Рис А. и Д.

Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе

 

 

Введение

ибо подобно тому как Господь прибегает к помощи нашего благоразумия наставляя нас на путь правды, так и мы сами должны направлять свой разум на тот путь, ступая по которому, обретем способность к постижению таинств Его; лишь таким образом сможем устремиться наш разум, сообразно способностям своим к постижению таинств поистине великих, а не тех, что ограничены пределами нашего рассудка

Фр. Бэкон

В каком-нибудь приходе графства Голуэи можно встретить куда больше хороших рассказчиков чем во всей Западной Европе. К такому выводу пришел недавно один ирландский фольклорист Он имел в виду умение рассказывать традиционные новеллы,  и в этом смысле действительно лишь отделенные районы Ирландии и западные острова Шотландии остаются последними прибежищами того древнего искусства в Западной Европе. Там еще можно встретить стариков и старух, хранящих в памяти полсотни, сотню, а то и больше истории о «давних временах» или про «жили-были», а в иных местах люди до сих пор собираются вечерами в домах, где рассказывают такие истории Профессиональными рассказчиками становятся обыкновенно те, кто с ранней юности пользовался каждым удобным случаем, чтобы пополнить свой репертуар и усовершенствовать манеру исполнения. Многие из собравшихся у очага слышат эти истории не впервые, более, знают их наизусть, хотя сами никогда не решатся исполнять их перед аудиторией. Впрочем, отсутствие новизны в этих старинных повестях ничуть не мешают слушателям наслаждаться ими вновь и вновь.

Краткое описание подобного собрания в доме фермера-арендатора оставил нам в конце прошлого века Александр Кармайкл. В изображенной им сцене обращает на себя внимание следующее простой торфяной очаг,  расположенный посреди комнаты,  множество детей в доме  — маленькие девочки жмутся к коленям отцов,  братьев или родных,  мальчики сидят повсюду,  где нашли место,  хозяин дома и члены его семьи,  равно как и зашедшие к ним соседи,  заняты каким-нибудь домашним ремеслом,  например, вьют из вереска веревки для укрепления кровли,  плетут корзины,  прядут,  режут по дереву,  вяжут или шьют,  а при этом оживленно беседуют. Если случится заглянуть туда чужаку,  то ему «с присущей простому народу учтивостью» предлагают подойти поближе и занять место рядом с хозяином дома,  и именно он имеет почетное право обратиться к хозяину с просьбой исполнить какой-нибудь рассказ.

Свой рассказ начнет хозяин,

если гость его попросит…

Рассказ этот,  полный описаний ярких событий и высокого пафоса,  исполнялся в манере «простой до трагичности,  драматичной,  приковывающей внимание слушателей».

Здесь,  в этих местах,  в памяти народа до сих пор живы отголоски древней традиции,  о которой пойдет речь в нашей книге. Но прежде чем обратиться к текстам старинных рукописей,  посмотрим еще раз на хранителей той же традиции в ее устной форме В маленькой деревушке Килриаг,  что на юго-западе графства Керри,  Дж Деларжи,  почетный председатель Фольклорной комиссии Ирландии (Irish Folklore Commission),  встретил в 1923 г «человека, стремящегося сохранить в своих рассказах устную традицию ирландского народа». Это был семидесятилетний фермер рыбак Шон О'Коналл. Нам представляется целесообразным привести здесь сделанное проф. Деларжи описание образа жизни этого человека и особенностей его мастерства.

«Пять поколений его предков жили в этих местах <…>. Сам он покидал родную деревню лишь однажды,  когда отправился поездом на знаменитую ярмарку в город Гиллорглин,  откуда вернулся домой пешком. Он никогда не ходил в школу и был неграмотен,  по крайней мере, с точки зрения сухой официальной переписи населения Он не только не умел говорить по-английски,  но даже ни слова не понимал на этом языке. Однако в области устной народной традиции он был одним из самых образованных людей,  каких мне доводилось встречать,  и память его представляла собой настоящую кладовую,  набитую смешными анекдотами,  героическими сказаниями,  пословицами,  поговорками,  загадками и прочими образцами устного народного творчества,  бытовавшими в Ирландии лет за триста до его рождения. Это был подлинный художник слова,  который получал искреннее наслаждение,  рассказывая свои истории,  и язык его был ярок,  образен и не лишен своего рода литературности.

Бывая в тех местах,  я обыкновенно навещал его по вечерам трижды в неделю. Дом его,  низкий,  крытый соломой,  состоял всего из двух комнат одна служила кухней,  и в ней же делалась вся домашняя работа,  а в другой была спальня. Над спальней находился чердак,  где стояла еще одна кровать и хранились рыболовные снасти,  детали старых прялок и прочий хлам, который с годами неизбежно скапливается в фермерском доме.

Посреди кухни был очаг,  где горел торф,  а по бокам от него  —  небольшие каменные сиденья,  с них можно было бросить взгляд в закопченный дымоход и увидеть мерцающие звезды. Справа от очага стоял чисто выскобленный стол из сосновых досок,  а за ним, в углу,  лежал большой мешок соли для засолки рыбы. На этом мешке я обычно и устраивался,  прислонясь к столу,  и здесь под диктовку моего друга записал не менее двухсот занимательных историй. Прежде чем мы начинали работать,  я помогал Шону и его жене навести в доме порядок подметал пол и посыпал его чистым песком приносил охапку торфяных брикетов и зажигал масляную лампу. В мои обязанности входило также выгонять кур,  залетавших в открытую верхнюю половинку двери Мы не закрывали ее  — так можно было видеть море,  а мерный отдаленный рокот волн служил своего рода аккомпанементом для рассказов.

Пока я писал под диктовку Шона, подходили соседи, поодиночке или небольшими группками,  они теснились у стен и терпеливо ждали,  пока я запишу последнее слово очередного рассказа. Тогда рассказчик неторопливо склонялся к очагу,  доставал уголек и огрубевшим большим пальцем не спеша придавливал его к табаку в трубке. Потом он откидывался на спинку плетеного стула и принимал поздравления слушателей,  которые хотя и слышали эту историю раньше, может, быть даже не один раз, с искренним наслаждением внимали ей снова. Их восклицания и восторги незаметно переходили в оживленную болтовню, главной темой которой были уже местные события. Однако немного погодя к хозяину дома опять обращались с просьбой что-нибудь рассказать и мы вновь на целый час или около того переносились в чудесную страну, где мечта становится реальностью. Аудитория слушала молча,  лишь время от времени хохоча от души над глупостью незадачливого злодея или другим смешным эпизодом иногда раздавались громкие одобрительные возгласы по поводу того,  что герою удалось спастись от жуткого семиглавого великана или страшного морского чудовища, либо отразить натиск сомкнутых рядов Короля восточного Мира».

Все эти истории звучали обычно у очага долгими зимними вечерами. Старики до сих пор вспоминают мастеров,  которые могли рассказывать предания каждый вечер всю зиму, ни разу не повторившись. Заниматься этим в дневное время считалось недопустимым. Кроме традиционных зимних вечеров подобные рассказы звучали в особых случаях во время ночного бдения у святого источника, после тех или иных церемонии в частных домах на поминках и крестинах,  в лодке,  когда рыбаки караулят сети в ожидании ночного клева,  и т д. На таких собраниях звучали не только длинные повести там исполнялись и шуточные куплеты и баллады,  и любовные песни,  и народные духовные стихи и родословия, загадывались загадки и даже рассказывались смешные случаи из местной жизни. Но главное место занимали рассказы о героях и чудесах,  многие из них продолжались не менее часа, а некоторые  —  часов шесть или даже больше. Считалось, что женщине рассказывать героические повествования не пристало. Более того, ни один рассказчик никогда не решился бы рассказать подобную повесть в присутствии своего отца или старшего брата,  и,  наверное,  по этой причине послушать их собирались обыкновенно молодые жители деревни.

Традиционные рассказчики никогда не претендовали на авторство исполняемых повестей. Об этом говорит и распространенная концовка «Вот вам и мой рассказ. Если есть в нем ложь, значит, так тому и быть, ведь не я сочинил его и выдумал». Все эти рассказы они перенимали на слух от своих предшественников  —  членов собственных семей, соседей, захожих «странников»,  нищих или бродяг,  и некоторые истории можно было проследить от рассказчика к рассказчику на несколько поколений назад, порой до начала XVIII. Обширные кладовые памяти этих необразованных людей поистине изумляли нас, привыкших полагаться на письменные и печатные свидетельства. Об одном рассказчике из Бенбекулы,  например,  говорят,  что стоило ему услышать однажды какую-нибудь историю,  а потом рассказать самому, как он запоминал ее на всю жизнь. Ему случалось порой рассказывать истории, слышанные один единственный раз,  —  пятьдесят лет назад. Один рыбак из Барры вспоминал,  что зимними вечерами целых пять лет кряду ходил слушать некоего сказителя,  и тот почти ни разу не повторился.

Любопытная черта искусства рассказчиков и признак его древности  —  традиционное употребление стереотипных описаний и иных риторических «пассажей».  Восходящие к глубокой древности и уже далеко не всегда понятные слушателям,  они вводились в ткань повествования,  когда рассказчику требовалось описать героя,  отправляющегося на поиски приключений,  изобразить жестокую битву или иную легко узнаваемую традиционную сцену. Эти пассажи,  с одной стороны,  были призваны служить украшением рассказа и впечатлять слушателей,  а с другой  —  подготавливали самого исполнителя к переходу на новую ступень повествования. Сколь многие из этих повестей сами по себе относятся к древней кельтской традиции,  сказать невозможно,  однако, что касается их формы,  характеров и мотивов,  они имеют очень много общего с теми записанными в средневековых рукописях текстами,  которые по сей день составляют славу и гордость ирландской литературы.

2

Традиционные рассказы далеко не всегда были принадлежностью лишь крестьянского быта. Напротив,  раньше они составляли важнейший элемент жизни знати,  и в валлийских и ирландских средневековых рукописях встречаются упоминания о том,  что исполнялись они поэтами самого высокого ранга. В одной валлийской повести рассказывается,  как волшебник Гвидион и одиннадцать его товарищей под видом поэтов прибывают ко двору короля. Гостей просят рассказать какую-нибудь историю. «Господин,   — говорит Гвидион,   —  по нашему обычаю,  когда прибываем мы к королевскому двору,  в первый же вечер слово должно предоставить первому поэту. Я с радостью расскажу тебе историю». Гвидион,  как сообщается далее,  был лучшим рассказчиком в мире. В одной ирландской саге,  которая,  судя по языку,  была записана в VIII в,  ученый поэт Форголл рассказывает истории Монгану,  королю Ульстера,  каждый вечер в течение всей зимы,  или «от Самайна до Бельтана» (от 1 ноября до 1 мая)  —  эта фраза часто употребляется в связи с искусством устного рассказа.  Обычай исполнять традиционные повести именно зимними вечерами вряд ли можно объяснить лишь чисто бытовыми и хозяйственными факторами. Сопоставление аналогичных фольклорных традиций у народов Америки,  Европы,  Африки и Азии демонстрирует поразительное единодушие в запрете исполнять сказания летом или среди дня,  за исключением особо оговоренных случаев. Более того,  важность исполнения сказаний именно возле горящего очага невозможно вполне понять,  не упомянув об особой роли очага и огня вообще в индоевропейской и других древних культурах,  тогда как рассказывание историй поэтами заставляет вспомнить о том,  что проза,  перемежающаяся стихами,  была известна и в Древнем Египте,  и в средневековой Европе,  и в Индии эпохи вед,  и в Ирландии уже нашего времени.

В средневековой Ирландии и в Уэльсе поэтов не считали эксцентричными чудаками,  как часто бывает в наше время. Напротив,  они составляли самую привилегированную группу внутри образованного класса.  И хотя в Ирландии эта профессия,  как правило,  передавалась по наследству,  обучение поэтов было долгим и трудным и в основном заключалось в заучивании наизусть сотен повестей, «дабы исполнять их потом надлежащим образом перед королями и иными благородными людьми». Образованный класс,  объединявший друидов и профессиональных поэтов,  можно сравнить с кастой брахманов в Индии,  и все то,  что касается самого искусства,  статуса и поведения ирландских и валлийских придворных поэтов,  можно,  по определению одного известного востоковеда,  назвать «главой из истории Индии,  но под другим названием». Подобные классы на Востоке и на Западе были реликтом сложной социальной и религиозной иерархии народов,  говоривших на древних индоевропейских языках.

В кельтских государствах,  как и в Индии,  поэты были также официальными историками и составителями королевских родословий. Хвала,  произнесенная устами поэта, упрочивала королевскую власть и достоинство самого короля,  тогда как сочиненная поэтом хула могла сокрушить и короля,  и его королевство.  В древней Ирландии профессиональные поэты (филиды) по традиции были судьями. И они действительно очень хорошо разбирались во всем, что касалось прав и обязанностей королей,  сам же верховный поэт Ирландии (оллам) перед лицом закона был равен королю. В функции ирландских поэтов входили и такие чисто жреческие обязанности,  как предсказания и пророчества,  и надо добавить,  они исполняли их,  облачившись в наряд из птичьих перьев,  подобно сибирским шаманам, которые посредством сложного ритуала и особого экстатического состояния уводят своих слушателей в путешествие по Иному миру. Посвященные,  владеющие таким могуществом и силой,  хранили эти повести и исполняли их лишь по особым случаям,  подобно тому, как современные священники читают главы из Священного Писания.

Естественно,  что наибольшее внимание уделялось сохранности самой традиции. В «Лейнстерской книге»,  рукописи XII в,  в конце саги «Похищение быка из Куальнге» (Tain Bo Cuailnge),  самой знаменитой из всех ирландских саг,  записан колофон,  удивительно напоминающий заключительные стихи Апокалипсиса.  «Да будет благословен каждый, кто верно запомнит эту повесть так,  как она записана здесь, и не станет ничего добавлять к ней». Эти тексты не были простой забавой  —  об этом свидетельствуют вознаграждения,  которые были обещаны слушателям. Одно из трех чудес,  приписываемых «Похищению»,  состояло в том,  что «оно на целый год охраняло от всех бед того,  для кого было исполнено».  В конце саги,  озаглавленной «Воспитание в домах Двух Чаш»,  говорится,  что св. Патрик повелел,  «чтобы никто не смел ни спать,  ни беседовать,  когда она рассказывается,  и чтобы речь о событиях этой саги вели всякий раз лишь перед немногими добрыми людьми,  дабы могли они лучше слушать. И еще Патрик придал рассказу много чудесных свойств».

Так одарю я теперь:

рассказ об Этне с прекрасной Майг,

удача в потомстве,  молочной сестре или брате

для тех,  кто будет с женщиной доброй.

 

Расскажите повесть об Этне

перед тем,  как ступить на корабль или в лодку,   —

воротитесь с удачей и счастьем,

избежав грозных волн и валов.

 

Расскажите повесть об Этне

перед тем,  как идти на охоту иль в суд,   —

во всем преуспеете вы,

и все перед вами отступит.

 

Расскажите повесть об Этне

перед тем,  как возлечь с благородной женою,   —

доброе дело задумано будет,

будет удача с женой и потомством.

 

Расскажите повесть об Этне прекрасной

перед тем,  как ступить в новый покой для пиров,   —

не будет раздора и ясным останется ум,

не будет сверканья жестоких разящих клинков.

 

Расскажите правителю со свитой великой

повесть об Этне под музыки звуки  —

не пожалеет о том он,

коль выслушает,  не прерывая.

 

Если расскажете вы эту повесть

пленным ирландцам  —

то будто бы лопнут

их тяжкие узы и путы.

(Перевод С. Шкунаева)

 

 Как отмечает проф.  Майлз Диллон,  сказанное поразительно напоминает о магической силе,  которую приписывали традиционным повестям в Индии,  где сказание за сказанием заканчивается фразой,  что «знающий это покорит все земли».  Отдельные главы эпоса «Махабхарата» завершаются уверениями,  что и слушатели,  и исполнители эпоса будут благословенны в здоровье своем,  богатстве и потомстве.  «Рамаяна» Вальмики также сулит долгую жизнь людям и победу царям:

«Тому,  кто слушает эту чудесную повесть о Раме,  неутомимом в деяньях,  отпустятся все грехи его.  Если слушаешь ты рассказ о деяниях Рамы и желаешь иметь сына,  то исполнится это твое сердечное желание,  а если желаешь достичь богатства,  то станешь богатым.  Если девушка,  мечтающая о женихе,  слушает этот рассказ,  то вскоре встретит она того,  о ком мечтает,  и вновь вернется к близким своим,  если она от них вдали.  Все желания слушающих эти стихи будут исполнены,  и все просьбы их будут услышаны».

Другая повесть сходным образом заканчивается обещанием разнообразных наград на этой земле и вступления в небесное царство Индры после смерти.  Сакральное воздействие подобных повестей проявляется и в самый момент их исполнения.  Так,  в одном народном рассказе,  записанном в Голуэе,  говорится,  что дьяволу никак не удавалось проникнуть в один дом,  потому что там исполнялись сказания о фиане.  Точно так же индийские «Двадцать пять рассказов Веталы» заканчиваются уверением духа в том, что «ни один злой дух или демон не будет иметь никакой власти там и тогда,  где и когда рассказывают эти повести. И тот,  кто с усердием исполнит хотя бы одну из них,  избавится от всех своих грехов».

Если задаться вопросом,  какого же рода историям приписывалась подобная сверхъестественная сила,  то оказывается,  что,  как правило,  это повести о приключениях героев, о добрых и злых чарах,  о королях и королевах,  о великанах людоедах,  чудовищах и волшебниках,  о животных,  которые говорят и действуют как люди,  о путешествиях в Иной мир,  над которым не властно время,  будь то за морем или на дне озера,  о призраках и духах,  о пророчествах и человеческой судьбе,  о добывании волшебной посуды и оружия и о прочих чудесах.  Таково примерно содержание повестей,  бытующих в народной среде,  традиционная культура которой не испорчена изучением современной истории и современной науки; при этом необходимо отметить, что темы и мотивы традиционных повестей зачастую удивительно близки друг другу.  Сама по себе эта однородность материала представляет большую загадку для человека, живущего современностью.  Что же в этом фантастическом наследии незапамятных времен по сей день вызывает у людей любовь и интерес?

Порой эта проблема оборачивается весьма драматической коллизией: пример тому  —  резкий контраст в отношении к традиционной словесной культуре у двух следующих друг за другом поколений.  Рассказчики прежних времен сами жили в мире своих удивительных повестей.  Гектор Маклейн в 1860 г.  отмечал,  что приключения Оссиана,  например,  казались рассказчикам из Барры и их слушателям такими же правдивыми и реальными,  как недавние подвиги британской армии  —  читателям газет.  Даже в наши дни проф.  Деларжи рассказывает об искреннем ужасе,  охватившем народного сказителя из графства Керри,  когда кто-то из слушателей усомнился в правдивости его рассказа о возвращении Ойсина из Страны Вечной Юности и предположил,  что Ойсина вообще не было на свете.  В древние времена чуду всегда находилось место,  но с распространением начального образования,  прелестей цивилизации и тех внешних материальных благ,  которые принято называть чертами прогресса,  древние чудеса быстро уходят в область суеверий.  Они не вписываются в рамки нашей новой веры в исторический и научный опыт,  а поскольку наш кругозор оказался в шорах этого нового Weltanschauung, то бишь мировоззрения,  старинные повести уже не могут соперничать с пространными излияниями нынешних новеллистов.

То,  что еще встречается в Ирландии или на островах,   — лишь осколки старой традиции.  Там,  как и всюду,  народные сказания скоро будут считаться подходящими лишь для детских книг,  а со всем детским человек расстается по мере того, как вырастает в «образованного» члена современного общества.  С грустью пишет об этом проф.  Деларжи:

«Когда Шон О'Коналл был молод,  народные рассказчики пользовались повсюду огромной популярностью, но с годами их истории стали слушать уже не так охотно,  как раньше.  Наконец настало время,  когда ему лишь изредка удавалось блеснуть своим искусством перед публикой.  А в итоге,  чтобы совсем не утратить мастерства,  он стал рассказывать их вслух самому себе,  когда,  как он думал,  рядом никого не было, при этом он сопровождал свой рассказ положенной жестикуляцией и выразительностью  —  словом,  использовал все традиционные приемы устного рассказа, как если бы выступал перед многочисленной аудиторией,  собравшейся у очага.  Его сын Пэтс как-то говорил мне, что ему случалось заставать отца за рассказыванием историй безответной каменной стене,  когда рядом мирно паслись коровы.  Иной раз отец,  возвращаясь с рынка,  шел следом за старой серой кобылой и рассказывал свои истории задку телеги!»

В сельской среде традиционные сказания теряли популярность,  зато к ним начали проявлять интерес ученые.  Они прилежно записывали их,  классифицировали содержащиеся в них мотивы и пытались проследить историю сюжетов. Но если самим сказителям и их неграмотным слушателям не составляло труда поверить в чудеса всех этих повестей, то современные ученые,  отравленные рационализмом и материалистическим уклоном современного образования, не могут принять их с той же наивной верой.  Для многих народные сказания правдивы лишь в том смысле,  что в совокупности с многочисленными другими данными о народных верованиях и обрядах они дают материал для реконструкции древнейшей истории человечества.  Самостоятельной внутренней ценности они как бы и не имеют. Одно или два поколения назад их принято было относить за счет «болезни языка» или считать примером «примитивной науки»,  «примитивной философии»,  «плодотворящей магии» или «детством словесности».  Но скептицизм писателей,  которые никогда не ставили под сомнение адекватность нынешних эволюционистских теорий,  зачастую противоречил их собственной жизненной практике.  В шестьдесят лет Джеймс Фрэзер по-прежнему не мог объяснить себе,  зачем он занимается сравнительной мифологией: «Если мы тратим всю свою жизнь на попытки узнать что-то такое,  что узнать невозможно и что,  если все же будет узнано,  окажется совершенно никчемным,  то что мы можем сказать в свою защиту? Боюсь,  что очень мало».  И все-таки он продолжал заниматься этими «совершенно никчемными» вещами оставшиеся двадцать семь лет своей долгой жизни.  Когда в самом конце «Золотой ветви» он оглядывается назад на «горестную череду человеческих заблуждений и предрассудков,  которые занимали наше внимание»,  и приветствует смену религии наукой,  перед нами вновь скептик,  претендующий на абсолютный авторитет. Время древних празднеств ушло,  их традиционные темы  — «гибель души»,  «козел отпущения»,  «бракосочетание богов»,  «умирающий и воскресающий бог»  —  превратились в бессмысленный маскарад,  лишь заслоняющий холодный свет истины.  Однако чистый скептицизм,  наверное,  не дал бы нам «Золотой ветви».

Конфликт между научным рационализмом и интуитивной верой не разрешим до конца,  пожалуй,  ни для кого из нас и проявляется во множестве предрассудков и предубеждений. Встречаются люди,  которые читают сказки,  но смотрят на них так же,  как на современные произведения художественной литературы.  Они настаивают,  что и изучать сказки следует лишь как «нарративные тексты»,  т.е. читать их надо in vacuo,  в пустоте,  как будто они вообще никак не соотносятся с жизнью,  а глубинный их смысл интересен лишь этнографам.  Однако отстранённость,  якобы высвобождающая материал для настоящего исследования,  опять-таки не всегда позволяет разглядеть достоинства,  какие видят в этом «материале» те,  кто ищет в нём прибежище. Иные ученые,  хотя и видят в сказках лишь способ приятно провести вечер,  тем не менее, отдают должное традиции,  неотъемлемой частью которой они являются,  как бесценному наследию,  источнику вдохновения даже в нашем современном мире.

Хотя давний рационализм с трудом сдает свои позиции,  исследователи нашего времени смотрят на народные сказания совершенно иначе,  нежели их предшественники еще полстолетия назад. Все больше растет осознание глубокой значимости тех реалий,  которые не вполне соотносятся с категориями рассудка и не могут быть объяснены в рамках истории и науки. Исследование социальной антропологии и истории религий привело многих ученых к пониманию,  что в ходе несчетных эпох люди находили в народных сказаниях опору для своей материальной и духовной жизни. Во всем мире народ видит в этих священных преданиях,  или мифах,  «свидетельство некой первичной,  более значительной и более важной реальности,  которой определяется нынешняя жизнь,  судьбы и дела человечества; знание ее обеспечивает человеку мотивацию его ритуальных и моральных деяний,  нередко подсказывая ему,  как именно он должен поступить».  Более того, при всей фантастичности эти повести на протяжении столетий были неиссякаемым источником вдохновения для поэтов и художников.  Лишь слепая гордыня может отмести все эти свидетельства как лишенные или почти лишенные какого бы то ни было значения. В наше время психологи пришли к выводу,  что обращение к этой «сокровищнице архетипических форм» бесценно для лечения душевных заболеваний  —  по сути,  это лишь повторное открытие «жизнетворных» сил,  которыми наделяли эти сказания наши предки. Другие исследователи усматривают в народных преданиях комплекс метафизических доктрин и утверждают,  что,  хотя сам нынешний народный сказитель,  может быть,  не осознает и не понимает важности всего,  чем он владеет,  «то,  чего он не осознает и не понимает,  само по себе превосходит эмпирическую науку и реалистическое искусство "образованного" человека». Распятие останется распятием,  даже если им забавляется маленький ребенок,  но считать его при этом лишь игрушкой или видеть в нем лишь эстетическое украшение  —  значит отрицать его истинную природу и сущность. Меняются теории,  смещаются акценты,  но все больше современных исследователей,  включая тех,  кто не склонен выносить окончательный приговор относительно природы мифов,  стараются изучать традицию со всем уважением,  какого она заслуживает,  понимая,  что «мудрость родилась не в один день с нами».

Как уже говорилось,  традиционные предания в кельтских странах подвергались сакрализации,  что налагало отпечаток и на самый акт исполнения предания,  и на того,  кто его исполнял,  и даже на тех,  кто его слушал.  Совершенно ясно,  что прототипами фольклорных сказаний были отдельные элементы целостного «священного предания» дохристианских кельтов. Однако прочитывать таким образом сохранившиеся поныне версии весьма сложно. Самые ранние рукописи,  содержащие тексты этих преданий, датируются XII в.,  хотя совершенно ясно,  что изначальная их запись восходит к много более раннему периоду.  Эти остатки древней традиции дошли до нас от христиан переписчиков,  и,  конечно, —  хотя само по себе удивительно, что они вообще их переписывали,   —  они позволяли себе при этом вольности,  недопустимые при устной передаче священной традиции.  Мы уже цитировали ирландский колофон,  завершающий сагу «Похищение быка из Куальнге» и благословляющий всех,  кто запомнит текст этой повести без изменений. Но в рукописи сразу вслед за ним идет латинский колофон,  выражающий традиционную точку зрения монастырских переписчиков. «Но я,  записавший эту повесть,  а точнее  —  сказку,  не верю тому,  о чем говорится в ней,  ибо есть здесь и козни бесовские,  и вымысел сочинителей,  и похожее на правду,  и непохожее,  а иное служит лишь для развлечения глупцов».

В какой мере тексты сказаний,  найденных в средневековых рукописях,  были произвольно изменены или перекомпонованы,  сейчас сказать уже невозможно. Мы даже не уверены,  что более ранние версии являются и заведомо более аутентичными. Натыкаясь на истории,  не поддающиеся пониманию или противоречащие другим аналогичным текстам,  мы невольно склонны обвинить переписчиков в домыслах. Но колофон гласит,  хотя,  возможно,  смысл не в этом,  что одни истории похожи на правду,  а другие нет.' Поскольку же непонимание может проистекать и от нашего невежества,  мы считаем,  что лучше оставить «темные» места вовсе без интерпретации,  чем интерпретировать их неверно.  Сказания,  записанные уже в новое время непосредственно со слов традиционных народных рассказчиков,  казалось бы,  должны были в гораздо меньшей степени подвергнуться литературным манипуляциям,  однако между письменной и устной традицией не существовало непреодолимого барьера,  более того,  свыше тысячи лет сами сказители были христианами во многих поколениях,  т. е. ходили к мессе,  верили в Святую Троицу,  Деву Марию, ангелов и святых.  Стоит ли удивляться,  что характерные черты древних кельтских божеств в этих повестях почти неузнаваемы.  Возможно также,  что традиция не сохранила многочисленные мифы,  которые играли важную роль в живой религии,  но вне связи с ритуалом утратили свое нарративное значение.

Религиозная традиция  —  это всегда сплав ритуала,  искусства и мифологии,  причем каждый из этих компонентов выразим в терминах другого. Символы,  будь то мифы, церемонии или физические объекты почитания,  полностью раскрывают свою значимость только внутри отдельной традиции; чтобы в полной мере испытать силу и озарение,  которые может дать миф,  нужно быть неотъемлемой частью этого замкнутого мира,  а такое глубинное слияние с древней кельтской традицией ныне уже невозможно. Именно поэтому мы считаем,  что нельзя просто пересказывать древние кельтские предания без комментариев. Чтобы соединить все эти осколки древности,  современному человеку недостаточно освободить свой ум от предвзятости историка и предрассудков ученого,  а также от эстетизма тех,  кто видит в Библии, прежде всего, «литературу». Его восприятие нуждается в разного рода примечаниях и подсказках  —  своего рода ключах к пониманию текста. И хотя,  наверное,  истинный смысл того или иного предания никогда не раскроется вполне перед современным читателем,  мы полагаем,  что сравнительное изучение этих традиционных повестей в сопоставлении с аналогичными преданиями,  ритуалами и учениями других стран и других эпох поможет нам высветить по крайней мере фрагменты традиции,  всего лишь одним из выражений которой являются эти сказания,  даже в их исходной форме.

 

Глава 2. ВЕТВИ ТРАДИЦИИ

 

К ирландской эпической традиции,  дошедшей до нас в средневековых рукописях,  относятся саги,  которые условно можно поделить на четыре группы,  или цикла,  а именно:

1.  Мифологический цикл;

2.  Уладский цикл;

3.  Цикл финна;

4.  Исторический цикл.

В сагах так называемого Мифологического цикла все главные персонажи принадлежат к Tuatha De Danann, «Племенам богини Дану»,  легендарному народу,  который, как принято считать,  заселил Ирландию перед тем,  как туда приплыли сыновья Миля,  предки современных обитателей страны.  Саги Уладского цикла посвящены главным образом войнам короля Конхобара из Ульстера,  и в первую очередь подвигам самого знаменитого из них  —  Кухулина.  Саги, относящиеся к Циклу финна,  повествуют о герое Финне Мак Кумале и его лесных военных отрядах (фиане).  Этот цикл называют иногда Циклом Оссиана,  так как большинство входящих в него поэтических текстов традиционно приписывается сыну Финна Ойсину,  или Оссиану (под этим именем он известен благодаря творчеству Джеймса Макферсона).  Так называемый Исторический цикл  —  самый пестрый,  в него входят разрозненные саги,  группирующиеся вокруг отдельных верховных или местных королей Ирландии.  При этом в каждом из четырех названных циклов содержится эпический материал,  восходящий к индоевропейскому наследию и предположительно являвшийся компонентом духовной традиции кельтских народов в эпоху до переселения на эти острова.  Однако в трудах древнеирландских историков центральные персонажи эпических преданий выстроены в единую хронологическую цепь  — от времен потопа до начала вторжения в Ирландию викингов.  События,  относящиеся к Мифологическому циклу, синхронизированы с главными этапами древней мировой истории; так,  правление короля Конхобара в Ульстере относят к самому началу христианской эры; Финн и его воины служили королю Кормаку Мак Арту,  который был верховным королем Ирландии,  вероятно,  в III в.  н. э.; предания же,  относящиеся к Историческому циклу,  группируются вокруг королей,  правивших в III — VIII вв.  н. э.

Некоторая дополнительная информация о персонажах и основных событиях,  описанных в эпических преданиях всех этих четырех циклов,  содержится в трудах,  составленных еще в период средневековья,  в частности в «Книге захватов Ирландии» (Lebor Gabala Erenn)  —  «истории» заселения острова предками ирландцев,  а до них другими племенами,   —  которая имеет ряд приложений: Список королей; «Глоссарий»,  приписываемый Кормаку Мак Куленану,  епископу и королю,  погибшему в 908 г.; так называемые диншенхас («старины мест»,  сказания о том,  как и почему то или иное место получило свое имя); «соответствия имен» (Coir Anmann  —  рассказы,  разъясняющие появление имен и прозвищ у того или иного известного персонажа) и,  наконец,  стихи,  триады и родословия,  содержащие многие знаменитые имена.

Что касается древневаллийской традиции,  то она содержится в так называемых «Четырех ветвях мабиноги» (mabinogi  —  «повесть о детстве»,  или просто «повесть»),  отчасти сопоставимых с ирландским Мифологическим циклом, в рассказах и стихотворных произведениях Артуровского цикла,  широко представленных также и на многих других языках,  в разнообразных поэтических и прозаических повестях,  которые,  возможно,  ранее представляли собой фрагменты саг.  Большинство из этих стихотворных текстов приписывается Лливарху Хену,  Талиесину и Мирддину,  легендарным поэтам,  соотносимым хронологически с валлийскими королями VI в.  В Уэльсе также есть свои родословия,  триады и надгробные эпитафии героям,  во многом компилятивные и свидетельствующие об аутентичности традиции,  которая,  вероятно,  никогда не была сосредоточена в обширных нарративных текстах; сюда же примыкают два латинских текста,  представляющих собою вехи в истории Артуровского цикла: «История бриттов» (Historia Brittonum) Ненния (начало IX в.) и более совершенная с литературной точки зрения «История бриттов» (Historia Regum Britanniae) Гальфрида Монмутского. Валлийские и ирландские жития местных святых,  написанные как на латинском,  так и на народных языках,  тоже отчасти можно рассматривать как добавочный эпический цикл.  Подобно житиям святых, возникшим в других странах,  они имеют много общих мотивов со светскими повестями и весьма важны для реконструкции дохристианской духовной культуры.

2

Принято считать,  что,  до того как Ирландию завоевали гойделы,  предки современных ирландцев,  остров последовательно заселяли пять других племен.  Ниже мы остановимся на этой теме подробнее,  теперь же дадим лишь краткий их перечень и наметим основные детали,  характеризующие ту или иную волну завоевателей.  Первые три группы известны по именам предводителей,  две последующие  — по названиям племен. А именно:

1) Кессар,

2) Партолон;

3) Немед;

4) Фир Болг (фир = «люди»),

5) Туата Де Дананн (Племена богини Лану)

Кессар была женщиной,  и возглавляемая ею экспедиция,  преимущественно женская по составу,  как принятосчитать,  явилась в Ирландию еще до потопа.  Единственным из всех,  кто сумел пережить эту катастрофу,  был супруг Кессар  —  Финтан,  который,  принимая последовательно облик лосося,  орла и ястреба,  стал свидетелем вторженийвсех последующих волн переселенцев.  Он появляется вновь уже в христианизированных повестях как высший авторитет в вопросах исторической традиции.  Опустошенный потопом остров многие сотни лет оставался безлюден,  пока наконец в Ирландию не прибыли Партолон и его спутники.  Все они и их потомки неожиданно погибли от странной эпидемии,  охватившей страну,  и лишь один из них, Туан сын Старна,  подобно Финтану,  уцелел.  Вслед за племенем Партолона на остров пришел народ под водительством Немеда,  который сам умер в Ирландии,  однако его люди,  пережив ряд несчастий и катастроф,  в конце концов покинули страну,  причем потомки их разделились на три ветви,  из которых две стали предками народов,  затем также заселивших остров.  Первый из них,  Фир Болг,  еще населял Ирландию,  когда у ее берегов появился второй  — Туата Де Дананн. По некоторым сведениям,  пришельцы потребовали отдать им королевство  —  в бою или миром,  и Фир Болг,  побежденные в Первой битве при Маг Туиред, были вынуждены переселиться на Айлей,  Аранские острова,  Мэн и Ратлин.  В начале христианской эры они якобы вернулись в Ирландию,  но уже на правах подчиненного народа.  Однако,  как повествует другая сага,  Туата потребовали у племени Фир Болг лишь половину королевства,  но в этом им было отказано,  тогда между двумя племенами произошла Первая битва при Маг Туиред,  после которой был заключен мирный договор о дружбе и согласии.

Остановимся подробнее на Туата Де Дананн,  чудесном Племени богини Дану.  Как мы уже отмечали,  к нему относятся практически все центральные персонажи цикла, называемого Мифологическим,  и уже благодаря этому Племена богини по сравнению с четырьмя другими племенами,  заселявшими Ирландию до них,  должны быть отмечены особо.  В отличие и от своих предшественников,  и от своих преемников  —  сыновей  —  Миля они располагали тайным магическим знанием,  были сведущи во многих искусствах и ремеслах и владели секретами колдовства. Перед появлением в Ирландии они побывали на северных островах,  где получили свои несравненные эзотерические знания и откуда перенесли на остров свои четыре магических талисмана: Великий камень Фал,  известный тем,  что он издавал крик,  если на него наступал будущий король,  копье Луга,  приносившее победу в битве всякому, кто держал его в руке,  меч Нуаду,  поражавший всякого, против кого он был направлен; котел Дагды,  насыщавший всех,  кто садился вокруг него.  Если все остальные группы переселенцев прибыли в Ирландию на кораблях,  то Туата достигли страны на темных тучах прямо по воздуху,  опустились на гору Конмайкне Рейн и на три дня покрыли тьмой лик солнца. В позднем описании Первой битвы при Маг Туиред они изображаются как «общество приятное и вызывающее восхищение,  дивно прекрасное обликом, обладающее замечательным оружием и изысканной одеждой,  искусное в музыке,  пении и игре,  одаренное наиболее светлым умом и ярким темпераментом среди всех, кто когда либо прибывал в Ирландию Племя это было превыше всех храбростью и внушало необоримый ужас, ибо превосходило все народы мира своей сноровкою в искусствах и ремеслах».

Ученые люди,  которые в средние века записывали предания древней Ирландии,  затруднялись,  как им рассматривать Племена богини  —  как людей,  демонов или падших богов.  В повести о Туане Мак Кайриле из «Книги Бурой коровы»,  записанной примерно в 1100 г.,  говорится, что ученые люди не знали,  откуда пришли в Ирландию Туата Де Дананн,  но что,  «похоже,  пришли они с небес,  о чем свидетельствует их ум и совершенство их знаний». В тексте рукописи XV в.  сказано,  что на острове их почитают, тогда как поэт,  писавший около 1000 г н. э.,  считает необходимым сказать,  что,  «хотя он и называет их,  но не испытывает к ним никакого почтения».

По преданию,  среди этого племени лишь «люди искусства» были богами,  а простые труженики  —  нет. Самое Дану называют «матерью богов»,  а иные из ее подданных изображаются порой как божества. В свете этого понятна и интерпретация имени Дагда как «добрый бог»,  что поддерживают и современные филологические исследования. Этот персонаж носит также имена Аэд (aed  —  «огонь»), Эохайд Оллатар (Эохайд Всеобщий Отец) и Руад Рофесса (Господин Великого Знания) и описывается как бог друидизма или магии (draidecht). В «Глоссарии» Кормака Бригита дочь Дагды изображается как «поэтесса, богиня,  которой поклоняются поэты»,  а две ее сестры,  носящие тоже имя,  называются соответственно целительницей и женщиной кузнецом,  обе также изображаются как богини. Диан Кехт,  согласно тому же тексту,  был «мудрым врачевателеми богом здоровья», Нейт —  «богом битвы»,  Мананнан МакЛир,  «знаменитый торговец,  живший на острове Мэн,  и лучший кормчий на Западе Европы»,  именовался также «богом моря» и «сыном моря» (mac lir),  причем не только у гойделов,  но и у окотгов и бриттов,  и остров Мэн (inis Мапапп) был назван в его честь. Более того,  имена Нуаду, короля Туата Де Дананн ко времени прибытия в Ирландию,  и вышеупомянутой Бригиты фигурируют среди имен божеств в бриттских надписях периода романизации.  В валлийской эпической традиции место Нуаду занимает Луг, чье имя также встречается как дьоним в надписях,  обнаруженных на континенте,  причем форма Lugoves может быть интерпретирована как множественное число от Lug(us). Этот же бог,  вероятно,  дал свое имя таким топонимам, как Лион,  Лаон,  Лейден (Lugudunum)  —  на континенте и Карлайл (Luguvalium)  —  в Британии".

Мы уже упоминали о Первой битве при Маг Туиред, которая произошла между Туата Де Дананн и Фир Болг, заселявшими Ирландию до них. Одна из центральных саг Мифологического цикла повествует о Второй битве при МагТуиред,  где противниками Туата выступают фоморы,  единственные мифические существа,  сопоставимые с самими Туата в таинственности и искусстве магии.  Именно в этом сюжете сущность «людей богини» проявляется наиболее ясно и полно,  фоморы давали знать о своем присутствии еще во времена Партолона. В «Книге захватов Ирландии» они изображаются как однорукие и одноногие существа. Предводителем их назван Кихол Грикенхос сын Голла («одноглазого») сына Гарба («грохота»).  У фоморов было четыре корабля,  и команда каждого насчитывала пятьдесят мужчин и трижды по пятьдесят женщин,  причем женщины эти обладали поистине жуткой внешностью,  что особенно ярко видно из описания матери Кихола  —  Лот.  Ее распухшие губы находились на груди,  у нее было четыре глаза, причем все располагались на спине,  а сила ее была столь велика,  что равнялась силе всего войска фоморов.  По некоторым версиям,  фоморы потерпели поражение в битве с Партолоном; по другим,  хотя это сражение и длилось целую неделю,  «ни один человек не был убит,  ибо это была волшебная битва».  Немед,  возглавивший следующую группу завоевателей,  также сражался с фоморами,  убил двух их королей и нанес им поражение в трех битвах.  Однако после смерти Немеда потомки его потерпели поражение от фоморов,  во главе которых стояли Морк и Конанд,  и на каждый Самайн (1 ноября) должны были отдавать им две трети всего урожая,  молока и приплода.  В конце концов люди Немеда решились на штурм морской крепости фоморов,  башни Конанда,  и даже сумели ее разрушить,  однако вскоре после этого у берегов острова появился Морк с шестьюдесятью кораблями,  и после кровавой бойни,  которая за этим последовала,  лишь один корабль с тридцатью воинами Немеда сумел ускользнуть.

Во время Первой битвы при Маг Туиред королю Туата Де Дананн,  Нуаду,  отрубили руку,  после чего между воинами Туата и их женами возник спор,  вправе ли Нуаду теперь быть королем.  Жены считали,  что,  лишившись руки, Нуаду потерял и право управлять островом,  и требовали передать власть их приемному сыну Бресу,  или Эохайду Бресу (Эохайду Прекрасному) сыну Элаты.  Отец Бреса,  Элата сын Делбаэта,  был королем фоморов,  а мать его,  Эрью дочь Делбаэта,  принадлежала к Туата Де Дананн.  На первый взгляд это предложение,  которое Туата,  кстати говоря,  приняли,  может показаться странным,  если учесть,  что фоморы обыкновенно изображаются в текстах как жуткие существа,  настроенные враждебно ко всем,  кто прибывал в Ирландию,  противники Партолона и Немеда,  добившиеся,  чтобы потомки последнего навсегда покинули страну.  В текстах,  относящихся к более позднему времени,  само слово «фомор» даже приобретает значение «великан»,  а в церковной традиции они изображаются в одном ряду с эльфами,  лошадиноголовыми и прочими уродливыми существами как племя,  ведущее свой род от Каина и Хама,  проклятого сына Ноя.  Однако,  несмотря на это,  перед своим приходом в Ирландию Племена богини Дану заключили с фоморами союз,  и Балор внук Нета,  король фоморов,  отдал свою дочь Этне Киану сыну Диан Кехта.  От этого брака на свет появился Луг,  главный персонаж всего цикла.  Когда же начался спор между мужами Племен богини и их женами о том,  кому править Ирландией,  жены Туата настаивали, что власть над островом должна быть отдана Бресу сыну Элаты,  потому что это укрепит их мир с фоморами.

Так Брес стал королем Ирландии,  но при этом ему было поставлено условие,  что он добровольно откажется от власти,  если будет решено,  что дела его дурны и недостойны правителя.  Однако заступничество Бреса ни в коей мере не ослабило тягот,  которые терпели Туата,  ибо к тому времени три правителя фоморов  —  Индех сын Де Домнанн,  Элата сын Делбаэта (и отец Бреса) и Тетра  —  обложили всю Ирландию такой данью,  что ни драгоценности,  ни скот,  ни пища,  ни самый дым из очагов Туата не были от нее свободны.  Дагда,  «бог друидизма»,  вынужден был каждый деньтаскать камни и копать рвы,  строя крепость для Бреса,  силы же его все более истощались,  потому что три лучших куска из своей доли он отдавал уродливому шуту по имени Криденбел,  который всячески им помыкал.  Огма,  самый сильный из героев Туата,  тоже голодал и должен был таскать дрова для очага фоморов,  но каждый раз,  когда он собирал вязанки на ближних островах,  море подхватывало их и уносило две трети запаса.  Скупой Брес лишил Туата радости видеть подвиги своих героев и слушать чудесную музыку и пение,  более того,  «ножи их в ту пору не покрывались жиром,  и сколько бы ни звал их король,  изо ртов уж не пахло пивом».  В конце концов, Брес стал жертвой первой насмешки,  песни поношения,  которая была спета в Ирландии: «Ничего,  кроме пагубы,  не будешь знать ты с этого часа»; после этого Племена богини потребовали вернуть им королевство.  Однако Бресу было разрешено остаться королем до конца семилетнего срока,  и он использовал это время,  чтобы собрать вокруг себя могучих мужей из чудесных холмов-садов,  т.  е.  фоморов,  от Лохланна до Западных островов,  чтобы напасть на Племена богини и силой подчинить их себе.  «Воистину не знала Ирландия врагов страшнее и ужаснее,  чем те,  которых вели за собой Балор сын Нета и Индех сын Де Домнанн».

Тем временем лекарь Племен богини Диан Кехт сделал для короля Нуаду серебряную руку (airgetlam),  и потому стали его называть Нуаду Аргетлам (Нуаду Серебряная Рука). Позднее же Миах сын Диан Кехта нарастил на этой руке плоть и так исцелил Нуаду.  После этого Нуаду вновь был провозглашен королем Племен богини Дану.  Однажды задал он в Таре большой пир,  когда вдруг привратник заметил,  что к ним приближается группа незнакомых людей, во главе которой шел молодой воин,  светлый обликом истатный,  отмеченный знаками королевского сана.  На вопрос привратника,  кто он,  молодой воин представился как «Луг сын Киана сына Диан Кехта и Этне дочери Балора, приемный сын Таллан дочери Магмора,  короля Испании, и Эхайда Гайруха сына Дуаха».  Привратник спросил его, что он умеет,  «ибо не знающий ремесла не может войти в Тару».  «Можешь спросить меня,   —  сказал тот,   —  я плотник».  Привратник ответил: «Ты нам не нужен,  есть уже у нас плотник,  Лухта сын Луахайда».  Тот сказал: «Спроси меня, привратник,  я кузнец».  Привратник ответил ему: «Есть между нами кузнец,  Колум Куалленех» и т. д.  В результатемежду ними произошел следующий диалог:

« —  Спроси меня,  я герой.

 —  Ты нам не нужен.  У нас уже есть герой,  Огма сын Этниу.

 —  Спроси меня,  я арфист.

 —  Ты нам не нужен,  ибо есть уже среди нас арфист, Абкан сын Бикелмоса,  люди трех богов из сидов дали ему его чудесную силу.

 —  Спроси меня,  я воин.

 —  Ты нам не нужен…

 —  Спроси меня,  я филид и сведущ в делах старины.

 —  Ты нам не нужен…

 —  Я чародей.

 —  Ты нам не нужен,  есть уже у нас чародеи,  да немало и магов и друидов.

 —  Спроси меня,  я врачеватель.

 —  Ты нам не нужен.  У нас уже есть врачеватель Диан Кехт.

 —  Я кравчий.

 —  У нас уже есть кравчий.

 —  Спроси меня,  я могу обрабатывать металлы.

 —  Ты нам не нужен,  у нас занят этим Кредне Керд». Тогда тот воин заговорил вновь.  «Пойди и спроси своего короля,   —  сказал он,   —  есть ли при нем человек,  что искусен во всех этих ремеслах сразу.  Если же найдется такой,  я покину Тару».

Тогда привратник отправился в королевские покои и доложил о приходе Самильданаха,  «человека всех возможных искусств»,  король же велел расставить перед ним доски для игры в фидхелл.  Они сели играть,  и всякий раз выигрывал Луг.  После этого король сказал: «Его следует пропустить,  ибо до сей поры равный ему не приходил к воротам этой крепости».  Привратник пропустил Луга,  тот вошел исразу сел на место мудреца,  «ибо и вправду был он сведущ во всяком искусстве».  Выступил тогда вперед Огма и бросил ему свой вызов.  Метнул Огма такой камень,  что потребовалось бы четырежды по двадцать бычьих упряжек,  чтобы сдвинуть его с того места,  куда он упал.  Луг же снова бросил его во двор Тары,  так что камень точно лег на прежнее место.  Тогда король потребовал,  чтобы он сыграл для собравшихся на арфе.  Луг сыграл три волшебные мелодии, которые сначала погрузили их в сон,  а потом заставили смеяться и плакать.  Видя все это,  Нуаду сообразил,  что Самильданах способен помочь им освободиться от ига фоморов,  и предложил Лугу на время поменяться с ним местами.  «Сел тогда воин на королевское место,  и сам Нуаду вставал перед ним до исхода тринадцати дней».

Луг совещался с двумя братьями,  Дагдой и Огмой,  а затем присоединились к ним братья Нуаду,  Гоибниу и ДианКехт,  врачеватель.  Они вели разговор целый год,  а затем призвали к себе друидов Ирландии,  чтобы узнать,  на что способен каждый из них.  Чародей по имени Матген сказал,  что своим тайным искусством сумеет низринуть горы Ирландии на войско фоморов,  кравчий обещал отвести отфоморов воды великих озер и рек Ирландии,  но сами ирландцы не будут испытывать недостатка в воде,  хоть бы ипришлось им сражаться целых семь лет.  Друид Фигол обещал напустить на войско фоморов три огненных ливня, которые на две трети отнимут у них силу и храбрость.  «Не дам я излиться моче из тел лошадей и людей,   —  сказал он,   —  а каждый выдох ирландцев прибавит им храбрости, доблести и силы,  и не истомятся они в битве,  хотя бы продлилась она до исхода семи лет».

Затем настал черед Дагды сказать,  на что он способен. «Все,  чем вы хвалитесь,   —  сказал он,   —  совершил бы и я сам».  В ответ на это все воскликнули: «Вот это и есть искусство Великого бога»,  поскольку имя его значило «Добрый бог»,  «ДагДа».

После этого Луг,  Дагда и Огма отправились к трем богам Дану и на протяжении семи лет готовились к битве и делали себе оружие.  Рассказывается также,  что Дагда «в пору Самайна» (т.  е.  1 ноября) встретился с Морриган (чье имя означало «Великая королева»,  или «Королева призраков»).  Морриган,  Бадб («громкий крик») и Маха (это имя в равной мере употребляется по отношению ко всем трем), были мрачными женщинами-демонами,  пророчившими кровавую бойню и охоту на полях сражений.  На этот раз Морриган объявила Дагде,  что пойдет и сокрушит Индеха сына Де Домнанн,  «иссушив кровь в его сердце и отняв почки доблести».  Две пригоршни этой крови отдала она затем войску ирландцев.  Когда позднее Индех появился,  на поле битвы,  он был уже обречен.

Луг послал Дагду в лагерь фоморов,  чтобы тот наблюдал за ними и,  если сумеет,  задержал,  пока люди Ирландии не будут готовы к битве.  Дагда появился среди фоморов и сталпросить у них временного перемирия перед битвой,  те согласились,  но,  поскольку выглядел Дагда как шут,  они в насмешку приготовили для него кашу,  ибо известно было, что «с превеликой охотой ест кашу Дагда».  Вместе с крупой сварили также коз,  овец и свиней и все это варево вылили в огромную яму в земле.  Дагда должен был под угрозой смерти все это съесть,  чтобы никто потом не посмел упрекнуть фоморов в отсутствии гостеприимства.  У Дагды был с собой ковш,  такой огромный,  что в нем без труда улеглись бы мужчина и женщина.  При помощи этого ковша он сумел расправиться со всем угощением,  а затем сунул в яму палец и,  убедившись,  что там ничего не осталось,  лег спать,  фоморы смеялись над тем,  как нелепо он одет и какое громадное у него брюхо.  На голове у него был колпак,  плащ доходил только до локтей,  рубаха еле прикрывала зад,  а башмаки были сделаны из грубых конских шкур мехом наружу.  Когда шел,  он тащил за собой огромную раздвоенную палицу и след от нее был подобен рву на границе двух королевств.  Далее в тексте саги следует поистине раблезианский пассаж,  в котором передается разговор Дагды с дочерью Индеха,  в результате которого та обещает свое магическое участие в битве на стороне ирландцев.

После этого, мы опять видим Луга и слышим, как он расспрашивает вождей Туата, какими искусствами они владеют и каким образом могут быть полезны в предстоящей битве. Кузнец Гоибниу обещает постоянно обеспечивать сражающихся новым оружием взамен сломанного, и уж тогда ни один наконечник, выкованный им, не пролетит мимо цели, а коже, пронзённая им, не срастётся вовеки. Диан Кехт готов заботиться о здоровье сражающихся, так что любой, исцелённый им, наутро сможет принять участие в битве. Кредне вызвался делать заклёпки для копий, кромки щитов, клинки для мечей и рукояти, а Лухта – щиты и древки для копий. Огма объявил, что сокрушит самого короля и трижды девять его друзей и к тому же возьмёт в плен большую часть вражеского войска. Поэт Карпре поклялся проклинать и порочить врагов, чтобы своей тайной властью лишить их стойкости в сражении. Две колдуньи, Бейкуйлле и Дианан, сказали, что нашлют чары на камни, деревья и дёрн, так что станут они против врага войском с оружием и обратит это врагов в бегство в отчаянии страхе. Колдуны, друиды, кравчие и сами Морриган и Дагда – все заявили о своём могуществе и готовности участвовать в битве.

Когда битва началась,  фоморы послали Руадана сына Бреса и Бриг (т.е. Бригиты) дочери Дагды сообщать о сражении и убить Гоибниу. Ему удалось ранить кузнеца копьем,  но и сам он был убит. Узнав о случившемся,  Бриг явилась в лагерь ирландцев оплакать своего сына,  и это был первый крик и плач,  какой когда-либо слышали в Ирландии.  Туата,  опасаясь преждевременной гибели Луга,  «владеющего столькими искусствами»,  хотели помешать ему вступить в битву,  но он ускользнул от своих стражей и предстал перед людьми Ирландии,  побуждая их к битве. Он исполнил боевую песнь,  обходя свое воинство на одной ноге и прикрыв один глаз. По пути ему случайно встретился Балор,  к тому времени уже убивший Нуаду. У Балора был «дурной глаз»,  открывавшийся только на поле битвы,  когда четыре человека поднимали ему веко.  И если войско смотрело на этот глаз,  теряло оно всю свою силу.  Сойдясь с Лугом,  Балор приказал поднять веко,  чтобы мог он взглянуть «на болтуна,  который к нему обратился»,  но Луг успел метнуть в него камень,  который «вышиб глаз через голову наружу,  так что воинство самого Балора узрело его»,  а разрушительная сила «дурного глаза» обернулась против самих же фоморов. Согласно некоторым версиям саги Луг отрезал Балору голову и,  хотя тот просил его непременно положить . её на свою голову,  сделать это поостерегся,  несмотря на то, что Балор твердил,  что таким способом к нему перейдет вся его сила.  Вместо этого Луг положил голову Балора на камень,  и вытекший из головы яд немедленно расколол камень на четыре куска.

В следующем фрагменте саги Луг встречается с Лохом Летгласом («наполовину зеленым»),  поэтом фоморов,  и оставляет его в живых при условии,  что тот исполнит три желания Луга,  одно из которых заключалось в том,  что песнь Лоха «до Судного дня отвратит от острова набега фоморов». А Брес,  также прося пощады,  обещал,  что «тогда вовек не иссякнет молоко у коров Ирландии».  В ответ на это Луг передал Бресу приговор Маелтне Морбретаха («великого суждения»): «Не будет тебе пощады,  ибо не властен Брес над их породой и потомством,  хоть на нынешний век он и может коров напитать молоком». Тогда Брес объявил, что,  если ему оставят жизнь,  ирландцы будут снимать урожай каждую четверть года.  Но и это не спасло его,  так как ирландцы,  видимо,  были вполне удовлетворены нормальным годовым циклом.  «Меньшее,  чем это,  спасет тебя,   — объявил ему Луг  —  Как пахать людям Ирландии? Как сеять? Как жать? Поведай об этом,  и спасешь свою жизнь».   — «Скажи всем,   —  ответил на это Брес,   —  пусть пашут во вторник,  поля засевают во вторник,  во вторник пусть жнут». Эта формула,  спасшая жизнь Бресу,  до сих пор жива как оберег от инфернальных существ,  которые стремятся похитить плоды фермерского труда. Согласно же диншенхас,  вопрос о жизни и смерти Бреса превратился в чудесное состязание,  в ходе этого состязания ему самому пришлось пить молоко бурых коров Мунстера,  которых он якобы пытался лишить молока.  Но питье,  которое он должен был пить,  на самом деле не было коровьим молоком. После Битвы при Маг Туиред Луг,  Дагда и Огма пустились преследовать фоморов и сумели вернуть арфу Дагды. Весь скот Ирландии,  повинуясь мычанию чудесной черной телки,  которую избрал себе Дагда в награду за свой труд на строительстве крепости,  сошелся к Туата и начал мирно пастись Морриган и Бадб провозгласили победу и возвращение былого благополучия,  но также предрекли конец мира и возврат хаоса.

Миру,  которым правили Туата после Битвы,  действительно пришел конец,  когда к острову приплыли сыновья Миля.  После поражения Туата в битве Аморген,  поэт и судья вновь прибывших,  как говорят,  поделил Ирландию на две части и половину Ирландии,  что была под землей, отдал Туата Де Дананн,  а другую половину  —  сыновьям Миля. Туата же «пошли внутрь холмов и волшебных мест (sidbrugaib),  так что все подземные чудеса (sida) были подвластны им.  И для каждой области Ирландии оставили они пять из их числа для увеличения битв,  ссор и споров между сыновьями Миля».  В одном раннем тексте говорится,  что Туата Де Дананн дали сыновьям Миля жен; согласно другому,  они уничтожили всю рожь и все молоко у сыновей Миля,  и так продолжалось до тех пор,  пока те не заключили союз с Дагдой. Так спасли они свою рожь и свое молоко.  В этой же повести говорится о том,  как Дагда поделил волшебные холмы (side) между Лугом,  Огмой и самим собой  —  тремя вождями,  которые предводительствовали Туата в сражении с фоморами; Энгус же (Мак Ок  —  «молодой сын»),  сын Дагды,  узнав об этом,  изгнал своего отца из Бругана Бойне (Дома Бойне).

В другом,  более позднем тексте королем Туата Де Дананн назван Бодб сын Дагды,  тогда как верховным их королем объявлен Мананнан Мак Лир. Он распределяет среди вождей Туата все десять сидов,  сам же поселяется за морем в Эмайн Аблах (Эмайн Яблок).  Этот же Мананнан установил Fath Fiada,  «через которую не видны вожди Туата»,  праздник Гоибниу,  «ограждающий верховных королей от старости и смерти»,  и поселил на острове «свиней Мананнана,  которые могут быть убиты,  но продолжают при этом жить и могут вновь служить пищей для воинов». Согласно этой новой версии,  верховный король Туата  — «бог моря»,  поселившийся за морем подобно загадочному Тетре,  королю Фир Болг,  который также поселяется за морем,  когда Ирландией начинает править фомор Брес. Для обоих,  Мананнана и Тетры,  скотом является рыба,  и само имя Тетры,  как и патроним Мананнана,  синонимично слову «море». Как бы то ни было,  Туата Де Дананн оттесняются на периферию освоенного пространства,  на острова и в недра холмов,  где ранее было убежище фоморов.  Роль их теперь также сходна с ролью фоморов в те недавние времена,  когда Ирландией правили сами Туата: они дают жен, затевают споры и распри,  а также обладают возможностью уничтожить или спасти для властителей Ирландии то, что производит земля. С этого момента различие между фоморами и Туата оказывается размытым. Противопоставление существует лишь до тех пор,  пока Туата остаются явными властителями Ирландии.  До прихода в Ирландию,  когда Туата жили на северных островах,  и теперь,  когда они,  уступив сыновьям Миля,  ушли в подземные сиды,  Туата с фоморами не воюют.  Изначально и в итоге  —  в мире оккультного  —  между ними нет вражды; их противостояние целиком принадлежит к явленному миру.

Интересно,  что фоморов никогда не изображают как одно из племен,  заселивших Ирландию. Владельцы сидов, они вечно пребывают как бы в тени,  и жизнь их постоянно связана с морем и островами. Обрисованы они лишь смутно,  вожди их обычно имеют облик бесформенный или чудовищный,  их одноглазость,  однорукость и одноногость  — непарность как знак принадлежности Иному миру  —  соответствуют их враждебности и агрессивности. Тем не менее, они вступают с Туата в браки и в некоторых отношениях как будто бы олицетворяют женское начало. Следует вспомнить при этом,  что именно фоморские женщины выступали как главные противники Партолона и что именно жены Туата настояли,  чтобы королем Ирландии стал фомор Брес. Более того,  споры,  распри,  щедрое гостеприимство,  непременное закармливание,  непристойности и насмешки,  характеризующие манеру общения Туата и фоморов в некоторых эпизодах,  находят прямые параллели в ритуалах приема гостя и проявления «псевдонеуважения» к нему в архаических обществах,  причем все это в первую очередь относилось к гостям из родовых групп, поставлявших жен в данную группу.

Если взглянуть на описываемые нами события с точки зрения современного человека,  непременно бросится в глазата важнейшая роль,  которую в мире,  населенном фоморами,  Туата Де Дананн и иными сверхъестественными существами,  играли женские персонажи.  С точки зрения средневекового человека в таких местах,  как волшебные холмы или острова бессмертия,  главенствующая роль женщин не вызывала никаких сомнений. В прекрасном Ином мире, описанном в саге «Приключение Кондлы»,  вообще живут «одни лишь женщины и девушки».  Во многих районах Уэльса фей до сих пор называют «матушки» или «благословенные матушки» и представляют их исключительно каксуществ женского пола. К данной проблеме мы специально обратимся в гл.  XV.

Первобитва между культурными богами и их хтоническими противниками в том виде,  как мы ее описали,  встречается,  бесспорно,  и в других мифологических традициях, истории о таких конфликтах у древних индийцев,  греков, скандинавов и других народов,  язык которых восходит к праиндоевропейскому языку,  поражают своим сходством. Здесь нам хотелось бы лишь особо отметить существующее в древнеиндийской мифологии противопоставление дэва (богов) и асуров (демонов),  являющееся «центральной темой ведической традиции». Асуры были существами в первую очередь злонамеренными,  постоянными противниками богов,  хотя само понятие asura,  означающее «владеющий магической силой»,  может быть употреблено и поотношению к верховному божеству. По мнению А. К Кумарасвами,  все дэва по рождению асуры,  «поскольку в "Ригведе" постоянно прослеживается матрилинейная система родства».  Таким образом,  дэва и асуры представляют собой чтото вроде древних брачных классов,  и,  различные и даже прямо противоположные по своей сути,  они в основе своей являют некое единство «Тьма in actu есть свет.  Свет in potentia есть тьма».

 

3

 

Обе группы  —  и Туата Де Дананн,  и фоморы  —  находят свои параллели в «Четырех ветвях мабиноги»,  памятнике,  который может быть назван «Мифологическим циклом» валлийской эпической традиции. Эти древние повести также полны фантастики и чудесных превращений и перемещений,  однако мастерство древнего исполнителя при этом столь совершенно,  что таинственное и чудесное выглядит реальным и естественным благодаря живым диалогам и тщательно выписанному конкретному предметному фону.

Валлийские эпические предания повествуют о трех группах персонажей Первая и Третья ветви  —  о семье Пуйлла, правителя Диведа,  Вторая  —  о семье Лира,  Четвертая  —  о семье Дон.  В каждой из ветвей непременно рождается сын-наследник и большое место отводится описанию его воспитания и последующей судьбы,  достаточное внимание уделяется также описанию свадьбы его матери.  Героем Первой и Третьей ветвей,  таким образом,  оказывается Придери,  сын Пуйлла и Рианнон,  во Второй ветви рассказывается о Гверне сыне Брануэн дочери Лира,  а Четвертая посвящена описанию приключений Ллю Ллау Гифеса,  сына Аранрод дочери Дон.

Основной сюжет мабиноги можно кратко свести к следующему.  В первую очередь повествование касается родителей Придери,  единственного персонажа,  фигурирующего в четырех ветвях.  Пуйлл,  правитель Диведа,  выходит из Арберта,  где стоял тогда его двор,  чтобы отправиться на охоту в ту часть своих владений,  что известна под названием Глин Кух.  Ему суждено покинуть своих спутников и встретиться лицом к лицу с королем Иного мира,  с которым он должен временно вступить в соглашение.  Происходит это так: увидев огромного оленя,  которого преследует свора странных красноухих собак,  он сам пускается по следу и, отогнав незнакомую свору,  натравливает на оленя своих собственных собак.  Но как только его собаки настигают оленя,  перед ним вдруг возникает странного вида незнакомый охотник и упрекает его в неучтивости (pwyll буквально означает «осторожность,  размышление,  мудрость»).  Сам же охотник представляется как Араун,  король Аннувна («Великого мира»,  «Немира»,  «Иного мира»).  В качестве компенсации за невольно нанесенное Арауну оскорбление Пуйлл соглашается занять его место в Аннувне сроком ровно на один год и один день,  а по истечении этого срока встретиться с врагом Арауна Хавганом,  королем другого королевства,  и вызвать его на поединок.  Победить Хавгана можно, ударив его лишь один раз,  потому что второй удар не поразит его,  а только восстановит его силы.  В течение всего года Пуйлл делит ложе с женой Арауна,  но соблюдает при этом строжайший обет целомудрия; в положенный срок он встречается с Хавганом и побеждает его,  становясь, таким образом, законным и единственным правителем Аннувна.  С этого дня между Пуйллом и Арауном устанавливается крепкая дружба,  более того,  благодаря мудрому правлению и воинской доблести,  восстановившей в Аннувне мир и согласие, Пуйлл навеки обретает титул Властителя Аннувна.

Второй эпизод этой же повести начинается с описания пира,  который Пуйлл дает в Арберте.  Покинув пирующих, он садится на свой тронный камень (gorsedd),  зная при этом, что ему суждено будет либо испытать на себе силу волшебных ударов,  либо увидеть нечто необычайное.  Действительно, вскоре он видит прекрасную даму,  которая медленно едет верхом на великолепной белой лошади.  Пуйлл посылает за нею слуг,  но три попытки догнать ее терпят неудачу,  несмотря на то, что слуги садятся на самых быстрых коней и гонят их изо всех сил,  между тем загадочная дама,  как кажется со стороны,  по-прежнему едет медленно.  Тогда в седло садится сам Пуйлл и,  устремляясь за дамой,  кричит, чтобы она остановилась и подождала его.  Прекрасная белая лошадь немедленно останавливается,  и Пуйлл беспрепятственно подъезжает к даме.  Она представляется как Рианнон и объявляет,  что приехала специально,  чтобы стать его женой.  Проходит еще год,  и вот во время брачного пира Пуйлл необдуманно обещает подарить неизвестному гостю «все,  что тот пожелает».  Гость,  который оказывается не кем иным,  как Гуаулом,  отвергнутым поклонником Рианнон,  требует в качестве дара невесту Пуйлла.  Тому ничего не остается,  как смириться,  но Рианнон настаивает,  чтобы свадьба с Гуаулом состоялась не раньше чем через год, что позволяет Пуйллу прибегнуть к той же хитрости и вернуть себе невесту.  Пуйлл появляется на свадебном пиру переодетый нищим и ухитряется посадить своего противника в волшебный мешок,  заранее полученный от Рианнон.  Когда Гуаул попадает в мешок,  Пуйлл сбрасывает с себя нищенские лохмотья,  а его воины бросаются на мешок и начинают избивать Гуаула,  оказавшегося,  наверное, первой жертвой жестокой игры,  известное впоследствии под названием «барсук в мешке».

Идет время,  и по истечении двух лет жизни Пуйлла с Рианнон к нему являются его подданные и начинают роптать на то,  что королева не имеет детей.  Пуйлл просит их запастись терпением,  и действительно через год с небольшим у нее родится сын,  однако еще до рассвета ребенок чудесным образом исчезает.  Чтобы как-то отвести от себя обвинение в нерадивости,  служанки,  которые должны были охранять мать и новорожденного,  но странным образом погрузились в беспробудный сон,  убивают щенка,  мажутего кровью лицо и руки спящей Рианнон,  а его кости кладут прямо перед ней на подушку.  В результате королеву обвиняют в страшном преступлении: она-де сама убила и съела собственного ребенка. За столь страшное преступление ее ждет жестокое наказание.

Тем временем некий Теирнон правитель Гвент Искода, у которого каждый раз в Канун мая пропадали жеребята, рожденные его прекрасной кобылой, решает устроить в конюшне засаду и выследить загадочного вора. Через несколько часов он слышит шорох и видит огромную лапу со страшными когтями, которая тянется из окна к жеребенку. Едва лапа успевает схватить жеребенка, как Теирнон выскакивает из укрытия и с силой ударив по лапе, обрубает ее по локоть. Он выбегает во двор, но в темноте не может ничего разглядеть: лишь у самого входа белеет какой-то сверток  —  завернутый в пеленки новорожденный младенец. Теирнон с женой воспитывают его как родного сына, однако, случайно узнав, что это похищенный сын Пуилла и Рианнон, он возвращает его родителям. После этого ребенок получает имя Придери, что означает «забота», поскольку мать его, когда впервые услышала о том, что ребенок не был съеден ею, но что его похитили и возвратят ей воскликнула: «Ах если бы все что было правдой, я была бы свободна от всех моих за6от».

Третья ветвь мабиноги как бы продолжает Первую. В ней Придери показан уже взрослым: он женится и наследует своему отцу, становясь таким образом правителем Ливеда. Свою мать Рианнон он отдает в жены Мантуидану сыну Лира, о роде которого мы поговорим особо. Вместе с женами Придери и Манауидан приезжают в Арберт на праздник. Идет время, и все четверо садятся на почетные места во главе пиршественного стола, но в эту минуту раздается страшный удар грома, вслед за чем вся зала наполняется густым туманом. Когда туман рассеивается, они с удивлением обнаруживают, что все признаки человеческого существования вокруг них исчезли: «не могли они разглядеть ни дома,  ни зверя ни дыма ни огня ни человека, ни жилища, но лишь пустые постройки холодные,  разрушенные без всякого признака человека или даже зверя в них». После двухлетнего пребывания в этом пустынном краю все четверо отправляются в Англию, где Придери и Манауидан начинают трудиться: они работают то шорниками, то оружейниками, то сапожниками, странствуя из города в город, чтобы таким образом укрыться от врагов. Неожиданно они решают вернуться в Арберт и оба идут на охоту. Не слушая советов осторожного Манауидана, импульсивный Придери дает заманить себя в некую волшебную крепость, где видит прямо посреди пола колодец, возле которого на цепях над мраморной плитой висит золотая чаша тончайшей работы. Он берется за чашу рукой и не может более шевельнуться  —  рука его не может оторваться от чаши, ноги не могут сдвинуться с мраморной плиты, а уста теряют способность говорить. Рианнон,  узнав,  что Придери исчез, упрекает мужа,  что тот оказался плохим спутником ее сыну и сама идет на поиски. Она действительно находит зачарованную крепость, но увы,  та же судьба постигает и ее самое. Крепость пропадает с глаз, а вместе с нею  —  Придери и Рианнон. Несчастный Манауидан возвращается в Англию и пытается в одиночку вновь шить обувь, но, столкнувшись с сильной конкуренцией, вынужден вернуться в Арберт. Там он решает заняться сельским хозяйством и сеет пшеницу, но стоило урожаю созреть, как две трети его были погублены полчищами мышей. В надежде спасти остатки колосьев Манауидану удается схватить одну единственную мышь, не такую проворную, как другие и сев на тронный камень он судит ее и приговаривает к повешенью за воровство. Тут перед ним один за другим появляются три священнослужителя и просят отпустить мышь, предлагая за нее выкуп. Более того,  последний из них,  епископ, заявляет,  что эта мышь  —  не кто иная как его собственная жена,  принявшая облик мыши,  и что сейчас она ждет ребенка. Манауидан не соглашается,  тогда тот признается что на самом деле он не епископ,  а чародей Ллуид, что именно он заколдовал Дивед,  заманил в волшебную крепость Придери и Рианнон и держит их в плену. Он сказал также,  что сделал все это в отместку за Гуаула,  своего друга и союзника,  неудачливого соперника Пуилла и поклонника Рианнон.  Теперь же,  как поклялся Ллуид, желая спасти свою жену,  он готов освободить Придери и Рианнон и снять с Диведа чары. И он вправду все исполнил,  а вдобавок обещал никогда более не причинять вреда этой стране. Пуйлл и члены его семьи,  включая Рианнон после ее замужества,  не владеют сами по себе какой-либо магической силой,  хотя им постоянно приходится сражаться с противниками,  принадлежащими к Иному миру и наделенными теми или иными сверхъестественными способностями.  В этом,  как может показаться,  противоречии заключена суть двойственной природы центральных персонажей валлийского эпоса,  роднящая их с героями ирландских саг.  Сам Пуйлл имеет прозвище Властитель  Аннувна. Но что такое «Аннувн»? В тексте мабиноги Аннувн представляет собой Иной мир,  чудесную страну,  исполненную совершенства; в других текстах Аннувн  —  это волшебный дворец или тоже страна,  но расположенная где-то далеко за морем или под землей,  внутри холма,  что приближает ее к знаменитому ирландскому сиду. С другой стороны,  вспомнив,  как изображается Рианнон при первом своем появлении,  мы увидим,  что и она,  безусловно,  наделена некой магической силой,  к тому же,  как повествуется в другом валлийском тексте,  пение чудесных «птиц Рианнон» заставляло живых заснуть,  а мертвых  — проснуться. К этому можно добавить,  что имя Рианнон означает «Великая королева» (а Тейрнон при этом  —  «Великий король») и образ ее постоянно ассоциируется с лошадьми. Ложно обвиненная в убийстве своего ребенка, она вынуждена в наказание сидеть у коновязи и возить гостей мужа от ворот до двери на собственной спине.  В волшебной крепости,  где ее держит в заточении чародей Ллуид,  она носит на шее ослиное ярмо.  Более того,  исчезновение и чудесное возвращение ее сына связаны с рождением жеребенка,  который был впоследствии подарен мальчику,  когда тот подрос и начал проявлять интерес к лошадям. С лошадиной темой связан и рассказ (в Четвертой ветви) о гибели Придери.  Таким образом,  всю эту линию валлийского эпического повествования можно включить в так называемый эпонический миф,  или предание о богине-матери,  имеющей облик кобылы; ее имя часто встречается в Галлии в надписях римского периода. Богиня-кобыла,  носившая имя Эпоны,  была весьма почитаема не только в самой Галлии,  о чем свидетельствует обилие ее изображений,  ее культ был распространен и в Риме,  можно даже сказать,  что это было единственное кельтское божество,  которому римляне отдавали дань уважения.  Три эпонические надписи относятся к изображениям женского божества с лошадьми по обе стороны,  в основном же Эпону изображали в виде кобылы или женщины,  сидящей на кобыле.  Принято считать,  что Эпона заботится о путешествии души после смерти,  а также покровительствует лошадям,  мулам и всем,  кто ими занимается.

В короткой повести,  озаглавленной «Ллюд и Ллевелис», рассказывается о трех бедствиях,  постигших Британию. Эта повесть во многом схожа с повестью о зачарованном Диведе,  а кроме того,  имеет параллели с рассказами о столкновениях Туата Де Дананн с фоморами. Первое из этих бедствий было вызвано существами,  называемыми кораниад (производное от corr  —  «карлик»). «Так велико было знание этих существ,  что слышали они каждое слово,  произнесенное вслух на всем острове.  Как бы тихо ни было произнесено это слово,  они сразу же слышали его,  поскольку ветер доносил его до них». Второе бедствие состояло в том, что каждый год в Канун мая над островом раздавался ужасающий крик неимоверной силы,  и так он был страшен, что из-за него вода,  земля,  деревья и животные Британии становились бесплодны. А кричал так дракон,  который бился с другим драконом где-то на юге острова.  Третьим бедствием был огромный великан,  который крал еду,  приготовленную для королевского двора,  причем уносил он все блюда,  кроме тех,  что готовились впервые.

Напомним,  что Нуаду,  король Туата Де Дананн,  временно предоставил свой трон мудрецу Лугу,  чтобы избавиться от фоморов.  В этой валлийской повести сходным образом Ллюд,  король Британии,  чье имя,  возможно,  соотносимо с именем Нуаду,  сумел освободить остров от трех бедствий,  последовав мудрым советам своего брата Ллевелиса.  Бесплодие,  причина которому страшный крик дракона,  раздающийся в Канун мая,  бесспорно, соотносится с похищением жеребят Тейрнона,  которое также происходит в Канун мая и совершается некой странной когтистой лапой.  Следует вспомнить и о предосторожностях,  которые поныне принимают в отдельных районах Уэльса,  чтобы оградить потомство в эту колдовскую ночь.  Драконы были погребены,  и на острове наступило относительное спокойствие.  Вслед за тем и великан вернул все,  что было им украдено,  и даже поклялся не только ничего не брать более,  но и стать верным подданным Ллюда.  Ллюд в свою очередь клянется быть мудрым правителем и справедливо распределять все блага,  независимо от грехов прошлого,  и эта клятва,  которой потребовал от него Манауидан,  поразительно напоминает клятву,  которой Луг после Битвы при Маг Туиред потребовал от Лоха и Бреса.

Центральные персонажи Второй ветви мабиноги принадлежат к семье Лира: два брата,  соответственно Бран Благословенный,  гигант,  правящий Островом Сильных (Британией),  и Манауидан,  а также их сестра Брануэн,  «одна из первых жен  —  покровительниц острова».  У этих троих есть два сводных брата  —  Эвнисьен,  который повсюду сеет раздоры,  и Нисьен,  исполняющий обычно функции примирителя.  Вся история во Второй ветви начинается со свадьбы Брануэн и Матолуха,  короля Ирландии,  который специально приехал в Харлех просить ее руки.  Во время свадебного пира в Аберфрау Эвнисьен,  обиженный,  что никто не спросил его согласия на этот брак,  мстит  —  прокрадывается на конюшню и калечит лошадей жениха.  В порядке возмещения за это оскорбление Бран,  среди прочих ценных вещей,  отдает Матолуху чудесный котел,  найденный в одном из озер в Ирландии: сила этого котла в том,  что погруженный в него убитый воин уже наутро оживает вновь и может сражаться,  только теряет дар речи.

Брануэн едет в Ирландию и целый год живет в доме мужа, окруженная почетом и уважением.  К концу года у нее родится сын Гверн.  Но внезапно настроение Матолуха меняется,  он вспоминает нанесенное ему оскорбление и решает, что именно Брануэн должна за это поплатиться.  Ее изгоняют из королевской опочивальни на кухню и велят исполнять там самую тяжелую работу,  мало того  —  мясник каждый день непременно дает ей пощечину.  Так продолжается три года. Брануэн меж тем приручает скворца и посылает его в Британию  —  передать братьям весть о ее бедах.  После этого огромное войско с Острова Сильных высаживается в Ирландии,  великан Бран вброд переходит пролив,  а затем ложится поперек реки Ллинон (Шаннон?),  вместо моста, чтобы его люди могли перейти через реку.  Матолух готов сдаться без боя,  да и Брануэн настаивает скорее заключить мир,  «пока не разрушена вся страна».  Но в самый момент заключения мира в сердце Эвнисьена вновь вспыхивает обида,  и он бросает ни в чем не повинного сына Брануэн в горящий очаг.  Вслед за тем начинается битва,  Бран получает смертельную рану,  а сам Эвнисьен жертвует собой,  разрывая изнутри волшебный котел,  благодаря которому ирландские воины возвращались к жизни и вновь вступали в битву с людьми Острова Сильных.  В конце концов, в Ирландии остаются в живых только пять беременных женщин, призванных вновь заселить остров людьми.  У британцев в живых остаются лишь семь человек,  в их числе Манауидан и Придери,  которые горестно возвращаются домой,  неся с собою голову Брана,  предназначенную для погребального костра.  Когда они достигают родного берега,  Брануэн,  личность очень эмоциональная,  но при этом исполненная достоинства и самообладания,  смотрит на обе страны и со словами «какие прекрасные земли опустели из-за меня!» падает мертвой: сердце ее разорвалось от горя.

Тем временем до наших героев доходят слухи,  что семеро вождей,  на чье попечение был оставлен Остров Сильных,  побеждены неким Касулллауном сыном Бели,  у которого есть волшебный плащ-невидимка,  и что собственный сын Брана умер,  поскольку сердце его не выдержало и разорвалось,  когда он увидел,  «Как меч убивает его людей,  а ему не видно,  чья рука сжимает рукоять этого меча».  Затем,  следуя наставлениям,  полученным от Брана,  семеро уцелевших семь лет пировали в Харлехе,  и все это время три птицы Рианнон пели над морем,  услаждая их души. Затем они переехали на остров Гвалес (небольшой островок у юго-западного побережья Уэльса,  Грасхольм),  где провели на королевском холме еще четырежды двадцать лет,  забыв все пережитые ужасы и жестокие потери и не ощущая движения времени,  пока не открылась заветная дверца,  пробудившая их память,   —  и тогда пришлось им продолжить свое печальное путешествие.  Наконец они добираются до Лондона и погребают там голову Брана,  которая в этом странствии была для них таким же добрым спутником,  каким был он сам при жизни.  Погребенная голова  —  подобно погребенным драконам  —  становится залогом того,  что отныне ни один чужеземец не нападет на Остров.

Повесть о Брануэн имеет много общих черт с двумя ирландскими повестями,  почти между собой не связанными. Так,  бракосочетание представителей двух разных «народов», за которым следует кровавая битва,  завершающаяся почти полным взаимным истреблением,  разительно напоминает эпизод из повести о Второй битве при Маг Туиред,  заканчивающейся торжеством хаоса и разрушением мира.  В ирландской саге функции волшебного котла исполняет чудесный колодец,  в котором оживают убитые воины Туата. Однако «историзм» этих повестей столь условен,  что нам ничего не остается,  как соотнести Ирландию в том виде,  в каком она представлена в валлийском эпосе,  с Иным миром  —  Аннувном,  или «Каэр Сиди».  Рассказы о Туата и фоморах вообще не соотносимы с британской традицией.

Другая ирландская повесть,  которую хотелось бы упомянуть,  в окончательной форме была записана уже в более поздний период.  В ней рассказывается о страданиях,  которые причинила дочери и трем сыновьям Лира  —  Мананнана среди них нет  —  их завистливая мачеха,  обладающая даром колдовства.  Следует вспомнить,  что впечатление от валлийской повести о судьбе детей Лира еще усиливается своего рода безмятежной интерлюдией,  в которой дано описание чудесного пира в Харлехе,  длящегося семь лет и сопровождаемого пением волшебных птиц,  а затем  —  пребывания героев на зачарованном Гвалесе,  над которым не властно время.  Аналогичный контраст мы обнаруживаем и в ирландской саге: пение детей Лира,  превращенных мачехой в лебедей,  столь прекрасно,  что заставляет Туата Де Дананн и других жителей Ирландии забыть о времени на целых триста лет.  Это пение,  как говорится в саге,  усыпляет больных и страждущих,  и всякий,  кому довелось его слышать,  становится счастливым.  Дети Лира проводят несколько столетий в водах двух далеких озер,  но потом возвращаются на родину,  однако там их ждут одни лишь разочарования,  и так же,  как и в валлийской повести,  именно дочь Лира изливает в песне их общее горе.

Имя Манауидана сына Лира,  который в рассказе о Брануэн выступает постоянным спутником Брана,  вне всякого сомнения,  аналог имени Мананнана МакЛира.  В одной древней ирландской саге,  повествующей о плавании Брана сына Фебала в поисках Обетованной страны,  говорится,  что герою явился сам Мананнан,  сидящий верхом на волне; а в одном из диншенхас («старин мест») сообщается,  что у Мананнана был брат по имени Брон.  Не лишне вспомнить и о том,  что,  когда Мананнан распределил сиды между вождями Туата,  себе он не взял ничего  —  предпочел поселиться далеко за морем,  в загадочной Эмайн Аблах, Эмайн Яблок.  Сходным образом валлийский Манауидан, не играющий практически никакой роли во Второй ветви, в Третьей описан как правитель мудрый,  не корыстолюбивый и отличающийся необычайно скромными запросами: став вторым мужем Рианнон,  он вправе получить титул правителя Диведа,  однако,  не стремясь владеть землями, передает этот титул Придери.  Тем не менее, его никак нельзя назвать робким и слабым,  ведь именно он побеждает злого колдуна Ллуида и заставляет его не только снять с Диведа чары,  но и поклясться,  что никогда более он не причинит никакого вреда этой стране.

В Четвертой ветви мабиноги,  как и во Второй,  вводится новая группа персонажей.  С некоторой натяжкой их можно охарактеризовать как род Дон.  Герой этой повести  — сын Матонуи Мат,  чья особенность состояла в том,  что он мог существовать,  только если ступни его покоились на коленях невинной девушки.  Лишь на время войны мог он покинуть эту необходимую для его жизни «обитель».  Эти функции долго исполняла при нем некая девушка,  но от нее неожиданно пришлось отказаться из-за происков сыновей его сестры,  Гвидиона сына Дон и Гильветуи сына Дон,  происков,  которые в конце концов погубили и Придери.  Так или иначе Мату необходимо было срочно найти новую держательницу стоп,  и не кто иной,  как Гвидион, вечный советчик и интриган в этой Ветви,  посоветовал ему взять на эту роль их сестру  —  Аранрод дочь Дон.  Чтобы проверить,  вправду ли она невинна,  Мат велел девушке перешагнуть через свой волшебный жезл,  но едва она это сделала,  как в ту же минуту родила мальчика и,  оставив новорожденного на полу,  бросилась бежать.  У двери из нее опять что-то выпало,  Гвидион подобрал это и незаметно спрятал в сундук.  Позднее он нашел там второго ребенка.  Первый мальчик был окрещен и получил имя Дилан,  после чего он устремился к морю и более уже не вернулся на землю,  стал жить в морских волнах,  отсюда и имя его  —  Дилан Эйл Тон (Дилан Потомок Волн).  Затем Гвидион привез второго ребенка,  которого считают его собственным сыном,  к берегу моря в крепость Аранрод,  но Аранрод чувствовала себя столь оскорбленной,  что решила отомстить за свой позор, уготовив сыну такую странную судьбу: он не получит имени до тех пор,  пока его не даст ему мать,  т.  е.  она сама. Гвидион и мальчик,  переодетые сапожниками,  опять появились у ее ворот.  Не узнав их,  Аранрод волею обстоятельств дает мальчику прозвище Прекрасный (юноша) Ловкая Рука (Ллю Ллау Гифес),  а тем самым снимает с сына заклятие.  Тогда она произнесла другой зарок: ее сын не будет иметь оружия,  пока не получит оружия от нее самой,   —  но волшебная сила и хитрость Гвидиона вновь пришли мальчику на помощь.  Чтобы преодолеть третий зарок Аранрод,  что у сына ее «не будет жены из племени людей,  рожденных на этой земле»,  Мат сын Матонуи и Гвидион создают для Ллю невесту из цветков дуба,  ракитника и таволги и нарекают ее Блодуэд («цветок»).

Идет время,  женщина-цветок Блодуэд влюбляется в Грона,  правителя Пенллина,  и вместе с возлюбленным решает убить мужа.  В притворной заботе о его безопасности она выведывает у Ллю,  каким именно способом можно его убить.  Успокаивая жену,  Ллю уверяет,  что убить его очень трудно,  поскольку он не может быть убит ни в доме,  ни на улице,  ни конным,  ни пешим,  вдобавок копье для этого надо специально ковать в течение целого года,  причем лишь в те часы,  когда все люди слушают воскресную мессу.  Тщательно готовя убийство,  Блодуэд ставит на берег реки деревянную лохань с водой и обманом заставляет Ллю стать одной ногой на край этой лохани,  а другой  —  на спину козла.  Пораженный в эту минуту копьем Грона,  Ллю немедленно превращается в орла и улетает.  После долгих поисков Гвидион идет по следу некоей своенравной свиньи и находит Ллю на вершине большого дуба,  растущего посреди голой равнины,   —  «ни дождь не мочит его,  ни жар не плавит его,  это святилище блистательного господина»,   — и когда орел Ллю взмахивает крыльями,  наземь падают куски гниющей его плоти.  При помощи волшебного жезла Гвидион возвращает ему человеческий облик,  а затем все лекари Гвинеда принимаются лечить его.  Он поправляется и сам убивает Грона копьем.  В конце повести говорится, что Ллю стал правителем всего Гвинеда.

