ими царство правды и свободы? Яхве явно не выполнил обещаний, которые дал своему народу. По-прежнему страна полна несправедливости, злодей торжествует, бедняк угнетен, невинный стонет и никто не приходит на помощь все как было! Именно потому, что религия Яхве была естественно выросшей национальной религией, социальный и политический кризис, который переживал еврейский народ, должен был сопровождаться кризисом религиозным.

Разочарование рождало пессимизм и религиозный скептицизм. Свидетельства этому рассыпаны повсеместно в послепленнои литературе. По сообщению Иеремии, еще накануне плена многие верили в то, что Яхве не даст в обиду свою страну и свой народ, свой храм и свой Закон, и бесконечно повторяли: "...здесь храм Яхве", "...Закон Яхве у нас" (Иер. 7:4; 8:8). Автор же относящейся к послепленному периоду Книги Малахии негодует на тех, кто открыто заявляет: "Тщетно служение Богу, и что пользы, что мы соблюдали постановления Его?" (Мал. 3:14). Автор гневно упрекает этих недовольных: "Вы прогневляете Яхве словами вашими и говорите: "Чем прогневляем мы Его?" Тем, что говорите: "Всякий, делающий зло, хорош пред очами Яхве, и к таким Он благоволит", или: "Где Бог правосудия?" (Мал. 2:17).

Сомнения одолевали даже тех, кто искренне хотел верить. По-видимому, примерно к этой эпохе относится известный псалом 73 (в СП- 72)* '. Конечно, вряд представляет переживания какого-то конкретного человека. Скорее, это общая схема. Однако нарисованный с удивительным мастерством и психологизмом образ человека, борющегося со своими сомнениями, кажется безусловно типическим для своего времени. Верующий видит вокруг себя процветание нечестивых: "На работе человеческой нет их, и с прочими людьми не подвергаются ударам", они "благоденствуют в веке сем, умножают богатство", им "нет страданий до смерти их, и крепки силы их". Эти люди дерзко издеваются над всем, что свято, и даже над самим богом: "Поднимают к небесам уста свои, и язык их расхаживает по земле". И они говорят: "Как узнает Бог? и есть ли ведение у Вышнего?" И вот к человеку приходит страшная мысль: не тщетна ли вся его вера? Есть ли вообще смысл в благочестии? "(И я сказал:) так не напрасно ли я очищал сердце мое и омывал в невинности руки мои... И думал я, как бы уразуметь это, но это трудно было в глазах моих... кипело сердце мое, и терзалась внутренность моя". Конечно, в псалме эти мучительные сомнения в конце концов преодолены. Но как? От лица верующего автор псалма уверяет, что он терзался мыслями, доколе не вошел в "святилище божие". И тогда ему открылась истина. Неправда, что нечестивые остаются без наказания. На скользкие пути их ставит Яхве и низвергает их в пропасти, уничтожает мечты их и приводит их к разорению, истребляет всякого отступника, а к чистым сердцем проявляет благость (Пс. 72: 4-28). Конечно, это "открытие" противоречило жизненной практике. Недействительный вывод, который предлагает автор псалма, состоит как раз в том, что человек должен подавлять в себе всякие сомнения относительно божества - это единственный путь обрести душевный покой. Счастье и душевный мир может принести только детская вера, не знающая никаких сомнений, не задающая никаких вопросов. Сходные мысли внушает своему читателю и автор псалма 36. "Не ревнуй успевающему в пути своем,- успокаивает он возмущающегося праведника,- потому что "делающие зло истребятся, уповающие же на Яхве наследуют землю" (Пс. 36:7, 8). Однако далеко не все сомневающиеся могли и хотели поверить в это.

______________ * 1 В. Duhm (Die Psalmen. Tubingen, 1922) считает псалом 73 поздним, едва ли не маккавеевской эпохи. Однако другие критики относят его приблизительно к тому же времени, что и Книгу Иова, а некоторые высказывают даже предположение, что этот псалом был написан самим автором поэмы о Иове (ср.: Buttenweiser N. The Psalms. London, 1938. P. 526;" Buber M Tin Prophetic faith. N. Y., 1960. P. 197).

Заметим одно очень важное обстоятельство. Ни в одной из названных пророческих книг и ни в одном из приведенных псалмов нет ссылки на воздаяние после смерти. Награда от бога праведному и возмездие злодею во всех случаях ожидаются только на земле, прижизненно. Представления древних евреев о посмертной участи человека в общем напоминали гомеровские. Умершие, вернее, их тени попадают в вечно темное подземное царство мертвых - Шеол, где ведут призрачное существование. Они не знают ни адских мук, ни райского блаженства, все в одинаково незавидном положении. Еще автор Книги Екклезиаста (III в. до н. э.) пессимистически утверждал, что "участь сынов человеческих и участь животных - участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом" (Еккл. 3:19). Вера в загробное воздаяние и воскресение мертвых, по-видимому, получила у евреев распространение не раньше II в. до н. э. Автор Книги Даниила (ок. 165 г. до н. э.) уже твердо верит, во всяком случае, стремится укрепить в своих читателях веру в то, что праведники после смерти воскреснут и получат награду за свою преданность религии Яхве; злодеи и нечестивцы тоже воскреснут, но этих ждет суровая участь: "Многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление" (Дан. 12:2).

Из Библии же мы узнаем, каково было содержание целого ряда "крамольных" вопросов, которыми древнееврейские маловеры и скептики особенно досаждали Яхве и его защитникам. Одни спрашивали: "Есть ли ведение у Яхве?" (Пс. 72:11) и "Где Бог правосудия?" (Мал. 2:17), другие прямо заявляли: "Неправ путь Яхве!" (Иез. 18:29); некоторые пренебрежительно говорили: "Забыл Бог, закрыл лице Свое, не увидит никогда" (Пс. 9: 32), другие с вызовом обращались прямо к Яхве: "Ты не взыщешь!" (Пс. 9:34). Высказывались сомнения и в важнейших атрибутах Яхве - справедливости, всеведении, всемогуществе или вообще отрицались божественное вмешательство в человеческие дела и даже существование самого бога: "В над-мении своем нечестивый пренебрегает Яхве: "не взыщет"; во всех помыслах его: "нет Бога!" (Пс. 9:25). Благочестивые сочинители псалмов, как и автор Книги Малахии, естественно, связывали нечестивость со злодейством: отрицает бога тот, кто "сидит в засаде за двором, в потаенных местах убивает невинного; глаза его подсматривают за бедным" (Пс. 9:29), и обещали, что "не навсегда забыт будет нищий, и надежда бедных не до конца погибнет" (Пс. 9:19), невинные и праведные будут вознесены и вознаграждены, а злодеев бог рано или поздно покарает. Но были люди, в глазах которых эта официальная доктрина иудаизма основательно скомпрометировала себя, и конечно же религиозный скептицизм отнюдь не был привилегией богатых насильников. Злодей наслаждается всеми благами жизни и в почете умирает, не понеся никакого наказания за грехи, в то время как невинный и праведный живет в бедности и страданиях до самой кончины своей, и нет ему награды. Нет в мире справедливости и правосудия, а если так, то нет в нем и высшего судьи - вот к какому выводу толкала древних вольнодумцев сама действительность. Понятно, что такое свободомыслие могло быть уделом лишь немногих философски настроенных умов.

Можно представить себе, что между ортодоксами и "вольнодумцами" происходили ожесточенные споры. Последние, может быть, собирались вместе, обсуждали волно вавшие их проблемы - не случайно автор псалма 1 восхваляет мужа, который не принимает участия в подобных "советах нечестивых" и "собраниях богохульников*". И наконец, можно думать, что эти древнееврейские свободомыслящие излагали свои идеи не только устно, но и в письменных сочинениях. В этих условиях и ортодоксальная теология, очевидно, должна была как-то перевооружиться, выработать новую теодицею Яхве. Теперь бог должен был оправдаться не только перед коллективом - народом Израиля в целом, но и перед отдельным человеком, живущим в мире, сотворенном богом, управляемом божественным промыслом и недовольством этим управлением и самим богом. Что собой представляла теодицея послепленного иудаизма, мы можем узнать из Книги Иова.

______________ * Соответствующее еврейское слово имеет в первом значении смысл "насмешник", но в данном контексте речь идет, конечно, о насмешках над верой, т. е. бого хульстве.

СОДЕРЖАНИЕ И КОМПОЗИЦИЯ КНИГИ ИОВА

В нынешнем своем виде Книга Иова явственно делится на три составные части: пролог (главы 1-2), основная часть (главы 3-42:1-6) и эпилог (42:6-17).

Книга начинается эпически-повествовательно: "Был человек в стране Уц*, Иов - имя его. И был человек этот непорочен, и справедлив, и богобоязнен, и далек от зла" (1:1).

______________ * "Страна Уц" была одной из областей Эдома, ня крайнем юге Палестины.

Охарактеризовав таким образом своего героя как совершенного праведника, автор сообщает, что бог за это наделил Иова большим богатством и детьми, множеством скота и рабов, и "...был человек тот велик более всех-сынов Востока" (1:3).

После этого действие неожиданно переносится на небо: "И был день, и пришли сыны Божий предстать перед Яхве, пришел также среди них и сатана" (1:6).

Это место заслуживает особого комментария. "Сыны божий"- под этим понимаются обычно ангелы. Но греческое слово "ангел" является точным переводом другого еврейского слова "малеах", что значит "вестник". А "сыны божий" может означать только "боги", как "сыны Адама"- люди, "сыны израилевы"- израильтяне. "Сыны божий"- это божественные существа низшего порядка, с помощью которых главный и верховный бог Яхве управлял миром. Один из "сынов божиих" здесь называется "сатана"- еврейское "сатан"-"противник", "наветник". Этот, как уже было отмечено выше, должен был выполнять особые функции: обходить землю и доносить Яхве обо всем виденном. Кроме того, в его обязанности входило также испытывать и обвинять людей - по заданию Яхве (Зах. 3:1 и Пс. 109: 6-7). Сатана подчинялся Яхве и не смел его ослушаться, но в то же время он в какой-то мере был и самостоятелен в своих действиях: волен ходить куда хочет и мог даже хитростью и лукавством навязать богу свою злую волю, что и произойдет в сцене на небе в отношении Иова.

Когда сатана предстал перед Яхве, бог задал ему вопрос. "И сказал Яхве сатане: "Откуда ты пришел?" И отвечал сатана Яхве, и сказал: "Я ходил везде по земле и исходил ее" (1:7). Тогда Яхве задал сатане другой вопрос: "Обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и далекий от зла" (1:8) - после автора и сам Яхве дает самую высокую оценку праведности Иова. Однако сатана иронически высказался в том смысле, что Иов недаром благочестив - он достаточно получил от бога благодеяний: "Дело рук его ты благословил, и стада его распространились по земле. Но простри-ка руку твою и коснись всего, что у него, и он, наверно, проклянет тебя в лицо твое" (1:10-11). И Яхве принимает вызов и позволяет сатане испытать Иова: отнять у Иова все, что у того было, все, кроме жизни. Иов в один день теряет все свое богатство: часть его стад угнали враждебные племена савеян и халдеев, а на остальные с неба упал "огонь божий" (т. е. молния) и сжег их вместе с рабами, которые их пасли. Вдобавок "великий ветер из пустыни" дохнул на дом, в котором пировали семь его сыновей и три дочери, и рухнувший дом придавил их всех. Один за другим прибывали к Иову вестники сообщать о постигших его несчастьях. Но Иов ни единым словом не возмутился против Яхве и только благословил его имя. "И встал Иов и разодрал верхнюю одежду свою, и остриг голову свою, и пал на землю, и поклонился. И сказал:

Наг я вышел из чрева моей матери,

И наг я возвращусь туда.

Яхве дал, и Яхве взял.

Да будет имя Яхве благословенно"

(1:20-21).

После этого Яхве сердито упрекнул сатану: Иов еще и теперь "тверд в непорочности своей, а ты возбуждал меня против него, чтобы погубить его ни за что" (2:3).

Но сатана снова находит возражение: "...за жизнь свою человек отдаст все, что у него есть. Но простри-ка руку твою и коснись кости его и плоти его, и он, наверно, проклянет тебя в лицо твое" (2:4-5). И на этот раз также Яхве поддается на уловку лукавого духа. Он разрешает сатане навести на Иова страшную болезнь - по-видимому, проказу, которая поразила все тело несчастного нарывами от головы до ног. "И взял он себе черепок, чтобы скрести себя им, и сел в пепел" (2:8). Жена Иова, не в силах видеть мучения своего мужа, сказала ему: "Ты все еще тверд в непорочности твоей? Прокляни Бога - и умри!" Но Иов с негодованием отверг этот совет: "Ты говоришь, как говорит одна из негодных (женщин). Что же, доброе мы. будем принимать от Бога, а худого не будем принимать?" При всем этом не согрешил Иов устами своими" (2:9-10). Три старых друга Иова - Элифаз, Билдад и Цофар (в СП Елифаз, Вилдад и Софар приехали издалека, чтобы разделить его горе, но, ужаснувшись мере его страданий, долго не могли произнести ни единого слова. Иов заговорил первым, и с этого, собственно, начинается основная часть книги (3:1 - 42:6). Иов проклинает день своего рождения. Зачем не умер он тогда же? За что ему такое горе, если он невинен? И вообще, как это может быть, чтобы человек страдал без вины? Где в таком случае справедливость и милосердие божие? Друзья возражают Иову, по очереди произнося по три речи (последний из них, Цофар,- две). Иов всякий раз отвечает. Затем в защиту бога выступает еще одно лицо, о котором до сих пор в книге совсем не упоминалось,- Элиу (Елиуи), сын Барахэля, и тоже произносит большую речь (главы 32-37). А после всего этого на сцену является сам Яхве и "из бури" обращается к Иову (главы 38-41). Бог отнюдь не объясняет Иову причину его мучений и вообще не дает ответа на вопросы страдальца (в частности, ни словом не упоминает о споре с сатаной). Вместо этого бог начинает сам спрашивать Иова: где тот был, когда Яхве полагал основания Земли и закрыл море воротами? Знает ли Иов уставы неба? Он ли, Иов, дал прекрасную гриву коню и быстрые ноги страусу? Может ли Иов заставить дикого быка служить себе и посмеет ли забавляться с водяным чудовищем Левиафаном? и т. п.- пусть "обличающий Бога" ответит! (39:32). Общий смысл выступления Яхве совершенно ясен: как смеет человек, который так мало знает и так мало может, обсуждать поведение бога? После этого Иов прекращает спор. Он объясняет богу, что до сих пор лишь слышал о нем "слухом уха", но теперь "око мое увидело тебя" (42:5). Увидев Яхве собственными глазами, Иов понял, что не должен был говорить так, как говорил в споре с друзьями: "Руку мою кладу на уста мои" (40:4), потому что "говорил я, что не понимал, о вещах непостижимых для меня, что я не знал" (42:3).

Книга кончается небольшим эпилогом (42: 7-17). Яхве неожиданно сердито выговаривает друзьям Иова: "И... сказал Яхве Элифазу теманитянину: "Разгорелся гнев мой на тебя и на двух друзей твоих за то, что вы не говорили обо мне (так) верно, как раб мой Иов" (42:7). Бог велит друзьям Иова принести "жертву всесожжения"- семь быков и семь овец, и пусть Иов помолится за друзей. А Иову Яхве воздает за страдания вдвойне: если раньше у него было семь тысяч овец, то теперь четырнадцать и т. д. Он посылает Иову других семь сыновей и трех дочерей. И Иов прожил еще много лет, до глубокой старости, и умер "сытый днями" (42:17).

ВОПРОСЫ АВТОРСТВА, ДАТИРОВКИ, АУТЕНТИЧНОСТИ ЧАСТЕЙ КНИГИ

Еще в древности существовало мнение, что Книга Иова рассказывает не о реальном событии, а о вымышленном и что Иова как исторической личности в действительности не было. Этого мнения придерживались даже некоторые талмудические авторитеты*. В талмудическом трактате Баба-Батра приводится, например, следующее высказывание одного из них: "Иов никогда не рождался и не существовал, а был всего лишь притчей" (Баба-Батра, 16а). Знаменитый еврейский экзегет, философ и ученый XII в. Моисей Маймонид также учил, что Книга Иова имеет в основе выдумку, с целью показать различные мнения, которые имеются относительно Провидения (Море Небухим, III, II).

______________ * Талмуд (др. евр. "учение") -- свод схоластических толкований Ветхого завета, составлявшийся в течение ряда веков с III в. до н. э. до V в. н. э.

Судя по Талмуду, еще в древности высказывались различные предположения о времени составления Книги Иова и о личности ее автора. Некоторые считали (не приводя никаких оснований), что написал книгу Моисей, а Иов был современником одного из патриархов: Авраама, Исаака или Якова (Баба-Батра, 146). Другие, также ничем не аргументируя, утверждали, что Иов жил во времена Вавилонского плена или дажееще позже, в эпоху Второго храма (Баба-Батра, 156).

Книга Иова, как и ряд других книг Библии, анонимна. К сожалению, о личности ее автора и в настоящее время невозможно высказать даже сколько-либо правдоподобного предположения. Иное дело - о времени появления книги. Относительно главной ее части можно с достаточной уверенностью утверждать, что она появилась в сравнительно позднюю эпоху. В поэме проводится идея об индивидуальной ответственности человека перед богом. Эта идея была, как известно, особенно характерна для иудаизма накануне плена и в послепленный период. Вместе с тем ни Иов, ни его друзья еще не представляют себе возможности воскресения мертвых и загробного воздаяния. Учение же о воздаянии после смерти сложилось в древнееврейской религии не ранее II в. до н. э. Книга Иова, видимо, была составлена в V или IV в., может быть, ближе к 400 г.* В настоящее время подавляющее большинство критиков не видит в Книге Иова никакого исторического зерна, рассматривая ее как своеобразную дидактическую поэму**.

______________ * Так считают Дум, Дорм, Драйвер, Грен, Лоле, Пик, Будде, Форер; Пфайфер видит в авторе Книги Иова современника Иеремии (конец VII- начало VI в. до н. э.). Некоторые исследователи (Хёльшер, Петере и др.) склонны датировать Книгу Иова еще более поздним временем (Айсфельдт, Петере - около 300 г.). Обзор мнений по вопросам датировки и композиции Книги Иова см.: Pfeiffer R. Introduction to the Old Testament. N.Y.; L., 1941. P. 675-680; Lods A. Histoire de la literature hebraique et juive depui les origines jusq'a la ruine de I'etate juif (135 apres J. C.). P., 1956. P. Ю9-435; Driver S. R. An introduction to the litterature of the Old Testament. N. Y., 1957. P. 409- 435. Интересные мысли о композиции заключительной части поэмы о Иове высказал К. Фуллертон (Fullerton К- The original conclusion to the Book of Job. 1924. S. 116-136; ср.: Brantwein. С. The legend of Job, according to its various stages. Jerusalem, 1965. P. 1 - 17). ** Некоторые авторы, впрочем, без достаточных оснований, допускают, что в основе легенд о Иове лежит предание о реальном историческом лице - одном из упоминаемых в Библии (Быт. 36: 33-34) эдомитских древних царей -- Иоваве (см.: Tour-Sinai H. The Book of Job. Jerusalem, 1957. P. L). Еще менее убедительной кажется гипотеза, выдвинутая А. Гийо.мом, который, основываясь на значительном числе арабизмов в еврейском тексте Книги Иова и, главным образом, на слишком уж произвольной интерпретации некоторых мест из нее, попытался доказать, что Иов был "существом из плоти и крови", богатым и знатным иудеем, жившим в одном из оазисов Хиджаса (северо-западная часть Аравийского полуострова). Когда этот оазис около 550 г. до н. э. был завоеван вавилонским царем Набо-нидом, Иов потерял все свое состояние и всю семью. Но впоследствии, с уходом вавилонян из Аравии, он снова разбогател. Книга Иова является "воспоминанием о том, что в действительности произошло с праведным страдальцем" (Guillaume A. Studies in the Book of Job. With a new translation. Leieden-Brill. 1968. P. 13-14).

Точно так же подавляющее большинство исследователей считает, что Книга Иова в настоящем своем виде не представляет единого законченного произведения, сочинения одного автора. В ней можно выделить несколько элементов. Основное ядро книги - дискуссия Иова с его друзьями. Эта часть выглядит как самостоятельная поэма, она изложена в стихотворной форме. Пролог и эпилог даны в прозе; по ряду признаков можно судить, что в основе этих частей лежит какое-то более древнее сказание о праведнике, которого божество подвергает испытанию и который с честью выходит из этого испытания, за что получает от бога соответствующую награду. Аналогичные сказания встречаются и в греческой мифологии (например, о Филемоне и Бавкиде), и у других народов.

Это сказание и в настоящем своем виде сохранило первоначальные фольклорные черты: наивно-юмористический характер состязания между Яхве и сатаной в прологе, так же как и благополучный конец эпилога определенно не вяжутся с возвышенным и трагическим характером основной поэмы. Иов в прологе и эпилоге не тот, что в поэме, в нем нет и' тени протеста против божьей воли, между тем как в поэме Иов доходит до осуждения бога, до богохульства (38:2; 40:3). Друзья Иова в ходе дискуссии всячески защищают Яхве, а в эпилоге бог выражает как раз недовольство выступлениями своих защитников, и одобряет речи Иова. Есть различия в стиле и языке между прологом и эпилогом, с одной стороны, и основной частью - с другой. По-видимому, поэт-философ, автор Книги Иова, использовал древнее сказание как рамку, в которую вставил свою полемическую поэму*.

______________ * О том, что Иов был легендарным героем древних сказаний и, по-видимому, не только у евреев, но и у соседних семитских народов, свидетельствуют, может быть, известные места из Книги Иезекииля (14:14; 14:20), где пророк упоминает о Иове как знаменитом праведнике и мудреце, наряду с Ноем и Даниилом, причем упоминает как бы вскользь, мимоходом, как о персонаже, хорошо известном древним читателям (ср.: Kautzsch К. Das sogenannte Volksbuch von Hiob. Leipzig, 1900, Pfeifjer R. Introduction to the Old Testament. P. 668; Dhorme P. Le livre de Job. P., 1929. P. LXVII).

Кроме того, современные критики почти единодушно считают ряд мест в Книге Иова позднейшими добавлениями. Например, целиком выступление Элиу (главы 32-37) или стихи 7-23 главы 27, в которых Иову приписывается принятие традиционной доктрины иудаизма о прижизненном воздаянии злодею и праведнику "по делам их", тогда как в других местах до и после этих стихов он решительно выступает против данной идеи. Эти и некоторые другие подобные места были, по-видимому, вставлены благочестивыми редакторами позднее, чтобы приглушить полемический и дерзкий характер речей Иова.

ИОВ, ВЫЗЫВАЮЩИЙ БОГА НА СУД РАЗУМА

Итак, основная часть Книги Иова представляет собой, по существу, философский диалог, дискуссию между поборниками доктрины ортодоксального иудаизма, каким он сформировался в эпоху после плена, с одной стороны, и древними представителями иудейского свободомыслия - с другой. Причем нетрудно видеть, что автор книги предусмотрительно вложил в уста защитников Яхве все те основные аргументы, с которыми читатели могли встретиться в Законе Моисеевом и в книгах пророков, в псалмах и в сочиненных учеными книжниками назидательных "речениях мудрых".

Выступления друзей - это подлинная апология Яхве. Бог всемогущ, он сотворил мир и мудро управляет им. И он, безусловно, справедлив и всегда прав - это положение выдвигается ими как догма: "Неужели Бог извращает суд? И Шаддай разве искривляет правду?" (8:3). При этом защитники Яхве пускаются в рассуждения. Они утверждают, что Яхве неукоснительно воздает человеку по делам его. Он награждает праведников, "поставляет униженных на высоту, и опечаленные обретают спасение" (5:11). Он не дает погибнуть невинному (4:7), спасает его от меча и от руки сильного (5:15). Но бог видит и беззакония и карает за них, хотя и не сразу. Веселье беззаконных кратковременно (20:5), величие и богатство нечестивого исчезнут (15:29). Злодей рано скончается, а если даже проживет свои дни, то впоследствии пострадают его дети, которые будут "заискивать у нищих" (20:10), и память о нем исчезнет с лица земли (18:17, 8:18).

Защитники Яхве не могут отрицать того, что порой страдают и как будто невинные. Но на это у них тоже есть объяснение: никто не может считать себя совершенно невинным перед богом. "Как может человек быть праведным перед Богом, и как быть чистым рожденному женщиной? Вот, даже луна и та не светла, и звезды не чисты в его глазах", (25: 4-5). Ведь бог и слугам своим не доверяет и в ангелах усматривает недостатки (4:18; ср. 15:15). Тем более нечист и растленен человек, "беззаконие пьющий, как воду" (15:16). Даже тот, который считается всеми и который сам себя считает безупречным, может совершить грех, сам того не подозревая (11:11)*. Поэтому в любом случае человек должен рассматривать свое страдание как заслуженное и справедливое наказание со стороны Яхве и всегда принимать его с благодарностью: "Блажен человек, которого вразумляет Бог, и наказания Шаддая не отвергай" (5:17). И вообще, утверждают они, человек рождается для страданий, как искры - чтобы улететь ввысь (5:7).

______________ * Так называемый "грех по неведению" (см.: Чис. 15:27) или "скрытый грех" (Пг. 18:13) все равно считался "преступлением перед Я ie", требовавшим искупления (Чис. 15-27).

Исходя из этих общих положений официальной доктрины о прижизненном воздаянии человеку за его поведение на земле, защитники ее - друзья Иова пытаются дать оценку конкретному факту, тому, что произошло с Иовом. Как будто не зная его прошлой праведной жизни, они начинают высказывать разные предположения и догадки: "Наверное, зло велико в тебе, и нет конца беззакониям твоим... ты с братьев твоих беспричинно брал залог и одежды с полунагих снимал. Жаждущего не напоил водою и голодному отказывал в хлебе... Вдов ты отсылал ни с чем и руки сирот ослаблял" (22: 5-9). За то, утверждают они, Иову и послано наказание, и, более того, если бы бог заговорил, то выяснилось бы, что наказание еще мягкое: "...знай, что ради тебя: (еще) предал забвению Бог (часть) из твоих грехов" (11: 5-6). Один из друзей, Билдад, высказывает предположение, что и дети Иова наказаны по заслугам: "Если сыновья твои согрешили пред Ним, то Он предал их в руку беззакония их" (8:4).

Но в том-то и дело, что читатель Книги Иова уже из пролога должен был узнать, что Иов не только не совершал никаких беззаконий, ни явных, ни тайных, но, наоборот, был самым непорочным и праведным человеком на земле,автор с самого начала позаботился сообщить об этом читателю, причем трижды, один раз от своего лица (1:1) и два раза от лица самого бога, приведя подлинные слова Яхве: "Нет такого, как он, на земле: человек непорочный... и справедливый и далекий от зла" (1:8; 2:3); из пролога же читатель мог заключить, что оппоненты Иова - его старинные друзья. Не может быть, чтобы они не были осведомлены о его исключительной праведности и непорочности, и, следовательно, их намеки на то, что Иов занимался ростовщичеством и чуть ли не грабежом, можно расценить только как гнусную клевету и лицемерие; и, главное, читатель уже с самого начала знал, что единственной причиной безмерных несчастий, обрушившихся на Иова, является не провинность со стороны последнего, а все тот же злосчастный спор между Яхве и сатаной, спор нелепый и бессмысленный хотя бы уже потому, что Яхве при его всеведении должен был знать наперед, каков будет исход спора, а в таком случае зачем было мучить верного ему и ни в чем не повинного человека? Поведение Яхве и его защитников явно рисовалось читателю в самом неблагоприятном свете, что, в свою очередь, естественно, должно было вызвать сомнения в правильности и всей их аргументации. И на это обратили внимание еще в древности. Известный талмудический авторитет Иоханан огорченно заметил по этому поводу: "Если бы такое не стояло в Библии, не следовало бы это говорить, ибо Бог представлен, как человек, который дал себя провести другому" (Баба-Батра, 16а).

Что касается Иова, то сам он, конечно, не догадывается о принесшем ему столько горя споре на небесах, он просто твердо убежден в своей невинности и правоте. Иов гордо бросает в лицо своим друзьям: "Не бывать тому, чтобы я признал вас правыми, доколе не умру, не поступлюсь невинностью моей" (27:5). И он бросает обвинение в несправедливости самому богу. Прежде всего по отношению к нему самому. Я невинен, настаивает он и с негодованием отвергает обвинения, которые ему предъявили его недостойные друзья. Он ни в чем не согрешил ни перед богом, ни перед людьми, никому не причинил зла. Напротив, он сделал много добра людям и никогда не поклонялся никакому богу, помимо Яхве. На протяжении трех глав (29-31) Иов перечисляет свои заслуги: он спасал страдальцев и был отцом для-вдов и сирот, "сокрушал беззаконному челюсти и из зубов его исторгал добычу"; не прельщался чужими женщинами и не обижал раба и рабыню; не радовался своему богатству и не злорадствовал при несчастье и гибели врага. Он не поклонялся ни солнцу, ни луне. Он верил только в бога истинного и соблюдал его заповеди, не уклоняясь (23: 11 -12). За что же бог так преследует его? За что он так покарал его?

Заметим, что автору поэмы о Иове старая идея о коллективной ответственности перед богом была, по-видимому, совсем чужда. Хотя в двух-трех местах друзья высказываются в том смысле, что дети беззаконного также пострадают за злодеяния своего родителя (например, Цофар в 20:10), Иов решительно отвергает целесообразность и справедливость такого решения (20:19). На протяжении всей дискуссии ни герой поэмы, ни его друзья ни разу не ставят вопроса: не пострадал ли сам Иов "за грехи отцов"? Друзья лишь строят различные предположения насчет возможных прегрешений Иова и его сыновей, а он отрицает всякую вину за собой. Иов готов даже допустить, что, может быть, совершил какой-нибудь грех в юности по неведению (13:26), но если даже так, наказание явно несоизмеримо с проступком. Яхве отнесся к нему с необъяснимой жестокостью: "Ты сделался жестоким ко мне" (30:21), "Ты выискиваешь грех во мне... хотя знаешь, что я невиновен, и от руки Твоей спасителя нет" (10:6-7).

Но Иов имеет в виду не только себя. Он вообще не видит в мире признаков божественного правосудия. Совершенно непонятно поведение бога. Где прославленная пророками справедливость Яхве и где его милосердие? Иов по пунктам разбивает аргументацию своих противников. Он упрекает их во лжи, и то, что эта ложь ad maioram dei gloriam (во славу божию), никак не оправдывает их: "Разве должны вы для Бога говорить неправду и ради него говорить ложь? (Надлежало ли вам) быть лицеприятными к Нему?" (13: 7-8). Причем характерно, что если оппоненты ссылаются прежде всего на авторитет традиции, на то, что "мудрые возвестили, и не утаили их отцы" (15:18; ср. 8: 8-10), то Иов берет свои доводы из действительности, из жизненной практики своей и других людей: "...разве вы не спрашивали людей проезжих и с их свидетельством не знакомы?" (21:29). Везде одно и то же: бог губит непорочного наряду с виновным (9:22). В городах люди стонут и души убиваемых вопиют. И бог не воспрещает этого (24:12). Хуже того, бог положительно благоволит к злодеям и оказывает им покровительство- "бича божьего нет на них" (21:9). В день бедствия пощажен бывает злодей, в день гнева отводится в сторону (21:30). Дома беззаконных безопасны, у них множество детей и внуков, и все у них благополучно, их бык успешно оплодотворяет, у коров не бывает выкидышей. Они проводят дни свои в счастье и умирают без страданий (21: 7-13). А в то же время люди невинные бедствуют, "униженные земли", сироты и вдовы терпят величайшие лишения и насилия со стороны злодеев и нечестивцев (24: 5- 11) и праведник становится посмешищем (12:4). С объяснением оппонентов, что бог зато позже отомстит детям беззаконника, Иов решительно не согласен: "(Скажете:) "Бог бережет для детей его несчастья его". (Нет!) Пусть воздаст ему (самому), чтобы он знал! Пусть увидят глаза его несчастье его, и от гнева Шаддая пусть (сам) изопьет! Ибо что ему до дома его после него, когда число его месяцев пресечется?" (21: 19-21).

Как уже отмечалось, концепция загробной жизни и загробного воздаяния чужда как Иову, так и его друзьям - Иов убежден, что смерть - это конец всему: и радостям, и горю, конец всякой надежде; когда люди умирают, то они уже "до скончания небес не пробудятся, и не воспрянут от сна своего" (14: 10-12). И всякая надежда сойдет в преисподнюю и будет там покоиться во прахе (17:16). Значит, невинно страдающему нечего рассчитывать на справедливость бога и после смерти.

Вместе с тем Иов готов согласиться с тезисом своих оппонентов о том, что нет вообще человека, чистого перед богом, так как люди несовершенны по самой своей природе: кто может произвести чистого от нечистого? ( 14:4; ср. 15:14). Но тем более по справедливости бог не имеет оснований наказывать людей за их пороки и прегрешения. Ведь он сам сотворил людей, и они таковы, какими он их создал. Если изделие с недостатками, то виновато не оно, а мастер, его сотворивший. "Хорошо ли для Тебя, что Ты притесняешь, что презираешь творение рук Твоих... Твои руки образовали меня и сотворили меня... Ты из глины сотворил меня, и (снова) в прах обратишь меня?" (10: 3-9).

Наконец, Иов приводит еще один аргумент. Допустим даже, рассуждает он. что человек в чем-то провинился перед богом, но достойно ли бога вечного и всемогущего преследовать его за это? (7:20). Ведь человек - такое эфемерное и такое ничтожное создание по сравнению с богом: жизнь его как дуновение, и сам он как соломинка, уносимая ветром. "Почему бы (Тебе) не простить мне моей вины, не пройти мимо моего прегрешения? Ибо вот я лягу в прахе, поищешь меня - и нет меня" (7:21).