Подобно Племенам богини Дану,  семья Дон насчитывает несколько мудрецов,  способных наводить чары и превращаться в животных. О Мате говорится,  что,  какой бы разговор ни происходил между людьми в его стране,  он всегда узнавал об этом,  потому что ветер доносил до него все человеческие слова,  даже произнесенные шепотом.  Его имя как будто бы соотносится с именем Мату,  одного из трех пророков языческой Ирландии. Имена двух других  —  Нуаду и Гоибниу. Невольно вспоминается,  что в другой валлийской повести,  «Кулух и Олуэн»,  есть краткие упоминания о Ллюде Ллау Эрейнте,  чье имя соотносится с именем Нуаду Айргетлама,  короля Туата Де Дананн.  В ней встречается и имя другого сына Дон  —  Амэтона.  Имя Мат вызывает в памяти также друида,  который звался Мата,  отстаивал древнюю веру и соревновался со св.  Патриком,  а еще, пожалуй,  Матгена,  чародея из Племен богини,  фигурирующего во «Второй битве при Маг Туиред». Кроме Гвидиона,  Гильветуи и Аранрод,  к роду Дон принадлежит Гованнон,  чье имя,  как и имя Гоибниу,  хозяина на Пиру Бессмертия,  происходит от того же корня,  что и валл gof иирл goba  —  «кузнец». История убийства Дилана его дядей Гованноном,  в том виде,  как она изложена в «Мабиногион»,  возможно,  соотносима с историей гибели Руадана от руки Гоибниу

Имя Ллю представляется нам валлийским эквивалентом имени Луга,  который в некоторых текстах имеет эпитет «Ламфада»  —  «длиннорукий». Безусловно,  Ллю Ловкая Рука не обладает всеми талантами ирландского Самильданаха,  однако сложность условий,  при которых может наступить его смерть,  и тот факт,  что он остается жив,  даже когда все эти условия выполнены,  говорят в пользу сверхъестественности его природы. У Луга тоже есть жена,  которая изменяет ему с Керматом сыном Дагды.  Луг убивает Кермата,  подобно тому как Ллю убивает Грона,  а сам Дагда,  который странствует по свету в поисках средства исцелить своего сына и в конце концов возвращает Кермату здоровье волшебным жезлом,  разительно напоминает Гвидиона,  когда тот пытается спасти Ллю. Затем Луг оказывается убит копьем Мак Куила сына Кермата. Имя Блодуэд, неверной жены Ллю,  отчасти эквивалентно ирландскому Блатнат  —  так зовется героиня повести о жене,  найденной в «Доме Донна» для сына Луга. В другой повести это имя носит неверная жена,  подучившая своего любовника,  как убить ее мужа (Курои).

Само имя Дон (Don),  вероятно,  является одним из вариантов формы Donwy,  встречающейся в таких валлийских гидронимах как Dyfrdonwy (от dyfr  —  «вода») и Trydonwy Кроме того,  именем Dyfrdonwy называется один из трех мифических «источников океана». Два других «источника» представляют собой соответственно разнообразные морские течения,  дождь и другие атмосферные осадки. Что же до источника,  именуемого Диврдонуи,  то в одном из поздних текстов говорится,  что он «течет (?) по венам гор подобно кремнистому празднику,  устроенному королем королей». Имя Donwy,  по нашему мнению,  можно фонетически соотнести с ирл. Danann,  а также с Danu, именем упоминаемой в «Ригведе» индийской богини. Это слово в Ведах означает «поток» или «вода,  падающая с неба», и ту же основу следует усматривать в таких названиях русских рек,  как Дон,  Днепр и Днестр. В этой связи можно упомянуть также Дунай и целый ряд рек в Англии,  носящих название,  созвучное слову «Дон». Ведическая богиня Дану  —  мать Вритры,  главного противника Индры,  царя богов,  и одновременно супруга парного божества Митры-Варуны. Амбивалентность ее роли имеет параллели в ирландской традиции Дану  —  мать всех богов Ирландии,  и она же дает свое имя главному чародею Туата.  Но с другой стороны,  под «тремя богами Дану» подразумеваются обычно три ее сына  —  Бриан,  Иухар и Иухарба,  которые в ирландском предании фигурируют лишь как жестокие убийцы Киана,  отца Луга.  Однако в саге о Второй битве при МагТуиред этот же эпитет,  «три бога Дану»,  употреблен поотношению к другим персонажам  —  трем мастерам Гоибниу,  Лухте и Кредне,  в саге же «Сватовство к Этайн»  —  по отношению к трем главным вождям Туата  —  Лугу,  Дагде и Огме.  Дагда и Огма  —  и реже Луг  —  изображаются иногда как сыновья Этниу,  а в «Сватовстве к Этайн» говорится,  что имя Этайн,  или Этниу (которое выступает также как название реки),  является другим именем Боан,  возлюбленной Дагды,  а также эпонимом Бойне,  знаменитой реки,  которая в метрических диншенхас называется «кровлей океана»,  подобно Северну в Англии,  Тибру в Риме,  Иордану и Евфрату на Востоке и Тигру в земле «Вечного Рая».

4

И повести о Племенах богини Дану,  и рассказы о роде Дон,  равно как и другие «мифологические» повествования, изобилуют магией и превращениями,  а победу обычно завоевывают превосходством в знании и чародействе.  Таким образом,  можно сказать,  что отличительные черты повестей подобного типа  —  уважение перед мудростью и вера в волшебство. Однако,  обратившись к сагам Уладского цикла,  мы увидим,  что,  хотя и там присутствует вера в сверхъестественное,  общий дух повествования совсем иной.  Главные персонажи цикла  —  не чародеи и маги,  а воины,  и слава их зиждется на доблести и несокрушимой твердости. В ходе повествования постоянно отмечается не столько мудрость,  сколько сила воли и бесстрашие персонажа.  Так мы попадаем в мир героики.

Вызовы на поединок,  насмешки,  похвальба подвигами, уже совершенными или грядущими,   —  вот основная тематика повестей этого цикла,  где честь и боевая слава героя суть важнейшие сюжетообразующие мотивы. Завязку ряда саг этого цикла составляет постоянное соперничество двух северных областей  —  Улада (Ульстера) и Коннахта,  ибо, как известно,  «война между ними началась за три сотни лет до Рождества Христова». В то время,  когда королем Улада был Конхобар,  Коннахтом правила королева Медб. Ее муж,  король Айлиль,   —  персонаж далеко не столь яркий; вдобавок перед тем,  как стать его женой,  Медб была замужем за Конхобаром и правила в Уладе.  В «Повести о свинье [короля] Мак Дато» рассказывается,  что у Мак Дато, короля Лейнстера,  был чудесный пес,  охранявший границы его земель.  И вот пес этот понадобился одновременно Айлилю и королеве Медб,  с одной стороны,  и королю Конхобару  —  с другой.  Жена Мак Дато посоветовала мужу обещать пса обеим сторонам и подстроила так,  что обе враждующие партии явились за псом в один и тот же день. На большом пиру,  который задал для них Мак Дато,  главным блюдом была огромная свинья,  вскормленная за семь лет молоком пятидесяти коров Брикрен,  который в сагах этого цикла обычно играет роль «коварного советчика» и сеет распри среди уладских воинов,  предлагает поделить свинью «согласно воинской доблести каждого».  После короткой перебранки,  происходящей между уладами и двумя воинами из Мунстера,  коннахтский герой Кет выходит из рядов ирландских воинов и с ножом в руке усаживается подле свиньи,  собираясь делить ее. «Найдите теперь,   —  говорит он,   —  среди мужей Ирландии такого,  что может потягаться со мной. Если не найдете,  тогда я разделю эту свинью». Кет сын Магу был хорошо известен среди уладов, поскольку часто приходил в их земли и убивал кого-нибудь из их воинов,  «ибо не считался мужем и воином тот из коннахтов,  кто не убил ни одного из уладских героев» .Один за другим встают уладские воины и бросают Кету вызов,  но каждому Кет напоминает о каком-нибудь прошлом поражении,  и они с позором отходят.  Кет уже готовится делить свинью,  как вдруг в зале появляется Конал Кернах (Конал Славнейший) и оспаривает у него эту привилегию. «Клянусь клятвой,  которой клянется мой народ,   — сказал Конал,   —  что с тех пор,  как я взял копье в руки,  не прошло и дня,  чтобы не убил я коннахта и не совершил поджога,  и я ни разу не засыпал,  не положив головы коннахта под колено».   —  «Это правда,   —  сказал Кет,   —  ты лучший воин,  чем я.  Но если бы здесь был мой брат Анлуан,  он превзошел бы тебя своими победами. Жаль,  что его нет».   —  «Нет,  он здесь,   —  сказал Конал,  вытащив из-за пояса голову Анлуана,  и он с такой силой метнул ее в грудь Кета,  что у того кровь выступила на губах. Тогда Конал уселся возле свиньи,  а Кет отошел от нее.  «Пусть они теперь поспорят'»  —  сказал Конал.

В саге «Пир у Брикрена» все три воина-соперника,  каждый из которых претендует на «долю героя»  —  огромный котел,  наполненный едой и питьем,   —  являются уладами: Лойгайре Буадах (Лойгайре Победитель),  Конал Кернах и Кухулин,  чье совершенство и мощь воспеваются автором повести. В этой же саге мы вновь встречаемся с Брикреном,  который не упускает случая поссорить воинов,  спровоцировав между их женами спор о том.  кому из них надлежит занять на пиру самое почетное место. Чтобы решить спор,  все три воина отправляются сначала к Айлилю,  королю Коннахта,  а затем  —  к Курои Мак Даре,  королю Мунстера. Когда воины прибывают в Круахан,  где издавна помещается двор королей Коннахта,  Айлиль велит тайно выпустить ночью из подвала трех волшебных котов,  чтобы те напали на уладских героев. Однако Кухулин отбивает атаку. Затем они направляются к Курои,  но не застают его,  он, как всегда,  в пути,  «ибо не могла земля Ирландии вынести его тяжести,  славы и доблести,  а также страшилась она гнева и ярости его». Следуя инструкциям мужа,  жена Курои Блатнат говорит героям,  что им предстоит по очереди охранять крепость Курои,  пока сам он не вернется домой. В первую ночь охранять крепость берется Лойгайре,  старший из героев.  Но едва сгустилась тьма,  как из западного моря появился огромный ужасный призрак и прогнал воина от стен крепости.  На следующую ночь такая же судьба постигла и Конала.  На третью ночь в дозор выходит Кухулин.  А было предсказано,  что в эту ночь чудовище из ближнего озера и его приспешники-демоны пожрут все живое в крепости  —  людей и животных.  Однако Кухулину удается поразить атакующих,  численность которых составляла девять раз по три,  а когда является само водяное чудовище, он разрубает его на куски и вырывает сердце из его груди. После этого с запада,  с моря,  появляется огромный призрак. Но и тут Кухулин выходит победителем он совершает свой знаменитый «прыжок лосося»,  затем применяет прием вращения меча над головой врага и другой прием  — прием вращения внутри собственной кожи,  и в результате призраку остается только просить пощады. В обмен на жизнь он обещает исполнить три желания Кухулина,  которые тот сумеет произнести,  не переводя дыхания.  Кухулин просит, чтобы первенство его среди уладских воинов больше никогда не оспаривалось,  чтобы «доля героя» всегда доставалась ему и чтобы жена его почиталась первой среди уладских женщин. Призрак спешит исчезнуть,  а вскоре возвращается Курои и выносит приговор в пользу Кухулина.

Однако,  когда все возвращаются в Эмайн Маху,  соперники Кухулина по-прежнему отказываются признать его первенство. Так продолжается до тех пор,  пока как-то вечером на пиру после состязаний и игр не появляется огромный,  жуткий на вид бахлах («мужлан,  деревенщина, пастух»). Войдя в пиршественный зал короля Конхобара, известный под названием Красная Ветвь,  бахлах становится у очага и начинает гневно вращать глазами. При этом он держит на плече огромную деревянную колоду и топор. Наконец он начинает говорить и спрашивает,  не найдется ли среди присутствующих такого,  кто бы исполнил то,  чего никто еще исполнить не соглашался: взять топор и отрубить ему голову,  будучи готовым на следующий день лишиться собственной головы (изначальная форма вызова предполагает,  что бахлах первым отрубит голову смелому воину,  однако в данном случае этот порядок нарушен). Мунремур,  Лойгайре и Конал принимают вызов,  однако, увидев,  как их соперник спокойно покидает зал,  унося свою отрубленную голову и топор вместе с нею,  отказываются продолжать состязание. Честь всех уладских воинов под угрозой.  И тогда Кухулин одним ударом разрубает голову великана надвое,  а на следующий вечер бесстрашно кладет на колоду свою голову и ждет рокового удара.  Великан подходит и заносит над ним топор,  да так высоко,  что задевает лезвием деревянные стропила,   —  хруст старой кожаной куртки бахлаха и грохот удара так сильны,  что кажется, будто «трещат стволы деревьев в лесу во время бури».  Однако топор касается шеи Кухулина обухом,  и Кухулин не только остается жив,  но и вправе считаться отныне самым доблестным среди воинов Эмайн Махи.  Трижды,  таким образом,  выходит Кухулин победителем  —  в Круахане,  в крепости Курои и в Эмайн.  После этого бахлах исчезает. А был это не кто иной,  как сам Курои.

В другой повести Кухулин появляется возле палат Конхобара после победы над одноглазым великаном Голлом, появляющимся обыкновенно из-за моря,  и другим великаном,  по имени Гарб,  убившим многих уладских воинов. Конхобар и его воины сидят за пиршественным столом и не ждут Кухулина.  Подойдя к двери,  тот велит доложить о себе как о простом уладском воине и просит разрешения войти и присоединиться к пирующим. Но,  как в свое время Лугу,  ему в этом отказывают,  Кухулин приходит в ярость и начинает угрожать,  что,  если его не впустят,  он разрушит дом и убьет всех присутствующих,  в том числе самого короля. За всем этим следуют узнавание и примирение,  после чего Кухулин с достоинством занимает полагающееся ему «место героя»,  подобно тому как Луг садится на «место мудреца».

Центральная повесть всего Уладского цикла  —  это,  безусловно Tain Во Cuailnge,  «Похищение быка из Куальнге», эпическое повествование о том,  как объединенные силы четырех областей Ирландии с королевой Медб во главе предприняли военный поход против Улада,  чтобы силой отнять огромного быка,  принадлежащего одному из уладских землевладельцев.  Королева Медб,  честолюбивая и жестокая,  решила во что бы то ни стало завладеть Донном Куальнге (Бурым из Куальнге),  чтобы ее богатства ни на йоту не были меньше богатств ее мужа Айлиля,  который владел чудесным быком Финнбеннахом (Белорогим).

В «Лейнстерской книге» помещено десять повестей (под общим названием «предсаги»),  предваряющих своими сюжетами «Похищение». В отдельных случаях между ними и знаменитой эпопеей существует лишь весьма отдаленная и довольно искусственная связь,  но,  например,  в тексте «Как было найдено "Похищение быка из Куальнге"» рассказывается о том,  как Фергус Мак Ройх,  один из главных персонажей «Похищения»,  восстал из могилы,  чтобы рассказать,  как надо исполнять эпопею и в какой последовательности расположены ее эпизоды.  В саге «Приключение Неры» «Похищение» предсказано героями,  в других же текстах лишь намечаются отдельные сюжетные линии,  которые затем найдут в «Похищении» свое развитие.  Так,  например,  в «Похищении» мы видим,  что Фергус Мак Ройх,  бывший король уладов,  и Кормак сын короля Конхобара оказываются в стране королевы Медб,  причем им сопутствуют тридцать сотен других уладских воинов. Ситуация эта объяснена в одной из «предсаг»,  где рассказывается,  что Фергус и другие воины вынуждены были просить в Коннахте убежища,  и вот почему: они выступили поручителями за сыновей Уснеха, что должно было гарантировать тем безопасность в случае их возвращения в Эмайн Маху. Конхобар же велел убить сыновей Уснеха,  как только они подойдут к стенам,  тем самым бросив тень позора на Фергуса и других поручителей. В отместку Фергус и его люди сожгли Эмайн,  убили многих уладов и затем ушли в изгнание. Другая предсага повествует о странной болезни,  поразившей уладских воинов и в течение трех месяцев не позволявшей им оборонять Улад от врагов.  Маха,  женщина из сида,  которая чудесным образом появилась в доме одного уладского крестьянина и принесла ему большое богатство,  была принуждена,  несмотря на то что была в тягости,  состязаться в беге с белыми конями короля.  Из этого состязания она вышла победительницей,  но в конце гонки упала на землю и тут же родила близнецов, давших имя королевскому дворцу  —  Эмайн Маха (Близнецы Махи).  После этого женщина прокляла всех уладов на девять поколений вперед: во время тяжелых боевых испытаний будут они отныне терять силу,  подобно тому как лишается силы женщина,  только что родившая ребенка,  и продлятся эти «роды» четыре дня и пять ночей или пять дней и четыре ночи,  откуда и название этой болезни  —  ноинден (noinden  —  «девятина»). Параллели этому странному проклятию широко распространены в обрядах многих других народов. Лишь Кухулин и его отец неподвластны недугу. Объясняя этот феномен,  другие тексты сообщают,  что по рождению Кухулин не был уладом,  а был лишь принят имина воспитание. Это напоминает туманное усыновление Бреса и Луга  —  того самого Луга,  которого подобно Кухулину умышленно,  но тщетно отстраняли от участия в его великой битве и который появляется в конце «Похищения»,  чтобы залечить многочисленные раны Кухулина и на три дня занять его место на поле брани. Согласно одной из версии, Кухулин  —  новое воплощение самого Луга.

В другой «предсаге» рассказывается,  как появились быки Белорогий и Бурый, чье единоборство завершает серию эпизодов «Похищения». Прежде они имели много разных обликов,  и когда были свинопасами  —  один служил Охаллу,  королю сида в Коннахте,  а другой Бодбу,  королю сида в Мунстере,   —  они были сначала друзьями,  но затем стали соперниками. Утратив человеческий образ,  они превратились в воронов и предсказали, что из-за их вражды будет великое сражение между людьми. Затем они приняли облик водяных драконов и кинулись пожирать друг друга, и так велика была их ярость и ненависть, что в схватке «из их пастей вылетали огненные стрелы и взлетали к самому небу». Потом они приняли облик героев и начали сражаться друг с другом,  затем обернулись демонами,  а после этого  —  водяными червями. Одного из них случайно вытащила из реки королева Медб,  и он посоветовал ей выйти замуж за Аилиля,  другой,  которого в Куальнге достал из реки Фиахна Мак Дари,  предсказал,  что между ним и его противником из Коннахта произойдет великая битва. Затем оба они были проглочены коровами и возродились вновь уже в обличье огромных быков,  прекраснее которых в Ирландии не бывало. Назвали их  —  Финн и Дуб,  Белый и Черный. Бык из Куальнге мог укрыть от зноя и стужи сотню уладских воинов,  и сразу еще пятьдесят мальчиков могли играть на его широкой спине. В один день мог он зачать пятьдесят телят причем все они рождались уже назавтра. Во время «похищения» его наставляет Морриган,  а во время поединка с Белорогим он пробегает всю страну из конца в конец за один день унося на своих рогах тушу поверженного врага.  В припадке ярости он разрывает ее затем в клочья и разбрасывает их по всему острову,  после чего кидается на женщин и детей в родном Куальнге и они гибнут под его копытами. Кончается этот приступ безумия и ярости тем что бык поворачивается задом к большому холмуи в эту минуту сердце разрывается у него в груди и выпадает на землю в виде огромного сгустка темной крови.

Схватке быков предшествует целая серия поединков, которые неизменно доказывают мужество и воинскую доблесть юного Кухулина  —  в одиночку,  не зная сна и отдыха, он сдерживает натиск целой армии врагов. Другие уладские воины не в состоянии помочь ему, ибо обессилены своим недугом,  но вот проходит назначенный срок все они встают и изгоняют из своей страны Медб и ее войско. Несмотря на доблесть силу и совершенство боевых приемов,  Кухулин обычно представлен в сагах как человек небольшого роста,  темноволосый безбородый,  выделяющийся среди других воинов своим юным невоинственным видом и мальчишеской веселостью. Но он же неузнаваемо преображался,  когда им овладевал боевой пыл. Весь он впадал в дрожь с головы до ног, как тростник в бурю. Тело его начинало с бешеной скоростью вращаться прямо внутри кожи, так что пятки его,  икры и зад оказывались спереди. Один его глаз втягивался глубоко внутрь его головы,  а другой,  огромный и красный,  вываливался на щеку рот его распахивался так широко,  что видно было горло,  через которое легко могла пройти человеческая голова. Волосы его стояли на голове дыбом,  подобно кустам боярышника, причем на конце каждого волоса висела капелька крови. Надо лбом героя  сверкал луч света,  толстый,  как точильный камень воина,  а из темени его вырывался столп темной крови,  подобный мачте большого корабля. Не было большего чуда,  чем это «чудесное искажение». Когда же Кухулин выходит на поле, чтобы его красоту увидели уладские женщины,  поэты и иные люди искусства,  красота его,  как отмечала М Л Сьесгедт,  носит весьма причудливый характер волосы его становятся каштановыми у корней,  кроваво-красными  — в середине и золотыми на концах,  на каждой из его щек  — четыре родинки: желтая,  зеленая,  синяя и пурпурная,  в каждом глазу у него по семь зрачков,  а на каждой ноге и руке по семь пальцев «с длинными золотыми ногтями».

В своей ярости Кухулин «не отличает врагов от друзей и даже может поразить их,  если они предстанут перед ним». И все же следует отметить,  что он отвергает помощь разрушительницы Морриган и тем навлекает на себя её месть в разгар битвы. Не страсть ли к абсолютному разрушению есть тот враг,  которого воин должен постоянно избегать,  и не Дагда ли,  божественный Всеотец Дагда,  владыка всего живого и мертвого,  управляет и силами уничтожения. Одним концом своего жезла Дагда может убить девять человек,  но другим концом он возвращает им жизнь

Мы уже отмечали,  что отличительными чертами саг этого цикла являются жестокость,  натиск,  боевой пыл и мощь сопротивления врагу. Значительное место в них отведено также описанию конфликта лояльностеи,  который,  не будь воинской дисциплины,  парализовал бы волю войска Медб ведь ее любовник Фергус,  бывший король уладов,  которому приходится сразиться не только со своим приемным сыном Конхобаром,  обманом лишившим его королевства, но и с любимым воспитанником  —  Кухулином. Сам же Кухулин вынужден убить в поединке своего друга и бывшего спутника Фер Диада,  и утонченная «куртуазность»,  с какой оба воина ведут этот поединок,  лишь подчеркивает глубину их личной трагедии. Эта тема вообще характерна для древних поэм и саг германских народов. Вновь и вновь герои встают перед неизбежным трагическим выбором между двух зол,  каждое из которых прикидывается долгом. В отличие от мифологических персонажей,  которые демонстрируют свое превосходство,  обманывая судьбу,  эпический герой должен постоянно самоутверждаться,  делая выбор и твердо следуя избранному пути,  хотя он и знает,  куда этот путь его приведет. Пафос героической саги  —  в апофеозе воли. Лучше всего этот тезис иллюстрирует короткая повесть о Конле,  единственном сыне Кухулина.

Покинув мать,  мальчик прибывает к уладам,  которые сразу,  едва его лодка пристала к берегу,  воспринимают его как чужака,  собирающегося посягнуть на их владения. В саге изображена замечательная романтическая сцена: мальчик ловит птиц,  но не убивает их,  а отпускает на волю,  они взлетают вверх,  но по его зову возвращаются и садятся ему на плечи. Однако в других эпизодах саги этот же мальчик с поразительным мужеством и искусством отражает нападение уладских воинов. Естественно,  что Кухулин,  который всегда встает на защиту родных земель,  выходит навстречу отважному юноше и требует,  чтобы тот назвал свое имя. Конла,  однако,  не имеет права сделать это: на нем лежит гейс (зарок,  заклятие)  —  никому не называть своего имени и никогда не отказываться от поединка.  Постепенно Кухулин догадывается об истине,  но поединок вот-вот должен начаться,  и ему остается только сказать: «Даже если это мой сын,  я обязан убить его ради чести всех уладов». Победив незнакомого юношу,  он берет на руки его бездыханное тело,  кладет перед Конхобаром и уладскими воинами и восклицает: «Вот вам,  улады,  мой сын».

5

Повести о фиане,  или,  как их иногда называют,  Цикл Оссиана,  на первый взгляд напоминают саги Уладского цикла,  поскольку в первую очередь тоже рассказывают о сражениях и воинских подвигах,  однако сам стиль повествования,  характеры центральных персонажей,  их окружение, система этических ценностей и происхождение принципиально отличны.

Ирландцы называли третью ветвь своих эпических сказаний  —  fianaigbeacht,  т.  е.  «учение о фиане».  Само слово fian (множественное собирательное  —  fiana) употреблялось применительно к группе воинов-профессионалов или, иными словами,  «к отряду странствующих воинов,  основными занятиями которых были охота и война».  Р.  Турнейзен полагал,  что это слово связано с понятием Feni, которым обозначали весь ирландский народ,  а иногда  — простых людей как противоположность правящим классам.  В связи с играми на досках («фидхелл» и проч.) словом fian называют всю совокупность фигур одного из игроков,  но,  когда в игре,  где,  по-видимому,  был один-единственный король,  объявляют: «их fian поставил мат нашему королю (branan)»,  «фиан» явно обозначает фигуры более низкого достоинства.  Это слово порой встречается в сочетании со словом foirenn,  и интересно отметить при этом, что валлийское слово gwerin,  соотносимое с foirenn,  обозначает некий набор предметов,  комплект,  а также  —  простой народ,  противопоставленный аристократии.  Другое валлийское понятие,  употребляемое по отношению к простому народу,  gwreng,  образовано из корней gwr («муж») и ieuang («молодой») и обозначало в средневаллийском юношей,  которые готовятся впервые взять в руки оружие.  В ирландском языке слово oc («юноша,  молодой человек») также могло означать «воин»,  например oc fene («один из участников битвы»,  «воин фианы») и oc-aire («низшая ступень свободного землевладельца,  достигшего совершеннолетия»).  Эта закрепленная в языке связь между юным возрастом и принадлежностью к определенной воинской группировке или к определенному социальному классу встречается и в других обществах.  Так,  например,  латинским juvenes обозначались мужчины,  достигшие возраста,  который позволяет участвовать в военных действиях и вступать в брак,  а среди многочисленных значений английского слова yeoman (букв:,  «молодой человек») можно найти  —  «слуга»,  «оруженосец при рыцаре»,  «свободный землевладелец рангом ниже благородного»,  «свободный землевладелец, потенциальный пехотинец»,  а также (во множественном числе) «шахматные пешки».  Ирландское fian глоссируется иногда как ceithearn («группа пехотинцев»),  и действительно,  отличительной чертой воинов фианы является то, что они сражаются пешими,  в отличие от уладских воинов. Другой отличительной чертой является товарищество,  удовольствие,  которое они находят в «избранном обществе прекрасных молодых воинов».  В обществе фениев нет места вражде и соперничеству,  столь характерным для саг Уладского цикла.  Сам Финн изображается как предводитель войска короля Кормака Мак Арта и стоит также во главе его челяди,  наемников и охотников.  Таким образом,  эта фигура мало похожа на одинокого воина типа Кухулина,  который никем не командует и в одиночку сражается с врагами,  добиваясь в первую очередь славы лично для себя.

Во многом отличаются фении от уладских воинов и своим поведением и обычаями.  О «людях Финна» говорилось следующее:

«Воинство их состояло из семижды по двадцать мужей да еще десяти военачальников,  причем при каждом из последних было еще трижды по девять рядовых воинов.  Все они были связаны между собой словом и клятвой [вспомним на этом фоне Кухулина.   — Авт.] исполнять определенные условия: ни один из них не имел права принимать материальную компенсацию за нанесенный ему ущерб,  в какой бы форме она ни предлагалась; если же кому-либо из фениев предлагали подарок или дорогое угощение,  он не имел права отказаться; ни один из фениев не должен был обращаться в бегство,  если число его противников не превышало девяти. Ни один человек не мог быть принят в воинство фениев,  допущен до великого собрания в Уснехе,  схода в Тайльтиу и праздника в Таре до тех пор,  пока все его родичи,  как со стороны отца,  так и со стороны матери,  не поручатся,  что никто из них не станет мстить за него,  если он будет убит, ибо таков был у фениев обычай,  что никто не имел права мстить за них,  кроме самих фениев. Но если кто-либо из фениев нанес кому-либо ущерб,  в ответе за это было все воинство. Ни одного человека не принимали в воинство фениев,  пока не сложит он двенадцати стихов. Равным образом ни один не мог быть принят в воинство фениев до тех пор,  пока со щитом и короткой,  в локоть, ореховой палкой не сойдет он в яму,  вырытую в земле и глубиной достигающую ему до пояса. А девять воинов,  взявши по девять копий каждый,  должны метать их в него с расстояния в десять борозд. И если он не мог отразить ударов и был ранен,  его не принимали в воинство фениев. Ни один человек не мог быть принят в воинство фениев до тех пор,  пока не заплетал он своих волос в тугие косы и не начинал бег по лесам Ирландии,  другие воины начинали преследовать его,  лишь только скрывался он за небольшой рощей. Они стремилисьнагнать его и ранить,  и если им удавалось это сделать, такого человека не принимали в воинство фениев. Не принимали в воинство и того,  у кого оружие дрогнуло в руке. Не принимали и того,  кто хоть раз задел головой ветку,  когда бежал через лес. Не принимали и того, у кого под ногой хоть раз хрустнул сухой сук. И тот, кто не мог прыгать выше своих бровей и пригибаться к земле ниже своих колен,  не принимался в воинство фениев. Не принимали и того,  кто одними лишь ногтями,  не сбавляя скорости своего бега,  не мог извлечь колючку из своей ноги. Но тот,  кто мог совершить все это,  тот становился фением».

В ирландских Законах фиана не только упоминается как почитаемое сообщество,  но и признается особым институтом,  необходимым для обеспечения благополучия всего народа. По свидетельству Дж Китинга,  писавшего в XVII в., в период от Самайна до Бельтана фении квартировали в домах ирландцев,  тогда как в летнее время они жили в лесу,  занимались охотой и сами обеспечивали себя всем необходимым. И летом,  и зимой основной их задачей оставалась охрана границ. Известно также,  что ни одна девушка не могла выйти замуж до тех пор,  пока не была предложена воинам фианы. Последнее невольно заставляет вспомнить об аналогичной «плате»,  которая позднее практиковалась в крестьянских общинах,  нанимавших для собственной безопасности группы неженатых молодых людей,  обеспечивающих покой и сохранность стад и урожая. В английской традиции ближайшая параллель  —  цикл сказаний о Робин Гуде.

В одной повести рассказывается о том,  что у верховного короля Ирландии Ферадаха Фехтнаха было два сына, Туатал и Фиаха. После смерти Ферадаха сыновья поделили всю Ирландию между собой  —  все богатства страны,  сокровища,  крепости,  замки и скот взял себе один брат,  друюму же достались ее утесы и холмы,  устья ее рек,  выгоны и пастбища,  плоды ее морей,  ее лососи,  ее охотничьи угодья. Когда потом рассказ об этом разделе услышали знатные люди христианской Ирландии,  все они шумно запротестовали,  потому что им такой раздел показался несправедливым. Тогда Ойсин сын Финна спросил их,  какую бы половину предпочли они сами. «Ну конечно,  ее добро,  ее палаты,  ее дома,  ее замки и крепости»  —  ответили они. «Что же,   —  сказал тогда Кайльте,  один из предводителей фианы,   —  та половина,  которую вы выбрали,  безусловно, худшая». И как повествуется далее уже в стихах,  старший брат,  Туатал,  становится верховным королем Ирландии,  тогда как младший,  Фиаха,  навеки связывает свою судьбу с фианой.  Он выбирает себе «реки,  пустоши,  луга,  леса,  обрывы и устья рек»,  но все это не мешает ему наследовать королевство после смерти брата. Видимо,  статус фения был весьма удобен для тех,  кто в силу обстоятельств рождения не имел права наследовать земельную недвижимость,  скот и трон иными словами  —  для младших братьев.

Описанный выше раздел страны между двумя братьями разительно напоминает раздел Ирландии между сыновьями Миля и Племенами богини Дану,  согласно которому последние получили в свое владение подземную,  или скрытую,  часть страны. В цикле повестей о фиане говорится,  в частности,  и о том,  что св.  Патрик сослал Племена богини Лану «на вершины холмов и скал». В этом пункте и сами фении оказываются как бы примыкающими к Туата,  сидам и фоморам,  поскольку их жилища обычно располагаются в районах,  внешних по отношению к обжитому пространству.  Поэтому сам институт фианы также изображается как относящийся к минувшим дням,  к дохристианскому прошлому Ирландии,  а само название их воинства ассоциируется с названием воинства фоморов (sithchuire). О фениях говорится,  что матерями их были женщины из Племен богини Дану,  и противники их подобным же образом оказываются обитателями сидов.  В одной повести,  датируемой VIII в,  Финн выслеживает вора, регулярно кравшего у фениев пищу. Он преследует его и видит,  как тот скрывается в сиде. Финн пытается удержать его,  наносит смертельный удар,  но двери захлопываются, прищемив Финну большой палец.  Вытащив палец из щели, он сует его в рот,  чтобы облегчить боль,  и в эту минуту понимает,  что имя вора  —  Кулдуб («черноволосый»). Чудесное озарение,  которое нисходит на Финна в результате жевания или сосания пальца,  описано и в других повестях этого цикла. В некоторых других ранних текстах,  как показано Т.  О'Рахилли и Дж.  Мерфи,  имя или жизненные обстоятельства противника Финна позволяют предположить в нем сверхъестественного «сжигателя». Достаточно упомянуть Фотада,  который имел также имена «Единый бог», «Сильный бог»,  «Чудесный бог»,  «Красный» (Дерг) и прыгал через горящий очаг,  и Айлена Мак Мидну,  который, изрыгая изо рта огонь,  на каждый Самайн поджигал Тару Айлен,  подобно Кулдубу,  был убит в тот момент,  когда входил в сид.  Известно также,  что Финн изгнал из сида Алму своего деда по матери,  Тадга сына Нуаду,  на котором лежала часть вины за убийство отца Финна Голлом сыном Морны (Goll  — «одноглазый»),  этот Голл тоже был одним из предводителей фианы и имел прозвище Аэд (aed  — «огонь»).  В повестях,  записанных уже в наше время,  Балор, дед Луга по матери,  тоже замешан в убийстве его отца и тоже угрожает сжечь всю Ирландию своим дурным глазом.  Таким образом,  во всех трех циклах мы сталкиваемся с темой битвы героя с противником,  чей «разрушающий» глаз намекает на его родство с фоморами,  представляющими силы хаоса.  В сагах уладского цикла эта тема появляется в рассказе об убийстве Голла и Гарба.

С одной стороны,  тот факт,  что все герои саг Лейнстерского цикла были воинами,  сближает их с повестями Уладского цикла,  но,  с другой стороны,  близкие отношения фениев с обитателями сидов,  а также фигура самого Финна,  поэта и пророка,  делает сказания похожими скорее на мифологические повести.  Имя Финна,  кроме того, соотносится с именем валлийского Гвина ап Нуда,  который был одновременно воином и охотником,  а также королем Аннувна,  Иного мира,  т.  е.  властелином страны чудес. Но воинский дух Финна и его воинов выражен гораздо слабее,  чем у уладских воинов,  и волшебной силой Финн тоже уступает мифологическим персонажам. Что же касается охоты как основного занятия фениев и их любви к лесной жизни в целом,  то все это находит свои параллели в излюбленных развлечениях деревенской молодежи Ирландии и в наше время. Мы имеем здесь в виду прежде всего пешую охоту с собаками,  требующую изрядного умения быстро бегать по лесу.

Существуют свидетельства,  что уже в XI в рассказы о фиане составляли неотъемлемую часть устной фольклорной прозаической традиции,  в Шотландии же и в Ирландии они были распространены в крестьянской среде вплоть до наших дней.  С другой стороны,  до нас дошли упоминания о том,  что еще в VIII в.  или даже ранее эти повести исполнялись при дворах ирландской знати.  Однако,  как можно предположить,  фольклорные и «аристократические» варианты этих повестей весьма разнились,  к тому же кажется весьма проблематичным,  чтобы эти рассказы могли входить в репертуар филидов,  поэтов-профессионалов.  Из относящегося к XII в.  и насчитывающего около двухсот названий списка саг,  которые должен был знать филид, только пять относятся к Циклу Финна.  И опять таки если, как принято считать,  основной текст саги «Похищение быкаиз Куальнге» базируется на письменной версии IX в,  а возникновение сюжета в его законченной форме принято датировать примерно концом VII в.,  то самые ранние тексты из Цикла Финна появились,  видимо,  не ранее конца XII в. В данном случае мы имеем в виду в первую очередь сагу «Разговор стариков» (Acallam na Senorach),  длинный путаный прозаический нарратив,  в ходе которого Кайльте рассказывает св.  Патрику и другим о приключениях Финна и его воинов,  о войне,  об охоте,  о чудесных холмах,  о лесах и озерах,  которые они встречают,  странствуя по Ирландии.  Но начиная с XII в тоненький ручеек повестей о фиане превращается в поистине могучий поток. Следует упомянуть о том,  что одновременно цикл повестей об уладских воинах прекращает свое развитие и,  как нам кажется,  очень немногие из этих саг вошли в традиционный репертуар устных сказителей последующих столетий.

Цикл Финна заметно отличается от Уладского цикла также своей формой и настроением. Расцвет его совпадает по времени с распространением в Европе куртуазной поэзии трубадуров и труверов,  а также артуровских романов. На этом фоне нам кажется не случайным,  что центральнаясага цикла  —  «Преследование Диармайда и Грайне» (о ней см.  ниже)  —  повествует о любви,  о похищении и о трагической гибели любящих.  Типичной для данного цикла формой постепенно становится баллада или поэмя,  как правило приписываемая Ойсину,  Кайльте или самому Финну и обыкновенно повествующая о вольной жизни и сопутствующих ей удовольствиях.  Подстрочный перевод одной из таких поэм,  составляющей фрагмент саги «Разговор стариков»,  мы приводим ниже":

«Аран многих оленей  —  море омывает его плечи  — остров,  где вскормлены многие воины,  где синие копья становятся красными;

отважные олени на его скалах,  спелая клюква среди его вереска,  студеная вода в его потоках,  плоды на ветвях его дубов,

борзые там и гончие псы,  там ежевика и терновник с темными ягодами,  жилища там у лесных опушек,  а в дубовых рощах пасутся олени, лиловый лишайник покрывает его скалы,  трава зеленая без изъяна растет на его склонах,  приятен вид его утесов,  где скачут молодые олени и танцует форель;

широки его пашни и тучны его свиньи,  приятны его луга  —  вот рассказ,  которому стоит верить,  спелые орехи с верхушек его лещин падают на палубу кораблей,  проходящих вдоль его берегов.

Как прекрасно там в погожую пору,  когда форель приходит в ручьи,  когда чайки перекликаются,  сидя на белых утесах. Во все времена прекрасно на островах Аранских»

В Уладском цикле единственным сопоставимым стихотворным текстом можно назвать лишь плач-ламентацию любящей женщины по возлюбленному,  который осужденна смерть.

Таким образом,  если Уладский цикл в целом прежде всего героический,  то Цикл финна,  или Лейнстерский,  носит,  скорее,  романтический характер. Текст саги «Разговор стариков»,  к примеру,  пронизан сожалениями о минувших временах,  наполнен грустными воспоминаниями о счастливых днях,  когда герои фианы были молоды,  полны сил и вели вольную жизнь в лесах.

Итак,  три главных цикла ирландской эпической традиции можно,  как нам кажется,  соотнести с тремя классическими типами проявления человеческой личности  — мыслью,  волей и чувством. Если центральные персонажи Мифологического цикла проявляют в первую очередь мудрость и знание,  а Уладского  —  силу воли и стремление к власти,  то отличительной чертой героев повестей о фиане является «человеческое тепло».

6

Мы уже говорили о том,  что Туата Де Дананн,  Племена богини Дану,  народ,  о котором повествуется в сагах Мифологического цикла,  имеет прямые параллели с детьми Дон в валлийских мабиногион. Имена главных персонажей обеих ветвей кельтской эпической традиции соотносимы друг с другом,  сюжеты их также демонстрируют большое сходство. Однако следует признать,  что король Конхобар и его воины не находят себе прямых параллелей в валлийских повестях,  среди которых практически нет сюжетно сопоставимых с сагами Уладского цикла. Надо сказать,  что цикл валлийских поэм,  приписываемых Лливарху Хену,  подобно «Похищению быка из Куальнге» повествует о поединках у брода и битвах на рубежах,  главная цель которых  —  защитить свою страну от нападений врагов. Более того,  среда и нормы жизни в этих поэмах,  равно как и в панегириках и элегиях,  приписываемых Талиесину и Анейрину,  совершенно героические. Но прозаический нарратив,  который,  возможно, обрамлял ранее поэмы Лливарха Старого,  в настоящее время утрачен,  а элегический тон стихов и тесная их связь с рядом описательных и гномических поэм о природе,  в большей степени роднит их с рассказами о фиане,  чем с сагами Уладского цикла.

Некоторые ученые отмечали сходство между повестями о фиане и романами о короле Артуре и его воинах. В одном из самых ранних памятников,  где упоминается король Артур,  а именно  —  в «Истории бриттов» Ненния, относящейся примерно к началу IX в,  Артур изображается как dux bellorum,  «военный вождь» или «предводитель войск»,  а этот титул,  как убедительно доказывает А. Ван Хамель,  «является эквивалентом титула rigfeinnid, который носит ирландец Финн» Подобно Финну,  король Артур в первую очередь воин,  охраняющий свою страну от вражьих набегов. В mirabilia,  или «дивах»,  включенных в эту же книгу,  а также в валлийской повести «Кулух и Олуэн»,  которая,  видимо,  была составлена раньше других текстов,  где упоминается король Артур,  он также предстает как охотник на дикого кабана Турх Труида (или Грунта). В другом,  более позднем тексте эта знаменитая охота начинается в Ирландии,  которая уже на треть опустошена кабаном,  и затем продолжается в Южном Уэльсе и Корнуолле.  Затравить страшного кабана можно,  лишь прибегнув к помощи короля Артура,  его егерей,  его дружины,  Мабона сына Модрон,  Гвина сына Нуда (в которых Бог на время вселил дух демонов Аннувна,  Иного мира) и помощи ряда других благородных людей. Турх Труит,  король,  превращенный в кабана (по версии этого текста),  фигурирует и в ряде древнеирландских повестей. В «Книге захватов Ирландии»,  где он носит имя Торк Триат,  родственное валлийскому,  он называется королем кабанов. В одной саге,  датируемой началом IX в., упоминается о некоем собрании или ярмарке,  носящей название oenach Tuirc Threith («собрание Торка Триата»), а в «Глоссарии» Кормака это же название интерпретируется как «собрание королевского сына».  Интересно,  что сразу же после упоминания об этом «собрании» в тексте «Глоссария» помещена большая повесть о Финне,  что,  видимо,  объясняется тем,  что у составителя «Глоссария» упоминание о «собрании Торка» вызвало воспоминание о Финне и его воинах.  Во всяком случае,  тема охоты на огромного кабана занимает одно из важнейших мест в сагах этого цикла. Рассказ о большой кабаньей охоте,  в которой участвуют все фении Ирландии,  образует своего рода прелюдию к повествованию о смерти Финна,  судьба Диармайда также связана с гибелью огромного кабана, чьи гигантские размеры,  человеческий ум и ядовитая щетина напоминают о Турхе Труите.

Краткие упоминания о короле Артуре в трудах Ненния и в отдельных ранних валлийских поэмах свидетельствуют о том,  что эта фигура была хорошо знакома валлийской героической традиции по крайней мере с начала VIII в.,  если не раньше. Рассказы о фиане также относятся к наиболее древним в рамках ирландской традиции. В дальнейшем тема короля Артура и его рыцарей становится одной из главных в валлийской словесности: начиная с XII в. артуровская легенда получает широкое развитие за счет привлечения новых персонажей,  в той или иной степени мифологических.  Сходным образом в Ирландии начиная примерно с XI в.  цикл повестей о Финне и его воинах получает широкое распространение в народной среде,  причем фольклорные версии этих преданий в значительной степени отличались от «ученых». Точно так же в Британии начала XII столетия,  если судить по рукописным источникам, сосуществовали фольклорные и «ученые» версии преданийо короле Артуре,  причем первые расценивались авторами последних как «искажения»,  отклонения от истины.  И в Уэльсе,  и в Корнуолле,  и в Британии той эпохи было распространено поверье,  что на самом деле король Артур не умер и вернется освободить свою страну и свой народ от врагов. В ранних валлийских поэмах и в мабиноги «Кулух и Олуэн» Артур (как и Финн) побеждает ведьм,  великанов,  волшебных животных и силы Аннувна,  тогда как в фольклорных текстах XII в он сам уже предстает как король подземного мира. Точно так же,  как герои фианы в «Разговоре стариков» и в поздних фольклорных памятниках,  король Артур и его рыцари изображаются в валлийском «Сне Ронабуи» и более современном фольклоре как гиганты,  резко выделяющиеся своими размерами среди простых людей.

Если повестям о Финне и его воинах,  благодаря Макферсону,  было суждено второе рождение и широкую известность по всей Европе они получили лишь в период зарождения романтизма в литературе,  то артуровские легенды,  matiere de Bretagne,  легли в основу одного из направлений европейской литературы еще в эпоху позднего средневековья. Сюжет саги «Преследование Диармайда и Грайне» повторяет сюжет другой,  гораздо более известной повести артуровского цикла  —  повести о Тристане и Эсиллт.  Описание тонкости чувства и прославление куртуазной любви в этой артуровской повести,  кажется,  навсегда приковали к себе внимание европейских поэтов и писателей.  Как и в повестях о Финне и его воинах,  главным местом действия романов о короле Артуре обычно бывают лес,  роща,  поле или пустыня,  куда попадает рыцарь и неожиданно для себя оказывается гостем таинственного владельца этих мест. Однако необходимо отметить,  что в отличие от воинов фианы артуровские рыцари,  как правило,  странствуют в одиночку и верхом.  Расхождения,  как можно предположить,  этим не исчерпываются. Но следует помнить,  что сам институт рыцарства,  возникший довольно поздно,  все же уходит корнями в обряд инициации, в ходе которого юноша-неофит,  чтобы получить право на оружие,  должен был покинуть свою семью и стать кем-то вроде подручного при воине-профессионале. Не случайноисходное значение слова knight в английском языке  —  «мальчик»,  «юноша»,  «оруженосец»,  которого общины посылали на королевскую службу.

Вопрос о том,  в какой именно степени представлен валлийский и,  шире,  кельтский элемент в артуровской литературе средневековой Европы,  до сих пор исследован недостаточно,  и сейчас мы не можем сказать с уверенностью, как соотносятся три главные валлийские повести артуровского цикла.  «Дама Источника»,  «Передур сын Эвраука» и «Герейнт сын Эрбина»  —  и три нарративные поэмы,  принадлежащие французскому поэту XII в Кретьену де Труа. В настоящей работе мы если и не отказываемся от упоминания названных трех повестей в рамках кельтской традиции,  то не пытаемся комментировать ни артуровские тексты,  написанные на германских и романских языках,  ни валлийские тексты,  явно основанные на этих последних, хотя их содержание и связанные с этим тайны,  видимо, также восходят к кельтской традиции.

7

Ирландские повести,  традиционно относимые к Историческому,  или Королевскому,  циклу,  содержат гораздо меньше магических элементов,  чем повести мифологические,  они менее насыщены героическим духом,  чем саги Уладского цикла,  и менее романтичны,  чем рассказы о фиане. Хотя все названные качества так или иначе присутствуют в них, ни одно не может быть названо отличительной чертой данной группы повестей. Эти повести не столько о королях, сколько о королевстве как идее,  об основании династий,  об их смене,  о судьбах королевских домов в разных областях Ирландии. Рассказы об отдельных королях,  достаточно известных и значительных,  таких,  как,  например,  Конайре Великий,  Конн Ста Битв,  Кормак Мак Арт,  Ньяль Девять Заложников или Домнал сын Аэда,  будут в дальнейшем проанализированы особо. Пока же мы сосредоточим внимание на повестях,  где королевская власть изображается как символическое бракосочетание короля и государства

В пору своей юности Ньяль (Девять Заложников) и четыре его единокровных брата  —  Бриан,  Фиахра,  Айлиль и Фергус,   —  получив от кузнеца оружие,  отправились на охоту,  чтобы испытать его. Заблудившись в лесу,  юноши разожгли костер и стали жарить убитую дичь,  а Фергуса послали на поиски питьевой воды. Он подошел к колодцу, который стерегла ужасная на вид старуха,  и попросил разрешения набрать воды. В ответ старуха сказала,  что разрешит сделать это только в обмен на его поцелуй. Юноша отказывается и возвращается к братьям без воды. Остальные братья по очереди отправляются за водой,  видят старуху,  узнают о ее условии,  но только Фиахра соглашается на «легкий поцелуй». За это она обещает ему «часть власти в Таре»,  что означает,  что двое из его потомков (но никто из потомков трех других братьев) будут королями. Затем настает очередь Ньяля. Оказавшись перед тем же выбором,  он не только целует старуху,  но и делит с нею ложе. Когда он вновь смотрит на нее,  он видит,  что она превратилась в прекраснейшую женщину. «Кто ты?»  —  говорит юноша. «О король Тары,   —  отвечает она,   —  я  —  Власть. С этой поры вовеки пребудет власть у тебя и твоего потомства». Затем она отсылает его к братьям,  и он не дает им воды до тех пор,  пока они не обещают ему вечное старшинство над ними и право поднимать оружие на пядь выше их.

В повести о других пяти братьях,  сыновьях короля Даре, Власть также предстает ужасной старухой и превращается в прекрасную даму благодаря соитию с тем,  кому назначено стать королем. Этот же мотив встречается в английских и французских романах. Было предсказано,  что сын Даре получит верховную власть в Ирландии и что имя его будет Лугайд. Король Даре дал это имя всем пятерым своим сыновьям,  но друид сказал ему,  что наследником его станет лишь тот,  кто поймает золотого оленя,  который появится в зале собраний. Когда это случилось и все бросились ловить оленя,  на пятерых братьев и на других присутствующих опустился волшебный туман. Лишь Лугайду Лайгде удалось схватить оленя,  и ему же пришлось в дальнейшем разделить ложе со старухой,  олицетворяющей Власть.

Взаимоотношения между ирландскими королями и королевской властью часто изображаются как брак,  и не случайно поэтому инаугурационная церемония оформляется как свадебное торжество. Страна  —  женщина,  супруга короля,  но до бракосочетания она  —  старуха или женщина с помутившимся рассудком. После соединения с королем облик ее подобен «алому лишайнику на скалах Лейнсгера, кудри ее как лютики Брегона,  а зеленый ее плащ не имеет изъяна». В литературе более позднего времени она изображается как куртизанка и сравнивается с римской Аккой Ларентией,  кормилицей Ромула и Рема,  куртизанкой,  наделявшей весь Рим своей прибылью,  или с Флорой,  которая тоже носит римское имя. Союз между царем и богиней,  олицетворяющей власть в стране,  был важнейшей частью царского ритуала в древних цивилизациях Ближнего Востока,  и сакрализованная проституция принадлежит к тому же ментальному комплексу. Согласно шумерскому гимну II тысячелетия до н э,  брак царя с богиней Индннои,  «госпожой дворца»,  отмечался «в день Нового года  —  в день важных решений»,  в спальне храма, специально построенного для богини

Есть свидетельства,  что Медб,  королева Коннахта,  также отчасти была олицетворением Власти. Дочь верховного короля Тары,  она,  как считается,  вышла замуж за короля Конхобара,  но «от гордыни» покинула мужа против его желания. После этого она сочеталась браком поочередно с Тинде сыном Коннры Каса,  с Эохайдом Далой и с Айлилем сыном Мата,  причем каждый из них становился королем Коннахта.  Кроме них,  у нее было много любовников, «поскольку было в ее обычае,  чтобы тень одного мужчины падала на другого». Считается,  что Эохайд Дала получил титул короля «с согласия Медб при условии,  что он станет ее мужем». Ирландская традиция упоминает и о другой Медб  —  королеве Лейнстера,  Медб Летдерг («полукрасная» или «красная с одной стороны»),  дочери Конана из Кулы. Она была поочередно женой девяти королей Ирландии, включая отца Конна,  его сына Арта и Кормака сына Арта. «Велика была сила Медб над мужами Ирландии,  ибо не мог стать королем Тары тот,  чьей супругой она не была». Так,  когда умер Арт,  «его сын Кормак не мог стать королем Ирландии,  пока Медб не соединилась с ним»

И А. Краппе,  и А. К. Кумарасвами соотносят этот персонифицированный образ власти в Ирландии с индийской богиней Шри Лакшми,  которая также была «персонификацией царского правления духом Власти и взаимоотношения с которой носят сугубо брачный характер». Она  — вечная спутница Индры,  и в этой ипостаси у нее много имен. Под именем Апала («незащищенная») она добивается благосклонности Индры,  принеся ему в дар священную сому,  напиток,  «которого не пробовал никто из живущих на земле»,  она приготовила его путем пережевывания составных частей,  и Индра «истинно вкусил сому из ее уст». Здесь мы сталкиваемся с другой функцией этой же богини. Характерно,  что имя ирландской королевы Медб соотносится с валлийским meddw («питье») и родственно английскому mead  —  «мед» (как напиток). Таким образом,  она  — «пьянящая». Вспомним,  что Медб Летдерг была дочерью Конана из Кулы,  а в одной древней ирландской поэме говорится,  что никто не сможет стать королем Ирландии,  «покане получит он пива из Кулы». О воде,  которую дает Ньялю из волшебного колодца старуха Власть,  говорится «Мягким будет твое питье в королевском роге  —  хмельной мед, и сладкий мед,  и крепкий эль». В повести,  на которой мы еще остановимся подробнее,  королю Конну во сне является Власть,  и он не ложится с нею,  а получает от нее в дар еду и питье под названием dergflaith,  что одновременно означает и «красный эль»,  и «красная власть». Затем она продолжает «подавать» свою «чашу» длинной череде будущих королей,  чьи имена называет ее спутник  —  Луг сын Этниу. Власть  —  это и невеста,  которая подносит напиток могущества,  и сам этот напиток

8

В этой книге мы не уделяем особого внимания обширному пласту литературы,  называемому «жития святых»,  хотя отдельные святые и фигурируют как самостоятельные персонажи в некоторых сагах Исторического цикла и Цикла фианы. Роль,  которую святые играют в этих повестях, да и в самих житиях (ученых,  судей,  пророков,  властителей сил природы и плодородия),  во многом сопоставима с ролью дохристианских друидов,  хотя последние исполняют при Племенах богини Дану функции «колдовских дел мастеров». Сюжетный фон ирландских житий обнаруживает много общего с эпическими памятниками,  но все же содержит элементы,  не имеющие параллелей ни в традиции, ни в Библии. Сравнительное изучение житийной литературы в Ирландии,  как нам кажется,  покажет,  что эти тексты в значительно меньшей степени,  чем принято считать,  обязаны своим рождением монашеским поделкам. Здесь мы ограничимся лишь одной иллюстрацией,  взятой из ирландского жития cв. Молинга.

По окончании послушничества Гайрхелл (который позднее получит имя Молинга) обратился к настоятелю с просьбой разрешить ему собирать в округе милостыню для монастыря. Когда он шел по дороге,  неся с собой две котомки,  чашу для подаяния и ясеневый посох настоятеля, ему встретился «дух зла» со своими уродливыми спутниками. Потрясая оружием,  дух начал угрожать святому,  и между ними начался диалог,  в ходе которого каждый хотел устрашить другого. «Я проткну тебя насквозь копьем»,   —  сказал дух. «Силой руки моего настоятеля я снесу тебе голову вот этим посохом»,   —  сказал Тайрхелл. Затем святой обратился к духу зла со следующей просьбой. «Позволь мне совершить три прыжка паломничества к Царю небес и земли и три прыжка безумия,  пока смерть не настигла меня». Дух зла соглашается исполнить эту просьбу,  и святой совершает свои три прыжка паломничества и три прыжка безумия. «Когда он сделал первый прыжок,  то показался Духу не больше вороны на вершине холма. Когда он прыгнул во второй раз,  то вовсе исчез из виду,  и никто не знал,  на небеса он отправился или под землю. Однако после третьего прыжка он очутился прямо на церковной ограде. Дух вместе со своими приспешниками кинулся к нему,  но святой успел укрыться в церкви. После этого Колланах,  священник,  признал в нем того,  о ком существовало древнее пророчество,  и сказал так «Отныне в память о твоих прыжках ты будешь зваться Молинг из Лухайра» (то ling  —  букв.: «мой прыжок»)

В ирландской традиции св. Молинг фигурирует также как спутник другого знаменитого «прыгуна»,  безумного Суибне Гелта,  который,  уйдя в леса,  отрастил оперение и мог прыгать с дерева на дерево,  с вершины одного холма на вершину другого (ирландский Суибне может быть назван собратом валлийского Мирддина Дикого). Однако в качестве параллели пересказанному здесь ирландскому преданию можно привлечь не только традиционный валлийский материал,  но и спор между Вишну,  одним из трех верховных божеств индуизма,  и демоном Бали сыном Вирочаны. Вот интерпретация этого сюжета,  представленная в «Рамаяне».

Бали победил Индру,  Владыку богов,  и наслаждался властью над тремя мирами. Когда Бали совершал жертвоприношение,  Индра и другие боги,  дрожа от страха,  обратились к великому аскету Вишну,  предававшемуся умерщвлению плоти и высшему созерцанию в «Обители Совершенного». «Бали сын Вирочаны,   — сказали они,   —  приносит жертву. Помоги же нам,  о Вишну,  и на благо всем богам обратись к призрачному образу. Прими облик карлика и с его помощью верни нам наше высшее благополучие». После этого призыва Вишну,  приняв облик карлика,  приблизился к сыну Вирочаны и спросил у того в дар столько пространства,  сколько сможет он отмерить тремя своими шагами. Получив на это согласие,  Вишну принял облик гиганта и первым шагом покрыл все небо, вторым  —  землю,  а третий шаг сделал намеренно коротким и оставил Бали во владение подземный мир, власть над всеми тремя мирами он затем передал Индре.

То затруднительное положение,  в которое попадают индийские боги и которое имеет безусловную параллель с положением Туата перед Второй битвой при Маг Туиред, не находит соответствия в предании о Молинге. В остальном же в ирландской и индийской повестях наблюдается почти полный параллелизм.

МОЛИНГ	ВИШНУ
1. Будущий священник, аскет	1. Отшельник,  аскет, усмиряет плоть,  предается созерцанию в уединении
2. Собирает подаяние для церкви	2. Ситуация та же,  что «возникает,  когда человек приносит предварительные жертвы»
3. Вооружен ясеневым посохом. Это дерево традиционно используется для отпугивания демонов	3. Вооружен молнией — традиционным оружием уничтожения духовных врагов
4. Спорит с духом зла	4. Спорит с царем демонов
5. Просит три прыжкка и получает согласие	5. Просит три шага и получает согласие
6. Совершает три чудесных прыжка	6. Совершает три чудесных шага
7. За эти прыжки получает имя Молинг	7. За эти шаги получает прозвище Трижды Шагнувший

В «Житии св. Молинга» этот эпизод можно поставить в один ряд с многочисленными историями,  подтверждающими превосходство святости над злом,  и,  собственно говоря,  об этом же говорится в повести о Вишну,  по крайней мере, в той ее интерпретации,  которая дана в «Рамаяне». Однако Aм Хокар показал,  что этот сюжет уходит своими корнями в более глубокую древность. Вот некоторые доказательства,  которые он приводит. В тексте Шатапатха-брахманы,  много более древнем,  чем «Рамаяна»,  этот же сюжет принимает несколько иную форму. Боги (дэва) и демоны (асуры,  или антибоги),  происходящие от Праджапати,  соперничали друг с другом. В результате боги были побеждены,  и демоны решили поделить мир между собой. Тогда боги,  неся Вишну как жертву впереди себя,  приблизились к демонам и попросили у них свою долю. Те с неохотой обещали им столько,  «сколько этот Вишну сможет покрыть своим телом». И хотя Вишну предстал в тот момент в облике карлика,  боги не почувствовали обиды. «Нам обещано столько,  сколько сможет покрыть наша жертва»,   — сказали они. «Они положили Вишну на землю и,  окружив его символами поэтических размеров зажгли огонь к востоку от него и начали петь гимны и поститься. Благодаря этому им удалось захватить весь мир. С тех пор именем веди называют алтарь в храме,  и слова "велик,  как алтарь" означают "велик,  как мир",  ибо с помощью алтаря боги вернули себе весь мир. Желающий овладеть миром побеждает,  лишая соперника его доли в жертве».

Во время обряда предварительного жертвоприношения жертвующий выносит жаровню со священным огнем  — этот огонь и есть Вишну. Затем он «шагает шагами Вишну»,  при этом жертвующий становится жертвой и обладает мирами. Эта история,  как и сам ритуал,  столь же древняя,  что и текст «Ригведы». «О Индра-Вишну (жертвующий-жертва),  (вот) это удивительно у вас в опьянении сомойвы (всегда) шагали далеко (вперед). Вы сделали воздушное пространство шире,  вы распространили просторы,  чтобы (мы) жили. < > Друг Вишну,  шагай широко. Все небо  — поле для твоих молний. Дай нам убить Вритру,  дай нам открыть воды. < > Высочайший шаг Вишну жертвователя вечно зри как око в небесах. Поэтов веселье бодрое вызывает то,  что есть высочайший шаг Вишну».

Если наш рассказ о св. Молинге, при всей его простоте, соотносим с этими древнеиндийскими мифами,  то нет сомнения в прямой связи с ними повести о священном огне, который зажигает св. Давид у Рлин Розин,  и о тех ритуальных уловках,  которыми его магический противник напрасно пытается ему противостоять. С этим же соотносим и рассказ о конфликте между св. Патриком и друидами Тары, в ходе которого святому удается превзойти друидов он первым зажигает священный огонь и побеждает их в магических состязаниях,  демонстрируя свою высшую власть над миром света и тьмы,  огня и воды. В этом рассказе дохристианские друиды уже олицетворяют силы зла,  а поэтому святой узурпирует их прежнюю роль,  однако вполне возможно,  что мы имеем здесь дело с позднейшей христианской адаптацией древнего предания о споре между друидами и демонами,  кому владеть миром. Без привлечения параллельных сюжетов нам не проникнуть к глубинной сути этих повестей,  которые могут приблизить нас к постижению тайн кельтских друидов.

 

Часть вторая. Мир значений

 

фиг. 1 Карта Ирландии

 

Глава 3.  Тьма и свет

И отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем,  а тьму  —  ночью

Быт. 1:4-5

Чередование дня и ночи,  света и тьмы имело очень большое значение для кельтов,  как,  впрочем,  и для многих других народов.  В нем проявлялась основополагающая двойственность,  у которой было множество иных выражений. Даже сейчас люди,  умершие ночью,  кажутся ближе к Иному миру,  чем те,  что умерли при свете дня. Рожденный ночью,  как принято считать,  может видеть духов и привидения,  незримые для детей дня. Чудесное и волшебное активизируется после захода солнца,  ночь принадлежит Иному миру,  и потому смертным в это время подобает искать безопасности у своего очага. В Ирландии крестьяне до сих пор убеждены,  что человеку лучше не оставаться вне дома в ночные часы. Запоздалые путники могут потревожить «малый народец»,  более того,  они рискуют увидеть среди них призраки своих умерших близких. В деревнях считают,  что,  даже находясь дома,  лучше лечь спать пораньше,  так как по ночам с десяти до двенадцати к домам тихо приближаются духи умерших. Они входят,  лишь когда в давних жилищах царит тишина и покой,  вот почему из уважения к ним надо ложиться спать рано,  оставив на кухне прибранный очаг и аккуратно расставив скамьи.  Выплескивать ночью грязную воду или выбрасывать золу категорически запрещено,  иначе духи умерших будут потревожены; опасно также свистеть ночью на улице или громко звать детей по имени.  Но как рассвет разгоняет тьму, так и пение петухов прогоняет духов и эльфов в их жилища: наша ночь  —  их день,  а наш день  —  ночь.  Погружаясь в атмосферу этих верований,  начинаешь понимать,  что именно ночь  —  самое благоприятное время для гаданий, ворожбы,  бдений по покойнику и рассказывания разных фантастических историй.

Подобно тому, как сутки делятся на две половины,  так и год состоит из лета и зимы.  Первое мая знаменует начало лета,  первое ноября  —  начало зимы,  и эти два праздника делят год на два сезона по шесть месяцев каждый.  Лето  — время,  когда природа бодрствует,  и молодежь обыкновенно стремилась покинуть зимние жилища и уйти на лето вместе со стадами в холмы,  леса,  долины и т.  д.  После 1 ноября (Самайн) все они возвращались домой и проводили долгие зимние вечера за домашними ремеслами,  слушая у очага удивительные истории.  Точно так же фении обычно проводили летнее время,  от Бельтана (1 мая) до Самайна,  в лесах,  занимаясь войной и охотой,  но в период от Самайна до Бельтана они квартировали у оседлого населения.  Зима  — темное время года,  когда природа спит,  лето уходит в нижний мир и земля холодна и неприветлива.  В Уэльсе январь называли «темным месяцем».  Первый месяц зимы,  ноябрь, в Шотландии,  Корнуолле и в Бретани также называли «черным»,  или «темным»,  месяцем; а разгар зимы шотландцы традиционно называли an Ducuachd («мрак»).  Зима  —  время «парада мертвецов»,  предводительствуемых своим мрачноликим «королем»,  символ власти которого  —  меч,  коса или серп.

Само время состоит из постоянного чередования противоположностей: света и тьмы,  тепла и холода,  жизни и смерти.  Календарь из Колиньи (галльский календарь,  выгравированный на бронзовых пластинах и найденный во время археологических раскопок во Франции в 1897 г.) свидетельствует о еще более последовательной дихотомии применительно ко всем месяцам года.  Хотя многие названия месяцев записаны сокращенно,  что не позволяет с уверенностью их реконструировать,  принципиальная структура календаря достаточно ясна.  Он рассчитан на пять лет, что кажется нам знаменательным в свете свидетельства Диодора,  что континентальные кельты обыкновенно приносят свои жертвы раз в пять лет.  Эти пять лет состоят из 60 месяцев,  дополненных двумя «интеркалярными» месяцами  —  одним в начале цикла,  а вторым в середине.  Второй дополнительный месяц делит, таким образом, весь цикл на две равные половины,  по два с половиной года каждая. В календаре весь цикл записан в 16 столбцов (фиг.

 2). В каждый столбец последовательно вписаны галльские названия месяцев,  и читать каждый столбец надо сверху вниз.

Первая половина года начинается с месяца,  называемого Samon,  а вторая половина  —  с месяца,  называемого Giamon,  а оба эти слова соотносимы с названиями соответственно лета и зимы в живых кельтских языках. Исходя из этого первые интерпретаторы календаря  Колиньи сделали вывод,  что Samon был центральным месяцем лета,  а Giamon  —  зимы. Либо Samon и Giamon могли означать также первые месяцы лета и зимы соответственно,  соотносясь,  таким образом,  с современным маем и ноябрем, двумя поворотными точками традиционного кельтского года. Однако есть основания и полностью пересмотреть это предположение. Хотя в ирландском языке основа sam означает «лето»,  словом Samain (cp. Samon),  как ни странно,  называется Канун ноября,  начало зимней половины года  —  время традиционных рассказов и празднеств,  а в христианские времена  —  период,  на который падает большая часть церковных праздников. Календарь из Колиньи,  как и церковный календарь,  был своего рода «расписанием ритуалов»,  и сам факт,  что большая их часть сосредоточена в первой половине года,  заставляет предположить,  что в традиционных календарных представлениях зима предшествовала лету и что,  таким образом,  как ни парадоксально,  Samon действительно был первым месяцем зимы,  а Giamon  —  первым месяцем лета. Такой порядок следования времен года согласуется с известным свидетельством Цезаря,  гласящим, что у кельтов ночь предшествует дню. Галлы,  как говорит он,  называют себя сыновьями бога Ночи и «исчисляют и определяют время не по дням,  а по ночам,  день рождения, начало месяца и года они исчисляют так,  что сперва идет ночь,  за ней день».  Порядок времен года не имеет для нас здесь важного значения,  но для простоты мы предположим, что первая половина пятилетнего цикла начиналась с зимы, а вторая  —  с лета.

 Месяцы года в свою очередь подразделялись на два разряда. Шесть  —  протяженностью тридцать дней  —  помечены знаком MAT,  другие шесть  —  протяженностью 29 дней  —  помечены знаком ANM. MAT (cp ирл. maith и валл. mad),  возможно,  означало «хороший»,  тогда как ANM, вероятно,  было сокращением от AN МАТ «нехороший». Нам представляется уместным провести здесь параллель с афинским календарем,  где тридцатидневные месяцы назывались «полными»,  а двадцатидевятидневные  —  «пустыми». На юго-востоке Азии эти два типа месяцев назывались «полными» и «ущербными» и,  соответственно,  чередовались в правильной последовательности. Месяцы MAT и ANM в календаре из Колиньи тоже чередуются,  за одним исключением. Если бы это чередование соблюдалось на протяжении всего пятилетнего цикла,  то и Samon,  и Giamon оказывались бы МАТ месяцами по тридцать дней в каждом.  Но, видимо,  чтобы этого избежать,  производилась своего рода перестановка, так что первая половина каждого года  —  ритуально более значимая  —  и первая половина цикла в целом начинались и кончались МАТ месяцем,  а вторые половины годов и циклов начинались и кончались соответственно ANM месяцем. Таким образом,  если исключить дополнительные месяцы,  обе половины цикла состоят из тридцати месяцев,  образуя,  так сказать,  по «месяцу месяцев»,  тоже разных  —  MAT и ANM.

Эта же модель видна и в структуре самих месяцев. Каждый состоит из двух частей,  в первой из которых дни пронумерованы от первого до пятнадцатого,  а во второй  —  до пятнадцатого или до четырнадцатого в зависимости от длины месяца.  Как в индийском и некоторых других календарях, первая половина,  без сомнения,  была «светлой половиной» лунного месяца,  другая же  —  «темной половиной»,  однако и здесь,  как в случае времен года,  трудно решить,  какая половина считалась светлой,  а какая  —  темной. В календаре из Колиньи между этими половинами вписано слово ATENVX,  которое интерпретируют либо как «обновление», либо как «возвращающаяся ночь».  Первая интерпретация может быть соотнесена с принципом,  отмеченным еще Цезарем.  С другой стороны,  Плиний говорит,  что друиды обыкновенно начинают отсчет своих месяцев с шестого лунного дня,  и если они считали от новолуния,  то месяц начинался со светлой половины.  Интересно,  что в Индии отсчет месяца на юге начинали со светлой половины,  а на севере  —  с темной.  Таким образом,  продолжая эту аналогию,  можно предположить,  что год и даже весь цикл начинались с зимы в одной половине страны и с лета  —  в другой.  В принципе правомерны оба подхода.  Уподобленная первозданному хаосу,  который предшествует сотворению космоса,  и беременности,  которая предшествует родам,  тьма предстает началом начал,  но как символ смерти и разрушения она же и завершает светлый день.

Данную дихотомию можно наглядно представить следующим образом:

ночь и день

темная половина месяца и светлая половина месяца

МАТ-месяц и ANM-месяц

зима и лето

Samon-полуцикл и Giamon-полуцикл

Каждый полуцикл при этом состоит из пяти времен года: в одном,  соответственно,  оказывается три зимы,  а в другом  —  три лета:

А.  зима: лето: зима: лето: зима

Б.  лето: зима: лето: зима: лето

Символическое значение дня и ночи как микрокосмоса времени и поистине «всего мира» как нельзя более ясно выражено в одной из повестей «Лейнстерской книги». После того как Дагда поделил все сиды Ирландии между вождями Племен богини Дану,  Мак Ок пришел к нему и стал просить у него земли для себя.  «Для тебя у меня ничего не осталось,   —  сказал Дагда,   —  я уже закончил раздел».   — «Тогда разреши мне,   —  попросил Мак Ок,   —  провести день и ночь в твоих собственных владениях».  Дагда согласился.

На следующий день Дагда явился в свой сид и сказал: «Твое время истекло,  уходи».   —  «Нет,  я не уйду,   —  ответил ему Мак Ок.   —  Ведь день и ночь  —  это и есть весь мир.  И отдал ты мне все,  чем сам владел».  После этого Дагде пришлось уйти,  а Мак Ок по праву занял его сид.  Этот же мотив встречается в саге «Сватовство к Этайн»,  но там его значение выражено менее загадочно.  Там Мак Ок тоже хочет навсегда отнять у Элкмара бруг (крепость,  укрепленный холм),  который до этого попросил на день и на ночь,  «ибо не бывает в мире иного,  кроме дней и ночей».  Точно также молодой Конхобар обманом присваивает себе власть над уладами,  сместив их короля Фергуса Мак Ройха,  обещавшего ему королевскую власть на год (точнее: на зиму и лето).  Поведение Конхобара в данном случае носит характер сугубо политический,  но для нас важно,  что его хитрость удается благодаря многозначности слов,  потому что действительно «не бывает в мире ничего,  кроме зимы и лета».  Как мы увидим в дальнейшем,  король Конхобар персонифицирует саму идею Года,  поэтому есть основания видеть в Мак Оке персонификацию Дня.  Вспомним,  что свое имя,  буквально означающее «молодой сын»,  он получил от матери в знак того,  что был зачат и рожден ею в один день,  волшебным образом продленный Дагдой.

2

На границе двух различных периодов времени проявляется некая таинственная сила,  обладающая склонностью делать и добро,  и зло.  Известно,  что некоторые действия запрещалось совершать на восходе солнца и на закате,  потому что это были традиционно опасные моменты поворота времени.  Однако,  с другой стороны,  следует вспомнить,  что утренняя роса и вообще  —  вода,  добытая на рассвете,  обладали особыми лечебными свойствами; точно так же лекарственные травы рекомендовалось собирать на закате,  чтобы действие их было эффективнее.  Естественно,  что эти магические силы наиболее активны в Канун ноября и в Канун мая  —  точки,  делящие год пополам. Эти два Кануна (а также канун дня середины лета) носили в Уэльсе название «ночи духов». Всюду,  где жили кельты и где было распространено их культурное влияние,  традиционно считалось,  что в эти дни, точнее ночи,  силы хаоса максимально активны,  феи являются людям,  колдуны занимаются волшебством. Будущее в эти моменты открывается во всевозможных предвестьях. Традиционная для этих дней обрядность во многом сродни традиционным празднованиям Нового года  —  например,  гаданиям и освещению жилища огнем,  взятым из ритуального костра. Однако атмосфера самих этих праздников существенно различалась,  поскольку посвящались они временам года,  резко контрастирующим друг с другом.

Современный Халлоуин,  канун зимы,  был праздником торжественным и таинственным. В эту ночь открывались сиды и их обитатели выходили наружу,  причем в куда более реальном смысле,  чем в иные ночи. Живые могли видеть возвратившиеся души умерших. В Ирландии до самого недавнего времени в эту ночь люди старались не покидать домов без крайней необходимости,  а если все же оказывались на улице,  то старались держаться подальше от кладбищ. Если за спиной им слышались шаги,  то ни в коем случае нельзя было оборачиваться,  чтобы не увидеть мертвецов,  идущих по следам. В Уэльсе говорили,  что в эту ночь призраки караулят у каждого перелаза. На крыльце ставили для мертвых специальную еду,  называемую bwyd cennad y meirw (букв. «пища головы мертвеца»),  двери оставляли незапертыми,  а прежде чем лечь спать,  домочадцы прибирали у очага,  чтоб все было готово к визиту умерших родичей.

Совсем иначе отмечался этот праздник в Шотландии, хотя суть его оставалась той же. Это была ночь «зла и беды»,  и внушаемый ею ужас намеренно усиливался особыми ряжеными,  персонифицировавшими духов умерших: неженатые молодые люди в одиночку или группами разгуливали по деревне,  с закутанными или зачерненными лицами,  в белых одеждах или задрапированные в солому. В эту ночь исчезала граница между живыми и мертвыми, а до некоторой степени и между полами,  потому что юноши переодевались девушками,  а иногда и девушки переодевались юношами. Всеобщий хаос еще усиливался злыми проказами. Ряженые врывались в деревенские усадьбы,  уносили прочь плуги,  повозки,  а иногда и ворота, а затем бросали в канавы и пруды,  лошадей уводили со двора и бросали на чужих полях. Покушались даже на мир и покой дома двери сотрясались от ударов капустных кочанов,  украденных на чужих огородах,  дымоходы забивали торфом,  сквозь замочные скважины пускали дым в комнаты.

В эту же ночь традиционно практиковали разного рода гадания; именно в канун зимы можно было узнать,  каким будет весь год,  кто женится или выйдет замуж и за кого. В Уэльсе храбрец,  рискнувший уединиться в церковном притворе,  слышал в полночь голос,  выкликающий имена тех, кто умрет в течение года,  но это было опасно,  потому чтосреди имен обреченных всегда можно было услышать и собственное имя. Девушки в эту ночь обыкновенно гадали о женихе,  однако и тут смерть всегда пряталась за углом: вместо лица будущего мужа можно было увидеть гроб. Интересно,  что в традиционной технике этих гаданий обычно фигурировали орехи и яблоки  —  плоды двух деревьев, ассоциируемых кельтами с Иным миром.

Осмысление Нового года как своего рода вневременья, момента,  когда прежний порядок исчерпал себя,  а новый еще не создан,  характерно для многих регионов,  однако в других странах это отношение,  скорее,  воплощается в желании победить хаос,  а не дать ему воцариться. В празднике же Халлоуина намеренное стирание границ между живыми и мертвыми,  между мужчинами и женщинами,  между своим добром и чужим,  а в гаданиях  —  между настоящим и будущим символизирует возврат хаоса. Знаменательно, что «день и ночь»,  которые Мак Ок в вышеупомянутой повести отождествляет с временем вообще,  это день и ночь Самайна.  В дохристианской Ирландии этот день имеет отчасти природу вечности.  Отвлекаясь от костров,  приходится признать,  что о позитивной стороне обрядности Самайна мы,  к сожалению,  почти ничего не знаем,   —  до наших дней это не дошло.  Халлоуин открывает зиму,  и многое из сверхъестественного этой ночи,  когда человек кажется бессильным в руках судьбы,  продолжает доминировать до рассвета следующего времени года  —  лета.

Праздник же Кануна лета имеет как положительный, так и отрицательный аспект.  Да,  в этот день феи тоже могут нанести человеку вред,  а ведьмы безнаказанно могут украсть молодняк и будущий урожай,  но все же,  как бы ни была опасна ночь Кануна лета,  ее опасности совсем иные,  в ней нет жуткой близости сил смерти,  которая отличает ночь Халлоуина.  Иной мир не вторгается в этот мир; удача человека в будущем году,  может быть,  и висит на волоске,  но все же он не сталкивается лицом к лицу с неотвратимой судьбой.  Более того,  можно принять действенные меры, чтобы отвести беду.  Разрешено следить за тем,  чтобы колдуны не украли молоко первой дойки и не зачерпнули воды из колодца на заре первого майского дня; есть и другие способы отвести угрозу колдовства  —  например,  отказ делиться водой,  пищей или огнем.  Ветки рябины,  укрепленные над входом в дом и хлев,  отгонят колдунов и фей.  И если в фольклорных источниках содержится относительно мало сведений о том,  что происходило в первый день зимы, 1 ноября,  то опасности Кануна мая  —  всего лишь прелюдия к радостям первого дня лета,  а это и любование восходом солнца с вершины холма,  и купание в утренней росе,  и питье воды из колодца перед рассветом,  и собирание листьев и цветов,  и украшение одежды зеленью,  а не соломой. То был рассвет нового,  упорядоченного дня; солнце в этот день вставало рано,  и люди тоже,  а их ритуальная рачительность и бережливость к имуществу составляли резкий контраст хаотическому,  разрушительному разгулу ночи Халлоуина.

 

3

Если базовой для кельтской концепции времени была двухчастная структура,  то смысл других временных моделей, предполагающих четырехчленное деление (дня  —  на утро, день,  вечер и ночь; месяца  —  на четверти; года  —  на весну, лето,  осень и зиму),  выходил за пределы чисто временных представлений.  И моментам,  знаменующим соединение этих четвертей,  присуща толика той значимости,  какую придавали великим поворотным пунктам года.  В полдень и в полночь,  равно как на восходе и на закате,  завеса между этим и незримым миром становилась предельно тонкой.  В полдень можно было стать очевидцем «похорон эльфов»,  и в полдень же наступало благоприятное время для изгнания колдовского ребенка-подменыша.  Полночь традиционно считалась «часом колдовства»,  когда феи и призраки становились видимы человеческому глазу,  и идти в этот час на кладбище было дерзостью,  за которую неминуемо ждет расплата.

Ночь св.  Бригиты (канун 1 февраля) делила зимнюю половину года на зиму и весну; Лугназад (Lugnasad,  1 августа) делил летнюю половину года на лето и осень.  День св. Бригиты (Imbolc) знаменовал начало весны; в Ирландии канун этого древнего праздника традиционно сопровождается различными обрядами и гаданиями.  К тому времени,  когда деревья в мае надевали свой зеленый наряд,  весенние работы были уже завершены.  Лето кончается в июле, и Лугназад,  первый день осени,  был традиционным праздником урожая,  причем по значимости он соперничал с Самайном и Бельтаном.  Ко дню Самайна весь урожай 6ывал собран.  Плоды,  оставленные на деревьях,  после Самайна оказывались испорчены злым духом,  которого звали «пука» (риса).  Таким образом,  традиционное деление кельтского года в Ирландии определялось скорее циклом земледельческих работ,  чем движением солнца,  хотя,  как показывают календарь из Колиньи и данные фольклора, солнцестояния и равноденствия тоже учитывались.

В Шотландии такие «четвертные» дни и теперь падают соответственно на ноябрь,  февраль,  май и август,  однако различные изменения официального календаря в ходе веков привели к небольшим смещениям,  так что начало зимы ныне падает на 11 ноября,  весны  —  на 2 февраля,  лета  — на 15 мая,  а осени  —  на 1 августа.  Эти дни носят название «колдовские»,  и в их кануны феи устраивают пирушки и преследуют беспомощных людей. Говорят,  что в начале каждого времени года феи переселяются в новые жилища. Например,  в Канун мая нельзя было ничего давать взаймы, ведь этим можно накликать беду. В качестве оберегов было принято использовать скрещенные ветки рябины. Кроме того,  этот день был днем гаданий.  «Четвертные» дни,  как и полудни,  были благоприятны для изгнания подменыша,  но несчастливым считалось,  если какое-нибудь «мероприятие» «перехлестывало» четверть года,  например,  если о бракосочетании объявляли в конце одной четверти,  а праздновали его в начале другой.

Этим поворотным пунктам времени везде и всюду присущи парадоксальные черты. В каком-то смысле они как бы не существуют вообще,  в другом же  —  тождественны целостности существования.  Их значимость сравнима с «двенадцатью рождественскими днями»,  каждый из которых предсказывал погоду соответствующего месяца нового года. Эти двенадцать дней были отмечены переодеваниями,  шутовством,  разного рода вольностями,  выборами «шутовских королей»,  колдовством и прочими атрибутами хаоса.  В Шотландии в эти дни не имел силы ни один суд,  а в Ирландии считалось,  что умершие в эти дни попадают прямо на небо,  минуя чистилище и Страшный суд.  В Уэльсе эти дни назывались «днями знака» (coel-ddyddiau),  а в Бретани  —  «избыточными днями» (gourdeziou).  Двенадцатидневный интервал между двумя праздниками,  падающими на середину зимы в календаре из Колиньи,  видимо,  имел подобное же значение.  Более того,  тридцать дней дополнительного месяца,  который предшествует каждому полуциклу этого календаря,  носят названия тридцати месяцев полуцикла.  Дополнительный месяц,  таким образом,  есть как бы микрокосм полуцикла,  хотя,  как недавно доказано,  дни этого месяца символизируют,  скорее,  прошедшие месяцы, а не последующие.

В следующих главах мы рассмотрим некоторые черты мифологического структурирования пространства,  теперь же стоит добавить,  отчасти забегая вперед,  что границы между территориями,  как и границы между годами и временами года,   —  это линии,  швы,  где сверхъестественное проникает сквозь ткань организованного существования. Вода,  которая течет через два-три прихода,  обладает целебными свойствами,  она используется в гаданиях на Халлоуин,  а также помогает в Канун мая навести или снять сглаз со сливок и масла.  Тот факт,  что некрещеных детей хоронили обычно на границе прихода,  опять-таки свидетельствует о том,  что такие линии-швы,  как и некрещеные дети, не вполне принадлежат этому миру.  Перелазы  —  излюбленное место призраков. Все территории,  как и все времена года,  должны были каждый год ритуально обновлять свои границы. Во многих областях Ирландии приход мая отмечался ритуальной починкой изгородей,  и,  таким образом,  церемония «установления границ» в царстве пространства соотносима с церемонией Нового года в царстве времени; обе они сосредоточивают внимание на границе раздела. Дата «установления границ» варьируется по регионам,  но предпочтительным днем считался четверг. Пасхальной недели (когда Церковь вспоминает вознесение Христово),  который обычно падает на конец зимы,  т е.  время, когда мир создается заново. Этот таинственный характер границ,  которые обычно проходят по ручьям и рекам,  усиливает значимость поединков у брода,  часто упоминаемых в ирландских сагах. Поединок в таком месте до известной степени обретает черты ритуального «гадания»,  так же как и состязания на границах времен года.  Подобный же смысл имеет и мотив порога,  недаром в сагах Лейнстерского цикла герой одолевает своего сверхъестественного противника именно на пороге дома.

Глава 4. Начало бытия

Перенеси нас через море на корабле,  о Всеведущий.

«Ригведа»,  IX,  70, 10

Кельтская традиция не сохранила преданий,  повествующих о сотворении мира и человека.  Даже в самых ранних из дошедших до нас текстов прародителями человечества уже названы библейские Адам и Ева.  Тем не менее можно сказать,  что «Книга захватов Ирландии» (Lebor Gabala Erепп) безусловно представляет собой удачную попытку сочетать элементы местных мифологических представлений с древнееврейскими преданиями,  приукрашенными средневековыми легендами.  Начинается она словами: «In principio fecit Deus coelam et terram...» («В начале Бог создал небо и землю...»)  —  и повествует затем о творении,  о Ное и о потопе, о расселении народов,  возводя современных ирландских гойделов к Иафету сыну Ноя.  Для ранних кельтов-христиан,  как в наши дни для африканцев и проч.,  принятие новой веры,  имеющей свою космогонию,  неизбежно повлекло за собой беспощадное обрубание ствола прежней мифологической традиции и искусственное привитие ее к христианским корням,  которые будут отныне ее питать. «Книга захватов»  —  результат такой «прививки» для Ирландии.  Эта книга внушала ирландцам,  что все они тоже потомки Адама и что их судьбой властвует библейская теофания.  И свое назначение она,  несомненно,  выполнила, потому что затверживание длинных искусственных родословий и нудных (для нас) деяний потомков Иафета,  совершенных где-то в Средиземноморье,  стало неотъемлемой частью обучения филидов,  официальных историков и хранителей мифологической традиции.  Многотрудное введение новообращенных в лоно христианства путем соединения различных ветвей местной традиции с традицией древнееврейской и синхронизации истории кельтов с древней историей,  сохраненной в книгах античных историков, шло,  разумеется,  на протяжении нескольких столетий и было завершено Неннием и Гальфридом Монмутским.