Иов прекратил спор непобежденным. Скорее - победителем. Три друга замолчали, потому что им больше нечего было возразить Иову, и это, по существу, означало, как правильно понял позднейший автор речи Элиу, что они "обвинили Бога" (32:3). Затем на сцену выступает Яхве, который произносит речь, полную поэтических красот и самовосхваления. Только после этого Иов произнес свое "отрекаюсь и раскаиваюсь". Но было ли это подлинным раскаянием?

Нет сомнения, что автор закончил свою поэму величественной сценой теофании не только потому, что хотел дать своему произведению достойную концовку. Очень вероятно, что явлением бога заканчивалась и старая сказка, ставшая рамкой поэмы. Но речи Яхве и ответы Иова, так же как выступления в ходе дискуссии Иова и друзей, несомненно, сочинил сам автор поэмы персонажи народных сказаний подобным образом не ораторствуют. А между тем именно в этих речах многое вызывает недоумение и кажется двусмысленным современному читателю и, наверное, такие же чувства возбуждало у древних.

"ТЕМА ИОВА" ВНЕ ПАЛЕСТИНЫ

При чтении Книги Иова становится ясным, что автора волновал широкий круг проблем, связанных с существованием зла и несправедливости в мире, причем в разных аспектах: в индивидуальном - почему страдает единичный невинный человек; в социальном - почему люди стонут в городах, бедняки, вдовы и сироты угнетены богатыми насильниками, которые вопреки всякой справедливости благоденствуют и процветают; наконец, в универсальном аспекте - почему вообще существует зло в мире, управляемом всемогущим, мудрым и справедливым богом? Поскольку все это - проблемы общечеловеческого характера, естественно, что они так или иначе должны были отразиться в литературе не только Иудеи, но и других народов древности. В связи с. этим многими исследователями уже давно делались попытки найти иноземные образцы (или, может быть, даже оригинал) библейского Иова. Вероятнее всего эти образцы могли обнаружиться в Древнем Египте или Вавилоне, культурное влияние которых на Палестину было особенно сильным и продолжительным. Поиски оказались не совсем безрезультатными.

В вавилонской поэме, известной под названием "Владыку мудрости хочу восславить"*, ее герой, как и Иов, в прошлом был вполне счастлив, но затем на него обрушились всякие бедствия и он тоже страдал от какой-то жестокой болезни, может быть, проказы. Он красочно описывает свои мучения и отчаяние t в выражениях, напоминающих поэму о Иове: "День - вздохи, ночь - слезы, месяц - вопли, год - скорбь. Я дошел до конца жизни, куда ни обращусь бедствие..." (ср.: Иов. 7:3 и сл.). Он жалуется на то, что страдает незаслуженно, так как всегда делал только угодное богам и царю: "А ведь я постоянно возносил молитвы, мне молитва - закон, мне жертва - обычай, день почтения бога - мне радость сердца... славить царя - мое блаженство... Я страну призывал соблюдать обряды, чтить богини имя учил я народ мой. Я славил царя, равнял его богу, почтенье к творцу внушал я черни"- это, однако, совсем не похоже на то, что ставил себе в заслугу библейский Иов (гл.29-31). Герой вавилонской поэмы, как и персонажи Книги Иова, высказывают мысль о непостижимости божественного промысла: "Воистину думал, богам это любо! Но что мило тебе, угодно ли богу? Не любезно ли богу, что тебя отвращает? Кто же волю богов в небесах постигнет... бога пути познает ли смертный?" Но нигде нет в этой поэме и намека на неправосудие богов, нет и тени протеста. Страдалец только настойчиво и смиренно умоляет своего бога о милосердии и в конце концов добивается-таки своего: бог избавляет его от страданий и дарует ему изобилие всяких благ.

______________ * См.: Литература Вавилонии и Ассирии//Я открою тебе сокровенное слово. М., 1981. С. 218.

Известны и другие месопотамские произведения подобного рода. В одном из них, в шумерской поэме, переведенной С. Крамером, также говорится о человеке, который был богат и праведен, имел много родных и друзей и был у всех в почете. Но и его постигло несчастье - страшная болезнь. Его одолели страдания, и вдобавок от него отшатнулись друзья. Он горько жалуется: "Мой товарищ не говорит ни слова истины, мой друг называет ложью мои правдивые слова". Страдальца перестали уважать, даже невежественные юнцы пренебрегают им (ср.: Иов. 30:1). Допуская, по-видимому, что он в чем-то провинился, он ссылается на врожденную слабость и испорченность человеческой природы и на высказывания по этому поводу древних мудрецов: "Они изрекают, бесстрашные мудрецы, слово истинное и прямое: "Ни одно дитя не рождается от женщины беспорочным"*. Этот же аргумент мы встретили и в Книге Иова (15:14). Быть может, еще ближе по идеям к Книге Иова вавилонская поэма "Мудрый муж, постой, я хочу сказать тебе..."** В ней поднимаются те же проблемы: превратности человеческой судьбы, ненадежность счастья, необъяснимость страдания невинного и засилья на земле зла, высказывается даже мысль о тщетности благочестия и о несправедливости богов, которые покровительствуют богатому и, точно вора, преследуют бедного и угнетенного. Интересно, что эта поэма написана в форме диалога: мудрец и его друг по очереди произносят по строфе в одиннадцать строк - форма, напоминающая поэму об Иове.

______________ * Крамер С. История начинается с Шумера. М.,1965. С. 136-140. ** См.: Я открою тебе сокровенное слово. С.235-241.

На диалоге построена и египетская поэма, известная под названием "Разговор разочарованного со своей душою". Несчастный, больной, покинутый родными и друзьями человек хочет уйти из жизни. Он убеждает свою душу совершить над ним погребальный обряд - больше ему не к кому обратиться - и затем последовать за ним в загробный мир. Душа пытается отговорить страдальца от непоправимого поступка: ведь в жизни все же есть и нечто приятное. Но в конце концов душа все-таки уступает. "Разговор" заканчивается следующими словами души: "Ты достигнешь Запада, тело твое предадут земле, и я сойду к тебе..." В этой поэме можно без труда найти места, как будто перекликающиеся с Книгой Иова: "Человек с ласковым взором убог, добряком везде пренебрегают, сердца злы, человек, на которого надеешься, бессердечен. Нет справедливых, Земля - приют злодеев... Злодей поражает землю, и нет этому конца"*.

______________ * Тураев Б. А. История Древнего Востока. Т. 1. С. 232, 233.

Можно априори допустить, что автор поэмы о Иове был знаком с философско-религиозной литературой соседних народов Египта, Вавилонии, еще более близких Финикии и Эдома*. Следы этого знакомства можно, по мнению исследователей, обнаружить не только в идеях и диалогической форме его поэмы, но и в языке, который включает большое количество слов и даже целых выражений иноземного происхождения. Менее вероятно высказанное некоторыми учеными предположение, что автор Книги Иова испытал влияние греческой философии (так, О. Гольцман находил у Иова отражение идей Платона и даже в композиции книги усматривает влияние платоновских диалогов, а Г. Шраде считал, что представление о боге, который не слышит мольбы людей, исходит от учения Эпикура о безразличии богов к творящемуся на земле), хотя в такого рода догадках нет ничего невозможного, если, конечно, принять более позднюю датировку Книги Иова**. Может быть, иноземными влияниями следует в какой-то мере объяснить и то, что в поэме о Иове удивительно мало национального колорита, настолько мало, что некоторые исследователи вообще отказываются признать в авторе иудея; Пфайфер, например, считает, что автор был эдомитом, представителем соседнего с Иудеей расово родственного и близкого по языку Эдома***. Но если аргументация Пфайфера недостаточно убедительна и вызвала ряд возражений, то все же тот факт, что автор Книги Иова сделал героями своей поэмы, включая главного - Иова, неевреев, видимо, нельзя считать случайным: скорее всего, автор хотел этим подчеркнуть общечеловеческий характер трактуемых им проблем. Однако подход его к решению этих проблем оказался специфически иудейским. Вавилонские жалобы страдающих праведников в основном являются религиозными сочинениями типа псалмов. Отношение к богам в них выражается в восхвалениях и просьбах. Египетский автор "Разговора разочарованного со своей душой" находит для своего страдальца выход из беспросветности земной жизни, выход на "тот свет". Мировоззрение автора поэмы о Иове выросло на почве иудаизма, который, в отличие от египетской религии, не признавал ни загробной жизни, ни загробного воздаяния; для него, автора, этот выход был закрыт. И мы увидим, что цель, которую он перед собой поставил, заключалась, в отличие от вавилонских авторов, отнюдь не в восхвалении Яхве.

______________ * Humbert P. Recherches sur les sources egyptiennes de la Htterature sapiential d'lsrael. Neuschatel, 1929. P. 75-106. ** Terrien S. Introduction and exegesis of the Book of Job. N.Y., 1954. Vol. 111. P. 892; Schrade H. Der verborgene Gott. S. 112. *** Pfeiffer R. Introduction .to the Old Testament. P. 684.

МИРОВОЗЗРЕНИЕ АВТОРА И ЦЕЛЬ ЕГО ПОЭМЫ

Мы, к сожалению, не знаем не только имени автора поэмы о Иове, но и ни одной черточки из его биографии. Некоторые исследователи думают, что в самой книге можно обнаружить отражение личных переживаний автора, и даже что поэма в какой-то степени автобиографична - сам автор перенес в своей жизни нечто подобное тому, что пережил его герой: был богат и знатен, затем потерял свое богатство, был оставлен друзьями, может быть, сам страдал от неизлечимой болезни и т.д.* Конечно, все это предположения, но довольно правдоподобные; во всяком случае, в описаниях тягот жизни бедняков (см. особенно гл. 30), которую автор вложил в уста Иова, жалость к ним уж очень характерно перемешивается с высокомерным презрением вчерашнего аристократа и богача к тем, кого он еще недавно не хотел бы "поместить с псами своих стад", а теперь они смеют пренебрегать им, этот сброд, "люди подлые, люди без имени" (30:8).

______________ * Fohrer G. Das Buch Hiob. Gutersloh. 1963. S. 27; Guillaurne A. Studies in the Book of Job. P. 13.

Несомненно, автор поэмы был для своего времени человеком широко образованным. Он уверенно, на уровне научных знаний своего времени рассуждает о различных явлениях природы, называет ряд небесных созвездий - в одном месте высказывает даже смелую мысль, что Земля висит "ни на чем" (26:7), описывает происхождение облаков, повадки разных животных, в том числе иноземных, например бегемота и крокодила (Левиафана) (гл. 40). Некоторые критики видят в этом и в ряде других деталей свидетельства того, что автор побывал в Египте. Автор поэмы о Иове, конечно, был близко знаком с устной и письменной традицией своего народа - в стиле и языке поэмы нередко ощущается влияние пророческой и дидактической литературы Израиля, а возможно, и с произведениями других народов. Наконец, автору была хорошо известна сложная обстановка современного ему общества с его внутренними противоречиями и внутренней борьбой, насилиями богатых и знатных, страданиями бедняков, вдов, сирот и т. п.

Широтою взглядов, гуманизмом и свободомыслием отличаются и религиозно-философские и этические взгляды автора поэмы о Иове. Он, как и главный герой поэмы - выразитель его идей, явно стоял в оппозиции к традиционному, ортодоксальному иудаизму. Известно, какую важную и даже доминирующую роль в послепленном иудаизме стал играть культ. Для автора основной части поэмы культовая сторона религии как будто вообще не имеет никакого значения; во всяком случае, в тех местах, где идет речь о праведности Иова (особенно в гл. 31), имеются в виду только его нравственные достоинства и совсем не упоминается о его рвении в области культа: в молитвах, жертвоприношениях и т. п. Причем моральные понятия автора тоже явно не совпадают с официальной моралью Торы - они выше, можно сказать, духовнее; автор, например, осуждает как низкие и греховные такие чувства и поступки, как радость по поводу своего богатства, ликование по случаю бедствия или гибели врага, жадность, лицемерие (31:33). Не разделял автор поэмы и важнейшей официальной доктрины иудаизма о справедливом воздаянии при жизни человека "по его делам", более того, он, как мы видели, вообще отрицает, что богу свойственна справедливость, и еще решительнее отказывается признать за богом такие качества, как милосердие и благость. Короче говоря, автор поэмы о Иове отказывает богу и в тех атрибутах, на которых особенно настаивали пророки VIII-VII вв., и в культе, который еще более настойчиво насаждало послепленное жречество и поздние пророки.

В изображении Иова Яхве совсем не похож на безличного бога стоиков или на богов Эпикура, не имеющих никакого отношения к природе и, по выражению Плутарха, столь же безразличных к людям, "как рыбы Гирканского моря, от которых мы не ждем ни вреда, ни пользы". В речах Иова бог представлен могучим и премудрым (9:4; 12:13), он - творец мира и создатель людей; не только первых людей - он создает каждого нарождающегося человека (10:10) и определяет его судьбу - счастливую или несчастную. Бог решает участь отдельного человека и целых народов, возвышает их или притесняет (12:23). И он вовсе не стоит "по ту сторону добра и зла", над человеческой моралью, наоборот, в поэме поведению бога дается оценка именно с позиций человеческой морали, и вот эта-то оценка особенно примечательна: по отношению к людям бог ведет себя как самый жестокий тиран, злодей и покровитель злодеев. Рисуя мрачные картины страданий невинных людей, Иов прямо указывает на их виновника - это бог! "Если не Он, то кто же?" (9:24).

Места поэмы, в которых критикуются эти стороны поведения бога, пожалуй, самые сильные в книге, и критика носит столь резкий и ожесточенный характер, что аналогии ей не найти во всей философской литературе Древнего Востока.

Бог не знает жалости, хуже того, страдания людей доставляют ему наслаждение: он "смеется отчаянию невинных" (9:23). Бог покровительствует злодеям и нечестивцам, он способен на жестокость по отношению даже к самым преданным своим слугам, пример - история самого Иова. Инвективы Иова в адрес бога совершенно лишены всякого пиетета и почтительности. Защищая свою правоту, Иов нисколько не стесняется в выражениях: бог у него - точно злодей, напавший на свою жертву, он "скрежещет зубами", "схватил... за шею и избил меня" и т. д. (16: 9-12).

Так какую же цель преследовал автор, задумав написать свою поэму? Традиционно богословская точка зрения на этот счет заключается в том, что поэт-философ хотел дать урок сомневающимся в божественном промысле. Ужасные страдания, выпавшие на долю праведного Иова, довели его до того, что он начал обсуждать дела господние и даже - "суждение и осуждение близки" (36:17) -осмелился бросить богу упрек в неправосудии. Но все же вера Иова устояла, выдержала испытание. В конце концов, его озарила простая, но великая истина: в мире так много тайн и чудес, что человеку невозможно их постигнуть и тем более ему недоступно решение вопроса о путях провидения. И когда Иов из уст самого бога воспринял эту истину, душевный покой и счастье вновь вернулись к нему. Примерно такую оценку Книге Иова дают и современные ортодоксальные теологи. Несмотря на то что слова друзей не убедили Иова, утверждает автор пятитомной "Истории Ветхого завета" Клаус Шедль, он сам в результате откровения пришел к выводу, что "на человеческом уровне нет ответа на вопрос о страдании невинного" и что именно бог - его единственный спаситель и избавитель, который справедливо относится к человеку, хотя планы всевышнего недоступны человеческому познанию*.

______________ * Schedl С. Geschichte des Alten Testaments, Innsbruck; Wienn, 1964. Bd. 5. S. 234-236; ср.: Holsctier G. Das Buch Hiob. Tubingen, 1952. S. 43. ("Мы не поймем поэта, если не признаем, что Иову было дано поистине найти Бога... не как гневного демона и не только могучего и справедливого... но Бога любви и веры").

С этой точки зрения, следовательно, автор поэмы Иова, отвергнув традиционные формы оправдания бога, выдвинутые друзьями Иова, предложил взамен свою теодицею, по-иному, но оправдывающую бога. Однако такова ли в действительности была цель автора поэмы о Иове?

Идейные противники Иова, его бывшие друзья, упрекали Иова в том, что он спорит с богом, обвиняет бога, "рушит страх перед Богом" (15:4). Заметим, что они ни единым словом не намекнули на то, что Иов, может быть, изменил Яхве ради какого-нибудь другого бога, и Иов также со своей стороны заверял, что ничего подобного он не совершил (31: 26-28). Не было и того, чтобы он вместо традиционных догм своей религии внес какую-то новую религиозную идею. Критика Иова носит вполне негативный характер. Английский библеист М. Ястров бросил за это ряд упреков в адрес авторов поэмы о Иове (по мнению Ястрова, поэма о Иове была творением не одного человека, а целого кружка поэтов). Они, эти авторы, считает Ястров, допустили ошибку или тенденциозность, не позволив друзьям Иова усилить аргументацию в пользу веры, например, выдвинув теорию о том, что кара Яхве - это испытание и т. д.* "Слабое (!) место скептицизма авторов первоначальной поэмы об Иове в том, что они не нашли решения, которое позже привело к победе иудаизм, христианство и магометанство,- не открыли учения о будущем загробном воздаянии"**. "Протестуя и отрицая традиционную веру, Иов не предлагает ничего взамен"***. Сам Ястров считает, что поэма об Иове была "протестом глубоко религиозных душ, которые стремились разгадать тайны жизни"****. Следует признать, что М. Ястров, очевидно, невольно, но совершенно точно указал на важнейшую особенность первоначальной поэмы об Иове - в ней отчетливо прозвучали ( мотивы скептицизма, но такого скептицизма, который в глазах ортодоксов-современников автора должен был показаться настоящим безбожием".

______________ * Jastrow M. The Book of Job. Philadelfia; L., 1920. P. 161, 162. ** Ibid. P. 174. *** Ibid. P. 160. **** Ibid. P. 153.

Слово "атеос" (греч. "безбожный"), как известно, придумали древние греки. Древний атеизм имел свои особенности. Как известно, Эпикур признавал существование богов, но при этом утверждал, что боги, обретаясь в блаженном покое где-то в пространствах между мирами - в интермундиях, совершенно не вмешиваются в то, что происходит в мире и в человеческом обществе.

Древний атеизм вообще сводился чаще всего или к критике традиционной религии, ее догматов, мифологии, культа, или к критике идеи о божественном промысле, определяющем судьбы людей, или же проявлялся в скептическом отношении к самой возможности для человека рационально решить вопрос о существовании или несуществовании бога. Греческий философ Протагор, живший в V в. до н. э. и, следовательно, может быть, бывший современником автора поэмы о Иове, уклончиво заявил: "О богах я и не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ни того, каковы они с виду. Ведь многое препятствует знать (это): и неясность вопроса, и краткость человеческой жизни"*. Но в такой уклончивости могло скрываться и нечто большее, чем скептицизм.

______________ * Софисты. Баку, 1940. С. 16.

Критика религии была в то же время подрывом основ государственности, а обвинение в безбожии являлось также политическим обвинением, и очень серьезным; пример - судьба того же Протагора, который за религиозный скептицизм был предан в Афинах суду и как "атеос"- безбожник приговорен к изгнанию, а книги его были сожжены в Народном собрании. Протагор был не единственный, кого постигла такая кара.

Кроме того, атеистом древности, как и многими вольнодумцами Нового времени, несомненно, могло руководить чувство классового самосохранения религию важно было сохранить "для народа", для устойчивости государственного порядка и т. п. В связи с этим стоит сослаться на известный трактат Цицерона "О природе богов". Трактат написан в форме собеседования между сторонниками различных философских школ о религии, причем в качестве участников беседы автор вывел реальных исторических лиц - нескольких образованных и знатных римлян. Один из них, Котта, член высшей в Риме жреческой коллегии понтификов, обязанностью которой было осуществлять верховный надзор за культом, ставит перед участниками диалога вопрос в общей форме: допустимо ли вообще обсуждать проблему "есть боги или их нет?". И сам же отвечает: смотря в какой обстановке. Перед широким кругом слушателей, например в Народном собрании, конечно, неудобно отрицать существование богов. Но "в такой беседе и в таком собрании, как наше, весьма легко", т. е. вполне допустимо и удобно рассмотреть все доводы и "за" и "против", так как "много ведь встречается такого, что смущает нас так, что порой начинает казаться, будто вовсе нет никаких богов". Тот же Котта, рассказав о приговоре над Протагором, замечает: "Я так думаю, что это заставило многих более осторожно высказывать такие мнения, поскольку даже сомнение не могло избежать кары"*.

______________ * Tulli M. Ciceronis de Natura Deorum Liber primus. Cambridge, 1955. P. 351, 357; Цицерон. Философские трактаты. М., 1985. С. 79, 80.

У греков еще в конце VI и в V в. до н. э. ряд философов и поэтов подвергли язвительной критике антропоморфных, одолеваемых всеми человеческими страстями и пороками богов Гомера и Гесиода. Но эта критика могла вполне уживаться с верой в иного великого бога, лишенного этих недостатков, благого правителя и промыслителя мира, как, например, произошло с Эсхилом. Эпикур в своей критике религии зашел еще дальше. Логическим умозаключением он доказал, что допустить существование такого бога, который был бы одновременно всемогущим и всезнающим, справедливым и всеблагим, невозможно, потому что этому противоречит бесспорный эмпирический факт наличие в мире зла. И это уже был вывод такой убеждающей силы, что по сравнению с ним учение того же Эпикура о всеблаженных и бездеятельных богах, живущих где-то в промежутках между бесчисленными мирами, должно было еще в древности показаться не только маловероятным, но даже смехотворным. Римлянин Цицерон очень зло высмеял этих богов Эпикура*.

______________ * См.: Цицерон. Философские трактаты. С. 79-100.

Один из отцов церкви, раннехристианский писатель Лактанций, писал: "Если бог существует, то он есть бог - промыслитель... а если он (Эпикур.М. Р.) отрицает промысел, то этим он отрицает также и то, что бог существует".*

______________ * Epicurea (Lactantius. De ira Dei). Lipsiae, 1887. S. 224.

Уже известный нам Р. Пфайфер в своем капитальном труде "Введение к Ветхому завету" пишет об авторе поэмы о Иове: "Наш автор вполне понимал, что ввиду трансцендентности Бога и ограниченности человеческого понимания решение проблемы теодицеи невозможно. Он поэтому сознает, что единственное рациональное решение, приемлемое для него,- Бог всемогущ, но не справедлив не может быть окончательным. Природа и мудрость Бога могут быть только несовершенно познаны "по его путям", но во всей полноте - они тайна"*.

______________ * Pfeiffer К. Introduction to the Old Testament. P. 707.

Однако все дело в том, что автор поэмы о Иове мог понимать невозможность теодицеи, отнюдь не связывая эту невозможность с трансцендентностью бога, и у него могло быть не одно "единственное приемлемое для него рациональное решение". Он, этот автор, мог рассматривать невозможность теодицеи как логический вывод, вытекающий из жизненной практики, вывод, на который человеческий разум вполне способен, при всей своей ограниченности и "посюсторонности". Похоже на то, что автор поэмы о Иове с самого начала не только не ставил перед собой задачу оправдания Яхве, но задумал нечто противоположное. Давая такую противоречивую характеристику богу, он как бы внушал своему читателю: смотри, вот что произошло с праведным Иовом и вот что происходит вокруг тебя во всем мире; вот в каком свете все это рисует бога, если только он в действительности правит миром и определяет судьбы людей. Но можно ли - поверить в существование такого бога? И так ли уж не правы те, кто говорит: "Что такое Шаддай, чтоб мы ему .служили, и какая нам польза прибегать к нему?" (21:15), иначе говоря, которые считают, что бог или не может, или не хочет вмешиваться в человеческие дела и поэтому нет никакого расчета служить ему? Похоже на то, что все, что ты, читатель, "услышал ухом" о божественном промысле и вообще о боге, не заслуживает никакого доверия.

Можно себе представить, что еще древний читатель из вдумчивых, прочитав те места в речах Иова, в которых бог подвергался столь злой и беспощадной критике, а вместе с тем - другие места, где тот же Иов описывает могущество и мудрость бога, неизбежно должен был вынести впечатление, что для Иова участника диалога бог представлялся не иначе как каким-то могучим и премудрым и в то же время коварным и злым демоном, который активно вмешивается в земные дела, но только для того, чтобы причинять страдания людям невинным и праведным, а злодеям помогать в их злодеяниях.

Но тем большее недоумение должны были внушить такому читателю некоторые другие стихи в поэме, которые явно не вяжутся с подобным представлением о боге. В тексте второй речи Элифаза, одного из ортодоксальных оппонентов Иова, можно обнаружить такой неожиданный упрек в адрес Иова: "...ты сказал: "Что знает Бог? Может ли Он судить сквозь темную тучу? Облака - завеса ему, и Он не видит, и (только) по кругу небес ходит" (22: 13-14). Стало быть, Иов и так отзывался о боге? Бог, который не видит и не знает, что творится далеко под ним, внизу, на земле людей, который только "по кругу небес ходит", такой бог, конечно, не должен отвечать за то, что происходит с человеком. Он не повинен в страданиях человека, но от него также не приходится ожидать ни помощи, ни милости. Он не добр; и не зол. Это как бы некая космическая сила, далекая от мира людей и чуждая их заботам. Это ли имел в виду Иов? Но ведь такого бога, от которого человеку нет ни пользы, ни вреда, не за что почитать, да и бояться не стоит. Оказывается, Элифаз еще раньше и эту мысль обнаружил у Иова: "...ты и страх (перед Богом) рушишь и умаляешь благоговение перед Богом" (15:4). Перед вдумчивым читателем Книги Иова неизбежно должен встать вопрос, каким же все-таки знал своего бога Иов?

Затем этот читатель должен был также задуматься над содержанием речей бога, который счел нужным самолично выступить перед участниками диалога. В речах бога многое повторяет то, что уже было сказано "друзьями" и тем же Иовом. Бог рекомендует себя как единственного устроителя, творца и управителя мироздания. Он создал землю и заградил воротами море, когда оно вырвалось из утробы земли (38:8), он установил смену дней и ночей и утвердил законы неба и его власть над землей (38:33). По его, бога, велению дожди орошают землю, чтобы пустыне выросла трава, пища животным; кто, как не он, определил степное приволье домом для дикого осла и онагра (39:5-6)? Кто другой "доставляет ворону корм его, когда дети его кричат к Богу и бродят (вокруг) без пищи?" (38:41). Бог задал Иову множество вопросов, которые должны были показать, насколько ничтожны знания человека о тайнах и чудесах окружающего его мира и насколько Иов сам ничтожен по сравнению с богом. После этого Иов и произнес свои покаянные слова. Но обратим внимание на одну важную деталь в этом покаянии, а именно на приведенные уже выше слова Иова в эпилоге "слухом уха я слышал (до сих пор) о тебе, а теперь око мое увидело тебя, и поэтому отрекаюсь я и раскаиваюсь в прахе и пепле" (42:5-6). Недоговоренная мысль автора кажется достаточно ясной: пока Иов собственными глазами не увидел Яхве, он считал возможным "обличать" бога. То, что он "слышал ухом", это были, очевидно, доводы "друзей" в только что закончившейся дискуссии. Но ведь и в речах Яхве, которые он, кстати, также "слышал ухом", не содержалось никаких новых идей по сравнению с тем, что уже было высказано друзьями, ничего такого, что бы могло вызвать перелом в мировоззрении Иова. Основной проблемы, затронутой в диалоге,- о причине зла в мире - Яхве вообще не коснулся. Значит, автор связал "обращение" Иова не с тем, что тот услышал, а что увидел, не с содержанием речей бога, а с тем, что Иов собственными глазами узрел его,- вот что было для него решающим доказательством! Доказательством чего? Что бог действительно существует, всемогущий и всеведущий, дела и замыслы которого недоступны человеческому пониманию, как и творимые им чудеса. Только после этого Иов заявил о раскаянии.

Но автор поэмы о Иове не мог не предвидеть, что вдумчивого и непредубежденного читателя его книги такой исход философской дискуссии вряд ли мог удовлетворить. Такой читатель, если он внимательно следил за ходом спора, должен был, скорее всего, занять сторону Иова - к этому его толкал и собственный жизненный опыт. А прочитав речи Яхве, этот читатель неминуемо должен был задать себе главный вопрос, на который он так и не нашел ответа в книге: почему все-таки бог, считающий нужным проявлять заботу о птенцах ворона, доставляя их родителю корм для них, к людям относится совсем по-другому - жестоко и несправедливо?

И еще этот вдумчивый читатель должен был сообразить и то, что, если Иов, потрясенный видением бога, подавив в себе остатки протеста, умолк "в прахе и пепле", то ведь сам автор, чьи мысли, очевидно, излагал Иов в дискуссии, бога не лицезрел и, значит, так и остался со своей скорбью и сомнениями. И эти чувства не могли не передаться вдумчивому читателю поэмы. Бог рисовался в этой книге так противоречиво и неблаговидно. Современный американский библеист К.Фуллертон, отметив ряд противоречий и недоговоренностей в Книге Иова, попытался дать им свое объяснение. В диалоге, ядре книги, считает Фуллертон, автор излил свою душу, высказал то, что он думал, с удивительной храбростью. Его симпатии постоянно с Иовом против его друзей, иными словами, против ортодоксов его дней. Но если бы он опубликовал один диалог, то его дерзость, или, с точки зрения ортодоксов, богохульство, заставила бы многих читателей со страхом отвести глаза от книги. Автор этого не хотел. Но он не хотел также и смягчить диалог великая проблема страданий слишком глубоко затронула его этическое чувство. И он придумал другой способ дать звучание своей работе. Он окружил свой диалог "каркасом" из пролога, речей Яхве и эпилога, и в этом "каркасе" он постарался смешать свои скептические инсинуации с такими положениями, внешняя видимость которых давала возможность благочестивым истолковать их по своему желанию и вкусу. Если благочестивый читатель этой книги мог понять из пролога доказательство, что страдание идет от бога, и мог удовлетвориться этим, то вдумчивый неминуемо должен был задаться вопросом: а почему добрый бог должен был послать это страдание праведнику и верному ему рабу Иову? Небесный спор между Яхве и сатаной? Но это, конечно, не было для такого читателя ответом, и автор, конечно, не мог думать, что он будет принят всерьез теми, кто думает глубже. Если благочестивый читатель мог увидеть в речах Яхве упрек Иову в его критике бога, то вдумчивый должен был увидеть в них тезис о необъяснимости Вселенной в целом, причем необъяснимость страданий человека есть только часть этой всеобщей проблемы. Наконец, если благочестивый читатель мог увидеть в покаянии Иова отход от прошлого скептицизма после божественного упрека, то "думающий должен был увидеть в этом признание автора, что он не может разрешить проблему, которая неразрешима"*.

______________ * Fullerton К. The original conclusion to the Book of Job. Zeitschrift fur die alttestamentliche Wissenschaft. 1924. S. 130-131.

Но только ли забота о том, как обеспечить своей книге большее число читателей как "благочестивых", так и "думающих", владела умом автора Книги Иова? И только ли желание подвести своего "думающего" читателя к безотрадному выводу о невозможности решить проблему страданий человечества, как и постичь тайны Вселенной в целом? Думается, не только.

Грек Эпикур считал страх перед богами величайшим злом для людей. А последователь Эпикура римский поэт и философ Тит Лукреций Кар усматривал величайшую заслугу своего учителя в том, что Эпикур изгнал этот позорный страх из человеческой души:

Так, в свою очередь, днесь религия нашей пятою

попрана, нас же самих победа возносит до неба.*

______________ * Тит Лукрецкий Кар. О природе вещей. М.; Л., 1945. Стихи 78-79.

Можно думать, что автор Книги Иова, имя которого мы не знаем и, наверно, никогда не узнаем, придерживался того же мнения о страхе перед иудейским Яхве и поставил перед собою ту же благородную цель. Обвинение, которое "друзья" в диалоге предъявили Иову - "ты страх перед Богом рушишь",автор поэмы, думается, мог не раз слышать адресованным ему самому от ортодоксально настроенных современников. И все же он решился написать свою книгу, которая дошла до нас через тысячелетия и века как отзвук древнего свободомыслия и памятник свободы духа.

Таким образом, М. Ястров был совершенно прав, определяя позицию автора поэмы о Иове как тенденциозную, и мы теперь выяснили, что это была за тенденция. Идейным противникам поэта, ортодоксальным иудейским богословам типа трех друзей и Элиу тоже не нужно было быть чрезмерно проницательными, чтобы рассмотреть этот тайный смысл поэмы и разгадать замысел и истинное лицо автора. Он, конечно, так же как и его герой, был из числа "обличающих Бога" и "разрушающих страх перед Богом", из тех, кто сомневался в божественном промысле и, похоже, даже в самом существовании бога; впрочем, для отцов церкви, как древних, так и современных, отрицание божественного промысла всегда было равносильно отрицанию самого бытия божия,- вспомним оценку, которую дал Лактанций учению Эпикура. Может быть, в те же послепленные годы другой иудейский ортодокс, сочинивший псалом 52, написал о людях такого образа мыслей, как автор поэмы о Иове, свое знаменитое: "Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога!"

При всем том надо полагать, что религиозный скепсис автора поэмы о Иове был весьма специфичным. Он, этот автор, мог, как мы видели, сомневаться в существовании бога, которого проповедовали жрецы и пророки,- всемогущего, всеведущего и вместе с тем всесправедливого бога-промыслителя; но в то же время верил в бытие бога-творца, даже в существование каких-нибудь полевых духов, в реальность страны мертвых - Шеола и его обитателей - бесплотных теней умерших людей (рефаим), в то, что небесные созвездия влияют на земные дела, и т. д.

Понятно, что даже такого рода свободомыслие в Иудее (как в Древней Греции или Риме) было уделом очень немногих. И, конечно, независимо от того, произносили они свое "нет Бога" открыто и прямо или в завуалированной форме, они не могли быть поняты народом и вызывали негодование древнееврейских ортодоксов. Может быть, именно с этим связана одна очень характерная особенность Книги Иова.

Автор поэмы о Иове - в общем бесстрашный и по отношению к своим идейным противникам - друзьям-оппонентам не стесняющийся в выражениях полемист далеко не всегда стремился сражаться с открытым забралом. Можно себе представить, что открытые и резкие нападки на господствующую религиозную доктрину в Иудее конца V или начала IV в. до н.э. были делом отнюдь не безопасным. Вспомним обстановку в стране этого времени. В Иудее утвердилась иерократия и было полное засилие жрецов Яхве под покровительством персидских властей. Обработанное жрецами Пятикнижие Моисеево стало отныне Торой Законом, руководящей нормой жизни для всех иудеев, где бы они ни находились, и нарушение его предписаний влекло за собой не только кару Яхве, но и преследование со стороны властей. Жестокие и фанатичные меры, предпринятые в свое время (середина V в.) Ездрой и Неемией для очищения "избранного народа" от всякого рода иноземных элементов и влияний*, еще, наверное, не совсем выветрились из памяти народа. То, что произошло с Протагором в Афинах, могло в еще худшем варианте постичь вольнодумца и "безбожника" в Иудее. Может быть, именно этим и следует объяснить тот факт, что ряд мест в Книге Иова носит странно неопределенный, двусмысленный характер, на протяжении свыше двух тысячелетий нарушая душевный покой ортодоксальных комментаторов. Ограничимся лишь парой примеров.

______________ * См.: 1 Езд. гл. 10 и Неем. 9, 13: 23-25.

Первый, пожалуй, наиболее поразительный,- это уже приведенный выше стих 9:24 из третьей речи Иова: "Земля отдана в руку злодея, лицо ее судей он закрывает". Еще древние талмудисты ломали себе голову относительно этого места. Судя по контексту, "он" во втором полустишии - это бог. Но кто "злодей" в первом полустишии? И в то время как одни раввины объявили слова Иова прямой хулой в адрес бога, другие предпочли увидеть в "злодее" сатану: "Иов упрекал Бога в том, что последний передал в руки сатаны власть над землей" (Баба-Батра, 16а). А ученый комментатор Нового времени А. Эрлих с удивлением и даже некоторой озадаченностью пишет: "Под "злодеем", хотите-верьте, хотите-нет (man mag es glauben wollen, oder nicht), следует понимать не кого иного, как самого Бога!"* Еще более решительно трактует этот стих Ф. Линдстром: "В 9:24 "Земля отдана в руку злодея" (criminal), контекст показывает, что "злодей" должен быть Бог"**. И в голову невольно приходит мысль: не облек ли сознательно древний вольнодумец столь резкий выпад против бога в такую двусмысленную: форму, чтобы хоть немного завуалировать его вызывающий святотатственный характер?

______________ * Ehrlich А. В. Randglossen zur hebraischen Bible. Leipzig, 1913. Bd. 6. Комментарии к Книге Иова (9:24). ** Liridstrom F. God and the origin of Evil. A contextual analisis of alleged monistic evidensce of the Old Testament. Lund, 1983. P. 151.

Другой пример подобного рода - стихи 42:7-8 из эпилога. Яхве, обращаясь к Элифазу, говорит: "Разгорелся гнев Мой на тебя: и на двух друзей твоих за то, что вы не говорили обо Мне (так) верно, как раб Мой Иов. А теперь возьмите для себя семь быков и семь баранов и идите к рабу Моему Иову и принесите их во всесожжение за себя, а Иов, и раб Мой, помолится за вас, потому что (только) к нему Я отнесусь со вниманием, чтобы не сделать вам худого, ибо вы не говорили обо Мне (так) верно, как раб Мой Иов". Как понять это место? Как объяснить, что Яхве дважды объявляет "верным", правильным то, что говорил Иов, и это после того, как он сам же несколько ранее в своей речи "из бури" сурово осудил попытку страдальца "омрачить" промысел "словами без разумения" (38:2).

По-видимому, уже древние терялись в догадках относительно этого противоречия. Характерно, что некоторые манускрипты дают в стихе 7 вместо "как раб мой"- "о рабе моем", а в стихе 8 такое чтение дает и Септуагинта и еще большее число манускриптов. По-еврейски оба выражения пишутся очень похоже. Может быть, в той еврейской версии, которая легла в основу Септуагинты и соответствующих манускриптов, так и было: "о рабе моем"? Но более вероятно, что позднейшие переводчики и переписчики произвели, как выражаются современные богословы, "догматическое исправление", чтобы устранить непоследовательность и противоречивость в словах Яхве. Бог, оказывается, рассердился на Элифаза и его друзей за то, что они не говорили "верно" об Иове,- это уже можно понять, ведь друзья действительно наговорили о Иове много всякой напраслины (см., например, обвинения Элифаза в гл. 22), а Яхве, несмотря на непочтительные речи Иова, мог все-таки сохранить к нему теплое чувство и'возмутиться клеветой друзей.

Спорят по поводу этого места и современные комментаторы. Одни считают, что одобрение Яхве относится только к поведению Иова и его словам в прологе: "Яхве дал, Яхве взял" и т. д. Эти критики рассматривают стихи 42:7-8 как наилучшее доказательство того, что вся дискуссия между Иовом и друзьями, как и речи Яхве, является самостоятельным литературным произведением, вставленным в рамку древней легенды, остатки которой сохранились в прологе и эпилоге. В легенде Иов действительно "не согрешил" и не произнес никакой хулы на бога (1:22), и, следовательно, Яхве имел полное основание с похвалой отозваться о поведении и речах своего верного раба. Но если это верно, то так же верно и то, что автор поэмы об Иове, избрав народное сказание в качестве рамки для своего творения, мог бы, очевидно, как-то пригнать эту рамку к картине. Почему же он оставил в эпилоге книги слова Яхве из древнего сказания без изменений? Почему не устранил противоречия? Может быть, он поступил так из своеобразного пиетета к старинной легенде? Но если он решился разорвать ее пополам, с тем чтобы вставить в середину свою философскую поэму, то, очевидно, мог бы решиться и на то, чтобы если не изменить, то, по крайней мере, опустить ставшие в новом контексте явно неуместными слова Яхве насчет "верности" речей Иова. А он этого не сделал. И вероятнее всего потому, что речь бога вполне устраивала его. "Только человек, обладавший очень большой смелостью... мог зайти так далеко, чтобы допустить, что Бог сам признал справедливость упреков Иова в жестокости и несправедливости божественного управления",- пишет М. Ястров*.

______________ * Jastrow M. The Book of Job. P. 365.

Однако можно предположить и то, что это был не только смелый, но и хорошо продуманный прием. Автор умышленно оставил в устах Яхве слова, прозвучавшие в его поэме непонятно, противоречиво и двусмысленно, оставил именно потому, что хотел дать еще один повод для недоумений и сомнений размышляющему читателю.

Может быть, и сама идея сочинить философскую поэму о божественном промысле и причинах существования зла на земле возникла у автора в ходе обсуждения этой проблемы в кругу своих единомышленников и в жарких спорах с ортодоксами. В его поэме ревнители Яхве должны были держать ответ за поведение своего бога - почему он допускает страдание невинного и процветание злодея. Эта проблема, связанная с представлением об индивидуальной ответственности каждого человека перед богом, как мы уже знаем, была в то время не просто случайной темой для отвлеченного философского спора, это была поистине жгучая и актуальная проблема дня. Автор задумал построить ее обсуждение, оттолкнувшись от конкретного факта, ему нужен был, так сказать, "чистый эксперимент" - случай, когда пострадал абсолютно невинный и абсолютно праведный человек. В реальной жизни такого совершенного праведника невозможно найти, и будущий автор поэмы об Иове обратился к древнему народному сказанию. Он поступил так же, как поступали в подобных случаях его, быть может, современники - великие греки Эсхил, Софокл, Еврипид,- он сделал героем философской поэмы и выразителем своих идей персонажа из легенды, прославленного мудреца и праведника Иова.

Мы не знаем в точности, в какой форме знал эту легенду автор поэмы, мы можем, пожалуй, только в самых общих чертах представить себе ее содержание. Вероятно, это было простодушно-наивное народное сказание о том, как однажды поспорили между собой бог и сатана. Сатана утверждал, что не может быть бескорыстного благочестия и что даже Иов, которого бог считает своим самым преданным рабом, верен ему отнюдь не бескорыстно. Решено было подвергнуть Иова испытанию. У него пропало все его имущество, погибла вся семья и его самого постигла страшная болезнь. И все же Иов остался верным своему богу и ни одного протестующего или богохульного слова не сорвалось с его уст. Таким образом, сатана был посрамлен, бог выиграл спор, а Иов за свое смирение и благочестие получил от бога щедрую награду.

Итак, наш автор решил использовать это старинное сказание в качестве канвы или, точнее, рамы для своей поэмы. Главная операция, которую он при этом должен был произвести, это в каком-то подходящем месте разорвать ткань легенды, чтобы вставить в этот разрыв целую философско-религиозную дискуссию, которую он сам же и сочинил. В этой дискуссии автор высказал свои мысли устами невинно пострадавшего праведника Иова, а в роли поборников традиционной, ортодоксальной точки зрения вывел трех его старых друзей. Вероятно, автору поэмы не надо было выдумывать и этих персонажей, они также фигурировали в древней легенде, однако играли в ней, наверное, совсем не ту роль, что в поэме. В легенде друзья, надо думать, пришли к Иову, узнав о постигших его бедствиях, для того чтобы выразить ему свое сострадание. Они произнесли при этом несколько сочувственных слов, и вот в этих словах должно было, очевидно, содержаться что-то "неверное", что не понравилось Яхве*. Г. Форер предполагает, что в легенде, сразу после тягостного разговора, который состоялся между Иовом и его женой (2:9-10), страдальца должны были навестить его родственники и знакомые (впоследствии они же еще раз придут к нему, когда бог вернет Иову его благополучие (42:II)**. Эти посетители, должно быть, тоже пытались внушить Иову нечто вроде того, что советовала ему жена,проклясть бога, чтобы поскорее умереть и хотя бы таким образом освободиться от мучений. Но Иов устоял и в этом испытании. По мнению Форера, автор, опустив этот эпизод, именно вместо него и ввел рассказ о визите трех друзей и после этого - спор между ними и сидевшим в прахе и пепле Иовом. Далее в легенде, видимо, следовала сцена теофании. Из грозовой тучи прозвучал голос Яхве, коротко одобрившего поведение и слова Иова во время его испытания и осудившего как нечестивые рассуждения жены Иова и его друзей, и в заключение - счастливая концовка, которая, вероятно, полностью сохранилась в эпилоге книги (42:10-17).

______________ * Tour-Sinai N. Н. (Н. Torziner). The Book of Job. P. 36. ** Fohrer G. Das Buch Hiob. S. 31 - 32.

Трудно сказать в точности, какие именно изменения внес автор в содержание легенды, но, наверное, он ограничился лишь самым необходимым. Ему пришлось, например, опустить слова друзей, в том числе и те, которыми они вызвали недовольство Яхве против себя,- в прологе Книги Иова друзья ограничиваются скорбным молчанием. Что касается выступлений друзей в ходе дискуссии, то они, несомненно, сочинены самим автором поэмы и в соответствии с его замыслом - в духе безусловной ортодоксии.

Автор должен был также внести какие-то изменения в речь Яхве. Конечно, бог в народном сказании не произносил тех длинных, речей, которые ему приписаны в поэме, он сказал что-то значительно более короткое. А поскольку Иов в легенде не произнес никакой хулы на бога (1:22), то и у бога не было повода обвинить своего верного раба в попытке "омрачить промысел", а Иову не в чем было каяться. Соответствующие места (38:2; 40:1; 40:3-5; 42:2-6), очевидно, добавил автор поэмы. Вместе с тем бог в легенде не мог не выразить похвалы поведению Иова, и он, наверное, что-то в этом духе сказал праведнику. Но так как этой речи бога мы в книге не обнаруживаем, значит, надо полагать, что она была опущена, а свидетельством этому, возможно, является стих 42:7, начало которого гласит: "После того как Яхве изрек эти слова...", хотя непосредственно перед этим идут как раз слова не бога, а Иова.

Начиная со стиха 42:7, автор, кажется, не вносил никаких существенных изменений в древнее сказание. Именно поэтому здесь и сохранилось поразительное, загадочное в нынешнем тексте книги обращение Яхве к друзьям, в котором бог, как будто совершенно не зная о жестоких нападках на него Иова и рьяных попытках друзей защитить божественную справедливость от этих нападок, заявляет, что Иов говорил "верно", а друзья - нет. Логично думать, что автор поэмы умышленно оставил нетронутыми слова бога из старой легенды это вполне соответствовало его замыслу.

Что касается ортодоксов - ревнителей веры Яхве, то у них первое знакомство с поэмой об Иове должно было вызвать естественное чувство глубокого возмущения. В то же время они не могли не почувствовать, что этот враждебный их учению философский памфлет против бога обладал огромным полемическим зарядом, поскольку помимо силы заложенных в нем идей на нем лежала печать мощной поэтической индивидуальности и таланта автора.

Но, может быть, именно последним обстоятельством и следует объяснить то, что поэму о Иове не постигла участь многих других произведений подобного рода: она не была уничтожена и не погибла в безвестности. Наоборот, ортодоксы предпочли включить ее в свой пропагандистский арсенал. Разумеется, для этого ее надо было соответствующим образом обработать, но у иудейских богословов к этому времени накопился уже вполне достаточный опыт в подобного рода редактировании священных писаний - свидетельство тому вся история Ветхого завета.

ОРТОДОКСАЛЬНАЯ РЕДАКЦИЯ. ПОЭМЫ

Мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем все детали обработки в ортодоксальномдухе поэмы об Иове. Скорее всего, она была осуществлена не сразу и не в один прием, а на протяжении, может быть, нескольких поколений. Перед редакторами прежде всего должна была встать задача усилить аргументацию защитников официальной доктрины. И вот в поэму был введен дополнительный персонаж, Элиу, который также произносит большую речь в защиту Яхве. Есть целый ряд признаков позднейшего происхождения этой речи*. Только этим можно, например, объяснить наличие между последним ответом Иова друзьям и речью Элиу авторского примечания "кончились слова Иова". Первоначально этими словами, очевидно, заканчивалась вся дискуссия. По той же причине, видимо, в книге нет ответа Иова на речь Элиу. Показательно также, что ни в прологе, ни в эпилоге нет ни единого упоминания об Элиу. По мнению ряда исследователей, некоторые особенности языка и стиля речи Элиу также свидетельствуют о более позднем ее происхождении.

______________ * Мнения о позднейшем происхождении речей Элиу придерживается подавляющее большинство критиков. Подробно об этом см.: Kissane E. The Book of Job.V Doublin, 1939. P. XXXV-XL; Fohrer G. Das Buch Hiob. S. 40-41, 445-446; Pfeiffer R. Introduction to the Old Testament. P. 672; Lods A. Histoire de la litterature hebraique et juive depui les origines jusq'a la ruine de 1'etate juif (135 apres J. C.). P. 424-426.

Выступление Элиу во многом повторяет аргументацию друзей, но есть в нем и новые доводы, с помощью которых ортодоксы сделали очередную попытку отвести главное обвинение в адрес Яхве - что бог допускает угнетение невинных и страдание праведных. Элиу, развивая учение пророка эпохи плена Иезекииля о том, что бог хочет не смерти, а раскаяния и спасения грешника (Иез. 3:18 и сл.), разъясняет, что страдание не обязательно является возмездием за уже совершенное прегрешение. Оно может быть также послано богом в виде предупреждения человеку, который еще только вступил на стезю греха или намеревается на нее вступить, но сам того не сознает, а считает себя, наподобие Иова, невинным и праведным, что уже само по себе является греховной гордыней, достойной наказания. В таком случае бог, чтобы "отвести человека от (худого) дела и изгнать из мужа его гордыню", чтобы отвести "душу его от могилы и жизнь его от поражения копьем" (33:17-18), может либо предупредить этого человека в ночном видении, во сне, или человек "вразумляется страданием на ложе своем и непрестанной болью в костях его" (33:19). Но никакие страдания не дают человеку права рассуждать о божественном правосудии и тем более осуждать творца. Он может лишь покаяться и сказать богу: "Я заблуждался, не буду (больше) делать зла. Чего я не вижу,- Ты научи меня, и если я сделал беззаконие, больше не буду" (34:31-32).

Элиу защищает бога и от другого обвинения, будто тот не слышит стонов угнетенных: "Но пустое, (что) не слышит Бог, и (что) Шаддай не замечает этого" (35:13). Все дело в том, что даже те, что стонут, преисполнены гордости и неверия, и "(никто) не говорит: "Где Бог, творец мой?.." И поэтому "Он не отвечает вследствие гордости злых (людей)" (35:10, 12).

Далее, редакторам нужно было как-то ослабить впечатление от неумолимой логики инвектив Иова в адрес бога, и потому в выступлении самого Иова были включены вставки соответствующего содержания. Такой вставкой, по мнению подавляющего большинства исследователей, являются, например, стихи 27:8-10, 13:23, где Иов, на протяжении всей поэмы решительно нападающий на тезис официальной религии о неизбежности прижизненной кары злодею, неожиданно высказывает суждение прямо противоположное, что нечестивцу предстоит суровая расплата. Но, сойдясь таким образом с друзьями во взглядах, Иов тут же почему-то бросает им упрек в пустословии. Наиболее правдоподобно такой клубок противоречий можно объяснить тем, что эти стихи были вставлены в речь Иова позже. Некоторые критики полагают, что они первоначально относились к третьей речи Цофара (отсутствующей в нынешнем тексте книги), которую редакторы целиком, хотя и неуклюже, вставили в выступление Иова. Другие видят в названных стихах часть третьей речи Билдада, в нынешнем виде слишком короткой. Позднейшими вставками в речи Иова признаны стих 21:16, представляющий вопиющее противоречие с контекстом, стих 21:22 и ряд других. В ряде случаев благочестивые редакторы не останавливались и перед сознательным искажением текста и смысла книги. Покажем, как была проделана эта операция со стихом 13:15.

В еврейском тексте первое полустишие этого стиха в подстрочном переводе выглядит так: "Вот Он - убивает - меня, не буду - надеяться". Позднейшие редакторы не стали изменять текст, а только добавили на полях пометку "кери" к слову "не", и получилось - "на него". Таким образом тексту был придан прямо противоположный смысл: "Вот он убивает меня, (но) я на него буду надеяться". Это искажение смысла вполне ясного места было сделано буквально вопреки очевидности, потому что, хотя отрицательная частица "не" и местноимение "на него" произносятся одинаково - "ло", но пишутся-то они по-разному: "ло" - местоимение имеет в конце букву вав; а в еврейском тексте стоит именно "ло" с алефом - т.е. "не". Однако именно с таким искаженным смыслом стих 13:15 перешел и в принятые христианской церковью переводы, древние и новые. Причем в русской Синодальной Библии с этим стихом обошлись особенно бесцеремонно - переводчики сделали вид, будто отрицания "не" в нем вообще не было, и соответственно перевели: "Вот Он убивает меня, но я буду надеяться".

Так, замечает американский библеист М. Ястров, появился этот стих, который вплоть до наших дней воспринимается читателем как подлинная характеристика праведного Иова. Красота и простота этого стиха проникли в народное сознание, и даже критик испытывает острое чувство сожаления, будучи вынужденным указать на его неправильность, добавляет М. Ястров. Иову следовало бы произнести эти слова, но, к сожалению (!), он сказал как раз противное: что хотя Бог отнимает у него жизнь, он, Иов, без страха настаивает на своей невиновности. "Я буду надеяться на Него" - так мог чувствовать робкий Иов из народного сказания, но не Иов-бунтарь из дискуссии"*.

______________ * Jastrow М. The Book of Job. P. 123.

Искажением или неправильным пониманием первоначального текста объясняются также загадочные стихи 19: 25-27, в которых Иов как будто выражает веру в то, что после смерти бог воскресит его (в СП: "...в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога"), в то время как во всех других местах текста смерть для Иова - это конец всякой надежде, путь в обиталище мертвых - мрачный Шеол, откуда нет возврата и где нет ни оправдания, ни воздаяния.

***

Не заходим ли мы, однако, слишком далеко, приписывая иудею V или IV в. до н. э.- автору поэмы об Иове - религиозное свободомыслие, доходившее до сомнения в существовании бога-промыслителя. Известно, что некоторые западные исследователи склонны сопоставлять автора Книги Иова с великим греческим трагиком V в. до н. э. Эсхилом, находя между ними много общего во взглядах на божество, а в Иове обнаруживают черты сходства с Прометеем*. Эсхил в своих произведениях также нередко представлял Зевса злобным, завистливым и мстительным тираном, а Прометей, в сущности, так же несправедливо пострадал от властолюбия главы олимпийских богов, как Иов от деспотического каприза Яхве. Но, как известно, для Эсхила существовал и другой Зевс - творец и причина всего сущего, великий всеведущий и правосудный промыслитель мира, награждающий добродетель и карающий за нечестие. Не так ли обстоит дело и с автором книги об Иове?

______________ * 1 Owen P. The five great skepiical dramas of history. L., 1896; Kallen H. M. The Book of Job as a greek tragedy. N. Y., 1918; Jastrow M. The Book of Job. Chapt. X. (Job and Prometheus).

Действительно, Эсхил, подвергнув критике традиционную религию олимпийских богов и вложив в уста своего Прометея знаменитое "По правде, всех богов я ненавижу", сам приблизился к этическому монотеизму.

Хор в Орестее Эсхила ("Агамемнон", стихи 170- 175; 186-189; 191 - 193) поет:

Кто бы ни был ты, великий бог,

Если по сердцу тебе

Имя Зевса, "Зевс" зовись.

Нет на свете ничего,

----

Что сравнилось бы с тобой...

Через муки, через боль Зевс ведет людей к уму,

К разумению ведет.

----

Поневоле мудрости уча.

Благостно небесное насилье,

Руль миров держащее в руке.

(Перевод С. Апта)

Но в том-то и дело, что в послепленной Иудее идеи этического монотеизма сами уже стали частью официальной религиозной доктрины. Сопоставление автора Книги Иова с Эсхилом может быть в какой-то мере оправдано, если брать книгу в ее позднейшей, обработанной форме, и по существу неверно, если иметь в виду первоначальную поэму и ее основного автора. Этот автор весь свой полемический огонь направляет как раз против идеи этического монотеизма; образ справедливого и милосердного Яхве, созданный пророками VIII-VII вв. до н. э., для него уже как бы не существует, это для него пройденный этап. И уж если сопоставлять автора поэмы об Иове с кем-нибудь из греков, то, скорее, с Еврипидом: оба они творили в условиях, когда их родина оказалась в состоянии тяжелого социального и политического кризиса, во многом определившего и особенности их мировоззрения.

Афинский архонт, ведавший театральными представлениями, не позволил бы, да и афинский зритель не потерпел бы открытой критики традиционной религии со сцены, и Еврипид, если бы даже захотел, не мог пойти на это. Он, как правильно отметил И. М. Тройский, "ограничивается обыкновенно намеками, выражениями сомнения. Его трагедии зачастую построены таким образом, что внешний ход действия приводит как будто к торжеству богов, но зрителю внушается сомнение в их нравственной правоте"* и можно добавить, даже в самом их существовании**. Беллерофонт, герой одноименной трагедии Еврипида, к сожалению, дошедшей до нас только во фрагментах, прямо отрицает существование богов:

______________ * Тройский И. М. История античной литературы.М., 1947. С. 141. ** Т. Гомперц по этому поводу писал: "Что боги с человеческими слабостями и страстями недостойны почитания, . это для Еврипида ясно. Но существуют ли действительно боги, достойные почитания?.. Иногда он верит этому, нередко сомневается" (Гомперц Т. Греческие мыслители. СПб., 1913. С. 9). См. также: Kimpel В. A philosophy of the religions of ancient greeks and Israelites. Lanham -- N.Y.; L., 1983. P. 281 - 286.

На небе боги есть, так говорят.

Нет! Нет! Нет их! И у кого крупица

хотя бы есть ума, не станет верить

Сказаньям старины. Чтобы моих вам слов

Не принимать на веру - докажу вам.

Тиран людей без счету убивает

И грабит их добро, клятвопреступник

Подчас опустошает целый город,

Злодействуя, и все ж живет счастливей

Безгрешного, покоем наслаждаясь

И без заботы проводя свой век.

Богобоязненных, но очень слабых

Немало мне известно городов,

Они дрожат, подавленные силой

Других держав могучих, но безбожных.

Чтобы окончательно убедиться в своей правоте, Беллерофонт взлетает в небо на чудесном коне. И оказывается, что боги все же существуют! Беллерофонт за свою дерзость терпит жестокое наказание. Здесь многое напоминает Иова: и аргументация, и прямое вмешательство богов, по сути, та же теофания, которая только и смогла положить конец сомнениям героя, но одновременно должна была оставить их в душе думающего читателя или зрителя, поскольку он, читатель или зритель, был достаточно искушен, чтобы явление deus ex machina* воспринять за то, чем оно и было на самом деле, за литературную или сценическую выдумку, между тем как атеистические доводы героя обладали для него самостоятельной убеждающей силой. "Атеистические рассуждения Беллерофонта чрезвычайно логичны и не могут быть опровергнуты сторонниками религиозного мировоззрения",- писал по этому поводу А. П. Каждан**. Тем более неоправданной представляется оценка, которую он дает Книге Иова. По мнению А. П. Каждана, "мировоззрение автора Книги Иова безрадостно: он видит зло и несправедливость в мире и считает, что дьявол творит зло с согласия бога. Автор ищет утешения в реакционной мысли, что божьи дела выше человеческого разума и поэтому человек, как бы плохо ему ни было, должен благословлять имя божье. Книга Иова звала угнетенных к примирению с тяжелой действительностью, объявляя божественными всякое зло, всякую несправедливость"***. В действительности автор поэмы об Иове, судя по всему, вовсе не считал, что человек, даже страдая, должен благословлять имя божье. Это была точка зрения его идейных противников. Было бы также неправильным смешивать Иова - героя древнего предания с Иовом из философской поэмы. Слова "Яхве дал, Яхве и взял, да будет имя Яхве благословенно" произнес первый Иов. Но в поэме на этой позиции стоят как раз оппоненты Иова, его друзья, а сам он в своих речах не только не благословляет Яхве, но хулит его и, без сомнения, отражая взгляды автора поэмы, отрицает всякую пользу от смирения и благочестия. Очевидно, нельзя при оценке идейного содержания Книги Иова упускать из виду ее неоднородный и многослойный состав. Мы уже видели, насколько позднейшие добавления и исправления способны были изменить первоначальный характер поэмы. Но все же, как иногда при расчистке из-под слоя позднейших росписей выступает чудесная древдяя фреска, так и в нынешней Книге Иова среди позднейших и чуждых напластований проглядывают контуры первоначальной поэмы и образа ее героя, того Иова, который вышел из-под пера основного автора и отвечал его замыслу, Иова, посмевшего из "праха и пепла" бросить вызов могучему Яхве и объявить бога неправым.

______________ * В древнегреческом театре появление божества на сцене (или "вознесение" бога) осуществлялось с помощью особого механизма. ** Каждан А. П. Религия и атеизм в древнем мире. М., 1957. С. 206. *** Там же. С. 101.

***

Мало кто из тех, кто занимался в древности или в Новое время исследованием Книги Иова, не сделал попытки проникнуть "в душу ее автора", разгадать, каково все же было отношение Иова и автора поэмы к богу, что в нем преобладало: чувство любви или ненависти, пиетет или пренебрежение, страх или безразличие. И эти попытки приводили к выводам в ряде случаев прямо противоположным. Приведем лишь несколько примеров из работ современных авторов. "У Иова,- писал С. Террьен,- исчезает вера в Бога любви,- отсюда мучения его души"*. С Тёррьеном согласен Линдстром: "Иов знает Бога только как Бога ненависти, как своего врага. Иов увидел в боге имморального Бога (immoral God), причину всего зла на земле и отвечающего за это зло"** Несколько по-иному рассматривает эту проблему М. Ястров: "Для авторов первоначальной Книги Иова тот факт, что в мире злодейство занимает место справедливости,- это серьезная проблема жизни, так как она включает в себя возможность, что во главе Вселенной стоит слепой и жестокий рок вместо любящего Отца человечества. Автор исследовал небеса и обнаружил, что трон милосердия пустует (the questionner scans the heavens and finds the supposed throm of mercy without an occupant), и это открытие глубоко ранило взволнованную душу автора"***. Этим ученым решительно возразил известный библеист Хёльшер. "Мы не поймем поэта,- пишет Хёльшер,- если не признаем, что Иову было дано найти Бога... не как гневного демона, и не только как Бога могучего и справедливого... но как Бога любви и веры"****.

______________ * Terrien S. Job-poet of existence. N.Y., 1957, p.112 ** Lindstrom F. God and the origin of Evil. A contextual analysis of alleged monistic evidence of the Old Testament. P.151. *** lastrow M. The Book of Job. P. 28 **** Holscher G. Das Buch Hiob. S. 252.

Уже те древние ортодоксальные богословы, которые первыми сочли нужным "исправить" сочинение вольнодумного автора и, в частности, вставили в первоначальный текст речи выдуманного ими персонажа Элиу, устами этого оратора предъявили Иову весьма серьезное обвинение:

Ибо он говорит: "Нет пользы мужу,

Если любит Бога, и Бог его любит" (34:9)*.

______________ * Именно таков смысл этого стиха в оригинале (в СП: "...нет пользы для человека в благоугождении Богу"). Ср.: Fohrer G. Das Buch Hiob. S, 462 ("Es bringt dem Marine keine Nutzen, das er sich mil Gott befreun-det"); Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973. С. 612 ("...пользы нет, если с Богом в дружбе человек").

Это обвинение, очевидно, было направлено в другую цель - в автора поэмы. Автор Книги Иова, конечно, знал строгое предписание Торы: "...люби Яхве, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими" (Втор. 6:5). И он, автор, дал на это свой ответ: не за что любить такого бога! У человека нет никаких оснований верить в любовь к нему бога, такую любовь, которая приносит благо, пользу хотя бы тому, кто сам любит бога. Потому что каждому человеку приходится испытывать страдания, страдания же, как и всякое зло, человек приемлет от бога (2:10). Но разве мыслимо, чтобы бог, любя человека, причинял ему боль?

Может быть, самому автору пришлось слышать от защитников Бога и такое объяснение страданий человека, одна из формулировок которого нам известна из книги Притчей: "Наказания Яхве, сын мой, не отвергай, и не тяготись обличением Его; ибо кого любит Яхве, того наказывает и благоволит к тому" (Притч. 3: 11 - 12. Ср.: Иов. 5:17 и след.). Однако нигде в поэме ни Иов, ни его друзья-оппоненты не высказывают предположения, что страдания Иова свидетельствуют о какой-то особенной любви к нему бога. Трезвому аналитическому уму поэта-философа эта мысль, вероятно, казалась тем, чем она и была на самом деле,- настолько противоречащей здравому смыслу и логике, что ее не стоило и обсуждать в серьезной философской дискуссии.

Наконец, не исключено, что автор поэмы об Иове мог от кого-нибудь из своих современников услышать нечто подобное тому, чему учил живший несколько позже (в III в. до н. э.) ученый книжник, иудей, известный под греческим именем Антигона из Сохо: "Не будьте, как рабы, которые служат господину за вознаграждение, будьте как рабы, которые служат без вознаграждения" (Абот. 1:3). Но похоже на то, что ни Иов, ни автор поэмы не представляли себе возможность такой любви к богу, любви раба к жестокому господину, который не только не любит своего невольника, но еще и причиняет ему страдания.

Иов не ответил на вопросы бога о тайнах мироздания, сознаваясь, что у него на это не хватает знания: "Потому и говорил я, что не понимал, о вещах непостижимых для меня, что я не знал" (42:3). Но ведь и бог не ответил ни на один из вопросов, которые задал ему и его защитникам сидевший на куче праха и пепла страдалец. И прежде всего на главный вопрос и главное обвинение в адрес бога: "Земля отдана в руку злодея... Если не Он, то кто же?" (9:24). Но это и был риторический вопрос, который предполагал только один ответ: бог - вот кто истинный виновник страданий людей на земле. А как велики эти страдания, Иов хорошо знал не только потому, что сам испытал их, но еще и от того, что его страдание слилось с состраданием болью и жалостью ко всем страдающим людям, и от этого оно, по словам Иова, стало "тяжелее... чем песок морей" (6:2). До того как на Иова обрушились насланные на него Яхве страшные бедствия, он, по свидетельству автора пролога и заверению самого бога, был "богобоязнен" и имел, как справедливо заметил сатана, все основания верить в любовь к нему бога и самому любить бога. Но в речах Иова во время дискуссии с друзьями бог предстает только как враг ему и враг всему человечеству, который не только "губит невинного (как) и злодея", но еще и "отчаянию невинных он смеется" (9: 22-23). Изменилось ли отношение Иова к богу, после того как он удостоился воочию увидеть Всевышнего и выслушал его речи? Состоялось ли примирение Иова с богом? По поводу стиха, в котором Иов говорит о своем раскаянии: "...отрекаюсь я и раскаиваюсь в прахе и пепле" (42:6), Ф. Штир пишет: "По Будде и многим другим "отрекаюсь" имеет подразумевающееся дополнение: от того, что я раньше говорил. Это дополнение вполне в духе древних ортодоксальных редакторов поэмы об Иове. Но в тексте этих слов нет!.. Здесь сломленная гордость человека, побежденного насилием"*.

______________ * Stier Fr. Das Buch Hiob. Munchen, 1954. S. 352- 353.

Но еще древние талмудисты усомнились в искренности смирения Иова. Один из них, Рабба, приведя то место в прологе, где о Иове сказано, что он, узнав о постигших его несчастьях и о гибели детей, "...не согрешил... и не произнес хулы на Бога" (1:21), прокомментировал этот стих следующим образом: "Устами не согрешил, в сердце согрешил" (Баба-Батра, 16а).

Проникся ли Иов любовью к богу, после того как бог наделил его двойным количеством скота и новыми детьми, вместо тех, что с его же, бога, изволения погубил сатана? Об этом тоже спорили еще талмудисты, а один из них, Иошуа бен Хананья, решительно утверждал: "Иов служил Богу только из страха" (Санхедрин, 5:5). Но если даже Иов древнего народного сказания, получив свою награду и мирно прожив в благополучии еще сто сорок лет, в конце концов и примирился с Яхве, то мог ли примириться с богом традиционной религии сам автор великой поэмы? Мог ли он сохранить в душе любовь к богу?