Эта «библеизированная» история,  какой она предстает в «Книге захватов Ирландии»,  достигает своей высшей точки в повести о «сыновьях Миля».  После долгого странствия через Египет,  Крит и Сицилию предки современных ирландцев случайно оказались в Испании,  и один из них,  Брегон,  построил там башню.  С верхушки этой башни Ит сын Брегона увидел далеко за морем Ирландию и отправился в путешествие  —  разведать,  что же за страна открылась его взору.  В те времена страной владели Племена богини Дану, Туата Де Дананн,  которые,  заподозрив Ита в коварных намерениях,  убили его.  Тогда родичи Ита  —  восемь сыновей Миля  —  отплыли в Ирландию,  чтобы захватить страну и отомстить.  Вождями были король Донн,  Аморген  —  поэт и судья,  Эремон  —  глава этого военного похода,  а также Эбер.  Кроме того,  их сопровождали Лугайд сын Ита,  их собственные сыновья,  сыновья Брегона и множество других героев.  Достигнув Ирландии,  они победили Племена богини Дану,  которые здесь весьма напоминают демонов и фоморов,  а затем направились в Тару.  На своем пути они встретили поочередно трех богинь,  Банбу,  Фодлу и Эриу, каждая из которых добилась от Аморгена обещания,  что отныне этот остров будет носить ее имя.  Возле Тары они повстречали трех королей Племен богини  —  Мак Куила, Мак Кехта и Мак Грене,   —  которые «произнесли суждение против сыновей Миля»,  в результате чего те вынуждены были на три дня покинуть остров.  Окончательный приговор,  кому владеть островом,  должен был вынести Аморген,  под страхом смерти за ошибочное суждение.  «Вот что скажу я,   —  сказал Аморген,   —  пусть остается этот остров в их власти».   —  «Куда же тогда идти нам?»  —  спросил Эбер. «Прочь,  за девять волн»,   —  ответил Аморген. Таков былпервый его суд в Ирландии. И все они сели на корабли и отплыли за девять волн,  а затем вновь подошли к берегу, словно совершая некий ритуал.  Однако первая их попытка вновь высадиться в Ирландии окончилась неудачей,  так как демоны отвели им глаза,  и они все время видели перед собой крутые горы,  словно спина кабана,  и пришлось им трижды обогнуть весь остров,  прежде чем они сумели приблизиться к его берегу.  Тогда друиды и поэты Племен богини запели волшебные заклинания  —  и чудесный ветер отнес корабли сыновей Миля далеко в море,  однако Аморгену удалось сочинить стихи,  которые утихомирили ветер.  Завоеватели вторично высадились на берегах Ирландии и,  победив Племена богини,  завладели островом.

Эта повторная высадка,  сопоставимая с «повторным рождением» в биографии отдельного персонажа,  далеко не единственная черта,  выдающая дохристианское происхождение легенды. Когда сыновья Миля в первый раз подплывали к Ирландии,  Донн позавидовал своему брату Иру, который вел себя как предводитель похода  —  его корабль плыл впереди остальных.  После этого весло в руках Ира раскололось,  и сам он упал бездыханным. Похоронили его на «рифе Призраков» у западного побережья Мунстера, братья же его решили,  что дурно будет,  если завистливый Донн получит долю земли. Уже после высадки на острове Донн нанес оскорбление богине Эриу,  и та предрекла,  чтони он,  ни потомство его не будут владеть островом. Когда же перед второй высадкой он опять оскорбительно отозвался о Туата,  неожиданно поднялся ветер,  и его корабль разбился.  «Книга захватов» сообщает также,  что его младший брат Эраннан влез на мачту,  чтобы осмотреться,  но сорвался и погиб.  Однако,  согласно диншенхас,  жребий лезть на мачту выпал самому Донну,  который пытался петь заклинания против Туата,  но Туата прокляли его и наслали на людей Донна лихорадку.  Донн просил перенести его тело на один из небольших островков у побережья,  чтобы зараза не попала в Ирландию. «Люди мои,   —  сказал он,   — благословят меня на веки веков». После того как корабль Донна утонул,  Аморген объявил,  что отныне его народ всегда будет приходить туда,  где покоится тело Донна,  к высокой этой скале,  которая наречется «Домом Донна»,  Tech Duinn.  И действительно,  по языческим поверьям души грешников приходят к этой скале и благословляют Донна,  прежде чем отправиться в ад,  тогда как души раскаявшихся держатся поодаль и с пути своего не сбиваются.  В ранних источниках «Дом Донна» также упоминается как «место собрания мертвых». «Ко мне,  к моему дому придете вы все после смерти».  В Ирландии сохранилось поверье,  что лунными ночами над скалами близ рифа Призраков можно увидеть души умерших на пути в «Страну Вечной Юности» (Tir na nOg).  До недавнего времени люди предпринимали паломничества на один из этих островков,  где совершали ритуальное восхождение на скалу,  носящее отчетливо дохристианскую окраску.  Оставив у священных источников возле подножия горы вотивные подношения,  паломник карабкался вверх по узкой тропе,  протискивался в расселину,  напоминающую дымоход (она называется Игольное Ушко),  переваливал через «камень страдания»,  который опасно нависал над морем,  а затем поднимался по круче на вершину,  именуемую Орлиное Гнездо,  где установлен каменный крест. Испытание достигало кульминации,  когда паломник,  сидя верхом на скальном выступе,  на высоте примерно 460 футов над морем,  целовал крест,  вырезанный в скале каким-то отважным искателем приключений. Если человек совершал в этой жизни такое паломничество, считалось,  что душа его после смерти не задержится в чистилище надолго

Кельтский субстрат повести о сыновьях Миля особенно отчетливо проявляется в стихах,  которые сложил Аморген, впервые ступив правой ногой на землю Ирландии.  Смысл их довольно темен,  но они придают походу сыновей Миля значение гораздо большее,  нежели то,  какое имело бы простое завоевание новой земли

Я  —  ветер на море,

Я  —  волна в океане,

Я  —  грохот моря,

Я  —  бык семи схваток,

Я  —  ястреб на скале,

Я  —  капля росы,

Я  —  прекрасный цветок,

Я  —  свирепый вепрь,

Я  —  лосось в потоке,

Я  —  озеро на равнине.

Я  —  искусное слово, разящее в битве,

Я  —  божество,  сотворившее жар головы.

Кто ровняет склон горы?

Кто возвещает движенье луны?

Кто объявляет место захода солнца?

Кто созывает стада из жилища Темры?

Кому улыбаются стада Темры?

Кто воинство,  кто божество,  сотворившее крепкие клинки?

Песнь о копье  —  песнь о ветре?

Таким образом,  Аморген в данном случае предстает как потенциальный Творец всего сущего; текст этот имеет древнеиндийские параллели,  которые исключают его интерпретацию как простого монолога,  продиктованного гордыней. Так,  Кришна в «Бхагавадгите» называет себя божественным семенем,  без которого не может существовать ни живое,  ни неживое.  Он  —  Атман и Вишну,  он  —  Шива, он  —  Брахман и все сущие боги,  он  —  начало,  жизнь и конец.  «Средь светил Я  —  лучистое солнце...  средь созвездий на небе Я  —  месяц...  а средь гор высочайших  —  Меру… а из всех водоемов  —  море…  среди чудищ морских  —  Варуна,  Арьяман  —  средь ушедших предков...  Я  —  бог смерти... Я  —  ветер...». Он же оказывается эталоном,  образцом совершенства и среди гимнов,  поэтических размеров,  букв алфавита,  месяцев и времен года.  «Игра в кости  —  среди хитрецов Я…  Я  —  решимость,  Я также победа…  среди тайных вещей Я  —  молчанье. Я для знающих  —  знанье.  То,  о чем Я говорю вам,   —  лишь малая часть моих несчетных обличий». Вишну,  бездействующий в период неявленности между распадом и воссозданием мирозданья,  также заявляет о себе целой серией «я есмь» высказываний. Он космический обманщик или волшебник,  он  —  всё,  посредством чего проявляет себя истинный смысл сущего: годовой цикл, свет,  ветер,  земля,  вода,  четыре четверти пространства и т.д.  «И куда бы ни обратился твой взгляд,  и слух,  и мысль,   — знай,  всюду Я как Тот,  кто пребывает внутри».  Сходным же образом Аморген,  воспаряя мыслью над океаном небытия,  объединяет в себе все первосущности.  И потому он властен создать новый мир,  а его стихи имеют очевидную природу креативных песнопений. Он призывает рыбу в заливы и более того,  называя,  нарекая саму землю Ирландии,  тем самым и воссоздает ее; причем важно,  что для исполнения этого акта нареченное должно быть названо дважды

Стремлюсь я к ирландской земле,

омытой морем обильным,

обильны частые горы,

часты леса многоводные,

многоводны реки в извивах,

в извивах глубины озер,

глубок на холме источник,

источник собраний народа,

собраний правителя Темры,

Темры,  холма народов,

народов потомков Миля  —

Миля,  что плыл с кораблями;

великий корабль  —  Ирландия,

Ирландия гор зеленых,

Воистину песнь искусна…

В первую эпоху обновления Эриу Ирландия должна превратиться в «великий корабль» сыновей Миля,  и отныне от них и от Лугайда сына Ита будет вестись родословная всех племен Ирландии.

После того как сыновья Миля завладели островом,  между Эремоном и Эбером возник спор,  кому править страной. Аморген,  приглашенный в качестве третейского судьи,  вынес такое суждение: «Наследие вождя Донна пусть достается второму сыну,  Эремону,  а наследие после него  —  Эберу».  Однако Эбер,  не удовлетворенный этим решением, настоял на разделе острова.  Именно с этого эпизода мифической истории страны ведет начало территориальная дихотомия,  фундаментальная для всей космогонической структуры Ирландии.  Итак,  произошел раздел,  и Эремон получил королевство на севере,  а Эбер  —  на юге,  или,  по другим источникам,  Эбер взял себе Юг,  а Эремон  —  Север «вместе со всем королевством».  Во всяком случае,  мы с определенностью можем говорить о превосходстве Севера,  которое проявляется и другими способами.  Так,  на Север сЭремоном пошло семь вождей,  а на Юг с Эбером  —  шесть. Затем у братьев возник новый спор,  якобы по поводу раздела трех горных хребтов,  «хранивших сверкающие сокровища,  скрытые в каждом из трех».  В северной части острова было два таких хребта,  тогда как в южной  —  только один.  Недовольный выпавшим ему жребием,  Эбер взбунтовался против Эремона и был им убит,  однако распря продолжалась и между потомками обоих братьев.  Уже в исторический период,  пока Ирландия обладала политической независимостью,  при династическом наследовании соблюдалась очередность между двумя линиями,  восходящими к двум легендарным братьям.  Раздел страны на две половины,  как принято считать,  привел к дополнительным различиям между ними.  Перед тем как разойтись,  братья по жребию поделили своих ученых людей  —  поэта и арфиста.  Поэт,  человек ученый,  «наделенный силой мудрости», отправился с Эремоном на Север,  «так что отныне на Севере хранится достоинство и ученость»,  арфист же пошел с Эбером на Юг,  «и отныне вечно сладкое звучание музыки пребудет в южной части Ирландии,  до Страшного суда».

Во всей ирландской литературе северная половина острова традиционно называется «половиной Конна» (Leth Cuinn),  а южная  —  «половиной Муга» (Leth Moga).  Как имя нарицательное conn означает «глава,  вождь; смысл,  разум», a mug  —  «слуга,  раб».  Традиционная граница между двумя половинами Ирландии тянется вдоль пересеченного хребта низких гор Эйскир Риада,  идущего от Дублина до залива Голуэй,  названия же обеих половин объясняются произошедшей в свое время ссорой между Конном,  эпонимическим предком северной династии Дал Кунна,  и Мугом Нуадатом («слугой Нуаду»),  известным также под именем Эогана,  эпонимического предка Эоганов,  правителей Мунстера.  Муг Нуадат,  запасясь провизией на случай грядущего голода,  овладел всем южным королевством.  Здесь уместно привести строфу из «Истории Ирландии»,  составленной в XVII в.  Дж.  Китингом:

Эоган превзошел Конна

Не числом битв и сражений  —

Более обильная пища удачливого Эогана

Была распределена по законам мира.

Так этому королю-«слуге» удалось добиться верховной власти благодаря вполне мирному занятию  —  запасанию пищи для подданных.  Позднее он выступил против Конна, но был убит; вот еще один случай,  когда властитель с Юга пытается вернуть себе власть,  но в результате оказывается побежден.

Раздел страны на две части,  символически изображаемые как высшее и низшее,  небо и земля,  мужское и женское,  зима и лето,  старшие и младшие,  север и юг,  правое и левое и т.д.,  распространен во всем мире,  данная дихотомия прослеживается в разделении надвое стран,  областей, городов,  деревень,  храмов,  палат,  родов и прочих феноменов.  Часто бывает по два короля,  причем старший правит и всем королевством,  и своей частью,  а младший  —  лишь своей половиной.  Однако превосходство одной части над другой фактически носит,  скорее,  только формальный и ритуальный,  нежели политический характер. И нередко король,  якобы низший по статусу,  обладает на деле большей властью. За обеими частями закреплены строгие обязанности и привилегии,  и обе оказывали друг другу различные услуги. Но между ними традиционно есть и антагонизм,  проявляющийся в разного рода словесных распрях  — насмешках,  хуле и т.д. Такая дуальная организация,  видимо,  просматривается в традиционном разделении территории Уэльса на области «над» и «под» лесом и «над» и «под» рекой. Понятия «большое» и «малое»,  «верхнее» и «нижнее»,  «внутреннее» и «внешнее» употребляются для различения двух соседствующих деревень или приходов с одним и тем же названием,  либо для обозначения частей деревень или приходов,  и обыкновенно эти деревни,  приходы или их части еще и соперничают между собой. Мы уже сталкивались с примером подобной дихотомии,  говоря о вражде Племен богини Дану и фоморов.

2

В «Книге захватов Ирландии» повесть о сыновьях Миля не есть непрерывный нарратив,  как можно было бы понять из нашего изложения. Проследив псевдоисторию гойделов до того момента,  когда они оказываются в Испании и видят Ирландию с башни Брегона,  рассказ обрывается такими словами «А теперь да будет разрешено нам прервать эту повесть,  дабы поведать о пяти племенах,  заселявших ранее Ирландию». Таким образом,  мы возвращаемся в другую начальную эпоху,  когда  —  независимо от того,  что происходило в библейских странах, —  Ирландия еще была пуста и не имела четкой формы,  а затем постепенно узнаем о том,  как она была последовательно заселена пятью племенами и приняла свой окончательный облик и очертания,  как появились на ней первые жители,  как возникла ее культура.

После этого отступления мы вновь возвращаемся в Испанию на башню Брегона и перед нами разворачивается дальнейшая история гойделов и их славных боевых походов. Однако все должно иметь свои корни,  поэтому родословные пяти племен,  как и родословная сыновей Миля, возводятся к библейскому Ною,  и для ученых весьма соблазнительно было объявить всю книгу «плодом средневекового вымысла». Как нам кажется,  при этом не стоит забывать,  что монахи или поэты,  составлявшие книгу,  жили в эпоху,  которая гораздо ближе к дохристианскому миру, чем наша. Материалу,  с каким мы имеем здесь дело,  свойственны традиционные архаические черты,  столь хорошо знакомые нам по мифологическим системам других народов,  и чем больше мы его анализируем,  тем больше

фиг. 3. Половина Конна и половина Муга

 

склоняемся к тому,  что составители отдавали себе отчет в характере материала,  который они пытались примирить с христианским учением.

Как упомянуто выше,  до прихода гойделов в Ирландию имели место пять вторжений:

(1) Кессар, 

(2) Партолон, 

(3) Немед, 

(4) Фир Болг и

(5) Туата Де Дананн  — Племена богини Дану.

Прежде чем перейти к обсуждению индивидуальной и коллективной символики этих вторжений,  назовем их основные черты.  Ирландия «времен» этих «захватов» сильно отличалась от той Ирландии, которая предстает перед нами из описаний,  относящихся уже к исторической эпохе.  Мы возвращаемся вспять,  в доисторическую древность,  когда остров еще не вполне оформился географически,  когда его девственная земля не была поделена на области,  а холмы,  озера и мысы еще не имели имен.  С точки зрения мифологической,  ничто по-настоящему не существует,  пока оно не «оформлено»,  не «определено» и не названо,  вот почему в тех фрагментах «Книги захватов Ирландии»,  где рассказывается о возникновении тех или иных особенностей рельефа,  об установлении границ и о назывании частей острова,  безусловно, просматриваются важные части космогонического мифа. Когда Партолон прибыл в Ирландию,  там было только три озера и девять рек.  Еще семь озер возникли уже при нем,  другие четыре  —  во времена Немеда,  а еще три  — при Племенах богини Дану.  Как правило,  озера появлялись там,  где рыли могилу для погребения того или иного персонажа,  и возникшее озеро,  естественно,  получало затем его имя.  Другой повторяющийся мотив становления рельефа  —  расчистка земель.  Так,  Партолон расчистил четыре долины,  Немед  —  двенадцать и т.  д.  В «Книге захватов» говорится,  что,  когда Партолон высадился на острове,  там была только одна древняя долина под названием Эльта; расчистил ее сам БогТворец,  и в ней не росло ни деревца,  ни куста.  Все повести о «захватах» пронизаны мотивами о возникновении и назывании рек,  холмов,  долин,  озер и мысов  —  так обретает свой облик сама земля, храня память о тех героях,  которые жили и умерли наней и нашли в ее недрах последнее пристанище.  Раздел земли  —  другой аспект того же процесса творения и наречения,  и не случайно выделение каждой области в ирландской традиции имеет свое мифологическое обоснование.  Мы уже говорили о том,  что сыновья Миля поделили всю Ирландию на две части,  однако еще раньше она была поделена на четыре части сыновьями Партолона,  на три  — потомками Немеда и на пять  —  племенем Фир Болг.  Как говорится в одной из версий саги,  «как делают все и каждый,  они поделили Ирландию».  «Да пребудет отныне и навеки Ирландия поделена так,  как поделили ее Фир Болг».

Эти завоевания определили и возникновение многих элементов повседневной культуры,  таких,  как земледелие, строительство домов,  торговля,  размол зерна,  сбивание масла и т. д.  К ним же восходят и установление королевской власти,  и отправление правосудия,  а равно ученость,  поэзия, искусства и ремесла,  боевые кличи,  игра в шахматы и в мяч,  конные состязания и проведение собраний.  Много внимания «Книга захватов» уделяет описанию того,  что,  когда и кем было использовано,  изобретено или сделано впервые.  Скрупулезно перечислены по именам первый ступивший на землю Ирландии,  первый умерший,  первый ставший королем,  первый вынесший то или иное суждение и т. д.  Таким образом,  один за другим даются прототипы всего, что имеет место на земле.  Как и другие традиционные культуры,  кельтское общество не могло нормально функционировать без опоры на целый набор установленных прецедентов.  Так,  например,  спор о границах не мог быть разрешен на основании целесообразности; необходимо было пригласить самых старых и самых ученых мужей,  чтобы вспомнить,  как именно изначально поделили Ирландию. Как только удавалось воспроизвести исходную модель,  спор прекращался,  «ибо не может быть иначе,  если было установлено так,  и да пребудет так вовеки».  То,  что потребность в архетипических прецедентах подобного рода сохранялась даже тогда,  когда древняя традиция была прочно вытеснена христианством,  отчетливо заметно по заклинаниям и ворожбе шотландских арендаторов.  Лечение непременно увенчивается успехом,  а повседневные труды обретают значимость,  если все это рассматривается как повторение того,  что некогда делали святые или члены Святого семейства:

Я омываю свое лицо

Девятью лучами солнца,

Как Мария омывала

Сына Густым молоком...

 

Я зажигаю огонь,

Как Сын Марии зажигал его...

 

Я срываю этот нежный тысячелистник,

Как Христос срывал его своею рукой…

Таков путь всех древних культур.  Человеческая жизнь обретает смысл лишь благодаря тому,  что каждый ее шаг  —  повторение того,  что некогда,  в самом начале бытия,  уже было сделано богами.  «Реальность постигается только через повторение,  через сопричастность; все,  что совершается без должного образца,   —  бессмысленно,  т.  е. лишено реальности».  И достаточно вспомнить мифологию древних греков,  как станет ясно,  что эти образцы не сводятся к таким,  которые имеют нравственное оправдание,   —  они соотносятся с любыми ситуациями,  в каких может оказаться человек.  Рассказывается,  что однажды Партолон отправился ловить рыбу,  оставив свою жену и Тобу,  своего слугу,  охранять остров.  Жена Партолона соблазнила Тобу,  и так в Ирландии случилась первая супружеская измена.  Когда совершили они этот грех,  их охватила великая жажда,  так что пили они из всех чаш Партолона и не могли ее утолить.  Когда Партолон вернулся домой,  он ощутил на краях всех чаш вкус их губ и,  разгневанный их преступлением,  убил собачку своей жены. Это было первое проявление ревности в Ирландии.  Затем Партолон начал укорять жену,  но в ответ она сказала ему, что во всем виноват он сам,  ибо не могли они поступить иначе,  оказавшись в подобной ситуации: произошло то, что и должно было произойти:

Мед с женщиной,  молоко с кошкой,

Пищу со щедрым,  мясо с ребенком,

мастера с острым резцом  —

оставлять одно с другим всегда опасно.

«Опасно оставлять эти вещи рядом».  Поэтому правильно хорошенько следить за ними с самого начала.  «Не на нас ложится этот позор,  но на тебя».  Таков был первый приговор,  произнесенный в Ирландии и получивший название «право жены Партолона»; в нем слышен отзвук древнеиндийских «Законов Ману»: «Прелюбодейка жена возлагает свою вину на (беспечного) мужа».

Пять племен,  последовательно заселявших Ирландию до прихода туда гойделов,  можно сравнить с индийскими Пятью родами,  о Которых «Ригведа» говорит как о пришельцах из-за моря,  что возделывали земли на здешних берегах.  Это вторжение,  безусловно,  не имеет исторической основы,  скорее,  оно может быть истолковано как символ перехода из одной формы бытия в другую,   —  перехода, который,  согласно разным версиям,  может быть совершен как на корабле,  так и в небесной колеснице.  Как мы увидим в дальнейшем,  когда будем говорить о странствиях в Иной мир,  «пересечение вод» всегда сопровождается переменой физического состояния и социального статуса.  Поэтому путешествие Пяти родов представляется нам странствием в Иной мир с обратным знаком,  т.  е.  приходом в этот мир,  началом бытия,  выбором некой одной актуальной манифестации из бесконечного числа потенциально возможных сущностей.  Конечно,  скучной прозе «Книги захватов» очень и очень далеко до возвышенных гимнов «Ригведы»,  но явно искусственное выведение пяти племен, заселявших Ирландию,  из таких земель,  как Скифия,  Греция,  Египет и проч.,  в данном случае может быть своего рода заменой для традиции,  видевшей в своих прародителях пришельцев с «иных берегов».  Четыре мифических города где-то далеко на северных островах мира,  откуда якобы приплыли Племена богини Дану со своими магическими талисманами,  разумеется,  не найдешь ни на каких земных картах.  К тому же не совсем ясно,  каким именно способом прибыли они в Ирландию  —  на кораблях по морю или на облаках по воздуху.

В «Ригведе» рассказывается также о восьми верховных божествах  —  Адитьях,  пересекающих воды в особой повозке,  где «могло одновременно поместиться только восемь человек».  Их можно сравнить с восемью сыновьями Миля.  Донн,  старший сын Миля,  напоминает Вивасвата,  восьмого из Адитьев.  Вивасват первым совершил жертвоприношение,  и люди,  следующие в этом его примеру,  отсрочивают час своей смерти,  т.е.  тот час,  когда они предстанут перед Ямой,  его сыном.  Донн же приносит себя в жертву ради своих потомков гойделов,  чье посмертное путешествие ведет либо в Дом Донна,  либо мимо него.  Эремона,  вождя сыновей Миля,  сравнивали с Арьяманом,  еще одним из Адитьев,  и некоторые филологи предположили,  что их имена могут восходить к одному корню.  Арьяман  —  вождь Отцов,  так же как Эремон  — предводитель предков ирландцев.  Действительно,  коль скоро сыновья Миля являются предками всех смертных людей,  они больше сродни древнеиндийским «Отцам» (Питри,  Питарам),  чем верховным божествам.  Донна,  которого называют «королем» сыновей Миля,  можно в таком случае сопоставить с самим Ямой,  «господином над Питарами»,  «первым,  кто умер»,  «первым,  кто отправился виной мир <…>,  собирателем людей».  «Яма избрал смерть и открыл путь для многих,  он дарует душам умерших место упокоения».

В рассказе о пяти племенах,  заселявших Ирландию,  первое из них,  племя Кессар,  оказывается отделено от всех последующих водами потопа.  Партолон и его люди,  хотя появились на острове уже после потопа,  также бесследно исчезли с его лица,  не оставив после себя потомков.  Однако три другие волны завоевателей  —  племя Немеда,  Фир Болг и Туата Де Дананн  —  перехлестывают одна другую и сосуществуют на острове одновременно.  После смерти самого Немеда,  вождя первой из этих групп,  и гибели большей части его людей в борьбе с фоморами оставшиеся под водительством его сыновей  —  Старна,  Иарбонела Предсказателя и Фергуса Летдерга («наполовину красного,  или краснобокого»)  —  бежали из Ирландии на корабле.  Племена Фир Болг и Туата Де Дананн считаются потомками двух первых,  тогда как о потомках последнего говорится, что они обосновались где-то очень далеко.

В отличие от своих предшественников,  племена Фир Болг и Туата Де Дананн уже имели королевскую власть,  причем оба племени как бы дополняли одно другое.  Мы уже видели,  что Туата были скорее божественными мудрецами или друидами.  Племя Фир Болг,  напротив,  было склонно к административно-политической деятельности: оно поделило Ирландию на пять областей,  установило королевскую власть и правосудие.  Самая значительная фигура среди их королей  —  Эохайд сын Эрк,  во время правления которого на острове «не было избыточной влаги,  кроме росы,  не было ни одного неурожайного года и ложь была изгнана из Ирландии; им был произнесен первый справедливый суд». Среди их королей следует также отметить Риннала,  ибо «в его времена изготовление оружия достигло совершенства» (ср.: rinn  —  «острие копья»).  В Первой битве при МагТуиред племена Фир Болг и Туата Де Дананн выступают как противники.  Но не следует забывать,  что это были родственные племена,  говорившие на одном языке: не случайно они обращаются друг к другу с неизменным уважением и даже соглашаются ковать друг для друга оружие. Один из Туата сочиняет хвалебную песнь копьям Фир Болг, хотя в том,  что касается силы магии,  колдуны и мудрецы Фир Болг явно проигрывают при сравнении с такими персонажами,  как Бадб,  Маха,  Морриган и чародеи и мудрецы из Племени богини Дану.

Среди пяти племен  —  насельников острова Туата Де Дананн и Фир Болг безусловно выделяются как своего рода интеллектуальная элита,  существа,  обладающие властью над временем.  По сравнению с ними люди Партолона и Немеда предстают как низшие расы,  они не знают королей и в известном смысле могут быть названы «двойниками друг друга». Их вожди враждовали с фоморами,  расчищали долины,  тот и другой погибли от странной болезни. Знаменательно при этом,  что само имя Немед означает «святой» или «священный»,  а как существительное  —  «святость,  святилище,  привилегия». В первых законах оно употребляется еще и в значении «свободная личность». Как отмечает Макнил,  «едва ли можно сомневаться,  что все свободные люди одновременно считались и «святыми» [nemed] в том смысле,  что они имели право участвовать в публичных религиозных церемониях. Цезарь в своих «Записках» говорит,  что те,  кто отказывался подчиняться правосудию друидов,  отлучались от жертвоприношений и это отлучение означало одновременно утрату jus и bonos. Партолон расчистил на острове четыре долины,  Немед же  —  двенадцать,  к тому же он построил две крепости для королей. Сопоставление этих чисел с числом потомков Немеда заставляет предположить,  что он расчистил по четыре долины для каждой ветви своих потомков и построил крепости для двух будущих королевских родов. Другими словами,  Немед и его люди содействовали двум группам своих потомков,  которые potentia уже входили в состав народа.

О том,  что представляло собой так называемое племя Партолона,  в «Книге захватов» говорится достаточно подробно. При «дворе» Партолона было семь слуг,  два земледельца,  два плуга и четыре быка. Хотя его племя,  как и фоморы,  занималось охотой и рыбной ловлей,  оно умело и обрабатывать землю. Кроме того,  Партолон именуется «главой всех ремесел»,  и многие виды ремесла впервые возникли в Ирландии именно при нем, были построены первые палаты для пиров,  сварено пиво и мясо и т.д. «Во времена Партолона в Ирландии был построен первый дом,  в первый раз сбито масло,  сварено пиво,  сделана ручная мельница». Тогда же были установлены поединки и положено начало торговле: из двух купцов Партолона первый привез в Ирландию золото,  а второй  —  скот. Самым благородным из вождей времени Партолона считается сын Сенбота,  имя которого означает «невольник, раб» или «холоп-арендатор». Безусловно,  все эти рассказы никак не соотносятся с реконструируемыми реальными историческими событиями,  однако память о Партолоне и его людях жива в Ирландии до сих пор,  и день его отмечают в конце сбора урожая, в фольклоре он носит имя Партанана,  страшного великана,  который уносит с полей все,  что не успели убрать. Это  —  сельский «демон»,  как и старуха (cailleach) и чудовище,  известное под именем «пука» и оскверняющее на Халлоуин все плоды на деревьях

Что касается социальных характеристик,  то для Племен богини Дану характерно в первую очередь обилие мудрецов-друидов,  племя Фир Болг знаменито своими правителями,  племя Немеда первым установило в Ирландии королевскую власть, а племя Партолона как мы уже отмечали славилось земледельцами и ремесленниками. Обратившись к социальному устройству Ирландии каким оно предстает в самых ранних законах и свидетельствах саг мы обнаруживаем три типа свободных людей,  а именно друидов (drui,  мудрецы-пророки позднее их функции и место на социальной лестнице перешли к поэтам-филидам),  знать (flaith  —  букв.  «господин» или «лицо облеченное властью») и свободных людей (bо-aire). Если основа drui,  вероятно, восходит к корню обозначающему «знание»,  а flaith соотносится с валлийским gwlad («страна земля») и валлииским же gweldig («правитель») а также средневерхненемецким gewalt «сила»),  то слово aire в сочетании bo-aire. обозначает «свободного человека,  общинника,  а также благородного, который обладает особым правовым статусом». Аналогичным образом древнеиндийское arya относится одновременно к трем «благородным» или жреческим классам хотя у лингвистов нет единого мнения касательно родства ирландского и индийского слов. Ирландское bo-aire означает буквально «ското»-aire и сравнительные исследования показывают,  что еще с индоевропейских времен свободные общинники были в первую очередь скотоводами .Смеем утверждать что этот архаический класс свободных скотоводов в «Книге захватов» представлен племенем Немеда,  которое теряло часть своего урожая,  скота и молока из за постоянных грабительских набегов фоморов. Такой вывод напрашивается,  если обратиться к рассказу о пяти названиях,  какие давали разные племена завоевателей Ирландии

Сыновья Миля называли ее Темайр.

Племя богини Дану называло ее Катайр Крофинд.

Племя Фир Болг называло ее Друим Каин, «куда обычно ходили вожди».

Племя Немеда называло ее Друим Лет,  по имени Лиата сына Лайгне Летан-гласа,  который вырубил леса,  так что «пшеница их стала богатой пшеницей».

А до всего этого звалась она Фордруим, «потому что было время, когда росла там прекрасная ореховая роща, как было это в дни благородного сына Оллкана».

Проф. Ж Дюмезиль соотнес три свободных класса кельтского общества с брахманами (жрецами),  кшатриями (воинами царями) и вайшьями (земледельцами)  —  известными кастами (варнами) древнеиндийского общества. В целом ряде книг и статей,  опубликованных им за последние двадцать лет,  он проследил разветвления системы трех функции в мифологиях различных народов,  принадлежащих к индоевропейской языковой семье. Эти «функции» он описывает так:

I. Сакральное. Отношения людей с сакральным и между собой под надзором и защитой богов,  т.е. культ, магия с одной стороны,  а с другой  —  человеческие законы и царская власть,  в той степени в какой они являются исполнением воли богов,  равно как и  —  в широком смысле  —  мудрость и знание также неразрывно связанные с сакральным

II. Физическая сила. Применение силы — прежде всего в войне, но не только. Сюда же относятся и исполнительные аспекты царской власти и управления

III. Плодородие. Эта сфера охватывает широкий диапазон родственных категорий,  в которых объединяющий принцип смазан. Сюда относятся плодовитость человеческих существ животных и растений, а также пища, богатство,  здоровье,  мир и его плоды,  равно как и красота и сладострастие. Здесь присутствует важная идея «большого числа» прилагаемая не только к предметам (изобилие),  но и к людям,  образующим социальную структуру (масса)

Эта иерархическая структура служит концептуальной основой и опорой для всех верований, ритуалов и общественных институтов о6еспечивая гармоничное и упорядоченное функционирование каждого компонента,  что необходимо для благополучия общества и всего мира в целом.

В древней Индии три важнейшие касты,  соотносимые с тремя основными функциями,  обслуживала четвертая каста.  Это были шудры  —  каста сельских рабочих,  ремесленников,  шутов и прочих прислужников.  «Мы расскажем о плотниках,  колесниках,  горшечниках,  кузнецах,  рыбаках, псарях и охотниках. А еще расскажем о тех,  кто бьет в барабаны,  трубит в раковины и играет на флейтах».  Сходной деятельностью занималось и четвертое сословие Древнего Рима.  В своей книге «О латинском языке» (De lingua latino) Варрон перечисляет поочередно слова,  обозначающие государственных чиновников,  а затем: 1) жрецов,  2) военную сферу и 3) личное благосостояние (степени богатства).  Далее следуют обозначения ремесленников и людей особых профессий  —  фокусников,  «рифмачей»,  к которым примыкают люди особых профессий  —  кулачные бойцы, бурлаки,  гонцы,  охотники и сборщики фруктов. Аналогичным образом в обществе древней Ирландии тоже был четвертый класс,  куда наряду с рабами,  занятыми в сельском хозяйстве,  входили люди разнообразных «дополнительных» профессий  —  «люди пения и музыки,  а с ними еще наездники и возницы,  кормчие и прислужники на пирах, лицедеи и фокусники,  шуты и фигляры и другие,  сведущие в мелких искусствах,  в зависимости от того,  кому они служат и каков за них выкуп (dire). А без этого собственных привилегий у них нет».  Некоторые мастера получали статус «подчиненных nemed» («зависимых свободных»),  согласно достоинству их ремесла. Это были «строители домов, строители кораблей и лодок,  строители мельниц,  резчики по дереву,  мастера колесниц,  токари,  кожевники,  рыбаки, кузнецы,  мастера по металлу и другие,  а из музыкантов только арфисты». Некоторые из мастеров Партолона,  вероятно,  тоже принадлежали к этому промежуточному классу,  но в общей социальной системе,  представленной в «Книге захватов»,  и сам он,  и его люди,  естественно,  относятся к четвертому классу.

Но добавление этой четвертой функции не дает полной картины.  «Книга захватов Ирландии» говорит о пяти племенах,  заселявших остров,  подобно тому как «Ригведа» говорит о «пяти родах».  В древнеиндийских текстах эти загадочные «пять родов» изображаются как пять разрядов божественных существ,  сотворенные существа вообще, прародители человечества,  четыре касты и варвары нишады.  Таким образом,  в древнеиндийском обществе пятой группой являются аборигены,  безусловно занимающие маргинальное положение.  Аналогичным образом обстоит с «захватами» Ирландии,  причем здесь на периферии оказывается странное племя,  предводительствуемое Кессар и прибывшее на остров первым.  Окружение Кессар состояло из пятидесяти женщин и трех мужчин,  а именно  —  Финтана сына Бохры,  Бита сына Ноя и отца самой Кессар,  а также их кормчего Ладры. Главные сюжетные перипетии этой повести сосредоточены вокруг проблемы,  каким образом поделить женщин между тремя мужчинами.  Финтан взял себе саму Кессар и с ней еще шестнадцать женщин,  Бит взял себе подругу Кессар Барфинд и еще шестнадцать женщин, тогда как Ладре досталось всего шестнадцать женщин,  и не был он доволен своей долей.  Однако именно о нем говорится,  что он умер от переизбытка женщин или что «рукоять весла пронзила его ягодицу». После смерти Ладры Финтан и Бит поделили оставшихся женщин между собой,  так что у каждого оказалось ровно по двадцать пять. Бит отправился со своими на север и вскоре тоже умер. Тогда все женщины вернулись к Финтану и Кессар. Финтан бежал от них, найдя себе укрытие у Холма Волны (Гул Туинде),  у Кессар же,  лишившейся таким образом и отца,  и мужа,  сердце разбилось от горя,  и она и все ее девушки умерли,  а через сорок дней после высадки в Ирландии начался потоп.  Финтан же,  приняв облик рыбы,  провел целый год под водой в пещере,  носившей имя «Могила Финтана»,  возле Тул Туинде, и так ему удалось выжить.

Своим преимущественно женским составом эта группа завоевателей сходна с фоморами времен Партолона,  среди которых тоже преобладали женщины,  на трех женщин приходился всего один мужчина. Кессар первая завезла в Ирландию овец,  и необходимо отметить,  что уже во времена Немеда фоморы превратили остров в край овец.  Выше мы установили,  что фоморы тесно связаны с морем и его островами,  а само их название,  вероятно,  означает «(живущие) под морем». Кессар ассоциируется с водами потопа, и в этой истории женщины и вода,  похоже,  образуют единство. Раздел женщин,  как и другие упомянутые нами разделы,  был актом творения,  создания мира.  Их воссоединение символизирует возврат к первоначальному хаосу.  Произошло все это при «Слиянии Трех Вод».  Ладра умер от избытка женщин или от весла,  которым он пронзал воды, Финтан бежал от воссоединившихся женщин и был смыт водами потопа. Его бегство от женщин приводит на мысль рассказы о наводнениях,  в которых бушующие воды преследуют человека.

Согласно ныне утраченной,  более ранней рукописи  — «Книге Лруим Снехта»,   —  имя первой женщины,  поселившейся в Ирландии до потопа,  было не Кессар,  а Банба,  и она,  ставшая затем одним из эпонимов острова,  ассоциировалась не с водой,  а с землей,  поднявшейся из воды,  отсюда и одно из поэтических обозначений Ирландии  — «Остров Банбы женщин». Банбе удалось пережить потоп на вершине Тул Туинде,  «куда не могли достать волны»,  и она навсегда осталась на острове,  чтобы,  встретив сыновей Миля,  объявить им,  что она старше Ноя. Тул Туинде, таким образом,  напоминает нам о первохолме восточной космогонии,  первой земле,  возникшей из вод хаоса. Иными словами,  первоженщина в ирландской традиции символизирует одновременно воду и землю,  и оба эти первоэлемента персонифицированы далее в образах мужа Кессар,  Финтана сына «океана» (Bochra),  и ее отца,  чье имя буквально означает «мир» (Kith).

В отдельных фрагментах «Книги захватов»,  которые включают экспедицию Кессар в число пяти вторжений в Ирландию,  говорится,  что другие источники «не согласны числить эту экспедицию среди захватов»,  а Ненний,  чья «История бриттов» содержит одну из самых ранних записей этих традиций,  вообще не упоминает о Кессар и ведет историю острова от Партолона. Финтан,  который пережил все вторжения в Ирландию,  для того чтобы поведать о них потомкам,  обретает двойника в Туане (соратнике Партолона),  который также переживает все захваты и рассказывает о них ирландцам уже во времена св. Колума Килле. Таким образом,  схема действует и без Кессар. Аналогичным образом в Индии,  и не только в Индии,  аборигены подобно париям стоят вне четырех основных каст,  однако должны быть представлены в любой общей модели всего человечества.

Происхождение каждой из миграционных волн определяет и ее дальнейший статус. Так,  если Племена богини Дану прибыли в Ирландию из неких магических сфер,  а Фир Болг  —  из загадочного государства,  где они подвергались угнетению со стороны правителей,  то Партолон изображен изгоем и отцеубийцей,  бежавшим из родной страны,  и,  таким образом,  странная моровая болезнь,  поразившая его народ,  рассматривается как кара за совершенное им преступление. Кессар и ее спутники также покинули свою родину с позором. Как повествуется в «Книге захватов»,  Ной отказался принять их на свой ковчег,  сказав,  что это «не приют для грабителей и не логово воров». Отвернувшись от божества,  которому поклонялся Ной,  изгнанники создали себе собственного идола,  а затем построили и собственный корабль. Если Бит,  согласно апокрифическому преданию,  считается сыном Ноя,  то происхождение последующих миграционных волн восходит к Айтехде сыну Магога сына Иафета сына Ноя.  Айтехда (Aithechda),  первое небиблейское имя в этом родословии,  возводится к основе aithech («грубый человек,  плебей,  простолюдин»).  Айтехда был ближайшим предком Партолона (IV ветвь схемы) и более отдаленным  —  Немеда. Немед же  —  прямой предок Фергуса,  который первым решил отделиться от всех и поселиться «вовне»,  так что его народ оказывается

исключен из всех последующих схваток за первенство в стране (III ветвь),  и дальний предок двух основных правящих на острове племен  —  Фир Болг (II ветвь) и Туата Де Дананн (I ветвь). Как видно из схемы (фиг 5),  все это почти повторяет составленную A.M. Хокартом схему взаимосвязей между кастами в Индии

 

Глава 5.  Иерархия территорий

 

Поистине все это пятерично.

Таиттирия упанишада, I, 7

Современная Ирландия исторически делится на четыре крупные области  —  Ольстер, Коннахт,  Леинстер и Мунстер,   —  причем разделение это уходит своими корнями в глубокую древность. Однако ирландское слово,  передающее идею территориальной единицы (провинции,  области и т.д. —  все современные термины в данном случае будут в равной степени неточны и условны  —  Перев.) звучит как coiced, т.е. буквально  —  «пятая часть,  пятина»,  а не «четвертая часть,  четверть»,  как можно было бы ожидать,  и выражение «пять пятин Ирландии» в значении «вся страна» хорошо известно каждому кому знаком гэльский язык. То что пятичленное деление страны является исконным, сомнений не вызывает однако в традиции нет единства касательно идентификации пятой «пятины». «Книга захватов Ирландии» приписывает изначальный раздел острова племени Фир Болг. Это племя имело пять братьев предводителей,  и они,  завоевав остров поделили его между собой  — на пять частей. Согласно этому источнику,  пятая провинция появляется в результате раздела Мунстера на две части,  и вся Ирландия,  таким образом,  состоит из Коннахта, Ульстера (Ольстера),  Лейнстера и двух Мунстеров  —  Восточного и Западного. Предполагалось,  что все пять пятин естественным образом сходятся своими «вершинами» у Камня Раздела на холме Уснеха,  который считался центральнои точкой острова.

Однако существует и иная традиция выделения пятой пятины,  согласно которой пятой областью была область Мит (Mide  —  букв «центр»). Это мнение широко распространено среди современных ирландцев мало знакомых с исторической литературой,  но вовсе не является новым. В одной поэме,  приписываемой Маэлю Муре,  поэту IX в,  рассказывается о восстании вассальных племен Ирландии под предводительством королей четырех областей против верховного короля Тары,  в ходе которого Фиаху,  король Тары, был убит. После недолгого безвластия в стране была восстановлена законная королевская династия в лице Туатала  Техтмара сына Фиаху,  который нанес поражение вассальным племенам в каждой из четырех областей  —  Коннахте, Ульстере, Лейнстере и Мунстере. Согласно ряду других средневековых источников именно Туатал Техтмар выделил в стране центральную область Мит,  взяв по части от каждой из уже существующих областей. Дж. Китинг утверждает, что до того,  как верховным королем стал Туатал Мит был всего лишь небольшим королевством (tuath) около Уснеха. Однако нам предстоит тщательно изучить и сравнить материалы о пятичастном делении страны,  и только после этого мы сможем (или не сможем) согласиться что создание центральной области,  без которой ни одна область не могла называться «пятиной» было результатом военного похода во 11 в н.э.

Что мы должны постараться понять в первую очередь так это глубинную суть раздела страны на четыре части, каждая из которых носит название «пятины»,  и непротиворечивость двух на первый взгляд прямо противоположных традиции (обе они одинаково аутентичны),  согласно которым пятая «пятина» помещается либо в центр острова, либо внутрь одной из четырех уже имеющихся «пятин». В средневековом тексте «Установление владении Тары» где рассказывается как в начале христианской эры при вмешательстве некой сверхъестественной силы был узаконен окончательный раздел страны,  обе традиции пятичастного деления Ирландии называются подлинными,  и нет никаких указаний на то,  что автор этого знаменательного текста отдавал себе отчет в их взаимном несоответствии. В тексте повествуется о том, как во время правления Диармайда сына Кербалла (545 — 565) ирландская знать стала роптать,  что земельные владения верховного короля слишком велики,  и,  чтобы определить их размеры,  из Мунстера позвали Финтана сына Бохры. Сев на место верховного судьи в Таре,  он вспомнил всю историю страны со времен Кессар и сыновей Миля и поведал о странном персонаже по имени Трефуйлнгид Треэохайр,  который внезапно появился среди ирландцев в тот день,  когда был распят Христос. Это был великолепный,  светлый лицом муж гигантского роста,  и именно он управлял восходом и закатом солнца. В левой руке он держал каменные таблички,  а в правой  — ветвь с тремя плодами: яблоками,  орехами и майскими желудями Он обратился к ирландцам с вопросом об их старинных преданиях,  на что они ответили ему,  что у них нет «мудрых знатоков старины». «Будут они у вас от меня,   — сказал он,   —  ибо установлю я связь преданий и старины о владениях Тары и четырех частях Ирландии вокруг нее, ибо я истинно мудрый очевидец,  толкующий каждому все неизвестное». И он продолжал «Приведите ко мне теперь по семь самых мудрых,  искусных и осмотрительных мужей из каждой части Ирландии,  а с ними и ученых людей из самой Т'гры,  ибо подобает быть четырем королевствам при делении Тары и ее преданий,  дабы каждое могло взятьсвою долю».

Надо отметить,  что базовая идея здесь такова: вся Ирландия изначально поделена на четыре части и центр  — Лейнстер,  Мунстер,  Ульстер,  Коннахт и Мит. Трефуйлнгид лишь узаконил это деление и удалился,  передав ирландцам свой указ и оставив Финтану несколько плодов со своей ветви. Финтан посадил их там,  где,  как он полагал,  они смогут укорениться,  и из них выросли пять деревьев  —  Ясень Торту,  Ствол Роса (тис),  Дуб Мугна,  Ствол Дачи (ясень) и Ясень многолюдного Уснеха.  Хотя точное местоположение этих деревьев неизвестно,  нет сомнения,  что они символизируют идею территориального деления острова  —  четыре области вокруг центра.

Установление владений Тары Финтаном по указу таинственного Трефуйлнгида,  однако,  не означало завершения инцидента. «Потом отправились ирландцы сопровождать Финтана к Уснеху,  и там распрощались они на вершине холма. И поставил он при них на вершине холма камень с пятью гранями и назначил по одной из них каждой пятине Ирландии,  ибо Уснех и Тара в ней,  словно две почки у зверя. Потом отметил он меру каждого королевства в Уснехе и,  поставив камень,  сложил песнь». В ней Финтан определяет величину каждой из этих пяти частей,  но называет при этом не четыре области и центр (Мит),  а придерживается того раздела,  который был совершен еще племенем Фир Болг,  а именно  —  Коннахт, Лейнстер,  Ульстер и два Мунстера.  «Потом наказал Финтан,  что подобает считать пять пятин Ирландии без Тары и Успеха,  а тем взять по части от всех других». Таким образом,  две альтернативные концепции можно представить следующим образом (а они действительно альтернативны,  ведь при их совмещении общее число областей будет шесть,  а это противоречило бы самому названию каждой области  —  «пятина»)

Читатель,  без сомнения,  уже обратил внимание,  что число территориальных областей Ирландии совпадает с числом догойдельских ее завоеваний,  описанных в «Книге захватов Ирландии»,   —  их пять.  Аутентичность четырех областей,  как и четырех основных волн завоеваний,  вопросов не вызывает,  тогда как разногласия специалистов по поводу допотопной Кессар сопоставимы с некоторой неясностью статуса так называемого «второго Мунстера» как «пятой пятины».  Эту аналогию можно продолжить.  Если мы исключим Кессар из списка завоевателей,  то в конце концов место пятого потока займут сыновья Миля.  Так же и с областями  —  если исключить из их списка второй Мунстер, освободится место для пятой пятины  —  для «Мита». Данные соотношения можно представить в виде таблицы

 

ЗАВОЕВАНИЯ	ПРОВИНЦИИ
Сыновья Миля	Мит
Четыре догойдельских вторжения	Четыре основные области
Кессар	Второй Мунстер

 

2

Но даже если на время оставить в стороне и Кессар,  и второй Мунстер,  мы можем показать,  что и четыре главные области с зоной Мит в их центре,  и последовательные волны завоеваний от Партолона до сыновей Миля являют собой стройную иерархическую систему.  Когда представители четырех областей,  а также люди из угодий Тары собрались вместе,  сверхъестественный Трефуйлнгид задал Финглну такой вопрос: «О Финтан,  как была ранее поделена Ирландия и что ранее было в ней?»  —  «Нетрудно сказать,   — ответил Финтан  —  мудрость на Западе,  битва на Севере, процветание на Востоке,  музыка на Юге и власть в Центре». Тогда Трефуйлнгид попросил его рассказать подробно обо всех атрибутах каждой пятины и центра соответственно. В последующем описании и перечислении присутствуют совпадения и повторы,  которые нарушают четкое и лаконичное деление,  предложенное Финтаном сначала,  однако приведем его полностью,  выделяя курсивом элементы, с нашей точки зрения особенно важные.

ЗАПАД (Коннахт)

мудрость (Fis),  основы,  учение,  союз,  суждение,  летописи,  советы,  предания,  знание прошедшего,  ученость,  красота,  красноречие,  прелесть,  скромность,  доброта,  изобилие,  богатство

 

СЕВЕР (Ульстер)

БИТВА (Cath),  распри,  дерзость,  суровые места,  споры, кичливость,  бескорыстие, гордость,  захваты,  нападения, жестокость,  войны,  сражения.

ВОСТОК (Лейнстер)

ПРОЦВЕТАНИЕ (Blath),  припасы,  пчелиные ульи,  соревнования,  боевые подвиги,  главы семейств,  знать,  чудеса,  добрый обычай,  обходительность,  роскошь,  изобилие,  достоинство,  сила,  избыток,  хозяйство,  многоискусность,  снаряжение,  сокровища,  атлас,  полотно,  шелк,  одежды,  зеленая крапчатая ткань (?),  гостеприимство.

ЮГ (Мунстер)

МУЗЫКА (Seis),  водопады (esa),  чудеса (oenaigi),  знать, разбойники,  знание,  искусность,  музыканты,  мелодии,  песни, мудрость,  честь,  напевы,  учение,  наука,  доблесть (fiansa),  игра в фидхелл,  неистовство,  свирепость,  искусство поэзии,  защита,  скромность,  законы морали,  свита,  плодородие.

ЦЕНТР (Mum)

КОРОЛЕВСКАЯ ВЛАСТЬ,  слуги,  достоинство,  превосходство, твердость,  установления,  поддержка,  разрушение,  военачальники,  колесничие,  воины,  верховенство,  высшая власть,  олламы,  мед,  доброта,  ниво,  слава,  молва,  процветание.

Мудрость и Битва определенно соответствуют функциям друидов и воинов,  и их соотнесение с Коннахтом и Ульстером вполне согласуется с тем,  что мы говорили о превосходстве половины Конна.  В гл.  II мы констатировали,  что Мифологический цикл (повести о Племенах богини Дану) отмечен волшебством,  Цикл Кухулина  —  героизмом,  Цикл же Финна  —  романтизмом.  Остается добавить,  что Племена богини Дану впервые появляются в Ирландии именно на горе Конмайкне Рейн в Коннахте и что Маг Туиред,  долина Туиред,  где происходят основные сражения,  также находится в Коннахте.  Все сюжеты саг воинственного Цикла Кухулина сосредоточены вокруг Ульстера,  тогда как Цикл Финна  — повести о простых людях  —  рассказывает о событиях,  происходивших большей частью на Юге острова.  Таким образом,  три качества,  выделенные нами в этих трех циклах,  соответственно имеют свои истоки: Мысль  —  на Западе,  Воля  — на Севере,  Чувство  —  на Юге.

Соотнесение основных функций с территориями проясняет и глубинный смысл центральной эпопеи Ульстерского цикла  —  «Похищения быка из Куальнге».  Сага повествует о распре между двумя знатными областями  —  Коннахтом и Ульстером,  причем во главе первого стоит королева Медб,  а во главе второго  —  король Конхобар и его племянник Кухулин.  В качестве первого основного атрибута первой функции проф.  Дюмезиль выделил Власть в ее магическом и юридическом аспектах,  и,  учитывая это,  мы можем сделать вывод,  что в данной эпопее персонификацией власти является королева Медб.  Известно,  что первым ее мужем был не кто иной,  как сам король Конхобар,  и то,  что она покинула его вопреки его воле,  послужило одной изпричин «Похищения».  С другой стороны,  формальным поводом к военному походу против Ульстера стало желание Медб заполучить для себя огромного быка.  Бык,  какизвестно,  был символом воинственности и в Риме,  и в Индии.  Таким образом,  «Похищение» само по себе можно рассматривать как пример типичной распри между классами жрецов и воинов,  каждый из которых стремится узурпировать функции и привилегии другого.  Все это сравнимо с сюжетом Первой битвы при Маг Туиред,  где противниками выступают мудрецы (Племена богини) и воины (Фир Болг).  Эта битва описана в саге Мифологического цикла, поэтому естественно,  что побежденными в ней оказываются воины,  которые в свою очередь выходят победителями в распре цикла героического.

Напомним,  что Муг Нуадат сумел получить в свое владение южную половину острова,  половину Муга,  накормив народ.  Кроме того,  когда Эремон и Эбер поделили страну между собой,  арфист отправился на юг,  тем самым навечно закрепив за южной частью музыкальное умение. При пятичастном делении острова,  о котором мы сейчас говорим,  эти два постоянных качества,  Процветание и Музыка,  разделены и локализуются соответственно в Лейнстере и в Мунстере,  т.е. в двух областях южной половины острова,  отождествленных здесь с понятиями «Восток» и «Юг». В нашем тексте Процветание соседствует с такими понятиями,  как Избыток,  Изобилие,  Гостеприимство,  что в целом позволяет охарактеризовать Лейнстер как область земледелия,  область «третьего сословия»,  причем это находит подтверждение и в текстах. Лайгне Летанглас,  отец Лиата,  представитель племени Немеда,  в тексте,  цитированном в гл. IV, описывается как прародитель лейнстерцев (Laigiri). Мы отмечали также,  что традиционно свободных земледельцев называли boaire,  т е «коровий свободный»,  а по преданию, в первые века истории Ирландии жители Лейнстера должны были выплачивать верховному королю дань,  известную как borama (букв.: «коровий счет»). В некоторых повестях рассказывается о восстаниях лейнстерцев против этой дани, причем в первую очередь здесь следует отметить сагу о Битве при Лун Болг. В ней говорится о том,  как молодые лейнстерцы проникли к верховному королю,  спрятавшись в корзинах,  которыми были нагружены триста подвод,  причем в каждую было запряжено по двенадцати быков. Людей прикрыли соломой,  поверх которой лежала провизия «Чем заняты сейчас лейнстерцы?  —  спрашивает верховный король своего соглядатая,  специально посланного вперед,  чтобы следить за действиями противника.  «Они готовят еду для тебя,   — отвечает тот,   —  и,  поверь мне,  никогда еще не случалось тебе видеть угощения обильней; они варят всех своих свиней, быков и поросят». «Кто идет?»  —  кричат королевские слуги, видя приближающиеся подводы,  на что получают ответ: «Сейчас узнаете. Подданные Лейнстера с грузом провизии для короля Ирландии». Королевские слуги осматривают подводы,  но не обнаруживают ничего,  кроме провизии. «Вот, еда прибыла,  она уже здесь»,   —  кричит соглядатай,  когда подводы въезжают на королевский двор. Повозки разгружают,  отвязывают от них диких лошадей,  чтобы устроить сумятицу,  а тем временем лейнстерцы выскакивают из своих укрытии и окружают верховного короля. Итак,  лейнстерцы, как мы видим,  отождествляют себя с продуктом третьей «функции». Как сказано в индийском сборнике наставлений Шатапатха брахмана,  «Царь  —  тот,  кто потребляет пищу, земледельцы же  —  пища <…> земледельцы  —  данники другого,  пища его <…> Все,  чем владеют земледельцы,  отчасти собственность знати».

Два знаменитых хозяина-землевладельца на острове  — Мак Дато и Да Дерга  —  имели владения в Лейнстере. В саге «Песни дома Бухета»,  также имеющей отношение к Лейнстеру,  показан сложный,  противоречивый,  одновременно агрессивный и доброжелательный характер взаимоотношений между королем и земледельцами,  «третьим сословием» Бухет,  boaire верховного короля,  был лейнстерцем,  «хозяином,  многим любезным»,  и образцом гостеприимства. В доме у него жила воспитанница  —  Этне дочь Катаира Мора,  короля Ирландии,  а двенадцать сыновей Катайра имели обыкновение приходить с друзьями в дом Бухета и подолгу гостить,  так что в результате от семи многочисленных стад Бухета осталось лишь семь коров и один бык. Напрасно Бухет отправился искать справедливости к королю Катаиру,  в ту пору уже дряхлому старику: тот немог приструнить своих сыновей и посоветовал Бухету покинуть страну. Гогда Бухет вместе с престарелой женой и с молодой воспитанницей Этне поселился в лесной хижине,  где они в конце концов были обнаружены Кормаком Мак Артом,  будущим королем Ирландии. Кормак посватался к Этне и в качестве выкупа за невесту дал Бухету столько стад,  что у того даже не хватило сил перегнать их к себе домой в Лейнстер.

«Вот песня Дома Бухета перед гостями,  вот его приветственный клич им:

 —  Привет вам! Славно вам будет у нас,  так пусть же и нам будет хорошо с вами!

Песнь пятидесяти воинов в красных плащах и с оружием,  что играли,  когда все напивались.

Песнь пятидесяти девушек,  что стояли посреди дома в красных плащах с падающими на них золотистыми волосами и ублажали гостей пением.

Песнь пятидесяти арф,  что до утра тешили хозяина своей музыкой».

Если Лейнстер олицетворяет третью функцию,  то Мунстеру,  соответственно,  остается только четвертая,  функция Слуги.  И знаменательно,  что Муг Нуадат («слуга Нуаду») является эпонимом предка правящей группы только для Мунстера,  тогда как Лейнстер,  занимающий на самом деле юго-восточную часть острова,  часто неоправданно относят к северной половине,  половине Конна.  В родословной королей Мунстера,  начинающейся с перечисления персонажей мифологических,  за сыном Муг Ламы следует Муг Нейт, а затем Муг Нуадат.  Недавно было доказано,  что Мугайн,  имя праматери мунстерцев,  есть женский вариант имени Муг.  Если Мунстер и его правители однозначно символизируют Юг,  то позиция Лейнстера представляется двойственной,  подобно роли Немеда в истории захватов острова и подобно статусу bо-aire,  который хоть и является свободным человеком,  выступает обычно как «клиент» (cele) правящей знати,  т.  е.  как лицо зависимое,  и потому обязан платить аренду (aithech).

Повесть «Изгнание десси» также помогает определить позицию Мунстера в иерархии.  Само слово «десси» означает «вассал,  слуга»,  что позволяет провести параллель с ведическими даса и дасью («враги»,  «демоны» и «рабы»), которые изображались и как враждебные племена,  и как демоны.  Герой из народа десси убивает сына верховного короля,  который увел его племянницу,  не спросив на то согласия десси,  и ранит самого короля.  В результате десси были изгнаны из Маг Брег,  жилища верховных королей. Как в свое время Партолон,  десси,  поднявшие руку на своего короля,  оказались вне закона.  Скитаясь по югу Ирландии,  они на время осели в Лейнстере,  но жилье свое им суждено было найти именно в Мунстере,  и именно там они претендуют на равную с местным народом свободу.  И хотя замечание Макдонелла,  что в случае индийских дасью «линия между мифологией и историей проведена недостаточно четко»,  с полным основанием можно отнести и кирландским десси,  повесть показывает,  почему десси оказались вассальным народом именно в южной части острова.  Присутствуют десси и в Мите,  потому что Мит,  Центр,   — это копия целого.

То,  что Мунстер ассоциируется с музыкальными искусствами,  также отождествляет его с четвертой функцией.  Ведь мы уже отмечали связь ремесленников и музыкантов низших классов в ирландском и других обществах.  Среди «людей вокального и инструментального ремесла» в Ирландии лишь арфисты могли достичь статуса свободных,  да и то лишь при условии,  что они «сопровождают знать».  В одной глоссе к Законам несвободные певцы и музыканты называются сroпап.  Интересно,  что это же слово,  сrопап, обыкновенно применяется для описания жужжания мух. В Уэльсе разного рода бродячие певцы объединялись понятием cler,  которое также имело значение «мухи».  Таким образом,  у подножия ирландской социальной лестницынаходились грубые,  необразованные шуты-рифмачи,  которые толпами бродили по дорогам.  Сохранилось описание группы таких бродяг числом девять человек: одетые в черные лохмотья,  грязные,  нечесаные,  они с вечера до утра пели на могиле верховного короля после его погребения.  Видом своим они были подобны посланцам ада,  и когда явился священник и прогнал их молитвой и святой водою,  они устрашающими черными птицами поднялись в воздух.  Хотя сочинять поношения дозволялось всем поэтам,  поэта-хулителя как такового относили к числу «злых людей и сынов смерти»  —  безумцев,  шутов,  изгоев,  язычников,  шлюх,   — которые участвуют в пирах демонов.  Сходным образом в Индии бродячие мастеровые приравнивались по статусу к мелким музыкантам и считались воплощением демонов.

В одном средневековом ирландском тексте,  где даются характеристики областей и народов страны,  оба мунстерских королевства уподобляются «мухам»,  а их народы  — «пчелам». У многих народов,  в том числе у индейцев Южной Америки,  мухи считаются вместилищами душ умерших,  колдунов,  демонов,  и далеко не все эти поверья восходят к средневековой традиции Вельзевула,  повелителя мух и комаров. Ахриман,  персидский бог смерти,  обычно появлялся в образе мухи,  и именно в виде мухи демон смерти поражал тела умерших тленом и разрушением (Говорят, кстати,  что Адам,  умевший управлять всеми животными, над насекомыми власти не имел). Пять атрибутов королевскои власти в Индии и в Бирме,  как можно предположить,  включают в себя символы всех четырех каст,  дополненные символом королевской власти как таковой: корона (королевская власть),  зонтик (знак жречества),  скипетр (знак воина),  сандали (символ простолюдина),  мухобойка (знак раба). Тогда как символы первых трех каст соответствуют их функциям, четвертый есть предмет для их исключения. В отдельных странах этот предмет есть символ ранга (положения)

Оставим теперь на время «четыре четверти» и обратимся к Центру,  ключевое понятие которого «Королевская власть». Большая часть атрибутов,  которые традиционно приписывались центральной области,  кроме,  конечно,  верховной королевской власти как таковой,  уже встречалась в других областях. Центр соединяет в себе главные черты всех функций. Во всем,  кроме четвертой функции,  это согласуется с самой природой королевской власти  —  верховной ли центральной или локальной. В своем сопоставительном исследовании королевской власти A.M. Хокарт показывает, что большая часть властителей мира,  которые считались божественными,  обладала тремя основными качествами: справедливостью,  даром победы и способностью приноситьземле плодородие,  а людям  —  здоровье. Король персонифицирует идею справедливости,  независимо от того,  исполняет он юридические функции или нет; победа также достается ему,  пусть даже непосредственная защита королевства от врагов находится в руках другого,  и сколь ни далек он от земледелия,  плодородие земли также зависит от него. Важнейшее из названных трех качеств  —  справедливость,  остальные качества естественным образом проистекают из нее, от справедливости короля зависят и крепость границ государства,  и благополучие его жителей.

Все сказанное в полной мере применимо как к верховному королю Ирландии,  так и к королям подчиненных ему областей. Так,  именно благодаря справедливому правлению и суждению короля Кормака Мак Арта,  коровы носили телят в своем чреве только три месяца,  с каждой борозды собирали по мешку зерна,  реки изобиловали лососем,  а чтобы собрать все молоко,  которое за день давала корова,  просто не хватало посуды в доме. Как отмечает проф. Майлз Диллон,  в «Правилах для королей» особый упор делался на так называемую «власть Справедливости», которая была предпосылкой успешного правления. В древнейшем из этих текстов говорится

Справедливость правителя правит великими народами.

Справедливость правителя отвращает от людей смерть.

Справедливость правителя изгонят великие битвы во вражьи пределы.

Справедливость правителя вершит правосудие и дарует изобилие.

Справедливость правителя делает небо ясным во всякое время года,

Зима при правителе справедливом бывает ясной и морозной,

Весна  —  сухой и ветреной.

Лето  —  теплым и омытым потоками дождя,

Осень обильна росами и урожаем.

Несправедливость же правителя приносит скверную погоду,

Портит людей, иссушает плоды земли».

Подобные свидетельства вообще не редкость в ирландских текстах,  а в пророческих стихах валлийской «Черной книги Кармартена» говорится о годах,  что последуют за «лживыми королями и скудными урожаями». Вера в то, что от справедливости или несправедливости правителя зависит благополучие страны в целом,  была необычайно велика; в одной старой саге рассказывается,  что,  когда правитель вынес несправедливый приговор,  часть палат Тары «рухнула в бездну»,  где и осталась «до скончания веков». Как и в других странах,  несправедливость,  ведущая к катастрофе,  не исчерпывается одной только ложью и неправедным судом.  Незаконное наследование и неправедно,  не по закону заключенный брак чреваты такими же последствиями. Так,  во времена правления узурпатора Кайрбре Кайтханна вызревало лишь одно зерно во всем колосе и один лишь желудь на целом дубе,  в реках перевелась рыба,  коровы не давали молока. В результате женитьбы Конна Кетхатаха на греховной и порочной Бекуме «не стало в Ирландии ни зерна,  ни молока». И напротив,  «истинная справедливость праведного правителя может,  как известно,  лишить целое войско врагов их силы,  она же дает людям молоко,  а земле  —  плоды и злаки».

Три качества,  необходимые правителю,  описаны «от противного» в требованиях,  которые предъявляет к мужу королева Медб. Он не должен «ведать зависти,  страха и скупости». Ведь зависть губительна для судьи точно также,  как страх для воина,  а скупость для земледельца. Чем выше статус,  тем более строги нормы,  которым личность должна следовать,  и необходимо отметить,  что самый тяжкий грех каждого класса  —  уступить слабости,  присущей нижеследующему классу. Так,  подлость простительна для раба,  но уже для земледельца она недопустима,  мирному земледельцу вполне может быть знаком страх,  недопустимый и позорный для воина,  чувство зависти,  как мы уже видели,  простительно для воина,  так как может подтолкнуть его к доблести,  но оно же способно подорвать беспристрастность,  необходимую судье. Король должен обладать всеми добродетелями вместе взятыми и не знать при этомни одной из слабостей. С подобной доктриной мы встречаемся и в древней Индии. Правонарушители,  относящиеся к высшей касте,  подлежат более суровому наказанию,  чем правонарушители из более низкой касты,  и потому именно раб,  а не царь оказывается гораздо более свободен в своих поступках,  праведных или неправедных. На этой отличительной черте королевской власти мы остановимся и вернемся к вопросу о том,  почему же в атрибутах центральной области представлены сразу все «функции».

Текст,  на базе которого мы обсуждаем иерархию территорий,  сохранился только в позднесредневековых рукописях, хотя сага «Установление владений Тары» упоминается и в диншенхас. Однако закрепление определенных функций за определенными областями сложилось не в средневековье,  а гораздо раньше. Они очерчены уже в поэме,  приписываемой поэту IX в Маэлю Муре:

Эремон взял себе Север

Как надел для своего рода,

С его древним знанием,  с его богатством,

С его законами.

 

С его крепостями и войском,

Гордым,  исполненным силы,

С его стремлением к битве,

С его стадами.

 

Эбер же взял себе Юг Ирландии,

Таков был порядок раздела,

Юг,  исполненный жизни,  но не стойкий,

Наделенный вечной гармонией.

 

С его яркостью и величием,

С его гостеприимством,

С жизнелюбием его и стойкостью,

С прелестью и чистотой.

 

Сопоставительный анализ показывает,  что данная система глубоко архаична. Так,  в одном древнеиндийском руководстве для правителей подробно описано устройство идеальной царской крепости.  В центре крепости находится обиталище богов и «дом почитаемой жидкости» (подобно покою в Таре,  где пускают по кругу медовую чашу),  место царя при этом  —  на северной стороне от центра.  Вокруграсполагаются четверти,  предназначенные для четырех каст: жречество  —  на севере,  военная аристократия  —  на востоке,  земледельцы  —  на юге и рабы/слуги  —  на западе.  Этот порядок,  подчиняющийся движению часовой стрелки,  совпадает с ирландской системой,  с той разницей,  что в Ирландии жрецы (ученость) располагаются на западе,  а в Индии они занимают северную четверть.  Данные,  которыми мы располагаем,  не дают возможности как-то интерпретировать это различие.  Куда важнее любых расхождений в деталях тот факт,  что и в Индии,  и в Ирландии взаиморасположение социальных классов соотнесено с направлениями компаса.

Итак,  выявленные выше корреляции между племенами,  функциями и областями можно представить в виде следующей схемы

 

Племя	Функция	Каста или	Область
		Класс
Сыновья Миля	—	Короли	Мит
Племена
богини
Дану	I	Жрецы	Коннахт
Фир Болт	II	Воины	Ульстер
Немед	III	Земледельцы	Лейнстер
Партолон	IV	Рабы/слуги	Мунстер
Кессар	—	Аборигены	Второй Мунстер

 

Вернемся теперь к проблеме местонахождения пятой пятины. Современные историки склонны рассматривать размещение двух пятин в Мунстере как результат псевдотрадиции,  придуманной историками древности,  однако мы полагаем,  что наличие прямой аналогии между тем,  что можно назвать «центральной пятиной» и «дополнительной пятиной»,  с одной стороны,  и вторжениями Кессар и сыновей Миля,  с другой,  заставляет говорить об обеих традициях всерьез. Соотнесение центральной,  королевской области с сыновьями Миля,  прародителями верховных королей Ирландии,  достаточно оправданно,  а если искать на карте Ирландии область,  соответствующую допотопной Кессар,  которую мы отождествили с хаосом,  предшествовавшим возникновению каст,  то для этого не нашлось бы лучшего места,  чем дальняя область короля «слуг/рабов». Сказанное вынуждает нас обратить особое внимание на Мунстер в целом и особенно  —  на западную его часть.

Фиг. 7. Классы и направления (Индия и Ирландия)

 

 Говоря о первых пяти волнах завоевателей,  мы отмечали,  что если племена Немеда,  Фир Болг и Туата Де Дананн обладают некой общностью,  то Партолон и Кессар оказываются как бы искусственно отделены от них мором и потопом. Подобным же образом Мунстер как историческая область стоит особняком по отношению к другим областям. Принято считать что короли Мунстера не признавали верховную власть короля Тары вплоть до 10 в.  Мунстер,  таким образом,  был относительно автономен и обладал собственной иерархией повторяющей сложную систему королевства сюзерена.  Как и вся Ирландия,  он был поделен не только надвое,  но и на пять частей. Север,  Юг Восток Запад и Центр. Темайр Луахра в Мунстере  —  единственная известная Темайр,  помимо Темайр Бреги (Тары) более того,  в двух повестях о пяти братьях,  соперничавших из за власти над Ирландией,  королем,  чье имя было открыто,  оказывается в одном случае Ньяль,  предок О’Нейлов, которые в течение нескольких столетии предъявляли свои права на верховную власть в Таре,  а в другом  —  Лугайд Лайгде,  предок мунстерского рода Эранн. В тексте на основании которого мы делаем наши выводы атрибуты Мунстера почти столь же всеобъемлющи сколь и атрибуты центральной области они включают знание,  мудрость, ученость, поэтическое искусство, боевое искусство, плодородие и проч.,  равно как и атрибуты присущие четвертой функции. Таким образом, Мунстер оказывается целым миром.

Изолированность и самодостаточность Мунстера сочетаются, однако, с особой его многоаспектной ролью в космологии более широкого плана. Во-первых, именно Мунстер ассоциируется со смертью. Напомним, что Дом Лонна и страна мертвых расположены у побережья Западного Мунстера и что в саге повествующей о возвращении Кайльте из страны мертвых,  откуда он приходит на время, чтобы подтвердить установление,  совершенное Монганом в Ульстере; говорится, что впервые он появился в Корко Ливне, опять таки в Западном Мунстере. «Домом Донна» называют иногда и сам Мунстер,  и его королевский род. Э. Макнил отмечает,  что пять шестых всех огамических надгробий найденных в Ирландии сосредоточены в трех юго-западных графствах  —  Уотерфорде, Корке и Керри  —  а особенно многочисленны эти памятники именно в районе Корко Дивне. Напомним что среди племен,  заселявших Ирландию,  только племена Кессар и Партолона,  связанные с Мунстером полностью исчезли с лица земли.

Во-вторых, Мунстер  —  это область традиционно населенная женскими мифическими персонажами. Тaк,  «сид Муман» («сид Мунстера») известен еще и под названием «сид Белых Женщин». Сам остров Ирландия называется иногда «страной Ану», тогда как легендарная Ану,  описанная в «Глоссарии» Кормака как «мать богов Ирландии», увековечена в названии двух холмов  —  «Сосцы Ану» которые находятся в районе Килларни в Мунстере. Именем Эблиу,  сестры бога Луга и жены Финтана сына Бохры («Океана») названа другая местность в Мунстере.  Холм Кнок Аине в Мунстере получил свое название от имени Аине,  жены либо дочери Маннанана сына Лира и внучки Донна из Уснеха. Этот холм, как и холмы. Сосцы Ану традиционно считался владением сидов. Каллях или Старуха из Бере,  извсстна не только в Ирландии, но и в Шотландии, где о ней говорится что «она является самой значительной фигурой гэльскои мифологии». Горы, озера и острова обязаны ей своим существованием,  а каменные вымостки  —  каирны  — считаются камнями выпавшими из ее передника. Именем Бере назван также полуостров в Западном Мунстере, а всредневековой рукописи «Желтяя книга Лекина» есть замечанис о том что родом «Каллях» была из Корко Дивнегде всегда обитали подобные старухи «и где всегда они будуч жить». «Почему зовется она Старухой из Бере. Вот почему: было у нее пятьдесят воспитанииков в Бере. А еще прожила она свою юность семь раз, так что было у нее много мужей и каждый проживал с ней свой век до глубокои старости, и поэтому внуки и правнуки ее столь многочисленны,  что насчитываются целыми родами».

Мунстер  —  это первомир, место,  где находится начало всех начал. Именно в Мунстере на западном его побережье,  высаживались многие легендарные завоеватели. Среди этих мест надо в первую очередь отметить Дун на Барк в Корко Дивне, где впервые ступила на землю Ирландии Кессар. Под именем Банбы эта первоженщина дожила до того дня, когда встретилась с сыновьями Миля на Слиав Мис («Горе Мис»),  и произошло это опять таки в Корко Дивне. Тул Туинде,  где Финтан сумел пережить потоп тоже находится в Западном Мунстере,  согласно разделу острова совершенному племенем Фир Болг. На маленьком островке у западного побережья Мунстера жил и мудрец Муг Рут, который якобы пережил девять королевских правлений. По-ирландски sen означает «старый» и не случайно персонажи саг носящие такие имена как Сен Сенганн, Росенн Сенгарман,  Сенлэх,  Сенан,  Сенфьякаил Сенах,  оказываются уроженцами Мунстера. Кроме того,  эрины,  по мнению многих историков были исконным племенем,  которое обитало на острове еще до прибытия туда гойделов. В отличие от других племен потомство аборигенов восходит не к сыновьям Миля, а к загадочному Лугайду сыну Ита убитому, согласно преданию,  Племенами богини Дану. Имя эринов традиционно связано с названием острова (Eru) и об их присутствии говорят топонимы во многих частях страны, однако Sen Erainn «Древность Эриу» относится к Мунстеру.

Говорить о Мунстере как о стране, где царит хаос, обитает смерть и всем правят по преимуществу женские персонажи, наделенные во многом архаическими чертами,  — значит подчеркнуть лишь некоторые из его особенностей. Мунстер еще и страна неожиданностей в чем на собственном опыте убедился король Федлимид, когда в Западном Мунстере ему пришлось со своими людьми пробираться сквозь снежный буран к дому некоего Гулиде. Этот Гулиде, человек алчный и склочный,  был известен тем, что с необычайной легкостью обращался с просьбами к другим, сам же отнюдь не был «скор на подношения». Когда король и его люди измученные сражением со снежным бураном приблизились к дому Гулиде,  тот послал к воротам одну из своих трех дочерей, которых звали Муха,  Грохот и Вопль,   — в надежде что ей удастся убедить нежданных гостей проити мимо. Действительно, смышленая девушка тут же дала королю понять, что в этом бедном доме не придется рассчитывать на хлебосольный прием, ведь старые запасы провизии уже съедены, а новые еще не припасены, женщины в доме сплошь на сносях, коровы бесплодны,  всюду снуют бойкие мыши, и даже скамьи, что ставят вокруг столов для пира, все до единой сгнили. Однако после этого предисловия девушка все же взяла короля за руку и повела в дом. Он оставался там три дня и три ночи,  и никогда ни раньше, ни потом не случалось ему пробовать «белой еды» (т.е. молочных продуктов) вкуснее, чем в доме Гулиде.

Парадоксальность Мунстера проявляется самыми разными способами. Если королевская власть в Мунстере «подобна мухе»,  то сам народ «подобен пчелам»,  пчелы же, согласно кельтским верованиям,  обладают тайной мудроетью,  и труд их был благословлен в самом раю. Населяющие Мунстер сверхъестественные существа имеют двойственную природу, как Кессар,  женщина изгой одновременно королева Банба, а женолюб Финтан одновременно мудрец, переживший века и эпохи. Муг Нуадат, король «слуга», известен также под именем Эоган Великий (Эоган Мор). Точно так же Мугаин королева Мунстера известна одновременно под именем королевы Мор Великой королевы. В ирландских легендах рассказывается, как короли отправлялись на ее поиски. Её дворец находился в Западном Мунстере возле Корко Дивне и в народе до сих говорят, что когда светит солнце, значит «Мор на троне». Финтан меняет свои обличья, а Старуха из Бере много раз переживала пору юности. Сходные превращения описываются и в одной из повестей о фиане,  где пришелец из Иного мира открывает судьбу Финна. Этот пришелец носил имя Кронанах (имя его подсказывает,  что он из сида Фемун, что в Мунстере) и предстал он перед фениями в устрашающем виде  —  огромный черный,  страшный. Он достал две дудочки и так заиграл на них,  что все кто «терпел боль и муки,  будь то мужи,  страдающие от ран,  или жены,  мучающиеся родами,  все погрузились в сладкий сон при звуках этой прекрасной музыки». И далее.  «Когда на этого страшного человека упали лучи солнца,  он чудесным образом преобразился  —  не страшным он казался теперь фениям,  а прекрасным и царственным,  и лицо его было исполнено очарованием юности».

Мы говорили,  что Музыка соотносится в первую очередь с Югом и с низшим классом свободных «земледельцев»,  однако это лишь одна сторона картины. И в архаических текстах,  и народных сказках прекрасная музыка выступает как один из главных атрибутов Иного мира.  Ее звуки нередко знаменуют приближение чего-то сверхъестественного,  с ее помощью люди из сидов наводят на земных мужчин и женщин свои «чары».  Подобно тому как в повести о сыновьях Миля ученость Севера противопоставляется музыке Юга,  «Ригведа» свидетельствует о фундаментальной оппозиции брахманы — гандхарвы (гандхарвы  —  это существа,  живущие в неком потустороннем мире,  и словом гандхарвы нередко называют людей-музыкантов.  В Шатапатхабрахмане Речь и Пение (Rik и Saman) приравниваются к Земле и Небу соответственно, а в Китае подобным же образом сопоставляются «правильное поведение» (Li) и музыка.  «Музыка < > исходит из небесного порядка,  а правильное поведение <...> из земного порядка. < > От музыки зарождаются вещи и сути их,  но лишь правильное поведение может сообщить им окончательную форму». Повсюду бытует поверье,  что слова обладают созидательной силой; они символизируют явленный мир. Музыка же приводит нас в гармонию с неявленным,  и потому «понимание музыки есть постижение тайного источника сил».

В те времена,  когда правил уладами король Конхобар,  было, как говорят,  в Мунстере два короля,  Эохайд Мак Лухта и Курои Мак Ларе.  Согласно некоторым текстам,  каждый из них правил своей долей Мунстера,  другие же тексты называют королем Мунстера либо одного,  либо другого.  Потомство Эохайда прослеживается до Ита сына Брегона,  но о нем самом нам известно мало.  Эохайд был одноглаз,  и в других областях по этой причине никак не стал бы королем. Фоморская одноглазость ставит его в один ряд с первобытными Финтаном и Партолоном,  со «слугой-великаном» Мугом Нуадатом и колдуном Наром,  чье имя означает «стыд»,  свинопасом у Бодба из знаменитого сида в Мунстере,  а также тремя братьями,  которые ограбили в Мунстере самого Финна и имена которых означали «Дурной Знак»,  «Вред» и «Недостаток»,  а отцом их был человек из Племени богини Дану,  по имени Уар,  что означает «Жестокость». Все трое изображались обычно в виде «страшных уродов <…> хромых <...> фальшивых,  из племени необычайной злобы,  родом из некой каменистой долины,  что далеко в Нижнем мире». «Ядом напоено их оружие,  и одежда напоена ядом,  и руки их,  и ноги,  и все,  чего они касались, ядовито». Конечно,  одноглазые персонажи в сагах не обязательно связаны с Мунстером,  однако они характеризуют именно мунстерскую традицию.

Самый загадочный из персонажей,  живших в Мунстере,  бесспорно,  второй король  —  Курои.  В одном из текстов он изображается как гигантский пастух или крестьянин (bachlach),  сравнимый с теми великанами  —  повелителями животных,  которые ведут рыцарей короля Артура к вратам Иного мира.  В другом тексте Курои называется «властелином мира». Его чудесная крепость в холмах Слиав Мис,  в Корко Дивне,  напоминает вертящиеся космические дворцы азиатских преданий. «В каком бы месте земли ни находился сам Курои,  крепость его с наступлением ночи начинала вертеться быстрее,  чем мельничный жернов,  ибо такова была сила заклятия,  которое наложил он на свое жилище. Так было оно устроено,  что после захода солнца никто не мог даже отыскать вход в него». Сам же Курои был не только колдуном,  но и мастером изменять собственную внешность,  по крайней мере, он мог представать то в одном,  то в другом обличье.  Так,  на пиру в доме Конхобара, когда он неожиданно появляется среди присутствующих, он выглядит как столп ярко светящегося пламени,  а шум его шагов слышится как завывание ветра и стон метели. Будучи королем Темайр Луахры,  Курои,  вместе с территорией,  которой он управляет,  казалось бы,  должен входить в состав Ирландии и подчиняться верховному королю,  однако на деле это не совсем так. С того дня,  как он взял в руки оружие  —  а было ему тогда семь лет,   —  и до самой смерти он не обагрил свой меч кровью в Ирландии, и даже пища Ирландии не коснулась его губ. Обращаться к нему принято так: «О ты,  пересекший течение моря». В этом Курои имеет много общего с древнеиндийским божеством Пушаном,  который представлен иногда как бог касты шудр. Пушан предстает также как пастух и покровитель скота,  в руке он держит стрекало для управления быками.  Поскольку у него нет зубов,  он не может есть обычную твердую пищу,  а питается особой жидкой кашей.  С другой стороны,  именно он раздает богам еду и вместе с богом Сомой является хранителем живых существ. Он  — покровитель всего этого мира,  и он же  —  патрон фокусников и магов. Рожденный на дальних путях неба и земли,  он видит всех тварей как на ладони,  и он же оказывается проводником в мир Иной. Он способствует регулярной смене дня и ночи,  и один из его постоянных эпитетов  —  «яркий, сверкающий»,  порой он сам отождествляется с солнцем.

В ирландских текстах Курои Мак Даре выполняет различные функции. Он то помогает Кухулину в сражении,  то выступает как его противник,  то испытывает Кухулина,  то соперничает с ним,  то оказывается его жертвой. Нам уже случалось говорить о знаменитом споре,  когда Курои предлагал собравшимся уладам отрубить ему голову,  этот же мотив возникает затем в среднеанглийской поэме о Гавейне и Зеленом Рыцаре.  А К. Кумарасвами интерпретировал эту тему в свете древнеиндийских параллелей и видел в громадном пастухе Космического Мужа или Мирового Великана,  отождествляемого отчасти с Варуной,  Праджапати и Атманом  —  высшими божествами  —  «в их жертвенных аспектах как источнике,  из которого происходят все вещи». Все сказанное подводит нас к окончательной формулировке парадокса четвертой «функции». Персонифицированная в слугах,  рабах и изгоях,  эта функция  —  низшая в иерархии,  но как символ жертвы она соответствует высшим богам. Поделенный на две части,  Мунстер одной своей половиной символизирует грубых рабов,  а другой  —  Иной мир. Поэтому как единое целое он неизбежно преисполнен противоречий. Не случайно в одном из древнейших правовых трактатов его король называется «учителем (ollam) над королями».  После того как Племена богини Дану ушли в сиды,  оставив дневной мир сыновьям Миля,  они избрали своим королем Бодба из сида Мунстера.  Их правителей наставляет Маннанан сын Лира,  бог моря,  но не верховный король Ирландии  —  король Тары. В сфере оккультного Мунстер и силы,  стоящие за ним,  занимают главенствующее положение.  Там «последние» суть «первые».

 

Глава 6. Переплетения

 

Соотнесение пяти областей Ирландии с пятью функциями и пятью социальными классами,  конечно же,  носит символический характер. Мы отнюдь не утверждаем,  что жители Коннахта были сплошь друидами,  а Мунстера  — поэтами. Вовсе нет,  ведь всякое множество распадается на подмножества. К примеру,  одно из преданий рассказывает,  что Ирландия была поделена на двадцать пять частей между сыновьями Угаине Мора и что это деление просуществовало целых три сотни лет. В древнеиндийских текстах также говорится иногда не о «пяти народах», но о «пятью пяти народах»,  да и четыре основные касты сами по себе тоже не однородны,  а имеют довольно много подгрупп. Действительно,  пять народов ирландской традиции символизируют основные функции иерархии, но есть основания предполагать,  что каждый из них был вместе с тем вполне полноценным обществом со всей его иерархией. Да,  королевская власть по преимуществу соотносилась с идеей центральной области,  но и в каждой отдельной области был собственный король,  а значит,  и собственный центр. И если по отношению к верховному королю Ирландии король Мунстера исполнял функцию «слуги»,  то для собственных подданных он, безусловно, был воплощением верховной власти. Аналогичным образом в каждой области были свои друиды,  свои воины,  свои крестьяне и свои рабы.

Более того,  и социальные классы как таковые не представляли собой однородных групп. Своей структурой каждый из них воспроизводил структуру общества в целом. Подобно тому как верховному королю Ирландии были подчинены короли областей,  а им в свою очередь  —  племенные вожди,  класс literati также имел иерархическую структуру. Мы знаем о друидах,  филидах и бардах,  которым,  видимо,  соответствуют друиды,  пророки (vates) и барды кельтской Галлии,  об этих последних античные авторы оставили довольно противоречивые свидетельства. Друиды и vates,  видимо,  выполняли весьма сходные функции,  хотя первые пользовались в обществе наиболее высоким уважением. И те, и другие были учеными философами,  но при этом друиды,  очевидно руководившие жертвоприношениями,  играли также роль судей в публичных и частных распрях. Vates же в первую очередь были ясновидцами и предсказывали будущее посредством гаданий и жертвоприношений. Как мы уже отмечали,  само слово «друид»,  вероятно, соотносится с глаголом «знать». С другой стороны,  основы, родственные слову vates,  в других языках связаны с пророчеством,  вдохновением,  поэзией. Наконец,  третья группа представителей «ученого сословия»  —  барды,  сопровождавшие исполнение своих произведений игрой на музыкальных инструментах наподобие лиры,   —  сочиняли хвалебные и хулительные песни;  в более позднее время,  в средневековой Ирландии,  хвалебные песни (сочиненные уже филидами) исполнялись бардами под аккомпанемент арфы. Однако несомненно,  что первоначальным значением самого слова «бард» было «певец хвалы». Vates (а вероятно, и филиды) имели дело с вдохновением,  с пророчеством и с вещами светскими,  а это в известной степени роднит их с воинами,  чьи функции также сочетают в себе сакральное и мирское (экстатическое вдохновение берсерка и искусные боевые приемы),  хвалебную же поэзию бардов можно уподобить «съестным дарам» третьей функции и приветственным кликам,  какими третье сословие одобряет действия правителей и подтверждает их статус. Итак,  внутри класса ученых были свои ранги,  соответствующие жрецу,  воину и земледельцу,  а ниже располагались те,  чья деятельность носила характер чисто «развлекательный»,   —  мимы, шуты,  бродячие музыканты и проч (ирл.  crossain).