Для нас ясно, что анонимный автор поэмы об Иове, великий поэт и философ, был для своего времени фигурой исключительной и трагической. Исключительной, потому что, наверно, лишь очень немногие из его современников и соплеменников могли разделить с ним столь явно выраженные в его книге религиозный скептицизм и богоборчество. Народным массам, страдавшим в отчаянной борьбе за существование, приходилось бесконечно смиряться и терпеть, и для них, несомненно, Иов народного сказания с его "Бог дал и Бог взял, да будет имя Яхве благословенно" был намного ближе и понятнее, чем Иов, гордо восставший против бога в философской дискуссии.

Наш автор, если он и не перенес в жизни таких великих бедствий, какие испытал герой его поэмы, должен был, для того чтобы прийти к столь скептическому и негативному отношению к богу, какое отразилось в его сочинении, пережить тяжелую душевную трагедию. Как справедливо отметил советский психолог В. И. Носович, "утрата любви к богу - один из путей потери веры в него и, следовательно, утраты религиозного сознания"*. В определенных условиях такая утрата становится для человека настоящей трагедией.

______________ * Носович В. И. Научный атеизм о религиозной психологии. М., 1975. С. 117.

Почти все исследователи Книги Иова не случайно говорят о "взволнованной душе" автора поэмы о Иове (Ястров). Он, этот автор, должен был обладать великой душевной смелостью и светлым умом, если смог избавиться от страха перед могучим Яхве. Но, наверно, и для него было нелегко навсегда расстаться со столь утешительной для человека верой в то, что за ним с небес наблюдает недреманное око бога, любящего его, готового помочь и спасти. Автор поэмы вместе со страхом перед богом утратил также и любовь к нему. Он пережил эту трагедию, поставив бога традиционной религии перед судом разума. Но если Иов в сочиненной поэтом философской дискуссии одержал победу над своими ортодоксальными оппонентами, то в реальной жизни поэт-философ не мог не сознавать, сколь ничтожно мало число тех его современников, кто может принять его взгляды на "религию отцов", не мог не понимать, что семена, которые он сеет, падают на каменистую почву (и, наверно, это тоже было для него трагедией). Для широких народных масс религия, по выражению Маркса,"иллюзорное счастье", всегда была не только психологической потребностью, но необходимостью,- в той мере, в какой этим массам недоставало действительного счастья. И такой же необходимостью была вера в бога, не только внушающего страх, но и любящего и любимого.

Теология древнееврейских пророков, несомненно отражая религиозную психологию масс, настоятельно включала в характер Яхве не только суровость и правосудие, но также любовь к людям, а Тора требовала, чтобы человек, со своей стороны, любил бога "всем сердцем своим и всею душою своею". Но сочинение нашего автора в его первоначальном тексте скорее могло внушить читателю не любовь, а ненависть к Яхве. Именно это, конечно, было главной причиной, которая побудила представителей официального богословия выступить в защиту своего бога. И они это сделали, как мы уже знаем, самым простым и эффективным способом. Древние ортодоксальные редакторы Книги Иова непосредственно вмешались в дискуссию,, внеся в первоначальный текст соответствующие изменения. К чему это привело - мы уже знаем. Богоборческое звучание речей Иова было приглушено и нейтрализовано рядом вставок и перестановок в тексте, и сам Иов стал выглядеть существенно по-иному человеком, которого только непереносимые страдания заставили на время выйти из себя, побудили к богохульству, к сомнению в благости творца, но который, придя в себя, тут же раскаялся и смирился перед богом, за что и был прощен и награжден Яхве. Результатом этой первой редакции и был, в основном, тот еврейский текст Книги Иова, который дошел до нас.

Но и после того как Книга Иова, отредактированная таким образом, фактически была признана одним из "священных писаний", в ее содержании произошли новые важные перемены, и самой поразительной была метаморфоза образа Иова. К этому приложили свои руки ряд поколений иудейских богословов.

ИОВ СЕПТУАГИНТЫ. "ПРЕОБРАЖЕНИЕ" ИОВА

Выше мы упомянули об "открытии" Моррисом Ястровым "слабого места" авторов Книги Иова: они, эти авторы, "не нашли решения, которое привело к победе христианство и ислам, не открыли учения о будущем посмертном воздаянии". Похоже на то, что в данном случае скорее обнаружил слабое место в своих рассуждениях сам Ястров. Потому что такое "решение" не рождается внезапно в голове некоего философа, подобно рождению Афины из головы Зевса. Должна была сложиться соответствующая обстановка в условиях общественной жизни иудейского народа, которая подготовила бы массовое религиозное сознание для восприятия этой новой и очень важной для него идеи и явилась бы той почвой, на которой эта идея стала общепринятой догмой. В Иудее это произошло, по-видимому, значительно позже, чем жили и творили автор (или авторы?) Книги Иова.

Вопросы, которые в Книге Иова задавал богу ее герой, задавал сам себе, наверное, не только автор книги; любой иудей - современник автора мог спросить себя: раз злодей не терпит кары при жизни, а праведник сплошь и рядом "гибнет в праведности своей" и ни тому, ни другому после смерти нет воздаяния, то в чем же проявляется справедливость Яхве по отношению к человеку? Есть ли смысл сохранять верность Яхве и приносить ему жертву?

Рано или поздно иудейские богословы должны были откликнуться на этот запрос массового религиозного сознания. И они действительно откликнулись в условиях, когда проблема страдания и воздаяния стала в Иудее особенно актуальной. Произошло это, судя по всему, в 60-х гг. II века до н. э., в период гонений на веру Яхве, предпринятых царем Антиохом IV Епифаном.

Как известно, после смерти Александра Македонского его огромная держава распалась. Из нее выделились несколько крупных так называемых эллинистических государств, в которых стали править бывшие полководцы Александра, опираясь на греко-македонскую военную силу. В Египте утвердилась династия, основанная Птолемеем Лагом,- династия Лагидов. Сирия и огромная территория к востоку от нее досталась другому сподвижнику Александра, Селевку, от которого пошла династия Селевкидов. А в результате Иудея снова оказалась зажатой между двумя мощными царствами и стала яблоком раздора между ними, переходя из рук в руки.

В начале II в. до н. э. Иудея перешла под власть Селевкидов. А в 175 г. царем этой династии стал Антиох IV Епифан, при котором для иудеев наступили особенно тяжелые времена. Народные массы Иудеи страдали под двойным гнетом своих и иноземных угнетателей, а при Антиохе IV к этому добавились еще притеснения в сфере религии. Дело в том, что Антиох IV Епифан, желая как-то сплотить разные народы и племена, входившие в состав его державы, решил учредить в ней общегосударственный культ - верховного греческого бога Зевса Олимпийского. И для иудеев Антиох отнюдь не собирался делать исключения. Но иудейская религия Яхве к этому времени уже приняла форму монотеизма и вместе с тем ту особенность, которая отличала ее от других, политеистических религий древности и которую позже унаследовало от иудаизма христианство,нетерпимость к чужим богам. В Пятикнижии, которое стало у иудеев после Вавилонского плена Торой - Законом и Учением Яхве - Словом божьим, категорически предписывалось: "Я, Яхве, Бог твой... да не будет у тебя других богов пред лицеи Моим" (Исх. 20: 2-3). И попытка насильственно навязать иудеям "чужого" бога, греческого Зевса, наткнулась в Иудее на упорное сопротивление. Осенью 168 г. в Иерусалимском храме Яхве к ужасу и отчаянию ревнителей "Бога отцов" была установлена статуя Зевса (для верующего иудея - "мерзость запустения") (Дан. 11:31, 12:11). Жертвоприношения Яхве были запрещены, равно как и обрезание, празднование субботы и т. д. На отказавшихся выполнять эти указы Антиоха власти обрушили репрессии. В истории Иудеи это был первый случай, когда приверженцы Яхве были подвергнуты столь жестоким гонениям за свою веру, и результатом был сильнейший взрыв фанатизма.

Многие иудеи, не желавшие изменить своему богу, бежали в пустыню, предпочитая гибель от голода и жажды отступничеству. Другие вступали в отряды повстанцев под командованием Иуды Маккавея - в 167 г. до н. э. вспыхнуло Маккавейское восстание в Иудее,- чтобы с оружием в руках вступить в борьбу против войск "нечестивого царя". А многие добровольно пошли на пытки и казни, на смерть за веру Яхве. Страх и отчаяние уже проникли в души тех, кто решился принять ту же участь, но не могли примириться с этим. Гонимые за веру отцов с отчаянием смотрели вокруг: где спасение? Кто укажет выход? Кто знает, что с ними будет? Чего ждет всемогущий Яхве, допуская такое посрамление своего храма и своих верных? Эти настроения очень ярко отразились в одном из псалмов (73/74), который, по мнению исследователей, относится именно к времени гонений за веру Яхве при Антиохе IV Епифане: "Для чего, Боже, отринул нас навсегда? возгорелся гнев Твой на овец пажити Твоей?., осквернили жилище имени Твоего; сказали в сердце своем: "разорим их совсем"... Знамений наших мы не видим, нет уже пророка, и нет с нами, кто знал бы... Доколе, Боже... будет хулить противник имя Твое?" Тысячи людей уже приняли смерть и муки за веру Яхве, а скольких еще ожидала эта участь. В подобных условиях перед всей массой верующих неизбежно должен был встать мучительный вопрос, справедливо ли, что эти жертвы останутся невознагражденными, и кровь праведников неотмщенной? А ведь для того, кто уже принял смерть, воздаяние было мыслимо только посмертно! Идея о посмертном воздаянии неминуемо должна была возникнуть в массовом религиозном сознании, и она возникла. Затем эта идея должна была получить теологическое оформление и развитие у богословов и проповедников.

И именно в годы гонений на веру Яхве при Антиохе IV Епифане в Иудее появилось на свет новое религиозное сочинение, позже включенное в канон Ветхого завета под названием Книга пророка Даниила, в котором впервые в истории ветхозаветной литературы со всей отчетливостью выражена идея о воскресении мертвых и загробном воздаянии. Гонимые за веру вопрошали с тоской: "Доколе?" "Нет у нас пророка и нет знающего!" И "знающие" нашлись. В то тяжкое время среди иудеев появились особого рода защитники "веры отцов", они называли себя "хасидеями" - "благочестивыми". В Маккавейском восстании хасидеи приняли лишь незначительное участие. Главным их лозунгом была не борьба, а терпение, беспредельная преданность Яхве и безграничная стойкость в вере. Хасидеи всячески старались внушить народу веру в то, что спасение не только возможно, но и близко, но придет оно не от оружия, не от отрядов Иуды Маккавея, а от руки самого Яхве. Яхве обязательно вступится за свой народ, и вступится в самое близкое время. А пока надо терпеть. Лучше перенести любые страдания и даже смерть, чем предать своего бога.

Важно укрепить дух верных, Яхве. Именно эту цель, несомненно, ставил перед собой человек, который в это время написал Книгу пророка Даниила.

Этот автор скрыл свое настоящее имя. Он решил выступить не только в роли "знающего", но и - пророка. А так как в его время уже стало признанной истиной, что времена пророков миновали - "нет уже пророка..." (Пс. 73/74), то автор самого себя не объявил ни пророком, ни провидцем, но применил довольно обычный в религиозной литературе (не только иудейской) того времени прием; чтобы придать своему сочинению больший авторитет, настоящий автор приписывал его какому-нибудь древнему патриарху, мудрецу, пророку (подобные произведения в науке и называются "псевдоэпиграфы", что в переводе с греческого значит "ложноподписанные").

В книге повествовалось, будто еще четыре века тому назад в Вавилонии жил мудрый и праведный иудей Даниил, который также в свое время принял страдания за веру Яхве, но не стал поклоняться идолам и соблюдал все законы Яхве. За это Яхве возлюбил Даниила и одарил его даром провидения и пророчества. Яхве открыл праведнику будущее человечества до "конца дней", и Даниил все это записал. И то, что происходило в Иудее во времена Антиоха IV Епифана, Даниил тоже предвидел и записал, в точности как оно есть: завоевание "святой земли", т. е. Иудеи, языческим царем, и гонения на веру Яхве, и пытки и казни приверженцев истинного бога. Но Яхве, оказывается, открыл Даниилу и более того: что недолго будет свирепствовать "царь наглый и искусный в коварстве". Он скоро погибнет жалкой смертью: "будет сокрушен не рукою" (Дан. 8:23, 25). И тогда наступит "последнее время" и произойдет воскресение мертвых: "...многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление". "И разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде - как звезды, вовеки, навсегда" (Дан. 12: 2-3). "Обратившие многих к правде" - это, конечно, были коллеги и единомышленники настоящего автора Книги Даниила, им в первую очередь, но также тем, к кому они обращались со своими заверениями и кто им поверил - "просвещенным", были обещаны вечная жизнь и вечное блаженство в сиянии славы.

Заметим, что по Книге Даниила воскреснуть в "последнее время" должны не все умершие, а только "многие". Но начало было положено. С течением времени догма о воскресении мертвых и справедливом воздаянии в загробном мире стала одной из основных в иудаизме, а затем и в христианской религии, и в исламе, что действительно во многом способствовало успешному распространению этих религий и их победе. И можно сказать, что эта заявленная в Книге Даниила догма стала не только последним словом ветхозаветной теодицеи, но также первым словом новозаветной: бог доказывает свою правоту, если не при жизни человека, то в загробном "Царстве Божьем": там каждый получит по своим заслугам.

Снова обратимся к истории Книги Иова. После тех изменений в ее первоначальном авторском тексте, которые были внесены в нeгo первыми ортодоксальными редакторами (см. выше), эта книга была, по-видимому, теологами иудаизма признана Священным писанием, что произошло, во всяком случае, не позже II в. до н. э. Но при этом можно не сомневаться, что тем ученым-богословам, которые уже взяли на вооружение новую догму о воскресении мертвых и загробном воздаянии, многое в Книге Иова должно было не нравиться, и прежде всего образ самого Иова и его речи во время дискуссии с друзьями. Сколько в этих речах было горечи и желчи, дерзости и прямого вызова в адрес бога, сколько бунтарства и как мало смирения и покорного терпения! И наверное, еще большее неудовольствие новых ортодоксов должны были вызвать те места в Книге Иова, где ее герой решительно отрицает всякую возможность воскресения мертвых и воздаяния после смерти. Но теперь уже применять тот способ "исправления" оригинального текста, который использовали древние редакторы, т. е. вносить новые изменения в текст книги, было недопустимо. И не только потому, что это сочинение было уже признано Священным писанием и любое вмешательство в его текст считалось греховным, но еще и потому, что этот еврейский текст существовал уже во многих списках и был достаточно известен читавшим его в оригинале. И все же новые теологи нашли способ приблизить Иова к своим взглядам. Это было сделано в том древнем переводе Ветхого завета на греческий язык, который стал позже известен под названием Септуагинты, выше мы о нем уже упоминали.

Напомним читателю, что этот перевод был сделан не в Палестине, а в эллинистическом Египте, в Александрии египетской. Евреи в Александрию были переселены еще Александром Македонским, при основании этого города, а позже еще и его преемниками, и через некоторое время образовали там процветающую общину. Александрийские евреи особенно сильно испытали на себе влияние эллинистической культуры, и многие разговаривали, писали и читали только на греческом языке, совершенно забыв свой родной язык и письменность. Хотя александрийские евреи своей религии и своему богу вовсе не изменили, но, произнося слова молитв или читая Тору на еврейском языке, многие смысла слов совсем не понимали. Для них прежде всего и был создан греческий перевод Септуагинты, и он с течением времени стал столь же авторитетным для верующих, таким же Священным писанием, что и еврейский оригинал.

Перевод Септуагинты, вопреки легенде, появился не сразу, не в один прием, а создавался постепенно в течение по меньшей мере полутора столетий III-II в. до н. э. Критический анализ Септуагинты с несомненностью обнаруживает, что разные ее части были переведены разными людьми, которые не только неодинаково владели языками - еврейским и греческим - и искусством перевода, но и по-разному понимали стоящую перед ними задачу. Естественно, что переводы разных книг Ветхого завета отличаются Между собой по характеру, языку, стилю. Одни очень близко, почти буквально передают подлинник, другие - с большей или меньшей степенью свободы. "В передаче отдельных книг Ветхого завета в Септуагинте,-отмечает Б. А. Тураев,- замечаются все возможные градации: от строгой буквальности (Пятикнижие) до крайней вольности (Иов), от изящества и верности до недомыслия"*. Когда был сделан перевод Книги Иова в своде Септуагинты, в точности неизвестно, но в середине II в. до н. э. он уже существовал - цитаты из него можно встретить у иудейского эллинизированного писателя того времени Аристея (ок. 150 г. до н. э.).

______________ * 'Тураев Б. А. История Древнего Востока. Т. 1. С.8

Можно думать, что эта книга должна была привлечь особое внимание богословских кругов иудейской общины в Александрии именно благодаря своей философской окраске. Если в области теологии греческому политеизму противостояла более продвинутая в иудаизме монотеистическая концепция, то в части философской литературы иудеи, несомненно, должны были ощущать определенный недостаток. В какой-то мере этот недостаток могли восполнить такие произведения, как Книга Иова и Книга Экклесиаста. Не случайно некоторые исследователи увидели в идеях или манере изложения Книги Иова сходство, одни - с трагедиями. Еврипида, другие - с диалогами Платона. В общем, Книга Иова была произведением, которое в какой-то степени можно было сопоставить (или противопоставить) шедеврам греческой философской литературы. Книга Иова на греческом языке могла не только стать душеспасительным чтением для эллинизированного иудея или прозелита, но она могла также представлять философские идеи иудаизма перед лицом эллинистической культуры.

Что касается отмеченной Б. А. Тураевым и многими другими исследователями "крайней вольности" перевода Книги Иова в Септуагинте, то она, несомненно, была вызвана разными причинами. Можно считать установленным, что переводчики Книги Иова в Септуагинте пользовались версией оригинала, частично отличавшейся от той, которая легла в основу масоретского текста*. В ряде случаев очевидно, что причиной пропуска или сокращенной, перифрастической передачи отдельных стихов или добавлений к оригинальному тексту было стремление переводчика улучшить литературный стиль переводимого произведения, избежать тех многочисленных повторений и плеоназмов, которые отличают многие места оригинала. Некоторые отклонения, несомненно, имели целью проще, понятнее изложить сложно выраженную мысль автора. Этот автор, одновременно философ и поэт, действительно, в ряде мест выразил свою мысль и сложно, и темно, и вдобавок облекал свои философские идеи в ткань поэтических, подчас совсем неожиданных образов. Проследить за изгибами его своевольной мысли оказывается местами очень и очень непростой задачей. К этим трудностям добавляются еще другие, чисто языковые. Исследователи считают, что словарь Книги Иова богаче, чем любой другой книги Ветхого завета. Но именно по этой причине в тексте Книги Иова обнаруживается немалое число так называемых "хапакс лего-менон" (греч.- "единожды сказанное"), слов, которые встречаются в Библии только по одному разу и, следовательно, значение которых можно определить только приблизительно, исходя из контекста или через другие семитические языки: арабский, арамейский, ассирийский и др. Помимо этого, в самом языке Книги Иова немало иноязычных форм, особенно арамеизмов и арабизмов. Надо думать поэтому, что уже древние читатели, переписчики и переводчики Ветхого завета на другие языки испытывали особенные трудности в понимании и интерпретации его текста.

______________ * Swete Н. В. An introduction to the Old Testament [Greek. Cambrige, 1902. P. 133; Ziegler J. Der textkritche Wert der Septuaginta des Bucnes Job. Misсеanea biblica. Rome, 1934. S. 273-296; Gerleman G. Studies in the Septuagint I. Book of Job. Lund, 1946; Fohrer C. Das Buch Hiob. S. 55- 56.

И все же основную причину ряда существенных отклонений греческого перевода Ветхого завета в Септуагинте от оригинального текста следует видеть не в трудностях последнего для понимания, а в другом - в сознательном стремлении изменить смысл оригинала в интересах новой теологии иудаизма, с одной стороны, и в стремлении сделать содержание и идеи своего Священного писания более доступными пониманию читателей, которым не только по языку, но и по культуре многое в нем было непонятным и чуждым. Представив в Септуагинте эллинистическому миру свое Священное писание, иудеи вместе с тем представили в нем также и своего бога и свою догму единобожия. Этот бог уже не был старый, еврейский национальный бог Яхве. Учение пророков подготовило иудейскую религию к восприятию идеи о единственно истинном, универсальном боге, всемогущем творце и промыслителе. В период эллинизма на оформление этой идеи, несомненно, могла оказать влияние и греческая философия, в которой также вызрела идея монотеизма, в особенности у стоиков. Но в Ветхом завете, который складывался на протяжении целого тысячелетия, как раз далеко не все можно было примирить с идеей монотеизма и универсальности бога, слишком многое выдавало в Яхве черты старого национального бога Израиля. Основательно переделать священные книги было уже невозможно, но кое--что, очевидно, можно было предпринять, чтобы примениться к новым условиям. И в Септуагинте это было сделано.

Тому, кто читал параллельно два текста Ветхого завета - еврейский и греческий перевод Септуагинты,- уже с первых страниц должна была броситься в глаза одна особенность перевода: в нем совершенно исчезло имя собственное еврейского бога - Яхве. В тех местах, где оно имеется в еврейском тексте, в греческом стоит имя нарицательное "кюриос", что означает "господин", "господь". У евреев, вообще говоря, не было принято произносить имя бога всуе, а в после-пленную эпоху этот запрет, закрепленный в одной из 10 заповедей (Исх. 20:7), привел к тому, что вместо "Яхве" стали произносить "Адонай" - "господь". Но не только в этом причина исчезновения имени Яхве в Септуагинте и замены его словом "господь", "владыка": необходимо было подчеркнуть, что бог еврейского Священного писания - бог не одного только Израиля, но владыка всего мира, бог для всех народов. Именно в этом смысл того, что и другое встречающееся в еврейском тексте Ветхого завета имя собственное бога - Шаддай - везде в Септуагинте также заменено описательным "пантократор"- "всемогущий". Для эллинизированного иудея эти замены еще более возвышали его бога над богами язычников, для нееврея-прозелита они делали бога более приемлемым и привлекательным.

Переводчиков и редакторов Септуагинты, несомненно, должны были также в немалой степени смущать многочисленные антропоморфизмы в описании Яхве, которые так свойственны предельно образному и предметному языку еврейского Ветхого завета. И выражения вроде "десница Яхве", "перст Яхве", "очи Яхве", "нос Яхве", "лицо Яхве" во многих местах в греческом переводе были устранены или заменены более подходящими для трансцендентности бога.

В Книге Иова Септуагинты имена собственные еврейского бога везде заменены нарицательными, а антропоморфизмы в ряде мест также убраны (например, в 4:9, 6:9, 10:4 и в других местах)*. Еще более выразительны в Книге Иова Септуагинты некоторые другие примеры, по выражению Г. Герлемана, "трансплантации Ветхого завета на эллинистическую почву". Встретив в ряде мест Книги Иова еврейское слово Шеол для названия подземного царства мертвых (14:13; 17:13; 24-19), переводчик без колебаний заменил его на "Тартарос" греческой мифологии. А встретив незнакомое ему слово "тан" в месте, где, судя по контексту: "Братом я стал шакалам и другом - страусам" (30:29), речь идет о каком-то существе, обитающем в пустынных местах, переводчик смело перевел это слово - "сирены" - по греческой мифологии страшные птицы с человеческими головами, встречающиеся в безлюдных местах и заманивающие своим пением людей, чтобы пить их кровь**.

______________ * Thorleif В. Die Hebraische Denken in Vergleichen mil dem griechischen. S. 81, 134-135. ** Так и в церковнославянском переводе: в СП - "шакалам" (ср. Мих. 1:8; Ис. 13:22).

Особенно показательно для стремления переводчика Книги Иова уделить в своем переводе внимание греческой мифологии еще одно место. В 42:14 автор приводит имена трех дочерей Иова, из которых третья носила имя, состоящее из двух слов "Керен-Гаплух"- евр. "рог с притираниями". Переводчик передал это имя: "Амалтеев рог". Как известно, согласно греческому мифу, Амалтея была козой, вскормившей своим молоком младенца Зевса, которого мать его, богиня Рея, скрывала от отца - Кроноса. За это Зевс превратил один рог Амалтеи в "рог изобилия" и наделил его волшебным свойством давать его обладателю все, что тот пожелает. Так греческий языческий миф вошел элементом в еврейское Священное писание! Позже, в V в. н. э., переводчика Септуагинты за это резонно упрекнул один из отцов церкви Феодор Мопсуэстский. "Можно ли было приписать Иову, человеку святому, но варвару, эдомиту родом, знание языческих басен о Юпитере, Юноне и Сатурне?"

Судя по всему, переводчик Книги Иова чувствовал себя значительно менее связанным оригинальным текстом, чем переводчики других книг Ветхого завета, может быть, потому, что Книга Иова единственная из раздела Писаний в Ветхом завете, которая еще официально не была канонизирована. (Канонизация всего Ветхого завета была закончена только в I в. н. э.) Отсюда значительная "вольность" перевода. Но это же обстоятельство открывало для переводчиков Книги Иова большую возможность внести в свой перевод те новые идеи и догмы, которые вызрели в религии Яхве в последние два-три века до н. э. Редакторы нового перевода использовали для этого тот же прием, что и первые редакторы Книги Иова: они внесли в речи самого Иова ряд поправок в духе новой доктрины, а вместе с тем разительно изменился образ древнего вольнодумца. В переводе был существенно смягчен целый ряд наиболее резких выпадов Иова, мест, где он обвиняет бога не только в несправедливости по отношению к нему самому, но также в несправедливом управлении всем человечеством в целом. Вот несколько примеров (приводим рядом оба текста - еврейский и греческий Септуагинты в переводе на русский язык Юнгерова).

Еврейский текст

19:6. Знайте же, что Бог неправосудно поступил со мной.

27:2. (Клянусь, как) жив Бог, отнявший право мое, и Шаддай, огорчающий душу мою.

Септуагинта

19:6 Знайте, что Господь смутил меня.

27:2. Жив Господь, судивший мне так, и Всемогущий, огорчивший душу мою*

*Ср. также церковнославянский перевод, который следует за Септуагинтой.

В тексте Септуагинты в обоих стихах исчезло обвинение бога в неправосудии, несправедливом отношении к Иову, осталось только смиренное признание: бог смутил Иова, привел его в трепет и смятение.

Характерным образом "подправлен" стих 10:16; в оригинале - Иов упрекает бога: "...как лев, охотишься за мной". В переводе: "Я уловляюсь, словно лев", непочтительное сравнение бога с хищником снято.

Главы IX-X могут служить примером особенно вольного и тенденциозного обращения с оригинальным текстом. Они содержат третью речь Иова, речь, в которой бунт Иова против бога выражен в крайне резкой, местами даже богохульной форме. Она последовала после выступления Билдада, второго из друзей. Многословно восхвалив великую мощь и безусловную справедливость бога, который "непорочного не отвергает и не поддерживает руки злодея" (8:20), Билдад утверждал: "...если взыщешь Бога и Шаддаю взмолишься, и если ты чист и праведен, то он ныне же воспрянет над тобою и жилище твоей правды восстановит... наполнит рот твой смехом и уста твои ликованьем... А ненавидящие тебя облекутся в стыд" (8: 5-6; 21-22). В своем ответе Иов гордо и отчаянно отвергает предположение Билдада о его виновности и неправедности:

Еврейский текст

9:21. Невинен я, не дорожу своей жизнью, Опротивела мне жизнь моя.

9:22. (Все) одно, потому (и) говорю я: Губит Он невинного, (как) и злодея.

9:23. Когда (его) бич поражает внезапно, Отчаянию невинных Он смеется.

9:24. Земля отдана в руку злодея,

Лицо ее судей он закрывает, Если не он, то кто же?

# Септуагинта

9:21. Был ли я нечестив, не знаю душою моею, только отнимается у меня жизнь.

9:22. Потому я сказал: великого и сильного губит гнев.

9:23. Ибо лукавые лютой смертью погибнут, Но и над праведными они смеются.*

______________ * Ср. церковнославянский перевод.

9:24. Земля отдана в руки злодея. #

В Септуагинте Иов, оказывается, смиренно допускает возможность, что он проявил в чем-то свое нечестие, хотя и бессознательно, а брошенный в лицо богу гневный упрек в несправедливости совершенно исчез вместе с совсем уже богохульным "отчаянию невинных Он смеется" и концом стиха 24. "Текст Септуагинты,- пишет Герлеман,- настолько характерен для тенденции переводчика смягчить слова Иова, что вряд ли есть резон предполагать расходящийся оригинал. Без всяких колебаний самые богохульные слова были нейтрализованы"*.

______________ * Gerleman G. Studies in the Septuagint I. Book of Job. P. 54.

Это Замечание можно целиком отнести и к сходному месту 12:6. В оригинале в нем еще более богохульные обвинения в адрес бога, причем уже не в этическом индифферентизме, а в прямом покровительстве злодеям: "Спокойны шатры у грабителей и безопасны у раздражающих Бога". В Септуагинте --совершенно противоположный смысл: "Но пусть никто, будучи лукав, не надеется остаться безнаказанным; прогневляющие Господа-,- якобы им и наказания не будет".

Можно было бы привести еще ряд примеров подобных изменений, внесенных в речи Иова в тексте Септуагинты, но и приведенных достаточно, чтобы убедиться в их целенаправленности.

Еще более существенные изменения были сделаны в тех местах текста, в которых вы-.сказываются мысли о посмертной участи человека.

Для Иова оригинальной версии смерть - это конец всему. Иногда из глубины отчаяния он призывает смерть, видя в ней конец своим невыносимым мукам (3:14 и сл.), чаще ужасается, но во всех случаях нет в его речах (так же, как в речах друзей) даже намека на веру в возможность для человека воскреснуть для новой жизни. У дерева есть такая возможность, у человека нет.

14:7. Ибо для дерева есть надежда, что,

и будучи срублено, снова вырастет,

И отрасль от него не прекратится;

8. Хоть и состарится в земле его корень,

И пень его умирает во прахе,

9. Оно, почуяв воду, дает отпрыски

и выпускает ветви, как (ново) посаженное.

10. А муж умирает и теряет всю силу,

Скончается человек - и где он?

11. Утекают из моря воды,

и река иссякает и высыхает.

12. И человек ляжет и не встанет,

до скончания небес не пробудятся,

И не воспрянут от сна своего.

Иов высказывает иллюзорную мечту:

13. О если б Ты в Шеоле спрятал меня, и (там) скрывал меня, пока не пройдет гнев Твой

Назначил бы мне срок, а (потом) меня вспомнил!

14. (Но) когда умирает человек, разве будет жить? (Как) воин на службе, все дни я ждал бы, Пока не придет мне смена.

Вот как переданы в Септуагинте некоторые стихи из этого места:

Еврейский текст

10. А муж умирает и теряет всю силу, Скончается человек - и где он? 12. И человек ляжет и не встанет, До скончания небес не пробудятся, И не воспрянут от сна своего. 14. (Но) когда умирает человек, разве будет жить? (Как) воин на службе, все дни я ждал бы, Пока не придет мне смена

# Септуагинта

10. Но умерший человек- отошел. Павший человек не существует более. 12. Но человек, уснувши, не встанет, До скончания неба. Пока не пробудятся ото сна своего. 14. Ибо если умрет человек, он жить будет, Окончив дни своей жизни, я потерплю, пока не произойдет мое возрождение. #

Нет сомнения, что в приведенных стихах выражены две диаметрально противоположные точки зрения. В. еврейском тексте отрицается всякая возможность и вероятность воскресения после смерти. В греческом - некоторые стихи сохранили старый смысл оригинала, но зато в других Иову приписана глубокая вера в то, что после перенесенных страданий он воскреснет для новой жизни, и это произойдет со всяким человеком.

Наконец, чтобы исключить всякие сомнения, редакторы греческого перевода Книги Иова в Септуагинте пошли даже на то, чтобы добавить в конце ее, уже от себя, целый кусок текста, которому в оригинале мы уже вовсе не найдем соответствия: "Написано, что он (Иов.- М. Р.) снова восстанет с теми, с кем Господь восстановит его. Так изъясняется в сирийской книге". Далее в добавлении сообщается ряд апокрифических подробностей о Иове, о его предках - целое родословие, о его друзьях.

О какой "сирийской книге" идет речь - неясно, и среди ученых по этому вопросу нет единого мнения. Но важен тот факт, что было сочтено необходимым добавить к переводу священной книги новую концовку, самое существенное в которой, конечно, не генеалогия, а именно слова о воскресении Иова. Это, очевидно, и был тот дополнительный штрих к образу праведника, штрих, которого, по мнению новых иудейских теологов, ему не хватало в библейской книге и который был существенно нужен в ней. В этом образе черты бунта против бога были основательно затушеваны, зато подчеркнуты черты смирения и покорности воле Всевышнего. Иов Септуагинты уже не сомневается в справедливости бога, который, пусть после смерти, оправдает его и возродит для новой счастливой жизни. Состоялось настоящее "преображение" Иова. И именно таким "преображенным" увидели Иова раннехристианские авторы, а потому что, как установлено библейской критикой, книгу о нем они читали именно в переводе Септуагинты. Иов стал для них не только примером смирения и великого терпения в страданиях, примером для всякого христианина, но еще и святым праведником самого высокого ранга.

"ОТВЕТ ИОВУ". ОТ ИОВА К ХРИСТУ

Современный христианский богослов, автор предисловия к Книге Иова в опубликованном в 1961 г. новом комментированном переводе Библии на французский язык, пишет: "Урок Книги Иова состоит в том, что человек должен твердо стоять на своей вере, даже когда его разум не получает удовлетворения. На своем этапе откровения автор Иова и не мог пойти дальше, чтобы объяснить тайну страданий невинного. Следовало подождать, когда появится уверенность в загробной жизни, и познать цену страданий человеческих, соединенных со страданиями Христа. На отчаянный вопрос Иова отвечают два текста из Св. Павла". И далее автор предисловия цитирует один из этих текстов, из Послания апостола Павла к римлянам (8:18): "Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас"*.

______________ * La Sainte Bible traduite en francais sou la direction de L'Ecole biblique de Jerusalem. P., 1961. P. 600.

Предисловие к Книге Иова в этом французском переводе написано с позиций современного христианского богословия: древнему автору Книги Иова еще не было дано "во всей полноте" откровение, апостолу Павлу было дано - он сам свидетельствует, что принял новое учение "не от человека, но через откровение Иисуса Христа" (Гал.1:12). Поэтому автор Книги Иова не мог дать ответ на главный, "отчаянный" вопрос, мучивший Иова: почему, если бог благ и правосуден, человек, даже если он невинен и праведен, страдает, и почему все люди должны умирать, ведь смерть тоже - от бога: бог "губит... невинного, (как) и злодея" (Иов. 9:12). Апостол Павел на новом "этапе откровения" ответил на вопрос Иова о страданиях невинного: все дело в том, что эти страдания временные, а смерть вовсе не означает конца существования. Для всего человечества благодаря искупительной и спасительной жертвенной смерти Иисуса Христа открылась возможность посмертного продолжения жизни в Царстве небесном, жизни вечной и настолько блаженной, что в сравнении с ней страдания, перенесенные человеком в земной жизни, покажутся ему совершенно "ничего не стоящими". Это блаженство "уготовано в небесах" всем христианам и всем обделенным в земной жизни (Кол. 1:4-5). В этом аспекте объяснение Павла действительно можно считать ответом новой религии на вопросы древнего вольнодумца, и прежде всего потому, что ее основатели по-новому подошли к решению все той же проблемы теодицеи.

Вспомним, что Иов древней поэмы не видел никакой возможности оправдать бога, потому что на земле, в мире людей царит ;3ло ("земля отдана в руку злодея" (9:24), И если бог действительно управляет миром, с помощью своего "промысла", то его (бога) ;и следует признать виновником этого зла, "если не Он, то кто же" (9:24). А вместе с тем Иов, как мы помним, решительно отрицал возможность загробной жизни и посмертного воздаяния для человека. Позже, когда в религию Яхве проникла идея о воскресении мертвых, усвоившие эту идею иудейские богословы учили, что после смерти будут вознаграждены вечной жизнью и блаженством только праведные, и только они будут сиять в вечной славе "как звезды, вовеки, навсегда" (Дан. 12:3). Но проповедники раннего христианства дополнили теодицею новой и вполне оригинальной идеей, и, может быть, первым это сделал тот, кто, по Евангелию от Луки, однажды рассказал своим слушателям притчу о богаче и бедном Лазаре - Иисус из Назарета. Вот эта притча в изложении автора Евангелия.

"Некоторый человек был богат, одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, приходя, лизали струпья его. Умер нищий и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово. Умер и богач, и похоронили его. И в аду, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: "Отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем". Но Авраам сказал: "Чадо! вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь - злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь" (Лк. 16:19-25).

В этой незамысловатой на первый взгляд притче в действительности содержится глубокий смысл. Это была, по существу, попытка дать, можно сказать, наиболее радикальный вариант теодицеи, попытка оправдать бога перед всеми теми, кто был наиболее им обижен и обделен в жизни, кто был беден и голодал, страдал от мук физических и духовных, сознавая всю несправедливость своих бедствий. Теперь они узнали от проповедника новой религии, что нищий Лазарь после смерти оказался в раю, на лоне Авраамовом, не потому, что был при жизни праведником, а потому, что - нищим, а богач попал в ад, в геенну огненную, тоже не за свое нечестие и злодейство - об этом в притче нет речи,- а за то, что он уже получил "доброе свое" при жизни. Христианство не могло отрицать очевидности того, что на земле "доброе" и "злое", жизненные блага и бедствия распределены богом между людьми не только не равномерно, но по большей части и несправедливо, одним не по заслугам достается слишком много "доброго", другим - одно "злое", одни нищенствуют и голодают, другие обжираются. Но Иисус торжественно обещал: "Блаженны нищие, ибо ваше есть Царствие Божие (так в греческом оригинале; в Синодальном переводе этот стих "подправлен": "Блаженны нищие духом".- М. Р.). Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь... Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете" (Лк.6:20-21, 24-25). Это место из Нагорной проповеди у Луки имеет, конечно, тот же смысл, что и притча о Лазаре. В посмертном существовании в Царстве божьем бог полностью обнаружит и докажет свое правосудие и справедливость: тот, кто недополучил счастья на земле, при жизни, обретет его даже с избытком в Царстве небесном, "на лоне Авраамовом".

И пусть не тревожит бедняка сознание, что он "не без греха", что он, может быть, по бедности или по другим причинам при жизни нарушал Закон, совершал греховное и преступное и что он из-за той же бедности не имеет возможности принести искупительную жертву в храм. Лазарь тоже не мог, однако же попал в рай, в то время как богач, который, вероятно; и на жертвоприношения не скупился, был низвергнут в адское пламя. И уже нищий Лазарь мог сверху вниз, из своего высокого положения на лоне Авраамовом смотреть на богача и на его мучения (может быть, это тоже в немалой степени было для Лазаря, как и для тех "труждающихся и обремененных", кто слушал или читал эту притчу, утешением. Лазарь "здесь утешается", говорит в притче Авраам богачу в ответ на его мольбу о капле воды). Надо было хорошо знать психологию бедных и несправедливо страдающих, чтобы преподать им подобную притчу.

Христианство, конечно, не стало бы ни государственной, ни мировой религией, если бы оно ограничилось обещанием "утешения", пусть посмертного, только угнетенным и обездоленным. Но христианство обещало спасение не только бедным и угнетенным, но также тому, кто не страдал от бедности, но был несчастен, кто был в почете, но не был уверен в завтрашнем дне, кто был богачом, но, сознавая, что его богатство приобретено путями неправедными, со страхом ожидал смерти и посмертного возмездия, а также тому, кто, не веря в загробную жизнь, тем более испытывал леденящий страх перед смертью, означавшей для него превращение в прах, в пищу червям.

Душевное состояние такого человека за два века до рождения Иисуса с глубоким пессимизмом и горечью описал Екклезиаст: "Кто находится между живыми, тому еще есть надежда, так как и псу живому лучше, чем мертвому льву. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению" (9:4-5). Христианство вернуло надежду всем, всем, кто принял новую веру, и, в сущности, поставило при этом только одно условие - уверовать в божественность Христа и его спасительную миссию: "Кто исповедует, что Иисус есть Сын Божий, в том пребывает Бог, и он в Боге" (1 Ин. 4:15). Парадоксальным образом обоснование для этого заключения идеологии новой веры извлекли из Священного писания старой, из Ветхого завета.

Две основополагающие идеи унаследовало раннее христианство от иудаизма - идею о предопределении и связанную с ней идею об избранничестве. Пророк Иеремия уверял: "Знаю, Яхве, что не в воле человека путь, его, что не во власти идущего давать направление стопам своим" (Иер. 10:23). Жизнь человека изначально, еще до его рождения предопределена богом. Апостол Павел в подтверждение этой идеи ссылается еще на ряд мест из ветхозаветных книг: в Послании к римлянам (9:10-18) он пишет: "...так было с Ревеккою, когда она зачала в одно время двух сыновей от Исаака, отца нашего... когда они еще не родились и не сделали ничего доброго или худого (дабы изволение Божие в избрании происходило не от дел, но от Призывающего), сказано было ей: больший будет в порабощении у меньшего" (см. Быт, 25:23). Как и написано: "Я возлюбил Иакова, а Исава возненавидел" (Мал. 1:2-3). Что же скажем? Неужели неправда у Бога? Никак. Ибо Он говорит Моисею: "...кого помиловать помилую, кого пожалеть - пожалею" (Исх. 33:19). Итак, кого хочет, милует, а кого хочет, ожесточает.

Идея, которую автор Послания к римлянам хотел внушить своим адресатам, выражена с полной ясностью. Каждому человеку, еще до того как он родился и, следовательно, так же, как сыновья Ревекки, не сделал "ничего доброго или худого", уже заранее предопределено богом - быть ли ему, этому человеку, в числе любимых богом или ненавидимых, и никакими собственными усилиями человеку этого не изменить. Бог сам избирает тех, кого он будет любить и миловать: "А кого Он предопределил, тех и призвал, а кого призвал, тех и оправдал" (Рим. 8:30). "Призванные", "избранные Божий" (Рим. 8:33) - это христиане. Человек, уверовавший в Христа, уже по одному этому может и должен считать себя "призванным" и "избранным", потому что и христианином он стал не иначе как по "изволению" божию.

В качестве примера апостол приводит самого себя: "Вы слышали о моем прежнем образе жизни в Иудействе, что я жестоко гнал Церковь Божию, и опустошал ее, и преуспевал в Иудействе более многих сверстников в роде моем, будучи неумеренным ревнителем отеческих моих преданий. Когда же Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатью Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего, чтобы я благовествовал Его язычникам,- я не стал тогда же советоваться с плотью и кровью" (Гал. 1:13-16). Кем бы человек ни был - богачом или бедняком, свободным или рабом, ученым и мудрым или "нищим духом", как бы он ни вел себя при жизни до принятия христианства - праведно или неправедно, даже если он был до крещения, как Павел, злейшим гонителем христиан, раз он стал христианином, уверовал в Христа, он может считать себя "сыном божьим", оправданным самим богом, который "раз призвал, то и оправдал". Вера в Христа спасает самых великих грешников, ибо "верующему в Того, Кто оправдывает нечестивого, вера его вменяется в праведность" (Рим. 4:5). А после смерти ему уготовано место "на лоне Авраамовом", вечное блаженство в Царстве Божием.

Но раннее христианство пошло еще дальше. Оно не только оправдало бога более последовательно, чем иудейская теология,- оно еще и предложило для массового религиозного сознания новый и более притягательный образ бога.

Иудейская теология с глубокой древности настаивала на том, что бог Яхве любит людей. В ранний период - как родич своих родичей, позже - в силу "завета" - союза, заключенного с народом Израиля, который он сам же избрал из всех народов. Но с течением времени Яхве по причинам, о которых выше уже говорилось, принял черты бога универсума, бога над всеми народами, а вместе с тем отдельный индивид видел в нем также бога, имеющего прямое отношение к его отдельной личности. И тогда между этими двумя сторонами божественной сущности - универсальной и личностной - неизбежно должно было возникнуть противоречие. Универсальный, мировой бог должен был в обыденном религиозном сознании, в сознании отдельного верующего иудея стать слишком трансцендентным, отчужденным и недоступным, непонятным и даже враждебным. Автор Книги Иова именно таким и представил отношение своего героя к богу. Иова постигли страшные бедствия. Он верит, что их наслал на него тот же бог, который ранее так хорошо к нему относился и который должен знать о полной невиновности Иова. За что же Иов так страдает? В отношениях между людьми невинно пострадавший может обратиться в суд, где ему должны либо доказать его вину, либо оправдать, если будет доказана его невиновность. Но в случае с Иовом судья - это тот же бог, который так несправедливо поступил с ним, а ведь бога не вызвать на суд. Иов горько жалуется: "Ибо (Он) не человек, как я, чтобы я мог ему ответить, чтобы нам вместе идти на суд. Нет посредника между нами, кто положил бы свою руку на нас обоих" (9:32-33). Без всякой надежды получить ответ Иов задает богу вопрос: "Что ты выискиваешь грех во мне и прегрешение во мне ищешь, хотя знаешь, что я невиновен, и от руки твоей спасителя нет?" (10:6-7). И в полном отчаянии Иов приходит к страшному выводу: бог зол и жесток: "(Все) одно, потому (и) говорю я: губит Он невинного, (как) и злодея. Когда (Его) бич поражает внезапно, отчаянию невинных Он смеется" (9:22-23).

Христианство предложило свои ответы и на эти вопросы Иова. На его жалобы "нет посредника" и "нет спасителя" ответ был: есть посредник и спаситель - это Иисус Христос.

Независимо от того, каким в действительности был реальный человек из Назарета, странствующий "равви" (евр.- "учитель") по имени Иешуа (Иисус), вокруг этой личности в массовом религиозном сознании первых христиан сложился идеальный образ Иисуса Христа, бога, который из любви к людям спустился с неба на грешную землю и облекся в человеческую плоть ("вочеловечился"). Таким образом, богочеловек Иисус Христос стал способным страдать и вместе с тем, значит, сострадать, он стал близок страждущему человечеству. В мире, полном зла и страданий, Иисус стал проповедовать любовь между людьми, даже любовь к врагам, и сам явил пример такой универсальной любви - отдал себя на мучительную смерть в качестве искупительной жертвы за грехи человечества. Этим Иисус Христос открыл для людей возможность после смерти обрести новую жизнь и блаженство в Царстве бога, и таким образом бог обнаружил свою истинную сущность - любовь. Таков был ответ христианства автору Книги Иова. Бога, каким его представил в своей поэме этот автор, невозможно было полюбить, такой бог мог внушать только чувства страха и ненависти. Иное дело христианский бог. Автор Первого послания апостола Иоанна заверяет: "Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него... Бог есть любовь... Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас" (4:9, 8, 19). Здесь же Иоанн поясняет, что он имел в виду в словах "...чтобы мы получили жизнь через Него": "Сие написал я вам, верующим во имя Сына Божия, дабы вы знали, что вы, веруя в Сына Божия, имеете жизнь вечную" (5:13). "Жизнь вечная" - это вечное существование в блаженстве и славе после смерти в Царстве Божием. То же обещание, что и в приведенном отрывке из Послания Павла к римлянам, которое цитирует автор предисловия к Книге Иова во французском переводе Библии в качестве убедительного ответа автору Книги Иова. А у нас невольно возникает вопрос: а показались бы эти ответы столь же убедительными древнему вольнодумному автору поэмы, какими они должны были показаться тем, к кому спустя почти полтысячелетия обращались со своими посланиями апостолы - членам первых христианских общин, "верующим во имя Сына Божия"?

Тут нам следует вернуться к той оценке, которую дал Книге Иова и ее герою С. Террьен, выше мы ее уже приводили. Террьен считает, что Иов "отверг этический монотеизм", а также "культ и храм, Закон и Завет", и в результате пришел к "чистой религии". И тогда Иов при всей глубине своих бедствий "испытал глубокую радость от сознания присутствия того, кто движет и согревает миры...". Отзвуки идей автора поэмы об Иове с его верой в божество, стоящее по ту сторону человеческих интересов и морали, по Террьену, можно обнаружить также у Иисуса и святого Павла"*.

______________ * Terrien S. Job - Poet of existence. P. 98.

Полностью с этой оценкой, конечно, нельзя согласиться. Верно, что Иов отверг этический монотеизм и традиционный культ Яхве. Но ведь критика традиционных догм у Иова носила только негативный характер. Иов не пришел к "чистой религии". Он противопоставил догмам религии действительность, отверг эти догмы, и доводы их защитников его не убедили, так же, как и речи бога. И автор Книги Иова, судя по всему, вовсе не ставил перед собой цель проповедовать такую форму религии.

Христианство же с самого начала стало религией. Религии, писал Г. В. Плеханов, присущи три обязательных компонента: идеологический - совокупность мифов, легенд, догм и т. п.; эмоциональный - всякая религия предполагает эмоциональное отношение к сверхъестественному объекту веры, верующие к нему испытывают чувства страха или любви, почтительного уважения и т. п. И наконец, культовый компонент - жертвоприношения, молитвы и прочие различные действия, с помощью которых верующий надеется повлиять на сверхъестественное - отвлечь его гнев, заслужить его милость, получить защиту*.. В раннем христианстве, бесспорно, наличествовали все эти компоненты.

______________ * См.: Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. Т, 3. С. 330; Угринович Д. М. Введение в религиоведение. М., 1985. С. 48.

Христианство не сразу разорвало пуповину, связывавшую его со старой религией - иудаизмом. Евангельский Иисус постоянно настаивает на необходимости выполнять заповеди Моисея строго и буквально "до йоты" (Мф. 5:17-19; Мк. 11:15-17; Лк. 2:46-49). Но вместе с тем Иисус считает для себя возможным не только весьма свободно эти заповеди и предписания толковать, но и отменять некоторые из них. (В Нагорной проповеди ряд мест, начинающихся словами "сказано древним" и заключающихся "а я говорю вам...", звучат вполне догматически.) Еще более решительно отказывается от старых догм и предписаний Ветхого завета Павел: от обязательных жертвоприношений в Иерусалимском храме и от субботы, от ритуала обрезания и ряда других. Отброшена была догма об избранничестве народа Израиль. А вместе с тем христианство очень рано стало обрастать новыми догмами и обрядами. Догмы о божественности Христа и о троичности бога, об искупительной смерти Иисуса Христа и его последующем воскресении с самого начала определили христианство как новую религию. Но новые догмы в христианстве, наслаиваясь на старые ветхозаветные, сплетались в узел противоречий. Может быть, особенно выразительно эта противоречивость сказалась как раз в догме "Бог есть любовь". Призывы Христа ко всеобщей любви и всепрощению находятся в вопиющем противоречии с его же мстительными угрозами в адрес грешников и нежелающих принять его учение. Для них нет прощения и нет речи о любви, они навечно обречены на самые страшные муки - бесконечно гореть в геенне огненной (Лк. 10:12-15). Нетерпимость к инаковерующим, даже той же веры, черта, унаследованная от Ветхого завета, стала характерной чертой и догмой христианства, и то, что в ранний период выражалось в форме угроз, впоследствии, когда христианство пришло к власти, реализовалось - стоит вспомнить хотя бы о крестовых походах и инквизиции.

Но до инквизиции было еще далеко. А в раннем христианстве эта непоследовательность и противоречивость в наставлениях его проповедников скорее облегчали их восприятие обыденным сознанием. Для него, для обыденного сознания, идеи абсолютной любви и всепрощения, несомненно, должны были восприниматься как понятия идеальные и слишком далекие от реальности. Идеологи раннего христианства и не настаивали на них, шли обыденному сознанию на уступки. Ярким примером может послужить еще одно место из Послания Павла к римлянам (12:17-20): "Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром перед всеми человеками. Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь" (см.: Втор. 32-35). Итак: "Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою: ибо (делая сие), ты собираешь горящие угли на голову его" (Притч. 25:21-22). Любви здесь, конечно, нет места, зато тонкое понимание психологии обиженного человека, неспособного отомстить обидчику и мечтающего: сам бог ему отомстит и наиболее страшным образом. Обиженному прямой расчет самому не пытаться мстить.

Какие же идеи автора поэмы об Иове, получившие "отзвуки" у Иисуса и Павла, обнаружил С. Террьен? Во всяком случае, этого нельзя сказать об идее "чистой религии", так же как об идее бога, "стоящего по ту сторону человеческих интересов и морали" и вместе с тем способного вызвать в человеке "чувство глубокой радости". Этих идей нельзя обнаружить ни в Книге Иова, ни в раннем христианстве просто потому, что их там нет.

И все-таки можно сказать, что древнее вольнодумное сочинение в какой-то степени действительно повлияло на становление христианства. Потому что в действительности в нем отразились не только идеи, возникшие в голове автора, но и давнее, выросшее в массовом религиозном сознании смутное недовольство неспособностью официальной религии оправдать бога, по непонятным для человека причинам внесшего или допустившего так много зла и несправедливости в мире, и столь же смутное и непреодолимое стремление увидеть в боге черты большей близости и сочувствия человеку. Автор Книги Иова выразил эти смутные переживания в массовом сознании в предельно открытой и логической форме, и это, по существу, вылилось в своего рода запрос к религии. На этот запрос, как мы уже знаем, с течением времени по-своему ответил иудаизм, включив в свою идеологию учение о загробной жизни и загробном воздаянии, о готовности бога простить раскаявшегося грешника, не карать детей за грехи родителей и т. д. Но христианство еще дополнило эти ответы, на некоторые ответило по-новому, как - мы уже знаем, и в результате обрело возможность стать не только новой, но и мировой религией.

Из раннехристианских источников мы знаем, что идеологам и проповедникам новой религии приходилось нередко вступать в богословские дискуссии с ревнителями традиционного вероучения. Известно, что апостол Павел в знании текстов Священного писания мог с успехом состязаться с самыми учеными книжниками,- он об этом сам пишет (Гал. 1:14). Его послания изобилуют цитатами из Пятикнижия, Пророков, Псалмов и других книг Ветхого завета. В одном месте (1 Кор. 3:19) он цитирует также Книгу Иова. Вот это место в контексте: "Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их". Последнее предложение - это цитата из Книги Иова (5:3), где эти слова вложены в уста одного из самых ортодоксальных оппонентов Иова - Элифаза. В Послании Павла - это позиция апостола.

Объявив "мудрость мира сего" безумием перед лицом бога, Павел имел в виду, конечно, не книжную, талмудическую мудрость ученых книжников. И он не случайно в этом месте своего послания сослался именно на Книгу Иова, в которой ортодоксальные друзья Иова осуждали страдальца отнюдь не за его религиозные воззрения, расходящиеся с традиционной доктриной, а за свободомыслие, вольнодумство, вырвавшееся за рамки религиозных догм, за "мирскую" мудрость, позволяющую себе судить о боге и осуждать его промысел.

Оказывается, что и среди современников апостола Павла тоже встречались вольнодумцы, разделявшие взгляды Иова. Их не смогли увлечь в новую веру ни притча о бедном Лазаре, ни подкрепленные цитатами из пророческих книг аргументы Павла. Эти люди не могли понять смысла учения о предопределении и о посмертном воздаянии. Если, рассуждали они, все, что происходит с человеком, происходит по воле бога, если верны слова Иеремии, что "не в воле человека путь его" (Иер. 10:23), и если прав апостол Павел, заверяя, что бог "кого хочет, милует, а кого хочет, ожесточает", то спрашивается, за что тот же бог наказывает человека, который пошел неправедным путем? Ведь бог сам же его ожесточил. Это были, конечно, те же вопросы, которые ранее задавал богу Иов: "Хорошо ли для Тебя, что Ты угнетаешь, что презираешь дело рук Твоих?.. Вспомни, что Ты как глину обделал меня, и - в прах обращаешь меня?" (Иов. 10:3-9). Теперь, встретившись с христианским апостолом, новые вольнодумцы могли добавить к этим вечным вопросам еще один, который Иов, не признававший загробного существования, еще не мог поставить перед своими оппонентами: если бог справедлив и милосерден, почему он решил отложить воздаяние Лазаря и возмездие богачу из притчи на посмертное будущее, предоставив первому всю жизнь голодать и мучиться от струпьев, а богачу - наслаждаться жизнью? В чем тут милосердие и правосудие бога?

Что мог ответить на это апостол Павел? Можно, пожалуй, представить себе это по тому же Посланию к римлянам. В нем автор, после заверения, что бог "кого хочет, милует, а кого хочет, ожесточает", как бы представил перед собой Иова или одного из этих вольнодумцев, задающих ему вопросы. И апостол гневно обрывает дерзкого: "Ты скажешь мне: "за что же еще обвиняет? Ибо кто противостанет воле Его?" А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: "зачем ты меня так сделал?" Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?" (Рим. 9:19-21).

Это место из Послания Павла также можно назвать "ответом Иову". Но если бы Иов из поэмы услышал эти сердитые слова апостола, он бы, наверное, только пожал плечами: ничего нового - нечто подобное он уже слышал от своих друзей -ортодоксов и из уст самого бога.

С давних времен религия настаивала на том, что человек настолько ничтожен в сравнении с богом и разум его настолько слаб, что грешно ему даже пытаться самовольно проникнуть в тайны бога. Только сам бог может открыть истину о себе и своем промысле угодному ему человеку и повелеть ему передать полученное "откровение" другим людям - извечная претензия религии на монопольное право знать и возвещать "истину" о боге и его воле. Павел в своих посланиях настаивает на этом праве для себя: только его "благовествование" истинно, потому что он, Павел, "принял его и научился не от человека, но через откровение Иисуса Христа" (Гал. 1:12). Тем, кто учит по-другому, не так, как он, Павел грозит страшным проклятием: "...есть люди, смущающие вас и желающие превратить благовествование Христово. Но если бы даже мы или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема" (Гал. 1:7-8).

Что же касается того места из Послания к римлянам, в котором автор упомянутого выше предисловия во французском переводе Библии увидел "ответ Иову", то оно, конечно, было адресовано отнюдь не древнему вольнодумцу и не маловерам из окружения апостола. Оно адресовано как раз тем, кто уже принял новую веру, поверил и страстно хотел укрепить свою веру в бога любви Иисуса Христа, обещавшего "спасение" всем страдающим и всем поверившим в него, тем, кто столь же страстно желал еще и еще раз услышать или прочитать из послания самого апостола Христова сладостное и утешительное заверение: "Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с той славою, которая откроется в нас".

В тех исторических условиях, в которых возникло христианство, во всех слоях общества должно было быть немало людей, которые, отчаявшись в материальном освобождении, искали взамен него освобождения духовного, утешения. И это утешение должно было выступить не в форме философии, а в религиозной форме, чтобы охватить широкие народные массы.

Несчастные и страдающие люди испытывали острую потребность в новой форме религии, в таком боге, который сам претерпел такие тяжкие страдания, по сравнению с которыми их собственные должны были казаться не столь уж тяжкими, в таком боге, который предписал людям не мстить тем, кто причинял им страдания, но прощать и любить даже врагов своих, любить всех людей, как сам бог Иисус прощал и любил,- ведь это должно было примирять со своей участью тех, кто устал ненавидеть, кому бессильная ненависть сжигала душу, доводила до отчаяния или до полной апатии и грозила деградацией личности. Христианство и стало такой религией и предложило массам такого бога.

Параллельно с образом Иова в массовом религиозном сознании и в иудейской теологии постепенно вызревал другой образ невинно страдающего праведника.

Как известно, древние пророки Израиля, утешая свой народ в его великих страданиях, от имени Яхве обещали, что бог свой избранный народ в беде не оставит. Он пришлет ему чудесного спасителя Мессию (евр.- "помазанник"), который будет далеким потомком царя Давида. И этот Мессия, на котором "почиет дух Яхве", станет "судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине; а жезлом уст Своих поразит землю, и духом уст Своих убьет нечестивого" (Ис. 11:1-4). Тогда зло исчезнет на земле, и настанет царство мира и правды (Ис. гл. 2 и 11). Заметим, что "помазанник" по-гречески "христос".

В самые трудные для иудеев времена, в Вавилонском плену, мощный поэтический талант анонимного пророка, так называемого Второисаии, создал, несомненно, аллегорический образ Раба Яхве, на которого, как и на Мессию, возложена богом великая миссия быть "спасителем". Раб Яхве должен был во исполнение своей миссии искупить грехи людей, отдав себя на страдания и смерть, после чего он воскреснет и "воля Яхве благоуспешно будет исполняться рукою его" (53:10). В этих двух образах, Мессии и Раба Яхве, созданных воображением пророков, несомненно, отразились вековые надежды и чаяния народа Иудеи, который только от бога мог ожидать спасения и спасителя. Но так была подготовлена почва в религиозном сознании народа для восприятия образа еще более величественного и обаятельного спасителя, божественного страстотерпца и искупителя Иисуса Христа, образа, в котором как бы слились два более ранних. А образ Иова был тоже принят христианством, но как бы в качестве воплощения одной из черт образа Иисуса Христа - безграничного терпения в страданиях. Именно в этом аспекте Иов представлен в раннехристианской литературе: "В пример злострадания и долготерпения возьмите, братия мои, пророков, которые говорили именем Господним. Вот, мы ублажаем тех, которые терпели. Вы слышали о терпении Иова и видели конец оного от Господа, ибо Господь весьма милосерд и сострадателен" (Иак. 5:10-11). Иов назван рядом с Господом, то есть Христом, как пророк и святой высокого ранга, но терпение его только подчеркивает великий смысл жертвенной и спасительной кончины Христа. Иов "преображенный" превратился как бы в тень Иисуса Христа.

Но Иов первоначальной поэмы, образ, созданный мощным талантом древнего поэта-философа, не превратился в тень. Хотя бог в поэме заставил его замолчать, а апостол Павел, можно сказать, предал анафеме, этот образ остался в памяти и истории человечества и продолжает жить как символ вечного конфликта между свободным человеческим разумом и слепой верой, между "мирской мудростью" и религиозной догмой. Он сохранился еще и потому, что автор вложил в этот образ глубочайший смысл - извечное стремление человечества к истине, даже если для этого необходимо отказаться от утешительных иллюзий, извечное стремление добиться действительного, пусть трудного счастья взамен иллюзорного, хотя и утешительного. Таков образ Иова, сохранивший свое значение и для наших дней. Ястров справедливо заметил: Иов - это every man (англ.- "каждый человек")*, в душе каждого из нас, людей современного мира, кроется Иов. Каждый в меру своих душевных сил пытается устоять перед соблазном принять на веру обещания иллюзорного счастия и покоя, которые сулит слепая вера, или сохранить достойную человека свободу ума, которая, однако, всегда связана с душевной неуспокоенностью. Иов устоял, доводы и обещания ортодоксов его не убедили и не сломили. Две тысячи лет тому назад Христос обратился к страдающему и мятущемуся человечеству с призывом: "Придите ко Мне все трудящиеся и обремененные, и Я успокою вас". И люди пошли за Христом. Какой выбор сделает современное человечество, охваченное тревогой за свою судьбу и судьбу самой своей планеты? Будущее покажет. Но в конце концов человеческий разум, уникальное и высшее достижение Вселенной, должен победить и спасти это будущее для всех грядущих поколений, для всего человечества.

______________ * Jastrow M. The Book of Job. P. 27.

В поисках смысла жизни

Екклезиаст

[Image003]

ПРОБЛЕМА СМЫСЛА ЖИЗНИ. ШТРИХИ ИЗ ИСТОРИИ ПРОБЛЕМЫ

Спустя, может быть, сто или двести лет после автора Книги Иова другой иудей написал еще одно философское сочинение, которое также вошло впоследствии в канон Библии под названием "Книга Екклезиаста, или Проповедника". Эта книга, как и Книга Иова, на протяжении двух тысячелетий невольно заставляет вдумчивого читателя ломать себе голову над вопросом, какой смысл было составителям канона Ветхого завета включать это небольшое произведение в число Священных писаний своей религии? Ведь от него так явно веет духом религиозного вольнодумства и скептицизма. Эрнст Ренан по этому поводу заметил: "Израиль был народом религиозным, и светская часть его литературы была принесена в жертву. Песнь песней и Книга Екклезиаста - это как если бы любовная песнь и сочинение Вольтера сохранились между томами ин фолио в библиотеке теологии". Автор Книги Екклезиаста, считает Ренан, "если и читал пророков, этих ярых трибунов праведности, то это очень мало повлияло на его дух,- ни их постоянная борьба против социального зла, ни ревность о славе бога. В огромной цепи между Исайей и Христом нет места для него"*. Заметим, что ряд современных авторов как раз нашли это место для автора Книги Екклезиаста. Но об этом пойдет речь ниже. Пока же стоит обратить внимание еще на одну оценку этой книги, сделанную тем же Ренаном. "Екклезиаст,- пишет Ренан,- так глубоко модернен. Пессимизм наших дней в нем нашел такое яркое выражение. Это какой-то Шопенгауэр древности. Но он любит жизнь, хотя и видит отсутствие в ней всякого смысла..." Ренан точно подметил главную идею в сочинении "древнего Шопенгауэра": автор Книги Екклезиаста поставил перед собой вопрос, тысячелетиями стоявший перед человеком: в чем смысл жизни?

______________ * Renan E. L'Ecclesiaste. P., 1882. Р. 41.

Так же как в отношении анонимного автора Книги Иова, существуют самые различные оценки мировоззрения автора Книги Екклезиаста. И если одни исследователи видят в нем глубоко религиозного человека, задавшегося целью восстановить своих читателей против чуждых духу традиционной веры философских спекуляций, то для других, напротив, он - человек, дошедший в своем скептицизме до почти полного атеизма, или эклектик, нахватавшийся верхов греческой премудрости, но так и не выработавший в себе цельного мировоззрения, или светский человек, пресыщенный жизнью, разочаровавшийся в ней и поэтому впавший в пессимизм, а к религии в глубине души вполне безразличный, видящий в ней одно из проявлений респектабельности, не более.

В Книге Екклезиаста, пожалуй, можно найти основание для любого из этих заключений. В ней, как мы в дальнейшем увидим, много противоречий. Но почему это сочинение древнего автора так глубоко задевало и задевает сердца читателей самых разных поколений и продолжает трогать души людей нашего времени так же глубоко? Вот вопросы, на которые следует попытаться дать ответ.

Когда и кто первый поставил перед собой "роковой" вопрос о смысле жизни: чего ради я живу? есть ли смысл в такой жизни? - мы не знаем и, конечно, никогда не узнаем. Но, без сомнения, это не был человек эпохи первобытного стада или первобытной родовой общины, поскольку в те далекие времена, на заре человечества, этот .вопрос сам по себе не имел смысла.

От животного состояния первобытный человек унаследовал мощный жизненный инстинкт - стремление выжить и дать потомство. Этот инстинкт, естественно, ставил перед ним каждодневные и близкие цели: добыть пищу, самому не оказаться добычей и пищей хищного зверя, укрыться от непогоды, оставить потомство. Деятельность человека имела вполне определенный сиюминутный смысл, не оставляя места помыслам о смысле жизни в целом.

Но наши древнейшие предки устояли в борьбе с враждебным окружением еще и благодаря тому, что они боролись не в одиночку, но сплоченными коллективами, будь то первобытное стадо обезьянолюдей, или родовая группа, или племя на более позднем этапе. Естественная необходимость сплачивала людей в первобытных коллективах, а коллективный образ жизни неизбежно должен был отразиться на их сознании. Поскольку человек мог обеспечить свое существование только в сообществе со своими сородичами или соплеменниками, его интересы и цели должны были в главном и основном совпадать с интересами и целями рода и племени. Отдельная особь как бы растворялась в первобытной общности, а ее обособление как личности было еще только слабо выраженной тенденцией.