С принятием христианства такая система должна была неизбежно потерять свою четкость.  Друиды как основные носители прежней религии утратили свои функции, а в ирландских законах были низведены до положения подчиненных nemed («почитаемых»),  тогда как филиды, видимо перенявшие отчасти роль друидов,  заняли соответственно положение высшей группы «почитаемых». Со временем функции филидов уподобились функциям бардов,  так что,  например,  в XIII в «филид» был уже просто сочинителем хвалебных стихов. Однако следует отметить, что в «Книге прав»,  составленной в XI в. ,  специально оговорено,  что «знания о правах и привилегиях королей доступны филиду,  но никак не барду».  Согласно другим текстам,  почести,  воздаваемые барду, и оплата его труда были вполовину меньше почестей и вознаграждений филида, более того,  в отличие от филида бард не мог выдвигать никаких претензий,  ссылаясь на свою ученость,  а должен был довольствоваться тем,  что добывал себе с помощью собственного природного ума.

Данная модель опять-таки с разной степенью отчетливости отражается в самом составе разных волн завоевателей Ирландии. Среди тех,  кто приплыл на остров вместе с Кессар,  мудрец Финтан и Бит,  отправившийся затем на север, явно занимают более высокое положение,  чем Ладра,  их кормчий,  который ушел на юг острова и умер первым.  О Партолоне говорится,  что у него было три сына и один наемник  —  значит,  вместе с ним всего пятеро. Согласно другой версии,  у Партолона было не три сына,  а четыре (наемник при этом не упоминается),  и имена их повторно встречаются как имена сыновей Эбера,  которым была дарована власть над Мунстером.  Из четырех сыновей Немеда первую функцию,  несомненно,  представляет Иарбонел Предсказатель,  от которого повело свой род Племя богини Дану,  вторую функцию исполняет Старн,  предок племени Фир Болг,  третью  —  Фергус Краснобокий,  Аннинд же,  который умер первым,   —  четвертую. Пять сыновей Делы, возглавлявшего вторжение Фир Болг,  поделили Ирландиюна пять частей. Двое из них  —  Ганн и Сенганн,   —  взявшие в свое владение обе части Мунстера,  носят те же имена, что и два короля фоморов,  противники Немеда Слайне и Рудрайге,  взявшие себе во владение Лейнстер и Ульстер,   — тезки двух сыновей Партолона.  Slaine буквально означает «здоровье»,  и Слайне сын Партолона изображается как первый лекарь Ирландии,  тогда как имя Рудрайге носит также основатель королевского дома в Ульстере.

Племя богини Дану в целом было нами соотнесено с первой функцией,  однако внутри этой общности представлены и другие функции. Когда на сцене появляется Луг,  воглаве Племен богини стоят Нуаду (король),  Дагда (бог друидической мудрости),  Огма (герой),  а также Диан Кехт (бог здоровья) и Гоибниу (кузнец,  покровитель ремесел). Самим своим появлением на свет Луг обязан договору,  который Племена богини Дану заключили с фоморами еще до того,  как прибыли в Ирландию с неких «чудесных островов»,  и во время Второй битвы при Маг Туиред Луг обходит войско на одной ноге и закрыв один глаз,  принимая тем самым облик одного из фоморов  —  соплеменниковсвоей матери. Согласно другим версиям традиции,  он прибывает на поле битвы из Обетованной страны. Явившись перед воротами Тары,  он называет себя «мастером». И хотя статус ремесленника,  как правило,  скромен,  он может подняться на высокую социальную ступень,  владея множеством ремесел.  «Чье мастерство выше,  тому и плата больше,  и честь». Получив звание Самильданаха,  мастера всех искусств и ремесел,  владеющего как высшей ученостью,  так и всеми видами боевого искусства,  Луг садится на почетное сиденье мудрого,  а король стоит перед ним до исхода тринадцати дней  —  особая почесть,  которая напоминает о так называемых «двенадцати днях»  —  периоде,  когда король на время уступает свой трон кому-то другому,  согласно обычаю,  распространенному во многих странах. Правление такого временного короля совпадает с периодом ритуального хаоса,  во время которого нужно победить силы зла и упрочить надежды на обильный урожай. В ряде случаев обязательным элементом этого ритуала бывает стояние на одной ноге.

В самой личности Луга можно увидеть противопоставление «внешней пятины» и «центра». Внешняя область представляет собой изначальное единство,  в котором все статусы и судьбы существуют in potentia.  В центре же находится королевская власть,  которая синтезирует все эти функции и от которой зависят судьбы области внешней. Между этими двумя полюсами расположен космос,  где каждая функция,  каждая область и каждое искусство и ремесло имеют свое обособленное бытие. Традиционные собрания,  как мы объясним ниже,  представляют собой и возврат к изначальному единству,  и воссоздание порядка. Главенствовали на них короли,  однако в «Установлении владений Тары» устройство празднеств числится среди традиционных атрибутов Мунстера.  Инициатором этих собраний был Луг. Фидхелл опять-таки традиционно считается игрой королей,  но в перечне местных атрибутов приписан к Мунстеру. Игра эта,  по легенде,  изобретена самим Лугом, он же учредил и скачки  —  один из важнейших элементов всех состязаний и празднеств,  а также игры с мячом. В этом его можно сравнить с Варуной,  властителем креативной магии (maya) и асуром среди дэва. В фигуре бога Луга,  короля и ремесленника,  слиты воедино Племена богини Дану и фоморы.

Юлий Цезарь,  упомянувший друида среди своих друзей,  замечает,  что из богов галльские кельты более всего почитают Меркурия,  которого они считают изобретателем всех искусств,  проводником в путешествиях и помощником в торговых делах. За ним следует Аполлон,  который прогоняет болезни,  потом Марс,  который руководит войной,  Юпитер,  владыка над небожителями,  и Минерва,  которая учит начаткам ремесел и искусств. Проф. Дюмезиль отмечал,  что,  хотя в религии самого Рима эти пять божеств не фигурируют как замкнутая группа и хотя римский Меркурий вовсе не считался изобретателем всех искусств,  пять вождей Племен богини Дану,  которые совещаются перед Второй битвой при Маг Туиред,  действительно соотносимы в своих функциях с этими божествами. Так,  к Лугу,  мастеру всех искусств и установителю торговых ярмарок,  присоединяются Дагда и Огма,  в свою очередь привязывающие к себе Диан Кехта и Гоибниу. Тацит также называет Меркурия самым почитаемым богом у германцев,  и совершенно ясно,  что в данном случае речь идет о Вотане (Волане),  которого Ж. Дюмезиль уравнивал в функциях с Варуной. То,  что сказано выше о парадоксальной природе бога Луга,  помогает,  таким образом,  прояснить, почему верховный бог кельтов был изобретателем всех искусств.

В цикле повестей о Племенах богини Дану антиподом Луга является Брес. Оба они  —  и Луг,  и Брес  —  наполовину фоморы,  но если у Луга из племени фоморов происходит мать,  а отец принадлежит к Туата,  то у Бреса  —  отец из фоморов,  мать же  —  из Племен богини. По ходу событий саги каждый держит сторону отца и тем самым оказывается в стане врагов своей матери. Если Луг связан с ремеслами,  то Брес  —  с сельским хозяйством,  как мы уже видели в гл. II. Его скупость противоречит как щедрости третьей функции,  так и великодушию короля. В нем преобладает негативная,  фоморская половина.

На той важной роли,  какую в разных ситуациях играет внук (сын дочери) или племянник (сын сестры) короля, мы остановимся в ч. III нашей книги. В общем,  можно сказать,  что,  как в случае с Лугом и Бресом,  существует конфликт между героем и родом его матери. Даже Кухулин, великий защитник своих родичей по матери,  временами проявляет враждебность к Конхобару,  брату своей матери. Термин gormac,  традиционно применяемый к Бресу, означает буквально «послушный сын»,  или «приемный сын» (т.е.  сын,  выращенный воспитателем),  или «сын сестры». Сходны по смыслу слова nia и griia,  которые означают одновременно «герой» и «племянник» (сын сестры).  У германцев,  как отмечает тот же Тацит,  сыновья сестер высоко почитались своими дядьями,  и эти родственные узы считались особенно священными.  Брес явно не заслуживает эпитета «послушный сын»,  и тут мы вновь сталкиваемся с противоречивым отношением к кросскузенам и племянникам со стороны сестры в обществах,  где при выборе будущей супруги мужчина ограничен кратким списком,  состоящим из дочерей братьев матери или сестер отца.  Кросскузен,  с одной стороны,  божество,  с другой  —  он,  как Брес, похищает жертвоприношение и рассматривается как козел отпущения.  На основе анализа подобных межродственных отношений в древнеиндийском обществе А. М.  Хокарт приходит к выводу,  что и Иисус в христианской традиции играет роль такого кросскузена; следует отметить,  что в некоторых ирландских текстах Христа называют «сын нашей сестры».

Тот факт,  что в ирландской традиции любая часть,  как бы мала она ни была,  стремится к четкому структурированию, повторяя при этом,  как в уменьшающем зеркале,  структуру целого,  делает общую картину достаточно сложной. Отдельные персонажи и подгруппы,  стало быть,  могут ассоциироваться более чем с одной функцией.  Например,  такая фигура,  как бард,  принадлежит к первой функции,  жреческой,  но внутри сословия жрецов барду отведена третья функция; воины-фении принадлежат к третьей функции, однако в силу  общей их военизированности они связаны и с второй функцией.  Все это дает необычайный простор для любого рода интерпретаций традиции,  дошедшей до нас к тому же лишь в очень фрагментарной форме.

Но это еще не все.  Финн Мак Кумал ассоциируется главным образом с южной половиной острова,  и его главная резиденция,  как принято считать,  расположена в сиде Алму в Лейнстере.  Главный противник Финна,  Гола Мак Морна,  напротив,  представитель севера  —  он глава коннахтских фениев.  Таким образом,  в низшем с функциональной точки зрения цикле преданий герой располагается на Юге, а его одноглазый противник,  также относящийся к фиане,   —  на Севере.  Вся эта инверсированность взаимоотношений между Севером и Югом соотносится с представлениями о том,  что в Ином мире все вывернуто наизнанку. Так,  мы уже отмечали,  что для призраков и духов наш день  — ночь,  и наоборот.  В верованиях Древней Индии левое на этой земле предстает как правое в Ином мире,  тогда как у даяков на острове Борнео принято считать,  что «да» там означает «нет»,  а черное становится белым.  Видимо,  данная «зеркальная» модель рождается в человеческом мозгу как попытка урегулировать извечное противоречие между понятиями «правое» и «левое» и «северное» и «южное».

Глава 7.  Центр

В саге «Установление владений Тары» Финтан объявляет, что пять пятин Ирландии «считать подобает от Тары доУснеха»,  ибо эти два места на острове «словно две почки у зверя».  Уснех,  действительно находящийся в самом центре страны,  входит в область Мит («срединную»),  тогда как Тара находится в Бреге,  но эта территориальная двойственностьне абсолютна,  поскольку,  согласно «Книге прав»,  область Брега тоже входит в Мит.  Поэтому целесообразно остановиться на роли этих двух «центров» в ирландской эпической и мифологической традиции.  Начнем с Тары.

Говоря о женской природе верховной власти в Ирландии,  мы отмечали,  что правителями острова были мужчины,  которые оказывали внимание некоему женскому существу,  персонифицирующему власть,  или же были признаны им.  Обряд инаугурации верховных королей традиционно представлял собой бракосочетание с Властью. В ритуале Тары,  с другой стороны,  король должен был получить признание от персонификации мужского начала.  Как известно,  Ирландия зовется именами многих богинь,  но есть у нее и еще одно название  —  «Долина Фала» или «Остров Фала»,  сами же ирландцы именуются «людьми Фала», а король  —  «правителем Фала».  Фал (Fal)  —  это камень, лежавший на вершине холма в Таре и видом похожий на гигантский пенис; в поздней народной традиции он известен как «Мужской член Фергуса».  Этот камень был «Камнем знания»,  ибо,  когда к нему прикасался будущий король,  он издавал пронзительный крик.  В одной из повестей описан более сложный ритуал,  где крику Фала предшествует символическое «второе рождение» будущего короля.  Кроме того,  в Таре было два каменных столпа,  называемые Блокки Блуигне,  и стояли они так близко друг к другу,  что между ними можно было просунуть лишь ладонь,  да и то повернутую ребром.  Но если эти столпы «принимали в свое лоно мужчину»,  то они сами собой раздвигались перед ним так широко,  что в просвет могла свободно проехать колесница. «И стоял Фал,  "каменный пенис",  на пути колесницы (?),  и если сей муж должен был получить королевскую власть, фал задевал об ось колесницы и пронзительно кричал,  и все могли это слышать».  Сходным образом в древней Индии,  хотя персонификацией царской Власти была богиня, «дух царской власти,  согласно верованиям,  обитал в лингаме,  своего рода палладии царства,  который считался манифестацией самого Шивы.  Этот лингам (фаллос) размещался на вершине пирамиды в самом центре царской резиденции,  в том месте,  где мировая ось выходила на поверхность земли».

Двор Тары,  центр Долины Фала,  был квинтэссенцией государства.  В одном средневековом источнике рассказывается,  как верховный король Ирландии Домнал сын Аэда ставил свой королевский дом не в Таре,  а в Дунна Геде, на берегу Бойне,  потому что Тара была проклята всеми святыми Ирландии.  «И обнес он свою крепость семью большими валами так,  как было это в Великой Таре,  и все строения внутри крепости расположил он так,  как было это в Великой Таре.  В самом центре велел поставить он Главный чертог,  где жил сам король и где мог он достойно принимать других королей,  и королев,  и послов,  и поэтов,  и музыкантов,  и всех,  кто сведущ был в разного рода искусствах; а еще был там чертог Мунстера и чертог Лейнстера,  да еще пиршественный зал Коннахта,  да зал для собраний уладов. Кроме названных чертогов четырёх областей, там находилась «тюрьма, где содержались заложники, а так же Зал Звезды Поэтов и Дворец (Grianan) Одинокого Столпа (в прежние времена Кормак сын Арта выстроил такой для своей дочери, и было там ещё много разных построек.

По-видимому чертоги четрых областей в Таре распологались вокруг Главного чертога, а внутренность самого Главного чертога опять-таки повторяла деление острова: «И тогда он (Домнал) созвал к себе в Тару на праздник всех людей Ирландии. Королевское ложе было пригоповлено для него в самом центре дворца, а вокруг были поставлены ложа для гостей, так что люди Мунстера заняли южную часть дома, люди Коннахта  —  западную,  люди Ульстера  —  северную,  а люди Лейнстера все сидели в восточной его части». В центре зала сидели все пять королей Ирландии. «Центр Ирландии был в этом доме вокруг короля Ломнала. Так уж там было устроено. Король Лейнстера садился к востоку от верховного короля, король Мунстера  —  по правую руку от него,  король Коннахта —  позади него, а король Ульстера  — по левую руку». Такое расположение персонажей,  присутствующих в зале удивительным образом согласуется с существующей в гойдельских языках системой терминов обозначающих стороны света,  при которой соответственно лексемы со значениями «север, юг,  запад и восток» означают также «слева,  справа,  сзади и спереди». Конечно,  короли древней Ирландии не имели политической власти Людовика XIV,  однако в мире символов у них были все основания для того,  чтобы сказать, «государство  —  это мы».

Раздел города,  страны или даже целого мира на четыре части с выделением при этом центральной,  пятой,  части отнюдь не уникален. Так,  «Ригведа» говорит о пяти направлениях в пространстве на север,  на юг,  на запад,  на восток и «здесь» что странным образом перекликается с такими гэльскими поговорками,  как «все пять сторон света» или «на всех пяти точках»,  что должно соответствовать нашему «в четырех углах земли» или «всюду,  во все стороны». В Индии все царства и все города обычно разделяются на четыре четверти «иногда при этом выделяется отдельная царская зона,  что в общей сложности составляет число пять». Тот же принцип присутствует в древнекитайских космологических представлениях и при этом наблюдестся разительное сходство между пятью чертогами королевского дворца в Ирландии и также разделенным на пягь частей «Чертогом Света»  —  мифологическим дворцов в китайской традиции. Пять залов,  его образующих, оказываются «обиталищем духов пяти Ли (обожествленных императоров)», что правили в пяти странах света. Волшебныи Замок Грааля,  описанный в Sone de Naussay,  опять таки представляет собой символ универсального космологического устройства. Он стоит на острове,  и у него пять башен  —  четыре на внешних углах стен и одна,  круглая,  в центре (иногда квадратная),  собственно говоря,  она «и есть дворец» Параллели можно найти во всех уголках мира, что подтверждает глубокое космологическое значение,  которое имеет в Ирландии деление страны на четыре части с добавлением к нему пятой части  —  центра.

В саге «Пир у Брикрена» ycтройство пиршественного зала в Гюс описано иначе. Брикрен Злоязычный известный сеятель распрей и раздоров среди уладов,  решил устроить для короля Конхобаpa и его воинов большой пир и поэтому построил новые пышные палаты. «Дом этот был сделанпо плану Tech Midchuarta (Пиршественного зала в Таре),  с девятью покоями от очага до стены. В передней части дома для короля Конхобара был устроен особый королевский покой,  и был он выше,  чем все остальные. Вокруг него были устроены покои для каждого из воинов двенадцати ульстерских колесниц. Светлица самого Брикрена была поставлена на одном уровне с покоями короля и его героев. В стенах ее были прорезаны окна и застеклены прозрачным стеклом,  одно из них было прямо над ложем Брикрена,  так что мог он со своего ложа видеть весь пиршественный зал,  и делал он так потому,  что знал: не разрешат ему улады входить в зал во время пира».

фиг. 8. Тара и государство

 

На первый взгляд утверждение,  что пиршественный зал в Таре имел девять отдельных покоев,  не соответствует описанному выше плану,  однако обращение к древнекитайской и древнеиндийской космологии помогает разрешить это противоречие. Особенно поразительно сходствомежду пиршественным залом Тары и китайским «Чертогом Света». Он поделен как бы одновременно на пять и на девять покоев или залов,  и числа эти соответствуют пространственной и временной символике. Не вызывает сомнений,  что девять залов соотносятся с восемью основными направлениями компаса (четверти и получетверти) и центром,  а число пять отражает упрощенную схему  —  четыре главных направления плюс все тот же центр». В «Чертоге Света» также имеется приподнятый над основным уровнем покой,  астрономическая обсерватория  —  «Дом, открытый небу»,  «Зрелище небес»,  «Башня созерцания», «Сверкающий дворец»,  светлица Брикрена,  где было множество окон,  в какой-то мере сходна с этим покоем. Хотя главенствующее место в китайской числовой символике занимает число «пять»,  «девять» тоже «число совершенное», и страна делилась на девять областей,  соответствующих девяти покоям в «Чертоге Света». На острове Ява «священная пятерка» также превращается в «священную девятку» путем добавления четырех дополнительных направлений компаса.  Аналогичным образом в древней Индии наряду с четырехпятичастной концепцией городов и странсуществует традиция девятичастной структуры города и укрепленного военного лагеря. Царское жилище располагалось в северной девятине центральной девятины,  тогда как в самом центре обитали боги. План,  представленный на фиг. 9,  соответствует также устройству «Чертога Света» и китайского государства в целом.

 

Фиг. 9. Девятичасгная структура

 

Вокруг ложа короля Конхобара в пиршественном зале Брикрена располагались ложа двенадцати героев Ульстера, что имеет прямую аналогию с двенадцатью кроватями двенадцати пэров Франции,  расположенными вокруг великолепной кровати Карла Великого. Уместно вспомнить и короля Артура и двенадцать его рыцарей,  Одина,  сидящего в кругу двенадцати богов-советников,  Хрольфа и его двенадцать берсерков,  Одиссея и его двенадцать спутников,  а также двенадцать новозаветных апостолов.  Мэри Даниелли показала,  что четырех-пятичастное деление страны сочетается также и с двенадцати-тринадцатичастным делением в столь далеких друг от друга космологиях,  как исландская, китайская и мадагаскарская. Как и Ирландия,  Исландия состояла из четырех четвертей,  Севера,  Востока,  Юга и Запада,  но каждая четверть при этом делилась на три части, что в совокупности составляет двенадцать частей,  или тингов.  Каждый тинг должен был посылать определенное число своих представителей на ежегодное общее собрание, Альтинг,  которое происходило в теоретическом центре Исландии под руководством «законоговорителя». На поле Альтинга ставили временное поселение,  воспроизводившее модель государства с его четырьмя четвертями,  двенадцатью тингами и т.д. Судя по всему,  место собрания тщательно размечали с учетом этих задач. В ирландской традиции король Конхобар и его двенадцать воинов-героев отнюдь не единичный пример двенадцатеричной структуры, где центром является король. Согласно юридическому трактату Crith Gablach,  свиту короля каждого туата составляли двенадцать человек,  и в королевском доме всегда было двенадцать лож. В саге «Сватовство к Эмер» говорится о короле Мунстера и его двенадцати короляхвассалах. Когда Конайре отправился на праздник быка в Тару,  где его изберут верховным королем Ирландии,  на каждой из четырех дорог,  ведущих в Тару,  его ждали по три короля с подобающим для него одеянием.  В день гибели короля Конайре в Доме Да Дерга вокруг его покоя расставили четыре группы,  из трех человек каждая.

Считается,  что в Ирландии было двенадцать свободных или благородных родов  —  шесть в половине Конна и шесть в половине Муга.  «Это  —  свободные государства Ирландии».  Таким образом,  когда пять вождей ирландцев пошли на север с Эремоном,  а пять  —  на юг с Эбером,  вся страна автоматически оказалась поделена на дважды по шесть частей. По другим версиям,  на север пошли семь правителей,  а на юг  —  шесть,  т е.  в совокупности тринадцать. В соответствии с этим есть и упоминания,  что, по крайней мере, три из четырех основных областей Ирландии некогда,  в свою очередь,  делились на три части. Речь идет о «трех областях Ульстера (Востоке,  Севере и Западе)» и о «трех Коннахтах». Во время ежегодного Кармунского собрания в Лейнстере король Оссори (область на юге Лейнстера) сидел справа от верховного короля Лейнстера, а король Оффали (область на севере Лейнстера)  —  слева отнего,  что наводит на мысль о трехчастном делении Лейнстера.  В «Житии св.  Патрика» также говорится о «двенадцатой части Ирландии»,  кроме того,  в Ирландии было двенадцать гор,  двенадцать рек,  двенадцать озер,  двенадцать ветров,  а весь небесный свод также был поделен на «дважды по шесть частей»,  которым соответствовали «дважды по шесть месяцев»

В Китае и на Мадагаскаре двенадцать частей вокруг космического квадрата представляют двенадцать месяцевгода. Связь этих двенадцати частей с календарем была известна и в Европе,  что отмечал еще Аристотель,  сообщавший,  что население Афин делилось на четыре рода,  по числу времен года. Каждый из родов состоял из трех фратрий,  что вместе давало число двенадцать,  соответствующее числу месяцев в году. Каждая фратрия включала всебя тридцать семей,  а каждая семья  —  тридцать взрослых мужчин,  как месяц включает тридцать дней. Аналогичных прямых корреляций между делением Ирландии или королевского двора в Таре и календарем нет,  однако не следует забывать,  что само деление года на четыре сезона,  как и деление острова на четыре области,  есть лишь абстрактная идея,  а не природный феномен.  Устройство дома,  описанное в саге «Пир у Брикрена»,  бесспорно обладает глубокой календарной символикой.  Недаром бревна для постройки этого дома приносили семь героев Ульстера,  а строили этот дом тридцатъ лучших строителей Ирландии.  Кроме того,  в пиршественном зале было двенадцать лож для двенадцати уладских героев,  и был он построен ровно за один год.

Связь образа короля Конхобара с календарной обрядностью подтверждается и одним текстом из «Лейнстерской книги». У матери Конхобара Несс было двенадцать воспитателей,  сам же он становится сначала королем Ульстера сроком ровно на один год. При его хозяйстве было триста шестьдесят пять человек  —  «таково число дней в году,  и ровно столько человек числил король Конхобар в своем хозяйстве».  Каждый из них обеспечивал еду и питье на один вечер в году,  «так что тот,  кто кормил и поил их первым,  вновь вспоминал об этой обязанности лишь через год».  Интересно,  что в ночь Самайна,  в ночь поворота времени,  на большом пиру Конхобар сам выставляет всем угощение. Среди его подданных есть герой Фергус Мак Ройх, который правил уладами до Конхобара и на год предоставил Конхобару свой трон в качестве свадебного дара,  когда женился на его матери. Как можно предположить,  Фергус символизировал собой неделю,  поскольку все измеренияего огромного тела кратны семи  —  «гептада Фергуса». В отличие от других,  он должен был кормить короля и его двор целую неделю. Но если число семь для Фергуса ключевое,  то не менее значимо оно и для самого Конхобара.  Его приход предрекают семь прорицателей за семь лет до его рождения,  он становится королем в возрасте семи лет,  и праздник в честь Самайна также длится при нем семь дней: три дня перед Самайном,  Самайн и еще три дня после Самайна. Таким образом,  Конхобар представлял собою одновременно и год,  и неделю.

Можно ли считать,  что отождествление короля и его двора с годом было особенностью Ульстера? Сравнительные данные позволяют сделать вывод,  что король Тары и его двор в не меньшей степени,  чем король Конхобар в доме Брикрена (выстроенном по образцу пиршественного зала в Таре),  символизировали собою год,  а четыре отделения,  на которые был поделен в Таре королевский покой, соответствовали четырем временам года.

Фиг. 10. Космос и календарь (Китай)

Хотя четыре области и центр знаменуют собой государство,  т.е. упорядоченный космос,  они вовсе не исчерпывают всего существующего. За пределами Ирландии и подземной ее поверхностью лежит иной «мир»,  и,  как мы увидим в ч. III нашей книги,  множество повестей рассказывает о вторжении в упорядоченный космос странных существ из мира хаоса и о путешествиях смертных людей в Иной мир.  Аналогичным образом за крепостными валами Тары, символа микрокосмоса,  находится мир,  тоже по-своему «иной» и зачастую враждебный.  Оппозицию между этими двумя мирами можно опять таки выразить посредством аналогии,  уподобляя Тару и Ирландию доске для игры,  называемой брандуб. По правилам этой игры королевская фишка и четыре фишки,  изображающие подданных короля,  располагались в центре доски,  и,  как можно предположить на основе сравнения с такими более исследованными играми,  как валлийский tawlbwrdd и шведский tablut, в игре участвовало еще восемь «враждебных» фишек,  располагавшихся на краю игрового поля.  Видимо,  на игровой доске было сорок девять «лунок»,  или полей (7 х 7).  В «Установлении владений Тары» говорится,  что на каждой стороне зеленого луга в Таре была долина,  «открытая на семь сторон» и что вся Ирландия  —  это доска для игры в брандуб,  где Тара занимает центральное место,  четыре же поля вокруг центра суть столицы четырех областей,  при этом королевская фишка символизировала верховного короля Ирландии,  а окружающие ее четыре фишки  —  королей соответствующих областей:

«Центр Долины Фала  —  это замок Тары,  прекрасный холм,  он лежит не точно посреди долины,  подобно отметине на пестрой доске для игры в брандуб.  Перед тобой лежат благие дороги,  иди же по ним,  как подобает это бранану (Branan  —  королю),  и доска для игры подчинится тебе.  Обрати свой взгляд, о белизна кости,  на благородные поля,  принадлежащие королю (Тара,  Кашел,  Кроган,  Наас,  Ойлях),  ипусть они будут заняты тобою.  Золотой король вместе со своими войсками будет принадлежать тебе и все четыре области к ним в придачу.  Ты,  о король Бреги,  должен будешь занять главное поле,  а люди с других полей встанут вокруг тебя».

Фиг.  11.  Предполагаемый план доски для игры в брандуб

Игра подразумевает,  что Тара и космос,  центром которого она является,  окружены враждебными силами.  Такие игры на досках были любимым времяпрепровождением при дворах королей и знати,  и,  по данным валлийских и ирландских законов,  им придавалось очень большое значение. Видимо,  изначально по своим целям они сопоставимы с ритуальной игрой в кости на тибетских праздниках,  когда далай-лама побеждал человека из народа,  который изображал царя демонов.  В древней Индии решение о царской власти также зависело от броска костей.  Во время инаугурационного ритуала жрец вручал царю пять игральных костей,  говоря при этом: «Ты  —  мастер,  так пусть же эти пять областей станут твоими».

О верховном короле Конце рассказывается,  что он ежедневно поднимался на крепостной вал Тары,  чтобы народ из сидов и фоморы не напали внезапно на Ирландию. Потенциально Тара всегда находилась в осаде.  Знаменитый «Праздник Тары» устраивался ежегодно как раз во время Самайна,  когда чрезвычайно возрастала опасность нападения со стороны обитателей сидов,  таких,  как,  например,  Айлен Мак Мидна,  который на каждый Самайн являлся в Тару,  чтобы поджечь крепость и все прилегающие к ней постройки.  Цитированное нами описание устройства двора и крепости в Таре содержится в рассказе о праздновании Халлоуина.  В эту ночь разрушения и хаоса короли четырех областей вместе со своими людьми размещались на четырех квадратных площадках вокруг верховного короля Ирландии,  символизируя космическую структуру государства и общества,  а вовне меж тем царил хаос. В размещении очень важно было первенство,  и споры о превосходстве героев  —  излюбленный сюжет традиционных повестей о праздниках. Ни одно нарушение привычной иерархии не могло остаться безнаказанным,  ибо имело силу предзнаменования того,  как все сложится в новом году.

2

Если Тара была местопребыванием королевской власти,  то холм Уснех связан с друидами. Именно на холме Уснех Миде (эпоним Мита) верховный друид племени Немеда, зажег первый в Ирландии костер. Он ярко горел в течение семи лет «так что пламя его освещало все четыре четверти Ирландии». Именно от этого огня зажигали все ритуальные костры и все очаги в стране «Потому то преемник Миде имел право на мешок зерна и свинью от каждого очага в Ирландии». Однако же местные друиды сказали про этот огонь «Злом (mi-de игра слов) обернулся для нас этот костер, который разожгли на нашей земле». Когда по приказанию Миде этих друидов собрали в один дом и вырезали им языки. Эти языки Миде закопал в земле холма Уснех, где он тогда восседал. Другая история о зажигании священного костра связана с окрестностями Уснеха. Она объясняет, как Делбаэт получил свое имя. Изгнанный со своими пятью сыновьями из Мунстера, «он отправился к каирну Фиаху и зажег там друидический огонь, из которого взвилось пять столпов пламени. По одному из этих столпов он дал каждому из своих сыновей. И пошло от этого пять Делбэтов. И стали после этого называть его Delbaed, «придающий форму огню».

Зажигание огня как ритуальное знамение власти того, кто его зажигает,  описано в ряде других кельтских повестей: так например,  св. Давид, чтобы овладеть землей, получившей его имя,  зажег костер, силой своей и высотой превзошедший костер местного вождя,   —  «тот,  кто зажег этот костер, могуществом своим будет превосходить всех и всюду, куда достигнет дым от его жертвенного огня, и будет так до конца мира». Точно так же и св. Патрик,  зажигая пасхальный костер,  присвоил себе традиционные привилегии друидов,  которые зажигали священный огонь в Таре. Повесть о том, как св. Киаран основал монастырь Лох Ри,  напоминает о племени Немеда,  состоявшем из восьми человек. «Киаран переправился через озеро с восемью спутниками; на суше, однако, с ним было двенадцать сотен. Монахи разожгли костер. Тогда мудрецы сказали Диармаиду: Цель, ради которой зажжен сегодня тот костер,  такова,  что отныне он никогда не угаснет». По валлийским законам право войти и занять страну,  которой до своей смерти владел отец, реально воплощалось в праве зажечь на ней костер (datanhud). В этой связи стоит упомянуть и об одной прочной традиции: если простолюдин успевал за одну ночь выстроить на пустоши дом и к рассвету нового дня над его крышей уже курился дым очага, то он получал во владение и постройку и земельный участок, окружность которого будет зависеть от того, как далеко он сумеет с порога бросить топор.

В «Ригведе» прибытие на землю Пяти Родов и Восьмерых Адитьев знаменует начало Вселенной, начало месяцев и дней «весну космического года, когда рассвет впервые озарил человека». После прибытия боги в первую очередь озаботились тем, чтобы на земле был установлен обряд в подражание первожертве». Они воздвигают  огненный жертвенник и этим священным актом обеспечивают себе власть над страной и законные права на владение ею. В ирландской традиции считается,  что и Партолон и Племена богини Дану,  и сыновья Миля прибыли в Ирландию в день Бельтана,  т.е. в начале нового летнего сезона когда принято вставать пораньше,  чтобы увидеть,  как занимается рассвет и когда в прибрежных меетностях Британии происходят ритуальные «процессии кораблей». Известно также, что Великое собрание в Уснехе тоже происходило в день Бельтана, и, хотя нам неизвестно,  когда именно высадилось у берегов Ирландии племя Немеда,  можно предположить,  что священный костер,  который разжег на холме его друид Миде,  тоже был ритуальным костром Бельтана.  В «Глоссарии» Кормака,  как и в «Истории» Дж.  Китинга,  говорится,  что костры Бельтана на весь следующий год ограждали скот от болезней,  а, кроме того,  «Глоссарий» сообщает,  что друиды пели вокруг костров свои заклинания. Обычай разжигать такие костры с помощью особой палочки сохранился в отдельных районах Ирландии вплоть до наших дней,  как и вера,  что зажигание очага в день Бельтана сопряжено с опасностью и потому весьма знаменательно.

С Великим собранием в Уснехе,  описанным в средневековых ирландских текстах,  можно сопоставить ассамблею галльских друидов.  Цезарь сообщает,  что «в определенное время года друиды собираются на заседания в священное место в стране карнутов,  которая считается центром всей Галлии.  Сюда отовсюду сходятся все тяжущиеся и подчиняются их определениям и приговорам».  Интересно отметить,  что среди немногих дошедших до нас подробностей касательно Уснеха есть,  в частности,  традиция,  что именно там,  на большом собрании трех благородных племен,  поделивших между собой Ирландию,  впервые был вынесен суд о раздорах.  Согласно дитиенхас,  именно там, на большом миротворческом собрании,  три внука Дагды решили,  что Луг должен умереть,  а это событие,  несомненно,  усиливало сакральность данного места еще в дохристианский период.

Гиральд Камбрийский пишет,  что Камень Раздела в Уснехе  —  это якобы «пуп Ирландии»,  а в одном стихотворном произведении Финтан говорит:

Давно пил я питье

потопа из пупа Уснеха.

И это не просто метафора.  Во многих мировых традициях от Индонезии до Греции и Перу центр мира имеет своим символом именно пуп (omphalos).  Выбор Уснеха как оптимального места для зажигания священного огня не случаен,  так как верование,  согласно которому очаг или огненный алтарь находится именно в центре,  тоже присутствует во многих других космологиях.  Например,  согласно пифагорейской доктрине,  огонь был центром Вселенной. Агни  —  жертвенный огонь вед,   —  пуп земли; «это алтарь в центре всех пределов,  а жертва  —  пуп мира».

Агни  —  это также столп на пересечении путей,  и его можно сравнить с колонной,  которая поддерживает все пять родов.  Каменный столп в Уснехе имел пять граней,  символизировавших пять областей Ирландии.  Вокруг него был размечен участок  —  доля каждой области в Уснехе.  Здесь,  в Таре,  мир символизировался рядом микрокосмов,  расположенных один внутри другого.  В других традициях центр земли предстает обычно как некая ось,  протянутая из подземного мира вверх к небесам и соединяющая вселенную как в вертикальном направлении,  так и в горизонтальном. Иногда центр предстает как шахта,  уходящая далеко вниз, в подземные недра,  и принявшая в себя воды потопа,   — это может быть дыра в земле,  как римский mundus,  куда уходят души умерших,  или пещера оракула в Дельфах. Холм Уснех выпадает из этой традиции  —  с нею его связывают разве что зарытые языки друидов.  Однако мы полагаем,  что и здесь присутствует знак Иного мира,  только в другой форме.  Западный Мунстер,  «внешняя пятина»,  ведущая к острову Донна,  приюту смерти,  имеет в Уснехесвою законную долю,  как и остальные четыре области.  Не случайно сыновья Миля,  которые встретили королей Племени богини Дану в Таре,  беседовали с королевами как раз в Западном Мунстере,  в Уснехе.  Если в Таре структурированный космос изображается как четыре внутри четырех, что внутри четырех,  то в Уснехе космос вместе со своим источником,  первозданным хаосом,  предстает как пять внутри пяти,  что внутри пяти.  В сагах Уснех изображается без крепостных валов.  С другой стороны,  он сильно отличается от индийской горы Меру с ее четырьмя сторонами и от других архаических четырехгранных символов центра, скорее,  его можно сравнить с такими фигурами и символами,  как пятиконечная звезда и цветок с пятью лепестками, в виде которых алхимики изображали «квинтэссенцию» в центре пересечения элементов.

В различных космологических системах гора в центремира  —  одновременно исток мировых рек.  Символом центра являются не только столп,  гора,  алтарь с горящим на нем жертвенным огнем или дерево,  но и источник жизни, река.  Иллюстрация тому  —  рассказ о появлении двенадцати рек,  стекающих с холма Уснех.  Однажды,  во время праздника по случаю коронации Диармайда сына Кербалла,  на собравшихся обрушился страшный ливень.  «И так велика была его сила,  что единственный шквал навеки оставил в Ирландии двенадцать больших потоков».  В другой версии той же повести появление этих двенадцати рек приписывалось чуду,  с помощью которого св.  Киаран прекратил засуху,  и подобно тому, как Миде,  который зажег первый огонь,  получал плату с каждого очага,  так и св.  Киаран получал свою долю по всей Ирландии.  В саге «Разговор стариков» говорится,  что,  когда Кайльте,  Патрик и их спутники были «у каменного столпа в Уснехе»,  Ойсин отправился на поиски воды для пира.  Он шел вперед,  а голову повернул назад,  чтобы видеть,  не идет ли кто-нибудь следом за ним.  И так дошел он до «белостенного» источника Уснеха,  который никто не мог найти со времен битвы у Гавры.  Там увидел он «восемь прекрасных лососей,  покрытых яркой искрящейся чешуей,  и было это место скрыто от людских глаз,  так что не надо было им никого опасаться».  Тогда Ойсин сорвал восемь стеблей водяного креса и восемь стеблей вероники,  связал их вместе и,  опуская эту вершу на дно источника,  постепенно вытащил из воды живыми всех восьмерых лососей,  которые при этом отчаянно трепыхались.  Вернувшись,  он поставил посудину с этими рыбами перед королем Ирландии,  и ночь провели они,  пируя и рассказывая занимательные истории.

На самом деле Уснех не является гидрографическим центром Ирландии,  хотя предание,  видимо,  и осмысляетего именно так,  приписывая чуду появление двенадцати потоков,  текущих по его склонам.  Более того,  упоминание о тайном источнике в его окрестностях заставляет вспомнить об Источнике Коннлы,  местонахождение которого не было известно никому,  кроме Нехтана и трех его кравчих. Как и источник Мимира,  текущий у корней скандинавского мирового древа,  этот источник заключал в своих водах поэтическое вдохновение и знание.  Над ним росли девять лещин учености,  из которых «мудрецы берут свою мудрость».  Орехи,  падавшие в этот источник,  создавали в водах ручьев,  которые он питал,  пузыри высшего вдохновения.  В свою очередь орехи эти поедались лососями или же попадали в реку Бойне,  и тот,  кто отведывал этих орехов или мяса лосося,  обретал дар предвиденья и поэтического вдохновения.  Сведения о местоположении этого источника довольно разноречивы.  В частности,  называют исток реки Бойне,  а также исток реки Шаннон,  равно как и истоки семи главных рек Ирландии,  более того,  источник этот имеет своего двойника в Обетованной стране,  где вытекающиеиз него пять рек суть пять чувств.

Хотя политическим центром была Тара,  Уснех,  видимо, в свое время ничуть не уступал ей значимостью.  Согласно «Книге прав» (IX в.),  область Мит,  центром которой является Уснех,  включала также Брегу,  где находится Тара. Собственно Мит состоял из пяти свободных королевств и из пяти королевств-данников.  Брега же состояла из шести королевств-данников,  одно из которых принадлежало народу десси.  Обе зоны,  видимо,  играли взаимодополняющую роль в национальном ритуале.  Согласно диншенхас, когда «верховный король созывал всех на праздник в Тару, король Мита устраивал пир на склоне холма Слиав Миде.  В отличие от других королей Ирландии,  король Мита не принимал материального участия в празднике Тары,  поскольку для верховного короля Ирландии было бы бедой (нарушением гейса),  если бы король Мита не праздновал на холме Слиав Миде,  когда он сам празднует праздник Тары.  В одном весьма древнем тексте говорится,  что все областные короли и,  очевидно,  король Тары имели «места в Уснехе».  «Король Тары должен был дать пир для них,  и имели они право требовать этого от него.  И вслед за тем покупали они все свои места в Уснехе.  И цена этих мест была такова: золотые воинские браслеты,  что носил на руке всякий знатный вождь,  оставляли они потом на своих питейных местах».  В то время как праздник Тары,  видимо,  представлял собой торжество (feis) в честь бракосочетания короля с государством,  большое собрание в Уснехе представляло собой,  скорее,  своего рода oenach  —  воссоединение народа.  Огонь в Уснехе был впервые зажжен для кланов Немеда,  т.е.  для хозяев или для тех,  кто допущен к жертвоприношениям,  в то время как «начало Тары» заложил Эохайд,  идеальный король племени Фир Болг.

Дуализм Тары и Уснеха имеет поразительные параллели в аналогичном дуализме мест одновременно в Риме и в Индии.  В Брахманах установлено строгое правило, что каждое священное место обязательно должно иметь два главных очага и один дополнительный.  Один из двух главных очагов,  а именно очаг хозяина или приносящего жертву,  был тем,  от которого зажигали все другие очаги, он  —  залог права владения землей и символ мира людей. Другой очаг,  к востоку от первого,  символизировал космический небесный мир богов; здесь было традиционное место жертвоприношений,  причем в устройстве его наблюдался тот же числовой символизм,  какой мы отмечали в устройстве Тары.  Первый очаг,  очаг хозяина,  зажигали только при помощи палочки для добывания огня,  а само место непременно посыпали (в частности) солью,  ибо «соль  —  это скот,  а человек умножает скот в этом мире». Этот очаг имел круглую форму,  тогда как второй был прямоугольным и ориентированным на восток.  Что касается ассоциации Успеха с Эриу,  следует отметить,  что в Индии восточный огонь зажигался в честь богов,  огонь же западный,  возле которого во время обрядов сидела жена жертвователя,  зажигался в честь супруг богов.  Проф.  Дюмезиль сравнивает эти два типа огней с двумя типами ритуальных алтарей,  известных в Древнем Риме,  первый из них представлен очагом Весты,  прообразом же второго,  называмого templa quadrata,  был город или его главный символ.  Очаг Весты был круглым,  символизировал землю как дом людей и представлял собой центр мира. Если очаг Весты угасал,  его зажигали вновь при помощи Ignis Vesta,  добываемого трением друг о друга палочек священного дерева.  Templa quadrata,  имевший,  как говорит само название,  прямоугольную форму и ориентированный на восток,  был центром политической обрядности страны.

Касательно неявного отождествления Тары с «миром богов»,  надо помнить,  что космогонические верования кельтов почти совершенно утрачены или, по меньшей мере, «приземлены».  В Индии царь был персонификацией Индры,  царя богов,  и его придворные также имели свои параллели в небесной иерархии.  И именно Тара,  а не Уснех,  больше всего похожа на Небесный Иерусалим христианского Апокалипсиса,  четвероугольный,  ориентированный на восток,   — город,  из стен которого изгнаны все грешники,  колдуны и адские легионы.  Представляется,  что Тара изначально символизировала космос богов,  противостоящий хаосу демонов.  Уснех же,  напротив,  был местом первозданного единения,  где все противопоставления сняты.

Нам неизвестно,  существовал ли обычай зажигать костры Халлоуина в самой Таре.  Дж.  Китинг говорит,  что друиды обыкновенно собирались в Тлахтге,  в двенадцати милях от Тары,  именно в канун Самайна и что главный костер,  на котором сжигались приносимые дары,  зажигали как раз там.  Это была своего рода «прелюдия» к празднику Тары. Китинг утверждает далее,  что в эту ночь гасились все очаги Ирландии, и зажечь их снова можно было только от огня Тлахтги.  Если это действительно так,  значит,  источником всех летних огней в Ирландии был Уснех,  а зимних  —  Тлахтга.  Данные Китинга относительно функции центра не полностью соответствуют концепции Уснеха как пупа Ирландии.  Он рассказывает,  что Туатал Техтмар построил в Митечетыре крепости,  каждая из которых соответствовала одной из областей Ирландии.  Если следовать этой схеме,  то Уснех соотносится с Коннахтом,  Тара  —  с Лейнстером, Тайльтиу  —  с Ульстером,  а Тлахтга  —  с Мунстером.

Достоверность построений Китинга вызывает сомнение у современных исследователей,  которые считают смехотворной идею географического соотнесения Тлахтги с Мунстером.  Однако существует и мнение,  что свидетельство Китинга  —  не вполне фальшивка.  Как известно,  Тайльтиу была супругой самого знаменитого короля племени Фир Болг,  главы военной аристократии,  которая основала в Ирландии королевство,  и не удивительно,  что центр собраний,  носящий ее имя,  имеет связь с Ульстером и что именно там находится место погребения знатных уладов.  Неудивительно также,  что в двух сагах,  рассказывающих о встрече пяти братьев с женщиной  —  персонификацией Власти,  эти братья после испытания оказывались именно в Тайльтиу и что большое собрание в Тайльтиу,  которое устраивал король Тары,  происходило на Лугназад,  а как разв это время на острове высадилось племя Фир Болг,  и только оно.

Соотнесенность Уснеха с Коннахтом,  традиционно жреческой областью,  достаточно естественна,  тогда как сама Тара находилась в Бреге,  которую средневековые авторы (и сам Китинг тоже) считали частью Лейнстера.  Персонификацию Власти,  с которой короли Тары должны были сочетаться браком,  являла собой Медб Летдерг из Лейнстера.  Кроме того,  если взять камень Фал как символ королевской власти,  сердце которой в Тайльтиу,  то сексуальный символизм связывает его с третьей функцией  —  обеспечением плодородия земли и скота.  Таким образом,  король как воин был связан с Ульстером,  но как даритель животворной силы соотносился с Лейнстером.

Согласно диншенхас,  Тлахтга,  ассоциирующаяся с Мунстером,  обязана своим именем Тлахтге,  дочери Муг Рута из Западного Мунстера,  «которая вместе со своим отцом обучилась тайной премудрости мира».  Именно к ней «церковная традиция питала особую ненависть,  какой не испытывала,  пожалуй,  ни к одной другой кельтской богине и легендарной героине».  Другой колдуньей из Мунстера, тесно связанной с Халлоуином,  была Монгфинд,  дочь Фидаха из Мунстера,  жена короля Эохайда Мугмедона и злая мачеха Ньяля Девять Заложников.  Она умерла в канун Самайна,  приняв яд,  который сама же приготовила для своего брата-короля.  Праздник Самайн в народе иногда называли «Праздником Монгфинд»,  потому что,  «пока была она жива,  было у нее много власти и была она ведьмой,  вот поэтому в канун Самайна и обращаются к ней женщины и чернь со своими просьбами».  Все это согласуется с тем, что мы говорили выше о традиционной соотнесенности Мунстера с рабами,  ведьмами и демонами.  Канун Самайна  —  ночь,  когда все эти нечестивые создания вырываются на свободу,  и вполне логично,  что главный костер Самайна, который,  как теперь говорят,  зажигали,  чтобы «спалить ведьм»,  должен был находиться в месте,  символизирующем Мунстер.  Более того,  Тлахтгу можно приравнять к третьему,  дополнительному огню из древнеиндийских жертвенных обрядов  —  тому,  от которого зажигали восточный огонь, соотнесенный нами с Тарой. Именно на этом третьем огне сжигали подношения предкам,  причем имя его и местоположение связаны с югом. Он защищал жертву,  приносимую на восточном огне,  от злых сил,  угрожающих с юга.

То,  что Китинг связывает Тлахтгу с праздником Тары соответствует средневековым свидетельствам о трёх главных праздниках года в Ирландии  —  в Уснехе,  в Тайльтиу и в Таре. Сакральные ритуалы  —  прерогатива представителей первых трех функции,  поэтому естественно,  что Тлахтга, представляющая Мунстер, и соответственно,  четвертую функцию,  не должна обладать независимым статусом, необходимым для проведения в ней ежегодного четвертого праздника. Тот факт,  что собрания в Уснехе и в Тайльтиу, т.е. в местах, ассоциируемых с половиной Конна,  маркировали летние праздники,  Бельтан и Лугназад, тогда как сакрализованные пункты, отмечающие зимние праздники, располагались в южной половине острова,  подсказывают что север ассоциировался с летом, юг же  —  с зимой, и в свете этого уместно вспомнить что именно зимой простой люд должен был оказывать знати гостеприимство. В древней Индии север означал день, а юг  —  ночь, север  —  мужское, юг  —  женское, весна и лето при этом соотносились соответственно со жречеством и военной знатью,  а сезон дождей  —  с простым народом. Однако мы не располагаем данными о существовании анологичной систематизации в кельтских странах, и инверсии,  о которых мы говорили выше,  лишают гипотетические построения всякого смысла. Близость сверхъестественного элемента ночью и зимой предполагает корреляцию этих двух периодов, а равно и юга с Иным миром. Опять-таки Иной мир изображается как страна вечного лета,  особенно когда на земле царит зима.

Учитывая несовпадения между двухчастной и четырехчастной концепциями срединной области и ее центров, остается лишь повторить, что сосуществование противоречивых космологических систем характерно не только для кельтской традиции.

4

Столицы областей Ирландии имеют с центром много общих черт. Почти все они располагались на естественных холмах или хотя бы на искусственных насыпях. И все были местами погребения,  что роднит их, скорее, с нашими церквами, нежели с дворцами. Подобно церквам,  они посвящались памяти их основателей,  которые,  как обычно считалось,  были в них погребены. Применительно к ирландской традиции уместно говорить не столько об основателях, сколько об основательницах, поскольку в основном это были женщины. В центре страны такой женщиной-покровительницей оказывается в Уснехе  —  Эриу,  в Таре  —  Tea,  в Тайльтиу  —  Тайльтиу,  а в Тлахтге  —  колдунья Тлахтга. Сама Эмайн Маха,  столица Ульстера была основана богиней войны Махой,  Наас был местом погребения Наас,  жены Луга в то время как Круахан столица Коннахта по преданию назван так в честь Круахи, служанки сопровождавшей Этайн когда та была похищена Мидиром из Племени богини Дану. Имена и подвиги женщин фигурируют также в повестях о менее известных местах,  таких,  как Кармун в Лейнстере, о котором ниже мы поговорим подробнее. А пока, продолжая аналогию с церквами,  можно сказать, что большинство ирландских центров были своего рода «храмами богинь»,  подобно религиозным центрам поздней Галлии.

В большинстве случаев женщины-основательницы,  вроде Кессар, которая первой прибыла в Ирландию,  жили недолго и умирали безвременно. Так у Тальтиу разорвалось сердце, когда она расчищала долину, получившую впоследсгвии ее имя, Кармун умерла в изгнании от тоски,  и «смерть явилась к ней в облике весьма непотребном». Маха умерла, подарив жизнь двум близнецам,  после того как ее,  беременную, заставили соревноваться в беге с конями короля. Талахтга была похищена тремя сыновьями Симона Мага, но сумела впоследствии убежать от них,  на холме,  который носит теперь ее имя, она произвела на свет тройню и умерла, и там,  где было найдено ее тело,  позднее построили крепость. У ирландцев до сих пор бытует поверье,  что тем,  кто умер жестокой и насильственной смертью,  нет покоя и в могиле,  а во многих регионах мира люди особенно боятся покойниц,  умерших во время родов,  и их могил. Кельты разделяли этот страх,  о чем свидетельствует тот факт,  что таких покойниц даже запрещалось хоронить на кладбищах,  основанных некоторыми кельтскими святыми. Подобные соображения сближали места,  о которых у нас идет речь,  с миром сверхъестественного,  священного,  придавая особую значимость словам и ритуальным действиям,  там совершаемым.

Собрания,  сходные с торжественными ассамблеями, происходившими в крупных центрах Мита,  устраивались и в столицах других областей и в ряде других,  меньших центров Ирландии,  и,  судя по их известным датам,  проводились они в священные дни. Народные обычаи,  связанные с Самайном,  Бельтаном и Лугназадом,  являются,  таким образом,  упрощенными версиями ритуала,  который обеспечивал благополучие обществу в целом и в давние времена требовал непременного присутствия королей,  придворных и представителей всех других классов. Пренебрежение этими собраниями было чревато ужасными последствиями «Тот из уладов,  кто в канун праздника не придет в Эмайн Маху,  теряет разум,  и уже на следующий день быть ему погребенным в могиле,  под кургаом и могильной плитой». В одной средневековой рукописи сохранились стихи,  описывающие такое собрание,  а именно собрание в Кармуне,  которое происходило в честь праздника Лугназад. Сопоставление со скудными свидетельствами об иных собраниях позволяет сделать вывод,  что все они происходили примерно одинаково. Устраивая в день Лугназада большой пир,  лейнстерцы верили,  что обеспечивают себе богатый урожай и обилие молока и будут избавлены от вторжений,  что суд будет праведным,  в домах воцарится благоденствие,  земля подарит богатые плоды,  а в реках, озерах и заливах не переведется рыба

Если пренебречь этим пиром,

Придут недуги,  слабость и ранняя седина,

Король лишится радости и силы,

Гостеприимства и искренности.

Подобно древним грекам,  которые заключали перемирие на время Олимпийских и иных игр,  ирландцы также прекращали междоусобные войны на время своих ежегодных празднеств. Не случайно Самайн назывался «днем мира между людьми Ирландии,  когда ни один человек не должен испытывать к другому ненависти или вражды» Аналогичным образом на время Лугназада в Кармуне были запрещены распри,  похищения,  разводы,  требования уплаты долга и т. д.,  а нарушения запрета сурово карались.

 

Тот,  кто преступит закон королей,

Как предписано на века,

Не будет процветать в своем племени,

Но умрет за смертный свой грех.

 

Праздник был возвращением к началу начал. И в первую очередь  —  воспоминанием и воссозданием мифологического события,  которому данное место было обязано своей святостью. Это были поминки по покойной героине,  связанной с данным местом,  и скачки и разного рода иные состязания представляли собой поминальные игры

Туда пришли,  чтоб восславить ее красоту

И впервые оплакать ее,   —

Племя богини пришло в светлую долину к востоку,

И было то первое собрание в Кармуне.

Поэт старается воскресить память о сотнях собраний, происходивших после первого посвящения,  и следующие три четверостишия подобно христианскому Benedicite (Благословляйте) как бы призывают вселенную и все ее творения

Небо,  земля, солнце, луна и море

Плоды земли и морских глубин,

Рты,  уши,  глаза и иные чувства,

Ноги,  руки,  языки воинов,

 

Кони,  мечи, боевые колесницы,

Копья,  щиты и лица мужей,

Роса,  плоды, блеск на листах,

День и ночь,  прилив и отлив  —

 

Гости Банбы,  свободные от долгой тоски,

Принесли все это  [в залог],

Дабы прекращались споры и ссоры

В этот день,  наступающий раз в три года.

Здесь,  перед лицом короля,  знати и простого народа всё мифологическое и историческое прошлое нации оживало благодаря искусству шанахи (рассказчика).

Несть числа рассказам о Финне и его воинах,

О разрушениях,  угоне  скота сватовстве,

О письменах на Камнях и деревянных табличках,

О поношениях и острых насмешках.

 

Там  слышны были поговорки, мудрые изречения

И истинные наставления Фитала,

Темные строки песен диншенхас,

Наставления Кайрпре и Кормака.

 

Великий праздник Тары и другие праздники,

Собрание в Эмайн и другие собрания  —

Все описано тут,  без слов лжи,

Все разделы,  совершенные в Ирландии.

 

Здесь рассказ об изобильном хозяйстве Тары,

О дворах всех областей Ирландии,

О славных женах,  об искусных воинах,  о распрях,

О гостеприимных домах,  запретах, вторжениях.

 

Завет о десяти частях,  что установлен Катайром,

принимающим сотни,

Одесную  —  красавец-отпрыск царственный видом  —

Назначает каждому положенные обязанности

Так,  чтобы все об этом услышали.

Смерти и убийства,  музыки звуки,

Мудрость великого племени,

Его королевская родословная  —  благословенны

в Брегмаге

Сила его и победы в битвах.

Эта поэтическая декламация явно носила характер креативного обряда,  призванного восстановить основы традиции в начале нового временного витка и тем вновь укрепить общественный порядок. Строки о том,  что каждому были указаны «положенные обязанности»,  согласуются с тщательным соблюдением законов в Таре и с тем,  что на собрании в Тайльтиу участники занимали места в строгой зависимости «от своего ранга». Таким образом,  собрания не только подтверждали существующий статус кво,  но при необходимости устанавливали и новые cтaтycы. Так, например,  прием кандидатов в воинство фениев происходил во время собраний в Уснехе,  Таре и Тайльтиу. Там устраивались скачки и состязания колесниц,  которые также определяли новые приоритеты,  а на собраниях в Кармуне поэты,  волынщики,  скрипачи,  барабанщики,  флейтисты,  трубачи и глашатаи демонстрировали перед королем свое искусство,  и он воздавал всякому искусству должные почести. Соревнования,  которые в наши дни устраивают во время айстедвода (ежегодного фестиваля валлийских бардов в Уэльсе),  «собраний кланов»,  спортивных и артистических зрелищ и ярмарок,  являются,  безусловно,  реликтами подобных древних ритуалов.

Однако следует обратить внимание,  что свидетельства касательно законодательной и законоисполнительной функции ирландских собраний несколько противоречивы. Так,  о празднике Тары говорится: «Есть и такая причина,  по которой установлен был этот праздник: законы,  принятые всею Ирландией,  далее,  в промежутке от этого собрания до следующего,  в конце года,  никто нарушать не смеет,  а того,  кто случайно их преступит,  люди Ирландии объявляли вне закона».  Известно,  что в историческое время все законы и уставы в Ирландии провозглашались с холмов местных собраний,  более того,  провозглашение закона с холма Тинвальд поныне остается особенностью праздничного церемониалана острове Мэн.  Проведение диспутов  —  единственная цель собраний друидов Галлии,  судя по сообщениям Юлия Цезаря,  а один из раннеирландских текстов свидетельствует,  что на празднике Тары короли Ирландии «улаживали дела Ирландии на семь лет,  так что до истечения этого срока обязанности,  требования и поправки не подлежали обсуждению; обсуждение происходило лишь через семь лет на таком жепразднике...».  Аналогичным образом устанавливались законы и обсуждались налоги в Кармуне.

С другой стороны,  стихи о собрании в Кармуне особенно подчеркивают,  что на это время необходимо прекратитьвсе распри и взимание долгов,  описание собрания в Тайльтиу гласит,  что в эти дни под запретом были не только «распри и грабежи,  ссоры,  раздоры и похищения»,  но и «тяжбы о собственности,  судебные преследования,  обсуждение законов,  побеги и взятие под стражу».  Наиболее вероятным представляется следующее объяснение: все упоминания о запретах на конфликты относятся к начальному этапу собрания,  который символизирует завершение годового цикла и его дел.  Как в доме,  куда пришла смерть,  принято останавливать все часы в знак явления мира,  где время не существует,  так и на священных этапах собрания,  когда в памяти народа оживало наследие предков,  профанное время с его распрями и ссорами останавливалось.  И,  как мы можем заключить,  именно объединяющее умонастроение способствовало улаживанию разногласий и признанию закона.  Пройдя очищение от распрей и укрепившись в традиции,  общество могло вновь начать свою жизнь.

 

Глава 8. Пять вершин

 

Уэльс в отличие от Ирландии представляет собой полуостров,  часть более крупного острова.  Он был оккупирован римлянами,  потом завоеван саксами,  покорен норманнами и,  наконец,  уже во времена Тюдоров окончательно присоединен к Англии.  Поэтому найти в его устройстве реликты некой идеальной географической модели было бы весьма сложно.  Однако мы имеем дело не с чистой географией,  а с концептуальной схемой,  которая встречалась не только у кельтских народов и могла быть приложена к любойтерритории,  рассматриваемой как единое целое.  У нас нет достаточно достоверных свидетельств о том, как именно была разделена Британия до римского завоевания,  однако известно,  что римляне делили ее на «Верхнюю Британию» и «Нижнюю Британию»,  причем каждая из этих областей делилась еще на четыре провинции,  поделенные в свою очередь на пять округов каждая.  Слова же Эссекс,  Суссекс, Уэссекс и Мидлсекс напоминают о  том,  что и в мире саксов существовала данная модель.

Легенда о Бруте рассказывает о первом вторжении на остров Британия.  Согласно «Истории бриттов» Гальфрида Монмутского,  Брут,  выходец из Трои,  родился от инцестуальной связи.  Мать его умерла при родах,  и ему было суждено убить собственного отца.  Отправившись в Британию, он встретил по дороге четыре колена потомков других троянских изгнанников,  во главе которых стоял некто Кориней,  муж доблестный и отважный. Следуя пророчеству,  Брут и Коринеи вместе со своими людьми достигли берегов Британии и окончательно обосновались на острове,  где жили немногочисленные гиганты. Брут построил себе город в районе современного Лондона и поделил остров между своими людьми. Коринеи выбрал для себя область Корнуолл,  «потому что гиганты здесь были в таком изобилии,  как ни в одной другой области острова»,  а когда двадцать четыре года спустя Брут умер,  его владения были распределены между тремя его сыновьями: первый взял себе Англию, второй  —  Уэльс,  а третий  —  Шотландию. Этих трех сыновей Брута можно,  пожалуй,  сравнить с тремя родами Немеда,  причем,  продолжая это сравнение,  Коринея,  сражающегося с гигантами,  можно сопоставить с Партолоном, который первым начал войну с фоморами. Гальфрид возводит название Каерлуд,  валлийское название Лондона,  к имени короля Ллюда,  который первым построил стены вокруг этого поселения. Этот же Ллюд,  согласно одному из валлийских преданий,  измерил всю Британию вдоль и поперек и пришел к выводу,  что центральная точка острова находится в Оксфорде.

Миля и восьмерых его сыновей можно сравнить с Кунедой и восемью его сыновьями,  которые якобы завоевали Уэльс и осели там в начале V в н.э. Тибион,  старший сын Кунеды,  как и Донн,  старший сын Миля,  умер незадолго перед тем,  как вся семья переселилась в Уэльс и,  но в валлийской истории сын умершего,  Мейрион,  занял место отца (подобно тому, как Лугайд,  сын умершего Ита,  тоже занял место своего отца). Кунеда считается основателем династии северного Гвинеда,  а его сыновья и внук  —  основателями династий в других областях северного Уэльса,  за исключением сына,  чье имя сохранилось в названии Кередигион (Церетикаун),  что в графстве Кардиган.

В Уэльсе,  как,  впрочем,  и в Ирландии,  Франции,  Англии,  Германии,  Египте,  Израиле и Индии,  традиционно принято деление на северную и южную части,  а не на восточную и западную. Мы уже говорили,  что,  когда Эремон иЭбер поделили меж собой Ирландию,  на севере оказалось два горных хребта,  а на юге  —  только один,  и традиция гласит,  что Эремон разделил северную часть острова со своим другим братом,  Иром,  Эбер же безраздельно владел Югом. Отношение севера к югу в пропорции 2:1 упоминается и в еще одной ирландской повести,  где рассказывается о нападении отрядов подвластного местного населения на ирландцев. В результате учиненной ими кровавой резни погибло много благородных ирландцев,  и лишь трем беременным женщинам удалось бежать от них в Альбан (Шотландию). Там произвели они на свет трех сыновей,  которые затем вернулись в Ирландию и отстояли свое право владеть этой страной. Это были предки Конна (эпоним Коннахта),  Арайде (Ульстера) и Эогана Мора (Мунстера). Во Второй ветви валлийских эпических сказаний мабиногион содержится рассказ о том,  как жители Северного Уэльса учинили в Ирландии аналогичную резню,  после чего на всем острове осталось лишь пять беременных женщин. Они также в свою очередь дали жизнь пятерым сыновьям,  которые,  достигнув зрелого возраста,  вступили в брак с матерями друг друга. Отсюда и появились в Ирландии пять родов и соответственно пять областей  —  «пятин».

Конн из Коннахта,  Арайде из Ульстера и Эоган Мор из Мунстера изображены как «три свободнорожденных предка Ирландии»,  и их можно сравнить с «тремя королевскими родами Уэльса»,  упоминаемыми в рукописях позднего средневековья. Эти «три рода» соотносятся с династиями Гвинеда и Поуиса  —  на Севере,  и Дехеубарта  —  на Юге. Гиральд Камбрийский приписывает такое деление страны трем сыновьям Родри Маура,  жившего в IX в,  что также подтверждается данными Законов. В XI в к этим трем династиям присоединяются еще две,  что в совокупности дает «пять королевских родов». Как принято считать,  родоначальником первого из этих дополнительных «родов» был властелин Гламоргана. О втором,  по имени Элистан Глодрид,  достоверных исторических сведении нет,  известно лишь, что его королевство находилось где-то на востоке Центрального Уэльса  —  «между реками Уай и Северн». Совпадение пятичастного деления Уэльса и выделения пяти «пятин» в Ирландии вряд ли можно назвать случайным.

Структура средневековых епископатов Уэльса свидетельствует об ином,  видимо,  более древнем,  четырехчастном делении страны Бангор (на северо-западе),  Сент-Асаф (на северо-востоке),  Лландав (на юго-востоке) и епископат Св. Давида (на юго-западе). В самом центре Уэльса,  в точке,  где сходятся северо-западная,  северо-восточная,  юго-западная и юго-восточная области и,  соответственно,  все четыре епископата,  находится гора Пумлумон (в переводе с валлийского  —  «пять вершин»),  на склонах которой берут начало реки Уай и Северн. Подобно знаменитому Камню Раздела,  лежащему на вершине холма Уснех в Ирландии и подобно пятивершинной мировой горе древнекитайских преданий,  гора Пумлумон символизирует собой идею Целого. К западу от ее вершины лежит область,  называемая Первед («серединная»),  а старинная кафедральная церковь Лланбадан Фаур,  находящаяся в этом приходе,  считается центром пятого епископата. К юго-востоку от горы Пумлумон,  в пятой области «междуУаем и Северном»,  лежит район,  называемый Гуртеирнион,  буквально  —  «Земля Гуртеирна (Вортигерна)»,  легендарного правителя Британии времен вторжения саксов. Само его имя,  как отмечено д-ром Н.К. Чэдвик,  является валлийским эквивалентом ирландского термина ard n («верховный король») и,  «возможно,  изначально представляло собой не имя собственное,  а титул  —  gwrtheyrn)». И если Пумлумон имеет сходство с Уснехом,  то немногие сведения о Гуртейрнионе позволяют сопоставить его с королевской Брегой в Ирландии.

В своем исследовании живых диалектов ирландскогоязыка О'Рахилли приходит к выводу,  «что исторически правомерно говорить о наличии в Ирландии двух основных диалектов  —  северного и южного  —  и что каждый из них (особенно северный), в свою очередь, распадается на два малых диалекта». В Уэльсе лингвисты также выделяют два основных диалекта  —  северный и южный,  причем внутри каждого обнаруживаются черты,  свидетельствующие о более тонком разделе между Гвинедом и Поуисом,  атакже Гламорганом и Диведом.

2

В «Четырех ветвях мабиноги» доминируют три группы персонажей,  две  —  с Севера страны и одна  —  с Юга,  хотя в одном из эпизодов появляется и четвертая группа  —  а именно Тейрнон и его жена,  живущие на юго-востоке. Дети Дон  —  мудрецы,  обладающие сверхъестественными знаниями и умениями,  валлийский эквивалент Племени богини Дану,   —  живут в Гвинеде. Дети Лира,  которые фигурируют во Второй ветви мабиноги,  единственной,  где присутствует дух воинской доблести,  присущей Ульстерскому циклу,  также живут в Гвинеде,  однако данные современной топонимики соотносят их,  скорее,  с Поуисом,  где происходит и действие большинства героических поэм Лливарха Хена. В тексте «Мабиногион»,  особенно там,  где речь идет о северных родах,  повествуется о бурных страстях и трагических смертях,  о вечном счастье и безвременной гибели. Что касается южного рода Уэльса,  рода Пуилла,  то мы встречаемся с рассказами о покорности,  сдержанности и терпеливом упорстве,  противостоянии тайным силам Аннувна,  Иного мира,  с одной стороны,  и враждебным искусникам  —  с другой. Сын Пуйлла,  Придери,  обнаружив,  что его одурачил Гвидион сын Дон,  идет войной на Гвинед и,  подобно Мугу и Эберу в Ирландии,  терпит поражение и гибнет.

Имя короля Артура в той или иной степени соотносится с многими областями Британии,  но в валлийской традиции его двор обычно локализуется или в Корнуолле,  или в юго-восточной части Уэльса. В труде Ненния имя Артура фигурирует в рассказах о местах,  связанных с районом Буелта (Билта) и Эркинга (Эрхенфилд),  в нынешнем графстве Херефорд.  В ранней валлийской поэме «Добыча Аннувна» он прямо ассоциируется с правителями Диведа,  а в повести о Кулухе и Олуэн его огромные охотничьи угодья находятся в Южном Уэльсе.  Таким образом,  установить точную «географию» легенд об Артуре так же трудно,  каки сказать,  где располагался королевский дом и двор знаменитого Финна.

Фиг. 13.  Карта Уэльса

 

Подобно Мунстеру,  Дивед в той или иной форме смыкается с Иным миром,  что,  в частности,  отражают рассказы о некоем мистическом королевстве либо непосредственно внутри его границ,  либо где-то неподалеку.  В Первой ветви мабиноги правитель Диведа Пуйлл во время охоты одного за другим теряет всех своих спутников и сталкивается лицом к лицу с Арауном,  королем Аннувна,  хотя и не узнает его.  По просьбе Арауна они меняются обликами сроком на год и один день,  королевство Аннувн становится для Пуйлла неожиданным открытием,  при том что до Диведа, видимо,  рукой подать.  После этого Пуйлл получает титул Властителя Аннувна,  и между правителями завязывается крепкая дружба,  предполагающая обмен дарами; в частности,  из Аннувна Пуйлл получает чудесных свиней.  В других повестях Придери сын Пуйлла предстает как свинопас своего приемного отца Пендарана Диведа и как один из трех знаменитых свинопасов острова Британия.  В одной ирландской повести видение,  явленное некоему свинопасу,  чудесным образом предвещает приход Конала Корка в Кашел и его воцарение в Мунстере.  Свинопас получил свободу для себя лично и для своих детей,  он же провозгласил короля,  и тот одарил его одеждой со своего плеча.  Родичи этого свинопаса (Мускрайге),  которые первыми оказали Коналу гостеприимство,  тоже получили свободу.  Короче говоря,  мы опять сталкиваемся со своеобразным противоречием: с одной стороны,  свиньи принадлежат по сути своей к Иному миру,  пасти их  —  занятие презренное,  подстать лишь рабу,  но при этом наследник Диведа  —  свинопас,  а в Мунстере свинопасы  —  свободные люди,  тесно связанные с королевской властью.  Противоречивость Диведа проявляется и в другом,  ведь не только его простодушный правитель,  известный как Властитель Аннувна, но и Манауидан,  соотносимый с богом Мананнаном,  «внешним» верховным королем Туата Де Дананн,  изображается «простым,  нечванливым владыкой»,  который занимается охотой и сельским хозяйством и с удовольствием овладевает ремеслами.

У западного побережья Диведа находится остров Гвалес,  который в «Мабиногион» назван «последним пристанищем в пути» тех семерых,  что пережили кровавую битвув Ирландии и отправились на родину,  чтобы похоронить голову Брана.  Надо ли говорить,  что этот валлийский остров вызывает в памяти знаменитый ирландский «Дом Донна»  —  остров смерти. У побережья Диведа расположена также чудесная страна,  называемая Плант Рис Дувн,  что, вероятно,  является искажением древневаллийского Plant yr Is-ddwfn или Plant Rhi Is-dwfn (букв:. «Дети короля Иного мира»).  Там обитает волшебное племя,  которое способно сделать невидимой свою землю,  за исключением одной тропы,  на земле Диведа

3

Говоря о разделе Уэльса на три области  —  Гвинед,  Поуис и южную область  —  между сыновьями Родри Маура,  Гиральд Камбрийский отмечает,  что Юг был отдан Каделлу «с благословения всех людей и всех его братьев. И хотя область эта была намного большей по размеру,  она, тем не менее, считалась наихудшей»,  поскольку местное дворянство (uchelwyr),  «многочисленное в этой области»,  имело обычай восставать против своих господ. Ассоциация бунта с югом явно не чисто ирландская особенность.  При каждом королевском дворе в Северном Уэльсе было пять должностных лиц,  из которых пятый был официальным судьей,  а в Южном  —  только по четыре с множеством судей,  а именно собственников земель. Множество собственников земель свидетельствует о демократической третьей функции.

В одной недатированной поэме,  опубликованной Археологическим обществом Уэльса,  даны характеристики разных районов Уэльса. Обрисованная картина довольно расплывчата,  однако следует отметить,  что к характеристикам Гвинеда относятся хвастливые речи,  скромные (?) люди и большие замыслы,  а к характеристикам Англси  —  высокородные мудрые люди и святые реликвии.  В Поуисе, как говорится далее,  живут храбрые мужи,  которые без колебания вступают в битву,  они же гостеприимно встречают поэтов.  В Гламоргане обитают мужи добрые,  жены величавые,  и много там скупцов и богачей. Что касается Диведа,  то его население названо рабским. Кстати говоря, устав,  который в начале XVI в.  определял подготовку,  поведение и привилегии поэтов,  был,  как принято считать,  составлен Грифидом ап Кинаном,  предком королевского рода Гвинеда.  С другой стороны,  в поэме XII в.,  рассказывающей о привилегиях людей Поуиса,  подчеркивается их аристократизм и воинская доблесть.  Сами же привилегии давали освобождение от некоторых обязанностей перед королем,  как,  например,  от предоставления лесных угодий для королевской охоты и от содержания придворных дам во время путешествий короля по стране,  с другой стороны, привилегии обеспечивали людям Поуиса право первыми вступать в битву,  быть в авангарде войска и оборонять тыл в случае отступления. Традиционные качества,  связанные с Гламорганом,   —  это щедрость,  учтивость и веселье.

Одна из упомянутых поэм приписывает женщинам Гламоргана особенно почетное положение. Среди весьма немногих четко сформулированных различий в Законах Северного и Южного Уэльса выделяется следующее: на Юге женщине,  вступавшей в брак самостоятельно,  был гарантирован свадебный выкуп (от мужа),  точь-в-точь как и невесте,  которую выдавали замуж родичи; на Севере же,  если не было достигнуто особого соглашения,  она могла претендовать лишь на трех волов.  Кроме того,  на Юге при отсутствии наследников мужского пола дочь могла наследовать все отцовское состояние,  тогда как в поэме о привилегиях Поуиса однозначно сказано,  что «право брата обеспечивает ему его долю,  права сестры в Поуисе нет». Это свидетельство позволяет предположить,  что в некотором смысле южную половину Уэльса можно рассматривать как женскую половину,  что вполне отвечает и ирландской традиции. Как мы видели,  Мунстер ассоциируется в первую очередь с фоморами и богинями. Матрилинейная система родства и наследования имущества характерна,  в частности,  для народа пиктов,  который в ирландских текстах называется «круитне» (cruithne) и впервые появился на юго-востоке острова как союзник лейнстерцев.  Им было дозволено осесть в Лейнстере,  потому что они умели лечить смертельно раненных воинов,  помещая их во рвы,  наполненные молоком.  В одном из ранних текстов рассказывается,  что они украли у сыновей Миля их жен,  однако,  по иным источникам,  жен дал им сам Эремон,  поставив условием,  что наследование у них пойдет теперь по женской линии или и по женской,  и по мужской  —  версии расходятся. После этого народ круитне был навеки изгнан из Ирландии.

В Уэльсе,  как и в Ирландии,  внутри класса ученых существовала своя иерархия. В дохристианском обществе,  вне всякого сомнения,  самый высокий статус имели друиды, однако даже в ранних валлийских текстах друиды почти не упоминаются. Наивысшее положение занимал «первый поэт» (pencerdd),  который,  выиграв состязание за это почетное место,  становился ровней знатнейшим из королевских придворных. Видимо,  звание pencerdd соответствовало рангу «оллама»  —  главы ирландских филидов. Ступенькой ниже стоял придворный поэт (bardd teulu),  входивший в группу из двадцати четырех придворных,  обыкновенно сопровождавших короля. Когда «придворный поэт» получал это звание,  король торжественно вручал ему арфу,  с которой тот не должен был расставаться никогда.  «Придворный поэт» пел для уходящего в поход войска,  а перед самой битвой исполнял перед воинами поэму «Королевство Британия».  Кроме того,  в текстах Законов встречается термин cerddorion,  который,  видимо,  обозначал еще один класс поэтов,  подчиненных «первому поэту». Еще в Законах упоминаются так называемые croesaniaid,  видимо занимавшие самое низкое положение в рамках класса поэтов. В средневековых трактатах о поэтическом искусстве встречаются несколько видоизмененные термины,  обозначающие,  вероятно,  те же ранги prydydd («поэт»),  teuluwr («поэт при дворе или при войске»),  clerwr («странствующий поэт,  менестрель»). Поэту из teuluwr предписывались три обязанности: радовать благородных мужей,  иметь чистые помыслы и уметь учтиво выразить просьбу.  Все это невольно напоминает о праздничной музыке в Доме Бухета в Лейнстере.  «Придворный поэт» писал и любовные стихи и был учеником «первого поэта»,  которому, однако,  следовало избегать беспорядочного искусства поэта третьего ранга,  clerwr (IV функция),  ибо искусство «первого поэта» и «странствующего поэта» «противостоят одно другому». По мере стирания высших функций поэтов-мастеров их искусство свелось большей частью к сочинению хвалебных гимнов. Когда законы и пророки уходят в прошлое,  псалмы остаются.

В начале XVII столетия в Ирландии один из южных поэтов бросил вызов традиционному первенству Севера, что привело к долгим и широкомасштабным поэтическим диспутам между половиной Конна и половиной Муга. В конце следующего века аналогичные споры возникают и в Уэльсе,  причем большую роль в этом,  конечно,  сыграли и подделки Иоло Моргануга.  В контексте рассмотренной нами четырехчастной структуры утверждение Моргануга,  что центром бардического искусства был именно Гламорган, представляется достаточно оправданным,  при условии,  что за «бардом» всегда было закреплено третье место в иерархии ученых людей.  Следует добавить,  что и сам Йоло Моргануг утверждал,  что его родина богата «приятной и сладостной домашней поэзией» (сапи teuluaidd),  т е поэзией бардов.

Дихотомия,  проявляющаяся в противопоставлении Севера и Юга,  заметна и в устройстве в Уэльсе королевских палат.  Все здание делилось на две половины,  а перегородку называли словом corf,  которым обозначали также «лес накрутом берегу реки»,  а такой лес зачастую служил границей между верхней и нижней частью территориальных единиц.  Король,  его наследник,  судья,  первый поэт и иные вельможи сидели в верхней части палаты; глава личной охраны короля и его люди,  а также придворный поэт занимали нижнюю половину.  Когда король желал услышать песнь, первый поэт вставал и исполнял в верхней части палаты две песни  —  божественную и королевскую,  а затем придворный поэт,  сидевший в нижней части палаты,  исполнял свою песнь.  Придворный поэт пел и в покоях королевы,  но эту песнь должно было исполнять тихим голосом.  Соотношение песней как 2:1 едва ли требует особых комментариев,  равно как и ассоциация барда с королевой и войском.  Следует вспомнить и еще об одном должностном лице при королевском дворе Уэльса,  а именно о maer biswail (букв:. «навозный чиновник»).  Этот человек отвечал за королевские земли,  а стало быть,  под его началом находились крестьяне, и он обеспечивал своевременную вспашку,  сев и т.д.  Подчиняясь сенешалю и ведая снабжением двора,  он, тем не менее, принадлежал к классу крестьян; в верхней, королевской,  половине к нему почтения не испытывали.

4

Странные приключения Пуйлла и Придери сосредоточены вокруг так называемого «тронного холма» (gorsedd), который находился не в самом Арберте,  а за его пределами.  Кто бы ни сел на этом холме,  непременно либо видел чудесное видение,  либо терпел раны и побои.  Именно с этого холма Пуйлл впервые увидел Рианнон на ее волшебной белой кобыле.  Там же сидел и Придери,  когда на Дивед были насланы злые чары,  там Манауидан едва не убил сверхъестественную воровку «мышь»,  что помогло ему освободить страну от чар и вернуть потерянную жену и сына.

О связи ритуального холма с Иным миром,  Аннувном, говорит и поэма Gweledigaetheu у Bardd Cwsc (1703 г.),  принадлежащая Эллису Винну.  В ней рассказывается о трех видениях,  что открываются поэту на этом холме,   —  видениях Мира,  Смерти и Ада.  Поэт засыпает и видит толпу людей,  которых принимает было за цыган или ведьм,  однако,  присмотревшись,  замечает их красоту,  узнает среди них усопших родичей и понимает,  что перед ним феи (tylwyth teg). Они танцуют на холме свой танец,  а потом подхватывают поэта и несут его над морем и островами,  пока наконец не прилетают к прекрасному замку.  В этом замке они пытаются заставить поэта сложить хулительную песнь на его собственного короля.  Спасает поэта лишь вмешательство ангела,  который открывает ему,  что это были «дети Аннувна».  Согласно народным верованиям,  холмы,  на которых любят собираться для своих игр феи,  находились в Уэльсе обычно неподалеку от кладбищ или даже внутри кладбищенской ограды.  Вершина холма была выровнена,  а вокруг площадки,  где происходили игры и танцы,  устраивались из торфа сиденья для зрителей.  Это напоминает упрощенный вариант корнуоллских plen an gwary (букв:. «место игры»),  которые описаны как «единственные сохранившиеся в Британии средневековые театры».  Ирландское слово оепасb («собрание») часто толкуется как theatrum, а валлийское gorsedd,  означающее одновременно «собрание»,  «двор» и «тронный холм»,  порой имеет эквивалентом theatre.  Таким образом,  мы видим,  что понятия «собрание»,  «холм» и «театр» в кельтской традиции часто тесно связаны и даже идентичны.

В ирландских сагах на холмах,  находящихся неподалеку от королевского дома,  происходят игры и ритуальные состязания,  равно как и чудесные видения,  не относящиеся к земному бытию,  а проведение собраний на таких холмах и курганах  —  в ирландской истории дело обычное. Можно предположить,  что у каждой локальной общины было подобное место для традиционных собраний,  однако в саге «Установление владений Тары» такие собрания отнесены к Мунстеру,  а «тронный холм»,  воспетый в валлийской традиции,  расположен в Диведе.  Более того,  великана Курои,  пастуха и правителя Мунстера,  сопоставляли с великаном-пастухом из артуровского цикла: он сидит на холме и направляет героя в зачарованный замок,  где его храбрость будет подвергнута испытанию.  В мабиноги «Дама Источника» эти функции исполняет огромный,  черный, уродливый лесник,  одноногий и одноглазый,  по его приказу лесные звери,  «бесчисленные,  как звезды на небе»,  собираются и разбегаются прочь.  И в кельтской,  и в скандинавской традиции человек,  сидящий на холме,  оказывается обычно пастухом или королем (или и тем и другим сразу),  тогда как многие волшебные повести о фиане начинаются с того,  что Финн восседает на холме среди своих охотничьих угодий,  а его товарищи выслеживают в лесу зверя.

Как и «тронный холм»,  находящийся вне королевскогодвора,  «светлица» (grianan) расположена за пределами пиршественного зала и имеет ряд черт,  которые позволяют сопоставить ее с «внешней пятиной». В некоторых контекстах «светлица»  —  женская половина королевского дома. Именно из «светлицы» Брикрен,  который всегда стоит в стороне от ссор,  им же самим затеянных,  наблюдает за происходящим в зале,  откуда его изгнали,  хотя он-то его и построил. Брикрена и Курои,  видимо,  уместно сравнить с Локи и Утгарда Локи,  соответственно,  в традиции исландской. Утгарда Локи  —  великан и властелин окраинного мира, и его поведение по отношению к Тору,  богу-герою,  во многом сходно с поведением Курои по отношению к Кухулину.  Локи,  безнравственный обманщик,  сеятель ссор и раздоров,  принадлежит к богам и все же не входит в их круг. Напрасно пытаются они прогнать его из пиршественного зала,  а впоследствии он находит себе убежище в горе, где строит для себя покой,  откуда может видеть весь мир во всех направлениях.  Не случайно,  что в Ульстерском цикле Брикрен и Голл названы сыновьями Карбада (т.  е.  имеютодин и тот же патроним),  в сагах Цикла Финна Конан Маэль, сеятель ссор и раздоров,  и Голл,  убийца Финна,  оба являются сыновьями Морны.  Точно так же не случайно,  что Кей,  злоязычный сенешаль из повестей артуровского цикла,  прислуживает при королевском столе,  т.е.  занимается устройством пиров.

 

Глава 9.  Числа

 

Каждый миг начинается существование,

вокруг каждого «здесь» вращается

сфера «там».  А середина  —  повсюду.

Фр.  Ницше

 

Уснех и Тара представляют собой концентрацию символов.  В этих центрах не только соединяются и перемешиваются между собой области и королевства Ирландии,  но глубокий символический смысл приобретают такие понятия,  как холм,  камень,  селение,  замок,  дерево,  источник, очаг.  Все они превращаются в точки контакта с Иным миром.  Сходную концентрацию символов страны можно наблюдать в других крупных центрах.  Так,  например,  особенности Кашела,  столицы Мунстера,  видны из двух повестей.  В первой рассказывается о возвращении Конала Корка из Шотландии в Мунстер.  В тот день свинопас Аэда,  короля Мускрайге,  пас своих свиней,  как вдруг ему явилось чудесное видение,  о котором он вечером сообщил королю. Он увидел тисовое дерево на скале,  а рядом  —  часовню и перед нею  —  каменную плиту,  над которой поднимались и опускались ангелы.  Друид короля истолковал это видение следующим образом: Кашел навеки останется резиденцией королей Мунстера,  а править этой областью будут потомки человека,  который первым разожжет огонь под этим тисовым деревом.  Выслушав предсказание,  король Аэд хотел немедленно отправиться на то место,  но друид уговорил его дождаться утра.  Однако случилось так,  что Конал невольно опередил короля.  В другой повести рассказывается,  что,  когда св.  Партик наступил на эту каменную плиту,  из-под нее вылетели тысячи демонов.  Тогда Патрик благословил камень и предрек,  что,  во-первых,  отныне каждый день в час заката над этим камнем будет являться ангел,  во-вторых,  если король Мунстера и девять сыновей великого вождя будут поститься на этом камне,  то любая просьба короля исполнится,  и,  наконец,  в третьих,  огонь этого места будет одним из трех огней Ирландии,  которым суждено гореть до конца времен.