При этом первобытным общностям людей была также присуща та от природы данная особенность, которая свойственна всему вообще живому - стремление не только выжить и сохранить себя для будущего, но и занять большее и более благоприятное жизненное пространство. Это и был тот общий интерес, в котором как бы сливались интересы и цели отдельных индивидов. И поэтому у первобытного человека проблема смысла собственной его жизни в предвидении неизбежной смерти отступала назад - ведь для всей общности, в которую индивид входил, эта проблема не стояла. Отдельный человек был смертен, первобытная общность, членом которой этот человек являлся, была практически бессмертна в бесконечной смене поколений.

Конечно, страх перед смертью был присущ древнейшему человеку, так же как всякому высокоразвитому животному. Но в отличие от любого, даже самого высокоразвитого представителя животного мира уже первобытный человек открыл способ если не победить смерть, то в значительной степени нейтрализовать страх перед нею. Он "обнаружил" в себе "душу",- обитающего в его теле таинственного двойника, свое второе "я", которое способно продолжать существование после смерти и разрушения своей телесной оболочки. И поэтому, как справедливо отметил по этому поводу И. М. Дьяконов (Мифы древнего мира. М., 1977. С. 19), "смерть для первобытного человека никогда не небытие, а всегда инобытие". Душой своей первобытный человек продолжает существовать, перейдя в иной мир, мир душ и духов. И там душа занимается тем же, чем занимался человек в земной реальной жизни. Открыв душу в себе, первобытный человек распространил это свое открытие на весь окружающий его мир. Он был уверен, что душой могут обладать не только люди, но и животные и растения и вообще любой материальный объект природы и что, кроме того, существуют души, не связанные ни с какой материальной оболочкой,- духи. Таким образом, человек своей фантазией создал второй, нереальный мир, мир душ и духов, в котором душа человека может встретиться с душой медведя, и понятно, что при такой встрече лучше будет, если в руке души человека окажется душа каменного топора. Когда археолог, раскопав захоронение первобытного человека, обнаруживает в нем рядом с костными остатками также разные орудия труда и оружие, каменные топоры и ножи, наконечники копий или черепки глиняной посуды, ученый нисколько не сомневается в значении этих находок. Родичи покойного снабдили его всем тем, что должно было пригодиться ему в загробной жизни.

Знаменитый этнограф XIX в. Э. Тэйлор, собравший огромный фактический материал по истории культуры примитивных племен, писал: "Там в мире душ и духов... душа алгонкингского охотника охотится за душами бобра и лося, скользя по душе снега на душе лыж... Там южноамериканские туземцы ведут совершенно тот же образ жизни, что и на земле, и даже имеют при себе жен..."* Земная обстановка переносится в загробный мир. На поздних ступенях родоплеменного строя, это, в частности, означало, что души умерших представителей выделившейся к этому времени племенной знати могли и в загробном мире оказаться в более благоприятных условиях, чем души рядовых членов племени. Вожди и там оставались вождями, и не случайно их захоронения .отличаются особым богатством. Нередко рядом с останками знатного покойника можно обнаружить женские и мужские скелеты со следами насильственной смерти - останки жен или наложниц и слуг, души которых и за гробом должны были обслуживать душу своего господина. Таким образом, участь человека в загробном мире полностью определялась тем местом - значительным или незначительным,- которое он занимал в племенной структуре.

______________ * Тэйлор Э. Первобытная культура. М., 1939. С. 300.

Меняется положение отдельной человеческой личности в классовом обществе, в котором первобытный коллективизм и равенство между людьми постепенно отступают на задний план, и общество превращается в сожительство отдельных личностей, людей с различными и в массе противоположными интересами, богатых и бедных, знатных и "подлых", эксплуататоров и эксплуатируемых. Чем дальше заходил этот процесс индивидуализации и социальной дифференциации, тем более остро человек, особенно в трудные минуты своего существования, должен был ощущать себя окруженным враждебной средой, в которой зло преобладает над добром, господствует закон силы "человек человеку волк". Не только слабый, бедняк-простолюдин, должен был изо всех сил бороться за то, чтобы выжить, но и знатный, богатый, занимая высокое положение на общественной лестнице, тоже был вынужден вести постоянную борьбу за то, чтобы не упасть со своей высоты и по возможности занять более высокое положение.

В этих условиях в психологии индивида должна была выработаться настоятельная потребность в реальном или идеальном гаранте своего существования, помощнике в неудачах и спасителе от насилия. Мы уже знаем, что в массовом сознании такую роль стал выполнять идеализированный образ земного царя, а на определенном этапе развития религиозных представлений у разных народов и в разных религиях формируется идея о верховном, а еще позже о едином, универсальном и вместе с тем личном боге, творце и промыслителе вселенной и в то же время предопределяющем судьбу каждого отдельного человека, о боге справедливом и правосудном, карающем человека за его личные прегрешения, но и награждающем за добрые дела, о боге, близком не только царю и высокопоставленным вельможам, но и простому бедняку, крестьянину.

Но, как мы уже отмечали в предыдущих главах, в процессе становления и развития этих новых идей, идей универсального и этического монотеизма, религиозное мышление неизбежно должно было столкнуться с проблемой "защиты высшей мудрости создателя от иска, который предъявляет ей разум, исходя из того, что не все в мире целесообразно" (Кант), иначе говоря, с проблемой теодицеи. И уже древние религиозные мыслители должны были, очевидно, подготовить ответы на такие вопросы разума, как, например: почему в мире, который сотворил и которым .управляет бог, так трудно жить людям? Почему в мире людей царит зло, богатый и сильный злодей теснит праведного, но слабого бедняка, и нет на него управы, потому что и власть на его стороне? Почему бог допускает это зло, какая здесь может быть разумная и благая цель? Какой смысл?

А поскольку универсальный бог стал осознаваться человеком так же, и даже главным образом, как его, этого индивида, личное божество, и отношения между человеком и его богом стали осознаваться как в высшей степени интимно-личностные - бог знает все даже самые потаенные мысли человека, все его планы, намерения и поступки, а вместе с тем тот же бог предопределяет всю жизнь человека,- то и проблема теодицеи для отдельной человеческой личности в этих условиях принимает прежде всего личностный характер: какую разумную цель поставил перед собой бог, предопределив мне так плохо устроенную жизнь, полную бедствий и страданий, такую короткую и притом заканчивающуюся тягостной старостью и неотвратимой мучительной смертью? Это был, можно сказать, "личный иск", который рано или поздно должен был предъявить разум отдельной человеческой личности "высшей мудрости Создателя". Притом перед человеком должен был неизбежно встать следующий роковой вопрос: если в божественном промысле не обнаруживается целесообразности и смысла, что касается устройства человеческой жизни, то есть ли в такой жизни вообще смысл? Не лучше ли было бы совсем не родиться или до времени уйти из жизни? Ответы на эти вопросы человеческого разума должны были, очевидно, вместо "Создателя" дать религиозные идеологи теологи, пророки и т. п. И они пытались это сделать еще в глубокой древности, по-разному у разных народов, в разных религиях, в разные времена." .

Полный анализ развития этих изменений в религиозной психологии и идеологии занял бы слишком много места. Покажем для примера, какие ответы на "вопросы разума" попытались найти мыслители Древнего Египта, народа, который одним из первых перешел к классовым формам общественных отношений и к новым тенденциям в общественном сознании. При этом мы будем ссылаться на некоторые древние тексты из числа дошедших до нас.

Предварительно, однако, следует отметить одну существенную особенность в развитии религиозного сознания в Древнем Египте. Может быть, как ни в какой другой религии древнего мира, в Египте рано получило развитие учение о загробном воздаянии и возмездии, учение, которое древними египетскими теологами разрабатывалось на протяжении тысячелетий и для современного человека далеко не во всем понятно. Важнейшую роль в нем играло представление о загробном суде. После смерти душа покойного попадает в загробный мир, и там она должна предстать перед судом богов, под председательством бога царства мертвых Осириса или бога солнца Ра. Сохранилось много древних описаний и изображений этого судилища, на которых душа умершего представлена человеческим сердцем, помещенным на одну чашу весов, в то время как на другой чаше обычно изображено перо - символ справедливости и правосудия - или фигурка богини справедливости - Маат. На этих "весах правды" взвешиваются добрые и злые, праведные и неправедные дела покойного, и только если добро перевешивало, душа могла обрести вечное блаженство в сообществе богов и на райских полях Налу. В противном случае она обрекалась на множество мучений и даже отдавалась на пожирание страшному чудовищу, представленному в изображениях тут же сбоку от весов. На этом суде душа должна была исповедаться в прижизненном поведении покойного. До нас дошел также текст такой исповеди, в которой покойный заверяет, что он не только исправно приносил жертвы богам, вообще выполнял положенные обязанности и обряды по отношению к царю и к богу, но также не чинил зла ближнему, творил милость бедняку, не убивал, не грабил, не обманывал, не прелюбодействовал и т. п., т. е. наряду с культовыми обязанностями упоминаются нравственные ценности. Отметим это обстоятельство. Индивидуализация сознания закономерно приводила к самооценке личности, самооценке своих не только физических и интеллектуальных возможностей, но также нравственных достоинств и, наконец, к потребности решить для себя два важных и взаимно связанных вопроса: о смысле своей жизни и о роли в ней богов.

В дошедшей до нас древнеегипетской религиозной литературе, главным образом эпохи так называемого Среднего царства (с конца III тыс. до н. э. до середины II тыс. до н. э.), сохранился интереснейший текст, в котором тот человек, который его сочинил, вкладывает ответы на эти вопросы в уста самого бога, творца и управителя мира:

"Сотворил я четыре добрых дела внутри ворот небосклона:

Сотворил я четыре ветра, чтобы мог дышать каждый во время его,- это одно из них (этих дел).

Сотворил я воду половодья великую, чтобы пользовался ею малый и великий,- это (другое) дело из их (числа).

Сотворил я человека всякого подобным другому и приказал, чтобы они не делали зла - это уже их сердца нарушили повеление мое - это (третье) дело из их (числа).

Сотворил я склонность их сердец, чтобы не забывали о Западе (т. е. о неизбежной кончине), чтобы творили они жертвы богам номов - это (четвертое) дело из их

(числа)"*.

______________ * Цит. по: Франкфорт Г., Франкфорт Г. А., Уил-сон Дж., Якобсон Т. В преддверии философии. М., 1984. С. 108.

Этот древнеегипетский текст был, конечно, настоящей теодицеей. Устами бога автор текста настаивает на том, что бог никак не повинен в господстве зла в мире людей. Бог творил людям только добро, он создал ветер, т. е. воздух для их дыхания, и регулярные нильские паводки, без которых Египет, где дожди являются величайшей редкостью, превратился бы в пустыню и жизнь людей была бы невозможна. И бог это сделал в равной мере на пользу "малым и великим". Бог сотворил людей "подобными" и запретил им творить зло, а если люди чинят друг другу злые дела, то это потому, что они нарушили божественную заповедь, и если они страдают, то по своей же вине. Пусть же они не забывают о неотвратимой смерти и пусть приносят жертвы своим богам, чтобы искупить свои провинности и заслужить посмертное воздаяние. Вот явный смысл этой теодицеи. Но, таким образом, автор ее дал также ответ и на вопрос о смысле жизни отдельной личности. Жизнь человека на земле, которую сами же люди превратили в царство зла, тягостна и полна страданий. Но она приобретает смысл, если человек своим поведением, угодным богу, заслужит его милость, и в этом случае человеку после смерти будет обеспечено вечное и блаженное существование на том свете, истинное счастье, которое только и заслуживает, чтобы его добиваться.

А теперь обратимся еще к одному уже упоминавшемуся в предыдущих главах древнеегипетскому тексту, относящемуся примерно к тому же времени, что и предыдущий, т. е. к эпохе Среднего царства, к "Разговору разочарованного со своим духом (душою)".

Произведение это написано в форме диалога между человеком и его духом. Напомним: несчастный, сломленный жизнью человек решил покончить с собой. Но так как у него не осталось никого из близких ему людей, кто мог бы позаботиться о его погребении, совершить погребальный культ, то он просит об этом своего духа (душу), который должен также и последовать за ним в загробный мир: "Будь милостив, дух мой и брат мой, и будь моим погребателем, который будет приносить заупокойные дары и стоять у носилок погребения". Дух сперва отказывается. Он убеждает человека, что и в земной жизни есть свои радости: "Проводи же приятно время, забудь заботы". Нет смысла ускорять свою смерть. У него, духа, самого нет никакого желания торопиться на тот свет. А что касается погребения и заупокойного культа, то об этом вообще не стоит беспокоиться, ведь и у тех, кто строил себе гробницы из гранита, жертвенники так же пусты, как у тех, кто умер на берегу, без родных и зарыт в горячий песок. Ведь даже бедняк, обрабатывающий свой клочок земли, чтобы не умереть с голоду, и потерявший семью, съеденную крокодилами, изо всех сил цепляется за свою жалкую жизнь и не хочет умирать. В ответ несчастный человек объясняет духу, почему жизнь для него стала невыносимой, а смерть желанной:

"Я говорю: "Есть ли кто-нибудь ныне?" Братья дурны, друзья ныне не любят. Я говорю: "Есть ли кто-нибудь ныне добрый?" Сердца злы, каждый грабит ближнего. Человек с ласковым сердцем убог, добряком везде пренебрегают... Нет справедливых. Земля отдана злодеям... Я подавлен несчастием, и нет у меня верного друга. Злодей поражает землю, и нет этому конца. Смерть стоит передо мной, как выздоровление перед больным... Как желание снова увидеть свой дом, после многолетнего пребывания в плену. Кто находится "там" (т. е. на том свете), уподобляется живому богу, карающему за грехи того, кто их делает. Кто находится "там", будет стоять на корабле Солнца и давать отборное на храмы"*.

______________ * Цит. по: Тураев Б, А. История Древнего Востока Т. 1. С. 233.

Мир полон зла, человека окружают злодеи и предают родные и друзья. Сам он добр и праведен, но слаб и бессилен вступать в борьбу за справедливость на земле. Он верит в богов и в лучшую блаженную жизнь на том свете, и вот он решил для себя ускорить переход в этот иной мир. Он не видит смысла длить свою жизнь на земле ради ее временных и ничтожных радостей, к чему призывает его дух. Но что означают возражения духа, этого второго "я" человека? Что могут означать вольнодумные и скептические речи духа о загробном культе, о бессмысленности заупокойных обрядов, занимавших такое важное место в традиционной египетской религии? Что может означать этот спор человека со своим духом, как не раздвоенность и борьбу с сомнениями в душе самого автора? Страдальцу все же удалось убедить своего духа последовать за собой на тот свет. Но удалось ли автору текста преодолеть свои сомнения, сохранить в себе традиционную веру?

С большей уверенностью мы можем, пожалуй, судить о взглядах, автора другого текста того же времени, известного под названием "Песнь арфиста" (эта песнь начертана на папирусе рядом с изображением слепого арфиста, может быть, автора или певца, исполняющего эту песнь). Вот строки из этого текста:

"...Исчезают тела и проходят. Другие идут им на смену со времени предков. Боги (т. е. цари), бывшие до нас, покоятся в своих пирамидах, равно как и мумии и духи погребены в своих гробницах... Что с ними сталось?.. Никто не приходит из них, чтобы рассказать о них, поведать об их пребывании, чтобы укрепить наше сердце, пока вы не приблизитесь к месту, куда они ушли... Пока ты жив, возливай мирру на голову свою, одеяние твое да будет из виссона, умащайся дивными истинными мазями богов. Будь, весел, не дай твоему сердцу поникнуть, следуй его влечению к твоему благу... и не сокрушайся, пока не наступит день причитания. Не слушает тот, чье сердце не бьется, жалоб, а слезы никого не спасают из гроба. Итак, празднуй, не унывай, ибо нельзя брать своего достояния с собою, и никто из ушедших еще не вернулся"*.

______________ * Цит. по: Тураев Б. А. История Древнего Востока. Т. 1. С. 232.

"Песнь арфиста" исполнялась во время заупокойных пиров как своего рода memento mori, и характерно, что в содержании этой песни нет даже намека на утешение. В ней совсем не рисуются утешительные картины райской жизни покойного на священных полях Налу,- это холодная констатация: никому не известно, что там происходит; ведь никто еще не вернулся оттуда, чтобы поведать живым, правда ли то, что так подробно и красочно рассказывают и расписывают жрецы о загробной жизни. "Песнь арфиста", по существу, была вызовом официальной религии, учению о посмертном существовании, и это была откровенная пропаганда гедонизма в жизни.

Перед тем как расстаться с Древним Египтом, мы приведем еще одну надпись, относящуюся к еще более позднему этапу его истории, к началу I тыс. до н. э.: "То, что происходит после конца жизни,- это страдание, оно лишает тебя того, что ты имел до этого; ты пребываешь в могиле без сознания; когда наступает утро, которое (для тебя) не наступает, ты ничего не знаешь и спишь, когда солнце поднимается на востоке; и ты не можешь пить, хотя рядом с тобой (жертвенное) пиво".

Эта надпись из погребения Небнечеру, жреца верховного бога Амона. Как известно, скептики и маловеры среди служителей богов встречались не только в Египте и не только в древности.

Мы привели три разных ответа, которые дали на вопрос о смысле жизни человека и роли в ней бога мыслители Древнего Египта более трех с половиной тысяч лет тому назад. Эти ответы типичны, подобные можно было бы найти в философской и религиозной литературе ряда других древних народов, например шумеров и вавилонян, индийцев, греков. И они непреложно свидетельствуют о том, что всегда и всюду сомнение сопровождало веру, а в религии скептицизм всегда находил уязвимые места. Вечный поиск истины мог привести - и часто приводил - ищущего к горькой правде, и все же человеческая мысль не могла отступиться надолго от своих мучительных поисков истины ради утешительного обмана.

Конечно, и в Древнем Египте вряд ли глубокие размышления о смысле жизни могли надолго занимать ум рядового египтянина-простолюдина. Его голова была слишком забита заботами о завтрашнем дне, о хлебе насущном для себя и своей семьи. И он мог быть даже убежден, что в этом и состоит смысл и цель его жизни. Проникнувшись этой верой, человек мог спокойно и без страха встретить смерть с сознанием выполненного долга, если даже у него не было полной уверенности в продолжении своего существования за гробом,- он не зря прожил свою жизнь! Во все времена мучительная рефлексия была уделом только немногих нерядовых личностей. Но, совсем не случайно, что приведенные выше проникнутые скептицизмом тексты относятся ко временам Среднего и Нового царств, когда Египет значительно продвинулся по пути социального и культурного развития и вместе с тем "упорно двигался по направлению к индивидуализму..."*.

______________ * Франкфорт Г. В преддверии философии. С. 104.

Отмеченный выше процесс индивидуализации в социальных отношениях и в психологии их носителей происходил, конечно, не только в Древнем Египте, но и у других народов древности, происходил в силу неодинаковых исторических условий их существования в разное время и с разной степенью интенсивности. У целого ряда народов Древнего Ближнего Востока он особенно ускорился в I тысячелетии до н. э., притом ближе к его середине.

В Иудее, как мы уже знаем, ряд ветхозаветных пророков стремились придать образу древнего племенного бога Яхве черты универсализма и этического монотеизма. А в VI в. пророк Иеремия решительно, от имени того же Яхве, объявил о личной ответственности каждого человека перед богом за свои собственные беззакония: "...каждый будет умирать за свое собственное беззаконие" (Иер. 31:30). Несколько позже другой пророк VI в. подтвердил это требование Яхве: "Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается" (Иез. 18:20). Причем пророки неизменно связывали понятие праведности с этическими ценностями, а беззакония с нарушением социальной справедливости. Заявления этих пророков, несомненно, означали не что иное, как признание за отдельной личностью ее относительной автономности, относительной свободы выбора между добром и злом, хотя это, конечно, вступало в прямое противоречие с учением о предопределении, которое к тому времени уже было разработано древнееврейскими теологами, теми же пророками, в качестве непререкаемой догмы (Иер. 10:23). Эти сдвиги в общественном сознании особенно усилились, когда Иудея вступила в эпоху эллинизма.

Поход Александра Македонского, начавшийся в 334 г. до н. э., ознаменовал начало новой эпохи в истории народов Древнего Ближнего Востока эпохи эллинизма. После смерти Александра огромная держава его тут же распалась на ряд крупных государств, в которых воцарились его преемники. В этих эллинистических монархиях, которые поглотили множество более или менее самостоятельных городов-государств, как греческих, так и негреческих образований полисного типа, причем политическая власть в них стала принадлежать греко-македонским завоевателям, произошел своеобразный синтез восточных и греческих начал не только в политических структурах, но и в экономических, в сферах культуры и религии, и вместе с тем существенные сдвиги произошли в общественной психологии.

Если гражданин самоуправляющегося полиса, ощущая себя непосредственным участником общественной жизни, принимал вполне реальное участие в управлении своим полисом, причем его интересы были тесно связаны с общественными, то теперь это ощущение сменилось сознанием бессилия перед властью монарха, сознанием невозможности для рядового человека оказать влияние на судьбу своего полиса, своего маленького государства, своего народа. Это приводило к отчуждению индивида от общественной жизни и общественных интересов, к сосредоточению его внимания на своей собственной личности. Круг интересов человека ограничился поисками не общественного, а личного, индивидуального счастья.

Свобода индивида от прежних связей с общественной структурой своего полиса или общины открывала перед ним в эллинистической монархии более широкий простор, возможность по-новому реализовать свои индивидуальные способности и добиться успеха в жизни: разбогатеть или прославиться на военном поприще и т. д. Но в то же время он должен был убедиться, что в новом мире жизнь отдельной личности стала особенно неустойчивой и ненадежной, успехи слишком часто сменялись неудачами, взлеты - падениями. История Восточного Средиземноморья в эпоху эллинизма - это история бесконечных войн, сперва между непосредственными преемниками Александра Македонского, диадохами, позже между их последователями - эпигонами, история бесконечной смены эллинистических царей и правителей. Более мелкие и слабые государства то и дело меняли своих властителей, вчерашний царь мог окончить свою жизнь от руки палача, а богач оказаться в плену и стать рабом.

В этих условиях перед отдельной личностью неизбежно должен был встать вопрос: может ли человек быть счастливым в такой жизни? Если цель и смысл жизни человека - счастье, то есть ли вообще счастье, не зависящее от жизненных превратностей? Религии, признававшие возможность вечного блаженного существования после смерти в загробном мире, могли ответить на эти вопросы утвердительно - это сделали, как мы уже знаем, еще в глубокой древности египетские религиозные мыслители. В эллинистическую эпоху пытались решить эту проблему также философы. Можно сказать, что именно проблема счастья человека стала едва ли не главной проблемой для философов самых различных школ.

Философия, считал Эпикур, это и есть учение о том, как направить человека по пути, ведущему к счастью, избавляющему от страданий в его земной жизни*. По учению Эпикура, у человека есть только один способ стать счастливым: для этого он должен стать независимым от людей и богов, от власть имущих и от общественных порядков, от собственных страстей и похотей.

______________ * См.: Диоген Лаэртский. X. 122. 174

В идеале счастье, высшее блаженство, состоит в полном отсутствии всяких телесных и душевных страданий, всяких забот и треволнений - это полный покой и безмятежность. По Эпикуру, именно в таком состоянии вечного блаженства покоятся бессмертные боги, пребывающие в межмировых пространствах. Бог "не печется о землях и морях, о жизни и жизненных благах людей"*. Бог Эпикура "наслаждается своей мудростью и своей добродетелью и знает наверное, что эти величайшие и вечные наслаждения он всегда будет испытывать"**.

______________ * Cicero M. Т. De natura deorum. I, XIX. 51. См.: Цицерон. Философские трактаты. С. 77. ** Там же.

Как известно, Эпикур, признавая наличие в человеке души, не считал ее некой особой духовной нематериальной сущностью, способной к самостоятельному существованию, независимо от тела. "Душа,- учил Эпикур,- есть тело из тонких частиц, рассеянное по всему нашему составу, оно схоже с ветром, к которому примешана теплота, и в чем-то больше сходствует с ветром, а в чем-то с теплотой"*. С разложением всего тела рассеивается и душа**. Эпикур, следовательно, исключал возможность бессмертия души и загробного ее существования. Существование человека кончается вместе со смертью его тела. За гробом нет ни страданий, ни наслаждений, человеку нет смысла ни бояться посмертных кар и страданий на "том свете", ни надеяться на вечное блаженство. Только при жизни он должен стремиться меньше страдать и больше наслаждаться - в этом цель и смысл его жизни. "Мы,- учил Эпикур,- признаем наслаждение началом и целью блаженной жизни"***..Причем, говоря о наслаждениях, Эпикур имел в виду не только и не столько телесные, чувственные наслаждения от вкусных яств, питий и любовных ласк, поскольку эти наслаждения могут принести только сиюминутное, временное блаженство, да к тому же могут сопровождаться страданиями; выше их ценил Эпикур наслаждения духовные, "наслаждения мысли"****. Для мудреца лучше всего устроить свою жизнь вдали от толпы, от мирских треволнений и забот, от общественных обязанностей и в тесном кругу друзей предаваться размышлениям о Вселенной, ибо только таким образом, размышляя о природе Вселенной, можно избавиться от подозрений, будто в небесных явлениях есть нечто, имеющее отношение к нашим судьбам. "Нельзя рассеять страх о самом главном, не постигнув природы Вселенной и подозревая, будто в баснях что-то все-таки есть. Поэтому чистого наслаждения нельзя получить без изучения природы"*****. При этом мудрец, "питаясь хлебом и водою, состязается в блаженстве с самим Зевсом". Одним из самых распространенных и влиятельных направлений в философии эллинистической эпохи был стоицизм. Учение стоиков во многом расходилось с эпикурейским и, в частности, противостояло ему в понятии о боге. По учению стоиков, бог - это мировой разум, однако под этим понимался не надмировой, вполне абстрактный и трансцендентный разум,- по учению стоиков, бог-разум как бы пропитывает всю материальную субстанцию мира, всю природу как ее активное творческое начало, ее творческое тепло, творческий огонь. В совокупности с мировым разумом сама природа - бог. Вместе с тем в сочинениях стоиков бог - мировой разум-природа нередко отождествляется с Зевсом, Афиной и другими олимпийскими богами, а также с необходимостью, с судьбой, роком; тот же разум выступает в роли промысла-провидения (пронойа), в силу которого все в мире должно происходить разумно и целесообразно. Как справедливо заметил А. Ф. Лосев, "пантеизм стоиков вполне несомненен", хотя и с чертами теизма******. В частности, стоики, не отрицая наличия в мире также нецелесообразного, в особенности зла, объясняли это тем, что промысел не всегда совпадает с роком - судьбой, под которой они понимали "слепую необходимость" естественных причинно-следственных связей.

______________ * Диоген Лаэртский. X. 63. ** См. там же. X. 65. *** Там же. X. 129. **** Диоген Лаэртский. X. 132; 144 ***** Там же. X. 143. ****** См.: Лосев А. Ф. Диоген Лаэртский. М., 1979. С. 529.

Поскольку мир-космос содержит в себе божественный разум - бога и тем самым сам является богом, то миру-природе присуща общая внутренняя закономерность, которая распространяется также на человека, части природы. И в человеке также две сущности. В его теле содержится душа, которая тоже имеет двойственную сущность. "Душа - это дыхание, врожденное в нас, поэтому она телесна. Душа остается жить после смерти тела; однако же она с течением времени подвержена разрушению. Неразрушима только душа целого, частицами которой являются души живых существ"*. Что происходит с душой между смертью тела и ее (души) разрушением, неясно; во всяком случае, стоикам были чужды идеи загробного воздаяния, загробного блаженства для одних, достойных того душ и загробных кар для других, недостойных.

______________ * Диоген Лаэртский. VII. 156-157.

Только при жизни человек должен стремиться приблизиться к счастью, для этого, по учению Стои, он должен "жить согласно природе", "в соответствии как с нашей природой, так и с природой целого"*. В такой жизни и заключается счастье, цель и смысл жизни. Но на пути к этому счастью "многие сбиваются, увлеченные внешними заботами или попав под влияние близких, хотя сама природа никогда не дает человеку поводов сбиться с пути"**. Только мудрец способен избрать верный путь и удержаться на нем, благодаря своей высокой "разумности", избрать подлинное благо***, потому что от них может быть не только польза, но и вред человеку, который может стать рабом своих страстей. Только мудрец по-настоящему свободен, остальные люди -: рабы. Только мудрецу доступно подлинное блаженство, потому что, не только подавив, но совершенно искоренив свои страсти, мудрец может быть счастливым даже в самых тяжелых обстоятельствах. Цицерон сохранил одно такое высказывание основателя стоической школы Зенона: на вопрос: "Пусть кто-нибудь будет слепцом, калекой, тяжело больным, изгнанником, бездетным, бедняком, пусть его пытают на дыбе, как ты назовешь его, Зенон?"- "Счастливым",- ответил Зенон. "Даже счастливейшим?" - "Конечно, ведь я учил, что здесь нет никаких ступеней, как и в добродетели, а в ней заключено само блаженство"****. Мудрец не боится даже смерти: "Уйти из жизни для мудреца вполне разумно и за отечество, и за друга, и от слишком тяжкой боли или увечья или неизлечимой болезни"*****. Как известно, некоторые стоики так и кончали свою жизнь - самоубийством.

______________ * Там же. VII. 87. ** Там же. VII. 89. *** См. там же. VII. 103. **** Cicero. De finibus... V. 28 ***** Диоген. Лаэртский. VII. 130.

Итак, две самые влиятельные философские школы эллинистической эпохи сочли необходимым уделить главное внимание проблеме счастья отдельной человеческой личности и сделали попытку объяснить причины наличия нецелесообразности в мире и зла в мире людей. Ни Эпикур, ни стоики не решились отрицать существование бога или богов и открыто выступить против религии и уже поэтому неизбежно должны были столкнуться с проблемой теодицеи. Как понять явное безразличие богов к участи человека на земле? Эпикур, объяснив это тем, что блаженство богов несовместимо ни с какими заботами и хлопотами,- "Существо блаженное и бессмертное ни само забот не имеет, ни другим не доставляет и поэтому не подвержено ни гневу, ни благоволению: все подобное свойственно слабым"*,- поселил своих беззаботных, безмятежных, бездеятельных и блаженных богов в далеких межмировых пространствах, куда к ним, понятно, не могут долететь ни мольбы людей о помощи и спасении, ни благодарности, ни обеты. Стоики, в отличие от Эпикура, вселили бога-разум в самою материю - природу, объявив, таким образом, саму природу или мир (космос) богом и подчинив ее общему закону, который "есть верный разум, всепроникающий и тождественный с Зевсом". Они учили, что природа никогда не дает человеку повода сбиться с верного пути. Таким образом, стоики отвели от бога-природы вину за бедствия в мире людей. Люди сами виноваты в своих несчастьях, если человек терпит бедствия и страдания, то по своей вине, а если эти страдания непереносимы, то волен расстаться с жизнью, приняв добровольную смерть.

______________ * Диоген Лаэртский. X. 139. 180

Как уже было отмечено, ни Эпикур, ни стоики не строили себе иллюзий на счет возможности посмертного блаженства. Цель и смысл человека приблизиться к блаженству в земной жизни. Но обе философские школы в полном согласии учили, что даже приблизиться к такому идеальному состоянию доступно только мудрецу, который обладает особенной мудростью, который (по Эпикуру) познал независимость человека от высших небесных сил и рассчитывает только на свой разум и свои силы; или (по учению Стой) познал закономерности бога-природы, живет сообразно с разумом - своим частным и общим для всей природы - божественным. Для страдающего "человека толпы", не-мудреца, у философии не нашлось ни утешения, ни надежды на лучшее. А он был слишком привязан к жизни с ее пусть маленькими и временными радостями, чтобы добровольно уйти из жизни. Сохранив в себе веру в своих традиционных богов, богов его предков, он время от времени обращался к ним с просьбами о помощи или с благодарностью при какой-нибудь жизненной удаче, больше, впрочем, рассчитывая на свои силы, чем на божественное вмешательство.

Ни Эпикур, ни основатели стоической школы не скрывали, что их учение не для толпы - для немногих. Уже у некоторых непосредственных последователей Эпикура учение их учителя было искажено настолько, что превратилось в призыв к наслаждению в самых грубых формах, в гедонизм. А с другой стороны, стоическое учение многих приводило к аскетизму, к выводу о бессмысленности жизни и к самоубийству.

В сущности, оба эти направления в философии были глубоко индивидуалистичны и пессимистичны, это были рефлексии свободного ума на вопрос о цели и смысле жизни, в условиях, когда человеческая личность оказывалась в кризисном состоянии. И всегда в этих условиях находились люди, склонные к подобным рефлексиям.

Одной из таких личностей был некий иудей, живший, по всей вероятности, в те же века, что и Зенон-стоик и Эпикур, но не оставивший нам ни своего настоящего имени, ни своей биографии. Этот человек написал сочинение, которое нами воспринимается как настоящий философский трактат о смысле жизни, хотя оно, это сочинение, дошло до нас в составе канона Библии под названием Книга Екклезиаста и считается одним из Священных писаний двух религий - иудаизма и христианства. Теперь мы перейдем к рассмотрению этой книги.

КНИГА ЕККЛЕЗИАСТА И ЕЕ АВТОР.

ВРЕМЯ И МЕСТО НАПИСАНИЯ. ОБСТАНОВКА. СТРУКТУРА КНИГИ

Библейская Книга Екклезиаста в русском переводе начинается так: "Слова Екклезиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме". В оригинальном древнееврейском тексте вместо "Екклезиаст" стоит слово "кохелет", которое в данном контексте воспринимается как имя автора "слов". Но из Библии известно, что, хотя у царя Давида, правившего в Иерусалиме в X веке до н. э., было несколько сыновей, единственный, кто стал после него царем, был Соломон. В стихе 1:12 Книги Екклезиаста написано: "Я, Кохелет, был царем в Иерусалиме". Получается, что сам царь Соломон называет себя почему-то другим именем, выступает, так сказать, под псевдонимом, который сам же и выбрал. Между тем слово "кохелет" нигде больше не встречается в Библии в качестве имени человека, и значение его не вполне ясно. Оно, очевидно, имеет отношение к слову "кахал" - "собрание" (народа) и к глагольному корню "qhl" - "собирать" и, следовательно, "кохелет" может иметь значение "обращающийся к собравшемуся народу", "проповедующий" или "собирающий народ". Соответственно в Септуагинте слово "кохелет" и было переведено греческим выражением "экклесиастес", от "экклесиа" - "собрание" (у Платона слова "экклесиастес" в одном месте (Горгий 452 Е) употреблено именно в значении "выступающий перед собравшимися людьми"). И Иероним в своем переводе Библии на латинский язык последовал примеру переводчиков Септуагинты и перевел "кохелет" латинским "contionnator" от слова "contio"-"собрание" и "речь на собрании". В дальнейшем слово "экклесиаст" стало употребляться и как название книги, и как имя лица, от которого идет изложение написанного в ней*.