По сей день в Ирландии популярна загадка: «Где находится центр мира?» Правильный ответ на нее гласит: «Здесь» или «Там,  где ты стоишь».  Тот же вопрос упомянут в некоторых версиях средневековой европейской повести о «Беззаботном аббате»,  записанной и в Бретани.  Чтобы объяснить столь странный ответ на этот вопрос,  достаточно поставить палец на поверхность шара,  и сразу станет ясно, что центром действительно автоматически становится любая точка,  которой касается палец.  Эта загадка вполне гармонирует с пятью точками,  упомянутыми в «Ригведе»: север,  юг,  восток,  запад и «здесь».  Направления всегда «расходятся» из точки,  где в эту минуту находится человек. Поэтому вполне естественно,  что символической значимостью облечены не только крупные церемониальные центры.  Каждое ритуализованное место или культовый объект наделены тем,  что проф.  М.  Элиаде называл «престижностью Центра»,  будь то холм для собраний,  каменный столп, инаугурационное дерево,  священный источник,  могила или что-либо иное.  Отождествление домашнего очага с центральным очагом подтверждается обычаем вновь зажигать домашний огонь именно от главного огня.  Для этой цели в местных центрах устраивали особые очаги,  или «вечные огни»,  горевшие на холмах или специально сложенных каирнах,  от которых можно было разжечь огонь в очаге собственного дома.  В недавних народных поверьях функции древнего Уснеха отчасти исполнял очаг в доме священника  —  во всяком случае,  когда в юго-западных районах острова вспыхивала эпидемия,  было принято гасить домашние очаги и зажигать их вновь от угольков взятых в доме священника

Само слово Темра (Темайр,  или Тара),  восходящее к имени жены Эремона  —  Теи,  представляет собой широко распространенное название холмов,  и,  как говорят,  все другие Темры,  существующие в Ирландии,  тоже посвящены Tee, в том числе Темра (Темайр) Луахра и Темра в Бреге. Поскольку Тара представляет собой холм,  ее может в принципе символизировать любой холм,  избранный для этойцели. Всякая купольная гробница в Греции считалась символом омфала («пупа земли»),  а каждая ступа («могильный курган») в Индии  —  уменьшенным подобием горы Меру,  находящейся в середине мира. В районах Африки, населенных народом йоруба,  Л. Фробениус нашел небольшие культовые объекты из глины,  которые представляли собой центральный конус,  символизирующий божество миропорядка,  в окружении четырех конусов меньшего размера,  символизирующих божества четырех сторон света. Подобным образом каждый каирн в Ирландии есть символ целого. Как известно,  каирн  —  это небольшой «курган» из камней,  воздвигнутый над погребением или иной точкой,  ассоциирующейся с Иным миром,   —  это могло быть, например,  место,  где было найдено мертвое тело или на время поставлен гроб. Однако в тексте,  повествующем о споре по поводу титула Nia in Chairn («герои каирна»), который был дан сыну Конхобаpa Кормаку,  говорится «ученые люди полагают,  что всякое место,  где собраны пять камней или иные пять вещей либо пять областей Ирландии,  можно назвать каирном». Таким образом,  Кормак как «герой каирна» становился героем «пяти областей». На юге графства Корк,  в Кейманеге,  находится каменный столп, который,  по преданию,  был некогда живой женщиной,  а в нем вырезано пять пещерок,  и в каждой помещен круглый камень. Учитывая вышеприведенное определение,  мы можем квалифицировать и этот столп как своего рода каирн. Даже дети,  играющие в «пять камешков»,  невольно играют символом всей Ирландии.

Модель целого отражается и в устройстве домов,  где жили родичи арендаторов,  так называемых fuidir. «Fuidir не в ответе за родичей и не в долгу перед ними,  если не содержат они пяти жилищ. Коли есть у них пять полноценных жилищ,  то есть и доля в семейных землях» Деление земли на четыре части имело,  стало быть,  символический смысл. Так,  в Уэльсе,  согласно «Книге законов», земельный надел состоял из четырех акров земли,  участок в поселении состоял из четырех частей и т.д. На острове Мэн четыре земельные четвертины объединялись в единицу,  называемую treen,  наименьший элемент административного деления. Подобным же образом в Ирландии и в Западном Хайленде в Шотландии четвертина считалась наименьшей административной единицей,  хотя и делилась далее на осьмины,  шестнадцатое и т.д. В Ирландии baile biatach  —  равно как и davach в Шотландии и на Гебридах  —  включал четыре четвертины и был единицей налогообложения. Реликты подобной четырехчастной системы можно проследить и в средневековой Англии, где четыре земельных участка,  четыре городских участка или четыре фермы составляли единицу для различных юридических целей. «В мозгу средневекового человека число четыре явно стойко ассоциировалось с четырьмя четвертями целого». Но если доминантной является идея четырех четвертей,  неуловимая пятая часть вовсе не отсутствует. Так,  прландское faithche представляет собой четыре участка земли,  расположенных вокруг участка с жилищем,  та же идея лежит в основе устройства четырехакрового участка плюс участка с жилищем в Уэльсе. Известно также,  что, по крайней мере, в одном районе Южного Уэльса жители четырех прилегающих друг к другу земельных участков имели обыкновение собираться во время трех календарных праздников в некоей главной точке,  символизирующей центр,  устраивать там игры ипеть песни

Пять не самое важное число в кельтской традиции,  но, тем не менее, оно фигурирует во многих значительных контекстах. Так,  в Ирландии было пять основных дорог и пять знаменитых заезжих домов. В Законах традиционно было выделено пять разделов,  и для королей каждой из четырех областей существовало пять запретов (у короля Тары их было семь). Число пять было значимым и для саг Цикла Финна,  и для фей. Так,  сам Финн считался одним из пяти мастеров каждого ремесла и каждого искусства,  и убит он был «пятью сыновьями Ургрена»,  каждый из которых «вонзил свое копье в царственного вождя фениев» О таком преобразовании группы из пяти человек в качественно новую единицу говорит в «Похищении» эпизод с отрядом гайлеойленов,  чья верность Коннахту вызвала подозрение у королевы Медб. По ее приказу отряд был расформирован и все гайлеоилены распределены среди основного войска таким образом,  «чтобы пятеро из них не сходились в одном месте». В сагах мы часто встречаем мифических персонажей,  одетых в пятислойные плащи,  а на щите Кухулина вырезано пять кругов, что особенно интересно,  если вспомнить,  что знаменитый щит Ахиллеса состоял из пяти слоев и что щиты,  символизирующие космос,  были широко распространены в иконографии Древнего мира. Когда во время болезни Кухулина к нему приходит его супруга Этне и вместе с ней три уладских героя,  они становятся вокруг больного так,  чтоФергус оказывается между ним и стеной,  Конал Кернах  — между ним и опорой кровати,  Лугайд Реодерг  —  между ним и изголовьем,  а Этне  —  между ним и изножьем,  сам же Кухулин,  таким образом,  лежит в центре

Группы (или «семьи») из пяти знаков составляют и основу тайного алфавита древней Ирландии,  называемого «ogam». Первые три группы пятерок передают различные согласные звуки,  а четвертая  —  гласные. Пятая группа представляет собой дополнительную «семью» и,  согласно средневековым трактатам,  обозначает дифтонги. В древнеирландских текстах есть упоминания о том,  что огам служил для передачи тайных послании,  а также для гаданий. При этом обыкновенно использовались четыре круглые палочки или одна палочка с четырьмя гранями. Ж Вандриес отмечает,  что для системы кельтских числительных необычайно важным было именно число двадцать. Так же обстоит и у ряда народов Индии. Пять добавочных знаков в огамическом алфавите (forfeda) считаются последующим вторичным дополнением,  равно как и пятая область. Даже по своему внешнему виду знаки пятой «семьи» значительно отличались от знаков исконных «семей».

Можно ли рассматривать как случайность тот факт,  что все знаки в пятой группе построены при помощи креста (единичного,  двойного или четвертного),  ромба,  круга или спирали,  т. е. символов центра?

В одном средневековом трактате о языке говорится,  что есть «пять слов,  составляющих вздох поэта». «И если дан нам дифирамб или стих с метрическим размером,  как мы его измерим? Ведь в нем нет парной рифмы либо внутренней рифмы? Нетрудно сказать. При помощи слова,  завершающего вздох,  обозначенный пятым  словом...». Кроме того,  выделяется пять видов языка,  а именно: «язык фениев,  речь поэтов,  язык разъединения,  сокровенный (?) язык поэтов,  на котором они разговаривают между собой,  а еще iarmberla,  наподобие cuicb (? coic  —  «пять»)  —  это тайна,  и ballorb,  без коего не стать поэтом...».  Пятый вид языка поэт изучал на пятом году обучения,

В одной из повестей Цикла Финна над копьем поют заклинание,  построенное на повторении числа пять; затем копье вылетает из рук заклинателя и насмерть поражает врага.  В современных карточных играх используются четыре масти,  однако по-ирландски «взятка» в этих играх обозначается словом cuig («пять»).  В индоевропейских языках первые четыре числительных обычно склоняются и имеют формы мужского и женского рода.  Пять  — первое число,  которое имеет только одну форму,  и именно при помощи этого числа,  которое одновременно и мужского и женского рода,  Индра сумел победить асуров в ритуальном «счетном» поединке.  Так,  согласно Шатапатха-брахмане,  жертвователь,  когда было сделано первое подношение,  провозглашает: «Один для меня!» и «Одна для него,  которого мы ненавидим».  Затем: «Два для меня!» и «Две для него,  которого мы ненавидим и который ненавидит нас!»  —  и так до четырех.  Во время пятого подношения провозглашается: «Пять для меня!» и «Ничего для него,  который ненавидит нас и которого мы ненавидим! <...> Поскольку есть одно только пять и это просто пять,  и он (враг) побежден,  и всякий,  кто это знает, присваивает себе все его (врага) имущество и лишает его(врага) всего».

Существуют древнеиндийские обряды,  в которых группы из пяти богов размещаются крестом вокруг главного символа,  тогда как в буддизме считается,  что само человеческое тело и сердце состоят из пяти элементов: «О сын благородной семьи,  эти царства существуют не где-то вовне,  они вмещаются в четырех сторонах твоего сердца,  а его центр  —  пятое царство».  И еще: «В основе религии ацтеков <...> лежит фундаментальная идея четырех главных точек и центра,  расположенного над или под ними, что вместе составляет пять».  Или в вудуизме: «Число пять есть пересечение четырех путей плюс распахивание двери,  которая сама есть точка пересечения,  миг прихода и ухода».

2

Число девять встречается в кельтской традиции столь часто,  что его называют «северным аналогом священной семерки» культур Ближнего Востока.  Брикрен был не единственным подданным,  выстроившим для своего короля палаты из девяти комнат.  В валлийских законах,  например, говорится,  что крестьяне должны строить для короля девять домов,  а собственный дом крестьянина должен состоять из центрального зала и восьми других помещений. В произведениях Гутора Глуна (XV в.) постоянно упоминаются дома,  состоящие из девяти малых домов,  или отдельных покоев,  и это подтверждает существование валлийской традиции,  согласно которой законченный дом должен включать в себя девять элементов.  В качестве альтернативы более популярному четырехакровому участку в валлийских законах иногда говорится о земельном наделе,  состоящем из восьми акров (erwau) плюс сама усадьба. В Ирландии есть примеры королевств,  состоявших из девяти кантредов (округов,  включающих сто населенных пунктов).

Кроме спорадических упоминаний подобного рода и подразделения четвертин на осьмины,  восьми-девятичастная концепция мироустройства не наложила отпечатка на территориальное деление кельтских стран,  однако число девять обнаруживается в кельтских преданиях настолько часто,  что нельзя не привести хотя бы несколько примеров такого рода.  Мы уже говорили о девяти орехах мудрости,  которые растут у истока семи главных рек Ирландии.  Есть также повесть о чудесном дереве,  которое растет сверху вниз,  как перевернутый скандинавский Иггдрасиль. У него девять ветвей,  из которых верхняя  — самая красивая,  и в его ветвях чистые белые птицы внимают напевам,  которые там слышны. Эта повесть аллегорически интерпретируется уже в духе христианской традиции дерево  —  это Христос,  девять ветвей  —  девять небес,  а птицы  —  души праведников. Однако же сам символ перевернутого дерева встречается еще в «Ригведе». В древневаллийской поэме о Котле Головы Аннувна говорится,  что его «раздували дыханием девяти девушек»,  а в «Жизни Мерлина» (Vita Merlini) Счастливыми Островами правят девять сестер,  старшая из которых носит имя Моргана.  В диншенхас есть повесть о Руаде сыне Ригдонна, который на трех лодках отправился к берегам Северной Ирландии,  но вдруг почувствовал,  что лодки не могут сдвинуться с места.  Тогда он вплавь добрался до берега и в тайном месте встретил девять красивых и сильных женщин,  с ними «провел он девять ночей подряд,  без смущения,  без слез раскаяния,  под морем без волн,  на девяти кроватях из бронзы». Одна из этих женщин впоследствии принесла ему ребенка.

Ирландская литература изобилует «компаниями из девяти человек»,  и в большинстве случаев совершенно ясно,  что девятка состоит из вожака и восьми равноправных членов.  Особенно яркий пример  —  описание свиты королевы Медб в «Похищении быка из Куальнге». «Ехало с ней всегда девять колесниц  —  две впереди,  две позади,  по две с каждой стороны от нее,  а ее собственная колесница посредине».  Когда король Лойгайре послал своих людей задержать св. Патрика,  он снарядил для этого девять колесниц,  «как было в обычае у богов».  Когда Брикрен отправился на пир в свои палаты из девяти покоев,  его сопровождали восемь меченосцев.  У Кухулина было по девять штук каждого вида оружия,  причем восемь маленьких и один большой.  У друида Катбада было восемь учеников,  а Финна обычно сопровождали восемь товарищей.

Девять,  как и пять,  символизирует целое. В средневековом валлийском обществе девятое поколение было признано пределом родственных отношений,  даже человеческое тело,  как принято было считать,  состояло из девяти частей.  Видимо,  это представление о девятичастной структуре мира проявляется в традиционных британских играх вроде кеглей (ninepins),  где центральная кегля называлась «король»,  или «моррис с девятью шашками»,  в которую играли на доске,  поделенной на восемь квадратов вокруг центрального поля.  В Шотландии священный огонь по обычаю зажигали девятеро мужчин,  а в особо важных случаях группа,  состоящая из девяти раз по девять человек,  причем все они должны быть старшими сыновьями в семье.  В Шотландии,  как и в Уэльсе,  а также в отдельных районах Скандинавии,  ритуальный огонь Бельтана разжигали при помощи девяти палочек,  которые девять человек отломили от девяти разных деревьев. При гаданиях и в народной медицине необычайно важным оказывается как само число девять,  так и каждый девятый элемент системы. Более того,  даже волны моря, как считалось,  обрушиваются на берег сериями по девять в каждой,  причем девятая волна была якобы самой большой и посему самой «роковой» из всех.

Не менее значимо в кельтской традиции и число двадцать семь,  часто представляемое как трижды девять. Так, трижды девять воинов плюс вождь,  т.е.  в совокупности двадцать восемь,  видимо,  образовывали весьма важную единицу. Калатин со своими двадцатью семью сыновьями (и внуком) утверждал,  что всех их надлежит рассматривать как одного воина,  ибо отпрыски его суть члены его тела. В саге «Сватовство к Эмер» Кухулин противостоит отцу девушки и трем ее братьям,  у каждого из которых было по восемь воинов,  т.е. в общей сложности опять-таки отряд из двадцати восьми человек. Бран сын Фебала путешествует в сопровождении трех групп по девять человек,  каждая под началом одного из молочных его братьев. Среди фениев также были распространены отряды из восьми рядовых воинов,  подчиненных фению более высокого ранга.  Эти отряды затем объединялись по три в более крупные единицы,  руководимые одним из вождей фианы,  что в числовом выражении снова дает:

[(8 + 1) х 3] + 1 = 28.

Важное место число девять занимает и в календаре кельтских народов.  В валлийских законах девятый день месяца нередко отмечает начало или конец некоего периода,  а в качестве законченного временного промежутка в литературе часто упоминается период в девять дней и девять ночей.  В Уэльсе время яркого свечения луны в полнолуние перед осенним равноденствием носит название у nawnos olau («девять светлых ночей»),  в Ирландии также существует термин,  восходящий к числительному «девять» и обозначающий некий временной интервал (nomad,  noinden),  однако точное его значение неизвестно: это или девять дней,  или девять полудней («четыре дня и пять ночей либо четыре ночи и пять дней»).  Такие факты давным-давно привели Дж.  Риса и других исследователей к выводу,  что у кельтов была девятидневная,  а точнее  —  «девятиночная неделя»,  поскольку счет времени они вели не по дням,  а по ночам.  Три таких девятиночных недели составляли месяц из двадцати семи ночей,  что,  по всей вероятности,  соотносимо с двадцатью семью знаками лунного зодиака.  Параллели можно найти в индийской мифологии,  где луна,  царь Сома,  имеет двадцать семь звездных жен,  с каждой из которых он проводит одну ночь месяца.

Помимо того,  что девятидневная неделя у древних кельтов долгое время существовала бок о бок с семидневной, числа девять и семь в ряде контекстов выступают как альтернативные.  Так,  знаменитый Дом Да Дерга,  по одним свидетельствам,  имел девять входов,  а по другим  — семь.  В отдельных текстах валлийских законов говорится,  что подданные должны построить для своего короля не девять домов,  а семь.  Точно так же и границы рода могут варьировать и составлять не девять поколений,  а семь.  Число семь для кельтов,  судя по всему,  было не менее значимо,  чем девять,  что роднит их с другими индоевропейскими народами дохристианской эпохи.  Для античной Греции относительную древность этих сакральных чисел установить невозможно,  оба они встречаютсяи у Гомера,  и в древнейших культах.  Необходимо отметить,  что порой семь чередуется с пятью.  Так,  например, рассматривая Фир Болг не как одно,  а как три равноправных племени,  некоторые тексты говорят не о пяти,  а о семи захватах Ирландии.  Известно,  что вся Шотландия была поделена на семь районов,  по числу сыновей короля пиктов.  Соответствующие гептархии отмечались и в Англии,  и в Ирландии.  Помимо двадцати семи лунных созвездий существовал и более популярный лунный зодиак из двадцати восьми «домов» (4 х 7),  который,  вероятно, возник в Вавилонии и распространился по свету от Китая до средневековой Европы.  Гильдас в VI в.  писал,  что Британию украшали двадцать восемь городов.  В отличие от палат Брикрена,  пышный дом Айлиля и Медб в Круахане имел «по семь покоев вдоль каждой стены».  В одном тексте уточняется,  что четвертая часть этого дома предназначалась для гостей и было в ней шестнадцать окон,  да еще круглое отверстие в крыше,  что еще раз подтверждает соотнесение архитектурного плана в целом с числом двадцать восемь (четырежды по семь).  Покой с четырьмя колоннами,  в котором обитали сами Айлиль и Медб,  находился в середине дома.  У королевы Медб было семеро сыновей,  все они носили имя Мане,  и,  как можно предположить,  каждый персонифицировал определенный день недели.  Для любовника Медб,  Фергуса Мак Ройха тоже был важен именно счет по семеркам.  Таким образом, если королевская усадьба в Ульстере отображала солнечный год,  то усадьба Коннахта  —  год лунный.

Двенадцать персон вокруг короля,  о которых мы говорили в связи с домом Брикрена,  находят не одну параллель в ирландской традиции.  Вот,  например,  рассказ об идоле Кром Кройхе в долине Маг Слехт:

«Маг Слехт почему так названа? Вот почему.  Стоял там величайший из идолов во всей Ирландии,  что назывался Кром Кройх,  и вокруг него было двенадцать каменных идолов.  Сам же он был из золота,  и почитали его как божество все народы,  что захватывали Ирландию до прихода св.  Патрика.  По обычаю подносили ему первый приплод всякой скотины и перворожденных любого семейства.  Раз в день Самайна пришел к Кром Кройху король Ирландии Тигернах сын Фоллаха со всем множеством мужей и жен Ирландии,  дабы почтить его.  И простерлись они все перед ним,  так что треснули их лбы,  переносицы,  колени и локти,  и погибло там три четверти всех ирландцев.  Отсюда и Маг Слехт» (Mag Slecht  —  «долина гибели»).

В стихотворной версии к этому рассказу добавлена интересная деталь: двенадцать малых каменных идолов стояли вокруг главного идола группами по три,  т.е.  Был четко выделен центр и отмечены четыре основных направления.  Св.  Патрик совершил чудо над центральным идолом: «опрокинул его и повернул вправо,  лицом на запад,  ибо прежде смотрело оно на юг,  то есть в сторону Тары...  Остальные же двенадцать идолов погрузились в землю по макушку».

Относительно числа двенадцать,  как и числа семь,  всегда существует вероятность,  что исконная традиция затронута христианским влиянием.  Автор одной из сравнительно недавних работ объявляет весь рассказ об идоле Кром Кройхе «выдумкой,  призванной объяснить,  откуда посреди долины взялись двенадцать низких валунов,  окружающих валун повыше,  наклоненный вправо,  на запад».  Но если эта история и выдумка,  то происхождение столь странной «композиции» все равно должно иметь какое-то,  скорее всего ритуальное,  объяснение.  Число камней отнюдь не случайно,  что подтверждает обряд «окружения» священного холма,  сохранившийся в Бретани,  в Локронане,  вплоть до наших дней.  Тропа вокруг подножия холма имела протяженность ровно двенадцать километров и была поделена на равные участки,  отмеченные особыми священными валунами.  Ритуальное окружение происходило каждые семь лет,  начиналось оно у западного склона холма,  процессия двигалась на север в гору,  затем шла на восток под гору и дальше на юг.  Достигнув самой южной точки,  участники поднимались на холм и спускались вниз уже по западному склону в ту же точку,  из которой было начато движение. Во время спуска они трижды обходили вокруг огромного валуна,  символизирующего луну.  Здесь же неподалеку находилась роща,  называемая Невет (Nevet —  букв:.  «священное место»).

Символика чисел двенадцать и семь гораздо древнее христианства и распространена шире.  Учение о двенадцати знаках зодиака хорошо известно как в Азии,  так и в Европе,  оно просматривается и в дохристианских верованиях скандинавов.  Едва ли древние кельты ничего не знали об этом.

4

И наконец,  обратимся в нашем исследовании к числам семнадцать и тридцать три.  Как известно,  прибыв в Ирландию,  Партолон и Немед в сумме расчистили там шестнадцать долин,  что вместе с «древней долиной Эльта»,  созданной Богом еще до вторжений,  составляет семнадцать.  Как указано в «Книге прав»,  король Кашела ежегодно одаривал семнадцать королей,  в Мите также насчитывалось семнадцать королевств (включая Брегу).  По преданию,  Кайрбре Кром даровал св.  Киарану семнадцать городов.  Таким образом,  число семнадцать,  вероятно,  было значительной территориальной единицей.  Во многих интересных контекстах встречаются также упоминания о семнадцати днях, семнадцати месяцах и семнадцати годах.  Например,  и Партолон,  и сыновья Миля прибыли в Ирландию в семнадцатый день месяца,  битва при Тайльтиу также состоялась в семнадцатый день месяца,  а сроки королевских правлений в ряде случаев колеблются от шестнадцати до семнадцати лет.  В «Книге захватов Ирландии» перечислено шестнадцать троек,  или «триад»,  Племен богини Дану,  не считая трех их богов.  За свою жизнь Финн был близок с семнадцатью женщинами,  и ровно столько же вождей один за другим возглавляли фиану.

В Ирландии,  как и в Древнем Риме,  юноша считался мужчиной,  когда достигал возраста семнадцати лет.  Воспитание подходило к концу,  можно было думать о браке. В жизни Кухулина этот переход от юности к зрелости отмечен целым рядом подвигов,  совершенных им во время Похищения быка из Куальнге,  и первым делом он воткнул в землю раздвоенное дерево,  которое затем Фергус, проведший семнадцать лет в изгнании,  семнадцать раз безуспешно пытался выдернуть.  Монган,  выросший в Обетованной стране,  через шестнадцать лет вернулся в Ирландию, а затем обручился. Друид советует Майль Дуйну взять в знаменитое его путешествие семнадцать спутников,  а три его молочных брата,  которые,  вопреки совету друида,  настояли,  чтобы он взял с собой и их,  погибли в пути.  Когда Майль Дуйн и его спутники достигли Острова Женщин,  им навстречу вышли семнадцать девушек и с ними  —  королева острова.  Во всей повести число семнадцать выступает как роковое,  и сам МайльДуйн, и королева женщин в общем счете не учитываются.

В космологии греков,  римлян и древних германцев небесный свод делился на шестнадцать уровней,  а в верованиях этрусков это деление служило основой мантических ритуалов.  В Египте были известны шестнадцать гигантов,  тесно связанных с небесными регионами.  Персидский Ахурамазда создал шестнадцать совершенных стран.  С учетом центра все эти космологии становятся семнадцатеричными.  В Шатапатхабрахмане мы встречаем все ту же знакомую игру четными и нечетными числами: «Пусть же тот,  кто совершает жертвоприношение,  возьмет семнадцать жертв для центрального огня, дабы все было в безопасности,  ибо Праджапати  —  это семнадцать,  а семнадцать  —  это всё; и пусть будет по шестнадцать жертв на каждом из других огней,  чтобы мог он добыть все и обезопасить,  ибо все в мире состоит из шестнадцати частей,  Ашвамедха же есть всё».  В брахманах постоянно повторяется: «Праджапати  —  это год, ибо Праджапати  —  это семнадцать».  Корреляция года с числом семнадцать достигалась суммированием двенадцати месяцев и пяти времен года.  Порой,  однако,  Праджапати приравнивается к восемнадцати,  т.е.  при этом суммируются двенадцать месяцев,  пять сезонов и сам год.  Аналогичным образом в ирландской традиции семнадцать иногда дополняется до восемнадцати.  Так,  например,  Фергусу удалось вырвать воткнутое Кухулином дерево лишь с восемнадцатой попытки (т.  е.  семнадцать+ один),  а в плавании Майль Дуйна на корабле присутствуют семнадцать его спутников,  сам же он оказывается восемнадцатым.  Когда Кухулин впервые собирается «погулять на рубеже»,  король Конхобар дает ему одну за другой семнадцать колесниц,  которые тот разбивает,  и лишь восемнадцатая колесница,  принадлежащая самому королю,  оказывается под стать юному герою.  Войско королевы Медб во время Похищения состоит из семнадцати боевых отрядов,  включая изгнанников из Ульстера,   —  тайлеойлены же оказываются дополнительным,  восемнадцатым подразделением.

В Ирландии шестнадцатое и семнадцатое поколения, подобно девятому поколению в Уэльсе,  составляли границы рода,  что могло учитываться и в наше время. «Не найдется в Тирконнале старого рассказчика,  который не слышал бы несчетно раз о шестнадцатом поколении». «Проклятия» навлекаются на семнадцать поколений. Древнеирландская родовая система вообще строилась на тех нечетных числах,  о которых у нас шла речь. Потомков классифицировали на четыре категории согласно их отдаленности

1 Geilfine простирается на пять человек

2 Deirbhfine простирается на девять человек

3 Iarfine простирается на тринадцать человек

4 Innfine простирается на семнадцать человек

Эта система задумана как расширение концентрических кругов,  причем внешние включают в себя внутренние. Другими словами,  самый внутренний,  наиболее близкий к центру,  круг включает пять человек,  тогда как каждый из последующих расширяется соответственно еще на четыре человека,  что в совокупности составляет семнадцать. В попытке идентифицировать этих семнадцать «человек» написано очень много,  и хотя ныне принято считать,  что речь здесь идет скорее о классах потомков,  чем об отдельных личностях,  природа этих классов остается неясной.

Числа,  о которых мы говорим в этой главе,  нередко разлягаются на кратные четных чисел плюс число нечетное

4+1=5(4х2)   8+1=9(3х4)  12+1= 13(8х2)  16+1= 17

 

Если мы продолжим эти вычисления,  то получим (16 х 2) 32 + 1 = 33 т. е. число,  которое обычно учитывается при вычислении родства как с материнской,  так и с отцовской стороны. Согласно Гиральду Камбрийскому,  в каждой из пяти областей Ирландии было по тридцать два «кантреда» (tricha cet),  а в Мите их было шестнадцать. В «Похищении быка из Куальнге» говорится,  что именной список мужей Ирландии состоял из тридцати трех троек,  в рассказе о Первой битве при Маг Туиред говорится,  что Племенами богини Дану управляли тридцать два вождя,  в это число не входит Луг,  появляющийся только перед Второй битвой. С ними можно сравнить общество тридцати трех мужей,  каждому из которых было как будто бы тридцать два года и которые сидели за столом в зачарованном островном замкев «Перлево». Немед добрался до берегов Ирландии только на одном корабле  —  тридцать три его корабля погибли в пути. Кухулин пришел в сид и убил тридцать три противника Лабрайда,  во время Второй битвы при Маг Туиред у фоморов было тридцать три вождя  —  тридцать два плюс верховный король

В повести об изгнании десси говорится,  что этот народ был изгнан из Тары и лишь через тридцать три года смог одержать верх над лейнстерцами. Наделы Фиаху Суидге, их вождей,  были числом тридцать три,  и весьма знаменательно,  что против имени семнадцатого в списке эпонимов помечено «человек,  вошедший в холм сида». В одной старинной поэме,  где рассказывается о двух соперничающих группах фениев  —  клане Морны,  который имел поддержку верховного короля,  и клане Байшкне,   —  каждая группа была представлена шестнадцатью мужами. В другой поэме перечисляются вожди фениев,  которые последовательно возглавляли это славное воинство в течение трехсот двадцати лет (и половины года) вплоть до смерти Финна,  а если добавить к этому десять лет,  которые Ойсин провел,  блуждая по Ирландии,  мы получим число триста тридцать. В этой же поэме рассказывается, что сначала фениями правил клан Морны,  причем длилось его правление тридцать два года,  затем власть над фениями перехватил Голл,  сроком ровно на десять лет. В повести «Пир у Брикрена» приводится перечень тридцати двух уладских героев,  сопровождающих короля Конхобара. Аналогично в валлийском «Видении Максена» говорится,  что императора сопровождали во время охоты «тридцать два его короля»

Число тридцать три занимает достойное место и в традициях других индоевропейских народов. Так,  в Риме тридцать ликторов,  представлявшие тридцать куриатов, действовали вместе с тремя авгурами. Между официальным объявлением войны и отправкой войск должно было пройти тридцать или тридцать три дня (iusti dies). Веды упоминают о тридцати трех богах (вишведэва  —  «всех богах»),  чему можно найти параллели и в персидской мифологии.

5

Итак,  мы исходим из того,  что каждое из нечетных чисел,  о которых мы говорили,  представляет собой,  так сказать,  дополненное единицей предшествующее четное число. Допущение наше подсказано тем,  что и в старых документах,  и в современном валлийском языке группу в семь человек иногда называют mor-sheis-ear (букв «большие шесть человек»),  тогда как диалектальное словосочетание mor-ochtar (букв «большие восьмеро») используется в значении «девять человек». Единица,  превращающая четное число в нечетное,  есть нечто большее,  чем просто количественное слагаемое. В большинстве приведенных нами примеров этой соединяющей единицей является центр или же лидер,  вождь. Большую значимость нечетных чисел по сравнению с четными подтверждает ряд примеров: так,  после убийства ирландской знати aithech-thuatha («племенами,  платящими дань») на острове осталось только четыре короля,  а Ньяль Девять Заложников был назван так,  потому что взял пять заложников из Ирландии и четырех  —  из других стран,  обращаясь к валлийской традиции,  отметим,  что при дворе в Северном Уэльсе было пять чиновников,  а в Южном  — четыре. Вспомним также,  что в описанных выше настольных играх королевская партия считается нечетной или четной в зависимости от того,  входит ли в общую сумму фигур сам король. Если нет,  то число фигур в обеих партиях оказывается равным и,  соответственно,  четным. В пифагорейской доктрине нечетные числа традиционно считались мужскими,  а четные  —  женскими,  и в связи с этим следует отметить,  что,  когда моровая болезнь уничтожила все племя Партолона,  оно насчитывало пять тысяч мужчин и четыре тысячи женщин. В индийском сказании о поединке между Индрой и асурами женская природа последних приписывает им число четыре,  тогда как Индра получает число пять,  при помощи которого он и выходит победителем. Китайское противопоставление женского мужскому,  Инь и Ян,  также выражается в противопоставлении четных и нечетных чисел,  тогда как у вудуистов «один и один составляют три,  два и два  —  пять,  поскольку само «и» в этом исчислении есть,  соответственно,  третья и пятая часть,  ведь все части должны быть значимы»

Однако концепция дополнительной единицы как объединяющего или высшего фактора не исчерпывает числовой символизм. Во многих объединениях и делениях,  описанных нами,  присутствует некий элемент,  стоящий особняком не в силу превосходства,  а просто потому,  что так или иначе является «внешним». И в данном случае уже неважно,  с четным или нечетным общим числом мы имеем дело. Как мы видели,  число два складывается из высшего и низшего элементов. Среди троих мужчин  —  спутников Кесcap  —  Ладра стоял ниже двух других, из трех групп племени Немеда одна поселилась где то вдали, при административном делении Уэльса и Ирландии на три области  третья считается «низшей». Аналогичным образом в четырех функциях последняя представляет класс несвободных и потому стоит как бы в стороне от трех других. Смерть отделяет Партолона и его народ от трех других догойдельских волн заселении Ирландии которые,  кстати,  все одного происхождения,  и мы уже отмечали неоднократно что среди областей Мунстер стоит особняком. Кроме того,  из пяти племен,  заселявших Ирландию до прихода гойделов, одно пришло на остров до потопа и возглавляла его женшина. Обратившись к административному делению острова,  которое было осуществлено племенем Фир Болг,  отметим,  что «пятая» область в нем оказывается как бы лишней. В одном из валлийских мабиноги говорится, что Остров Сильных (Британия) был оставлен на попечение семи правителеи «и молодого Пендарана Диведа с ними». У Кунеды, основателя королевской династии Гвинеда, было девятеро сыновей,  но старший умер еще до того,  как семья прибыла в Уэльс,  и чтобы сохранить это число,  в группу наследников Кунеды включают обычно сына умершего,  т.е. королевского внука. Восемь сыновей Миля отправились в Ирландию,  девятым был Лугайд,  сын их умершего родича, который первым увидел вдали остров. Однако,  если отвлечься от Лугайда один из восьми сыновей Миля,  Донн умер в пути; владениями его стал Остров Смерти.

Дополнительная единица меняет структуру числа,  но ее идентичность нередко проблематична. Так,  в валлииских законах говорится о семи поколениях кровного родства,  но лишь шесть из них можно идентифицировать наверняка. Согласно одной версии,  этим седьмым родичем должен оказаться «племянник пятиюродного брата» (nei vab gorchaw),  что показывает самое дальнее колено, по которому исчисляется родство. Однако,  согласно другим версиям,  этим седьмым родичем оказывается сам человек,  находящийся как бы в центре группы,  связанной кровными узами. Одной из самых загадочных проблем ирландских родственных связей является идентификация пятого члена geilfine, а в средневековых и в современных комментариях древних текстов читатель сталкивается с загадкой «пятой пятины». И все же отметим оригинальный термин переводимый буквально как «ноготь пальца» и обозначающий некоего родственника, довольно близкого,  но при этом неизвестно точно,  в какой именно степени. Данный термин встречается также в германских законах. Подобным же образом обстоит с земельными участками: участки неиспользованной земли вокруг дёревень в Англии называли «ничейной землей» или «землей всех и каждого»,  в Шотландии же эти земли оставались нетронутыми отданными в пользование дьяволу. Г.Л. Гомме сравнивает эти ничейные земли с клочками нерасчищеннои земли которые крестьяне в отдельных районах Индии оставляли для мертвых и других сверхъестественных существ

Итп мы вновь возвращаемся к тому,  что все якобы «лишнее», хаотическое, мертвое, незрелое, женское, потустороннее занимает свое место в совокупной системе мира. И значимая единица может быть как первой в этой системе, так и последней или сразу первой и последней. Так Ньяль Девять Заложников ниже своих четырех брачьев поскольку мать его была рабыней, но одновременно он стоял выше их так как именно ему суждено было стать верховным королем Ирландии. Да,  девятый вал  —  самый свирепый, но именно он идет от границы осмысленного космоса. Все же что лежит за пределами космоса оказывается низшим по отношению к тому,  что лежит в центре космоса,  но именно за пределами рассудка находится источник всего сущего. И поэтому если центр обращает множественность в единство, то запредельный фактор ставит ее в контекст бесконечности. А единство и бесконечность странным образом тождественны*.

 

* Конечно,  сказанное в этой главе не исчерпывает такой сложной темы,  как числовой символизм. Да,  три может быть представлено как два плюс один,  но одновременно это и неделимая суть, проявляющаяся в триадах или в образах трехликих божеств. Девять  —  это и восемь плюс один,  и трижды три,  а кроме того, взятое три раза,  оно составляет и двадцать семь,  и двадцать восемь. Хотя в кельтской традиции число тридцать три предстает впервую очередь как тридцать два плюс один,  его можно интерпретировать и как тридцать плюс три,  и как взятое трижды одиннадцать,  что встречается в древнеиндийских текстах. Кроме того, мы оставили за пределами нашего рассмотрения более крупные числа,  например пятьдесят,  которое было необычайно значимо не только для кельтов,  но и для древних греков,  и для народов Ближнего Востока. В ирландских текстах часто мелькают и упоминания о числе «трижды по пятьдесят»,  тогда как число «трижды пять» встречается крайне редко. Числа,  как и другие символы, обладают более чем одним значением

 

Часть третья.  Смысл повествования

 

 Глава 10.  Репертуар рассказчиков

Наверное, кому-нибудь покажется, что я всего лишь pазвлекаю самого себя и пересказываю повести поэтов с тою же вольностью, с  какой поэты их сочиняли. Но это не так. Слишком хорошо я знаю, из какого податливого материала созданы повести и как легко при известной сноровке и живости ума привнести в них смысл, кторого там никогда не было. Все это я тщательно проверил и взвесил.

Фр. Бэкон

В первой части книги мы познакомили читателя с главными персонажами кельтской эпической традиции,  сгруппировав их по «циклам». Хотя сказители древности, несомненно, отдавали себе отчет в существовании таких «циклов»,  в каждом из которых деиствовали особые персонажи, упоминний об этом во всей обширной литературе не сохранилось. В дошедшей до нас классификации повести не группируются в циклы,  а события в историях жизни отдельных персонажей не упорядочиваются хронологически, как в житиях святых. В основу классификации эпических преданий положены их сюжеты  —  как в современных указтелях по сюжетам народных сказок. Сейчас пожалуй,  уже невозможно установить древность такого принципа классификации сюжетов. Можно лишь сказать,  что сохранившиеся средневековые версии, называемые ныне Список А и Список Б скорее всего восходят к оригиналу, бытовавшему уже в Х в.

В каждом из списков содержится несколько сюжетных «разделов»,  причем совпадают они друг с другом не полностью. Так,  в Списке А содержится семнадцать типов повестей,  а в Списке Б  —  пятнадцать,  и лишь тринадцать из них всгречаются в обоих списках. Однако у нас нет никаких оснований предполагать,  что типы сюжетов,  упомянутые только в одном из списков,  например Зачатия и Рождения,  Плавания и Насильственные Смерти,  менее аутентичны или не столь важны.  Итак,  списки можно сопоставить следующим образом:

 Сюжеты,  общие для Списков А и Б

Разрушения (Togia)

Похищения скота (Тaпа)

Сватовства (Tochmarca)

Битвы (Catha)

Пиры (Fessa)

Приключения (Echtrai)

Похищения и Тайные бегства (Aithid)

Резни (Airgne)

Набеги (Tomadma)

Видения (Fisi)

Любовные истории (Serca)

Военные походы (Sluagid)

Вторжения (Tochomlada)

Сюжеты только из Списка А

Укрытия (Uatha)

Плавания (Immrama)

Насильственные смерти (Oitte)

Осады (Forbassa)

Сюжеты только из Списка Б

Зачатия и Рождения (Coimperta)

Безумия (Buili)

В небольшом предисловии к Списку А,  содержащемся в «Лейнстерской книге»,  говорится,  что филиды запоминали саги,  группируя их по этим разделам:

«Поэт должен быть сведущ в Повестях и Деяниях, дабы исполнять их перед королями или вельможами,  а именно надлежит ему знать семь раз по пятьдесят повестей,  то бишь пять раз по пятьдесят главных повестей да еще дважды по пятьдесят повестей дополнительных.  И дополнительные эти повести недозволено исполнять никому,  только поэтам четырех рангов  —  Ollamh,  Anrath,  Cli и Сапо.  И вот каковы главные повести: Разрушения,  Похищения скота,  Сватовства,  Битвы,  Укрытия,  Плавания,  Насильственные смерти,  Пиры,  Осады,  Приключения,  Похищения и Резни».

После перечисления саг по названным двенадцати разделам,  в тексте представено еще пять разделов,  по поводу которых сказано:

«И эти тоже суть главные повести,  а именно Набеги, Видения,  Любовные истории,  Военные походы и Вторжения».

И хотя упомянутое предисловие утверждает,  что репертуар повествователя должен был включать двести пятьдесят главных повестей да еще сто дополнительных,  в самих списках названо менее двухсот главных повестей и ни одной дополнительной.  Возможно,  отдельные категории главных повестей оказались в обоих списках утрачены.  Например,  «Детские подвиги Кухулина» (Macgnimartha,  фрагмент саги «Похищение быка из Куальнге») и,  соответственно, «Детские подвиги Финна».  Так или иначе,  отсутствие сведений о характере «дополнительных» повестей (foscela), создает серьезный пробел в наших знаниях.  Тот факт,  что они не включены в дошедшие до нас списки,  а исполнять их имели право лишь поэты первых четырех рангов,  заставляет предположить,  что,  вероятно,  они не были предназначены для исполнения перед широкой публикой и что термин «дополнительные»,  или «второстепенные»,  отнюдь не несет здесь пренебрежительного смысла.

Совокупность традиционных повестей,  исполнявшихся во время Собрания в Кармуне,  включает такие темы,  как Собрания, Анналы,  Запреты и Разделы,  которые не вполне перекрываются указанными в списках категориями. Кроме того,  там упомянут такой важный пласт нарративной традиции,  как «Старины мест» (диншенхас  —  Dindshenchas),  который в списках не назван вообще.  Таким образом,  сколь бы ни были важны эти списки как свидетельства подхода поэтов к организации эпического материала,  их никак нельзя считать исчерпывающим каноном традиционной литературы,  хотя если вспомнить об особом значении числа семнадцать (см гл IX),  то Список А, включающий двенадцать плюс пять элементов,  представляет собой попытку упорядочить сюжеты в соответствии с космологической моделью.

2

Остается не совсем понятно,  почему поэты заучивали повести,  пользуясь такой классификацией по событиям и деяниям. Почему им не приходило в голову группировать их по циклам или хотя бы ориентироваться на биографию того или иного героя? Заключительные пассажи ирландской саги «Видение Мак Конглинне» как будто бы проливают свет на эту важную проблему. Не без иронии рассказчик говорит «И ничего печального не доведется более услышать тому,  кто слушал сейчас эту повесть,  рассказ наш на целый год оградит всех слушателей от горестей и напастей». И чтобы не быть голословным,  он тут же добавляет: «Супруги,  прослушавшие этот рассказ,  не останутся без наследника,  никогда не будет у них недостатка в пище и одежде. Если будет рассказана эта повесть первой в новом доме,  то никогда не вынесут оттуда мертвого тела,  и никто в этом доме не будет испытывать нужды ни в пище,  ни в одежде,  и огонь не сожжет никогда этот дом. Король,  который услышит эту повесть перед битвой или поединком, одержит победу. И когда собираются люди,  чтобы сварить пиво,  или устроить пиршество для знатного господина,  или принять наследство,  то следует им непременно послушать сначала эту повесть»

Отсюда можно заключить,  что повести принято было рассказывать по случаю свадьбы,  «освящения» нового дома, варки пива,  устройства пира,  вступления в наследство,  в канун сражения. Стихотворный фрагмент,  цитированный нами в гл. I,  подтверждает,  что повести исполнялись и перед отправлением в путешествие,  на судебное собрание или на охоту. Кроме того,  традиционные повести исполнялись во время календарных празднеств,  на поминках,  на крестинах и свадьбах вплоть до наших дней.  И хотя в цитированных нами текстах говорится,  что одну и ту же повесть исполняли в самых разных ситуациях,  изначально,  по-видимому,  для каждой ситуации,  для каждого действия предполагалась своя особая повесть. Так,  в саге «Разговор стариков»,  где рассказывается,  как св. Патрик и его спутники путешествуют по Ирландии,  останавливаясь то в одном,  то в другом достопримечательном месте,  святому каждый разрассказывают легенды о том,  откуда и почему получило это место свое название. А в наше время,  например,  истории с привидениями принято рассказывать именно в канун 1 ноября. Не следует ли поэтому предположить,  что «Битвы» исполнялись перед выступлением на войну,  «Похищения скота»  —  перед угоном коров у соседа,  «Плавания»  —  перед выходом в море,  «Зачатия и Рождения»  —  во время родов,  «Сватовства»  —  на свадьбах,  «Насильственные смерти»  —  на похоронах и т.д. Держа в памяти классификацию,  подобную Спискам,  рассказчик мог легко извлекатьиз своего обширного арсенала подходящие к случаю истории. Мы вовсе не настаиваем,  что исполнение тех или иных саг было раз и навсегда закреплено за соответствующей им жизненной ситуацией.  Недаром мы отмечали,  что на Собрании в Кармуне,  а возможно,  и во время других аналогичных собраний исполнялся весь репертуар.  В этом кельтская языческая обрядность вряд ли сильно отличалась от христианской. Вспомним,  что крещение Иисуса в Иордане упоминается при каждом обряде крещения,  чудо в Кане Галилейской  —  при каждом венчании,  Воскресение  —  на каждом отпевании.  Эти «отсылы» вполне отвечают названным ситуациям,  однако упоминания этих библейских событий никогда не сводились лишь к рождениям,  свадьбам или смертям.

Приведенные в гл.  I стихотворные строки из повести об Этайн показывают,  что рассказчик «Видения Мак Конглинне» пародирует то,  во что некогда искренне верили слушатели,  надеявшиеся,  что та или иная повесть одним своим звучанием принесет им долгую жизнь,  наследников и благополучие.  Но если оставить в стороне материальные блага,  то истории эти служили мифологическими моделями.  По выражению А.  Ван Хамеля,  «деяния других нужно рассматривать как повод для размышлений».  Конечно,  дальнейший его вывод,  что древние герои служили «образцами» для людей раннего кельтского общества,  нельзя понимать буквально.  К проблеме соотношения мифа и ритуаламы обратимся позднее,  однако уже сейчас необходимо отметить,  что вне ритуала деяния мифологических героев смертными людьми повторены быть не могут.  Перенесенные в будничную жизнь,  они всегда фантастичны,  антисоциальны,  аморальны и катастрофичны.  Однако,  как будет показано ниже,  один из величайших парадоксов человеческой жизни в том-то и состоит,  что она черпает глубочайший свой смысл в царстве мифа,  а поступки его обитателей прямо противоположны нормам повседневного поведения и опыта.

В валлийском языке само слово «значение,  смысл» (ystyr) происходит от латинского historia,  которое дало в современном английском языке два слова  —  «повесть» (story) и «история» (history).  Понятие «история» утратило ныне большинство изначальных экстраисторических содержаний, присущих латинской «historia»,  которая восходит к корню, обозначающему «знающий»,  «мудрый»,  «ученый»,  «судья». Древневаллийское слово «повесть» (cyfarwyddyd) означает одновременно «руководство»,  «наставление»,  «ученость», «искусность»,  «предписание».  Его основа,  arwydd,  также имеет значение «символ»,  «знак»,  «проявление»,  «чудо» ивосходит к корню «видеть» (и «провидеть»).  Повествователь (cyfarwydd},  таким образом,  был одновременно провидцем и учителем,  который вел души своих слушателей через мир «тайны».

В последующих главах мы опираемся на классификацию повестей,  принятую древними рассказчиками,  но поскольку более трех четвертей названных в Списках текстов донас не дошли,  а известные нам тексты в Списках отсутствуют,  мы взяли на себя смелость применить традиционную классификацию к тому материалу,  которым мы реально располагаем.  Кроме того,  объем нашего исследования не позволяет проанализировать все имеющиеся тексты, мы ограничимся лишь выборкой. В ч.  I мы уже говорили о великих Битвах при Маг Туиред и о самом знаменитом из Похищений; в ч.  II достаточно подробно освещены Вторжения,  Видения,  Пиры и Собрания.  Поэтому ниже мы рассмотрим повести,  касающиеся непосредственно жизненного цикла индивида.

Миф принадлежит миру символов,  а понимание их  — вопрос интуиции.  «Диапазон» символических референций невозможно ограничить каким-то одним частным представлением или рядом представлений,  и едва ли следует особо подчеркивать,  что предложенные здесь комментарии отнюдь не исчерпывающи и не полны и вовсе не исключают иного подхода к теме.  Например,  мы намерены рассмотреть,  в какой мере повесть о рождении героя проливает свет на тайну рождения человека,  но это не означает,  что мифы о рождении не могут быть символами инициации, перехода или реинкарнации.  Полное «содержание» мифа невозможно адекватно выразить «иными словами».  Однозначного толкования тут быть не может.

 

 

Глава 11.  Зачатия и рождения

 

Ведомые облаками славы, приходим мы

От Бога, а Он  —  наш дом.

У. Вордсворт

Все мифологические традиции уделяют большое внимание обстоятельствам зачатия и рождения богов и героев. Не менее важными и значимыми событиями героической биографии являются их юношеские подвиги,  получение оружия,  обретение признания и власти,  сватовство, брак,  а смерть их обычно не менее достопамятна,  чем рождение. В этом состоит одно из фундаментальных отличии мифологического героя от реального «знаменитого человека». Вообще говоря,  рождение,  женитьба и смерть человека знаменитого ничем не отличаются от рождения, женитьбы и смерти других людей,  они вовсе не входят в историю как выдающиеся исторические события. Великие исторические личности знамениты благодаря своим личным достижениям,  которые большей частью относятся к периоду между женитьбой и старостью. Некоторые из таких людей действительно умирают в молодом возрасте,  но очень и очень многие покидают этот мир так же тихо и незаметно,  как и пришли в него. Другое дело  — мифологический герой,  чье рождение и смерть всегда окружены необычайностью. Но если модель жизни героя имеет мало общего с тем,  что исторически значимо в жизни обычного человека,  то,  как показал лорд Раглан,  она вполне соответствует ритуальному жизненному циклу. В человеческих сообществах вообще именно рождение и крещение,  инициация и брак,  смерть и погребение суть моменты,  когда всякий человек на какое-то время оказывается центральной фигурой ритуала. Миф имеет отношениек смыслу этих ритуалов

В кельтской традиции особенно много повестей о чудесных зачатиях и рождениях,  называемых по-ирландски «coimperta»,  и прежде чем делать выводы об их значимости,  напомним читателю некоторые из них. Так,  в гл II мы уже рассказывали о чудесном рождении Придери и Ллю Ллау Гифеса. Рассказывая о «Второй битве при Маг Туиред»,  мы упоминали и о том,  как появился на свет бог Луг. Племена богини Дану заключили с фоморами мирный договор,  и,  чтобы скрепить его,  Балор отдал свою дочь Этниу (Этне) в жены Киану сыну Диан Кехта,  от этого союза и родился ребенок,  получивший имя Луг. Однако обращение к более позднему и более подробному материалу показывает,  что чудесное рождение героя связано,  скорее,  с мотивом внебрачной,  случайной связи. Более того,  матерью героя часто становится так называемая «спрятанная девушка»,  и Луг,  как и Ллю,  рожден женщиной,  обреченной на вечную девственность. Именно в этом и состоит суть повести.

Итак,  на острове Тори жил разбойник по имени Балор, один глаз у него был посреди лба,  а другой  —  на затылке, причем второй его глаз обладал смертоносной силой: стоило Балору взглянуть на кого-нибудь этим глазом,  как человек тут же умирал. Некий друид предсказал Балору,  что он погибнет от руки собственного внука,  поэтому он заключил свою единственную дочь Этниу в высокую башню и велел двенадцати женщинам охранять ее и следить,  чтобы она ничего не проведала о мужчинах. Узнав о том,  что у кузнеца Гавиды,  который с двумя своими братьями  —  Мак Самтаном и Мак Кенфеладом  —  жил на материке,  есть чудесная корова Глас Гайвлен,  Балор сумел хитростью завладеть этой коровой. Тогда Мак Кенфелад решил отомстить похитителю: при помощи колдуна и друида он проник в башню,  где томилась в заключении Этниу,  и соединился с ней. В положенный срок она родила трех мальчиков. Балор велел слуге утопить детей,  но,  когда слуга понес их к реке, завернув в кусок полотна,  один из мальчиков выскользнул в траву. Там его вскоре нашел Мак Кенфелад и забрал к себе,  а Гавида вырастил его и обучил кузнечному ремеслу. Балор взял Мак Кенфелада в плен и убил его (Согласно другой версии,  Мак Кенфелад соединяется и со всеми двенадцатью женщинами,  которые охраняли Этне,  дети же их падают в воду и превращаются в тюленей. А ребенок самой Этне был тайно вскормлен на острове Тори,  потому что он мог расти лишь там,  где родился. По еще одной версии,  отец ребенка,  Киан,  узнает от друида,  что ребенок будет расти здоровым и сильным,  только если сам дед наречет ему имя. Киан нанимается садовником к Балору,  которому присутствие ребенка вовсе не по нраву. В один прекрасный день,  увидев,  как мальчик ловко подобрал упавшие на пол яблоки,  Балор закричал «А ну,  убирайся отсюда, ты,  Луи Лавада (Маленький Длиннорукий)»  —  «Вот теперь у него есть имя!»  —  воскликнул Киан. После этого ребенок стал быстро расти). Заключительная часть повести посвящена описанию смерти Балора.

Фольклорная версия саги о рождении Финна во многом похожа на рассказ о рождении Луга. Кумалу Мак Арту было предсказано,  что он погибнет в первой же битве,  на которую отправится после женитьбы,  поэтому долгое время он избегал женщин. Но в конце концов он все же тайно вступил в брак с дочерью короля,  которую строго оберегали от мужчин,  ведь ее отцу было предсказано,  что внук лишит его власти. Перед тем как отправиться на свою последнюю битву,  Кумал велел жене,  если родится сын,  спрятать младенца.  Родился сын и по приказу короля был немедля брошен в озеро. Однако ребенок не утонул,  а ухватился рукой за лосося и выплыл на поверхность. Узнав о чудесном спасении внука,  король приказал убить всех новорожденных младенцев мужского пола,  но мальчика спасла бабушка,  которая спрятала его в лесу,  в дупле дерева. Пятнадцать лет прожили они в лесу,  и тогда наконец мальчик вышел на зеленую поляну,  где состязались в метании шаров дети из знатных семей. Сын Кумала победил всех в этом состязании,  и сам король спросил «Что это за белоголовый (finn cumhal  —  букв.: белая шапка)?»  —  «Так пусть же Финн будет отныне его имя,   —  воскликнула бабушка,   —  и зовется он Финн сын Кумала». Поняв,  кто перед ним,  король велел догнать мальчика и умертвить,  но Финну удалось скрыться,  и слуги короля убили только бабку молодого героя.

В повести о Второй битве при Маг Туиред рассказывается о чудесном рождении короля Бреса. Эрью дочь Делбаэта,  женщина из Племен богини Дану,  вышла как-то утром на берег моря и увидела серебряный корабль,  которым правил светловолосый юноша,  одетый в плащ с золотой отделкой. Юноша приветствовал ее: «Не согласишься ли ты разделить со мною ложе,  о девушка?»  —  сказал он ей. После того как они соединились,  юноша сказал ей,  что зовут его Элата и что он сын короля фоморов. Он дал ей кольцо,  которое впоследствии поможет ей разыскать его,  и предсказал,  что у них родится прекрасный сын,  которого следует назвать Эохайд Брес. В положенное время Эриу действительно родила прекрасного мальчика,  который рос вдвое быстрее других детей.

Энгус Мак Ок был сыном Боан,  жены Элкмара из Бруг. С его рождением связана такая история. Дагда воспылал любовью к этой женщине и захотел соединиться с нею. Тогда послал он ее мужа Элкмара в долгое путешествие,  и длилось оно ровно девять месяцев,  но Элкмару эти девять месяцев показались одним днем. За это время был зачат и рожден Энгус,  отданный затем на воспитание Мидиру. И назван он был  Mac Oc («молодой сын»),  потому что мать его сказала «Поистине молод тот сын,  что зачат на рассвете и рожден прежде заката». Как-то раз во время игр один из мальчиков сказал Энгусу,  что тот не знает ни матери своей,  ни отца. Тогда мальчик пошел к Мидиру,  который отвел его к Дагде а Дагда признал Энгуса своим сыном и помог ему завладеть землями Элкмара.

Значительный интерес представлют и повести о чудесном рождении трёх персонажей героического цикла  —  Конхобара, Кухулина и Конала Кернаха.

Рождение Конхобрара сына Несс, дочери короля Эохайда Салбуиде, описано в двух повестях, обнаруживающих значительные сюжетные отличия. Так, в первой говорится,  что,  когда Несс сидела на своем королевском ложе, окруженная девушками, мимо них проходил друид Катбад. Несс спросила его «Для чего годится сегодняшний день?»  —  «День этот годится для того,  —  ответил Катбад,  — чтобы зачать великого короля». Тогда она предложила Катбаду немедленно соединиться с нею, и зачатый ребенок пребывал в ее чреве ровно три года и три месяца. Другая повесть о рождении Конхобара начинается с убийства двенадцати воспитателей Несс все тем же Катбадом и его «шайкой»,  состоящей из двадцати семи человек. Решив отомстить, девушка сама собрала отряд из двадцати семи человек, с которым и отправилась на поиски Катбада,  совершая попутно грабительские набеги. Случилось так, что однажды в жаркий день Несс купалась в ручье, как вдруг на берегу появился Катбад,  и стал между нею и ее одеждой и оружием и начал грозить ей мечом. Несс остается в живых  —  ценою клятвы, что откажется от мести и станет его женой. Затем они вместе вернулись в Ульстер, где король Эохайд признал их брак и наделил Катбада землей. Однажды ночью на Катбада напала жажда, и Несс, не найдя в доме питья,  зачерпнула воды из реки Конхобар и подала ее Катбаду,  процедив через свое покрывало. Зажгли огонь,  и Катбад,  увидев в чаше двух червей,  велел Несс самой выпить эту воду. Она сделала из чаши два глотка и с каждым проглотила по червяку. После этого она забеременела (в другой версии говорится,  что любовником Несс был король Фахтна Фатах и что забеременела она от него). Когда настал срок родов, Несс и Катбад были в пути: ехали по долине Муртемне к королю Эохайду. Несс собралась родить,  но Катбад сказал ей,  что если роды ее задержатся до ночи, то ребенок которого она принесет,  станет самым знаменитым в Ирландии королем,  ибо в эту же ночь далеко на Востоке родится Иисус Христос. Тогда Несс села на камень Маг Инис, и не дала ребенку появиться на свет ранее нужного времени,  а когда ребенок родился,  в каждой руке у него было зажато по червяку (согласно другой версии, Несс сказала,  что не родится ребенок раньше времени, «разве только выйдет наружу,  проделав дыру у нее в боку»,  и она села на камень у реки Конхобар,  а Катбад меж тем читал стихи,  предсказывая славное будущее ребенку,  которому предстояло родиться. Едва родившись,  ребенок кубарем полетел в реку,  но был спасен Катбадом и наречен Конхобар,  в честь реки. В других стихах,  прославляющих будущего короля,  Катбад странным образом называет его одновременно своим сыном и своим внуком).

Повесть о зачатии и рождении Кухулина также сохранилась в двух версиях. Первая начинается с появления огромнои стаи птиц,  которая до самого корня пожрала всю зелень на полях уладов. Уладские воины на девяти колесницах пустились в погоню за птицами,  причем возницей у короля Конхобара была его взрослая дочь Дехтине. Прекрасные сладкоголосые птицы летели парами,  и каждая пара была соединена серебряной цепочкой,  и разделялись этиптицы на девять стаи по двадцать птиц в каждой. Впереди большой стаи летели две птицы соединенные золотой цепочкой. На закате дня три птицы отделились от остальных и устремились к пределам Бруга. Улады пустились за ними в погоню, но тут настала ночь,  и пошел снег. Пришлось им искать убежища для ночлега, и смогли они найти лишь один недавно построенный дом где жила супружеская пара. Хозяева прислуживали уладским воинам,  пока те не насытились и не напились допьяна.  Тогда хозяин дома сказал, что жена его мучается родами. Дехтине вызвалась помочь ей и приняла прекрасного мальчика. В эту же ночь кобыла, что была при доме, разрешилась двумя жеребятами,  которых отец подарил мальчику «на зубок». Утром, когда улады проснулись не увидели они ни птиц,  ни дома  —  только пустая равнина вокруг да еще осталась кобыла с жеребятами и новорожденный мальчик. После этого все они вернулись в Эмайн.

Дехтине стала растить ребенка,  но,  к великому ее огорчению,  он вскоре заболел и умер. Долгое время не могла она ни есть,  ни пить от горя,  но вот почувствовала она вдруг нестерпимую жажду. Ей принесли воду в чаше,  но с первым же глотком какое то крошечное существо,  неведомо как попавшее в чашу,  проскользнуло ей в рот вместе с питьем. Ночью,  во сне,  предстал перед нею некий муж и объявил,  что он Луг сын Этниу. Это он наслал птиц на уладов, чтобы заманить их в Бруг,  с ним провела она там ночь,  и младенец,  которого она усыновила,  был его сыном. Теперь же он проник в ее чрево,  и она родит ему сына,  имя которому будет Сетанта. Улады никак не могли понять,  от кого понесла Дехтине,  и подозревали,  что сам король Конхобар, ее отец,  провел с нею ночь когда был пьян. Конхобар выдал ее замуж за Суалтама Мак Ройха но она, стыдясь своего состояния,  принялась бить себя по животу плетью,  так что очистилась от плода. Потом она вновь забеременела и в положенный срок родила сына (это и был Сетанта, который потом получил имя Кухулин).

Другая версия появления на свет Кухулина более проста с точки зрения сюжета – там нет речи о «тройном зачатии» и Дехтире (гак звучит ее имя в этом тексте) названа не дочерью Конхобара, а сестрой. За три года до вышеописанных событий Дехтире и вместе с нею еще пятьдесят девушех вдруг исчезли из стен Эмайн,  а потом они же,  в обличье птиц,  опустошали поля уладов. Преследуя их,  улады попали под вечер в маленький домик,  одиноко стоявшии в долине. Супруги,  хозяева домика,  радушно приняли их. Однако во время попойки Брикрен услышал вдруг негромкие крики и стоны,  желая выяснить их причину,  он вышел из дома и увидел неподалеку великолепные палаты. Там его встретили знатный воин и его жена,  и в ней Брикрен узнал Дехтире,  услышал он и о том,  что она и другие девушки принимают облик птиц и нападают на поля уладов. Вернувшись к своим товарищам,  Брикрен рассказал им об увиденном,  но скрыл при этом часть правды  —  сказал лишь о прекрасных палатах и живущих там знатных людях. Конхобар заявил,  что,  раз палаты эти стоят на землях уладов их владелец является его подданным и потому он,  Конхобар,  вправе провести ночь с его женой. Фергус пошел и привел эту женщину к королю,  но та призналась, что у нее начались родовые схватки,  и тем добилась отсрочки. Улады улеглись спать,  а наутро увидели на коленяху Конхобара маленького мальчика.

Матерью Конала Кернаха была Финдхоем,  дочь Катбада и жена Амаргена. Долгое время у нее не было детей,  и когда некий друид обещал помочь ее горю,  если она хорошо ему заплатит,  она тут же отправилась с ним к источнику,  над водами которого он пропел свои заклинания и пророчества.  Затем он велел ей выкупаться в источнике,  потому что «тогда принесет она сына и ни один сын не будет менее предан роду своей матери,  то есть людям Коннахта». Финдхоем глотнула воды из этого источника,  и таким образом в ее чрево проник червь. Этот червь был в руке у мальчика еще в материнской утробе. После рождения мальчик был обращен в языческую веру и друиды предрекли, что в свое время он будет одерживать победы над людьми из Коннахта. Кет,  брат матери,  знал о пророчестве,  но все равно оберегал свою сестру. Когда же мальчик появился на свет,  Кет схватил его и придавил ногой,  повредив ему шейку. А мать вскрикнула при этом «Волчье предательство (conda fell) совершаешь ты,  о брат»  —  «Это так,   —  сказал Кет,   —  пусть же имя этому мальчику будет Коннфеал,  Волчье Предательство». И с тех пор стали звать его Кривошеий Конал.

В сагах королевского цикла тоже много повестей о диковинных рождениях. Вот как,  например,  родился Кормак Мак Арт. Перед битвой с Лугайдом Мак Коном,  в которой он был убит,  Арт сын Конна Ста Битв провел ночь в гостях у кузнеца по имени Олк Аха. Было предсказано,  что будет от кузнеца великое благо,  а кузнец попросил Арта провести эту ночь с его дочерью Этайн. Так был зачат Кормак. Отправляясь на битву и зная,  что она для него последняя,  Арт велел Этайн отправиться с ребенком в Коннахт к его другу Лугне,  чтобы он воспитал ребенка.  Когда пришло время,  Этайн отправилась в дом Лугны,  чтобы там разрешиться от бремени,  но, едва она ступила на землю Коннахта,  как начались у нее родовые схватки,  и она родила ребенка прямо в лесу на ложе из хвороста,  собранного ее служанкой. В эту минуту раздался удар грома,  и,  услышав его,  Лугна воскликнул «Вот шум,  вот гром,  вот рождение короля». Так он понял,  что родился Кормак и пошел на его поиски.

Этайн меж тем заснула,  оставив ребенка на попечение служанки. Но служанка,  утомленная хлопотами,  тоже заснула,  и в это время пришла волчица и унесла ребенка внору к своим волчатам.  Когда Лугна наконец отыскал Этайн, та была в полном отчаянии. Он привел ее в свой дом и объявил,  что щедро вознаградит того,  кто сумеет найти младенца. И случилось так,  что некий человек по имени Грек,  блуждая по лесу,  наткнулся на эту нору и увидел мальчика,  который играл с волчатами. Он взял ребенка и волчат вместе с ним и принес Лугне,  а Лугна сразу признал в нем потомка славного Конна.  Исполняя волю погибшего Арта, он дал мальчику имя Кормак

История рождения короля фиахи Широкое Темя начинается так же,  как повесть о рождении Кормака,  а кончается  —  как повесть о рождении Конхобара.  Накануне битвы,  в которой ему (как и Арту) суждено было погибнуть,  Эоган,  король Мунстера,  возлег с дочерью одного друида,  причем друид сам попросил его об этом. Девушка зачала,  и когда настал срок разрешения от бремени,  отец-друид сказал ей,  что хорошо бы ей родить на следующее утро,  ибо тогда,  и только тогда,  сын ее будет править всей Ирландией. Девушка ответила,  что ребенок не родится раньше нужного момента,  «если только не выйдет из дыры у нее в боку». После этого она села верхом на камень посреди ручья,  спиной же оперлась на скалу. Ребенок родился именно тогда,  когда ему и следовало родиться,  но мать умерла,  а голова ребенка расплющилась о камень. Вот почему получил он прозвище Фиаха Широкое Темя.

Повесть о Месс Буахалла и рожденном ею сыне Конайре Море существует в нескольких противоречивых версиях. Согласно саге «Разрушение Дома Да Дерга»,  Месс Буахалла была дочерью Кормака Мак Арта и его женыЭтайн. Долгое время Этайн была бесплодна,  но,  когда мать накормила ее особой похлебкой,  ей удалось наконец зачать девочку. Мать же Этайн,  как известно,  была родом из сида. Вскоре после рождения дочери Кормак женился во второй раз и по наущению новой жены велел отнести свою дочь в лес и оставить в волчьей яме. Однако двое слуг Кормака,  которым приказано это сделать,  до того растрогались,  глядя,  как девочка весело улыбается им прямо из смертоносной ямы,  что оставили ее в телячьем загоне на пастбище Этерскела,  правнука Иара,  короля Тары. Там ее нашли пастухи и назвали Месс Буахалла  —  «приемыш пастуха»

Согласно другим источникам,  Месс Буахалла была дочерью Эсс,  которая зачала ее,  вступив в кровосмесительную связь с собственным отцом Эохайдом Айремом,  королем Тары. По другим сведениям  —  отцом Месс былнекто из сида Бри Лейт. Эохайд приказал уничтожить ребенка,  но Эсс оставила дочку в собачьей конуре возле дома конюшего.

Но вернемся к саге «Разрушение Дома Де Дерга». Пастухи прятали девочку в хижине из ивовых прутьев,  у которой было лишь одно отверстие  —  в крыше,  однако в конце концов люди короля Этерскела нашли девочку и поспешили рассказать об этом королю. Этерскелу было предсказано,  что женщина неизвестного рода и происхождения родит ему ребенка,  поэтому он велел немедленно привести девочку. Но прежде чем это случилось,  сквозь отверстие в крыше ивовой хижины влетела птица и предупредила девочку о замыслах короля. После этого птица сбросила оперение и превратилась в прекрасного юношу,  и девочка  — точнее,  уже молодая девушка  —  подарила ему свою любовь. Неизвестный юноша сказал,  что у нее родится сын,  ичто назвать его следует Конайре,  и что на нем будет лежать запрет ранить и убивать птиц.  После всего этого девушка попала в дом короля Этерскела.  Правда,  согласно другим версиям,  отцом Месс Буахалла был сам Этерскел,  и он же вступил с нею в преступную связь.

Король Монган,  как принято считать,  тоже имел сверхъестественное происхождение.  Фиахна Финн,  король Ульстера,  однажды во время битвы находился на волос от гибели,  как вдруг на поле боя появился некий блистательный муж,  который оказался Мананнаном Мак Лиром и не только спас самого короля,  но помог уладам выиграть сражение. За это он потребовал,  чтобы Фиахна разрешил ему провести в Ирландии ночь с его,  Фиахны,  женой. Тому пришлось согласиться. Тогда Мананнан принял облик Фиахны и соединился с его женой,  после этого у нее родился ребенок, Монган,  но когда ему минуло три дня и три ночи,  явился Маннанан и унес его в Обетованную страну,  где мальчик воспитывался до двенадцати лет. По другой версии,  Мананнан сначала встретился с женой Фиахны и сказал ей, что спасет ее мужа,  если она соединится с ним.  А затем онотправился на поле битвы,  сообщил Фиахне о случившемся и даровал ему победу.

Мотив чудесного изменения облика встречается и у Гальфрида в его рассказе о зачатии короля Артура. Матерью Артура была Ингерна,  жена Горлоя,  наместника Корнубии,  которую он скрывал в замке Тинтаголь от любовных посягательств короля Утера Пендрагона.  Утер,  прибегнув к помощи чародея Мерлина,  принял облик мужа Ингерны и явился пред нею.  Тогда-то и произошло зачатие будущего короля Артура.  Сам же Мерлин был зачат дочерью короля от некоего таинственного юноши,  который посетил ее в монастыре,  где она воспитывалась,  и соединился с нею, когда она была погружена в глубокий сон.

Сходные мотивы можно встретить и в других повестях. Так,  один друид предсказал,  что Рагаллах,  король Коннахта,  погибнет от руки собственного ребенка. Поэтому, когда у его жены родилась дочь,  король велел немедленно убить ее.  Однако свинопас,  которому это было поручено, пожалел новорожденную,  сунул ее в мешок и оставил у дверей дома некой женщины,  широко известной своей добротой и милосердием. Женщина воспитала девочку,  и впоследствии та стала наложницей Рагаллаха.  От этой связи родился сын,  от руки которого погиб Рагаллах. Мор из Мунстера,  которой вдруг стали слышаться страшные голоса,  потеряла на время рассудок и бежала из дома.  Вернувшись в нормальное состояние,  она встретила короля Фингена Мак Аэда и возлегла с ним. Так был зачат Сехнасах сын Фингена. Фингел,  которой суждено было стать матерью Нуаду Невмратаха (Нуаду Девяти Суждений), стерегли в доме отца,  чтобы ни один мужчина не мог даже увидеть ее. Однако ее посещал некий призрак из-за моря, она зачала от него и носила ребенка девять месяцев и девять лет. Когда ребенок наконец родился,  она думала, что он умрет,  но он вдруг заговорил и сразу изрек девять мудрых суждений,  от чего и получил свое прозвище. Когда Аи Мак Олломан,  поэт Племени богини Дану,  находился в утробе матери,  страшный порыв ветра вдруг сотряс весь дом,  и друид предрек рождение чудесного младенца. Король хотел убить дитя,  как только оно появитсяна свет,  но отец спас своего ребенка,  а тот потребовал укороля благословения. Сегда Серлабрайд считался сыном «безгрешной четы»,  поскольку его родители,  король и королева Обетованной страны,  никогда не вступали в интимные отношения друг с другом,  за исключением того раза,  когда был зачат Сегда.

Суммируем теперь наиболее яркие черты,  характерные для повестей о чудесных зачатиях и рождениях.

1.  Рождение и будущее величие героя предсказаны заранее.

2.  Рождение будущего героя чревато смертью или бедой для короля,  для деда героя,  его дяди или даже для его собственной матери.

3.  До исполнения предсказания мать будущего героя должна пройти ряд испытаний:

а) ее тщательно стерегут или даже заключают в крепость,  или

б) она вынуждена покинуть свой дом,  или

в) ее сопротивление надлежит преодолеть силой или хитростью,  или

г) она замужем,  но при этом бесплодна.

4.  Зачатие героя окружено тайной:

а) независимо от того,  есть у него земной отец или нет,  зачат он обычно от другого  —  от короля,  от человека чужого племени или от сверхъестественного существа;

б) или он рожден в результате кровосмешения;

в) или он зачат от того,  что мать его проглотила нечто,  когда пила воду.

5.  Для рождения героя благоприятно вполне определенное время,  которое ознаменовано особыми природными знаками; его появление на свет откладывается до нужного часа.

6.  С рождением и воспитанием героя связаны определенные животные.

7.  Сразу после рождения герой бывает потерян или делается попытка убить его; его бросают в воду или он рождается в лодке.

8.  Сразу после рождения и в первые же годы жизни герой проявляет свои необычайные способности.

9.  Получение имени порой сопряжено для героя с затруднениями или ему нарекают имя в особенных обстоятельствах.

Интересно,  что житийные истории о рождении святых во многом схожи с историями о рождении «мирских» героев.  Рождение святого предсказывает ангел,  другой святой или друид.  Так,  например,  отец и мать св.  Беуно прожили двенадцать лет в воздержании,  пока наконец,  будучи уже в преклонном возрасте,  не зачали дитя.  Св.  Давид и св.  Киног появились на свет в результате насилия над их матерями.  Мать св.  Кадока была похищена,  а мать св.  Лонана  —  обманута неизвестным,  притворившимся ее любовником.  Мать св.  Будока обвинили в нарушении супружеской верности.  Св.  Кеннид и св.  Куимине Фода появились на свет в результате инцеста,  предки св.  Деклана также вели происхождение от кровосмесительницы Клотры.  Мать св.  Финана забеременела от «краснозолотого лосося»,  когда купалась в озере ЛохЛейн.  В ряде случаев непосредственно перед зачатием будущего святого мать видела вещий сон или иное видение о грядущем событии.  Это могла быть звезда,  упавшая с неба прямо ей в рот,  световой шар, опустившийся ей на голову,  чудесное сияние,  от которого ее «грудь ее стала золотой,  а сосцы засверкали как снег». Во время беременности мать св.  Колумбана,  например,  получила от ангела в подарок чудесный плащ,  который затем вылетел из ее рук и поднялся на небо.

Мать св.  Сенана,  подобно матери Будды,  была чудесным образом избавлена от родовых мук.  И вообще,  рождение святых отмечено всевозможными чудесами.  Так,  например,  новорожденный младенец мог заговорить или возле дома чудесным образом появлялся источник,  и ребенка крестили в нем.  Нередко новорожденного замышляли убить,  а в иных случаях,  как,  например,  со св.  Будоком и св.  Кеннидом,  младенца  —  или его мать еще до родов  —  пускали в лодке на волю волн.  Когда родился св. Брендан,  корова принесла разом тридцать телят,  и все они были подарены младенцу.  Когда же святому исполнилось пять лет,  к нему стала приходить дикая олениха,  которая кормила его своим молоком.  Подобным же образом был вскормлен и св.  Кеннид.  Святых Айльбе,  Байрре и Киву вскормили волчицы.

Конечно же,  повести такого рода вовсе не являются особенностью кельтской мифологии.  Это материал,  общий для мифов рождения по всему миру,  и,  если вникнуть в подробности,  можно обнаружить поразительное сходство кельтских повестей с мифами,  зафиксированными в самых отдаленных уголках планеты.  Чтобы кто-нибудь не поспешил отнести видения матерей святых за счет пылкой фантазии христианских агиографов,  упомянем хотя бы о том,  что,  согласно преданию,  одна из династий китайских императоров возводила свой род к яйцу,  которое обронила птица  —  посланница небес; а затем яйцо это случайно проглотила земная девушка,  когда купалась в реке. Далее,  некоторые татарские племена считают своей прародительницей девственницу,  которую однажды ночью пронзил луч света,  спустившийся с неба и вошедший в нее через приоткрытый во сне рот.  Уицилопочтли,  верховное божество ацтеков,  был зачат случайно,  когда мать его поймала и спрятала на груди комочек перьев,  слетевший к ней по воздуху. Узнав,  что мать беременна,  ее взрослые дети задумали ее убить,  однако Уицилопочтли вышел из ее чрева в полном вооружении,  как Паллада из головы Зевса,  убил их и отдал матери все их добро. Мать великого мексиканского героя Кетцалькоатля также была девственницей.  Ее посетил бог,  который своим дыханием зачал в ее чреве новую жизнь. Родители индийского бога Кришны были заключены в темницу,  потому что,  согласно пророчеству,  их сын должен убить царя,  брата собственной его матери. Сразу после рождения Кришна предстал перед отцом и матерью во всем своем божественном величии,  двери темницы тут же распахнулись,  оковы спали,  и вся семья вышла на свободу.  Тут Кришна вновь принял облик младенца,  отец взял его на руки и понес,  а когда они переходили через реку,  воды ее вздулись и едва не поглотили их.  Затем Кришна был оставлен на воспитание в хижине пастухов.  Преданий подобного рода не счесть, даже если не обращаться к библейским и античным источникам,  а помимо того существует множество рассказов о героях,  рожденных в инцесте,  брошенных на волю волн или взращенных животными.

2

С точки зрения «нормального порядка вещей», способ зачатия и рождения героя представляется «совершенно неправильным».  Обыкновенно дети рождаются у женатых родителей,  которые не состоят между собой в кровном родстве.  Герой же,  как правило,  оказывается зачат «незаконно»  —  мать его не замужем,  и родится он вне брака. Если мать замужем,  то зачинает она ребенка в прелюбодействе,  причем «ненормальность» связи нередко подчеркивается насилием или обманом. В довершение всего мы сталкиваемся с попранием неприкосновенности семьи: отец зачинает героя с дочерью,  сын  —  с матерью,  брат  — с сестрой. Более того,  нарушаются даже законы природы, ибо бесплодная женщина зачинает героя,  просто выпив воды,  проглотив червяка,  съев рыбу или зернышко пшеницы.

И, тем не менее, изначально это были религиозные повести,  которые,  как люди верили,  даровали слушателям спасение и возвышали их. Мы уже упоминали,  что их было принято исполнять при рождении детей,  и предположили, что они служили образцами,  в свете которых надлежало истолковывать суть обычных рождений. Однако они, безусловно, никоим образом не должны были служить примерами для подражания в реальной жизни. Чтобы устранить парадокс,  мифы нужно рассматривать как символ трансцендентального смысла рождения,  того смысла,  какой рождение имеет в аспекте незримого мира. С земной точки зрения ребенка зачинают ненамеренно,  в результате брачной связи супругов,  без вмешательства каких-либо иных сил.  Однако с точки зрения сверхъестественного мира рождение ребенка предрешено,  родители «избраны»,  время и место предначертаны,  и первые годы его жизни «промоделированы» еще до зачатия. Враждебность земных сил не может помешать появлению ребенка,  мать его не имеет выбора и поэтому в некотором смысле всегда подвергается насилию.

И в каждом зачатии присутствует третий фактор. Биологически ребенок является продолжением своих земных родителей,  но в то же время он  —  воплощение некоего сверхъестественного существа.  Верование,  что в момент зачатия в чрево матери проникает некий дух,  широко распространено и среди «примитивных» народов,  и среди весьма высокоразвитых.  Индиец считает,  что «для зачатия необходимо соединение трех вещей: соитие родителей,  благоприятное время для матери и присутствие гандхарвы, причем первые две могут быть названы лишь необходимыми условиями,  тогда как истинной причиной зачатия является третья». «Муж и Солнце порождают мужа»,   —  говорит Аристотель.  «И отцем себе не называйте никого на земле»,   —  говорит Иисус (Мф. ,  23. 9),  а согласно Фоме Аквинскому,  «сила души,  заключенная в семени благодаря Духу, создает тело». Мифы сосредоточиваются именно на этом третьем факторе,  символом которого является таинственный зачинатель или оплодотворяющая субстанция,  проглоченная матерью. В некоторых повестях как зачинатель выступает сверхъестественное существо  —  Луг,  Мананнан,  человек-птица или один из жителей сида. В других это король или пришелец из неведомых земель. В последнем случае напрашивается аналогия с широко распространенными ритуалами,  которые открывали сверхъестественным силам доступ к женщинам через посредство таких человеческих воплощений,  как цари,  жрецы или иноземные пришельцы. Реликты подобных ритуалов в кельтских странах сохранились и в самих текстах мифологического характера, и в памятниках более позднего времени.  Так,  например, король Конхобар,  почитавшийся уладами как «земное божество»,  имел право первой ночи со всеми невестами уладов,  «так что он становился всем им первым мужем». По изустной традиции,  аналогичным правом обладали и два помощника Балора.  Привилегии фениев позволяли им брать себе любую женщину рода,  сколь бы знатной она ни была,  и они требовали либо выкупа,  либо права провести с нею ночь накануне ее свадьбы. Босуэлл рассказывает об одном шотландском лэрде,  который утверждал,  что формулировка Mercheta Mulierum,  упоминаемая в старинных законах,  в самом деле означала право господина на первую ночь с женой вассала и что собственные его арендаторы до сих пор,  когда женятся,  преподносят ему перед свадьбой белую овцу (или выкуп в пять шиллингов). Среди ирландских эрлов,  jus primae noctis (лат.: право первой ночи) было распространено до недавнего времени,  и «любой господин имел право провести ночь с невестой своего арендатора, причем,  как говорят,  что закреплялось и в договоре».

В ирландских повестях есть свидетельства,  что такое право не ограничивалось первой ночью после свадьбы: «Когда кто-либо из уладов давал королю Конхобару приют на ночь в своем доме,  тот обыкновенно проводил эту ночь с женой хозяина»,  существует также рассказ о сыне одного ирландского верховного короля,  который пришел к отцу и сказал: «Я хочу отправиться в путешествие по стране,  и пусть жены всех королей,  у которых я буду гостить,  спят со мной». Как пишет Н. К. Чедвик в своем недавнем исследовании, посвященном пиктскому и кельтскому браку,  многое говорит в пользу того,  что «король или его филид имели право на ритуальное зачатие детей с замужними женщинами». В средневековье на разного рода «шабашах ведьм» аналогичное право распоряжаться «своими женщинами» имел «дьявол»,  и об этой же ритуальной практике,  видимо,  свидетельствуют многочисленные истории об инкубах и демонах,  которые,  принимая облик мужчин,  вступали в плотскую связь со смертными женщинами. В «Истории» Гальфрида Монмутского говорится,  что отцом Мерлина был один из таких демонов

Однако зачатие героя нигде не ставится в прямую связь с такими ритуалами,  как jus primae noctis,  и возводить эти повести к ритуалам  —  значит путать причину со следствием.  Дело тут в другом: мифологические реальности,  о которых повествуют истории,  составляют также и смысл соответствующих ритуалов. Повести,  где сверхъестественный фактор проникает с водой в рот матери,  тоже имеют аналогии в сфере обычаев.  Вера в плодотворящую силу воды веками заставляла бесплодных женщин пить воду из священных источников или купаться в них в надежде забеременеть,  а вера в то,  что сверхъестественные сущности воплощаются в червей и мух,  видимо,  объясняет,  почему вУэльсе до сих пор о беременной женщине говорят,  что она проглотила червя (pry') или паука (corryn).

Роль земного отца в повестях сведена к минимуму или вовсе опущена,  как бы для того,  чтобы особо подчеркнуть третий фактор зачатия,   —  ведь матерью героя оказывается девственница,  изолированная от контактов с мужчинами, или женщина замужняя,  но вплоть до вмешательства третьего фактора бесплодная.  Противоречивый эпизод из саги «Сватовство к Этайн»,  по сути,  представляет собой попытку увязать все три фактора: Этайн,  женщина из Племени богини Дану,  превращенная в муху,  падает в чашу жены Этара,  уладского героя; та проглатывает муху,  и «так Этайн вновь была зачата во чреве».  Однако сага парадоксальным образом добавляет,  что возрожденная Этайн звалась дочерью Этара и была «зачата им».  Есть и другие примеры, когда отцом ребенка,  рожденного от проникновения сверхъестественной силы в лоно замужней женщины,  считается ее муж.  Так,  например,  Кухулин,  хотя и был зачат богом Лугом,  носил имя Сетанта сын Суалтама,  а Монган, хотя и был зачат Мананнаном,  звался Монган сын Фиахны Финна.

В ряде повестей сверхъестественная сущность в новорожденном персонифицируется как инкарнация или реинкарнация определенного божества.  Реинкарнация лежит в основе повести о Даолгасе,  а кроме того,  мотив реинкарнации зачинателя,  пожалуй,  присутствует в рассказах о рождении Финна,  Кормака Мак Арта и Фиахи ШирокоеТемя,  чьим отцам предначертано было умереть сразу после того,  как они зачнут сыновей.  Когда Даолгас сын Кайрила лежал на смертном одре,  дочь его наклонилась и поцеловала его.  В этот миг изо рта ее отца вырвалась искра, которая попала ей в рот,  и она забеременела.  В положенный срок она произвела на свет мальчика с очень большой головой,  который был наречен именем своего отца  —  Даолгас.  Аналогичным образом Туан,  единственный из племени Партолона,  кого пощадил «мор»,  последовательно превращался в оленя,  кабана и орла,  а затем в облике лосося был съеден женой короля Кайрела и возродился в ее чреве.  Он был назван Туаном сыном Кайрела,  однако на самом деле это был все тот же Туан из племени Партолона,  и в памяти его жила вся история Ирландии.  Вспомним также,  что в «Похищении быка из Куальнге» два соперника-свинопаса тоже прошли через ряд сходных инкарнаций,  пока наконец в виде червей не были проглочены коровами,  родившими в положенный срок двух чудесных быков.  В валлийской «Истории Талиесина» рассказывается,  как колдунья Керидуэн готовит в котле волшебное питье: она кипятит его ровно год,  а по истечении этого срока на дне котла остаются лишь три капли,  обладающие чудесной силой.  Тот,  кто их проглотит,  немедленно узнает все тайны прошлого,  настоящего и будущего. Колдунья предназначает чудесное питье для своего уродливого сына Морврана («крачка»),  по прозвищу Авагду («тьма»).  Но капли ненароком вылетают из котла и попадают на палец Гвиона Баха,  мальчика,  который помогал поддерживать огонь под котлом.  Мальчик сунул палец в рот,  мгновенно понял,  какая опасность ему грозит,  и пустился наутек.  Керидуэн устремилась за ним в погоню.  Спасаясь от нее,  Гвион последовательно превращается в зайца,  рыбу,  птицу и пшеничное зерно.  Колдунья же преследует его в облике,  соответственно,  гончей,  выдры,  сокола и курицы.  В последнем обличье она проглатывает пшеничное зерно и спустя положенное время производит мальчика Гвиона Баха на свет в образе великого поэта-мудреца Талиесина.

Но если в ходе многочисленных реинкарнаций индивид,  как правило,  сохраняет свою личность с присущим ей мировосприятием и самосознанием,  то ребенок Талиесин, отвечая стихами на вопрос короля,  кто он и откуда пришел,  явно осознает себя как некое вездесущее присутствие, которое было свидетелем всей истории мира и пребудет до конца. Волшебные капли ни много ни мало позволили ему осознать,  что он был всегда. Эти стихи,  как и некоторые другие того же плана,  сохранившиеся в средневековой «Истории Тaлиecинa»,  возвышают Талиесина до уровня, недоступного смертным людям.