______________ * В научной литературе одни авторы употребляют еврейское имя героя книги "Qohelet", другие - греческое "Экклесиаст", а некоторые - возможный русский перевод этого слова: "Проповедник" или "Проповедующий" (так, И. М. Дьяконов в своем переводе Книги Екклезиаста). Мы предпочли "Екклезиаст".

И "проповедующий" и "собирающий народ",- оба эти значения как будто подходят для Соломона. В Третьей книге Царств (гл. 8) сообщается, что царь Соломон, построив великолепный храм Яхве в Иерусалиме, "созвал... старейшин Израилевых и всех начальников колен, глав поколений сынов Израилевых" и обратился к ним с длинной речью, восхваляющей бога (3 Цар. 8:1, 12- 61), и что Соломон был "мудрее всех людей " (3 Цар. 4:31-32).

Однако в действительности Соломон никак не мог быть автором Книги Екклезиаста, слишком многое в ней противоречит этому. Исторический и социальный фон, вырисовывающийся в этом произведении, значительно более поздний, так же как религиозные и философские идеи, обсуждаемые в нем, а тем более язык книги*. Еще в древности также обратили внимание, например, на то место в книге, где царю приписываются слова: "Я, Экклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме" (Еккл. 1:12). Почему слово "был" стоит в прошедшем времени? Древние экзегеты пытались объяснить это по-разному: одни - тем, что Соломон в то время, когда писал книгу, был злым духом Асмодеем отстранен от власти, другие - что он в пророческом вдохновении перенесся в будущее, когда построенный им храм был разрушен и Израиль уведен в плен; оттуда, из этого "будущего", он и написал свою книгу, в которой объявил, что все в мире "суета сует".

______________ * Driver S. R. An Introduction to the Litteratur of the Old Testament. P. 465-478; Lods A. Histoire de la litterature hebraique et juive depui les origines jusq'a la mine de 1'etate juif (135 apres J. C.). P. 697-702.

В XVII в. голландский ученый Гуго Гроций, решительно оспаривая авторство Соломона, указывал, что язык этой книги несет на себе явные следы влияния арамейского, персидского и греческого языков, в нем есть слова, которые встречаются только в самых поздних книгах Ветхого завета послепленного происхождения: Ездры, Неемии, Даниила, в арамейских переводах - таргумах и в языке Мишны, древнейшей части Талмуда (IV в. до н. э.- V в. н. э.). Гроций считал, что Книга Екклезиаста была составлена в Иудее в конце V в. до н. э., когда эта страна находилась под персидским владычеством.

Позже, в Новое время, библейская критика почти единодушно отказалась признавать в Книге Екклезиаста сочинение древнего царя Соломона, не придя, однако, к единому мнению относительно времени ее возникновения. Все же теперь некоторые временные рамки можно считать установленными. Книга появилась скорее всего после похода Александра Македонского (334-332 г. до н. э.), когда Иудея вошла в состав его державы, а после его смерти оказалась под властью эллинистических монархов, сперва Птолемеев египетских, потом династии Селевкидов. Ближний Восток испытал в эти столетия сильное влияние греческой культуры и греческого языка, и Иудея в этом отношении не была исключением. На языке и содержании Книги Екклезиаста это также отразилось.

С другой стороны, Книга Екклезиаста не содержит никаких намеков на преследование религии Яхве, на гражданские войны и смуты - события, связанные с религиозной реформой Антиоха IV Епифана (168 г. до н. э.), Маккавейским восстанием и позже, правлением иудейской династии Хасмонеев. Стало быть, книга была написана до 168 г. Этот "terminus ante quern" получил в нашем веке полное подтверждение. В одной из пещер вблизи Мертвого моря были обнаружены фрагменты кожаного свитка с текстом из Книги Екклезиаста (5:13-17; 6:3-8; 7:7-9; 7:1-2; 7:3-6; 7:19-20). По результатам палеографического анализа этот манускрипт относят к середине II в. до н.э.* Следовательно, к этому времени книга была уже в стадии фактической канонизации. Она должна была появиться значительно ранее. Наиболее вероятной датой ее создания можно считать III в. до н. э.

______________ * Mullenbourg 1. A Qohelet scroll from Qumran//The Bulletin of the American Schools of Oriental Research. 1954. N 135. P. 20-28.

Книга была написана, видимо, в Палестине, а не в Александрии. Автор неоднократно упоминает о дожде (например, 11:3; 12:2), от которого зависит плодородие почвы (11:4), в Египте дожди были большой редкостью, и урожайность зависела не от них. Но автор, может быть, и сам побывал в Египте, посетил Александрию Египетскую, где, как мы знаем, была процветающая эллинизированная, говорившая на греческом языке еврейская колония. В одном месте своей книги он вместо слова "могила" употребил выражение "вечный дом" (12:5) -это египетское выражение.

Итак, время и место написания Книги Екклезиаста скорее всего - III в. до н. э., Иудея, в эпоху эллинизма.

Захват Иудеи Александром Македонским почти никак не отразился в библейских книгах, скорее всего потому, что переход власти от персов к македонянам не связан был ни с какими крупными переменами во внутренней жизни Иудеи. Века под господством Птолемеев протекали для Палестины в общем мирно, управление Иудеей сохранилось таким же, как при персах, в форме иерократии. Первосвященник Иерусалимского храма сохранил за собой светскую власть, отвечая перед македонскими правителями за поставку податей. Иерусалимское духовенство было вместе с тем светской аристократией и чиновной знатью.

Характеризуя обстановку в Иудее в III в. н. э., Б. А. Тураев пишет: "Сравнительно спокойное состояние и естественное проникновение иноземной культуры в III в. значительно ослабило исключительность иудеев. Мы меньше слышим о мессианистических чаяниях и находим в Иерусалиме целую партию, готовую идти навстречу эллинизму"*. Прежде всего, потянулись к эллинизму высшие иудейские круги во главе с первосвященниками. Обычным в этих кругах стала замена еврейского имени греческим. Первосвященник Иошуа переименовал себя в Язона, он же выстроил в Иерусалиме большое здание для гимнастических упражнений, другой первосвященник стал именоваться Менелаем. Ряд городов Палестины были переименованы на греческий лад: Раббат-Аммон стал называться Филадельфией, Ар-Моав - Птолемаидой и т. п. В них поселилось множество греков. Знание греческого языка было широко распространено среди высших кругов иудейского населения Палестины. Эллинизированные иерусалимские законоучители не только одобрили факт перевода Священного писания на греческий язык (Септуагинта) (Мегилла 96), .но даже объявили греческий язык единственно достойным для перевода Торы. Иудейские "книжники" и "мудрецы" встретились с греческой философией и попытались выступить перед ней достойным образом. Еврейский философ Аристобул (III или II в. до н. э.) был знаком с произведениями Аристотеля и Платона и, ссылаясь на Септуагинту, доказывал, что Платон многое позаимствовал у Моисея. Другой иудейский ученый, Антигон из Сохо (первая половина III в. до н. э.), вполне в духе стоической философии учил: "Не будьте подобны рабам, прислуживающим своему господину с целью получить вознаграждение, но будьте подобны тем, которые прислуживают своему господину бескорыстно, и да будет страх Божий на вас" (Абот. 1:3). Идея, что добро должно быть самоцелью и проводиться в жизнь во имя его самого, по существу, противоречила религиозному учению иудаизма, как оно в это время было, например, представлено в Книге Малахии (3:10): "Несите десятину в храм, и Яхве изольет для вас дождь и запретит саранче истреблять у вас плоды земные".

______________ * Тураев Б. А. История Древнего Востока. Т. 2. С. 276.

Автор Екклезиаста мог слушать греческих философов в самой Палестине. Знаменитый своим религиозным свободомыслием философ-киник Менипп (III в. до н. э.) был родом из поселения Гадары, немного южнее Генисаретского озера, по ту сторону Иордана. Дух эллинистической мудрости должен был веять и над Иерусалимом. Социальная и политическая обстановка в Иудее была подготовлена для восприятия новых идей и критического пересмотра старых и привычных прежде всего представителями верхних слоев общества, из светской и духовной аристократии, а также, наверное, деловыми кругами и конечно же определенной частью иудейской интеллигенции, теми, кого в Израиле издавна называли "мудрецами" и "книжниками".

Приписав свое сочинение царю X в. до н. э. Соломону, настоящий автор применил довольно обычный в древности литературный прием - укрылся под сенью древнего авторитета. Так поступили до него и создатели сборника псалмов, объявив их автором еще более древнего царя Давида, которому древняя традиция приписала, между прочим, склонность к поэзии и пению. Сочинение философской направленности уместно было приписать царю Соломону, который в народной памяти сохранился как царь-мудрец; бог дал ему "...мудрость и весьма великий разум, и обширный ум, как песок на берегу моря. И была мудрость Соломона выше мудрости всех сынов востока и всей мудрости Египтян" (3 Цар. 4:29-32). Но следует думать, что автор Книги Екклезиаста руководствовался еще одним соображением. Ему, автору, нужно было предоставить слово человеку не только мудрому, но и тому, общественное положение, слава и богатство которого позволили испытать на себе, на собственном опыте, все, что "общественное мнение" считает счастьем для человека, и во всем этом разочароваться. Древний комментатор рабби Елеазар остроумно заметил по этому поводу, что в отношении к Соломону никто не мог бы с насмешкой сказать: "Вот человек, который никогда в жизни не имел двух грошей в кармане, а с презрением отзывается о всех богатствах мира".

Похоже на то, что автор, выдавая себя за древнего, прославленного своим богатством и мудростью царя Соломона, и сам был знатен и богат и знаком с роскошной жизнью,- он удручен тем, что глупец может унаследовать его имущество (2:18-23). Сам же он в ряде мест своей книги относит себя к "мудрым". В конце книги содержатся несколько стихов, которые, по почти единодушному мнению исследователей, являются позднейшей добавкой "издателя" книги: "Кроме того, что Екклезиаст был мудр, он учил еще народ знанию. Он все испытывал, исследовал и составил много притч. Старался Екклезиаст приискивать изящные изречения, и слова истины написаны им верно. Слова мудрых - как иглы и как вбитые гвозди, и составители их - от единого пастыря" (12:9-11). Эти стихи заслуживают особого замечания: в них содержится похвала не одному только мудрецу - Екклезиасту, но определенной категории людей, которые называются "мудрецами" (евр. "хакамим", в ед. ч."хакам"), а поучения их-"речениями мудрецов".

Литературный жанр "речений мудрецов" был широко распространен по всему Древнему Востоку. В произведениях этого жанра изложение идет обычно от лица мудреца, обращающегося к своим слушателям или читателям с поучениями или советами, чаще всего из сферы житейской мудрости: как человек должен вести себя среди людей, чтобы ему было хорошо; но нередко в "речениях мудрецов" затрагивались и более глубокие философские и религиозные проблемы - о тайнах мироздания и творения мира, о творце мира и как должен человек относиться к богу, о смысле существования и посмертной участи человека и т. п.

Поучения мудрецов излагались обычно в форме афоризмов, иногда объединенных по смыслу в целые блоки, часто в форме притч и аллегорий. Типичным произведением этого жанра в Ветхом завете является книга Притчи, которая также была приписана, и тоже без всяких достаточных оснований, царю Соломону и в которой представлены все эти формы. Далеко не всегда поучения мудрецов совпадали с официальной религиозной ортодоксией. Еще пророк Исайя от имени Яхве гневно осуждал "мудрость мудрецов", которые "мудры в своих глазах и разумны пред самим собою", которые "зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом, и свет - тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое - горьким!" (Ис. 5:21, 20). Позже "мудрецов" этого рода осудил Иеремия: "Как вы говорите: "мы мудры, и Учение Яхве у нас"? А вот, лживая трость книжников и его превращает в ложь" (Иер. 8:8). Автора Книги Екклезиаста Исайя и Иеремия скорее всего отнесли бы именно к этой категории мудрецов, обращающих учение Яхве в ложь. И ортодоксы III в. до н. э., современники автора Книги Екклезиаста, должны были так же подозрительно и отрицательно отнестись к тому, что было написано в этом небольшом, недавно появившемся свитке. Тем более что, прочитав его, они могли убедиться в том, что написавший его аноним, видимо, изучил Священные писания не хуже их самих.

Екклезиаст в ряде мест цитирует или пересказывает Тору (Еккл. 5:3 ср.: Втор. 23:22; Еккл. 5:5 ср.: Чис. 15:25; Лев. 27:8 и в др. местах), знает Притчи и Книгу пророка Малахии. Но что особенно должно было насторожить ортодоксальных читателей Книги Екклезиаста - почти дословное совпадение ряда высказываний в этом новом сочинении 1 с Книгой Иова (например, Еккл. 5:14 и Иов. 1:21; Еккл. 6:3-5 и Иов. 3:13; Еккл. 7:14 и Иов. 2:10; Еккл. 7:23-24 и Иов. 28:12 и др.). Надо полагать, что автор Книги Екклезиаста не только был знаком с поэмой древнего вольнодумца, но и испытал на себе ее влияние. Но, судя по их сочинениям, эти два автора были людьми разного склада ума и разного характера, и это отразилось на их сочинениях.

Структура Книги Екклезиаста производит странное впечатление: по форме она менее всего похожа на ученый трактат, в котором излагается некое философское учение. Глубокие размышления о тайнах мироздания, о жизни человеческого общества, о смысле человеческой жизни в ней перемешаны с тривиальными сентенциями на житейские темы, старыми известными формулами житейской мудрости и житейского опыта, подчас типа поговорок, вроде: "Двоим лучше, чем одному... ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего... и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется" (4:9-12), или: "Кто копает яму, тот упадет в нее" (10:8); "Утром сей семя твое, и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет удачнее, или то и другое равно хорошо будет" (11:6); "Даже в мыслях твоих не проклинай царя и в спальной комнате своей не брани богатого; потому что птица небесная может перенести слово, и крылатая- пересказать речь твою" (10:20); "От лености обвалится потолок, и если опустить руки, то обвалится дом" (10:18); "...горче смерти женщина, потому что она - сеть, и сердце ее силки, руки ее - оковы" (7:26). Сентенции и афоризмы местами следуют без всякой видимой связи и логической последовательности. Часто одна и та же мысль повторяется дословно несколько раз (2:24; 3:12, 22; 5:17; 8:15; 9:7-10). Некоторые места в книге, может быть, содержат намеки на реальные события, например: "Вот еще какую мудрость видел я под солнцем, что показалось мне важным: город маленький, и людей в нем немного; к нему подступил великий царь, и осадил его, и произвел вокруг него большие осадные укрепления; но нашелся в нем человек мудрый бедняк, и он спас своей мудростью город; но никто не вспомнил об этом бедном человеке" (9:13-15).

В ряде мест автор высказывает совершенно противоположные мнения. То он восхваляет мудрость в духе Притч, заверяя, что "мудрость лучше, чем богатое наследство", потому что "она дает жизнь владеющим ею" (7:11 -12; 8:1-2 и в др. местах), то издевается над мудростью, которая ведь не может принести счастья, ибо "во многой мудрости много печали; и умножающий мудрость умножает скорбь" (1:18). То автор как будто превозносит благочестие: "бойся Бога и храни заповеди его... ибо всякое дело Бог приведет на суд" (12:13-14), "соблюдающий заповедь не знает беды" (8:5), то высмеивает чрезмерную праведность: "Не будь очень праведным* и не слишком мудрствуй, зачем тебе разрушать себя?" (7:16). В ряде мест автор как будто завидует мертвым: "И почел я мертвых, что уже умерли, счастливее живых, которые еще живут" (4:2); "И возненавидел я жизнь..." (2:17). Но вслед за этим, сам себе противореча, автор восславляетжизнь, заявляя, что "...и псу живому лучше, чем мертвому льву" (9:4).

______________ * В СП "Не будь слишком строг"- неправильно.

МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЕККЛЕЗИАСТА И АВТОРА КНИГИ. ЧЕЛОВЕК, БОГ И ПРОБЛЕМА СМЫСЛА

ЖИЗНИ

Автор Книги Екклезиаста, по выражению Ренана, как бы жонглирует словами и мыслями и предстает перед читателем то в роли ни во что не верящего пессимиста и скептика, то в роли искренне верующего, ведущего трагическую борьбу со своими сомнениями.

О различных попытках объяснить эти странные особенности в Книге Екклезиаста будет сказано ниже. А пока отметим: через все сочинение проходит, многократно повторяясь, одна и та же мысль, которая автору показалась, видимо, настолько важной, что он с нее и начал свое изложение и тем самым как бы озаглавил его: "Суета сует и все суета".

Здесь следует сделать небольшое отступление. Славянским словом "суета" в русском синодальном переводе передано стоящее в оригинальном еврейском тексте слово "хёбел" (hebel), и передано неудачно. Потому что в современном русском языке "суета" неизбежно ассоциируется в сознании с суетливостью, бестолковым и суматошным быстрым передвижением туда-сюда. Между тем "хебел" означает нечто иное. В ветхозаветных частях Библии в оригинальном тексте это слово в разных контекстах имеет значения: "нечто ничтожное", "нестоящее", "пустое", "бессмысленное", "тщетное", "напрасное" (Пс. 62:10; Иов. 7:16), нечто почти неосязаемое, как веяние воздуха (Ис. 57:13). "Суета сует" типичное в древнееврейском языке выражение - для усиления значения слова оно повторяется во множ. числе (ср. "Песнь песней"). В нескольких местах Книги Екклезиаста к "хебел" добавлены еще два слова, которые в синодальном переводе переданы "томление духа": "суета сует и томление духа" (1:14; 2:11; 2:17, 26; 4:4, 6; 6:9). Но правильный перевод этих двух слов - "погоня за ветром" или "ловля ветра". Мы сочли целесообразным, ссылаясь на эти выражения, переводить их не одними и теми же словами, а подбирая более подходящее по смыслу, исходя из контекста, значение, причем в скобках оставляя слово "hebel" оригинала.

Таким образом, выражение "суета сует" будет иметь смысл: "все тщетно, напрасно, бессмысленно; ни в чем нет смысла", так же как погоня за ветром. Эти слова, которыми автор Книги Екклезиаста начал свое произведение, в сущности, были предварительным ответом на основной вопрос, поставленный в ней: в чем смысл человеческой жизни? Есть ли такая цель, которая могла бы оправдать существование человека, цель, достойная того, чтобы он всю жизнь стремился к ней? Если этой целью является счастье, то есть ли что-то такое, что моглобы принести в жизнь человека подлинное счастье?

Тора, "Учение Моисеево", давала на это вполне определенный положительный ответ: счастье, или "благо", для человека*- это когда у него житницы полны зерна, а точила - вина и масла, когда у него много скота и рабов, много золота и серебра, "благо" для человека включает в себя долголетие, здоровье, много детей, продолжающих род,- во всем этом человек должен усматривать благословение божье за свои заслуги перед Яхве. Так благословил Яхве Авраама за его послушание богу и благочестие (Быт. 24:35), Иова пролога - за его непорочность и праведность (Иов. 1:9-10). Такого же мнения была и традиционная "мудрость": "Надейся на Яхве всем сердцем твоим... и обретешь милость и благоволение в очах Бога и людей... это будет здравием для тела твоего и питанием для костей твоих. Чти Яхве от имения твоего и от начатков всех прибытков твоих, и наполнятся житницы твои до избытка, и точила твои будут переливаться новым вином" (Притч. 3:1 -10). Восхваляли древние мудрецы и мудрость как самое верное средство обрести счастье: "Блажен человек, который снискал мудрость... потому что приобретение ее лучше приобретения серебра, и прибыли от нее больше, нежели от золота: она дороже драгоценных камней" (Притч. 3:13-15). При этом "мудрецы" не забывали напомнить, что и сама мудрость - это также путь к богатству, славе и долголетию: "Долгоденствие - в правой руке ее, а в левой у нее - богатство и слава" (Притч. 3:16), что мудрость - это дар божий (Притч. 2:6), а "начало мудрости - страх перед Яхве" (Притч. 1:7).

______________ * Библейская критика давно уже отметила характерную для древнееврейского языка в Ветхом завете бедность для выражения общих и отвлеченных понятий. И. М. Дьяконов в книге "Мифология Древнего мира" (М., 1977. С. 24) по этому поводу писал: "В Книге Экклесиаста", например, различаются только прилагательные tob и га там, где мы различали бы, с одной стороны, такие понятия, как "хороший", "добрый", "благой", "счастливый", "приятный", "удачный", и много других; а с другой стороны, такие понятия, как "дурной", "злой", "больной", "неприятный", "тяжкий", "злобный", "несчастливый" и т. д.". Однако вряд ли имеет смысл в переводах на современный язык во всех случаях, где встречается хотя бы то же tob, передавать его одним и тем же словом (например, русским "благо") независимо от контекста.

Все эти советы и наставления были, несомненно, хорошо известны автору Книги Екклезиаста. Он и сам повторяет их, как бы цитируя древних мудрецов. И вместе с тем автор как бы решил показать, чего стоят эти советы в действительности. И он, в сущности, применил тот же прием, что и его предшественник, автор поэмы о Иове, поэмы, которую он, вполне вероятно, читал; как уже было отмечено, некоторые места в Книге Екклезиаста почти дословно повторяют соответствующие высказывания из Книги Иова. Автор Книги Иова описал совершенного праведника и, заставив его пройти через горнило страданий, открыл ему глаза на то, что творится в мире людей и как несправедливо распределены между ними счастье и несчастье. Автор Книги Екклезиаста тоже решил произвести подобный эксперимент: на материале действительности проверить справедливость древней мудрости: могут ли богатства, слава или сама мудрость доставить человеку подлинное счастье. В поисках литературного героя он остановил свой выбор на древнем царе Соломоне,- понятно почему: этот достиг всего, что считалось условиями для счастья,- власти, мудрости, богатства; достиг, по свидетельству Священных писаний, в превосходной степени. Могло ли все это принести человеку счастье, подлинное счастье? Устами своего литературного героя автор Книги Екклезиаста дал ответ на этот вопрос. Этот ответ и составляет основное содержание книги, но в поисках его автор неизбежно должен был задаться другим вопросом, не менее важным и тесно связанным с первым: о роли бога в жизни человека.

Уже в древности комментаторы Библии обратили внимание на двусмысленный и порой "еретический" характер ряда высказываний Екклезиаста, относительно которых и ученые-библеисты Нового времени не могут прийти к единому мнению. Причем это относится к ряду мест, особенно важных для понимания мировоззрения автора книги, и прежде всего - его отношения к богу.

Одно из таких мест находится в самом начале сочинения - описание феноменов природы:

"Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки бегут в море, но море не переполняется: к тому месту, куда реки бегут, они продолжают бежать...

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое", но это было уже в веках, бывших прежде нас" (1:4-10).

Несколько ниже Екклезиаст прямо укажет на творца и управителя мироздания - это бог. Сделанное богом совершенно и неизменно: "Все соделал Он прекрасным в свое время... Познал я, что все, что делает Бог, пребывает вовек; к тому нечего прибавить, и от него нечего убавить, и Бог сделал так, чтобы боялись Его" (3:11 -14). Ничего в том, что бог сотворил, нельзя изменить: "...кто может выпрямить то, что Он сделал кривым?" (7:13).

На первый взгляд кажется, что это место находится в полном согласии с Торой. В описании акта творения (Быт. гл. 1) также не раз повторяется: "И увидел Бог, что это хорошо". У Екклезиаста все, сделанное Творцом, прекрасно; в оригинале стоит слово "йафе", которое так же, как греческое "калос" и русское "прекрасно", может иметь значение превосходства и даже совершенства не только формы, но и физических и духовных качеств. Имеется в виду, очевидно, именно этот смысл - "ни прибавить, ни убавить". Можно думать, что картины природы в первой главе были нарисованы автором именно для того, чтобы обосновать этот постулат о совершенном устройстве мироздания. В космосе все происходит с поразительным постоянством, регулярностью и повторяемостью, в предустановленной последовательности. Но почему столь удручающая монотонность в этом описании круговорота в природе? Все движется по замкнутым кругам, ничто не уходит от старого, ничто не возникает нового? Как справедливо отмечает французский исследователь Книги Екклезиаста Д. Ли (D. Lys), в этом сотворенном богом мире "есть порядок, но нет прогресса, нет цели и нет смысла в том, что происходит в природе"*.

______________ * Lys D. L'Ecclesiaste. Ou que vaut la vie? Lille, 1973. P. 105.

А в мире людей?

К миру людей, очевидно, относится место, которое стало почти хрестоматийным и о котором с древности и до сих пор идут споры между комментаторами (приводим его полностью).

"Всему свое время, и время всякой вещи под небом время рождаться, и время умирать время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий;время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру" (3:1-8).

"Речь здесь идет о чисто человеческих действиях, но какой смысл вложен в это описание?- задается вопросом Ли.- Идет ли здесь речь о детерминизме, или фатализме, или предопределении?". Можно не сомневаться, что речь идет именно о предопределении: человеческая жизнь, так же как жизнь неживой природы, подчинена регулирующему влиянию божества, и слова "все сделал Он прекрасно", несомненно, относятся также и к миру людей. В мире людей автор Книги Екклезиаста описывает то же вечное кружение и повторение, как и в природе, то же движение по замкнутым кругам без цели и без смысла. "Род проходит, и род приходит" (1:4), люди нарождаются и умирают, и вместо них рождаются другие, которые повторяют те же круги; радость сменяется скорбью, скорбь - радостью, мир сменяется войною, война - миром. Но если в природе Екклезиаст увидел, кроме повторения, строгий и нерушимый порядок и последовательность, то в мире людей он обнаружил и описывает много такого, что никак не совместимо с человеческими понятиями о порядке, последовательности и логичности, с представлением о "прекрасном".

В ряде мест Книги Екклезиаста автор как будто излагает учение Торы о непосредственном вмешательстве бога в жизнь людей. Бог дает человеку жизнь, вложив в него душу (12:7); определяет время его жизни на земле (5:17; 8:15; 9:9) и судьбу каждого (2:24-26; 3:13; 5:17, 18, 19; 6:2; 8:15). Бог управляет мыслями и поступками людей: "деяния их в руке Божией" (9:1). Богатство, слава - это дары бога, он их дает, он и отнимает (5:18; 6:2), мудрость - тоже (2:26). Счастье и несчастье - от бога (2:26; 3:13; 5:19). Все это находится в полном согласии с традиционно-религиозным учением Торы, пророков и "мудрецов", как оно отразилось в тех же Притчах Соломона,учением о предопределении.

Но Екклезиаст сам присмотрелся к тому, что в действительности происходит в человеческом обществе, и оказалось, что в мире людей, в их делах никак нельзя заметить Движущей и направляющей руки всемогущего, мудрого и благого божества. "Видел я,- делится Екклезиаст с читателем своими наблюдениями,- все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все - суета и томление духа!" (1:14); более точный перевод этого места будет выглядеть так: "все бессмыслица (хебел) и погоня за ветром". В другом месте он пишет об этой бессмыслице, которая происходит с людьми:

"И еще- увидел я под солнцем,

что не быстрым достается победа в беге,

не храбрым - в битве,

не мудрым - хлеб, и не у разумных -богатство,

и не сведущим милость, но время и случай для всех их" (9:11).

Какой разумный смысл можно увидеть в таком положении дел у людей?

Бог, учили Тора и пророки, в высшей степени правосуден и справедлив. Но опять-таки личные наблюдения убедили Екклезиаста, что как раз с правосудием в мире людей обстоит из рук вон плохо: "Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда" (3:16). "Есть праведники, которых постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, и есть нечестивцы, которых постигает то, чего заслуживали бы дела праведников. И сказал я: и в этом также нет смысла (хебел)" (8:14). "Всего насмотрелся я в бессмысленные (хебел) дни мои: бывает, что праведник гибнет в праведности своей; и бывает, что нечестивец живет долго в нечестии своем" (7:15). Иова мысль о такой несправедливости возмутила настолько, что он обвинил бога не только в попустительстве нечестивом злодеям, но даже в покровительстве им: "Земля отдана в руку злодея, лица ее судей Он закрывает. Если не Он, то кто же?" (Иов. 9:24). Автор Книги Екклезиаста нигде не выражает открыто своего возмущения; непорядки и несправедливости в мире людей он характеризует одним словом: "хебел" - "лишено всякого смысла", "бессмыслица".

Все дело в том, что в мире живых и в мире людей Екклезиаст, помимо несправедливого и лишенного смысла и логики распределения благ между праведными и нечестивыми, обнаружил еще большую бессмыслицу и зло - смерть. Это зло касается уже в равной мере всех людей:

"Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и чистому и нечистому, приносящему жертву и тому, который не приносит жертвы; как доброму, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы. Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем,

и сердце сынов человеческих также исполнено зла, и неразумия в сердце их, при жизни их; а после того они отходят к мертвым" (9:2-3).

Смерть - вот главная бессмыслица и главное зло в мире людей, потому что перспектива смерти обесценивает все блага жизни и лишает жизнь человека всякого смысла. Автор книги передает слово своему литературному герою Екклезиасту-царю Соломону, который будто бы убедился в этом на собственном опыте и делится со своими читателями. Он накопил огромное богатство: "собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей", построил себе дворцы, насадил парки и виноградники, приобрел множество рабов, завел у себя певцов и певиц... "И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме" (3 Цар. гл. 10-11). Он "услаждал вином" тело свое, и чего бы глаза его ни пожелали, он не отказывал себе в этом. Но мысль о неизбежности смерти отравила ему всякую радость в жизни.

"И возненавидел я жизнь, потому что злом стали для меня дела, которые делаются под солнцем; ибо все - пустое (хебел) - и погоня за ветром. И возненавидел я весь труд мой, что я трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня. И кто знает, мудрый ли будет он или глупый? А он овладеет всем, на что я тратил труд свой и мудрость свою. И обратил я сердце мое к отчаянию из-за всего труда, что я трудился под солнцем, ибо бывает, человек трудится мудро, со знанием и умением, а отдаст свой удел человеку, который вовсе не трудился над ним. И это тоже бессмыслица (хебел) и зло великое" (2: 17-21).

В другом месте автор уже прямо связывает это "зло" и эту "бессмыслицу" с деятельностью бога: "Есть зло, которое я видел под солнцем, и велико оно для человека. Бог дает человеку богатство, и имущество, и почести, и нет для души его недостатка ни в чем, чего бы ни пожелал он, но не дает ему Бог пользоваться этим, а чужой человек пользуется этим - это бессмыслица (хебел) и злая беда" (6:1-2), ибо человек должен умереть, и всем, что он нажил, воспользуется другой.

Так же обстоит дело и с мудростью. Мудрость человека ограничена, как ограничены дни его жизни. И причина опять-таки в боге. Бог хотя и "вложил в сердце человека целый мир"*, но так, что "человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала и до конца" (3:11). А хотя бы и добился человек большой мудрости, что это дает? Екклезиаст проверил это на себе:

______________ * В оригинале стоит слово, которое может иметь несколько значений, в том числе "вечность" и "мир" (космос), в смысле безграничности во времени и пространстве В данном контексте, очевидно, имеется в виду безграничное стремление человеческой мысли постигнуть все тайны бытия. Бог вложил "в сердце человека" это стремление и вместе с тем скорбное сознание ограниченности человеческих возможностей объять необъятное.

"Вот я возвеличился и приобрел мудрости больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце мое видело много мудрости и знания... но узнал, что и это - погоня за ветром. Ибо во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь" (1: -16-18).

Ибо хотя "преимущество мудрости перед глупостью такое же, как преимущество света перед тьмой" ,(2:13), но ведь и у мудрого и у глупого один конец - смерть!

"И сказал я в сердце моем: "и меня постигнет та же участь - как и глупого, к чему же я сделался очень мудрым?"

И сказал я в сердце моем, что и это - пустое (хебел)" (2:15).

Не стоит утешать себя мыслью, что сохранится по крайней мере память о мудреце: ведь "мудрого не будут помнить вечно, как и глупого, в будущие дни все будет забыто и, увы, умирает мудрый как и глупый" (2:16). Наблюдения Екклезиаста над жизнью людей и его собственный опыт и размышления привели его к печальному выводу: "И почел я мертвых, которые уже умерли, счастливее живых, которые еще живут. А счастливее тех и других тот, который еще не существовал, кто не видел злых дел, которые делаются под солнцем" (4:2-3).

Нет, Екклезиаст не призывает человека уйти из жизни. Напротив, он советует человеку, пока он жив, в полной мере пользоваться теми, пусть мимолетными и "суетными", незначительными радостями, которые ему доступны:

"Вот что я нашел хорошего, что прекрасного: есть и пить, и видеть благо во всех трудах своих, какими кто трудится под солнцем в считанные дни своей жизни, которые дал ему Бог, ибо это его доля" (5:17).

Екклезиаст только утверждает, что человеку не дано подлинного, полного счастья, то, для чего автор употребил выражение "полнота души" и слово "йитрон" (от корня "йетер" - "остаток", "оставаться") и что в соответствующем контексте (1:3; 2:11; 3:9; 5:15) должно означать нечто остающееся, непреходящее. Полное счастье недоступно человеку именно по той причине, что в конце жизни его ожидает смерть.

Смерть для Екклезиаста - это тот рубеж, за которым он уже не ждет ничего хорошего:

"Все идет в одно место. Все произошло из праха и все обращается в прах".

Тело после смерти обращается в прах. А душа, дух?

"Участь сынов человеческих и участь животных -участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и один духу всех, и преимущества у человека перед скотом нет, ибо ни в чем нет смысла (хебел)...