Я был учителем всей мудрости христианства,

Я останусь на лике земли до Страшного суда,

И неведомо,  что я есмь  —  человек или рыба

Талиесин говорит,  что он был свидетелем низвержения Люцифера,  потопа,  рождения и распятия Христа.  И хотя в других стихах он заявляет,  что был создан Гвидионом,  здесь он утверждает,  что находился при дворе Дон в час,  когда Гвидион родился. Некоторые стихи в этой «Истории» изобилуют зачином «Я был » и длинными перечнями инкарнаций поэта,  причем в перечни эти входят и неодушевленные предметы (бревно,  топор,  резец,  рыбачья лодка,  меч, щит,  струна арфы,  капля дождя,  морская пена),  и животные (бык,  олень,  жеребец,  собака,  петух,  лосось,  змея,  орел), а еще он был хлебным колосом на вершине холма. Талиесин объявляет,  что никогда не был рожден отцом и матерью,  но сотворен из девяти сущностей  —  различных плодов и цвегов,  земли и вод девятой волны. Подобно Аморгену,  чьи счихи мы приводили выше,  Талиесин единосущен во всем,  из чего можно сделать вывод,  что среди кельтов, как в Индии и в других странах,  наряду с верой в индивидуальную инкарнацию бытовала доктрина о Едином Переходящем. Вспомним,  что говорил об этом Овидий «Так изменяется все,  но не гибнет ничто и,  блуждая,  / Входит туда и сюда,  тела занимает любые / Дух,  из животных он тел переходит в людские,  из наших / Снова в животных, а сам  —  во веки веков не исчезнет»

Надындивидуальный характер воплощающегося духа маркирован и иными мотивами. Так,  в час рождения Кормака над землей прогремел гром,  в момент появления на свет некоторых святых из земли вдруг начинали бить источники,  а сухие ветки в руках их матерей покрывались листьями и цветами,  подобно тому как зацвели и покрылись плодами деревья,  когда небо и земля возрадовались рождению Кришны. Одновременно с героем появлялись на свет и чудесные животные  —  одновременно с Придери рождается прекрасный жеребенок,  с Кухулином  —  два жеребенка,  с Финном  —  могучий пес,  с Ллю  —  его брат, обликом своим напоминающий рыбу,  а с Лугом  —  двенадцать единоутробных братьев,  превратившихся затем в тюленей. В других повестях взаимоотношения между героем и сопутствующим ему животным устанавливаются позднее. Герои может быть вскормлен волчицей и поэтому бегает на четвереньках,  или,  оставленный в собачьей конуре,  он растет вместе со щенками,  или его бросают в озеро,  и он выплывает на поверхность с рыбой в руках. Некоторые герои и героини получают имена по ассоциации с животными. Кулух назван так,  потому что он родился в свинарнике (kilhweh),  имя Кухулина означает буквально «пес Куланна»,  Месс Буахалла  —  «выкормыш коровьего пастуха»,  Оисин  —  «маленький олень»,  Осгар  —  «возлюбленный олень» и т. д. Иногда животный элемент в имени героя никак не объясняется, например,  Руадкон  —  «рыжие псы»,  Конхенн  — «песьеголовый»,  Маккон  —  «сын пса»,  Марх  —  «конь» (у него были конские уши),  Бран  —  «ворон»,  Эхбел  —  «конская губа» и т. д.

Связь героя с отдельными видами животных порой столь тесна,  что на нем лежит запрет (гейс) есть их мясо. Тaк, Кухулин не мог прикасаться к мясу собаки,  Конаире запрещено было убивать птиц,  поскольку его отец принимал облик птицы. Диармаид погибает во время охоты на кабана,  так как нарушает запрет,  наложенный на него в детстве. Вот как это случилось. Однажды псы Финна сорвались с привязи и кинулись на молочного брата Диармаида, который в поисках спасения бросился к отцу. Диармайда, однако добежать не успел и был закусан до смерти. Отец погибшего мальчика превратил его в серого пятнистого кабана и пустил в лес,  пропев при этом заклинание,  предрекающее ему и Диармайду гибель в один день.  И во время охоты Диармайд смертельно ранил этого кабана и сам погиб от его клыков.  Юный Финн отведал лосося мудрости,  и,  согласно одной из версий,  Финн погиб от гарпуна. Св.  Айльбе,  вскормленный волчицей,  до конца своих дней покровительствовал волкам,  не забывая о своем «молочном братстве»,  а св.  Кива,  вскормленная точно так же,  имела прозвище «девушка-волчица»,  и ноготь на одном из пальцев руки у нее был похож на волчий.

В мифологии животные не просто звери; им присуща сверхъестественная разумность и сила.  Практически по всему миру можно найти подобные ассоциации животных с рождением и детством героя,  а в ряде случаев они не покидают его до самой кончины,  являя собой яркий пример верной дружбы и службы.  Достаточно упомянуть волков у Кормака,  птиц у Конайре,  пса у Финна и жеребенка у Придери. Знаменитые кони Кухулина,  которые погибают вместе с ним в его последней битве,  несомненно,  те самые жеребята,  что родились с ним в одну ночь.  По другой же версии один из коней Кухулина чудесным образом возник из озера,  а другой  —  прибежал с Великой равнины,  причем оба они в час гибели хозяина вернулись туда,  откуда появились. Все названные животные,  столь тесно связанные с жизнью и судьбой героя,  вероятно,  призваны символизировать сверхъестественный,  внечеловеческий элемент его естества,  что особенно отчетливо просматривается в повестях о валлийских братьях-близнецах,  Ллю и Дилане,  и древнеиндийских молочных братьях Кришне и Балараме.  Как известно,  сразу после крещения Дилан устремился к морю и,  обретя морскую природу,  плавает подобно рыбам  —  этим и объясняется его прозвище Дилан Эйл Тон (Дилан Потомок Волн). Ни одна волна не разбивалась под ним.  И хотя Баларама в отличие от Дилана живет вместе с Кришной на земле и сохраняет человеческий облик,  пока не становится взрослым,  самый его уход из этого мира ясно свидетельствует о его зооморфной природе.  Однажды,  когда он,  погруженный в размышления,  сидел на берегу морского залива,  изо рта его вдруг выполз змей и,  оставив его безжизненное тело,  устремился в морские волны.  «Сам океан поднялся ему навстречу в облике могучего царя змей,  чтобы приветствовать гостя,  его же собственную высшую аватару  —  змея вездесущих вод. Змеиная суть божественного героя,  исполнив свою миссию,  возвращается в хаос после гибели ее временной человеческой аватары».

Универсальность и единосущность сверхъестественного прародителя имеет прямое отношение к мотиву инцеста,  который достаточно часто фигурирует в историях о рождении.  Этот мотив типичен для зачатия героя,  и,  анализируя его так,  как мы анализировали другие мотивы,  мы должны согласиться,  что любое зачатие в некотором смысле инцестуально.  Ведь если отец божественной искры в каждом человеческом существе по сути един,  значит,  мать,  дитя,  отец, жена,  растения и животные суть духовные братья и сестры.  Инцест,  таким образом,  «неизбежен в силу родства всего живого ab intra». Ту же истину можно сформулировать космологически: Родство и,  соответственно,  инцестуальная связь с животными и с природой вообще символизируют первичное единство,  существовавшее до раздела живого и неживого,  растений и животных,  людей и зверей.  Не случайно во многих космогонических мифах начало бытия предстает как разделение изначальной цельности надвое  — на небо и землю,  сушу и воду,  мужское и женское.  Мифологические первосупруги  —  это брат и сестра,  и от их инцестуального союза происходит все человечество.  Насколько нам известно,  легенд подобного рода в кельтской традиции не сохранилось,  однако следует отметить,  что в сагах Мифологического цикла упоминания об инцестуальных союзах не редкость и что некоторые роды Ирландии возводят свое происхождение к родоначальнику,  зачатому в инцесте.

Когда наступит конец мира,  все многообразие его форм вернется в состояние единения,  которое с точки зрения самого мира являет собой хаос. Намек на это,  видимо,  содержится в одном старинном ирландском заклинании,  при помощи которого Племена богини сумели одержать верх над племенем Фир Болг,  а сыновья Миля в свою очередь победили Племена богини суть этого сакрального текста сводится к тому,  что мир,  или время,  эпоха,  будет существовать,  пока не смешаются друг с другом огам и аху, луна и солнце. В другом стихотворном тексте,  где богиня Бадб пророчествует о конце мира,  среди предвестий гибели назван и инцест.

Сын взойдет на ложе отца,

Отец взойдет на ложе сына,

Каждый станет и братом себе,  и зятем.

Таким образом,  инцестуальное происхождение героя символизирует присутствие в нем некоего имманентного вселенского начала,  альфы и омеги,  и для этого начала нет ни брата,  ни сестры,  ни матери,  ни отца,  а, в конечном счете,  —  ни рода,  ни вида,  ни элемента.

О союзе между братом и сестрой иносказательно свидетельствует процитированный выше поэтический фрагмент «каждый станет и братом себе,  и зятем». И слушатели,  и рассказчики историй о рождении дивились тому,  как инцест загадочным образом запутывает родственные связи и создает категории,  которые обыкновенно никак не могут совпасть. В сохранившемся контексте повесть об инцестуальном происхождении Даолгаса была рассказана Финном в ответ на вопрос: кто был сыном собственной дочери? Аналогичным образом намек на рождение Куимине,  который появился на свет в результате связи отца и дочери, звучит так

Эта Мугайн была его матерью,

Сам же он был ей братом.

Месс Буахалла была внучкой собственного отца и сестрой собственной матери. В повести о рождении короля Конхобара  —  в том виде,  в каком мы ее знаем,   —  инцестуальная тема не выражена,  однако же друид Катбад называет его «сын мой и внук мой»,  что может быть верно,  только если Несс была его дочерью. Но,  пожалуй,  самый яркий из ирландских рассказов на эту тему  —  рассказ о Клотре, которая спала с каждым из трех своих братьев,  причем втайне от остальных.  В положенный срок у нее родился сын,  который был назван Лугайд Риаб Нерг (Lugaid Riab nDerg  —  Лугайд Красной Полосы),  потому что поперек его тела в двух местах проходили красные полосы,  отмечая пределы,  в каких он походил на каждого из трех своих отцов.  Когда мальчик вырос,  то в свою очередь зачал с Клотрой сына,  названного Кримтаном

Лугайд Риаб Нерг славному Кримтану

Был и отцом,  и братом,

Клотра же,  пригожая обличьем,

Стала бабушкой собственному сыну.

Интерес к загадочному подтексту инцеста никоим образом не ограничен лишь кельтской традицией. Так,  например,  намек на кровосмесительную связь отца и дочери содержится в загадке,  известной в разных вариантах в древнееврейской,  мусульманской и христианской традициях:

Женщина сказала своему сыну:

«Твой отец  —  мне отец,

Твой дед  —  мне муж,

Ты мне сын,  я же тебе  —  сестра».

Арабы Северной Африки и негры Африки Центральной полагают вполне справедливым бросать ребенка,  рожденного в результате инцеста,  на произвол судьбы,  мотивируя такие действия тем,  что он может оказаться,  например,  «таким-то сыном такого-то и его же племянником»,  а существование подобного живого противоречия с их точки зрения,  неправомерно. С другой стороны,  как мы увидим ниже,  мифология в значительной мере занимается лицами,  предметами и деяниями,  которые воплощают «и то,  и это» или «ни это,  ни то»,  и данный принцип применим и к мифам о рождении. Большинство повестей,  которые мы упоминали,  можно рассматривать как ответы на загадки-парадоксы Например:

Собака,  которая не была собакой,  рожденная женщиной,  которая не была женщиной,  в доме,  которого не было,  ребенок этот был зачат мужчиной,  который не был мужчиной,  отец его был вскормлен его матерью,  когда был младенцем  —  младенцем,  который умер и не умер,  мать его проглотила червя,  который не был червем,   —  а значит,  отец его был ему дядей.

Ответом на эту загадку будут причудливые повести о зачатии и рождении Кухулина. Было бы ошибкой пытаться осмыслить эти традиции,  разрывая их на куски,  потому что они-де представляют собой смесь несвязных мотивов. Сама их неясность,  противоречивость и составляет суть мифологии.

Мать Кухулина смогла войти в царство Луга,  только приняв облик птицы,  а история о том,  как Катбад перехватил Несс,  ставши между источником,  где она купалась,  и тем местом,  где она оставила свое оружие,  вызывает в памяти распространенные по всему миру народные предания о смертном мужчине,  который случайно застает врасплох купающуюся девушку-лебедя,  похищает ее оперение,  и делает своею женой. Сверхъестественный супруг Месс Буахалла посещает ее в облике птицы,  и в облике лебедей Мидир и Этайн улетают в сид из королевского покоя в Таре (см. ниже). Мы не склонны утверждать,  что облик лебедя характерен для существ Иного мира. Скорее,  облик лебедя  — быть может,  оттого что он,  как существо,  обитающее на земле,  на воде и в воздухе,  не скован границами,   —  подходит для связи между мирами,  а в момент зачатия героя мать его и сверхъестественный отец находятся в переходной области,  не принадлежащей ни тому,  ни этому миру. Метафорическое изображение прекрасных девушек как «лебедей» известно не только в ирландской,  но и в греческой традиции,  однако мы не знаем,  имелись ли ритуалы, предполагавшие надевание лебединых перьев или имитирующей их одежды.  Но нам известно,  что ирландские поэты носили порой плащи из птичьих перьев и что сходное «птичье» одеяние надевали шаманы Сибири и Северной Америки,  отправляясь в Иной мир.

Матери Луга,  Конайре и короля Артура,  подобно и матерям Персея,  Гильгамеша и многих других,  были изолированы в специальных помещениях; в иных повестях мы не встречаем упоминаний о подобной изоляции,  но мотив строгой охраны девственности будущих матерей ясно звучит и в них. Мотив заключения девушки в высокую неприступную башню тоже широко распространен в фольклорных преданиях о женитьбах,  и ниже мы обратимся к ирландской легенде о невесте,  заключенной в «прекрасную сверкающую беседку,  стоящую на столпе на морском берегу». Мы уже упоминали об устройстве двора в Таре и,  в частности,  о Дворце Одинокого Столпа,  который Кормак Мак Арт специально выстроил для своей дочери. Мотивы подобной изоляции в повестях сильно варьируются  —  замужество девушки или сын ее принесут смерть или иное несчастье ее отцу,  матери или властителю тех мест,  либо существует предсказание,  что знатная девушка выйдет замуж за простолюдина или станет супругой солнца. Однако сам мотив заключения подсказывает сравнение с множеством обычаев по всему миру,  восходящих к почти всеобщей вере,  что в определенные периоды  —  полового созревания,  менструации и рождения ребенка  —  женщина не полностью принадлежит к этому миру.  В такие периоды она одновременно священна и нечиста,  а потому способна нанести вред как себе,  так и всему обществу. Однако под контролем ритуала это состояние может оказатьсяи источником блага.  По обычаю,  женщин в такие периоды изолировали от общества,  заключали в особые хижины,  им было запрещено касаться земли либо солнце было для них под запретом.  Это строгая табуированность,  как у божественных царей или жрецов.  «Так называемая "нечистота" девушек в пубертатный период и сакральность жрецов,  по сути,  одно и то же.  Это просто разные проявления некой тайной энергии,  которая может нести как добро,  так и зло».  В самых отдаленных друг от друга районах земного шара существуют предписания,  что в период созревания девушку надлежит изолировать от общества на несколько дней,  месяцев или даже лет,  причем местом ее ритуального заключения порой бывает темная клетка,  поднятая над землей,  или гамак,  подвешенный к крыше.  «Тем или иным способом достигается эффект подвешенности,  приподнятости,  т.  е.  помещения девушки между небом и землей».

В повести о зачатии и рождении героя происхождение его остается загадкой.  Так,  Мерлина называют «ребенком, у которого нет отца»,  и,  если понимать это буквально, получается,  что он родился,  не будучи зачат.  В других случаях загадка не в отсутствии причины,  а в поразительной многочисленности противоречивых причин,  ведущих к результату,  для достижения которого,  как подсказывает здравый смысл,  было бы достаточно одной-единственной из них. Есть и другие загадки.  Например,  валлийский Ллю,  судя по тексту мабиноги,  появился из последа,  оброненного матерью.  Но если так,  то его можно назвать и рожденным матерью,  и не рожденным ею.  Ирландский герой Фурбайде,  как считается,  также не был рожден своей матерью,  но вышел наружу через ее бок,  подобно Голлу Мак Морне, Юлию Цезарю,  египетскому богу Сету,  Индре и Будде. Вообще индийские боги появлялись на свет самыми неожиданными способами: через лоб,  руку или подмышку. Вспомним,  у Шекспира ведьмы уверяют Макбета,  что он не может быть убит тем,  кто «женщиной рожден».  Этот мнимый парадокс разрешается,  когда Макбет узнает,  что Макдуфф был «из чрева матери исторгнут до времени» и что лес,  который не есть лес,  способен двигаться.  Вот на этой тончайшей грани между бытием и небытием как раз и являются боги,  и невозможное становится возможно.

Новорожденный герой,  как правило,  кому-нибудь да мешает и потому рискует быть убитым в первые же часы идни своей жизни.  К уже приведенным примерам можно добавить повесть о Ньяле Девять Заложников,  которого мачеха из ревности бросила голым на зеленом лугу возле Тары.  Только через три дня поэт Торна нашел его там,  взял к себе и выкормил.  Моранн,  которому впоследствии суждено было стать главным судьей Ирландии,  родился в сорочке,  и его отец,  усмотрев в этом дурной знак,  велел двум своим слугам бросить новорожденного в море.  Слуги отплыли подальше от берега,  но едва опустили младенца в воду,  как волна прорвала «сорочку» и ребенок неожиданно произнес: «Велика мощь волны».  Потрясенные слуги не посмели утопить младенца и оставили его возле дома кузнеца,  который выкормил его,  воспитал,  а много лет спустявернул родному отцу.  Мать Талиесина,  Керидуэн,  зашила новорожденного младенца в кожаный мешок и пустила по реке Диви.  Река вынесла Талиесина к морю,  где его нашел Элфин возле запруды отца своего,  Гвидно Гаранхира.

От героя в повестях избавляются точно так же,  как многие народы в разных частях земного шара избавляются от детей,  чье существование  —  вызов социальной норме. У разных народов широко практикуется оставление или утопление таких младенцев.  Например,  существуют свидетельства,  что континентальные кельты в случае сомнения бросали своих отпрысков в воды Рейна,  чтобы определить, законным ли было их зачатие.  «Если ребенок был незаконнорожденный,  река поглощала его; если же он был рожден законно,  то река милостиво прибивала его к берегу». Дж.  Спик упоминает о подобной же практике у африканских народов,  а в Индии новорожденных иногда помещали в плетеные корзины и пускали по реке: будущую касту ребенка определяли по тому,  в каком месте корзину прибьет к берегу.  По ирландским законам незаконнорожденных детей в отдельных случаях «клали в кожаный ящик и отвозили в море  —  так далеко,  чтобы с борта корабля еще был виден белый щит на берегу.  Тогда ящик бросали в воду.  Если волны прибивали ящик к тому же берегу,  ребенок становился слугой сыновьям первой жены своего отца и был среди родичей как всякий незаконный сын».

Подобно тому как боги и демоны сверхъестественны,  а «внутренняя» и «внешняя пятина» экстратерриториальны, незаконный ребенок и герой стоят вне общества.  Это сходство высшей и низшей категории аутсайдеров проявляется разными способами.  Не только незаконнорожденные,  каки герои,  «бывают оставлены»,  вместо того чтобы просто подвергнуться уничтожению,  но и традиционные способы наказания преступников весьма напоминают жертвенные ритуалы.  В Индии за пределами кастовой системы существуют изгои,  преступившие законы своих каст,  и бездомные «святые мужи»,  из которых иные носят рубище или традиционное,  крашенное охрой одеяние осужденного преступника  —  в знак того,  что они умерли для общества. Героя и то,  как с ним обращаются,  конечно,  нельзя объяснить только незаконнорожденностью,  хотя между этими двумя категориями есть определенная связь  —  сродство крайних противоположностей.

Враждебность,  которой встречают рождение героя,  персонифицируется по-разному.  В одних повестях такую враждебность проявляет его собственная мать,  или дед по матери,  или дядя; в других  —  его отец,  или мачеха,  или король. Столь же различны и мотивы,  заставляющие противиться его рождению.  Но само сопротивление  —  одна из наиболее постоянных черт историй рождения,  и не только в кельтской традиции,  но и по всему миру.  Вторжение универсального в мир частного неизбежно вызывает сопротивление.  Этот феномен  —  чудо,  эксцесс,  бросающий вызов всем изначальным предпосылкам мира как замкнутой и самодовлеющей реальности.  Героя,  вторгающегося «извне»,  необходимо изгнать как потенциальную опасность,  как незаконного пришельца,  который не вправе находиться здесь, как инцестуальную загадку или как уродство.  И как мы видели,  подобное отношение вполне обосновано.  С точки зрения этого мира,  универсальное может быть только хаосом.  В интересах закона и порядка,  нормальности и морали помеху из Иного мира надлежит поскорее уничтожить и забыть.  Поэтому чудесный младенец должен быть оставлен на произвол дикой природы вне пределов упорядоченной жизни или отдан водам небытия,  потустороннему хаосу, которому он принадлежит.  Иногда ребенку отказывают в имени,  и это тоже ставит его вне космоса,  где все сущее имеет имя.

Не в пример обычным нежеланным детям ребенок-герой остается в живых.  Вопреки своему чудесному происхождению,  а может быть,  и благодаря ему,  он не уходит из земного мира.  Однако второй раз он появляется инкогнито  —  это найденыш,  чьи родители неизвестны.  И его новое «вторжение» в этот мир происходит куда более решительно.  Обычно находят его простолюдины,  у которых он воспитывается до тех пор,  пока по праву рождения не потребует места в более высоких кругах общества.  Если сначала чудесный ребенок  —  изгой,  то теперь у него есть место в доме кузнеца,  среди рыбаков,  пастухов или свинопасов.  Это вполне согласуется с социальной доктриной Индии,  согласно которой «до инициации мальчик теоретически был шудрой,  т.  е.  тем,  кто не допущен к ритуальному жертвоприношению.  После инициации он становился брахманом,  или воином,  или земледельцем»,  иными словами,  был принят в одну из трех каст «дважды рожденных».  Существуют упоминания и о том,  что среди индийской знати было принято отдавать детей на воспитание крестьянам или пастухам, а в Кодекс Феодосия включен особый указ,  запрещающий родителям отдавать своих детей на воспитание в семьи пастухов.  Валлийские законы содержат статью о правах свободнорожденного ребенка,  воспитанного крестьянами короля,  а исландская поговорка гласит: «Ниже положением тот,  кто воспитывает чужого ребенка».

С другой стороны,  отнюдь не все герои воспитываются в семьях,  более низких по социальному положению.  Так, Ньяль был найден и воспитан поэтом,  Придери  —  знатным господином,  Кормак  —  королем,  Талиесин  —  сыном короля,  а в повестях,  где героя действительно отдают на воспитание,  приемный отец обычно человек высокого ранга,  хотя у героя могут быть и молочные братья ниже его по социальному статусу.  Воспитание в чужой семье было в Ирландии весьма важным общественным институтом,  хотя ирландские Законы не дают четких сведений о социальном статусе приемных родителей,  которым было доверено воспитание и образование сыновей королей и знати.  По некоторым источникам,  признаком высокого статуса ребенка было наличие одновременно нескольких воспитателей.  Так,  четверо уладских воинов оспаривали у короля Конхобара честь воспитывать его племянника Кухулина, при том что это право уже было закреплено за его теткой Финдхоем; и видимо,  не будет преувеличением допустить, что данные амбиции восходят к системе функций,  о которой мы говорили в ч.  II.  Первым берет слово Сенха,  который в сагах Уладского цикла исполняет функции миротворца и тем самым противостоит злоязычному Брикрену, сеятелю распрей и раздоров.  Как и Брикрен,  Сенха стоит в стороне от соперничества знаменитых воинов.  Перечислив свои воинские достоинства  —  силу,  доблесть и ловкость в бою,  он заявляет,  что помимо того является олламом,  хранителем мудрости и памяти уладов; он вправе обращаться к народу в присутствии короля,  он выносит суждения в спорах между уладами.  После него вперед выходит уладский воин по имени Блай Хозяин Приюта,  который торжественно провозглашает,  что,  если мальчика доверят ему, тот всегда будет под надзором и защитой.  Ведь именно он, Блай,  собирает мужей Ирландии,  он кормит их и поит целую неделю,  он помогает им в поединках и набегах и поддерживает,  когда на них возводят хулу и когда они в честной ссоре.  Следом за ним выходит Фергус и начинает хвастать своею доблестью и удалью,  знатностью и богатством.  Он называет себя героем,  который противостоит любому злу; он повергает сильного и поднимает слабого.  И наконец, последним берет слово Амарген,  который говорит,  что славен не только силой своей,  но и мудростью,  богатством, возрастом и красноречием.  Он поэт и гроза всех колесничих.  В итоге все они признаны достойными стать воспитателями Кухулина,  и король решает,  что мальчик должен взять самое лучшее от каждого из них.

В детстве сверхъестественная природа героя раскрывается, как правило,  в том,  что он не по годам умен.  Младенцем он говорит как мудрец,  слагает стихи и выносит суждения. Растет он также с поразительной быстротой и очень скоро овладевает разнообразными умениями.  Еще не достигнув отрочества,  он может надеть королевское вооружение,  победить дракона или явиться ко двору короля с такой уверенностью,  что все распознают в нем героя.  Так,  например, младенец Талиесин,  выловленный из морских волн,  говорит,  что знает много больше,  чем тот,  кто его расспрашивает,  а в тринадцать лет он повергает в изумление королевских бардов и открывает,  что ему ведома история мира и предания веков.  При этом он говорит сам о себе: «Я древен,  я юн...  Я был мертв,  я был жив...  Я  —  Талиесин».  Такому существу вовсе нет нужды взрослеть.  Также и то,  что принципиально важно в муже,  не подвержено процессу физического роста

Пока герой «оставлен» или потерян,  он не имеет имени и потому как бы не существует.  Но,  вернувшись в этот мир, он получает имя и право существовать в нем.  Конхобар наречен по реке,  в которой он чуть было не утонул сразу после появления на свет.  Элфин,  найдя возле запруды своего отца мешок с безымянным младенцем,  восклицает: «Что за прекрасный облик (tal iesin)!»  —  «Так пусть же будет имя мне отныне  —  Талиесин»,   —  отвечает младенец,  принимая имя и право существования. Бог Луг,  перенесенный через море к острову Тори,  таким же «случайным» образом получает имя от собственного деда.  Ллю,  приплыв к крепости Аранрод на волшебном корабле Гвидиона,  «выманивает» для себя имя у собственной матери,  настроенной крайне враждебно.  Конал Кернах обретает имя опять-таки случайно: это прозвище звучит из уст его дяди,  который едва не убил новорожденного младенца. В валлийском мабиноги Придери нарекают по первому восклицанию его матери,  когда она слышит,  что утраченный много лет назад младенец наконец найден. В приведенном перечне обращает на себя внимание в первую очередь выбор имени под влиянием минуты,  как будто истина невольно открывается в мгновения,  когда человек ни о чем не думает

«Оставление» героя,  в частности попытки утопить его или пустить по воле волн,  неизбежно приводит на ум обряд крещения.  Крещение  —  это ритуал смерти и новогорождения,  при котором ребенок получает имя и новых «родителей»,  берущих на себя ответственность за его воспитание. На Западе Ирландии по сей день верят,  что новорожденный младенец находится во власти незримых сил и потому необходимо принять меры предосторожности  — иначе сиды унесут его к себе.  Напомним в этой связи,  что именно сверхъестественная когтистая лапа утащила младенца Придери,  мирно спавшего возле матери. После крещения опасность кражи младенца в значительной степени уменьшается,  вот почему иногда ребенку сразу после рождения дают временное имя или совершают над ним своего рода мирское крещение  —  это должно оградить его впредь до настоящего обряда. Широко распространена и вера,  что крещение укрепляет болезненного и слабого младенца и предотвращает его уход назад,  в незримый мир.  Возвращенный через воду в потусторонний мир и извлеченный оттуда посредством ритуала,  ребенок более полно порывает свою сверхъестественную связь с Иным миром,  с миром невидимого.  Отныне эта его связь находится под контролем соответствующих ритуалов.

Если сиды крадут ребенка,  они,  как правило,  оставляют на его месте своего отпрыска,  «подменыша».  Эти подменыши,  уродливые,  сморщенные,  капризные,  постоянно всем недовольные,  странным образом напоминают своим ранним развитием младенца-героя. Обыкновенно подменыши разговаривают как взрослые,  и можно заставить их выдать себя,  совершая в их присутствии какое-нибудь абсурдное, противоречащее естественной логике действие,  например, варить обед в яичной скорлупе.  В таких случаях подменыш, как и Талиесин,  обнаруживает свою древность,  восклицая: «Я помню желудь прежде дуба,  орех  —  прежде лещины, но никогда мне не случалось видеть,  чтобы обед варили в яичной скорлупе».  Или в бретонском варианте: «Я помню, как строили башню вавилонскую,  но никогда не слыхал, чтобы обед варили в яичной скорлупе». Узнав,  что его собираются окрестить,  один такой подменыш принялся кричать и брыкаться,  причем сила его голоса могла испугать и викинга  (Вспомним,  кстати,  что только после крещения Дилан вернулся в свою стихию). Чтобы избавиться от подменыша и вернуть украденного младенца,  подменыша оставляли на навозной куче или в межевой канаве либо бросали в озеро или в реку. Тогда украденный ребенок мог быть возвращен. Если мы правильно истолковываем «подменышей» как персонификацию потусторонней части натуры человеческого ребенка,  то такие повести,  видимо,  восходят к дохристианскому ритуалу,  подобному крещению,  когда младенца «выбрасывали» или «оставляли»,  чтобы отделить его от сверхъестественного и не позволить таинственному другому «я» завладеть им.

Глава 12.  Детские подвиги

Наделенный от рождения удивительной мудростью и силой герой растет вдвое быстрее своих сверстников и очень скоро триумфально вступает в мир взрослых  —  тема эта широко представлена в мифологических системах почти всех народов. Эффектное появление Луга,  описанное нами в гл. II яркий тому пример. Необьиаиная мудрость которой обладает будущий герои не есть результат длительного специального обучения - она рождается вместе с ним'. Так,  еще ребенком Талиесин своим красноречием повергал в изумление всех мудрецов короля Амброзии (под этим именем у Гальфрида Монмутского фигурирует Мерлин) был во время ссоры с другими мальчиками назван не знающим отца. Эти слова были случайно услышаны послами которые как раз искали ребенка не имеющего родителей,  для строительной жертвы при закладке новой крепости короля Вортигерна. Вортигерн уже довольно давно пьпался возвести крепость,  но к великой его досаде по ночам все строительные материалы чудесным образом куда то исчезали. Королевские колдуны-друиды объявили,  что крепость можно построить, только оросив землю,  где ее должно возвести кровью мальчика, не знающего отца. Мальчика привели к королю. Догадавшись, какая участь его ожидает,  он спросих короля кто именно дал ему такой совет. «Мои колдуны»,   —  ответил король. «Пусть их призовут ко мне»,   — сказал мальчик. Друидов привели,  и мальчик спросил,  что заставило их дать королю такой совет. Ответом было молчание. Тогда мальчик вновь обратился к ним с вопросом: «Что сокрыто в этом месте под землей?» Друиды в смущении молчали. И мальчик сказал: «Под слоем земли находится водоем,  подите раскопайте его». По приказу мальчика в том месте стали копать и действительно обнаружили водоем. «Укажите,  что находится в водоеме?»  —  снова спросил мальчик друидов и,  видя их смущение,  сам же ответил: «Там два чана». Когда чаны были извлечены,  мальчик вновь обратился к друидам,  но те продолжали безмолвствовать,  и Амброзии открыл,  что там холст,  а в нем два змея  —  белый и багряный. И в самом деле там оказались змеи которые тотчас бросились друг на друга. Сначала казалось, что белый берет верх над багряным,  но потом багряный извернулся,  схватил белого и оттеснил его прочь с холста. «Что же означает этот поединок, что предвещает он нам?»  — спросил друидов короля юный Амброзии. Те по-прежнему молчали. Тогда он сам объяснил всем присутствующим, что водоем  —  это образ мира, холст  —  образ королевства Вортигерна, а змеи суть драконы: багряный дракон  —  покровитель Вортигерна,  а белый  —  англичане которые будут изгнаны. Затем мальчик велел Вортигерну идти прочь и найти для крепости другое место. «Я же,  кого судьба наделила этим жилищем, останусь здесь»  —  сказал он. И король отдал ему во владение весь этот город и всю западную часть Британии.

Сходным образом, неосторожно брошенный в игре упрек в незнании родства толкнул Мак Ока отправиться на поиски родителей,  и в итоге Дагда узнает в нем сына,  а Элкмар изгоняется из Бруга. Будущий король Кормак во время игры ссорится с одним из своих молочных братьев, и тот кричит ему что он «неизвестно откуда взялся,  хоть и знатен,  да отца своего не знает». Этот упрек заставляет Кормака пойти к приемному отцу, который открывает ему тайну, что отец его  —  сам король Арт и что настанет день,  когда Кормак станет королем и прогонит Лугайда Мак Кона, незаконно захватившего власть в стране. В сопровождении приемного отца и вскормивших его волчиц Кормак отравляется в Тару,  где его берет на воспитание сам Мак Кон. Однажды случилось так,  что к Мак Кону обратилась с жалобой королева: она сетовала на то,  что овца,  принадлежащая некой женщине,  съела весь урожай посеянной ею вайды. Выслушав обе стороны,  король вынес следующее суждение: в качестве компенсации за понесенный ущерб королева возьмет себе овцу,  съевшую ее вайду. Стоявший рядом Кормак воскликнул «Нет,  это неправое суждение. Королеве достаточно получить шерсть,  которую в течение года состригут с этой овцы,  ведь за год и шерсть,  и вайда вырастут снова»  —  «Вот поистине мудрое суждение,   — сказали все,  кто слышал эти слова,   —  лишь сын великого короля способен на это». И как бы в подтверждение правоты Кормака та часть дома,  где незадолго до этого было вынесено ложное суждение,  тут же обрушилась. После этого Мак Кон был лишен королевской власти и на трон вступил Кормак.

В саге «Разрушение Дома Да Дерга» рассказывается,  как юного Конайре,  который проводил время в детских играх и забавах,  вдруг позвали в Тару на праздник быка. Праздник этот представлял собой сложный гадательный обряд,  в ходе которого приносили в жертву священного быка. Из мяся этого быка варили затем особую похлебку,  над которои друиды пели заклинания. После этого специально избранный муж,  над которым пели заклинание правдивости, должен был отведать похлебки и мяса быка и лечь спать,  а во сне ему явится будущий король. На этот раз спящему привиделось,  что по дороге в Тару идет,  вложив в пращу камень,  обнаженный муж. Конайре меж тем,  едучи на колеснице,  заметил у дороги огромных птиц в белых пятнах. Он бросился за ними, и в конце концов загнал их в воду. Но тут птицы сбросили оперение и предстали перед ним воинами с мечами и копьями. Вступился тогда за Конаире один из этих воинов и сказал «Я Немглан,  король птиц твоего отца». И он объяснил,  что лежит на Конаире запрет (гейс) причинять вред птицам,  ибо нет среди них никого,  кто бы не был близок ему по отцу или по матери. После этого Немглан велел ему, не мешкая, идти в Тару,  причем почти нагим,  ведь на каждой из четырех дорог ждут его три короля с одеждой,  чтобы прикрыть его наготу. Конаире пришел в Тару,  где он был торжественно возведен на колесницу и облачен в королевское платье

Согласно другой версии,  Конаире не встречает столь радушного приема. Он приходит в Тару вместе со своей матерью-колдуньей,  причем за ними следом идет огромное войско,  видимо из сида. Воины Тары обратились в бегство,  бросив колесницу власти. Эта колесница опрокидывалась,  если на нее хотел ступить не тот,  кто по высшему закону должен был стать королем,  а лошади,  запряженныев эту колесницу,  кидались на неудачного претендента,  и королевская мантия спадала с его плеч. Однако когда к колеснице приблизился Конаире,  она не опрокинулась,  лошади спокойно дали себя запрячь,  а королевская мантия пришлась ему как раз впору. После этого Конаире двинулся к чудесным столпам Блокк и Блуигне,  и они расступились перед ним. Затем он стал ногой на камень Фал,  и тот закричал,  приветствуя короля «фал принял его»  —  воскликнули тут все. Войско Тары перешло на сторону Конаире и добровольно передало ему власть его отца.

2

Если рассказы о героическом детстве многих мифологических персонажей ирландской традиции дошли до нас лишь в виде отдельных редких упоминаний,  то «Детские подвиги» (Macgnimartha) Кухулина и Финна представляют собой цельные,  законченные повести. Интересно,  что в обеих повестях можно проследить черты сходства,  выражающегося,  в частности,  в том,  что оба героя поражают нас удивительной удачливостью во всех своих начинаниях. О детских подвигах Кухулина мы узнаем из уст уладского изгнанника Фергуса и его спутников,  которые рассказывают эту повесть завистливой королеве Медб перед тем,  как она выступает в поход и сталкивается с самим героем при похищении быка из Куальнге. Мы слышим,  что в пятилетнем возрасте Кухулин один отправился в Эмайн Маху,  чтобы присоединиться к играм и забавам отряда сыновей уладской знати. Пренебрегая всеми правилами вступления в отряд,  Кухулин с ходу включился в их игру и,  конечно,  немедленно выиграл состязание. А когда уладские юноши пригрозили убить его,  он в одиночку поверг наземь стопятьдесят противников. После того как в дело вмешался король Конхобар,  Кухулин взял юношей под свое покровительство и вскоре сделался любимцем короля и признанным вожаком в юношеских играх так,  во время игры в мяч он один защищал свою сторону луга от множества нападавших. Через год случилось так,  что Конхобара и его людей пригласил к себе на пир кузнец Куланн. Конхобар позвал с собой и Сетанту (так звали тогда Кухулина),  но тот сказал,  что придет позже. Когда гости расселись вокруг стола,  Куланн,  не зная о том,  что Конхобар позвал на пир своего племянника,  выпустил во двор свирепого сторожевого пса. Вскоре к дому подошел Кухулин,  и пес кинулся на него,  широко разинув пасть,  но мальчик бросил в открытую пасть пса шар,  которым играл с юношами на лугу: тяжелый шар проскочил псу в глотку,  и Кухулин,  воспользовавшись этим,  успел схватить его за ноги и размозжить ему голову о камень. Конхобар и его люди были очень рады, что мальчик не пострадал,  сам же кузнец Куланн весьма опечалился потерей пса.  Чувствуя себя виноватым,  мальчик вызвался сам сторожить дом Куланна в течение года, отчего и получил имя «Кухулин» (букв.: «пес Куланна»). Также в шестилетнем возрасте он начал исполнять функции стража,  сначала  —  при доме кузнеца Куланна,  а затем  — при всем Ульстере.

Однажды,  на седьмом году жизни,  Кухулин услышал, как друид Катбад говорит своим ученикам,  что жизнь того, кто в этот день впервые возьмет в руки боевое оружие, будет короткой,  но слава его переживет много поколений. Кухулин немедля пошел к королю Конхобару и потребовал себе боевое оружие. Король один за другим предложил ему пятнадцать комплектов оружия,  но все они оказались непрочными,  удовлетворился мальчик лишь оружием,  принадлежавшим самому королю. Затем он сломал одну за другой двенадцать (в традиционных версиях  —  семнадцать  —  перев.) боевых колесниц и в конце концов получил колесницу самого короля. Проехавшись по лугу под восторженные клики уладских юношей,  он велел возничему везти его в прирубежные земли,  где в ту пору охранял брод великий герой Конал Кернах. Бросив камень,  мальчик перебил дышло колесницы Конала,  чтобы тот не смог поехать с ним в земли Коннахта.  Кухулин пересек границу и тут же вызвал на бой трех ужасных сыновей Нехты Скене. До этого никто не мог победить их в битве,  потому что лежали на них волшебные зароки старшего нельзя было ранить ни острием,  ни лезвием оружия,  второго сына можно было убить,  лишь поразив его с первого удара,  а младший сын был известен тем,  что мог пересечь море с быстротою ласточки. Естественно,  Кухулин убил их всех. По дороге домой он поймал двух оленей,  а также сбил несколько пролетавших лебедей,  но не убил их,  а привязал к колеснице. И так,  с оленями и лебедями,  размахивая тремя окровавленными головами сыновей Нехты Скене,  подъехал он к Эмайн Махе. Не успел он к тому времени унять свой боевой пыл и был полон гнева и ярости. Опасаясь,  что ярость эта обратится против самих же уладов,  мудрецы Эмайн Махи велели уладским женщинам выйти навстречу Кухулину и обнажить свой срам: это зрелище заставило его смутиться и покраснеть,  он отвернул лицо,  и боевой пыл в нем сразу угас. Однако уладам этого показалось недостаточно, и они погрузили Кухулина в три котла с холодной водой, чтобы «остудить» его ярость: в первом котле вода вмиг вскипела и испарилась,  так что обручи котла лопнули от непереносимого жара,  во втором котле вода просто закипела,  а в третьем лишь потеплела. После этого Кухулина переодели в новое платье,  и с этого дня он всегда занимал место у ног короля

В уходе из дома матери,  странствии,  опасностях,  каким подвергается жизнь юного Кухулина,  получении боевого оружия,  наречении нового имени и первом набеге легко узнаваемы черты широко распространенного во всем мире обряда инициации,  в ходе которого мальчик становится мужчиной и должен доказать это,  обагрив оружие кровью врага или сняв с него скальп либо голову. Тот факт,  что Кухулин добровольно берет на себя функции сторожевогопса,  позволяет сравнить его со скандинавскими берсерками,  которые традиционно ассоциировались с волками,  или с членами африканских боевых союзов,  которые называли себя леопардами и иными хищными зверями.  В то же время убийство Кухулином страшного пса вызывает в памяти ритуальное умерщвление тотема,  обычно также сопровождающее обряд инициации,  отметим также,  что волк было «прозвище членов индоевропейских воинских братств».

Переход Кухулином границы и его поединок со сверхъестественными сыновьями Нехты Скене тождествен древнему индоевропейскому ритуалу инициации,  в который включается бой с тремя чудовищами или с одним,  но трехглавым.  Боевой пыл,  который соплеменники «остужают» с таким трудом,  может быть приравнен к «божественной ярости»,  «в нем нет ничего обыденного,  естественного,  это синдром сакральной одержимости». Сравнение воинского пыла с жаром как таковым  —  мотив достаточно распространенный как среди индоевропейских народов,  так и среди племен,  не имевших с ними исторически никаких контактов.  Проф. Ж Дюмезиль провел аналогию между охлаждением боевого пыла Кухулина и определенными чертами ритуала инициации,  практикуемого в рамках тайного культа Каннибала племенем квакиутл в канадской провинции Британская Колумбия.  После ритуального уединения в лесу, поедания человеческого мяса,  вступления в особый культовый дом и символического восхождения в мир богов инициируемый перестает быть обычным человеческим существом.  Когда после трех или четырехмесячного пребывания в этом доме он возвращается в родную деревню,  он ведет себя как дикий зверь,  рычит,  кусает всех,  кто попадается ему на пути,  и жадно заглатывает куски сырого мяса. Требуется обыкновенно не менее четырех мужчин,  чтобы удержать его.  Следом из леса выходит женщина,  которая там прислуживала ему,  и танцует перед ним совершенно обнаженная,  с трупом на руках.  Инициируемый же влезает на крышу культового дома,  отдирает от нее несколько планок,  спрыгивает внутрь и начинает плясать экстатическую пляску.  Обряд завершается тем,  что один из «стражей» кидается на юношу,  вытаскивает его наружу,  держа при этом за голову,  волочит к морю,  а когда они заходят вводу по пояс,  четырежды окунает его с головой в соленые волны.

Повесть о юношеских подвигах Финна (Maсgnimartha Finn) имеет ряд общих черт с историей Кухулина. Как и Кухулин,  Финн встречает группу подростков,  играющих на лугу возле крепости,  и,  включившись в их состязания,  также выходит победителем. Один из воинов подбивает юношей убить его,  и они бросают в него «все свои палки»,  но маленький Финн отбивает их. И в ответ на вызов даже топит девятерых. Именно тогда он и получает имя «Финн» (букв.: «светлый»,  «истинный»),  до этого же он назывался Демне. Как и Кухулин,  Финн пленяет двух диких оленей и своими руками ловит и приносит живым домой дикого гуся.  Но по сравнению с повестью о детских подвигах Кухулина в целом рассказ о Финне куда менее эффектен.

Финна вырастили в лесу две женщины-воительницы, тщательно скрывая его от всех,  потому что враги его отца, сыновья Морны,  пытались разыскать его и убить. Почувствовав себя достаточно взрослым и сильным,  Финн покинул своих воспитательниц и отправился бродить по стране, не открывая никому,  кто он и какого он рода.  Однако его необычайное искусство охотника и игрока в фидхелл скоро привлекло внимание ирландских королей, к которым он поступал на службу. Потом Финн отправился к главному кузнецу и кузнец не только разрешил ему провести ночь со своей дочерью, но и изготовил для него два копья. Финн простился с кузнецом, а затем убил огромного вепря, который опустошал земли ирландцев и принес голову этого вепря в качестве свадебного подарка дочери кузнеца. Затем Финн вновь отправился в путь и вскоре встретил воина который в свое время нанес первую рану его отцу во время последней его битвы. Воина этого Финн, естественно, убил.

После встречи в глухом лесу с несколькими отрядами давних фениев Финн отправился к Финнекесу поэту и мудрецу, чтобы учиться у него поэтическому искусству. Финнекес,  живший возле реки Бойне,  семь лет пытался поимать обитавшего в ее водах чудесного лосося ведь было предсказано, что тот,  кто первым вкусит мяса этого лосося, обретет всю мудрость мира и не останется на этой земле ничего ему неизвестного. Чудесный лосось был наконец пойман и Финнекес поручил Демне (так назвал себя Финн) сварить его,  но при этом самому не коснуться заветной рыбы ни рукой ни губами. Когда лосось был готов, Финн подал его учителю. «А сам ты не пробовал мясо этого лосося о мальчик?»  —  спросил тот. «Нет, учитель,   —  отвечал Финн  —  но когда я варил лосося, я обжег себе палец и сунул его в рот чтобы унять боль от ожога».  —  «Как зовут тебя мальчик?»  —  спросил Финнекес. «Демне»  —  ответил тот. «Нет, Финн  —  вот твое имя, и истинно тебе предназначен был этот лосось, ибо ты и есть Финн». С этими словами Финнекес отдал лосося мальчику и велел съесть его до конца. Так Финн обрел дар великого знания и провиденья; с тех пор стоило ему сунуть палец в рот и исполнить при этом обряд teinm laida,  как ему открывалось все, что хотел он узнать.

После этого Финн отправился к поэту Кетерну сыну Финтана,  чтобы под его руководством совершенствовать свое поэтическое мастерство. И случилось так, что неподалеку от дома Кетерна в сиде Брег Эле жила девушка необычаиной красоты. Многие мужи Ирландии приходили свататься к ней в канун Самайна,  когда открывались все чудесные холмы, но ничего у них не выходило,  только всякий раз один из спутников «жениха» бывал убит  —  неведомо кем. Когда та же участь постигла и Кетерна,  он обратился за помощью к Финну. А тот пошел за советом к герою по имени Фиакал Мак Конхинн который велел ему пойти и сесть между двумя горами,  называемыми Сосцы Ану. Сев на нужное место в канун Самайна,  финн увидел, как раскрылись волшебные холмы между Сосцами, и внутри там были огромные костры, и Финн услышал разговор об обмене дарами между обитателями сидов. Потом из одного сида вышел человек с корытом,  в котором лежали свинья, вареный теленок и связка чеснока. Финн метнул в него копье, данное ему Фиакалом,  и убил на месте, а из холма послышались вопли. Это и был убийца людей из свиты «женихов»

Совершив этот подвиг, Финн упросил Фиакала взять его с собой на традиционную встречу фениев,  хотя тот был уверен что «этот юнец» ему не чета и наверняка отстанет в пути. Чтобы не идти слишком быстро, Фиакал повесил себе на шею двенадцать свинцовых шаров и по дороге один за другим сбрасывал их со своей шеи. Финн эти шары подбирал, и в конце концов нес все двенадцать, причем нисколько не уступал Фиакалу в проворстве. Ночью,  стоя в дозоре, Финн услышал на ближайшем холме стоны и причитания,  подошел и увидел трех женщин сидов. Женщины устремились в холм, но Финн успел сорвать с плаща одной из них драгоценную пряжку. В качестве выкупа за пряжку она дала ему сундук, полный золота и серебра,  которое он поделил между фениями.

Здесь перед нами вновь типичные мотивы инициации  — уход от матери,  новое имя получение оружия,  победа над диким зверем. В некоторых моментах история Финна совпадает с ритуалом,  который юноши проходили,  вступая в фиану,  а ритуал этот включал проверку семейных уз, испытание боевой доблести и силы,  а также испытание в двенадцати формах поэзии. Особенно знаменателен параллелизм между эпизодом,  когда мальчики бросают в Финна палки для игры в мяч,  и испытанием кандидата в фении: щитом и палкой он должен был отразить дротики,  которые в него одновременно бросали девять воинов. Что же до встречи Финна с враждебными силами незримого мира,  когда он сидит между «Сосцами Ану»,  на границе Западного Мунстера,  ночью,  не принадлежащей этому миру,  то невозможно найти прямые аналогии с известными нам элементами традиционных испытаний. Такая встреча  —  существенная черта инициационной практики в целом,  и она фигурирует в других юношеских подвигах Финна,  например в повести о его победе над великаном Айленом Мак Мидной (который имел обыкновение в канун Самайна приходить к Таре и поджигать ее),  кстати,  именно эта победа принесла Финну главенство над фениями. В фольклорных повестях,  разрабатывающих сюжеты о Финне,  есть рассказ о походе молодого Финна в страну великанов,  где его проглотило живьем одно из тамошних чудовищ,  однако Финн сумел прорезать себе выход наружу и не только спас свою жизнь,  но и добыл чудесную чашу,  исцеляющую раненых и больных. Этот мотив тоже распространен весьма широко,  как в повестях,  так и в обряде инициации. В Индии,  например,  практиковалось ритуальное возрождение неофита,  якобы проглоченного чудесной коровой. У некоторых племен на севере Новой Гвинеи юношей помещают в особую хижину, построенную в форме мифического чудовища,  которое символически проглатывает их,  а потом извергает из своего чрева. Совершаемое при этом обрезание объяснялось юношам,  еще не прошедшим инициацию,  как «укус этого чудовища». У конголезских бушонго юноши,  проходящие обряд инициации,  должны обнаженными проползти через узкий туннель,  который символизирует нутро леопарда,  и «вновь родиться на свет». Внутри этого туннеля сидит кузнец,  «кующий новых мужей»,   —  он олицетворяет первопредка,  зачинателя обрядов

Кузнец играет чрезвычайно важную роль и в повестях о детских подвигах Кухулина и Финна,  чю не удивительно, ведь,  согласно традиционным представлениям,  само ремесло кузнеца обладает сверхъестественной природой,  и во многих частях земного шара существует тесная связь между обработкой металла и алхимией,  кузнецом и посвящением в «братства мужей». Мотив кузнеца,  помогающего неофиту при инициации,  присутствует также в ирландской повести о Ньяле и четырех его сводных братьях. Монгфинд посылает мальчиков к Ситхенну  —  кузнецу,  колдуну и провидцу. Тот велит им войти в кузницу и поджигает ее. Ньяль выходит из огня с наковальней в руках,  а остальные братья  —  с молотами,  ведром пива и кузнечными мехами, с наконечниками копий и вязанкой сухих веток,  среди которых была одна зеленая. На основе этого кузнец предсказывает их будущее. Второй раз Монгфинд посылает юношей к кузнецу за оружием,  а тот в свою очередь велит им испытать свою доблесть. Кульминация похода  —  знаменитая сцена у источника,  где юноши встречаются с безобразной старухой. В некоторых традициях кузница символизирует огненное чрево чудовища, и испытание у кузнеца можно рассматривать как второе,  огненное рождение юношей для новой роли.

Однако наш рассказ об инициации ирландских героев будет неполным без анализа повести об обучении Кухулина. Она существует в виде отдельного текста в рукописях XVIII в, но мы остановимся на более ранней версии,  включенной вповесть о сватовстве Кухулина к Эмер.

Форгал Монах (Форгал Хитрый),  узнав,  что Кухулин сватался к его дочери Эмер,  пришел переодетым ко двору короля Конхобара и в надежде избавиться от юноши посоветовал отправить его в Альбан к Домналу Воинственному,  чтобы он завершил там свое воинское обучение. В сопровождении Лоиггире Победителя и самого Конхобара (по другим версиям  —  Конала Кернаха) Кухулин выехал в Альбан. «Когда они явились к Домналу,  тот прежде всего стал учить их,  как надувать кожшые мехи,  лежа под плоским камнем с маленькой дырочкой. Им приходилось трудиться над этим до того, что пятки их начинали чернеть или синеть. Затем он научил их другой вещи взлезать по копью,  воткнутому в землю,  и стоять там одной ногой на острие. Это называлось изгиб героя на острие копья или стоянка героя на макушке копья». И вышло так,  что уродливая дочь Домнала,  по имени Дорнолл («большой кулак»), влюбилась в Кухулина,  а когда он отверг ее,  она решила отомстить.

Домнал сказал Кухулину что его воинское обучение будет вполне завершено только когда он побывает у Скатах («Тень») и все три героя отправились к этой знаменитой женщине-воительнице жившей на востоке Альбан. Но по дороге спутникам Кухулина вдруг предстало видение родной земли,  и охваченные тоской по дому,  они покинули Кухулина и вернулись к уладам. Видение это, скорее всего, наслала на них Дорнолл. Кухулин продолжил путь и встретил страшного зверя вроде льва который сразился с ним и еще он встретил юношей которые н насмехались над ним. (По некоторым другим версиям зверь этот четыре дня нес Кухулина на своей спине, пока не добрались они до крайних обитаемых пределов). Кухулин увидел в ложбине большой дом, где привететвовала его девушка, назвавшаяся молочной его сестрой. По-доброму говорил с ним и некий воин рассказавший,  как пройти через Долину Злосчастья, за которой лежали владения Скатах. На одной половине этой долины ноги у людей примерзали к земле,  на другом же - такие густые травы, что человек мог ступать по верхушкам травинок и не проваливаться. Воин дал Кухулину колесо и яблоко. Следуя за колесом, Кухулин пересек первую половину долины, а дальше путь ему указало яблоко. Затем, пересекши по узкой тропе Великую долину и одолев устрашающий горный кряж,  он добрался до крепости Скатах. (По другим версиям,  дом Скатах находился на острове,  и попасть туда можно было только по «мосту срыва». И так был устроен этот мост: оба конца его опускались книзу середина же высоко вздымалась вверх,  когда кто-нибудь ступал на один конец другой поднимался вверх,  и идущего отбрасывало назад. Преодолеть этот мост можно было только при помощи «героического прыжка»,  что и сделал Кухулин: он оказался сразу на середине моста,  и передний конец не успел еще вполне подняться,  чтобы отбросить его. Так Кухулин сумел перебраться на остров, к удивлению Фер Диада и других юношей,  забавлявшихся тем временем на поляне перед домом.

Кухулин подошел к двери крепости и так стукнул в нее древком своего копья, что оно пробило ее насквозь. На этот «геройский» стук из дома вышла дочь Скатах Уатах («призрак»), которая радушно приветствовала юношу и вскоре стала его любовницей. Однако  когда она подала ему пищу и воды для питья и умывания, Кухулин ударил ее и сломал ей палец. Уатах испустила крик, после чего герой по имени Кохор Круфе выступил против Кухулина. В поединке Кухулин убил этого славного мужа, чем очень опечалил Скатах. Тогда,  видя ее горе, Кухулин,  как и в случае с кузнецом Куланом о6ещал отслужигь ей вместо могучего воина,  которого она потеряла. На третии день пребывания у Скатах девушка посоветовала Кухулину с помощью героического прыжка лосося перенестись в тисовую рощу,  где Скатах обучала двух своих сыновей и,  приставив меч к ее груди,  потребовать от нее исполнения трех дел: во-первых,  обучить его боевому искусству полностью,  ничего не утаив,  во-вторых,  сыграть с нею (видимо,  с дочерью) свадьбу без свадебного выкупа и,  в-третьих,  предсказать все,  что случится с ним в жизни,  ибо Скатах была еще и пророчицей. Все произошло именно так, как сказала Уатах.

В то время Скатах вела войну с другими племенами, над которыми властвовала Айфе («прорицание»?),  это былавоительница-великанша. Не желая,  чтобы Кухулин рисковал своей жизнью,  сражаясь с людьми Айфе,  Скатах дала ему сонное зелье.  Но не проспал он и часа,  как внезапно пробудился и немедля вступил в бой с тремя воинами Айфе. А потом Кухулин хитростью одолел саму Айфе; закинув ее себе за спину,  он отнес Айфе к своему войску,  бросил на землю и,  занеся над нею обнаженный меч,  потребовал исполнения «трех желаний»: первое  —  дать Скатах заложников и никогда больше не воевать с нею; второе  —  стать его женой в эту же ночь перед ее собственным замком,  третье  —  родить ему сына (Конлу) и,  когда мальчику исполнится семь лет,  прислать его в Ирландию.  Все это было обещано Кухулину.  «На обратном пути Кухулину повстречалась старуха,  слепая на левый глаз.  Она попросила его посторониться и не заступать ей дорогу. Кухулин ответил, что ему некуда поставить ногу,  разве что на скалу над морем.  Он все же уступил ей дорогу,  причем ему пришлось опираться на землю лишь пальцами ног.  Проходя мимо Кухулина,  старуха ударила его по пальцам,  чтобы сбросить вниз со скалы,  но он сумел сделать прыжок лосося и одним ударом меча срубил ей голову».  Прежде чем Кухулин отправился домой,  Скатах предсказала ему,  что выпадут на его долю большие несчастья.

В версии,  сохранившейся в рукописи XVIII в.,  говорится, что свое обучение воинскому искусству Кухулин «вместе с Уатах из Ложбины проходил вначале в великом свирепом Мунстере» и только после этого отправился в земли Скатах.  Эти два места,  равно как и Долина Злосчастья,  и Зеленый остров,  и Сиротливый остров,  и некий Восточный мир, упоминаемые в разных кельтских текстах,  можно отождествить с Иным миром,  куда неофиты вступают при инициации.  Вспомним,  например,  что уединенные лесные инициационные обители секретного общества Ндембо в низовьях Конго называются Страной смерти,  а нисхождение в инфернальные регионы является,  как известно,  одной из важнейших черт ритуалов посвящения,  будь то в шаманизме,  будь то в мистериях античности.

Подобно Кухулину в стране «Тени»,  неофиты во время инициационных церемоний сталкиваются с враждебными посвятителями в чудовищных личинах,  и эти «сверхъестественные» наставники учат их разным секретам.  Поздние версии упомянутой повести сообщают,  что боевой прием,  которому обучал Домнал (или его дочь),  состоял в том,  чтобы опираться грудью на острие копья,  «так что оно не разрывало одежду».  Кухулин настолько преуспел в этом,  что научился лежать грудью на острие копья «и мог пребывать так хоть целый день»,  что невольно вызываетв памяти индийского йога,  отдыхающего на ложе из гвоздей.  После того как Кухулин преодолел «мост срыва»,  ставший тонким как волос и скользким как угорь,  и предсталперед Уатах,  она отвела его к «брадобреям»,  сказав им, чтобы они «обходились с ним нынче вечером мягко».  Они, однако же,  забросили его на крышу дома и стали метатьв него копья и дротики  —  процесс закалки,  после которого он спокойно встретит хоть целые армии.  Здесь,  как и в других подвигах,  герой бьет своих «посвятителей» их же оружием и посрамляет их,  но знаменательно и то,  что они называются «брадобреями»,  поскольку обрезание волос предположительно было у кельтов элементом инициации.  Мы уже упоминали об унизительном обрезании волос Кухулина великаном Курои,  которое тот совершает, испытывая его храбрость. Более того,  Кухулин вернулся в Ирландию от Скатах как будто бы с «инициационным рубцом» на плече,  и вот как это произошло: «Вызвал Кухулина на смертельный поединок один из великанов  — сыновей Скатах.  И когда сошлись они в битве лицом к лицу,  упал сын Скатах на юношу и ударил его в плечо огромным своим зубом,  вырвав кусок мяса и кожи величиной с палец.  С тех пор навсегда остался на плече у Кухулина тот шрам.  И стало называться это "рубцом Кухулина"»

Сексуальное содержание ритуалов инициации хорошо известно.  В упомянутых рассказах тоже есть такие эпизоды  —  например,  обнаженные женщины в истории о первой боевой победе Кухулина,  эротический союз Финна сдочерью кузнеца,  приключение,  связанное с женщиной из сида,  из-за которой «женихи» теряли своих людей,  пленение Финном колдуньи на пороге сида.  В этой связи можно назвать также союз Кухулина с дочерью Скатах и с великаншей Айфе,  а также и с самой Скатах,  «другом ляжек» которой он назван в некоторых поздних текстах. В этой книге мы уже неоднократно отмечали особую «женскость» Иного мира и появление сверхъестественных женских персонажей практически во всех циклах.  Здесь достаточно отметить,  что союз Кухулина с женщинами-воительницами,  подобно союзу Ньяля со старухой,  олицетворяющей «Власть»,  есть бракосочетание неофита с его призванием.  Посвящения в ремесло вообще,  как правило,  имеют ярко выраженную сексуальную соотнесенность,  и взаимоотношения мастера с его искусством и материалами предстают как своего рода «брак».  Земледелец,  таким образом,  есть «муж» своей земли,  кузнец  — «муж» кузницы и т.д.  У одного из народов Северной Родезии,  например,  кузнец совершает прелюбодеяние,  вступив в интимные отношения с земной женщиной,  потому что он навеки связан с иной женой  —  с кузницей,  «беременной железом».

Инициация включает как унижение неофита,  так и его возвышение на более высокий уровень бытия; это и внушающее ужас испытание,  и победа над ужасом.  Герой подвергается обману,  насмешкам и смертельной опасности,  однако же миф прославляет положительную, победную сторону испытания,  а не покорность,  которую обычно связывают с юношами,  проходящими инициацию.  В ходе посвящения неофит осознает,  что все эти «страсти» на самом деле только игра,  имитация,  а его «сверхъестественные противники и беспощадные посвятители»  —  взрослые соплеменники,  одетые призраками или иными чудовищами.  Но эти секреты ни под каким видом нельзя открывать женщинам и непосвященным; напротив,  их обычно потчуют преувеличенными рассказами о страшных опасностях и великой храбрости и героизме неофита.  Иногда в конце церемонии сами неофиты,  надев страшные маски,  появляются в деревне,  наводя ужас на неинициированное население.  Вспомним в этой связи странный пассаж из повести о посещении Финном страны великанов: «И тут положил Финн свой палец на зуб мудрости и тотчас понял,  что перед ним не великаны,  а самые обыкновенные зачарованные люди и что он может убить их,  если захочет».  Но то,  что реальность мифа лежит скорее в сфере драматургии,  чем в обыденном мире,  не следует квалифицировать как «разрушение иллюзии» в современном смысле. Неофитит освобождается от детских страхов,  но вместе с тем, его статус повышается.  Как посвященный в тайну,  он теперь может отождествить себя со сверхъестественными существами и персонифицировать их в ритуалах.

Функция инициации как способа приобщить юношу к миру взрослых давно и хорошо известна.  Однако не менее важно при этом ритуальное нарушение табу,  позволительность «излишеств»,  преступающих нормы обыденной жизни.  Так,  например,  неофит культа Каннибала из племени квакиутл ест человеческое мясо  —  поступок «антигуманный»,  который внушает ужас непосвященным, но посредством которого неофит вступает в сферу божественного,  где не действуют обыденные представления одобре и зле.  В тантрических ритуалах буддизма неофит причащается «к пяти запретным вещам»  —  вину,  мясу, рыбе,  жареному зерну и сексуальным отношениям,   —  но, совершая все эти «запретные» действия,  он поднимается на более высокую ступень,  которая выше закона.  Если смотреть на доблесть и нарушения табу с точки зрения самого героя,  то он персонифицирует не только неофита, но и глубинную суть инициации.  Он  —  победа,  воплощение духа,  не ведающего границ.

Глава 13.  Сватовства

Вспомним теперь,  что опасные приключения Кухулина в стране Скатах были спровоцированы отцом его невесты Эмер  —  Форгаллом Монахом,  враждебно настроенным к жениху дочери.  Форгалл был племянником Тетры,  короля фоморов,  а крепость его в Бреге носила название Луглохта Лога,  Сады Луга. Прежде чем Кухулин отправился свататься к Эмер,  король Конхобар послал девять мужей во все области Ирландии  —  нет ли в каком-либо замке или селении дочери короля или иного владетельного липа,  к которой Кухулин захотел бы посвататься,   —  но поиски были тщетными. Хотя крепость Форгалла также находилась на территории Ирландии,  путь туда представляется символическим странствием в таинственный мир.  Во время знаменитого разговора с Эмер,  состоящего из загадок,  Кухулин говорит,  что провел ночь «в доме человека,  пасущего стада на равнине Тетры»,  и что он проехал «между двух лесистых гор» и далее «от покрова моря по великой тайне Племен богини Дану и по пене двух коней Эмайн,  через сад Морриган,  по хребту великой свиньи,  по долине великой лани,  между богом и пророком,  по спинному мозгу жены Федельма,  между кабаном и кабанихой,  по берегу коней Деа,  между королем Анада и его слугой,  до Монкуйле,  что у четырех углов света,  по великому преступлению и остаткам великого пира,  между большим и малым котлом до садов Луга и,  наконец,  до дочерей племянника Тетры,  короля фоморов».  Таким образом,  поездка героя-жениха из Ульстера в Брегу становится ритуальным путешествием в Иной мир.

Вернувшись от Скатах,  Кухулин вновь в своей колеснице,  оснащенной острыми косами,  едет к крепости Форгалла,  героическим прыжком перепрыгивает сразу через три стены и наносит три героических удара,  так что от каждого удара пало по восемь воинов из девяти,  причем «по одному из каждой девятки уцелело: именно Скибур,  Ибур и Кат,  три брата Эмер».  Форгалл пытался,  спасаясь от Кухулина,  перескочить через замковый вал,  но упал и разбился насмерть,  «Кухулин же увлек с собой Эмер и ее молочную сестру со множеством золотых и серебряных украшений». На пути в Ульстер их продолжали преследовать люди Форгалла,  и Кухулин поневоле неоднократно останавливался в разного рода исторических местах и вступал с ними в сражение.  Однако эти стычки отнюдь не случайность. Во время разговора с Эмер Кухулин увидел грудь девушки,  выступающую под вырезом ее рубашки,  и сказал: «Прекрасна эта равнина,  равнина для благородной игры».  Она же ответила: «Нет доступа к этой равнине тому,  кто не совершит подвига убийства трижды девяти мужей одним ударом,  и притом так,  чтобы оставить в живых по одному мужу в каждой девятке,  тому,  кто не прыгнет геройским прыжком лосося,  неся с собою двух женщин с украшениями из золота и серебра».  Таким образом,  Кухулин и его противники предстают как исполнители определенных ролей в пьесе,  сюжет которой известен заранее.

Но прежде чем обратиться к анализу сложных испытаний,  которые должен пройти славнейший ирландский герой,  чтобы жениться на избранной им девушке,  остановимся вкратце на двух других повестях подобного типа, которые будут нам подспорьем в обсуждении основных особенностей женитьбы героя.  Первая повесть  —  тоже ирландская,  и описанное в ней путешествие героя напоминает путешествие Кухулина в страну Скатах. Вторая принадлежит уже к валлийской традиции и по праву может быть названа самой выдающейся из валлийских повестей о сватовстве,  что  —  усложненный вариант широко распространенной истории,  где исполнение целого ряда трудных задач является условием женитьбы.

Итак,  однажды Арт сын Конна сидел в Таре и играл в фидхелл со своей мачехой Бекумой,  женщиной из Обетованной страны,  а люди из сида стали красть фигуры Арта, и он проиграл. Тогда Бекума наложила на него зарок отправиться в путь и разыскать Лельбхаем («прекрасный облик») дочь Моргана,  которая живет на острове посреди моря. Арт садится в лодку и плывет от острова к острову, пока не попадает, наконец, на некий чудесный остров. На острове этом,  изобильном яблоневыми деревьями,  и красивыми птицами,  и пчелами,  жили прекрасные женщины. В доме у них под крышей из птичьих перьев были хрустальные покои и чудесные котлы,  в которых никогда не иссякала еда. Одна из этих женщин звалась Креде Фираланд («истинно прекрасная»). Она поздоровалась с Артом и преподнесла ему великолепный плащ,  который сидел на нем так,  будто был сшит специально для него. Увидев,  что плащ пришелся гостю как раз впору,  она ласково улыбнулась ему и сказала: «Привет тебе,  Арт сын Конна,  давно уже мы тебя ждем». Арт провел с этой женщиной шесть недель,  а когда собрался продолжить путь,  Креде предостерегла его от грядущих опасностей и научила,  как их избежать. «Между тобой и той девушкой,   —  сказала она,   — море и земля. Огромный темный океан между вами,  и путь твой смертельно опасен. За морем же лежит чудесная страна,  но,  чтобы попасть туда,  надо пройти через густой лес,  где под ногами путника точно острия боевых копий и нет им числа,  как листьям деревьев.  По эту сторону огромного леса лежит Долина Злосчастья,  где обитают бессловесные твари,  перед горою  —  бескрайняя дубрава,  и ведет через эти колючие дебри узкая тропа,  а кончается она в чащобе у темного дома,  где поджидают тебя семь страшных старух и свинцовая баня,  ибо приход твой туда предначертан свыше. Но еще ужаснее Айлиль Дубдедах (Айлиль Чернозубый),  сын Монгана Минскотаха (Монгана Нежный Цветок). И оружие не может нанести ему вреда. Встретятся тебе там и две мои сестры. В руках у них будут чаши в одной  —  вино,  в другой  —  яд. Если захочется тебе утолить жажду,  пей из той чаши,  что по правую руку от тебя. От этого дома рукой подать до крепости,  где живет та девушка,  которую ты ищешь. Окружена крепость бронзовым палисадом  —  и на каждом колу палисада наколото по голове – все это головы славных мужей,  которые приходили свататься к той девушке,  и всех их погубила Конхенд. Лишь один кол еще не занят». Конхенд,  жена Моргана и мать Дельбхаем,  была ужасна обликом и воинственна,  женихов дочери она убивала,  потому что было предсказано, что она умрет,  когда дочь ее выйдет замуж.

Арт отправился в путь,  пересек враждебное море,  полное чудовищ,  прошел через лес,  где встретились ему злые старухи,  одолел ледяную гору,  и лощину с жабами,  и ледяную реку,  через которую был перекинут узкий мостик,  и высокую гору,  кишащую львами. Затем Арт разделался с великаном-привратником,  который при его появлении вострил о каменный столб свои зубы,  и вошел во двор крепости Моргана в Стране Чудес. Лельбхаем,  королевская дочь, была заточена в клетке на высоком столбе. Арт убил Конхенд и Моргана,  освободил девушку и вернулся с нею в Ирландию,  где назвал ее своей невестой. Прибыв в Тару, он изгнал оттуда свою злую мачеху.

В валлийской повести «Кулух и Олуэн» мачеха Кулуха сына Килида тоже налагает на него зарок,  предрекая ему,  что женой его может стать лишь Олуэн дочь Избададена Бенкаура (Избададена Повелителя Великанов,  или Избададена Большая Голова),  и после этих слов любовь к девушке овладевает всем его существом.  Кулух снаряжается в путь и прибывает ко двору короля Артура,  своего двоюродного брата.  После краткой словесной стычки с привратником, из которой Кулух выходит победителем,  он вопреки правилам прямо верхом на коне въезжает в пиршественный зал.  Король Артур и его воины прерывают пир и с удивлением смотрят на прибывшего. Ничуть не смущаясь этим, Кулух обращается к Артуру со следующей просьбой: он хочет,  чтобы король собственноручно обрезал ему волосы, а также помог найти Олуэн,  и он призывает ее от имени всех воинов Артура и целого воинства сверхъестественных персонажей валлийской традиции.

Но проходит целый год,  а местоположение дома Олуэн так и остается неизвестным. Тогда Кей,  Бедиур,  Киндилиг Кифаруид,  Гурир Гуалстауд Метод,  Гуалхмей и Мену,  лучшие воины короля,  отправляются вместе с Кулухом на поиски девушки, они торжественно объявляют,  что не покинут его,  пока не найдут Олуэн или пока он не скажет,  чтонет ее на свете. И вот названные герои приблизились к большой крепости,  и неподалеку от нее встретили пастуха по имени Кустеннин – он стоял на вершине холма и оттуда присматривал за овцами. От пастуха они узнали,  что живут в этой крепости Избададен и его дочь Олуэн,  но ни одному воину еще не довелось вернуться оттуда живым. Кустеннин пригласил их в свой дом,  где их приветствовала жена пастуха. По  просьбе Кулуха эта женщина потихоньку привела в дом саму Олуэн,  и Кулух сразу узнал в ней девушку своих снов. «О девушка,   —  сказал он ей,   —  это именно ты, это тебя я люблю и ищу уже так давно. Идем же со мной». Но Олуэн отвечала,  что должна спросить разрешения у отца. Избададену же было предсказано,  что он умрет,  когда дочь его выйдет замуж

Убив привратников и сторожевых псов,  Кулух и его спутники предстали перед Избададеном и сообщили ему о цели своего прихода. Тот велел слугам поднять ему вилами веки,  чтобы он мог видеть будущего зятя,  и обещал назавтра объявить свое решение. Когда путники покидали зал,  он бросил им вслед отравленное копье,  но Бедиур поймал его на лету и метнул в Избададена,  поразив его в колено. Сходные сцены разыгрывались и два последующих дня,  когда Мену поймал второе копье и поразил великана в грудь,  а Кулух третьим копьем пронзил ему глаз.  На четвертый день Избададен согласился отдать свою дочь Кулуху,  если юноша выполнит его условия.

В ходе долгой беседы он ставит тринадцать трудных задач, причем каждый раз,  услышав задачу,  Кулух отвечал великану «Я с легкостью сделаю это,  хотя ты и думаешь,  что этотрудно!»,  на что Избададен говорил.  «Если ты сделаешь это, есть то,  чего ты сделать не сможешь»

Выполнение означенных важных задач служило приготовлением к пышному свадебному пиру.  Нужно было вырубить огромную рощу,  все пни выкорчевать,  а землю тщательно разровнять,  и из выращенного на том месте урожая приготовить пищу и питье для гостей. Чтобы соткать свадебное покрывало для невесты,  надо было тщательно собрать рассыпанное на поле льняное семя,  вновь посеять его и вырастить лен на покрывало. Чтобы сварить брагу,  надо было добыть мед вдевятеро слаще обычного. Брагу надо было подавать гостям в особой чаше,  принадлежащей Ллуиру сыну Ллуириона,  а пить из особого рога, принадлежащего Гулгауду Гододину,  и все это Кулух должен был каким-то образом отобрать у их владельцев. Кроме того,  ему надлежало раздобыть чудесную корзину Гвидно Гаранхира,  где каждый из гостей найдет угощение себе по вкусу,  котел Диурнаха Ирландца,  чтобы сварить мясо, а также арфу Тейрту и птиц Рианнон для услаждения гостей во время пира. Перед свадьбой волосы Избададена следовало вымыть и подстричь,  а бороду  —  сбрить. Для этого Кулух должен был добыть клык вождя кабанов Изгитирвина  —  вместо бритвы,  кровь Черной ведьмы,  ибо только ею можно было размягчить бороду Избададена,  а еще  —  ножницы и гребень,  спрятанные меж ушей Турха Труита,  Великого кабана

Кроме этих основных задач,  нужно было выполнить еще, по меньшей мере, двадцать шесть дополнительных,  призванных обеспечить все необходимое для исполнения данных условий. Так,  например,  пахать можно было только на совершенно особом быке,  для охоты на кабана требовались особые лошади,  собаки,  одетые в специальные ошейники,  а также особое оружие. Прислуживать на пиру должны были не только слуги короля Артура,  но и слуги сверхъестественных персонажей,  вроде Амэтона сына Дон, Гованнона сына Дон,  Мабона сына Модрон (который был украден у матери,  когда ему минуло лишь три ночи от роду, и местоположение которого необходимо установить) и Гвина сына Нуда,  известного тем,  что он никогда не отлучался из своего дома в Аннувне

Однако,  благодаря своим помощникам  —  от муравьев и древнейших животных до сверхъестественных сил,   — Кулух сумел справиться со всеми этими задачами,  убил Избададена и женился на Олуэн.

Характерные для трех названных повестей мотивы – опасное путешествие в некие дальние земли,  советчики в пути, первая встреча с невестой,  исполнение трудных задач,  бегсгво и похищение невесты  —  в разных комбинациях можно найти и во многих фольклорных текстах. Иногда там выясняются неожиданные связи между помощниками героя и женской «стороной» его мира.  Например,  жена Кустеннина оказывается сестрой матери Кулуха,  а в одном из фольклорных памятников,  трактующих этот же сюжет, герои на пути к дому невесты проводит три ночи в домах трех великанов  —  брагьев его магери. Девушка,  которая помогает Кухулину найти дорогу в страну Скатax,  называет себя его молочной сесгрой. И хотя о Креде,  встречающей Арта в Ином мире,  не говорится,  что она состоит с ним в родстве,  она тем не менее откуда-то знает его имя, «давно его ждет» и приготовила для него плащ. Именно благодаря ей и ее осведомленности Арт успешно исполняет свои замыслы. С Креде можно сравнить верную Люнед, которая в позднем романе артуровского цикла устраивает брак рыцаря Оуэна с Дамой Источника,  или молодого оруженосца,  который под видом девушки постоянно направляет Передура (Персеваля) на истинный путь. В фольклорных трактовках чудесным помощником иногда бывает старик или три старика один за другим,  старуха или три старухи,  животные или короли животных. Мы интерпретировали животных,  связанных с детством героя,  как отражение его подсознания,  и следует отметить,  что животные, помогающие ему теперь,  не вполне от него независимы. Во многих случаях их помощь  —  благодарность за участие и уважение,  с какими герой отнесся к ним,  когда они сами оказались беспомощны в этом мире.

Пройдя через более-менее дружественный мир животных,  стариков,  женщин,  герой силой открывает себе доступ во враждебный и беспощадно мужской Иной мир, где живет его невеста.  Мать невесты обычно или не упоминается вообще,  или заколдована,  или она жестокая воительница-амазонка вроде мужеподобной Скатах из повести о воинской инициации Кухулина. Отец невесты  —  обычно жуткий,  отвратительный,  злобный великан. Если интерпретировать материнскую родню и женщин-помощниц как женское начало в душе мужчины,  то названные гротескные и жуткие персонажи обоего пола персонифицируют темное мужское начало в глубинах женской души. С другой стороны,  сама невеста героя воплощает все чистое,  прекрасное и женственное. Однако изначально невеста тоже принадлежит Иному миру,  хотя и по-своему,  и чтобы жениться на ней,  т.е. приобщить ее к этому миру,  герой должен разрушить существующую между ними преграду  — низвести ее па землю с высокой башни. Первая встреча Кулуха и Олуэн происходит в доме,  где живут великан Кустенпин и сестра матери Кулуха,  т.е. в доме,  где соединяются оба мира,  а первый разговор Кухулина с Эмер построен на намеках и загадках,  в которых речь идет сразу о двух мирах. В валлийской повести Дева Озера,  Ллини Ван, дважды отказывается принять от героя хлеб. Лишь на третий раз она принимает его дар  —  хлеб,  испеченный лишь наполовину,  т. е. одновременно испеченный и неиспеченный,  а значит,  соединяющий два мира. В других народных преданиях присутствует иная символика. Например,  довольно часто встречаются рассказы о лебедях,  которые на время сбрасывают оперение и,  приняв облик прекрасных девушек,  купаются в озере. Герой крадет перья самой красивой из них и заставляет отвести его к ее отцу. Как мы уже отмечали,  превращение в лебедя  —  способ общения между двумя мирами.

Встретившись таким образом с героем,  девушка помогает ему избежать всевозможных опасностей,  которые подстерегают его на пути домой. Например,  она наставляет его,  что,  когда он увидит ее отца,  ему нужно стоять одной ногой в доме,  а другой  —  снаружи,  иначе он будет убит, иногда она помогает герою преодолеть препятствия,  которыми ее отец мешает их браку. Ее отношение к собственному отцу вообще странно двойственно. С одной стороны, она отвергает похищение и настаивает,  чтобы герой выполнил все требования отца,  с другой же  —  способна ждать смерти отца с совсем недочерним равнодушием. Бывает и так,  что она вместе с женихом,  порой при поддержке своей заколдованной матери,  спасается от преследований отца магическим бегством.

В народных балладах Англии,  Шотландии и других европейских стран и в сказаниях,  распространенных на огромной территории от Европы до Полинезии,  взамен трудных поручений,  которые должен выполнить герой,  чтобы добыть себе невесту,  он разгадывает загадки. Нередко встречается и инверсия этого мотива – умница девушка,  отвечая на вопросы поклонника или исполняя поставленные им трудные задачи,  получает мужа. Сватаясь к дочери Кормака,  Айльбе,  Финн сначала загадывает ей множество загадок,  а потом приглашает разделить его лесную жизнь. Шотландская традиция связывает тот же мотив со сватовством Финна к Грайне,  о котором пойдет речь в следующей главе,   —  и по преданию,  Финн мог жениться только на девушке,  которая ответит на все его вопросы. Однако в самой ранней версии этого сватовства сам Финн выполняет задачи,  которые ставит перед ним Грайне,  а не наоборот. Грайне не желает выходить замуж за Финна и всеми способами пытается отклонить его предложение,  требуя,  в частности,  чтобы в качестве свадебного подарка он преподнес ей по паре всех диких животных,  обитающих в лесах вокруг Тары.

2

В средневековой Ирландии и в Уэльсе наиболее престижной формой брака был контракт между семьями (в валлийских законах такой брак назывался «браком по дару рода») и между сопоставимыми по статусу партнерами,  с соответствующими пунктами,  регулирующими брачные выплаты. Однако наряду с подобным договорным браком существовал и брак-похищение,  и юридические процедуры,  легализующие такую ситуацию,  но данные формы брака считались более низкими. И в последующие столетия  — хотя имели место временные браки и прочие незаконные союзы  —  даже среди простого народа на первом месте еще в прошлом веке стоял «брак-сделка»,  предполагающий договорные отношения между двумя семьями. По поводу выкупа за невесту и приданого шел яростный торг,  и «удачная сделка»,  судя по всему,  была важнее тех чувств,  какие жених и невеста питали друг к другу. Как же мало похожи на это браки мифологических персонажей! Подобно тому, как рождение героя явно напоминает самые позорные рождения в человеческом обществе,  брак его демонстрирует больше сходства с похищением и бегством,  а не с социально одобренными формами брака.

Тем не менее, некоторые свадебные обряды отражают взгляды на брак,  до странности напоминающие изложенные нами повести. Так,  например,  родичи жены должны встретить будущего мужа насмешливой враждебностью  — как бы в противовес сухости и трезвости брачного контракта. Завязанные калитки,  веревочные барьеры и прочие преграды затрудняют путь жениха в церковь и возвращение в дом невесты,  ему приходится платить «выкуп»,  чтобы благополучно добраться к цели. Враждебные силы,  угрожающие счастью молодых,  необходимо прогнать пальбой из ружей.  В некоторых районах Ирландии в тот день,  когда жених увозит невесту домой,  он вместе с друзьями выезжает верхом и встречает невесту и ее спутников на «нейтральной территории».  «Когда обе группы сближаются,  то,  по старинному обычаю,  друзья жениха начинают бросать короткие дротики в спутников невесты,  но с такого расстояния,  что редко когда случаются увечья,  однако же все еще помнят,  что лорд Хоут в такой ситуации лишился глаза». Это сразу приводит на ум описанное в повести «Кулух и Олуэн» бросание копий,  а бегство с невестой находит прямую аналогию в брачном обычае,  о котором рассказывает леди Уайльд «жених,  сидя на быстроногой лошади,  сажает невесту впереди себя и во весь опор мчится прочь от ее родных,  которые с шумом и криком гонятся за ними».

Сходные черты свойственны и описанию свадебного ритуала,  которое сделано в Уэльсе в XVIII в.

«Жених и его друзья верхом подъезжают к дому невесты и требуют выдать им девушку. Друзья невесты  —  все тоже верхом на лошадях  —  отвечают решительным отказом и даже затевают шуточную потасовку. Невеста меж тем вскакивает на лошадь к ближайшему своему родичу,  и он мчит ее прочь. Жених и его друзья пускаются в погоню. Иной раз в такой скачке участвуют две,  а то и три сотни человек, в вящему удовольствию зрителей. Только когда и сами они,  и лошади выбиваются из сил,  жениху удается получить свою невесту. Он с триумфом возвращается с нею в деревню,  и все завершается веселым пиром и долгим праздником»

В ирландском народном обряде такие «скачки за невестой» называются «притаскивание невесты в дом».  Подобно тому как поездка Кухулина из Эмайн Махи в Брегу представлена как вторжение в Иной мир,  в свадебных о6рядах дружественные соседи разбиваются на два «враждующих» лагеря,  жених «побеждает» друзей невесты и «силой» забирает девушку.

Точно так же,  как враждебность родичей невесты нереальна,  а лишь разыграна,  силы Иного мира в традиции не предпринимают решительной попытки уничтожить героя. Схватки героя с его антагонистами всегда как бы подчинены особым правилам игры,  герою всегда дается шанс победить противников одного за другим,  и отказ,  который он получает,  когда просит руки девушки,  никогда не бывает окончательным и бесповоротным  —  у него всегда есть надежда добиться девушки,  если он выполнит поставленные перед ним трудные задачи.  Любопытно,  что данный мотив,  оказывается,  носит не чисто мифологический характер.  В ирландских законах поименованы семь типов женщин,  которым в случае непредумышленного с ними сожительства не полагалось ни компенсации,  ни выкупа за свою честь,  и в том числе упомянуты женщины,  которые «выставляют трудное условие,  т.е. полагают,  что силой их не возьмешь,  ибо они могут постоять за себя,  и потому бросают вызов. "Вот победи меня  —  тогда я лягу с тобой". Они требуют за себя чудесного или трудного приданого,  например,  матрас,  набитый струнами для арфы,  пригоршню блох, или беломордого черного как смоль козленка, да еще с уздечкой из червонного золота,  или девять тростинок с зелеными кончиками,  или мешок обрезков ногтей,  или воронье гнездо,  полное яиц крапивника».

В традиционных свадебных обрядах,  однако,  препятствия на пути жениха были куда более скромными,  а невыполнимые задачи в силу самой своей природы выполнялись фигурально  —  как отгадывание загадок. В некоторых районах Уэльса,  например,  друзей жениха не пускали в дом невесты,  и в результате разгорался поэтический поединок между двумя «враждующими партиями».  Такие состязания «на пороге» были присущи и некоторым сезонным обрядам,  причем загадки иногда принимали стихотворную форму.  Отгадывание загадок вплоть до недавнего времени входило составным элементом в свадебные ритуалы отдельных областей России и Средней Азии,  и иногда загадки содержали намек на просьбу об исполнении чего-то принципиально невыполнимого. Так,  в одной из деревень Ярославской губернии «продавец невесты» приглашал шафера «торговать» ее,  причем плата была либо в золоте,  либо в загадках. Выбор всегда падал на загадки,  и «продавец» на них не скупился. Например,  он говорил «Дай мне за нее море,  полное до краев,  с серебряным дном». Шафер тут жеподносил ему чашу,  полную пива,  на дне которой лежала серебряная монета. Или «Отгадай,  что это – само твердое,  а нутро мягкое». Шафер давал ему свечу. «Покажи мне то, чего нет у хозяина этого дома»,   —  и шафер выводил вперед жениха,  ведь у хозяина дома еще не было зятя.

Невыполнимые задачи предназначены сохранить границу между обитателями двух миров,  и эта их функция четко просматривается в индийском ритуале. Во время похорон женщины,  умершей родами,  ее близкие,  чтобы обезопасить себя от ее недоброго призрака,  разбрасывают на дороге горчичное семя – считается,  что призрак может вернуться с места кремации,  только если соберет все разбросанные семена. В других областях на дороге вместо горчичного семени оставляют растрепанную хлопковую вату, которую призрак должен собрать за одну ночь  —  точь-вточь как в преданиях. Эта задача считается невыполнимой, поэтому возвращения призрака можно не опасаться. Собирание льняного семени  —  один из излюбленных мотивов кельтских повестей,  и,  по-видимому,  это связано и с традиционными гаданиями в канун Халлоуина,  когда девушки рассыпают на полу льняное или конопляное семя,  а потом собирают его,  приговаривая «Пусть мой муж придет собирать,  боронить,  скирдовать». Тогда призрак будущего мужа непременно покажется.

В фольклорных версиях сватовства к дочери великана герой напоследок должен пройти еще одно сверхчеловеческое испытание  —  увидеть различия там,  где различий нет. Невеста предстает перед ним как одна из трех и более совершенно одинаковых сестер,  голубок или лебедей,  и он должен ее узнать. Этот «тест» тоже имеет параллели в брачном обряде. Так, у многих индоевропейских народов было принято,  когда жених приезжал за невестой,  заменять настоящую невесту подложной. В Уэльсе,  например, невесту нарочно переодевали,  иногда старухой,  и жених должен был ее узнать,  в Англии же сначала подменяли девушку,  потом хозяйку дома,  а затем бабушку.

Подводя итог,  можно сказать – если с чисто бытовой точки зрения бракосочетание есть счастливое и исполненное дружелюбия событие,  соединяющее двух людей,  которые хотят соединиться,  и устанавливающее новую связь между двумя семьями,  то миф и ритуал однозначно провозглашают прямо противоположное. Мирный и дружелюбный на поверхности,  брак символизирует победу высшего небесного начала над темными силами нижнего мира,  победу, которая достигается на условиях,  поставленных самими этими силами. Награда  —  освобождение от власти этих темных сил и окончательный союз жениха и невесты. Такая абстрактная формулировка,  видимо,  вполне согласуется с нашим собственным определением брака как воплощения «мистического союза Христа с его Церковью»  — Церковью,  освобожденной из когтей дьявола благодаря победе,  которая одержана на его же территории.

Рассказывание на свадьбах простого народа повестей о героическом сватовстве усиливало значимость совершаемого обряда. Но суть этих повестей не сводится к одному только союзу мужчины и женщины. Поиски и добывание труднодоступной невесты,  розы среди шипов,  можно сравнить с поисками и добыванием сокровищ в других повестях о приключениях  —  Меча Света,  Сосуда Изобилия,  Живой Воды и т.д. Психее в поисках Купидона,  Ясону в поисках золотого руна пришлось выполнять сложные задачи,  очень похожие на те,  какие поставил перед Кулухом великан Избададен. Повести о добывании чудесных предметов,  как и рассказы о героическом сватовстве,  часто заканчиваются магическим бегством от преследования сил Иного мира. «Сватовство»,  таким образом,  можно назвать вариантом сюжета о поисках труднодоступного сокровища,  которое необходимо человеку,  чтобы он достиг цельности и «состоялся»,  и которое всегда надо силой вырвать из лап извечного,  неутомимого врага.

Обратимся теперь к одной иэ наиболее интересных раннеирландских повестей на тему героического сватовства,  где наряду с уже названными традиционными мотивами появляется новый  —  мотив сверхъестественного соперника.

Мак Ок приглашает своего приемного отца Мидира погостить год у него в Бруге. Мидир согласен принять приглашение,  если Мак Ок подарит ему дорогую колесницу, плащ,  который придется ему впору,  и девушку,  прекрасней и обходительней которой нет во всей Ирландии,   — Этайн Эхрайде,  дочь Айлиля,  короля Ульстера. Мак Ок отправляется в Ульстер за девушкой,  но ее отец,  естественно, принимается чинить препятствия. Мак Ок предлагает выкуп,  но Айлиль задает ему три задачи – расчистить двенадцать лугов,  осушить землю,  проложив русла для двенадцати рек,  и дать в качестве выкупа столько золота и серебра, сколько весит сама девушка. С помощью Дагды две первые задачи исполняются за одну ночь,  и,  выплатив нужное количество золота и серебра,  Мак Ок увозит Этайн. Затем Этайн становится женой Мидира,  и после первой брачной ночи тот получает в подарок колесницу и плащ.

Через год Мидир увозит Этайн к себе в Бри Лейт.  Но первая его жена Фуамнах,  женщина коварная,  сведущая к тому же в чародействе и волшебстве,  встречает девушку крайне враждебно,  и,  когда садится Этайн в доме на ложе, ударяет ее прутом красной рябины и превращает в лужу воды на полу.  После этого ушла Фуамнах к своему приемному отцу,  волшебнику Бресалу,  а оставшийся без жен Мидир покинул дом,  не тронув воду,  что прежде была Этайн. Между тем вода превратилась в червяка,  а червяк  —  в красную муху,  огромную,  не меньше человеческой головы. И так прекрасна была та муха,  что жажда и голод пропадали у всякого,  кто видел ее и вдыхал ее аромат; любую немощь, болезнь и недуг излечивали брызги,  что слетали с ее крыльев,  слаще песен волынок,  арф и рогов были звук ее голоса и жужжание крыльев.  В этом обличье Этайн становится неотлучной спутницей Мидира,  и он знает,  что муха  —  это Этайн.  Но Фуамнах,  узнав об этом,  явилась к Мидиру и спомощью чудодейственных заклинаний,  которым научилась у Бресала,  наслала на Этайн магический ветер,  так что семь лет не ведала Этайн покоя и могла присесть лишь на скалы и волны океана.

Наконец угодила она на грудь Мак Ока на холме Бруга. Он приветствовал ее как «Этайн,  измученную странницу», взял в свой дом,  облачил ее в пурпурные одеяния и поселилв «солнечной клетке»,  которая следовала за ним всюду,  куда он ни шел.  Но узнала Фуамнах о любви и почете,  какими Мак Ок окружил Этайн,  и,  сделав вид,  будто хочет примирить мужа с его приемным сыном,  убедила Мидира пригласить Мак Ока к себе. Сама же она тайно отправилась в Бруг и изгнала Этайн из ее «солнечной клетки» при помощи того же вихря,  что и семь лет назад. В конце концов, уже во времена короля Конхобара,  опустилась Этайн на конек крыши некоего дома,  где пировали улады.  И упала она в золотую чашу,  что стояла перед супругой героя Этара. Проглотила ее женщина вместе с питьем,  и так была зачата Этайн второй раз. Однажды,  когда Этайн,  теперь уже дочь Этара,  купалась в заливе вместе с пятьюдесятью девушками знатного рода,  которых приставил к ней ее отец, к ним приблизился роскошно одетый всадник. Спел он Этайн песнь о ее прошлой жизни и о раздоре,  который приключился из-за нее.  После этого воин ускакал прочь.

Затем действие саги переносится в Тару,  где царствует верховный король Эохайд Айрем. Он желает созвать всех на праздник в Тару,  но ирландцы отвечают ему,  что не придут на праздник к королю,  у которого нет королевы. Тогда Эохайд рассылает по всей Ирландии послов,  чтобы они нашли для него самую прекрасную девушку,  причем такую,  которая до него не знала мужа.  И была этой девушкой Этайн дочь Этара.  И взял Эохайд ее себе в жены.  Но случилось так,  что на празднике в Таре увидел ее брат короля,  Айлиль Ангуба.  Влюбился он в девушку так,  что тяжко захворал.  Пришел к нему королевский врачеватель по имени Фахтна и сразу открыл,  что у Айлиля один «из двух смертельных недугов,  которые никому не под силу вылечить  —  муки любви и болезнь ревности».  Эохайд между тем отправился в поездку по Ирландии,  а Этайн оставил с Айлилем,  чтобы как должно исполнила она погребальные обряды и оказала ему последние почести.  Но оттого,  что каждый день приходила Этайн к больному Айлилю,  ему заметно полегчало.  Тогда он открылся ей во всем,  и она предложила ему для окончательного его исцеления тайно соединиться с ним на холме за домом.  Трижды приходила Этайн к назначенному месту,  но каждый раз нападал на Айлиля глубокий сон и не удавалось ему явиться на место свидания.  Однако вместо него на холм за домом трижды приходил некий муж в обличье Айлиля,  который рассказал Этайн,  что прежде,  когда звалась она Этайн Эхрайде дочь Айлиля,  он был ее мужем и зовут его Мидир из Бри Лейт. Это он наслал на Айлиля любовную болезнь,  а потом сон, чтобы встретиться с ней.  Затем он предложил ей бежать сним,  но она отказалась,  сказав,  что пойдет с ним лишь в том случае,  если даст на то согласие ее муж.

Однажды в ясный летний день поднялся король Эохайд Айрем на холм Тары,  чтобы полюбоваться на Маг Брег,  как вдруг увидел он перед собой незнакомого воина,  роскошно одетого.  Немало удивило это короля,  ведь он знал,  что ворота крепости еще не были открыты.  Чужеземец назвался Мидиром из Бри Лейт и сказал королю,  что специально пришел сыграть с королем в фидхелл.  Эохайд ответил,  что доска для игры находится в опочивальне королевы,  а та еще не проснулась.  Тогда Мидир достал из мешка свою собственную доску,  из чистого серебра,  с богатым орнаментом,  а фигуры из красного золота и белой бронзы.  Мидир назначил ставку и сказал королю,  что,  если случится тому победить,  он даст ему пятьдесят темно-серых коней с поводьями,  украшенными эмалью.  Они сели играть,  и Мидир проиграл,  после чего встал и удалился,  забрав с собой доску и фигуры.  На следующее утро Эохайд нашел возле своего дома пятьдесят темно-серых коней,  а вскоре перед ним опять предстал Мидир и опять предложил сыграть, обещав еще большие богатства.  Но Эохайд,  которого приемный отец призвал к осторожности,  задает Мидиру знаменитые великие задачи: очистить от камней Мит,  проложить гать через Мойн Ламрайге и засадить лесом Брефне. Мидир,  хотя и не сразу,  согласился исполнить все это с условием,  что везде,  где признают власть короля,  ни мужчина,  ни женщина не выйдет из дома до самого рассвета. Эохайд условие принял,  однако же послал своего пастуха следить за Мидиром.  И вот увидел пастух,  будто сошлись на болото люди со всего мира и сложили там холм из своей одежды.  Потом под руководством Мидира покрыли они болото стволами и ветвями деревьев.  Наутро Мидир «со злым лицом» опять подошел к Эохайду и стал корить его за неразумную сложность порученных ему задач.  Эохайд готов пойти на уступки,  и они опять сели играть в фидхелл. «Какая же теперь будет ставка?»  —  спросил Эохайд.  «Та, которую каждый из нас пожелает»,   —  ответил Мидир.  И в тот день выиграл Мидир.  «Чего же ты хочешь?»  —  спросилЭохайд.  «Обнять Этайн и получить он нее поцелуй»,   —  сказалМидир.  Эохайд помолчал,  а потом дал обещание: «Приходи через месяц,  и тогда получишь то,  что желаешь».

В назначенный день Эохайд запер ворота Тары и поставил вокруг крепости лучших воинов Ирландии.  Этайн в эту ночь сама разносила благородным ирландцам напитки, ведь то было одно из великих ее умений.  К изумлению хозяев,  Мидир во всем своем великолепии появился вдруг прямо посреди пиршественного зала и потребовал обещанное.  Когда Эохайд начал уклоняться от ответа,  он объявил, что сама Этайн обещала уйти с ним,  если муж ее даст на то согласие.  «Нет,  не уступлю я тебя,   —  сказал на это Эохайд,   — но пусть он обнимет тебя там,  где ты стоишь,  посреди дома»  —  «Пусть же будет так»,   —  сказал Мидир. Взяв в левую руку оружие,  он правой обнял Этайн и унес ее с собой через отверстие в крыше дома.  Потрясенные,  окружили воины своего короля,  и увидели все в небе над Тарой двух лебедей,  что летели в сторону сида Фемун.

Тогда ирландцы решили раскопать и уничтожить все волшебные холмы,  какие были в Ирландии,  чтобы найти и вернуть Эохайду его супругу. Год и три месяца копали Эохайд и его воины,  но все,  что удавалось им вырыть за день,  к утру возвращалось на место. Когда же они принялись разрушать сид Бри Лейт,  увидели они Мидира,  который стал пенять им за несправедливость к нему,  ведь Эохайд сам отдал ему свою жену. Эохайд не уступил,  и Мидир сказал,  что,  если воины прекратят разрушать сид,  Этайн вернется в дом мужа завтра в третьем часу утра. На другой день утром воины увидели пятьдесят женщин,  обликом и одеждой во всем схожих с Этайн,  и впереди них грязную прислужницу,  которая сказала королю: «Теперь отыщи свою жену или возьми любую,  ибо пришло нам время отправляться домой». Эохайд вспомнил,  что никто во всей Ирландии не подает напитки искусней,  чем его жена.  «Я узнаю ее по ее искусству»,   —  сказал он. Тогда поставили двадцать пять девушек с одной стороны дома и двадцать пять  —  с другой,  а между ними котел с напитком, и все девушки стали по очереди подавать королю напиток. Наконец осталось их всего две. Когда первая из них подошла к котлу,  Эохайд сказал «Вот Этайн,  хотя и не совсем так подавала она питье». Тогда все остальные девушки исчезли.

И все же Мидир не остался в проигрыше.  Както погожим днем предстал он перед Эохайдом и Этайн и,  еще раз упрекнув короля за нарушение уговора,  сказал,  что,  когда унес он Этайн к себе в дом,  была она беременна и в свой срок родила дочь. И открыл он Эохайду,  что не бывшую свою жену,  но свою собственную дочь выбрал тот из пятидесяти женщин. К этому времени дочь эта уже сама была в тягости,  а продолжение этой повести  —  рассказ об инцестуальном рождении Конайре Великого  —  мы уже обсуждали.

В отличие от повестей,  к которым мы обращались выше, в повести об Этайн не говорится,  что король Эохайд женился на девушке из Иного мира.  Напротив,  жена была для него в первую очередь дочерью Этара,  уладского героя, и чтобы получить ее в жены,  ему не пришлось с опасностью для жизни путешествовать в Иной мир. Однако и здесь перед нами тот же принцип,  который лежит в основе других повестей,   —  женщина,  хоть и в облике смертного существа,  по сути своей обитательница Иного мира.  Если Олуэн,  так сказать,  «географически» происходит из Иного мира,  то Этайн происходит оттуда «исторически»,  и Иной мир никоим образом не отлучен от нее.  Она оказываетсяне менее таинственной,  чем любая волшебная невеста,  потому что в ней живет сложная история предыдущих рождений.  У нее самой нет об этом осознанных воспоминаний,  и ее муж Эохайд,  который хотел,  чтобы жена его «до него не знала мужа»,  даже не подозревал,  что у него есть сверхъестественный соперник.

Сверхъестественного соперника можно,  пожалуй,  соотнести с древнеиндийскими гандхарвами,  чье присутствие, как мы уже отмечали,  считается необходимым условием для зачатия. На свадьбах гандхарва исполняет функции сверхъестественного соперника,  который оспаривает у жениха право обладать невестой. В «Ригведе» гандхарвы упоминаются нечасто и предстают как духи воздуха или воды, в других же текстах они ассоциируются с горами,  пещерами и лесами,  с миром мертвых и миром животных.  Это полулюди-полуптицы. Их жены или возлюбленные,  апсары,  изображаются как духи вод,  подобные русалкам.  Гандхарвы связаны с сомой или похищают у богов сому,  они искусны во врачевании и любят женщин.  Как певцы и музыканты они участвуют в пирах богов,  а начиная с эпохи«Махабхараты» этим именем называют и реальных музыкантов. Греческие кентавры как будто бы родственны им типологически,  поскольку часто похищают земных жен и невест.  В кельтской традиции немало рассказов о том,  как невест похищают силы,  а роль,  близкую роли мифологических гандхарвов,  в свадебном ритуале исполняют такназываемые «соломенные мальчики» (юноши,  одетые в костюмы и маски из соломы),  которые с шумом являются на свадьбу и настаивают на своем праве танцевать с невестой.

Поскольку гандхарвы особо персонифицируют сверхъестественного супруга,  в Индии говорят,  что у женщины всегда есть муж.  Действительно,  уже с четырех лет девочка считается женой Чандры (Сомы),  затем она становится супругой гандхарвы и Агни и лишь после этого находит себе земного мужа.  Эта последовательность,  видимо,  символизирует процесс нисхождения к земле,  так как Чандра  —  это луна,  гандхарвы  —  воздух,  а Агни (огонь) властвует землей.  Элементы индийского брачного ритуала также приводят на мысль,  что невестой обладает поочередно каждое из этих божеств,  такая доктрина объясняет и обычай брачного воздержания,  характерный для многих регионов Западной Европы.  В Бретани считают,  что первая ночь невесты принадлежит Богу,  вторая  —  св.  Иосифу,  третья  — святому покровителю и лишь четвертая  —  мужу,  что разительно напоминает индийскую схему.

В известной индийской легенде рассказывается,  какцарь по имени Пуруравас женился на апсаре Урваши,  которая согласилась на брак при условии,  что он трижды в день будет обнимать ее,  причем всегда  —  по ее желанию,  и что она никогда не увидит его без одежды.  Между тем гандхарвы,  обеспокоенные тем,  что она слишком долго пребывает среди людей,  задумали вернуть ее обратно.  Среди ночи они похитили двух ягнят,  привязанных к ложу Урваши,  а когда Пуруравас бросился за ними в погоню,  осветили все небо блеском молнии,  и Урваши,  увидев мужа обнаженным,  исчезла.  Скитаясь в поисках супруги,  Пуруравас набрел на некое озеро,  где в облике лебедей купались апсары,  а среди них и Урваши.  Она пожалела его и велела прийти к этому озеру в последнюю ночь года,  тогда он сможет провести с нею одну ночь.  Так Пуруравас и сделал,  а перед тем,  как он должен был покинуть золотой дворец,  гандхарвы предложили исполнить любое его желание.  Наученный Урваши,  он ответил: «Пусть я стану одним из вас».  Так он сам превратился в гандхарву и остался с Урваши навсегда. По другой версии,  сама Урваши вернулась с Пуруравасом на земле.  Подобно другим невестам из Иного мира Урваши оказывается доступна для своего земного жениха лишь в поворотный пункт года.  Ирландская сага «Видение Энгуса (Мак Ока)» второй частью демонстрирует близкое сходство с индийской легендой.

Энгус влюбляется в прекрасную девушку,  которая целый год является ему во сне и играет на тимпане.  По совету лекаря он обращается за помощью к своей матери Боан. Та пытается найти девушку,  однако целый год поисков не приносит успеха.  Тогда Энгус просит совета у своего отца, Дагды,  и у Бодба,  короля сида в Мунстере,  чья мудрость славится во всей Ирландии.  Проходит еще год,  и Бодбу удается отыскать девушку возле озера Бель Драгон.  Энгус узнает ее среди ста пятидесяти девушек,  связанных попарно серебряными цепочками.  Это Каэр Ибормейнт дочь Этала Анбуала из сида Уман в Коннахте.  Но нет власти над этой девушкой ни у Дагды,  ни у отца девушки,  к которому обращается Энгус.  Оказывается,  каждый второй год,  от Самайна до Самайпа,  проводит она и птичьем облике на озере,  а другие девушки,  также в птичьем облике,  сопровождают ее.  Энгус идет к озеру и видит сто пятьдесят белых птиц,  связанных попарно серебряными цепочками. Энгус,  все еще в человеческом облике,  зовет девушку к себе, обещая возвратиться вместе с нею в озеро.  Обернувшись лебедем,  он ложится с девушкой,  после чего они делаюттри круга по озеру и,  выполнив тем самым обещание Энгуса,  вместе улетают в сид,  где от дивного их пения все на три дня погружаются в сон.  И девушка остается в сиде.

Сопоставление девушек-лебедей и волшебных невест кельтской традиции с индийскими апсарами представляетея вполне обоснованным в таком случае Энгус по крайней мере на время становится гандхарвои. В некоторых исследованиях Энгус назван кельтским богом любви и знаменательно что древнеиндийский Кама,  персонификация эротического наслаждения также считается одним из гандхарвов.

Глава 14.  Бегства

Разлучить Hac  —  Bcё равно что разлучить детей из одного дома, все равно что разлучить душу и тело

Колыбельная Диармайду которую пела ему Грайне в лесу

Среди традиционных ирландских повестей есть два особых класса рассказов  —  «Бегства» [«Похищения» «Преследования» (к ирл. aitheda довольно грудно подобрать точныи русский эквивалент из за особой многозначности этого слова  —  Перев.)] и «Любови» (urea). В обоих случаях основу сюжета составляет соперничссгво двух мужчин из-за одной женщины и противоречие между моралью и свободной плотскои любовью. Самые известные из повестей этого жанра  —  «Изгнание сыновей Уснеха» и «Преследование Диармайда и Грайне» тогда как «Тpиcтaн и Эсиллт», Произведение слава которого соперниет со славой «Романа о Трое» уходит корнями в валлийскую или британскую традицию. Существуют кроме того,  различные менее изысканные вариации на ту же тсму  —  как самостоятельные повести или как мотивы внутри других повестей. О них у нас тоже будет случаи поговорить. Начнем же мы с краткого пересказа ранней редакции «Изгнания сыновей Уснеха»,  которая впервые была записана более тысячи лет назад.

Однажды вечером король Конхобар и другие улады собрались на попойку в доме Федельмида,  королевского рассказчика и за столом прислуживала им беременная жена хозяина дома. Когда все они собрались уходить, ребенок в ее чреве вдруг издал громкий крик,  и по этому знаку друид Катбад предсказал рождение Дейрдре,  девочки невиданной красоты,  которая принесет уладам немало горя.  Улады хотели убить ее сразу после рождения,  но Конхобар приказал воспитать из нее невесту для себя самого.  Никто,  кроме ее приемных родителей и Леборхам,  женщины-заклинательницы,  которой ничего нельзя было запретить,  не допускался в дом,  где жила Дейрдре,  и там,  скрытая от взоров мужчин,  она выросла и стала самой прекрасной девушкой,  какая когда-либо рождалась в Ирландии.  Однажды зимним днем,  увидев,  как ее приемный отец обдирает на снегу теленка,  а черный ворон пьет разлившуюся по снегу кровь,  она сказала Леборхам,  что у ее возлюбленного будут волосы цвета ворона,  тело  —  цвета снега и щеки  —  цвета крови.  Леборхам ответила ей,  что Найси сын Уснеха как раз такой человек,  и с этого дня девушка стала искать встречи с ним.

Найси и два его брата,  три сына Уснеха,  были славными воинами,  равными доблестью всем уладским воинам вместе взятым,  к тому же они бегали так быстро,  что поражали зверя на бегу.  Однажды Найси гулял по крепостному валу вокруг Эмайн и пел  —  и так сладко было его пение, что каждый человек наслаждался,  а каждая корова,  слыша его,  давала на две трети больше молока.  Дейрдре выскользнула из своего дома и побежала за ним.  «Красива,   —  сказал он,   —  телочка,  что прохаживается возле нас».   —  «Телочки остаются телочками,  если нет рядом с ними быков».   — «Рядом с тобой есть могучий бык,   —  сказал он,   —  король уладов».  Она же сказала ему в ответ,  что предпочитает молодого бычка вроде него,  и потребовала,  чтобы он увел ее с собой.  Когда же он стал отнекиваться,  она бросилась на него и,  схватив его за оба уха,  крикнула: «Да будут на них насмешка и стыд,  коли не уведешь ты меня с собой».

Услышав от Найси рассказ об этом,  братья его покорились судьбе,  собрали своих людей и покинули страну вместе с ним и Дейрдре,  хоть и понимали они,  что это принесет им только зло.  Долгое время скитались они по Ирландии,  преследуемые Конхобаром и его воинами,  затем переправились в Шотландию,  где жили сначала в лесу,  а потом поступили на службу к местному королю.  Вскоре,  однако,  жизнь их опять оказалась в опасности,  ибо король Шотландии,  увидев Дейрдре,  воспылал к ней великой любовью.  Узнав об этой беде,  улады убедили короля Конхобара позвать их всех обратно под его покровительство,  и уладские герои Фергус,  Дубтах и Кормак,  сын самого Конхобара,  стали их поручителями.  Но когда Найси,  его братья и Дейрдре высадились в Ирландии,  всех поручителей по наущению Конхобара позвали на попойку.  И возле стен Эмайн Махи Найси был убит Эоганом сыном Дуртахта,  также повелению короля Конхобара.  Дейрдре же со связанными руками привели к королю.  Когда Фергус и его товарищи услышали об этом предательстве,  они учинили в Эмайн великое побоище,  а потом ушли в изгнание к Айлилю и Медб в Коннахт,  откуда в течение шестнадцати лет совершали набеги на уладов.

Целый год провела Дейрдре в доме Конхобара,  и ни разу за весь год улыбка не коснулась ее уст.  Она мало ела и пила и никогда не поднимала головы от колен.  Когда к ней присылали певцов и музыкантов,  она вспоминала о своей жизни в лесу:

Сладким кажется вам вкус меда

В доме Конхобара сына Несс,

Мне же в то далекое время

Слаще казалась моя еда.

 

На той поляне светилось пламя

Костра,  который разжигал Найси,

И казалась мне слаще меда

Добыча охоты сына Уснеха.

 

Нежным Конхобару кажется пение

Всех этих труб и свирелей,

Мне же знакома нежнее музыка:

Пение трех сыновей Уснеха.

 

Конхобар спросил ее,  что она ненавидит более всего,  и она ответила: «Тебя самого и Эогана сына Дуртахта».   — «Тогда,   —  сказал он,   —  ты проведешь год в доме Эогана». На следующий день Эоган поехал с нею на колеснице.  «Добро же тебе,  Дейрдре,   —  сказал Конхобар,   —  как овца поводит глазами между двух баранов,  так и ты между мною и Эоганом».  Тогда Дейрдре бросилась головой на скалу,  мимо которой они проезжали,  и умерла.

Сюжет саги «Преследование Диармайда и Грайне» почти не отличается от предыдущего.  Самые ранние фрагменты повести датируются Х в.,  но полные версии сохранились лишь в более поздних рукописях и в устной традиции.  Поскольку в эту повесть вкраплено множество дополнительных историй,  лишающих ее сдержанного лаконизма саги о Дейрдре, мы остановимся лишь на определенных поворотных пунктах повествования,  важных для разработки нашей темы.

1.  Во время брачного пира Финна и Грайне дочери Кормака Грайне приказывает подать всем сонный напиток  — всем,  кроме Диармайда и трех его товарищей.  Когда гости засыпают,  она налагает на Диармайда гейс – под страхом смерти он должен увести ее с собой.  Тот отказывается,  не желая портить отношений с Финном,  но товарищи убеждают его сделать это,  ибо,  как считают они,  «позор и стыд падет на человека,  который нарушил гейс».

2.  Финн пробуждается и вместе со своими воинами начинает преследование влюбленных,  которые находят себе укрытие в лесу.  Диармайд строит там ограду с семью плетеными дверями и ложе из березовых листьев и тростника для Грайне.  Однажды Финну удается напасть на их след,  но Энгус из Бруга уносит Грайне,  прикрыв ее своим плащом. Диармайд же,  окруженный воинами фианы,  делает героический прыжок и догоняет Грайне и Энгуса.  Когда Грайне видит,  что он жив и приближается к ним,  сердце ее отрадости поднимается к устам.

3.  Влюбленные остаются одни и продолжают блуждать по лесам  —  и не едят там,  где готовили еду,  и не отдыхают там,  где ели; и Диармайд побеждает зеленых фениев,  которых Финн послал убить его.

4.  Долгое время,  хотя Диармайд и Грайне проводят вместе дни и ночи,  между ними «нет греха»,  и в знак их воздержания Диармайд оставляет на месте ночлега кусок сырого мяса.  Но однажды,  когда они переправляются через ручей, вода забрызгивает колени и бедра Грайне,  на что та говорит: «Хоть ты,  Диармайд,  и храбр в бою,  ты скромнее,  чем эти капли воды».   —  «Да,  это так,   —  сказал Диармайд,   —  и хотя все это время я сдерживал себя из страха перед Финном,  твоих упреков мне не вынести.  Трудно перечить женщине».  И после этого он сделал Грайне своей женой.

5.  Некий одноглазый великан разрешил Диармайду охотиться в его лесах при условии,  что он не тронет плодов волшебного дерева.  Но Грайне,  которая к тому времени уже была беременна,  захотела попробовать этих плодов,  и Диармайду пришлось убить великана.  Вместе с Грайне он взобрался на дерево,  и они стали есть плоды,  растущие у самой вершины,  и те плоды,  что они ели прежде,  показались им горькими.  Когда они спали среди ветвей этого дерева на ложе великана,  их опять окружили воины Финна. Однако влюбленным снова удалось бежать,  Грайне  —  благодаря чудесному вмешательству Энгуса,  а Диармайду  — при помощи все того же героического прыжка.

6.  После длительных переговоров Энгус помирил Финна с Диармайдом.  Диармайд и Грайне получили земли в Коннахте,  и там родились у них четыре сына и дочь.

7.  «В последний день года» Диармайд отправляется вместе с Финном и другими воинами охотиться на дикого кабана Бен Гулбана (на самом деле кабан этот был названым братом Диармайда,  от которого тому и суждено было погибнуть).  Диармайд убивает кабана,  но и сам оказывается ранен одной из ядовитых его щетинок.  Только вода из ладони самого Финна может спасти его.  Исполненный жалости к умирающему,  Финн спешит к источнику и зачерпывает воду,  но тут он вспоминает о Грайне,  и вода вытекает из его ладони.  Он вновь идет к источнику,  и вновь повторяется то же самое,  движимый жалостью к Диармайду,  он зачерпывает воду,  но,  исполнившись ненависти и ревности, выплескивает ее на землю.  Когда он возвращается к Диармайду,  то застает его уже мертвым.  Появляется Энгус и уносит тело Диармайда в Бругна Бойне.

8.  Финал повести варьируется.  Согласно одним версиям,  Финн и Грайне окончательно примиряются,  согласно другим  —  Грайне до конца своих дней оплакивает Диармайда.

Наиболее древние версии «Тристана и Эсиллт» сохранились не в кельтских источниках,  а в средневековых немецких и французских романах.  Однако сходство между ними и ирландскими повестями настолько велико,  что ученые давно пришли к выводу,  что «Тристан и Эсиллт» восходит к ирландским образцам.  Относительно недавно проф. Дж.  Карни выдвинул гипотезу о существовании некоего «первоначального Тристана»,  который послужил сюжетнымисточником для «Преследования Диармайда и Грайне» и даже для «Изгнания сыновей Уснеха».  Однако мы не ставим себе цели определить,  какой именно сюжет возник раньше  —  «первоначальный Тристан»,  «первоначальный Диармайд» или «первоначальное Изгнание».  Нам важнее сюжет как таковой.

В аномальной валлийской версии «Тристана»,  зафиксированной в рукописи XVI в.,  отчетливо просматривается сезонный символизм.  Тристан бежит вместе с Эсиллт,  женой Марка ап Мейрхиона,  в Келидонский лес.  Пажа Тристана зовут Бах Бикан («малый маленький»),  служанку Эсиллт  —  Голуг Хавдид («облик летнего дня»).  Они берут с собой лепешки и вино,  и слуги устраивают для них ложе из листьев.  Марк жалуется королю Артуру,  который вместе с ним пускается на поиски обидчика.  Отправившись на битву с Марком,  Тристан невредимым проходит через три войска,  и некто Кай Хир приносит эту добрую весть Эсиллт, которая обещает ему в жены любимую им Голуг,  если только новость эта окажется правдивой.  Марк вновь жалуется королю Артуру,  и тот советует ему,  во-первых,  послать к Тристану певцов и музыкантов,  чтобы смягчить его,  во-вторых, спеть ему хвалебные песни,  а затем отрядить к нему миротворца Гуалхмея (Гуалхмей  —  «майский ястреб»).  В итоге Тристан приходит к Артуру и обещает ему повиновение.  Артур предлагает соперникам компромисс: обладатьЭсиллт по очереди,  один из них будет с нею,  когда деревья стоят в зеленой листве,  другой  —  когда ветви их будут голы. Выбор Артур предоставляет Марку.  Марк выбирает безлистную половину года,  потому что «в ту пору,  когда на ветвях деревьев нет листьев,  тогда и ночи длиннее».  В ответ на это Эсиллт,  исполнившись радости,  поет песнь о том,  что падуб,  тис и плющ никогда не роняют своих листьев.  Таким образом,  Марк теряет Эсиллт навсегда.

Итак,  Марк,  муж,  отождествляет себя с безлистной зимой,  тогда как Тристан,  любовник,   —  с летней листвой и свободою леса.  И существует множество свидетельств тому, что такая трактовка темы далеко не исключение.  «Житие св.  Гильдаса» (XII в. ) повествует о том,  как жена короля Артура,  Гвенхуивар,  была похищена и заключена в неприступную крепость Гластонбери («стеклянный остров») неким Мелуасом,  королем Летнего края (Сомерсета).  Целый год Артур искал ее и наконец нашел; он уже готов былвступить с Мелуасом в бой,  но св.  Гильдас убедил последнего добровольно вернуть королеву ее мужу.  В одной средневековой валлийской любовной поэме поэт жалуется,  что, хотя ночи долги и холодны,  его возлюбленная отказывается разделить их с ним,  и добавляет: «Увы! Горько я вздыхаю,  что не вправе я обратиться к хитрости Мелуаса,  похитчика,  который волшебством и заклинаниями унес женщину в дальнюю даль; этот обманщик шел лесами средь ветвистых стен верхушек деревьев,  и мне нынче хотелось бы вскарабкаться так же высоко,  как сумел он».  В другой поэме упоминается «сон Мелуаса под зеленым плащом». Та же версия традиции,  что запечатлена в «Житии св.  Гильдаса»,  упомянута и в «Рыцаре телеги» Кретьена де Труа,  где некий Мелеагант,  властитель земель,  откуда нет возврата, выигрывает королеву в майских состязаниях в лесу по случаю праздника Вознесения.  Ровно через год происходит решающая схватка  —  в лощине,  где травы зелены круглый год. В книге Томаса Мэлори «Смерть Артура» наряженные в зеленые одежды и украшенные травами,  мхом и цветами королева и ее спутники гуляют по лесу и полям,  когда на них нападает Мелегант во главе отряда из ста шестидесяти мужей и похищает королеву.

В этой повести связь похищения с маем и с Майским праздником весьма знаменательна,  равно как и ежегодная Майская «битва»,  посвященная похищению Крейдилад дочери Ллюда. Лларейнта Крейдилад была просватана за Гвитира сына Грейдаула (Грейдаул  —  «пылающий»),  но прежде чем он успел возлечь с ней,  явился Гвин ап Нуд (в которого Бог вселил дух демонов Аннувна) и похитил ее. Услышав об этом,  король Артур отправился на север и приказал Гвину отпустить девушку на свободу.  «Так был заключен мир! Девушка должна вернуться в дом отца,  и честь ее не должна пострадать ни от того ни от другого.  И отныне каждый год в день майских календ между Гвином и Гвитиром будет битва,  и будет так до конца времен. И тот, кто победит,  получит девушку».

Идея ежегодного поединка,  вероятно,  объясняет и годичные промежутки между событиями в ряде других повестей.  Так,  Пуйлл,  который временно принимает облик Арауна в серых одеждах,  короля Аннувна,  через год после встречи с Арауном должен встретиться в поединке с Хавганом (букв.:  «яркость лета»); победив его,  он получает имя Властитель Аннувна,  в чем, несомненно, проявляется ритуальный характер данного поединка.  Посвататься к Рианнон Пуйлл может опятьтаки лишь через год после встречи с ней.  Во время брачного пира среди гостей вдруг появляется великан Гуаул («свет») и обманом вынуждает Пуйлла уступить Рианнон ему.  Рианнон добивается от Гуаула годичной отсрочки,  и ровно через год сам Пуйлл появляется на брачном пиру,  хитростью побеждает Гуаула и получает свою невесту обратно.  Сходным образом,  когда Брандуб («черный ворон»),  король Лейнстера,  хитростью заполучает себе жену Монгана,  та просит у своего нового господина годичной отсрочки,  а через год Монган возвращает ее при помощи другой хитрой уловки. Курои Мак Ларе,  «муж в сером плаще» из Корко Дивне,  выигрывает у уладов Блатнат («цветочек») и уводит ее с собой,  посрамив Кухулина. Но через год Кухулин похищает Блатнат и с ее же помощью убивает Курои. Правда,  в данном случае поединок происходит на Самайн. Согласно той версии,  о которой мы ведем речь,  Блатнат становится женой Курои,  как Персефона  —  женой Аида,  но по другой версии она вначале была женой самого Кухулина,  и,  прежде чем получить ее, Курои трижды приходил к Кухулину с просьбой отдать ее ему,  причем каждый раз в конце года.  Имя Блатнат соотносится с именем валлийской Блодуэд («цветы»),  неверной жены,  которая магически создана для Ллю Ллау Гифеса из цветов дуба,  ракиты и таволги.

2

Все названные повести,  безусловно,  соотносятся с распространенными календарными ритуалами,  в ходе которых происходит шутовское сражение между персонификацией лета,  украшенной венками из первых цветов и одетой в зеленое или белое,  и персонификацией зимы,  одетой в меха и украшенной ветками падуба. Как ни странно,  почему-то весьма мало внимания обращают на то,  что мотив нарушения брачных уз в «Похищениях» также находит прямое отражение в народной обрядности,  где прослеживается корреляция эротической свободы с летом,  а именно с маем,  первым месяцем лета,  и конкретно с первым днем мая. Май  —  «веселый месяц»,  месяц-праздник,  месяц танцев и любви,  когда «веселые парни забавляются со своими милыми».  Для валлийских поэтов XIII — XIV вв. май  —  прежде всего месяц любви и внебрачных связей. Один из поэтов прямо связывает это время с возвращением к первобытной свободе.

 

Прежде чем повсюду утвердился закон папы

И прежде чем наложил он на нас свои запреты,

Каждый мог заниматься любовью

С милой своей,  не чувствуя вины.

Было это радостью,  а не грехом,

Когда май строил дома из листьев,

И никто не входил в те дома под деревьями,

Кроме двух влюбленных.

Любовные стихи,  приписываемые известнейшему поэту той эпохи,  Давиду ап Гвилиму,  пронизаны восхвалениями мая,  летних месяцев,  лесов,  листвы,  птичьих песен и зеленых приютов.

Обращаясь к монахине,  в которую он был влюблен, Давид ап Гвилим (или кто-то из более поздних поэтов) восклицает:

Неужели вправду,  моя милая,

Не по сердцу тебе ветви березы,  пышные летом?

Не будь монахиней хотя бы весной,

Разве безбрачие лучше зеленого листьев убора?

Не перстень и ряса скрепляют обет,

Но одежды зеленого цвета,

Приди под сень березы,

Преклони колена пред деревами и кукушкой

Стихи прямо-таки пестрят строчками о березе как символе любви.  Так называемые «шалаши любви» принято было устраивать под березой или в березовой роще,  венки из березовых ветвей дарили в знак любви,  а в Уэльсе знаменитый майский шест был обыкновенно сделан из ствола березы.

Самая знаменитая возлюбленная Давида ап Гвилима, Морвуд («божественная дочь мая»),  была женщиной замужней («Я люблю лишь ту,  у которой есть муж»,   —  говорит другой поэт).  Давид строит шалаш и посылает птиц и зверей как «посланцев любви»,  приглашая в этот шалаш,  «дом любви»,  девушек и даже замужних женщин.  В стихах постоянно звучит презрение к целомудрию и намек,  чтобы они откликнулись на зов Мая и Лета.  Обманутый муж,  называемый в валлийских стихах Yr Eiddig («ревнивец»),  лето не любит:

Слышать пение птиц в мае и шелест свежей листвы

Для него не радость,  а мучение...

Людям его лет милее зима,

Лето же принадлежит влюбленным.

В самом деле,  с наступлением зимы муж вступает в свои права.  Январь  —  «черный месяц»,  когда «всем запрещено любить».  Поэт горько сетует,  что,  стоя на морозе под окном возлюбленной,  он чувствует себя одиноким и всеми забытым.  Теперь она под крышей «ревнивца»,  а когда поэт идет к березе,  которую они так любили,  его встречают лишь холодные голые ветки.

Мы вовсе не первооткрыватели связи идей эротической свободы и повестей о похищениях  —  за нас это уже сделали поэзия и традиция.  Описывая свои страдания под окном возлюбленной в холодную зимнюю ночь,  Давид ап Гвилим сопоставляет себя с Мелуасом.  И хотя,  воспевая в стихах свою возлюбленную,  он сравнивает ее с многими прекрасными женщинами валлийской традиции,  именно повесть о любви Тристана и Эсиллт целиком отражает его собственное положение.  Он сравнивает себя с Тристаном, возлюбленную же свою называет «племянницей Эсиллт» или «второй Эсиллт»,  а одно из стихотворений,  иногда приписываемых ему,  говорит,  что «ревнивец»,  муж Эсиллт, не любит ни игр,  ни соловьев,  ни кукушек,  ни лис,  ни собак,  ни рощ,  ни песен,  ни орехов,  ни листьев.

Углубления на валунах и мегалитах в Ирландии народ называет ложами Диармайда и Грайне,  такой валун,  на котором,  по преданию,  влюбленные провели ночь,  когда спасались от преследования Финна и его воинов,  есть почти в каждой местности.  «Путешественники отмечают,  что,  услышав просьбу отвести их к такому достопримечательному месту,  деревенские девушки нередко приходят в странное замешательство.  Дальнейшие расспросы помогли выяснить, что по местному обычаю,  если девушка идет к одному из таких "лож" с представителем противоположного пола,  он вправе требовать от нее всего,  что пожелает».  «Ложа» Диармайда и Грайне,  как принято считать,  способствуют плодовитости.  Так,  в отдельных районах женщины,  не имеющие детей,  идут со своими мужьями к одному из таких «лож» и,  проведя там ночь,  исцеляются.  Возвращаясь к нашей интерпретации чудесных рождений,  мы можем сказать,  что и здесь присутствие «третьего фактора» обеспечивает зачатие.

Богохульство и разнузданность майской обрядности вызывали протест со стороны официальной церкви в Британии,  и ряд реформаторов XVI и XVII вв.  выступил с резким их осуждением.  По обычаю в Канун мая большие группы молодежи обоего пола уходили вечером в лес и проводили всю ночь за играми,  возвращаясь лишь наутро,  с ворохом цветов и веток березы и других деревьев.  По этому поводу Стаббс (Stubbes),  заклеймивший майский шест как «смердящий идол»,  заявляет,  что «из сорока,  шестидесяти или даже сотни девушек,  которые в Канун мая уходят в лес на всю ночь,  едва ли треть возвращается домой,  сохранив девственность».  О майской обрядности во Франции К. Б.  Льюис пишет: «Все свидетельствует о том,  что майские празднества изначально были праздниками любви,  но я бы добавил,  любви за пределами уз брака.  В такие дни буквально все,  как женатые и замужние,  так и холостые,  погружались в атмосферу свободной любви,  а многие "майские песни" и "песни несчастной в замужестве" воспевают свободу любви и презрительно насмехаются над браком».  Льюис связал эти обряды с идеализацией внебрачной любви в лирике трубадуров.  Особенно интересна,  с нашей точки зрения,  его ссылка на пассаж из провансальской поэмы «Фламенка»,  где описываются майские празднества и делается вывод,  что в этот день,  если супруг осмеливается высказать свое возмущение происходящим,  жена его имеет право сказать: «Как некстати пришли вы портить нам досуг! Сейчас в моих объятьях друг,  уйдет он,  как календы Мая!»

В свете сказанного становятся понятны и поверья,  связанные с майской обрядностью: не к добру было приносить в дом цветы майника,  не к добру  —  играть свадьбу в мае и надевать на свадьбу зеленое,  не к добру  —  увидеть бездомного кота,  ведь он может занести в дом змею.  Май  — время свежего воздуха и любви,  и потому все,  что с ним связано,  таит угрозу для домашнего очага и супружеской верности.  В некоторых странах Центральной Европы считают,  что нельзя венчаться в мае,  когда в церковь ходят шлюхи,  и мошенники,  и даже ослы-влюбленные.  Говорят также,  что браки,  заключенные в мае,  длятся всего одно лето,  и это вполне согласуется с ирландскими законами,  в которых Бельтан именуется обычным временем разводов. Халлоуин,  напротив,  как нельзя лучше подходил для гадания о женихе.  На Шетландских островах и в Северной Шотландии вплоть до недавнего времени свадьбы обычно играли зимой.  В Ирландии,  как и в других странах,  самым благоприятным временем для сватовства,  помолвки и заключения брака считался период от Рождества до начала Великого поста,  а на масленицу те,  кто так и не сумел найти себе невесты,  становились мишенью насмешек.  Однако в мае мишенью насмешек были уже не холостые,  а нелюбящие.  В Уэльсе молодые парни прикрепляли к домам своих любимых украшенные лентами букеты цветов,  а той, которая обманула своего возлюбленного,  прибивали к воротам лошадиный череп или соломенную куклу (напомним,  что мужа Эсиллт звали Марк,  т.е.  «конь»).

Сходный обычай существовал в древнем Китае.  Там сезон заключения браков начинался сразу после осеннего равноденствия и заканчивался вскоре после равноденствия весеннего,  и к концу этого периода молодым мужчинам и женщинам,  которые слишком долго не вступали в брак, предлагалось сделать это незамедлительно.  С другой стороны,  идея любви была связана с весной,  и с наступлением этого времени года молодые парни и девушки собирались вместе и пели любовные песни.  Они уходили в леса (к югу или к востоку от селения),  где собирали цветы,  при этом отдельные пары уединялись в рощах и занимались любовью.  Но подобные союзы,  как и индийские браки по обряду гандхарвов,  т е.  «союз влюбленных без благословения отца и матери»,  были признаны не всюду,  по крайней мере, не для всех классов.

3

Противопоставление летних и зимних,  а также весенних и осенних праздников,  отмечающих начало и конец двух основных времен года,  коррелировало с общей системой оппозиций,  характерной для традиционного китайского мышления. Весенний праздник  —  праздник юности и помолвок, тогда как осенний праздник соотносится со старостью,  с временем,  когда приходит пора обзавестись своим домом.  В весенних ритуалах главную роль играли женщины (как и в европейской майской обрядности),  а в осенних  —  мужчины. «Когда китайские философы хотели создать теорию любви, они говорили,  что весной юноши увлекают за собой девушек, а осенью девушки  —  юношей,  как если бы они поочередно, ощущая неполноту своей натуры,  были охвачены неодолимым желанием достичь совершенства».

Рассказы о «похищениях» и о «сватовствах» в кельтской традиции как будто бы укладываются в ту же системную дихотомию.  В повестях о «героическом сватовстве» активным началом предстает жених,  тогда как роль невесты,  скорее,  пассивна.  В повестях о «бегствах» и «похищениях»,  напротив,  женщина,  как правило,  сама выбирает себе партнера и подчиняет его своей воле.  Это противопоставление коренится в двух системах трудных задач и разгадывания загадок  —  иными словами,  системах своего рода брачных тестов.  В первом случае препятствие создается женщиной или тем,  кто охраняет ее,  во втором  —  самим мужчиной. Полярность муж — любовник в данных сюжетах есть еще и полярность зрелости и юности,  ревности и любви. Изначальный брак изображается как брак неравный. Муж обычно стар и имеет взрослых сыновей от первой жены (или жен). Вспомним,  что Финн хотел просто обзавестись достойной супругой и не он сам, а его подданные решили,  что для этой цели подойдет именно Грайне.  К тому времени она уже успела отказать всем королям и героям Ирландии,  а на вопрос отца,  примет ли она предложение Финна,  ответила весьма небрежно.  «Если он подходит тебе как зять,  почему бы не подойти ему для меня?» Мы уже упоминали,  что в архаической версии этой саги Грайне пыталась отвадить Финна,  поставив перед ним «невыполнимую задачу».  «В недобрый час была отдана Грайне Финну,  потому что не было мира между ними,  пока они не расстались.  Финн вызывал у девушки отвращение,  да такое,  что заболела она от этого» Сходным образом в средневековой немецкой повести о Тристане король Марк вовсе не намерен жениться,  но вассалы убеждают его это сделать. Подобно Грайне,  он пытается уйти от судьбы. Когда два воробья в потасовке обронили длинный золотой волос,  он объявил,  что женится лишь на той,  кому этот волос принадлежит. По иронии судьбы, обладательницу волоса,  Изольду,  находит для короля именно Тристан,  и именно с этого начинается соперничество двух мужчин из-за одной женщины. Желание Конхобара сохранить жизнь Дейрдре,  чтобы затем жениться на ней, опять-таки нельзя назвать проявлением его любви,  более того,  в усложненных версиях саги его грубая похоть невыгодно контрастирует с беззаветной преданностью Найси. Поистине мужья в таких повестях больше похожи на ревнивых собственников-отцов из повестей о «героическом сватовстве»,  чем на молодых женихов.

Любовник в свою очередь предстает как молодой удалец-воин,  превосходящий многих в воинских искусствах. Отвага и доблесть обычно сочетаются у него с такими,  казалось бы,  женскими качествами,  как красота,  музыкальный голос,  ласковые речи и обаяние. Так, о Диармайде сказано,  что на лбу у него была родинка,  вид которой вызывал любовь у девушек и женщин,  и что «был он лучшим любовником,  какие когда-либо рождались на этой земле». Лэ XV в. говорит,  что история смерти Диармайда «вызывает слезы у женщин» Кончается это лэ горестными стихами.

Властелин многих женщин,

Сын О'Дивне,  познавший сладость скорых побед,   —

Не смотрела она ни на одного поклонника,

С той поры как земля покрыла его щеки.

В каждой из трех упомянутых повестей о «бегствах» любовник и обманутый муж связаны родственными отношениями по женской линии: любовник приходится этому мужу племянником. Мы уже отмечали двойственную природу племянника в разных обществах и особые взаимоотношения между ним и братом его матери. Вообще дядя по матери  —  своего рода матрилинейный отец матрилинейного сына,  и племяннику зачастую дозволено весьма бесцеремонно обращаться с дядей и его имуществом

Следует отметить и особую связь любовника с Иным миром. Так,  Диармайд «сын Донна» родом из Западного Мунстера,  а другом его и покровителем при похищении Грайне был Мак Ок (из Племен богини Дану),  приемный сын и посланец сверхъестественного возлюбленного Этайн. Дар чудесного пения,  от которого коровы давали на две трети больше молока,  Найси также разделял с Племенами богини.  В континентальной литературе Тристан считался сыном Бланшефлер,  подобно тому как Эрот считался сыном Афродиты,  которую на Крите называли «госпожа цветов» (Anthia),  а это имя роднит ее с матерью Тристана. Бланшефлер умерла во время родов,  на корабле в открытом море,  младенец был вырезан из ее чрева.  В немецкой поэме XII в.  Ланселот,  вечный возлюбленный королевы Гвиневеры,  был похищен в возрасте одного года и воспитан Дамой Озера в Стране Девушек (meidelant). Итак,  можно сделать вывод,  мужчина,  к которому обращает свои чувства женщина,  пережившая разочарование в законном браке,  в силу женственной своей природы и связи с Иным миром является персонификацией сверхъестественного любовника  —  одного из прекрасных ликом гандхарвов,   — разрушителя земного брака.  Но,  говоря о женственности этого персонажа,  мы имеем в виду не женоподобного мужчину,  в котором мужская сторона естества полностью подавлена,  а «мужчину женщины». В этой связи Г. Циммер говорит о Ланселоте,  что он «представлял собой нечто весьма отличное от своих спутников  —  идеальных средневековых героев,  нечто куда менее сиюминутное,  глубоко человечное и постоянное. Сэр Ланселот есть инкарнация идеала мужчины,  который бытует не в мужском мире социальной деятельности,  но в надеждах и мечтах женщин». Рассказы о героическом сватовстве являют собой мифологическую инверсию брака с мужской точки зрения,  тогда как повести о похищениях и бегствах можно назвать мифологической инверсией брака с точки зрения женщины

Такая интерпретация объясняет и призыв к верности, присущий тем и другим повестям,  и тот факт,  что в повестях последнего типа обманутый муж вызывает не больше симпатии,  чем отец невесты в рассказах о героическом сватовстве. Симпатия всегда на стороне беглецов,  и прилагаются огромные усилия,  чтобы оправдать героя. Он  —  жертва судьбы,  которая проявляет свою власть над ним,  заставляя его ненароком выпить любовный напиток,  открыв чудесную родинку у него на лбу или явив краски его облика на фоне зимнего пейзажа.  Она (женщина) настолько охвачена страстью,  что вопросы виновности и невиновности для нее просто не существуют.  Она сама принуждает героя бежать с нею,  а он разрывается между двумя несоединимыми обязанностями  —  лояльностью к родичу и любовью,  внушенной женою этого родича.  Он покроет себя позором,  если откажется уйти с этой женщиной и если согласится на это.  Вот почему он прибегает к совету друзей,  и,  подчиняясь скорее их воле,  чем своей собственной, очертя голову идет по пути,  уготованному ему судьбой.  В отдельных фольклорных версиях повести о Диармайде и Грайне говорится,  что Диармайд противится гейсам,  которые налагает на него Грайне,  и с этой целью ставит перед Грайне «невыполнимую задачу».  Он велит ей явиться перед ним ни днем,  ни ночью,  ни одетой,  ни голой,  ни пешком,  ни на лошади,  ни в одиночку,  ни в обществе кого-либо.  Тогда она идет к колдунье,  получает от нее в дар чудесную одежду,  сотканную из недр горы,  и с наступлением сумерек едет к возлюбленному верхом на козле.  Существует несколько разработок этого мотива,  например: «Я не возьму тебя добром,  я не возьму тебя и силой; я не возьму тебя на улице,  я не возьму тебя и в доме; я не возьму тебя пешей,  я не возьму тебя и сидящей на лошади»,   —  сказалон ей.  Однажды утром Грайне крикнула ему: «Эй,  Диармайд,  ты дома? Смотри!  —  Она стояла между двумя дверными косяками на спине козла.   —  Вот я не в доме и не на улице,  я не пешая и не на лошади,  значит,  должен ты взять меня и уйти со мной».  Благодаря этому Диармайд ритуально освобожден от своей вины.  Ведь если он не увел Грайне ни днем,  ни ночью,  ни пешком,  ни на лошади и т.  д.   — значит,  он вовсе не делал того,  что сделал.  Здесь мы также видим символическую апологию любви Грайне,  любви,  которая превыше законов обычного человеческого бытия и сама есть закон.

Некоторые ученые отмечали сходство между майской обрядностью,  распространенной в Европе,  и весенними ритуалами в средиземноморских культах Великой Матери и ее юного супруга,  умирающего и воскресающего бога.  Главную роль в этих ритуалах играла женщина.  К. Б.  Льюис прямо возводит образ «майской королевы» и сексуальные вольности,  традиционно практикуемые в этом месяце,  к фригийскому культу богини Кибелы,  который был известен в Европе в Римскую эпоху.  Это была «богиня любви,  в особенности свободной любви,  не связанной узами брака»,  и празднества в ее честь (Гиларии) обычно выпадали на Благовещение (25 марта) или  —  в другие годы  —  на Майский день.  Однако при всем бесспорном сходстве было бы весьма опрометчиво приписывать возникновение материалов,  о которых идет речь,  лишь культурному влиянию такого рода.  А.  Краппе с не меньшей убедительностью показал сходства между сагой о Диармайде и Грайне и повестью об Афродите и Адонисе.  Афродита,  богиня любви и цветущей природы,  влюбилась в прекрасного Адониса,  и он стал ее любовником,  причем,  как и в случае с Диармайдом и Грайне,  одна из традиций мифа подчеркивает,  что ответственность за случившееся целиком ложится на нее.  Афродита  —  жена Ареса,  бога войны,  как Грайне  —  жена предводителя фениев.  Подозревая жену в неверности,  Арес наслал на Адониса дикого вепря,  по некоторым версиям он сам принял облик вепря и нанес Адонису смертельную рану,  подобно Финну,  который использовал охоту на дикого кабана,  чтобы в конце года Диармайд был убит.  И Адонис,  и Диармайд охотятся на кабана (вепря) вопреки воле своих возлюбленных.  Диармайда бурно и торжественно оплакивают и уносят на золоченых носилках Мак Ока  —  все это напоминает ежегодный ритуал погребения Адониса,  когда мертвого бога уносили прочь под горестные вопли женщин.  Ложа,  на которых показывали изображения Адониса и Афродиты, сравнимы с «ложами Диармайда и Грайне».  В храмах Афродиты девушки отдавались незнакомцам,  как ирландские девушки,  видимо,  на ложах Диармайда и Грайне.

В Индии почитание «Божественной жены» также выражалось в идеализации внебрачной любви,  и подтверждение тому  —  кришнаитское направление вишнуизма,  широко распространенное в VII — VIII вв.  Диспуты на бенгальских Судах любви между поборниками любви к «чужой жене» и приверженцами любви супружеской всегда кончались поражением последних.  Проф.  М.  Элиаде пишет об этом: «Образцом оставались чувства,  которые связывали Кришну и Радху,   —  любовь тайная,  противозаконная,  антисоциальная,  символизирующая прорыв,  к которому неизбежно ведет всякий истинно благоговейный опыт. Радха  —  символ любви бесконечной,  составляющей саму сущность Кришны». «Забвение всех социальных и моральных ценностей,  внушенное мистической любовью»,  эхом звучит в жалобе Диармайда: «Я отказался от всех моих родных. Я потерял наследство мое и моих товарищей. Я потерял дружбу и любовь всех мужей Ирландии и всех фениев. Музыка не радует меня больше. Я потерял уважение к самому себе. Вся страна отвергла меня,  оттого что подчиняюсь я лишь своей любви». И вновь,  как мы видим,  самое высокое и жертвенное предстает как самое презренное и порицаемое.

В свете сказанного возвращение Грайне к Финну после смерти Диармаида,  как и возвращение Елены к Менелаю после смерти Париса,  поневоле воспринимается как неудовлетворительный финал. И все же он вполне согласуется с циклической природой ритуала,  о котором мы говорили. В других версиях Граине до конца своих дней остается верна памяти Диармаида. Аналогичным образом Тристана и Изольду хоронят в одной могиле,  причем над женщиной вырастает розовый куст,  а над мужчиной  —  виноградная лоза,  и ветви их сплетаются так тесно,  что разделить их нельзя. В одном из недавно записанных вариантов предания о Дейрдре говорится,  что король Конхобар приказал похоронить влюбленных на противоположных берегах озера, чтобы не могли они соединиться после смерти. Тогда на каждой могиле выросло по сосне, и ветви их протянулись через озеро навстречу друг другу. Конхобар велел срубитьсосны,  но улады не подчинились ему и до самой смерти короля оберегали эти деревья.

Глава 15. Приключения

Путешествия в чужую страну и приключения среди чужого народа составляют значительный пласт кельтской мифологии,  и,  как и в современной литературе,  обширный класс повестей можно отнести к разряду «приключений». Но если приключения литературные описывают реальные перипетии живых людей в отдаленных странах или даже на других планетах этого мира,  то приключения мифологические всегда происходят среди таинственных насельников мира сверхъестественного. И кельты здесь не исключение. Чтобы возбудить воображение современного человека,  достаточно чудес Азии,  Африки и исконной Америки, но для обитателей этих континентов,  как и для древних кельтов,  приключения,  которые достойны памяти,  это в первую очередь приключения в другом «измерении»,  а настоящие путешествия  —  это путешествия между мирами, этим и Иным.

«В Азии,  в Полинезии и даже в Африке главным интеллектуальным занятием человека были приключения духа. Одинокое странствие души <…> удача или неудача ее исканий составляют главную тему устной литературы Старого Света <…> Наша современная беллетристика занята прежде всего общественной жизнью <…> Бесценное достижение устной литературы заключается в том,  что она показывает  —  поглощенность человека самим собой,  почти полное растворение его в собственном временном земном бытии есть феномен чисто европейский <…> тогда как в Азии и в Полинезии человек в первую очередь прямо или косвенно был занят поисками бессмертия»

Каждая встреча с Иным миром  —  в каком-то смысле одновременно инициация и бракосочетание,  поэтому нельзя провести четкого раздела между «приключениями» и рассказами о героическом сватовстве и добывании невесты,  к анализу которых мы уже обращались. В самом деле,  повесть о том,  как Арт добыл себе жену,  называется «Приключение Арта сына Конна и сватовство к Дельбхаем»,  а вкрапленную в сагу «Сватовство к Эмер» повесть об инициации Кухулина в стране Скатах вполне можно квалифицировать как «приключение». Однако инициация как таковая имеет разные виды и степени. В этой главе мы обратимся к приключениям,  которые не были посвящением юноши в мужчину или в некое призвание и связаны с любовью сверхъестественной женщины,  каковую нельзя привести домой как невесту. Первая повесть,  подлежащая рассмотрению,   —  это «Приключение Неры». Записана она, видимо,  в начале VIII в.,  но по духу,  несомненно,  гораздо древнее и относится к явно дохристианской эпохе.

Однажды в канун Самайна Айлиль и Медб находились со всем своим двором в Рат Круахане. Днем ранее захватили они двух пленников,  и вот теперь король Айлиль обещал большую награду тому,  кто выйдет из дому,  подойдет к пленникам,  подвешенным к столбу,  и обвяжет одному из них ноги ивовыми прутьями. Но велик был ужас ночи в канун Самайна,  ибо являлись в эту ночь демоны. Один за другим воины принимали вызов,  но быстро возвращались в дом. Тогда поднялся со своего места Нера и объявил,  что сделает это,  и Айлиль обещал ему свой меч с золотой рукоятью.

Трижды пытался Нера затянуть повязку на ногах пленника,  и трижды она спадала,  пока наконец сам пленник не сказал ему,  что закрепить ее можно лишь с помощью пряжки самого Неры. Когда это было исполнено,  пленник сказал «А теперь,  чтобы доказать свою доблесть,  посади меня к себе на шею и помоги мне найти какое-нибудь питье. Сильно я захотел пить,  пока висел тут». Нера понес его к ближайшему дому,  но дом тот оказался окружен огненным озером. Пленник сказал,  что не найти им питья в этом доме,  ибо нехорош тот дом,  где огонь прикрыт на ночь. Вокруг следующего дома увидели они озеро воды  —  знак того,  что нет там ни воды для питья и умывания,  ни ведра для помоев. В третьем доме нашли они и питье,  и воду для умывания,  и ведро для помоев. Пленник напился,  а последний глоток воды выплюнул в лица людей,  которые были в том доме,  будто были они уже мертвы. С тех пор считается,  что не следует оставлять на ночь в доме воду для питья и умывания,  и ведро для помоев,  и открытый огонь.

После этого Нера отнес пленника назад к столбу,  а сам вернулся в Круахан. И там «увидел он нечто»: Круахан был сожжен дотла,  а возле пожарища высилась куча отрубленных голов,  и были то головы воинов Круахана. Затем увидел он,  как из сида выходят люди,  берут эти головы и уносят их в пещеру Круахан. Нера последовал за ними. Тут предстал перед ним король сида,  у ног которого были сложены те головы. Король подозвал Неру к себе и велел ему отправиться в дом одинокой женщины,  поселиться у нее и каждый день приносить охапку хвороста к королевскому очагу. Та женщина радушно приняла Неру и тайно от короля стала его женой.

Каждый день,  когда Нера нес хворост,  он видел одну и ту же сцену: хромой,  сидящий на шее у слепого,  выходил из ворот крепости и направлялся к колодцу,  «Она здесь?»  —  спрашивал слепой,  на что хромой отвечал ему «Да,  она здесь,  пойдем обратно». Нера спросил жену,  что означает эта сцена,  и та объяснила,  что двум этим людям, слепому и хромому,  король поручил стеречь золотую корону лежащую на дне колодца.  Еще сказала она ему, что Круахан на самом деле вовсе не разрушен, но видение это может стать правдой ровно через год на следующий Халлоуин, если Нера не убедит своего короля первым напасть на сид и разрушить его. Она велела ему вернуться туда, где оставил он своих людей, и убедиться, что они целы и невредимы, сидят вокруг того же котла, а еду еще не успели даже снять с огня. И она посоветовала ему взять с собой из сида плоды лета  —  дикий чеснок, первоцвет и папоротник,   —  чтобы поверили люди его рассказу. Вдобавок узнал от нее Нера, что она ждет ребенка и в назначенный час родит сына. Она велела ему прийти в сид и забрать ее сына и скот,  прежде чем воины Круахана разрушат сид. И, наконец, предрекла та женщина,  что корона Бриона попадет в руки Айлиля и Медб.

Нера вернулся к своим людям и рассказал им обо всем. В благодарность Аилиль, как и обещал, дал ему свой меч с золотой рукоятью. Через год вернулся Нера в сид, чтобы забрать оттуда сына жену и скот. А потом люди Коннахта и Ульстера разрушили тот сид и взяли все, что было в нем. «И унесли они корону Бриона. А эта корона, плащ Лоигаире из Армага и рубашка Дунланга из Килдара в Лейнстере были  —  три чудесные вещи Ирландии. Нера так и остался в том сиде и не выйдет оттуда до Страшного Суда».

Странное испытание, которым начинается эта повесть, и диковинная история с подвешенным пленником, одновременно и живым и мертвым, наводят на мысль о неком ритуале Халлоуина,  сопоставимом с посещением кладбища в эту ночь, когда время и вечность смешиваются,  — ритуале, посредством которого люди вступали в контакт с силами Иного мира. Сходство этого вводного эпизода с зачином знаменитых «Двадцати пяти рассказов Веталы» доказывает его глубочайшую древность. В индийской повести царь, повинуясь приказу волшебника,  представшего в образе нищего аскета, идет в ночь новолуния на великое кладбище, снимает с дерева тело повешенного и, неся его на спине, возвращается через жуткое место сожжения трупов, а дух, находившийся в мертвом теле, рассказывает ему тем временем, чтобы «скоротать путь», разнообразные нравоучительные истории. Когда все двадцать пять рассказов были исполнены, дух предупреждает царя, что некромант собирается убить его, принести в жертву и тем увеличить свои сверхъестественные силы. Дух учит царя, как обмануть волшебника и самому стать обладателем этих сил

В ирландской повести общение с подвешенным наглядно учит Неру, каким способом можно противостоять вторжению демонов в дом. Ниже мы поясним этот тезис. С помощью сверхъестественного знания, которое он затем получает в сиде, Нера опять-таки может спасти от гибели Айлиля и его воинов  —  сила, направленная против Круахана, оборачивается против самой же себя. Странствие Неры в поисках воды, когда им руководит высшее знание беспомощного подвешенного, как бы предвосхищает поход слепого к колодцу с короной Бриона  —  слепой руководится глазами хромого, сидящего у него на плечах. Он, словно совершая ритуал, разыгрывает сцену которая приведет к обнаружению короны из Иного мира.

Эта корона упоминается еще в одной ирландской повести, также связанной с Халлоуином. В канун Самайна Фингина Мак Лухту короля Мунстера посещала некая пророчица, которая рассказывала ему «обо всем,  что случится этой ночью в Ирландии и какие последствия проистекут из этих событии в течение года». Как-то раз она сказала, что среди дивных див грядущей ночи откроются ему «три чудесные вещи» Ирландии. А были это корона Бриона, спрятанная от Морриган и хранящаяся в колодце на холме Круахан, фидхелл Кримтана,  принесенный из тайника на маленьком островке и схороненный в крепости Уснеха, и корона Лоигаире из сида Финдаха в Ульстере.

Ряд мотивов,  встречающихся в начальном эпизоде саги «Приключение Неры», известен также в современном ирландском фольклоре, хотя подвешенный в них заменен дьяволом, а языческая обрядность перемешана с христианской.  Тридцать девять версий данного сюжета,  собранные фольклорной комиссией Ирландии,  сведены проф.  Деларжи в следующую сюжетную схему:

Отец (отчим или крестный) посылает юношу забрать некий предмет,  забытый в поле,  в саду,  в каирне на склоне холма,  в церкви,  на кладбище,  на кладбищенской плите,  в хлеву,  в лесу,  на перекрестке дорог.  По дороге юноша встречает дьявола и соглашается сопровождать его или отнести его к некоему дому.

Но по разным причинам дьявол не может войти в этот дом.  Например,  из дома выплеснули грязную воду,  и вокруг него образовалось озеро,  или грязная вода находится в доме,  или во двор высыпали горящие угли из очага,  и вокруг дома возникла защитная стена огня.

Тогда они идут к следующему дому,  но и тут дьяволу не удается войти внутрь,  потому что там читают молитвы по четкам,  или же держат святую воду,  или кропят ею в комнатах.  Препятствием может оказаться и присутствие в доме петуха,  который кричит свое кукареку.

Дьяволу удается войти лишь в третий дом,  где живет супружеская пара,  которая все время ссорится,  или не имеет детей,  или совсем недавно сыграла свадьбу.  Дьявол говорит своему спутнику,  что у этой пары родится сын и станет он «священником».  Но если «священник» этот будет сыном дьявола,  то люди,  которые придут к его первой мессе или которых он окропит святой водою,  будут прокляты.

Отрубив сыну дьявола руку или голову, либо совершив что-то другое,  юноша не дает ему совершить ритуал.  Священник предстает перед всеми в истинном своем обличье и исчезает в огне.  Либо,  разоблаченный как сын дьявола, он просит наложить на него епитимью,  и Бог вызывает дьявола на поединок за его душу.

Дьявол,  сидящий на плечах героя и предостерегающий его от грозящей ему опасности,  по сути,  исполняет те же функции,  что и труп в древнеиндийской повести,  тогда как ложный священник,  намеревающийся исполнить святые обряды,  соотносится с волшебником,  маскирующимся под нищего аскета.  Когда в конце индийской повести дух Ветала говорит царю,  что в награду за его труды в эту странную ночь исполнит любое его желание,  тот просит,  чтобы двадцать пять рассказов,  поведанных ему духом,  стали славны на всей земле и навеки остались в памяти людей.  Дух обещает ему исполнить это и добавляет,  что отныне эти истории будут обладать чудесной силой и отгонять злых демонов и что «даже Шива,  Великий бог.  Владыка всех духов и демонов,  Первый Аскет среди богов,  будет почитать эти повести».  Видимо,  в этом же состоит и ключевой смысл многих ирландских повестей,  превратившихся ныне в туманные и упрощенные народные сказки.

Однако и из пересказанной нами фольклорной повести,  и из саги «Приключение Неры» ясно следует,  что прикрытый огонь и отсутствие в доме ночью воды для мытья (особенно воды для мытья ног),  а также помоев могут служить своего рода оберегами от сверхъестественных сил.  Но все эти предосторожности противоречат обычаю тщательно убирать дом перед отходом ко сну,  особенно в канун Халлоуина,  в ожидании ночного визита покойных друзей и близких.  Как мы уже отмечали,  в этот день пол в доме необходимо было чисто вымести,  очаг чистили и приготовляли дрова,  чтобы развести огонь,  а на столе в самой лучшей посуде выставляли еду и питье.  В Ирландии и Шотландии существовало поверье,  что выплескивание вечером за порог дома грязной воды и особенно воды после мытья ног,  отпугивает «добрый народец» и мешает умершим подойти к дому.  Однако и в самих фольклорных свидетельствах есть несообразности.  Например,  в одном приходе было записано,  что «на кухне нельзя оставлять на ночь посуду с грязной водой»,  тогда как в соседнем приходе бытовал прямо противоположный обычай.  Эта тема нуждается в углубленном исследовании,  но,  возможно,  объяснение заключается в том,  что меры,  упомянутые в повестях,  отпугивают сверхъестественных существ вообще  —  и злых,  и всех прочих.  Отказ от этих мер сопряжен с риском,  как рискованно и всякое общение со сверхъестественным,  но без риска придется отказаться и от возвращения дружелюбных мертвых,  и от «приключений» как таковых.

О пещере Круахан,  называемой иногда воротами в ад,  существует множество преданий.  Из этой пещеры вылетала стая белых птиц,  которая иссушала своим дыханием все вокруг.  Оттуда выходили призрачные свиньи,  которых нельзя было сосчитать: сколько ни пытались  —  каждый раз выходил новый результат.  В одном из стихотворных диншенxac говорится,  что из этой пещеры,  «из жилища своего», выходит «ужасная Морриган»,  а в саге «Разговор стариков» оттуда выходит бессмертная дочь Бодба сына Дагды,  чтобы беседовать с Кайльте.  В Ирландии и в других кельтских странах есть и иные таинственные пещеры.  Так,  в одной из саг Лейнстерского цикла,  называемой «Жилище у Кейса Коранна»,  рассказывается,  как однажды Финн,  поднявшись на свой охотничий холм,  увидел внизу,  у входа в пещеру, трех страшных видом дочерей местного вождя Туата.  Желая отомстить людям,  они левой рукой разматывали колдовскую пряжу с кривых веретен из падуба.  Когда Финн и Конан приблизились к ним,  то запутались в пряже и потеряли всю свою силу,  а ведьмы связали их и утащили в глубь пещеры.  Постепенно таким же образом в плен попали все фении,  кроме Голла сына Морны,  который убил колдуний, освободил своих друзей и получил за это в жены дочь Финна.  Стало быть,  пещеры были входом в Иной мир.  Средневековые рассказчики даже выделяли в особую группу повести,  называемые «пещеры» (или «укрытия»),  однако ни одна из них до нас полностью не дошла.  Сага «Пещера Айнгеда»,  фигурирующая в Списке А,  вероятно,  является вариантом «Приключения Неры».

Даже в наше время одной из пещер Ирландии приписывают совершенно особые свойства  —  мы имеем в виду знаменитое Чистилище св.  Патрика,  которое,  как подсказывает само название,  представляет собой вход в Иной мир, так сказать врата ада.  Расположена пещера на островке посреди Лох Дерг («красного озера»).  В средние века в эту пещеру спускались пилигримы и добровольно принимали на себя муки чистилища.  Считалось,  что,  если пилигрим заснет,  дьявол утащит его прямо в ад.  Одно из наиболее известных средневековых «Видений»  —  рассказ о приключениях в этой пещере некоего рыцаря по имени Оуэн,  причем текст этот был записан задолго до создания «Божественной комедии» Данте.  Спускаясь в глубь пещеры,  он видит сначала полчища демонов,  которые показывают ему картины ужасов чистилища и ада.  Затем он по узкому мостику переходит через Адскую реку,  после чего два прелата провожают его в рай и подводят к самым Небесным вратам.  В недавнее время вход в эту пещеру был закрыт,  а рядом построена часовня.  И по-прежнему из года в год тысячи пеших паломников сходятся к Красному озеру,  чтобы провести бессонную ночь в этой часовне.  Один из паломников нашего времени описывает эти ритуальные бдения следующим образом:

«Солнце село,  и часовня погрузилась во мрак,  лишь тускло мерцали две свечи.  Странное,  жуткое,  ни с чем не сравнимое ощущение  —  тьма вокруг и белые лица молящихся в трепетном отблеске свечей.  Сколько поколений гэлов побывало здесь! Ведь не много найдется ирландцев,  которые не пожелали бы хоть на миг заглянуть в тот мир,  что ждет их за порогом смерти.  Всю ночь мы бодрствовали в нашем заточении, повторяя про себя остановки следующего дня.  С наступлением ночи реальный мир как бы исчез.  Казалось,  мы очутились в сумеречной зоне,  где встречаются два мира...»

Конечно,  Иной мир,  в котором побывал Нера,  мало похож на тот,  описание которого мы только что привели, однако Чистилище св.  Патрика  —  это,  без сомнения,  христианизованный вариант языческого ритуала,  соотносимый с сагой «Приключение Неры».  Обычай спускаться в пещеры вообще не имеет связи с христианством; подобные практики присущи обрядам инициации у народов,  весьма удаленных друг от друга,   —  достаточно назвать мистерии Митры и некоторые ритуалы австралийских аборигенов,   —  повсюду они символизируют посещение иного мира. Сибирские шаманы в ритуальных странствиях в Нижний мир ведут своих спутников на юг «по желтой степи,  через которую не перелетит и сорока»,  затем они карабкаются на высокую гору.  «Стоя на вершине,  шаман ритуальным пением и танцем уводит свой караван в недра земли.  И что же они там находят? Его ритуальные песнопения точно воссоздают обстановку расположенных под храмами Тибета буддийских пещер,  где наводящие ужас лики древних божеств открывают перед верующими ужасы Нижнего мира.»

2

В следующей повести,  также связанной с Халлоуином,  речь идет об излечении героя от болезни,  которую наслали на него силы Иного мира. Называется эта повесть «Болезнь Кухулина».

Как-то раз собрались улады в долине Муртемне на праздник Самайна.  И вдруг увидели они,  как стая прекрасных птиц села на воды озера,  и тотчас же всем уладским женщинам захотелось иметь таких птиц  —  по одной на каждое плечо.  Кухулин поймал для них этих птиц,  но,  когда раздал их женщинам,  оказалось,  что для собственной его жены ни одной не осталось.  Она же,  не высказав ни обиды, ни ревности,  была рада уже тому,  что честь совершения этого подвига принадлежит ее супругу.  Кухулин обещал ей, что,  если на озеро еще раз сядут такие птицы,  она первая получит двух самых красивых.  Вскоре все увидели на озере двух прекрасных птиц,  связанных между собою золотой цепью.  Кухулин поспешил к ним,  а птицы запели усыпляющую песню,  и Кухулин понял,  что не зря его предупредили о волшебной силе этих птиц.  Поймать их он так и не смог,  хотя его копье и пронзило крылья одной из птиц. После этого птицы погрузились в озеро.

Прислонясь спиной к высокому камню,  Кухулин заснул, и во сне явились ему две женщины: они подошли к нему и стали стегать его плетью.  И так сильны были их удары,  что он едва не умер.  После этого он целый год пролежал в постели,  не произнося ни слова.  Когда вновь подошел день Самайна,  к ложу Кухулина приблизился Энгус сын Аэда Абрата («свет зрачка»),  он явился из Иного мира,  чтобы позвать Кухулина с собой в долину Круат,  где он будет исцелен и где его ждет сестра Энгуса,  Фанд («кроткая,  мягкая»).  Тогда поднялся Кухулин со своего ложа и опять подошел к тому камню,  где год назад привиделись ему те женщины.  Тут опять явилась ему одна из них  —  Ли Бан («образец жены»),  супруга Лабрайда Луата (Лабрайда Быстрой на Меч Руки) из Маг Мелл («долины наслаждения»).  Год назад искала она дружбы Кухулина,  теперь же принесла она ему весть от своего мужа и от своей сестры Фанд,  жены Мананнана Мак Лира. Она сказала ему,  что если он согласится в течение одного дня сражаться с врагами Лабрайда,  то получит в награду любовь Фанд.  Кухулин послал вслед за Ли Бан своего возничего Лаэга,  чтобы тот побольше узнал о ее стране.  Они сели в бронзовую лодку и подплыли к острову посреди озера,  где приветствовали их Лабрайд и Фанд,  а еще было там множество других женщин.  Возничий вернулся домой и рассказал Кухулину о чудесах Иного мира.  Подошла к Кухулину его жена Эмер и стала упрекать его,  что,  мол,  позабыл он свою честь и утратил свою силу «от любви той женщины».  Но не внял Кухулин ее речам: заклинания Ли Бан и рассказы возничего так подействовали на него,  что захотелось ему самому побывать в той чудесной стране.  Сел он в лодку и отправился к тому острову.  Там победил он всех врагов Лабрайда и сделался любовником Фанд.

Кухулин провел с Фанд целый месяц,  а затем покинул ее,  обещав встретиться с нею вновь у Ибор Кинд Трахты (букв:  «тисовое дерево на краю побережья»,  место это находится в Ульстере).  Узнав об этом,  Эмер собрала пятьдесят женщин,  и все они,  вооруженные острыми ножами, подстерегли любовников на месте их свидания.  Кухулин сумел защитить Фанд от ненависти женщин,  но упреки и насмешки жены тяжко легли на его сердце.  Эмер сказала ему,  что Фанд,  наверное,  не лучше,  чем она сама,  «но поистине все красное  —  красиво,  все новое  —  бело,  все высоколежащее  —  желанно,  а все привычное  —  горько,  все недостающее  —  превосходно,  а все изведанное  —  презренно,   — в этом вся человеческая мудрость.  О супруг мой,  некогда была я в чести у тебя,  и это могло бы опять быть так,  если бы ты захотел».   —  «Клянусь тебе,   —  сказал Кухулин,   —  ты мне дорога и будешь дорога мне,  пока живешь».   —  «Тогда оставь меня»,   —  сказала Фанд.  «Нет,  покинута буду скорее я»,   —  сказала Эмер.  «Нет,   —  сказала Фанд,   —  это меня он покинет».  Страданием стала для нее великая любовь Кухулина,  и свою жалобу излила она в песне:

Теперь должна я двинуться в путь,

Милое место должна я покинуть,

Не по воле своей,   —  честь зовет меня,

Меж тем как я хотела б остаться.  <...>

 

Горе тому,  кто дарит любовь свою человеку,

Что от любящей отвращает взор свой!

Лучше уйти,  чем оставаться,

Когда не встречаешь к себе любви.

(Перев.  А.  Смирнова)

Мананнан явился за ней с востока,  и с большой неохотой согласилась она последовать за ним.  «Было время,  когда я его любила...  Хрупка любовь,  и кончается она так быстро».  Она сказала,  что Кухулин решил от нее отказаться,  к тому же у него есть супруга,  а у Мананнана никого нет. Безутешный Кухулин бродил по холмам Мунстера,  не принимая ни еды,  ни питья,  пока друиды не напоили его напитком забвения,  дали они этот напиток и Эмер,  чтобы забыла она о своей ревности.  Мананнан же потряс своим плащом между Кухулином и Фанд,  чтобы с того дня они больше никогда не встречались.

В «Приключении Неры» инициатива контакта со сверхъестественным исходит от людей.  В повести «Болезнь Кухулина»,  напротив,  силы Иного мира заманивают смертного, преследуя свои собственные цели.  Вмешательство Иного мира нарушает естественный ход земной жизни.  Посредниками между двумя мирами часто служат странные птицы,  с легкостью пересекающие разделяющую их границу. Подобно Пуйллу,  который нечаянно оскорбил короля Аннувна,  отогнав во время охоты его волшебных псов,  и в качестве компенсации должен был провести год у него на службе,  Кухулин попадает во власть сверхъестественных сил после того,  как проявляет неоправданную жестокость по отношению к их посланцам.  «Болезнь»,  длящуюся целый год после первого видения у камня,  можно рассматривать как «посюсторонний» аспект приключения в Ином мире, которое следует за вторым визитом к тому же камню на следующий Самайн.  Аналогичным образом второй эпизод в «Приключении Неры»  —  эзотерический аспект первого.

Мотив обращения за помощью к смертному для того, чтобы навести порядок в мире бессмертных,  как ни странно,  встречается в кельтской традиции довольно часто.  Так, например,  повесть «Приключение Лойгайре» начинается с описания некоего праздника,  который люди Коннахта устраивают возле озера Энлох («птичьего») во времена короля Кримтана. Рано утром увидели они,  как в тумане к ним медленно приближается какой-то человек.  Это был Фиахна Мак Ретах из сида,  и пришел он за помощью.  Его жена была похищена,  и хотя он убил самого похитителя, жена по-прежнему оставалась пленницей.  Удерживал ее в плену племянник похитителя,  Голл сын Долба,  владыка крепости Маг Мелл,  который победил Фиахну в семи поединках.  Восьмой поединок должен был произойти как раз сегодня,  и Фиахна обещал много золота и серебра всем, кто согласится прийти ему на помощь.  Лойгайре сын Кримтана вызвался пойти с ним и еще пятьдесят мужей.  Он убил Голла и потребовал,  чтобы жена Фиахны,  оплакивающая гибель двух своих любовников,  вернулась к мужу.  Фиахна отдал свою дочь Дёр Грене («солнечная слеза») в жены Лойгайре,  и тот остался в сиде.

Представители этого и того мира с легкостью вступают в контакты друг с другом,  без особого труда перешагивая разделяющую их «непреодолимую» границу.  Причем цели и способы посещений бывают весьма различны.  Они могут и помогать друг другу,  и причинять друг другу вред,  могут ограбить друг друга или обогатить.  Поступая на службу к королю Иного мира,  Лойгайре становится соправителем сида; проведя год в Аннувне,  Пуйлл получает титул Властителя этой страны.  Два мира находятся в постоянном взаимодействии,  которое во многом сходно с взаимодействием между «сознательным» и «бессознательным»,  как их описывают современные психологи.

Для мужчины возлюбленная из Иного мира  —  аналог «потустороннего» возлюбленного женщины,  и ее следует отличать от невесты из Иного мира,  которую добывает себе герой повестей о героическом сватовстве. Если невесту необходимо похитить из враждебного мужского мира,  то сверхъестественная любовница сама увлекает героя в дружественный женский мир,  подобный тому,  где будущего жениха на его пути в опасную страну невесты иногда наставляет какая-нибудь женщина или родич по материнской линии. В приключениях Брана и Кондлы это самая настоящая Страна Женщин. Увидев прекрасную женщину и услышав из ее уст песнь о «земле вечноживущих», Кондла охвачен столь сильной тоской,  что,  когда эта женщина во второй раз предстает перед ним,  он прыгает в ее стеклянную ладью,  и «с тех пор никто больше не видел их и не узнал,  что с ними сталось».  Когда Лойгайре вернулся из сида,  чтобы проститься со своими людьми,  отец предложил ему королевство Трех Коннахтов,  если он согласится остаться в этом мире.  Однако Лойгайре не принял этого дара,  сказав,  что милее ему

 

Благородная нежная музыка сида,

разливающаяся повсюду,

питье из блестящих чаш

во время беседы с любимой.

 

Есть у меня жена  —

дочь Фиахны,  Дер Грене,

и нашел себе жену каждый

из пятидесяти моих воинов…

 

Одну ночь в сиде

не отдам я за все ваше королевство…

 

И он вернулся в сид и «до сих пор не вышел оттуда».

Мужчины,  целиком подпавшие под власть любви женщины из таинственного Иного мира,  навеки потеряны для мира людей.  Но их  —  в еще большей степени,  чем героев «похищений»,   —  можно назвать в кельтской традиции персонажами второстепенными.  Подобно Кухулину Кондла стоит перед выбором.  «Нелегко мне приходится,   —  говорит он,   —  ибо люблю я своих близких,  но тоска по этой женщине охватила меня». Однако в отличие от Кухулина он не находит в себе сил вернуться в наш мир,  т.е. сделать правильный выбор,  и потому,  с нашей точки зрения,  весьма знаменательно,  что рассказчик видит основную цель своей повести в объяснении того,  почему прозван Арт Одиноким.  Эти сверхъестественные возлюбленные обнаруживают большое сходство с «небесной невестой»,  которая обучает шамана и помогает ему совершенствоваться в его искусстве.  Желая заполучить его для себя,  она тоже готова помешать дальнейшему духовному развитию возлюбленного.

3

Как была найдена золотая чаша Кормака? Нетрудно сказать. Однажды ранним майским утром Кормак гулял один по крепостному валу в Таре,  когда вдруг приблизился кнему величавый светлый воин,  неся на плече серебряную ветвь с тремя золотыми яблоками на ней.  Так прекрасна была музыка,  которую издавала эта ветвь,  что все больные, все раненые,  все рожающие женщины впадали в сон,  когда слышали ее.  Воин прибыл из страны,  «где царит одна лишь правда,  где нет ни старости,  ни дряхлости,  ни печали, ни горести,  ни зависти,  ни ревности,  ни злобы,  ни надменности».  Между ними завязалась дружба,  и Кормак попросил у воина ветвь.  Тот дал ему эту ветвь с условием,  что Кормак в свою очередь даст ему три дара,  которые он попросит у него в Таре.  После этого он исчез.  Кормак вернулся в свой королевский дом.  Когда он встряхнул ветвь,  все люди его впали в глубокий сон,  длившийся ровно день с того часа.

Через год воин явился вновь и попросил в качествепервого дара дочь Кормака.  Кормак отдал ее,  развеяв печаль женщин Тары тем,  что потряс перед ними чудесной ветвью и усыпил их.  Через месяц воин пришел снова и на этот раз увел с собой сына Кормака,  а в третий раз он потребовал его жену.  Этого Кормак уже не мог перенести.  Он пустился в погоню,  и все его люди устремились вслед за ним.  Тут пал на них густой туман,  и скоро Кормак оказался один посреди голой равнины.  И там увидел он крепость с бронзовой оградой,  а посреди крепости стоял серебряный дом,  наполовину крытый перьями белых птиц.  Люди с охапками белых перьев пытались закончить кровлю,  но стоило им положить эти охапки на кровлю, как порыв ветра уносил перья прочь.  Внутри дома Кормак увидел человека,  поддерживавшего огонь в очаге,  куда положил он целый дуб,  от корней до верхушки,  но когда уходил он за другим деревом,  первое успевало сгореть дотла.  Затем увидел он еще одну королевскую крепость с четырьмя домами в ней и сверкающий источник с девятью старыми лещинами вокруг него.  В водах источника плавали пять лососей,  и они ели орехи,  которые падали с пурпурных лещин,  а скорлупки пускали плыть по течению пяти потоков,  что текли оттуда.  Журчание тех потоков было сладчайшею музыкой.