Кто знает, дух сынов человеческих восходит ли вверх, а дух животных сходит ли вниз, в землю?

И увидел я, что нет иного счастья для человека, как получать радость от дел своих, ибо это доля его, ибо кто приведет его посмотреть, что будет после него" (3:19-22).

Если автор Книги Екклезиаста и верил, что в человеке находится некая самостоятельная духовная сущность - дух (или душа), то из его слов никак нельзя узнать, как он представляет себе участь этого духа после смерти. Во всяком случае, Екклезиаст ни воскресения из мертвых, ни посмертного воздаяния по заслугам для человека не предвидит - это ясно хотя бы.из следующих его слов:

"Кто находится между живыми, тому еще есть надежда, так как и живому псу лучше, нежели мертвому льву. Ибо живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и нет уже им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли, и нет уж им больше части вовеки ни в чем, что делается под солнцем" (9:4-6).

Эмоциональное отношение человека к богу выражено у Екклезиаста словом "страх", "страх божий" (в оригинальном тексте употреблены именно эти выражения) (3:14; 5:6; 7:18). Значит ли это, что человек должен бояться наказания от бога за свое неугодное богу поведение? Слишком многое в содержании книги говорит против такого предположения. Хотя Екклезиаст нигде не утверждает, что праведность - это тоже хебел - бессмыслица, но он и не думает, что для бога это достоинство в человеке представляет особую ценность. В одном месте он довольно иронически рекомендует своему читателю не быть "слишком праведным" (7:16)*. Мало уважения проявляет Екклезиаст также к принятым формам благочестия - к жертвоприношениям и долгим молитвам (4:17), потому что, объясняет он, "Бог на небе, а ты на земле" (5:1). Очень любопытное объяснение. Оно может означать только то, что дистанция между человеком и богом слишком велика, бог слишком трансцендентен, чтобы для него могло иметь значение поведение человека. Может быть, не случайно свою мысль о том, что бог все сделал "прекрасным в свое время" и "все, что ни делает бог, то пребудет вечно, к тому ни прибавить ни отнять от того", автор закончил словами: "...и бог сделал так, чтобы его боялись" (3:11, 14). Кажется, что "страх божий" в этом контексте - это скорее чувство изумления и преклонения перед величием дел Творца мироздания, иначе - перед величием и совершенством самого мироздания.

______________ * В СП неправильно: "слишком строг"

Но такое понятие о боге, по существу, лишает смысла вопрос о его справедливости в отношении людей: если бог настолько далек от человека, то можно ли обсуждать мотивы его поступков? И все же автор Екклезиаста, несомненно, поставил в своей книге проблему теодицеи - в аспекте разумности и справедливости поведения бога в отношении людей. Но не тривиально, не в привычной для иудейского богословия своего времени форме: "злодей, а ему хорошо, праведник, а ему плохо",- а несравненно шире, в философском аспекте: почему вообще существует в мире зло? Почему страдание? Почему человеку, человеку вообще, отказано в полном счастье? Почему бог, прекрасно устроивший мир, причем так, что "все, что ни делает бог, остается навеки", по-иному отнесся к человеку, дал ему жизнь, наполнил дни его и ночи страданиями и досадой (2:23) и через короткое время отнимает ее; вложил в него неистребимое стремление к познанию мира, "но так, чтобы не постиг человек дел, которые Бог делает, от начала и до конца" (3:11), сделал доступными для человека только малую мудрость и мимолетные житейские радости и лишил его подлинного, полного счастья, так что вся его жизнь лишилась смысла, и все его труды - "погоня за ветром"? В одном месте автор Екклезиаста как будто оправдывает бога, переложив вину на самого человека: "Бог сделал человека правильным, а люди ищут разных замыслов" (7:29 ср. 9:3). Но, как справедливо заметил А. Лодс, это объяснение не снимает трудности: непонятно, почему бог создал природу человека в противоречии с законами мира - не прекрасно*.

______________ * Lods A. L'Ecclesiaste et la philosophic graeque. P., 1890. P. 66.

Заключительные стихи восьмой главы - это, по существу, и есть констатация принципиальной для человеческого ума невозможности решить поднятую проблему - проблему теодицеи: "Когда я обратил сердце свое на то, чтобы познать мудрость и обозреть дела, которые делаются на земле, из-за которых человек ни днем, ни ночью не видит сна на очах своих; и увидел я все дела божьи, и что не может человек постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы ни трудился человек в исследовании - не постигнет, и даже если мудрец скажет, что знает,- не может постигнуть" (8:16-17).

В этих словах выражение тупика, в котором оказалась древняя ветхозаветная теодицея.

ЗАГАДКА ЕККЛЕЗИАСТА. ПОСЛАНИЕ В ДВА АДРЕСА. "ДЕЛАЙ ДОБРО!"

Вместе с приведенными выше высказываниями, пропитанными пессимизмом и религиозным скепсисом, имеются в Книге Екклезиас-та и другие, прямо противоположного характера. В них утверждается, что богу вовсе не безразлично поведение человека, и не одна судьба у праведника и нечестивца: "Хотя грешник делает зло сто раз, а жизнь его длится, однако знаю я, что хорошо будет боящимся Бога, которые боятся его. А нечестивцу не будет счастья, и, подобно тени, недолго он продержится, который не боится Бога" (8:12-13) - взгляд вполне в духе ортодоксальной доктрины.

Вокруг стихов 3:19-21 вот уже почти два тысячелетия идут споры между экзегетами и учеными. Какой смысл вложил Екклезиаст в слово "дух" (евр. "руах"), который "один для всех" - для животных и для человека, так что у человека "нет преимущества перед скотом"? Слово "руах" имеет ряд значений (см.: СП), в том числе "дуновение", "дыхание", "ветер", а также "дух" в спиритуальном смысле: "Дух Божий" (Быт. 1:1). В данном контексте, видимо, имеется в виду нечто невидимое, находящееся в любом живом существе и покидающее тело в случае смерти. У древних евреев существовала вера, что души умерших попадают в подземное царство мертвых, Шеол, где все в одинаковом состоянии содержатся бесконечное время. Но в нашем случае автор, очевидно, не имеет в виду Шеол, когда говорит о "руах" не только людей, но и животных. Нигде в Ветхом завете нет и намека на то, что в Шеоле обретаются души животных. В вопросительном предложении: "Кто знает, дух сынов человеческих восходит ли вверх, а дух животных сходит ли вниз, в землю?" выражение "вверх" - "вниз" следует, очевидно, понимать просто в смысле "неизвестно куда". Но этому противоречит стих 12:7: "И обратится прах в землю, чем он и был, а "руах" возвратится.к Богу, который дал его". (Некоторые исследователи не без оснований считают, что в этих стихах явно ощущается влияние эллинистической Стои)

Пожалуй, самыми загадочными во всей Книге Екклезиаста являются несколько стихов, в которых речь идет о суде божьем над человеком. Вот эти стихи. В двух из них сам бог приводит человека на суд: "Веселись, юноша, в молодости твоей, и пусть сердце твое испытает блага в дни юности твоей. Иди по пути, куда ведет тебя сердце твое и куда глядят глаза твои. Но знай, что за все это Бог приведет тебя на суд" (11:9). "Ведь всякое дело Бог приведет на суд, даже тайное, доброе или злое" (12:14). В стихе 3:16 Екклезиаст с горечью говорит о людском суде, где царит беззаконие и неправда: "Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие, место правды, а там неправда". В следующем стихе (3:17) людскому суду противопоставлен суд божий: "Сказал я в сердце своем: праведного и неправедного будет судить Бог, потому что время для всякой вещи и для каждого дела там". Что может означать слово "там", которым кончается стих 17? Где происходит или будет происходить божий суд?

Стихи 8:11 -14 еще больше запутывают вопрос. В стихах 11 -13 речь, по-видимому, идет тоже о божьем суде: "Оттого, что не скоро бывает приговор (в СП - "суд") над худыми делами, от этого и полнятся сердца людей желанием творить зло". Здесь, очевидно, имеется в виду тоже суд божий, приговор и его исполнение, притом прижизненные, на земле. Но тем более странным кажется, что уже в следующем стихе говорится прямо противоположное - о праведниках, которых постигает то, что должно бы постигнуть злодеев за их дела, и о злодеях, которых постигает то, что должно бы постигнуть праведников за их дела (8:14). В действительности Екклезиаст не обнаружил никаких признаков реализации божьего суда при жизни человека на земле. А после смерти? "Ведь живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, ибо и память о них предана забвению" (9:5). Нет воздаяния и возмездия от бога при жизни человека, нет и после смерти. О каком же божьем суде может идти речь?

Как объяснить эту внутреннюю противоречивость Книги Екклезиаста? И как объяснить тот факт, что, несмотря на противоречивый ее характер, она все же была включена в канон Священного писания?

На первый вопрос в разное время давались разные ответы.

Еще в древности иудейские богословы предложили для наиболее отклоняющихся от официальной догматики высказываний Екклезиаста достаточно простое объяснение: Книга Екклезиаста, как вошедшая в канон, в целом боговдохновенна; но в некоторых местах Соломон высказал свои личные взгляды, которые отклонились от истины.

Позже некоторые критики высказали предположение, что, может быть, автор выбрал своеобразную форму изложения, чтобы наряду со своими взглядами воспроизвести и взгляды противников; или что автор находился одновременно под влиянием двух греческих школ в философии - эпикурейцев и стоиков. Отсюда - эклектический и противоречивый характер книги;

или что автор из страха перед возможными нападками со стороны представителей официальной ортодоксии сам вставил в свое произведение высказывания в духе господствующей доктрины;

или что в душе самого автора была раздвоенность: вера боролась с сомнением в божественном промысле, а может быть, и в самом существовании библейского бога - благого промыслителя; то побеждало страстное желание верить в божественную справедливость, то одолевали сомнения, и все это отразилось в его книге;

или что написанный автором первоначальный текст был позже отредактирован другими людьми, которые придерживались других взглядов, более ортодоксальных.

Адольфу Лодсу наиболее правдоподобным представляется объяснение, предложенное рядом критиков и особенно серьезно обоснованное французским библеистом Подешаром в его комментарии к Книге Екклезиаста (1912 г.)*.

______________ * Lods A. Histoire de la litterature hebraique et juive depui les origines jusq'a la ruine de I'etate juif (135 apres J.C.). P. 700; Podechard E. L'Ecclesiaste. P.. 1912.

По мнению Подешара, на Книге Екклезиаста явственно обнаруживаются прикосновения редакторских рук, притом не одного человека, а по меньшей мере трех.

Одним из них был некий "мудрец", который вставил в нескольких местах ряд довольно банальных похвал мудрости (в частности, 7:4-12), нейтрализующих не понравившиеся ему места у Екклезиаста, вроде 6:8 и др.

Другим был "благочестивый" ортодоксального направления, добавивший изречения, утверждавшие официальную доктрину прижизненного воздаяния и учение о божьем суде над каждым человеком и о бессмертии души. Ему принадлежит и благочестивая концовка книги, стихи 12:13-14.

И, наконец, третий, горячий поклонник автора книги, сочинил от себя целый кусок текста, в эпилоге восхваляющий Екклезиаста и его заслуги: "Кроме того, что Екклезиаст был мудр, он еще учил народ знанию. Он все взвешивал, и исследовал, и сложил много притч. Искал Екклезиаст, как найти слова приятные и написанные верно, слова истины" (12:9-10).

Но уже давно в качестве аргумента против идеи многоавторства Книги Екклезиаста указывалось на то, в частности, что она противоречит единству языка и стиля книги*. Похоже на то, что основную ее часть написала все же одна и та же рука. Но эта рука принадлежала необычной личности.

______________ * О проблеме многоавторства см.: Michel D. Qohelet. Darmstadt, 1988. S. 17-27.

Вспомним, как охарактеризовал Екклезиаста автор эпилога, несомненно, позднейшей приписки, сделанной посторонней рукой: "А кроме того, что Екклезиаст был мудр, он еще учил народ знанию. Он все взвешивал, и исследовал, и составил много притч. Старался Екклезиаст находить приятные слова и написанные верно слова истины" (12:9-10). В этой оценке со стороны отчетливо отразилась двойственность личности Екклезиаста. "Он все взвешивал и исследовал" - это похоже на отзыв о человеке философского склада ума. И в ряде мест в Книге Екклезиаста действительно выступает философ, ученый, причем ума трезвого и отважного, ума ищущего и способного радикально мыслить по самым серьезным проблемам мироздания и человеческого бытия, не боясь конфронтации с веками утвердившейся, освященной религией, традиционной мудростью.

Но вместе с тем Екклезиаст был еще "хакамом", который "учит людей знанию" и обращается со своим "знанием" не только к тем, кто способен понимать и разделять его самые глубокие мысли, но и к "человеку улицы", "человеку толпы"*, который нуждается главным образом в "практической мудрости", в советах, как удержаться на плаву в этом бурном житейском море, как не впасть в нищету, не попасть в немилость к власть имущему, как по возможности получить от жизни побольше радости и поменьше горя.

______________ * Bickerman E. Four strange books of the Bible: Joneh,.. Daniel, Koheleth, Esther. N.Y., 1984. P. 143.

И автор Книги Екклезиаста, по-видимому, решил написать свое сочинение "на двух языках". Он поступил при этом так же, как поступил впоследствии апостол Павел, проповедуя иудеям и эллинам новую веру: "Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев... для чуждых закона (т. е. для язычников.М.Р.) -как чуждый закона" (I Кор. 9:20-21).

Адресуясь к "человеку улицы", автор Книги Екклезиаста не только обращается к нему на привычном для этого человека языке поговорок и притч, на языке религиозных образов, представлений и выражений, столь привычном для обыденного религиозного сознания, но и предлагает ему соответствующий набор советов практической мудрости: он осуждает леность и расточительство, предупреждает об опасности женщин, хвалит трудолюбие, кротость и терпение, покорность начальству и т. п. Он советует видеть в жизни не только горести, но и радости, простые человеческие радости: от хорошей еды и от вина, от любимой женщины, от любимого занятия, неизменно добавляя, что все это "дар божий" (5:18).

Но автор Книги Екклезиаста был, надо полагать, уверен в том, что среди будущих читателей его произведения найдутся и такие, для которых радости от еды и питья оказались недостаточными, чтобы принести счастье и смысл в их жизнь. И кто так же, как и он сам, утратил детски-наивную и утешительную веру в бога Торы и пророков, бога, в руках которого вся жизнь и судьбы людей, но замыслы которого неисповедимы, так что человеку остается только смиренно и покорно принимать свою долю, надеясь на могущество и всеведение, справедливость и милосердие своего творца и попечителя, не задавая ему никаких вопросов о разумности и справедливости происходящего в мире. Сам Екклезиаст задал эти вопросы и пришел к скорбному выводу о великой бессмыслице, царящей в мире людей, бессмыслице, совершенно несовместимой с его прежним представлением о боге и божественном промысле, управляющем всем в этом мире. В его сознании неизбежно должен был сложиться иной образ бога. Как справедливо отметил А. Мень, "Бог для Екклезиаста - это некто бесконечно далекий и почти не связанный с человеком... непонятная роковая сила... абстрактнее бога стоиков. Неизвестно даже, желает ли он блага своим творениям... равнодушный к миру, которому он предоставил крутиться по предписанным законам безо всякой цели"*.

______________ * Мень А. Мудрецы Ветхого завета//3нание - сила. 1990. № 3. С. 74.

А теперь можно поставить перед собой тот же вопрос, который мы поставили ранее в отношении автора Книги Иова: какую цель мог преследовать автор Книги Екклезиаста, задумав написать свое сочинение? Только ли сообщить некоторую толику полезных житейских советов "человеку улицы"? Только ли поделиться своим нигилизмом и пессимизмом с более образованным и вдумчивым читателем? Можно думать, что этот древний вольнодумец, как и автор Книги Иова, тоже поставил перед собой более благородную и возвышенную цель.

Мы помним, что Ренан сравнил Екклезиаста с Вольтером. А современный библеист Артур Вайзер* пошел еще дальше: по мнению Вайзера, "с Екклезиастом в Ветхий завет вступило Просвещение". И как ни парадоксально звучит это заявление Вайзера, в нем есть доля истины. Вспомним, что идеологи Просвещения не только критиковали и отвергали многое из старых общественных порядков, традиционных утвердившихся идей, и в частности религиозных, но также искренне верили, что их борьба против феодализма и церкви и распространение идей просвещения, справедливости и добра может улучшить жизнь людей без вмешательства небесных сил, избавить их от суеверного и унизительного страха перед богом.

______________ * Weiser A. Einleitung in das Alte Testament. Leipzig, 1957

Выше уже было сказано, какой образ бога вырисовывается со страниц Книги Екклезиаста - далекий от людей и равнодушный к миру, скорее некая космическая сила. И "страх божий" у Екклезиаста - это, конечно, совсем не то, что мог испытывать верующий иудей к ветхозаветному ревнивому и могущественному, мстительному и карающему Яхве. Но очень важно отметить в идеологии Книги Екклезиаста одну черту, на которую, по нашему мнению, как-то почти не обратило внимания большинство ее исследователей.

Как уже отмечалось, в Книге Екклезиаста противоречивых мест немало, и попыток объяснить причины этих противоречий также исследователями ее было предпринято множество. Но нельзя считать непоследовательностью со стороны автора то, что он в нескольких местах, оценив труды человека как бессмысленные и погоню за ветром (например, 4:4; 4:6 и др.), в других местах вложил в уста своего героя призывы к человеку видеть в своем труде не проклятие божье (ср. Быт. 3:17-20) и не только способ приобрести средства к существованию или богатство, но источник радости: "Нет иного счастья для человека, как есть и пить, и видеть благо от труда своего" (2:24 и ряд др.). А особо примечательны стихи 3:12, 13: "Узнал я, что нет иного счастья для человека, как веселиться и делать добро в жизни своей. И если кто ест, и пьет, и видит благо в труде своем, то это также дар божий". Пусть последние слова относительно "дара божьего" сказаны на языке традиционной веры, на языке "человека улицы". Но мысль, что счастье в жизни может принести человеку сознание, что он не только веселился, но и "делал добро" другим людям,- это, хочется думать, мысль самого автора, которая пробилась сквозь его холодный и безнадежный нигилизм и пессимизм и открыла для него некую надежду на возможность для человека увидеть счастье и смысл в своей жизни на земле, даже если он не верит, что все блага земные - "дар божий" и что сделанное другим людям добро бог обязательно вознаградит (а за зло накажет), и тоже при жизни, поскольку посмертного воздаяния не бывает. И автор Екклезиаста решил сообщить эту надежду своим читателям.

Делай добро - в этом счастье! Таков был его совет, хотя, конечно, автор Книги Екклезиаста достаточно знал психологию своих соплеменников и современников, психологию рядового иудея, своего будущего читателя, чтобы не обманываться насчет его совершенного бескорыстия. Этот рядовой иудей мог, наверно, по зову своего сердца совершить ряд добрых дел другим .людям, и вместе с тем он очень хотел бы верить и надеяться, что за свои добрые поступки он все же и воздаяние получит, может быть, даже сугубое, как об этом учили Тора и пророки, и другие хакамы, ссылаясь на Священные писания. Он хотел надеяться на воздаяние, даже если в течение его жизни эта надежда его много раз обманывала. Он хотел верить, потому что эта вера вносила в его жизнь элемент порядка, справедливости и смысла, даже если действительность наносила раз за разом удары по его вере и в реальной жизни те, которым он оказывал милосердие, могли ответить на это черной неблагодарностью.

ОТ ЕККЛЕЗИАСТА К АПОСТОЛУ ПАВЛУ. ЕККЛЕЗИАСТ И СОВРЕМЕННОСТЬ

Тремя веками позже Екклезиаста христианство положительно ответило на этот запрос массового религиозного сознания. Евангельский Христос недвусмысленно обещал, что за добро, сделанное другим людям, за милосердие человек не останется без награды: юноше, задавшему Иисусу вопрос: "Что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?"- Христос ответил: "Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах" (Мф. 19:16, 21). Христианство, таким образом, не только ослабило в человеке естественный страх перед смертью, но и внесло смысл в его земную жизнь: есть смысл провести ее, такую краткую и трудную, так, чтобы по окончании ее перейти не в небытие, а в вечное и блаженное "пакибытие" в Царстве Божьем. Религия, таким образом, указала выход из тупика, в который во времена Иова и Екклезиаста попал иудаизм, выход, конечно, иллюзорный и иррациональный, но, без сомнений, привлекательный и утешительный.

Апостол Павел, пишет Шедль, не отрицая пессимистических высказываний Екклезиаста о бессилии человека перед смертью, о ничтожности, бессмысленности и тщетности его существования, мог сказать больше, чем Екклезиаст. В Мессии Иисусе, втором Адаме, было положено начало новому человечеству. "Иисус открыл человеку путь к спасению, и человек обрел то, чего так не хватало Екклезиасту: веру в то, что жизнь его не кончается переходом в Ничто, что она будет иметь вечное и блаженное продолжение в Царстве Божием: "Ибо мы спасены в надежде" (Рим. 8:24)"*.

______________ * Schedl С. Geschichte des Alten Testaments. Bd. 5. S. 283.

В отличие от Э. Ренана, который так и не нашел места для Екклезиаста в цепи между Исайей и Христом, другие исследователи это место увидели. Так, X. Хертцберг, проанализировав весь ход мыслей Екклезиаста, пришел к заключению: "Книга Екклезиаста, стоящая в конце Ветхого завета,- это потрясающее мессианистическое пророчество, которое заключает Ветхий завет... Должен был перед концом времен прийти мыслитель, который, еще раз оглянувшись назад на прошлое, дал оценку человеку в его нынешней действительности: ничтожный, подвластный смерти, вовлеченный в круговорот судеб, отдаленный от бога..."* Этим мыслителем и пророком был, по Хертцбергу, автор Книги Екклезиаста.

______________ * Hertzberg H. W. Der Prediger (Qohelet). Leipzig, 1932. Bd. 16. S. 226.

А. Лодс, оценив Книгу Екклезиаста как "лучшую апологию веры в будущую жизнь", заметил: "Удивительно, однако, что Екклезиаст прошел мимо этой идеи... которая с Даниилом, Енохом, с учением фарисеев должна была извлечь еврейское мышление из тупика, в который оно попало"*.

______________ * Lods A. Histoire de la litterature hebraique et juive depui les origines jusq'a la mine de Petate juif (135 apres J. C). P. 702.

Мы помним, что сходный упрек сделал М. Ястров в адрес автора Книги Иова*. Но, не говоря уже о том, что автор Книги Екклезиаста жил тремя веками ранее апостола Павла, он, этот автор, судя по всему, не просто "прошел мимо" идеи о посмертном существовании. Если он в какой-то мере и был знаком с этой идеей, которая, может быть, через посредство философии Платона в III в.до н. э. уже стала проникать в эллинизированную Иудею, то можно сказать, что автор Книги Екклезиаста выступил также первым литературным критиком этой идеи. Возможность существования после смерти он решительно отверг как немыслимую, так же как связанную с этим возможность загробного воздаяния. Казалось бы, что поэтому и его поиски смысла жизни должны были привести его к однозначному выводу: нет смысла, все суета сует, полнейшая бессмыслица, если бы не этот его неожиданный призыв "делать добро". Пусть даже ни неблагодарные люди, ни далекий и безразличный к делам людей бог не оценят твою доброту и не воздадут тебе за нее, ты, человек, делай добро хотя бы потому, что только этим, не умножением своего богатства и своей мудрости, только деланием добра ты можешь как-то заполнить пустоту своей души и внести смысл в свою жизнь.

______________ * См. с. 39.

В те же десятилетия, в которые жили Иисус из Назарета, равви Иешуа, и апостол Павел, другой иудейский "равви" (евр.- "учитель"), по имени Хиллель, тоже указал на возможность для человека внести смысл в свое существование не только верой в загробное воздаяние от бога. Талмудическая традиция приписывает Хиллелю следующее изречение: "Если не я для себя, то кто для меня? Но если я только для себя, то кто я? И если не сейчас, то когда?" (Абот. 1:13). В этом изречении нет ничего религиозного, и смысл его совершенно ясен. Выдающийся современный теоретик психологии личности В. Франкл, приведя это изречение Хиллеля, замечает:"Вопрос: кто я, если я все делаю только для себя самого?- предполагает ответ: "только не человек"*. Потому что в человеке, в его истинной сущности заложена потребность жить не только для себя и видеть в этом истинный смысл своего существования. Удовлетворяя эту потребность, уделяя часть своего бытия другим людям, человек уже в этом самом обретает чувство самоценности и нужности своего бытия, а вместе с тем вносит смысл в свою жизнь. Та же мысль, которую выразил Екклезиаст в своем совете "делать добро".

______________ * Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 288.

Может быть, этот призыв Екклезиаста "делать добро" в сочетании с его трезвой и едкой критикой порядков, сложившихся в мире людей, и побудили А. Вайзера отнести Екклезиаста к просветителям, а Ренана - сопоставить древнего мыслителя с Вольтером? Но тому же Ренану Екклезиаст напомнил еще и прославленного Шопенгауэра, философа-пессимиста XIX в. А в наше время, в XX в., уже ряд авторов отмечали, что идеи Екклезиаста, исключающие бога из мировой истории, все более пробиваются в современной философии. Один из них, католический священник Рудольф Шальб, в статье "Одна из книг Библии и Ничто"* (1961 г.), проследив следы идей Екклезиаста у Кьеркегора, Ясперса, Сартра, пришел к выводу: "Философский дух современности движется не к Существованию, а к Ничто. Человека неотступно ожидает смерть. Человек наслаждений среди самих наслаждений постоянно ощущает окружающую его и давящую его великую пустоту. И самое ужасное состоит в том, что мы несем смертельную болезнь в самом себе". Как известно, три философа, названные Шальбом, принадлежат к тому направлению в современной философии, которое называет себя экзистенциализмом. Основанный в середине XIX в. датским философом С. Кьерке-гором и продолжаемый в XX в. такими мыслителями, как К. Ясперс, Г. Марсель, Ж. П. Сартр, М. Хайдеггер и др., экзистенциализм с течением времени разделился на два течения: христианский экзистенциализм и атеистический экзистенциализм в зависимости от того, в частности, как представителями этих течений решался вопрос о смысле человеческого существования. В основание своей философии экзистенциализм обоих течений положил идею о "полной абсурдности" жизни человеческой личности, "брошенной в мир" с ощущением "покинутости" и абсолютного одиночества, с перспективой неизбежного перехода в Небытие, в Ничто и отчаянным страхом перед смертью. Основатель христианского экзистенциализма С. Кьеркегор сформулировал свое решение проблемы смысла жизни человека в тезисе: "Мы обретаем смысл жизни через личную веру в бога, которая есть откровение". Сартр, отразивший в своем творчестве идеи атеистического экзистенциализма, такого решения не принял: "Бог есть молчание, бог есть отсутствие. Бог есть одиночество человека". У человека нет и не может быть целей в жизни, к которым он должен стремиться. Закинутый в мир, он обречен жить в постоянной тревоге, в сознании своего одиночества, своей ничтожности и абсурдности своего существования в окружении враждебной природы и враждебного человечества. Любовь к ближнему - это выдумка христианской религии. В действительности она не может быть реализована, так же как основанное на взаимном желании друг другу добра дружеское сосуществование человека с человеком. Ни религия, ни какие-либо попытки перестроить общество не могут, по мнению Сартра, изменить тот факт, что человеческая жизнь была, есть и будет абсурдной и лишенной смысла. Жизнь человека - это всего лишь "дорога к смерти" (Хайдеггер). В идеях современных экзистенциалистов можно, по мнению Р. Шальба, уверенно признать следы Екклезиаста, его вывода "Все суета сует"- бессмыслица и погоня за ветром, его отчаянного страха перед смертью, перед перспективой перехода в Ничто, в несуществование: "лучше живая собака, чем дохлый лев".

______________ * Schalb R. Ein Buch der Bible und des Nichts//Der Seelsorgen 31. 1960/61. S. 505-511.

Рудольф Шальб увидел в Екклезиасте то, что С. Террьен увидел в Иове,человека, который "говорит языком нашего поколения", поколения, "утратившего иллюзии XIX в. о способности человечества к прогрессу через образованность и технику и вставшего перед угрозой третьей мировой войны с мрачной перспективой для человечества вернуться к каменному веку". Террьен написал эти слова в начале 50-х гг. Теперь можно представить себе еще более мрачную перспективу полной гибели человечества на земле в результате ядерной катастрофы. Ныне человечество в целом и каждый человек в отдельности встали лицом к лицу с Ничто. И вновь, как многократно в прошлом в сходных обстоятельствах перед отдельной человеческой личностью, "брошенной в мир" и ощущающей себя "покинутой и оставленной" как миром, так и богом, затерявшейся в своем одиночестве и живущей в постоянном сознании того, что наше существование в мире - это не что иное, как "бытие для смерти" (Хайдеггер), в наши дни, быть может, в особенно острой и неотступной форме встает вопрос: есть ли смысл в жизни человека, если все идет к одному концу - к серому Ничто?

Современные психологи придумали для такого душевного состояния особый термин "экзистенциальный вакуум". "Мы живем,- пишет В. Франкл,- в век распространившегося во всем мире чувства самоутраты, экзистенциального вакуума и ноогенных неврозов, связанных с ощущением утраты смысла жизни. Это наблюдается,- констатирует Франкл,- не только в странах Запада и Востока, но и в странах "третьего мира". (И добавим от себя, в последние годы не в меньшей степени и в нашей стране.) В одной из своих работ Франкл приводит результаты опроса студентов американских университетов. Статистика показала, что среди причин смертности у американских студентов второе место по частоте после дорожно-транспортных происшествий занимают самоубийства, причем число попыток самоубийства в 15 раз больше. Опрос этих пытавшихся добровольно уйти из жизни показал: 85% из них решились на это, потому что, по их признанию, не видели больше в своей жизни никакого смысла, и при этом 93% из них были физически и психически здоровы, жили в хороших материальных условиях, имея достаточную возможность приобщиться к тому, что считается жизненными наслаждениями,- пище, сексу, искусству, спорту и пр.* И все-таки они, как древний Екклезиаст, в такой жизни не увидели смысла.

______________ * См.: Франкл В. Человек в поисках смысла. С. 25-28.

Американские студенты, решившиеся уйти из жизни, без сомнения, были несчастны. Эйнштейн как-то заметил, что тот, кто ощущает свою жизнь лишенной смысла, не только несчастлив, но и вряд ли жизнеспособен. И перед нами снова и снова встает вопрос: существует ли вообще возможность для человека сделать свою жизнь осмысленной? Найти свой путь к счастью, устоять перед искушением самому приблизить к себе неизбежную смерть?

Можно на это, пожалуй, ответить неоднозначно, что еще в древности сложились два мнения по поводу возможности для человека вложить смысл в свою жизнь на земле. Одно, которое, как мы уже знаем, было выработано еще древнеегипетскими мыслителями, которое прозвучало в ответе Иисуса богатому юноше: нужно, следуя божественным заповедям, уделить часть своего жизненного благополучия другим людям и таким образом стать "совершенным" и заслужить у бога право на вечное блаженное существование на небесах, унаследовать жизнь вечную (см.: Мф. 19:21, 29). Это - путь религии, и можно сказать, что учение о бессмертии - это даже главное во всякой религии. Лютер выразил эту мысль в свойственном ему стиле, сказав: "Если вы не верите в будущую жизнь, я гроша не дам за вашего бога". А современный американский философ Уильям Джемс еще более решительно написал: "Для огромного большинства людей... религия означает прежде всего бессмертие и, пожалуй, больше ничего".

И, несомненно, иное мнение о смысле жизни было выражено в приведенном уже выше изречении древнего мудреца: "Если я только для себя, то кто я?" В этом изречении нет мысли о воздаянии свыше, от внешней религиозной инстанции. Человек должен жить не для себя только, но и для других людей, для своих ближних и дальних, для будущих поколений, потому что он человек и в этом заключается сущность его человечности, то возвышенное, что кроется в нем самом. И. Кант определил понятие "человечность" как "способность участвовать в судьбе других людей". А Аристотель, задолго до Христа, равви Хиллеля и Канта, писал: "Надо возвышаться до бессмертия и делать все ради жизни, соответствующей наивысшему в себе". Но "участвовать в судьбах других людей" - это и значит делать для них нужное и доброе, считая это своим долгом, а себя - ответственным за выполнение этого долга. Религиозному человеку присуще чувство своей ответственности перед высшей для него внешней сверхъестественной инстанцией - богом. Нерелигиозный человек способен испытывать то же чувство ответственности перед тем, что он склонен называть "бог в сердце моем", что мы обычно называем "совестью", а ученый-психолог Франкл - "подсознательным богом", таящимся в каждом человеке. Подобно внешнему богу для религиозного человека, "подсознательный бог" - совесть, является нашим постоянным собеседником во внутреннем диалоге, к которому обращены наши наиболее сокровенные мысли. "Негромкий, но настойчивый голос совести, которым она говорит с нами,- это неоспоримый факт, переживаемый каждым из нас. И то, что подсказывает совесть, каждый раз становится нашим ответом"*. Перед этим "богом" человек несет ответственность за свою жизнь. И, реализуя "наивысшее в себе" - свою человечность и свою личную доброту, человек действительно может испытать такое чувство удовлетворения и радости, которое способно стать равносильным осознанию осмысленности своего существования.

______________ * Франкл В. Человек в поисках смысла. С. 91, 97, 190.

Л. Н. Толстой писал: "Есть два желания, исполнение которых может составить истинное счастье человека,- быть полезным и иметь спокойную совесть". Скорее всего, именно это имел в виду и автор Книги Еккле-зиаста, приписав своему литературному герою признание: "Узнал я, что нет иного счастья на земле, как веселиться и делать добро в жизни своей". Может быть, "узнал" это анонимный автор Книги Екклезиаста, так же как и герой его книги, на собственном горьком опыте, а узнав, счел нужным поделиться своим знанием с другими - сделать добро. И тогда он взял в руку свой калам, развернул свиток папируса и написал на нем первые слова своей книги: "Слова Кохелета, сына Давидова, царя в Иерусалиме".