В доме его ждали двое  —  благородный воин и прекрасная женщина.  Он вымылся в бане,  согретой камнями,  которые сами прыгали в воду,  чтобы согреть ее,  а затем исчезали.  Затем в дом вошел мужчина с топором в правой руке и поленом в левой,  а на спине у него была свинья.  Он убил свинью,  расколол полено и бросил свинью в котел,  но не могла та свинья свариться,  пока не будет сказана правда на каждую четверть ее.  Мужчина с топором,  воин и женщина стали рассказывать истории,  удивительные,  но правдивые, и три четверти свиньи были сварены.  Тогда сам Кормак рассказал об исчезновении своей жены и детей,  и свинья сварилась целиком.  Когда Кормаку подали его долю,  он сказал,  что принимается за еду только в обществе пятидесяти воинов.  Услышав это,  воин спел ему усыпляющую песнь, а когда Кормак пробудился,  его жена,  сын и дочь и все пятьдесят его воинов были рядом с ним.

Во время пира Кормак поразился красоте золотой чаши, принадлежавшей хозяину.  «В ней есть нечто еще более необычайное,   —  сказал воин,   —  если сказать три слова лжи над нею,  она тотчас же распадется на три части.  Если затем сказать над ней три слова правды,  части вновь соединятся, и чаша станет,  как была прежде».  Воин произнес три слова лжи,  и чаша распалась на три части.  Но когда он сказал, что до этого дня ни жена,  ни дочь Кормака не видели лица мужчины с тех пор,  как покинули Тару,  а сын его не видел лица женщины,  чаша вновь стала целой.

Затем воин сказал,  что он Мананнан Мак Лир и что он призвал Кормака к себе,  чтобы тот узрел Обетованную страну.  Он дал ему эту чашу,  чтобы мог Кормак отличать правду от лжи,  и оставил ему навеки чудесную ветвь.  Он объяснил,  что всадники,  которые напрасно пытаются покрыть крышу белыми перьями,  это поэты Ирландии,  собирающие бренное богатство; мужчина,  который поддерживает огонь в очаге,   —  это расточительный молодой властитель,  а источник с пятью потоками  —  это Источник Мудрости, потоки же те  —  пять чувств,  через которые проникает к людям знание.  «Никто не может обрести мудрость,  если не выпьет хоть глоток воды из этого источника и его потоков. Люди всех искусств и ремесел пьют оттуда».

Когда Кормак проснулся утром,  он увидел себя на лугу перед Тарой,  вместе со всей семьей,  и ветвь и чаша были при нем.

Во многих других «приключениях» есть упоминания о том, что в Ином мире нет места лжи,  но лишь в рассказе о Кормаке добывание истины можно назвать основным сюжетообразующим мотивом.  Отдав все,  что имел,  за чудесную ветвь,  Кормак получает обратно все,  чем пожертвовал, и приобретает в придачу талисман Истины.  Он увидел Обетованную страну,  ибо Мананнан решил одарить его сверхъестественным опытом. Он открыл,  что источник знания и искусства находится в Ином мире,  и при помощи нескольких аллегорических сцен понял,  как выглядят люди, если смотреть на них «оттуда»

Повествуя об этом приключении,  рассказчик видит свою основную цель в том,  чтобы объяснить,  откуда у Кормака появилась чудесная золотая чаша.  Сходные сверхъестественные объекты фигурируют и в других повестях,  обычно как мотивы второстепенные. Мы уже упоминали о коронах, сохраненных Нерой и Лойгайре,  и о фидхелле Кримтана. Однажды Конн и его друиды и поэты потеряли тропу в тумане и вдруг увидели дом,  возле которого росло золотое дерево. Рядом с ним увидели они Луга и Власть,  сидящую на хрустальном троне. И были у нее серебряный чан,  золотая чаша и золотое блюдо. Девушка подала Конну мясо и красное пиво (derg flaith) в той чаше,  а Луг поведал ему о тех,  кто будет править Ирландией после Конна.  Друид записал их имена на тисовых табличках. Затем видение исчезло,  но чан,  чаша,  блюдо и таблички остались у Конна. Другие чудесные посудины  —  котел Дагды,  от которого никто не отходил,  не насытившись; котел Кормака и корзина Гвидно Гаранхира,  из которой каждый мог достать себе еду,  какую пожелал; чаша,  которую Тадг получил в Стране бессмертных и которая превращала воду в вино; котел владыки Аннувна (описанный в древневаллийской поэме «Добыча Аннувна»),  в котором нельзя сварить еду для трусов,  котел Керидуэн,  который кипел целый год, пока не оставались на дне его три капли мудрости и вдохновения,  и наконец,  котел возрождения (найденный в одном из озер Ирландии),  который возвращал жизнь умершим. Все эти сосуды,  дарующие жизнь и изобилие,  могут быть соотнесены со св. Граалем средневековых романов. Котлы и чаши,  всегда полные еды и питья,  и живая вода,  оживляющая мертвых,  также встречаются среди предметов,  добываемых героями кельтских народных преданий в Ином мире.

Своего рода мифологические символы и,  возможно,  реликты неких дохристианских обрядов  —  все эти чудесные предметы освящали идеей вечности мир смертного бытия. А кроме того,  они увеличивали значение своих аналогов в повседневной жизни До некоторой степени котел и чаша любого щедрого хозяина перенимали толику природы архетипических сосудов изобилия,  а всякая корона и всякий меч сверкали подобно вечной короне и Мечу Света.

Глава 16. Плавания

 

О, построй себе корабль смерти. О, построй его для себя. Ибо в нем будет надобность — ждет тебя плавание забвения.

А.Г. Аоурени.

 

Для традиционных ирландских рассказчиков,  видимо,  существовала некая жанровая разница между «приключениями» (echtrai) и «странствиями» (или «плаваниями»  — immrama),  в которых,  как правило,  описывались посещения героями многочисленных островов,  относящихся если и не прямо к Иному,  то во всяком случае  —  не к нашему миру. Впрочем,  различение между двумя этими типами повестей не абсолютно. Тaк,  знаменитое «Плавание Брана сына Фебала» в списках саг квалифицируется как echtra («Приключение»),  тогда как в самом тексте саги оно постоянно именуется immram («странствие»,  или «плавание»). В списках саг,  кроме этого,  указаны еще семь «плаваний», однако лишь три из них дошли до наших дней «Плавание Маиль Луина»,  «Плавание Снедгуса и Мак Риаглы» и «Плавание О'Хорра». Тема плавания в Иной мир  —  одна из самых характерных для кельтской традиции,  через знаменитое «Плавание св. Брендана» она стимулировала фантазию средневекового христианства и дух приключений,  благодаря которым осуществились великие плавания и географические открытия XV — XVI столетий. Но открытие новых земель в итоге подменило собой бесконечные чудеса океана Иного мира.

Однажды Бран сын Фебала бродил одиноко вокруг своего королевского дома,  как вдруг услышал позади себя чудесную музыку. Эта музыка усыпила его,  когда же он проснулся,  то увидел возле себя серебряную ветвь с белыми цвегами Бран взял ветвь и отнес ее в свой дом,  когда же в доме собрались гости и ворота были закрыты на ночь,  он вдруг увидел прямо посреди зала женщину в диковинной одежде. Она спела Брану длинную песнь,  в которой описывались чудеса и радости мира далеко за морем,  мира,  где трижды по пятьдесят островов и каждый из них больше Ирландии,  мира,  где обитают тысячи женщин,  где неведомы обман,  печаль,  болезни и смерть. Каждый из присутствующих мог слышать эту песнь,  и такими словами женщина ее закончила:

 

Пусть же Бран средь мирской толпы

Услышит мудрость,  ему возвещенную.

Предприми же пллвщие по светлому морю.

Быть может,  ты достигнешь Стршы Женщин

(Перев. А. Смирнова)

Когда она уходила,  серебряная ветвь,  «ветвь яблони из Эмайн»,  перескочила из руки Брана в ее руку.

На другой день Бран пустился в море. Трижды по девять мужей было с ним,  и во главе каждой девятки был его молочный брат. После двух дней и двух ночей плавания Бран встретил Мананнана Мак Лира,  который ехал по морю на своей двухколесной колеснице. В длинных стихах,  обращенных к Брану,  Мананнан объясняет,  что море для него  — твердая земля,  «цветущая долина»

 

Пестрые лососи прыгают из недр

Белого моря,  на которое глядишь ты:

Это  —  телята,  разных цветов телята,

Ласковые,  не бьющие друг друга.

 

Блеск зыбей,  средь которых ты находишься,

Белизна моря по которому плывешь ты,

Это  —  расцвеченная желтым и голубым

Земля,   —  она не сурова.

 

Вдоль вершин леса проплыла

Твоя ладья через рифы.

Леса  с прекрасными плодами

Под кормой твоего кораблика…

(Перев.  А Смирнова)

Далее Мананнан говорит,  что держит путь в Ирландию, где должен он зачать Монгана от жены Фиахны,  и предсказывает пришествие Христа,  который спасет мир,  искупив грех Адама.

Пусть усердно гребет Бран  —

Недалеко до Страны Женщин.

Эмайн многоцветной,  гостеприимной

Ты достигнешь до заката солнца

(Перев. А. Смирнова)

Бран продолжает свой путь и приплывает к острову Радости,  где видит большую толпу людей,  которые хохочут, разинув рот.  Он посылает на этот остров одного из своих людей,  и тот немедленно присоединяется к хохочущим,  не откликаясь на призывы товарищей.  Так и пришлось оставить его там.

Вскоре после этого Бран и его спутники действительно достигли Страны Женщин.  Королева женщин вышла вперед и приветствовала его: «Сойди на землю,  о Бран сын Фебала.  Добро пожаловать».  Затем женщина бросила в сторону корабля клубок нитей,  который прилип к руке Брана, и таким образом она притянула корабль к берегу.  Бран и его спутники вошли в большой дом,  где были уже приготовлены ложа для каждых двоих,  всего трижды по девять лож,  а пище,  которую им предложили,  казалось,  нет и не будет конца.  Бран и его товарищи остались на этом острове,  и «думали они,  что пробыли там всего год,  а на самом деле прошло уже много лет».  Затем одного из них охватила неодолимая тоска по дому,  и он сумел убедить Брана отправиться в обратный путь.  Женщина сказала им,  что они горько пожалеют о своем отъезде,  но,  увидев,  что отговорить их не удастся,  предостерегла их касаться ногой твердой земли.  В заключение она велела им забрать домой товарища,  которого оставили они на острове Радости.

Они подплыли к ирландскому берегу возле мыса Брана, где собралось в тот час много людей.  Бран сказал собравшимся,  что зовут его Бран сын Фебала,  но никто не знал такого человека,  лишь некоторые вспомнили,  что в старинных повестях рассказывалось о Плавании Брана.  Тот его спутник,  что был охвачен неодолимой тоской по дому,  выпрыгнул с корабля прямо на берег,  но едва он коснулся ногой твердой земли,  как тут же обратился в груду праха, будто пролежал в земле сотни лет.  Бран поведал собравшимся о своих странствиях от самого начала вплоть до этого дня и огамическими знаками записал стихи,  которые ему довелось услышать.  Затем он простился со всеми.  «И о странствиях его с той поры ничего не известно».

В отличие от «Плавания Брана»,  три других сохранившихся «плавания» относятся уже к христианской эпохе,  и в опасные плавания манят путешественников уже не волшебные ветви и не прекрасные девицы.  Два из этих текстов  —  рассказы о паломничествах,  прямо или косвенно связанных с искуплением совершённых преступлений. У О'Хорра были три брата,  которые,  находясь на службе у дьявола,  грабили церкви в Коннахте.  После того как старшему из них открылось видение небес и ада,  они раскаялись и восстановили церкви.  Затем все они сели в лодку из трех кож и,  не пользуясь веслами,  доверились милости волн и ветра.  Повесть о странствии Снедгуса и Мак Риаглы тоже открывается рассказом о преступлении  —  убийстве короля-тирана людьми из Росс.  Брат убитого короля запер их всех в доме,  намереваясь сжечь живьем,  но затем,  вняв совету св.  Колума Килле с острова Иона (Айона),  решает «помиловать» преступников.  Два клирика св.  Колума Килле  —  Снедгус и Мак Риагла  —  указывают,  что шестьдесят пар мятежников следует посадить в маленькие лодочки и пустить по воле волн – сам Бог совершит суд над ними. Так и сделали,  и оба клирика собрались домой. Но,  садясь в свою лодку,  они вдруг решили добровольно принять ту же судьбу,  на которую обрекли они людей из Росс. После трехдневного плавания они,  как и братья О'Хорра,  сложили свои весла,  и море вынесло их к разным удивительным островам.  На шестом острове довелось увидеть им шестьдесят пар мужчин и женщин,  которые жили,  не ведая греха,  и там же нашли они Еноха и Илию (которые,  как и они, покинули эту землю,  не изведав смерти).

Начало рассказа о плавании О'Хорра очень сходно с упоминанием в «Тройственном житии св.  Патрика» о неком жестоком тиране,  который пытался убить святого, но в итоге св. Патрик приказал посадить его в утлую лодочку,  почти без одежды,  без запаса еды и питья,  сковать ему ноги,  а ключ от оков бросить в море,  и пустить лодку по воле волн,  без руля и без весел,   —  пусть Провидение решит его судьбу. Множество свидетельств в ирландских текстах показывает,  что такое плавание по воле волн широко практиковалось как наказание,  однако в большинстве случаев приговор был менее суров,  чем тот,  что вынес св. Патрик. Приговоренным давали запас воды на одни сутки и жидкую овсяную кашу,  весло и даже что-то вроде топорика,  чтобы отбиваться от крупных морских птиц. Затем преступника отвозили в море на такое расстояние, с какого еще можно было различить на берегу белый щит. Эта «неопределенная» кара  —  смертная казнь,  которая не была смертной казнью,   —  применялась к преступникам,  чья вина тоже не была безоговорочной,  т.е. к тем, кто преступил закон неумышленно,  или,  если учесть свидетельства immrama,  под влиянием сильного эмоционального потрясения,  или раскаялся в содеянном. Такому наказанию нередко подвергали женщин,  совершивших убийство или иное преступление,  которое карается смертью,  а в «Шенхус Мор» («Книге прав»),  кроме того,  упомянут «отшельник,  который сам приговаривает себя к морю и ветру»

Мы уже отмечали связь обычая пускать по волнам детей,  родившихся в результате инцеста,  с мифами об утоплении героического младенца в водной стихии,  которое символизирует его возвращение в Иной мир. Принудительное плавание преступника подобным же образом соотносится с плаваниями мифологических героев в Иной мир. Изначально этот обычай уходит корнями в тот же комплекс верований в находящийся далеко за морем Иной мир, что и обычай погребения в ладьях или помещения в могилу маленьких изображений лодочек,  а также горящие погребальные ладьи древних скандинавских богов и героев и плавание смертельно раненного короля Артура к волшебному острову Авалон,  откуда возвратился он полностью излеченным от своих ран. Эти же верования в посмертное плавание,  видимо,  лежат в основе грубых игр в «строительство корабля»,  которые в Ирландии вплоть до недавнего времени принято было разыгрывать на поминках.

2

В песне,  которую загадочная гостья поет Брану сыну Фебала,  говорится,  что на пути встретятся ему трижды по пятьдесят островов,  однако сага сохранила свидетельства лишь о двух из них  —  острове Радости и острове Женщин. Как мы уже говорили,  более о его странствиях ничего не известно. Однако в других дошедших до нас сагах,  и, прежде всего, в «Плавании Майль Дуйна»,  есть упоминания и об иных островах – на пути Майль Дуйну и его спутникам встречается тридцать один остров,  точнее тридцать одно чудесное видение,  включая острова как таковые и два чуда среди моря.  Это длинная сага,  которая,  как принято считать,  обрела свою окончательную форму благодаря усилиям писца Аэда Финна,  главного мудреца Ирландии,  который собрал вместе разрозненные рассказы о морских чудесах,  «дабы повеселить души мужей Ирландии,  которым случится жить после него».  Вот вкратце ее содержание.

По совету мудрого друида Майль Дуйн соорудил корабль из трех кож и отправился на поиски убийц своего отца. Друид назвал ему счастливые дни для начала постройки корабля и для отплытия и сказал,  что должно Майль Дуйну взять с собой в плавание ровно семнадцать человек.  В числе предполагаемых спутников Майль Дуйна был и Диуран-стихотворец.  Однако,  когда Майль Дуйн уже поднял парус и вышел в море,  три его молочных брата бросились в воду и поплыли за кораблем,  так что пришлось Майль Дуйнуповернуть обратно и взять их с собой,  несмотря на запрет друида.  Сначала путешественники подплыли к двум маленьким пустынным островкам.  На каждом из них была крепость,  а изнутри доносился шум попойки.  Майль Дуйн услышал,  как один воин,  похваляясь своей удалью,  кричит другому,  что он де убил Айлиля,  отца Майль Дуйна.  Желая немедленно отомстить,  Майль Дуйн направил свой корабль к этому островку,  но поднявшийся сильный ветер унес корабль прямо в открытое море.  Тогда все решили не искать более пути на тот остров,  а предаться воле Божией.  И вот что довелось им увидеть:

1.  Остров гигантских муравьев,  каждый из которых был величиной с доброго жеребенка.

2.  Остров больших птиц.

3. Остров,  где жил дикий зверь,  похожий на коня,  но с лапами,  как у пса.

4.  Остров огромных коней,  на которых скакали верхом невидимые демоны.

5.  Остров,  где жил чудесный лосось,  проплывавший в свой дом сквозь отверстие,  просверленное в скале.

6.  Остров деревьев.  Майль Дуйн срезал ветвь с одного из них,  и каждого из трех яблок,  появившихся на ней, хватило,  чтобы насыщать их всех в течение трех дней.

7.  Остров громадного зверя,  который мог сам вращаться внутри своей кожи или делать так,  чтобы кожа сама вращалась вокруг него.

8.  Остров,  где обитали животные,  похожие на коней, которые вырывали из боков друг у друга куски мяса, так что вся земля была залита кровью.

9.  Остров огненных свиней,  которые днем поедали золотые яблоки,  а ночью прятались в пещерах,  пока этими же яблоками лакомились морские птицы.

10.  Остров маленького кота.  Путники вошли в большой, полный сокровищ дом,  в середине которого было четыре каменных столба и кот,  который прыгал с одного столба на другой.  Там нашли они еду и питье, подкрепились и легли спать.  Когда наутро они собрались уходить,  один из молочных братьев МайльДуйна взял ожерелье,  висевшее на стене.  Кот тут же бросился на него и в одно мгновение обратил его в пепел. Майль Дуйн,  который с самого начала был против этой кражи,  осторожно поднял ожерелье и повесил на прежнее место.

11.  Остров черного и белого.  Он был разделен пополам медной изгородью,  по одну сторону которой паслись белые овцы,  а по другую  —  черные.  Распределял их муж огромного роста: он время от времени перебрасывал белую овцу через изгородь к черным,  а иногда  —  черную к белым.  Все они тут же меняли свой цвет.  Майль Дуйн бросил на черную половину белую ветку,  и она тотчас стала черной.

12.  Остров,  где паслись стада огромных коров и тучных свиней,  отделенные друг от друга огненной рекой.

13.  Остров с мельницей и мельником-великаном.  «Половина зерна вашей страны мелется здесь,   —  сказал оним.   —  Все,  что приносит людям горесть,  мелется на этой мельнице».

14.  Остров черных плакс,  стонущих и рыдающих.  Один из молочных братьев Майль Дуйна присоединился к ним.  Он также принялся плакать и почернел,  так что его товарищи не могли узнать его среди прочих.  Пришлось оставить его там.

15.  Остров с четырьмя изгородями  —  из золота,  серебра,  меди и хрусталя.  В каждом из отделений находились,  соответственно,  короли,  королевы,  воины и девушки.

16.  Остров с большой крепостью и стеклянным мостом. Мост отбрасывал назад всякого,  кто пытался пройти по нему.  Прекрасная девушка,  выходившая из ворот крепости,  трижды отказывала путникам в приюте,  но затем приветствовала каждого из них по имени и сказала,  что давно уже ждет их и давно знает об их плавании.  Товарищи Майль Дуйна попытались уговорить ее разделить с ним ложе,  но она ответила,  что ей неведом грех.  На другой день они снова повели с нею речь о том же,  и она обещала дать ответ назавтра. Когда же утром все они пробудились,  то увидели себя вновь на корабле в открытом море,  и нигде не было видно и следов того острова.

17.  Остров говорящих птиц.

18.  Остров,  где жили птицы и отшельник,  одеждой которому служили лишь его волосы.  Он прибыл сюда с родной земли на куске дерна,  и Господь утвердил для него остров,  который каждый год увеличивается на одну пядь,  и каждый год на нем вырастает по дереву. Птицы,  сидящие на этих деревьях,   —  это души его детей и других родичей,  которые ждут здесь Судного дня.  Всех их питали ангелы.  Отшельник предсказал, что все спутники Майль Дуйна достигнут родной земли, кроме лишь одного.

19.  Остров с чудесным источником,  который по средам и пятницам струил воду и сыворотку,  по воскресеньям и иным праздничным дням  —  жирное молоко,  а по особым дням больших праздников  —  вино и пиво.

20.  Остров с огромной кузницей и гигантским кузнецом.

21.  Море как стекло.  «Велики были красота и блеск его».

22.  Прозрачное море,  похожее на облако,  под которым была целая страна,  где обитал страшный зверь.  Он сидел на дереве,  подле которого пастухи пасли большое стадо.  Несмотря на то что стада охранял муж с  оружием в руках,  зверь этот,  не слезая с дерева,  вытянул шею и пожрал самого жирного быка,  какой был в стаде.

23.  Остров,  народ которого громко закричал «Вот они!», когда Майль Дуйн и его спутники приблизились к берегу.  Можно было подумать,  что они ждут их прибытия и боятся их.

24.  Остров с потоком-радугой,  который был полон лососей и поднимался с одного края острова,  спускаясь к другому.

25.  Гигантский четырехгранный столп,  поднимавшийся прямо из моря,  вершины его не было видно,  но откуда-то сверху в море спускалась серебряная сеть.  Диуран ударил лезвием своего меча по сети,  когда корабль проплывал через одну из ее ячеек,  и отсек часть ее (когда они вернулись в Ирландию,  он возложил этот кусок сети на алтарь Армага).  С вершины столпа раздавался звонкий голос,  но было непонятно,  на каком языке он говорил.

26.  Остров на ножке,  у основания которой была дверь.

27.  Остров Женщин.  Там Майль Дуйн и семнадцать его спутников были приняты королевой острова и ее семнадцатью дочерьми.  Женщины пировали с путниками и ночью разделили с ними ложе.  Затем они стали уговаривать их остаться на острове навсегда,  чтобы «время не коснулось их и каждый сохранил свой возраст».  Майль Дуйн и его спутники провели там три зимних месяца,  но время это показалось им тремя долгими годами,  так что спутники Майль Дуйна начали роптать и требовать продолжения плавания.  Когда они собрались отплыть,  королева вышла на берег и бросила Майль Дуйну клубок нитей,  который приклеился к его руке,  и так ей удалось подтянуть корабль к берегу.  Трижды она повторяла это,  и пришлось Майль Дуйну остаться у нее еще на три месяца.  Но когда опять решили они отправиться в путь,  Майль Дуйн велел одному из своих спутников поймать вместо него брошенный королевой клубок.  Клубок снова приклеился,  но Диуран схватил меч и быстро отрубил руку того человека. Так удалось им убежать.

28.  Остров деревьев с огромными ягодами,  у которых был пьянящий сок.

29.  Остров отшельника и древнего орла.  Огромная птица прилетает на холм около озера и поедает большие красные ягоды; когда эти ягоды падали в озеро,  вода в нем сразу окрашивалась в красный цвет.  Оперение птицы было грязным и старым,  но вот прилетели два орла и стали чистить птицу,  вырывая у нее старые перья.  На следующий день большая птица погрузилась в озеро,  а когда вышла на берег,  оперение ее было блестящим и упругим.  Глядя на нее,  путники вспомнили слова пророка: «Обновится,  как у орла,  юность твоя».  Диуран искупался в этом озере,  и с тех пор до конца его дней зрение у него оставалось крепким,  ни один зуб не выпал,  ни одного волоса не потерял он и никогда не знал ни хвори,  ни болезни.

30.  Остров Смеха.  На его берег сошел последний из молочных братьев Майль Дуйна,  и тут же начал смеяться вместе с тамошними людьми.  Назад на корабль он не вернулся,  так что пришлось оставить его там.

31.  Остров,  окруженный вращающейся огненной стеной. В одном месте этой стены была открытая дверь,  и путники могли видеть через нее весь остров: там было множество людей,  прекрасных обликом и в роскошных одеждах,  которые пировали,  сидя с золотыми чашами в руках.  Воздух вокруг них был напоен чудесной музыкой.

32.Остров,  где жил вор-отшельник,  родом из Тораха.  Он ограбил церковь и отправился со своими сокровищами за море.  Однако по велению явившегося ему странного человека он выбросил все свое добро за борт и оставил весла и руль.  В конце концов он очутился на этом островке,  получая чудесное пропитание.  Отшельник посоветовал Майль Дуйну простить убийц его отца, потому что Бог спас его самого и его людей от многочисленных грозивших им опасностей.

33.  Остров,  где увидели они сокола,  похожего на соколовИрландии.  Следуя за ним,  поплыли они к родной землеи вскоре пристали к маленькому островку,  на котором их радостно приветствовали убийцы отца МайльДуйна,  которые все это время не прекращали говорить о нем.

Мы позволили себе наскучить читателю этим длинным перечнем островов,  чтобы показать,  насколько Иной мир плаваний отличается от Иного мира приключений.  Когда Бран проходит через парадоксальную зону,  где море и земная твердь суть одно и то же,  а мужчины и женщины предаются чистым,  ничем не замутненным радостям,  он вступает в мир,  где вся наша жизнь как бы распадается на составные части.  Народ острова Радости не испытывает какого-то определенного удовольствия,  и смеются они ни над чем.  Остров символизирует радость как таковую, радость вообще.  Остров Женщин подобным же образом являет собой квинтэссенцию женственности и эротического наслаждения,  отделенную от всего того,  что обыкновенно примешивается к ним в реальной жизни.  Долгое плавание Майль Дуйна продолжает процесс разложения на составляющие.  Особенно поразительно строгое распределение растений и животных по видам: муравьи,  птицы, говорящие птицы,  скаковые лошади,  кусающиеся лошади,  лососи,  свиньи,  овцы,  коровы  —  все занимает свое особое место.  Точно так же тщательно классифицированы формы: столп,  арка,  цоколь,   —  и контраст «черного» и «белого».  В «Плавании Снедгуса» упоминается также остров с двумя озерами: одно  —  полное воды,  а другое  — полное огня.  Если бы не молитвы святых,  эти две стихии овладели бы Ирландией.

Людской род тоже разделен на четыре класса  —  короли,  королевы,  воины и девушки.  На подобном же острове, который встречают на своем пути братья О'Хорра,  все население поделено иначе  —  на «людей достойных»,  знать, юношей и слуг (опять четыре функции?). В «Плавании Майль Дуйна» мы опять-таки встречаем остров Женщин, св. Брендан видел остров Сильных Мужей,  поделенных на три возрастные группы  —  мальчики,  юноши и старики,  а братья О'Хорра побывали на острове,  одну часть которого населяют живые,  другую  —  мертвые.  Острову Смеха противопоставлен антипод  —  остров,  где царят беспричинная печаль и уныние. Подобно тому как на острове черного и белого все предметы превращаются либо в черные,  либо в белые,  так и путники,  попадающие на остров Смеха или остров Тоски,  начинают либо смеяться,  либо безутешно рыдать.  Видимо,  метафизический смысл состоит в том,  что как абстрактные принципы Белизна,  Чернота,  Огонь,  Вода, Радость,  Печаль,  Женское,  Мужское,  Юность,  Старость, Жизнь,  Смерть и т.  д. существуют над объектами и людьми, в которых они манифестируются  (Доктрины первоэлементов и архетипических идей,  конечно,  много шире и древнее,  чем те формулировки,  в какие их облекли греческие философы). Более того,  чтобы подчеркнуть отделение этих начал от их обычных носителей в явленном мире,  они порой представлены в сочетаниях,  на земле немыслимых,   — так появляются диковинные существа вроде коня с собачьими лапами в «Плавании Майль Дуйна» или людей с кошачьими головами,  людей с головами свиней или собак,  да еще и с бычьими гривами в «Плавании Снедгуса». Подобно «актерам» сезонных ритуалов,  надевающим звериные маски и плетеные конские головы (внутри которых можно и вращаться),  эти чудища показывают,  что изначальные элементы могут соединиться так,  что возникнет мир,  совершенно не похожий на тот,  какой мы знаем.

Кроме элементов,  составляющих материальный мир,  в островах отражены и свойства человеческого характера. Так, один остров являет собой символ скупости,  другой  —  святость собственности и грех воровства.  Остров со стеклянным мостом,  видимо,  представляет целомудрие,  и вряд ли приходится сомневаться,  что аллегорическая суть целого ряда образов от нас ускользает. В дошедших до нас более полно христианских плаваниях острова мышей,  птиц,  фруктовых деревьев и т. д. перемежаются изображениями других островов,  символизирующих муки и страдания,  полагающиеся за тот или иной грех.

В этой книге мы почти ничего не говорили о кельтских представлениях о загробной жизни,  ибо аутентичные источники на удивление молчаливы в этом вопросе. Единственный посмертный мир,  о котором говорят кельтские тексты,   —  это христианский рай и ад.  В этом отношении они,  безусловно,  являют разительный контраст свидетельствам античных авторов,  которые утверждают,  что галльские друиды верили в бессмертие человеческой души.  По сообщениям Валерия Максима,  вера эта была так сильна, что даже уплату долгов галлы порой откладывали на «следующую жизнь»,  которую бессмертная душа обретет в новой инкарнации.  Конечно,  античные авторы могли во многом неверно истолковывать верования кельтов,  но трудно себе представить,  что в этом вопросе все они с поразительным единодушием впадали в одно и то же заблуждение.  И не случайно,  что ярчайшие из христианских «видений» Иного мира,  записанные в средневековой Европе,  относятся именно к кельтскому Западу,  и образное богатство этих «видений» не находит аналогов в других христианских источниках.

В религиозных системах Египта,  Индии и многих других стран хранителями доктрины о путях души после смерти были жрецы. И всякий человек на пороге смерти обязательно должен был приобщиться к этому знанию; для этой цели принимали необходимые меры.  Даже средневековое христианство создало свою «Книгу искусства умирания». Глубинный смысл описанных нами плаваний проявляется, в частности,  при сопоставлении с тибетской «Книгой мертвых»,  где изображается последовательность состояний,  через которые дух проходит после смерти,   —  состояний,  в которых мысли обретают вещность,  а человеческие качества принимают вид определенных сущностей.  «Умерший становится единственным созерцателем удивительной панорамы видений...  Видятся ему вначале счастливые и величественные образы,  рожденные из семени импульсов и аспираций высшей или божественной природы; затем являются перед ним устрашающие видения низшей или животной природы,  и он впадает в смятение и хочет убежать от них»,   —  вот так же герои ирландских плаваний бежали, увидев иные острова.  Среди многообразных символов,  названных в тибетской «Книге мертвых»,  есть и четыре первоэлемента (огонь,  вода,  земля и воздух),  четыре цвета и ряд других групп четырех «порядков» (сумма элементов каждой группы в совокупности и единстве составляет пять). Есть там «благие божества» и «божества гневные»,  с ужасными звериными головами,  чей облик и поведение напоминают о сценах мучительных пыток из «Плавания О'Хорра».

Смеем утверждать,  что в «плаваниях» сохранились фрагменты устной кельтской «Книги мертвых»,  которая рассказывала,  что тайны мира по ту сторону смерти были хотя бы отчасти открыты и остановки на пути странствия души нанесены на карту.  Остров Радости и Страна Женщин суть лишь краткие привалы на этом пути.  Майль Луйн во время своего плавания становится свидетелем тридцати трех чудес,  и число это наверняка не случайно.  Итак,  подобно повестям других типов плавания обладали своей особой функцией: они учили искусству умирания,  направляли душу на ее пути в Иной мир,  полный опасностей и чудес.

Глава 17.  Смерти

Обстоятельства смерти кельтского героя обычно бывают заранее предсказаны друидами или ясновидцами,  и герой идет по жизни,  точно зная,  какой именно конец его ожидает.  События,  кульминацией которых становятся разрушение Дома Да Дерга и смерть Конайре,  настолько подробно предречены вражескими колдунами,  что для описания реальной битвы требуется совсем немного слов. Битва  —  это как бы повтор или материализация рассказа, чьи истоки и суть находятся в мире за пределами. Здесь и Сейчас.  Невольно вспоминается связь между смертным приговором и казнью.  Приговор предписывает форму смерти, и остается только привести его в исполнение.

"Так,  путь Кухулина к последнему сражению  —  самая настоящая «скачка смерти».  Прежде чем он выезжает из ворот Эмайн Махи,  целый ряд знамений предупреждает его о неминучей гибели.  Оружие падает со стены.  Когда он надевает плащ,  пряжка выскальзывает из его пальцев,  падает и вонзается ему в ногу.  Морриган ночью специально ломает его колесницу,  чтобы не дать ему выехать из дому. Когда Кухулин пытается запрячь лошадей,  Серый из Махи поворачивается к своему хозяину левым боком,  а в ответ на упрек («Не таков был твой обычай,  о Серый из Махи, чтоб отвечать зловещим знаком на мой призыв»),  роняет кровавые слезы. Когда герой все же выезжает из ворот,  его встречает заклинательница Леборхам и тоже пытается уговорить его вернуться. Тем временем трижды по пятьдесят женщин королевского рода,  любившие Кухулина,  испускают крики скорби и тоски и ломают руки,  потому что понимают они,  что не суждено их герою вернуться. Далее на своем пути Кухулин заезжает в дом кормилицы,  поскольку было у него в обычае заезжать к ней всякий раз,  как случалось ему ехать на юг,  и всегда были у нее в запасе для него молоко и пиво. Согласно некоторым версиям,  на этот раз чаша с молоком,  которую подали ему там,  превратилась вчашу,  полную крови,  затем встречаются ему две прекрасные девушки в горе и печали стирают они у брода окровавленную одежду. И одежда эта принадлежит Кухулину. После этого Кухулин встречает трех старух,  слепых на левый глаз; старухи сидели вокруг костра и на вертелах из рябиновых прутьев жарили собачье мясо,  приправляя его ядом и заклинаниями. Здесь наш герой попал в большое затруднение на нем лежал гейс,  запрещавший есть мясо его тезки,  пса,  но другой гейс не позволял ему проехать мимо очага,  где готовилась пища,  не разделив трапезы. Сначала он все же пытается отклонить приглашение старух отведать их угощение,  но когда те упрекают его в презрении к их жалкой пище,  он поневоле соглашается и садится к костру. Левой рукой старуха подает ему собачью лопатку,  и он начинает есть это мясо,  складывая куски его под свое левое бедро. И левая рука его,  и левое бедро теряют от этого свою силу.

Нарушение гейсов  — верный знак приближающейся смерти. И напротив,  несмотря на обилие опасностей,  герой может спастись,  если гейсы его останутся ненарушенными. Но обычно,  когда смерть близка,  герой попадает в такие ситуации,  когда у него нет выбора,  он с роковой неизбежностью нарушает один за другим все свои гейсы и идет к гибели,  подобно тому как с роковой неизбежностью идут к своей гибели греческие герои после того,  как отворачиваются от них божественные покровители. Особенно ярко описан этот трагический путь в саге «Разрушение Дома Де Дерга»,  сюжетные повороты которой шаг за шагом ведут короля Конайре к гибели. Он нарушает один за другим гейсы,  которые наложил на него Король Птиц еще до того,  как Конайре стал верховным королем Ирландии. Вот каковы были его гейсы.

1. Нельзя обходить тебе Брегу слева направо,  а Тару справа налево.

2. Нельзя убивать тебе диких зверей Керны

3. Каждую девятую ночь не можешь ты покидать пределы Тары

4. Нельзя тебе проводить ночь в таком доме,  откуда наружу виднелся огонь или свет был заметен оттуда.

5. Три Красных не должны пред тобой идти к дому Красного

6. Не должен случиться грабеж при правлении твоем

7 Да не войдут в твое жилище после захода солнца одинокий мужчина и женщина

8. Не должно тебе решать спор двух рабов

(Перев. С. Шкунаева)

Начало гибели короля Конайре  —  мягкость,  какую он выказывает к своим молочным братьям,  сыновьям Донна Десы,  которые,  возмущаясь мирным его правлением,  занимались грабежом (гейс № 6). Сначала король проявляет к братьям снисхождение,  хотя и приговаривает к смерти их сообщников. Однако затем он отменяет это суждение  — «суд,  что я вынес,  не продлит мою жизнь»  —  и отправляет их всех грабить людей Альбана (Шотландии). Во время своего путешествия молочные братья Конайре встретились с Ингкелом Одноглазым,  сыном короля бриттов,  и с его людьми, и они объединили свои силы. Для начала они убили отца, мать и семерых братьев Ингкела,  а затем отправились обратно в Ирландию,  чтобы дать Ингкелу возможность совершить ответный разбой.

Конайре же тем временем отправился в Мунстер,  чтобы помирить там двух других молочных своих братьев (гейс № 8),  и провел по пять ночей в доме каждого из них (гейс № 3). На обратном пути король и его люди увидели повсюду вооруженные отряды и людей без одежды,  а вся Тара показалась им накрытой огненным облаком. Это был знак, что закон короля нарушен. Тогда Конайре и его свита объехали Тару справа налево,  а Брегу  —  слева направо (гейс № 1),  а потом король стал охотиться на диких зверей из Керны (гейс № 2),  не подозревая об этом,  пока не кончилась охота. Затем они отправились берегом моря на юг и решили заночевать в Доме Да Дерга.  Герой Мак Кехт пошел вперед,  чтобы разжечь в доме огонь до прихода короля дом же этот представлял собой здание,  у которого было семь входов и лишь одна дверь,  которую приставляли к тому входу,  откуда дул ветер.

Тут Конайре увидел трех всадников,  которые ехали впереди него к тому же дому. Все у них было красного цвета: и тела,  и волосы,  и одежда,  и кони,   —  и ехали они к дому Крэсного (Дерг,  derg  —  «красный») (гейс № 5). Напрасно посылал Конайре к ним своего сына,  чтобы уговорить их остановиться ненадолго,  а потом поехать следом за королем. Они ответили ему словами,  предвещавшими трагедию «О мальчик,  вот великая весть. Где конюшня,  куда мы спешим? Едем мы из конюшни Донна Десскораха, что в сиде. Устали наши кони. Хоть и живы мы,  а все же мертвы. Гибель живого. Пища воронам. Еда для ворон. Битва и сеча. Кровь на мечах. Щиты с разбитыми шишаками через час после заката. О мальчик'» Затем ко всей компании присоединяется уродливый черный человек,  у которого только один глаз,  одна рука и одна нога,  и с ним  —  его огромная уродливая жена.  Это Фер Кайле (букв.: «лесной человек»),  и он так приветствует Конайре: «Давно уже известно о твоем приезде». На спине он несет визжащую черную свинью,  предназначенную для угощения короля (это тоже один из гейсов Конайре,  хотя в саге он и не назван прямо).

 Конайре вошел в дом. Все расселись по местам,  и Да Дерга сердечно приветствовал собравшихся. Между тем у входа в дом появилась одинокая женщина в длинном сером плаще,  а было это уже после захода солнца. Женщина попросила разрешения войти. Длинными,  словно ткацкий навой,  были ее голени и черными,  словно спинка жука. Волосы с ее лобка спускались до колен,  а губы свисали на одну половину лица. Она прислонилась ко входу,  и бросила на короля и его воинов дурной взгляд,  и предсказала,  что из Дома не спасется никто,  разве только унесет его в лапах птица.  «Чего ты хочешь?»  —  сказал Конайре. «Воистину того же,  чего хочешь и ты»,   —  сказала женщина. «Лежит на мне гейс,   —  сказал ей Конайре  —  после захода солнца не принимать в доме,  где я нахожусь,  одинокую женщину». Но, несмотря на эти слова короля,  женщина упрекнула его в недостатке гостеприимства.  «Вот жестокий ответ,   — сказал Конайре  —  Впустите ее,  хоть и лежит на мне этот гейс». И великий ужас и дурное предчувствие охватили всех присутствующих.

Тем временем грабители под водительством Ингкела и сыновей Донна Десы высадились на берег,  и,  когда корабли их пристали к земле  Дом Да Дерга так содрогнулся,  что оружие упало с крюков. Здесь повествователь в полной мере использует иронию ситуации в ответ на просьбу объяснить причину столь сильного шума,  Конайре говорит «Не могу и помыслить,  разве только лопнула твердь или Левиафан,  что опоясывает мир,  решил разрушить его ударом своего хвоста,  или корабль сыновей Донна Десы пристал к берегу. Горе мне,  если это не они! Ведь это наши возлюбленные молочные братья. Мил мне этот отряд воинов,  и не пристало нам бояться их этой ночью». Во время высадки один из сыновей Донна Десы говорит о короле Конайре «Не бывало во всем свете короля благороднее. Добрым было его правление. Да не допустит Бог,  чтоб был он там этой ночью. Прискорбно,  что жизнь его коротка».

Сквозь колеса семнадцати колесниц,  стоявших у каждого входа,  разбойники могли видеть огонь,  зажженный в честь короля (гейс № 4).  Ингкел пошел на разведку,  вернулся,  после чего произошел длинный разговор,  в ходе которого он подробно описал устройство покоев в доме и людей,  сидящих там.  Ирландские сообщники с легкостью идентифицировали каждого по описанию Ингкела и даже пытались удержать Ингкела от штурма дома,  мотивируя это силой и доблестью каждого из находящихся внутри. Это детальное перечисление героев и их славных деяний напоминает некий древний ритуал.

Все же разбойники нападают на дом.  Трижды они поджигают его,  и трижды огонь гаснет.  Еще не вооружившись как следует,  король Конайре убивает шесть сотен врагов,  а потом,  взяв в руки оружие,  убивает еще столько же.  Однако друиды нападавших наслали на Конайре великую жажду и при этом лишили воды все реки и озера Ирландии. Конайре попросил питья у Мак Кехта,  и тому пришлось отправиться на поиски воды,  потому что вся вода в доме была уже израсходована на тушение огня.  Долго не мог Мак Кехт найти воды для короля,  пока не оказался наконец у Уаран Гарайд,  что в долине Круахана,  где вода не успела уйти от него в донный песок.  Когда он вернулся к Дому Да Дерга,  то увидел двоих мужей,  которые рубили голову Конайре.  Мак Кехт убил их,  а потом вылил вод у врот Конайре и на его затылок.  Тогда отрубленная голова сказала: «Великий муж Мак Кехт! Славный муж Мак Кехт!» И герой устремился вдогонку за врагами.  Только девять человек из защитников дома пали в том бою,  и только пятерым из нападавших удалось бежать.

Когда Конал Кернах после битвы вернулся в Тайльтиу, отец стал упрекать его за то,  что он вернулся живым,  тогда как господин его остался лежать мертвый среди поверженных врагов.  Конал показал ему свои раны.  «Да,  эта рука сражалась сегодня,  о сын мой»,   —  сказал отец Коналу.  «Воистину это так,  о старый герой,   —  сказал Конал,   —  многим поднесла она смертельный напиток у входа в дом».

Судьба Конайре сформулирована в виде гейсов,  начинающихся с «нельзя тебе...».  Всего этого надлежит избегать, но все непременно должно свершиться,  прежде чем он умрет.  Королю не следовало мирить ссорящихся рабов и жалеть грабителей,  хоть это и были его молочные братья, но как только он совершил эти две ошибки,  события саги вышли из-под контроля и приняли необратимый,  роковой характер.  Гейсы взяли над Конайре верх,  и он уже бессилен против трех Красных и Фер Кайле с его свиньей.  Стоя лицом к лицу с одинокой женщиной у порога,  король попадает в ловушку: он должен нарушить либо гейс,  либо королевский долг гостеприимства.  Жестокое противоречие между личным гейсом и более общими социальными и этикетными запретами вытекает из самой природы гейса. Нередко столь же противоречивы и сами личные гейсы героя. В том и другом случае жертва противоречия всегда оказывается в положении проигравшего,  подобно Кухулину,  который,  с одной стороны,  не должен был есть мясо своего тезки,  а с другой  —  не мог пройти мимо горящего очага,  не разделив трапезы,  которая на нем готовилась.  У героя уже нет выбора между добром и злом,  он находится в мире,  где добро и зло перемешаны между собой.  Чтобы убить непобедимого героя,  враги Кухулина заручились помощью того, другого мира,  где возможно все.  Сыновья Калатина специально семнадцать лет обучались колдовству и пожертвовали ради этого нормальным человеческим обликом,  позволив себя изуродовать: правая рука и правая нога у каждого из сыновей были отрублены,  а все дочери Калатина были ослеплены на левый глаз.  Короче говоря,  они приобрели традиционный облик фоморов.

После встречи с тремя старухами Кухулин теряет часть своей силы,  однако сияние героя по-прежнему исходит от его головы.  Чтобы защититься от него,  войско сыновей Калатина прячется за стеной из составленных в ряд щитов,  а по углам Эрк сын Кайрпре ставит по паре бойцов,  сражающихся друг с другом,  и третьего  —  заклинателя,  который должен попросить у Кухулина копье,  ибо сыновья Калатина предсказывали,  что от этого копья падет король.  Кухулин устремляется в битву и истребляет великое множество врагов.  Затем он видит двух бойцов,  бьющихся друг с другом,  и рядом с ними заклинателя,  который просит его разнять их. Кухулин наносит каждому такой удар по голове, что мозги у них выступают наружу через уши и через нос. После этого заклинатель обращается к Кухулину с просьбой дать ему копье. «Клянусь клятвой моего народа,   —  отвечал Кухулин,   —  у тебя не больше нужды в нем,  чем у меня.»  — «Я сложу злую песню на тебя,  если ты не дашь его»,   — сказал заклинатель.  Тогда Кухулин метнул свое копье древком вперед,  и оно пробило голову заклинателя и поразило насмерть еще девять человек позади него.  «Никогда ещене бывал я проклят и опозорен за отказ в даре или за скупость»,   —  сказал при этом Кухулин.  Лугайд сын Курои подобрал это копье.  «Кто падет от этого копья,  о сыны Калатина?»  —  сказал он,  и они отвечали ему.  «Король падет от этого копья». Лугайд метнул копье и убил Лаэга,  возничего Кухулина

Кухулин опять взял свое копье.  Тут он увидел вторую пару сражающихся,  и вся сцена,  предшествующая убийству Лаэга,  «короля возничих»,  разыгралась во второй раз. Чтобы не была сложена против Ульстера злая песнь,  Кухулину опять пришлось метнуть копье,  которое на этот разподобрал Эрк и поразил им Серого из Махи,  «короля коней Ирландии» Затем Кухулин увидел третью пару сражающихся,  и на этот раз ему пришлось метнуть копье,  чтобы не была сложена злая песнь против его рода. Копье это поймал на лету Лугайд и метнул в самого Кухулина,  так что,  когда оно поразило цель,  кишки Кухулина выпали прямо на подушку колесницы. Попросив у врагов отсрочки,  Кухулин подобрал свои внутренности и,  прижимая их рукой к груди,  дошел до озера,  где напился воды и искупался. В одной из версий саги говорится,  что в эту минуту подошла к нему выдра (по-ирландски «собака воды») и начала пить его кровь.  Кухулин бросил в нее камень и убил ее.  Теперь он уже точно знал,  что смерть его близка,  так как было ему предсказано,  что последним его подвигом,  как и первым, будет убийство пса.  Кухулин повернул обратно и стал звать своих врагов,  чтобы они вышли ему навстречу. Потом подошел он к высокому камню,  прислонился к нему и привязал себя к нему поясом,  потому что хотел он умереть стоя, и,  пока была душа в его теле и пока сияние героя светилось над его головой,  раненый конь Серый из Махи защищал своего господина,  совершив три «кровавых натиска»,  в ходе которых он убил пятьдесят человек своими зубами и тридцать  —  копытами.  Затем с небес слетелись птицы и уселись на плечи Кухулина.  Сочтя это знаком подступающей к герою смерти,  Лугайд бросился вперед,  схватил Кухулина за волосы и отрубил ему голову.  Когда меч выпал из руки героя,  он лезвием своим отсек Лугайду правую руку.  В отместку была отрублена и правая рука самого Кухулина и погребена потом вместе с его головой в Таре.

В этой последней битве Кухулин опять-таки находится между молотом и наковальней. Он или должен безрассудно отдать собственное оружие в руки врагов,  или проявить «скупость»,  отказать в просьбе,  т.е. проявить черты, несовместимые со званием воина. Не следует забывать и о том,  что Кухулин живет в обществе,  где «злая песнь» считается оружием куда более грозным,  чем меч или копье.  Гибель Кухулина поэтому представляется неизбежной с самого начала,  и он сам идет на это,  понимая,  что попал в такую ситуацию,  где нет уже места воинской доблести и героизму.

По иному столкновение противоположностей изображено в валлийской повести,  рассказывающей о смерти Ллю Ллау Гифеса. В свое время было предсказано,  что Ллю не может быть убит ни в доме,  ни на улице,  ни конным,  ни пешим,  а вдобавок не может он быть убит ни на суше,  ни на воде,  ни одетым,  ни голым.  И это еще не все.  Поразить его можно было лишь копьем,  которое надлежало ковать в течение целого года в те часы,  когда народ слушает в церкви воскресную службу,  т.е. в сакрализованные «вневременные» мгновения,  когда вечность вторгается в мир времени. И Ллю действительно был убит в обстоятельствах,  где сошлись все названные противоположности. Тот же мотив можно встретить и в древнеиндийских повестях. Так,  демон Намучи однажды взял верх над Индрой,  но отпустил его при условии,  что тот не убьет его ни днем,  ни ночью,  ни палкой,  ни луком,  ни ладонью,  ни кулаком,  оружием ни сухим,  ни мокрым Индра поразил Намучи в сумерках на берегу пеною вод

Все эти «ни то ни се» суть центры или линии раздела между оппозициями,  они не относятся ни туда,  ни сюда. Можно рассматривать их и как единение противоположностей  —  как то и другое сразу. И именно такой подход к «ни то ни се» может пролить свет на значимость «множественной» смерти,  а этот мотив весьма характерен для ирландских повестей. Так,  король Диармайд (сын Фергуса) сжег дом Фланна сына Димы,  причем тяжелораненый владелец дома,  пытаясь спастись от огня,  спрятался в большом чане для мытья и там погиб. Тогда св. Киаран предсказал,  что Диармайд умрет точно так же  —  будет ранен, утоплен и сожжен. Позднее Бек,  лучший ясновидец своего времени,  предсказал,  что король Диармайд будет убит Аэдом Дубом (Аэдом Черным) в доме Банбана («маленькой свиньи»),  одного из самых гостеприимных хозяев в Ирландии, и что при этом на голову Диармаиду упадет потолочная балка.  Ясновидец сделал еще несколько странных замечаний относительно обстоятельств смерти короля,  и хотя Аэд Дуб и его родичи были немедля изгнаны из страны,  Диармайд решил проверить слова ясновидца,  обратившись с вопросом о причине своей смерти к собственным друидам. Первый друид ответил «Ты будешь убит  —  И добавил  — В ночь твоей гибели будешь ты одет в рубашку,  сотканную из одного льняного семени,  и в плащ,  сделанный из шерсти одной овцы»  —  «Ну,  этого избежать мне будет нетрудно»,   —  сказал король Диармайд. «Ты утонешь,   —  ответил второй друид,   —  и пить в ночь твоей гибели ты будешь пиво,  сваренное из одного пшеничного зерна»  —  «Ты сгоришь,   —  сказал третий друид,   —  в ночь твоей гибели ты будешь есть мясо поросят,  которые не были рождены свиньей»  —  «Все это просто невероятно»,   —  сказал Диармайд.

Но смерть пришла к нему именно в обстоятельствах, которые соединили в себе все эти противоречия. Банбан пригласил короля провести ночь в его доме. Мугаин,  жена короля,  отказалась сопровождать мужа и предостерегла его, что следование приглашению до добра не доведет. Не слушая ее,  Диармайд пошел вместе с Банбаном,  и когда гости заняли свои места в пиршественном зале,  перед ними появилась молодая красивая девушка в богатой одежде. «Откуда эта девушка?»  —  спросил Диармайд. «Это моя дочь,   — отвечал Банбан,   —  и назло Мугаин,  которая отказалась принять мое приглашение,  эта девушка станет сегодня ночью твоей женой»  —  «С превеликой охотой»,   —  ответил на это король. Для них было быстро приготовлено роскошное ложе. Потом Банбан спросил свою дочь «Приготовила ли ты платье для нашего короля?» В ответ девушка протянула Диармаиду рубашку и плащ,  и он надел их. «Вот добрая рубашка!»  —  воскликнули все. «Да,  она к лицу тебе,  эта рубашка, сотканная из одного льняного семени. Дочь моя  —  девушка прилежная. Она посадила одно семечко лучшего льна, потом собрала урожай и снова посадила зерна,  а из стеблей третьего урожая соткала она эту рубашку»  —  «Вот добрый плащ!»  —  воскликнули все,  глядя на новый плащ короля. «Воистину добрый,   —  сказал Банбан,   —  взгляните, какое тонкое сукно,  ведь пошла на этот плащ шерсть лишь от одной овцы». Затем всем собравшимся были поданы еда и питье. «Какое нежное мясо!»  —  воскликнули все. «Еще бы не быть нежным мясу поросят,  которые не были рождены свиньей»,   —  сказал Банбан и объяснил,  что,  не дожидаясь,  когда придет срок пороситься,  его люди убивают свинью и вырезают поросят из ее утробы – так получается самая нежная свинина. «Что за доброе пиво!»  —  воскликнули все. «Воистину доброе,   —  сказал Банбан,   —  ведь сварено это пиво из одного-единственного зерна пшеницы. Было это зерно снято с самой верхушки зрелого колоса, потом опять посадили его в землю,  новые зерна собрали и посадили опять,  а из третьего урожая сварили это пиво».

Тут Диармайд бросил взгляд вверх и заметил,  что,  хотя весь дом кажется новым,  потолочная балка выглядит старой и гнилой.  Банбан объяснил ему,  что,  когда строился этот дом из новых бревен,  пошел он на реку ловить рыбу, и каково же было его удивление,  когда он увидел,  что прямо к его лодке плывет огромная балка.  Он велел выловить ее и использовать при постройке дома.  «Да,  видно,  правду говорили мои друиды и пророк Бек»,   —  сказал Диармайди вскочил изза стола,  желая поскорее выбежать из этого дома.  «Стой!»  —  крикнул ему Аэд Дуб,  появляясь в дверях и пронзая грудь короля копьем,  которое вышло у того из спины. Пришлось Диармайду вернуться в дом.  Тем временем улады окружили дом и подожгли его вместе со всеми, кто находился внутри. Диармайд попытался спастись от огня и полез в чан с пивом,  а потолочная балка в эту минуту упала и ударила его по голове. Так он и умер.

Таким образом,  на вопрос о причине смерти короля Диармайда существует четыре разных ответа,  причем каждый одновременно и правдив,  и неправдив. Он был заколот копьем,  он утонул,  он сгорел,  на голову ему упала потолочная балка. Иными словами,  в мире,  где властвует «или  — или» либо «ни то ни другое»,  он бы не умер вовсе!

Рассказ о гибели короля Диармайда заставляет вспомнить роковой пир,  последний ужин перед смертью героя,   —  этот мотив,  хотя и в не столь ярко выраженной форме,  присутствует уже в повестях о Кухулине и короле Конайре.  Сверхъестественный характер этих трапез проявляется по-разному.  Поедая мясо своего тезки,  Кухулин поедает самого себя. Оппозиция между поедающим и поедаемым,  субъектом и объектом,  оказывается,  таким образом,  снята.  Визжащая свинья,  которую суждено отведать королю Конайре,  принесена одноглазым,  одноруким и одноногим человеком  — существом вроде сыновей Калатина,  чьи тела также не обладают парностью,  присущей естественному человеческому облику.  Идея снятия оппозиции «целое  —  часть» реализуется в рассказе об изготовлении одежды и питья для короля Диармайда,  тогда как в пищу ему предложены нерожденные поросята.  Нам представляется,  что попытка Конайре помирить двух ссорящихся рабов,  равно как и попытки Кухулина «разнять» двух сражающихся бойцов, выводят их обоих на уровень сверхъестественного бытия, которое превыше оппозиций.  В одной из скандинавских повестей о путешествии в страну мертвых (Хель) на пути героев,  в частности,  встречаются две армии,  вечно сражающиеся друг с другом.  Аналогичный мотив есть и в повести о смерти Финна,  которой тоже предшествует роковой пир.  Двое кравчих,  подносящих Финну волшебный рог для питья,  вдруг начинают ссориться и даже хватаются за мечи. Победителя в их поединке нет  —  они оба одновременно наносят друг другу смертельные раны и погибают на глазах у всех фениев.  «Это происшествие тяжким грузом легло на душу Финна,  который после этого долго молчал,  не ел и не пил,  а затем произнес.  "Мне жаль их,  но опечален я не столько их гибелью,  сколько ее причиной"». На вопросы фениев он отвечал,  что чашу,  из-за которой возник спор кравчих,  он получил в дар от Кронанаха из сида Фемун и что с нею связаны определенные предсказания «Потом отложил он в сторону свой рог для питья,  и все долго молчали».

Другой знаменательной чертой повествований о смерти героя можно назвать эпизод сексуально-эротического характера,  который обыкновенно предшествует началу конца.  Король Конхобар был смертельно ранен Кетом в туминуту,  когда он по просьбе женщин Коннахта повернулся к ним,  чтобы они «смогли узреть красоту его лица». При сходных обстоятельствах был убит и Ньяль Девять Заложников.  Подстрекаемый королем Айлилем,  слепой Лугайд нечаянно убивает копьем Фергуса Мак Ройха,  когда тот плавает в озере в обнимку с королевой Медб,  причем голова ее при этом лежит на его груди,  а ноги охватывают его стан.  В свою очередь Конал Кернах,  по наущению ревнивой королевы Медб,  убил короля Айлиля,  когда тот лежал под ореховым кустом с девушкой,  и было это ранним утром первого майского дня.  Накануне битвы,  в которой Эогану сыну Айлиля суждено было погибнуть,  он провел ночь с дочерью хозяина дома,  где он остановился; аналогичные обстоятельства сопутствуют и смерти Арта, отца Кормака.  Блатнат,  похищенная Курои,  подстроила все так,  что он был убит,  когда спал,  положив голову ей на колени.  Кумалу,  предводителю фениев,  было предсказано, что он будет убит в объятиях собственной жены,  причем роковой удар будет нанесен его собственным мечом.  Тогда враги Кумала убедили дочь короля Лохланна (ирландское название скандинавских стран.   —  Перев.) стать его женой, затем молодожены были проведены через семь покоев и через семь дверей и оставлены в последнем,  причем все семь дверей провожатые на обратном пути заперли на замок.  В самом дальнем покое был заранее спрятан Арка Дуб (Черный Арка),  королевский рыбак.  Он и убил Кумала собственным его мечом.  Согласно другой версии,  Кумал заметил на небольшом островке прекрасную женщину, которая одиноко стояла на берегу и приветливо смотрела в его сторону.  Воспылав к ней любовью,  он бросился в водуи быстро очутился на островке,  но едва приблизился к девушке,  как Арка Дуб,  прятавшийся в густой высокой траве,  выскочил и нанес ему роковой удар.

В повестях,  обсуждаемых в этой главе,  часто встречается образ таинственной женщины,  связь с которой ускоряет гибель героя.  Король Диармайд делит ложе с дочерью Банбана,  и именно она не только подает,  но и изготовляет для него «смертное одеяние»  —  рубашку из одного льняного семени и плащ из шерсти одной овцы.  Выезжая на последнюю битву,  Кухулин пробивает себе дорогу через толпу влюбленных в него женщин.  В той версии саги,  которую мы анализировали,  богиня Морриган (Бадб),  действуя из дружеских побуждений,  разбивает колесницу Кухулина, чтобы помешать ему выехать на роковую битву.  Однако по другой,  более развернутой версии,  спутница последних дней Кухулина  —  его любовница Ниам («свет»,  «красота»),  жена Конала,  прекрасная женщина,  которой он ни в чем не мог отказать.  Именно ее Кухулин берет с собою на пир в Гленна Модар,  куда пригласил его друид Катбад,  причем законную свою жену Эмер Кухулин оставляет дома.  Долина,  где был устроен этот пир,  была расположена таким образом, что шум сражения туда не долетал,  и во время пира главной задачей Ниам было удержать Кухулина от желания принять участие в битве: она пыталась убедить его,  что враги и не думают нападать на уладов.  Однако «дочь Калатина» Бадб принимает облик красавицы Ниам,  предстает перед Кухулином и велит ему вступить в сражение.  Таким образом,  Ниам и Бадб как бы воплощают двойственный характер женщины,  которая дружески помогает герою в пору его смерти.  Она одновременно его возлюбленная и женская персонификация его судьбы.

Нарушая свои гейсы,  король Конайре впускает в Дом Да Дерга одинокую женщину по имени Кайльб.  Описание ее чудовищной внешности содержит аллюзию на ее сексуальность,  равно как и описание подобной женщины,  сопровождающей черного человека с визжащей свиньей,  а на вопрос Конайре: «Чего ты хочешь?»  —  Кайльб отвечает, что хочет того же,  чего хочет и он.  В перечне тридцати двух (?) странных имен,  какими она себя называет,  фигурируют Самайн,  Уродство,  Забвение,  Преступление,  Ссора,  Драка, Стычка,  Шум (?) и Удивление,  а также Немайн (или Маха), т.е.  имя богини войны,  и Бадб,  имя зловещей вороны полей сражения.  Примечательно,  что имена свои Кайльб называет,  стоя на пороге (т.  е.  ни внутри дома,  ни снаружи) на одной ноге.  Таким образом,  Кайльб,  как и индийская Кали,  есть персонификация гибели,  смерти и разрушения, и она предлагает себя герою в невесты.

 

Обратимся теперь к анализу саги «Смерть Муйрхертаха сына Эрк»,  в которой мы встретимся с уже знакомыми мотивами,  повернутыми,  однако,  в несколько ином ракурсе. Мы вновь увидим роковую невесту короля-жертвы,  предсмертный пир,  сражающихся воинов,  убийц,  обликом схожих с фоморами,  и тело  —  наполовину сгоревшее,  наполовину утонувшее

Однажды король Ирландии Муйрхертах оказался во время охоты один на своем охотничьем холме,  и тут появилась перед ним девушка редкостной красоты,  одетая в зеленый плащ. Король тотчас воспылал к ней такой любовью,  что готов был отдать всю Ирландию,  лишь бы она согласилась провести с ним хоть одну ночь. Девушка сказала ему,  что она «любовь Муйрхертаха»,  и объявила,  что сведуща в еще более тайных делах,  а потом добавила,  что давно уже знает его и ждет встречи с ним. «Я дам тебе все,  что могу дать,  о девушка»,   —  сказал ей Муйрхертах,  и она согласилась войти в его дом при условии,  что он никогда не будет произносить ее имя,  что мать его детей будет удалена с ее глаз и ни один клирик не войдет в дом,  где будет она жить. Король принял эти условия и спросил только, как же ее имя,  чтобы знать его и избегать его произносить. И хотя девушка отличалась несравненной красотой,  имя ее звучало довольно странно и поразительным образом походило на имена уродливой Кайльб «Вздох,  Свист,  Буря, Резкий Ветер,  Зимняя Ночь,  Крик,  Рыданье,  Стон».

Чтобы угодить девушке,  Муйрхертах прогнал из своего Клетехского дома королеву и детей ее и после этого созвал всех,  кто занимался каким либо ремеслом или искусством, вместе с их женами на большой пир. Св. Каирнех был так возмущен изгнанием королевы,  что проклял это место и сам своими руками вырыл для короля могилу,  сказав при этом: «Тот,  кому приготовлена эта могила,  конченый человек,  поистине конец его царствованию и владычеству». Король же тем временем сел на свой трон,  а девушка села по правую руку от него,  и,  чувствуя,  что от нее исходит «могущество богини»,  он спросил,  откуда ее сила. Она ответила, что верит в Бога,  что она из племени Адама и Евы,  но при этом может совершать великие чудеса. Муйрхертах попросил ее совершить какое-нибудь чудо. Тогда девушка превратила воду из реки Бойне в вино,  а из папоротника создала призрачную свинью,  и эти волшебные еда и питье вдвое уменьшили силу короля и его людей. Затем создала она два полка призраков,  равные по числу воинов и по силе, причем один полк состоял из голубых воинов,  а другой  — из безголовых. Сам Муйрхертах выбился из сил,  сражаясь с ними,  хоть и были это на самом деле одни лишь камни, папоротник да дерн. На седьмую ночь в канун среды после Самайна поднялась буря. «Это стон зимней ночи»,   —  сказал король. А девушка отвечала ему: «Это я  —  Резкий Ветер. Я  —  Зимняя Ночь. Я  —  Стон,  я  —  Ветер,  я  —  Зимняя ночь». Когда король вновь заговорил о буре,  которая с каждой минутой становилась все сильнее,  девушка спросила его «Зачем называешь ты мое имя,  о муж?» После этого она сказала,  что теперь он обречен. «Это правда,  девушка, ибо было предсказано,  что моя смерть будет подобна смерти моего деда». А Муйрхертах сам сжег своего деда в его же доме. Видения огня и воды мешали теперь его зачарованному сну. Девушка меж тем «рассыпала повсюду огонь»,  а вокруг дома поставила полки призрачных воинов,  которые будто бы нападали на дом. Королю она сказала,  что якобы Туатал Майльгдоб («круглоголовый») сын Кормака Одноглазого явился со всем своим войском отомстить Муйрхертаху и занять его трон. Муйрхертах спрятался в бочку с вином и утонул в ней,  горящие бревна рухнули на него и сожгли всю верхнюю часть его тела.

Подобно пиру,  который ежегодно давался в Эмайн Махе в честь Самайн,  события,  описанные в саге «Смерть Муйрхертаха»,  происходят в течение семи дней,  причем кульминация падает именно на канун Самайна,  время бед и заблуждений. Курои,  Кримтан,  Кухулин и Конайре,  как принято считать,  погибли именно в канун Самайна,  тогда как Айлиль и Фланн  —  в канун Бельтана. И подобно тому как события,  предшествующие гибели героя,  знаменуют собой соединение оппозиций,  так и самый момент его смерти есть время,  когда такие дихотомии,  как зима — лето,  естественное — сверхъестественное,  живое — мертвое,  сливаются и перемешиваются.

Ирландские повести о гибели героев носят название Oitte («насильственные,  или трагические,  смерти»). Для Кухулина и вообще для героев смерть от болезни или от старости была бы падением. С точки зрения этики касты воинов смерть в бою  —  самая славная из всех возможных смертей,  только такая смерть обеспечивает доступ в рай. Лукан говорит,  что кельтские воины не страшились смерти,  поскольку «смерть была для них лишь серединой долгой жизни». Многие из ирландских королей,  упомянутых в анналах,  также умирали насильственной смертью,  причем большинство  —  от руки преемников. Однако в повестях,  о которых мы говорили,  речь идет не о насильственном смещении слабого короля. Торжественный пир,  роковая невеста и причудливые обстоятельства смерти Конайре,  Диармайда,  Муйрхертаха  —  и Кухулина тоже,   —  напоминают скорее ритуальное «убийство царя»,  когда иссякает его (мужская) сила или когда заканчивается ограниченный згранее срок его правления,  что некогда практиковалось во многих районах Африки и в реликтах прослеживается практически по всему миру

Тем не менее,  если ход наших рассуждений в предыдущих главах верен,  то мифы выражают взгляд вообще на смерть как таковую. Они утверждают,  что смерть,  сколь бы мирной она ни казалась со стороны,   —  это всегда насилие,  гибель в сражении. Мифы не смягчают воздействие смерти словами утешения,  но всегда рисуют ее во всей ее грубой и неумолимой жестокости. И все же исполнение таких рассказов на Самайн или на поминках имело вполне определенное назначение. Эти рассказы поднимали смерть на уровень героический и трагический. С точки зрения человека смерть можно объяснить естественными причинами: несчастными случаями,  болезнями и т.д.,  одни смерти ожиданны,  другие «безвременны». Но с точки зрения мифа любая смерть неестественна и не бывает ни «безвременной»,  ни случайной. Смерти предопределены,  и случайные их причины суть лишь орудия изначально заданной судьбы. Сколь ни «случайна» смерть,  ей всегда предшествуют знамения. Яблоня вдруг расцветает в неположенное время, курица кричит петухом,  собака воет всю ночь. Кто-то вдруг увидел в темноте погребальную свечу или призрачную погребальную процессию либо видел вещий сон или почувствовал непонятную тревогу. Эти предзнаменования подчеркивают мрачность и таинственность смерти,  усиливают ее значимость. Смерть  —  это реальность,  близость которой сознают и этот,  и «тот» мир и которую они принимают к сведению. В противовес нынешним банальным фразам типа: «Да,  он прожил счастливую жизнь»,  или «Он не очень страдал»,  или «Теперь ему куда лучше»,   —  мифы и народные верования не лишают смерть ее высокого значения и тем самым не умаляют благородства человека.

Глава 18.  Эпилог

То,  что поистине  [существует] здесь,  [существует] и там.

То,  что [существует] там,  [существует] и здесь.

От смерти к смерти переходит тот,

Кто как бы видит здесь различия

Катха упанишада, II, 1

 

И по этой причине надлежало бы тебе платить

 за сочинения поэтов и поддерживать поэтов

Ирландии,  поелику же весь мир есть не более чем

повесть,  хорошо бы тебе покупать

повести долговечные, а не те жизнь коих коротка.

Суждение св. Колума Килле.

Разными способами миф и ритуал ослабляют власть преходящего мира над человеческим сознанием. Под действием чарующего искусства рассказчиков размываются пределы возможного в этом мире  —  мир волшебства становится реальностью,  а наш обыденный мир утрачивает свою единственность и универсальность. Убедительно воссоздавая невозможное,  рассказчик подобно фокуснику или иллюзионисту делает наш мир менее реальным. Когда чары рассеиваются,  слушатель «возвращается на землю»,  но теперь эта земля уже не столь надежна,  как раньше,  пульс ее времени уже менее навязчив,  а законы ее действуют лишь относительно.

Если стихи поэтов не более чем повести,

То питье наше,  еда и одежда  —  тоже повести,

И весь мир наш  — повесть,

И человек,  что создан из праха,   —  повесть.

Когда миф и ритуал обретают реальность,  явленный мир становится сценой,  где разыгрывается вечный спектакль человеческой жизни

Миф не только неподвластен законам природы,  он преступает все пределы здравого смысла. На вопросы «Где находится Иной мир?»,  «Существует лишь один Иной мир или их много?»  —  миф дает противоречивые ответы. Это и «нижняя» половина Ирландии,  страна под землей или в недрах чудесных холмов-сидов. Это и «страна под волнами»,  остров или целый архипелаг островов далеко за морем. Но и это не все. Иной мир зачастую проявляется в самых неожиданных местах. Прямо посреди равнины на нас вдруг опускается густой туман  —  и вот мы уже со всех сторон окружены чудесами. Мы ложимся спать в зачарованной стране,  а утром ее как не бывало,  или мы вдруг просыпаемся в собственном доме. Границы «того» мира невозможно определить и в привычных терминах дистанций и географических направлений. Расположенный далеко за горизонтом,  Иной мир постоянно влечет к себе странников,  и путь к нему преисполнен опасностей. Вместе с тем он вечно незримо окружает нас со всех сторон и порою вторгается к нам «в мгновение ока».

Более того,  он способен удивительным образом сочетать в себе противоположности. Так,  в «Плавании Брана» при описании Долины Наслаждения снята даже оппозиция земли и воды. И опять таки это страна Истины,  мира и вечной жизни.

Там неведома горесть и неведом обман

На земле родной,  плодоносной,

Нет ни капли горечи,  ни капли зла.

Все  —  сладкая музыка,  нежащая слух.

 

Без скорби, без печали,  без смерти,

Без болезней,  без дряхлости…

(Перев. А. Смирнова)

Однако в иных традиционных повестях встречаются рассказы о битвах,  похищениях и коварных убийствах, происходящих опять-таки в этой прекрасной стране. Таже амбивалентность характеризует и ее обитателей это либо «добрый народец»,  либо скопище самых ужасных чудовищ,  каких только может представить себе человеческое воображение. Женщины в той стране  —  либо дивно прекрасные девы,  либо злобные дряхлые старухи. Это мир крайностей.

Пренебрегая законами пространства,  Иной мир существует и вне законов реального времени. Характерно,  что в повестях это отражается двояким способом. С одной стороны,  очень краткий временной промежуток в Ином мире может соответствовать необычайно долгому периоду в мире этом Средневековые тексты и современный фольклор изобилуют повестями,  где рассказывается о человеке,  вернувшемся из краткого,  как ему кажется,  путешествия в зачарованный мир и узнающем,  что все его современники давным-давно умерли,  а имя его забыто или сохранилось среди легенд. Ступив на землю,  или обняв своего внучатого племянника,  или отведав пищу реального мира,  он превращается в горсть праха,  будто умер он много столетий назад. С другой стороны,  целая жизнь,  прожитая в Ином мире, порой оказывается всего лишь мгновением земной жизни. Так Нера,  проведя в сиде три дня,  находит своих товарищей за той трапезой,  которую они готовили,  когда он их оставил,  а Бекфола,  которая ранним воскресным утром выходит из дома,  оставив своего мужа,  короля Диармайда, еще спящим,  проводит день и ночь на зачарованном островке посреди озера,  а вернувшись,  видит,  что муж ее только что проснулся. Время в Ином мире также «иное»,  оно и длиннее,  и короче времени нашего земного мира.  06 этом же парадоксе говорится во Втором Послании св. Апостола Петра «у Господа один день,  как тысяча лет,  а тысяча лет, как один день» (3:8).

«Это стена рая,  в котором ты обитаешь,   —  говорит Николай Кузанский,   —  и дверь туда стережет высочайший дух разума,  который не даст войти,  пока не одолеешь его. Тебя можно видеть только по ту сторону совпадения противоположностей,  но ни в коем случае не здесь». Назначение мифологии  —  смутить этого высочайшего духовного стража,  чтобы живущий в конечном мире человек мог заглянуть в бесконечность,  лежащую за пределами космоса.  Слияние противоположностей и иных несоединимых вещей дает стимул к постижению и переносит дух к вратам Иного мира. В валлийской повести о Ллини Ван некий юноша видит на поверхности озера прекрасную женщину. Чудесный мост протягивается через разделяющие их воды, когда он предлагает в дар женщине символ соединения противоположностей  —  хлеб,  одновременно испеченныйи неиспеченный,   —  и совершает следующий подвиг,  различив тождественное,  т.е. узнав ее рядом с сестрою,  в точности на нее похожей. Женщина остается с ним до тех пор, пока он не наносит ей «три беспричинные пощечины»,  и обстоятельства,  в каких он наносит пощечины,  показывают,  что он не способен понять универсальность парадокса, которым ее завоевал. Первую пощечину он дает своей сверхъестественной жене,  когда она отказывается участвовать в обряде крещения,  который разрубает связь человеческого существа со сверхъестественным. Вторую  —  когда она плачет на свадьбе,  а третью  —  когда она смеется на похоронах. Неожиданное открытие,  что в глазах сверхъестественного радость и печаль сходятся  —  и на свадьбах,  и на похоронах,   —  оказывается для него шоком,  но эта истина не высвобождает его дух,  вместо этого он пытается задавить ее и навязать богине свой однобокий образ мыслей.

Тонкая грань между оппозициями,  по сути,  имеет тот же смысл,  что и опасные мосты,  ведущие к цитаделям Иного мира,   —  мост узкий,  как лезвие бритвы,  или мост-качели, одолеть который можно лишь «героическим» прыжком на его середину. Это пространство между острыми лезвиями, вздымающимися на пороге и за дверью великанова замка, это проход между Сциллой и Харибдой. Ирландские поэты считали,  что euse  —  «мудрость»,  «поэзия»,  «знание»  — открывается именно на кромке вод. Такие линии,  не имеющие ширины,  символизируют сверхъестественное в мире пространства,  и в современном фольклоре изгнанные души находят пристанище в беспространственных зонах  —  «меж пеной и водой» или «меж деревом и корой». Во времени тот же феномен представлен на стыке двух годов или двух сезонов,  а порою это некое «сейчас»,  которого никогда небыло и не будет и которое все же есть

Аналогичным образом объекты,  о которых можно сказать,  что они «не то и не это или и это и то»,  имеют таинственные сверхъестественные свойства. Магическая сила росы (собранной на рассвете,  ни днем ни ночью,  майским утром,  когда зима уже кончилась,  а лето еще не наступило),  безусловно,  проистекает из ее двойственности  —  этои не дождевая вода,  и не морская,  и не вода из реки или колодца. Вот и омела тоже не куст и не дерево. Как растение,  растущее не из почвы,  она попадает в ту же переходную категорию,  что и «муж,  не рожденный женщиной» или «поросята,  не рожденные свиньей» Она не поддается классификации и потому свободна от ограничений,  присущих любой дефиниции. Недаром в одной из песней «Старшей Эдды» рассказывается,  что все растения на земле поклялись не причинять вреда сыну Одина Бальдру и лишь омела,  которая «не это и не то»,  оказалась свободна от этой клятвы и могла быть использована для убийства светлого бога. В народных обрядах человек,  если он становится под веткой этого дерева,  которое и не дерево вовсе,  освобождается от всех условностей он получает право на любую вольность. В свою очередь он сам оказывается лишен какой бы то ни было защиты условностей и должен исполнить все, что от него потребуют. Мы предположили,  что,  вмешиваясь перед своей гибелью в ссоры двух воинов,  Кухулин не может не отдать им свое копье именно потому,  что своим вмешательством он ставит себя в то самое свободное,  но уязвимое положение между оппозициями,  при котором отказ в просьбе невозможен. В сакральной зоне между бытием и небытием становится возможно все.  Тот,  кто вопреки доводам рассудка дерзает ступить в эту опасную зону, может обрести спасение,  но может и погибнуть,  скрывшись навеки в волнах реки смерти,  протекающей под узким,  как лезвие ножа,  мостом.

О символическом значении лабиринтов за последние три десятилетия написано очень много,  ведь это одновременно и убежище от сил зла,  и путь,  которым умерший следует в мир духов.  Здесь мы только отметим,  что лабиринты соотносятся с направлениями точно так же,  как «не то и не это» соотносятся с оппозициями. В лабиринте у человека нет определенного направления,  а значит,  он достигает цели, которую невозможно соотнести с направлениями компаса. По ирландским народным верованиям,  феи и другие сверхъестественные существа способны запутать человека, заставить его потерять ориентацию в пространстве (а равно и во времени). Сбиться с пути может и тот,  кто случайно наступит на «вымороченную землю»,  под которой зарыт утробный плод или некрещенный младенец.  И наоборот,  в многочисленых «плаваниях» путешественники, потерявшие ориентацию и плывущие наугад,  «без руля ибез ветрил»,  непременно оказываются в Обетованной стране.

Если единение двух оппозиций символизируется линией соприкосновения,  то встреча трех и более независимых единиц ведет к обнаружению точки их схождения. Первое соответствует территориальной границе,  последнее  — Слиянию Трех Вод,  месту встречи трех земельных участков или центру Ирландии,  где встречаются и сливаются все области.  Уснех находится во всех четырех областях и ни в одной из них.  Аналогичным образом множественные смерти, о которых у нас шла речь,  суть точки,  где три и более независимых подвига соединяются в один. Следствие должно иметь достаточную причину,  но в этих повестях несколько достаточных причин,  и в итоге банальное объяснимое событие превращается в загадку,  бросающую вызов причинности.  А если событие имеет три и более достаточные причины,  то причины у него как бы вообще нет.  Удар копьем, утопление в воде и сжигание в рассказе о гибели короля Диармайда не суть компоненты единого процесса; это несовместимости,  которые не связаны между собою ничем, кроме случайного совпадения.

Найти точки,  где соединяется несоединимое,  способен лишь тот,  кто постиг великое искусство магии и прорицания. О ясновидце Беке Мак Де говорится что он мог одновременно разговаривать с девятью собеседниками и за один раз ответить на девять разных вопросов. Однажды три человека задали ему три вопроса, и вопросы эти никак не были связаны между собой: (1) Когда сдадутся защитники крепости? (2) Какова глубина реки? (3) Какова толщина жира у свиней в этом году? На что мудрец Бек ответил: Невелика мера (3) до дна (2) завтра (3)»,  разместив свои ответы в обратном порядке. Три не связанных между собой ответа образуют одну фразу, подобно тому, как два и более не связанных между собой значений образуют каламбур.

Загадочное свойство определенных ситуации,  вещей,  характеров,  поступков и событии связано со случайными совпадениями,  которые в принципе сродни тем,  что содержатся в каламбурах,   —  совпадениями,  ошеломительными для тех, кто руководствуется здравым смыслом. Так,  Монган стоит одной ногой на дернине ирландской земли, а другой  —  на дернине шотландской. Мудрецы короля Лейнстера предрекли ему,  что одна нога его пребудет в Ирландии, а другая в Шотландии из чего он сделал вывод что такое странное положение обеспечит ему безопасность. Когда Диармайд и Грайне скитаются в лесах она ложится спать на ложе из тростника, а он оберегает ее сон,  сидя неподалеку на мешке морского песку. Пожевав свой палец мудрости,  Финн узнает,  что Грайне находится в эту минуту где то в тростниках,  а Диармайд  —  на берегу моря,  и решает что они далеко друг от друга и преследовать их не имеет смысла Множественная смерть  —  опять таки своего рода каламбур,  как и инцестуальное рождение,  вследствие которого человек становится одновременно сыном и внуком одной и той же женщины или братом собственной матери. Это аномалии, демонстрирующие предельную неадекватность логических категории,  точно так же,  как совпадение взаимоисключающих гейсов показывает пределы моральных заповедей.

Каламбур уходит своими корнями в далекое прошлое, и недавние исследования показали,  что в основе его отнюдь не желание развлечь собеседника веселой шуткой. У египтян искусство играть словами было не просто «застарелои привычкой», оно обнаруживало связь с космологическими и теологическими идеями. Та же «коварная привычка» во многом формирует индуистские ритуалы. Значимость каламбуров в раннекельтскои традиции несомненно получит большее признание чем более детально будут изучены дошедшие до нас тексты. Вполне возможно что филологическая неуверенность,  которой страдают интерпретации столь многих имен в кельтскойи других ранних литературах,  отчасти объясняется как раз тем,  что это были каламбуры, ключи которых давно утрачены. В ирландских «Собраниях имен» (Corr Аптапп) и «Старинах мест»,  диншенхас,  зачастую дается два-три альтернативных объяснения имени того или иного лица или места причем в отличие от современных работ по этимологии древние собрания вовсе не выбирают одно из объяснении как единственно правильное. И исследователь стоит перед дилеммой считать ли эти альтернативы просто фрагментами не связанных между собою рассказов собранными и записанными ради «полноты картины» как обычно происходит в современной фольклористике,  или же в ту пору полагали что смысл важных имен должен быть сложен и загадочен.

Подобно тому как одно имя может иметь несколько смыслов один и тот же человек может иметь несколько имен. Мы уже говорили об уж юной Каильб которая обликом своим символизирует единение противоположностей, а именами своими  —  множественность. Син из саги «Смерть Муйрхертаха сына Эрк» также имеет много имен которые она сразу перечисляет, а настойчивость с какой она твердит что Муйрхертах не должен называть ее по имени говорит о нежелании быть отождествленной с каким либо словом или идеей. Вспомним,  что и мудрец Аморген называл себя ветром,  волной, быком,  вепрем,  ястребом,  каплей росы,  цветком,  оленем,  лососем,  озером,  горою,  искусным словом, божеством. Луг был искусен во многих искусствах одновременно,  но при этом,  точнее в силу этого,  он не мог быть назван мастером ни в одном из известных искусств и ремесел. Мастер во всех искусствах,  он  —  соединение и одновременность того,  что в обычном мире возможно лишь как множественность.

Таким образом,  в идеях границы,  центра,  интеркалярного времени,  «здесь и сейчас»,  «не то и не это»,  инцестуальных рождений,  «кесаревых» рождений,  многопричинных смертей,  множественных имен,  множественных умений,  каламбуров и,  добавим,  метафор,  присутствует двойственность  —  иными словами,  множественность и сгущение,   —  что делает их адекватными символами неявленного,  каковое есть мир хаоса и в то же время основа всего сущего. Они могут быть представлены в виде загадок-парадоксов,  и,  вероятно,  именно по этой причине загадки играют столь важную роль во всех традиционных культурах.  В старину поэты Ирландии устраивали специальные состязания в разгадывании загадок. По свидетельству Марбана Свинопаса,  «главного пророка неба и земли»,  эти состязания возникли от собирания орехов мудрости,  что падали с девяти лещин мудрости в воды чудесного источника.  В состязании между Марбаном и Аайлом Дуиледом,  олламом Лейнстера,  были такие:

Что ценное нашел на земле человек,  чего не нашел Бог?

Ответ: Достойного учителя

Какой зверь живет в море и тонет,  если его вынуть оттуда?

Ответ: Gnim Abraein

Какое животное живет в огне и сгорает,  если его вынуть оттуда? Ответ: Саламандра

Проиграв состязание,  Дайл Дуилед обратился к Марбану с просьбой стать его наставником.  Известно множество повестей,  где человек,  который не смог правильно ответить на загадку,  погибал или был унесен демонами.  Но есть и рассказы о том,  как человек спасал свою жизнь,  поставив перед противником неразрешимую загадку

Загадки (задачи),  фигурирующие в «брачных» рассказах и ритуалах,  преследуют одну цель  —  свести вместе несоединимое,  объединить противоположное.  В саге «Сватовство к Айльбе» мы встречаем много вопросов подобного рода,  требующих отыскания поливалентного эталона

Что слаще меда?  —  Задушевная беседа

Что чернее ворона?  —  Смерть

Что белее снега?  —  Правда

Что быстрее ветра?  —  Мысль

Что острее меча?  —  Разум

Что ярче искры?  —  Душа женщины меж двух мужчин

Каждый ответ включает метафорическую трансмутацию прилагательного из вопроса.  Есть и другие загадки,  где ответ на простые вопросы дается в терминах двойственности объектов

Сколько лошадей в Тайльтиу?  —  Две,  кобыла и жеребец

Сколько деревьев в Ассале?  —  Два,  зеленое и увядшее

Едва ли стоит добавлять,  что ответы на подобного рода вопросы можно найти лишь в ловкой игре общепринятыми категориями мышления

Если мы не можем различить глубины в этих тонкостях и видим в каламбуре лишь «простейшую форму остроумия», нам следует помнить,  что наше мышление устроено так, что мы и в мифе многого не замечаем.  Современный человек склонен видеть в загадках и в мифах детские забавы и приходит в замешательство,  обнаружив,  что для ясновидцев и мудрецов древности в них было заключено глубочайшее знание.  Вишну,  верховное божество индуизма,  не случайно называют «космическим обманщиком»,  тогда как само слово «брахман» означает «космическая загадка». «Выраженная в ритуале и через него,  загадка содержит сумму корреляций,  посредством которых открывается сокрытая архитектоника вселенной. С помощью игры загадок обнаруживаются великие взаимосвязи и важнейшие равноценности,  это увертка,  предназначенная для того,  чтобы включить невыразимое в человеческий дискурс»

Но разве в основе всякого искусства не лежит эта переменчивая аморфность,  эта загадочная магия,  о которой мы говорили? Сколь бы точно ваятель ни воспроизвел сходство,  он не достигнет цели,  если скульптура его будет лишена совершенства формы и ритма или если он утаит,  что она еще и камень. Точно так же стихи суть одновременность и синтез многих вещей,  связанных и не связанных друг с другом. Это идеи,  наложенные одна на другую в метафорах,  выражающих сгущение смысла,  это ритм,  который не обязательно соотносится с синтаксисом,  рифма, которая связывает слова,  в иных случаях несоединимые,  это аллитерации и ассонансы,  что устанавливают связи там,  где разум никаких связей не усматривает.

Но с точки зрения мифологической такие соединения вовсе не случайны и не надуманны. Это своего рода открытия,  коренящиеся в неисчерпаемой сокровищнице вселенских аналогий. Их магия тысячелетиями восхищала человеческий дух и поддерживала его,  ибо она способна уничтожить оковы бренного мира,  и тогда свет вечности проникает в обыденное и наполняет его тайной. И сколь ни диковинны эти парадоксы,  они соприкасаются с нашей собственной традицией,  в которой Бог един и тройствен,  а Спаситель  —  и Бог,  и Человек,  и один из главных ритуалов есть вкушение хлеба,  который вовсе не хлеб,  и вина,  которое вовсе не вино.